«Избранные произведения в одном томе»

Избранные произведения в одном томе (fb2) - Избранные произведения в одном томе [Компиляция] (пер. Аркадий Натанович Стругацкий,Владимир Павлович Ковалевский,Нина Павловна Штуцер) 6400K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джон Уиндем - Саймон Кларк

Джон УИНДЕМ, Саймон КЛАРК Избранные произведения в одном томе

РОМАНЫ

ДЕНЬ ТРИФФИДОВ

Однажды небо Земли осветили зеленые падучие звезды — планета прошла через облако странных кометных осколков (а может быть, просто взорвалось на орбите что-то секретное военно-космическое?). Почти каждый человек вышел посмотреть на чудесное зрелище, и все они наутро проснулись слепыми. Зрячих осталось так мало, что они могли лишь наблюдать быструю смерть городов и бежать из них, куда глаза глядят.

Трагедию осложнила вторая беда — ходячие растения триффиды, кем-то выведенные лет за двадцать до того и ценимые как источник масел. То, что они обладали ядовитым жалом и слабым подобием разума, мало волновало людей до всемирной катастрофы. Но, как сказал один из персонажей книги: «Отнимите у нас зрение, и наше превосходство исчезнет».

В результате зеленые звезды разрушили существующую цивилизацию, а триффиды едва не привели к полному исчезновению Homo sapiens с лица Земли. Через несколько лет лишь редкие кое-как выжившие фермерские общины осаждаются полчищами триффидов, которым не страшны ни пули, ни минометы, и только огнеметная струя ненадолго отгоняет этих «растительных хищников». И плюс к этому — куча других проблем социального характера: как жить дальше, по технологическому или по феодальному пути идти, каковы моральные приоритеты в изменившемся мире и так далее…

Именно катастрофа свела и познакомила двух человек, случайно сохранивших зрение, — Уильяма Мэйсена и Джозеллу Плэйтон, — дала им полюбить друг друга и вновь разлучила. Удастся ли им встретиться вновь?

Глава 1

НАЧАЛО КОНЦА

Если день начинается воскресной тишиной, а вы точно знаете, что сегодня среда, значит что-то неладно.

Я ощутил это, едва проснувшись. Правда, когда мысль моя заработала более четко, я засомневался. В конце концов не исключалось, что неладное происходит со мной, а не с остальным миром, хотя я не понимал, что же именно. Я недоверчиво выжидал. Вскоре я получил первое объективное свидетельство: далекие часы пробили, как мне показалось, восемь. Я продолжал вслушиваться напряженно и с подозрением. Громко и решительно ударили другие часы. Теперь уже сомнений не было, они размеренно отбили восемь ударов. Тогда я понял, что дело плохо.

Я прозевал конец света, того самого света, который я так хорошо знал на протяжении тридцати лет; прозевал по чистой случайности, как и другие уцелевшие, если на то пошло. Так уж повелось, что в больницах всегда полно людей и закон вероятности сделал меня одним из них примерно неделю назад. Легко могло получиться, что я попал бы в больницу и две недели назад; тогда я не писал бы этих строк — меня вообще не было бы в живых. Но игрою случая я не только оказался в больнице именно в те дни, но притом еще мои глаза, да и вся голова, были плотно забинтованы, и кто бы там ни управлял этими «вероятностями», мне остается лишь благодарить его.

Впрочем, в то утро я испытывал только раздражение, пытаясь понять, что за чертовщина происходит в мире, потому что за время своего пребывания в этой больнице я успел усвоить, что после сестры-хозяйки часы здесь пользуются самым большим авторитетом.

Без часов больница бы просто развалилась. Каждую секунду по часам справлялись, кто когда родился, кто когда умер, кому принимать лекарства, кому принимать еду, когда зажигать свет, когда разговаривать, когда работать, спать, отдыхать, принимать посетителей, одеваться, умываться — в частности, часы предписывали, чтобы меня начинали умывать и приводить в порядок точно в три минуты восьмого. Это было одной из главных причин, почему я предпочел отдельную палату. В общих палатах эта канитель начиналась зачем-то на целый час раньше. Но вот сегодня часы разных степеней точности уже отбивали по всей больнице восемь, и тем не менее ко мне никто не шел.

Я терпеть не могу обтирания губкой; процедура эта представлялась мне совершенно бессмысленной, поскольку проще было бы водить меня в ванную, однако теперь, когда губка так запаздывала, мне стало не по себе. Помимо всего прочего, губка обыкновенно предшествовала завтраку, а я испытывал голод.

Вероятно, такое положение огорчило бы меня в любое утро, но сегодня, в эту среду восьмого мая, должно было произойти особенно важное для меня событие, и я вдвойне жаждал поскорее разделаться со всеми процедурами: в этот день с моих глаз собирались снять бинты. Я не без труда нащупал кнопку звонка и задал им трезвону на целых пять секунд, просто так, чтобы дать им понять, что я о них думаю.

В ожидании возмездия, которое неминуемо должна была повлечь за собой такая выходка, я продолжал прислушиваться.

И тогда я осознал, что тишина за стенами моей палаты гораздо более странная, нежели мне казалось вначале. Это была более глубокая тишина, чем даже по воскресеньям, и мне снова и снова пришлось убеждать себя в том, что сегодня именно среда, что бы там ни случилось.

Я никогда не был в состоянии объяснить себе, почему учредители госпиталя Св. Меррина решили воздвигнуть это заведение на перекрестке больших улиц в деловом квартале и тем самым обрекли пациентов на вечные терзания. Правда, для тех счастливцев, чьи недуги не усугублялись ревом и громом уличного движения, это обстоятельство имело те преимущества, что они, даже оставаясь в постелях, не утрачивали, так сказать, связи с потоком жизни. Вот громыхают на запад автобусы, торопясь проскочить под зеленый свет; вот поросячий визг тормозов и залповая пальба глушителей удостоверяют, что многим проскочить не удалось. Затем стадо машин, дожидавшихся на перекрестке, с ревом и рыканьем устремляется вверх по улице. Время от времени имеет место интерлюдия: раздается громкий скрежещущий удар, вслед за которым на улице образуется пробка — ситуация, в высшей степени радующая человека в моем положении, когда он способен судить о масштабах происшествия исключительно по обилию вызванной этим происшествием ругани. Разумеется, ни днем, ни ночью у пациентов Св. Меррина не было никаких шансов вообразить себе, будто обычная жизнь прекратила течение свое только потому, что он, пациент, временно выбыл из игры.

Но этим утром все изменилось. Необъяснимо и потому тревожно изменилось. Не громыхали колеса, не ревели автобусы, не слышно было ни одного автомобиля. Ни скрипа тормозов, ни сигналов, ни даже стука подков на улицах еще время от времени очень редко появлялись лошади. И не было слышно множественного топота людей, обычно спешащих в это время на работу.

Чем дольше я вслушивался, тем более странным все представлялось и тем меньше мне правилось. Мне кажется, я слушал минут десять. За это время до меня пять раз донеслись неверные шаркающие шаги, трижды я услыхал вдали нечленораздельные вопли и один раз истерический женский плач. Не ворковали голуби, не чирикали воробьи. Ничего, только гудел в проводах ветер…

У меня появилось скверное ощущение пустоты. Это было то самое чувство, которое охватывало меня в детстве, если я начинал фантазировать, будто по темным углам спальни прячутся призраки; тогда я не смел выставить ногу из страха, кто-то протянется из-под кровати и ухватит меня за лодыжку; не смел даже протянуть руку к выключателю, чтобы кто-то не прыгнул на меня, едва я пошевелюсь. Теперь мне снова пришлось бороться с этим ощущением, как я боролся с ним когда-то ребенком в темной спальне. Просто поразительно, какие мы еще дети, когда дело доходит до испытаний такого рода. Оказывается, древние страхи все время шагали рядом со мной, выжидая удобного момента, и вот этот момент наступил — и все потому только, что мои глаза закрыты бинтами и прекратилось уличное движение…

Я взял себя в руки и попробовал рассуждать логически. Почему прекращается уличное движение? Обычно потому, что улицу перекрывают для ремонтных работ. Все очень просто. В любой момент на сцене могут появиться пневматические молотки, которые внесут разнообразие в слуховые впечатления многострадальных пациентов.

Но у логики есть один недостаток: она не останавливается на полпути. Она немедленно подсказала мне, что шума уличного движения нет даже вдали, что не слышно ни гудков электричек, ни сирен буксиров. Не слышно было решительно ничего, пока часы не начали отбивать четверть девятого.

Искушение посмотреть — бросить всего-навсего один взгляд краешком глаза, не больше, просто составить какое-то представление о том, что же, черт побери, происходит, — было огромно. Но я обуздал его. Во-первых, легко сказать: бросить один взгляд. Для этого мне пришлось бы не просто приподнять повязку, а размотать множество прокладок и бинтов. Но, что самое важное, я боялся. После недели полной слепоты не вдруг наберешься храбрости шутки шутить со своим зрением. Правда, снять с меня бинты было решено именно сегодня, но это собирались сделать при специальном сумеречном свете, причем мне разрешили бы остаться без бинтов лишь в том случае, если бы обследование показало, что с глазами у меня все в порядке. А я не знал, в порядке ли мои глаза. Могло оказаться, что мое зрение испорчено. Или, что я вообще ослеп. Я ничего не знал…

Я выругался и снова нажал на кнопку звонка. Это доставило мне некоторое облегчение.

Никто, по-видимому, звонками не интересовался. Во мне поднималось раздражение, такое же сильное, как тревога. Унизительно, конечно, пребывать от кого-то в зависимости, но куда более скверно, когда зависеть не от кого. Терпение мое истощилось. Необходимо что-то предпринять, решил я.

Если я заору в коридор и вообще начну скандалить, то кто-нибудь обязательно явится — хотя бы для того, чтобы обругать меня. Я отбросил простыню и вылез из кровати. Я ни разу не видел своей палаты, и хотя на слух я довольно точно представлял себе, где находится дверь, найти ее оказалось вовсе не просто. Несколько непонятных и ненужных препятствий встретилось мне на пути, я ушиб палец на ноге и ободрал голень, но мне удалось пройти через палату. Я высунул голову в коридор.

— Эй! — закричал я. — Дайте мне завтрак! В палату сорок восемь!

Секунду стояла тишина. Затем послышался рев голосов, вопивших одновременно. Казалось, их были сотни, и нельзя было различить ни единого слова. Как будто я включил запись шума толпы, причем толпы, настроенной очень воинственно. У меня мелькнула дикая мысль, что, может быть, меня, пока я спал, переправили в дом умалишенных, что здесь не госпиталь Св. Меррина. Эти голоса просто не могли принадлежать нормальным людям. Я торопливо захлопнул дверь, чтобы оградить себя от этого столпотворения, и ощупью вернулся на кровать. В тот момент кровать представлялась мне единственным безопасным и спокойным местом во всем жутком мире. И словно в подтверждение этого, в палату ворвался новый звук, и я замер с простыней в руках. С улицы донесся вопль, дикий и отчаянный, от которого кровь стыла в жилах. Он повторился трижды, и когда он затих, мне все еще казалось, что он звенит в воздухе.

Я содрогнулся. Я чувствовал, как щекочут мой лоб под бинтами струйки пота. Теперь я знал, что происходит нечто страшное. И я не в силах был больше выносить одиночество и беспомощность. Я должен был знать, что происходит вокруг меня. Я поднял руки к бинтам — мои пальцы коснулись булавок, и тут я остановился…

Что, если лечение было неудачным? Что, если я сниму бинты и окажется, что я слепой? Тогда будет еще хуже, во сто крат хуже…

Я уронил руки и лег на спину. Я злился на себя и на больницу, и я произнес несколько глупых беспомощных ругательств.

Вероятно, прошло некоторое время, прежде чем я вновь обрел способность рассуждать последовательно. Я вдруг осознал, что снова ищу возможные объяснения происходящему. Объяснений я не нашел. Зато я окончательно убедился, что сегодня среда, какая бы там чертовщина ни происходила. Ибо вчерашний день был весьма примечателен, а я мог поклясться, что после него прошла всего одна ночь.

В хрониках вы прочтете, что во вторник седьмого мая Земля в своем движении по орбите прошла через облако кометных осколков. Вы можете даже поверить в это, если вам угодно, ведь поверили же миллионы людей. Возможно, так оно и было в самом деле. Я не могу привести доказательств ни «за», ни «против». Я был не в состоянии увидеть, что происходило; но у меня есть на этот счет кое-какие мысли. По-настоящему я знаю только, что я провел вечер в кровати, выслушивая свидетельства очевидцев о небесном явлении, которое было провозглашено самым поразительным в истории человечества.

Между прочим, пока оно не началось, никто ни слова не слыхал о предполагаемой комете или о ее осколках…

Не знаю, для чего понадобился радиорепортаж об этом, когда и так все, кто мог ходить, ковылять на костылях и передвигаться на носилках, были под открытым небом или возле окон, наслаждались зрелищем самого грандиозного из даровых фейерверков. Тем не менее радиокомментатор болтал не умолкая, и это с особенной силой заставило меня почувствовать, как тяжко — быть слепым. Я решил, что, если лечение окажется неудачным, я лучше покончу с собой.

Днем в выпусках новостей сообщалось, что предшествующей ночью в небе над Калифорнией наблюдались какие-то яркие зеленые вспышки. В Калифорнии обычно происходит столько всякой всячины, что вряд ли кто-нибудь принял это сообщение всерьез, однако сообщения продолжали поступать, возникла версия о кометных осколках, и эта версия восторжествовала.

Из всех районов Тихого океана приходили описания ночи, озаренной блеском зеленых метеоров. В описаниях говорилось:

«Метеоры падают такими обильными потоками,

что кажется, будто само небо

крутится вокруг нас».

Да так оно и должно было быть, наверно.

По мере того как линия ночи передвигалась к западу, яркость зрелища отнюдь не ослабевала. Отдельные зеленые вспышки стали видны еще до наступления темноты. Диктор, комментировавший это явление в шестичасовом выпуске вечерних новостей, заметил, что оно создает помехи радиоприему на коротких волнах, но что на средние волны, на которых ведется настоящая передача, и на телевидение влияния не оказывает. Он назвал это явление потрясающей картиной и настоятельно советовал не упустить случая полюбоваться ею. Он мог бы не затруднять себя советами. По тому, как взбудоражены были все в больнице, я мог судить, что случая полюбоваться потрясающей картиной не упустит никто, кроме меня.

И словно мне мало было болтовни диктора, просвещать меня сочла своим долгом также и нянечка, которая принесла ужин.

— Небо просто кишит падучими звездами, — сказала она. — Все они зеленые и яркие. Лица от них страшные, как у мертвецов. Все на улицах, там сейчас светло, как днем, только что свет другой. Иногда падают такие большие звезды, что глазам больно. Говорят, раньше никогда такого не было. А жалко, что вам нельзя этого видеть, правда?

— Правда, — сказал я несколько резко.

— Мы во всех палатах подняли шторы, все больные смотрят, — продолжала она. — Если бы не эти бинты, вы все увидели бы прямо отсюда.

— О, — сказал я.

— А на улице видно еще лучше. В парках и в Хите, говорят, собрались тысячи людей, стоят и глядят. И на всех плоских крышах тоже люди, все смотрят вверх…

— Не слыхали, столько это будет продолжаться? — терпеливо спросил я.

— Нет, не слыхала. Говорят, правда, что сейчас они уже не такие яркие, как в других местах. Только знаете что? Даже если бы вам сегодня сняли эти бинты, смотреть все равно не разрешили бы. Глаза сначала надо будет беречь, а некоторые звезды такие яркие. Они… У-ух!

— Что — ух! — спросил я.

— Какая сейчас была яркая, вся палата сделалась зеленой. Так жалко, что вам нельзя этого видеть.

— Действительно, — согласился я. — А теперь, милочка, ступайте отсюда.

Я попробовал слушать радио, но оно издавало все те же «ухи» и «ахи» вперемежку с пошлыми благоглупостями о «величественном зрелище» и «уникальном явлении», и так было, пока у меня не появилось ощущение, будто для всего мира дается бал, на который не пригласили только меня одного.

Выбора у меня не было, так как в больнице радио передавало только одну программу: хочешь — слушай, хочешь — нет. Через некоторое время я стал догадываться, что спектакль пошел на убыль. Диктор посоветовал всем, кто еще не видел, немедленно пойти и увидеть, чтобы на жалеть потом всю жизнь.

Основная идея состояла, видимо, в том, чтобы убедить меня, что я упустил ту самую возможность, ради которой родился на свет. В конце концов мне это надоело, и я выключил радио. Последнее, что я слышал, было сообщение о том, что зрелище быстро идет к концу и что мы, вероятно, через час — другой выйдем из зоны обломков.

Все это происходило вчера вечером, в этом не было никакого сомнения. Прежде всего, случись это раньше, я был бы куда более голоден, чем сейчас. Ладно, но что же тогда все это значит? Неужели вся больница, весь город праздновали эту ночь так, что до сих пор не могут очухаться?

Тут рассуждения мои были прерваны хором часов, близких и далеких, которые начали отбивать девять.

В третий раз я принялся терзать звонок. И пока лежал в ожидании, мне послышалось, будто за дверью кто-то возится. Это было что-то вроде всхлипываний, шуршаний и шарканий, время от времени заглушаемых отдаленными криками.

Но в палату ко мне никто не вошел.

К этому времени мне было уже совсем плохо. Жуткие детские фантазии вновь овладели мною. Я напряженно ждал, что вот-вот отворится невидимая дверь и чудовищные призраки обступят меня. Я не был даже уверен, что кто-то или что-то не находится уже здесь, рядом, и не крадется неслышным шагом через палату…

Не могу сказать, что я вообще подвержен подобным штукам. Во всем были виноваты проклятые бинты у меня на глазах и страшные крики в коридоре, отозвавшиеся на мой зов. Но мною овладели призраки, а когда призраки овладеют человеком, сладить с ними уже трудно. Их уже не прогонишь веселым свистом или мурлыканьем песенки себе под нос.

Передо мной, наконец, в упор встал вопрос: что для меня страшнее рискнуть зрением и снять бинты или оставаться во мраке со своими призраками?

Не знаю, что бы я сделал, случилось это двумя днями раньше, возможно, то же самое, — но в этот день я по крайней мере мог сказать себе:

— Ладно, провались оно все, обратимся к здравому смыслу. Ведь бинты все равно должны были снять сегодня. Рискну.

Одно обстоятельство делает мне честь. Я не настолько ополоумел от страха, чтобы сорвать с себя бинты немедленно. У меня достало здравого смысла и присутствия духа сначала встать с постели и опустить шторы. И только после этого я взялся за булавки.

Когда я снял повязки и обнаружил, что вижу в полутьме, я ощутил такое облегчение, какого не знал никогда раньше. Затем, убедившись, что ни злоумышленников, ни привидений нет ни под кроватью, ни вообще в палате, я первым делом подтащил к двери кресло и подпер им дверную ручку. После этого я почувствовал себя более уверенно. Я заставил себя привыкать к дневному свету постепенно, и на это у меня ушел целый час. К исходу того часа я точно знал, что благодаря своевременной первой помощи и умелому лечению глаза мои видят так же хорошо, как прежде. Но никто ко мне не приходил.

На нижней полке тумбочки я обнаружил темные очки, заботливо приготовленные для меня. Из осторожности я надел их и только тогда подошел к окну. Нижняя часть его не открывалась, так что поле зрения было ограничено. Засматривая вниз и по сторонам, я увидел на улице двух — трех человек, которые брели вдалеке странной, неуверенной походкой, словно не зная, куда направиться. Но больше всего — и сразу же — меня поразила резкая и отчетливая видимость; даже отдаленные здания за крышами напротив вырисовывались необыкновенно ясно и четко. И тогда я заметил, что в городе не дымит ни одна труба…

Мой костюм был аккуратно повешен в шкафу. Когда я оделся, то почувствовал себя совсем хорошо. В портсигаре оказалось несколько сигарет. Я закурил и понемногу начал видеть мир совсем в ином свете: все казалось мне по-прежнему очень странным, но я уже сам не понимал, как это я поддался панике.

В наши дни не так-то просто вернуться к прежнему взгляду на вещи. Теперь каждый должен уметь рассчитывать во всем на себя. А тогда все было так регламентировано, так переплетено… Каждый столь неукоснительно играл свою маленькую роль, что нетрудно было принять привычку и обычай за закон природы, и когда установленный порядок как-нибудь, нарушался, это влекло за собой серьезные последствия.

Если вы прожили половину жизни с определенными представлениями, то изменить их за пять минут невозможно. Оглядываясь назад, на тогдашний мир, я удивляюсь и даже как-то злюсь из-за того, что мы так мало знали и не хотели знать о своей повседневной жизни. Я практически ничего не знал, например, как поступают ко мне продукты питания, откуда берется чистая вода, как ткут и шьют мою одежду, каким образом канализация содержит города в чистоте и о других обыкновенных вещах. Наша жизнь представляла собой сложное взаимодействие специалистов, которые справлялись со своими обязанностями более или менее эффективно и требовали того же от остальных. Вот почему мне не верилось, что больница дезорганизована полностью. Я был уверен в том, что кто-то где-то продолжает держать ее в руках — только, к сожалению, этот кто-то совершенно забыл о палате сорок восемь.

Тем не менее, когда я все-таки снова подошел к двери и выглянул в коридор, мне пришлось признать, что дезорганизация коснулась не только единственного обитателя сорок восьмой палаты.

В коридоре не было ни души, хотя я слышал в отдалении приглушенный шум голосов. Слышались шаркающие шаги, время от времени в пустоте коридоров отдавалось эхо громкого выкрика, но не было ничего похожего на сумасшедший рев, который так напугал меня. На этот раз кричать я не стал. Я осторожно переступил через порог — почему осторожно? Не знаю. Просто было вокруг что-то настораживающее.

В гулком здании трудно определить, откуда доносятся звуки, но с одной стороны коридор кончался французским окном с матовыми стеклами, на которых лежала тень балконных перил, и я направился в другую сторону. За поворотом секция отдельных палат кончалась, и я очутился в более широком коридоре.

Сначала мне показалось, что в этом коридоре тоже нет никого, а затем, а затем, сделав несколько шагов, я заметил человеческую фигуру, выступившую из тени. Это был мужчина в белом халате, наброшенном поверх черной куртки и полосатых брюк. Я решил, что он один из штатных врачей больницы, только непонятно было, почему он так жмется к стене и пробирается словно на ощупь.

— Эй, послушайте, — сказал я.

Он мгновенно остановился. Его лицо, обращенное ко мне, было серым и испуганным.

— Вы кто? — спросил он неуверенно.

— Меня зовут Мэйсен, — ответил я. — Уильям Мэйсен. Я здешний пациент — сорок восьмая палата. Я вышел, чтобы узнать, почему…

— Вы зрячий? — быстро прервал он меня.

— Разумеется! Я снова превосходно вижу. Вылечили меня просто чудесно. Только ко мне все не приходили снять бинты, и я сделал это сам. Мне кажется, ничего худого в этом нет. Я взял…

Но он снова прервал меня:

— Пожалуйста, отведите меня в мой кабинет. Мне непременно нужно позвонить.

Я все еще не мог понять, в чем дело. Но этим утром меня сбивало с толку буквально все.

— Где это? — спросил я.

— Пятый этаж, западное крыло. На двери табличка:

«Доктор Сомс».

— Ладно, — сказал я с некоторым удивлением. — А где мы находимся сейчас?

Он помотал головой, его лицо напряглось и выражало крайнее раздражение.

— Да откуда мне знать, будь оно все проклято? — резко произнес он. — Глядите глазами, черт подери, вы же зрячий! Вы что, не видите, что я ослеп?

Нет, этого не было заметно. Его глаза были широко раскрыты и смотрели, как мне казалось, прямо на меня.

— Подождите минуту, — сказал я. Я отошел и огляделся. На стене напротив лифта я обнаружил большую цифру «5». Я вернулся и сказал ему об этом.

— Хорошо, — проговорил он. — Возьмите меня за руку. Когда выходишь из лифта, нужно свернуть направо. Затем первый коридор налево, третья дверь.

Я последовал его указаниям. Мы не встретили никого на своем пути. В кабинете я подвел его к столу и вложил ему в руку телефонную трубку. Несколько секунд он слушал. Затем ощупью поискал на столе телефон и нетерпеливо постучал по рычагу. Выражение его лица медленно менялось. Раздражение и тревога исчезли. Он выглядел теперь просто усталым, очень усталым. Он положил трубку на стол. Несколько секунд стоял молча и словно бы глядел прямо перед собой на противоположную стену. Затем повернулся ко мне.

— Бесполезно, — сказал он. — Не работает. Вы еще здесь?

— Да, — ответил я.

Его пальцы ощупали край стола.

— Куда я обращен лицом? Где это проклятое окно? — вновь раздраженно спросил он.

— Прямо у вас за спиной.

Он повернулся и шагнул к окну, расставив руки. Осторожно ощупал подоконник и край рамы, затем отступил назад. Прежде чем я понял, что он собирается делать, он с размаху всем телом ударился в стекло и выбросился наружу…

Я не стал смотреть. Все-таки это был пятый этаж.

Придя в себя, я тяжело повалился в кресло. Взял из пачки на столе сигарету и закурил. Руки у меня тряслись. Так я просидел несколько минут, стараясь подавить дурноту. Вскоре она прошла. Я вышел из кабинета и вернулся туда, где встретился с доктором. Добравшись до этого места, я все еще чувствовал себя не совсем хорошо.

В дальнем конце коридора я заметил дверь в палату. Стеклянные створки были матовые, только на уровне глаз темнели прозрачные овалы. Я подумал, что в палате должна быть дежурная, которой можно сообщить о самоубийстве врача.

Я отворил дверь. В палате было темно. Вероятно, шторы опустили вчера вечером, когда окончился небесный спектакль, да так и не подняли.

— Нянечка! — позвал я.

— Нету ее здесь, — сказал мужской голос. — Ее здесь давно нету, уже несколько часов… Слушай, приятель, подними ты эти проклятые шторы. Что мы здесь в темноте валяемся! Ума не приложу, что это нынче стряслось с этой проклятущей больницей…

Я поднял шторы на ближайшем окне, и в палату ворвался столб яркого солнечного света. Это была хирургическая палата, в ней находилось около двадцати лежачих больных. Большинство были с повреждениями ног, некоторые, кажется, с ампутированными конечностями.

— Ну, что ты там возишься, приятель? — произнес тот же голос. — Поднимай же их.

Я повернулся и взглянул на говорившего. Это был смуглый дородный мужчина с обветренным лицом. Он сидел на постели лицом ко мне и к солнечному свету. Глаза его смотрели прямо на меня, и глаза его соседа, и глаза остальных…

Несколько секунд я молча глядел на них. Мне нужно было справиться с собой. Затем я сказал:

— Я… они… там что-то заело. Пойду поищу кого-нибудь, чтобы исправили.

С этими словами я вылетел из палаты.

Меня трясло, и мне хотелось глотнуть чего-нибудь крепкого. Я начинал понимать. Но поверить, что все, все до одного в этой палате ослепли, как тот врач, было невозможно. И тем не менее…

Лифт не работал, и я стал спускаться по лестнице. Этажом ниже я взял себя в руки и, набравшись смелости, заглянул в другую палату. Постели там были разбросаны. Сперва мне показалось, что палата пуста, но это было не так… не совсем так. На полу лежали двое в ночном белье. Один был весь в крови, у другого был такой вид, словно его хватил удар. Оба были мертвы. Остальные ушли.

Вернувшись на лестницу, я понял, что большая часть отдаленных голосов, которые я слышал все время, доносились снизу; теперь они стали ближе и громче. Мгновение я колебался, но ничего другого мне не оставалось, как продолжать спускаться.

На следующем повороте я едва не упал, споткнувшись о тело, лежавшее поперек ступеней. Ниже, на лестничной площадке, лежал еще один человек, который, видимо, тоже споткнулся, но не удержался на ногах и раскроил себе череп о каменные ступени.

В конце концов я добрался до последнего поворота, откуда мне открылся вестибюль. Вероятно, все, кто был способен передвигаться, инстинктивно бросились сюда — в надежде либо найти помощь, либо выбраться на улицу. Возможно, некоторые сумели выйти. Одна из парадных дверей была распахнута настежь, но большинство больных не могло найти ее. Это была плотная толпа мужчин и женщин, почти все в больничном ночном белье, медленно и беспомощно кружившаяся на месте. Тех, кто был на краю толпы, это движение безжалостно прижимало к мраморным углам и лепным украшениям. То один, то другой человек спотыкался, и если толпа позволяла ему упасть, то шансов подняться у него уже не было.

Все это было похоже… Вы видели картины Доре, изображающие грешников в аду? Но Доре не мог изобразить звуков: рыдания, стоны, вопли отчаяния.

Больше минуты или двух я выдержать не мог. Я бросился назад, вверх по лестнице.

Мне казалось, что я должен чем-нибудь помочь им. Может быть, вывести их на улицу. Во всяком случае прекратить это чудовищное медленное движение по кругу. Но довольно было одного взгляда, чтобы понять, что мне не удалось бы пробраться к выходу и тем более повести их за собой. А если бы и удалось, что дальше?

Я сел на ступеньку и некоторое время сидел, сжимая голову руками, и ужасные крики и стоны все стояли у меня в ушах. Тогда я отправился на поиски и нашел другой путь. Это была узкая служебная лестница, которая вывела меня во двор через черный ход.

Возможно, эта часть рассказа не совсем удалась мне. Все было так неожиданно и так потрясло меня, что какое-то время я сознательно старался не вспоминать подробности. А тогда у меня было такое чувство, будто это кошмар, от которого я отчаянно, но тщетно пытаюсь пробудиться. Выходя во двор, я все еще не решался поверить в то, что видел.

Но в одном-то я был уверен совершенно. Реальность или кошмар, а мне хотелось выпить, как никогда в жизни.

В переулке за воротами не было ни души, однако почти напротив оказался кабачок. Я и сейчас помню, как он назывался: «Герой Аламейна». На железных крючьях над приоткрытой дверью висела вывеска с очень похожим изображением виконта Монтгомери.

Я ринулся прямо туда.

Когда я вошел в общий бар, меня на миг охватило покойное ощущение обыденности. Бар был прозаичен и знаком, как все бары.

Но хотя в этом помещении не было никого, что-то несомненно, происходило в задней комнате. Я услыхал тяжелое дыхание. Хлопнула пробка. Пауза. Затем голос произнес:

— Джин, будь он неладен! К черту!

Зазвенело разбитое стекло. Послышался сдавленных смешок.

— Зеркало, кажись. На что теперь зеркала?

Хлопнула другая пробка.

— Опять проклятый джин, — обиженно сказал голос. — К черту джин!

На этот раз бутылка угодила во что-то мягкое, стукнулась об пол и покатилась, с бульканьем разливая содержимое.

— Эй! — позвал я. — Я бы хотел выпить.

Наступила тишина. Затем голос осторожно осведомился:

— Это кто там?

— Я из больницы. Я хотел бы выпить?

— Что-то не припоминаю вашего голоса. Вы зрячий?

— Да, — ответил я.

— Тогда лезьте через бар, доктор, ради бога, и найдите мне бутылку виски.

— В таких делах я доктор, это верно, — сказал я.

Я перелез через бар и вошел в заднюю комнату. Там стоял пузатый краснолицый человек с седыми моржовыми усами, одетый в брюки и сорочку без воротничка. Он был изрядно пьян. Кажется, он раздумывал, открывать ли бутылку, которую он держал в руке, или запустить ею мне в голову.

— А ежели вы не доктор, то кто вы? — спросил он подозрительно.

— Я был пациентом… но выпить я хочу, как любой доктор, — ответил я и добавил: — У вас опять джин.

— Опять! Вот сволочь, — сказал он и отшвырнул бутылку. Она с веселым звоном вылетела в окно.

Я взял с полки бутылку виски, откупорил ее и вручил ему вместе со стаканом. Себе я налил порцию крепкого бренди, долив немного содовой, затем еще одну порцию. После этого дрожь в руках несколько унялась.

Я взглянул на своего собутыльника. Он пил виски, не разбавляя, прямо из горлышка.

— Вы напьетесь, — сказал я.

Он остановился и повернул ко мне голову. Я мог бы поклясться, что его глаза видят меня.

— Напьюсь, сказали тоже! — произнес он презрительно. — Да я уже пьян, черт подери!

Он был настолько прав, что я не стал спорить. Секунду подумав, он объявил:

— Я должен стать еще пьянее. Гораздо пьянее. — Он придвинулся ко мне. — Знаете что? Я ослеп. Слепой, понимаете? Как летучая мышь. И все слепые, как летучие мыши. Кроме вас. Почему вы не слепой, как летучая мышь?

— Не знаю, — сказал я.

— Это все проклятая комета, разрази ее… Это она все наделала. Зеленые падучие звезды… и все теперь слепые, как мыши. Вы видели зеленые звезды?

— Нет, — признался я.

— В том-то и дело. Вы их не видели и потому не ослепли. Все другие их видели, — он выразительно помотал рукой, — и все ослепли, как мыши. Сволочная комета, вот что я скажу.

Я налил себе третью порцию бренди. Мне стало казаться, что в его словах что-то есть.

— Все ослепли? — повторил я.

— Ну да! Все. Наверно, все в мире. Кроме вас, — добавил он подумав.

— Почему вы знаете?

— Да очень просто. Вы вот прислушайтесь, — предложил он.

Мы стояли рядом, опершись на бар в темном кабачке, и слушали. Ничего не было слышно — ничего, кроме шороха грязной газеты, которую ветер гнал по пустой улице. И эта тишина включала в себя все, что было здесь забыто тысячу лет назад, а то и больше.

— Поняли? — сказал он — Это само собой ясно.

— Да, — сказал я медленно. — Да. Теперь я понимаю.

Я решил, что пора идти. Я не знал куда. Но мне нужно было узнать как можно больше о том, что происходит.

— Вы здесь хозяин? — спросил я.

— Ну и что из этого? — сказал он, словно оправдываясь.

— Да ничего, просто я должен уплатить за три двойных бренди.

— А, плюньте вы.

— Но послушайте…

— Плюньте, вам говорят. И знаете почему? Потому что, на кой дьявол мертвецу деньги? А я ведь мертвец… все равно, что мертвец. Вот только выпью немного еще.

Для своих лет он выглядел весьма крепким мужчиной, и я сказал ему об этом.

— Зачем жить, если ты слепой, как мышь? — злобно отозвался он. — Моя жена так мне и сказала. И она была права… только она храбрее, чем я. Когда она узнала, что детишки тоже ослепли, она что сделала? Легла с ними с постель и открыла газ. Понятно? Только у меня духу не хватило с ними остаться. Жена у меня была храбрая, не то что я. Ничего, я тоже стану смелее. Я скоро вернусь к ним — вот только напьюсь как следует.

Что я мог ему сказать? Все, что я говорил, только злило его. В конце концов он ощупью нашел лестницу и скрылся наверху с бутылкой в руке. Я не пытался ни остановить его, ни следовать за ним. Я стоял и смотрел, как он уходит. Я вышел на безмолвную улицу.

Глава 2

ПОЯВЛЕНИЕ ТРИФФИДОВ

Это рассказ о событиях моей личной жизни. В нем упоминается огромное количество вещей, исчезнувших навсегда, и я не могу вести его иначе, чем употребляя слова, которыми мы имели обыкновение обозначать эти исчезнувшие вещи, так что они должны остаться в рассказе. А чтобы была понятна общая обстановка, мне придется вернуться к более давним временам, чем день, с которого я начал.

Когда я был ребенком, наша семья — отец, мать и я — жила в южном пригороде Лондона. У нас был маленький дом, который отец содержал ежедневным добросовестным высиживанием за конторкой в департаменте государственных сборов, и маленький сад, где отец работал еще более добросовестно каждое лето. Мало что отличало нас от десяти или двенадцати миллионов других людей, населявших тогда Лондон и его окрестности.

Отец был одним из тех виртуозов, которые способны в один миг получить сумму целой колонки чисел — даже в тогдашних нелепых денежных единицах, и потому, вполне естественно, по его мнению, меня ждала карьера бухгалтера. В результате моя неспособность дважды получить одинаковую сумму одних и тех же слагаемых представлялась отцу явлением загадочным и досадным. И мои преподаватели, пытавшиеся доказать мне, что ответы в математике получаются логически, а не путем некоего мистического вдохновения, один за другим отступались от меня в уверенности, что я не способен к вычислениям. Отец, читая мои школьные табели, мрачнел, хотя во всех других отношениях, кроме математики, табели выглядели вполне прилично. Думаю, его мысль следовала таким путем: нет способности к числам — нет понятия в финансах — нет денег.

— Право, не знаю, что с тобой будет. Что бы ты сам хотел делать? — спрашивал он.

И лет до тринадцати или четырнадцати я, сознавая полную свою никчемность, уныло качал головой и признавался, что не знаю.

Тогда отец тоже качал головой.

Для него мир резко делился на людей за конторками, занимавшихся умственной работой, и людей без конторок, умственной работой не занимавшихся и потому неумытых. Как он ухитрился сохранить такие воззрения, которые успели устареть за целый век до него, я не знаю, но они насквозь пропитали годы моего детства, и я только много позже осознал, что неумение обращаться с числами совсем не обязательно обрекает меня на жизнь дворника или судомойки. Мне в голову не приходило, что карьеру мне может обеспечить предмет, который интересовал меня больше всего, а отец тоже либо не замечал, либо не обращал внимания на то, что мои отметки по биологии всегда были хорошими.

По-настоящему эта проблема была решена для нас появлением триффидов. Но триффиды сделали для меня гораздо больше. Они обеспечили меня профессией и дали возможность жить в достатке. Правда, несколько раз они едва не отняли у меня жизнь. С другой стороны, надо признаться, что они и сохранили ее, ибо именно ожог триффидом уложил меня на больничную койку, где я провел трагический «вечер кометных осколков».

В книгах содержится множество досужих рассуждений относительно внезапного появления триффидов. Большинство этих рассуждений — сплошной бред. Разумеется, триффиды не возникли самопроизвольно, как полагают некоторые простые души. Вряд ли справедлива и гипотеза, рассматривающая появление триффидов как некую разновидность пришествия — этакое знамение, предупреждающее о том, что грядет нечто худшее, если буйный мир не исправится и не станет вести себя прилично. И не из космоса попали к нам их семена в качестве образцов ужасающих форм жизни, населяющей иные, менее благополучные планеты. Я, во всяком случае, отлично знаю, что это не так.

Я узнал о них больше, чем кто бы то ни было, потому триффиды стали моей специальностью, и фирма, в которой я служил, была тесно, хотя и не совсем честно, связана с их появлением в нашем мире. Тем не менее их истинное происхождение остается неясным. Мое собственное мнение, чего бы оно ни стоило, состоит в том, что триффиды появились в результате серии биологических экспериментов и, по всей вероятности, совершенно случайно. Откуда бы они ни взялись, где-то несомненно существуют их хорошо описанные предки. Те, кто знал их истинную генеалогию, не опубликовали ни одного авторитетного документа. Причиной этому было, несомненно, странное политическое положение в ту эпоху.

Мир, в котором мы тогда жили, был просторен, и большая его часть была открыта для любого из нас. Его опутывали шоссе, железные дороги и океанские линии, которые перенесли нас за тысячи миль в целости и сохранности. Если нам хотелось путешествовать быстрее и мы могли себе это позволить, мы путешествовали на самолетах. В те дни ни у кого не было нужды таскать с собой оружие и вообще принимать какие-либо меры предосторожности. Вы могли просто встать и отправиться куда вам угодно, и ничто не могло помешать вам, если не считать множества всяких анкет и правил. Сейчас этот одомашненный мир представляется утопией. Тем не менее таким он был.

Молодым людям, которые не знают его, трудно, должно быть, вообразить все это. Наверно, то время представляется им золотым веком, хотя оно далеко не было таковым. Иные могут решить, что подобный благоустроенный мир был скучен, и это тоже не так. Наша планета была довольно занятным местом — по крайней мере для биолога. С каждым годом мы понемногу отодвигали границу произрастания пищевых растений все дальше на север. Там, где всегда были тундры и пустоши, появлялись и давали обильные урожаи новые поля. Возвращались к жизни и покрывались зеленью древние пустыни. Дело в том, что пища была тогда самой нашей насущной проблемой и движение границ произрастания культурных растений вызывал у нас не меньше волнений, нежели движение военных фронтов у предыдущего поколения.

Это смещение интереса с мечей на орала было, вне сомнения, социальным прогрессом, но в то же время ошибались оптимисты, когда утверждали, что оно свидетельствует об изменении человеческой натуры. Человеческая натура оставалась прежней — девяносто пять процентов людей жаждали жить в мире, а остальные пять процентов только и ждали случая заварить какую-нибудь кашу. Затишье продолжалось лишь потому, что такого случая не представлялось.

Одним из факторов, которые удерживали милитаристские пять процентов от безобразных выходок, были искусственные спутники. Интенсивные исследования в области ракетной техники дали, наконец, результаты. Были запущены первые исследовательские спутники. Прошло какое-то время, и на орбитах появились боевые спутники, спутники-бомбы. Было очень неприятно сознавать, что над вашей головой крутятся в неизвестных количествах ужасные средства истребления, крутятся и крутятся себе спокойно, пока кто-то не нажмет кнопку. Еще неприятнее было сознавать, что сделать здесь ничего нельзя. Тем не менее жизнь должна была идти своим чередом, волей-неволей приходилось свыкаться с этой идеей, а новизна, как известно, живет очень недолго. Время от времени появлялись сообщения о том, что, кроме спутников с ядерными боеголовками, над нашими головами носятся спутники, начиненные гербицидами, эпизоотиками, радиоактивной пылью, инфекционными болезнями новенькими, с иголочки, только что из лабораторий. Трудно сказать, действительно ли существовало это ненадежное и по сути своей предназначенное для истребления без разбора оружие. Но надо иметь в виду, что границы человеческой глупости — особенно глупости, вызванной давящим страхом, — определить трудно. И не исключено поэтому, что в каких-нибудь генеральных штабах набор вирусов, очень неустойчивых и делающихся безвредными уже через несколько дней, мог считаться стратегическим оружием. В конце концов страны заключили между собой молчаливое соглашение ничего не отрицать и не подтверждать относительно боевых спутников, и постепенно общественное мнение переключилось на не менее важную, но менее острую проблему нехватки продовольствия.

Именно в это время на исторической арене появился Умберто Кристофоро Палангец. Впрочем, его появление прошло совершенно незамеченным, и вряд ли те, кто не знал его лично, когда-либо догадывались о его существовании. Я, например, узнал о нем лишь годы спустя, когда работал в компании.

Умберто был латиноамериканцем. Его роль в мировом производстве продуктов питания началась с того момента, когда он вошел в контору «Арктической и Европейской Компании Рыбьих Жиров» и показал там бутыль с бледно-розовым маслом.

В «Арктической и Европейской» не проявили никакого энтузиазма. Дела ее шли не совсем хорошо. Тем не менее со временем они все же удосужились подвергнуть оставленный образец анализу.

Прежде всего обнаружилось, что масло это не является рыбьим жиром: это было растительное масло неизвестного происхождения. Вторым откровением явилось то обстоятельство, что в сравнении с этим маслом лучшие рыбьи жиры казались дрянной машинной смазкой. Встревожившись, сотрудники «Арктической и Европейской» отправили остаток образца на более тщательное исследование и одновременно разослали торопливые запросы с целью выяснить, не появлялся ли мистер Палангец где-либо еще.

Когда Умберто пришел опять, директор-управляющий принял его с очень лестной обходительностью.

— Какое замечательное масло принесли вы нам, мистер Палангец, сказал он.

Умберто наклонил черную лоснящуюся голову. Он и сам прекрасно знал это.

— Ничего подобного я в жизни не видел, — признался директор.

Умберто снова наклонил голову.

— Да, вы не видели, — вежливо сказал он. Затем, как бы после раздумья, он добавил: — Но это ничего, сеньор, я думаю, вы еще увидите. И в очень больших количествах. — Он опять подумал. — Оно появится на рынке, я думаю, лет через семь — восемь. — Он улыбнулся.

Директору это показалось невозможным. Он честно сказал:

— Оно лучше, чем наши рыбьи жиры.

— Мне так и говорили, сеньор, — согласился Умберто.

— Вы собираетесь торговать им сами, мистер Палангец?

Умберто снова улыбнулся.

— Разве тогда я показал бы его вам?

— Мы могли бы улучшить один из наших жиров синтетически, — заметил директор задумчиво.

— При помощи некоторых витаминов… но синтез витаминов обойдется слишком дорого, даже если бы вы умели это, — тихо сказал Умберто. — Кроме того, — добавил он, — мне говорили, что это масло все равно с легкостью вытеснит ваши лучшие жиры.

— Гм, — сказал директор. — Ну хорошо, мистер Палангец. Полагаю, вы пришли к нам с предложением. Может быть, мы перейдем прямо к нему?

Умберто объяснил:

— Избавиться от этого затруднения можно двояко. Обычный путь — это предотвратить его или по крайней мере оттянуть до тех пор, пока не оправдает себя капитал, вложенный в существующее оборудование. Это, разумеется, наиболее приемлемый путь.

Директор кивнул. Он-то знал о таких вещах.

— Однако на этот раз должен вам посочувствовать, потому что, видите ли, это невозможно.

Директор усомнился. Ему хотелось сказать: «Вы так думаете?» Но он подавил это желание и ограничился уклончивым: «О?»

— Другой путь, — продолжал Умберто, — это производить товар самому, пока не стряслось несчастье.

— А! — сказал директор.

— Я полагаю, — сказал Умберто, — мне кажется, я смог бы доставить вам семена этого растения, скажем, через шесть месяцев. Если бы вам пришлось выращивать это растение, вы смогли бы начать производство масла через пять лет или, возможно, полный урожай получился бы через шесть.

— Действительно, как раз вовремя, — заметил директор.

Умберто кивнул.

— Первый путь значительно проще, — сказал директор.

— Если бы он был осуществим, — согласился Умберто. — Но, к сожалению, ваш конкурент для вас недоступен или, скажем, он несокрушим.

Он произнес это утверждением с такой уверенностью, что директор в течение нескольких секунд внимательно глядел на него.

— Понятно, — сказал он наконец. — Хотелось бы знать… Вы не гражданин Советского Союза, мистер Палангец?

— Нет, — сказал Умберто. — В этом плане мне повезло — но у меня есть самые различные связи…

Здесь уместно вспомнить, что русские прославились гигантскими работами по обводнению пустынь и степей и по созданию плодородных районов в своей северной тунлре. Значительных успехов добилась и их биология, причем в этой области они, конечно, как и все другие государства, имели свои секреты.

— Подсолнечники, — сказал директор рассеянно, как бы размышляя вслух. — Мне случайно известно, что они там сумели увеличить выход подсолнечного масла. Но ведь это совсем не то.

— Да, — согласился Умберто. — Это совсем не то.

Директор посвистел.

— Семена, вы говорите. Вы хотите сказать, что это какой-то новый вид? Потому что, если какой-то улучшенный известный сорт, который легко…

— Мне объяснили, что это новый вид — нечто совершенно новое.

— Значит, своими глазами вы его не видели? Может быть, это действительно какая-нибудь модифицированная разновидность подсолнечника?

— Я видел фотографию, сеньор. Я не говорю, что там нет ничего от подсолнечника. Я не говорю, что там нет ничего от турнепса. Я не говорю, что там нет ничего от крапивы или даже от орхидеи. Но я утверждаю вот что. Если все они приходятся этому растению папашами, то эти папаши не узнали бы своего ребенка. И уж во всяком случае они не стали бы им гордиться.

— Понятно. А теперь скажите, какую сумму вы рассчитываете получить от нас за семена этой штуки?

Умберто назвал сумму, которая сразу заставила директора перестать посвистывать. Она заставила директора снять очки и пристально уставиться на собеседника. Умберто это не смутило.

— Судите сами, сеньор, — сказал он, постукивая пальцами о пальцы. — Это трудно. И это опасно, очень опасно. Я не трус, но опасности не доставляют мне удовольствия. Есть еще один человек. Я должен буду увезти его с собой, и ему нужно хорошо заплатить. Там будут и другие, которым тоже нужно заплатить. Кроме того, мне придется купить самолет — реактивный самолет, очень быстрый. Все это стоит дорого. И я говорю вам: это не просто. Вам нужны хорошие семена. Большая часть семян этого растения не всхожа. Чтобы действовать наверняка, я должен буду доставить вам отсортированные семена, очень ценные… Да, это будет не просто.

— Я верю вам. Но все-таки…

— Неужели я прошу так уж много, сеньор? А что вы запоете через несколько лет, когда это масло появится на мировом рынке и ваша фирма разорится?

— Все это надо тщательно продумать, мистер Палангец.

— Ну, разумеется, сеньор! — согласился Умберто с улыбкой. — Я могу подождать немного. Но боюсь, что уменьшить сумму не смогу.

Сумму он не уменьшил.

Открыватель и изобретатель — это бич для бизнеса. Палки в колеса по сравнению с ними — ничто, вы просто меняете сломанные спицы и катите дальше. Но появление нового процесса, нового вещества, когда ваше производство отлично налажено и работает, как часовой механизм, — это сам дьявол во плоти. Иногда даже хуже, чем дьявол. Тогда уже хороши все средства. Слишком многое поставлено на карту. И если вы не в состоянии действовать легально, вам приходится искать другие пути.

Ведь Умберто еще недооценил опасность. Дело было не только в том, что конкуренция нового дешевого масла вытеснила бы с рынка «Арктическую и Европейскую» и ее коллег. Эта реакция пошла бы вширь. Жестокий, хотя, возможно, и не смертельный, удар получило бы производство арахисового масла, оливкового масла и китового жира. Более того, это самым разрушительным образом отразилось бы на зависимых отраслях, производящих маргарин, мыло и сотни других товаров, начиная с косметических кремов и кончая масляными красками. И когда наиболее влиятельные из заинтересованных лиц осознали серьезность угрозы, условия Умберто стали казаться едва ли не скромными.

С ним заключили соглашение: очень уж убедительно выглядел образец масла, хотя все остальное и представлялось несколько туманным.

Фактически все обошлось «Арктической и Европейской» гораздо дешевле, чем она соглашалась заплатить, потому что Умберто исчез со своим самолетом, и больше его никогда не видели.

Никто никогда не узнает, что случилось с Умберто. Я думаю, что где-то в стратосфере над Тихим океаном его атаковали самолеты, пустившиеся за ним в погоню. Вероятно, он узнал об этом только тогда, когда снаряды русских истребителей стали рваться у него в кабине.

И я думаю также, что один из этих снарядов вдребезги разбил некий фанерный ящик — тот самый ящик, в который были упакованы семена.

Может быть, самолет Умберто взорвался, может быть, он просто развалился на куски. Как бы то ни было, я уверен, что когда обломки начали свое долгое-долгое падение в океан, на их месте осталось в небе легкое облачко, похожее на клуб белого пара.

Но это был не пар. Это были семена, такие бесконечно легкие, что они плавали даже в разреженном воздухе. Миллионы опутанных шелковистой паутинкой семян триффидов, отданных на волю всем ветрам, чтобы лететь туда, куда понесут их эти ветры…

Прошли, наверно, недели, а может быть и месяцы, прежде чем они, наконец, коснулись земли, многие за тысячи миль от того места, где они начали свой полет.

Повторяю, все это только предположения. Но я не вижу более вероятной причины неожиданного появления этого таинственного растения почти во всех частях света.

Мое знакомство с триффидами состоялось в детстве. Случилось так, что один из первых триффидов в округе вырос в нашем собственном саду. Он уже изрядно развился, когда мы обратили на него внимание, потому что вместе с множеством других сорняков он пустил корни в укромном месте — в мусорной яме за оградой.

Там он никому не мешал, и ему никто не мешал. Мы просто время от времени смотрели, как он растет, и не трогали его.

Но триффид, конечно, своеобразное растение, и он не мог в конце концов не вызвать у нас некоторого любопытства. Возможно, наше любопытство не было слишком активным, поскольку всегда можно найти нескольких незнакомцев, которым удается поселиться в запущенных уголках сада; тем не менее мы нередко говорили друг другу, что этот незнакомец выглядит как-то очень уж странно.

В нынешнее время, когда каждый слишком хорошо знает, как выглядит триффид, трудно восстановить в памяти, каким необычным и в известном смысле иноземными представлялись нам первые триффиды. Насколько я знаю, ни дурных предчувствий, ни тревоги они ни у кого не вызывали. Я полагаю, что большинство людей относилось к ним — если только вообще как-нибудь относилось — примерно так же, как мой отец.

В памяти моей запечатлена картина, как он озадаченно рассматривает наш экземпляр. Триффиду, вероятно, не больше года. Почти во всех деталях это уменьшенная вдвое копия взрослой особи, только он еще не имел названия и никто еще не видел взрослую особь. Отец нагибается, глядя на него через очки в роговой оправе, ощупывает стебель и тихонько пыхтит в желтоватые усы, что делает всегда, погружаясь в задумчивость. Он исследует прямой ствол и деревянистое основание. Он уделяет особое внимание трем маленьким черенкам, торчащим из основания рядом со стволом, и в этом внимании нет прозрения, одно лишь любопытство. Он разглаживает короткие пучки зеленых кожистых листьев, пропуская их между большим и указательным пальцами, словно осязание может что-то подсказать ему. Затем он заглядывает в диковинное воронковидное образование на верхушке стебля и по-прежнему пыхтит сквозь усы в нерешительной задумчивости. Я помню, как он в первый раз поднимает меня на руки, чтобы я тоже посмотрел в эту коническую чашечку. На дне ее я вижу туго скрученную, похожую на молодой, свернутый в улитку листок папоротника спираль, которая дюйма на два выступает из липкой массы. Я не притрагиваюсь к ней, но знаю, что вещество это липкое, потому что в нем медленно барахтаются мухи и другие мелкие насекомые.

Отец не раз однообразно удивлялся, какое это странное растение, и обещал непременно пойти куда-то на днях и узнать, наконец, что оно такое. По-моему, он так никуда и не ходил, а если бы и пошел, то вряд ли узнал бы что-нибудь в то время.

Триффид был тогда высотой более метра. Должно быть, их было много в округе, и они росли себе спокойно и незаметно, и никто не обращал на них особенного внимания — так по крайней мере казалось, потому что, если даже биологи и ботаники интересовались ими, публика об этом не знала. И триффид в нашем саду продолжал мирно расти, как и тысячи его собратьев в запущенных уголках по всему белому свету.

Но прошло немного времени, и вот первый триффид вытянул из земли ноги и зашагал.

Такие невероятные способности триффидов, насколько я знаю, впервые обнаружились в Индокитае. Это, между прочим, доказывает, что люди все еще не обращали на триффидов практически никакого внимания. Индокитай был одной из тех областей нашей планеты, где вечно возникали всякого рода неправдоподобные и странные слухи. Эти слухи приобретали популярность, когда в делах наступало затишье и издателям, чтобы несколько оживить газеты, приходилось прибегать к «духу таинственного Востока». Как бы там ни было, индокитайский случай недолго оставался уникальным. Через несколько недель сообщения о ходячих растениях посыпались с Борнео и Суматры, из Конго, Колумбии, Бразилии и других стран, расположенных вблизи экватора.

На этот раз они все-таки попали в печать. Однако никто еще не осознавал, что эти созревшие особи имеют что-то общее с почтенной мирной травой на нашей мусорной куче. Осознанию мешало то обстоятельство, что сведения поступали из третьих рук и публиковались с оттенком игривости, которой газеты прикрываются, если речь идет о морских змеях, о редчайших явлениях природы, о телепатии и тому подобном. И лишь когда появились фотографии, мы сообразили, что наша трава отличается от ходячих экземпляров только размерами.

Кинохроника совершила промах. Возможно, операторы, которые отправились в заморские страны, сумели в награду за беспокойство получить хорошие и интересные кадры, но у продюсера бытовала теория, будто любая тема продолжительностью более десяти секунд, если это не репортаж о боксерском матче, неминуемо повергает зрителя в скуку. Поэтому то, что впоследствии сыграло такую громадную роль в моей жизни и в жизни множества других людей, я впервые увидел на считанных кадрах, втиснутых между первенством по хулу на Гавайских островах и спуском со стапелей нового линкора. (Это не анахронизм. Линкоры все еще строились; ведь кормиться нужно было и адмиралам). Мне дали увидеть, как через экран бредут, раскачиваясь, триффиды под аккомпанемент изречений, предположительно соответствующих умственному уровню великого современного кинозрителя.

— А теперь, друзья, получайте, что нашел для вас наш оператор в Эквадоре. Зелень на прогулке! Вам небось такие штуки мерещатся разве что после хорошей попойки, а там, в солнечном Эквадоре, их можно видеть в любое время и безо всякого похмелья! Растения-чудовища на марше! Кстати, у меня идея! Давайте научим нашу картошку бегать прямо к нам в кастрюли. Как тебе это понравится, мамочка?

Короткое время, пока длилась эта сцена, я просидел как завороженный. Вот оно, наше таинственное растение из мусорной ямы, только высотой более двух метров. Я не мог ошибиться… И оно «ходило»!

Основание, которое я увидел тогда целиком впервые, было косматым от множества маленьких волосовидных корешков. Оно имело сферическую форму, только в нижней его части имелись три тупых, сужающихся к концам выступа. Опираясь на них, основание возвышалось над уровнем почвы на целый фут.

«Шагая», триффид передвигался примерно так, как человек на костылях. Две тупые «ноги» скользили вперед, задняя «нога» подтягивалась к ним, растение наклонялось, и передние «ноги» снова скользили вперед. При каждом шаге длинный стебель отчаянно мотался — это производило тошнотворное впечатление. Такой способ передвижения выглядел одновременно энергичным и неуклюжим, триффиды в движении смутно напоминали резвящихся молодых слонов. Было такое чувство, что у них вот-вот обдерутся листья или даже сломается стебель. Но при всей своей неказистости они могли «ходить» со скоростью нормального человеческого шага.

Вот примерно все, что я увидел, пока начался спуск на воду линкора. Немного, но вполне достаточно, чтобы возбудить в мальчишке исследовательский дух. Если эта штуковина может показать такой фокус в Эквадоре, то почему бы ей не показать такой же у нас в саду? Правда, наша гораздо меньше, но ведь на вид она совершенно такая же…

Через десять минут после возвращения домой я уже окапывал нашего триффида, осторожно убирая вокруг него землю, чтобы поощрить его к прогулке.

К несчастью, открытие самодвижущихся растений имело один аспект, который операторы не испытали на себе или по каким-то причинам решили скрыть от публики. Во всяком случае, об опасности я не подозревал. Я сидел на корточках, сосредоточив все свое внимание на том, чтобы не повредить корни, когда на меня обрушился чудовищный удар, и я потерял сознание…

Очнулся я в постели; мать, отец и доктор сидели рядом и с тревогой глядели на меня. Голова моя раскалывалась, все тело ныло, и, как я узнал потом, лицо мое украшал пухлый кроваво-красный рубец. Меня настойчиво, но напрасно расспрашивали, как случилось, что я валялся в саду без памяти: я не имел ни малейшего представления о том, чем меня ударило. Лишь позже я выяснил, что вероятно, был первым в Англии человеком, которого ужалил триффид. Триффид был, разумеется, незрелый. Но еще прежде чем я полностью оправился, отец узнал, как все произошло, и к тому времени, когда я снова вышел в сад, он уже совершил над триффидом правосудие и сжег обрубки на костре.

Как только ходячие растения стали установленным фактом, пресса оставила прежнюю сдержанность и устроила им настоящую рекламу. Теперь необходимо было подобрать им название. Ботаники уже привычно барахтались в многосложных латинских и греческих словах, создавая производные от ambulans и pseudopodia, но газеты и публика желали чего-нибудь более простого для произношения и не слишком тяжеловесного для заголовков. Если раскрыть газеты того времени, то можно встретить в них такие названия, как:

тришоты

триниты

трикаспы

трипедалы

тригенаты

трипеды

тригоны

трикеты

трилоги

триподы

А также массу других таинственных слов, которые даже не начинаются обычным «три», хотя почти все они так или иначе включают в себя указание на три «ноги» растения.

Шли споры — публичные и частные, в барах и клубах — о терминах, но постепенно в этой филологической мешанине стал брать верх один термин. В своей первичной форме он оказался не совсем приемлемым, но повседневное употребление сократило его долгое «и», а привычка вскоре добавила для уверенности второе «ф». Так возник общепринятый стандартный термин. Короткое запоминающееся название, зародившееся в редакции какой-то газетки как подходящий ярлык для диковинки — ему суждено было впоследствии сделаться словом, неразрывно связанным с представлением о боли, страхе, несчастье: триффид[1]…

Первая волна всеобщего интереса скоро спала. Да, действительно, триффиды были немного жутковаты, но в конечном счете именно потому, что они были новинкой. Совершенно так же публика относилась к новинкам прошлых лет — к черным лебедям, гигантским ящерицам, кенгуру. И если на то пошло, разве триффиды более удивительны, чем двоякодышащие рыбы, устрицы, головастики и сотни других живых существ? Летучая мышь, скажем, это зверек, научившийся летать; отлично, теперь у нас есть растение, научившееся ходить, — и что из этого?

Однако имелись в вопросе о триффидах аспекты, отмахнуться от которых было труднее. Их внезапное появление и тем более их повсеместное распространение представлялись весьма загадочными. Дело в том, что хотя созревали они быстрее всего в тропиках, но сообщения о них поступали отовсюду, кроме полярных районов и пустынь.

Публика была удивлена и несколько шокирована, узнав, что триффиды плотоядные растения, что мухи и другие насекомые, попавшие в чашечку самым настоящим образом перевариваются содержащимся в ней липким веществом. В нашем умеренном поясе мы, конечно, тоже знали о существовании крупных насекомоядных растений, но мы не привыкли, чтобы они находились вне специальных парников, и склонны были усматривать в них что-то неприличное или, по крайней мере, неправильное. Но настоящую тревогу вызвало открытие, что скрученный жгут, увенчивающий стебель триффида, представляет собой тонкое трехметровое жало, способное с силой выбрасываться наружу и содержащее достаточно яда, чтобы убить человека, если оно ударяет в незащищенную кожу.

Как только эта опасность была оценена по достоинству, последовало торопливое истребление триффидов; их рубили в куски повсюду, пока кого-то не осенило, что для полного обезвреживания достаточно удались у триффида жало. Только тогда это несколько истерическое избиение пошло на убыль, но ряды триффидов к тому времени уже изрядно поредели. Несколько позже появилась мода иметь одного — двух обезвреженных триффидов у себя в саду. Выяснилось, что отрезанное жало восстанавливается только через два года, и ежегодная обрезка вполне гарантирует вашим детям безопасную и забавную игрушку.

В умеренном поясе, где человеку удалось ограничить большинство форм жизни (кроме себя самого) более или менее строгими рамками, статус триффидов был, таким образом, определен вполне четко. Но в тропиках, особенно в джунглях, они быстро сделались бичом Божьим.

Путнику нелегко обнаружить засаду в кустах и зарослях, и едва он вступил в зону поражения, ему навстречу выхлестывалось ядовитое жало. Даже туземец не всегда мог разглядеть неподвижного триффида, коварно затаившегося возле лесной тропинки. Они были сверхъестественно чувствительны ко всякому движению поблизости от себя, и застать их врасплох было трудно.

Борьба с ними превратилась в тропиках в серьезную проблему. Наилучший способ состоял в том, чтобы отстреливать верхушку стебля вместе с жалом. Туземцы взяли на вооружение длинный легкий шест с кривым ножом на конце; они пользовались им довольно ловко, если успевали нанести удар первыми, но ничего не получалось, когда триффид вдруг наклонялся вперед и неожиданно увеличивал таким образом радиус поражения на метр — полтора. Вскоре, однако, эти копьеобразные приспособления были вытеснены пружинными ружьями разных типов. Как правило, они стреляли вертящимися дисками, вертящимися крестами и маленькими бумерангами из тонкой стали. Точный бой у них не превышал двенадцати метров, однако при попадании они напрочь срезали стебель и с двадцати пяти метров. Изобретение этого оружия вызвало тихую радость как у властей, которым очень не нравилось, что огнестрельное оружие носит кто попало, так и у населения: острые, как бритва, метательные снаряды были значительно дешевле и легче, нежели патроны, и восхитительно подходили для бесшумной партизанской войны.

Повсюду продолжались интенсивные исследования триффида, его природы, образа жизни и внутреннего строения. Были проведены серьезные эксперименты с целью установить в интересах науки, как далеко и как долго способен он ходить; есть у него передняя и задняя части или он с одинаковой неуклюжестью может двигаться любой стороной вперед; какую долю времени он проводит, зарывшись корнями в землю; как он реагирует на присутствие в почве различных химических веществ, а также масса всяких иных экспериментов, полезных и бесполезных.

Самый крупный экземпляр, найденный в тропиках, достигал в высоту почти трех метров сорока сантиметров, в среднем же они были двух метров десяти сантиметров. Они, по-видимому, легко приспосабливались в самом широком диапазоне климатов и почв. Естественных врагов у них, видимо, не было, если не считать человека.

Но они обладали еще большим числом довольно очевидных особенностей, которые вначале не были замечены наблюдателями. Прошло, например, много времени прежде, чем обратили внимание на то, что триффиды бьют жалом с невероятной точностью и почти всегда целят в голову. Не сразу заметили и то, что они имеют обыкновение оставаться подле своих жертв. Причина стала ясной, когда узнали, что они питаются не только насекомыми, но и мясом. Жалящий жгут не обладал мускульной мощностью, чтобы разрывать плоть, но в нем было достаточно силы, чтобы отделять лоскутья от разложившегося тела и отправлять их в чашечку на стебле.

Не сразу заинтересовались и тремя небольшими голыми черенками у основания стебля. Существовало неясное представление, будто они как-то связаны с системой размножения — той самой системой, куда ботаники обыкновенно зачисляют на первый случай все сомнительные органы, пока они не будут как следует изучены и поняты. Поэтому стали считать, что свойство этих черенков вдруг приходить в движение и выстукивать барабанную дробь о главный стебель является своеобразным проявлением триффидных любовных устремлений.

Я был ужален в детстве, в самом начале эры триффидов. Этот несчастный случай, возможно, стимулировал мой к ним интерес, ибо кажется с той поры у меня с ними установилось что-то вроде связи. Я провел — или, с точки зрения моего отца «потратил» — много времени, зачарованно наблюдая за ними.

Нельзя упрекать отца за то, что он считал это пустым времяпрепровождением. И тем не менее позже оказалось, что время было проведено далеко не худшим образом, потому что как раз перед тем, как я закончил школу, «Арктическая и Европейская Компания Рыбьих Жиров» реорганизовалась, утратив в процессе реорганизации из своего названия слово «рыбьих». Публика узнала, что «Арктическая и Европейская», а также другие подобные фирмы за границей собираются выращивать триффидов в больших масштабах на предмет получения ценных масел и соков и производства питательных кормовых жмыхов. Таким образом, триффиды в одну ночь вошли в царство большого бизнеса.

Я тут же определил свое будущее. Я обратился в «Арктическую и Европейскую», где мои данные позволили мне получить работу в сфере производства. Неудовольствие отца несколько смягчили размеры зарплаты, весьма хорошей для моего возраста. Но когда я с энтузиазмом заговорил о будущем, он только с сомнением запыхтел в усы. Он верил лишь в такую работу, которая имела давно установившиеся традиции; впрочем, он мне не препятствовал. «В конце концов, — снисходительно заметил он, — если эта штука кончится пшиком, ты будешь еще достаточно молод, чтобы приняться за что-либо более солидное».

Приниматься за что-либо более солидное мне не пришлось. Пятью годами позже отец и мать погибли при крушении прогулочного аэробуса, но им еще довелось увидеть, как новые фирмы вытеснили с рынков все конкурирующие масла, и те из нас, кто вступил в дело с самого начала, могли, очевидно, считать себя обеспеченными на всю жизнь.

Одним из вступивших с самого начала был Уолтер Лакнор.

Вначале фирма колебалась, брать ли Уолтера. Он мало понимал в агрономии, еще меньше в делах и не имел никакой квалификации для лабораторных работ. С другой стороны, он очень многое понимал в триффидах, у него врожденная сноровка обращаться с ними.

Я не знаю — могу только догадываться, — что случилось с Уолтером в роковой майский день через несколько лет. Очень печально, что он не выжил. Сейчас он был бы незаменим у нас. Я не думаю, что кто-нибудь научится понимать их, но Уолтер был к этому ближе всех. Или, вернее, ему была дана способность воспринимать их интуитивно.

Впервые он поразил меня год или два спустя после того, как начался триффидный бизнес.

Солнце садилось. Мы закончили работу и с чувством удовлетворения взирали на три новых поля, засаженных почти созревшими триффидами. В те дни мы еще не содержали их в коралях, как позже. Они были высажены на полях приблизительно прямыми рядами — во всяком случае прямыми рядами располагались стальные шесты, к которым они были прикреплены цепями, потому что сами растения оставаться в строю не желали. Мы считали, что примерно через месяц можно будет начать надрезать их для получения сока. Вечер был тихий, и только триффиды время от времени нарушали эту тишину, барабаня черенками по стеблям. Уолтер смотрел на них, склонив голову. Затем он вынул изо рта трубку.

— Сегодня вечером они что-то разговорчивы, — сказал он.

Я воспринял это, естественно, как метафору.

— Возможно, погода виновата, — предположил я. — Мне кажется, они чаще делают это, когда сухо.

Он искоса взглянул на меня и улыбнулся.

— Вы тоже более разговорчивы, когда сухо?

— С какой стати?.. — начал я и остановился. — Не думаете же вы, что они действительно разговаривают, — сказал я, пораженный выражением его лица.

— Почему бы и нет?

— Но это же абсурд. Говорящие растения!

— Больший абсурд, нежели ходячие растения? — спросил он.

Я уставился на них, затем снова на него.

— Мне в голову не приходило… — начал я с сомнением.

— Подумайте об этом немного и понаблюдайте за ними. Мне интересно, к какому вы выводу придете.

Как это ни странно, но за все время, что я имел дело с триффидами, такая возможность никогда не приходила мне в голову. Я думаю, меня гипнотизировала теория любовного призыва. Но когда он подал эту идею, я принял ее сразу и целиком. Я не мог больше отделаться от ощущения, что они, возможно, действительно отстукивают друг другу какие-то тайные послания.

До того вечера я воображал, что наблюдаю триффидов достаточно внимательно, но когда о них заговорил Уолтер, я почувствовал, что не видел практически ничего. А Уолтер, если он был в настроении, мог говорить о них часами, выдвигая теории, которые звучали иногда дико, но никогда не казались невозможными. К тому времени публика уже не смотрела на триффидов, как на каприз природы. Они были забавными уродцами, только и всего; особого интереса они не представляли. Компания же ими интересовалась. Она считала, что их существование является благом для всего человечества и особенно для нее самой. Уолтер не разделял ни мнения публики, ни мнения компании. Слушая его, я начинал временами мучиться скверными предчувствиями.

Теперь он был совершенно убежден, что они «разговаривают».

— А отсюда следует, — утверждал он, — что где-то в них прячется интеллект. Он не может находиться в мозгу, потому что, как показывают вскрытия, никакого мозга у них нет. Но это не значит, что у них нет какой-то системы или органа, которые выполняли бы функции мозга. А что-то вроде интеллекта у них, несомненно, имеется. Вы заметили, что, когда они нападают, они всегда целят в незащищенную часть тела? Почти всегда в голову, иногда в руки. Или вот еще: если взять статистику жертв, то обращают на себя внимание процент поражения глаз и ослепление. Это весьма примечательно и важно.

— Чем же? — спросил я.

— Тем, что им известно, как вернее всего вывести человека из строя. Другими словами, они знают, что делают. Давайте посмотрим на это вот с какой точки зрения. Положим, они действительно обладают интеллектом. Тогда у нас перед ними только одно важное преимущество — зрение. Мы видим, они нет. Отнимите у нас зрение, и наше превосходство исчезает. Мало того, наше положение станет хуже, чем у них, потому что они приспособлены к слепому существованию, а мы нет.

— Даже если бы это было так, они не могут создавать вещи. Они не могут пользоваться вещами. У них в этом жалящем жгуте очень мало силы, заметил я.

— Правильно. Но на что нам способность пользоваться вещами, если мы не видим, что нужно делать? И кроме того, они не нуждаются в вещах, как мы. Они могут получать пищу прямо из почвы, могут питаться насекомыми и кусочками сырого мяса. Им ни к чему сложнейший процесс выращивания, распределения и вдобавок еще обработки продуктов питания. Короче, если бы мне предложили пари: у кого больше шансов на выживание — у триффида или у слепого человека, я бы знал, на кого поставить.

— Вы предполагаете равные интеллекты, — сказал я.

— Ничего подобного. Я готов признать, что триффиды обладают интеллектом совершенно иного типа, хотя бы потому, что их потребности гораздо проще. Смотрите, какие сложные процессы мы используем, чтобы получить съедобный продукт из триффида. А теперь поменяйте нас местами. Что нужно сделать триффиду? Ужалить, подождать несколько дней и приступать к еде, только и всего. Просто и естественно.

В таком духе он мог продолжать часами; слушая его, я постепенно терял представление об истинном соотношении между вещами и обнаруживал вдруг, что думаю о триффидах, как о своего рода соперниках человечества. Сам Уолтер никогда не притворялся, будто думает иначе. Он упомянул как-то, что намеревался, собрав необходимый материал, написать об этом книгу, но потом раздумал.

— Раздумали? — спросил я. — Что же помешало вам?

— Вот это все, — он махнул рукой в сторону плантаций. — Теперь это верный источник доходов. Не стоит зря внушать людям беспокойство. Все-таки триффиды у нас под контролем, так что вопрос это чисто академический. Вряд ли имеет смысл поднимать его.

— С вами я никогда ни в чем не уверен, — сказал я. — Я никогда не знаю, насколько вы серьезны и как далеко от фактов уводит вас ваше воображение. Вы серьезно полагаете, что они представляют опасность?

Прежде чем ответить, он пососал трубку.

— Если говорить честно, — признался он, — то я… понимаете, я сам ни в чем не уверен. Но я твердо знаю одно: они могли бы представлять опасность. Я ответил бы вам гораздо более определенно, если бы мне удалось нащупать, о чем они там барабанят. Мне это как-то очень не нравится. Вон они, торчат себе на грядках, и никто не думает о них больше, чем об огурцах, но ведь они половину времени занимаются тем, что трещат и барабанят друг другу. Почему? О чем? Много бы я дал, чтобы узнать это.

Я думаю, Уолтер редко упоминал о своих идеях кому-либо еще, и я тоже держал их в тайне отчасти потому, что незачем нам было приобретать в фирме репутацию умалишенных.

Примерно год мы работали рука об руку. Но в связи с открытием новых питомников и с необходимостью изучать заграничный опыт я стал много времени проводить в поездках. Уолтер оставил работу в поле и перешел в исследовательскую группу. Его устраивало, что наряду с исследованиями для компании он мог вести там исследования для себя. Время от времени я заходил повидать его. Он непрерывно экспериментировал с триффидами, но вопреки его надеждам результаты не подтверждали однозначно его главные идеи. Ему удалось доказать — по крайней мере самому себе — наличие у триффидов довольно хорошо развитого интеллекта; впрочем, даже я вынужден был признать, что этот результат показал нечто большее, нежели инстинкт. Он все еще был уверен, что барабанная дробь черенков является формой передачи информации. Для публичного же употребления он указал, что черенки представляют собой какие-то важные органы и что без них триффид медленно вырождается. Он установил также, что невсхожие семена у триффидов составляют девяносто пять процентов от общего числа.

— И слава богу, — заметил, он. — Если бы они прорастали все, на земле скоро не осталось бы места ни для кого, кроме триффидов.

С этим я тоже согласился. В посевной сезон у триффидов было на что посмотреть. Темно-зеленый стручок под чашечкой блестел и надувался до размеров крупного яблока. Когда он взрывался, хлопок был слышен на расстоянии до двадцати метров. Белые семена, словно струя пара, взвивались в воздух, и самый легкий ветерок начинал уносить их прочь. С высоты триффидов поле поздним августом напоминало панораму какой-то беспорядочной бомбардировки.

Уолтеру принадлежало открытие, что качество соков повышается, если у растений не удалять жалящие жгуты. В результате практика урезания жгутов повсеместно прекратилась, и с тех пор при полевых работах нам приходилось носить защитные приспособления.

В день, когда случай уложил меня в госпиталь, я работал вместе с Уолтером. Мы исследовали некоторые экземпляры, у которых обнаружили необычные отклонения от нормы. Оба мы были в сетчатых масках. Я не видел точно, что произошло. Знаю, только что когда я наклонился, жало яростно хлестнуло мне в лицо и шлепнулось в проволоку маски. В девяноста девяти случаях из ста это ничего не значит: маски для того и предназначены. Но на этот раз удар был так силен, что часть крошечных пузырьков с ядом лопнула, и несколько капель брызнуло мне в глаза.

Уолтер отнес меня в свою лабораторию и уже через несколько секунд применил противоядие. Только благодаря этому у врачей оказалась возможность спасти мне зрение. Но и это означало для меня больше недели на больничной койке в полном мраке.

Пока я лежал в больнице, я твердо решил, что, когда — и если — мне вернут зрение, я попрошу перевода на другую работу. Если мою просьбу отклонят, я уйду из фирмы совсем.

У меня выработался значительный иммунитет к триффидному яду еще после первого случая у нас в саду. Я был способен перенести и перенес без особого для себя вреда удары жалом, которые уложили бы любого неподготовленного человека хладным трупом. Но меня не оставляла мысль о кувшине, который повадился ходить по воду. Я получил последнее предупреждение.

Помнится, я провел во мраке много часов, раздумывая, на какую работу я могу рассчитывать, если мне откажут в переводе.

Принимая во внимание то, что уже ждало нас всех за углом, я едва ли мог найти более праздную тему для размышлений.

Глава 3

ОСЛЕПШИЙ ГОРОД

Дверь кабака еще раскачивалась позади меня, когда я направился по переулку на угол проспекта. Там я остановился в нерешительности.

Налево, за милями пригородных улиц, лежали поля и луга; направо был лондонский Уэст-энд и за ним Сити. Я уже несколько оправился, но ощущал себя теперь странно обособленным и как-то без руля и без ветрил. У меня не было никакого плана действий, и перед лицом событий, которые я начал, наконец, постигать как гигантскую и всеобъемлющую катастрофу, мне было все еще слишком не по себе, чтобы что-нибудь придумать. Какой план мог бы соответствовать таким событиям? Я чувствовал себя одиноким, заброшенным и вместе с тем временами не совсем настоящим, не совсем самим собою.

Проспект был пуст, единственным признаком жизни были фигуры немногочисленных людей, осторожно нащупывающих путь вдоль витрин магазинов.

Для начала лета день был превосходный. В синем небе, испещренном белыми ватными облачками, сияло солнце. Все небо было чистым и свежим, только на севере грязным пятном вставал из-за крыш столб жирного дыма.

Я простоял в нерешительности несколько минут. Затем повернул на восток, к центру Лондона.

До сих пор не знаю почему. Может быть, то была инстинктивная тяга к знакомым местам, а возможно — подспудное чувство, что если еще сохранились где-нибудь порядок и организация, так это в том направлении.

После бренди я был голоден, как никогда в жизни, но разрешить проблему питания оказалось не так-то легко. Казалось бы, вот они, магазины и лавки, без хозяев, без охраны, с витринами, забитыми едой; и вот он я, голодный и с деньгами в кармане; и если бы мне не захотелось платить, можно было бы разбить витрину и взять, что угодно, бесплатно.

Но убедить себя пойти на это было трудно. Прожив тридцать лет в уважении в праву и в повиновении закону, я еще не был готов признать, что условия изменились совершенно. Кроме того, у меня было такое ощущение, будто, пока я веду себя нормально, мир еще может каким-то непостижимым образом вернуться к нормальному состоянию. Абсурд, разумеется, но у меня было сильнейшее чувство, что стоит мне швырнуть камень в витрину, как я навсегда окажусь вне прежнего мироустройства: я сделаюсь грабителем, вором, грязным шакалом, терзающим мертвое тело вскормившего меня порядка. Какая дурацкая щепетильность на обломках разгромленной вселенной! И все же мне до сих пор приятно вспомнить, что я не сразу утратил цивилизованный облик, что хоть некоторое время я бродил, глотая слюни, среди выставленных яств, и уже устаревшие условности не позволяли мне утолить голод.

Примерно через полмили проблема разрешилась чисто софистическим путем. Поперек тротуара стояло какое-то такси, зарывшись радиатором в витрину кондитерского магазина. Это было уже нечто совсем иное, чем если бы взлом совершил я сам. Я пролез мимо такси и набрал всякой вкусной еды. Но даже тогда во мне говорило что-то от прежних нравственных стандартов: я оставил на прилавке щедрую плату за все, что взял.

Наискосок через улицу был садик. Такие садики разбивают на месте кладбищ при исчезнувших церквах. Старые надмогильные камни сняли и прислонили к кирпичной ограде, на расчищенном пространстве посеяли траву и проложили гравийные дорожки. Под свежей листвой деревьев поставили уютные скамейки, и на одной из них я устроился со своим завтраком.

Здесь было пустынно и тихо. Никто сюда больше не входил, только иногда мимо решетчатой калитки пробредала, волоча ноги, одинокая фигура. Я бросил крошки немногим воробьям, первым птицам, которых я увидел в этот день, и почувствовал себя лучше, наблюдая их дерзкое безразличие к катастрофе.

Покончив с едой, я закурил сигарету. Пока я сидел так, раздумывая, что делать дальше, тишина нарушилась звуками фортепьяно. Играли где-то неподалеку и девичий голос запел балладу Байрона. Я слушал, запрокинув голову и глядя на узор, образованный нежными молодыми листьями в свежем синем небе. Песня смолкла. Замерли звуки рояля. Затем послышались рыдания. Без страсти: тихие, беспомощные, горькие. Не знаю, кто оплакивал свои надежды, певица или другая женщина. Но у меня больше не было сил слушать. Я встал и тихонько вышел обратно на улицу, и некоторое время я видел все словно в тумане.

Даже Гайд-парк-Корнер, когда я добрался туда, был почти пустынен. Несколько покинутых легковых и грузовых машин стояли на улицах. Видимо, очень немногие из них потеряли управление на ходу. Один автобус прошел поперек улицы и остановился в Грин-парке; белая лошадь с обломками оглоблей лежала у памятника артиллеристам, о который она раскроила себе череп. Двигались только люди, немного мужчин и еще меньше женщин. Они осторожно нащупывали путь руками и ногами там, где были поручни и ограды, и медленно брели, выставив перед собой руки, по открытым местам. Кроме того, неожиданно для себя я заметил двух-трех котов, видимо вполне зрячих, воспринимавших новые обстоятельства с самообладанием, которое столь свойственно всем котам вообще. Блуждание в этой сверхъестественной тишине приносило им мало пользы: воробьев было мало, а голубей не было совсем.

Меня все еще магнетически влекло к прежнему центру моего мира, и я пошел по направлению к Пиккадилли. Так я вдруг услыхал неподалеку от себя новый отчетливый звук — равномерное приближающееся постукивание. Я взглянул вдоль Парк-лэйн и понял, в чем дело. Человек, одетый более аккуратно, чем все другие, кого я видел этим утром, торопливо шел в мою сторону, постукивая по стене рядом с собой белой тростью. Услыхав мои шаги, он насторожился остановился.

— Все в порядке, — сказал я. — Идите, не бойтесь.

Я почувствовал облегчение при виде его. Это был, так сказать, обыкновенный слепой. Его черные очки не так смущали меня, как широко раскрытые, но бесполезные глаза остальных.

— Тогда стойте на месте, — сказал он. — Бог знает, сколько дураков уже столкнулись со мной сегодня. Что, черт побери, случилось? Почему так тихо? Я знаю, сейчас не ночь — я чувствую солнце. Что стряслось?

Я рассказал ему все, что знал.

Когда я закончил, он молчал не менее минуты, затем у него вырвался горький смешок.

— Есть в этом одна штука, — сказал он. — Теперь все их проклятое попечительство понадобится им самим.

И он несколько вызывающе расправил плечи.

— Спасибо. Счастливо оставаться, — сказал он и зашагал своей дорогой, держась с преувеличенной независимостью.

Быстрый и отчетливый стук его трости постепенно замер вдали за моей спиной, когда я направлялся вверх по Пиккадилли.

Людей здесь было больше, и я подошел по мостовой среди стоявших в беспорядке машин. На мостовой я гораздо меньше смущал людей, нащупывавших дорогу вдоль стен зданий, потому что, заслышав поблизости от себя шаги, они каждый раз останавливались в готовности к возможному столкновению. Такие столкновения происходили на тротуарах непрерывно, и одно из них показалось мне многозначительным. Молодой человек в хорошо сидящем костюме, при галстуке, выбранном явно на ощупь, и молодая женщина с хныкающим ребенком на руках ощупью двигались навстречу друг другу вдоль витрины магазина. Они столкнулись, молодой человек стал осторожно обходить женщину и вдруг остановился.

— Погодите минутку, — сказал он. — Ваш ребенок зрячий?

— Да, — сказала она. — А я вот ослепла.

Молодой человек повернулся. Он упер палец в стекло витрины и сказал:

— А ну, сынок, посмотри, что там такое?

— Я не сынок, — возразил ребенок.

— Ну же Мэри, скажи джентльмену, — сказала мать укоризненно.

— Там красивые тети, — сказал девочка.

Молодой человек взял женщину за руку и повел ее на ощупь к следующей витрине.

— А здесь что? — спросил он.

— Всякие яблоки, — ответила девочка.

— Отлично! — сказал молодой человек.

Он стащил с ноги туфлю и ударил в стекло каблуком. Он был неопытен, и первый удар не увенчался успехом. Зато после второго звон разбитого стекла эхом прокатился по улице. Молодой человек снова натянул туфлю, осторожно всунул руку в разбитую витрину и принялся шарить там, пока не нашел пару апельсинов. Один он дал женщине, другой протянул девочке. Затем он опять пошарил, нашел апельсин для себя и принялся его чистить. Женщина стояла в нерешительности.

— Но… — начала она.

— В чем дело? — спросил он. — Вы не любите апельсины?

— Это же неправильно, — сказала она. — Нам не следовало брать их. Не так надо было.

— А как? — спросил он. — Как вы собираетесь добывать еду?

— Я думаю… Ну, я не знаю, призналась она неохотно.

— Очень хорошо. Вот вам и ответ. Ешьте, а потом мы пойдем и поищем чего-нибудь более сытного.

Она все держала плод в руке, склонив голову, как бы глядя на него.

— Все равно это неправильно, — снова сказала она, но теперь в голосе ее было меньше уверенности.

Потом она опустил ребенка на тротуар и принялась чистить апельсин…

Пиккадилли-Сиркус был самым многолюдным местом, какое мне пришлось до сих пор видеть. После пустынных улиц мне показалось, будто он заполнен толпой, хотя там было, наверно, всего не более сотни человек. Большей частью они были в нелепых, самых неподходящих одеждах и беспокойно бродили по кругу, словно еще не совсем пришли в себя. Изредка какое-нибудь столкновение вызывало взрыв ругани и бессильной ярости; слушать это было жутко, потому что эти взрывы порождаются страхом и детской раздражительностью. Но вообще, за единственным исключением, разговоров и шума было немного, словно слепота заперла людей в самих себя.

Разговаривал и шумел только высокий и тощий пожилой человек с копной жестких седых волос, обосновавшийся на одном из «островков безопасности» на проезжей части. Он вдохновенно разглагольствовал о раскаянии, о гневе грядущем, о неприятностях, которые ожидают грешников. Никто не обращал на него внимания: для большинства день гнева уже наступил.

Затем вдалеке послышались звуки, привлекавшие всеобщее внимание — хор голосов, который становился все громче:

Когда подохну я, Меня не хороните. Возьмите мое тело И в спирте утопите.

Унылый и нестройный, он гудел в пустынных улицах, отдаваясь гнетущим эхом. Люди в Сиркусе поворачивали головы то вправо, то влево, пытаясь определить его направление. Пророк судного дня повысил голос, дабы перекричать соперников. А разноголосый вой приближался:

В ногах и головах Поставьте мне бочонок, Тогда червям могильным Не жрать моих печенок.

И как аккомпанемент к нему слышалось шарканье многих шагов, старающихся ступать в ногу.

С того места, где я стоял, было видно, как они цепочкой один за другим выползли из бокового переулка на Шафтсбери-авеню и повернули к Сиркусу. Второй в цепочке держался за плечи ведущего, третий — за плечи второго и так далее, человек двадцать пять или тридцать. Песня закончилась, и тогда кто-то затянул «Пиво, пиво, вот славное пиво!» таким высоким голосом, что сейчас же устыдился и смолк.

Они устало и упорно тащились вперед, пока не оказались в центре Сиркуса, и тут ведущий скомандовал:

— Рота-а-а… стой!

У него был уверенный командирский голос. Все в Сиркусе стояли неподвижно, все лица обращены у нему, каждый старался понять, что происходит. Ведущий снова заговорил, пародируя манеру профессионального гида:

— Итак, джентльмены, мы здесь. Пикавматьегодилли-Сиркус. Центр мира. Пуп вселенной. Здесь знатные особы развлекались вином, девками и музыкой.

Он не был слепым, отнюдь. Его глаза смотрели зорко, схватывая все, что происходило вокруг. Должно быть, зрение у него сохранилось так же случайно, как у меня, но он был изрядно пьян, и пьяны были люди, которых он привел.

— Мы тоже будем развлекаться, — прибавил он. — Следующая остановка в знаменитом Кафе Рояль, выпивка за счет заведения.

— Ага… А как насчет девок? — спросил голос, и раздался смех.

— О, девки… Тебе нужны девки? — сказал ведущий.

Он шагнул вперед и поймал за руку какую-то женщину. Она завизжала, но он, не обращая на это внимания, подтащил ее к говорившему.

— Держи, парень. И не говори потом, что я о тебе не забочусь. Это персик, цыпочка… если тебе не все равно.

— Эй, а мне? — сказал другой.

— Тебе? Так, посмотрим. Тебе блондинку или черненькую?

Позже я понял, что вел себя как дурак. Моя голова все еще была набита условностями и нравственными стандартами, которые утратили смысл. Мне даже в голову не пришло, что у женщины, принятой в эту банду, гораздо больше шансов выжить, чем у предоставленной самой себе. Воспламененный школьной героикой и благородными сантиментами, я ринулся в бой. Он заметил меня, когда я был уже совсем рядом, и я изо всех сил ударил его в челюсть. К несчастью, он чуть-чуть опередил меня…

Когда я вновь обрел способность интересоваться окружающим, оказалось, что я лежу на мостовой. Топот и шарканье банды затихали вдали, и пророк судного дня, восстановив свое красноречие, посылал ей вслед громовые угрозы вечного проклятия, адского пламени и геенны огненной.

Обретя таким путем некоторую долю здравого смысла, я почувствовал облегчение, что так дешево отделался. Если бы на мостовую лег он, мне неминуемо пришлось бы взять на себя ответственность за людей, которые шли за ним. Можно что угодно думать о его методах, но он был глазами этой группы, и к нему они будут обращаться не только за выпивкой, но и за едой. И женщины тоже пойдут к ним добровольно, когда достаточно наголодаются. Я огляделся и подумал, что уже теперь вряд ли какая-нибудь женщина стала бы серьезно возражать против этого. В общем, так или иначе, мне, кажется, удалось счастливо избежать возведения в ранг вожака банды.

Припомнив, что они направились в Кафе Рояль, я решил прийти в себя и освежить голову в отеле Риджент-Палас. Похоже было на то, что кто-то подумал об этом раньше меня, но нетронутых бутылок там осталось еще достаточно.

Я думаю, именно тогда, удобно расположившись со стаканчиком бренди и сигаретой, я начал, наконец, признавать, что все, что я видел, было реальным и окончательным. Что это конец всему, что я знал…

Возможно, чтобы убедить меня, понадобился тот удар кулаком. Теперь я был лицом к лицу с фактом, что мое существование больше не имело цели. Мой образ жизни, мои планы, стремления, мои надежды — все это сметено вместе с условиями, которые их формировали. Я полагаю, что, если бы я имел родных и близких и у меня было бы кого оплакивать, я чувствовал бы себя в тот момент покинутым. Но то, что еще вчера создавало в моей жизни некоторую пустоту, обернулось теперь для меня удачей. Мать и отец давно умерли, единственная моя попытка жениться кончилась несколько лет назад неблагоприятно, никто во всем мире от меня не зависел. И как это ни странно, я вдруг обнаружил, что испытываю — отчетливо сознавая, что так не должно быть, — чувство облегчения.

Не только под действием бренди возникло это чувство, ибо оно оставалось во мне навсегда. Я думаю, оно возникло из ощущения, что мне предстоит нечто совершенно небывалое и новое. Все прежние избитые проблемы, личные и общие, были решены одним могучим потрясением. Только небо тогда знало, какие могут встать новые проблемы, а по всему было видно, что их будет немало, но они будут новыми. Я стал сам себе хозяином и не был больше винтиком в чужой машине. Да, возможно, мир будет полон ужасов и опасностей, которым мне придется противостоять, но я буду действовать по своему разумению, я не буду больше игрушкой сил и интересов, которых я не понимал и не желал понимать.

Нет, это было не только бренди, ибо даже сейчас, годы спустя, я все еще испытываю нечто подобное, хотя не исключено, что бренди несколько упростило тогда для меня положение вещей.

Затем был еще маленький вопрос: что делать дальше, как и где начинать эту новую жизнь? Я, однако, решил пока не слишком беспокоиться об этом. Я допил бренди и вышел из отеля посмотреть, что может предложить мне этот странный мир.

Глава 4

ТЕНИ ПРОШЛОГО

Чтобы избежать новой встречи с бандой из Кафе Рояль, я направился по боковой улице, ведущей в Сохо, рассчитывая вернуться на Риджент-стрит немного дальше.

Видимо, голод гнал народ из домов. Поэтому или по иной причине кварталы, куда я теперь углубился, были более многолюдны, нежели остальные места, где мне пришлось до сих пор проходить. На тротуарах и в узких переулках происходили непрерывные столкновения, и сумятица усугублялась толкучкой перед разбитыми витринами. Никто из толпившихся, очевидно, не знал, какой перед ним магазин. Одни оставались снаружи и пытались выяснить это, отыскивая на ощупь распознаваемые предметы; другие, рискуя распороть животы о торчащие осколки стекла, предприимчиво лезли внутрь.

Я чувствовал, что надо бы показать этим людям, где найти пищу. Но действительно ли я должен это сделать? Если бы я подвел их к нетронутой продовольственной лавке, началась бы давка, и все было бы кончено в течение пяти минут, и слабейшие были бы раздавлены насмерть. Пройдет какое-то время, продовольствие кончится, и что тогда делать с тысячами, требующими еды? Можно было бы отобрать небольшую группу и неопределенно долго кормить ее — но кого отбирать и от кого отказываться? Как я ни старался, безусловно правильной линии поведения мне придумать не удалось.

Происходило нечто жестокое и страшное, где не было места рыцарству, где все хватали и никто не давал. Человек, столкнувшись с другим человеком и почувствовав, что тот несет какой-то сверток, вырывал этот сверток в расчете на съестное и отскакивал в сторону, а ограбленный в бешенстве хватал руками воздух или бил кулаками во все стороны. Раз меня едва не сбил с ног пожилой человек, внезапно шарахнувшийся, не разбирая дороги, с тротуара на мостовую; выражение его лица было необычайно хитрое и торжествующее, и он алчно прижимал к груди две банки масляной краски. На углу мне преградила путь толпа, сгрудившаяся вокруг смущенного ребенка. Люди едва не плакали от отчаяния: ребенок был зрячий, но он был слишком мал, чтобы понят, чего от него хотят.

Я начал ощущать беспокойство. С моим цивилизованным порывом помочь всем этим людям сражался инстинкт, который приказывал держаться в стороне. Люди на глазах теряли обычные сдерживающие начала. Я испытывал также иррациональное чувство вины за то, что был зрячим, тогда как все остальные были слепыми. Это вызывало странное ощущение, будто я скрываюсь от них, разгуливая между ними. Позже я понял, что прав был инстинкт.

Возле Голден-сквер я подумал о том, что пора пробираться обратно на Риджент-стрит, где мостовая шире и идти свободнее. Я уже сворачивал в переулок, который вел туда, когда меня остановил внезапный пронзительный крик. Люди вокруг тоже остановились. Они стояли как вкопанные по всей длине улицы, поворачивая головы так и этак, полные смятения, пытаясь догадаться, что происходит. Страх усилил горе и нервное напряжение, и многие женщины расплакались; нервы мужчин были не в лучшем состоянии: их испуг выразился в коротких проклятиях. Несомненно, они все время подсознательно ожидали чего-нибудь зловещего в этом роде. Теперь они ждали, что крик повторится.

Он повторился, болезненный и задыхающийся. Но теперь он не внушал такого страха, потому что к нему были готовы. На этот раз я понял, где кричат. В несколько шагов я был у входа в аллею. Когда я сворачивал за угол, задыхающийся крик раздался снова.

В глубине аллеи, метрах в десяти от входа, корчилась на земле какая-то девушка, а дородный мужчина избивал ее тонким медным прутом. Платье ее было разорвано, на голой спине виднелись красные рубцы. Вблизи я увидел, почему она не убегает: руки у нее были связаны за спиной, и конец веревки был обмотан вокруг левого запястья мужчины.

Я подбежал в тот момент, когда мужчина размахнулся для следующего удара. Было нетрудно выхватить у него прут и с известной силой обрушить этот прут ему на плечи. Он проворно лягнул в мою сторону ногой в тяжелом ботинке, но я быстро увернулся. Радиус его действий был ограничен веревкой, обмотанной вокруг запястья. Пока я искал по карманам нож, он еще раз лягнул воздух. Никуда не попав, он для ровного счета пнул девушку. Затем он выругал ее и потянул за веревку, чтобы поднять ее на ноги. Я торопливо нагнулся и перерезал веревку. Легкий толчок в грудь заставил его попятиться и сделать полоборота, так что он потерял ориентировку. Освободившейся левой рукой он выдал великолепный косой свинг. По мне он промахнулся, но угодил кулаком в кирпичную стену. После этого он потерял интерес ко всему, кроме боли в разбитых костяшках. Я помог девушке встать, распутал ее руки и повел по аллее прочь, а он все осквернял руганью воздух позади нас.

Когда мы свернули на улицу, она начала приходить в себя. Она повернула ко мне замурзанное, в потеках слез лицо и взглянула на меня.

— Да вы же зрячий! — сказала она недоверчиво.

— Конечно, — сказал я.

— О, слава богу! Слава богу! Я думала, что я одна осталась такая, — проговорила она и расплакалась.

Я огляделся. В нескольких шагах был кабачок, там гремел граммофон, вдребезги бились стаканы и вообще шла добрая старая жизнь. Несколькими метрами дальше был еще один кабачок, поменьше и еще нетронутый. Хороший удар плечом распахнул перед нами дверь в бар. Я чуть не на руках внес туда девушку и усадил ее в кресло. Затем я сломал другое кресло и заложил дверь, чтобы какие-нибудь непрошенные гости не помешали нам.

Можно было не спешить. Она всхлипывала и пила маленькими глотками. Я предоставил ей время, чтобы взять себя в руки, и вертел ножку бокала, слушая, как граммофон в соседнем кабачке выбулькивает популярную тогда, хотя и мрачноватую, песенку о сердце в холодильнике. В то же время я украдкой разглядывал девушку. Ее платье, вернее то, что от платья осталось, было хорошего качества. Хорош был и голос, приобретенный явно не на сцене и не в киностудии. Она была блондинка, однако далеко не платиновая. Похоже было, что лицо у нее миловидное, если отмыть его от грязи. Она была дюйма на три-четыре ниже меня, телосложения изящного, но не хрупкого. На вид она была сильной, хотя эта сила наверняка употреблялась до сих пор разве что на игры в мяч, на танцы и в лучшем случае на верховую езду. У нее были гладкие, прекрасной формы руки, а длина ногтей, тех, что еще были целы, представлялась скорее декоративной, нежели практичной.

Спиртное постепенно делало свое дело. После первой порции она уже оправилась настолько, что в ней заговорили обычные рефлексы.

— Господи, — сказала она. — Выгляжу я, наверно, ужасно.

Я был единственным человеком, который мог это заметить, но я промолчал.

Она встала и подошла к зеркалу.

— Ужасно, — признала она. — Где здесь?..

— Попробуйте пройти туда, — предложил я.

Она вернулась минут через двадцать. Учитывая, что возможности в ее распоряжении были, вероятно, очень ограничены, поработала она успешно: моральное состояние было восстановлено. Сейчас она больше походила на жертву дурного обращения в представлении кинорежиссера, чем на настоящую жертву.

— Сигарету? — спросил я, протягивая ей через стол вторую укрепляющую порцию.

Пока завершался процесс восстановления сил, мы обменялись рассказами о себе. Сначала рассказал я, чтобы дать ей время собраться с мыслями. После этого она сказала:

— Мне чертовски стыдно за себя. Я ведь вовсе не такая уж размазня, честное слово. На самом деле я могу за себя постоять, хотя вы, может быть, думаете иначе. Но все это оказалось для меня слишком ошеломительным. То, что случилось, уже само по себе скверно, но тут мне пришла в голову одна ужасная мысль, и я ударилась в панику. Понимаете, мне представилось, будто я осталась единственной зрячей во всем мире. Это меня подкосило, я испугалась и потеряла голову, я сломалась, я ревела, как девчонка из викторианской мелодрамы. Никогда, никогда бы не поверила, что могу так раскиснуть.

— Пусть вас это не беспокоит, — сказал я. — Мы наверняка очень скоро узнаем о себе множество удивительных вещей.

— А меня это все-таки беспокоит. Если я потеряла голову в самом начале… — Она замолчала.

— Я в больнице тоже чуть не сошел с ума от страха, — сказал я. — Мы же люди, а не счетные машины.

Ее звали Джозелла Плэйтон. Имя показалось мне знакомым, хотя я не мог вспомнить, где оно мне встречалось. Она жила на Дин-род, Сент Джонс-вуд. Это подтверждало мои предположения относительно ее социальной принадлежности. Уединенные комфортабельные дома, большей частью некрасивые и все дорогие. Ее спасение от общей участи было столь же случайным, как и мое, даже, пожалуй, еще более случайным. В понедельник вечером она была на пирушке, и пирушка была, по-видимому, изрядная.

— Я думаю, какой-то болван вообразил, будто будет очень весело, если намешать в спиртное какой-нибудь гадости, — сказала она. — Выпила я очень немного, но никогда не чувствовала себя более скверно.

Вторник запомнился ей как день черных страданий и рекордного похмелья. Около четырех часов дня она решила, что с нее достаточно. Она позвонила горничной и приказала, чтобы никто не смел ее беспокоить, пусть там будет комета, землетрясение или даже страшный суд. Заявив этот ультиматум, она приняла сильнейшую дозу снотворного, которое на пустой желудок подействовало на нее, как нокаут.

После этого она ничего не знала, пока, сегодня утром ее не разбудил отец, ввалившийся к ней в комнату.

— Джозелла, — проговорил он, — ради бога, вызови доктора Мэйла. Скажи ему, что я ослеп, начисто ослеп.

Ее поразило, что было уже около девяти. Она торопливо встала и оделась. Слуги не отзывались ни на звонок отца, ни на звонок из ее комнаты. Она пошла разбудить их и, к своему ужасу, обнаружила, что они тоже ослепли.

Телефон не работал, и ей показалось, что самым правильным будет съездить за доктором на машине. Тишина и отсутствие уличного движения сразу бросилось ей в глаза, но она проехала почти милю, прежде чем сообразила, что произошло. Когда она осознала это, то в панике чуть не повернула обратно, но возвратиться ни с чем было бы глупо. Возможно, доктору, как и ей самой, удалось избегнуть этого непонятного бедствия. И поэтому в отчаянной, но уже таящей надежде она продолжала мчаться вперед.

На середине Риджент-стрит мотор стал давать перебои и фыркать; в конце концов он заглох совсем. В спешке она не поглядела на счетчик: бак был пуст.

Мгновение она сидела в нерешительности. Все лица на улице были обращены в ее сторону, но к тому времени она уже знала, что никто из этих людей не видит ее и не в состоянии ей помочь. Она вышла из машины, рассчитывая отыскать где-нибудь поблизости гараж или, если гаража не окажется, пройти оставшуюся часть пути пешком. Когда она захлопнула дверцу, ее позвали:

— Эй приятель, а ну погоди минутку!

Она обернулась и увидела человека, ощупью направлявшегося к ней.

— Что вам? — спросила она. Вид его ей не понравился.

Услыхав ее голос, он изменил тон.

— Я заблудился, — сказал он. — Не знаю, где нахожусь.

— Это Риджент-стрит. Сразу позади вас кинотеатр «Нью Гэлери», — сказала она и повернулась, чтобы уйти.

— Только покажите мне, где здесь обочина, мисс, будьте так добры, — сказал он.

Она заколебалась, и в это время он подошел вплотную. Его протянутая рука пошарила и коснулась ее рукава. Он прыгнул вперед и крепко и больно сжал ее руки в своей ладони.

— Так ты зрячая, — сказал он. — Какого же ты черта зрячая, когда все слепые?

Прежде чем она сообразила, что происходит, он повернул ее, подставил ногу, и она уже лежала но мостовой лицом вниз, а он упирался коленом ей в спину. Сжимая ее кисти одной рукой, он принялся связывать их шнурком, который достал из кармана. Затем он поднялся и снова поставил ее на ноги.

— Все в порядке, — сказал он. — Теперь ты будешь моими глазами. Я голоден. Веди меня, где есть хорошая жратва. Давай пошевеливайся.

Джозелла рванулась от него.

— Не пойду. Немедленно развяжите меня. Я…

Он ударил ее по лицу.

— Хватит болтовни!

И она пошла.

Она пошла и все время искала случая бежать. Он был настороже. Раз ей почти удалось это, но он оказался проворнее. Едва она вывернулась из его рук, как он подставил ногу, и, прежде чем она смогла подняться, он снова держал ее. После этого он нашел прочный шнур и привязал ее к своему запястью.

Сначала она повела его в кафе и поставила перед холодильником. Холодильник не работал, но продукты в нем были еще свежими. Затем они отправились в бар, где он потребовал ирландского виски. Ирландское виски оказалось на верхней полке, куда она не могла дотянуться.

— Развяжите мне руки, — предложила она.

— Ну да, а ты треснешь меня по голове бутылкой. Я уже давно из пеленок, милочка. Нет уж, я лучше выпью шотландского. Где здесь оно?

Он брал в руки бутылку за бутылкой, и она говорила ему, что в них содержится.

— Мне думается, я была просто не в себе, — объяснила она. — Сейчас я вижу полдюжины способов, как можно было перехитрить его. Только разве можно сразу переменить и стать зверем? Я, во всяком случае, не могу. Вдобавок вначале я все воспринимала неправильно. Мне представлялось, что в наше время такие вещи невозможны и что вот-вот кто-нибудь появится и все поставит на место.

Прежде чем они ушли, в баре разразился скандал. В открытую дверь ввалилась еще одна компания мужчин и женщин. Гангстер неосторожно велел Джозелле сказать им, что содержится в найденной ими бутылке. Они стразу замолчали и обратили в ее сторону незрячие глаза. Послышался шепот, затем двое мужчин осторожно выступили вперед. По их лицам было ясно видно, что они собираются делать. Она рванула веревку и крикнула:

— Берегитесь!

Без малейшего промедления гангстер выбросил вперед ногу в ботинке. Пинок попал в цель. Один из мужчин, вскрикнув от боли, согнулся пополам. Другой бросился вперед, но она отступила в сторону, и он с треском врезался в прилавок.

— Прочь руки от нее! — заревел гангстер. Он угрожающе поводил головой по сторонам. — Она моя, провалиться вам совсем. Ее нашел я!

Было ясно, однако, что те не собираются отступиться так просто. Даже если бы они видели опасность в выражении лица гангстера, это вряд ли остановило бы их. Джозелла начала понимать, что дар зрения, хотя бы из вторых рук, был теперь дороже всяких богатств и что с ним не расстаются без жесткой борьбы. Новоприбывшие стали надвигаться на них, вытянув перед собой руки. Тогда она подцепила носком ножку кресла и опрокинула его у них на пути.

— Пошли! — крикнула она, оттаскивая гангстера назад.

Двое мужчин споткнулись о перевернутое кресло и упали, на них повалилась женщина. Все смешалось, люди барахтались, пытаясь подняться, спотыкались и падали снова. Она потащила гангстера за собой, и они ускользнули на улицу.

Она не знала, почему так поступила. Возможно, перспектива стать рабой и глазами этой компании показалась ей еще более мрачной, чем положение пленницы у гангстера. Впрочем, он не стал благодарить ее. Он просто приказал ей найти другой кабачок, пустой.

— Я думаю, — сказала она рассудительно, — что он был не такой уж плохой человек, хотя по его внешности этого не скажешь. Притом он был испуган. В глубине души он трусил гораздо больше, чем я. Он дал мне поесть и немного выпить. А избивать он меня начал потому, что был пьян и я не хотела идти с ним к нему домой. Не знаю, что бы со мной было, если бы не вы. Наверно, рано или поздно я бы убила его. — Она помолчала и добавила: Но мне ужасно стыдно за себя. Вот до чего может дойти современная молодая женщина, не правда ли? Визжит и разваливается на куски… Черт возьми!

Теперь она выглядела и, наверно, чувствовала себя лучше, хотя и сморщилась от боли, потянувшись к бокалу.

— Что до меня, — сказал я, — то я во всем этом деле вел себя редкостным дураком. Мне просто повезло. Я должен был сделать выводы, когда увидел ту женщину с ребенком на Пиккадилли. Только случайно я не влип в такую же историю, что и вы.

— У всех, кто обладает сокровищами, всегда была жизнь, полная опасностей, — задумчиво проговорила она.

— Отныне буду иметь это в виду, — сказал я.

— А у меня это отпечаталось в памяти уже навсегда, — заметила она.

Некоторое время мы прислушивались к гаму в соседнем кабачке.

— Что же мы будем делать дальше? — сказал я наконец.

— Я должна вернуться домой. Там мой отец. Очевидно, теперь нет смысла пытаться найти доктора, даже если он остался зрячим.

Она хотела добавить еще что-то, но в нерешительности замолчала.

— Вы не будете возражать, если я пойду с вами? — спросил я. — Мне кажется, что в такое время людям вроде нас с вами не следует бродить в одиночку.

Она с благодарностью взглянула на меня.

— Спасибо вам. Я чуть не попросила вас об этом сама, но подумала, что у вас, может быть, и без меня есть о ком заботиться.

— Никого, — сказал я. — Во всяком случае, в Лондоне.

— Я очень рада. Дело даже не в том, что я боюсь, как бы меня снова не схватили… теперь я буду очень осторожна. Но, честно говоря, я боюсь одиночества. Я начинаю чувствовать себя такой… такой отрезанной от всех, такой покинутой.

Я стал видеть все в новом свете. Чувство облегчения постепенно вытеснялось растущим осознанием мрака, ожидавшего нас впереди. Сначала было невозможно не испытывать некоторого превосходства над остальными и, как следствие, уверенности. Наши шансы выжить в этой катастрофе были в миллион раз больше, чем у них. Там, где им нужно было шарить, нащупывать и догадываться, нам оставалось просто идти и брать. Но, кроме этого, должно было быть и другое…

Я сказал:

— Интересно, сколько людей сохранили зрение? Я натолкнулся на одного взрослого мужчину, на ребенка и грудного младенца. Вы не встретили ни одного. Мне кажется, нам предстоит убедиться, что зрение сделалось настоящей редкостью. И некоторые ослепшие уже начали понимать, что их единственный шанс на спасение состоит в том, чтобы завладеть зрячим. Когда это поймут все, нам предстоит много неприятного.

Джозелла поднялась с места.

— Мне пора идти, — сказала она. — Бедный отец. Уже пятый час.

На Риджент-стрит меня вдруг осенило.

— Перейдем на ту сторону, — сказал я. — Кажется, где-то там должен быть магазин…

Магазин там был. Мы обзавелись парой ножей в ножнах и ремнями.

— Совсем как пираты, — сказала Джозелла, застегивая на себе ремень.

— По-моему, лучше быть пиратами, чем пиратской добычей, — возразил я.

Пройдя несколько сотен метров, мы наткнулись на огромный сияющий автомобиль. Таким роскошным машинам положено едва слышно мурлыкать, но когда я включил двигатель, нам показалось, будто она взревела громче, чем все уличное движение в каком-нибудь деловом квартале. Мы двинулись на север, выписывая зигзаги возле брошенных машин и бредущих людей, которые застывали посреди улицы при нашем приближении. На всем пути лица с надеждой обращались нам навстречу; когда мы проезжали мимо, они разочарованно вытягивались. Мы проехали дом, охваченный пламенем, и где-то в районе Оксфорд-стрит поднимались клубы дыма от другого пожара. На Оксфорд-Сиркусе народу было больше, но мы аккуратно пробрались через толпу, миновали здание Би-би-си и выехали на транспортную дорогу в Риджент-парк.

Нам стало легче, когда улицы остались позади и мы оказались на просторе, где не было несчастных людей, бредущих на ощупь неизвестно куда. На полях, заросших травой, мы заметили только две или три небольшие группы триффидов, ковыляющих в южном направлении. Каким-то образом они ухитрились вытянуть из земли колья, к которым были прикованы, и волокли их на цепях за собой. Я вспомнил, что несколько десятков экземпляров содержались в загоне при зоопарке, некоторые на привязи, а большинство просто за двойной оградой, и удивился, как им удалось оттуда выбраться. Джозелла тоже заметила их.

— Для них это, наверно, безразлично, — сказала она.

Остаток пути мы проехали без задержки. Через несколько минут я затормозил возле ее дома. Мы вышли из машины, и я распахнул ворота. Короткая подъездная дорога вела вокруг лужайки с кустарником, скрывавшим фасад дома со стороны шоссе. Едва мы обогнули ее, как Джозелла вскрикнула и побежала вперед. На гравии ничком неподвижно лежал человек. Лицо его было обращено к нам, и в глаза мне сразу же бросилась яркая красная черта на его щеке.

— Стойте! — заорал я.

Вероятно, тревога в моем голосе заставила ее замереть на месте.

Теперь я заметил триффида. Он затаился в кустарнике поблизости от распростертого тела.

— Назад! Живо! — крикнул я.

Она колебалась, не спуская глаз с лежащего.

— Но должна же я… — начала она, оборачиваясь ко мне. Затем она остановилась. Глаза ее расширились, и она завизжала.

Я круто повернулся и увидел перед собой другого триффида, громоздившегося всего в нескольких шагах за моей спиной.

Одним машинальным движением я закрыл лицо руками. Я услыхал, как свистнуло жало, нацеленное в меня, но не было беспамятства, не было и мучительной жгучей боли. В подобные моменты мысль работает с молниеносной быстротой; тем не менее инстинкт, а не разум бросил меня на триффида, прежде чем тот ударил вторично. Я столкнулся с ним, опрокинул и, падая вместе с ним, вцепился обеими руками в верхнюю часть стебля, крутя и выворачивая чашечку с жалом. Стебель триффида не ломается, зато его можно как следует измочалить. И прежде чем я поднялся на ноги, стебель у этого триффида был измочален на совесть.

Джозелла стояла на том же месте как пригвожденная.

— Идите сюда, — сказал я. — В кустах позади вас есть еще один.

Она со страхом оглянулась через плечо и подошла.

— Он же ударил вас, — сказала она. — А вы даже не…

— Сам не понимаю, в чем дело, — сказал я.

Я поглядел на поверженного триффида. Затем вспомнил про оружие, которым мы запаслись, имея в виду совсем других врагов, вынул нож и отрезал жало у основания.

— Вот оно что, — сказал я, показывая ей пузырьки с ядом. — Глядите, какие они пустые, все сморщились. Если бы они были полны хотя бы наполовину… — Я опустил книзу большой палец.

Это обстоятельство, а также мой благоприобретенный иммунитет к яду спасли меня. Все же на тыльной стороне ладоней появилась поперечная розовая полоса, а шея чесалась дьявольски. Я все время тер ее, пока стоял и рассматривал жало.

— Странно… — пробормотал я скорее себе под нос, чем для нее, но она услышала.

— Что странно?

— Мне никогда не приходилось видеть, чтобы пузырьки с ядом были совершенно пустыми, как эти. Он, должно быть, здорово поработал жалом сегодня.

Сомневаюсь, чтобы она слушала меня. Ее внимание было вновь поглощено человеком на подъездной дороге, и она разглядывала триффида, стоявшего подле него.

— Как бы нам взять его оттуда? — спросила она.

— Ничего не получится, пока там торчит эта штука, — ответил я. — И кроме того… Видите ли, боюсь, ему уже ничем нельзя помочь.

— Вы хотите сказать, что он мертв?

Я кивнул.

— Да. Несомненно. Я видел людей, пораженных жалом. Кто это?

— Старый Пирсон. Он был у нас садовником. И шофером у отца. Такой славный старик… Я всю жизнь знала его.

— Мне, право, очень жаль… — начал я, не зная, какие слова сказать в утешение, но она прервала меня.

— Глядите!.. Глядите, вон там! — Она показывала на тропинку, ведущую за угол дома. Из-за угла была видна нога в черном чулке и женской туфле.

Мы тщательно осмотрелись и затем перешли на другое место, откуда было лучше видно. Девушка в черном платье лежала в цветочной клумбе, вытянув ноги на тропинку. Ее милое, свежее личико было обезображено яркой красной линией. У Джозеллы перехватило дыхание. На глазах выступили слезы.

— О!.. О, это же Анна! Бедная маленькая Анна, — проговорила она.

Я попытался утешить ее.

— Они ничего не почувствовали — ни он, ни она, сказал я. — Если жало убивает, оно убивает мгновенно.

Триффидов в засаде здесь, видимо, больше не было. Может быть, обоих убил один и тот же. Держась рядом, мы пересекли тропинку и ступили в дом через боковую дверь. Джозелла позвала. Никто не отозвался. Она позвала снова. Мы стояли и вслушивались в мертвую тишину, царившую в доме. Она повернулась и взглянула на меня. Не было сказано ни слова. Она медленно повела меня по коридору к двери, обитой фланелью. И едва она приоткрыла дверь, как что-то просвистело в воздухе и шлепнулось о створку и притолоку дюймом выше ее головы. Она торопливо захлопнула дверь и поглядела на меня расширившимися глазами.

— Один там, в зале, — сказала она.

Она произнесла это испуганным полушепотом, как будто триффид мог подслушать ее.

Мы вернулись к боковой двери и снова вышли в сад. Ступая по траве, чтобы не шуметь, мы направились вокруг дома и остановились перед входом в холл. Стеклянная дверь была раскрыта настежь, одна из стеклянных панелей расколота. След из ошметок грязи тянулся через ступеньки и по паркету. Там, где след кончался, посередине комнаты стоял триффид. Верхушка его стебля почти касалась потолка, и он тихонько покачивался на месте. Возле его сырого косматого основания лежал пожилой человек в ярком шелковом халате. Я крепко взял Джозеллу за руку. Я боялся, что она может рвануться в холл.

— Это… ваш отец? — спросил я, хотя и так знал, кто это.

— Да, — сказала она и закрыла лицо руками. Она вся дрожала.

Я стоял неподвижно, не спуская глаз с триффида на случай, если он двинется в нашу сторону. Затем я подумал о носовом платке и подал ей свой. Сделать ничего было нельзя. Через некоторое время она взяла себя в руки. Вспомнив про ослепших людей, которых мы видели сегодня, я сказал:

— Вы знаете, я бы предпочел, чтобы со мной случилось это, нежели стать, как остальные…

— Да, — отозвалась она после паузы.

Она взглянула на небо. Там была мягкая бездонная синева и плыли облачка, легкие как перья.

— О да, — повторила она уже более уверенно. — Бедный папа. Он бы не перенес слепоты. Он слишком любил все это… — Она снова заглянула в холл. — Что же нам делать? Я не могу оставить…

В этот момент я уловил в уцелевшей стеклянной панели отражение какого-то движения. Я быстро обернулся и увидел триффида, который выдрался из кустов и ковылял напрямик через лужайку к нам. Было слышно, как шуршат его кожистые листья.

Времени терять было нельзя. Я ведь понятия не имел, сколько их могло быть поблизости. Я снова схватил Джозеллу за руку и бегом потащил за собой назад той же дорогой, по которой мы пришли. Когда мы благополучно забрались в автомобиль, она наконец, разрыдалась по-настоящему.

Ей будет легче, когда она выплачется. Я закурил сигарету и стал обдумывать наш следующий ход. Ей, конечно, не захочется бросить так тело отца. Она пожелает достойно похоронить его, и это означает, что нам придется рыть могилу и сделать все, что полагается в таких случаях. А прежде чем хотя бы попытаться к этому приступить, нужно найти способ избавиться от триффидов, которые уже там, и отогнать других, которые могут появиться. Короче говоря, я бы с радостью отказался от всего этого, но мне в конце концов проще так сделать: там, в холле, лежал не мой отец…

Чем больше я обдумывал эту новую проблему, тем меньше она мне нравилась. Я понятия не имел, сколько триффидов может быть в Лондоне. По нескольку штук содержал каждый парк. Обычно им урезали жала и пускали бродить, где им вздумается; но было много триффидов с нетронутыми жалами, их держали либо на привязи, либо за проволочной сеткой. Я вспомнил о тех, что ковыляли на юг по Риджент-парку. Интересно, сколько их держали в загоне при зоопарке и сколько вырвалось на свободу? Много триффидов было и в частных садиках; правда, следовало ожидать, что хозяева урезают их, но кто скажет, как далеко может зайти дурацкая беспечность? И было еще несколько триффидных питомников и еще несколько экспериментальных станций в окрестностях Лондона…

Я сидел и размышлял, и меня не покидало ощущение какого-то смутного движения в глубине памяти, какие-то ассоциации идей, которые никак не могли соединиться. Затем меня осенило. Я словно наяву услышал голос Уолтера:

— Уверяю вас, в борьбе за существование триффид оказался бы в гораздо лучшем положении, чем слепой человек.

Конечно, он имел в виду человека, ослепленного триффидным жалом. Но все равно меня так и подбросило. Более того, это меня испугало.

Я стал вспоминать. Нет, это были всего лишь общие соображения, и тем не менее теперь это представлялось чуть ли не сверхъестественным…

— Отнимите у нас зрение, — говорил он, — и наше превосходство исчезнет.

Да, совпадения случались во все времена, только далеко не всегда они бросаются в глаза…

Хруст гравия вернул меня к настоящему. По подъездной дороге к воротам ковылял, раскачиваясь, триффид. Я перегнулся через сиденье и поднял стекло в окне.

— Поезжайте! Поезжайте! — истерически закричала Джозелла.

— Здесь мы в безопасности, — сказал я. Мне хочется посмотреть, что он станет делать.

В то же время меня осенило, что одна из проблем решена. Я вдруг понял, что Джозелла больше не заикнется о возвращении в этот дом. Ее взгляд на это чудовище выражался одной простой мыслью: держаться от него как можно дальше.

В воротах триффид приостановился. Можно было поклясться, что он прислушивается. Мы сидели тихо и неподвижно. Джозелла смотрела на него с ужасом. Я ожидал, что он хлестнет жалом по автомобилю. Но этого не случилось. Вероятно, наши голоса звучали в закрытой кабине приглушенно, и он решил, что мы находимся вне пределов досягаемости.

Голые черенки коротко простучали по стеблю. Он качнулся, неуклюже перевалился вправо и скрылся на другой подъездной дороге.

Джозелла с облегчением вздохнула.

— О, давайте уедем, пока он не вернулся, — умоляюще проговорила она.

Я включил двигатель, развернул машину, и мы поехали обратно в Лондон.

Глава 5

ОГОНЬ В НОЧИ

К Джозелле вернулось самообладание. С явным и нарочитым намерением отвлечься от того, что осталось позади, она спросила:

— Куда мы сейчас едем?

— Сначала в Клеркенвел, — ответил я. — Затем мы поищем для вас одежду. За одеждой, если хотите, поедем на Бонд-стрит, но сначала отправимся в Клеркенвел.

— Но почему в Клеркенвел?.. О господи!

Действительно, «о господи!». Мы повернули за угол и оказались на улице, забитой людьми. Они с плачем и криками бежали нам навстречу, вытянув перед собой руки и спотыкаясь. В тот момент, когда мы увидели их, женщина, бежавшая впереди, оступилась и упала; сейчас же о нее споткнулись и повалились бежавшие следом, и она исчезла под грудой барахтающихся тел. А позади толпы мы увидели причину этого панического бегства: над головами охваченных ужасом людей раскачивались три ствола с темной листвой. Я дал газ и круто свернул в боковой переулок.

Джозелла обратила ко мне испуганное лицо.

— Вы… вы видели? Они их погоняли!

— Да, — сказал я. — Поэтому мы и едем в Клеркенвел. Там находится мастерская, которая производит противотриффидные ружья и маски.

Проехав несколько кварталов, мы вновь помчались намеченным маршрутом, но вскоре оказалось, что путь далеко не так свободен, как я рассчитывал. На улицах вблизи от Кингз-Кросс-стэйшн народу было гораздо больше. Продвигаться вперед становилось все труднее, хотя, непрерывно сигналил. Наконец перед самой станцией пришлось остановиться. Не знаю, почему там была такая толпа. Можно было подумать, будто все население района сошлось туда. Мы не могли пробиться через плотную стену людей, и, оглянувшись, я убедился, что так же безнадежно было бы пытаться проложить путь назад. Толпа уже сомкнулась позади нас.

— Выходите, быстро, — сказал я. — Мне кажется, они хотят взять нас.

— Но… — начала Джозелла.

— Живо! — приказал я.

Я в последний раз дал сигнал и выскользнул из машины вслед за Джозеллой. И как раз вовремя. Какой-то мужчина нащупал ручку задней дверцы. Он распахнул ее и стал шарить внутри. Другие, спешившие к машине, едва не сбили нас с ног. Послышался сердитый крик, когда кто-то отворил переднюю дверцу и обнаружил, что место водителя тоже опустело. К этому времени мы уже благополучно смешались с толпой. Кто-то схватил мужчину, открывшего заднюю дверцу, приняв его за водителя. Началась свалка. Я крепко взял Джозеллу за руку, и мы стали выбираться из толпы, стараясь не привлекать к себе внимания.

Выбравшись, мы некоторое время шли пешком подыскивая подходящую машину. Примерно через милю мы нашли то, что было нужно: автофургон, показавшийся мне более всего пригодным для плана, который начал смутно складываться в моем сознании.

Клеркенвел уже два или три века специализировался на производстве точных инструментов. Маленькая мастерская, с которой я время от времени имел дело по долгу службы, приспособила старинное умение к новым нуждам. Я нашел ее без труда; нетрудно оказалось и пробраться внутрь. Когда мы покинули ее, нами владело приятное чувство защищенности: в кузов машины мы уложили несколько штук превосходных противотриффидных ружей, несколько тысяч маленьких стальных бумерангов к ним и несколько шлемов с масками из проволочной сетки.

— А что теперь — одежда? — спросила Джозелла, когда мы тронулись.

— Обсуждается предварительный план, открытый для критики и поправок, — объявил я. — Прежде всего предлагается найти какое-нибудь pied-à-terre: местечко, где можно привести себя в порядок и обсудить положение.

— Только не кабак, — запротестовала она. — Довольно с меня кабаков на сегодня.

— С меня тоже, — согласился я. — Хотя мои друзья нипочем не поверили бы мне, особенно если принять во внимание, что все бесплатно. Собственно, я имел в виду какую-нибудь пустую квартиру. Найти такую, должно быть, не очень трудно. Там мы отдохнем и составим вчерне план действий. Кроме того, там было бы удобно устроиться на ночь… а если нынешние чрезвычайные обстоятельства, на наш взгляд, не отменили некоторых условностей, то что же, может быть, нам удастся найти и две квартиры.

— Я думаю, мне будет приятнее сознавать, что кто-то есть рядом со мной.

— И чудесно, — сказал я. Далее, операция номер два. Обмундирование и снаряжение для леди и джентльменов. Тут нам, пожалуй, лучше разделиться, а разделившись, не забыть, на какой квартире мы остановились.

— Х-хорошо, — проговорила она с некоторым сомнением в голосе.

— Все будет в порядке, заверил я ее. — Только возьмите за правило ни с кем не разговаривать, и никто не догадается, что вы зрячая. Вы тогда попали в переделку только потому, что были захвачены врасплох. В стране слепых и одноглазый — король.

— О да… Это, кажется, из Уэллса, не так ли?.. Только в его рассказе получилось иначе.

— Вся трудность в том, как понимать слово «страна» — в оригинале «partia», — заметил я. — «Caecorum in partia luscus rex imperat omnus». Первым это сказал некий джентльмен из римской классики, по имени Фуллоний, и больше о нем никто ничего не знает. Но здесь нет больше организованной partia, организованного государства. Есть только хаос. Воображаемый народец Уэллса приспособился к слепоте. Здесь же, по-моему, этого не произойдет. Я не вижу, как это могло бы произойти.

— А что же, по-вашему, произойдет?

— Я знаю не больше, чем вы. В свое время мы узнаем, и боюсь, что скоро. Но вернемся лучше к нашим баранам. На чем мы остановились?

— Одежда.

— А, да. Ну, это просто. Нужно забраться в магазин, взять то, что требуется, и выбраться обратно. В центре Лондона триффидов вы не встретите — по крайней мере пока.

— Как легко вы об этом говорите: забраться и взять.

— Чувствую я себя вовсе не легко, — признался я. — Но я не уверен, что это добродетель. Скорее уж привычка. С другой стороны, упрямое нежелание смотреть фактам в лицо ничего не изменит и ничем нам не поможет. Я думаю, мы должны считать себя не ворами, а всего лишь… ну, скажем, наследниками поневоле.

— Да. Что-то в этом роде, — согласилась она с видом эксперта.

Некоторое время она молчала. Затем вернулась к первоначальной проблеме.

— А что после одежды? — спросила она.

— Операция номер три, — сказал я, — это, несомненно, обед.

С квартирой, как я и ожидал, все обошлось до нельзя просто. Мы оставили машину на середине улицы в богатом квартале и забрались на третий этаж. Не знаю, почему именно на третий, разве что он представлялся нам как-то менее заметным. Процесс выбора был несложен. Мы звонили или стучали, и если кто-нибудь откликался, мы шли дальше. За четвертой дверью нам не ответили. Муфта замка вылетела от одного хорошего толчка плечом, и мы вошли.

Я никогда не принадлежал к людям, которым нравится жить в квартире за две тысячи фунтов в год, однако я обнаружил, что в ее пользу можно сказать очень многое. Интерьер здесь обставляли, как мне кажется, элегантные молодые люди с тем остроумным даром сочетать вкус с передовой модой, который обходится так дорого. Там и тут наличествовали настоящие derniers cris, из них некоторым, если бы мир остался прежним, несомненно, предстояло бы стать увлечением завтрашнего дня; другие, по-моему, с самого начала были обречены на забвение. Общий же эффект был такой же, как на выставке-распродаже с ее нетерпимостью к человеческим слабостям: книга, сдвинутая с места на несколько дюймов, книга в переплете неподходящего цвета, безалаберный гость в неподходящем костюме, усевшийся в неподходящее кресло, сразу же нарушили бы здесь тщательно продуманное равновесие и тон. Я повернулся к Джозелле, взирающей на все это широко раскрытыми глазами.

— Ну как, подойдет нам эта хижина или пойдем дальше? — спросил я.

— О, я думаю, нам и здесь будет неплохо, — ответила она. Рука об руку мы ступили на нежно-желтый паркет и начали осмотр.

Я не рассчитывал на это, но трудно было бы найти более удачный способ отвлечь ее мысли от событий дня. Наш обход сопровождался потоками восклицаний, выражавших восхищение, зависть, удовольствие и, надо признаться, злость. На пороге комнаты, переполненной атрибутами женского снаряжения, Джозелла остановилась.

— Я буду спать здесь, — объявила она.

— Господи! — воскликнул я. Затем я сказал: — Ну что же, о вкусах не спорят.

— Не надо ехидничать. Ведь мне больше никогда, вероятно, не представится случай поблаженствовать. И кроме того, разве вам не известно, что в каждой девушке есть капелька от пошлейшей кинозвезды? Вот и пусть это проявится в последний раз.

— Пусть, — сказал я. — Но я все же надеюсь, что здесь где-нибудь найдется местечко поскромнее. Избави меня Бог спать в постели под зеркалом на потолке.

— Над ванной тоже есть зеркало, — сообщила она, заглядывая в соседнее помещение.

— Это было бы уже верхом разложения, — заметил я. — Впрочем, вам не придется ею пользоваться. Нет горячей воды.

— Правда, а я и забыла. Вот жалость-то! — разочарованно воскликнула она.

Остальные помещения оказались не столь сенсационными. Когда обход был закончен, Джозелла отправилась добывать одежду. Я еще раз осмотрел квартиру, чтобы выяснить, какими ресурсами мы здесь располагаем и чего у нас нет, а затем тоже двинулся в поход.

Едва я шагнул наружу, как дальше по коридору открылась другая дверь. Я замер на месте. Вышел молодой человек, ведя за руку белокурую девушку. В коридоре он отпустил ее.

— Подожди здесь минутку, родная, — сказал он.

Он сделал несколько шагов по мягкому ковру, скрадывавшему звуки. Его протянутые руки нашли окно в конце коридора. Пальцы нащупали и отодвинули шпингалет. За окном снаружи я заметил пожарную лестницу.

— Что ты делаешь, Джимми? — спросила девушка.

Он быстро вернулся к ней и снова взял ее за руку.

— Я просто проверил дорогу, — сказал он. — Пойдем, родная.

Она отпрянула.

— Джимми, мне не хочется уходить. У себя дома мы хоть знаем, где находимся. Как мы найдем еду? Как мы будем жить?

— Дома, родная еды мы и вовсе не найдем… и потому не проживем долго. Пойдем, моя радость. Не бойся.

— Но я боюсь, Джимми… Я боюсь!

Она прижалась к нему, и он обнял ее.

— Все будет хорошо, родная. Пойдем.

— Погоди, Джимми, мы идем не туда…

— Ты перепутала, дружок. Мы идем правильно.

— Джимми, мне страшно… Пойдем назад!

— Слишком поздно, родная.

Перед окном он остановился и одной рукой очень тщательно ощупал подоконник. Затем он обнял ее и прижал к себе.

— Это было слишком прекрасно и не могло продолжаться долго, — тихо сказал он. — Я люблю тебя, родная моя. Я очень, очень люблю тебя.

Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее в губы.

Повернувшись, он поднял ее на руки и шагнул в окно.

«Ты должен отрастить толстую шкуру, — сказал я себе. — Должен. Иначе останется только пить до бесчувствия. Такие вещи должны происходить сейчас повсюду. Они происходят повсюду. Здесь ничем не поможешь. Положим, ты достал бы им еды, чтобы они продержались еще несколько дней. А дальше? Ты должен научиться смотреть на это и мириться с этим. Ничего другого не остается. Или утопить себя в алкоголе.

Если не драться за свою жизнь, несмотря ни на что, выжить будет невозможно… Уцелеют лишь те, кто сумеет подчинить чувства разуму…»

Поиски всего необходимого заняли больше времени, чем я ожидал. Мне удалось вернуться часа через два. Протискиваясь в дверь, я уронил несколько пакетов. Джозелла довольно нервно окликнула меня из своей сверхженственной спальни.

— Это только я, — успокоил я ее, пробираясь по коридору со своим грузом.

Свалив все на кухне, я отправился подобрать упавшие пакеты. Перед ее дверью я остановился.

— Не входите! — предупредила она.

— Да я и не собирался. Мне только хотелось узнать, умеете ли вы готовить.

— Я умею варить яйца, — отозвался ее приглушенный голос.

— Этого я и опасался. Многому же нам предстоит учиться…

Я вернулся на кухню. Водрузив керосинку на бесполезную электрическую плиту, я принялся за дело.

Когда я закончил накрывать столик в гостиной, результат показался мне вполне удовлетворительным. В довершение убранства я поставил подсвечники со свечами. Джозелла все не появлялась, но несколько минут спустя из ванной донесся плеск бегущей воды. Я окликнул ее.

— Сейчас иду, отозвалась она.

Я подошел к окну и стал смотреть на город. Совершенно сознательно я начал прощаться со всем, что было. Солнце стояло низко. Башни, шпили, фасады из портландского камня казались белыми и розовыми на фоне темнеющего неба. Там и тут горели пожары. Облака дыма поднимались черными грязными пятнами, кое-где у их основания мелькали языки пламени. Очень возможно, сказал я себе, что после завтрашнего дня мне не видать больше ни одного из этих знакомых зданий. Может быть, наступит время, когда кто-нибудь вновь вернется сюда, но все здесь будет совсем по-другому. Над городом поработают пожары и непогода, он будет мертв и заброшен. Но сейчас, на расстоянии, он еще может маскироваться под живой город.

Отец как-то рассказывал мне, что перед самой войной с Гитлером он имел обыкновение бродить по Лондону с широко раскрытыми глазами, поражаясь красоте зданий, которую он раньше никогда не замечал… и прощаясь с ними. Сейчас мною владело такое же чувство. Но тут было нечто худшее. В той войне выжило все-таки больше людей, чем кто-нибудь смел надеяться. А теперь был враг, которого люди не могли одолеть. На этот раз человеку угрожали не варварские погромы и злоумышленные поджоги: впереди был просто долгий, медленный неодолимый процесс разложения и разрушения.

Я стоял и смотрел, и сердце мое все еще отвергало то, что говорил мне разум. Даже тогда я все еще был под властью ощущения, будто все это слишком велико, слишком неестественно, чтобы происходить в действительности. И тем не менее я знал, что такое происходит в истории далеко не впервые. Трупы других великих городов похоронены в пустынях и стерты с лица земли азиатскими джунглями. Некоторые пали так давно, что от них не осталось даже названий. Но для тех, кто там обитал, разрушение представлялось не более вероятным и возможным, нежели представляется мне умирание исполинского современного города…

Должно быть, думал, я, это было одним из наиболее упорных и удобных заблуждений человечества: считать, что «у нас это случиться не может», что никаким катаклизмам не подвержено лично мое крошечное время и местечко в мире. Но вот это случилось у нас. Если не произойдет никакого чуда, то я взирал сейчас на начало конца Лондона. Вероятно, были и другие, такие же как я, взиравшие на начало конца Нью-Йорка, Парижа, Сан-Франциско, Буэнос-Айреса, Бомбея и прочих городов, которым отныне предопределено пойти путем тех прежних, что заросли джунглями.

Я все смотрел в окно, когда позади послышался шорох. Я оглянулся в увидел Джозеллу. На ней было длинное красивое платье из бледно-голубого жоржета и белый меховой палантин. На простой цепочке блестели голубовато-белые брильянты; камни, мерцавшие в серьгах, были поменьше, но такой же чистой воды. Ее волосы были так убраны, а лицо сияло такой свежестью словно она только что вышла из салона красоты. Она шла через комнату, легко ступая ногами в серебряных туфельках и блестящих чулках-паутинках. Я молча таращил на нее глаза, и под моим взглядом исчезала легкая улыбка на ее губах.

— Вам нравится? — спросила она по-детски обиженно.

— Это чудесно… Вы очаровательны, — отозвался я. — Мне… Ну, я просто не ожидал ничего подобного.

Требовалось что-то еще. Я ведь понимал, что ко мне этот наряд не имеет никакого отношения. Я добавил:

— Вы прощаетесь?

— Значит, вы поняли. Я так надеялась, что вы поймете.

— Думаю, что понял. Я рад, что вы так сделали. Это будет очень приятно вспоминать.

Я протянул ей руку и подвел к окну.

— Я тоже прощался… со всем этим.

Не знаю, о чем она думала, пока мы стояли там плечом к плечу: это ее тайна. Мои же мысли неслись беспорядочно, калейдоскопом картин жизни, которая кончилась навсегда, или это больше походило на перелистывание огромного фотоальбома с одним всепонимающим «а ты помнишь?».

Мы долго стояли у окна, погруженные в раздумье. Затем она вздохнула и, оглядев себя, пригладила пальцами тонкий шелк.

— Это глупо?.. Когда горит Рим… — проговорила она с горестной усмешкой.

— Нет… это славно, — сказал я. — Спасибо вам. Это жест… и напоминание о том, что при всех гадостях в нашем мире было так много красоты. Вы не могли бы сделать… и выглядеть… прекраснее.

Улыбка ее просветлела.

— Спасибо, Билл. — Она помолчала. — Ведь я еще не говорила вам «спасибо»? Нет, не говорила. Если бы вы не выручили меня…

— Если бы не вы, — прервал я ее, — я бы скорее всего валялся сейчас в каком-нибудь кабаке в пьяных слезах и соплях. Я благодарен вам не меньше. Сейчас не такое время, чтобы быть одному. — Затем, чтобы переменить разговор, я добавил: — Кстати, о пьянстве. Вот здесь у нас имеется отличное амонтильядо и кое-что приятное на закуску. Квартира нам попалась на диво удачная.

Я разлил шерри, и мы подняли бокалы.

— За здоровье, силу… и удачу, — сказал я.

Она кивнула. Мы выпили.

Когда мы принялись за превосходный паштет, Джозелла спросила:

— Что, если бы сейчас вдруг вернулся владелец всего этого?

— Мы объяснили бы ему… и он был бы только благодарен за то, что кто-то может сказать ему, где какая бутылка и так далее… Но вряд ли это случится.

— Пожалуй, — согласилась она, подумав. — Да, пожалуй. Боюсь, что это вряд ли случится. А интересно… — Она оглядела комнату. Ее взгляд остановился на белом цоколе с рифленой облицовкой. — Вы не включали радио?.. Ведь это радио, не правда ли?

— Это и радио и телевизор, — ответил я. — Но он не работает. Нет тока.

— Ну конечно, я забыла. Наверно, мы долго еще будем забывать такие вещи.

— Но я включал другой приемник, когда выходил. На батарейках. И ничего. В эфире тишина, как в могиле.

— И это значит, что везде как у нас?

— Боюсь, что да. Пищит кто-то морзянкой на сорока двух метрах, и больше ничего. Нет даже несущей частоты, хотел бы я знать, кто он и где находится этот бедняга.

— Будет… будет очень тяжело, да, Билл?

— Будет… Нет, я не желаю омрачать этот обед, — сказал я. — Делу время, потехе час… а в будущем нас совершенно определенно ждет дело. Давайте поговорим о чем-нибудь более интересном. Например, сколько раз вы были влюблены и почему до сих пор не замужем… или вы замужем? Сами видите, как мало я знаю. Вашу биографию, будьте так любезны.

— Ну что же, — сказала она, — я родилась в трех милях отсюда, и моя мать была этим очень недовольна.

Я поднял брови.

— Видите ли, она твердо решила, что я буду американкой. Но когда за нею приехали, чтобы отвезти на аэродром, было уже поздно. Она была весьма импульсивной… Думаю, это передалось и мне.

Она продолжала болтать. Ничего примечательного не случилось в ее ранние годы, но, по-моему, ей нравилось вспоминать о них и на время отвлечься от нашего положения. А мне нравилось слушать ее, как она болтает о знакомых и забавных вещах, которые уже исчезли их этого мира. Мы с легкостью прошли через ее детство, через школьные годы и «выход в свет», если это выражение еще что-нибудь значило.

— Когда мне исполнилось девятнадцать, я едва не вышла замуж, призналась она. — И как же я рада сейчас, что из этого ничего не получилось! Тогда я, конечно, думала по-другому. У меня была ужасная ссора с папой, который все это расстроил. Он-то ведь сразу понял, что Лайонель просто слигад и…

— Кто? — прервал я ее.

— Слигад. Вроде как помесь слизняка и гада, этакий светский тунеядец. Так вот, я порвала с семьей и ушла жить к одной своей подруге, у которой была квартира. Тогда семья перестала давать мне деньги. Это было очень глупо, так как могло привести совсем не к тем результатам, на которые они рассчитывали. Не случилось же этого просто потому, что образ жизни всех моих знакомых девушек, вступивших на такую стезю, показался мне очень уж утомительным. Слишком мало радостей, ужасное количество скандалов из ревности, которые приходится улаживать… и слишком много расчета. Вы не поверите, сколько им приходилось рассчитывать, чтобы удерживать при себе одного — двух запасных партнеров… — Она задумалась.

— Это неважно, — заметил я. — Общую мысль я уловил. Вы просто не хотели никаких партнеров.

— Вы не лишены интуиции. В общем я все равно не могла оставаться нахлебницей у подруги, где я жила. Мне нужно было зарабатывать, и тогда я написала книгу.

Мне показалось, что я ослышался.

— То есть вы сделали компиляцию?

— Я написала книгу. — Она взглянула на меня и улыбнулась. — Должно быть, я страшно тупая на вид — так на меня глядели все, когда я говорила, что пишу книгу. Заметьте, книга получилась не такая уж хорошая… Я хочу сказать, не такая, как у Олдоса, или Чарлза, или других людей в этом роде. Но свое дело она сделала.

Я не стал осведомляться; какого из всех мыслимых Чарлзов она имеет в виду. Я просто спросил:

— Вы хотите сказать, что она была издана?

— О да. И она принесла мне много денег. Право на экранизацию…

— Что же это за книга? — спросил я с любопытством.

— Она называется «Мои похождения в мире секса».

Я вытаращил глаза, затем хлопнул себя по лбу.

— Джозелла Плэйтон, ну конечно! Я никак не мог вспомнить, где я слышал ваше имя. Так это вы написали ту штуку? — добавил я недоверчиво.

Не знаю, почему я не вспомнил раньше. Ее фотографии были всюду (не очень хорошие фотографии, как я теперь убедился), и всюду была эта книга. Две крупные библиотеки наложили на нее запрет, скорее всего просто из-за названия. После этого успех ей был обеспечен, и книга стала продаваться сотнями тысяч экземпляров. Джозелла хихикнула. Я был рад, что ей смешно.

— О боже, — сказала она. — Вы на меня глядите совершенно как все мои родственники.

— Не могу им ставить этого в вину, — заметил я.

— А вы ее читали?

Я покачал головой. Она вздохнула.

— Смешной народ. Вам известны только название и реклама, и вы уже шокированы. А в действительности это такая безобидная маленькая книжечка. Смесь незрелой искушенности и розовой романтики с пятнышками девичьего румянца. Но с названием мне повезло.

— Тоже мне везенье, — сказал я. — Да еще имя поставили свое настоящее.

— Это было ошибкой, — согласилась она. — Издатели убедили меня, что так будет лучше для рекламы. Со своей точки зрения, они были правы. Я приобрела скандальную известность. Меня прямо распирало от смеха, когда люди в ресторанах и прочих местах осторожно разглядывали меня — как видно, им было трудно связать воедино то, что они видели, и то, что они думали. Ко мне на квартиру стали регулярно наведываться всякие личности, которые мне совсем не нравились, и, чтобы избавиться от них, я снова вернулась домой: я ведь уже доказала, что могу прожить самостоятельно. Впрочем, книга все-таки подпортила мою репутацию. Оказалось, люди склонны воспринимать ее название буквально. По всей видимости, я была навек обречена отбиваться от людей, которых терпеть не могла… а те, которых я была готова терпеть, были либо напуганы, либо шокированы. Больше всего меня раздражало, что книга даже не была безнравственной. Она была просто глупой, и разумным людям следовало бы понимать это.

Она промолчала. Мне пришло в голову, что разумные люди сочли просто глупой и самого автора, но я не стал говорить этого вслух. Все мы в молодости творили безрассудства, о которых потом неприятно вспоминать, но поступки, имеющие следствием финансовый успех, люди почему-то не склонны рассматривать как безрассудства молодости.

— Из-за этого все как-то пошло прахом, — пожаловалась она. — Я принялась за новую книгу, чтобы выправить положение. Но я рада, что так и не закончила ее. Она получилась резковатой.

— И название такое же волнующее? — спросил я.

Она покачала головой.

— Я собиралась назвать ее «Здесь покинутая».

— Гм… Да, в нем, конечно, уже нет той изюминки, — сказал я. Цитата?

— Да, — кивнула она. — Из мистера Конгрива: «Здесь покинутая дева отдыхает от любви».

— Э… А… — сказал я и на несколько минут погрузился в размышления.

— А теперь, — предложил я, — настало, мне думается, время составить вчерне план наших действий. Если разрешите, я хотел бы высказать несколько общих соображений.

Мы развалились в чрезвычайно комфортабельных креслах. На низком столике между нами стояла кофеварка. Перед Джозеллой была крошечная рюмка с куантро. Пузатый плутократический бокал с лужицей бесценного бренди был передо мной. Джозелла выпустила струйку дыма и пригубила из рюмки. Смакуя, она проговорила:

— Интересно, доведется ли нам когда-нибудь еще раз ощутить вкус свежих апельсинов? Ладно, валяйте.

— Так вот, — сказал я. — Положение не блестящее. Нам нужно поскорее убираться отсюда. Если не завтра, то послезавтра. Уже сейчас можно представить себе, что здесь произойдет. Пока еще есть вода в резервуарах. Скоро она кончится. Весь город будет вонять, как гигантская сточная канава. На улицах уже появились трупы, с каждым днем их будет все больше. — Я увидел, как она содрогнулась. Я совсем забыл, что кое-какие из моих общих соображений могут жестоко задеть ее. Я поспешно продолжал: — Это может вызвать холеру, тиф и бог знает что еще. Важно уехать отсюда раньше, чем начнется что-нибудь в этом роде.

Она согласно кивнула.

— Тогда следующий вопрос, по-видимому, таков: куда мы едем? У вас есть какие-нибудь предложения? — спросил я.

— Ну… Мне кажется, надо найти место, где мы, грубо говоря, не будем путаться под ногами. С надежным водоснабжением, например, с колодцем. И еще хорошо бы, чтобы это было где-нибудь на возвышенности… где всегда бы дули свежие, чистые ветры.

— Правильно, — сказал я. — О свежих, чистых ветрах я не подумал, но вы правы. Вершина холма с надежным водоснабжением — такое местечко найти не так-то просто. — Я подумал секунду. — Лэйк-дистрикт? Нет, слишком далеко. Может быть, Уэльс? Или, возможно, Эксмур, или Дартмур, или уж сразу Корнуэлл? Где-нибудь на Лэндс Энде у нас будет по преимуществу юго-западный ветер прямо с Атлантики, ничем не зараженный. Но это тоже очень далеко. Нам ведь придется зависеть от городов, когда снова можно будет посещать их без опаски.

— Как насчет Суссекского Даунса? — предложила Джозелла. — Я знаю, там, на северной стороне, славный старый фермерский дом, прямо напротив Пулборо. Он, правда, не на вершине холма, но довольно высоко на склоне. Там есть ветряной насос для воды, и я думаю, они там вырабатывают собственное электричество. Они все там переделали и модернизировали.

— Действительно, идея заманчивая. Но это слишком близко к населенным местам. Вы не думаете, что нам следовало бы убраться еще дальше?

— У меня на этот счет есть сомнения. Сколько пройдет времени, прежде чем можно будет снова вернуться в города?

— Не имею никакого представления, — признался я. — Думаю, что-нибудь около года… Такой срок наверняка достаточно велик, как по-вашему?

— Понятно. Но вы же сами говорили: если мы заедем слишком далеко, нам будет очень не просто получать из городов снабжение.

— Это, конечно, мысль, — согласился я.

Мы временно оставили вопрос о будущей резиденции и перешли к разработке деталей переезда. Мы решили, что утром прежде всего раздобудем грузовик — вместительный грузовик, и стали составлять список материальных благ, которые в него погрузим. Если мы успеем погрузиться, то выедем завтра же вечером, а если нет — этот вариант представлялся более вероятным, потому что список все увеличивался, — то мы рискнем остаться в Лондоне еще на одну ночь и отправимся послезавтра утром.

Было уже около полуночи, когда мы кончили добавлять к списку необходимого свои личные пожелания. В результате получилось нечто вроде каталога универсального магазина. Но даже если это занятие послужило лишь для того, чтобы отвлечь на время наши мысли от самих себя, оно стоило затраченного времени.

Джозелла зевнула и поднялась.

— Спать хочется, — сказала она. — И меня ждут шелковые простыни этого ложа любви.

Казалось, она плыла над толстым ковром. Положив ладонь на дверную ручку, она остановилась и с важным видом оглядела себя в большом зеркале.

— Было очень славно, — сказала она и послала своему отражению воздушный поцелуй.

— Спокойной ночи, сладкое суетное видение, — пробормотал я.

Она обернулась с легкой улыбкой и затем исчезла за дверью, как облако тумана.

Я плеснул в бокал последнюю каплю бренди, согрел в ладонях и выпил.

«Никогда, никогда в жизни ты не увидишь больше такого зрелища, сказал я себе. Sic transit…»

И, не дожидаясь, пока тяжкое отчаяние овладеет мной, я отправился в свою скромную постель.

Я уже покоился в блаженном полузабытье, когда раздался стук в дверь.

— Билл, — позвал голос Джозеллы. — Скорее идите сюда. Свет!

— Какой свет? — осведомился я, выбираясь из постели.

— В городе. Идите посмотрите.

Она стояла в коридоре, закутавшись в халат, который мог принадлежать только владелице той замечательной спальни.

— Боже милосердный! — нервно проговорил я.

— Не валяйте дурака, — раздраженно сказала она. — Идите и посмотрите на этот свет.

Свет действительно был. Выглянув из окна на северо-восток, я увидел яркий неподвижный луч, скорее всего прожекторный, направленный прямо в зенит.

— Это означает, должно быть, что там кто-то зрячий, — сказала она.

— Должно быть, — согласился я.

Я попробовал определить, где находится прожектор, но не смог из-за темноты. Не слишком далеко, я был уверен, и основание луча как бы висело в воздухе — это, вероятно, означало, что прожектор установлен на высоком здании. Я заколебался. Мысль попытаться отыскать туда путь по улицам, погруженным в кромешный мрак, представлялась мне далеко не привлекательной. Кроме того, возможно было — весьма мало вероятно, но все-таки возможно, — что это западня. Даже слепой человек, достаточно умный и отчаянный, мог оказаться в состоянии смонтировать такую штуку на ощупь.

— Лучше оставим это до завтра, — решил я.

Я нашел пилку для ногтей и опустился перед окном на корточки так, чтобы мои глаза были на уровне подоконника. Кончиком пилки я старательно провел по краске прямую линию, обозначив точное направление на луч. Затем я вернулся в свою комнату.

Час или больше я лежал, не смыкая глаз. Ночь усилила тишину над городом и прибавила тоски нарушающим ее звукам. Время от времени с улицы поднимался гомон голосов, раздраженных и ломающихся от истерии. Однажды послышался леденящий душу визг, который, казалось, упивался освобождением от оков разума. Неподалеку кто-то тихо рыдал, бесконечно и безнадежно. Дважды я слыхал отчетливый треск одиночных пистолетных выстрелов… И я от всего сердца вознес благодарность случаю, который свел меня с Джозеллой и избавил от одиночества.

Полное одиночество было самым страшным состоянием, какое я мог тогда себе представить. Один был ничем. Содружество означало цель, а цель помогала держать на привязи мрачные ужасы.

Я старался заглушить ночные крики мыслями обо всем, что нужно будет сделать завтра и послезавтра, и еще через день, и во все последующие дни; догадками о том, что может означать прожекторный луч и какое влияние он окажет на нас. Но рыдания продолжались, они не давали забыть о том, что я видел сегодня и что я увижу завтра…

Отворилась дверь, и я сел в постели, охваченный внезапной тревогой. Это была Джозелла с горящей свечой. Глаза у нее были огромные и темные, и она плакала.

— Я не могу заснуть, — сказала она. — Я боюсь… ужасно боюсь. Вы их слышите… всех этих несчастных? Я не вынесу этого…

Она пришла, ища утешения, как ребенок. Не думаю все же, чтобы она нуждалась в утешении больше, чем я сам.

Она заснула раньше меня, положив голову мне на плечо.

Воспоминания о прошедшем дне все еще не давали мне покоя. Но рано или поздно человек засыпает. Последнее, что я вспомнил, был нежный девичий голос, певший балладу Байрона.

Глава 6

ВСТРЕЧА

Проснувшись, я услыхал, что Джозелла уже возится на кухне. Мои часы показывали около семи. К тому времени, когда я побрился с холодной водой и оделся, по всей квартире уже пахло поджаренным хлебом и кофе. Когда я вышел в кухню, Джозелла держала сковородку над керосинкой. Она была преисполнена самообладания, которое совсем не ассоциировалось с испуганной фигуркой минувшей ночи. И движения ее были весьма деловиты.

— Боюсь, молоко у нас будет консервированное, — сказала она. Холодильник не работает. Впрочем, все остальное в порядке.

На мгновение мне было трудно поверить, что эта скромно и практично одетая девушка и есть вчерашнее видение с великосветского бала. На ней были темно-синий лыжный костюм, грубые носки с белым верхом и крепкие башмаки. На черном кожаном ремне вместо посредственного ножа, которым я ее вооружил вчера, висел отличный охотничий кинжал.

Не знаю, в какой одежде я ожидал ее увидеть и думал ли я об этом раньше вообще, но ее вид произвел на меня большое впечатление.

— Подходяще, как вы думаете? — спросила она.

— Замечательно, — уверил я ее. Затем я оглядел себя. — Мне бы тоже следовало подумать об этом. Этот джентльменский наряд, — добавил я, — не совсем пригоден в нынешних обстоятельствах.

— Да, вы могли бы одеться получше, — честно согласилась она, взглянув на мой измятый костюм. — Этот свет прошлой ночью, — продолжала она, — был с Университетской башни. Я, во всяком случае, в этом уверена. Больше в том направлении нет ничего заметного. И расстояние тоже подходит.

Я отправился в ее комнату и посмотрел вдоль царапины, которую провел на подоконнике. Она действительно указывала прямо на башню. И я увидел кое-что еще. На башне развевались два флага. Будь там один флаг, это могло оказаться простой случайностью, но два явно означали сигнал: дневной эквивалент прожекторного луча. За завтраком мы решили отложить выполнение нашей программы и прежде всего обследовать башню.

Мы вышли из квартиры примерно через полчаса. Как я и надеялся, наш автофургон, стоявший на середине улицы, избег внимания мародеров. Не откладывая дела в долгий ящик, мы бросили чемоданы, добытые Джозеллой, в кузов рядом с противотриффидным снаряжением и тронулись в путь.

Людей было мало. Вероятно, усталость и похолодание воздуха подсказали им вчера, что наступила ночь, и пока лишь некоторые вышли из своих ночных убежищ. Теперь они старались держаться ближе к водосточным канавам, а не к стенам, как вчера. Многие из них имели трости или обломки дерева, которыми они простукивали путь вдоль обочины тротуаров. Ходить так было гораздо легче, нежели вдоль стен с их дверями и выступами, а стук уменьшал опасность столкновения.

Мы продвигались без особых трудностей и вскоре свернули на пустынную Стор-стрит, в конце которой перед нашими глазами выросла Университетская башня. Джозелла сразу сказала:

— Осторожно. По-моему, у ворот что-то творится.

Она была права. Подъехав ближе, мы обнаружили перед Университетом довольно изрядную толпу. Вчерашний день наделил нас неприязнью к толпам. Я резко свернул в Гауэр-стрит, проехал метров пятьдесят и остановил машину.

— Как вы думаете, что там происходит? Попробуем узнать или уберемся подобру-поздорову? — спросил я.

— Я за то, чтобы узнать, — быстро ответила Джозелла.

— Отлично. Я тоже.

— Я помню этот район, — добавила Джозелла. — За этими домами есть садик. Если забраться туда, можно наверняка все увидеть, ни во что не вмешиваясь.

Мы вышли из машины и принялись разглядывать нижние этажи ближайших зданий. В третьем доме обнаружилась открытая дверь. Проход вел прямо в садик. Это место выглядело странно, потому что большая его часть располагалась на уровне подвалов, то есть ниже уровня соседних улиц, но дальний его участок, ближайший к университету, поднимался и образовывал своего рода террасу, отделенную от дороги высокими железными воротами и низенькой оградой. Из-за ограды доносился шум толпы. Мы пересекли лужайку, поднялись по гравийной дорожке и устроились наблюдать, укрывшись за кустами.

Толпа на дороге перед воротами университета состояла, должно быть, из нескольких сотен мужчин и женщин. Она была больше, чем можно было судить по ее шуму, и я впервые осознал, насколько толпа слепых молчаливее и пассивнее такой же толпы зрячих. Это, разумеется, естественно, ибо чтобы ориентироваться в происходящем, им приходится полагаться почти исключительно на слух, так что все заинтересованы в молчании каждого; но понял я это только теперь.

События развертывались прямо перед нами. Нам удалось найти небольшое возвышение, с которого мы могли видеть университетские ворота поверх голов толпы. Человек в кепке что-то многословно доказывал другому человеку, стоящему по ту сторону решетчатых ворот. По всей вероятности, его доказательства успеха не имели, так как собеседник в ответ только отрицательно качал головой.

— Что там такое? — шепотом спросила Джозелла.

Я помог ей устроиться рядом с собой. Говоривший повернулся, и мы увидели его профиль. Ему было, насколько я мог судить, лет тридцать, у него были прямой узкий нос и впалые щеки; волосы, выбивавшиеся из-под кепки, были темные. Но внимание привлекала не столько его наружность, сколько напряженность, которая ощущалась в каждом его движении.

По мере того как переговоры продолжались, не давая никаких результатов, его голос становился все громче и выразительнее. Впрочем, на собеседника это не производило впечатления. Было очевидно, что человек по ту сторону ворот был зрячим: он настороженно поглядывал сквозь очки в роговой оправе. В нескольких шагах позади него стояли еще трое, тоже, несомненно, зрячие. Они тоже глядели на толпу и ее предводителя с тем же настороженным вниманием. Человек в кепке начал горячиться. Голос его возвысился, как если бы он говорил теперь, обращаясь не только к людям за ограждением, но и к толпе.

— Да послушайте же меня! — сердито вскричал он. — Эти вот люди имеют столько же права жить, как и вы. Разве не так, черт подери? Они не виноваты, что ослепли. Разве не так? Никто здесь не виноват. Но если они погибнут от голода, виноваты будете вы, и вам это прекрасно известно.

Я показывал им, где взять еду. Я делал для них все, что мог, но, Господи Иисусе, я ведь один, а их тысячи! Вы бы тоже могли показывать им, где еда, но разве вы это делаете? Черта с два! Вам на них наплевать! Вы заботитесь только о своих шкурах. Я видел таких, как вы. У вас один символ веры: «Провалитесь все к чертям, лишь бы мне было хорошо».

Он презрительно сплюнул и ораторским жестом простер руку.

— Там, — сказал он, — там, в Лондоне, тысячи несчастных людей. Им нужно только, чтобы кто-нибудь показал, как взять еду, которая лежит у них под носом. Вы могли бы делать это. Единственное, что от вас требуется, это просто показать им. А вы? Что вы делаете, подонки? Вы помогаете им? Нет, вы заперлись здесь, и пусть все они подыхают с голоду, а между тем каждый из вас мог бы спасти сотни людей, и для этого нужно всего-навсего выйти и показать беднягам, где взять жратву. Боже всемогущий, да есть ли в вас что-либо человеческое?

Он говорил яростно. Он знал, в чем обвинять, и обвинял он страстно. Я почувствовал, как пальцы Джозеллы бессознательно впились в мой локоть, и я положил ладонь на ее руку. Человек по ту сторону ворот сказал что-то, чего мы не расслышали.

— На сколько времени? — закричал человек в кепке. — Да откуда мне знать, черт вас подери совсем, на сколько времени хватит еды? Я знаю только, что если недоноски вроде вас не возьмутся за дело и не начнут помогать, мало кто останется в живых к тому времени, когда сюда придут, чтобы привести в порядок все это проклятое безобразие. — Секунду он стоял, свирепо глядя на собеседника. — Факт тот, что вы боитесь. Вы боитесь показать им, где еда. А почему? Потому что чем больше эти бедняги съедят, тем меньше останется для вашей шайки. В этом все дело. Что, не так? Вот она, правда, только у вас нет смелости признать это.

Мы снова не расслышали ответа собеседника; впрочем, очевидно было, что оратору этот ответ не понравился. В течение секунды он мрачно смотрел сквозь решетку. Затем он сказал:

— Ладно. Вы сами хотели этого.

С молниеносной быстротой он вцепился в руку собеседника, вытянул ее между прутьями решетки на свою сторону и вывернул. Схватив за руку стоявшего рядом слепого мужчину, он зажал ее на запястье собеседника.

— Держи крепче, парень, — сказал он и прыгнул к замку на воротах.

Человек в очках оправился от неожиданности. Он изо всех сил ударил свободной рукой через прутья позади себя. Этот удар наудачу пришелся слепому в лицо. Тот вскрикнул и сжал руку еще крепче. Предводитель ломал замок. В этот момент треснул винтовочный выстрел. Пуля щелкнула в решетку и с жужжанием рикошетировала. Предводитель в нерешительности остановился. За его спиной раздались проклятия, женский визг. Толпа качнулась взад и вперед, словно не зная, бежать прочь или ринуться на штурм ворот. Решение за нее приняли те трое во дворе за ограждением. Я увидел, как молодой человек что-то выдернул из-под руки, и я упал ничком, опрокинув рядом Джозеллу, когда застучала автоматная очередь.

Было очевидно, что стрелявший нарочно взял слишком высокий прицел; тем не менее грохот выстрелов и визг пуль произвели впечатление. Одной короткой очереди оказалось достаточно, чтобы все кончилось. Когда мы подняли головы, толпа уже потеряла монолитность. Слепые люди постепенно разбредались, торопясь уйти подальше от ворот. Предводитель задержался, чтобы крикнуть что-то неразборчивое, затем повернулся и тоже пошел прочь. Он направился на север по Мэлит-стрит, стараясь снова собрать и построить за собой своих последователей.

Я сел и взглянул на Джозеллу. Она задумчиво посмотрела на меня, затем опустила глаза и уставилась в землю. Прошло несколько минут, прежде чем мы заговорили.

— Ну? — сказал я наконец.

Она подняла голову и посмотрела на дорогу, на последних отставших от толпы, разбредающихся по переулкам.

— Он был прав, — сказала она. — И вы знаете, что он был прав. Ведь верно?

Я кивнул.

— Да, он был прав… И все-таки он был и совершенно не прав. Понимаете, никто никогда не придет, «чтобы привести в порядок все это безобразие». Теперь я в этом совершенно уверен. Порядка больше не будет. Мы могли бы поступить, как он требует. Мы могли бы пойти и показывать некоторым — правда, только немногим — из этих людей, где еда. Мы могли бы делать это несколько дней, ну, может быть, недель. А потом? Что потом?

— Это так страшно, так жестоко…

— Если глядеть фактам в лицо, альтернатива очень простая, — сказал я. — Или уехать отсюда, чтобы спасти все, что можно спасти от гибели, в том числе и самих себя; или посвятить себя тому, чтобы еще хоть ненадолго продлить жизнь этих людей. Это самый объективный взгляд на вещи, который мне доступен. Но я знаю также, что, очевидно, гуманный путь является также скорее всего и дорогой к самоубийству. Должны ли мы тратить время на продление страданий, если мы уверены, что в конечном счете шансов спасти этих людей нет никаких? Лучший ли это способ применить свои силы?

Она медленно кивнула.

— Да, пожалуй, выходит, что выбирать не из чего. И даже если бы мы могли спасти некоторых, то кого для этого выбрать? И кто мы такие, чтобы выбирать? И вообще как долго мы смогли бы это делать?

— Все здесь страшно сложно, — сказала я. — Я не знаю, сколько слепых сможет содержать один зрячий, когда кончатся готовые припасы, но не думаю, чтобы уж очень много.

— Вы уже все решили, — сказала она, взглянув на меня. Мне почудилось, будто в ее голосе прозвучала нотка неодобрения.

— Милая девушка, — сказал я. — Все это нравится мне не больше, чем вам. Я прямо изложил вам альтернативу. Что мы выберем? Поможем строить новую жизнь тем, кто избежал катастрофы? Или сделаем моральный жест, который вряд ли станет чем-либо большим, нежели жестом. Люди на той стороне дороги, очевидно, решили выжить.

Она погрузила пальцы в песок, затем высыпала песок из ладони.

— Я думаю, вы правы, — сказала она. — Но вы правы и в том, что мне это не нравится.

— Наши «нравится» и «не нравится» больше не имеют никакого значения, — отозвался я.

— Может быть, и так, но во всяком деле, которое начинается со стрельбы, есть, по-моему, что-то скверное.

— Он ведь стрелял в воздух, — заметил я. — И очень возможно, что предотвратил свалку.

Из толпы уже никого не осталось. Я перелез через ограду и помог перебраться Джозелле. Человек у ворот приоткрыл створку, чтобы впустить нас.

— Сколько вас? — спросил он.

— Всего-навсего двое, — ответил я. — Мы видели ночью ваш сигнал.

— О’кэй. Пошли к Полковнику, — сказал он и повел нас через двор.

Тот, кого он назвал Полковником, располагался в небольшой комнатушке неподалеку от входа, вероятно, бывшей швейцарской. Это был круглолицый человек лет пятидесяти или около того. Волосы у него были густые, но седые и аккуратно подстриженные. Такими же седыми и аккуратными были его усы, и казалось, ни один волосок в них не посмел бы нарушить строй. Лицо его было розовым, здоровым и свежим, в пору молодому человеку; как я узнал позже, в пору молодому человеку была его голова. Он сидел за столом с большим количеством бумаг, уложенных в абсолютно ровные пачки; перед ним лежал чистый розовый лист промокательной бумаги.

Когда мы вошли, он устремил сначала на меня, затем на Джозеллу внимательный твердый взгляд и смотрел на нас несколько дольше чем необходимо. Я сразу раскусил эту технику. Она призвана внушить вам, что вы стоите перед опытным судьей, привыкшим оценивать людей с первого взгляда; вы должны почувствовать, что стоите перед надежным человеком, безо всяких там глупостей — или, при иных обстоятельствах, что вас видят насквозь и знают все ваши слабости. Правильной реакцией является такой же взгляд в ответ, тогда в вас признают «дельного парня». Так я и сделал. Полковник взял перо.

— Ваши фамилии?

Мы назвали себя.

— Адреса?

— Боюсь, что в нынешних обстоятельствах они вряд ли понадобятся, сказал я. — Но если вы считаете, что должны их знать…

Мы дали свои адреса.

Он пробормотал что-то о системе, организации и родственниках и записал. Затем последовали вопросы о возрасте, профессии и так далее. Он снова обратил на нас испытующий взгляд, нацарапал на каждой анкете еще несколько слов и сложил анкеты в пачку.

— Нужны дельные люди. Дело дрянь. Работы здесь много. Очень много. Мистер Бидли скажет вам, что надо.

Мы вернулись в вестибюль. Джозелла усмехнулась.

— Он забыл спросить у нас рекомендации в трех экземплярах, — сказала она, — но на работу мы, кажется, приняты.

Микаэль Бидли, когда мы нашили его, оказался совсем не похожим на Полковника. Он был высокий, худой, широкоплечий и немного сутулый; было в нем что-то от атлета, занявшегося интеллектуальным трудом. Во время отдыха его лицо с большими черными глазами принимало меланхолическое выражение, но редко кому случалось видеть его на отдыхе. Судить о его возрасте по седым прядям в шевелюре было невозможно. Ему могло быть сколько угодно от тридцати пяти до пятидесяти. В то время он был сильно измотан, и из-за этого определить его возраст было еще труднее, по-видимому, он был на ногах всю ночь; тем не менее он поздоровался с нами весело и представил нам молодую женщину, снова записавшую наши имена, когда мы назвали себя.

— Сандра Тельмонт, — объяснил он. — Сандра является нашим профессиональным запоминателем — она работала в кино монтажницей, и в том, что она с нами, мы видим заботливую руку судьбы.

Молодая женщина кивнула мне и посмотрела на Джозеллу более пристально.

— Мы с вами встречались, — сказала она задумчиво. Она взглянула на блокнот, который держала на колене. Затем на ее милой, но очень обыкновенной физиономии появилась слабая улыбка.

— О да, конечно, — проговорила она.

— Вот видите? — сказала Джозелла, обращаясь ко мне. — Мне теперь от этого не отделаться, как от липучки для мух.

— В чем дело? — спросил Микаэль Бидли.

Я объяснил. Он посмотрел на Джозеллу более внимательно. Она вздохнула.

— Пожалуйста, забудем об этом, — попросила она. — Я уже немного устала переживать это.

Ее слова вызвали у него добродушное удивление.

— Ладно, — сказал он и кивнул. Затем он повернулся к столу. — Теперь о деле. Вы видели Джейкса?

— Это Полковник, который играет в Гражданские Власти? — спросил я. Видели.

Он ухмыльнулся.

— Должен знать, что мы и как. Ни шагу, пока не знаешь, как с пайком, — произнес он, имитируя манеру Полковника. — Впрочем, это совершенно верно, — продолжал он. — Давайте я коротко опишу вам, что мы и как. Нас здесь сейчас тридцать пять человек. Люди разные. Зрячих из них восемь. Остальные слепые — жены и мужья и двое или трое детишек. В настоящий момент главная идея состоит в том, что завтра мы отсюда уезжаем, если успеем подготовиться… Чтобы уйти, как говорится, от греха подальше.

Я кивнул.

— Мы тоже решили убраться этим вечером и по той же причине.

— Какой у вам транспорт?

Я рассказал о нашем фургоне.

— Сегодня мы собирались погрузиться, — добавил я. — Пока у нас нет практически ничего, кроме целого арсенала противотриффидного снаряжения.

Он поднял брови. Сандра тоже с любопытством взглянула на меня.

— Странные вещи вы берете как предметы первой необходимости, заметил он.

Я объяснил ему причину. Объяснил, видимо, скверно, потому что это не произвело на них впечатления. Он рассеянно кивнул и продолжал:

— Итак, поскольку вы соединились с нами, я предлагаю вот что. Приведите сюда свою машину, разгрузитесь, затем поезжайте и смените ее на хороший большой грузовик. Затем… Да! Кто-нибудь из вас разбирается в медицине?

Мы покачали головами. Он нахмурился.

— Жаль. У нас до сих пор нет ни одного человека, причастного к медицине. Между тем я буду очень удивлен, если нам скоро не понадобится доктор — например, всем нам нужно сделать прививки… Значит, посылать вас в набег на аптекарские склады не стоит. Как насчет продуктов и ширпотреба? Подойдет вам?

Он порылся в бумагах, скрепленных скрепкой, вытянул листок и протянул мне. На листке под номером 15 был напечатал на машинке список консервированных продуктов, кастрюль, сковородок и постельных принадлежностей.

— Наименования даны ориентировочно, — сказал он, — но все-таки старайтесь по возможности держаться их, тогда мы избегнем ненужного дублирования. Берите все лучшего качества. Когда будете брать продукты, обращайте внимание на объем; скажем, о кукурузных хлопьях забудьте, даже если они самое любимое ваше блюдо. Держитесь оптовых складов и крупных магазинов. — Он отобрал у меня лист и нацарапал на нем несколько адресов. — Из продовольствия за вами консервы и фасованные товары. Например, не дайте себе увлечься мешками с мукой — этим занимается другая группа. — Он задумчиво поглядел на Джозеллу. — Боюсь, это будет тяжелая работа. Но это самое полезное дело, какое мы можем вам сейчас предложить. Постарайтесь как можно больше сделать до темноты. Сегодня вечером в девять тридцать будет общее собрание и дискуссия.

Мы повернулись, чтобы идти. Он остановился нас.

— У вас есть пистолет?

— Об этом я не подумал, — признался я.

— Лучше иметь на всякий случай. Достаточно стрелять просто в воздух, — сказал он, достал из ящика стола два пистолета и протянул нам. Все-таки не так противно, как это, — добавил он, поглядев на кинжал у Джозеллы на поясе. — Счастливого грабежа.

К тому времени, когда мы разгрузили фургон и выехали, мы обнаружили, что людей на улицах еще меньше, чем вчера. При звуках двигателя они теперь не пытались остановить нас, а торопливо отходили на тротуары.

Первый приглянувшийся нам грузовик оказался бесполезен, потому что был нагружен деревянными контейнерами, снять которые было бы нам не под силу. Следующая находка была более счастливой — пятитонка, почти новая и пустая. Мы пересели в нее и поехали, бросив фургон на произвол судьбы.

Железные шторы пакгауза по первому адресу в моем списке были опущены, но без особых трудностей поддались нажиму ломика из соседней лавочки и закатились вверх. Внутри мы обнаружили находку. У платформы стояли три грузовика. Один из них был загружен ящиками с мясными консервами.

— Вы смогли бы вести такую машину? — спросил я Джозеллу.

Она поглядела.

— Почему бы и нет? Общий принцип тот же, верно? И уличного движения никакого.

Мы решили вернуться за грузовиком позже и поехали на пустой машине к другому складу, где погрузили свертки одеял и пледов, затем поехали дальше, чтобы забрать звонкую груду кастрюль, сковородок, котелков и чайников. Управившись с этим, мы почувствовали, что поработали здорово и что работа оказалась тяжелее, чем мы предполагали. Разыгравшийся аппетит мы утолили в маленьком кабачке, до сих пор нетронутом.

Атмосфера в деловых и коммерческих кварталах была мрачной, хотя мрачной скорее в стиле обычного воскресного или праздничного дня, чем бедствия. Людей здесь почти не было. Если бы катастрофа разразилась днем, а не ночью, когда все служащие уже разошлись по домам, картина здесь была бы чудовищной.

Подкрепившись, мы забрали из пакгауза грузовик с консервами и медленно, без всяких приключений повели оба грузовика к университету. Мы оставили их во дворе и снова отправились на добычу. Около половины седьмого мы снова вернулись со второй парой грузовиков и с приятным чувством выполненного долга.

Микаэль Бидли вышел, чтобы обследовать наш взнос. Он одобрил все, кроме дюжины ящиков, которые я поставил в кузов своего второго грузовика.

— Что в них? — спросил он.

— Триффидные ружья и припасы к ним, — ответил я.

Он недоуменно поглядел на меня.

— Ах да! Вы же явились с целым арсеналом.

— Они нам наверняка понадобятся, — сказал я.

Он подумал. Было ясно, что он считает меня слегка помешанным на триффидах. Наверно, он относил это за счет профессионального предубеждения, усиленного фобией, которая возникла в результате недавнего несчастного случая. Теперь он, конечно, подозревал меня в других, менее безобидных маниях.

— Послушайте, — сказал я, — мы с Джозеллой привели четыре полных грузовика. Мне нужно в одном из них место для этих ящиков. Если вы полагаете, что не можете выделить мне его, я пойду и найду трейлер или другой грузовик.

— Нет, оставьте их там, где положили, — решил он. — Места они занимают немного.

Мы отправились в здание и попили чаю в импровизированной столовой, которую с большим знанием дела оборудовала миловидная женщина средних лет.

— Он думает, — сказал я Джозелле, — что я свихнулся на триффидах.

— Боюсь, что горький опыт научит его, — ответила она. — Странно, что никто, кроме нас, не встречался с ними.

— Эти люди находились в центральных районах, так что это не удивительно. Мы ведь тоже сегодня не видели ни одного.

— Они могут добраться по улицам сюда, как вы считаете?

— Трудно сказать. Может быть, отдельные заблудившиеся…

— Как они вырвались на волю?

— Так случается рано или поздно, когда они мечутся на привязи достаточно беспокойно и достаточно долго. А на наших фермах они прорывались так: наваливались всей кучей на какой-нибудь участок ограды и опрокидывали его.

— Неужели вы не могли сделать ограды прочнее?

— Могли, конечно, но мы же не держали их на фермах постоянно. Притом это случалось не так уж часто, а когда случалось, то обычно они просто вырывались из одного огороженного поля на другое. Мы загоняли их обратно и восстанавливали ограду. Я не думаю, что триффиды направятся сюда намеренно. Триффидам город должен представляться пустыней, и мне думается, что они двинутся наружу, в открытые поля. Вы когда-нибудь стреляли из противотриффидных ружей? — добавил я.

Она покачала головой.

— Я переоденусь во что-нибудь более подходящее, и мы попрактикуемся, если хотите, — предложил я.

Примерно через час я вышел к ней, чувствуя себя гораздо более удобно в костюме, представляющем некую модификацию ее идеи о лыжных брюках и прочных башмаках, и увидел на ней весенне-зеленое платье, которое было ей очень к лицу. Мы взяли пару ружей и отправились в садик на Рассел-сквер. Мы провели около получаса, отстреливая верхушки у подходящих кустарников, когда к нам по траве широким шагом приблизилась молодая женщина в кирпично-красной куртке и элегантных зеленых брюках. Остановившись в нескольких шагах, она направила на нас крошечный фотоаппарат.

— Вы кто? — спросила Джозелла. — Пресса?

— Почти, — ответила молодая женщина. — Я официальный летописец. Зовут меня Элспет Кэри.

— Так быстро? — заметил я. — Видна твердая рука нашего Полковника.

— Вы совершенно правы, — согласилась она. Затем она взглянула на Джозеллу. — А вы мисс Плэйтон. Я часто думала…

— Послушайте, — прервала ее Джозелла. — Почему даже в этом гибнущем мире меня судят по одной моей случайной ошибке? Нельзя ли забыть об этом?

— Хм, — сказала мисс Кэри задумчиво. — Угу. — Она переменила разговор: — Так что у вас здесь насчет триффидов.

Мы рассказали ей.

— Они думают, — сказала Джозелла, — что Билл свихнулся.

Мисс Кэри обратила на меня прямой взгляд. Лицо ее было скорее оригинальным, нежели миловидным, оно загорело под более жарким солнцем, чем наше северное. Карие глаза смотрели твердо и зорко.

— Но это не так? — сказала она.

— Видите ли, я полагаю, они могут натворить много бед, когда вырвутся на волю, и их следует принимать всерьез.

Она кивнула.

— Правильно. Я бывала в странах, где они на воле. Это очень скверно. Но в Англии… здесь я просто не могу себе этого представить.

— Остановить их сейчас некому, — сказал я.

Гул мотора в небе прервал наш разговор. Мы взглянули вверх и увидели над крышей Британского музея снижающийся вертолет.

— Это Айвен, — сказала мисс Кэри. — Он все-таки нашел машину. Мне надо пойти и заснять посадку. Увидимся позже. — И она заспешила через лужайку.

Джозелла легла на траву, заложив руки за голову, и стала смотреть в глубокое небо. Как только смолк мотор вертолета, наступила полная тишина.

— Не могу этому поверить, — сказала Джозелла. — Стараюсь изо всех сил, но не могу поверить по-настоящему. Так не может быть навсегда… навсегда… навсегда… Это что-то вроде сна. Завтра этот сад наполнится шумом. Помчатся мимо с ревом красные автобусы, заспешат по тротуарам прохожие, засверкают светофоры… Конец света не наступает вот так… не может… это невозможно…

Я ощущал примерно то же самое. Дома, деревья, нелепо-громоздкие отели на другой стороне Рассел-сквер — все было слишком привычным, слишком готовым при одном мановении вернуться к жизни…

— И все-таки мне кажется, — проговорил я, — что если бы динозавры были способны рассуждать, они в свое время подумали бы то же самое. Такие вещи случались уже не раз, наверно.

— Но почему именно с нами? Это словно в газетах, когда читаешь об удивительных событиях, которые произошли с какими-то другими народами… непременно с другими! Ведь мы такие обыкновенные.

— Разве не всегда люди спрашивали: «Почему именно со мной?» Был ли то солдат, оставшийся невредимым, когда все его товарищи погибли, или человек, которого посадили за подделку чеков. Просто слепой случай, я бы сказал.

— Случай, что это произошло вообще? Или что это произошло именно сейчас?

— Именно сейчас. Когда-нибудь это так или иначе должно было произойти. Это же противоестественно — считать, что один вид живых существ будет доминировать нечто.

— Не понимаю почему.

— Почему? — в этом весь вопрос. Но жизнь должна быть динамичной, а не статичной, такой вывод неизбежен. Так или иначе она должна меняться. Заметьте, я вовсе не считаю, что с нами теперь покончено навсегда, но попытка была очень основательная.

— Значит, вы не считаете, что это действительно конец… конец человечества?

— Может быть, и конец. Но… нет, этого я не считаю. Еще не сейчас.

Это могло быть концом. Тут я не сомневался. Но ведь должны были сохраниться и другие группы вроде нашей. Я видел пустой мир, по лицу которого рассыпаны крошечные общины, стремящиеся снова с боем овладеть этим миром. Я должен был верить, что по крайней мере некоторым удастся добиться цели.

— Нет, — повторил я. — Это не обязательно конец. Мы все еще умеем приспосабливаться, и у нас огромные преимущества по сравнению с нашими предками. И пока остаются в мире здоровые телом и духом, у нас всегда есть шанс… и очень неплохой!

Джозелла не ответила. Она лежала, обратив лицо к небу, с отрешенным выражением в глазах. Я подумал, что мог бы догадаться о том, что проходит перед ее мысленным взором, но промолчал. Через некоторое время она сказала:

— Вы знаете, едва ли не самое страшное — это то, с какой легкостью мы утратили мир, казавшийся таким устойчивым.

Она была совершенно права. Именно простота представлялась ядром этого ужаса. Мы забываем о силах, которые держат мир в равновесии, потому что хорошо знаем их, и безопасность является для нас нормой. Но это не так. Мне никогда раньше не приходило в голову, что преимущество человека определяется вовсе не наличием мозга, как это утверждают книги. Это преимущество следует из способности мозга усваивать информацию, которую несет узкий диапазон видимого света. Вся цивилизация человека, все, чего он достиг или мог достигнуть, висит как на ниточке на его восприимчивости к полоске вибраций от красной до фиолетовой. Без этого он погиб. На мгновение я осознал истинную призрачность его власти, все чудо свершенного им при помощи столь хрупкого инструмента.

Джозелла продолжала развивать свою мысль.

— Это будет очень странный мир… то, что от него осталось, — сказала она задумчиво. Я не думаю, что мы очень полюбим его.

Такая точка зрения показалась мне странной — как если бы кто-нибудь объявил, что он не любит умирать или что ему не нравится рождаться. Я предпочитал совсем иной поход: сначала выяснить, как это все будет, а затем всеми силами бороться против того, что мешает. Но спорить я не стал.

Время от времени мы слышали, как во двор университета въезжают грузовики. Очевидно, большинство снабженческих групп уже вернулось. Я взглянул на часы и потянулся за ружьями, лежавшими в траве подле меня.

— Если мы хотим поужинать, а потом послушать, что обо всем этом думают другие люди, — сказал я, — то самое время возвращаться.

Глава 7

КОНФЕРЕНЦИЯ

Я думаю, все мы ожидали, что на собрании нам просто коротко обрисуют положение и дадут точные инструкции на завтра. Время отправления, маршрут, задача дня и прочее. И я решительно не ожидал, что мы получим столько пищи для размышлений.

Собрание состоялось в небольшом лектории, освещенном для такого случая автомобильными фарами. Когда мы вошли, за кафедрой совещались несколько мужчин и женщин, которые, по-видимому, утвердили себя в качестве некоего комитета. К своему изумлению, мы обнаружили, что в зале собралось около сотни человек. В большинстве это были молодые женщины — примерно по четыре на каждого мужчину. Джозелла обратила мое внимание на то, что из женщин только немногие были зрячими.

В группе совещавшихся выделялся своим ростом Микаэль Бидли. Рядом с ним я узнал Полковника. Остальные были мне незнакомы за исключением Элспет Кэри, сменившей в интересах наших потомков фотоаппарат на блокнот. Интерес комитета был сосредоточен на пожилом человеке в очках, с длинными седыми волосами.

Была еще одна женщина в этой группе, совсем молоденькая, лет двадцати двух или трех. Видимо, она испытывала неловкость от того, что не находилась вместе со всеми в зале. Время от времени она нервно и неуверенно поглядывала на аудиторию.

Вошла Сандра Тельмонт с огромным листом бумаги. Секунду она проглядывала этот лист, затем живо разогнала комитет по креслам. Взмахом руки она направила Микаэля на кафедру, и собрание началось.

Он постоял в ожидании, пока стихнут разговоры, слегка ссутулившись, глядя в зал темными глазами. Потом заговорил. У него были приятный тренированный голос и совершенно домашние манеры.

— Должно быть, многие из нас, — начал он, — все еще не оправились от впечатления, вызванного этой катастрофой. Мир, который мы знали, кончился в мгновение ока. Некоторые из нас, возможно, испытывают чувство, будто это конец всему. Это не так. Но я сразу скажу вам, что это может оказаться концом всему, если мы это допустим.

Как ни чудовищна эта катастрофа, мы все еще в состоянии пережить ее. Стоит, наверно, именно сейчас вспомнить, что в истории человечества не нам одним приходится быть свидетелями исполинских бедствий. О них дошли до нас только мифы, но не приходится сомневаться, что где-то в глубинах истории имел место Великий Потоп. Те, кто пережил его, были свидетелями катастрофы таких же масштабов, как наша, и в некоторых отношениях более ужасной. Но они не впали в отчаяние: они, должно быть, все начали сначала, как можем начать и мы.

Из жалости к себе и из патетики не построить ничего. Поэтому лучше будет, если мы сразу отрешимся от этих чувств, ибо мы должны стать именно строителями.

А чтобы выбить почву из-под ног любителей драматизировать, я позволю себе напомнить вот о чем. Нынешняя катастрофа даже сейчас не кажется мне самым худшим, что могло бы случиться. Я, а также, вероятно, и многие из вас большую часть жизни прожили в ожидании событий, гораздо более страшных. И я все еще верю, что если бы не эта катастрофа, с нами случилось бы нечто худшее.

После шестого августа 1945 года шансы человечества поразительно уменьшились. Только позавчера они были меньше, чем в эту минуту. Если уж вам хочется драматизировать, возьмите лучше в качестве материала все годы после 1945-го, когда дорога безопасности сузилась до ширины натянутого каната, по которому мы переступали, намеренно закрывая глаза на пропасть, разверзшуюся под нами.

Рано или поздно мы могли оступиться. Совершенно неважно, как это могло произойти: по злому умыслу, по небрежности или простой случайности. Равновесие было бы потеряно, и началось бы уничтожение. Мы не знаем, как это было бы страшно. Как это могло быть страшно… возможно, в живых не осталось бы ни одного человека; возможно, не уцелела бы и сама планета…

А теперь сравните наше положение. Планета не затронула, не покрыта шрамами. Она по-прежнему плодородна. Она может давать пищу и сырье. Мы располагаем хранилищами знаний, которые научат нас делать все, что делалось до сих пор… хотя о некоторых вещах лучше забыть навсегда. И у нас есть средства, здоровье, сила начать строить заново.

Речь его не была длинной, но она произвела впечатление. Должно быть, она заставила, многих слушателей почувствовать, что они находятся не столько в конце одного пути, сколько в начале другого. И хотя его выступление состояло главным образом из общих мест, в зале, когда он сел, ощущалось больше бодрости.

Полковник, выступавший следом за ним, был практичен и держался фактов. Он напомнил, что в видах гигиены нам следует по возможности скорее удалиться из населенных районов, каковое мероприятие намечается примерно на полдень следующего дня. Практически все предметы первой необходимости и кое-что сверх того в количестве, достаточном для обеспечения разумного уровня удобств, уже имеются в наличии. В приобретении запасов нашей целью должна быть максимальная независимость от внешних источников хотя бы на один год. Этот период мы проведем фактически на положении осажденных. Несомненно, помимо того, что запечатлено в списках, есть еще много других предметов, которые для всех нас было бы желательно взять с собой, но с ними придется подождать, пока медицинский надзор (тут девушка в комитете покраснела) позволит группам выйти из изоляции и отправиться за ними. Что же касается места изоляции, то комитет тщательно обдумал этот вопрос и, приняв во внимание требования компактности, независимости и отчуждения от остального мира, пришел к заключению, что лучше всего для наших целей подойдет провинциальная школа-интернат или, на худой конец, какая-нибудь крупная помещичья усадьба.

Не знаю, то ли комитет тогда действительно еще не принял решения относительно места нашей будущей резиденции, то ли Полковник был одержим идеей о необходимости скрывать это решение как военную тайну, но то обстоятельство, что он не назвал ни место, ни хотя бы предполагаемый район, было, по моему глубокому убеждению, серьезнейшей ошибкой, допущенной в тот вечер. Впрочем, его деловой подход вселил в слушателей новый заряд уверенности.

Когда он сел, снова поднялся Микаэль. Он шепнул девушке несколько ободряющих слов и затем представил ее. Всех очень обеспокоило, сказал он, что среди нас не было ни одного человека с медицинскими знаниями, и поэтому он с величайшим удовлетворением приветствует здесь сейчас мисс Берр. Правда, у нее нет медицинских степеней и внушительных рекомендаций, но зато она является медицинской сестрой высокой квалификации. Сам он полагает, что практические навыки, приобретенные за последнее время, могут стоить больше, нежели степени, полученные годы назад.

Девушка, снова покраснев, коротко сообщила, что полна решимости выполнить свой долг. Закончила она немного неожиданно, объявив, что сегодня же, не выходя из зала, сделает нам всем прививки от разных болезней.

Маленький человечек (имени его я не разобрал), похожий на воробья, втолковал нам, что здоровье каждого является делом общим, что о любых болезненных симптомах необходимо докладывать немедленно, поскольку распространение среди нас заразных заболеваний может принять очень серьезный оборот.

Когда он закончил, поднялась Сандра и представила последнего выступающего: «Доктор Е.Х. Ворлесс, доктор наук, Эдинбург, профессор социологии Кингстонского университета».

К кафедре подошел седовласый мужчина. Он постоял несколько секунд, опершись о нее кончиками пальцев и склонив голову. Остальные члены комитета внимательно и с некоторым беспокойством смотрели на него. Полковник, наклонившись к Микаэлю, что-то шепнул ему, и тот кивнул, не спуская глаз с профессора. Старик поглядел в зал. Он провел ладонью по волосам.

— Друзья мои, — сказал он. — Я полагаю, что могу претендовать на старшинство по возрасту. За мои семьдесят лет я узнал и должен был забыть много, хотя и не так много, как мне бы хотелось. Но если в процессе длительного изучения человеческих установлений что-либо поражало меня более нежели их устойчивость, так это их разнообразие.

Хорошо говорят французы: autres temps, autres moeurs. Давайте хорошенько поразмыслим, и тогда мы отчетливо увидим, что добродетели, почитаемые в одном обществе, оборачиваются преступлением в другом, что поступки, вызывающие возмущение здесь, поощряются где-нибудь в другом месте; что привычки, порицаемые в одном веке, охотно прощаются в другом. Мы увидим также, что в каждом обществе и в каждую эпоху распространена уверенность в моральной правоте обычаев данного общества и данной эпохи.

Отсюда явствует, что, поскольку многие обычаи разных обществ и разных эпох противоречат друг другу, они не могут быть все «правильными» в абсолютном смысле. Самый строгий приговор, который можно им вынести, если им вообще должно выносить приговоры, — состоит в утверждении, что в какое-то время они были «правильными» для общества, где они существовали. Может быть, они правильны и сейчас, но нередко оказывается, что это совсем не так, что общество, которое продолжает слепо поддерживать их безотносительно к изменившимся обстоятельствам, делает это себе во вред возможно, ведет себя к самоуничтожению.

Аудитория не понимала, куда он клонит. Слушатели беспокойно задвигались. Большинство из них привыкло немедленно выключать радио, когда передавались выступления такого рода. Теперь они чувствовали себя в ловушке. Оратор решил пояснить свою мысль.

— Таким образом, — продолжал он, — вряд ли вы можете рассчитывать найти одни и те же нормы поведения, обычаи и привычки в какой-либо умирающей от голода индийской деревушке и, скажем, в центре Лондона. Аналогично население теплых стран с благоприятными условиями для жизни очень отличается в смысле взгляда на добродетели от занятого тяжким трудом населения суровых северных областей.

Другими словами, различные обстоятельства порождают различные нормы морали.

Я напоминаю вам об этом потому, что мир, который мы знали, ушел. Он кончился.

Вместе с ним ушли и условия, определявшие и формировавшие наши нормы. У нас теперь другие нужды, и другими должны быть наши цели. Вот вам пример: весь день мы с чистой совестью занимались тем, что еще два дня назад было бы грабежом и кражей. Старые нормы сломаны, и мы должны выяснить, какой образ жизни лучше всего соответствует новым. Мы не просто начинаем заново строить: мы должны начать заново думать, а это куда труднее и неприятнее.

В ближайшем будущем огромное большинство всех этих предрассудков должно исчезнуть или радикально измениться. Мы можем признать и сохранить лишь один первостепенный предрассудок, то, что гласит: человечество пребудет вовеки. Этому соображению должны быть подчинены, по крайней мере временно, все остальные. Что бы мы ни делали, мы должны задавать себе вопрос: «Поможет это или помешает человечеству в борьбе за существование?» Если поможет, то мы обязаны делать, даже если это вступает в конфликт с идеями, в которых мы были воспитаны. Если помешает, то мы должны устраниться, даже если наше бездействие столкнется с нашими прежними идеями о долге и справедливости.

Это будет не легко: старые предрассудки умирают с трудом. Простак опирается на костыли афоризмов и заповедей; опирается на них и робкий и умственно ленивый… Мы тоже подчас опираемся на эти костыли — гораздо чаще, чем нам кажется. Теперь же, когда старая организация мира рухнула, созданные для нее арифметические таблицы не дают больше правильных ответов. Нам придется найти в себе моральную смелость думать и планировать самим за себя.

Он помолчал, задумчиво разглядывая аудиторию. Затем он сказал:

— Прежде чем вы решите примкнуть к нашему сообществу, следует совершенно отчетливо разъяснить вам одну вещь. Мы все, кто взялся за эту задачу, обязаны будем играть определенные роли. Мужчины будут работать, женщины будут рожать. Если вы с этим не согласны, то в сообществе вам не место.

После паузы, заполненной мертвой тишиной, он добавил:

— Мы можем позволить себе содержать слепых женщин — у них будут зрячие дети. Мы не можем позволить себе содержать слепых мужчин. Видите ли, в нашем новом мире дети — самое важное.

Он закончил выступление. Некоторое время все молчали, затем аудитория зашевелилась и зажужжала.

Я повернулся в Джозелле. К моему удивлению, она улыбалась.

— Что здесь смешного? — спросил я несколько резко.

— Посмотрите на лица у публики, — ответила она.

Я посмотрел и был вынужден признать, что она имела причины улыбаться. Я взглянул на Микаэля. Обводя глазами зал, он старался определить общую реакцию.

— Микаэль как будто немного обеспокоен, — заметил я.

— Ну, а как же, — сказала Джозелла. — Другое дело, если бы Янгу удалось провернуть это еще в девятнадцатом веке.

— Какой вы иногда бываете грубой, — сказал я. — Вы что, знали обо всем заранее?

— Не то чтобы знала, но не такая уж я тупица. Кроме того, пока вы ходили переодеваться, кто-то пригнал полный автобус вот этих вот слепых девушек. Они из какого-то благотворительного учреждения. Я спросила себя: для чего было специально ездить за ними, если можно набрать тысячи на окрестных улицах? Ответ напрашивался сам собой. Во-первых, поскольку они слепые уже давно, у них должны быть известные рабочие навыки. Во-вторых, все они девицы. Такая дедукция не представляла особых трудностей.

— Гм, — сказал я. — Это зависит от точки зрения. Мне бы это в голову не пришло. А что вы?..

— Ш-ш-ш! — сказал она.

В зале наступила тишина.

Поднялась высокая женщина, смуглая и моложавая, с видом весьма целеустремленным.

— Следует ли нам сделать вывод, — спросила она голосом, в котором звучала углеродистая сталь, — следует ли нам сделать вывод, что последний оратор выступает в защиту свободной любви? — И она села с устрашающей решимостью.

Доктор Ворлесс рассматривал ее, приглаживая волосы.

— Я думаю, задавшая этот вопрос должна знать, что я ни слова не сказал о любви, ни о свободной, ни о продажной или взаимной. Не соблаговолит ли она поставить вопрос яснее?

Женщина снова встала.

— Я думаю, оратор понял меня. Я спрашиваю, не предлагает ли он отменить закон о браке?

— Все законы, которые мы знали, отменены обстоятельствами. Создавать законы, соответствующие новым условиям, а также, если понадобится, навязывать их придется теперь нам самим.

— Есть еще закон Божий и закон благопристойности.

— Мадам, у Соломона было три сотни — или пять сотен? — жен, но Бог, видимо, не ставил ему это в вину. Мусульманин с тремя женами сохраняет полную респектабельность. Все зависит от местных обычаев. Позже мы сами решим, каковы будут наши законы касательно этого и всех прочих предметов, чтобы они были наиболее выгодными для нашего сообщества.

Наш комитет после дискуссии пришел к выводу, что если мы хотим построить новый порядок вещей и не хотим впасть в варварство — а такая опасность существует, — мы должны иметь определенные обязательства со стороны тех, кто выразит желание присоединиться к нам.

Никто из нас не собирается восстанавливать образ жизни, который нами утрачен. Что мы предлагаем? Трудовую жизнь в наилучших условиях, какие мы можем создать, и счастье, которое придет в борьбе с трудностями. Взамен мы просим сотрудничества и плодотворной деятельности. Никто никого не принуждает. Выбирайте сами. Те, кому наше предложение не по душе, свободны идти куда угодно и основать сообщество отдельно на принципах, которых они предпочитают.

Последовал бессвязный спор, то и дело опускающийся до частностей и гипотетических предположений, на которые пока не могло быть ответа. Но никто не пытался прекратить его. Чем дольше он продолжался, тем привычней становилась сама идея.

Мы с Джозеллой отправились к столу, где сестра Берр расположилась со своими орудиями пыток. Нам было сделано несколько уколов, после чего мы снова сели слушать спорящих.

— Как вы думаете, — спросил я Джозеллу, — сколько из них решат присоединиться?

Она огляделась.

— Да почти все к утру, — сказала она.

Я усомнился. Слишком много слышалось возражений и вопросов. Джозелла сказала:

— Знаете, если бы вы были женщиной и вам предстояло перед сном подумать час — другой, выбрать ли детей и организацию, которая будет о вас заботиться, или верность принципам, которые скорее всего не дадут вам ни детей, ни мужчину-защитника, вы бы не испытывали сомнений.

— Не ожидал от вас такого цинизма.

— Если вы всерьез считаете это цинизмом, значит, вы сентиментальный пошляк. Я говорю о реальных женщинах, а не о куклах из фильмов и дамских журналов.

— О, — сказал я.

Некоторое время она размышляла, затем нахмурилась. Наконец она сказала:

— Хотела бы я знать, сколько им от нас нужно. Я люблю детей, но должен быть какой-то предел.

Дебаты беспорядочно продолжались примерно час, после чего постепенно затихли. Микаэль попросил, чтобы списки тех, кто решит присоединиться к сообществу, были у него в кабинете к десяти часам утра. Полковник потребовал, чтобы все, кто может водить грузовики, явились к нему в семь ноль-ноль. На этом собрание закончилось.

Мы с Джозеллой вышли из здания. Вечер был теплый. Прожекторный луч на башне вновь с надеждой пронизывал небеса. Луна только что поднялась над крышей музея. Мы нашли низенькую ограду и уселись на нее, глядя в темноту сада и слушая слабый шорох ветра в листве. Мы молча выкурили по сигарете. Затем я отшвырнул окурок и глубоко вздохнул.

— Джозелла, — сказал я.

— М-м? — отозвалась она рассеянно.

— Джозелла, — снова сказал я. — Э… насчет детей. Я бы… э… я был бы чертовски горд и счастлив, если бы они были вашими и моими.

Секунду она сидела неподвижно, не говоря ни слова. Затем она повернула ко мне лицо. Лунный свет блестел на ее каштановых волосах, но глаза оставались в тени. Я ждал, сердце мое билось сильно и немного болезненно. Она произнесла с удивительным спокойствием:

— Спасибо, милый Билл. Мне кажется, я тоже была бы горда и счастлива.

Я перевел дыхание. Сердце билось по-прежнему сильно, и, протянув руку к ее руке, я обнаружил, что пальцы у меня дрожат. У меня не было слов в эту минуту. Но у Джозеллы они были. Она сказала:

— Правда, теперь это не так просто.

Меня подбросило.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

Она раздумчиво проговорила:

— Мне кажется, я бы на месте этого комитета… — Она кивнула в сторону башни. — Я бы установила правило. Я бы разделила нас на группы. Я постановила бы, что каждый мужчина, который женится на зрячей девушке, обязан взять на себя еще и двух слепых девушек.

Я уставился в ее лицо, скрытое тенью.

— Вы шутите, — сказал я.

— Боюсь, что нет, Билл.

— Но послушайте…

— А вам не кажется, что примерно это они и имели в виду… когда выступали там, на собрании?

— Пожалуй, — согласился я. — Но одно дело, если такое правило установят они. И совсем другое…

Я проглотил слюну. Я сказал:

— Послушайте, вы с ума сошли. Это же противоестественно. То, что вы предлагаете…

Она подняла ладонь, чтобы остановить меня.

— Погодите, Билл, выслушайте меня. Я знаю, поначалу это звучит немного жутко, но никто с ума не сошел. Все это очень ясно… и очень не просто.

Все это, — она обвела рукой вокруг, — что-то изменило во мне. Словно я вдруг все увидела по-другому. И мне кажется, те из нас, кого минула чаша сия, будут гораздо ближе друг другу, гораздо больше… ну, больше походить на единое племя, чем когда-либо раньше.

Весь день, когда мы разъезжали по городу, я видела несчастных, обреченных людей. И все время я твердила себе: «Если бы не милость судьбы…» И затем я сказал себе: «Это чудо! Я не заслуживаю лучшей участи, нежели эти люди. Но произошло чудо. Я уцелела… и теперь я должна оправдать это»; я ощутила себя как-то ближе к другим людям, чем прежде. Это ощущение заставило меня думать все время: чем я могу помочь хотя бы некоторым из них?

Понимаете, Билл, мы обязаны что-то сделать, чтобы оправдать это чудо. Я могла быть одной из этих слепых девушек; вы могли быть одним их этих несчастных слепых мужчин. Мы не способны сделать ничего большого. Но если мы возьмем на себя заботу хотя бы о немногих и дадим им хоть чуть-чуть счастья, мы расплатимся… уплатим крошечную долю своего долга. Вы понимаете меня, Билл, ведь правда?

Минуту или больше я обдумывал ее слова.

— По-моему, — сказал я, — это самый странный довод, какой я слыхал сегодня… и вообще в жизни. И все же…

— И все же это так, правда, Билл? Я знаю, что это так. Я попыталась поставить себя на место одной из этих слепых девушек, и я знаю. В нашей воле дать им настоящую, полную жизнь, насколько это возможно, некоторым из них. Так что же, дадим мы ее им как долю нашей благодарности… или мы откажем им из-за внушенных нам предрассудков?

Некоторое время я молчал. Я ни секунды не сомневался, что Джозелла уверена в каждом своем слове. Я подумал о судьбах решительных женщин с подрывными идеями, таких, как Флоренс Найтингейл и Елизавета Фрай. Ничего с ними нельзя поделать… И так часто в конечном счете они оказывались правы.

— Ну хорошо, — сказал я. — Пусть будет так, раз вы считаете это нужным.

Мы все сидели на ограде, держась за руки, и глядели на испятнанные тенями деревья, но почти ничего не видели. По крайней мере я не видел. Затем в здании у нас за спиной кто-то завел патефон. Над пустынным двором зазвучал вальс Штрауса, полный светлой тоски по родине. На мгновение перед нами возникло видение большого зала: вихрь красок и луна вместо хрустальной люстры.

Джозелла соскользнула со стены. Раскинув руки и изгибаясь, легкая как пушинка, она танцевала в огромном круге лунного света. Потом она остановилась передо мной. Глаза ее сияли, и она протянула ко мне руки.

И мы танцевали на пороге неведомого будущего под эхо исчезнувшего прошлого.

Глава 8

КРУШЕНИЕ ПЛАНОВ

Я брел по незнакомому пустынному городу, где мрачно бил колокол и гробовой бестелесный голос вопил в пространстве: «Зверь на свободе! Берегитесь! Зверь на свободе!» Тут я проснулся и обнаружил, что колокол бьет наяву. Он гремел медным звоном так резко и тревожно, что секунду я не мог сообразить, где нахожусь. Затем, пока я все сидел, приходя в себя, послышались крики: «Пожар!» Я выскочил из постели и в чем был выбежал в коридор. Там пахло дымом, слышались торопливые шаги, хлопали двери. Больше всего шум доносился справа, где бил колокол и слышались испуганные крики, и я побежал туда. Лунные блики падали через высокие окна в конце коридора и разрежали сумрак, позволяя держаться подальше от стен, вдоль которых на ощупь двигались люди.

Я добежал до лестницы. Колокол гремел внизу в вестибюле. Я стал поспешно спускаться сквозь дым, становившийся гуще. На последних ступеньках я споткнулся и упал. Сумрак вдруг обратился в кромешную тьму, в этой тьме вспыхнула туча искр, и все кончилось…

Сначала была боль в голове. Затем, когда я открыл глаза, был яркий блеск. Он ослепил меня, словно прожектор, но когда я попробовал поднять веки снова, на этот раз осторожно, оказалось, что передо мной всего-навсего обыкновенное окно, да притом еще грязное. Я знал, что лежу на кровати, но я не стал подниматься: в голове стучал яростный поршень, предупреждавший малейшие попытки пошевелиться. Поэтому я продолжал тихо лежать и глядеть в потолок до тех пор, пока не обнаружил, что руки у меня связаны.

Это сразу вывело меня из летаргии, несмотря на грохот в голове. Я увидел, что связан со знанием дела. Не настолько крепко, чтобы было больно, однако вполне прочно. Несколько витков электрического шнура на запястьях и сложный узел внизу, так, чтобы нельзя было дотянуться зубами. Я выругался и стал осматриваться. Комната была невелика, и, кроме кровати, на которой я лежал, в ней ничего не было.

— Эй! — крикнул я. — Есть здесь кто-нибудь?

Через минуту снаружи послышались шаркающие шаги. Дверь приоткрылась, и в комнату просунулась маленькая голова в шерстяном колпаке. Под головой болтался галстук, похожий на веревку. Лицо казалось темным от небритой щетины. Глаза были устремлены в мою сторону, но не на меня.

— Здорово, хрен, — сказала голова довольно дружелюбно. — Что, очухался? Потерпи немного, я сейчас принесу тебе хлебнуть горячего. — И голова скрылась.

Предложение потерпеть было совершенно лишним, но ждать пришлось недолго. Через несколько минут он вернулся, неся бидон с проволочной ручкой.

— Ты где? — спросил он.

— Прямо перед тобой, на кровати, — ответил я.

Он осторожно двинулся вперед, вытянув левую руку, нащупал спинку кровати, затем обошел кровать и протянул мне бидон.

— Получай приятель. Вкус у него не так чтобы очень, потому как старина Чарли плеснул туда немного рома, но, я думаю, ты не будешь в обиде.

Я принял бидон, зажав его довольно неловко между связанными руками. В бидоне оказался чай, крепкий и сладкий, с изрядными количеством рома. Возможно, вкус у этого чая действительно был несколько странный, но он подействовал на меня, как эликсир жизни.

— Спасибо, сказал я. — Ты прямо чудодей. Меня зовут Билл.

Его, как оказалось, звали Элф.

— Ну, выкладывай, Элф, — сказал я. — Что здесь происходит?

Он присел на край кровати и протянул мне пачку сигарет и спички. Я взял, прикурил для него, закурил сам и вернул ему коробок.

— Вот какое дело, друг, — сказал он. — Ты, поди, знаешь, что вчера утром возле университета был небольшой шум. Может, ты был там?

Я сказал, что все видел.

— Ну так вот, после этого дела Коукер — это тот самый парень, который вел переговоры, — он вроде как бы обозлился. «Ладно, — говорит он этак злобно. — Эти гады у нас попляшут. Я все выложил им честно и благородно. А теперь они получат сполна». Да, а надо тебе сказать, что мы еще раньше встретили еще пару ребят и одну бабенку, которые тоже зрячие. Они все это устроили. Он парень что надо, этот Коукер!

— Ты хочешь сказать… Он все это подстроил? Никакого пожара не было? — спросил я.

— Пожар! Да какой там пожар? Они вот что сделали: натянули проволоку, зажгли в зале кучу бумаги и щепок и принялись бить в колокол. Мы посчитали, что зрячие выскочат первыми, потому что немного света от луны все-таки было. Так оно и получилось. Коукер и еще один парень брали в работу тех, кто спотыкался на проволоку, и передавали нам, а уж мы относили на грузовик. Просто, как поцелуй ручку.

— М-м, — произнес я горестно. — Действительно, он парень не промах, этот ваш Коукер. И много нас дураков попалось в эту ловушку?

— Да пару дюжин мы, наверно, взяли… правда, потом оказалось, что пять или шесть из них слепые. Когда в грузовике не осталось больше места, мы укатили и оставили остальных разбираться, что к чему.

Как бы ни относился к нам Коукер, было очевидно, что Элф враждебных чувств к нам не испытывал. Кажется, он смотрел на все это дело как на спорт. Я мысленно снял перед Элфом шляпу. Я-то отлично сознавал, что в его положении не был бы способен смотреть на что бы то ни было как на спорт. Я допил чай и получил от него вторую сигарету.

— А что будет дальше? — спросил я.

— Коукер хочет разделить всех нас на команды и придать каждой команде одного из ваших. Вы будете смотреть, где что можно взять, вроде бы глазами будете для нас. Ваше дело будет помочь нам продержаться, пока кто-нибудь не придет и не управится с этой погибелью.

— Понятно, — сказал я.

Он настороженно повернул ко мне лицо. Нет, в чуткости отказать ему было нельзя. Он уловил в моем тоне больше, чем я хотел выразить.

— Ты думаешь, это надолго? — спросил он.

— Не знаю. Что говорит Коукер?

Коукер, по-видимому, не затруднялся частностями. Впрочем, у Элфа было свое мнение.

— Если ты спросишь меня, так, по-моему, никто нас спасать не придет. Если бы было кому, то давно бы уже пришли. Другое дело, будь мы в каком-нибудь маленьком городишке или в деревне. А тут Лондон! Ясно, что сюда пришли бы раньше, чем в какое другое место. Нет, на мой взгляд, они еще не пришли, и значит это, что они никогда не придут. Потому что, провалиться мне, кто же мог подумать, что случится такое?

Я ничего не сказал. Не такой был Элф человек, чтобы утешаться легковесными ободрениями.

— А ты, я смотрю, тоже так думаешь? — спросил он, помолчав.

— Да, дела обстоят неважно, — признался я. — Но есть еще шанс, видишь ли… люди откуда-нибудь из-за границы…

Он покачал головой.

— Они бы уже были здесь. Они бы уже разъезжали по улицам с громкоговорителями и объяснили нам, что нужно делать. Нет, приятель, мы влипли: никто никуда не придет. Это уж точно.

Некоторое время мы молчали, затем он сказал:

— А знаешь, неплохо мы все-таки пожили.

Мы немного поговорили о том, как пожил он. Он работал во многих местах и всюду, по-видимому, обделывал кое-какие тайные делишки. Он подвел итог:

— Так или иначе, мне жилось неплохо. А ты чем промышлял?

Я рассказал. Это не произвело на него впечатления.

— Триффиды, ха! Гнусные твари. Какие-то они, можно сказать, ненастоящие, что ли.

Больше о триффидах не было сказано ни слова.

Элф вышел, оставив меня с моими мыслями и с пачкой своих сигарет. Я продумал ситуацию, и она мне не понравилась. Мне хотелось знать, как ее восприняли другие. Особенно меня интересовало мнение Джозеллы.

Я встал с кровати и подошел к окну. Вид из окна был жалкий. Внутренний двор-колодец с гладкими стенами, выложенными белыми изразцами, подо мной четыре этажа и застекленный люк внизу. Сделать тут можно было немного. Элф повернул за собой ключ, но на всякий случай я попробовал дверь. Комната не вселяла в меня никаких надежд. Она выглядела как номер третьесортной гостиницы, только из нее было вынесено все, кроме кровати.

Я вернулся на кровать и предался размышлениям. Вероятно, я смог бы одолеть Элфа даже со связанными руками — при условии, что у него нет ножа. Но он скорее всего имел нож, и это было бы неприятно. Вряд ли слепой станет угрожать ножом; чтобы справиться со мной, он пустит нож в ход без предупреждения. Затем, как узнать, с кем я еще столкнусь, пока буду искать выход на улицу? Более того, я не желал причинять Элфу никакого вреда. Самым благоразумным представлялось ждать удобного случая: такой случай обязательно должен выпасть на долю зрячего среди слепых.

Часом позже Элф вернулся, неся тарелку с едой, ложку и опять бидон с чаем.

— Вроде бы и грубо с нашей стороны, — извинился он, — но вилки и ножа давать тебе не велено, так что обойдись так.

Энергично работая ложкой, я спросил Элфа о других пленниках. Он знал очень немного и совсем не знал имен, но я выяснил, что среди них есть женщины. Затем я остался один на несколько часов, в течение которых изо всех сил старался заснуть и избавиться от головной боли.

Когда Элф появился снова с едой и неизбежным чаем, его сопровождал человек, которого он назвал Коукером. Коукер выглядел более усталым, чем вчера у ворот университета. Под мышкой у него была кипа бумаг. Он окинул меня изучающим взглядом.

— Вам известно, чего от вас хотят? — спросил он.

— Более или менее. Элф рассказал мне.

— Тогда ладно. — Он бросил бумаги на кровать, взял одну сверху и развернул ее. Это оказался план Большого Лондона. Он указал на район, жирно обведенный синим карандашом, включающий часть Хэмпстеда и Суисс-коттедж.

— Вот ваше место, — сказал он. — Ваша команда работает внутри этого района и нигде больше. Нельзя допустить, чтобы все группы охотились за одной и той же добычей. Ваше дело искать продовольствие в этом районе и снабжать свою команду продовольствием и всем остальным, что понадобится. Дошло?

— А иначе? — спросил я, глядя на него.

— А иначе они останутся голодными. И если они будут голодны, вам придется плохо. Некоторые из парней — настоящее зверье, и никто из нас не занимается этим для развлечения. Поэтому будьте осторожны. Завтра утром мы отвезем туда вас и вашу группу на грузовиках, после чего вашим делом будет помочь им продержаться, пока не придет кто-нибудь, чтобы привести все в порядок.

— А если никто не придет? — спросил я.

— Кто-нибудь должен прийти, — сказал он угрюмо. — Одним словом, действуйте и смотрите, не забирайтесь в чужие районы.

Он повернулся, чтобы идти, но я остановил его.

— Мисс Плэйтон находится у вас? — спросил я.

— Имен я не знаю, — сказал он.

— Блондинка, примерно метр шестьдесят пять — шестьдесят семь, серо-голубые глаза, — настаивал я.

— Девушка примерно такого роста есть, и она блондинка. Но я не заглядывал ей в глаза. У меня есть дела поважнее, — сказал он и вышел.

Я нагнулся над картой. Я не был в восторге от своего района. Конечно, это был пригород с чистым целебным воздухом, но в данных обстоятельствах я бы предпочел расположение каких-нибудь доков или пакгаузов. Сомнительно было, чтобы в назначенном мне районе нашлись более или менее крупные товарные склады. Однако «приз не может достаться всем сразу», как, несомненно, сказал бы Элф, и, кроме того, я не собирался оставаться там дольше, чем необходимо.

Когда Элф пришел снова, я спросил его, не передаст ли он Джозелле записку. Он покачал головой.

— Прости, друг. Не велено.

Я обещал ему, что ничего плохого в записке не будет, но он остался непоколебим. Я не мог винить его за это. У него не было причин доверять мне, и он не мог прочесть записку, чтобы убедиться, так ли она безобидна, как я обещал. И вообще у меня не было ни бумаги, ни карандаша, и я оставил эту мысль. Все же мне удалось убедить его дать ей знать, что я нахожусь здесь, и выяснить, в какой район ее посылают. Ему ужасно не хотелось делать этого, но он был вынужден согласиться, что если порядок будет когда-либо восстановлен, мне будет легче найти ее, зная, откуда начинать поиски.

Затем я остался на некоторое время наедине со своими мыслями.

Беда была в том, что я с чудовищной ясностью видел правоту обеих сторон. Я знал, что здравый смысл и дальновидность на стороне Микаэля Бидли и его группы. Если бы они отправились в путь, мы с Джозеллой, несомненно, поехали бы с ними и работали бы с ними, и тем не менее я чувствовал, что сердце у меня было бы на месте. Никто бы не смог убедить меня, что уже ничем нельзя помочь тонущему кораблю, не смог бы меня заверить, что я сделал выбор не по расчету. Если действительно не было возможности организованного спасения, тогда их предложение спасти то, что еще можно, было самым разумным. Но, к сожалению, человеческую натуру движет отнюдь не только разум. Я противопоставил себя прочным, укоренившимся традициям и предрассудкам, о которых говорил старый профессор. И он был совершенно прав относительно того, как трудно принять новые принципы. Если бы, например, пришло откуда-нибудь чудесное спасение, каким мерзавцем я ощутил бы себя за то, что удрал; как бы я презирал себя и остальных за то, что мы не остались здесь, в Лондоне, помогать до конца, каковы бы ни были наши соображения…

Но, с другой стороны, если бы помощь не пришла, как бы я обвинял себя за бессмысленную трату времени и усилий, когда другие люди, более крепкие духом, трудились над спасением всего, что еще можно было спасти?

Я знал, что должен решиться раз и навсегда. Но я не мог.

Не было никакой возможности узнать, что избрала Джозелла. Она ничего мне не передавала. Но вечером в комнату просунул голову Элф. Он был краток.

— Вестминстер, — сказал он. — Ну и ну! Да разве найдешь какую-нибудь жратву в Парламенте?

На следующее утро Элф разбудил меня рано. Его сопровождал громадный детина с бегающими глазками, назойливо выставлявший напоказ мясницкий нож. Элф подошел ко мне, бросил на кровать охапку одежды. Детина закрыл дверь и привалился к косяку, следя за мной хитрым взглядом и поигрывая ножом.

— Давай лапы, приятель, — сказал Элф.

Я протянул ему руки. Он ощупал проволоку у меня на запястьях и перекусил ее кусачками.

— А теперь, друг, напяливай на себя это барахло, — сказал он, отступая.

Я оделся. Детина с ножом следил за каждым моим движением, как ястреб. Когда я застегнул последнюю пуговицу, Элф достал наручники.

— Ничего страшного, — заметил он.

Я медлил. Детина отвалился от косяка и выставил нож перед собой. Для него, очевидно, наступил самый интересный момент. Я решил, что сейчас, пожалуй, не время предпринимать отчаянные попытки, и снова протянул руки. Элф ощущал их и замкнул наручники на запястьях. Затем он вышел и принес мне завтрак.

Еще через два часа снова явился детина, по-прежнему держа нож напоказ. Он махнул им в сторону двери.

— Давай, — сказал он. Это было единственное слово, которое он произнес.

Он шел за мной по пятам, и я всей спиной ощущал острие ножа. Мы спустились вниз на несколько этажей и пересекли вестибюль. На улице ждали два нагруженных грузовика. У заднего борта одного из них стоял Коукер с двумя своими людьми. Он поманил меня. Не говоря ни слова, он продел у меня между руками цепь. На концах цепи было по ремню. Один ремень был уже обмотан вокруг запястья дородного слепого мужчины; другой он прикрепил к запястью такого же угрюмого типа, так что я оказался между ними. Они ничем не желали рисковать.

— На вашем месте я бы не стал откалывать никаких номеров, посоветовал мне Коукер. — Будьте с ними хороши, и они будут хороши с вами.

Мы втроем неловко вскарабкались через задний борт, и оба грузовика тронулись в путь.

Мы остановились где-то неподалеку от Суисс-коттеджа и выгрузились. Человек двадцать, бесцельно бродивших вдоль водосточных канав, при шуме моторов разом, словно части единого механизма, повернулись в нашу сторону с выражением недоверия на лицах, а затем начали медленно приближаться к нам, окликая нас на ходу. Шоферы заорали нам, чтобы мы посторонились. Грузовики дали задний ход, развернулись и с грохотом умчались. Люди, двигавшиеся к нам, остановились. Кто-то из них закричал вслед грузовикам, остальные безнадежно и молча повернулись и побрели прочь. Метрах в пятидесяти женщина забилась в истерике и стала колотиться головой о стену. Я почувствовал дурноту, но преодолел себя.

— Ну, — сказал я, повернувшись к своей команде, — что вам нужно прежде всего?

— Квартиру, — сказал кто-то. — Нам нужно место, где спать.

Я подумал, что это самое меньшее, что я должен для них сделать. Я не мог вот так просто улизнуть, бросив их посреди улицы. Раз уж дело зашло так далеко, я должен был найти для них какое-то помещение, что-то вроде штаба, и помочь им устроиться. Требовалось место, где можно было бы складывать добычу, питаться и держаться всем вместе. Я пересчитал их. В команде оказалось пятьдесят два человека, в том числе четырнадцать женщин. Лучше всего подошла бы гостиница. Это решило бы вопрос с кроватями и постельными принадлежностями.

Мы выбрали один из прославленных меблированных домов, викторианское здание с плоской крышей. Здесь было гораздо больше удобств, чем необходимо. Бог знает, что случилось с большинством жильцов, но в одном из холлов мы наткнулись на старика, пожилую женщину (она оказалась хозяйкой), средних лет мужчину и трех девушек. Они сбились вместе, дрожащие и перепуганные. У хозяйки достало присутствия духа протестовать против нашего вторжения. Она изрекла несколько очень громких угроз, но даже лед свирепых манер, свойственных хозяйкам меблированных домов, был до жалости тонок. Немного пошумел и старик, пытавшийся поддержать ее. Остальные сидели тихо, они только нервно прислушивались, обратив лица в нашу сторону.

Я объяснил, что мы въезжаем в дом. Если им что не нравится, они могут уйти. Если же они предпочитают остаться и делить все поровну, мы возражать не станем. Им это не понравилось. Было ясно, что где-то в доме спрятан запас провизии, который делить с нами они не желают. Только когда до них дошло, что мы намерены создать еще большие запасы, их отношение к нам смягчилось, и они приготовились извлечь из этого все выгоды.

Я решил, что останусь на день — другой, пока не устрою команду. Я догадывался, что Джозелла поступит со своей группой так же. Хитроумный человек этот Коукер: трюк назывался «подержите младенца». Просят минуточку подержать младенца и удирают. Когда все наладится, я улизну и найду ее.

Дня два мы работали систематически, обчищая самые крупные магазины большей частью однотипные лавки какой-то одной фирмы, в общем не очень богатые. Почти повсюду до нас побывали другие. Витрины были в ужасном состоянии. Стекла выбиты, на полу валяются вскрытые банки и разорванные пакеты, их содержимое вместе с осколками стекла превратилось в липкую вонючую массу. Но повреждения, как правило, были незначительны, и мы находили в лавках и на задних дворах нетронутые ящики.

Слепым было неимоверно трудно поднимать и вытаскивать эти тяжелые ящики на улицу и грузить их на ручные тележки. А ведь надо было еще доставить добычу домой и перенести в кладовые. Но практика уже начала давать им некоторые навыки.

Хуже всего было то, что мне нельзя было ни на минуту оставить их. Без моего руководства они были не в состоянии сделать почти ничего. Мы могли бы организовать хоть дюжину рабочих партий, но использовать одновременно нельзя было даже две. В доме, когда я уходил с партией фуражиров, работы тоже приостановились. Мало того, им приходилось сидеть сложа руки, пока я тратил время на поиски и исследование новых источников добычи. Двое зрячих могли бы наработать вдвое и втрое больше, нежели вся моя команда.

С того момента, когда мы принялись за дело, у меня не было ни одной свободной минуты. Днем я думал только о работе и к вечеру уставал так, что засыпал мгновенно, едва ложился. Время от времени я говорил себе: «Завтра к вечеру я уже полностью обеспечу их всем необходимым, хотя бы на некоторое время. Тогда я смоюсь и пойду искать Джозеллу».

Звучало это прекрасно, но каждый день это было новое завтра и с каждым днем мне становилось труднее. Некоторые понемногу приобретали навыки, но по-прежнему практически нечто, начиная с работы на улицах и кончая открыванием банки консервов, не могло делаться без моего участия. Мне даже казалось, что с каждым днем я становлюсь все более незаменимым.

И их вины здесь не было. В этом заключалась главная трудность. Некоторые старались изо всех сил, и я просто не мог предать их и плюнуть на их судьбу. Десять раз на день я проклинал Коукера за то, что он поставил меня перед такой проблемой, но это не помогало мне разрешить ее: я только спрашивал себя, чем все это может кончиться…

Первый намек на ответ (хотя я не подозревал тогда, что это намек) появился на четвертое или на пятое утро, как раз перед тем, как мы собрались выйти за добычей. Женский голос крикнул нам с лестницы, что на этаже двое больных, даже тяжело больных.

Обоим моим волкодавам это не понравилось.

— Послушайте, — сказал я им. — Я сыт по горло этой цепью и наручниками. Мы бы прекрасно обошлись без них.

— И вы бы сейчас же удрал к своим… — сказал кто-то.

— Не обольщайтесь, — сказал я. — Мне ничего не стоит прикончить эту пару горилл-любителей в любое время дня и ночи. Я не сделал этого просто потому, что ничего против них не имею. Но меня начинает раздражать эта пара тупоголовых идиотов…

— Эй, послушай… — возразил один из волкодавов.

— И, — продолжал я, — если они не дадут мне взглянуть на заболевших, пусть ждут своего конца с минуты на минуту.

Мои волкодавы вняли гласу разума, но в комнате больных изо всех сил, насколько позволяла цепь, старались держаться поодаль. Заболели двое мужчин — один средних лет, другой совсем молодой. У обоих был жар, оба жаловались на острую боль в животе. В те времена я мало понимал в таких вещах, но не надо было понимать много, чтобы ощутить сильное беспокойство. Придумать я ничего не мог, только велел перенести их в пустующий дом рядом и попросил одну из женщин по возможности ухаживать за ними.

Это было начало перемен. Следующее событие, совсем в ином роде, случилось примерно в полдень.

К тому времени мы уже основательно очистили большинство продуктовых магазинов вблизи от дома, и я решил несколько расширить сферу действий. Я вспомнил, что в полумиле к северу находится еще одна торговая улица, и повел команду туда. Магазины мы нашли, но нашли и еще кое-что.

Свернув за угол, я сразу остановился. Перед бакалейной лавкой толпилась группа мужчин: они выносили из дверей ящики и грузили их на грузовик. Работали они совершенно так же, как мы. В моей группе было человек двадцать. Я остановил их и стал раздумывать, как быть дальше. Я склонялся к мысли отступить, чтобы избежать возможного столкновения и отправиться поискать свободное поле деятельности где-нибудь в другом месте: не было смысла вступать в конфликт, когда вокруг по разным магазинам разбросано так много добра. Но принять решение я не успел. Пока я колебался, из лавки уверенным шагом вышел рыжеволосый молодой человек. Не могло быть сомнения в том, что он зрячий: через секунду он увидел нас.

Он повел себя очень решительно. Он быстро сунул руку в карман. В следующее мгновение пуля щелкнула в стену у меня за спиной.

Последовала живая картина. Люди его и моей группы замерли, обратив друг на друга невидящие глаза, силясь понять, что происходит. Затем он выстрелил снова. Думаю, он целился в меня, но пуля попала в моего стража слева. Тот хрюкнул как бы в удивлении и со вздохом сложился пополам. Я нырнул за угол, волоча за собой второго волкодава.

— Живо! — сказал я. — Давай ключи от наручников. Пока я скован, я ничего не могу сделать.

Он только понимающе осклабился. Он был человек одной идеи.

— Ха, — сказал он. — Это ты брось. Меня не проведешь.

— О боже, шут гороховый… — проговорил я, натягивал цепь и подтаскивая к себе труп волкодава номер один, чтобы укрыться за ним.

Этот дурак пустился в спор. Бог знает, каким коварством наделила меня его тупость. Цепь провисла достаточно, чтобы я мог поднять обе руки. Я так и сделал и трахнул его обеими руками с такой силой, что голова его с треском ударилась о стену. На этом спор прервался. Я нашел ключ у него в боковом кармане.

— Слушайте, — сказал я остальным. — Повернитесь все кругом и идите прямо. Не отделяйтесь друг от друга, иначе пропадете. Ну, идите, не задерживайтесь.

Я отомкнул наручники на одном запястье, освободился от цепи и перебрался через стену в чей-то сад. Там я присел на корточки и освободил второе запястье. Затем я перешел через сад и осторожно заглянул через дальний угол ограды. Молодой человек с пистолетом не бросился за нами, как я ожидал. Он все еще был со своей группой и давал ей какие-то указания. Тогда я сообразил, что спешить ему было некуда. Раз мы не отстреливались, он понял, что мы не вооружены, а уйти отсюда быстро мы не в состоянии.

Покончив со своими директивами, он уверенно вышел на дорогу, откуда была видна моя удаляющаяся команда, и направился за нею следом. На углу он остановился взглянуть на распростертые тела моих стражей. Вероятно, цепь внушила ему, что один из них и был глазами нашей группы, потому что он снова сунул пистолет в карман и вразвалку пошел за остальными.

Этого я не ожидал, и мне потребовалась минута, чтобы понять его замысел. Затем я сообразил, что самым выгодным для него было бы проводить нашу группу до дома и поглядеть какую добычу там можно захватить. Мне оставалось признать, что либо он быстрее меня осваивается в неожиданных положениях, либо в отличие от меня заранее продумал возможности, какие могут возникнуть. Я был рад, что велел своей команде идти прямо, никуда не сворачивая. Очень возможно, что они вскоре утомятся, но я знал, что найти самостоятельно обратную дорогу домой и привести туда этого молодого человека тогда уже никто из них не сможет. Пока они будут держаться вместе, собрать их не составит труда. Насущной же проблемой был человек, который имел пистолет и без размышлений пускал его в ход.

В некоторых местах земного шара можно было бы раздобыть подходящее оружие в первом попавшемся доме. Но не Хэмпстеде; к сожалению, это был весьма респектабельный пригород. Вероятно, где-нибудь и оказалось бы спортивное ружье, но мне пришлось бы долго искать его. Единственное, что я мог придумать, это не терять молодого человека из виду и надеяться, что счастливая случайность даст мне возможность с ним разделаться. Я отломил у дерева сук, снова перелез через стену и побрел, постукивая по краю тротуара, в надежде на то, что меня теперь нельзя отличить от сотен слепых, бредущих вдоль улиц таким же образом.

Дорога здесь была прямая. Рыжеволосый молодой человек был метрах в пятидесяти впереди меня, а моя команда — еще дальше, метров на пятьдесят дальше. Так мы прошли около полумили. К счастью, никто из моей группы не свернул в переулок, который вел к дому. Я еще спрашивал себя, сколько пройдет времени, прежде чем они решат, что прошли достаточно, когда случилось неожиданное: один из моих застонал вдруг и согнулся, прижимая руки к животу. Затем он осел на мостовую и повалился, корчась от боли. Остальные продолжали идти. Должно быть, они слышали стоны, но не догадались, что он — один из них.

Молодой человек посмотрел на упавшего, сошел с тротуара и, приблизившись к скорчившемуся телу, остановился в нескольких шагах от него. Вероятно, с четверть минуты он стоял так, настороженно глядя на упавшего сверху вниз. Затем медленно, но совершенно хладнокровно вытащил из кармана пистолет и выстрелил ему в голову.

При звуке выстрела группа впереди остановилась. Я тоже. Молодой человек больше не пытался преследовать их — было очевидно, что он сразу потерял к ним всякий интерес. Он повернулся кругом и пошел обратно по середине улицы. Я вспомнил свою роль и снова двинулся вперед ему навстречу, постукивая палкой по краю тротуара. Он даже не взглянул на меня, но я — то хорошо видел его лицо: напряженное, с плотно сжатыми челюстями… Я еще некоторое время стучал палкой, пока он не остался далеко позади, а затем поспешил к своим. Напуганные выстрелом, они спорили, идти им дальше или нет.

Я прервал их, сообщив, что больше не обременен своими тупыми волкодавами и что отныне мы будем действовать по-другому. Я достану грузовик и минут через десять вернусь, чтобы отвезти их домой.

Встреча с организованной группой соперников прибавила мне забот, однако по возвращении наше убежище мы нашли нетронутыми. Единственной новостью, которая ожидала меня там, было то, что еще двое мужчин и одна женщина слегли с острой резью в животе и их перенесли в соседний дом.

Мы приняли все возможные меры к обороне на случай нашествия мародеров в мое отсутствие. Затем я взял новую группу, и мы отправились на грузовике — на этот раз в другом направлении.

Я вспомнил, что когда в свое время мне приходилось бывать в Хэмпстеде, я чаще всего сходил с автобуса на последней остановке, и там была масса небольших лавочек и магазинов. С помощью карты я нашел этот район довольно легко, и не только нашел, но и обнаружил, что каким-то чудом он почти не пострадал. Если не считать трех — четырех разбитых витрин, он выглядел так, словно здесь просто все закрыто просто на уик-энд.

Но была и разница. Например, никогда раньше, ни в будни, ни по воскресеньям, здесь не царило такой тишины. И на улице лежало несколько трупов. К трупам я уже притерпелся достаточно, чтобы не обращать на них особого внимания. Я даже удивился, что их так мало, и решил, что большинство жителей забились в какие-нибудь убежища от страха или когда начали слабеть от голода. Отчасти из-за этого мне не захотелось заходить в жилые дома.

Я остановился перед продовольственным магазином и несколько секунд прислушивался. Тишина опустилась на нас, словно одеяло. Не было слышно постукивания палок, не было видно бредущих фигур. Не было заметно никакого движения.

— О’кэй, — сказал я. — Вылезай, ребята.

Запертую дверь магазина отворили без труда. Внутри были аккуратные ряды кадушек с маслом, сыров, окороков, ящиков с сахаром и всего прочего. Я поставил группу на работу. К тому времени они уже приобрели кое-какие навыки и действовали более уверенно. Я мог оставить их и отойти, чтобы обследовать кладовые магазина и подвал.

Я был в подвале, исследовал хранившиеся там ящики, когда где-то послышались крики. И сейчас же загремели каблуки по полу надо мною. Один человек провалился вниз головой в открытый люк. Упав, он больше не двинулся и не издал ни звука. Я решил, что наверху идет схватка с какой-нибудь соперничающей шайкой. Я перешагнул через тело упавшего и с поднятой рукой, чтобы защитить голову, стал осторожно подниматься по трапу.

Прежде всего я увидел в неприятной близости от своего лица многочисленные шаркающие башмаки. Они пятились к люку. Я быстро выскочил и откатился в сторону, пока они не раздавили меня. И едва я поднялся на ноги, как вдребезги разлетелась витрина. Снаружи вместе с нею ввалились три человека. Длинная зеленая плеть хлестнула им вслед и настигла одного, когда он уже лежал на полу. Остальные двое вскочили и, скользя среди разбросанных банок и пакетов, навалились на столпившихся, стремясь убраться подальше от окна. Под их нажимом еще двое оступились и рухнули в открытый люк.

Достаточно было одного взгляда на эту зеленую плеть, чтобы понять, что произошло. За последние дни я совершенно забыл о триффидах. Вскарабкавшись на ящик, я посмотрел в окно через головы людей и увидел трех триффидов: одного на середине улицы и двух ближе, на тротуаре. Четыре человека неподвижно лежали на земле. Теперь стало понятно, почему здесь не тронуты магазины и почему в этом районе не видно ни души. Я проклял себя за то, что не пригляделся к трупам на дороге. Если бы я увидел след жала, я бы знал, чего ожидать.

— Стойте смирно! — закричал я. — Не двигайтесь!

Я спрыгнул с ящика, столкнул людей, стоявших на откинутой крышке люка, и захлопнул люк.

— Позади вас дверь, — сказал я им. — Только без паники.

Первые двое вышли без паники. Затем триффид ударил свистнувшим жалом через разбитую витрину. Кто-то упал с диким криком. Остальные рванулись, едва не опрокинув меня. В дверях началась давка. Прежде чем мы прошли, позади дважды свистнули удары. В задней комнате я огляделся отдуваясь. Нас было семеро.

— Стойте смирно, — сказал я. — Здесь мы в безопасности.

Я вернулся к двери. Внутренняя половина магазина была вне пределов досягаемости для триффидов — пока они оставались снаружи. Мне удалось добраться до люка и снова откинуть крышку. Из подвала вылезли двое мужчин, упавших туда после того, как я выскочил наружу. Один придерживал сломанную руку, другой отделался синяками и царапинами.

Задняя комната выходила в небольшой дворик. В кирпичной стене дворика была калитка, но я стал осторожен. Вместо того, чтобы направиться к калитке, я забрался на крышу флигеля и осмотрелся. Калитка открывалась в узкую аллею, которая проходила по всей длине квартала. Аллея была пуста. Но на другой ее стороне, за стеной, огораживавшей, вероятно, частные садики, я различил среди кустарников неподвижные верхушки двух триффидов. Может быть, это было еще не все. Стена на той стороне была ниже, и их высота позволяла им бить жалами через аллею. Я объяснил своим людям положение.

— Проклятые уроды, — сказал один. — Всегда ненавидел этих тварей.

Я снова осмотрелся. Через одно здание от нас оказалась автопрокатная контора, там стояли наготове три легковые машины. Было непросто добраться туда через две отделявшие нас стены, особенно с человеком, у которого была сломана рука, но нам это удалось. Кое-как я втиснул всех в большой «даймлер». Едва все уселись, я открыл ворота на улицу и побежал назад к машине.

Триффиды тут же заинтересовались. Зловещая чувствительность к звукам подсказала им, что здесь что-то происходит. Когда мы тронулись в путь, двое уже поджидали нас у ворот. Их жала хлестнули нам навстречу и без вреда шлепнулись в закрытые окна. Я круто свернул, сбил одного и переехал через него. Минуту спустя мы были уже далеко и мчались на поиски другого, более безопасного места.

Этот вечер был для меня самым скверным со дня катастрофы. Освобожденный от своих стражей, я выбрал себе небольшую комнату, где мог побыть в одиночестве. На каминной полке я установил в ряд шесть свечей и долго сидел в кресле, обдумывая положение. Вернувшись домой, мы узнали, что один из первых заболевших умер; другой был, несомненно, при смерти; заболели еще четверо. К концу ужина заболели еще двое. Что это была за болезнь, я понятия не имел. При отсутствии санитарных условий и вообще при теперешнем положении это могло быть все, что угодно. Я подумал, о тифе, но у меня было смутное впечатление, что у тифа должен быть более длительный инкубационный период. Да и то сказать, если бы я и знал — какая разница? Достаточно того, что болезнь эта очень скверная, раз рыжеволосый молодой человек пустил в ход пистолет и отказался от преследования нашей группы.

Похоже было на то, что я с самого начала оказывал своей команде сомнительную услугу. Мне удалось помочь им продержаться, в то время как, с одной стороны, им угрожала соперничающая шайка, а с другой — из пригорода надвигались триффиды. Теперь появилась еще эта болезнь. Чего же я достиг в конце концов? Отодвинул на какое-то время голодную смерть, только и всего.

Я не знал, что делать дальше. И кроме того, меня мучила мысль о Джозелле. То же самое, а может быть, нечто похуже, могло твориться и в ее районе…

Я обнаружил, что снова думаю о Микаэле Бидли и его группе. Еще раньше я знал, что на их стороне логика, а теперь я начинал думать, что на их стороне и истинная гуманность. Они исходили из того, что невозможно спасти кого-нибудь, кроме очень немногих. Внушать же остальным беспочвенные надежды — это по меньшей мере жестоко.

Кроме того, были еще мы сами. Если в чем-либо вообще есть какая-нибудь цель, то для чего мы выжили? Не для того же, чтобы попусту растратить себя в безнадежных усилиях?..

Я решил, что завтра же отправлюсь на поиски Джозеллы, и мы вместе разрешим все сомнения.

Щеколда двери звякнула. Дверь медленно приоткрылась.

— Кто там? — спросил я.

— О, вы здесь… — сказал девичий голос.

Она вошла и притворила за собой дверь.

— Что вам угодно? — спросил я.

Она была высокая и тонкая. Меньше двадцати, подумал я. Я нее были слегка вьющиеся волосы. Каштановые волосы. Она была тихая, но не из тех, кого не замечают: так уж она была устроена и сложена. Золотисто-коричневые глаза ее смотрели поверх меня, а то бы я подумал, что она меня рассматривает.

Она ответила не сразу. Была в ней какая-то неуверенность, которая очень не шла ей. Я ждал, пока она заговорит. У меня почему-то комок подкатил к горлу. Понимаете, она была молода и она была прекрасна. Вся жизнь должна была лежать перед нею: возможно, чудесная жизнь. Всегда есть что-то немного печальное в молодости и красоте при любых обстоятельствах, не правда ли?..

— Вы собираетесь уходить? — сказала она. Это был наполовину вопрос, наполовину утверждение тихим, чуть нетвердым голосом.

— Я этого не говорил, — возразил я.

— Да, — согласилась она. — Но это говорят другие… И ведь это правда?

Я ничего не сказал. Она продолжала:

— Так нельзя. Вам нельзя бросать их. Вы им нужны.

— Мне здесь нечего делать, — сказал я. — Все надежды напрасны.

— А вдруг окажется, что не напрасны?

— Этого не может быть… не сейчас. Мы бы уже знали.

— Но если они все-таки оправдаются? А вы все бросили и ушли?..

— Вы полагаете, я не думал об этом? Мне здесь нечего делать, говорю я вам. Я был чем-то вроде наркотика, который впрыскивают больному, чтобы хоть немного продлить его жизнь… не вылечить, а именно отсрочить смерть.

Несколько секунд она молчала. Затем она проговорила нетвердо:

— Жизнь прекрасна… даже такая. — Она едва владела собой.

Я не мог выговорить ни слова.

— Вы можете не дать нам умереть. Всегда есть шанс… просто шанс, что что-нибудь случится, даже сию минуту.

Я уже сказал, что думаю, об этом и не стал повторяться.

— Это так трудно, — проговорила она, словно сама себе. — Если бы только я могла видеть вас… Но, конечно, если бы я могла видеть… Вы молоды? Голос у вас молодой.

— Мне около тридцати, — сказал я. — И я очень обыкновенный.

— Мне восемнадцать. Это был день моего рождения… день, когда пришла комета.

Я не мог придумать, что ответить. Любые слова были бы жестокими. Пауза затянулась. Я видел, как она стискивает руки. Затем она уронила их; костяшки пальцев у нее побелели. Она шевельнула губами, чтобы заговорить, но ничего не сказала.

— Ну что? Что я могу сделать? — спросил я. — Продлить это еще немного?

Она закусила губу, затем сказала:

— Они… они говорят, что вы, наверно, одиноки. Я подумала, что если бы… — Ее голос дрогнул, костяшки пальцев побелели еще сильнее. — Если бы у вас кто-нибудь был… я хочу сказать, если бы у вас был кто-нибудь здесь… вы… вы бы, может быть, не ушли от нас. Может быть, вы остались бы с нами?

— О боже, — сказал я тихо.

Я глядел на нее. Она стояла очень прямо, губы ее слегка дрожали. У нее должны были быть поклонники, жадно ловившие тень ее улыбки. Она была счастлива и беззаботна, а потом к ней пришло бы счастье в заботах. Ее ждали жизнь, полная очарования, и радостная любовь.

— Вы ведь будете добры ко мне, правда? — сказала она. — Понимаете, я никогда еще…

— Замолчите! Замолчите! — оборвал я ее. — Вы не должны говорить мне такие вещи. Пожалуйста, уходите.

Но она не уходила. Она стояла и глядела на меня невидящими глазами.

— Уходите же! — повторил я.

Она была прямым укором, и я не мог вынести этого. Она была не просто собой. Она была тысячами тысяч погибших юных жизней.

Она подошла ближе.

— Что это, вы плачете? — спросила она.

— Уходите. Ради Бога, уходите! — воскликнул я.

Она постояла в нерешительности, затем повернулась и ощупью направилась к двери. Когда она выходила, я сдался:

— Можете сказать им, что я остаюсь.

Проснувшись на следующее утро, я прежде всего ощутил запах. Он чувствовался и раньше, но погода, к счастью, была прохладная. Теперь же наступил теплый день, и было уже довольно поздно. Не стану подробно рассказывать об этом запахе; те, кто знал его, никогда не забудут, а для остальных он неописуем. Он неделями поднимался над городами и разносился каждым дуновением ветра. Я ощутил его в то утро, и он окончательно убедил меня, что наступил конец. Смерть есть лишь жуткий конец движения; окончательным же является распад.

Несколько минут я лежал и думал. Теперь единственное, что можно было сделать, это погрузить команду на грузовики и вывезти из города. А запасы, которые мы сделали? Их также надо погрузить и вывезти… и, кроме меня, никто не может сидеть за рулем… На это понадобятся дни… если только они еще есть у нас, эти дни…

Тут я подумал, что сейчас делают мои люди. В доме стояла странная тишина. Я прислушался, но различил только доносившиеся откуда-то стоны. Меня охватила тревога. Я вылез из постели и торопливо оделся. На лестничной площадке я прислушался снова. Нигде в доме не было слышно шагов. На меня вдруг нахлынуло скверное ощущение, будто история повторяется и я опять нахожусь в больнице.

— Эй! Кто здесь есть? — крикнул я.

Отозвалось несколько голосов. Я распахнул ближайшую дверь. Там лежал мужчина. Он выглядел очень плохо и был в полубреду. Я ничего не мог сделать. Я снова закрыл дверь.

Мои шаги гремели по деревянным ступенькам. На следующем этаже женский голос позвал:

— Билл!.. Билл!

Она лежала на кровати в маленькой комнатушке, девушка которая приходила ко мне вчера вечером. Когда я вошел, она повернула ко мне лицо. Я увидел, что она тоже больна.

— Не подходите близко, — сказала она. — Это все-таки вы, Билл?

— Да.

— Я так и думала. Вы еще можете ходить, остальные ползают. Я рада, Билл. Я сказала им, что вы не уйдете… но они сказали, что вы уже ушли. И они все ушли, все, кто мог ходить.

— Я спал, — сказал я. — Что произошло?

— Многие и многие из нас заразились. Все были напуганы.

Я сказал беспомощно:

— Что я могу сделать для вас? Может быть, вам что-нибудь принести?

Ее лицо исказилось, она обхватила себя руками и скорчилась. Потом приступ прошел. Она лежала, и струйки пота стекали по ее лбу.

— Пожалуйста, Билл. Я не очень храбрая. Вы не можете принести мне чего-нибудь… покончить с этим?

— Да, сказал я. — Я могу сделать это для вас.

Я вернулся из аптеки минут через десять. Я подал ей стакан воды и вложил ей снадобье в другую руку.

Некоторое время она медлила. Затем она сказала:

— Все тщетно… и все могло быть совсем по-другому. Прощайте, Билл… и спасибо вам за то, что вы сделали.

Я глядел на нее, как она лежала. Я спрашивал себя, сколько женщин сказали бы: «Возьми меня с собой», когда она сказала: «Останься с нами»?

И я даже не знал ее имени.

Глава 9

ЭВАКУАЦИЯ

Я решил ехать к Вестминстеру, потому что хорошо помнил о рыжеволосом молодом человеке, который в нас стрелял.

После того как мне исполнилось шестнадцать, мой интерес к оружию пошел на убыль, но теперь, когда мир снова впал в дикость, представлялось необходимым либо быть готовым в случае надобности вести себя по-дикарски, либо в скором времени вообще перестать вести себя как бы то ни было. На Сент-Джеймс-стрит было несколько магазинов, где с величайшей изысканностью торговали всеми видами смертоносного оружия — от ружей на птиц до винтовок на слонов.

Я покинул эти магазины со смешанным чувством защищенности и агрессивности. У меня вновь был добрый охотничий кинжал. В кармане лежал пистолет, точный в надежный, как научный прибор. На сиденье рядом покоились заряженный дробовик двенадцатого калибра и коробки с патронами. Я выбрал дробовик, а не винтовку: гремит он не менее убедительно, верхушку же триффида снесет, не в пример пуле, начисто. А триффиды были уже в самом Лондоне. По-видимому, они еще старались избегать улиц, но я заметил, как несколько штук ковыляли через Гайд-парк, и еще несколько торчало в Грин-парке. Скорее всего это были декоративные экземпляры с урезанным жалом, но, может быть, и нет.

И вот я прибыл в Вестминстер.

Все здесь несло на себе отпечаток смерти, гибели. Обычная россыпь покинутых машин замерла на улицах. Людей почти не было.

Над всем этим возвышалось здание Парламента, стрелки его часов застыли на трех минутах седьмого. Было трудно поверить, что теперь это просто претенциозное украшение из непрочного камня, которому предстоит медленное разрушение. Пусть градом посыплются вниз на террасу его обвалившиеся бельведеры — больше не будет негодующих членов парламента, сетующих на риск, которому подвергаются их драгоценные жизни. Наступит время, и потолки и крыши проваляться в эти залы, откуда на весь мир звучало эхо добрых намерений и наивных уловок.

Рядом невозмутимо текла Темза. Она будет течь и тогда, когда обрушатся каменные набережные, разольется вода и Вестминстер снова превратится в островок на болоте.

Поразительно четким силуэтом на фоне ясного неба вздымалось серебристо-серое аббатство. Оно стояло, отчужденное своим возрастом от эфемерной поросли вокруг. Прочный фундамент веков поддерживал его, и, быть может, ему предстояло еще долгие века сохраняться в неприкосновенности и служить памятником тем, чья работа была теперь разорена дотла.

Я не стал там задерживаться. В грядущие годы кто-нибудь, исполненный романтической меланхолии, придет взглянуть на аббатство. Но романтизм такого рода есть сплав трагедии и давних воспоминаний. Мне же все это было слишком близко.

Мало того, я начинал испытывать нечто новое — страх одиночества. Я не был одинок с тех пор, пока шел из больницы по Пиккадилли. Во всем, что я видел тогда, была неразгаданная новизна. А теперь я впервые почувствовал ужас, который обрушивает одиночество на стадное по натуре животное. Я ощущал себя голым, беззащитным против всех страхов, кравшихся за мною по пятам…

Я заставил себя ехать по Виктория-стрит. Даже рокот мотора тревожил меня своим эхом. Мне страстно хотелось бросить машину и бесшумно двигаться пешком, ища безопасности в собственной ловкости, подобно зверю в джунглях. Вся моя воля потребовалась мне, чтобы не сорваться и продолжать действовать по плану. Ведь я знал, что стал бы делать, если бы мне достался этот район: я бы искал продовольствие в его крупнейшем универсальном магазине.

Так и есть, кто-то очистил продовольственный отдел магазина армии и флота. Но сейчас там не было ни души.

Я вышел из бокового подъезда. Кот обнюхивал на мостовой что-то, похожее на груду тряпья. Я хлопнул в ладоши. Кот поглядел на меня и скрылся.

Из-за угла вышел человек. Лицо его сияло торжеством, он катил по середине улицы огромный круг сыра. Услыхав мои шаги, он опрокинул сыр, сел на него и принялся яростно размахивать палкой. Я вернулся к машине.

Не исключено, что Джозелла тоже избрала для своей резиденции какой-нибудь отель. Я вспомнил, что несколько отелей есть вокруг вокзала Виктории, и направился туда. Их оказалось там гораздо больше, чем я предполагал. Обследовав десяток и не найдя никаких признаков организованной стоянки, я понял, что это совершенно безнадежно.

Тогда я стал искать кого-нибудь, чтобы расспросить. Может быть, именно благодаря ей кто-то остался в живых. В этом районе я встретил пока всего несколько человек, способных передвигаться. Теперь мне уже казалось, что не осталось ни одного. Но в конце концов на углу Бекингэм Палас-род я заметил сгорбленную старуху, сидевшую на пороге. Всхлипывая и ругаясь, она терзала сломанными ногтями консервную банку. Я отправился в лавчонку поблизости и нашел там полдюжины банок бобов, забытых на верхней полке. Затем я нашел консервный нож и вернулся к ней. Она все еще безуспешно терзала свою жестянку.

— Бросьте ее, — сказал я. — Это кофе.

Я вложил в ее руку консервный нож и дал ей банку бобов.

— Слушайте меня, — сказал я. — Где-то здесь должна быть девушка, зрячая девушка. Вы ничего не знаете о ней? Она обслуживала группу слепых.

Я не очень рассчитывал на успех, но ведь что-то помогло этой старухе продержаться дольше, чем всем остальным. Я едва поверил своим глазам, когда она кивнула.

— Да, — сказала она и принялась открывать банку.

— Вы ее знаете? Где она? — спросил я. Мне почему-то и в голову не пришло, что речь могла идти вовсе не о Джозелле.

Старуха покачала головой.

— Я не знаю. Я была с ее командой какое-то время, а потом потеряла их. Такой старухе, как я, не угнаться за молодыми, и я их потеряла. Они не стали ждать бедную старуху, и я так и не нашла их больше. Она продолжала трудиться над банкой.

— Где она живет? — спросил я.

— Мы все жили в отеле. Не знаю только, где этот отель, а то бы я его снова нашла.

— А название отеля?

— Не знаю. Что толку в названиях, когда не можешь читать, да и никто не может.

— Но вы должны помнить о нем что-нибудь.

— Ничего не помню.

Она подняла банку и осторожно понюхала содержимое.

— Вот что, — сказал я холодно. — Вы хотите, чтобы я оставил вам эти банки?

Она сделала движение рукой, чтобы придвинуть их к себе.

— Ну так вот. Тогда расскажите мне все, что знаете об этом отеле, — продолжал я. — Так вы должны знать, большой он или маленький.

Она подумала, все еще загораживая банки.

— Внизу было вроде бы гулко… как будто много места. И там было роскошно… знаете, мягкие ковры, и хорошие кровати, и хорошие простыни.

— Что еще?

— Да больше как будто… А да, вот еще что. Снаружи две ступеньки, и входить надо через дверь, которая вертится.

— Это уже лучше, — сказал я. — Вы не врете? Если я не найду этот отель, то вас-то уж я найду, будьте уверены.

— Как на духу, мистер. Две низенькие ступеньки, и крутится дверь.

Она порылась в потрепанном чемоданчике рядом с собой, вытащила грязную ложку и принялась смаковать бобы, словно это было райское угощение.

Оказалось, что отелей поблизости еще больше, чем я думал, и просто удивительно, сколько из них было с крутящимися дверями. Но я не сдавался. И когда я нашел, ошибки быть не могло: следы и запах были слишком знакомы.

— Эй, кто-нибудь! — крикнул я в пустом вестибюле.

Я уже решил было подняться наверх, когда из угла послышался стон. Там, на диванчике в нише, лежал человек. Даже в сумеречном свете было видно, что он уже не жилец. Я не стал подходить слишком близко. Его глаза открылись. На секунду я подумал, что он зрячий.

— Это вы там? — сказал он.

— Да, я хотел…

— Воды, — сказал он. — Ради Христа, дай мне немного воды…

Я направился в ресторан и нашел буфетную. В кранах не было ни капли. Я опростал в кувшин два сифона с содовой и вернулся в вестибюль с кувшином и чашкой. Я поставил их на пол так, чтобы он мог дотянуться.

— Спасибо, друг, — сказал он. — Я управлюсь. Держись от меня подальше.

Он погрузил чашку в кувшин и осушил ее.

— Господи, — сказал он. — Как хорошо! — Он осушил еще одну чашку. — Что ты здесь делаешь, друг? Место это нездоровое, сам понимаешь.

— Я ищу девушку… зрячую девушку. Ее зовут Джозелла. Она здесь?

— Была она здесь. Ты опоздал, приятель.

Внезапное подозрение обрушилось на меня, как удар.

— Вы… вы хотите сказать.

— Да нет. Успокойся, друг. Она этого не подцепила. Нет, она просто ушла… как все, кто мог ходить.

— А куда она пошла, вы не знаете?

— Этого я не могу сказать, друг.

— Ясно, — произнес я с трудом.

— Ты бы тоже лучше уходил, приятель. А то побудешь здесь еще немного и останешься навсегда. Как я.

Он был прав. Я стоял и смотрел на него.

— Вам что-нибудь нужно?

— Нет. Этого мне хватит. Мне уже недолго. — Он помолчал. Затем добавил: — Прощай, друг, и большое спасибо. И если ты ее найдешь, береги ее — она славная девушка.

Позже, когда я обедал консервированной ветчиной и бутылкой пива, мне пришло в голову, что я не спросил его, когда ушла Джозелла. Правда, в таком состоянии он вряд ли мог иметь ясное представление о времени.

Затем я отправился в университет. Я считал, что Джозелла подумала бы о том же, и была надежда, что кто-нибудь из нашей разгромленной группы мог тоже прибиться туда, пытаясь воссоединиться. Это была не очень основательная надежда, ибо здравый смысл должен был заставить их покинуть город еще несколько дней назад.

Два флага все еще висели над башней, вялые в теплом воздухе раннего вчера. Из двух десятков грузовиков, которые были собраны во дворе, осталось четыре, по всей видимости нетронутые. Я остановил машину рядом с ними и направился к зданию. Мои каблуки отчетливо стучали в тишине.

— Хэлло! Хэлло, эй! — позвал я. — Есть здесь кто-нибудь?

Эхо моего голоса прокатилось по коридорам и лестничным пролетам, перешло в едва слышный шепот и замерло. Я пошел к двери в другое крыло и покричал еще раз. Снова эхо замерло без ответа, оседая на стены бесшумно, как пыль. И тогда, повернувшись, я увидел на стене у парадного входа надпись мелом большими буквами. Это был адрес:

ТИНШЭМ-МЕНОР

ТИНШЭМ

ДИВАЙЗЕС, УИЛТШИР

Это было уже кое-что.

Я глядел на надпись и раздумывал. Примерно через час стемнеет. До Уилтшира, насколько я помнил, не менее ста миль. Я вышел во двор и осмотрел грузовики. Один из них был мой — тот самый, что я пригнал последним и куда сложил мои противотриффидные ружья. Я вспомнил, что груз его состоит из отличного набора продуктов и предметов первой необходимости. Будет гораздо лучше прибыть с этим грузом, чем с пустыми руками на легковой машине. Но без самой настоятельной необходимости я вовсе не желал гнать ночью огромную, тяжело груженную машину по дорогам, на которых, надо полагать, могут возникнуть разные неприятные осложнения. Чтобы справиться с ними, пришлось бы искать другую машину и перетаскивать груз на нее; на это ушло бы слишком много времени. Куда лучше и удобнее выехать на этом же грузовике рано утром. Я перенес в его кабину коробки с патронами, чтобы все было готово к отъезду, и вернулся в здание. Дробовик я взял с собой.

Моя комната, откуда я выбежал по ложной пожарной тревоге, была в том же виде, как я ее оставил: одежда на кресле и даже портсигар и зажигалка там, где я положил их возле своей импровизированной кровати. Было еще слишком рано, чтобы ложиться. Я закурил, сунул портсигар в карман и решил побыть под открытым небом.

Прежде чем войти в садик на Рассел-сквер, я внимательно оглядел его. Я уже привык относиться с подозрением к открытым пространствам. И действительно, я заметил одного триффида. Он неподвижно стоял в северо-западном углу садика и был значительно выше окружающих кустов. Я подошел ближе и одним выстрелом снес его верхушку. В тишине сквера выстрел прозвучал, как грохот гаубицы. Убедившись, что других триффидов поблизости нет, я вошел в садик и сел, прислонившись спиной к дереву.

Так я сидел, наверно, минут двадцать. Солнце опустилось низко, половина площади была погружена в тень. Скоро нужно будет возвращаться в здание. Пока светло, я еще могу держать себя в руках; но в темноте на меня бесшумно поползут призраки. Я уже чувствовал, что погружаюсь в первобытное состояние. Пройдет немного времени, и я буду проводить часы мрака в страхе, как проводили их мои отдаленные предки, с вечным недоверием вглядываясь в ночь за порогом своих пещер. Я встал и в последний раз оглядел площадь, словно это была страница истории, которую мне хотелось изучить, прежде чем она перевернется. И пока я стоял, на дороге послышался негромкий скрип шагов, однако он прорезал тишину, словно скрежет жерновов.

Я повернулся с ружьем наготове. Я был испуган, как Робинзон Крузо при виде отпечатка ноги, потому, что это не были неуверенные шаги слепого. Затем я уловил в сумерках двигающийся огонек. Когда огонек появился в саду, я разглядел фигуру мужчины. Видимо, он увидел меня еще прежде, чем я услыхал его шаги, так как он направился прямо ко мне.

— Не стреляйте, — сказал он, широко расставив пустые руки. Я узнал его, когда он приблизился на несколько метров. Он тоже узнал меня.

— О, это вы, — сказал он.

Я продолжал держать ружье наготове.

— Привет, Коукер, — сказал я. — Что вам здесь надо? Хотите поручить мне еще одну маленькую команду?

— Нет. Можете опустить эту штуку. Слишком от нее много шума. Я и нашел-то вас из-за нее. Нет, — повторил он. — Довольно с меня. Я ухожу отсюда к чертовой матери.

— Я тоже, — сказал я и опустил ружье.

— Что случилось с вашей командой? — спросил он.

Я рассказал ему. Он кивнул.

— То же, что с моей. И с другими, наверное. И все-таки мы попытались…

— Негодная попытка, — сказал я.

Он снова кивнул.

— Да, — признался он. — Мне кажется, ваша группа с самого начала взяла правильную линию… Только неделю назад она представлялась мне совсем неправильной.

— Шесть дней назад, — поправил я его.

— Неделю, — сказал он.

— Да нет же… А, черт, какое это имеет значение? — сказал я. — В общем, — продолжал я, — что вы скажете, если я объявлю вам амнистию и мы начнем все сначала?

Он согласился.

— Я ничего не понял, — опять признался он. — Я думал, что один только я отношусь к этому серьезно, и я просчитался. Я не верил, что это продлится долго или что кто-нибудь не придет на помощь. Но полюбуйтесь на это теперь! И так, наверно, повсюду. В Европе, в Америке, в Азии — везде то же самое. Если бы не так, они были бы уже здесь, помогали, лечили, чистили… Нет, я считаю, что ваша группа понимала это с самого начала.

Несколько секунд мы молчали, затем я спросил:

— Эта болезнь, эпидемия… Что это такое, по-вашему?

— Убейте, не знаю, приятель. Я думал, что это тиф, но кто-то мне сказал, будто тиф развивается дольше. Так что не знаю. И не знаю, почему не заразился сам… Разве что мог держаться от заболевших подальше и следить за тем, чтобы моя еда была чистой. Я ел только консервы, которые открывал сам, и пил только пиво из бутылок. Так или иначе, мне не улыбается торчать здесь дольше. Вы-то куда собираетесь?

Я рассказал ему про адрес, написанный мелом на стене. Он еще не видел эту надпись. Он как раз направлялся к Университету, когда услыхал мой выстрел, и стал с некоторой опаской разыскивать стрелявшего.

— Это я… — начал я и остановился. Где-то на улице, к западу от нас, послышался звук стартера. Мотор заревел и вскоре затих вдали.

— Ну вот, еще кто-то уехал, сказал Коукер. — Кстати, об этой надписи. Как вы думаете, кто ее мог оставить?

Я пожал плечами. Вполне возможно, что адрес оставил человек из нашей группы, который был захвачен Коукером и потом вернулся сюда. Или кто-нибудь из зрячих, кого Коукер упустил. Ведь определить, когда сделана надпись, было нельзя. Он подумал.

— Вдвоем нам будет лучше. Я пристроюсь к вам и посмотрю, что там делается. Ладно?

— Ладно, — согласился я. — Я за то, чтобы сейчас лечь спать и завтра выехать пораньше.

Я проснулся, когда он еще спал. Я вновь облачился в свой лыжный костюм и тяжелые башмаки, бросив неудобную одежду, которой снабдили меня люди Коукера. К тому времени, когда я вернулся с набором банок и пакетов, Коукер тоже был на ногах и одет. За завтраком мы решили, что поедем не в одном грузовике в поведем два — к вящей пользе обитателей Тиншэма.

— И смотрите, чтобы окна в кабине были закрыты, — напомнил я. Вокруг Лондона полно триффидных заповедников, особенно к западу.

— Ага. Я уже видел этих тварей в городе, — сказал он беспечно.

— Я тоже видел их, и притом в действии, — сказал я.

В первом же гараже, который нам повстречался, мы взломали бензоколонку и запаслись горючим. Затем, грохоча по улицам, как танковая колонна, мы двинулись на запад: моя трехтонка впереди, он за мной.

Продвижение было утомительным. Через каждые несколько десятков метров попадался какой-нибудь брошенный автомобиль. Иногда две — три машины полностью перекрывали дорогу, так что приходилось переключаться на первую скорость и сдвигать одну из них в сторону. Разбитых машин было немного. Видимо, слепота поражала водителей хотя и быстро, но не мгновенно, так что они успевали затормозить. В большинстве они сворачивали при этом к тротуару. Если бы катастрофа произошла днем, главные магистрали были бы совершенно забиты и нам пришлось бы затратить дни, чтобы выбраться из центра боковыми улицами, отступая перед непроходимой стеной машин в поисках объезда. Одним словом, продвигались мы не так медленно, как мне представлялось из-за нескольких пустяковых задержек, и когда я через несколько миль увидел впереди возле дороги перевернутую машину, я осознал, что теперь мы уже на пути, который прошли и расчистили для нас другие.

На западной окраине Стейнза мы ощутили, что Лондон, наконец, остался позади. Я остановил машину и пошел назад к Коукеру. Когда он выключил двигатель, наступила тишина, плотная и неестественная, нарушаемая только потрескиванием охлаждающегося металла. Я вдруг вспомнил, что с того момента, как мы тронулись в путь, я не видел, кроме нескольких воробьев, ни одного живого существа. Коукер вылез из кабины. Он стоял посреди дороги, вслушиваясь и оглядываясь. Потом пробормотал:

Вон там пред нами пролегают Пустыни бесконечной вечности…

Я пристально посмотрел на него. Серьезное, задумчивое выражение на его лице сменилось вдруг ухмылкой, и он спросил:

— А может быть, вы предпочитаете Шелли?

Я — Озимандис, царь царей, Взгляни, надменный, на мои труды и ужаснись!..

Пошли поедим чего-нибудь.

— Коукер, — сказал я, когда мы устроились на прилавке в магазине, намазывая мармелад на бисквиты. — Вы меня озадачили. Кто вы такой? В первый раз, когда я вас повстречал, вы занимались декламацией — вы мне простите это вполне подходящее слово? — на портовом жаргоне. Теперь вы цитируете Марвелла. Я не понимаю этого.

Он усмехнулся.

— Я тоже никогда этого не понимал, — сказал он. — Как и полагается гибриду: никогда не знаешь, что ты такое. Мать тоже не знала, что я такое, — во всяком случае она никогда не могла доказать, кто был моим отцом, и получить средства на мое содержание. Она вымещала это на мне, и я с детства был всем на свете недоволен. Кончив школу, я повадился ходить на митинги — все равно какие, лишь бы это были митинги протеста. Это свело меня с публикой, которая там выступала. Может быть, они находили меня забавным. Так или иначе, они стали таскать меня с собой на всякие политические сборища. Потом мне надоело, что я их забавляю и что мои слова вызывают у них этакий двойной смех, наполовину вместе со мной, наполовину надо мной. Я сообразил, что мне необходимо общее образование, какое имеют они, и тогда я сам посмеюсь над ними. Я поступил в вечерние классы и стал практиковаться в их жаргоне. Очень многие не понимают одной простой вещи. Если вы разговариваете с человеком и хотите, чтобы он принял вас всерьез, говорите с ним на его собственном жаргоне. Если же вы цитируете Шелли, но говорите, как простолюдин, они находят, что вы милы, вроде обезьянки у шарманщика, но на смысл ваших слов они не обращают внимания. Необходимо говорить на жаргоне, который они привыкли принимать всерьез. И наоборот. Половина политической интеллигенции, выступая перед рабочей аудиторией, ничего не может добиться — и не столько потому, что она стоит выше этой аудитории, сколько из-за того, что большинство ребят слушают голос, а не слова; они пропускают слова мимо ушей, потому что слова эти очень уж вычурные, а не обыкновенная человеческая речь. И вот я рассудил, что надо сделаться двуязыким и каждый язык употреблять в подходящей обстановке, а время от времени — вдруг и не тот язык не в той обстановке. Это действует без промаха. Чудесная вещь наша английская кастовая система. С тех пор я стал делать успехи в ораторском ремесле. Постоянной работой это не назовешь, но зато интересно и разнообразно.

— А как случилось, что вы не ослепли? Вы же не были в больнице, не так ли?

— Я? Нет. Случилось так, что я выступал на митинге протеста против хамства полиции во время одной забастовки. Мы начали около шести, а через полчаса пожаловала и сама полиция. Я нашел очень удобный люк и спустился в подвал. Они полезли за мной и стали его обыскивать, только я зарылся в кучу стружки. Они немного потоптались наверху, потом все затихло. Но я не торопился вылезать. Ни к чему мне было попадаться в их маленькие славные ловушки. Я пригрелся в стружках и заснул. А когда утром осторожно высунул нос наружу, то увидел, что произошло. — Он помолчал в задумчивости. — Ну что же, моя ораторская карьера закончилась. Вряд ли теперь будет спрос на мои таланты.

Я не стал с ним спорить. Мы закончили еду. Он соскочил с прилавка.

— Пошли. Пора двигаться. «Завтра к свежим полям и новым лугам», если вам нужна на этот раз совершенно банальная цитата.

— Она не только банальная, она еще и неточная, — сказал я. — Не «к полям», а «к лесам».

Он подумал хмурясь.

— Провалиться мне, приятель, так оно и есть, признал он.

И я и Коукер заметно ожили: сельские пейзажи вселяли какие-то надежды. Да, конечно, эти зеленые всходы созреют, но некому будет собрать урожай и некому сорвать фрукты с плодовых деревьев; и вся эта местность никогда больше не будет такой аккуратной и нарядной, как сегодня, но при всем том она будет продолжать жить по-своему. Это не то что города, бесплодные и обреченные. Это место, где можно работать, заботиться и еще найти свое будущее. На его фоне мое существование в течение последней недели представилось мне чем-то вроде жизни крысы, шмыгающей по помойным ямам. И когда я глядел на поля, я чувствовал, как ширится и крепнет моя душа.

Когда нам попадались города на нашем пути, такие, как Рединг и Ньюбери, на некоторое время возвращалось ко мне лондонское настроение, но это были всего лишь незначительные впадины на графике моего возрождения.

Невозможно до бесконечности сохранять трагическое настроение. В этом разум подобен фениксу. Это его качество может быть полезным и вредным, оно просто часть воли к жизни, хотя именно одно позволило нам вступать в одну изнурительную войну за другой. Но мы не можем долго оплакивать даже целые океаны пролитого молока — таково необходимое свойство нашего организма. Под голубым небом с облаками, плывущими подобно айсбергам, страшная память о городе бледнела и чувство жизни вновь освежало нас подобно чистому ветру. И если это не может служить оправданием, то во всяком случае объясняет, почему я время от времени вдруг с удивлением ловил себя на том, что пою за рулем.

В Хангерфорде мы остановились, чтобы взять горючего и еды. Чувство освобождения продолжало расти по мере того, как мы милю за милей мчались по нетронутой стране. Она еще не казалась пустынной, она была пока только сонной и приветливой. Даже небольшие кучки триффидов, ковыляющих через какое-нибудь поле или зарывшихся корнями в землю, не портили моего настроения. Они вновь превратились для меня в объекты чисто профессионального интереса.

Неподалеку от Дивайзеса мы опять остановились, чтобы свериться с картой. Немного дальше мы свернули вправо на проселок и въехали в деревню Тиншэм.

Глава 10

ТИНШЭМ

Миновать Менор, не заметив, не было никакой возможности. Высокая стена, огораживающая поместье, проходила рядом с дорогой за кучкой домиков, составлявших деревню Тиншэм. Мы ехали вдоль этой стены, пока не увидели массивные ворота из сварного железа. За воротами стояла молодая женщина, лицо которой не выражало ничего, кроме трезвого сознания возложенной на нее ответственности. Она была вооружена и неумело сжимала ружье обеими руками. Я дал сигнал Коукеру притормозить и окликнул ее. Она пошевелила губами, но из-за шума двигателя я не расслышал ни слова. Я выключил двигатель.

— Это Тиншэм-менор? — осведомился я.

Она не пожелала выдавать никаких тайн.

— Вы кто такие? — спросила она вместо ответа. — И сколько вас?

Мне очень хотелось, чтобы она не обращалась так со своим ружьем. Не спуская глаз с ее пальцев, неловко нащупывающих спусковой крючок, я вкратце объяснил ей, кто мы такие, почему мы приехали, что мы везем, и заверил ее, что нас всего двое и больше в грузовиках никто не прячется. Вряд ли она восприняла все это. Ее глаза не отрывались от моего лица, и в них было тоскливо-умозрительное выражение, обыкновенно свойственное ищейкам и неприятное даже у них. Мои слова не рассеяли эту всеобъемлющую подозрительность, которая делает добросовестных людей такими скучными. Когда она вышла, чтобы заглянуть в кузовы и проверить правдивость моих утверждений, я мысленно пожелал ей не столкнуться когда-нибудь с людьми, относительно коих ее подозрения оправдались бы. Ей очень не хотелось признать, что она удовлетворена, ведь это принижало ее роль надежного часового, но в конце концов она уступила и пропустила нас. Когда я въезжал в ворота, она крикнула: «Берите вправо!» — и сейчас же вернулась к своим обязанностям по обеспечению безопасности вверенного ей участка.

За короткой вязовой аллеей раскинулся парк в стиле восемнадцатого века, усаженный деревьями, которым было достаточно места, чтобы разрастись во всем великолепии. Дом не блистал архитектурным изяществом, но это был громадный дом. Он занимал обширную площадь и сочетал в себе множество разнообразных стилей, словно из его прежних владельцев никто не мог удержаться от искушения оставить на нем свой персональный отпечаток. Каждый из них при всем уважении к деятельности своих отцов ощущал, по-видимому, настоятельную необходимость выразить также и дух собственного времени. Неколебимое пренебрежение предыдущими канонами вылилось в немыслимую эклектику. Это был, несомненно, смешной дом, но он производил впечатление дружелюбия и надежности.

Правая дорожка привела нас на широкий двор, где уже стояло несколько машин. Вокруг, занимая, наверно, несколько акров, располагались многочисленные каретник и конюшни. Коукер поставил свой грузовик рядом с моим и вылез. Никого вокруг видно не было.

Мы вошли в главное здание через черный ход и двинулись по длинному коридору. В конце коридора оказалась кухня баронских масштабов, где было тепло и пахло едой. С другой стороны была дверь, из-за которой доносился приглушенный гул голосов и звон посуды, но нам пришлось миновать еще один темный проход и еще одну дверь, прежде чем мы до них добрались.

По-моему, место, где мы очутились, было некогда столовой для слуг. Помещение было достаточно просторно для сотни человек, а сейчас здесь на скамьях за длинными столами на козлах сидело человек пятьдесят-шестьдесят, и с первого взгляда было ясно, что все они слепые. Они сидели тихо и терпеливо, в то время как несколько зрячих трудились, не покладая рук. Возле входа у бокового столика трое девушек прилежно нарезали цыплят. Я подошел к одной из них.

— Мы только что прибыли, — сказал я. — Что прикажете делать?

Она остановилась, затем, не выпуская вилки, отвела тыльной стороной ладони прядь волос, упавшую на лоб.

— Было бы хорошо, если бы один из вас занялся овощами, а другой помог с посудой, — сказала она.

Я принял команду над двумя громадными кастрюлями с картошкой и капустой. Раскладывая порции, я урывками оглядел людей в зале. Джозеллы среди них не было, не видел я и никого из выступавших в университете, хотя лица некоторых женщин показались мне знакомыми.

Процент мужчин здесь был гораздо больше, чем в прежней группе, причем подобраны они были странно. Несколько человек, возможно, и являлись лондонцами или, во всяком случае, горожанами, но большинство было в крестьянской одежде. Исключение составлял пожилой священник, но все они были слепыми.

Женщины были более разнообразны. Некоторые в городских платьях, разительно не соответствующих обстановке, остальные скорее всего местные. Из местных зрячей была только одна девушка, но среди горожанок было около десятка зрячих и несколько слепых, державшихся вполне уверенно. Коукер тоже оглядывал зал.

— Странное это заведение, — сказал он вполголоса. — Ну что, нашли вы ее?

Я покачал головой. Я вдруг осознал, что моя надежда найти здесь Джозеллу была большей, нежели я думал.

— Удивительное дело, — продолжал он. — Здесь нет почти ни одного человека из тех, кого я взял тогда вместе с вами… кроме той девчонки, что нарезает курятину.

— Она вас узнала? — спросил я.

— Думаю, да. Она на меня зверем посмотрела.

Когда раздача закончилась, мы тоже взяли себе по тарелке и сели за стол. Качество продуктов и поварское искусство не вызывали никаких сомнений, к тому же после недели жизни на одних консервах интерес к горячей пище был у меня обострен до крайности. После трапезы послышался стук по столу. Поднялся священник; подождав пока наступит тишина, он заговорил:

— Друзья мои! Кончается еще один день, и уместно сейчас вновь вознести господу нашему молитвы благодарности за его великую милость, сохранившую нас в разгаре такого бедствия. Я призываю вас всех помолиться, дабы он воззрел с состраданием на тех, кто еще бродит во мраке и одиночестве, и дабы благоугодно было ему направить их стопы сюда, где мы сможем помочь им. Будем же просить его дать нам пережить грядущие испытания и несчастья, чтобы в его время и с его помощью мы смогли бы сыграть свою роль в построении лучшего мира к его вящей славе.

Он наклонил голову.

— Всемогущий и всеблагий господь наш…

Сказав «аминь», он затянул псалом. После песнопений собрание разбилось на группы, слепые взялись за руки, и четверо зрячих девушек повели их из зала.

Я закурил сигарету. Коукер тоже рассеянно взял у меня одну, не сказав ни слова. К нам подошла девушка.

— Вы нам поможете прибрать со стола? — спросила она. — Мисс Дюрран, мне кажется, скоро вернется.

— Мисс Дюрран? — повторил я.

— Она наш руководитель, — объяснила девушка. — Свои дела вы уладите с нею.

О том, что мисс Дюрран вернулась, нам сообщили часом позже, когда почти стемнело. Мы нашли ее в маленькой комнате, похожей на кабинет, освещенный всего двумя свечами на столе. Я сразу узнал в ней ту смуглую женщину с тонкими губами, которая выступала против профессоров на собрании в университете. Когда мы предстали перед ней, все ее внимание сосредоточилось на Коукере. Выражение ее лица было не более дружелюбным, чем неделю назад.

— Мне сообщили, — холодно произнесла она, разглядывая Коукера, словно кучу отбросов, — мне сообщили, что вы тот самый человек, который организовал нападение на университет.

Коукер подтвердил и ждал продолжения.

— Тогда я должна сказать вам раз и навсегда, что в нашей общине мы не признаем грубой жестокости и не собираемся ее терпеть.

Коукер слегка улыбнулся. Затем он ответил на исконном говоре средних классов:

— Все зависит от точки зрения. Разве вы можете судить, кто был более жесток: тот, кто осознал свою ответственность перед настоящим и остался, или тот, кто осознал свою ответственность перед будущим и ушел?

Она продолжала пристально смотреть на него. Выражение ее лица не изменилось, но было очевидно, что в эту минуту меняется ее мнение о Коукере. Она явно не ожидала ни такого ответа, ни такой манеры держаться. Оставив на время эту проблему, она повернулась ко мне.

— Вы тоже в этом участвовали? — спросила она.

Я объяснил ей, что играл во всем этом несколько пассивную роль, и задал ей вопрос в свою очередь:

— Что случилось с Микаэлем Бидли, с Полковником и остальными?

Это ей не понравилось.

— Они уехали куда-то в другое место, — сказала она резко. — Здесь у нас чистая благопристойная община в правилах… в христианских правилах, и мы намерены держаться этих правил. У нас нет места людям развратным. Разложение и неверие послужили причиной большинства несчастий мира. Те из нас, кого пощадила катастрофа, обязаны создать общество, в котором это не повторится. Циник, умник пусть знает, что здесь он не нужен, какие бы блестящие теории он ни выдвигал, чтобы замаскировать свою распущенность и свой материализм. Мы христианская община, и мы намерены таковой остаться, — она с вызовом посмотрела на меня.

— Значит, вы разделились? — сказал я. — Куда же направились те?

Она жестко ответила:

— Они отправились дальше, а мы остались здесь. Только это и имеет значение. Постольку, поскольку они не вмешиваются в наши дела, они могут зарабатывать себе вечное проклятье, где им угодно и как им угодно. А они будут прокляты, в этом я не сомневаюсь, раз им вздумалось считать себя выше законов божеских и человеческих.

Она завершила эту декларацию щелчком челюсти, который дал мне ясно понять, что дальнейшие вопросы будут пустой тратой времени. Затем она повернулась к Коукеру.

— Что вы умеете делать? — спросила она.

— Много чего, — ответил он спокойно. — Для начала я буду помогать всем понемногу, пока не увижу, где я полезнее всего.

Она была слегка ошарашена. Ясно было, что она намеревалась принять решение и дать руководящие указания. Но она передумала.

— Хорошо, — сказала она. — Осмотритесь и приходите ко мне поговорить завтра вечером.

Но от Коукера не так-то легко было отделаться. Он пожелал узнать о размерах поместья, о численности общины, о проценте зрячих и о массе других вещей. И он узнал.

Прежде чем мы ушли, я задал вопрос о Джозелле.

Мисс Дюрран нахмурилась.

— Знакомая фамилия. Где же я ее?.. О, это она выступала за консерваторов на прошлых выборах?

— Не думаю, она… э… написала одну книгу, — сознался я.

— Она… — начала мисс Дюрран. Затем я увидел, что она вспомнила. — О-о, та самая?.. Ну, знаете, мистер Мэйсен, не думаю, чтобы подобная особа пожелала связать свою судьбу с такой общиной, как наша.

В коридоре Коукер повернулся ко мне. Я увидел в сумерках, что он ухмыляется.

— Царство гнетущей ортодоксии, — заметил он. Усмешка исчезла, и он добавил: — Удивительный тип, знаете ли. Гордыня и предрассудки. Она нуждается в помощи. Она знает, что чертовски нуждается в помощи, но ничто не заставит ее в этом признаться.

Он задержался возле открытой двери. Было уже темно, и в комнате почти ничего нельзя было разглядеть, но мы знали, что это мужская спальня.

— Хочу переброситься с этими ребятами парой слов. Увидимся позже.

Он шагнул в комнату и весело поздоровался: «Здорово, приятели! Как делишки?» Я посмотрел ему вслед и вернулся в обеденный зал. Единственным источником света там были три свечи, поставленные рядом на столе. Возле свечей сидела девушка и с неудовольствием вглядывалась в какую-то штопку.

— Хэлло, — сказала она. — Ужасно, правда? Как это в старину умудрялись что-нибудь делать по вечерам?

— Не такая уж это старина, — возразил я. — И это наше будущее, а не только прошлое… если кто-нибудь научит нас делать свечи.

— Да, пожалуй. — Она подняла голову и оглядела меня. — Вы приехали сегодня из Лондона?

— Да, — признался я.

— Там сейчас плохо?

— Лондону конец, — сказал я.

— Наверно, вы видели там ужасные вещи, — предположила она.

— Видел, — коротко сказал я и спросил: — Вы давно здесь?

Она охотно обрисовала мне положение.

Во время нападения на университет Коукер захватил почти всех зрячих. Осталось несколько человек. Она и мисс Дюрран были среди тех, кого Коукер упустил. На следующий день мисс Дюрран взяла командование на себя, но не совсем преуспела в этом. О немедленном отъезде из Лондона нечего было и думать, так как только один из оставшихся мог водить грузовик. Весь этот день и большую часть следующего они вынуждены были возиться со своими слепыми почти так же, как я со своими в Хэмпстеде. Но вечером следующего дня вернулись Микаэль Бидли и двое зрячих, в ночью в университет прорвались еще несколько человек. К полудню третьего дня у них уже набралось с десяток водителей. Тогда они решили, что благоразумнее выезжать немедленно, нежели ждать и гадать, вернутся ли остальные.

Тиншэм-менор был выбран пробным пунктом назначения по предложению Полковника. Полковник знал это место и утверждал, что оно полностью, отвечает требованиям компактности и изоляции.

Группа была очень разношерстная, и ее руководители отлично сознавали это. На следующий день после прибытия в Тиншэм состоялось собрание. По количеству участников оно было малочисленнее, чем тогда в университете, но во всех других отношениях почти такое же. Микаэль и его сторонники объявили, что сделать предстоит очень много и что они не намерены тратить свою энергию на умиротворение субъектов, погрязших в дешевых предрассудках и готовых ссориться по пустякам. Слишком велика задача, и слишком прижимает время.

Выступила Флоренс Дюрран. То, что произошло в мире, есть достаточное предостережение, сказала она. И она не может понять, как можно быть столько слепо неблагодарными за чудо спасения да еще пытаться увековечить подрывные теории, которые в течение столетия подтачивали христианство. Она, со своей стороны, не желает жить в общине, где будут постоянно стремиться извратить простую веру тех, кто не стыдится выразить благодарность Господу Богу путем соблюдения его законов. Она не хуже других сознает серьезность положения. Самое правильное будет с должным вниманием отнестись к предупреждению, которое дал Господь, и немедленно вернуться к его учению.

Таким образом обнаружился раскол группы. Мисс Дюрран поддержали пять зрячих девушек, десяток слепых девушек, несколько мужчин и женщин средних лет, тоже слепых, и не поддержал ни один из зрячих мужчин. При таких обстоятельствах не оставалось сомнений, что покинуть Тиншэм придется сторонникам Микаэля Бидли. Грузовики не были разгружены, ничто их не задерживало, и сразу после полудня они отбыли, оставив мисс Дюрран и ее последователей плыть или тонуть в соответствии со своими убеждениями.

Мисс Дюрран и зрячие девушки приступили к осмотру поместья. Большая часть дома была на замке, но в помещении для слуг кто-то недавно жил. Что произошло с людьми, присматривавшими за усадьбой, стало ясно, когда осмотрели фруктовый сад. Там среди рассыпанных фруктов лежали трупы мужчины, женщины и девочки. Рядом, зарывшись корнями в землю, терпеливо ждали два триффида. На образцовой ферме в дальнем углу поместья положение было такое же. Либо триффиды нашли дорогу в парк через какие-нибудь ворота, либо в парке еще раньше содержались неурезанные экземпляры, которые затем вырвались на свободу. Как бы то ни было, они представляли угрозу, и с ними следовало расправиться быстро, пока они не натворили новых бед. Мисс Дюрран послала одну девушку обойти ограду и запереть все ворота и калитки, а сама взломала дверь в оружейную комнату. Несмотря на отсутствие опыта, она вместе с другой молодой женщиной сумела отстрелить верхушки у всех триффидов, каких удалось обнаружить в поместье, а их оказалось двадцать шесть. Можно было надеяться, что больше в пределах ограды триффидов не осталось.

На следующий день они обследовали деревню и нашли там триффидов в значительных количествах. Уцелели там только те жители, кто либо заперся у себя в доме, намереваясь отсидеться, пока хватит припасов, либо не столкнулся с триффидами во время коротких вылазок за продовольствием. Всех их собрали и переправили в поместье. Они были здоровы и в большинстве полны сил, но сейчас стали скорее обузой, чем помощниками, потому что среди них не оказалось ни одного зрячего.

В течение того же дня прибыли еще четверо молодых женщин. Двое, сменяясь за рулем, пригнали грузовик и слепую девушку. Одна приехала в легковом автомобиле. Быстро осмотревшись, она заявила, что это заведение ей не подходит, и укатила дальше.

О Джозелле моя собеседница ничего не знала. Она никогда не слыхала ее фамилии и, вероятно, никогда ее не встречала.

Пока мы разговаривали, в зале вспыхнул электрический свет. Девушка посмотрела на лампы с благоговением, точно на небесное знамение. Она задула свечи и, продолжая трудиться над штопкой, время от времени поглядывала вверх, как бы желая убедиться, что лампы никуда не делись.

Через несколько минут вошел Коукер.

— Ваша работа? — спросил я, кивнув на лампы.

— Да, — признался он. — Здесь у них есть собственный генератор. Лучше использовать бензин, чем дать ему испариться.

— Вы хотите сказать, что мы все это время могли иметь здесь электрический свет? — спросила девушка.

Коукер посмотрел на нее.

— Надо было всего-навсего завести мотор, — сказал он. — Если вам нужен был свет, почему вы этого не сделали?

— Я не знала, что он есть, и, кроме того, я ничего не понимаю в моторах и электричестве.

Коукер продолжал задумчиво глядеть на нее.

— И поэтому вы сидели впотьмах, — сказал он. — Как, по-вашему, долго вы протянете, если будете по-прежнему сидеть впотьмах вместо того, чтобы заниматься делом?

Его тон задел ее.

— Не моя вина, что я не разбираюсь в таких вещах.

— Не согласен, — возразил Коукер. — Это не просто ваша вина. Вы ее лелеете и холите. Более того, вы притворяетесь, будто вы слишком одухотворенная натура, чтобы разбираться в технике. Это дешевая и глупая форма тщеславия. Каждый является в мир круглым невеждой, но на то Бог и даровал ему — и даже ей — мозги, чтобы приобретать знания. Неспособность пользоваться собственными мозгами не есть достойная похвалы добродетель, даже женщин следует порицать за это.

Она рассердилась, что было вполне понятно. Впрочем, Коукер был зол с самого начала. Она сказала:

— Все это очень хорошо, но у разных людей ум действует в разных направлениях. Мужчины понимают, как работают машины и электричество. Женщины, как правило, такими вещами не очень интересуются.

— Не пытайтесь всучить мне стряпню из мифов и притворства, это не для меня, — сказал Коукер. — Вам прекрасно известно, что женщины управляются вернее управлялись — с самыми тонкими и сложными механизмами, когда брали на себя труд разобраться в них. Но обычно бывало так, что они слишком ленивы и не желают брать на себя этот труд. На что это им, когда традицию, милой беспомощности можно расценить как женскую добродетель? И когда можно свалить все дело на чьи-то плечи? Обычно это поза, и против нее никто не считает нужным выступить. Напротив, ее лелеют, мужчины ей подыгрывают, стойко ремонтируя для своей бедняжки пылесос и мужественно меняя перегоревшие лампы. Вся эта комедия полностью устраивала обе стороны. Жесткая практичность так хорошо гармонировала с душевной тонкостью и очаровательной беспомощностью, и дурак тот, кто пачкает руки.

Он продолжал, окончательно войдя в раж.

— До сих пор мы могли себе позволить забавляться такого рода умственной ленью и игрой в паразитов. Целые поколения твердили о равенстве полов, но женщина кровно заинтересована в своей зависимости и не желает освобождаться от нее. Ей пришлось модифицировать свое поведение в соответствии с изменившимися условиями, но эти модификации были незначительны, да и они вызывали у женщин недовольство. — Он помолчал. Вы сомневаетесь? Так вот, взгляните на какую-нибудь бойкую девчонку и на интеллектуальную женщину. Обе они, каждая по-своему, втирают очки, играя в высшую чувствительность. Но приходит война, приносит с собой общественные обязанности, и оказывается, что из той и другой можно сделать приличных механиков.

— Они обычно не становились хорошими механиками, — заметила девушка. — Об этом все говорят.

— А, это защитный механизм в действии. Позвольте вам заметить, что такие утверждения были в интересах почти всех. Впрочем, все равно, до некоторой степени это было так, — признал он. — А почему? Да, потому, что они учились наспех, без надлежащей школьной подготовки, и им вдобавок пришлось бороться против взлелеянного годами убеждения, будто такие интересы им чужды и слишком громоздки для их тонких натур.

— Не понимаю, отчего вы набросились именно на меня, — сказала она. Не я ведь одна ничего не понимаю в этом несчастном моторе.

Коукер усмехнулся.

— Вы совершенно правы. Получилось нечестно. Я просто разозлился, что вот есть мотор, исправный, готовый к работе, и никто пальцем не пошевелил, чтобы завести его. Меня всегда выводит из себя тупое недомыслие.

— Тогда пойдите и выскажите все это мисс Дюрран, а не мне.

— Не беспокойтесь, выскажу. Но это касается не только ее. Это касается и вас и всех остальных. Я в этом совершенно уверен, знаете, ли. Времена изменились довольно радикально. Вы больше не можете сказать: «Ну, в таких делах я ничего не понимаю», — и оставить это дело кому-нибудь другому. Больше нет идиотов, путающих невежество с невинностью, вот что важно. И невежество перестало быть в женщине изюминкой или игрушкой. Оно делается опасным, смертельно опасным. Если все мы как можно скорее не научимся разбираться во множестве вещей, которые прежде нас не интересовали, то ни мы, ни наши подопечные долго не протянут.

— Не понимаю, с чего вам вздумалось изливать свое презрение к женщинам именно на меня — и все из-за какого-то грязного старого мотора, сказала она обиженно.

Коукер поднял глаза к потолку.

— Великий Боже! А я — то стараюсь втолковать ей, что у женщин есть все способности, стоит им только взять на себя труд применить их.

— Вы сказали, что мы паразиты. Думаете, это приятно слышать?

— Я не собираюсь говорить вам ничего приятного. И я всего-навсего сказал, что в погибшем мире женщинам было выгодно играть роль паразитов.

— И все потому, что я ничего не понимаю в каком-то вонючем шумном моторе.

— Черт возьми! — сказал Коукер. — Послушайте, отцепитесь вы от этого мотора.

— А тогда зачем…

— Мотор просто оказался символом. Главное же состоит в том, что отныне нам всем придется многому учиться. И не тому, что нравится, а тому, что обеспечивает и поддерживает жизнь общины. Отныне нельзя будет просто заполнить избирательный бюллетень и сложить всю ответственность на кого-то другого. И нельзя будет считать, что женщина выполнила свой долг перед обществом, если убедила мужчину взять ее на содержание и предоставить ей укромный уголок, где она будет безответственно рожать детей и отдавать их еще кому-то для обучения.

— Все-таки я не понимаю, какое это имеет отношение к моторам…

— Послушайте, — сказал Коукер терпеливо. — Предположим, у вас есть ребенок. Кем бы вы хотели его видеть, когда он вырастет? Дикарем или цивилизованным человеком?

— Конечно, цивилизованным.

— Вот. А тогда будьте любезны обеспечить ему цивилизованное окружение. Все, чему он обучится, он узнает от нас. Мы все должны знать как можно больше, стать как можно более интеллигентными, чтобы дать ему максимум возможного. Это означает для нас тяжелый труд и напряженную работу мысли. Измененные условия должны повлечь за собой изменение взглядов.

Девушка собрала свою штопку. Несколько секунд она критически разглядывала Коукера.

— Мне кажется, с такими взглядами, как у вас, вам больше подойдет группа мистера Бидли, — сказала она. — Мы здесь не намерены ни менять своих взглядов, ни поступаться своими убеждениями. Именно поэтому мы отделились от той группы. Так что если вам не нравятся обычаи достойных респектабельных людей, вам лучше уехать отсюда. — Она фыркнула и удалилась.

Коукер смотрел ей вслед. Когда дверь за нею закрылась, он облегчил свои чувства с непринужденностью портового грузчика. Я расхохотался.

— А чего вы ожидали? — спросил я. — Вы встаете в позу и ораторствуете перед этой девицей, как будто она является собранием правонарушителей — да еще ответственных за всю западную социальную систему. И после этого вы удивлены, что она взбесилась.

— Я ожидал, что она внемлет голосу разума, — пробормотал Коукер.

— С какой стати? Большинство из нас внемлет голосу привычки. Она будет против любых изменений, разумных или неразумных, которые вступают в конфликт с внушенным ей представлением о хорошем и плохом; и она будет искренне убеждена, что проявляет твердость характера. Вы слишком торопитесь. Приведите человека в райские кущи, когда он только что утратил дом и семью, и и райские кущи ему не понравятся; оставьте его там на некоторое время, и он начнет думать, что эти кущи напоминают ему утраченный дом, только дом был уютнее. Она приспособится со временем, это неизбежно… и будет искренне отрицать, что приспособилась.

— Другими словами, давайте просто импровизировать, никаких планов нам не нужно, из этого ничего не выйдет. Так?

— Вот тут на сцену выступает руководство. Руководитель планирует, но он мудр и не говорит об этом. Когда возникнет необходимость в переменах, он производит их как уступку — временную уступку, конечно, обстоятельствам, и если он хороший руководитель, он производит уступки в правильной последовательности и в окончательной форме. Планы всегда встречают очень веские возражения, но кто будет протестовать против уступок чрезвычайным обстоятельствам?

— Макиавеллизм какой-то. Я привык видеть цель и идти прямо к цели.

— Большинству людей это не подходит, хотя они и утверждают обратное. Они предпочитают, чтобы их уговаривали и упрашивали или даже погоняли. Тогда они никогда не совершат ошибки: если ошибка случится, это будет чья-то ошибка, а не их. Ломить прямо вперед — это механистический взгляд, а люди в массе не машины. У них есть свои умы, весьма приятные умы, которым легче всего на проторенной дороге.

— Кажется, вы не слишком верите, что у Бидли что-нибудь получится. Ведь Бидли — это план во плоти.

— У него будут свои неприятности. Но его группа сделала выбор, а здешняя публика все отрицает, — сказал я. — Они собрались здесь просто потому, что сопротивляются любому плану. — Я помолчал. Затем я добавил: Знаете, эта девица была права в одном. Вам здесь не место. Ее реакция есть пример того, с чем вы столкнетесь, если попытаетесь обращаться с ними по-своему. Стадо овец не гонят на рынок по прямой линии, и тем не менее всегда находится дорога, чтобы доставить их туда.

— Нынче вечером вы необычайно циничны и блещете метафорами, — заметил Коукер.

Я возразил:

— Разве цинично знать, как пастух управляется со стадом?

— Некоторым может показаться, что цинично сравнивать людей с овцами.

— Но это менее цинично и более человечно, чем видеть в них кучу механизмов, приспособленных для управления на расстоянии.

— Гм, — сказал Коукер. — Это надо продумать.

Глава 11

…И ДАЛЬШЕ

Утро я провел довольно беспорядочно. Я ходил, помогал понемногу тут и там и задавал массу вопросов.

Ночь перед этим была отвратительной. Только когда я лег, я понял, чем была для меня надежда найти в Тиншэме Джозеллу. Как ни был я утомлен после переезда, заснуть не удавалось. Я лежал в темноте с открытыми глазами, чувствуя себя на мели и без будущего. Я был настолько уверен в том, что Джозелла с группой Бидли окажется здесь, что мне в голову не приходило задуматься, как быть дальше. Теперь я впервые осознал, что если бы даже я догнал Бидли, то совсем не обязательно нашел бы Джозеллу. Она ведь покинула Вестминстер совсем незадолго до меня и в любом случае должна была сильно отстать от группы. Очевидно, первым делом следовало подробно расспросить обо всех, кто приезжал в Тиншэм за последние два дня. Мне оставалось только одно — думать, что она направилась сюда. Это было моей единственной путеводной нитью. По-видимому, она зашла в университет и нашла написанный мелом адрес; но ведь могло случиться, что она туда не заходила, а поспешила покинуть зловонную могилу, в которую превратился Лондон.

Тяжелее всего мне было бороться с мыслью, что Джозелла заразилась этой чумой, уничтожившей обе наши команды. Но я старательно отгонял от себя эту мысль.

В бессонной ясности послеполуночных часов я сделал открытие: мое стремление встретиться с группой Бидли было весьма второстепенным по сравнению с желанием разыскать Джозеллу. Если я найду их, но Джозеллы с ними не будет… что же, тогда мне придется подождать немного, но от поисков я не откажусь…

Когда я проснулся, постель Коукера была уже пуста. Я решил посвятить утро расспросам. Скверно было, что никто не догадался записывать имена тех, кто нашел Тиншэм неподходящим для себя и поехал дальше. Фамилии Джозеллы почти никто не знал, разве что некоторые вспоминавшие ее с неодобрением. Мои попытки описать ее внешность ни к чему не привели. Я лишь с достоверностью установил, что девушки в синем лыжном костюме здесь никогда не было, но, с другой стороны, я не мог поручиться, что сейчас она одета именно так. Расспросы кончились тем, что я всем страшно надоел и окончательно разочаровался сам. Была слабая надежда, что Джозелла — это та девушка, которая уехала сразу по прибытии за день до нас, но вряд ли Джозелла оставила бы по себе столь тусклое воспоминание.

Коукер появился во время обеда. Он занимался тщательным обследованием жилых помещений. Переписал весь живой инвентарь и выявил число слепых животных. Исследовал оборудование и механизмы на ферме. Все разведал относительно источников чистой воды. Заглянул на склады продовольствия и фуража. Выяснил, сколько слепых девушек были слепыми еще до катастрофы, и организовал для остальных тренировочные классы под их руководством.

Он обнаружил, что мужчины загнаны в тоску добронамеренными заверениями священника, будто для них найдется много полезной работы, например… э… плетение корзинок и… э… вязание, и Коукер сделал все возможное, чтобы рассеять эту тоску более интересными перспективами.

Повстречав мисс Дюрран, он предупредил ее, что если не удастся сделать так, чтобы слепые женщины сняли с плеч зрячих хотя бы часть работы, то все развалится через десяток дней; и что если будут услышаны молитвы священника о том, чтобы к общине присоединились еще новые слепые, то заведение станет совершенно нежизнеспособным. Он пустился далее в рассуждения о необходимости начать немедленно создавать резервы продовольствия и конструировать устройства, которые дадут возможность работать слепым мужчинам, но она резко оборвала его. Она была явно обеспокоена, хотя и не желала показать этого, но ее решительность, вызвавшая в свое время разрыв с группой Бидли, теперь столь же несправедливо обрушилась на Коукера. Закончила она тем, что, по ее сведениям, он и его воззрения вряд ли совместимы с духом общины.

— Беда в том, что она жаждет быть лидером, — сказал мне Коукер. — Это у нее в крови и не имеет ничего общего с возвышенными принципами.

— Какая клевета, — сказал я. — Вы просто хотите сказать, что безупречность ее принципов обязывает ее взять на себя всю ответственность и, таким образом, направлять и наставлять всех остальных является ее долгом.

— Это одно и то же, — сказал он.

— Да, но лучше сказать так, — возразил я.

Секунду он думал.

— Если она немедленно не возьмется за дело по-настоящему, этому заведению конец. Вы видели их хозяйство?

Я покачал головой и рассказал ему, как провел утро.

— Немного же вам удалось узнать. И что дальше? — спросил он.

— Я здесь не останусь. Поеду за Бидли и остальными, — ответил я.

— А если ее нет и там?

— Сейчас я просто надеюсь, что она там. Должна быть. Где же ей еще быть?

Он открыл было рот, но промолчал. Затем он сказал:

— Вы знаете, я поеду с вами. Возможно, принимая все во внимание, там мне тоже не очень обрадуются, как и здесь, но я это переживу. Я видел, как развалилось на куски одно начинание, и я предвижу, как развалится это — не так стремительно, может быть, и более страшным образом. Странно, не правда ли? Самые благородные намерения оборачиваются сейчас самыми опасными в мире. И это срам, потому что Тиншэм мог бы уцелеть даже с таким количеством слепых. Пока здесь нужно только брать, и так будет еще довольно долго. Им недостает только организованности.

— И желания быть организованными, — добавил я.

— Да, и этого тоже, — согласился он. — Вы знаете, беда в том, что катастрофа, несмотря ни на что, еще не дошла до сознания этих людей. И они не хотят браться за дело: им кажется, что это означало бы бесповоротный конец всему. А так они вроде бы застряли на даче, томятся и ожидают чего-то.

— Правда. Но не удивительно, — сказал я. — Даже нам пришлось пережить многое, чтобы убедиться, а они ведь не видели того, что видели мы. И потом здесь, в провинции, нет этого ощущения беспросветности… окончательной гибели, что ли.

— Ну что же, пусть они поскорее осознают все это, если хотят выжить, — сказал Коукер, оглядывая зал. — Спасительного чуда не будет.

— Дайте им время. Они осознают, как и мы. Вы всегда слишком торопитесь. Время, знаете ли, больше не деньги.

— Деньги не имеют значения, а время имеет. Сейчас им нужно думать об урожае, готовить мельницу, чтобы молоть муку, искать на зиму фураж для скота.

Я покачал головой.

— Это не так уж срочно, Коукер. В городах хранятся, должно быть, огромные запасы муки, и, судя по всему, потребителей для нее найдется немного. Мы еще долго сможем жить на капитал. Вот что действительно нужно было бы делать немедленно, так это обучать слепых. К тому времени, когда понадобятся рабочие руки, они должны научиться работать.

— Все равно, если не предпринять что-то, зрячие здесь скоро не выдержат. Достаточно, чтобы сдал один — другой, и все расползется по швам.

С этим мне пришлось согласиться.

К вечеру мне удалось найти мисс Дюрран. Никто не знал и знать не хотел, куда направилась группа Микаэля Бидли, но я не верил, что они не оставили никаких указаний для тех, кто последует за ними. Мисс Дюрран была недовольна. Я даже подумал сначала, что она откажется сообщить мне. И дело было не только в том, что я столь решительно предпочел другую общину. Серьезнее в этих обстоятельствах была потеря сильного мужчины, пусть даже с неподходящими принципами. Тем не мене она не дрогнула и не попросила меня остаться. В конце концов она резко сказала мне:

— Они направлялись в Дорсетшир, куда-то в район Биминстера. Больше я ничего не знаю.

Я вернулся и рассказал Коукеру. Он огляделся. Затем он покачал головой с каким-то сожалением.

— О’кэй, — сказал он. — Мы покинем эту свалку завтра же.

В девять часов на следующее утро мы были уже в двенадцати милях от Тиншэма. Как и прежде, мы ехали в наших двух грузовиках. Мы сомневались, не взять ли более подвижную машину, оставив грузовики в пользу тиншэмской публики, но мне не хотелось расставаться со своим грузовиком. Я ведь сам грузил его и знал, что у меня в кузове. Кроме ящиков с противотриффидным снаряжением, вызвавших такое неодобрение у Микаэля Бидли, я собрал во время переезда из Лондона множество вещей, которые было бы трудно достать за пределами крупных городов: аккумуляторные батареи, несколько насосов, наборы хорошего инструмента. Эти предметы можно было бы раздобыть и позже, но наступало время держаться от городов подальше, от больших и маленьких. С другой стороны, тиншэмская публика располагала собственным транспортом для доставки всего необходимого из городов, где еще не было признаков эпидемии. Так или иначе, два грузовика не составили бы разницы, и мы выехали так же, как и приехали.

Погода стояла все еще теплая. Некоторые деревни уже дышали смрадом, хотя на возвышенных местах запах был почти неощутим. Изредка в поле у обочины дороги мы видели трупы, но, как и в Лондоне, инстинкт загнал большинство жителей под крыши. Деревенские улицы были пустынны, пусто было и в окрестных полях, словно вся человеческая раса со своими домашними животными внезапно улетучилась с лица земли. Так было до Стипл-Хони.

С дороги, пока мы спускались по склону холма, деревушка была видна, как на ладони. Она раскинулась на другом берегу небольшой сверкающей речки, над которой аркой нависал каменный мост. Это было тихое местечко, обступившее сонную церковь и очерченное по окраинам пунктиром белоснежных коттеджей. Казалось, никакие события за последние века не нарушали покой под его тростниковыми крышами. Но как и в других деревнях, ничто в нем не шевелилось, и ни единый дымок не поднимался над его трубами. И вот, когда мы уже проехали середину склона, мои глаза уловили какое-то движение.

Слева от моста на том берегу стоял наискосок к дороге двухэтажный дом. С кронштейна на стене свисала гостиничная вывеска, а в окне над нею развевалось что-то белое. Подъехав ближе, я разглядел человека, который отчаянно махал нам полотенцем, высунувшись из окна. Я решил, что это слепой, иначе он выбежал бы на дорогу нам навстречу. И он не был болен, слишком уж энергично размахивал своим полотенцем.

Я дал Коукеру сигнал и затормозил, едва мы съехали с моста. Человек в окне бросил полотенце, прокричал что-то, неслышное в шуме моторов и скрылся. Мы выключили двигатели. Стало так тихо, что мы услышали в доме торопливый стук каблуков по деревянной лестнице. Дверь распахнулась, и человек, выставив перед собой руки, шагнул на улицу. Из-за ограды слева молнией хлестнул длинный жгут и ударил в него. Он пронзительно вскрикнул и упал.

Я схватил дробовик и вылез из кабины. Я осторожно обошел изгородь, пока не увидел триффида, затаившегося в тени куста. Тогда я снес ему верхушку.

Коукер тоже вышел из своего грузовика и встал рядом со мной. Он взглянул на труп человека, затем посмотрел на обезглавленного триффида.

— Да ведь он… нет, черт возьми, не может же быть, чтобы этот урод нарочно поджидал его здесь, — сказал он. — Простая случайность, наверно… Не мог же он знать, что человек выйдет из дверей… Не мог, ведь правда?

— А если мог? Сработал он очень точно, — сказал я.

Коукер обеспокоенно посмотрела на меня.

— Чертовски точно. Но вы же не хотите сказать…

— Все как сговорились ничему не верить о триффидах, — сказал я и добавил: — Поблизости могут быть еще другие.

Мы тщательно обследовали все укромные местечки по соседству, но ничего не нашли.

— Хорошо бы выпить, — предложил Коукер.

Если бы не пыль на прилавке, маленький бар в гостинице выглядел бы весьма обыкновенно. Мы налили себе виски. Коукер залпом проглотил свою порцию. Затем он обратил на меня встревоженный взгляд.

— Это мне не нравится. Совершенно не нравится. Послушайте, Билл, вы должны знать об этом гораздо больше, чем все остальные. Ведь не мог он… я хочу сказать, что он ведь просто случайно оказался там, правда?

— Мне кажется… — начал я и остановился, прислушиваясь к барабанной дроби снаружи. Я пересек комнату и распахнул окно. Затем я всадил в обезглавленного триффида заряд из второго ствола — на этот раз в основание стебля. Барабанная дробь смолкла.

— Самое скверное в триффидах, — сказал я, когда мы налили по второй порции, — это те их свойства, о которых мы ничего не знаем. — И я рассказал ему о теориях Уолтера. Он содрогнулся.

— Не станете же вы серьезно уверять, что они «разговаривают», когда издают этот треск?

— Не знаю, — признался я. — Я, пожалуй, возьмусь утверждать, что это своего рода сигналы. Но Уолтер считал это самым настоящим «разговором», а уж он-то знал триффидов лучше, чем кто бы то ни было.

Я извлек расстрелянные гильзы и перезарядил ружье.

— И он в самом деле говорил об их превосходстве над слепым человеком?

— Это было много лет назад, — напомнил я.

— Все же… странное совпадение.

— Ничего странного, — возразил я. — Любой удар судьбы можно представить странным совпадением, если набраться терпения и подождать.

Мы выпили и повернулись, чтобы идти. Коукер посмотрел в окно. Затем он схватил меня за руку и показал на улицу. Из-за угла, раскачиваясь, вышли еще два триффида и заковыляли к ограде, служившей укрытием первому. Я подождал, пока они остановятся, и затем снес обоим макушки. Мы вылезли через окно, которое было достаточно удалено от любого возможного места засады, и направились к машинам, осторожно оглядываясь по сторонам.

— Еще одно совпадение? — спросил Коукер. — Или они пришли поглядеть, что случилось с их приятелем?

Мы выехали из деревни и помчались по узким проселочным дорогам. Мне показалось, что триффидов вокруг стало гораздо больше. А может быть, я просто не замечал их раньше? Или их действительно было меньше, поскольку мы ехали до этого по шоссейным дорогам? Я по опыту знал, что триффиды стремятся избегать твердых поверхностей, и считал, что такие поверхности, возможно, причиняют какое-то неудобство их ногам-корням. Подумав, однако, я постепенно пришел к убеждению, что их было много и раньше, причем относились они к нам не безразлично: не исключалось, что вовсе не случайно они двигались именно в нашу сторону, когда мы видели, как они ковыляют к шоссе через поля.

Более очевидное доказательство мы получили, когда триффид ударил в меня из-за живой изгороди. К счастью, целиться в движущуюся машину он не умел. Удар был нанесен на мгновение раньше, чем нужно, и жало оставило след из капелек яда на ветровом стекле перед моим лицом. Прежде чем он успел нанести второй удар, я был уже далеко. Но после этого я, несмотря на теплую погоду, закрыл окно рядом с собой.

В течение прошлой недели я думал о триффидах, только когда они были у меня перед глазами. Они встревожили меня и в доме у Джозеллы, и когда напали на нас в Хэмпстеде, но большую часть времени мне приходилось тревожиться совсем по другим, более насущным поводам. Теперь же, оглядываясь назад, вспоминая Тиншэм таким, каким он был до того, как мисс Дюрран очистила его с помощью дробовиков, и состояние деревень, через которые мы проезжали, я начал задавать себе вопрос: какую роль могли сыграть триффиды в исчезновении населения?

Через следующую деревню я ехал медленно, внимательно приглядываясь. В нескольких палисадниках я заметил трупы, лежащие там, по-видимому, не первый день, и почти в каждом случае где-нибудь поблизости оказывался триффид. По всему было видно, что триффиды становятся в засаду только на мягкой почве, куда можно на время ожидания зарыться корнями. Там же, где дверь дома открывалась прямо на улицу, увидеть труп можно было редко, а триффида — никогда.

Я представлял себе, что произошло в большинстве деревень. Жители выходили за едой. Пока они передвигались по мощеным участкам, они были в относительной безопасности; но стоило им покинуть тротуары или просто оказаться рядом с садовой оградой, как они попадали под смертельные удары. Кто-нибудь успевал вскрикнуть, и это усугубляло ужас оставшихся в домах. Время от времени голод выгонял на улицу следующего. Некоторым посчастливилось вернуться, но в большинстве они теряли ориентировку и бродили, пока не падали от истощения или не вступали в пределы досягаемости триффида. Уцелевшие могли догадаться, что происходит. Те, у кого был сад, могли услыхать свист жала, и они осознавали, что им остается либо умереть от голода, либо разделить судьбу покинувших дом. Возможно, многие заперлись в домах, довольствуясь наличными запасами еды и ожидая помощи, которая никогда не придет. Такова, возможно, история человека из гостиницы в Стипл-Хони.

Мысль о том, что в деревнях, через которые мы проезжали, еще могли сохраниться изолированные группы уцелевших жителей, была не очень приятной. Она снова вызвала ощущение, знакомое нам по Лондону: по всем нормам цивилизованной жизни следует попытаться найти их и сделать для них что-нибудь; и горькое сознание того, что всякая попытка такого рода обречена на провал.

Та же самая проблема. Что здесь можно сделать с самыми лучшими намерениями, кроме как продлить агонию? Снова на время утихомирить свою совесть только для того, чтобы опять увидеть крах своих усилий?

Мне пришлось твердо сказать себе, что в район землетрясения не лезут, когда еще рушатся здания. Спасательные работы надо начинать, когда толчки прекратятся. Но доводы разума не облегчали душу. Старый профессор был прав, когда подчеркивал трудности психической адаптации.

Триффиды в большой степени усугубили катастрофу. Помимо плантаций нашей фирмы, в стране было множество других питомников. Они выращивали триффидов для нас, для частных покупателей, для продажи менее значительным компаниям, которые занимались переработкой триффидного масла; и большинство этих питомников по климатическим соображениям располагалось как раз на юге. Но их было больше, чем я думал, если все виденное нами было результатом более или менее равномерного распределения на местности вырвавшихся на волю триффидов. И уж совсем не успокаивала мысль о том, что ежедневно все новые и новые экземпляры достигают зрелости, а урезанные триффиды медленно, но верно восстанавливают свои жала…

Сделав еще две остановки — одну для обеда и другую для заправки горючим, — мы въехали в Биминстер ранним вечером примерно в половине пятого. Доехав до центра города, мы не обнаружили никаких признаков пребывания здесь группы Бидли.

На первый взгляд здесь все было мертво, как и в других местах, которые мы видели сегодня. Главная улица с ее магазинами была пуста, только у обочины на одной стороне стояли два грузовика. До них оставалось еще метров двадцать, когда из-за кузова выступил человек с винтовкой. Он выстрелил поверх моей головы и затем снизил прицел.

Глава 12

ТУПИК

С предупреждением такого рода приходилось считаться. Я затормозил.

Человек был высок и светловолос. Обращаться с винтовкой он умел. По-прежнему держа меня на прицеле, он дважды мотнул головой в сторону. Я воспринял это как предложение выйти из кабины. Спустившись на землю, я показал ему пустые руки. Когда я подошел к нему, из-за грузовиков в сопровождении девушки вышел еще один мужчина. За моей спиной раздался голос Коукера:

— Опусти свою пушку, приятель. Ты у меня как на ладони.

Светловолосый поглядел в сторону Коукера. Я мог бы прыгнуть на него в этот момент, но я сказал:

— Он прав. И вообще мы люди мирные.

Светловолосый нехотя опустил винтовку. Коукер, который спустился из своего грузовика под прикрытием моей машины, вышел из-за прикрытия.

— В чем дело? — спросил он. — Человек человеку волк?

— Вас только двое? — спросил второй человек.

Коукер взглянул на него.

— А вы чего ждали? Целой бригады? Нет, нас только двое.

Все трое облегченно вздохнули. Светловолосый объяснил:

— Мы думали, что вы какая-нибудь банда из большого города. Мы все время ждем, что они начнут набеги за продовольствием.

— О, — сказал Коукер. — Значит, вы давно уже не видели больших городов. Если это ваша единственная забота, можете спать спокойно. Все банды, какие там есть, озабочены сейчас совсем другим. Они делают — если мне будет позволено так выразиться — то же самое, что и вы.

— И вы думаете, что они не придут сюда?

— Совершенно уверен, что нет. — Он оглядел их. — Вы не из группы Бидли?

Они озадаченно переглянулись.

— Жаль, — сказал Коукер. — Это была бы наша первая удача за очень долгое время.

— А что такое группа Бидли? — спросил светловолосый.

После нескольких часов в кабине, прогретой солнцем, я чувствовал себя совсем иссохшим и увядшим. Я предложил перенести разговор с улицы в какое-нибудь более подходящее место. Мы обогнули их грузовики, пробираясь через знакомый хаос ящиков, банок с чаем, окороков, мешков с сахаром, пакетов с солью и всего прочего, и вошли в небольшой бар. За элем мы с Коукером коротко рассказали им обо всем, что делали и что знали. Затем наступила их очередь.

Как оказалось, они были активной частью группы из шести человек. Остальные, две женщины и один мужчина, остались дома, в здании, которое было избрано в качестве резиденции.

Седьмого мая около полудня светловолосый и девушка мчались в автомобиле на запад. Они собирались провести две недели в Корнуэлле, и им было очень весело в дороге, когда где-то поблизости от Крюкерна на них надвинулся из-за поворота двухэтажный автобус. Легковой автомобиль врезался в него, и последнее, что помнил светловолосый, была чудовищная громада автобуса, нависшая над ними, как скала.

Он очнулся в постели и, подобно мне, был поражен таинственной тишиной. Если не считать нескольких ссадин, мелких порезов и гула в голове, ничего плохого с ним, видимо, не случилось. Полежав и никого не дождавшись, он отправился на разведку и понял, что находится в крошечной провинциальной больнице. В соседней палате он обнаружил свою девушку и еще двух женщин, из которых одна была в сознании, но не могла передвигаться, потому что нога и рука у нее были в гипсе. В другой палате оказалось двое мужчин: один — вот этот его нынешний товарищ по группе и другой, со сломанной ногой. Всего в больнице было одиннадцать человек, из них восемь зрячих. Двое слепых были прикованы к постели и серьезно больны. Никто из обслуживающего персонала не появлялся. Светловолосому и его товарищам пришлось несколько труднее, чем мне. Они долго не решались покинуть больницу, делали все возможное для беспомощных больных, не понимая, что происходит, надеясь, что вот-вот кто-нибудь придет на помощь. Они не имели ни малейшего представления о том, что случилось с ослепшими и как их лечить, и могли только кормить их и стараться утешить. Двое слепых умерли на следующий день. Третий исчез, и никто не видел, как он ушел. Пассажиры автобуса, пострадавшие при столкновении, были местными жителями. Едва оправившись, они ушли из больницы разыскивать родных. Группа сократилась до шести человек, из которых двое были с переломами конечностей.

К тому времени они осознали, что бедствие велико и им, по крайней мере временно, придется рассчитывать только на себя. Но об истинном размахе случившегося они еще не имели представления. Они решили оставить больницу и найти более подходящее место, воображая, что в городах еще уцелело много зрячих и дезорганизация может привести к разного рода эксцессам. Они ежедневно ожидали нашествия голодных, которые двинутся на них из разоренных городов подобно армиям саранчи. Поэтому главной их заботой было запасать продовольствие и готовиться к осаде.

Выслушав наши заверения в том, что такое нашествие совершенно исключено, они довольно уныло переглянулись.

Странное это было трио. Светловолосый оказался служащим фондовой биржи, звали его Стефен Бреннел. Его подруга была хорошенькая, отлично сложенная девушка, склонная иногда покапризничать и изобразить раздражение, но решительно не способная чему-либо удивляться по-настоящему. До катастрофы она чем-то там занималась: разрабатывала новые фасоны платьев и продавала их, исполняла мелкие роли в кино и из-за этого упускала верные шансы поехать в Голливуд, выступала хозяйкой в третьеразрядных клубах и уклонялась от исполнения этих обязанностей всеми доступными ей способами; таким «способом» и был, вероятно, несостоявшийся пикник в Корнуэлле. Она была непоколебимо убеждена, что с Америкой ничего серьезного не произошло и что надо только немного продержаться, а там примчатся американцы и наведут порядок. Из всех, кого я встречал после катастрофы, это было самое спокойное существо. Правда, порою она тосковала по ярким огням рекламы, но в то же время твердо верила, что американцы вот-вот восстановят все это.

Третий член трио, смуглый молодой человек, имел зуб на судьбу. Он много работал и много копил, пока не завел собственную радиомастерскую, и у него была мечта. «Взгляните на Форда, — говорил он, — и взгляните на лорда Нуффилда — он начинал с велосипедной мастерской, которая была ничуть не больше моей, а чего он достиг! Такую же штуку проделаю и я. Но взгляните на эту дьявольщину, которая творится вокруг! Так же нечестно!» Судьба, казалось ему, не желала больше Фордов и Нуффилдов, но он не собирался покоряться. Это только перерыв, ниспосланный для его испытания. Придет время, и мы снова увидим его в радиомастерской, твердо стоящим на первой ступеньке к миллионерству.

Но и они, увы, ничего не знали о группе Микаэля. Единственно, с кем они столкнулись, была группа людей в деревне на границе с Девонширом, где двое с дробовиками порекомендовали им никогда больше не ходить в том направлении. Люди эти, судя по всему, были местными жителями. Коукер заметил, что эта группа, по-видимому, очень мала.

— Если бы у них была большая группа, они бы меньше боялись и проявили бы больше любопытства, — утверждал он. — Но если группа Бидли все-таки где-нибудь поблизости, мы рано или поздно найдем ее. — Он повернулся к светловолосому и предложил: — Давайте держаться вместе, как вы считаете? Мы умеем работать, а когда мы найдем их, нам всем будет проще договориться с ними.

Трое вопросительно переглянулись и затем кивнули.

— Ладно, — согласился светловолосый. — Помогите нам погрузиться, и поедем.

По-видимому, Чаркотт Олд Хауз был некогда укрепленным замком. Сейчас его укрепляли заново. Когда-то в прошлом защитный ров осушили, однако Стефен считал, что ему удалось удачно нарушить дренажную систему и ров постепенно вновь заполнится водой. Он планировал затем взорвать засыпанные участки рва и восстановить круговую защиту полностью. Наши новости лишили эти приготовления всякого смысла и вызвали у него некоторое уныние и досаду. Каменные стены дома были толстыми. Из трех окон фасада торчали пулеметные дула, и еще два пулемета были установлены на крыше. В холле был наготове небольшой арсенал — минометы с минами и огнеметы, — которым он очень гордился.

— Мы нашли военный склад, — объяснил он, — и потратили целый день, чтобы стащить сюда это вооружение.

Глядя на коллекцию оружия, я впервые осознал, что, будь катастрофа не такой сокрушительной, она принесла бы людям много больше страданий. Если бы уцелело хотя бы десять — пятнадцать процентов населения, весьма возможно, что крошечные общины вроде этой действительно были бы вынуждены жестоко отбиваться от наседающих толп голодных людей. Но в настоящей ситуации Стефен, видимо, совершил свои военные приготовления напрасно. Впрочем, не все. Я показал на огнеметы.

— Это может пригодиться против триффидов, — сказал я.

Он ухмыльнулся.

— Вы правы. Очень действует. Только для этого мы их и применяли. И кстати, это единственное оружие, которое обращает триффидов в бегство. Можете в клочья разбить триффида пулями, он с места не сдвинется. Наверно, они просто не знают, с какой стороны идет уничтожение. Но дайте им попробовать горячего из этой штуки, и они удерут со всех ног.

— Сильно они вам досаждают? — спросил я.

Оказалось, не очень. Время от времени один, а то и два или три приближаются к дому, и тогда их отгоняют огнеметом. Во время экспедиций группа несколько раз попадала в опасные положения, но обычно они покидают грузовик только в застроенных районах, где триффиды встречаются редко.

Вечером после наступления темноты мы все поднялись на крышу. Луна еще не взошла. Ландшафт перед нами тонул в непроглядном мраке. Сколько мы ни вглядывались, никому из нас не удалось разглядеть ни малейшего огонька. И никто из группы Стефена не видел в дневное время ничего похожего на дым. Когда мы возвращались в освещенную лампой комнату, я был в подавленном настроении.

— Остается только одно, — сказал Коукер. — Придется разделить район на участки и обшарить их.

Но в голосе его не было убежденности. По-моему, он считал, подобно мне, что группа Бидли продолжала бы зажигать по ночам сигнальный свет, а днем давала бы сигнал как-нибудь иначе — например, столбом дыма.

Однако более разумного предложения не было, и мы принялись трудиться над картой района, размечая участки и стараясь при этом, чтобы каждый участок включал возвышенность для лучшего обзора.

На следующее утро мы отправились на грузовике в город и оттуда разъехались на легковых машинах в разные стороны. Поиски начались.

Вне всякого сомнения, это был для меня самый печальный день с тех пор, как я бродил по Вестминстеру в поисках Джозеллы.

Правда, на первый взгляд было не так уж плохо. Была пустынная дорога под солнцем, была свежая зелень раннего лета. Были дорожные указатели, которые по-прежнему показывали, как попасть в Эксетер и Уэст и в другие места. Иногда, хотя и редко, были птицы. И были цветы у проселочных обочин, такие же, как всегда.

Но было и другое. Были поля, где валялись трупы коров и бродил слепой скот, ревели от боли недоеные коровы, отрешенно стояли пугливые овцы, запутавшиеся в зарослях ежевики или в колючей проволоке, иногда овцы бесцельно кружили по пастбищам или умирали от голода с выражением упрека в слепых глазах.

Проезжать вблизи от ферм становилось тошно. На всякий случай я оставил себе для вентиляции только узкую щель в верхней части окна, но закрывал и эту щель, когда впереди на дороге показывалась ферма.

Триффиды были на свободе. Я видел, как они ковыляют через поля, как неподвижно стоят возле изгородей. На многих фермерских дворах они нашли себе кучи отбросов по вкусу и угнездились в них, терпеливо ожидая, пока мертвый скот достигнет должной стадии разложения. Я смотрел теперь на них с омерзением, какого они прежде никогда во мне не вызывали. Чудовищные, чуждые нам твари. Кто-то из нас вызвал их к жизни и кто-то из нас в безоглядной алчности расселил по всему свету. Мы не можем даже винить за них природу. Мы их создали сами, как создавали прекрасные цветы или гротескные пародии на собак. Я возненавидел их не только за плотоядность: им шло на пользу наше бедствие, они процветали на наших трупах…

Шли часы, и ощущение одиночества нарастало. На каждом холме, на каждой возвышенности я останавливался, чтобы осмотреть окрестности в полевой бинокль. Однажды я заметил дым, но когда подъехал, то увидел всего лишь несколько вагонов, догорающих на рельсах. Не знаю, что там произошло, кругом по-прежнему не было ни души. В другой раз флаг на шесте погнал меня к какому-то домику; но в домике было тихо. Потом на склоне отдаленного холма я заметил мелькание чего-то белого; однако, направив туда бинокль, я обнаружил несколько мечущихся в панике овец и среди них триффида, который раз за разом безрезультатно бил жалом в их защищенные шерстью спины. Живых людей я не видел нигде.

Я сделал остановку, чтобы поесть. Я ел быстро, вслушиваясь в тишину, которая действовала мне на нервы, торопясь скорее закончить и снова пуститься в путь, чтобы слышать хотя бы шум мотора.

Начались галлюцинации. Я видел руку, машущую мне из окна, но это оказалась не рука, а ветка дерева, качающаяся перед домом. Я видел посреди поля человека, который стоял, глядя в мою сторону, но в бинокль рассмотрел только пугало. Я слышал зовущие голоса, еле слышные за шумом мотора, я останавливался и выключал двигатель, но голосов не было, не было ничего, только где-то вдали выла недоеная корова. Мне пришло в голову, что по всей стране, наверно, разбросаны одинокие мужчины и женщины, которые считают, что они остались одни, что только они уцелели в катастрофе. И я испытывал к ним острую жалость.

Всю вторую половину дня я буквально в отчаянии продолжал упрямо рыскать по своему участку, уже потеряв всякую надежду. В конце концов, однако, я пришел к убеждению, что в этом районе большая группа людей может остаться незамеченной только в том случае, если будет искусно прятаться. Я не был в состоянии обшарить каждый проселок и каждую тропинку, но зычные звуки моего сигнала огласили на участке каждый акр. Тогда я сдался и поехал обратно в город. Я вернулся к нашему грузовику в самом мрачном настроении. Никого еще не было, и, чтобы провести время и избавиться от холода в груди, зашел в ближайший кабачок и налил себе хорошую порцию бренди.

Следующим вернулся Стефен. Видимо, поездка подействовала на него так же, как и на меня: в ответ на мой вопросительный взгляд он только помотал головой и схватился за бутылку. Минут через десять к нам присоединился тщеславный радиомастер. Он привез с собой обалдевшего растрепанного парня, который не мылся и не брился, наверно, несколько недель. Этот субъект болтался на дороге — видимо, это занятие было его единственной профессией. Как-то вечером (он не помнил даже, в какой день) он забрался на ночь в отличный сарай. Накануне он прошел больше, чем обыкновенно, и потому заснул, как убитый. На следующее утро он проснулся в мире кошмаров. Он до сих пор не уверен, кто сошел с ума — он сам или остальная вселенная. У нас составилось мнение, что хотя он, может быть, немного и не в себе, но у него сохранилось ясное и точное представление о том, как поступают с пивом.

Прошло еще полчаса, и появился Коукер. Он вошел в сопровождении здоровенного щенка и поразительно старой леди. Она была, видимо, в самом лучшем своем платье. Ее чистота и аккуратность разительно контрастировали с обликом нашего первого новобранца. Она с благовоспитанной нерешительностью остановилась в дверях кабачка. Коукер взял на себя церемонию представлений.

— Это миссис Форсетт, — провозгласил он, — единственная владелица универсального магазина Форсетта из коллекции в десяток домишек, двух пивных и одной церквушки, каковая известна под названием Чиппингтон Дёни. Миссис Форсетт умеет готовить. Знали бы вы, как она готовит!

Миссис Форсетт приветствовала нас с достоинством, приблизилась с уверенностью, уселась с осмотрительностью и снизошла к предложенному ей стаканчику портвейна, за которым последовал еще один стаканчик.

В ответ на наши расспросы она призналась, что в роковой вечер и последовавшую за ним ночь она очень крепко спала. Почему так случилось она не стала рассказывать, а мы не стали спрашивать. Она спала, и поскольку ее никто не беспокоил, проспала до полудня. Проснувшись, она чувствовала себя неважно, и потому не поднималась до вечера. Ей показалось странным, но знаменательным, что никто не потребовал ее за прилавок. Когда она, наконец, встала и подошла к двери, то увидела в своем саду «одну из этих ужасных триффидных тварей» и человека, лежавшего на тропинке перед воротами, вернее, его ноги. Она уже хотела выйти и посмотреть, что с ним, но тут триффид шевельнулся. Она едва успела захлопнуть дверь. Вероятно, для нее это было неприятным переживанием — воспоминание о нем подвигло ее на третий стаканчик портвейна.

Затем она стала ждать, пока кто-нибудь придет и уберет триффида и труп. Ей было странно, что никто не приходит, но она не испытывала особых неудобств, потому что продуктов в магазине было достаточно. Так она и ждала, когда Коукер заметил дым ее печки, отстрелил у триффида верхушку и зашел посмотреть, что у нее делается, объяснила она, с восхитительной рассеянностью наливая себе четвертый стаканчик.

Она угостила Коукера обедом, а он в благодарность дал ей совет. Было нелегко внушить ей представление об истинном положении вещей. Отчаявшись, он предложил ей самой поглядеть на то, что делается в деревне, только держаться подальше от триффидов, а он к пяти часам вернется и узнает ее мнение. Он вернулся и увидел, что она полностью собралась, уложила багаж и готова ехать немедленно.

Вечером, вернувшись в Чаркотт Олд Хауз, мы снова обступили карту. Коукер принялся намечать новые районы поисков. Мы следили за ним без всякого энтузиазма. И тогда Стефен сказал то, что думали все, в том числе и сам Коукер:

— Послушайте, мы обшарили все в радиусе пятнадцати миль. Ясно, что поблизости их нет. Или ваши сведения неверны, или они решили здесь не останавливаться и поехали дальше. Я считаю, что продолжать поиски так, как сегодня, не имеет смысла.

Коукер положил циркуль.

— Что же вы предлагаете?

— Понимаете, по-моему, мы могли бы очень быстро и очень точно проделать все это с воздуха. Бьюсь об заклад, всякий, кто услышит шум самолета, немедленно выскочит и начнет подавать какие-нибудь знаки.

Коукер покачал головой.

— И как это мы раньше об этом не подумали? Нужен, конечно, вертолет… Только где его найти? И кто будет пилотом?

— Я берусь запустить в воздух такую штуку, — уверенно сказал радиомастер.

Что-то в его тоне вызывало сомнение.

— Вы хоть раз водили вертолет? — спросил Коукер.

— Нет, — признался он. — Но я думаю, ничего там такого сложного нет. Была бы сноровка.

— Гм, — Коукер недоверчиво поглядел на него.

Стефен вспомнил, что неподалеку находятся две базы ВВС, а от Йовила начиналась линия аэротакси.

Вопреки нашим сомнениям радиомастер не ударил лицом в грязь. Он был, очевидно, убежден, что инстинктивное знание механизмов не подведет его. Повозившись полчаса, он поднял вертолет в воздух и привел его в Чаркотт.

Четыре дня подряд машина парила над районом по расширяющимися кругами. Два дня наблюдения вел Коукер, на остальные два дня его заменил я. Всего мы обнаружили десять небольших групп. Ни в одной из них не было Джозеллы. Заметив группу, мы садились. Обычно такие группы состояли из двух или трех человек, самая крупная — из семи. Они с радостной надеждой встречали нас, но их интерес к нам сразу пропадал, как только они узнавали, что мы не являемся разведывательным отрядом спасателей, а представляем собой такую же небольшую группу. Мы не могли предложить им ничего, чего бы они не имели. Некоторые в своем разочаровании начинали разговаривать в оскорбительных и угрожающих тонах, но большинство снова впадало в апатию. Как правило, они не высказывали желания объединяться с другими группами; они хотели только набрать всего побольше, устроиться поуютнее и ждать американцев, которые уж просто-таки обязаны найти какой-нибудь выход. Эта идея была широко распространена и глубоко укоренилась. Наши заверения, что выжившие американцы скорее всего по горло заняты своими делами, воспринимались как попытки облить холодной водой. Американцы, утверждали они, никогда бы не допустили, чтобы такое безобразие случилось у них в стране. Все же, невзирая на веру в доброго американского дядюшку, мы оставляли каждой группе карту с расположением всех других групп, обнаруженных на этот день, так что если бы они передумали, они могли бы объединиться с ними.

Эти полеты были далеки от развлечения, хотя имели свои преимущества перед одинокими поездками по пустынным полям. Однако в конце четвертого дня было решено прекратить поиски.

Так по крайней мере решили остальные. У меня было совсем другое отношение к этому. Я имел личную цель. Они же искали и могли найти только незнакомых людей. Для меня поиски группы Бидли были средством, а не самоцелью. Если бы я нашел ее и Джозеллы там бы не оказалось, я бы все равно продолжал искать. Но я не мог ожидать, чтобы остальные бросили все и посвятили бы свое время моим личным делам.

Мне было странно, что я нигде не встретил ни одного человека, который бы кого-нибудь искал. Если не считать Стефана и его подругу, каждый был отрезан от всех друзей и родных, соединявших его с прошлым, и начинал новую жизнь с совершенно незнакомыми людьми. Один только я очень быстро обрел новую привязанность за такой короткий срок, что даже не подозревал, какое это будет иметь значение для меня.

После того как решили прекратить поиски, Коукер сказал:

— Ну ладно. Теперь следует подумать, что мы будем делать для себя.

— Будем запасаться на зиму и жить, — отозвался Стефен. — Что же еще?

— Я все время думаю об этом, — сказал Коукер. — Возможно, какое-то время этого будет достаточно. А потом?

— Если даже у нас кончатся запасы, не страшно, — сказал радиомастер. — Кругом всего полно.

— Американцы будут здесь до рождества, — объявила подруга Стефена.

— Послушайте, — терпеливо сказал Коукер. — Давайте пустим американцев по ведомству журавлей в небе. Напрягитесь и представьте себе мир, в котором нет никаких американцев. Можете?

Девушка вытаращила на него глаза.

— Куда же они девались? — сказала она.

Коукер печально вздохнул. Он повернулся к радиомастеру.

— Эти магазины и склады будут существовать не вечно. В новом мире нам дан хороший старт. Для начала у нас в руках порядочный капитал. Но он исчерпывается. Правда, мы не съедим всего, что можно взять, всего не съесть даже нашим внукам. Но ведь съестное долго не протянет. Большая его часть скоро испортится. И речь идет не только о еде. Рассыплется рано или поздно все, может быть, и не так скоро, но наверняка. Если мы хотим иметь в следующем году свежую пищу, нам придется выращивать ее самим. И, может быть, еще не так скоро, но все-таки наступит время, когда нам придется делать самим все. Наступит время, когда износится или проржавеет последний трактор, кончится горючее и мы окончательно вернемся к природе и благословим лошадей, если они у нас еще будут.

Сейчас у нас передышка, ниспосланная нам небом передышка, и мы должны воспользоваться ею, чтобы прийти в себя и приняться за дело. Позже нам придется пахать, еще позже — учиться ковать лемехи, а еще позже — учиться выплавлять железо. Мы сейчас на пути, который поведет нас назад, назад, назад, пока мы не научимся — если только мы сможем научиться — производить все, что потребляем. Только тогда мы остановимся на этом пути в первобытное состояние. Но как только мы остановимся, мы, вероятно, снова медленно поползем вверх.

Он оглядел нас, чтобы удостовериться, следим ли мы за его словами.

— Мы можем сделать это. Если захотим. Самое ценное в нашем хорошем старте — это знание. Мы избавлены от тех трудностей, которые пришлось преодолеть нашим предкам. Все, что нам надо, содержится в книгах, нам остается только взять на себя труд пойти и прочесть их.

Все глядели на Коукера с любопытством. Они впервые слышали, как он ораторствует.

— Я читал историю, — продолжал он, — и знаю из нее, что для использования знаний необходимо свободное время. Там, где каждому приходится работать ради куска хлеба до седьмого пота и где нет ни минуты свободного времени для мысли, там знание застаивается, и народ тоже. Люди, которые мыслят, не являются производителями материальных благ, они, как может показаться, почти полностью живут за счет других. Но в действительности они представляют собой долгосрочный вклад. Знания вырастали в больших городах и институтах, их содержал труд на полях и в малых городах. Вы с этим согласны?

Стефен сдвинул брови.

— Более или менее… Но я не понимаю, к чему вы клоните.

— А вот к чему. Рациональное количество людей в общине. Наша община благодаря своему размеру может рассчитывать только на животное существование и деградацию. Если нас по-прежнему будет всего десять человек, нам конец. Неизбежно постепенное и бессмысленное вымирание. Когда пойдут дети, мы сможем урвать от наших трудов очень немного времени, чтобы дать им хотя бы самое зачаточное образование; пройдет поколение, и мы будет иметь дикарей или олухов. Для того чтобы удержаться на нынешнем уровне, чтобы иметь возможность использовать знания в библиотеках, нам необходимы учитель, врач и руководитель. Мы должны быть в состоянии прокормить их, пока они помогают нам.

— Ну? — сказал Стефен после паузы.

— Я все думаю о той общине, которую мы с Биллом видели в Тиншэме. Мы вам о ней рассказывали. Женщина, которая там верховодит, нуждается в помощи, нуждается отчаянно. У нее на руках пятьдесят или шестьдесят человек, из них всего дюжина зрячих. Так у нее дело не пойдет. И она это знает… но не желает признавать это перед другими. Она не попросила нас остаться, потому что не желает быть у нас в долгу. Но она была бы рада, если бы мы вернулись и попросили принять нас.

— Господи, — сказал я, — вы хотите сказать, что она намеренно пустила нас по ложному следу?

— Не знаю. Возможно, я не справедлив к ней. Но разве не странно, что мы не нашли здесь никаких следов Бидли и компании? Одним словом, не знаю, добивалась ли она этого, но в результате я все же решил вернуться туда. Хотите знать, почему? На это есть две причины. Первая: если эту общину не взять в руки, она разложится, и это будет срамом и растратой человеческого материала. Вторая причина: в Тиншэме гораздо удобнее, чем здесь. Там есть ферма, которую ничего не стоит привести в порядок. Практически поместье там является самодовлеющей хозяйственной единицей, а при нужде оно может быть и расширено.

Еще важнее такое обстоятельство. Тиншэмская община достаточно многочисленна, чтобы выкроить время для обучения и нынешних слепых и их зрячих детей, когда они появятся. Я полагаю, что это можно сделать, и я приложу все усилия, чтобы это сделать. А если надменной мисс Дюрран это не понравится, пусть она пойдет и утопится.

Теперь дело вот в чем. Я думаю, что смог бы сделать это и сам. Но я уверен, что, если бы мы поехали туда всей компанией, мы бы все реорганизовали и наладили бы работу в течение нескольких недель. И мы бы жили в общине, которая будет расти и предпримет чертовски удачную попытку выдержать, несмотря ни на что. Или нам остается сидеть здесь маленькой группкой, обреченной на деградацию и отчаянное одиночество. Ну, что вы на это скажете?

Были споры, были вопросы о деталях, но по существу сомнений почти не было. Те, кто выезжал на поиски, знали, что такое отчаянное одиночество. Ни у кого не было привязанности к нынешней резиденции. Ее в свое время выбрали как хорошую оборонительную позицию — и только. Большинству уже невмоготу стало переносить полную изоляцию от мира. Мысль о более многочисленной и разнообразной компании уже сама по себе была привлекательной. Через час разговор шел о транспорте и порядке переезда, и предложение Коукера было окончательно принято. Сомневалась еще только подруга Стефена.

— Этот самый Тиншэм… он хоть значится на карте? — спросила она недовольно.

— Не беспокойтесь, — утешил ее Коукер. — Он значится на всех лучших американских картах.

Рано утром следующего дня я понял, что в Тиншэм я не поеду. Может быть, когда-нибудь потом, но не сейчас…

Моим первым побуждением было ехать со всеми, хотя бы для того, чтобы выжать из мисс Дюрран правду о группе Бидли. Но я вновь вынужден был с беспокойством признаться, что не уверен, с ними ли Джозелла, — ведь, говоря по правде, все сведения, которые мне удалось собрать, говорили не в пользу этого. Через Тиншэм она почти наверняка не проезжала. Но если она уехала не за группой Бидли, то куда? Маловероятно, чтобы в университете имелся еще один адрес, который я проглядел…

И тут, словно вспышка света, меня озарило воспоминание о нашем разговоре в той роскошной квартире. Я как бы вновь увидел Джозеллу, как она сидит в голубом бальном платье и огни свечей вспыхивают в брильянтах. Мы говорили… «Как насчет Суссекского Даунса? Я знаю там, на северной стороне, славный старый фермерский дом…» И тогда я понял, что мне делать…

Утром я сказал об этом Коукеру. Он мне сочувствовал, но явно старался не слишком обнадеживать.

— Ну что ж, поступайте, как вам кажется лучше, — сказал он. — Я надеюсь… В общем вы знаете, где мы будем находиться, и можете оба приехать в Тиншэм и помочь нам протаскивать эту бабу через обруч, пока она не образумится.

В то утро разразилась непогода. Лил проливной дождь, когда я снова влезал в знакомый грузовик. Коукер вышел проводить меня. Я знаю, почему он сделал это. Он никогда не говорил об этом ни слова, но я чувствовал, что его мучают воспоминания о своем первом отчаянном предприятии и о его последствиях. Он стоял возле кабины, волосы его слиплись, по лицу и за шиворот текла вода, и он протянул мне руку.

— Будьте осторожны, Билл. Карет «Скорой помощи» у нас теперь нет, а ваша подруга наверняка предпочитает, чтобы вы явились к ней в целости и сохранности. Желаю вам счастья… и передайте ей мои извинения за все, когда вы ее найдете.

Он сказал «когда», но звучало это как «если».

Я пожелал им удачи в Тиншэме. Затем включил зажигание, и грузовик, разбрызгивая грязь, помчался по мокрой дороге.

Глава 13

ПУТЕШЕСТВИЕ В НАДЕЖДЕ

Утро было испорчено мелкими бедами. Сначала в карбюраторе оказалась вода. Затем я ухитрился проехать десяток миль на север в полной уверенности, что еду на запад, а когда я повернул назад, у меня отказало зажигание, и я остановился на открытом всем ветрам холме в совершенно пустынной местности. Эти задержки сильно испортили бодрое настроение, с которым я пустился в дорогу. К тому времени, когда я справился с неполадками, был уже час дня, и погода прояснилась.

Выглянуло солнце. Все вокруг стало ярким и свежим, но хотя следующие двадцать миль и проехал без происшествий, мною вновь овладела тоска. Теперь я был по-настоящему предоставлен самому себе и не мог отделаться от ощущения одиночества. Оно вновь нахлынуло на меня, как в тот день, когда мы разделились, чтобы искать Микаэля Бидли; только теперь оно было вдвое сильнее… Раньше одиночество было для меня просто чем-то нежелательным, невозможностью перекинуться словом, чем-то, разумеется, временным. В тот день я узнал, что это нечто гораздо более страшное. Оно могло давить и угнетать, могло искажать привычные масштабы и играть опасные шутки с разумом. Оно зловеще пряталось всюду, натягивая нервы и звеня в них тревогой, не давая ни на минуту забыть, что никто тебе не поможет и никому ты не нужен. Оно доказывало тебе, что ты атом, летящий в пустоте, и оно ждало случая напугать тебя, напугать чудовищно — вот чего оно добивалось и чего нельзя было ему позволить…

Лишить стадное животное общества ему подобных означает изувечить его, изнасиловать его природу. Заключенный и изгнанник знают, что где-то существуют другие люди; само существование их делает возможным заключение и изгнание. Но когда стада больше нет, бытие стадного животного кончается. Оно больше не частица целого; уродец без места в жизни. Если оно не может удержать разум, оно пропало, пропало окончательно и бесповоротно, самым чудовищным образом, оно становится лишь судорогой в мышцах трупа.

Теперь это требовало гораздо больших усилий, чем прежде. Только отчаянная надежда вновь обрести друга в конце дороги удерживала меня от того, чтобы немедленно повернуть назад и искать облегчения в обществе Коукера и всех остальных.

Зрелища, которые я видел в пути, не имели с этим ничего общего. Да, они были ужасны, но к тому времени я уже притерпелся к ним. Ужас исчез, как исчезал из истории ужас, наполнявший поля великих сражений. И кроме того, я не смотрел больше на эти зрелища, как на часть исполинской, поражающей воображение трагедии. Моя упорная борьба была личным конфликтом со стадными инстинктами моей расы. Бесконечная оборона без всякой надежды на победу. В глубине души я знал, что не выдержу длительного одиночества.

Чтобы отвлечься, я поехал быстрее, чем следовало. В каком-то маленьком городке с забытым названием я круто свернул за угол и врезался в автофургон, загораживавший улицу. К счастью, мой грузовик отделался царапинами, но машинам удалось так сцепиться, что разъединить их мне одному в таком тесном пространстве было делом нелегким. Эта проблема отняла у меня целый час и пошла мне на пользу, заняв мои мысли практическим делом.

После этого случая я уже не решался ехать с большой скоростью, если не считать нескольких минут вскоре после того, как я въехал в Нью Форест. Сквозь ветви деревьев я вдруг увидел вертолет, летящий на небольшой высоте. Он двигался так, что должен был пройти над дорогой впереди меня. К несчастью, деревья у обочины совершенно скрывали дорогу от наблюдения с воздуха. Я погнал грузовик что было духу, но к тому времени, когда я выскочил на открытую местность, вертолет был уже крошечным пятнышком, удалявшимся на север. Тем не менее даже один вид его доставил мне облегчение.

Несколькими милями дальше я очутился в маленькой деревушке, расположенной возле опушки зеленого массива. На первый взгляд она казалась очаровательной, словно картинка, эта пестрая смесь соломенных и черепичных крыш с цветущими садами. Но мне не хотелось вглядываться в эти сады, когда я проезжал мимо них: слишком часто виднелись в них триффиды, нелепо торчащие среди цветов. Я был уже недалек от окраины, когда из ворот последнего сада вырвалась крошечная фигурка и побежала по дороге ко мне навстречу, размахивая руками. Я затормозил, привычно огляделся, нет ли поблизости триффидов, затем взял ружье и соскочил на землю.

На девочке были голубое ситцевое платье, белые носки и сандалии. Ей было лет девять или десять. Хорошенькая малышка — это было сразу видно, хотя ее каштановые волосы были растрепаны, а лицо в грязи от размазанных слез. Она потянула меня за рукав.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказала она умоляюще. — Пожалуйста, пойдите и посмотрите, что с Томми.

Я стоял и глядел на нее. Чудовищное одиночество этого дня рассеялось. Мой разум, казалось, вырвался из ящика, в который я его заключил. Мне хотелось поднять ее и прижать к себе. Я чувствовал, как к моим глазам подступают слезы. Я протянул ей руку, и она ухватилась за нее. Мы пошли к воротам, откуда она выбежала.

— Вот Томми, — сказала она.

Мальчик лет четырех лежал на крошечной лужайке между клумбами. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что с ним случилось.

— Его ударило чудовище, — сказала она. — Оно его ударило, и он упал. И оно собиралось ударить меня, когда я хотела помочь ему. Ужасное чудище!

Я взглянул вверх и увидел над оградой верхушку триффида.

— Зажми уши ладошками, — сказал я. — Сейчас я выстрелю.

Она зажала уши, и я отстрелил триффиду верхушку.

— Ужасное чудище, — повторила она. — Теперь оно сдохло?

Я открыл рот, чтобы ответить утвердительно, когда триффид начал барабанить черенками по стеблю — совершенно как тот, в Стипл-Хони. И как тогда, я заставил его замолчать выстрелом из второго ствола.

— Да, — сказал я. — Теперь оно сдохло.

Мы подошли к мертвому мальчику. Алый след удара четко выделялся на бледной щеке. Это случилось, должно быть, несколько часов назад. Она опустилась возле него на колени.

— Не надо, — сказал я ей тихо.

Она подняла голову, на ее глазах блестели слезы.

— Томми умер? — спросила она.

Я присел возле нее на корточки и покачал головой.

— Боюсь, что да.

Через некоторое время она сказала:

— Бедный Томми. Давайте похороним его, как щеночков.

— Да, — отозвался я.

При всем этом всеобщем уничтожении я вырыл единственную могилу, и она была такая маленькая. Девочка собрала букетик цветов и положила сверху. Затем мы уехали.

Ее звали Сюзен. Давным-давно, как ей представлялось, что-то случилось с мамой и отцом, так что они ослепли. Отец ушел позвать на помощь и не вернулся. Потом пошла мама, строго наказав детям из дома не отлучаться. Она вернулась вся в слезах. На следующий день она опять пошла и на этот раз больше не вернулась. Дети съели все, что было в доме, потом есть стало нечего. В конце концов Сюзен проголодалась так, что решилась нарушить мамин наказ, и пошла попросить помощь в лавке мисс Уолтон. Лавка была открыта, но мисс Уолтон там не было. Сюзен позвала, никто не вышел. Тогда она взяла немного пирожков, печенья и конфет, решив, что мисс Уолтон скажет об этом потом.

На обратном пути она увидела несколько чудищ. Одно в нее ударило, но не рассчитало, и жало проскочило у девочки над головой. Это ее напугало, и оставшийся путь она бежала, что было сил. После этого она очень остерегалась чудищ и во время последующих походов в лавку научила остерегаться Томми. Но Томми был маленький. Когда он сегодня утром вышел поиграть, он не заметил чудища, что спряталось в соседнем саду. Сюзен несколько раз пыталась подобраться к нему, но каждый раз она видела, как при ее приближении верхушка триффида начинала дрожать и двигаться…

Примерно через час я решил, что пора остановиться на ночлег. Оставив ее в кабине, я обошел несколько коттеджей, пока не нашел подходящего, и мы уселись за ужин. Я мало понимаю в маленьких девочках, но Сюзен, на мой взгляд, управилась с поразительным количеством еды; она призналась мне, что диета из печений, пирожков и конфет совсем не так приятна, как ей казалось когда-то. После ужина мне удалось ее немного отмыть, затем я кое-как причесал ее, и результат этих операций показался мне вполне удовлетворительным. С другой стороны, иметь собеседника доставляло ей такое удовольствие, что она на время забыла обо всем.

Я понимал ее. Совершенно то же самое испытывал и я.

Но вскоре после того, как я уложил ее в постель и снова спустился вниз, я услыхал, что она плачет. Я вернулся к ней.

— Ничего, Сюзен, — сказал я. — Все будет хорошо. Бедному Томми даже не было больно, это случилось очень быстро. — Я сел на край постели и взял ее за руку. Она перестала плакать.

— Это не только Томми, — сказала она. — Это уже после Томми… Нигде никого не было, совсем никого. Мне было так страшно…

— Я знаю, — сказал я. — Уж я — то знаю. Мне тоже было страшно.

Она взглянула на меня.

— Но теперь ведь нам не страшно?

— Нет. И тебе тоже. Вот видишь, нам нужно просто быть вместе, и тогда нам никогда не будет страшно.

— Да, — серьезно и задумчиво сказала она. — Я думаю, так будет хорошо…

Мы обсудили еще множество других вопросов, прежде чем она заснула.

— Куда мы едем? — спросила на следующее утро Сюзен, когда мы тронулись в путь.

Я сказал, что мы ищем одну леди.

— А где она? — спросила Сюзен.

Этого я точно не знал.

— Когда же мы ее найдем? — спросила Сюзен.

Этого я не знал совсем.

— А она красивая? — спросила Сюзен.

— Да, — сказал я, обрадованный тем, что могу, наконец, дать вполне определенный ответ.

Почему-то это ей не понравилось.

— Это хорошо, — удовлетворенно сказала она, и мы перешли на другую тему.

Из-за нее я старался объезжать более крупные города по окраинам, но избегнуть многих неприятных картин в сельской местности было трудно. Через некоторое время я бросил притворяться, будто они не существуют. Сюзен глядела на них с тем же отстраненным интересом, что и на обычные пейзажи. Они ее не пугали, а озадачивали, и она задавала вопросы. Тогда я рассудил, что мир, в котором ей предстоит расти, вряд ли будет находить пользу в сюсюканье и эвфемизмах, наполнявших мое детство, и впредь уже старался говорить с нею об ужасных и причудливых зрелищах с одинаковой объективностью. Для меня это тоже было хорошо.

К полудню собрались тучи, снова начался дождь. Когда в пять часов вечера мы затормозили на дороге сразу за Пулборо, дождь все еще лил вовсю.

— А куда мы теперь? — спросила Сюзен.

— В том-то и загвоздка, — признался я. — Это где-то там. — Я махнул рукой в сторону Даунса.

Я напрягал память, пытаясь вспомнить, что еще говорила Джозелла, но помнил только, что дом стоит на северной стороне холма. Кроме того, у меня было впечатление, будто он находится где-то напротив Пулборо и отделен от него болотистой низиной. Теперь, когда я был здесь, это представлялось весьма неопределенным ориентиром: холмы Даунса тянулись вправо и влево на мили.

— Может быть, для начала нам следует посмотреть, не видно ли какого-нибудь дымка на той стороне, — предложил я.

— Разве в такой дождь что-нибудь увидишь? — весьма справедливо возразила Сюзен.

Через полчаса дождь соизволил на некоторое время прекратиться. Мы вышли из грузовика и сели рядышком на каменную ограду. Мы внимательно оглядели склоны холмов, но ни острые глаза Сюзен, ни мои, оснащенные биноклем, не обнаружили никаких признаков дыма или движения. Вскоре ливень возобновился.

— Есть хочется, — сказала Сюзен.

Я есть не стал. Теперь, когда я был так близок к цели, нетерпеливое стремление узнать, насколько оправдалась моя догадка, захватило меня полностью. Пока Сюзен ужинала, я отвел грузовик немного назад и вверх по склону, чтобы увеличить поле зрения. В промежутках между ливнями и в сгущающихся сумерках мы вновь оглядели противоположную сторону долины. Никаких результатов. В долине не было ни жизни, ни движения, если не считать нескольких коров и овец да торчащего в низине одинокого триффида.

Мне пришла в голову одна мысль, и я решил спуститься в деревню. Не хотелось брать с собой Сюзен, потому что я знал, как там нехорошо, но оставлять ее здесь одну я тоже не мог. Впрочем, в деревне я обнаружил, что зрелища действуют на нее гораздо слабее, чем на меня: у детей иная концепция страшного, пока их не научат, чему следует ужасаться. Подавлен зрелищами был только я. Для Сюзен там было не столько скверно, сколько интересно. Все мрачные ощущения у нее были смыты удовольствием от алого шелкового плащика, который она себе раздобыла, хотя он был ей велик на несколько размеров. Я тоже не остался внакладе. Я вернулся к грузовику с большой фарой, похожей на прожектор, которую мы сняли с роскошного «роллс-ройса».

Я установил эту штуку на стержне возле ветрового стекла и присоединил ее к аккумулятору. Когда все было готово, оставалось только ждать темноты и надеяться на то, что дождь прекратится.

К тому времени, когда наступила тьма, дождь накрапывал еле-еле. Я включил свой прожектор и послал в ночь ослепительный столб света. Я медленно поворачивал фару вправо и влево, обводя лучом гряды холмов на той стороне и жадно вглядываясь в поисках ответного сигнала. Раз десять я ровно и упорно перемещал луч, выключая его на несколько секунд в конце каждого поворота. И каждый раз ночь над холмами оставалась непроглядно черной. Затем дождь снова пошел сильнее. Я направил луч прямо вперед и уселся в ожидании, слушая барабанный стук капель по крыше кабины, а Сюзен заснула, привалившись к моей руке. Прошел час, барабанный стук перешел в редкое потрескивание и замолк совсем. Когда я вновь принялся поворачивать фару, Сюзен проснулась. Я заканчивал шестой поворот, и вдруг Сюзен закричала:

— Глядите, Билл! Вон там! Свет!

Я сейчас же выключил фару и стал смотреть вдоль линии ее протянутой руки. Ничего определенного я не увидел. Нечто тусклое, словно светлячок вдали, если только не обман зрения. Пока мы вглядывались, снова хлынул ливень, и когда я взялся за бинокль, видимости уже не было никакой.

Я не знал, пора ли включать двигатель. Могло случиться, что свет если свет был — не виден с более низкого места. Я снова включил фару и стал ждать, собрав все свое терпение. Прошел еще час, прежде чем дождь прекратился. Я сейчас же выключил фару.

— Есть! — возбужденно вскрикнула Сюзен. — Глядите! Глядите!

Да, свет был. И достаточно яркий, чтобы рассеять все сомнения. Правда, даже с помощью бинокля невозможно было разглядеть деталей.

Я включил фару и передал азбукой Морзе букву «В» — других букв, кроме «SOS», я не знал, и приходилось довольствоваться этим. В ответ огонек на той стороне мигнул и затем разразился серией точек — тире, которые — увы! ничего мне не говорили. На всякий случай я ответил двумя «В», нанес на карту примерное направление на огонек и включил фары грузовика.

— Это там леди? — спросила Сюзен.

— Должна быть она, — сказал я. — Должна быть.

Это было нелегкое путешествие. Чтобы пересечь болотистую долину, пришлось воспользоваться дорогой к западу от нас и затем снова пробираться на восток вдоль подножия холмов. Едва мы проехали милю, что-то заслонило огонек. Отыскивать путь среди тропинок во мраке было трудно, и в довершение всего опять хлынул дождь. О дренажных шлюзах заботиться было некому, поэтому часть полей в низине оказались под водой, и местами вода скрывала колеса. Приходилось править с исключительной осторожностью, а мне хотелось мчаться на полной скорости, не разбирая дороги.

Когда мы выбрались на другую сторону низины, затопление нам больше не грозило, но скорость не увеличилась, потому что тропинки изобиловали зигзагами и самыми невероятными поворотами. Мне пришлось все свое внимание отдать дороге, а девочка вглядывалась в склоны холмов, выжидая появления огонька. Мы достигли точки, где наш путь пересекала нанесенная на карту линия, но огонек не появлялся. Я попробовал первый же поворот вверх по склону. После этого мы потратили полчаса, чтобы вернуться на дорогу из мелового карьера.

Мы двинулись по нижней тропе дальше. Затем Сюзен разглядела справа между ветвями какое-то мерцание. Следующий поворот был удачнее. Мы снова поднялись по откосу и увидели в полумиле крошечный квадратик освещенного окна.

Но даже тогда и даже с помощью карты было нелегко найти ведущий туда проселок. Мы медленно, все время на первой скорости, тащились вверх по склону, и каждый раз, когда окно вновь появлялось в поле зрения, оно было ближе. Проселок не предназначался для тяжелых грузовиков. Кое-где мы продирались сквозь заросли и кусты ежевики, которые скребли борта кузова, как бы стараясь задержать нас и столкнуть обратно.

Наконец впереди на дороге показался фонарь. Он задвигался, раскачиваясь, показывая нам поворот к воротам. Затем опустился на землю. Я подъехал и затормозил в метре от него. Когда я открыл дверцу, в лицо мне неожиданно ударил свет карманного фонарика. Я успел разглядеть фигуру в блестящем от воды дождевике.

Легкий надлом нарушил нарочитое спокойствие голоса, который произнес:

— Здравствуйте, Билл. Долго же вас не было.

Я спрыгнул с подножки.

— О Билл!.. Я не могу… Милый мой, я так надеялась… Билл… — говорила Джозелла.

Я вспомнил о Сюзен, только когда она сказала сверху:

— Глупые, вы же промокнете. Разве нельзя целоваться под крышей?

Глава 14

ШИРНИНГ

Чувство, с которым я прибыл на ферму Ширнинг, то самое чувство, которое твердило мне, что все беды теперь позади, интересно только тем, что свидетельствует, как обманчивы подчас бывают чувства. Я нашел и обнял Джозеллу, но мне не пришлось немедленно увезти ее в Тиншэм и воссоединиться с остальными, что должно было быть естественным следствием нашей встречи. Причин было несколько.

С того момента, как мне пришло в голову, где она может находиться, я представлял себе ее, должен сознаться, несколько кинематографически, будто она сражается против всех сил природы и так далее и тому подобное. В известном смысле, наверно, так оно и было, но вся обстановка здесь весьма отличалась от воображаемой. У меня был простой план: «Полезай в кабину. Мы поедем к Коукеру и его маленькой компании». Этот план рухнул в первую же минуту. Вообще следует знать, что так просто никогда не бывает, и, с другой стороны, поразительно, сколь часто лучшее маскируется под худшее…

Не то чтобы я с самого начала отдал предпочтение Ширнингу перед Тиншэмом, хотя присоединиться к большой группе было бы значительно умнее. Но Ширнинг был очаровательным местом. Слово «ферма» являлось просто его титулом. Фермой он был лет двадцать пять назад и до сих пор выглядел как ферма, но на самом деле это была загородная дача. В Суссексе и в соседних графствах было полно таких домов и коттеджей, которые облюбовали для себя усталые лондонцы. Внутри дом был полностью модернизирован, так что его прежние хозяева вряд ли узнали бы хоть одну комнату. Снаружи он блестел как новенький. Загоны и сараи имели вид скорее пригородный, нежели деревенский, они давно уже не знали никакого домашнего скота, кроме разве верховых лошадей и пони. Двор не имел никаких утилитарных устройств и не издавал грубых запахов: он был засажен высокой густой травой и превратился в лужайку для игры в шары. Окна под красной черепицей выходили на поля, обработанные другими фермерами, более практичными. Впрочем, сараи и амбары оставались в хорошем состоянии.

Друзья Джозеллы, нынешние владельцы Ширнинга, мечтали когда-нибудь все здесь переделать и заняться всерьез сельским хозяйством. Они до последнего дня отказывались от самых соблазнительных предложений в надежде, что когда-нибудь и какими-то путями, о которых имели очень смутное представление, достанут деньги и выкупят принадлежавшую им по праву землю.

На ферме были свой колодец и своя силовая станция, так что она обладала многими преимуществами, но, обойдя ее, я понял мудрость Коукера, когда он говорил о необходимости коллективных усилий. Я ничего не понимал в сельском хозяйстве, но чувствовал, что, если мы останемся здесь, содержание шестерых человек потребует очень тяжелых трудов.

Остальных троих звали Деннис и Мэри Брент и Джойс Тэйлор, и они были уже здесь, когда прибыла Джозелла. Деннис был владельцем фермы. Джойс гостила у них и готовилась взять на себя домашнее хозяйство, потому что Мэри ждала ребенка.

В ночь зеленых вспышек на ферме были еще два гостя, Джоан и Тед Дэнтон, приехавшие на неделю отдохнуть. Все пятеро вышли в сад любоваться небесным представлением. Наутро все пятеро проснулись в мире, где царил вечный мрак. Сначала они пытались звонить по телефону; затем, когда убедились, что это невозможно, стали ждать приходящую прислугу. Она не пришла. Тед вызвался попробовать узнать, что произошло. Деннис не пошел с ним только из-за жены, которая была на грани истерики. Тед отправился в одиночку. Он больше не вернулся. Позже в тот же день ушла, никому не сказав ни слова, Джоан: вероятно, она хотела попытаться найти мужа. Она тоже исчезла навсегда.

Деннис следил за временем, ощупывая стрелки часов. К вечеру сидеть и ждать сложа руки стало невыносимо. Он решил попробовать дойти до деревни. Обе женщины решительно против этого восстали. Боясь за Мэри, он сдался, и попытку решила предпринять Джойс. Она подошла к двери и стала нащупывать путь палкой. Едва она переступила через порог, как что-то со свистом хлестнуло ее по руке и обожгло, как раскаленный утюг. Она с криком отскочила назад в прихожую и упала. Деннис нашел ее. К счастью, она была в сознании. Она стонала и жаловалась на боль в руке. Нащупав вспухший рубец, Деннис догадался, в чем дело. Несмотря на слепоту, они с Мэри кое-как ухитрились применить горячие припарки. Пока Мэри грела воду в чайнике, он наложил турникет и сделал все возможное, чтобы выдавить яд. Затем они перенесли Джойс на кровать, где она пролежала несколько дней.

Тем временем Деннис проводил эксперименты. Слегка приоткрыв дверь, он просовывал наружу метлу. Каждый раз слышался свист жала, и ручка метлы несильно дергалась в его ладони. То же самое было у одного из окон, выходящих в сад; остальные окна были, по-видимому, свободны. Если бы не отчаянные протесты Мэри, он бы попробовал выбраться через окно. Но Мэри была уверена, что раз триффиды обступили дом, значит, их много повсюду.

К счастью, у них было достаточно продуктов, чтобы продержаться некоторое время, хотя готовить было трудно; к тому же Джойс, несмотря на высокую температуру, видимо, превозмогла действие триффидного яда, так что положение не было таким уж отчаянным. Большую часть следующего дня Деннис занимался тем, что мастерил для себя подобие шлема. У него была проволочная сетка только с крупными ячейками, так что ему пришлось складывать и связывать ее в несколько слоев. Это заняло много времени, но в конце концов, оснастившись этим шлемом и парой фехтовальных рукавиц, к вечеру он смог отправиться на вылазку в деревню. Триффид ударил в него, едва он отошел от дома на три шага. Он стал шарить вокруг, нашел триффида и выкрутил ему стебель. Через минуту по шлему хлестнуло другое жало. Этого триффида он найти не смог, хотя тот нанес ему полдюжины ударов, прежде чем, наконец, отстал. Он нашел дорогу к мастерской, а оттуда направился через двор и вышел на проселок, нагрузившись тремя большими мотками бечевки, которую разматывал за собой. Бечевка должна была привести его назад.

На проселке его несколько раз хлестали жала триффидов. Чтобы преодолеть милю, отделявшую ферму от деревни, ему понадобилось удивительно много времени, и бечевка кончилась еще по пути. Тишина, царившая вокруг, приводила его в ужас. Время от времени он останавливался и кричал, но никто не отзывался. Иногда ему казалось, что он заблудился, но потом он ощутил под ногами дорожное покрытие и понял, где находится. Окончательно он уверился в этом, когда наткнулся на столб с указателем. Тогда он пошел дальше.

Пройдя расстояние, показавшееся ему очень большим, он почувствовал, что его шаги звучат по-иному: они отдавались слабым эхом. Двинувшись в сторону, он обнаружил тротуар и затем стену. Немного дальше он нащупал почтовый ящик, вделанный в кирпичную кладку. Теперь он знал, что находится в деревне. Он закричал. На этот раз чей-то голос, голос женщины, откликнулся ему, но кричали где-то впереди, и слов нельзя было разобрать. Он крикнул вторично и направился на голос. Ответный крик вдруг оборвался пронзительным воплем. После этого снова наступила тишина. Только тогда, и все еще сомневаясь, он осознал, что положение в деревне не лучше, чем у него на ферме. Он присел на травянистую обочину тротуара и стал думать, что делать дальше.

По наступившей прохладе он догадался, что настала ночь. Видимо, он шел не менее четырех часов, и теперь оставалось только идти назад. Незачем, однако, возвращаться с пустыми руками… Он пошел дальше, постукивая по стенам палкой, пока палка не загремела об оцинкованную вывеску деревенской лавочки. На протяжении последних пятидесяти или шестидесяти метров триффидные жала трижды хлестали его по шлему. Еще один удар, едва он открыл калитку, и он споткнулся о тело, лежавшее поперек дорожки. Труп был мужской, холодный как лед.

У него создалось впечатление, что в лавке кто-то побывал до него. Тем не менее он нашел изрядный окорок. Сунув его в мешок вместе с пакетами масла и маргарина, печенья и сахара, он сложил туда же часть банок с полки, которая, насколько он помнил, содержала съестное; банки сардин, во всяком случае, различить было легко. Затем он поискал и нашел десятка полтора мотков бечевки, взвалил мешок на плечо и отправился домой.

По дороге он сбился с пути и едва справился с охватившей его паникой, пока возвращался назад и ориентировался заново. Но в конце концов он снова оказался на знакомом проселке. Ощупью ему удалось найти бечевку, которая тянулась от фермы, и он связал ее с бечевкой из деревни. Остаток пути он прошел сравнительно благополучно.

В последующую неделю он дважды совершал вылазки в деревенскую лавку, и с каждым разом триффиды на дороге попадались все чаще. Троим обитателям фермы оставалось только ждать и надеяться. И тут случилось чудо: прибыла Джозелла.

С самого начала мне стало ясно, что о немедленном переезде в Тиншэм не может быть и речи. Во-первых, Джойс была еще очень слаба — увидев ее, я поразился, как ей удалось выжить. Расторопность Денниса спасла ей жизнь, но они не могли обеспечить ее в течение последующей недели ни укрепляющими средствами, ни хотя бы правильным питанием, и это замедлило выздоровление. Перевозить ее на большие расстояния было немыслимо в ближайшую неделю или две. И кроме того, путешествие было опасно также для Мэри, у которой вскоре должны были наступить роды; таким образом, нам оставалось только ждать, пока минуют эти два кризиса.

Снова мне пришлось заняться грабежами. На этот раз я должен был действовать по более обширному списку и доставлял на ферму не только продукты, но еще и горючее для генератора, кур-несушек, двух только что отелившихся коров (отощавших до того, что у них ребра торчали наружу), медицинские препараты для Мэри, а также огромное количество всяких мелочей.

Округа буквально кишела триффидами, нигде я еще не встречал их в таком количестве. Чуть ли не каждое утро оказывалось, что новые две или три штуки притаились в засаде возле дома, и, прежде чем приниматься за что-нибудь другое, надо было отстреливать им верхушки. Потом я оборудовал проволочную ограду, чтобы не допускать их в сад; тогда они стали приходить к самой ограде и вызывающе слонялись вокруг нее, пока их не приканчивали.

Я вскрыл ящики со снаряжением и обучил маленькую Сюзен стрелять из противотриффидного ружья. Она очень быстро стала специалистом по истреблению чудищ, как она продолжала их называть. Ежедневное отмщение стало ее долей работы.

Джозелла рассказала мне, что с ней было после ложной тревоги в университете.

Ее вывезли с командой, как и меня, но от стражи, к которой она была прикована, она отделалась сразу же. Она предъявила им ультиматум: либо ее освободят от всех и всяческих пут, и тогда она будет оказывать им любую помощь; либо, если они намерены принуждать ее, наступит день, когда по ее рекомендации они хлебнут синильной кислоты или проглотят цианистый калий. Пусть они выбирают, что им больше подходит. Они сделали разумный выбор.

В том, что случилось дальше, ее история мало отличалась от моей. Когда ее команда погибла, она стала рассуждать примерно так же, как я. Она взяла автомобиль и отправилась искать меня в Хэмпстед. Ни единого живого человека из моей команды она не встретила; не столкнулась она и с теми, кого вел рыжеволосый убийца с пистолетом. Она пробыла в Хэмпстеде почти до захода солнца, а затем решила поехать в университет. Не зная, чего там можно ожидать, она остановила машину за два квартала и дальше пошла пешком. Не успела она дойти до ворот, как услыхала выстрел. Из осторожности она укрылась в садике, где мы с нею прятались раньше. Оттуда она заметила Коукера, который тоже осторожно оглядывался. Она не знала, что это я стрелял в триффида на Рассел-сквер и что это мой выстрел был причиной настороженности Коукера; она заподозрила ловушку. Попадаться второй раз она не желала и вернулась к своей машине. Она понятия не имела, куда уехали остальные и уехали ли вообще. Она знала только одно место, где могла найти убежище и о котором она едва ли не случайно упоминала мне. И она решила отправиться туда в надежде, что я, если я еще жив, вспомню и постараюсь его отыскать.

— Как только я выбралась из Лондона, — рассказывала она, — я свернулась калачиком на заднем сиденье и заснула. Сюда я приехала довольно рано, на следующее утро. Деннис услыхал шум мотора и высунулся из окна верхнего этажа, чтобы предупредить меня о триффидах. Затем я увидела нескольких возле самого дома, и было очень похоже на то, что они ждут, чтобы кто-нибудь вышел. Мы с Деннисом кричали друг другу, потом триффиды зашевелились, и один направился ко мне, так что мне пришлось безопасности ради забраться в машину. Триффид продолжал двигаться ко мне. Я включила двигатель, сшибла и переехала его. Но остались другие, а у меня, кроме ножа, не было никакого оружия. Проблему разрешил Деннис: «Если у вас найдется лишняя канистра бензина, плесните немного на них, а затем бросьте в них кусок горящей ветоши, — предложил он. — Это должно подействовать».

Это подействовало. Теперь я всегда пользуюсь садовым насосиком. Просто чудо, как я еще дом не подожгла.

С помощью поваренной книги Джозелла кое-как приготовила обед, а затем принялась наводить в доме порядок. Работа, обучение, всякого рода импровизации поглотили ее настолько, что ей некогда было задумываться над будущим дальше, чем на несколько ближайших недель. В эти дни она не заметила в окрестностях никого, но была уверена, что где-нибудь должны быть люди, и тщательно наблюдала за долиной в поисках дыма днем и огней ночью. Однако в ее поле зрения не появилось ни одного дымка, ни единого проблеска света до того вечера, когда приехал я.

В каком-то смысле хуже всего катастрофа подействовала на Денниса. Джойс была еще слаба и еле двигалась. Мэри держалась замкнуто и, по всей видимости, находила бесконечное утешение в мыслях о своем предстоящем материнстве. Но Деннис был как зверь в западне. Нет, он не предавался бессмысленной ругани, как это делали многие другие, но он ненавидел свою слепоту злобно и горько, словно она загнала его в клетку, где он не намерен долго оставаться. Еще до моего прибытия он убедил Джозеллу найти в энциклопедии систему Брайля и сделать ему копию алфавита для слепых. Он ежедневно упорно тренировался, составляя из этой азбуки слова и пытаясь прочесть их. В остальное время он мучился своей бесполезностью, хотя никому не говорил ни слова. Он с угрюмой настойчивостью брался то за одно, то за другое дело, так что больно было смотреть на него, и всей моей силы воли едва хватало, чтобы удерживаться и не помогать ему: вспышка злости, которой он встретил однажды непрошенную помощь, была достаточно красноречива. Я испытывал удивление перед его настойчивостью и трудолюбием, но больше всего меня поразило то, что уже на второй день слепоты он сумел смастерить такой удачный шлем из проволоки.

Он всегда стремился сопровождать меня в экспедиции, и его радовала возможность участвовать в погрузке тяжелых ящиков. Он жаждал книг по системе Брайля, но достать их можно было только в больших городах, и мы решили подождать с этим до тех пор, пока не уменьшится риск подхватить какую-нибудь заразу.

Дни потекли быстро — конечно, для тех из нас, кто владел зрением. Джозелла была очень занята, большей частью по дому, и Сюзен училась помогать ей. Много дел было и у меня. Джойс стало значительно лучше, она впервые поднялась с постели, а затем быстро пошла на поправку. Вскоре после этого начались схватки у Мэри.

Это была трудная ночь для всех. Труднее всего, вероятно, для Денниса, который знал, что все зависит теперь от двух добросовестных, но совершенно неопытных девушек. Его самообладание вызывало во мне беспомощное восхищение.

Рано утром к ним спустилась смертельно усталая Джозелла.

— Девочка, — сказала она. — У них обоих все в порядке. — И она повела Денниса наверх.

Через несколько секунд она вернулась и взяла стаканчик, который я держал для нее наготове.

— Все обошлось очень гладко, слава богу, — сказала она. — Бедняжка Мэри страшно боялась, что малышка тоже родится слепой, но ничего подобного, конечно, не случилось. А теперь она горько плачет, что не может увидеть ее.

Мы выпили.

— Странно как-то, — проговорил я. — Я имею в виду положение вообще. Словно зерно — оно сморщенное и как будто мертвое, а на самом деле оно живое. И вот теперь родилась новая жизнь, и она сразу вступает во все это…

Джозелла закрыла лицо руками.

— Господи! Билл… Неужели все и дальше будет так, как сейчас? Дальше… дальше… все время?

Она упала в кресло и расплакалась.

Через три недели я отправился в Тиншэм повидать Коукера и организовать наш переезд. Я взял легковую машину, чтобы обернуться за один день. Когда я вернулся, Джозелла встретила меня в холле. Она внимательно взглянула мне в лицо.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего особенного. Переезжать туда нам не придется, — ответил я. Тиншэм погиб.

Она вытаращила глаза.

— Что там произошло?

— Не знаю точно, скорее всего чума.

Я коротко рассказал о поездке. Особенного расследования не потребовалось. Когда я приехал, ворота были настежь, и при виде триффидов, свободно разгуливающих по парку, я уже понял, чего следовало ожидать. Тяжелый запах подтвердил мою догадку. Я заставил себя войти в дом. Судя по всему, он был покинут не менее двух недель назад. Я заглянул в две комнаты. Этого было достаточно. Я позвал, и мой голос замер в пустоте здания. Дальше я не пошел.

К наружной двери была прибита какая-то записка, но от нее остался только чистый уголок. Я потратил много времени в поисках листка, который, должно быть, сорвало ветром. Но не нашел его. Грузовиков и легковых машин на заднем дворе не оказалось, большая часть припасов исчезла вместе с ними. Куда — я не знал. Оставалось вернуться в свою машину и ехать назад.

— И что же теперь? — спросила Джозелла, когда я закончил.

— Теперь, родная, мы останемся здесь. Мы знаем, как бороться за жизнь. И мы будем бороться за жизнь впредь… если нам не придут на помощь. Возможно, где-нибудь существует организация…

Джозелла покачала головой.

— Я думаю, о помощи надо забыть. Миллионы и миллионы людей ждали помощи и надеялись, и все напрасно.

— Таких групп, как наша, тысячи, — возразил я. — Они рассеяны по всей Европе, по всему миру. Некоторые объединятся, начнут строить заново.

— А когда это будет? — сказала Джозелла. — Через поколения? Вероятно, уже после нас. Нет. Мир погиб, остались только мы… Мы должны заботиться о самих себе. Мы должны планировать свою жизнь без расчета на чью-либо помощь… — Она замолчала. На лице ее появилось странное, пустое выражение, какого я никогда у нее не видел. Она сморщилась.

— Родная вы моя… — сказал я.

— О Билл, Билл, я родилась не для такой жизни. Если бы не вы, я бы…

— Тихо, моя радость, — проговорил я нежно. — Тихо. Я погладил ее по волосам.

Через несколько секунд она взяла себя в руки.

— Простите, Билл. Жалость к себе… это отвратительно. Больше я не буду.

Она вытерла глаза платком.

— Итак, я должна стать женой фермера. Но все равно я рада выйти за вас замуж, Билл… даже если это не очень-то правильная, настоящая женитьба.

Она вдруг засмеялась. Я давно уже не слышал ее смеха.

— Что такое?

— Я вспомнила, как я всегда боялась своей свадьбы.

— Это делает вам честь… хотя это несколько неожиданно.

— Да нет, дело не только в этом. Я про своих издателей, репортеров, кинопублику. Какое это было бы для них развлечение. Выпустили бы новое издание моей глупой книжки… снова выпустили бы фильм… и фотографии во всех газетах. Вам бы это не понравилось.

— Я знаю кое-что, что не понравилось бы мне гораздо больше, — сказал я. — В лунную ночь вы поставили мне одно условие, помните?

Она взглянула на меня.

— Ну что же, возможно, не все получилось так уж плохо, — сказала она.

Глава 15

МИР СУЖАЕТСЯ

С тех пор я завел журнал. Это было что-то среднее между дневником, биржевым бюллетенем и тетрадью для заметок. В нем описаны места, где я побывал во время экспедиций, перечисляются добытые припасы, оцениваются количества припасов, которые надлежит вывезти, берутся на заметку складские и жилые помещения с примечаниями, какие из них следует очистить в первую очередь, пока они не разрушились. Прежде всего я искал продукты, горючее и зерно, но этим не ограничивался. Журнал пестрит перечислениями грузов, одежды, инструментов, белья, обуви, кухонной посуды, грузов скобяных изделий и проволоки, проволоки, снова проволоки, а также книг.

Из записей следует, что в первую же неделю после возвращения из Тиншэма я принялся сооружать проволочную ограду против триффидов. У нас уже были изгороди, защищающие от них дом и сад. Теперь же я начал осуществлять честолюбивый план по освобождению от них нескольких сотен акров посевной площади. Для этого необходима была прочная проволочная ограда, подкрепленная естественными препятствиями и вертикальными щитами, а внутри — изгородь более легкого типа, которая не давала бы скоту и нам самим неосмотрительно вступать в зону поражения жалом. Это была тяжелая, изнурительная работа, и она отняла у меня много месяцев.

Одновременно я стремился постигнуть азбуку сельского хозяйства. Изучать сельское хозяйство по книгам очень трудно. Во-первых, никто из авторов, писавших на эту тему, не предполагал, что какой-нибудь фермер будет начинать с абсолютного нуля. Поэтому я обнаружил, что все работы писались в предположении, что читатель уже имеет какой-то опыт (которого я не имел) и знает терминологию (которой я не знал). Мои специализированные знания в биологии были решительно бесполезны перед лицом практических проблем. Теория требовала материалы и вещества, которые я либо не мог найти, либо не смог бы распознать, если бы даже нашел. Очень скоро я понял, что к тому времени, когда кончатся практически невосполнимые запасы химических удобрений, кормов и всего прочего, и тогда нам придется попотеть, а уж каков будет урожай, бог его знает.

Книжные знания в области коневодства, молочного хозяйства и работ на бойне тоже не давали никакой практической основы для овладения этими искусствами. Слишком много оказалось моментов, когда нельзя прерывать работу для консультации с нужной главой. Мало того, практика непрерывно обнаруживала загадочные отклонения от простых книжных схем.

К счастью, у нас было достаточно времени, чтобы делать ошибки и на них учиться. Сознание, что пройдет еще несколько лет, прежде чем нам придется более или менее целиком положиться на собственные ресурсы, оберегало нас от отчаяния по поводу наших неудач. Кроме того, мы могли утешать себя тем, что, проживая собранные запасы, мы тем самым не даем им погибнуть втуне.

Из соображений безопасности я прождал целый год, прежде чем снова поехать в Лондон. Для моих набегов это был самый прибыльный район, но он же производил на меня и наиболее тягостное впечатление. Сначала все еще казалось, будто прикосновение волшебной палочки может вернуть ему жизнь, хотя машины на улицах начали ржаветь. Годом позже изменения стали более заметны. Огромные пласты штукатурки обвалились со стен и засыпали тротуары. На улицах валялись колпаки дымовых труб и обломки черепицы. Травы и кустарники задушили канализационные люки. Опавшая листва забила водосточные трубы, и трава проросла в щелях стоков. Едва ли не каждое здание украсилось зеленым париком, под которым в прелой сырости гнили крыши. Сквозь окна были видны провалившиеся потолки, отставшие обои, блестящие от плесени стены. Сады парков и скверов заросли совершенно и расползались по соседним улицам. Зелень выпирала отовсюду, укореняясь на мостовых в щелях между камнями, выползая из трещин в бетоне, карабкаясь даже по сиденьям покинутых машин. Она вторгалась со всех сторон, чтобы вновь завладеть пустынями, которые создал человек. И странно, по мере того как живые растения закрывали камень, впечатление от города становилось все менее тяжелым. Когда Лондон вступил в стадию, где ему не помогла бы уже никакая волшебная палочка, большинство его призраков начало исчезать, медленно отступая в историю.

Однажды — не в тот год и не в следующий, а гораздо позже — я вновь стоял на Пиккадилли-Сиркусе, оглядывая запустение и пытаясь воссоздать мысленно картины кишевших там некогда толп. Но у меня ничего не вышло. Даже в моей памяти эти толпы были лишены реальности. От них не осталось никакого привкуса, никакого оттенка. Они сделались такими же аксессуарами истории, как римский Колизей или ассирийские армии, и почему-то такими же далекими для меня. Ностальгия, которая временами, в тихие часы, овладела мною, терзала меня сильнее, чем само зрелище старого мира, лежащего в развалинах. Когда я бывал в полях далеко отсюда, я мог предаваться приятным воспоминаниям; но среди шершавых, медленно погибающих построек мне в голову лезли только суета, крушение надежд, бесцельные устремления, вездесущий металлический грохот, и я начинал сомневаться, так ли уж много мы потеряли…

Первую пробную вылазку в Лондон я предпринял в одиночку и вернулся с ящиками боеприпасов против триффидов, с бумагой, частями двигателей, а также с книгами и пишущей машинкой по системе Брайля для Денниса, с напитками, сладостями, патефонными пластинками и с новыми книгами для зрячих. Неделей позже со мной поехала Джозелла с более конкретной целью: за одеждой и бельем не только и не столько для взрослых, сколько для ребенка Мэри и для ребенка, которого ждала теперь она сама. Лондон произвел на нее угнетающее впечатление, и больше она туда не ездила.

Я продолжал набеги на Лондон в поисках различных вещей и, как правило, пользовался случаем, чтобы заодно прихватить и предметы роскоши. Ни разу не пришлось мне увидеть, чтобы на улицах что-нибудь двигалось, если не считать немногих воробьев или заблудившегося триффида. Кошки и собаки дичали с каждым поколением, их можно было заметить на полях, но не здесь. Правда, иногда я наталкивался на свидетельства того, что не один я добываю припасы, но никогда не видел этих людей.

Последнюю поездку я совершил в конце четвертого года. Где-то во внутреннем пригороде я обнаружил, что появилась опасность, пренебрегать которой я не имел права. Первым проявлением ее был громоподобный грохот позади меня. Я остановил грузовик, и, оглянувшись, увидел поперек улицы груду развалин и столб пыли над нею. Видимо, сотрясение от тяжелого грузовика доконало непрочный уже фасад какого-то здания. Больше я не обрушил ни одного дома, но весь тот день я провел в напряженном ожидании потока кирпича и штукатурки, падающего мне на голову. С той поры я ограничил свои экспедиции небольшими городами, да и там ходил пешком.

Крупнейшим и наиболее удобным источником снабжения для нас мог стать Брайтон. Но он него мне пришлось отказаться. К тому времени, когда я решил, что он безопасен для посещения, там были уже другие. Кто они и сколько их — узнать мне не удалось. Я затормозил перед грубой каменной стеной, возведенной поперек дороги. На ней красовались слова:

СТОЙ! НАЗАД!

Этот совет был подкреплен треском ружейного выстрела, и передо мной взлетел фонтанчик пыли. Я не увидел никого, с кем можно было бы вступить в переговоры, да и начало переговоров не предвещало ничего хорошего.

Я развернул грузовик и задумчиво поехал прочь. А что, если наступит время, когда оборонительные приготовления моего друга Стефена все-таки окажутся не бесполезными? Для очистки совести с заехал в арсенал, где мы еще раньше взяли огнеметы против триффидов, и погрузил там несколько пулеметов и минометов.

В ноябре второго года у нас с Джозеллой родился первый ребенок. Мы назвали его Дэвидом. Моя радость сливалась временами с дурными предчувствиями: какое будущее создадим мы для него? Но Джозеллу это волновало меньше всего. Она его боготворила. Видимо, он был для нее компенсацией за все, что она утратила, и, как ни странно, теперь она беспокоилась о состоянии мостов на нашем пути в будущее гораздо меньше, чем прежде. Как бы то ни было, это был крепкий мальчишка, и его здоровье позволяло надеяться, что он сможет постоять за себя, когда вырастет. Поэтому я подавил свои предчувствия и с удвоенным рвением принялся за работу на земле, которая в один прекрасный день будет содержать нас всех.

После этого прошло, должно быть, не очень много времени, и Джозелла заставила меня обратить более пристальное внимание на триффидов. За эти годы я так привык принимать против них меры предосторожности, что их превращение в непременную деталь пейзажа прошло для меня гораздо менее заметно, чем для остальных обитателей фермы. Кроме того, имея с ними дело, я привык носить проволочную маску и перчатки, так что, когда я выезжал в экспедиции, ничего нового в этом для меня не было. Короче говоря, я привык обращать на триффидов не более внимания, чем на москитов в малярийной местности. Джозелла заговорила о них однажды вечером, когда мы лежали в постели. В тишине слышался только отдаленный перемежающийся треск твердых черенков, барабанящих по стеблям.

— В последнее время они трещат куда больше, — сказала она.

Сначала я не понял, о чем она говорит. Эти звуки были обычным фоном везде, где я так долго жил и работал, и если я не прислушивался к ним сознательно, то не мог даже сказать, есть они или нет. Теперь я прислушался.

— Не слышу, чтобы они трещали как-нибудь иначе, — сказал я.

— Я не сказала иначе. Я сказала, что они трещат больше, потому что их теперь больше, чем прежде.

— Не заметил, — проговорил я безразлично.

С тех пор как я соорудил ограду, мои интересы сосредоточились внутри нее, и мне было все равно, что делается снаружи. Во время поездок мне казалось, будто в большинстве мест триффидов столько же, сколько раньше. Я вспомнил, что их количество здесь поразило меня, еще когда я прибыл сюда впервые, и я предположил тогда, что где-то в окрестностях располагались крупные питомники.

— Много больше. Присмотрись к ним завтра, — предложила она.

Утром, вспомнив, я, одеваясь, выглянул в окно. И увидел, что Джозелла права. Позади совсем небольшого участка ограды можно было насчитать более сотни триффидов. За завтраком я сказал об этом. Сюзен удивилась.

— Их становится больше с каждым днем, — сказала она. — Разве ты не заметил?

— Мне и без того есть о чем беспокоиться, — сказал я. Ее тон слегка задел меня. — И вообще по ту сторону ограды они менее меня интересуют. Достаточно выпалывать их ростки внутри ограды, а снаружи они могут делать все, что им угодно.

— Все равно, — проговорила Джозелла озабоченно, — с какой стати они сходятся сюда такими толпами? Я совершенно уверена, что они именно сходятся. И мне хотелось бы знать почему?

На лице Сюзен вновь появилось выражение удивления.

— Да ведь он их приманивает, — сказала она.

— Не показывай пальцем, — автоматически заметила Джозелла. — Что ты имеешь в виду? Как это Билл может приманивать?

— Очень просто. Он создает шум, и они приходят.

— Послушай, — сказал я. — О чем ты болтаешь? Ты что, полагаешь, будто я во сне им подсвистываю?

Сюзен обиделась.

— Ладно. Раз ты мне не веришь, я покажу тебе после завтрака, объявила она и надулась.

Когда завтрак кончился, она выскользнула из-за стола и вернулась с моим дробовиком и биноклем. Мы вышли на лужайку. Она оглядела горизонт, заметила вдали триффида и подала мне бинокль. Триффид неторопливо ковылял через поля. До него было больше мили, и он двигался на восток.

— Следи за ним, — сказала она.

Она выстрелила в воздух.

Через несколько секунд триффид послушно изменил курс и двинулся в нашу сторону.

— Видишь? — сказала она, потирая плечо.

— Да, это похоже на… А ты уверена? Попробуй еще раз, — предложил я.

Она покачала головой.

— Не стоит. Все триффиды, которые слыхали выстрел, идут сейчас сюда. Минут через десять они остановятся и станут слушать. Если они близко и им слышно, как трещат эти у ограды, они будут здесь. Если они далеко, но мы выстрелим еще раз, они тоже будут здесь. Но если они ничего не услышат, то подождут еще немного и поплетутся дальше своей дорогой.

Я вынужден был признать, что это открытие несколько ошарашило меня.

— Ага… э… конечно, — сказал я. — Ты, должно быть, следила за ними очень внимательно, Сюзен.

— Я всегда слежу за ними. Я их ненавижу, — сказала она, как если бы это все объясняло.

К нам подошел Деннис.

— Сюзен права, — сказал он. — Мне это не нравится. Мне это уже давно не нравится. Эти проклятые твари что-то против нас затеяли.

— Да бросьте вы… — начал я.

— А я вам говорю, они совсем не так просты, как мы думаем. Они ведь все знали. Они стали вырываться на свободу в тот же момент, когда не стало никого, кто мог бы остановить их. Они были возле нашего дома уже на следующий день. Можете вы объяснить это?

— Это для них обычное дело, — возразил я. — В джунглях они всегда слонялись возле тропинок. Часто они обступали деревни и врывались туда, если их не отбивали. В тропических странах они всегда были бичом Божьим.

— Но ведь не здесь, вот что я хочу сказать. Они не могли вытворять этого здесь, пока не изменилась обстановка. Они даже не пытались. Но как только возможность представилась, они воспользовались ею немедленно. Словно они узнали, что теперь можно.

— Слушайте, Деннис, будьте же благоразумны, — сказал я. — Подумайте, ну что вы говорите.

— Я отлично знаю, о чем говорю. По крайней мере главное. Я не строю никаких определенных теорий, но я скажу вам вот что: они воспользовались нашей катастрофой с поразительной быстротой. Я скажу также, что в их нынешнем поведении чувствуется нечто очень похожее на систему. Вы были так погружены в работу, что не замечали, как они накапливаются и ждут здесь, за оградой. А Сюзен заметила, я сам слыхал, как она об этом говорила. И как вы полагаете, чего они там ждут?

Я не стал отвечать немедленно. Я сказал:

— Вы считаете, что дробовик их привлекает и мне лучше пользоваться противотриффидным ружьем?

— Дело не только в дробовике, дело вообще в шуме, — сказала Сюзен. Хуже всего трактор, потому что он шумит громко и долго, так что им легко определить, куда нужно идти. Но они слышат и наш движок. Я видела, как они сворачивают сюда, едва он начинает тарахтеть.

— Мне бы хотелось, — сердито заметил я, — чтобы ты не твердила «они слышат», как будто это животные. Они не животные. Они не слышат. Они всего лишь растения.

— Все равно, как-то они слышат, — упрямо возразила Сюзен.

— Ну… ладно, мы что-нибудь сделаем, — пообещал я.

Мы стали делать. Первой ловушкой было грубое подобие ветряной мельницы, производящее энергичный стук. Мы установили ее в полумиле от фермы. Она сработала. Она оттянула от ограды и собрала триффидов со всей округи. Когда вокруг нее столпилось несколько сотен, мы с Сюзен поехали туда и взяли их в огнеметы. Ловушка отлично сработала и второй раз… Но после этого триффиды перестали обращать на нее внимание. Следующим нашим ходом было сооружение загона внутри ограды. Участок ограды перед загоном был заменен воротами. Место мы выбрали напротив движка и оставили ворота открытыми. Через пару дней мы захлопнули ворота и уничтожили пару сотен триффидов, забравшихся в загон. Второй раз на том же месте это не удалось, и даже в других местах число попадающих в такую ловушку триффидов быстро сокращалось.

Хорошие результаты мог бы дать обход границ с огнеметом раз в несколько дней, но это потребовало бы много времени и скоро оставило бы нас без горючей смеси. Расход ее при пользовании огнеметом очень велик, а запасы в армейском арсенале были ограничены. Если бы мы их исчерпали, наши драгоценные огнеметы стали бы железным ломом, потому что я не знал ни состава, ни способа приготовления эффективного горючего.

Два или три раза мы испробовали на скоплениях триффидов минометы, но результаты были плохими. Триффиды, как и деревья, могли выдержать без смертельного исхода множество механических повреждений.

Невзирая на ловушки и периодические избиения, число триффидов со временем все увеличивалось. Они ничего не предпринимали. Они просто зарывались корнями в землю и стояли. На расстоянии они ничем не отличались от мирной живой изгороди, и если бы не барабанный стук, производимый то одним, то другим, они были бы не более примечательны, чем любая другая ограда. Но тому, кто усомнился бы в их постоянной готовности, достаточно было проехать на машине по проселку. Это значило пройти сквозь строй такого свирепого бичевания жалами, что приходилось, достигнув шоссе, останавливаться и очищать заляпанное ядом ветровое стекло.

Время от времени кто-нибудь из нас выдвигал новый способ борьбы с ними; было предложено, например, опрыскивать почву за оградой крепким раствором мышьяка. Но во всех случаях отступление триффидов было временным.

Мы испробовали за год множество подобных уловок, и вот настал день, когда Сюзен рано утром влетела в нашу комнату и сообщила, что чудища прорвались и обступили дом. Она встала, как обычно, рано, чтобы подоить коров. Небо за окном ее спальни уже светлело, но когда она спустилась в холл, там царила кромешная тьма. Она сообразила, что так быть не должно, и включила свет. Едва разглядев прижавшиеся снаружи к окнам кожистые зеленые листья, она догадалась, что произошло.

Я на цыпочках пересек спальню и резко захлопнул окно. В тот же момент снизу в стекло хлестнуло жало. Мы увидели внизу чащу триффидов в десять или двенадцать рядов, обступивших дом вплотную к стенам. Огнеметы мы держали в сарае. Прежде чем отправиться за ними, я принял все меры предосторожности. В толстой куртке и рукавицах, в кожаном шлеме и в шоферских очках под проволочной маской, я врубился в толпу триффидов самым огромным мясницким ножом, какой у нас нашелся. Жала свистели и хлестали по проволочной сетке так часто, что яд совершенно залил ее и стал проникать внутрь мелкими брызгами. Брызги затуманили стекла очков, так что, добравшись до сарая, я первым делом смыл яд с лица. Чтобы расчистить себе путь назад в дом, я решился всего на одну короткую, направленную понизу струю из огнемета, потому что боялся поджечь дверь и оконные рамы, но и этого оказалось достаточно, чтобы они задвигались, заволновались и беспрепятственно пропустили меня.

Джозелла и Сюзен стояли с огнетушителями наготове, а я, все еще похожий на помесь глубоководного водолаза с марсианином, высовывался поочередно из окон верхнего этажа и поливал огнем осаждающую толпу этих тварей. Потребовалось немного времени, чтобы поджечь большинство и погнать остальных. Сюзен, уже в маске и перчатках, схватила второй огнемет и принялась с упоением гоняться за ними, чтобы истребить до конца. Я направился через поле искать пролом. Это было нетрудно. С первой же возвышенности я увидел место, где триффиды продолжали вливаться внутрь ограды потоком качающихся стеблей и развевающихся листьев. Все они двигались по направлению к дому. Выпроводить их было просто. Струя по передним остановила их; еще две по сторонам заставили их устремиться назад. Струя поверху подстегнула их и обратила в бегство запоздавших. Метрах в двадцати лежал плашмя участок ограды с вывороченными столбами. Я поднял его и кое-как укрепил снова, а затем выпустил из огнемета еще несколько струй, чтобы предупредить новые неприятности хотя бы на ближайшие часы.

Почти весь день потратили мы с Джозеллой и Сюзен, заделывая пролом. Затем, пока мы с Сюзен обшаривали все уголки внутри ограды и добивали последних вторгшихся триффидов, прошло еще два дня. Мы обследовали все ограждение и укрепили все сомнительные участки. А через четыре месяца они прорвались вновь…

На этот раз мы нашли в проломе множество раздавленных триффидов. Впечатление было такое, будто на ограду навалились и давили, пока она не упала, и передние ряды тварей, повалившись вместе с нею, были растоптаны остальными.

Было ясно, что необходимо принимать новые оборонительные меры. Все участки ограды были примерно одинаковой прочности, все они могли быть прорваны подобным же образом. Наиболее подходящим способом держать триффидов на расстоянии представлялась электрификация. Я нашел армейский генератор, установленный на трейлере, и доставил к дому. Мы с Сюзен принялись монтировать проводку. Прежде чем мы успели закончить ее, мерзкие твари прорвались еще раз в другом месте.

Я уверен, что эта система полностью бы себя оправдала, если бы ограду можно было держать под напряжением непрерывно или хотя бы большую часть времени. Но для этого требовалось горючее. Бензин был для нас особенно ценен. Мы всегда могли обеспечить себя какой-нибудь пищей, но когда кончатся запасы бензина и дизельного топлива, с ними кончится нечто большее, нежели какие-то удобства. Не будет больше экспедиций, следовательно, перестанут пополняться запасы. Первобытная жизнь начнется всерьез. Поэтому из соображений экономии мы пускали ток через ограду всего на несколько минут по два — три раза в сутки. Это вынудило триффидов отступить, теперь они не решались наваливаться на ограду. В качестве дополнительной предосторожности мы провели вдоль внутренней изгороди сигнальную проволоку, чтобы можно было вовремя управиться с любым прорывом.

Слабость системы была в том, что триффиды оказались способны учиться на опыте, по крайне мере в ограниченных пределах. Например, они стали привыкать к тому, что мы включаем ток только ночью и утром и только на короткое время. Мы стали включать генератор случайным образом, но Сюзен, для которой триффиды были постоянными объектами пристального наблюдения, вскоре начала утверждать, будто время, на которое электрический удар удерживает их вдали от ограды, становится все короче.

Мы начали замечать, что они отступают от ограды, только когда запускается генератор, а едва он умолкает, они надвигаются снова. В то время мы не могли еще сказать, действительно ли они ассоциируют ток в ограде с шумом генератора, но позже у нас не осталось сомнений, что так оно и есть. Все же ограда под током и периодические нападения на их особенно густые скопления больше чем на год избавили нас от прорывов. Позже триффиды прорывались неоднократно, однако мы вовремя узнавали об этом, и прорывы перестали быть для нас серьезными осложнениями.

Защищенные нашей оградой, мы продолжали учиться сельскому хозяйству, и постепенно наша жизнь вошла в однообразный ритм.

Однажды летом шестого года мы с Джозеллой отправились вдвоем на морское побережье. Мы поехали в полугусеничном вездеходе, которым я обычно пользовался теперь, когда дороги сильно ухудшились. Для Джозеллы это был праздник. В последний раз она была за оградой несколько месяцев назад. Заботы по дому и о детях слишком утомляли ее, и она выезжала только изредка, когда это было совершенно необходимо. Но теперь дом можно было оставлять на Сюзен, и когда мы перевалили через гряду холмов, нас охватило чувство освобождения. На последнем южном склоне мы остановили машину, вышли и сели.

Был идеальный июньский день, в чистом синем небе белело несколько легких облачков. Солнце озаряло песчаные пляжи и море за ними так же ярко, как в прошлом, когда эти пляжи были усеяны купальщиками, а море пестрело лодочками. Несколько минут мы в молчании глядели на эту сцену. Потом Джозелла сказала:

— Тебе иногда не кажется, Билл, что стоит на некоторое время закрыть глаза, а потом снова открыть, и можно увидеть все, как было раньше?

— Теперь уже не так часто, — ответил я. — Но ведь мне довелось увидеть гораздо больше, чем тебе. Впрочем, иногда…

— Погляди на чаек… Они такие же, как раньше.

— В этом году стало гораздо больше птиц, — согласился я. — И я рад этому.

На расстоянии крошечный городок все еще представлялся россыпью домиков под красными крышами и бунгало, населенных по большей части буржуа, отошедшими от дел. Но такое впечатление могло продержаться всего несколько минут. Хотя виднелись еще черепичные крыши, но стен уже не было видно. Аккуратные садики потонули в буйно разросшейся зелени, испещренной яркими пятнами одичавших потомков тщательно культивировавшихся цветов. И даже дороги выглядели, как полосы зеленых ковров. Вблизи же обнаруживалось, что впечатление мягкой зелени иллюзорно: дорога была выстлана грубыми жесткими ползунами.

— Всего несколько лет назад, — задумчиво проговорила Джозелла, — люди жаловались, что эти бунгало портят пейзаж. И посмотри на них теперь.

— Да, пейзаж отомщен, — сказал я. — Тогда казалось, что с природой покончено. Но кто мог подумать, что в старике так много крови?

— Меня это как-то пугает. Словно все сорвалось с цепи, все радуется, что нам пришел конец и что каждый волен идти своей дорогой. Хотелось бы мне знать… Может быть, мы все это время морочили себе голову? Как, по-твоему, Билл, с нами действительно покончено?

В моих экспедициях у меня было больше времени подумать над этим, чем у нее.

— Если бы ты была не такой, какая ты есть, я бы мог ответить тебе в этаком героическом тоне — в духе бездумного волюнтаризма, который часто сходит за веру и решимость.

— Но поскольку я такая, какая я есть?..

— Я дам тебе честный ответ: с нами еще не покончено. И пока будет жизнь, будет и надежда.

Несколько секунд мы смотрели на пейзаж перед нами.

— Мне кажется, — пояснил я, — только кажется, заметь, что у нас есть крошечный шанс, такой крошечный, что потребуется много времени, чтобы он оправдался. Если бы не триффиды, я бы сказал, что у нас хорошие шансы, хотя и тут потребовалось бы время. Но триффиды являются реальным фактором. Это нечто такое, с чем никогда не приходилось бороться ни одной растущей цивилизации. Смогут ли они отобрать у нас планету или мы сможем остановить их?

Настоящая проблема состоит в том, чтобы найти против них простое средство. Мы держимся не так уж плохо — мы отбиваем их. Но наши внуки, что будут делать они? Не придется ли им проводить жизнь в резервациях, отбивая триффидов ценой бесконечных тяжелых усилий?

Я уверен, что простой способ существует. Вся беда в том, что к простым способам идут через очень сложные исследования. А у нас для этого нет ресурсов.

— Да у нас же все ресурсы мира, — возразила Джозелла. — Только иди и бери.

— Материальные — да. Но умственных нет. Тут нужна группа, группа экспериментаторов, которые все свое время отдавали бы проблеме, как разделаться с триффидами раз и навсегда. Что-то можно было бы сделать, я уверен. Какой-нибудь избирательный гербицид. Синтезировать необходимые гормоны, которые вызывали бы у триффидов состояние биологической неустойчивости… только у триффидов, не задевая ничего другого. Это было бы возможно, если сосредоточить на таком деле достаточно мозговых мощностей…

— Раз ты так думаешь, почему бы тебе не попытаться?

— Слишком много причин. Во-первых, я для этого не гожусь. Я всего лишь посредственный биохимик, и я в единственном числе. Затем нужны лаборатория и оборудование. Далее, необходимо время, а на мне сейчас слишком много неотложных дел. Но даже если бы я смог что-нибудь сделать, нужны средства производить эти синтетические гормоны в массовых масштабах. Для этого потребовалась бы фабрика. Но прежде всего нужна исследовательская группа.

— Людей можно обучить.

— Да… когда они свободны от необходимости ежечасно драться за существование. Я собрал множество книг по биохимии в надежде, что кто-нибудь когда-нибудь сможет ими воспользоваться. Я научу Дэвида всему, что знаю, а он передаст это дальше. Но если не будет когда-нибудь свободного времени для работы в этой области, для людей останутся только резервации.

Джозелла, нахмурившись, следила за четырьмя триффидами, которые ковыляли через поле под нами.

— Когда-то говорили, что единственным серьезным соперником человека являются насекомые. Мне кажется, что в триффидах есть что-то общее с некоторыми видами насекомых. О, я знаю, что биологически это растения. Я хочу сказать, что они не заботятся о судьбе отдельной особи и отдельная особь не беспокоится о своей судьбе. Каждый в отдельности обладает чем-то отдаленно напоминающим разум; когда же они собираются толпой, это заметно особенно. Толпой они действуют целенаправленно, совсем как муравьи и пчелы, и можно утверждать, что каждый в отдельности не знает цели и плана, частью которого является. Все это очень странно; нам, во всяком случае, этого не понять. Слишком они другие. Мне кажется, это противоречит все нашим идеям о наследственных признаках. Может быть, есть в пчеле или триффиде что-нибудь похожее на ген общественной организации? Может быть, муравей имеет ген архитектуры? И если у них это есть, то почему мы не выработали гены знания иностранных языков или поварского искусства? Как бы то ни было, у триффидов есть что-то в этом роде. Возможно, каждый триффид в отдельности не знает, для чего он трется возле нашей ограды, но все вместе они знают, что их цель — добраться до нас. И что рано или поздно они доберутся.

— Может случиться еще очень многое, что предотвратит такой исход, заметил я. — Мне бы не хотелось, чтобы ты потеряла надежду.

— А я и не теряю — разве что когда устаю. Обычно я слишком занята и не могу беспокоиться о том, что будет через много лет. Нет, как правило, мне просто немножко грустно — этакая нежная меланхолия, которую столь ценили в восемнадцатом веке. Меня одолевает чувствительность, когда ты заводишь патефон, — страшно подумать, что огромный оркестр, уже давно исчезнувший, все еще играет для горстки людей, загнанной в угол и обреченной на постепенное одичание. Музыка уносит меня в прошлое, и я грущу о том, что ушло и никогда не вернется. У тебя не бывает такого чувства?

— Угу, — признался я. — Но я заметил, что со временем мне делается все легче принимать настоящее. Полагаю, если бы мне было дано исполнение желаний, я бы пожелал возродить наш старый мир, но с одним условием. Видишь ли, несмотря ни на что, внутренне я сейчас более счастлив, чем когда-либо раньше. Ты это знаешь, не правда ли, Джози?

Она положила ладонь на мою руку.

— Я тоже так чувствую. Нет, мне больно не за то, что потеряли мы, а за то, чего никогда не узнают наши дети.

— Будет нелегко внушить им надежды и цели, — признал я. — Нам не уйти от нашего прошлого. Но им-то незачем будет все время оглядываться назад. Традиции погибшего золотого века и мифы о предках-волшебниках были бы для них сущим проклятьем. Целые народы обладали этим комплексом неполноценности, который вырос из плача по славному прошлому. Только вот как сделать, чтобы этого не случилось?

— Будь я сейчас ребенком, — сказала она задумчиво, — я бы, наверно, спросила, в чем причина. Если бы мне ответили… то есть если бы мне разрешили думать, будто меня произвели на свет в мире, который был разрушен совершенно бессмысленно, я бы сочла бессмысленной и самое жизнь. Самое трудное здесь в том, что это так и представляется…

Она помолчала, размышляя, затем добавила:

— Ты не считаешь, что нам стоит… Ты не считаешь, что мы должны создать миф, чтобы помочь им? Сказку о мире, который был чудо каким разумным, но таким злым, что его пришлось разрушить… или он случайно разрушил себя? Снова что-нибудь вроде Великого Потопа. Это не подавило бы их комплексом неполноценности; это могло бы побудить к тому, чтобы строить, и строить на этот раз что-нибудь лучшее.

— Да… — проговорил я подумав. — Да. В большинстве случаев лучше всего говорить детям правду. Это как бы облегчает им жизненный путь… Только зачем притворяться, будто это миф?

Джозелла с сомнением взглянула на меня.

— Что ты имеешь в виду? Триффиды… ну, я признаю, триффиды были чьим-то злым умыслом или ошибкой. Но все остальное…

— За триффидов, мне кажется, никого винить не стоит. Триффидные масла были очень ценным продуктом. Никому не дано знать, к чему ведет великое открытие, все равно какое — новый вид двигателя или триффид, и до катастрофы мы управлялись с ними превосходно. Они являлись для нас благословением, пока обстоятельства не сложились в их пользу.

— Да, но обстоятельства изменились не по нашей вине. Это было… ну, вроде землетрясения, урагана — то, что страховые компании определили бы как стихийное бедствие. А возможно, это был страшный суд. Ведь не сами же мы сотворили эту комету. Но ты прав, ошибок было много. Боже мой, сколько было ошибок! Об этом мы можем и должны предупредить наших детей.

— Гм… Ну что же… — сказал я. — Впрочем, когда они справятся с триффидами и выберутся из этого дрянного положения, у них будет возможность делать свои собственные, новые, с иголочки, ошибки.

— Бедные малыши, — пробормотала она, словно вглядываясь в бесконечные ряди прапраправнуков. — Как мало можем мы предложить им.

— Сказано: «Жизнь такова, какой ты ее делаешь».

— Это, мой милый, Билл, почти во всех случаях всего лишь куча… ладно, не буду говорить гадостей. Помнится, эту пословицу любил повторять мой дядя Тед… пока с самолета не сбросили бомбу, которая оторвала ему обе ноги. Это изменило его мнение. Я вот ничего такого не сделала в своей жизни, что помогло бы мне остаться теперь в живых. — Она отбросила окурок. — Что мы такое совершили, Билл, почему нам выпало счастье выжить в этом ужасе? Иногда — то есть когда я не чувствую себя усталой и эгоистичной — я думаю, как нам действительно повезло, и мне хочется вознести благодарение кому-то или чему-то. Но мне сразу приходит в голову, что если бы этот кто-то существовал, он выбрал бы гораздо более достойных, чем я. Простодушную девушку все это повергает в крайнее смущение.

— А мне кажется, — сказал я, — что будь кто-нибудь или что-нибудь за рулем вселенной, многое в истории просто не могло бы случиться. Впрочем, не стоит особенно раздумывать над этим. Нам повезло, моя радость. И если счастье завтра нам изменит, пусть. Что бы ни случилось, у нас уже не отобрать времени, которое мы провели вместе. Я получил больше, чем заслуживаю, и больше, чем большинство мужчин получало за всю свою жизнь.

Мы посидели еще немного, глядя в пустынное море, а затем спустились на вездеходе в городок.

Разыскав большинство предметов, обозначенных в нашем списке, мы отправились на пляж и устроили пикник, имея позади широкую полосу плавника, через который не смог бы перебраться неслышно ни один триффид.

— Надо выезжать так почаще, пока мы можем, — сказала Джозелла. Сюзен выросла, и я немного освободилась.

— Ты заслужила право на передышку более, чем кто-либо другой, согласился я.

Я произнес это, чувствуя, что пора бы, пока это еще возможно, поехать с нею и сказать последнее прости всем знакомым местам и вещам. С каждым годом все ближе надвигалась на нас перспектива тюремного заключения. Уже приходилось, выезжая к северу от Ширнинга, делать многомильный крюк, чтобы миновать долину, которая снова превратилась в болото. Дороги быстро приходили в негодность, их покрытие разъедали дожди и потоки и разрушали корни растений. Все труднее становилось доставлять домой цистерны с горючим. Мог наступить день, когда одна такая цистерна застрянет на проселке и, возможно, закупорит его навсегда. В полугусеничном вездеходе еще можно будет разъезжать по достаточно сухой местности, но со временем все труднее будет находить свободный проезд даже для него.

— И надо будет в последний раз повеселиться, — сказал я. — Ты снова приоденешься, и мы отправимся…

— Ш-ш-ш! — прервала меня Джозелла. Она подняла палец, прислушиваясь.

Я затаил дыхание. Это было скорее ощущение пульсации в воздухе, чем звук. Оно было едва заметно, но оно постепенно нарастало.

— Это… это же самолет! — сказала Джозелла.

Мы глядели на запад, прикрыв глаза ладонями от солнца. Гул мотора был все еще не громче жужжания насекомого. Он усиливался так медленно, что речь могла идти только о вертолете: любая другая машина давно бы уже успела пролететь над нами.

Первой его увидела Джозелла. Крошечная точка над морем неподалеку от береговой линии, движущаяся явно в нашу сторону параллельно побережью. Мы вскочили на ноги и принялись махать. Точка росла, и мы махали все яростнее и кричали изо всех сил. Если бы пилот держался прежнего курса, он бы не мог не увидеть нас на открытом пляже, но за несколько миль от нас вертолет вдруг круто свернул в северном направлении и полетел над сушей. Мы продолжали бешено размахивать руками в надежде, что он все же заметит нас. Все было напрасно. Медленно и невозмутимо он с гулом удалялся от моря и, наконец, скрылся за грядой холмов.

Мы опустили руки и поглядели друг на друга.

— Если он прилетел один раз, то может прилететь и снова, — стойко, но не очень убедительно сказала Джозелла.

Вертолет все же нарушил медленное течение нашего дня. Он нанес удар по смирению, которое мы так старательно укрепляли в своих душах. Мы говорили себе, что, кроме нас, должны существовать и другие группы, однако они в таком же положении, как и мы, а может быть, и в худшем. Но когда, словно видение из прошлого, перед нашими глазами проплыл вертолет, он вызвал в нас не только воспоминания: он показал, что кто-то сумел наладить жизнь лучше, чем мы. Может быть, в этом был привкус зависти? И кроме того, он заставил нас вспомнить, что мы все еще по природе своей стадные существа.

Беспокойное ощущение, которое вертолет оставил после себя, нарушило наше настроение и привычный ход мыслей. Не сговариваясь, мы стали собирать вещи, в глубоком раздумье вернулись к вездеходу и направились домой.

Глава 16

КОНТАКТ

Мы проехали, вероятно, половину расстояния до Ширнинга, когда Джозелла заметила дым. На первый взгляд это могло быть облако, но с вершины холма мы разглядели под расплывшейся шапкой плотный серый столб. Мы молча переглянулись. За все эти годы мы видели всего несколько случайных пожаров, самопроизвольно возникавших ранней осенью. И мы мгновенно поняли, что столб дыма впереди поднимается в районе Ширнинга.

Я пустил вездеход на полную скорость. Никогда еще он не мчался так по размытым, разрушенным дорогам. Нас кидало и швыряло на сиденье, но нам все равно казалось, будто мы едва ползем. Джозелла сидела молча, сжав губы, не спуская глаз со столба дыма. Она жадно искала признаки того, что горит где-нибудь либо ближе, либо дальше, только не в самом Ширнинге. Но сомневаться уже не приходилось. Мы с ревом промчались по последнему проселку, не замечая триффидов, хлеставших жалами в борта вездехода. Затем, после поворота, мы увидели, что горит не дом, а поленница дров.

На мой сигнал выбежала Сюзен и схватилась за веревку, которая распахивала ворота с безопасного расстояния. Она что-то прокричала, но мы не расслышали за лязгом гусениц. Ее свободная рука указывала не на пламя, а на дом. Только въехав во двор, мы поняли, в чем дело. Посреди нашей лужайки стоял вертолет.

Едва я остановил машину, из дома вышел человек в кожаной куртке и бриджах. Он был высокий, белокурый, лицо его было обожжено солнцем. С первого же взгляда я почувствовал, что где-то уже видел его. Он помахал нам, весело улыбаясь.

— Мистер Билл Мэйсен, я полагаю, — сказал он, когда мы подошли к нему. — Меня зовут Симпсон. Айвен Симпсон.

— Помню, — сказала Джозелла. — Вы привели в тот вечер вертолет в университет.

— Совершенно верно. Вы молодец, что помните. Но чтобы доказать вам, что у меня тоже хорошая память, я скажу вам, кто вы. Вас зовут Джозелла Плэйтон, и вы автор…

— Вы ошибаетесь, — строго прервала его Джозелла. — Меня зовут Джозелла Мэйсен, и я автор «Дэвида Мэйсена».

— А, да! Я только что видел оригинальное издание и скажу, если мне будет позволено, что выполнено оно с отменным мастерством.

— Постойте, — сказал я. — Этот пожар…

— Ничего страшного. Ветер дует от дома. Хотя боюсь, что запас ваших дров погиб.

— Что произошло?

— Это Сюзен. Она ни за что не желала, чтобы я пролетел мимо. Услыхав шум мотора, она схватила огнемет и стала искать, как подать сигнал. Дрова были ближе всего — такой костер прозевать невозможно.

Мы вошли в дом и присоединились к остальным.

— Кстати, — сказал Симпсон, — Микаэль велел мне, чтобы я прежде всего принес извинения.

— Мне? — спросил я удивленно.

— Вы были единственным человеком, который усмотрел в триффидах опасность, и он вам не поверил.

— Но… вы хотите сказать, что вы знали, где я нахожусь?

— Несколько дней назад мы узнали примерный район вашего местонахождения. Нам рассказал парень, которого мы все очень хорошо помним, — Коукер.

— Значит, Коукер тоже спасся, — сказал я. — Я видел могильник в Тиншэме и решил, что он погиб от чумы.

Позже, когда мы поели и выставили наше лучшее бренди, он рассказал нам историю своей группы.

Оставив Тиншэм на милость и принципы мисс Дюрран, партия Микаэля Бидли направилась вовсе не в район Биминстера. Она двинулась на север, в Оксфордшир. Мисс Дюрран сознательно обманула нас с Коукером: о Биминстере не было сказано ни слова.

Они нашли поместье, удовлетворявшее, как им сначала казалось, всем их требованиям, и они, несомненно, закрепились бы там, как мы закрепились в Ширнинге, но угроза со стороны триффидов все усиливалась и недостатки этого места обнаруживались со все большей очевидностью. Через год Микаэль и Полковник сочли, что оставаться там нецелесообразно. В это поместье уже было вложено немало труда, но к концу второго лета все согласились, что, чтобы построить общину, необходимо мыслить категориями десятков лет. Кроме того, необходимо было понять, что откладывать переезд нельзя, — позже будет труднее. Им нужно было место, которое бы обеспечивало дальнейшее развитие; район, окруженный естественными препятствиями так, чтобы достаточно было очистить его от триффидов всего один раз. Сооружение и укрепление изгородей требует больших усилий, а с увеличением общины пришлось бы увеличивать и их длину. Ясно было, что лучшим естественным препятствием, которое может заменить изгороди, является вода. Группа провела дискуссию относительно достоинств различных островов. В конце концов решено было выбрать остров Уайт, главным образом из-за климатических условий, хотя многие сомневались, удастся ли его очистить. И в марте они снова погрузились и отправились в путь.

— Когда мы туда прибыли, — продолжал Айвен, — нам показалось, что триффидов там еще больше, чем на старом месте. Едва мы устроились в одном старом помещичьем доме возле Годшилла, как они стали тысячами скапливаться вокруг стен. Мы дали им недели две, а затем уничтожили их огнеметами.

Стерев в порошок первую партию, мы дали им накопиться снова, перебили их во второй раз, и так далее. Там мы уже могли позволить себе не жалеть горючей смеси, потому что с полным уничтожением триффидов надобность в огнеметах отпадала. На острове их могло быть довольно ограниченное число, и чем больше их собиралось вокруг дома, тем больше это нам нравилось.

Нам пришлось проделать это десяток раз, прежде чем начали сказываться результаты. Все пространство вокруг стен покрылось обуглившимися головешками, и только тогда они стали избегать нас. Черт возьми, их оказалось куда больше, чем мы ожидали…

— На вашем острове прежде было по меньшей мере полдюжины питомников, разводивших триффиды высших сортов, не говоря уже о тех, которых держали в частных садах, — заметил я.

— Это меня не удивляет. Судя по всему, этих питомников могла быть и целая сотня. Если бы меня спросили раньше, я бы сказал, что у нас в стране несколько тысяч этих тварей. В действительности же они, наверно, исчислялись сотнями тысяч.

— Да, примерно, — сказал я. — Они могут расти практически повсюду, и они давали большой доход. Когда они были огорожены в питомниках и на фермах, казалось, что их не так уж много. Впрочем, все равно, если учесть, сколько их здесь вокруг нас, то надо полагать, что целые области в стране должны быть сейчас свободны от них.

— Это точно, — согласился он. — Но поселитесь где-нибудь в такой области, и через несколько дней они начнут собираться там. Я и без пожара, который устроила Сюзен, догадался бы, что здесь живут люди. Вокруг каждого обитаемого места они образуют этакий темный бордюр.

Одним словом, через некоторое время толпы вокруг нашего дома сделались реже. Может быть, они нашли, что это вредно для их здоровья, или им не нравилось топтаться по обгорелым останкам своих родичей… ну и, конечно, их стало меньше. Тогда мы изменили тактику и сами вышли на охоту за ними. Это было нашим главным занятием в течение месяцев. Мы прочесали каждый дюйм острова — так нам во всяком случае казалось. Мы считали, что истребили всех триффидов до одного, маленьких и больших. И все-таки на следующий год они вновь ухитрились появиться, и еще через год после этого. С тех пор мы каждую весну проводим интенсивный поиск ростков из семян, которые заносятся к нам ветром, и уничтожаем их на месте.

Одновременно мы организовывались. Сначала нас было пятьдесят или шестьдесят человек. Я вылетал на вертолете, и когда я обнаруживал какую-нибудь группу, то садился и передавал всем приглашение к нам. Некоторые соглашались… но очень многие отказывались: они избавились от одного правительства и, невзирая ни на какие трудности, не желают другого. В Южном Уэльсе есть несколько групп, которые создали нечто вроде племенных общин; они отвергают любую форму организации сверх необходимого минимума, ими же самими установленного. Такие же общины имеются и в других каменноугольных районах. Обычно во главе их стоят шахтеры, которые в ночь катастрофы находились в смене под землей и не видели зеленых звезд… Бог знает, как им удалось потом выбраться из шахт на поверхность.

Некоторые столь решительно не желают никакого вмешательства извне, что стреляют по вертолету. Такая компания есть в Брайтоне…

— Знаю, — сказал я. — Меня они тоже прогнали.

— В последнее время я нашел еще несколько подобных. В Мейдстоне, в Гилдфорде и в других местах. Из-за них мы и не нащупали вас раньше. Летать в этом районе небезопасно. Уж не знаю, что они себе вообразили; возможно, завладели большими запасами продовольствия и боятся, что их заставят с кем-нибудь поделиться. Во всяком случае рисковать не имело смысла, и я оставил их вариться в собственном соку.

Все же многие присоединились к нам. Через год нас было уже около трех сотен — не все, конечно, зрячие.

А месяц назад я наткнулся на Коукера и его компанию. Между прочим, одним из первых вопросов, которые он мне задал, был вопрос о вас. Им пришлось очень плохо, особенно вначале.

Через несколько дней после его возвращения в Тиншэм появились две женщины из Лондона и привезли с собой чуму. Коукер при первых же симптомах поместил их в карантин, но было уже поздно. Тогда он решил немедленно переехать. Мисс Дюрран не пожелала сдвинуться с места. Она останется с будет смотреть за больными, а Коукера нагонит позже, если сможет. Больше он ее не видел.

Инфекцию они увезли с собой. Прежде чем им удалось от нее избавиться, они трижды переезжали с места на место. К тому времени они забрались уже далеко на запад, в Девоншир, и сначала у них все шло хорошо. Но затем они начали испытывать те же затруднения, что и мы и вы. Коукер продержался около трех лет, после чего стал рассуждать примерно так, как рассуждали мы. Только он не подумал об острове. Вместо этого он решил отгородить в Корнуэлле участок между рекой и морским побережьем. Прибыв туда, они потратили первые месяцы на сооружение изгороди, затем, как и мы на своем острове, взялись за триффидов. У них была гораздо более тяжелая местность, и им так и не удалось очистить ее от триффидов полностью. Правда, ограда у них получилась на диво прочная, но они не могли положиться на нее так, как мы полагаемся на море, и у них много сил уходило на патрулирование.

Коукер считает, что им удалось бы выдержать до тех пор, пока вырастут и станут работать дети, но это потребовало бы огромного напряжения. Когда я их нашел, они недолго колебались. Тут же стали грузиться на свои рыбачьи лодки, и все были на острове через пару недель. Когда Коукер узнал, что вы не с нами, он высказал предположение, что вы, вероятно, до сих пор находитесь где-нибудь в этом районе.

— Передайте ему, что за это мы прощаем ему все, — сказала Джозелла.

— Он будет нам очень полезен, — сказал Айвен. — И, судя по тому, что он говорил о вас, вы тоже могли бы быть очень полезны, — добавил он, глядя на меня. — Вы ведь биохимик, да?

— Биолог, — сказал я. — И немного биохимик.

— Это уже тонкости. Главное в другом. Микаэль попытался проделать кое-какие исследования, которые бы дали способ разделаться с триффидами по-научному. Найти такой способ необходимо, если мы намерены вообще чего-нибудь добиться. Но беда в том, что работают у нас над этим несколько человек, которые едва помнят школьную биологию. Как вы думаете, что, если вам сделаться профессором? Это было бы стоящее дело.

— Не знаю дела, более стоящего, — сказал я.

— Значит ли это, что вы приглашаете на свой остров нас всех? — спросил Деннис.

— Во всяком случае для «взаимной оценки», — ответил Айвен. — Билл и Джозелла, наверно, помнят наши принципы, изложенные в тот вечер в университете. Эти принципы действуют и поныне. Мы не собираемся реставрировать старое, мы хотим построить нечто новое и лучшее. Некоторым это не нравится. Они для нас бесполезны. Мы просто не можем позволить себе иметь оппозицию, которая будет стараться увековечить старые, скверные черты прежнего мира. Мы предпочитаем, чтобы люди, которые этого хотят, жили где-нибудь в другом месте.

— В данных обстоятельствах «другое место» — это не очень щедрое предложение, — заметил Деннис.

— О, я вовсе не хочу сказать, будто мы вышвыриваем их назад на съедение триффидам. Но таких людей было много, для них нужно было найти отдельное место, и вот одна компания переправилась на острова Чэннел и принялась их чистить, как мы чистили свой Уайт. Сейчас там человек сто. Они живут тоже вполне благополучно.

У нас принята система взаимной оценки. Новоприбывшие проводят с нами шесть месяцев, затем их дело заслушивается в совете. Если им не нравятся наши обычаи, они так и говорят; если нам они не подходят, мы тоже так и говорим. Если они нам подходят, они остаются; если нет, мы провожаем их на острова Чэннел или обратно на Большую землю, если это им предпочтительнее.

— Что-то в этом есть от диктатуры, — сказал Деннис. — А как формируется этот ваш совет?

Айвен покачал головой.

— Долго рассказывать. Лучше приезжайте и посмотрите сами. Если мы вам понравимся, вы останетесь. Но если даже нет, то все равно, по-моему, на островах Чэннел вам будет лучше, чем здесь через несколько лет.

Вечером, когда Айвен попрощался с нами и его вертолет скрылся на юго-западе, я вышел и сел на свою излюбленную скамейку в углу сада.

Я глядел через долину, где когда-то зеленели аккуратные и ухоженные луга. Теперь они снова вернулись к первобытному состоянию. Необработанные поля заросли кустарником и тростниками, там и сям блестели застойные лужи. Крупные деревья медленно погружались в пропитанную водой почву.

Я вспоминал Коукера и его слова о руководителе, учителе и враче, и я думал об усилиях, которые потребуются, чтобы прокормить нас всех с этих немногих акров. О том, как подействуют на каждого из нас тюремное заключение и полная изоляция. О троих слепых, которые к старости будут все острее сознавать свою бесполезность и в конце концов впадут в отчаяние. О Сюзен, которой нужен будет муж и дети. О Дэвиде, и о дочке Мэри, и о будущих детях, которым суждено сделаться батраками, едва они окрепнут. О Джозелле и о себе, о том, как с годами нам придется гнуть спину все усерднее, чтобы прокормить тех, кто появится на свет, и о том, что все больше нужно будет трудиться вручную…

И были еще триффиды, которые терпеливо ждут своего часа. Я видел сотни их, стоящих плотной темно-зеленой стеной позади ограды. Необходимо было открыть что-то, чтобы справиться с ними. Нужен какой-то естественный враг, какой-то яд, какой-то вирус. Для этого необходимо время, свободное от всякой другой деятельности. И как можно скорее. Время работало на триффидов. Им оставалось только ждать, а мы истощали свои ресурсы. Сначала горючее, затем не останется проволоки, чтобы чинить ограды. А они или их потомки будут ждать и ждать, пока проволока проржавеет насквозь…

И все же Ширнинг стал нашим домом. Я вздохнул.

В траве зашелестели легкие шаги. Подошла Джозелла и села рядом. Я обнял ее за плечи.

— Что думают об этом они? — спросил я.

— Они очень переживают, бедняги. Им трудно понять, что триффиды ждут их, ведь они даже не видят их. Слепым, должно быть, ужасно переезжать в совершенно новое место. Они ведь знают только то, что мы говорим им. По-моему, они вряд ли представляют себе, что жить здесь скоро станет невозможно. Если бы не дети, они решительно бы отказались. — Она помолчала, затем добавила: — Понимаешь, это их дом, это все, что у них осталось. То есть это они так думают. В действительности это уже не только их дом, он и наш — не так ли? Мы много поработали для него. — Она положила ладонь на мою руку. — Ты его создал, Билл, и сохранил для нас. Как ты думаешь, может быть, нам подождать здесь еще год — другой?

— Нет, — сказал я. — Я работал потому, что все держалось на мне. А теперь это представляется мне напрасным.

— Милый, не надо! Подвиги странствующих рыцарей не бывают напрасны. Ты дрался за всех нас и отражал драконов.

— Главным образом из-за детей, — сказал я.

— Да… из-за детей, — согласилась она.

— И ты знаешь, меня все время преследовали слова Коукера: первое поколение — батраки; следующее — дикари… Надо, пока не поздно, признать поражение и немедленно уходить.

Она сжала мне руку.

— Не поражение, Билл, а всего лишь — как это называется? Стратегическое отступление. Мы отступаем, чтобы работать и подготовить возвращение сюда. Мы ведь вернемся. Ты научишь нас, как стереть с лица земли этих гнусных триффидов, всех до единого, и отобрать у них нашу землю.

— Как ты веришь в меня, радость моя.

— Почему бы и нет?

— Что ж, я буду по крайней мере бороться. Но сначала мы переедем. Когда?

— Как, по-твоему, нельзя ли нам провести лето здесь? Это было бы для всех нас вроде каникул… нам ведь не нужно теперь готовиться к зиме. А каникулы мы с тобой заслужили.

— Хорошо, — согласился я.

Мы сидели и смотрели, как долина растворяется в сумерках. Джозелла сказала:

— Как странно, Билл. Теперь, когда я могу бросить все это, мне не хочется уезжать. Иногда наш дом представлялся мне тюрьмой… а теперь я чувствую себя предателем. Понимаешь, я… Несмотря на все, я была здесь счастлива. Счастливее, чем когда-либо в моей жизни.

— Что до меня, родная, то я вообще раньше не жил. Но у нас будут еще лучшие времена… Это я тебе обещаю.

— Глупо, конечно, но я буду плакать, когда придет время уезжать. Я наплачу бочки слез. Ты не обращай на меня внимания.

Однако получилось так, что плакать нам было некогда.

Глава 17

СТРАТЕГИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Джозелла была права: торопиться нужды не было. За лето я рассчитывал подыскать на острове подходящий дом и в несколько рейсов переправить туда самое ценное из собранных нами запасов и оборудования. Но между тем дрова наши пропали, а нам необходимо было топливо для кухни. На следующее утро мы с Сюзен отправились за углем.

Вездеход для этого не годился, и мы взяли грузовик с четырьмя ведущими колесами. Хотя ближайший угольный склад на железной дороге был от нас всего в десяти милях, нам пришлось из-за плохих дорог и объездов проездить почти весь день. Никаких неприятных происшествий с нами не случилось, но вернулись мы только к вечеру.

Миновав последний поворот на проселке (причем триффиды хлестали по грузовику с обеих сторон так же неутомимо, как всегда), мы в изумлении вытаращили глаза. Во дворе перед нашим домом стояла странная, чудовищного вида машина. Это зрелище так оглушило нас, что некоторое время мы сидели и глазели на нее с открытыми ртами. Затем Сюзен надела шлем и перчатки и вылезла открыть ворота.

Мы поставили грузовик на место, подошли к диковинной машине и оглядели ее. Шасси у нее было на гусеницах, что свидетельствовало о ее военном происхождении. Она производила впечатление чего-то среднего между закрытым бронетранспортером и самодельным домиком на колесах. Мы с Сюзен переглянулись, подняв брови, и пошли в дом.

В холле мы обнаружили наших домочадцев и еще четырех незнакомых мужчин в одинаковых серо-зеленых лыжных костюмах. Двое из них были при пистолетах в кобурах на правом бедре; остальные двое были вооружены автоматами, которые они положили на пол рядом с собой.

Когда мы вошли, Джозелла повернулась к нам. Лицо у нее было каменное.

— Это мой муж. Билл, это мистер Торренс. Он сказал нам, что является официальным лицом. У него есть к нам предложение. — Мне никогда не приходилось слышать, чтобы она говорила таким ледяным тоном.

На секунду язык у меня прирос к гортани. Человек, на которого она указала, не узнал меня, но я — то запомнил его хорошо. Лицо, глядевшее на тебя через прорезь прицела, отпечатывается в памяти на всю жизнь. И вдобавок эти приметные рыжие волосы. Я отлично помнил, как этот деятельный молодой человек обошелся с моей командой в Хэмпстеде. Я кивнул ему. Он произнес, глядя на меня:

— Насколько я понимаю, вы здесь хозяин, мистер Мэйсен.

— Дом принадлежит мистеру Бренту, — ответил я.

— Я хочу сказать, что вы организатор этой группы.

— Пожалуй, — сказал я.

— Прекрасно. — На лице его было такое выражение, словно он говорил: «Ну вот, мы и достигли кое-чего». — Я являюсь командиром Юго-Восточного района, — заявил он.

Видимо, я должен был понять, что это значит. Но я не понял и сообщил ему об этом.

— Это означает, — пояснил он, — что я являюсь старшим должностным лицом чрезвычайного комитета для Юго-Восточного района Британских островов. В таком качестве на мне лежит обязанность надзора за распределением и размещением личного состава.

— Ну и ну, — сказал я. — Впервые слышу об этом… э… комитете.

— Возможно. Мы тоже не подозревали о существовании вашей группы, пока не заметили вчера дым пожара.

Я промолчал.

— Когда мы обнаруживаем такую группу, — продолжал он, — я обязан обследовать ее и определить сумму налогов, а также произвести необходимые изменения в ее составе. Таким образом, вы можете считать, что я здесь с официальным визитом.

— От официального комитета… — сказал Деннис. — Или, может быть, это самозваный комитет?

— Должен быть закон и порядок, — напыщенно произнес Торренс. Затем, изменив тон, он сказал: — У вас здесь удобное место, мистер Мэйсен.

— Это не у меня, а у мистера Брента, — поправил я.

— Оставим мистера Брента. Он здесь только потому, что вы согласились содержать его.

Я взглянул на Денниса. Лицо его застыло.

— Тем не менее это его собственность, — заметил я.

— Была, я так понимаю. Но общества, давшего ему санкцию на собственность, больше не существует. Поэтому право на владение исчезло. Более того, мистер Брент слепой и, таким образом, никак не может считаться достаточно компетентным.

— Ну и ну, — снова сказал я.

Этот молодой человек со своими решительным манерами не понравился мне еще в первую нашу встречу. И мое впечатление о нем не улучшилось в ходе нашего разговора. Он продолжал:

— Дело идет о жизни и смерти. Чувства не должны мешать необходимым практическим мероприятиям. Теперь так. Миссис Мэйсен сообщила мне, что здесь у вас восемь человек. Пятеро взрослых, вот этот подросток и двое детей. И за исключением этих трех, — он показал на Денниса, Мэри и Джойс, — все зрячие.

— Это так, — согласился я.

— Гм. Это, знаете ли, совершенно непропорционально. Боюсь, что здесь придется кое-что изменить. В наше время необходимо быть реалистами.

Джозелла поймала мой взгляд. В ее глазах я увидел предупреждение. Но я и без того не собирался бушевать. Я уже видел прямолинейные методы рыжеволосого человека в действии, и мне нужно было получше узнать, против чего придется бороться. Видимо, он понял, что я горю любопытством.

— Давайте лучше я посвящу вас во все подробности, — сказал он. Вкратце дело обстоит так. Штаб района находится в Брайтоне. В Лондоне очень скоро стало слишком неудобно. В Брайтоне мы очистили часть города и установили там карантин. Брайтон достаточно велик. Когда прошла чума и мы получили возможность как следует оглядеться, оказалось, что в окрестностях имеется множество складов. Однако этот путь для нас теперь закрывается. Дороги сильно ухудшились, ездить приходится далеко. Этого следовало ожидать, разумеется. Правда, мы считали, что можем продержаться на несколько лет дольше, но получилось иначе. Возможно, мы с самого начала набрали слишком много людей. Как бы то ни было, мы должны расселиться. Единственный мыслимый путь — это жить на продукты с земли. Для этого нам нужно разбиться на мелкие группы. Стандартная группа установлена такая: один зрячий на десять слепых плюс неограниченное число детей.

У вас здесь удобное место, оно вполне может прокормить две группы. Мы закрепим за вами семнадцать слепых, тогда всего их у вас будет ровно двадцать плюс, конечно, дети, которые у них родятся.

Я с изумлением воззрился на него.

— И вы серьезно убеждены, что на продукты с этой земли могут прожить двадцать человек и их дети? Послушайте, да это же совершенно невозможно! Мы сомневались, проживем ли мы с этой земли сами.

Он уверенно кивнул.

— Очень даже возможно. Я предлагаю вам командование двойной группой, которую мы здесь разместим. Честно говоря, если вы откажетесь, мы поставим здесь кого-нибудь другого, кто не откажется. В такие времена нельзя позволить себе расточительность.

— Да взгляните вы на поле, — сказал я. — Оно просто не прокормит столько людей.

— Уверяю вас, что прокормит, мистер Мэйсен. Разумеется, вам придется немного снизить жизненный уровень — всем нам придется на ближайшие несколько лет, но когда подрастут дети, вы получите новые рабочие руки и сможете расширить хозяйство. Согласен, лично для вас это будет означать тяжелый труд в течение шести или семи лет, здесь уж ничего не поделаешь. Но затем вы станете постепенно освобождаться, и в конце концов за вами останутся только руководство и надзор. Это будет, несомненно, щедрой наградой за трудные годы, как вы считаете?

Какое будущее ждало бы вас, если бы вы остались в нынешнем положении? Только тяжкий труд, пока вы не умрете на борозде, а вашим детям придется продолжать тянуть ту же лямку, и все для того лишь, чтобы просто выжить. Откуда при такой системе возьмутся будущие вожди и администраторы? На вашем прежнем пути вы будете выбиваться из сил и останетесь в том же положении еще двадцать лет, и все ваши дети вырастут деревенщиной. На нашем пути вы станете главою клана, который будет работать на вас, и вы передадите его в наследство вашим сыновьям.

До меня начало доходить. Я сказал с удивлением:

— То есть вы предлагаете мне что-то вроде… феодального владения?

— Ага, — сказал он, — вот вы и начали понимать. Для нынешнего положения вещей именно это является очевидной и совершенно естественной формой социальной и экономической организации.

Не было никакого сомнения в том, что этот человек говорит совершенно серьезно. Я не стал спорить и повторил снова:

— Но эта ферма просто не сможет прокормить столько людей.

— В течение нескольких лет вам придется, конечно, кормить их главным образом толчеными триффидами. Насколько можно судить, в этом сырье недостатка не будет.

— Пища для скота! — сказал я.

— Но зато очень питательная. Мне говорили, что она содержит массу витаминов. Нищим же — особенно слепым нищим — выбирать не приходится.

— И вы серьезно полагаете, что я должен взять этих людей и держать их на силосе?

— Послушайте, мистер Мэйсен. Если бы не мы с вами, никого из этих слепых не было бы сейчас в живых. И никого их этих детей. Им надлежит делать то, что мы им приказываем, брать, что мы им даем, и благодарить нас за все, что они получают. Если они откажутся от того, что мы им предлагаем… ну что же, царство им небесное.

Я решил, что сейчас было бы неразумно высказывать ему свои чувства по поводу его философии. Я начал с другого конца:

— Я как-то не пойму… Скажите, а какую роль играете во всем этом вы и ваш комитет?

— В руках комитета верховная администрация и законодательная власть. Он будет править. Кроме того, он будет контролировать вооруженные силы.

— Вооруженные силы, — повторил я тупо.

— Разумеется. Когда это станет необходимо, мы создадим вооруженные силы путем рекрутского набора в феодальных владениях, как вы это называете. Взамен вы получите право взывать к комитету в случае нападения извне или внутренних мятежей.

Я почувствовал, что задыхаюсь.

— Армия! Конечно, это будет небольшой подвижный отряд полицейских сил?..

— Я вижу, вы узко мыслите, мистер Мэйсен. Бедствие, как вы знаете, не ограничилось только нашими островами. Оно было всемирным. Всюду царит одинаковый хаос — это несомненно, иначе мы бы уже знали сейчас, что где-то положение иное, и в каждой стране, вероятно, есть свои уцелевшие. Ну так вот, рассудок подсказывает нам, что первая страна, которая вновь встанет на ноги и приведет себя в порядок, будет иметь наилучшие шансы привести в порядок и все остальные. Как, по-вашему, можем мы оставить эту задачу какой-нибудь другой стране и дать ей сделаться новой доминирующей силой в Европе, а то и во всем мире? Очевидно, нет. Ясно, что нашим национальным долгом является как можно скорее встать на ноги и взять на себя статут ведущей державы, с тем чтобы противостоять возможной опасной оппозиции. Поэтому чем скорее мы создадим вооруженные силы, способные вселить страх в любого агрессора, тем будет лучше.

Несколько мгновений в комнате стояла тишина. Затем Деннис неестественно засмеялся.

— Всемогущий Боже! Мы пережили такое… а теперь этот человек предлагает начать войну!

Торренс резко возразил:

— Видимо, я выразился недостаточно ясно. Слово «война» является неоправданным преувеличением. Речь идет об умиротворении и должном наставлении племен, вернувшихся к первобытному беззаконию.

— Если только та же благодатная идея не пришла в голову этим самым племенам, — пробормотал Деннис.

Я заметил, что Джозелла и Сюзен очень пристально глядят на меня. Джозелла показала глазами на Сюзен, и я понял.

— Давайте поставим точки над «и», — сказал я. — Вы считаете, что мы, трое зрячих, можем взять на себя полную ответственность за двадцать взрослых слепых и за какое-то число их детей. Мне представляется…

— Слепые не совсем беспомощны. Они могут делать многое, в том числе для своих собственных детей, и они могут помогать готовить для себя пищу. При должной организации забота о них во многих отношениях сводится к надзору и руководству. Но вас будет здесь не трое, мистер Мэйсен, а двое: вы и ваша жена.

Я посмотрел на Сюзен, сидевшую очень прямо в своем голубом костюмчике, с красной ленточкой в волосах. Она переводила взгляд с меня на Джозеллу, и в глазах ее была горячая мольба.

— Трое, — сказал я.

— Мне очень жаль, мистер Мэйсен. На группу положено десять человек. Девочку мы возьмем в штаб. Мы подыщем для нее какую-нибудь полезную работу, а когда она подрастет, мы дадим ей группу.

— Мы с женой считаем Сюзен своей дочерью, — резко сказал я.

— Повторяю, мне очень жаль. Но таков закон.

Несколько секунд я глядел на него, а он твердо глядел на меня. И тогда я сказал:

— В таком случае мы требуем в отношении нее твердых гарантий и обязательств.

Мои домочадцы неслышно ахнули. Торренс немного смягчился.

— Естественно, вы получите все практически мыслимые гарантии, — сказал он.

Я кивнул.

— Мне нужно время, чтобы все это обдумать. Для меня это полная неожиданность. Кое-что приходит в голову уже сейчас. Оборудование у нас износилось. Найти новое, не поврежденное ржавчиной, теперь трудно. И я предвижу, что в ближайшее время мне понадобятся хорошие, сильные рабочие лошади.

— С лошадьми трудно. Сейчас их мало. Некоторое время вам придется в качестве тягла использовать людей.

— Далее, — продолжал я, — относительно жилья. Пристройки малы, а в одиночку я не способен построить даже временные сооружения.

— В этом, кажется, мы можем вам помочь.

Мы обсуждали детали еще минут двадцать. Торренс сделался почти любезен, а затем я спровадил его вместе с его угрюмыми охранниками осматривать в сопровождении Сюзен наше хозяйство.

— Билл, как ты мог?.. — начала Джозелла, едва за ними закрылась дверь.

Я рассказал ей все, что знал о Торренсе и его методе устранять препятствия при помощи огнестрельного оружия.

— Это меня ничуть не удивляет, — заметил Деннис. — Меня удивляет совсем другое, и знаете что? Что я вдруг почувствовал симпатию к триффидам. По-моему, если бы не они, таких гадостей сейчас было бы гораздо больше. И если они смогут воспрепятствовать возрождению крепостного права, то я желаю им всяческой удачи.

— Вся эта затея абсурдна, — сказал я. — У них нет ни малейших шансов. Разве смогли бы мы с Джозеллой содержать такую кучу народа и одновременно еще отбиваться от триффидов? Однако, — добавил я, — мы не можем прямо отказываться от предложения, которое делают четверо вооруженных людей.

— Значит, ты не…

— Милая моя, — сказал я. — Неужели ты всерьез можешь представить меня феодальным сеньором, ударами бича понукающим к работе крепостных и вилланов? Даже если триффиды не сомнут меня до этого…

— Но ты сказал…

— Послушайте, — сказал я. — Уже темнеет. Сегодня они не уедут. Им придется остаться здесь на ночь. Завтра они решат забрать Сюзен с собой она будет заложницей, отвечающей за наше поведение. И они могут оставить здесь одного или двух охранников, чтобы присматривать за нами. Так вот, я думаю, нам это не подходит. Верно?

— Конечно, однако…

— Мне кажется, я убедил его в том, что его идея начала мне импонировать. Сегодня вечером у нас будет ужин, который должен быть воспринят как знак взаимопонимания. Приготовьте хороший ужин. Все ешьте как можно больше. Накормите поплотнее детей. Подайте на стол нашу лучшую выпивку. Проследите, чтобы Торренс и его парни выпили как следует, но сами на спиртное не нажимайте. К концу ужина я на несколько минут выйду. Продолжайте увеселять компанию, чтобы это не бросалось в глаза. Поставьте пластинки с развеселыми песенками или что-либо в этом роде. И все хором подпевайте. Еще одно: ни слова о Микаэле Бидли и его группе. Торренс, должно быть, знает о колонии на Уайте, но незачем давать ему понять, что мы тоже знаем. А теперь мне нужен мешок сахару.

— Сахару? — растерянно спросила Джозелла.

— Нет? Ну, тогда большой бидон меда. Мне кажется мед тоже подойдет.

За ужином каждый сыграл свою роль прекрасно. Компания не только оттаяла, она по-настоящему оживилась. Джозелла в добавление к ортодоксальным напиткам выставила крепкую брагу собственного изготовления, которая была принята благосклонно. Когда я потихоньку вышел, гости были в состоянии приятной расслабленности.

Я подхватил узел с одеялами и одеждой и пакет с едой, лежавшие наготове, и поспешил через двор к сараю, где находился вездеход. При помощи шланга я доверху наполнил баки вездехода из цистерны, в которой мы держали наши основные запасы бензина. Затем я занялся диковинной машиной Торренса. Подсвечивая себе фонариком, я с некоторым трудом нашел крышку карбюратора и залил в бак литра полтора меду. Остальной мед из большого бидона я опростал в цистерну.

Мне было слышно, как поет и шумит компания. Добавив к вещам, уже уложенным в вездеход, кое-что из триффидного снаряжения и других мелочей, я вернулся в дом и присоединился к пирушке. Вечер закончился в атмосфере, которую даже внимательный наблюдатель принял бы за доброжелательную.

Мы дали им два часа, чтобы заснуть покрепче.

Поднялась луна, и двор был залит белым светом. Я забыл смазать дверь в сарае, и она отчаянно заскрипела. Остальные уже гуськом двигались ко мне. Бренты и Джойс хорошо знали двор, поэтому поводырь им не требовался. Следом за ними шли с детьми на руках Джозелла и Сюзен. Дэвид сонно захныкал, но Джозелла быстро прикрыла ему рот ладонью. Не выпуская его из рук, она вскарабкалась в кабину. Остальных я усадил позади и закрыл дверцу. Затем я забрался на водительское место, поцеловал Джозеллу и перевел дыхание.

На другой стороне двора триффиды теснились у самых ворот, как всегда, если их не трогали несколько часов.

Волею провидения двигатель вездехода завелся моментально. Я включил первую передачу, объехал машину Торренса и двинулся прямо на ворота. Тяжелый бампер с треском ударил в створки. Мы рванулись вперед, волоча за собой фестоны из проволоки и сломанных досок, сбили дюжину триффидов и под градом яростных ударов жалами миновали остальных. Затем мы помчались по проселку.

Там, где поворот на подъеме позволил еще раз увидеть Ширнинг, я затормозил и выключил двигатель. В нескольких окнах горели огни, затем вспыхнули фары машины и залили дом ярким светом. Зарычал стартер. Послышались выхлопы, и у меня слегка екнуло сердце, хотя и знал, что скорость нашего вездехода в несколько раз превосходит скорость этого неуклюжего устройства. Машина начала рывками разворачиваться на гусеницах передом к воротам. Не успела она закончить разворот, как ее двигатель зафыркал и смолк. Снова зарычал стартер. Он рычал и рычал, раздраженно и безрезультатно.

Триффиды уже обнаружили, что ворота опрокинуты. В лунном сиянии и свете фар мы видели, как их высокие тонкие силуэты, раскачиваясь на ходу, торопливой процессией вливаются во двор; другие триффиды ковыляли вниз по склонам долины, чтобы последовать за ними…

Я поглядел на Джозеллу. Она не наплакала бочек слез: она вообще не плакала. Она посмотрела на меня, затем на Дэвида, спавшего у нее на руках.

— У меня есть все, что мне по-настоящему нужно, — сказала она. — И когда-нибудь ты приведешь нас сюда обратно, Билл.

— Это очень славно, когда жена так уверена в муже, радость моя, но… Нет, черт подери, никаких «но». Я приведу вас сюда снова, — сказал я.

Я вышел удалить с крыльев вездехода обломки ворот и стереть яд с ветрового стекла, чтобы мне видна была дорога прочь отсюда, через вершины холмов на юго-запад.

Здесь мой рассказ о себе объединяется с историей остальных. Вы найдете ее в великолепных хрониках колонии, принадлежащих перу Элспет Кэри.

Наши надежды сосредоточены теперь здесь. Вряд ли что-нибудь выйдет из неофеодального плана Торренса, хотя несколько его феодальных владений сохранилось до сих пор. Насколько мы знаем, они влачат весьма жалкое существование. Их стало гораздо меньше, чем было. Айвен то и дело докладывает, что пало еще одно феодальное поместье и что осаждавшие его триффиды разбрелись, чтобы принять участие в других осадах.

Таким образом, задачу, стоящую перед ним, будем выполнять мы сами, без посторонней помощи. Теперь уже виден путь, но придется затратить еще много усилий и выполнить много исследований. А потом наступит день, и мы (или наши дети) переправимся через узкие проливы и изгоним триффидов, неустанно истребляя их, пока не сотрем последнего с лица земли, которую они у нас отняли.

НОЧЬ ТРИФФИДОВ Саймон Кларк

Пролог

Двадцать пять лет прошло с тех пор, как три сотни переживших катастрофу мужчин, женщин и детей покинули Британские острова, чтобы основать колонию на острове Уайт. Сейчас в каждой библиотеке, каждой школе и даже во многих домах можно увидеть отпечатанный на мимеографе отчет Уильяма Мэйсена о Великом Ослеплении, появлении триффидов и гибели цивилизации. На двухстах переплетенных в оранжевый картон страницах нет иллюстраций и имеется всего лишь одна фотография. Но тем не менее это весьма впечатляющее и увлекательное повествование. Заканчивается оно следующими словами:

Таким образом, задачу, стоящую перед нами, будем выполнять мы сами, без посторонней помощи. Теперь уже виден путь, но придется затратить еще много усилий и выполнить много исследований. А потом наступит день, и мы (или наши дети) переправимся через узкие проливы и погоним триффидов, неустанно истребляя их, пока не сотрем последнего из них с лица земли, которую они у нас отняли.* И вот — новый рассказ о мире, который все еще находится во власти ужасных триффидов…

* Дж. Уиндем. День триффидов

Глава 1

МИР ПОГРУЖАЕТСЯ ВО ТЬМУ…

Если летом в девять часов утра вокруг вас царит тьма, словно в глухую зимнюю полночь, — значит в мире что-то очень неладно. В то утро я проснулся бодрым, свежим и вполне готовым начать новый день. Как могла бы сказать моя мама Джозелла Мэйсен, у меня были сияющие глаза и хвост трубой. Однако я, хоть убейте, не мог понять, почему так себя чувствую. Приподнявшись на локте, я обвел взглядом спальню. Там царила не просто темнота и даже не тьма — освещение отсутствовало напрочь. Я не видел ни блеска звезд в небе, ни света окон в доме на противоположной стороне улицы. Я не мог рассмотреть своей руки, даже поднеся ее к носу. Ни-че-го. Только тьма в ее тотальном чернильном воплощении. В этот момент, насколько помню, я твердо сказал себе, что, по-видимому, все еще стоит глубокая ночь, а меня разбудили либо вопли кота, повинующегося своим извечным инстинктам, либо шаги старика в соседней комнате, поднявшегося с постели по каким-то одному ему известным причинам. Короче, сказал я себе, будем спать дальше. После этого я улегся на спину и смежил веки. Но что-то определенно было не так. Где-то в глубинах сознания негромко, но очень назойливо звенел будильник. Я открыл глаза — и опять ничего не увидел. Подозревая неладное, я прислушался к тишине, как прислушивается домовладелец, которому показалось, будто он слышит на первом этаже чьи-то негромкие шаги. Теперь я был полностью уверен: на дворе глубокая ночь. Глаза не могли меня обмануть — сквозь занавеси на окнах еще не пробивались даже самые первые лучи летнего рассвета. И почти тут же я сообразил: меня разбудили звуки летнего утра — времени суток, когда солнечные лучи заливают зеленые поля нашего острова. Вот и сейчас из-за окон коттеджа до меня доносились цокот лошадиных копыт и громкий стук трости шагавшего по своим делам слепца. Затем послышался стук входной двери и звук выплеснутой в дождевой сток воды. Но самым ярким признаком наступившего утра был соблазнительный запах жарящегося на завтрак бекона. В желудке заурчало. И только ощутив голод, я понял — в нашем мире что-то неладно. Что-то очень неладно. В тот миг для меня наступил конец прежней жизни, которую я вел целых двадцать девять лет. Если быть точным, то это случилось в среду двадцать восьмого мая. Теперь все пошло по-иному, но ни один погребальный колокол не отметил смену эпох своим звоном. Раздавались лишь звуки, которые, судя по отсутствию света, раздаваться были не должны. Просто не должны! Цокот копыт лошади, влекущей экипаж к берегу моря, дробный стук палочки слепца, бодро шагавшего вверх по склону в направлении Дома Материнства, и веселое прощание с супругой спешащего на работу человека совершенно не соответствовали царившей вокруг меня полуночной тьме. Я лежал, вслушиваясь в эти звуки, и ни один из них не имел для меня никакого смысла. Я уставился в потолок и пялился на него пять минут — пять бесконечных минут, — надеясь, что глаза привыкнут к темноте. Но этого не произошло. Я ничего не видел. Было так темно, словно меня уже положили в гроб и закопали в землю. Я начал испытывать беспокойство. Через несколько мгновений у меня от этого беспокойства начался такой зуд, что оставаться в горизонтальном положении больше было невозможно. Я сел и опустил ноги на холодный линолеум. Комнату я знал плохо и весьма слабо представлял себе, где находятся двери. В этот коттедж судьба привела меня случайно. Мне поручили совершить короткий прыжок на летающей лодке — четыре мили над сверкающим морем — из Шанклина в Лаймингтон, где я должен был забрать партию фуражиров. Шанклин, как известно, находится на острове Уайт, а Лаймингтон лежит уже на Британских островах. Я летел в одиночестве на одномоторном самолете, после всех этих лет короткие перелеты с острова на большую землю стали для меня столь же рутинными, как поездка на местном автобусе. Небо было ясное, гладкое, как зеркало, море отражало его голубизну, и я испытывал подъем духа, радуясь спокойному полету в столь прекрасный день. Но судьба, как известно, постоянно выжидает момента, чтобы подставить ножку, добиваясь порой комического, а порой и трагического результата. В тот самый момент, когда я оставил позади побережье острова Уайт, здоровенная чайка, решив променять свою земную жизнь на птичий рай, врезалась в единственный мотор моей летающей лодки. Деревянный пропеллер, естественно, разлетелся в щепки, а как вам, наверное, известно, летающая лодка без пропеллера держится в воздухе немногим лучше обычного кирпича. По счастью, мне удалось развернуть нос лодки в обратную сторону, и под свист ветра в растяжках я начал планировать к земле. Приземление вряд ли можно было назвать элегантным, но оно оказалось вполне приличным, поскольку машина не развалилась, плюхнувшись в воду в нескольких ярдах от берега. Во всем остальном это происшествие было полностью лишено драматизма. Рыбачий баркас отбуксировал меня к молу, и я, ошвартовав покалеченный самолет, прошел в небольшую прибрежную деревушку Байтуотер. Оттуда по радио я отрапортовал начальству, что был сбит заблудшей чайкой. После неизбежной порции смеха и шуток в мой адрес я получил приказ подыскать себе помещение на ночь и ждать утром прибытия механика с новым пропеллером. Затем мне пришлось потратить целый час на то, чтобы, извозившись до ушей, выскрести из мотора останки бедной птички. Мне следовало бы сохранить хотя бы перышко, чтобы использовать его в качестве охраняющего от бед амулета, Чайка тогда спасла мне жизнь. Если бы птица не пожертвовала собой, вы наверняка не читали бы этих строк. Но в то время я этого не знал. Я восседал на краю кровати, а мои дедуктивные способности не желали проявлять никаких признаков улучшения. Глаза утверждали, что глухая ночь еще не кончилась; слух столь же упорно заявлял, что солнце уже давно взошло. До меня доносился шум работы. За окном раздавались шаги. Словом — обычные утренние звуки. Затем где-то вдалеке послышались невнятные выкрики. Казалось, супруги выясняют отношения на повышенных тонах. Я даже ждал, что финалом семейной драмы станет звук хлопнувшей двери. Но голоса резко оборвались. Столь же внезапно затих и стук палочки слепца. Еще несколько секунд — и размеренное цоканье копыт идущей шагом лошади превратилось в дробный стук. Лошадь перешла на рысь. Вскоре и этот звук затих. Тьма не желала исчезать… Ну это уж явный перебор! Я летчик, человек с железными нервами, но темнота начала подтачивать даже мою нервную систему. Подтачивать больше, чем я мог себе признаться.

— Мистер Хартлоу… Мистер Хартлоу! — позвал я хозяина дома и замолчал, выжидая, когда откроется дверь и послышится ласковый голос мистера Хартлоу: «Я здесь, Дэвид. К чему весь этот шум?» Однако мистер Хартлоу, который после тридцати лет слепоты ориентировался в своем доме, как юноша со стопроцентным зрением, так и не появился.

— Мистер Хартлоу… Ненасытная темнота поглотила мой голос. У меня возникла страшная догадка: это начали возвращаться детские страхи, от которых я сумел избавиться, лишь значительно повзрослев. Страх темноты. Той темноты, когда любая тень на стене может стать ужасным безымянным чудовищем, которое только и ждет момента, чтобы вцепиться когтями в горло… когда скрип половой доски шепчет о том, что за дверью притаился безумец с окровавленным топором… И тогда я понял, что страхи не уходят без следа, они всего лишь впадают в спячку. Как только возникают благоприятные условия, они снова являются как призраки из глубин мозга… Я ничего не вижу, я только слышу людей, двигающихся средь бела дня, потому… Когда еще не до конца оформившееся слово зародилось в сознании, меня пробрала дрожь. Я ничего не вижу по очень простой причине — я ослеп. Как у только что ослепшего человека, у меня не было той уверенности, которую успели обрести люди, потерявшие зрение тридцать лет назад, в ночь, когда в небе возник поток странных зеленых огней. Я наверняка выглядел очень жалко, пытаясь пересечь комнату с нелепо вытянутыми перед собой руками. Тяжелый стук сердца был единственным звуком, достигавшим моих ушей.

— Мистер Хартлоу… вы меня слышите? Никакого ответа.

— Мистер Хартлоу… Мистер Хартлоу! Молчание. Нащупав дверь, я выбрался на лестничную площадку. Кругом царила та же всепоглощающая тьма. Теперь под ногами был мягкий ковер. Я двинулся вперед. Пальцы скользили по выпуклым узорам дешевых обоев. Вот они коснулись дверной рамы, за которой последовала и сама дверь.

— Мистер Хартлоу! — распахнув дверь, позвал я. Ответа не последовало. Мое тяжелое дыхание заглушало теперь не только стук сердца, но и все прочие звуки. Я с трудом передвигался по дому, открывая двери и взывая к мистеру Хартлоу. Через некоторое время я потерял ориентацию и уже не мог определить, где находится моя комната.

— Так вот что значит быть слепым, — громко сказал я самому себе. — Это всего лишь мир бесконечной ночи. У меня появилась совершенно нелепая мысль — не вернулся ли к нам тот метеорный дождь, который ослепил девяносто процентов человечества тридцать лет назад? В ту ночь мой отец Билл Мэйсен валялся на больничной койке с повязкой на глазах, после того как яд триффида попал ему в лицо. Я попытался вспомнить вчерашний вечер. Я отправился спать, приятно проведя время, послушав по радио фортепьянный концерт и мило поболтав с хозяином дома мистером Хартлоу. Для придания живости беседе он угостил меня парой стаканчиков превосходного виски из пастернака. Клянусь жизнью, я тогда не видел в ночном небе ничего такого, что могло бы повлиять на мое зрение. Однако, может быть, для того чтобы ослепнуть, и нет необходимости видеть эти метеоры? (Если, конечно, это они виновны в плачевном состоянии моих зрительных органов.) Не исключено, что они пронеслись в небе днем, невидимые людям, занятым своими трудами. Разве не может быть так, что их таинственное излучение просто сжигает глазной нерв?

— Ох! — Это я нашел лестницу, соскользнув с верхней ступени. Прежде чем я сумел нащупать перила, мои ноги успели проскользнуть по меньшей мере по трем ступенькам. Шею я себе не сломал, но голеностопный сустав потянул изрядно. Лодыжка здорово болела. Как ни странно, но пронизавшая ногу боль благоприятно подействовала на мою нервную систему. Она положила конец бесполезной игре воображения, я перестал испытывать всепоглощающую жалость к себе и оставил бесплодные размышления о том, что могло и что не могло случиться. Мне стало ясно — пора приступать к действиям. Добравшись до нижнего этажа, я остановился и прислушался. Каменные плиты кухонного пола приятно холодили босые ступни. Но — нет. До моего слуха не доносилось ни звука. Я вытянул вперед руки и, слегка прихрамывая, двинулся через кухню. Через пару шагов ударился большим пальцем ноги о ножку табурета и, утратив интерес к дальнейшему исследованию, прошипел сквозь зубы слова, которые никогда бы не осмелился произнести в присутствии мамы, несмотря на ее легендарную невозмутимость. Наконец я достиг противоположной стены. Очень осторожно, словно на пути вдруг могла оказаться клыкастая пасть и откусить мне пальцы (слепота порождала ничем не оправданные, иррациональные страхи), я ощупью двинулся вдоль стены. Вначале я добрался до окна с закрытыми жалюзи (слепые по привычке продолжали их опускать) и резким движением их поднял. Мне казалось, что в помещение должен был ворваться поток света. Однако ничего не изменилось. Темнота. Сплошная тьма. Я вздохнул и двинулся дальше, прикасаясь поочередно к висящим на крюках кастрюлям и сковородам, ряду ножей и связкам сушеных растений. Откуда-то доносилось мерное, похожее на стук барабана судьбы тиканье часов. Тик-так, тик-так, тик-так… Этот звук я возненавидел всем своим существом. Вот вам еще одно проявление иррациональных страхов слепца. Тик-так… Если бы я смог добраться до этих проклятых часов, то расколотил бы их об пол.

— Мистер Хартлоу! — позвал я и совершенно невпопад спросил: — Вы меня слышите? Вопрос был абсолютно нелепым, ибо если бы мистер Хартлоу меня слышал, то уже давно бы ответил. Тик-так…

— Мистер Хартлоу! Тик-так… Ближе к дверям рука наткнулась на электрический выключатель. В маленькие поселения, подобные этому, ток не подавался — электричество считалось драгоценностью, и его экономили для мастерских, больниц, клиник, учреждений связи и лабораторий типа той, которой заправлял мой отец. Тем не менее я щелкнул выключателем. Им, видимо, не пользовались уже несколько десятилетий. Когда раздался щелчок, из выключателя посыпалась пыль — скорее всего это была ржавчина. Света, естественно, не прибавилось. Такого результата, если рассуждать рационально, и следовало ожидать. Но проклятый голос в мозгу сказал мне ясно и четко, что лампа под потолком загорелась и яркий свет залил кухню. «Но ты, Дэвид Мэйсен, — продолжал голос, — ты ничего не видишь, потому что ослеп… Ты слеп, как любая из трех слепых мышек… Трех слепых мышек, преследующих жену фермера…»

— Перестань! — громко приказал я себе, чтобы побороть накатившую волну ужаса. — Перестань немедленно! Я снова побрел вдоль стены. Вначале под моими пальцами оказалась водопроводная раковина, затем плита. За плитой последовали шкафы и посудные полки… Я замер. Стоп. Плита… Я поспешно двинулся обратно. Вот и плита. Я нащупал газовые горелки и чугунные решетки, на которые ставили кастрюли, рукоятки пуска газа — холодные и твердые. Газ… Точно… Где-то поблизости должна быть зажигалка. Я похлопал вокруг себя ладонями и после нескольких секунд бесплодных поисков предался другому, столь же бесплодному занятию — начал ругаться вслух. Здесь же, как я догадывался, должны были обретаться свечи и лампы. Мистер Хартлоу ими, естественно, не пользовался. Осветительные приборы предназначались для его зрячих друзей. Но для меня все эти полезные вещи находились, если можно так выразиться, на обратной стороне луны. Шлепая ладонями по бесконечным рядам сотейников, сковородок, кастрюль и разнокалиберных тарелок, на свечи и лампы я мог наткнуться лишь в том случае, если бы они вдруг оказались прямо под моими пальцами. Как бы то ни было, но от окончательного безумия меня спасло мое знаменитое нетерпение. Бросив шлепать ладонями по полкам, я снова нашел плиту. Или, вернее, обжегся, погрузив ладонь в расплавленное свиное сало на горячей сковороде. Отдернув руку, я повернул газовый кран и тут же услышал шипение газа и уловил его характерный запах. Что же, возможно, этот метод несколько грубоват… но если он сработает… меня это вполне устроит. Я снова добрался до полок и нащупал сковороду. Судя по весу, она вполне отвечала моим целям. Вернувшись к плите, я поднял тяжелую посудину и что есть силы хватил ею о металлическую решетку горелки. В результате раздался чудовищной силы звон. Я снова ударил по чугунной решетке плиты. И снова единственным результатом моих усилий был лишь громкий звон металла. В третий удар я вложил всю свою силу. Деревянная рукоятка сковороды разлетелась в щепы, зато метод сработал. Два металлических тела, ударившись одно о другое, высекли единственную искру. Раздался громкий хлопок, за хлопком последовал удар, и под самым моим носом расцвел огненный шар. Невыносимый жар заставил меня отпрянуть, но запах паленой щетины подсказал мне, что реакция была несколько замедленной и что я сжег себе брови и ресницы. Впрочем, на подобный пустяк мне было наплевать. Утрата части волосяного покрова меня совершенно не беспокоила, потому что случилось чудо. Я снова мог видеть! Я видел во всех подробностях огненный шар. Он был голубым с желтоватыми прожилками. Мгновение спустя шар исчез, и моему восхищенному взору открылись четыре голубоватых диска газовых горелок. Газ, как ему и положено, горел, вырываясь из отверстий. Ярким этот источник света назвать было нельзя, но тем не менее кухня озарилась голубоватым свечением, в котором можно было рассмотреть лестницу, стол и радиоприемник. А на полке у окна я увидел кисет с табаком и трубку мистера Хартлоу. Но самое главное — я увидел на стене часы, так напугавшие меня своим тиканьем. На мгновение мне показалось, что глаза продолжают надо мною издеваться. Часы — если они, конечно, шли верно — показывали десять минут десятого. Резким движением руки я отбросил в сторону занавески на окне и выглянул на улицу. Именно в этот момент я решил, что у меня поехала крыша и начались галлюцинации, а если не так, стало быть, наступил конец света. Передо мной была абсолютная темнота, а внутренний голос, не теряя времени, принялся нашептывать: «Ты прав, Дэвид Мэйсен, солнце погасло и наступила вечная ночь».

Глава 2

СТАРИННЫЙ НЕДРУГ

Облегчение, которое я начал испытывать, вернув себе способность видеть, в один миг сменилось чудовищным недоумением. Был май. Девять часов утра. Деревню и все окрестные поля должен был заливать яркий дневной свет. Но место солнца в мире заняла похожая на черный бархат тьма. Итак, куда же исчезло солнце? Вначале у меня мелькнула мысль, что оно просто не взошло. Возможно, ночью произошла катастрофа космических масштабов и Земля сместилась со своей орбиты? А может быть, планета прекратила вращение и теперь обращена к Солнцу одной стороной, уподобившись Луне, которая вечно смотрит на землю одним боком? Нет, все это слишком фантастично. Если в Землю со скоростью нескольких тысяч миль в час врезалась комета, подобная катастрофа не обошлась бы без землетрясений, гигантских приливных волн и сотрясающих континенты взрывов. На острове Уайт царили мир и покой, как и должно быть тихим летним утром. Но в голове у меня буйствовал смерч. Я хорошо помнил, что, проснувшись, слышал, как люди приступали к трудовому дню так, словно ничего не случилось. Я слышал цокот лошадиных копыт, постукивание палочки слепца о мостовую, хлопанье дверей. Обитатели деревни спокойно сели завтракать, о чем свидетельствовал восхитительный аромат жареного бекона. Но почему они вели себя так, будто ничего не произошло, так, словно мир не полетел кувырком? Ответ на этот вопрос был ошеломляюще прост. Я понял, что жизнь здесь шла как обычно только потому, что Байтуотер был сообществом слепцов. Как они могли узнать, что мир остался без света? Ведь темнота не действует на кожу, она не имеет запаха, ее невозможно определить на вкус. Если человек слеп, то света от тьмы он отличить не может. Если, конечно, не находится под солнцем, согревающим своими лучами его тело. Время суток слепец может определить только по часам или полагаясь на слова зрячих. Таким образом, обитатели Байтуотера, проснувшись в абсолютной тьме, приступили к трудам в полной уверенности, что все идет как обычно. Я целых три минуты вглядывался через окно в темноту. Так ничего и не увидев, я покачал головой и прекратил это бесполезное занятие. Надо было что— то предпринимать; не мог же я торчать здесь в надежде, что солнце вдруг вернется на небеса и вновь засияет во всей своей славе. Прежде всего, естественно, следовало одеться. Найти свечу теперь не составляло никакого труда. И вот в доме появился свет — замечательный, великолепный свет! Настоящее чудо во тьме, указавшее мне путь назад в спальню. Облачившись, я провел поверхностный осмотр всех помещений. Мистера Хартлоу в доме не было. Видимо, ушел кормить кроликов, посчитав меня ленивцем, который спит, когда все уже приступили к работе. Я сменил свечу на более яркий масляный фонарь и вышел из коттеджа, не забыв плотно прикрыть за собой дверь. Мистер Хартлоу не поблагодарит меня, если в его кухню по моей вине вторгнутся все местные кошки. После этого я зашагал по дороге, ведущей в глубь острова. Свет фонаря создавал впереди меня желтоватое пятно — едва заметный мазок на фоне всепоглощающей тьмы. Тогда я еще надеялся, что рассвет всего лишь ненадолго задержался и что необычное облако, затмившее солнце, скоро рассеется, вернув миру его первоначальный облик. Время от времени я останавливался и, высоко подняв фонарь, искал взглядом слепцов, ухаживающих за скотом или обрабатывающих свои наделы. Эти люди могли не знать, что на земле воцарилась тьма. Но никого не было видно. Вдоль дороги тянулись белые деревянные перила, следуя которым слепые обитатели деревни могли определить свой маршрут. На перилах — указатели с надписью, выполненной шрифтом Брайля. Надписи говорили о том, куда следует свернуть, чтобы добраться до определенного коттеджа, постоялого двора или Дома Материнства. Слепцы, чтобы не столкнуться лоб в лоб с соседом, должны были двигаться, оставляя перила слева от себя. Однако незрячие обитатели острова настолько привыкли к своему положению, что быстро передвигались по своей округе, лишь время от времени прикасаясь к перилам кончиками пальцев. Я пошел быстрее. Рефлектора у масляного фонаря не было, и управлять лучом я не мог, поэтому приходилось шагать в центре своеобразной световой сферы с сильно размытыми краями. В результате я мог видеть не более чем на десяток футов в любую сторону. Вот почему мистер Хартлоу, сидевший у края дороги на скамье, возник передо мной внезапно. Мистер Хартлоу был высоким, крепким мужчиной лет шестидесяти пяти, с коротко остриженными, сплошь седыми волосами. Когда-то он слыл прекрасным специалистом по авторскому праву и имел обширную практику в Лондоне. Хоть я и замер, он все равно поднял голову. Наверное, услышал мое дыхание.

— Кто здесь? — спросил он чрезвычайно усталым голосом.

— Это Дэвид Мэйсен, — ответил я, направляясь к нему.

— А, Дэвид… подойди ко мне… пожалуйста… Он вытянул руку, я взял его ладонь, и мистер Хартлоу сильно сдавил мои пальцы.

— Что случилось, Дэвид? Ведь в мире что-то не так? Разве я не прав?

— Кругом темно. Так темно, словно солнце вообще не взошло.

— Темнота… Вот как… — Его голос звучал по-прежнему утомленно и оттого хрипло. — На какой-то момент мне показалось… — он покачал седой головой, — …показалось, что снова вернулись зеленые огни. — Мистер Хартлоу обратил невидящие глаза к небу и произнес: — Я недавно слышал, как кричал Том Аткинсон… ах да, совсем забыл, ты не знаком с Томом. Я сказал, что не имею чести знать мистера Аткинсона.

— Том — один из немногих зрячих жителей деревни. Он рыбак и при этом страшный ворчун. По нему все не так. То слишком холодно, то чересчур жарко, рыба у него не клюет, а ветер всегда дует не в ту сторону… Ох… Мистер Хартлоу неожиданно умолк, и мне показалось, что он вот-вот свалится со скамьи. Я поднял фонарь, чтобы взглянуть ему в лицо, но его голова упала на грудь, и я ничего не увидел.

— Мистер Хартлоу?!

— Прости, Дэвид, — ему, кажется, удалось взять себя в руки, — я не могу понять, что со мной произошло сегодня утром. Я наткнулся на живую изгородь. Наверное, споткнулся о собственные ноги. Похоже, я превращаюсь в неуклюжую развалину. Ничего подобного со мной раньше не случалось… — Окончательно придя в себя, мистер Хартлоу заговорил уверенно и живо: — Итак, я рассказывал тебе о Томе Аткинсоне. Он орал во всю глотку, что ничего не видит. Вначале я решил, что снова начался метеорный дождь — тот проклятый звездопад, который тридцать лет назад сжег нам глаза. — Мистер Хартлоу помолчал, сделал глубокий вдох и продолжил: — Знаешь Дэвид, — он еще крепче сжал мои пальцы, — ко мне вернулся страх. Я опять испытал тот ужас, который обрушился на меня тридцать лет назад в ночном саду. Боже мой… Мы тогда устроили вечеринку на свежем воздухе, поскольку все решили, что подобного зрелища никогда больше не увидим… — Он глухо рассмеялся. — Мы и представить тогда не могли, насколько будем правы. К утру все как один ослепли. И я больше никогда не видел близких мне людей, хотя они были в одном доме со мной. Только слышал, как они кричат. Боже мой, я слышал, как они кричали в ужасе, когда исчезало их зрение. Он обратил на меня невидящие глаза и снова крепко сжал мне руку. И хотя я знал, что мистер Хартлоу принадлежит к первому поколению слепцов, мне казалось, что он не только видит меня, но и проникает взором в самую глубь моей души.

— У меня были красивая, умная жена, Дэвид, и пара прелестных дочурок — десяти и тринадцати лет. И вот тридцать лет назад мы все вдруг ослепли… Каждый божий день я выходил к дверям своего дома и взывал о помощи. И три месяца кряду я слышал рыдание жены и дочерей. Родные мне люди рыдали до тех пор, пока их не оставляли силы и они не засыпали. Потом у нас иссякли запасы пищи, и я не мог найти новых припасов… — Мистер Хартлоу снова покачал головой. — Ты не можешь представить, Дэвид, как я себя ненавидел. Я оказался слишком слаб, чтобы найти способ помочь им. Боже мой, как мне хотелось, чтобы часы пошли вспять… Я мечтал лишь о том, чтобы избавить их от страданий… У меня была единственная возможность, потому что… — Его голос внезапно оборвался.

— Позвольте отвести вас в коттедж, — ласково произнес я.

— Хорошо, но только через пару минут. Знаешь, у меня почему-то совсем не осталось сил. Господи, Дэвид, что со мной происходит?

— Не волнуйтесь, мистер Хартлоу. Это, должно быть, всего лишь легкий шок от падения.

— Упал в кусты? Смешно, правда? По-моему, настало время отправить меня на небесное пастбище.

— Бог с вами, мистер Хартлоу! Очень скоро вы опять будете в полном порядке.

— Возможно, Дэвид. Возможно. Все-таки скажи, ты не видел следов этого старого нытика Аткинсона?

— Я вообще почти ничего не видел. Нельзя сказать, что фонарь дает слишком много света.

— Но почему вдруг стало так темно? Дождя нет, значит, облака не такие плотные… Ох… Он неожиданно отпустил мою руку, а его голова упала на грудь.

— Мистер Хартлоу!

— …что? Прости, Дэвид… просто закружилась голова. У меня такое состояние, будто я выпил эля на пару кувшинов больше, чем следовало. Итак, мы с тобой толковали о темноте… как ты думаешь, почему она могла возникнуть?

— Не знаю. Возможно, облака. Но если это так, то они имеют неимоверную плотность. Без фонаря я не вижу собственной руки, даже если подношу ее к лицу.

— Выходит, это такая тьма, которая ставит тебя в равное положение со мной. Разве не так? — В его словах я не слышал никакого злорадства, голос старика звучал так же ласково, как и раньше.

— Мистер Хартлоу, я помогу вам вернуться в…

— Нет, Дэвид, не сейчас, — сказал он, отстраняя мою руку. Потом глубоко вздохнул и продолжил: — Знаешь, Дэвид, я всегда подозревал, что нечто подобное должно случиться. Все эти годы, сидя в своем коттедже, я размышлял о том ужасном бедствии, которое постигло нашу планету, и о том, какой подвиг свершили люди, подобные твоим родителям и Айвону Симпсону. Они свершили чудо… спасли столько людей — слепых и зрячих… благодаря их усилиям на этот остров вернулась цивилизация. Пусть пока тонким, как серебро, слоем…

— Он помолчал и снова вздохнул. — Но уже давно я пришел к выводу, что это было пустой тратой времени и сил. Три десятилетия назад мать-природа, рок или сам Господь решили, что люди слишком долго правили этой планетой и что пришла пора стереть их с лица земли. Человечество должно быть уничтожено, решили неведомые нам силы — и едва не преуспели в этом. Лишь благодаря таким людям, как Мэйсены и другим им подобным, род человеческий избежал полной гибели. Нам казалось, что мы обманули Бога. Но вот что я скажу тебе, Дэвид… — Мне казалось, он снова пронзил мою душу взглядом невидящих глаз.

— Творца обмануть невозможно. Человек не способен изменить планы Божий. Мы все скоро умрем. Так решил Он. Последние двадцать пять лет были для нас всего лишь мирной передышкой — своего рода антрактом между двумя частями грандиозной катастрофы, призванной положить конец пребыванию человека на земле. И вот теперь Он, — мистер Хартлоу указал перстом в небо, — намерен завершить работу. Припомни Библию — я имею в виду «Исход», Вторую книгу Моисееву. Бог наслал на фараона тьму, и была эта тьма девятой казнью египетской. Сказал Господь Моисею: «…простри руку твою к небу, и будет тьма на земле Египетской, осязаемая тьма». — Глаза старика странно поблескивали. Он поднял руку, словно прикасаясь к окружающей его черноте. — Во всех известных нам культурах тьма является предвестницей Армагеддона. Викинги верили в то, что конец света наступит тогда, когда чудовищный волк Фенрир проглотит солнце и мир погрузится во тьму. Древние шумеры утверждали, что почти все люди на земле погибли, «когда свет превратился во тьму», а их бог «разбил мир, словно хрупкую чашу…». Запомни мои слова, Дэвид. Запомни их как следует… Это — конец света.

— Вы просто устали, мистер Хартлоу. Позвольте мне отвести вас домой.

— Благодарю тебя, пожалуй… Ох…

— Что случилось?

— Мое лицо горит огнем. Я, наверное, сильно оцарапался, когда упал. — Он прикоснулся ладонью к щеке.

— Разрешите мне взглянуть… мистер Хартлоу… мистер Хартлоу! Он уронил голову на грудь и качнулся вперед — пришлось схватить его за плечи, чтобы удержать от падения. Впрочем, это не имело никакого смысла. Укладывая мистера Хартлоу на скамью, я уже понял — он умер. Я поднял фонарь и посмотрел на его лицо. Фонарь горел слабо, но даже в неярком свете я смог увидеть на щеке старика красную полоску. Теперь я точно знал, что убило мистера Хартлоу. Я опустился на корточки, поднял фонарь как можно выше и, используя спинку скамьи как щит, вгляделся в темные заросли кустов и в затененное пространство между деревьями. Но для того чтобы определить отдельные виды растений, света не хватало. Это вполне могли быть самые заурядные ростки ольхи, платанов, молодые дубки или юные каштаны… но, с другой стороны, темные заросли могли таить в себе совсем иных представителей растительного мира — гораздо более зловещих и смертельно опасных. Я знал, что помочь мистеру Хартлоу уже невозможно. Теперь у меня была одна цель — связаться как можно скорее с Ньюпортом и предупредить об опасности штаб по чрезвычайным ситуациям. Слегка пригнувшись, я помчался назад к коттеджу. Тут-то все и началось. Послышались глухие, похожие на барабанную дробь удары дерева о дерево. Распознавать этот звук учили всех детей чуть ли не с пеленок. В живой изгороди рядом со мной раздался шелест. Пригнувшись еще ниже, я припустился быстрее. Прямо передо мной лежала лошадь. Естественно, мертвая. Чуть дальше я заметил пару болотных сапог. Сапоги торчали из растущих вдоль дороги кустов. В кустах, наверное, лежал Том Аткинсон, поскольку там же серебрилась выпавшая из корзины рыба. Том так и не смог донести до дома свой последний улов. Барабанная дробь становилась все громче. Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Этот звук мог свести с ума. Я заметил дом, на котором висел знак почтовой службы, и побежал к нему, следя краем глаза за чудовищной тенью, передвигающейся судорожными рывками вдоль дороги. Вбежав в здание, я закричал:

— Эй! Есть здесь кто-нибудь? Ответом было молчание, такое же давящее, как и окружающая меня тьма. Похоже, во всей деревне, кроме меня, никого не осталось. Я заметался в поисках радиопередатчика, на стенах плясали отбрасываемые фонарем тени. Наконец мне удалось найти комнату, служившую переговорным пунктом. Усевшись перед маленьким аппаратом, я повернул тумблер и уже через несколько секунд увидел сквозь вентиляционные отверстия кожуха красноватое свечение радиоламп. В окне над моей головой раздался знакомый стук. Прикрыв лицо сборником инструкций, напечатанным шрифтом Брайля, я подскочил к окну, захлопнул створки и опустил шпингалет. Теперь наконец я мог вызвать помощь. Я нажал кнопку и заговорил в микрофон:

— Срочно вызываю штаб по чрезвычайным ситуациям на девятой частоте. Алло, штаб, вы меня слышите? Прием… В ответ — шипение и хрип атмосферных помех. На какой-то миг мною овладело отчаяние: ответа не будет, я опоздал, остров захвачен. Взяв себя в руки, я повторил вызов:

— Штаб по чрезвычайным ситуациям, Ньюпорт, отвечайте. Вы меня слышите? Прием… — Мой голос звенел от напряжения.

— Мы вас слышим. Просим освободить частоту и прекратить передачу. В голосе радиста я почувствовал бесконечную усталость. Наверное, работал всю ночь.

— Но мне необходимо доложить вам о возникновении чрезвычайной ситуации! Прием…

— О темноте? Благодарим вас, но нам уже все известно. — Радист явно держал меня за идиота. — Прошу освободить частоту, так как я ожидаю сообщение о ряде пожаров. Поэтому еще раз прошу вас выйти из эфира. Конец связи.

— Черт бы тебя побрал! — заорал я, начисто забыв об этикете радиопереговоров. — Ты можешь меня выслушать или нет?!

— Сэр, я понимаю вашу обеспокоенность, но власти рекомендуют всем набраться терпения. Судя по всему, мы имеем дело с необычайно плотным облачным слоем, не пропускающим солнечный свет. Поэтому прошу вас выключить…

— Да нет же… выслушай меня! Я хочу доложить совсем о другом. Прием…

— Ну что же, докладывайте, — неохотно согласился голос.

— Меня зовут Дэвид Мэйсен, и я говорю из Байтуотера. Я хочу доложить вам о вторжении триффидов. Возникла пауза, нарушаемая лишь потрескиванием атмосферных помех. Немного помолчав, штаб все же ответил. Теперь в голосе радиста можно было уловить смесь изумления и недоверия.

— Повторите, мистер Мэйсен. Мне послышалось, что вы употребили слово «триффиды». Возможно, я ослышался? Прием… Что-то ударило над моей головой в закрытое окно.

— Нет, вы не ослышались. И пока мне не докажут обратное, я не перестану утверждать, что на остров напали триффиды.

Глава 3

ГЛАЗ УРАГАНА

Более двадцати лет назад мой отец Билл Мэйсен, коротая бесконечно долгую снежную зиму, составил очень личную летопись своих мытарств после дня Великого Ослепления и появления триффидов. Теперь его труд стал настольной книгой не только для колонистов острова Уайт, но и для тех, кто предпочел поселиться на островах Чэннел. Отпечатанную на мимеографе книгу в ярко— оранжевой бумажной обложке все узнавали с первого взгляда. Наряду с принадлежащей перу Элспет Кэри «Истории колонии» и кинохроникой Матта и Гвинн Ллойд, запечатлевших на пленке повседневную жизнь колонистов, книга отца является великолепным отчетом о событиях, которые привели нас на остров. Мы относительно спокойно существовали в своей крепости, когда весь остальной мир страдал под пятой триффидов, первоначально объявленных «чудесным видом способной к хождению флоры» и ставших через несколько лет нашей судьбой, нашим роком, грозящим гибелью роду человеческому. Само собой разумеется, что я еще мальчишкой прочитал творение отца, с превеликим изумлением обнаружив, что мой веселый оптимист и иногда чересчур занятый папа — не только «папа», но и тот самый знаменитый на всю колонию Билл Мэйсен. Мне никогда и в голову не приходило, что я когда-нибудь засяду писать что— то отдаленно напоминающее его книгу. До сих пор мне приходилось составлять лишь сводки погоды, записывать скорость ветра и проводить штурманские вычисления. Делал я это, как правило, на обороте конверта или на бумажных пакетах для сандвичей, украшенных не слишком живописными отпечатками замасленных пальцев. И вот сейчас я сижу за столом, передо мной — стопка белой бумаги. Я задумчиво постукиваю карандашом по зубам, размышляя о том, как, дьявол их побери, связно изложить все те странные — а порой и кошмарные — приключения, которые мне пришлось пережить после того рокового двадцать восьмого мая Тридцатого года от Гибели цивилизации. Это был день, когда я проснулся во тьме. День, когда триффиды снова вторглись на наш безопасный прежде остров. Некоторые считают, что второе пришествие триффидов не случайно совпало с тем временем, когда ночь отказалась уступить место дню. Одни видят в этом руку Дьявола, другие, напротив, — промысл Творца, воздающего людям за их грехи. Я, увы, не в силах пролить свет — прошу прощения за неумышленный каламбур — на эту темную историю. Тем не менее в моей памяти крепко засел один пассаж книги отца, в котором он пытается осмыслить тот факт, что люди ослепли именно тогда, когда бесчисленные орды триффидов вырвались на волю из садов и с ферм. «Совпадения, конечно, происходят постоянно, — писал он, — но люди их просто не всегда замечают…» Словом, совпадение ли это или промысл Божий, я не знаю, а знаю только, что пытаюсь что-то сочинить, оказавшись совсем не в том мире, в котором вырос и к которому привык. За стенами завывает ледяной ветер. Крики чаек, похожие на вопли баньши, то и дело напоминают мне о том, что я, несмотря на отсутствие литературного дара, обязан написать эту книгу. Я старательно запишу все, что со мной случилось. И начну самого начала… Детство мое было безоблачным. Я рос среди пологих меловых холмов и зеленых полей острова Уайт. Это небольшое пятнышко плодородной земли стало островом каких-то шесть тысяч лет назад, когда уровень моря поднялся и вода затопила долину, ныне известную как пролив Те-Солент. Со времени своего возникновения остров был убежищем для доисторических охотников и собирателей, римских крестьян, именовавших его Вектис, беглецов саксов. При королеве Виктории Уайт стал излюбленным курортом многих аристократов, включая лорда Теннисона, с присущим великому поэту пафосом заявившего: «…а воздух меловых холмов там стоит больше, чем шесть пенсов пинта!» И вот в наше время остров Уайт стал убежищем для тех, кто смог бежать с Британских островов или Большой земли, как стали называть их сейчас. Я немало удивлен, что запомнил кое-что из уроков истории, которые давным-давно давал мне мистер Пинз-Уилкс. Бедный мистер Пинз-Уилкс делал все, чтобы вложить в меня хотя бы минимум гуманитарных знаний. Думаю, мой старый учитель, уже вкушающий заслуженный покой на небесах, был бы изумлен моими познаниями не меньше, чем его нерадивый ученик. Помню, как он много-много раз возводил в отчаянии к небу свои невидящие глаза, ибо, как это ни печально, моя память удерживала исторические факты столь же надежно, как решето — воду. Наша семья, состоявшая из меня, папы, мамы и двух малолетних сестриц, занимала большой дом в самом сердце острова Уайт в поселении Арреттон, насчитывающем сорок пять жителей. Став немного старше, я частенько отправлялся в пестревшие маком поля с целью лучше узнать округу и разыскать наконец Мантун. Мантуном я назвал рожденный моим воображением давно исчезнувший сказочный город, и эта детская фантазия ставила в тупик моих родителей. В то время, когда дождь или болезнь удерживали меня дома, я брал в свою пухлую ручонку карандаш и рисовал скопления высоких домов, весьма похожих на бамбуковое удилище — такими тонкими и длинными они у меня получались. Когда родители спрашивали, что нарисовал их сынок, я с гордостью отвечал:

— Мантун! Мое воображение выходило за рамки обычного, и то, что с младых ногтей занимало меня, приводило в недоумение других. Отец в основном работал дома — в оранжерее или в лаборатории. Он с большим тщанием выращивал и препарировал триффидов, внимательно изучая малейшие особенности их строения. Когда мне было пять или шесть лет, я с интересом наблюдал, как папа смешивает различные питательные вещества, растворяет их в воде и подкармливает растения с помощью лейки. Он поглаживал листья триффидов так, как другие гладят любимую кошку, а иногда даже что-то бормотал, обращаясь к растению, словно к близкому другу. Я очень долго считал, что отец любит триффидов не меньше, чем остальных членов нашей семьи, и мне пришлось испытать сильное потрясение, когда в возрасте восьми лет я узнал, что он изыскивает способы их уничтожения. Еще больше я удивился, когда папа сказал мне, что хочет истребить триффидов не только в нашей оранжерее, но и во всем мире. Поглаживая ладонью свою прекрасную, чуть серебрящуюся шевелюру, он с упоением рассказывал мне о дефолиантах, гормонах роста, средствах, стимулирующих вырождение клеток, ингибиторах опыления, о триффидах-мутантах с нулевой способностью к воспроизводству и еще о чем-то, столь же занимательном. С моей точки зрения, это была полнейшая галиматья! Когда мне надоедало слушать лекции, я тянул папу за рукав лабораторного халата и просил помочь мне запустить змея. В ответ на это требование папа, как правило, добродушно улыбался и говорил:

— Дай мне еще десять минут поработать, а потом встретимся на холме. Подобное отношение сына к рассказам о триффидах, наверное, ясно говорило отцу о будущем его ребенка. В склонном к аналитическому мышлению мозге отца должно было родиться уравнение: «Равнодушие к ботанике (рассказы о триффидах) + отсутствие интереса ко всякого рода науке (тщетные потуги мистера Пинз-Уилкса) = ничтожно малой вероятности того, что сын, следуя по стопам отца, станет биологом». У меня нет сомнений, что папа втайне лелеял надежду, будто я подобно ему стану биологом и посвящу жизнь истреблению триффидов. Я очень любил отца и изо всех сил старался овладеть как тарабарским языком ботаники, так и по— византийски изощренным миром пробирок, реторт и бунзеновских горелок. Несмотря на все усилия, у меня мало что получалось, и я был для папы в некотором роде загадкой, а может, даже разочарованием. Хотя «разочарование», пожалуй, все-таки слишком сильное слово. Разочарованием это быть не могло — ведь Билл Мэйсен очень любил своих детей и позволял им иметь собственные интересы. Ни папа, ни мама не хотели видеть в нас свои копии. Одна из моих сестричек, правда, унаследовала мамин литературный дар и ее тягу к эпатажу. Сестра сочинила несколько пикантных любовных историй и опубликовала их в «Фрешуотер ревю». Эти рассказы, по словам ее классной дамы, должны были заставить любую приличную девицу семнадцати лет покраснеть. Из записок отца вы, наверное, знаете о том, что мама, находясь в нежном возрасте, сочинила скандальную книжку под названием «Мои похождения в мире секса». «Похождения», конечно, были вымышленными, но сочинение произвело фурор. Однако позвольте мне вернуться к нашим баранам. Моя несовместимость с лабораторными приборами в полной мере проявилась в один из тех дней, когда я, вернувшись из школы, должен был помогать отцу. Кажется, это был вторник. Мне было всего двенадцать лет, но я все же ухитрился (правда, ненамеренно) создать сильнейшее взрывчатое вещество, смешав в равных пропорциях два таких простых и безобидных компонента, как нерафинированное триффидное масло и древесный спирт. Отец велел поставить мне мензурку в какое-нибудь теплое место, чтобы спирт испарился. Но на меня накатило вдохновение и, чтобы ускорить процесс выделения алкоголя, я решил поставить изобретенную мною смесь на бунзеновскую горелку. Затем я уселся рядом с горелкой, радуясь своей блестящей выдумке. Последовавший вскоре взрыв оказался весьма впечатляющим и очень громким. Говорят, что его слышали даже в Доме Материнства в Арреттоне. Огненный столп унес с собой не только большую часть моих волос, но и пост помощника лаборанта. Волосы вскоре отросли, но в моей черной шевелюре навсегда осталась белая прядь, за что в школе меня прозвали «Снежинка». Вы представить не можете, как я выходил из себя, когда приятели принимались дразнить меня этим дурацким прозвищем. Позже, в день взрыва, после того как более умелые лаборанты в основном ликвидировали нанесенный мною урон, отец навестил меня в моей спальне. Он стоял надо мной со свечей в руке, и его седые волосы серебрились в ее колеблющемся свете. Думая, что я сплю, он долго смотрел на мою перебинтованную голову, и до меня ясно доносилось его пробивающееся сквозь белую щетину усов дыхание. Я думал, что сейчас услышу от него весьма красочную оценку своих способностей. Вместо громких слов осуждения я услышал совсем иные слова. Глядя на меня, папа благодарил Бога за то, что взрывом мне не снесло голову. Справедливости ради следует отметить, что чуть позже доктор Вайссер вытащил из моей физиономии с дюжину серебристых осколков стекла разного размера. Папа заботливо укрыл мои плечи одеялом и, выражая свою любовь, взял меня за руку.

— Я вовсе не хотел разрушать твою лабораторию, папа.

— Прости, Дэвид. Я тебя, кажется, разбудил?

— Нет. Я никак не мог уснуть.

— Болит?

— Не очень, — придав голосу максимальную мужественность, ответил я. — Просто немного щиплет вокруг глаз.

— Не беспокойся, лекарство, которое дал тебе доктор Вайссер, скоро снимет боль и поможет уснуть.

— Ты сможешь восстановить лабораторию?

— Ну конечно! — Он весело фыркнул и поставил свечу на стол. — Потребовалось добрых два часа, чтобы исправить то, что ты сотворил всего за две секунды. Но сейчас там уже все в порядке. Более того, мне удалось выбить из старого генерала кое-какое новое оборудование, так что благодаря твоим усилиям лаборатория стала даже лучше, чем прежде.

— Наверное, я никогда не смогу стать для тебя хорошим помощником, пап. Думаю, что от Лиссбет и Энни толку будет больше.

— Пусть тебя это не беспокоит. Самое главное, что ты остался цел. Все остальное не имеет значения. Да, о своей шевелюре можешь не рыдать, волосы отрастут. — Может, я вообще не создан для того, чтобы быть ученым? — сказал я, принимая сидячее положение. — Как ты считаешь, не стоит ли мне подумать о другой карьере? Отец улыбнулся, и вокруг его ясных голубых глаз появились веселые морщинки.

— Я тебе как-то рассказывал, что мой отец, царство ему небесное, был бухгалтером в те далекие времена, когда Соединенное Королевство имело в составе своих гражданских служб такое ненавистное всем подданным учреждение, как Налоговое управление. Отец не сомневался, что я пойду по его стопам и стану достойным членом, как он любил говаривать, семейного предприятия. — Папа покачал головой и, по-прежнему улыбаясь, продолжил: — Но я, увы, всегда был не в ладах с цифрами. — Так же как я с ретортами и прочими склянками? — Именно. На пальцах я считал неплохо, но когда меня просили разделить сто двадцать один на семь, являл собой жалкое зрелище. Я пыхтел и чесал в затылке, пытаясь на пальцах произвести это неимоверно сложное арифметическое действие. Отец никогда не критиковал меня вслух, наблюдая, с какими муками я решаю задачи, он лишь все больше и больше краснел. Но в конце концов я все— таки нашел свое призвание. Итак, сын, поверь тому, кто говорит на основании собственного опыта — experto crede, как выразился один весьма достойный древнеримский джентльмен. Наступит день, когда и ты… Он не закончил фразы, поскольку, видимо, в первый раз узрел то, чем заполнена вся моя комната. Стены были оклеены изображениями аэропланов и дирижаблей. Повсюду валялись модели в разной степени готовности — начиная от примитивных каркасов и заканчивая готовыми самолетами с крошечными моторами. Крылья и фюзеляжи были обтянуты тонкой бумагой, чудесно превращенной в твердую обшивку при помощи специального лака. В самом центре комнаты на рыболовной леске висел прекрасный биплан замечательного клубничного цвета. Эта модель, стартовав в нашем саду, пролетела над Домом Материнства и совершила мягкую посадку на отдаленном поле у подножия мелового холма. Кроме того, комната была завалена разнокалиберными змеями, чертежами, руководствами по авиамоделизму и комплектами авиационных журналов, напечатанных еще до гибели Старого мира. А на столе у окна стоял предмет моей особой гордости и заботы — деревянный самолет с ракетным двигателем, размах крыльев которого после окончания сборки должен был составить добрых семь футов. Как я уже сказал, папа взирал на все эти предметы так, будто с его глаз только что сняли повязку и он видит дело рук моих в первый раз. И это несмотря на то, что мама постоянно жаловалась ему на безобразное состояние моей комнаты! Для меня и для отца наступил момент прозрения. Пилот! Вот кем мне предстоит стать. Конечно, я был еще слишком молод, чтобы сразу начать учиться на летчика нашего хилого воздушного флота. Но зерно попало на плодородную почву, и я уже видел себя в кабине реактивного самолета, пронизывающего облака высоко над морем и сушей. Папа делал все, чтобы подогреть мой энтузиазм. Он где-то отыскивал для меня все новые и новые журналы и книги по авиации. Кроме того, он выделил мне мастерскую, где я мог собирать свои нежно любимые аэропланы. Узнав о том, что топливом для ракетного двигателя моего детища является довольно большое количество пороха (пока реактивное чудо не было готово к полету, я хранил порох под кроватью в жестяной коробке из-под бисквитов), и будучи человеком мудрым, папа отыскал для мастерской помещение подальше от дома. Должен признаться, что ракетный двигатель в первый раз я испытал значительно позже, уже после того, как мне пришлось неоднократно сбривать жидкую юношескую поросль под носом и на подбородке. Тем временем я продолжал учиться в школе и делал это с несколько большим энтузиазмом, чем раньше. Я понимал, что для поступления на курсы подготовки летчиков мне потребуется хотя бы минимум формальных знаний. Но к моему большому сожалению, в основе школьного курса лежало изучение триффидов. Их происхождение, жизненный цикл, свойства и та опасность, которую они собой представляют, изучались глубоко и подробно. В первые годы существования колонии ее обитатели видели в этих растениях лишь злых демонов. На них возлагали вину за гибель Старого мира, наступившую в середине, как тогда говорили, двадцатого столетия. Все толковали лишь о том, каким злом является это растение, как не допустить его на остров и каким способом уничтожить. Позже население колонии стало подходить к оценке триффидов более взвешенно. По иронии судьбы, которую любой писатель-сатирик счел бы просто очаровательной, мы стали зависеть от триффидов буквально во всем. Они снабжали нас маслом, топливом, кормом для скота и еще, по самому скромному подсчету, более, чем пятью десятками других не менее ценных продуктов. Разумеется, каждого с младенчества учили распознавать это растение. Поскольку я имел счастье быть сыном Билла Мэйсена, известнейшего в мире эксперта по триффидам, учитель чаще других — по крайней мере мне так казалось — вызывал меня к доске. Неужели старик полагал, что познания о триффидах передаются на генетическом уровне? Впрочем, поскольку речь шла о ботанике, мистер Пинз-Уилкс скорее всего считал, что я унаследовал знание об этом виде флоры при помощи какого-то иного природного процесса — осмоса, например. Какое научное заблуждение!

— Мэйсен… — мрачно начинал мистер Пинз-Уилкс. У него было прекрасное оксфордское произношение, хотя голос из-под щегольски подкрученных усов звучал чуть глуховато. — Мэйсен, не мог бы ты изложить нам все, что тебе известно о триффидах? Этот вопрос он задавал десятки раз.

— Взрослое растение достигает высоты примерно восьми футов, — начинал я бубнить как попугай. — Прямой стебель выходит из воздушного, так сказать… хм-м… корневища цилиндрической формы. На вершине стебля имеется чаша, или… как ее… воронка, внутри которой находится липкая жидкость. В эту жидкость попадают насекомые. Насекомые там растворяются и уже в жидком виде поступают в стебель и корень. Листья у триффидов зеленые и… хм-м… кожистые! У триффидов имеется стрекало… Оно свернуто в спираль и похоже на гигантский свиной хвост (смех в классе). Спираль раскручивается с большой скоростью и как хлыстом бьет по жертве. И… хм-м…

— Еще что-нибудь, Мэйсен?

— Ах да! Стрекало у них ядовитое, и попадание яда на открытые участки кожи вызывают смерть у мужчин и женщин.

— А как насчет детей, Мэйсен? — поинтересовался мистер Пинз-Уилкс.

— И детей тоже.

— А также коров и лошадей, не так ли, Мэйсен? Какими еще плодами премудрости ты можешь с нами поделиться? У меня всегда создавалось впечатление, что на учителя мои познания глубокого впечатления не производят, поэтому к концу ответа я начинал переминаться с ноги на ногу.

— Может быть, Мэйсен, лучше бы было начать рассказ с происхождения растения? Скажи нам, существовали ли триффиды в то время, когда император Клавдий завоевал Британские острова, что, как тебе, возможно, известно, случилось в сорок третьем году от Рождества Христова? Имеем ли мы право предположить, что сообщение об открытии триффидов было помещено на первой полосе «Acta Diurna», издаваемых в Древнем Риме?

— Нет, сэр.

— Но, может быть, растение вторглось на нашу планету из космоса? Ну, скажем, на хвосте кометы?

— Нет, сэр. Хм-м… принято считать, что триффиды были выведены русскими учеными в конце Второй мировой войны.

— Верно, Мэйсен. Триффиды являются гибридом многих видов растений. Прости, но я не совсем понимаю, что должно означать твое вечное «хм-м». Может быть, ты пытаешься вспомнить имя вавилонского царя, о котором я говорил на уроках истории? Если так, то напоминаю: царя звали Хаммурапи, а жил он почти за две тысячи лет до рождения Христа.

— Сэр… — в смущении бормотал я.

— Могу ли я сделать вывод, что, поскольку в твоей речи постоянно возникает это самое «хм-м», за которым, как мы только что установили, скрывается Хаммурапи, ты увлекся изучением истории легендарного Вавилона? Этот вопрос приводил меня в полное замешательство. Наш учитель славился убийственной иронией. Как я успел заметить, ботаника была одним из белых пятен на убогой карте моих академических познаний. Чтобы еще раз показать мое невежество, слепой учитель направлял указку точно на меня, а после того как я демонстрировал свое убожество, вызывал к доске кого-нибудь из числа моих более одаренных товарищей. И этот талантливый школяр начинал бодро сыпать фактами:

— Для того чтобы стрекало триффидов, именуемое по-латыни «pseudopodia», достигло зрелости, требуется примерно два года. Взрослая особь способна поразить жертву на расстоянии десяти — пятнадцати футов. Удар стрекала приводит к смертельному исходу, если пострадавшему немедленно не ввести противоядие. Укол производится непосредственно в сонную артерию. Самое большое отличие триффидов от иных представителей флоры состоит не в том, что они являются плотоядными (Венерина мухоловка, или по-латыни «dionaea», также питается живым белком), а в том, что растение способно ходить. Оно передвигается на трех толстых ветвях в нижней части ствола, приподнимающих его примерно на фут. Эти упирающиеся в землю ветви первоначально ошибочно считались корнями. Триффид ходит примерно как человек на костылях. Две ноги выдвигаются вперед, затем растение переносит на них центр тяжести, после чего третья нога подтягивается к двум передним. При каждом шаге растение сильно раскачивается назад и вперед. Такая манера передвижения позволила известному биологу Уильяму Мэйсену заметить: «Длительное наблюдение за шагающим триффидом может вызвать у человека приступ морской болезни».

— Превосходно, Мерриуезер. Отлично. Что еще можешь добавить?

— Эти растения дают нам масло, которое после перегонки служит моторным топливом, волокно, идущее на изготовление тканей, а все, что остается, перемалывается на корм скоту. — Великолепный ответ.

— Растение производит шум, постукивая о ствол короткими, похожими на барабанные палочки отростками. Уильям Мэйсен высказал гипотезу о том, что подобным образом триффиды вступают друг с другом в контакт. Однако фактов, бесспорно подтверждающих способность триффидов к общению, пока не обнаружено.

— Прекрасно. Садись. А теперь обратимся к истории. Благородной науке истории… Почтительные упоминания об отце, как будто он был давно умершим ученым, меня иногда сердили. Но чаще всего я, не слушая более одаренного одноклассника, мечтательно смотрел в окно на синее небо с легкими, как перышки, облаками и снова видел себя в кабине самолета. Я не только слышал ровный звук двух моторов «Мерлина», но и ощущал, как движение поршней в цилиндрах отдается вибрацией в рукоятке управления под моей ладонью. Да, тяга к приключениям, видимо, была у меня в крови. Эти сны наяву частенько уводили меня далеко-далеко от нашего безопасного, но скучноватого острова— дома. Коль скоро речь зашла о доме, то, возможно, стоит рассказать немного о нашем островном сообществе. (Как видите, я все-таки надеюсь, что у моего сочинения найдутся читатели.) Когда наша семья двадцать пять лет назад бежала из осажденного триффидами Ширнинга на Уайт, население острова насчитывало всего несколько сотен человек. Число обитателей колонии постоянно увеличивалось по мере того, как до острова Уайт добирались беглецы из Ирландии, с Британских островов и даже с Континента. Жители Европы бежали под напором наступающих с русских степей триффидов, пока не уперлись в Атлантический океан. В Западной Европе наиболее крупные колонии возникли на островах Чэннел, острове Уайт и на Шетландских островах. Самое северное поселение находилось на Фарерских островах в Северной Атлантике. Британские острова и континентальная Европа были для нас недоступны. Триффиды образовали там густые леса, под которыми скрылись не только поля, но и улицы городов. Разведывательные полеты над Британскими островами и тщательное сканирование радиочастот показали, что кое-где мелкие группы из последних сил продолжают бороться за выживание. Но они были обречены, так как осаждающие их армии триффидов неуклонно возрастали. Помимо колоний, объединившихся в Западноевропейскую федерацию, в мире имелись и другие поселения, но их существование висело на волоске. Многие колонии погибли под напором триффидов, от природных катаклизмов, эпидемий, голода и даже — как это ни нелепо — от междоусобных войн. Подавляющая часть человечества вымерла в первые месяцы после Катастрофы, и все население земного шара, по имеющимся оценкам, сократилось до миллиона. Примерно треть этого миллиона приходилась на слепых. Неудивительно, что в такой ситуации совет нашей колонии делал все для ускоренного воспроизводства населения. Несколько сотен первопоселенцев острова Уайт (площадь которого, как известно, — сто сорок семь квадратных миль) были очень похожи на горошинку в бочке из знаменитой поговорки. Женщин детородного возраста всеми средствами поощряли к тому, чтобы они производили на свет как можно больше младенцев. Полдюжины детишек считалось лишь приемлемым минимумом. Но мать-природа частенько без труда перечеркивала придуманные людьми планы. Мама, например, не могла рожать после того, как моя младшая сестренка появилась на свет при помощи кесарева сечения. В итоге мои родители имели всего лишь трех отпрысков. Самым радикальным средством явилось изобретение так называемых Домов Материнства. Я, будучи ребенком колонии и не зная ничего о морали и обычаях Старого мира, не видел в Домах Материнства ничего странного. Но лет двадцать назад, когда впервые возникла подобная идея, многие колонисты покинули остров Уайт и перебрались на Джерси и Гернси, где руководители колоний придерживались более строгой, если можно так выразиться, морали. Согласно этому — столь возмутившему многих — плану, незрячих женщин детородного возраста приглашали (некоторые злые языки говорили «соблазняли», а иные даже докатились до того, что употребляли термин «вынуждали») стать профессиональными матерями. Первоначально предполагалось, что каждый зрячий мужчина должен содержать «гарем» из нескольких слепых женщин и одной зрячей. Ну и шум же поднялся! Но идея не умерла. В новом варианте профессиональные матери селились в больших домах на природе — как правило, в бывших поместьях. Во главе Дома Материнства (так именовались эти заведения) стояла матрона — слепая дама, вышедшая из детородного возраста. Профессиональные мамаши решили, что жить в Домах Материнства они станут по законам демократии, однако без всякого участия мужчин. Подразумевалась, конечно, лишь административная сторона дела, поскольку эволюция рода человеческого еще не достигла той фазы, в которой женские особи обретают способность зачатия без участия в процессе особи противоположного пола. Или по крайней мере некоторых весьма важных частей тела последней. Короче говоря, Дома Материнства действовали как самоуправляющиеся объединения женщин, призванных рожать детей. Отцов для своих отпрысков женщины выбирали сами. Очень скоро в Домах Материнства стало тесно от детишек. Строения рядом с Домами превращались в детские сады. По мере того как младенцы взрослели, неподалеку от детских садов стали возводиться школы. У Домов Материнства, несомненно, было прекрасное будущее. Я, во всяком случае, их очень любил. Там всегда было весело, хотя и немного шумно. Дома полнились веселыми, крепкими ребятишками, которые считали всех детей Дома своими братьями и сестрами, а все женщины были для них мамами. Даже для Совета колонии стало большим сюрпризом то, что Дома Материнства вместо гетто для несчастных слепых женщин, не сумевших найти зрячего мужа, превратились в подобие монашеского ордена Старого мира, и его обитательницы пользовались бесконечным почетом у остального населения острова. Словом, получилось так, что множество девочек, рожденных зрячими, повзрослев, вступали в этот орден. Для них возник даже специальный ритуал: время от времени они должны были «ослеплять» себя, завязывая глаза шарфами. Некоторые наиболее узколобые обитатели колонии (главным образом люди пожилые) осуждали деятельность Домов Материнства, о самих матерях говорили, что они проклятые монахини наоборот, а холм, на котором стоял один из Домов, получил у них название «Сковородка», что должно было служить намеком на необузданный секс. Как ни странно, все обвинения были очень далеки от истины. Матери в основном вели очень чистый образ жизни (несмотря на то что у них могло быть десяток детей от разных мужчин) и, уж во всяком случае, не разбивали обычные семьи. Более того, по прошествии нескольких лет они стали «экспортировать» продукт своей деятельности. Мой старый школьный учитель мистер Пинз-Уилкс, для которого, как я подозревал, цивилизация закончилась с гибелью последнего римского императора, с восхищением говорил, что Дома Материнства являются для него земным воплощением греческой богини Артемиды. Далее старик пояснял — видимо, для таких тупиц, как я, — что Артемиде поклонялись не только как богине охоты. Прекрасная богиня, оказывается, объединяла в себе две противоположности: ей возносили молитвы и как покровительнице невинности, и как заступнице материнства. Короче, система Домов Материнства работала, и уровень рождаемости на острове был очень высоким. С учетом иммиграции население острова возросло до вполне приличной цифры в двадцать шесть тысяч человек. Это была четверть от числа людей, заселявших Уайт до начала первого года после Катастрофы. Как бы то ни было, но деятельность Домов Материнства заслужила всеобщее одобрение. Наступает момент (по меньшей мере единожды), когда отец и сын разговаривают друг с другом как равные. Как мужчина с мужчиной. Для меня этот момент наступил в роковой день двадцать восьмого мая, за несколько часов до того, как мир погрузился во тьму. Беседа началась так, как начинались многие мои разговоры с отцом. Мы были в оранжерее, и папа решил ненадолго отвлечься от работы.

— Какую кружку предпочитаешь? Оловянную или из фарфора? — спросил отец, разливая кофе из термоса.

— Оловянную.

— Верный выбор. — Он задумчиво покачал головой. — Особенно для колумбийского. Может быть, и для некоторых сортов кенийского. Желуди… Что бы мы ни делали, что бы в них ни добавляли, полноценного заменителя кофе создать не удалось. Папа набил трубку мелкими крошками бледно-коричневого табака местного производства и задумчиво уставился на ровный ряд триффидов в окаймленных кирпичом грядках. Лучи солнца, проходя сквозь стекло оранжереи, украшали их кожистые зеленые листья веселыми светлыми пятнами. Стрекала у этих триффидов были удалены, а стволы прикованы цепями к кольям, и убежать они не могли, но время от времени тянули цепь, словно испытывая на прочность, и тогда тишину оранжереи нарушало легкое позвякивание. Когда я ребенком приходил в оранжерею, меня охватывал благоговейный трепет

— запах прогретых под стеклом растений, почти тропическая жара в середине зимы… Я любил приходить сюда и затем, чтобы понаблюдать за работой отца. Меня восхищало, как он с хирургической точностью формирует кроны растений, как делает надрезы на стволе, чтобы проверить качество триффидного масла. Масло сочилось из надреза и очень напоминало разбавленную до бледно-розового цвета кровь. Налюбовавшись вдоволь растениями, он поскреб кустистую седую бровь и сказал:

— Ты, наверное, слышал, как они разговаривали прошлой ночью.

— Триффиды? Отец кивнул, улыбнулся как-то криво и продолжил:

— Такой активности они уже давно не проявляли. Очень, очень давно. Вчера они стучали отростками по стволам так, словно это был какой-то ботанический вариант азбуки Морзе.

— Ты и в самом деле веришь, что они между собой говорят? Я имею в виду осмысленный диалог, а не крики птиц, призывающих одна другую.

— Что же, птицы и другие животные способны общаться внутри своего вида… Они что-то сообщают, предупреждают об опасности.

— Но животные делают это инстинктивно. Они либо предупреждают о появлении хищника, либо привлекают внимание особи противоположного пола.

— Верно. Но меня постоянно мучает вопрос, не развили ли триффиды способность к передаче более сложной информации. — Отец глубоко затянулся, выпустил облачко синеватого дыма и закончил: — Не исключено, что они способны делиться с соседями своими мыслями и планами. — Неужели ты хочешь сказать, что вон тот триффид у двери может послать своему приятелю в другом конце оранжереи информацию примерно такого содержания: «Послушай-ка этих типов. Они опять говорят о нас»?

— А что? Вполне возможно, — фыркнул отец. — Как-то мне пришлось работать в обществе человека по имени Лакнот, который, похоже, инстинктивно понимал, о чем говорят триффиды. Лакнот не сомневался в том, что они не только беседуют между собой, но и обладают высокоразвитым интеллектом. — По-твоему, он был прав?

— По-моему, он был чертовски близок к истине. — Отец снова поскреб бровь (как делал всегда, когда пребывал в философском настроении) и очень серьезно произнес: — Знаешь, Дэвид… мне довелось препарировать тысячи этих созданий, но я до сих пор не обнаружил ни малейшего намека на существование у них какого-либо подобия нервной системы. У них нет ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало мозг. Тем не менее… Я наблюдаю за этими растениями вот уже сорок лет. Они действуют с какой-то целью. Они общаются между собой, постукивая отростками по стволу. Когда триффиды пускают в ход стрекало, они «знают», что наносить удар следует в незащищенное лицо жертвы. И я видел, как эти растения передвигаются по полям. Так движутся легионы на марше. Я наблюдал за тем, как они штурмуют жилища людей и как организуют осаду. — Отец отпил кофе и продолжил: — Что же, может быть, я и вправду очень близок к тому, чтобы признать наличие у триффидов разума. Однако если у животного четыре лапы, оно виляет хвостом и при этом лает, мы говорим, что это собака. Собаку мы называем собакой. В таком случае почему бы нам не признать наличие разума у триффидов, если они ведут войну против нас так, словно обладают способностью к холодному и злобному мышлению?

— Неужели мы их не победим?

— Конечно, мы попытаемся. Но для этого нам следует напрячь все силы. — Он посмотрел на растение, покосился на меня и добавил: — Я не верю в то, что они унаследуют от нас Землю. А ты как считаешь? Вместо меня ответили триффиды. Прежде они вели себя тихо, но после слов отца вдруг принялись барабанить отростками по стволу. Казалось, они делают это сознательно. Так поступают расшалившиеся школьники, решившие вывести из себя учителя. Как только «сэр» поворачивается лицом к доске, чтобы написать мелом домашнее задание, шалуны принимаются стучать по партам.

— Послушай, — улыбнулся отец, — мои зеленые детишки снова разговорились. Я прислушался к дроби ударов, пытаясь уловить ритм, и мне показалось, что в этом барабанном бое присутствует тревога. Создавалось впечатление, что триффиды обсуждают какое-то важное сообщение. В этот момент я был готов поклясться, что обитающих в оранжерее триффидов (а их там было около двух десятков) охватило тревожное возбуждение. Отец, уловив настроение растений, снова заговорил. Но теперь он обращался к самим триффидам:

— Значит, вы меня слышали? А может быть, вы узнали, что ваши армии уничтожили еще одно человеческое поселение? Поделитесь секретом, не планирует ли верховное командование триффидов высадку на остров Уайт? если да, то готовы ли вы встать под знамена захватчиков? Не знаю, что это было — простое совпадение или ответ на полушутливые вопросы отца, но дробный стук отростков о стволы сменился внезапно неимоверным шумом. Цепи звенели, триффиды раскачивались, словно кукуруза под порывами ветра. Тревожная дробь превратилась в равномерный ритм боевых барабанов. Я почти поверил, что в этот момент до наших триффидов откуда-то из-за моря долетел призыв их собратьев: «К оружию!» И вот они отвечают на этот призыв на своем непостижимом для нас языке. Громкая дробь отростков — восторженные аплодисменты; раскачивание из стороны в сторону — выражение торжества. Они ощущали приближение битвы и торжествовали неизбежность победы. Отец молча смотрел на триффидов, вслушивался в производимый ими шум и о чем-то напряженно думал. О чем? Может, пытался уловить их мысли? Или понять эмоции? Он медленно покачал головой, и его серебристые волосы заблестели в лучах солнца. Однако выражение лица не выдавало его мыслей.

— Знаешь, Дэвид, — начал он после продолжительного молчания, — в глубине души я всегда был оптимистом, но в последнее время… В последнее время в мою душу стали закрадываться сомнения.

— Но, насколько я понимаю, здесь, на острове, нам ничего не угрожает. Разве не так?

— Пока, сынок, мы держимся. Но я то и дело задаю себе вопрос: не находимся ли мы в точке временного затишья? У метеорологов это называется «глаз урагана». В данный момент нам, возможно, ничего и не угрожает.

— Значит, ты считаешь, что мы живет в своего рода раю для дураков? — Отец раньше никогда не высказывал вслух сомнений, и его слова меня очень обеспокоили. — Если согласиться с тобой, то можно сделать единственный вывод: наша колония не имеет будущего.

— Я хочу сказать лишь то, что нам повезло, и мы, перебравшись сюда с Большой земли, получили некоторую передышку. Временную отсрочку. Последние двадцать пять лет царило затишье, мы наслаждались мирной жизнью и даже в некотором роде процветали. Однако я считаю, что нам пора трезво взглянуть в глаза фактам. В ближайшем будущем нам предстоит встретиться с такой угрозой, которой мы еще не знали.

— Но мы здесь вполне преуспели. У нас порядок. Торговля процветает. Население увеличивается. Что нам может грозить?

— Совершенно верно — и это само по себе можно считать чудом. Но мы, к сожалению, становимся самодовольными. Живя в безопасности на своем крошечном острове, мы повернулись спиной ко всему остальному миру, за исключением колоний на островах Чэннел и Силли. — Он внимательно посмотрел мне в глаза и заговорил не как отец с сыном, а как мужчина с мужчиной. Голос его звучал негромко и очень печально. — Пойми, Дэвид, мы превратились в общество величайших специалистов по ремонту. Повторная переработка, реставрация, обновление. Мы ничего не создаем с нуля. Мы не добываем руд из земли и не обогащаем их, чтобы выплавить металл. Но если у нас нет металла, то как мы можем строить новые тракторы и автомобили? Да что там автомобили… Мы не можем отлить даже ничтожной чайной ложки! Если мы не находим где-нибудь более или менее приличный трактор, собранный еще до Катастрофы, то нам приходится разбирать десяток развалин, чтобы собрать из их деталей единственную работающую машину. Посмотри, на каких воздушных судах ты летаешь! Самому юному из них тридцать лет — тридцать лет, Дэвид, и его место уже давно в музее! — Чтобы подчеркнуть значение сказанного, он рубанул ладонью воздух. — Того, чего мы достигли, Дэвид, для нашего выживания недостаточно. Нам пора отойти от пожирания падали — я имею в виду разлагающиеся останки погибшей цивилизации — к созидательной деятельности. Мы должны изобретать и строить новые машины, и начинать это следует с основ

— добычи руды, выплавки металлов, отливки деталей. Придет день, когда от старого мира не останется ничего, и тогда, Дэвид, для нашего сообщества наступит Эра Тьмы. Эра, из которой мы, возможно, никогда не выйдем. Перед моим мысленным взором вдруг с удивительной ясностью предстал тот страшный мир, о приходе которого пророчествовал отец. Мир хаоса и террора, порожденных всеобщей анархией. В то же утро, но чуть позже, я катил на автомобиле по залитым солнцем пологим меловым холмам в Шанклин, где на приколе стоял мой гидроплан. Мне предстоял полет над Большой землей, который, как вы, наверное, припоминаете, закончился очень быстро в результате смертельного пике чайки-самоубийцы. Я вел машину по узкой проселочной дороге, размышляя о том, что услышал от отца. Интересно, думал я, а как же все-таки будет выглядеть Эра Тьмы? Однако все размышления о возможном приходе Эры Тьмы — в метафорическом, так сказать, смысле — оказались вовсе не актуальными. Эры Тьмы можно было пока не опасаться, поскольку Черный ужас обрушился на нас раньше. На землю опустилась тьма. Тьма в буквальном смысле. Тьма полная и абсолютно непроглядная.

Глава 4

ТЕМНОТА

С почты я выбежал, как безумный. В левой руке я держал масляный фонарь, в правой — сорванную с петель дверцу посудного шкафа. Я надеялся, что дверца послужит щитом, если я окажусь в зоне поражения триффида. Радист сказал, чтобы я ждал на почте. Но глядя, как стрекало триффида хлещет по оконным рамам, оставляя на стекле потеки яда, я вдруг осознал, что веду себя как последний трус. Триффиды вторглись на остров. В этом нет никакого сомнения. Они начали убивать и будут продолжать убийства. Там, во тьме, бродят десятки ничего не подозревающих колонистов. Мой долг — предупредить их об опасности! Итак, я мчался изо всех-сил, с фонарем в одной руке и импровизированным щитом — в другой. День по-прежнему был чернее самой черной ночи. Фонарь выхватывал из кромешной тьмы лишь крошечное пространство у меня под ногами. Я понимал, что даже не успею увидеть триффида, который убьет меня. Стрекало поражало жертву с дистанции десяти — пятнадцати футов, а на такое расстояние света фонаря явно не хватало. Действия затруднялись еще и тем, что я очень плохо знал эту часть острова. Мне удалось припомнить, что со стороны Байтуотера на холм ведет узенькая аллея, по которой через поле можно добраться до Дома Материнства. Там триффидов ждет обильная добыча: беззаботно играющие детишки, матери (большей частью незрячие), катающие коляски или спешащие по своим делам, разнообразный вспомогательный персонал… Я бежал сквозь всепоглощающую тьму. Воздух со свистом вырывался сквозь стиснутые зубы, а сердце, как мне казалось, было готово выскочить из груди. Видеть я мог лишь свои ноги да несколько квадратных футов дорожного покрытия. В пятне света под ногами то и дело возникали тела птиц и кошек, пораженных точным ударом ядовитого стрекала. Я мчался, напрягая зрение в надежде вовремя заметить ни на что не похожий ствол восьмифутового растения-убийцы, отыскивающего очередную жертву. Нервы были напряжены до предела, я слышал все звуки и краем глаза замечал каждый предмет, на который падал слабый свет фонаря. От моего взгляда не ускользало ни одно движение. Не раз мне приходилось пригибаться, прикрывая лицо дверцей шкафа. Однако, по счастью, тут же выяснялось, что я спасался от дорожных знаков или кустов самого обыкновенного боярышника. Я не мог позволить себе остановиться, чтобы хоть немного передохнуть, — мне казалось, что растения-убийцы уже расхаживают по территории Дома Материнства, поражая смертоносным стрекалом женщин и детей. Я боялся, что, добежав до Дома и подняв повыше фонарь, увижу вокруг себя лишь десятки тел с лицами, искаженными предсмертной агонией. Что-то свистнуло у меня над ухом. Я инстинктивно прикрыл лицо дверцей шкафа. Удар по щиту оказался настолько сильным, что я едва устоял на ногах. Где-то рядом раздалась барабанная дробь — триффид извещал товарищей, что нашел очередную жертву. Однако я не собирался так легко сдаваться. Прикрывшись дверью, я пустился наутек. Последовал еще один удар стрекала.

Но — сей раз триффид промахнулся, поскольку я улепетывал зигзагами. Мне не хватало воздуха, нещадно болела растянутая лодыжка. Пару раз я едва не уронил фонарь, а ведь фонарь, как бы тускло он ни горел, был моим единственным источником света. Если я случайно уроню или разобью его, то на этой темной земле меня ждет полная слепота. Улучив момент, я бросил взгляд на небо. Хотя время близилось к полудню, я не увидел в черной бархатной тьме ни единого просвета. Хватая широко открытым ртом воздух и с трудом удерживая дверцу, которая с каждым шагом становилась все тяжелее, я наконец добрался до вершины холма. Свет фонаря был настолько слабым, что стена, окружавшая старый помещичий дом, возникла практически ниоткуда. До моего слуха донесся шорох. Кто-то тяжело шагал по гравию. Я замер, пытаясь сообразить, что напоминает мне этот звук. Опять те же тяжелые шаги. Это мог быть только триффид. Растение-убийца шагало по засыпанной гравием подъездной аллее. Ожидая удара, я прикрыл лицо дверцей шкафа.

— И что же вам, сэр, здесь понадобилось, позвольте узнать? — поинтересовался суровый женский голос. Я настолько изумился, услышав человеческую речь, что замер, не произнося ни слова.

— Давайте без глупостей. Я же знаю, что здесь кто-то есть. До меня снова долетел звук тяжелых шагов по гравию. Я поднял лампу повыше и увидел одну из слепых матерей. Слепую мать, как известно, можно безошибочно узнать по обязательной белой косынке. Вглядевшись внимательнее, я понял происхождение звука. Женщина, работая граблями, старательно выравнивала гравиевое покрытие в тех местах, где оно было повреждено колесами. Она то и дело обращала в мою сторону взгляд невидящих, исполненных мудрости глаз. Матери было лет семьдесят, но возраст, судя по всему, никак не сказался на ее энергии. Осколки белого известняка ложились ровным и плотным слоем под точными ударами поблескивающих в свете фонаря грабель.

— Матушка… — задыхаясь, начал я (ко мне вернулся голос, и я смог выговорить принятое обращение), — матушка, вы должны вернуться на территорию Дома и закрыть за собой ворота.

— Должна, молодой человек? Я не ослышалась? — Да. Дело в том…

— И кто же, простите, столь нагло осмеливается мне приказывать?

— Прошу прощения. Меня зовут Дэвид Мэйсен.

— Мэйсен? Забавно… Не имеете ли вы какого-нибудь отношения к Биллу Мэйсену? — Имею. Я его сын.

— Итак, мистер Мэйсен-младший, не могли бы вы мне поведать, почему вы задыхаетесь и с какой стати вся эта спешка? К этому времени мой фонарь уже едва горел. Я так поспешно покинул коттедж мистера Хартлоу, что забыл проверить уровень масла в резервуаре. Темнота начиналась в ярде от меня, и казалось, что она непрерывно расширяется, словно воздух, который стремится заполнить вакуум. Кусты, деревья — все утрачивало формы, превращаясь в странные, чудовищные тени.

— Выслушайте меня, матушка, — сказал я, тревожно вглядевшись по сторонам и ничего не увидев, поскольку фонарь почти погас. — Сюда идут триффиды. — Триффиды? — удивленно переспросила она, мгновенно перестав работать граблями. — Надеюсь, это не шутка, молодой человек?

— Нет, матушка. К сожалению, я не шучу. Прошу вас… нам надо закрыть ворота. Они могут появиться здесь в любой момент. — Я посмотрел вниз по склону холма, но не увидел ничего, кроме темноты. Ничего, кроме этой ужасной, абсолютной тьмы.

— Быстро! — бросила она, осознав опасность. — Берите левую створку ворот. Я закрою правую. Фонарь все тускнел по мере того как иссякало масло (полученное по иронии судьбы из триффидов), и я с трудом мог различить ажурную металлическую створку ворот высотой в добрых восемь футов. Стена была примерно такой же высоты, и я надеялся, что она окружает всю территорию. И еще я молил Бога, чтобы там не оказалось других открытых ворот или калиток. Триффиды достаточно сообразительны — наткнувшись на преграду, они начнут обходить ее по периметру и, обнаружив прореху в обороне, ворвутся в крепость и примутся убивать все живое. Откуда-то издалека долетали веселые голоса детей. Как только моя спутница защелкнула на воротах висячий замок, я сказал:

— Матушка, нельзя ли собрать детей в помещении? Приблизившись к стене, они могут оказаться в опасной зоне.

— Я позвоню в школьный колокол, — сказала она и поспешила туда, откуда доносились голоса детишек. Меня поразила легкость, с которой пожилая слепая женщина ориентировалась на местности.

— Следуйте за мной, молодой человек. Нам может понадобиться ваша помощь. Дети страшно возбуждены и утверждают, что на улице до сих пор темно.

— Да, это действительно так.

— Насколько темно? Я сказал, что без фонаря не увидел бы своей руки перед носом.

— Вначале тьма, а затем триффиды… — немного помолчав, сказала она. — Вам не кажется, что мы имеем дело с довольно зловещим предзнаменованием? Тут мой фонарь погас окончательно, и я окаменел, хотя и понимал, что мне ничего не угрожает — по крайней мере пока. Я снова утратил способность видеть.

— У вас здесь есть радиопередатчик? — нервно сглотнув, спросил я. — Нам необходимо связаться с властями. Я успел предупредить их о триффидах, но надо дать им знать, что мы пока в безопасности.

— Непременно, мистер Мэйсен. А пока следуйте за мной в дом. Он недалеко — вон там, за деревьями.

— Простите, матушка…

— Почему вы так нервничаете, молодой человек? Что случилось?

— Мой фонарь погас.

— Неужели сейчас настолько темно, что вы ничего не видите?

— Именно так.

— Ну и чудеса! Что же, мистер Мэйсен, позвольте мне в таком случае взять вас под руку. Я стану вашим поводырем. С этими словами женщина, тридцать лет назад потерявшая зрение, сунула руку мне под локоть и быстро зашагала сквозь бархатную тьму. Гравий громко скрипел у нас под ногами. Я шел, выставив перед собой руку на уровне глаз. Как и все внезапно ослепшие люди, я опасался налететь на препятствие и повредить лицо.

— Мистер Мэйсен, огни дома уже видны?

— Нет. Пока ничего не видно.

— Вы вот-вот увидите свет. Возможно, дом еще скрыт деревьями. «А возможно, триффиды проникли через другие ворота и уже истребили всех обитателей Дома Материнства», — в испуге подумал я.

— Мистер Мэйсен, я слышала множество историй о попытках вашего отца найти способ искоренить эти гнусные растения. Но ваше имя рядом с ним почему-то никогда не упоминалось.

— Только потому, что я с отцом не работаю. У меня нет склонности к науке.

— Чем же вы в таком случае занимаетесь, мистер Мэйсен? Надеюсь, я не очень докучаю вам своим любопытством?

— Вовсе нет. Я летчик.

— О… Один из наших немногих храбрецов. Но боюсь, вам страшно тесно в кабине самолета. Я вижу, что вы очень высокий молодой человек. Какой у вас рост? Шесть футов два дюйма?

— Шесть и четыре.

— Потрясающе! Она болтала, чтобы хотя бы немного снять с меня напряжение, так как прекрасно понимала смятение человека, внезапно лишившегося зрения. Я по мере сил поддерживал разговор, хотя, если быть до конца честным, расслабиться не мог. Мне крайне не нравилось происходящее, и, кроме того, я знал, что в эти минуты триффиды шагают к Дому Материнства настолько быстро, насколько позволяют их деревянные конечности.

— Вы женаты, мистер Мэйсен?

— Нет.

— Не нашли достойной девицы?

— Частично поэтому. Но главным образом потому, что мне часто приходится по нескольку недель отсутствовать, что, согласитесь, не годится в семейной жизни.

— Оказывается, у молодого человека не только героический склад характера. Он, кроме того, и весьма чувствительная натура. Чуть позже нам следует серьезно побеседовать. Для нашего острова вы, возможно, куда более ценны, чем считаете сами. Как поживает ваша матушка? Когда-то давным-давно мне довелось прочитать ее книгу «Мои похождения в мире секса».

— Она чувствует себя превосходно. Хотя все ее писания теперь ограничены ведением лабораторных журналов. О! Я этого не ожидал.

— Ваше восторженное «О!», очевидно, должно означать, что вы наконец заметили свет. Первое, что я увидел в сиянии электрических ламп, освещающих подъездную аллею к Дому Материнства, было улыбающееся лицо моей спутницы. Лишь после этого я заметил внушительный трехэтажный особняк и детишек, играющих на отведенной для этого площадке. — Поскольку вы снова обрели способность видеть, мистер Мэйсен, не могли бы вы помочь нам загнать детей в дом? — сказала матушка и, хлопнув в ладоши, крикнула: — Тимоти, Люси, немедленно слезайте с дерева! Для меня так и осталось тайной, как незрячая женщина могла узнать забравшихся на дерево детей. Затем она подошла к шесту, стоящему неподалеку от подъездной аллеи. Вдоль шеста свисала веревка, а его верхушка исчезала во тьме. Как только она потянула за шнур, я услышал колокольный звон. Мелодичный звук прокатился над территорией Дома Материнства и, перевалив через стены, замер вдали у подножия холма. Дети среагировали вполне послушно — они промчались мимо меня, что-то возбужденно крича писклявыми голосами. Отсутствие солнца не столько напугало их, сколько потрясло воображение. Детишки бежали в то крыло здания, где в окнах горел свет. Матушка продолжала дергать за шнур, и колокольный звон не смолкал. Этот мелодичный звук не только приказывал детям вернуться в классы, но и посылал недвусмысленный сигнал бродящим по полям триффидам. Для них школьный колокол служил призывом к обеду. Я не сомневался в том, что растения-убийцы очень скоро соберутся толпой у ворот и примутся испытывать их на прочность. К нам легкой походкой подошла матушка лет двадцати. — Все дети в помещении, мать Сьюзен, — сообщила она.

— Благодарю вас, мать Анжела. Будет лучше, если и вы укроетесь в доме. Соберите, пожалуйста, в трапезной всех матерей и вспомогательный персонал, я хочу им кое-что сказать. — Да, матушка, — ответила мать Анжела и, бросив на меня оценивающий взгляд, поспешила к дому. Нам оставалось только ждать.

* * *

Все ворота и калитки, ведущие на территорию Дома Материнства, были заперты и могли противостоять напору триффидов по меньшей мере час. Истребительным отрядам противотриффидной службы вполне хватало времени, чтобы нас спасти. В случае, если растения все же прорвутся на территорию, мы могли укрыться за солидными дверями особняка. Поскольку заняться было нечем, я некоторое время побродил по старинному зданию. В библиотеке над камином эпохи короля Якова I неизвестные строители вмуровали в стену доску, на которой были выбиты слова: «Sol lucet omnibus». По счастью для меня, чуть ниже латыни значился и перевод: «Солнце сияет для всех». Да… похоже, что теперь это не так. В мире темно, как в царстве Аида, и никто не знает, сколько времени продержится эта тьма. Выйдя из библиотеки, я двинулся по коридору. В одной из классных комнат детишки распевали гимн:

Любая тварь на свете — совершенство, Всяк человек, велик он иль убог, Познает вечное блаженство, Коль в сердце у него сияет Бог… Эти детские голоса заставили меня похолодеть. Детишки беззаботно распевают, чувствуя себя в полной безопасности в этом знакомом для них мире. Но за стенами их мира, там, в черной тьме, триффиды тоже слышат их песню. Я представлял, как эти абсурдные растения, раскачиваясь подобно танцующей под звуки флейты смертельно ядовитой кобре, шагают в нашу сторону. Только в отличие от кобры эти монстры не подвластны чарам музыки. Растения-убийцы жаждут пищи, и если дать им малейшую возможность, хлестнут своими стрекалами по личикам детей. Представшая перед мысленным взором картина совершенно выбила меня из колеи. Будь на то моя воля, я в целях безопасности загнал бы всех детишек в глубокий подвал. Мать Сьюзен, напротив, полагала, что детей тревожить не стоит, и поэтому все в Доме Материнства (если не считать тьмы за окнами) было как обычно. Тем не менее я предложил ей выслать несколько зрячих матерей в дозор. Матушка согласилась, и на плоской крыше здания разместились посты. Время от времени от них поступали сообщения, что за внешними стенами нашей крепости видны раскачивающиеся верхушки двигающихся триффидов. Чуть позже матушка Сьюзен пригласила меня в трапезную, где я подкрепился чаем с тостами. Усевшись рядом со мной за длиннющим столом, матушка сказала:

— Я люблю брать быка за рога, мистер Мэйсен. Скажите, вы уже поставлены на учет в каком-нибудь из Домов Материнства?

— Поставлен ли я на учет? Какой учет? — изумился я, сознательно разыгрывая тупицу.

— Бросьте валять дурака, мистер Мэйсен. Вы прекрасно понимаете, о чем я. Итак, состоите ли вы на учете?

— Нет, Не состою.

— Но такая кровь, как ваша, могла бы принести нашему острову огромную пользу.

— Хм-м… Не знаю, стоит ли…

— Может быть, вы являетесь принципиальным противником евгеники?

— Нет, но…

— Что же, в таком случае вопрос решен. Как только эта буря в стакане воды благополучно утихнет, а колония вернется к нормальному существованию, мы ждем вас в гости на ужин.

— Мне надо будет лететь в…

— Никакой спешки нет, мистер Мэйсен. Можно и подождать. Следующая пятница вас устроит?

— Хм-м… Я не уверен, что…

— Вот и прекрасно! Решено. Следующая пятница. И запомните, зерна, которые вы бросите в почву, одарят нас всех богатым урожаем. А сейчас я оставляю вас наедине с тостами. И непременно попробуйте джем из крыжовника, он сварен из сублимированных ягод. — Встав из-за стола, она улыбнулась и добавила: — Согласитесь, что людей не каждый день так прямо приглашают внести личный вклад в рост народонаселения.

— Да… То есть нет… Не каждый… Она ушла, а я слегка остолбенел. Вне всякого сомнения, мне предстоит все хорошенько обдумать. В те минуты, несмотря на потрясение от внезапного наступления тьмы и неожиданного десанта триффидов на пляже Байтуотера (в духе исторической высадки союзников в Нормандии), я не сомневался, что день наступит, триффидов истребят, а жизнь вернется в привычную колею. Я верил в то, что снова стану доставлять по воздуху пассажиров на острова Силли, остров Джерси или остров Гернси, а иногда даже и совершать глубокую воздушную разведку Британских островов. Тогда я не предполагал, что тьма опустилась на всю Землю, и понятия не имел о том, что будущее, которое я себе рисовал, не имеет ничего общего с тем, что меня в действительности ожидает. А после того как прибыли облаченные в защитные скафандры и вооруженные противотриффидными ружьями бойцы истребительного отряда, моя убежденность в том, что все скоро вернется к норме, только окрепла. Из окон верхнего этажа Дома Материнства я наблюдал, как машины с ярко горящими фарами окружали армию триффидов. Уже через несколько минут растения— убийцы были обезглавлены и потеряли способность жалить. После этого триффидов по одному валили на землю и обрубали им, если можно так выразиться, ноги. Затем, как я знал, все останки растений должны были отправиться в переработку. Та пульпа, в которую превращались триффиды, таила в себе опасности не больше, чем попавшая во вторичную переработку бумага. Прошло всего несколько часов, и остров был свободен от вторгшихся на него триффидов. Эту радостную новость сообщило радио. Но оставалось еще множество вопросов, на которые необходимо было получить ответы. Над землей по-прежнему висела тьма. И первым делом следовало как можно скорее узнать, почему и как исчез дневной свет. Во-вторых, необходимо было ответить на вопрос: каким образом триффидам удалось незаметно высадиться на острове и нанести столь смертоносный удар. Я получил ответ на эти вопросы раньше, чем другие обитатели острова. Долго ждать не пришлось — мне приказали срочно явиться на базу. Впрочем, в то время я даже не догадывался, что дорога на аэродром окажется для меня первым этапом самого замечательного и удивительного путешествия всей жизни.

Глава 5

ТЕМНЫЕ НЕБЕСА

К трем тридцати того же дня события получили дальнейшее развитие. Видавший виды, но все еще пребывающий в довольно приличном состоянии штабной автомобиль доставил меня из Дома Материнства в Байтуотере в другой конец острова на авиационную базу. Мир по-прежнему был погружен в чернильную тьму, и на базе горели все прожектора, освещая ангары и взлетную полосу. У входа меня встретила личная помощница начальника и сообщила, что шеф приказал пилоту Мэйсену немедленно облачиться в высотный костюм. Мне предстояло взлететь на нашем единственном реактивном истребителе «Пантера» и попытаться определить мощность облачного слоя.

— Говорят, что тебя сбила чайка, Мэйсен! — радостно приветствовал меня Митчелл (он же Митч), едва я успел переступить порог раздевалки. При невысоком росте Митчелл обладал удивительно длинными жилистыми руками, за что получил еще одно прозвище — Обезьяна. Из радиоприемника в углу, сотрясая стекла и поднимая боевой дух личного состава, гремели песня из шоу Ноэля Коварда. За ироничной «Комнатой с видом на море» последовал поспешно сочиненный шедевр, названный «Не трожь триффида». Митч Митчелл кинул мне бисквит и, продолжая разливать кипяток по чашкам, произнес:

— Чайка, значит… И чем же она тебя? Ракетой «воздух-воздух» или чем— нибудь попроще, вроде пушки калибром тридцать миллиметров?

— Ужасно смешно.

— Сильные повреждения?

— Пропеллер вдребезги. Завтра уже сможет взлететь.

— Насколько я слышал, ты получил героическое задание?

— Не нравится мне это.

— Зато завтра утром твое имя украсит первые полосы газет.

— Вполне заслуженно, как я надеюсь.

— Девицы, старый потаскун, выстроятся к тебе в очередь.

— Ты думаешь?

— Уверен, старик. Набивай ими машину до отказа, жми на газ и секунду спустя окажешься в голубых небесах в обществе такого количества юбок, что даже страшно подумать. Здесь есть одна незадача, дружище. У героев почему-то выработалась дурная привычка довольно быстро становиться покойниками.

— Это был типичный пример нашего трепа. Мы перебрасывались фразами, как игроки в теннис перебрасываются мячом. Мы с Митчем вместе учились в летной школе и за годы выработали собственный стиль общения, который многим казался шокирующим. Высотный костюм был изготовлен из плотной прорезиненной ткани с неопреновым воротником и манжетами. К телу он прилегал плотно, словно вторая кожа. От бедра комбинезона тянулся шланг, который во время полета присоединялся к источнику воздуха.

— Что толкуют о возможной причине затемнения? — спросил я.

— По радио высказали предположение, что это всего лишь толстый слой облаков…

— Ничего себе облачко!

— Чаю хочешь?

— Спасибо.

— А если хочешь узнать мое мнение, Дэвид, то эта штука, похоже, приводит всех наших ученых в недоумение. Какую машину ты берешь?

— «Пантеру».

— Везет же некоторым! Боги тебе улыбаются, старик.

— Будем надеяться, — ответил я, затягивая на груди массивную «молнию». Дверь приоткрылась, и в щели возникла головка личной помощницы шефа.

— Ты в приличном виде, Дэвид? — поинтересовалась она.

— Он всегда в приличном виде, — ответил за меня Митч.

— Планы меняются, — сказала девица, входя в комнату. — Старик приказал наземной команде готовить к вылету «Джавелин».

— «Джавелин»? Но это же двухместная машина. Почему он поменял план?

— Откуда мне знать? — Она одарила меня восхитительной улыбкой. — Я здесь всего лишь наемная рабочая сила.

— Может быть. Старик пожелал, чтобы я протянул тебе руку помощи, Дэвид? — ухмыльнулся Митчелл. — Пока ты будешь вести машину, я стану отгонять атакующих тебя страшных и огромных птиц.

— Возможно, — согласился я. — Так что влезай на всякий случай в резиновый костюмчик.

— Вот и я начал выбиваться в герои! — воскликнул Митчелл. — Увидишь, как девицы стаями будут увиваться вокруг меня. — Начав развязывать галстук, он крикнул вслед удалявшейся помощнице шефа: — Эй, красотка! У меня родилась прекрасная идея. Почему бы нам не встретиться сегодня вечером, часиков эдак в восемь?

— У меня есть идея получше, — бросила она с улыбкой. — Тебе не стоит беспокоиться. Митч пожал плечами и подмигнул:

— Но ведь она не отказала мне окончательно, верно? Митч зря тратил силы и время, втискиваясь в комбинезон. Когда мы появились в приемной Старика, нам сообщили, что второе место в истребителе займет пассажир. К этому времени зарядил дождь. Стук капель по крыше из гофрированного железа почему-то казался мне зловещим. Коммандеру* Рейнольдсу, более известному под кличкой Старик, было лет шестьдесят пять, но выглядел он на все семьдесят. Лицо избороздили морщины, щеки и двойной подбородок отвисли так, что кавторанг походил на только что пробудившегося от глубокого сна старого бульдога.

* Commander — капитан второго ранга в британском флоте и морской авиации. — Примеч. Ред.

— Мэйсен, — прорычал он, — познакомься с мистером Хинкманом. Стоящий рядом с письменным столом ясноглазый молодой человек наклонил голову и протянул руку. Он, как мне показалось, горел энтузиазмом, весьма сильно походя на розовощекого студента, получившего первое серьезное задание.

— Мистер Хинкман — метеоролог, — в характерной для него тягучей манере сообщил Старик. — И погода — его специальность. Место штурмана займет он. — Слушаюсь, сэр, — неохотно произнес я. — Но могу я спросить, летал ли когда— нибудь мистер Хинкман на реактивном истребителе?

— По правде говоря… — начал энтузиаст метеорологического дела. Но Старик не дал ему закончить. — Нет! — рявкнул он. — И в этом нет никакой необходимости. Он будет сидеть в кабине позади тебя, Мэйсен, делая записи и фотографируя то, что должно быть сфотографировано. Ясно? — Так точно, сэр! — Вопросы есть?

— Никак нет! Но… вообще-то… — Слушаю, Мэйсен.

— Имеются ли какие-нибудь соображения о причинах наступления тьмы, сэр? Дождь все сильнее барабанил по железной крыше. Старик молчал, почесывая отвислую щеку. Я терпеливо ждал ответа.

— Вообще-то сам я ничего подобного раньше не видел, — наконец протянул он.

— Для обычной облачности слишком темно. Нечто отдаленно похожее я наблюдал в Суэце. Песчаная буря, будь она проклята, была такой свирепой, что я не видел собственной руки у себя перед носом. А вы что скажете, мистер Хинкман? Мистер Хинкман не сразу сообразил, что его просят внести вклад в научную дискуссию. Но как только понял, его глаза засияли, и он радостно затараторил:

— Коммандер Рейнольдс попал в точку, упомянув о песчаной буре. Все известные нам облака состоят из частиц воды или льда, которые не способны полностью препятствовать проникновению света. Тучи песка, напротив, состоят из… хм-м… песчинок, естественно, которые являют собой гораздо более плотное препятствие для солнечных лучей.

— Песчаные тучи? — не скрывая изумления, переспросил Старик. — Песчаная буря на острове Уайт?! Вы, наверное, шутите?

— Ну конечно, не песчаная буря как таковая, коммандер. Но поскольку освещенность снизилась на… на сто процентов, то мы, очевидно, имеем дело с весьма необычным природным явлением…

— Вот именно. И ваша задача, джентльмены, разгадать эту загадку. Мы с Хинкманом принялись строить гипотезы о возможном происхождении таинственных частиц, но Старик, взглянув на часы, мрачно заявил:

— Шестнадцать ноль-ноль, и если не ошибаюсь, я уже слышу двигатели вашей машины. С Богом, джентльмены. Не тратя лишних слов — шеф вообще был неразговорчив, — он потряс руку вначале Хинкману, а затем мне.

— Отвратная погода, Мэйсен, — все же сказал он. — Жаль, что приходится посылать тебя в эту муть, но ничего не поделаешь. Долг зовет и все такое прочее… Дождь барабанил по крыше и стеклам окон. На какой-то миг мне даже показалось, что вдалеке сверкнула молния. Да, небеса на сей раз не выглядели дружелюбными, но у меня с ними было назначено свидание, и отложить его я не мог.

* * *

Примерно в половине пятого мы уже сидели в кабине стоявшего на взлетной полосе истребителя и ожидали от диспетчерской службы разрешения на взлет. Я занял кресло пилота, а Хинкман, разместившись позади меня, болтал не останавливаясь. Хоть метеоролог, так же как и я, был облачен в высотный комбинезон, что для него было явно непривычно, речь его лилась легко и непринужденно.

— Наука насчитывает десять уровней формирования облачности, — вещал он, — начиная со сравнительно низких слоисто-дождевых образований и заканчивая перистой и перисто-слоистой облачностью на высоте шестнадцать тысяч футов. Пока он болтал, я проводил предполетную проверку приборов и механизмов, а дождь безжалостно хлестал по плексигласу кокпита. В кабине стоял запах авиационного топлива. Очищенное триффидное масло имело сладковатый аромат запеченных в пироге персиков.

— У меня есть все основания полагать, — продолжал Хинкман, — что преграждающая путь свету облачность начинается довольно низко. Но это, несомненно, всего лишь разновидность облаков, известных под названием дождевых, и именно они являются источником данной грозы. Подобные облака могут простираться до высоты двадцать тысяч футов. Силы природы, видимо, выражая согласие со словами метеоролога, выдали мощнейший грозовой разряд, и через мгновение раздался такой удар грома, что наш самолет затрясся мелкой дрожью.

— Вы меня слушаете, мистер Мэйсен?

— Конечно.

— План действий прост и элегантен. Вы будете вести самолет вверх, сквозь облака, до тех пор, пока мы не увидим солнечный свет. Таким образом мы сможем определить мощность облачного покрова.

— Понимаю.

— Скажите, этот аэроплан способен подняться на высоту двадцать тысяч футов?

— Его потолок — примерно пятьдесят тысяч футов. Этого для вас достаточно, мистер Хинкман?

— Да… Да-да. Вполне. Мне показалось, что энтузиазм мистера Хинкмана несколько пошел на убыль. Полыхнула молния, залив синим светом всю округу. Силуэты деревьев в этом ослепительном сполохе были похожи на странных, готовых ринуться в атаку чудовищ. Мощный образ. Пугающий.

— Мистер Мэйсен…

— Зовите меня Дэвидом.

— Да-да… Конечно… А вы меня, пожалуйста, Сеймуром.

— Слушаю вас, Сеймур.

— Эта гроза… Я не мог не заметить, что она становится все сильнее.

— Да, душ что надо, верно, Сеймур?

— Именно, именно… — раздалась в моих наушниках некая имитация смеха. — Душ — весьма удачное слово. Но меня кое-что интересует…

— Что именно?

— Неужели нам обязательно лететь в такую погоду?

— Долг зовет, как изящно выразился коммандер Рейнольдс.

— Да-да. Он так сказал.

— И разве у вас нет желания до конца разобраться, почему вдруг возникло это инфернальное затемнение?

— Да, конечно. Но… хм-м… Как вы считаете, существует ли возможность попадания молнии в наш аэроплан?

— Нет, Сеймур, о возможности говорить не приходится. Молния в нас ударит обязательно.

— О Боже!

— Но пусть это вас не беспокоит. Вчера я уже разбил один самолет и не думаю, что разобью еще один сегодня. В такой степени удача от меня отвернуться не может. Как вы полагаете?

— Я…хм-м…

— Зеленый свет. Держитесь крепче, Сеймур. Эта детка быстро срывается с места. Он что-то залепетал — мне даже показалось, что молитву, — но рев двигателей заглушил слова. Мгновение спустя мы взмыли в воздух и помчались на свидание с неизвестностью.

Глава 6

РЕКОГНОСЦИРОВКА

После всего того, что было сказано и сделано, я ожидал вполне рутинного полета. Но то, что открылось мне через несколько минут, дало обильную пищу для размышления. Да, условия были не совсем обычными. Да, стартовать нам пришлось в полной тьме. Да, на заднем сиденье разместился погрузившийся в себя и ставший вдруг очень молчаливым метеоролог Сеймур Хинкман. Но «Глостер Джавелин» был ночным всепогодным истребителем и мог успешно выполнять боевые задания даже в разгар арктической зимы. Я вел машину все выше и выше. Пять тысяч футов, шесть тысяч, семь тысяч… Тьме, казалось, не будет конца. Время от времени я связывался с базой, но докладывать, по правде говоря, было нечего. К этому времени я вел машину вверх широкими двадцатимильными кругами над раскинувшимся внизу и скрытым во тьме островом Уайт. Двигатели ревели нещадно, а те немногие капли воды, которые оставались на стекле кабины, давно исчезли под ветром, обдувавшим машину со скоростью шестисот миль в час. Восемнадцать тысяч футов. Альтиметр крутился вовсю. На крошечном экране счетчика цифры менялись с ошеломительной быстротой. В наушниках послышался неуверенный голос:

— Скажите, Дэвид… мы уже прошли сквозь нее?

— Если вы имеете в виду грозу, то да — прошли.

— И молния в нас не попала?

— Напротив. Молния ударила нас шесть раз.

— Шесть? — переспросил он придушенным голосом. — Шесть раз?

— Именно шесть, — хладнокровно подтвердил я. — Но беспокоиться не надо. Приборы немного шалили, а в остальном все нормально. Ведь мы, по счастью, как вы можете догадаться, не заземлены.

— Слава Богу, — пробормотал метеоролог. Я обернулся, но не увидел его лица, скрытого затененным стеклом шлема и кислородной маской. Мне только удалось заметить, что он непрерывно крутит головой в разные стороны. Видимо, все же сумел преодолеть страх, если его вновь стало интересовать окружающее.

— На какой мы высоте? — спросил он.

— Приближаемся к двадцати тысячам футов.

— Думаю, мы вот-вот достигнем верхней кромки облаков.

— Вы хоть что-нибудь видите?

— Ни зги. А вы?

— Ни единой пташки. Продолжаю набор высоты.

— А вы сможете… хм-м… найти дорогу домой?

— Не беспокойтесь. Я на связи с землей, они держат нас на экране радара. В данный момент мы находимся над Винчестером.

— Над Винчестером? — эхом отозвался Сеймур. — Великий Боже! Мой отец был учителем физкультуры в Виндзоре. Великое Ослепление его миновало, потому что за день до появления небесных огней он, играя в поло, свалился с лошади и пролежал без сознания двое суток. Мое отношение к Сеймуру начинало меняться в лучшую сторону. Небольшая доза страха в сочетании с грозой, похоже, сделали из него человека.

— Сейчас я закладываю правый вираж, — сказал я. — Этот маневр снова выведет нас к южному побережью. Как вы себя чувствуете?

— Большое спасибо, прекрасно. Хм-м… Небольшой дискомфорт в потрохах, если можно так выразиться, но, думаю, тошнота скоро пройдет. Через пару секунд на счетчике альтиметра возникли цифры, показывающие, что мы перевалили отметку в двадцать пять тысяч.

— Высота двадцать пять тысяч футов, Сеймур.

— Осмелюсь предположить, Дэвид, что толщина облачности побила все рекорды. Но полагаю, ждать осталось недолго. — Он снова заговорил приглушенно. — Кажется, я начинаю различать форму облаков. Я вгляделся в темноту в поисках молочных пятен света, но ничего не увидел. Усилив тягу двигателей, я продолжил набор высоты. Двадцать шесть тысяч футов… двадцать семь… двадцать восемь. Теперь в любой момент, сказал я себе. Каждую секунду мы могли вырваться в солнечное сияние, заливающее клубящееся белое море облаков. Тридцать тысяч футов. Я потянул ручку на себя и прибавил скорость. Самолет почти стоял на хвосте, пронзая небо, словно ракета. На высоте тридцати трех тысяч футов мы вырвались из облачного слоя.

— О… — В голосе Сеймура, прозвучавшем в наушниках, я услышал изумление и разочарование. Да, из облаков мы вырвались. Но света больше не стало. Во всяком случае — того света, которого мы ожидали. На мир опустилось толстенное покрывало.

— Что это? Я… Я ничего не понимаю, — пролепетал Сеймур. Я не ответил — все мое внимание было сосредоточено на небе. Представьте угасающий уголь в тот момент, когда он вот-вот готов превратиться в пепел. В нем еще сохранился оттенок красного, но это унылое, едва заметное темно-красное пятно возвещает о том, что огонь умирает. Свет, который я увидел, очень напоминал это умирающее свечение. Все небо от горизонта до горизонта было окрашено в мутный темно-красный цвет, ничего или почти ничего не освещающий. Небо выглядело страшно холодным, просто ледяным. Завывание ветра на крыльях больше всего походило на погребальный стон. Впервые за весь полет я начал испытывать настоящую тревогу.

— Ничего не понимаю, — повторил Сеймур. — Облака под нами. Но куда подевалось солнце? В зловещем темно-красном небе мы кружили примерно полчаса. Разглядеть что— либо в этом мрачном освещении было невозможно. Я бросил взгляд на крылья самолета. В обычном солнечном свете на них от основания до самого кончика сейчас плясали бы яркие блики. Это же кроваво— красное зарево окрашивало серебряные плоскости в цвет ржавчины.

— Итак, темнота на земле наступила вовсе не под воздействием обычной облачности, — пустился я в рассуждения. — По крайней мере это не грозовые тучи.

— Да, — согласился Сеймур. — Тучи, несомненна, только усилили действие необычного феномена. Полагаю, что выше нас расположен еще один слой облаков, который и закрывает солнце.

— Но разве вы не сказали, что выше двадцати пяти тысяч футов облаков не бывает? — спросил я. — Да, конечно. Но не могли бы вы подняться повыше? Я продолжил набор высоты. Достигнув потолка в пятьдесят пять тысяч футов, я перестал слышать рев двигателей, настолько разреженным был воздух. Небо на такой высоте в обычных обстоятельствах должно было быть не голубым, а черным. Сейчас же оно по-прежнему было окрашено в унылый темно-красный цвет. Даже если бы мы каким-то непостижимым образом ошиблись во времени и вылетели после заката, небо должно было бы сверкать многими тысячами ярких звезд. Создавалось впечатление, что наша планета так надоела богам, что они окутали ее кроваво-красным саваном. Я связался с центром управления и доложил ситуацию. Мне показалось, что где-то в глубине, создавая фон для доклада, рычит Старик, отдавая приказы диспетчеру. Временами я не слышал ничего, кроме помех; видимо, далеко внизу под нами вспыхивала очередная молния. Позади меня на штурманском месте Сеймур делал заметки и что-то фотографировал. Я посмотрел на указатель расхода топлива. Стрелка показывала, что осталось четверть бака. Полет подходил к концу. Я сказал Сеймуру, чтобы он спрятал камеру. Мы направлялись домой. Я уменьшил тягу двигателей и начал снижение. До самого подхода к аэродрому мне предстоял слепой полет. Диспетчер будет вести меня до тех пор, пока я не увижу огни посадочной полосы. Перед мысленным взором предстал диспетчер, пристально вглядывающийся в светлую точку на экране радара, которой был для него наш самолет. Сеймур начал проявлять некоторые признаки оживления, хотя мне казалось, что он больше размышляет вслух, чем беседует со мной. Его сильно беспокоило отсутствие солнечного света.

— При извержениях вулканов бывают столь сильные выбросы в атмосферу, что освещенность на земле снижается. Но ничего подобного тому феномену, который мы наблюдаем, не случалось. По крайней мере на памяти человечества. Извержение Кракатау существенно уменьшило силу солнечного света, что привело к глобальному снижению температуры, за которым последовали исключительно суровые зимы и прохладные летние периоды. Но то, что мы увидели сегодня, беспрецедентно. Если продолжить рассуждения, то… Дальше я не слышал, так как в моих наушниках раздался голос диспетчера:

— Снижайтесь до высоты пятнадцать тысяч футов и выдерживайте скорость четыреста узлов, следуйте курсом… Дослушать мне не удалось — снова возникли помехи, на сей раз они были настолько сильными, что больше всего напоминали рев разбивающихся о скалы штормовых валов. Я терпеливо ждал возобновления связи. Гул урагана сменился негромким шипением.

— …отсюда следует, — продолжал Сеймур, — что ни вода, ни частицы льда не могли стать столь плотной преградой на пути солнечного света. Если мы согласимся с тем, что и вулканических выбросов не было, то можно сделать вывод…

— Диспетчер! — прокричал я. — Мы вас не слышим! Прием! Шипение атмосферных разрядов и никакого ответа.

— Центр! Вы меня слышите? Прием!

— Масса частиц в стратосфере должна достигать феноменальных масштабов. Можно допустить, что…

— Сеймур, — резко оборвал я.

— Да?

— У нас возникли осложнения.

— Какие осложнения? — переспросил он таким отрешенным тоном, словно все еще пребывал в научном трансе.

— Я потерял связь с диспетчерской службой.

— Это серьезно?

— Да. Очень.

— Попробуйте еще раз.

— Пробовал. Не отвечают. Я усилил тягу, и острый нос истребителя снова устремился вверх. Альтиметр показывал набор высоты.

— Мы, кажется, поднимаемся, — сказал Сеймур. — Но ведь нам надо садиться. Разве нет?

— Именно. Только желательно на «посадочную полосу, а не на чью-нибудь капустную грядку.

— Вы что, правда хотите сказать, что мы не сможем приземлиться, если вам не удастся восстановить связь?

— Да, что-то вроде, — выдавил я сквозь зубы. — Будем кружить до тех пор, пока они не справятся с техническими проблемами. Надеюсь, им это удастся. Мы кружили десять минут… Двенадцать минут… Пятнадцать, шестнадцать… Указатель уровня топлива медленно, но неуклонно приближался к красной зоне. Радио молчало. За колпаком кабины царила тьма. Я не видел даже ужасающего красного неба — оно осталось выше, сейчас мы летели сквозь облака. Истребитель напоминал угря, пробирающегося по илистому дну мутной реки. По прошествии нескольких минут я сказал Сеймуру:

— Если мы еще задержимся, придется выбираться из кабины и идти пешком.

— Что? Простите, кажется, я вас не совсем понял.

— Не берите в голову. Обычная пилотская шутка. Я передвинул ручку от себя, и машина пошла вниз. Я хотел рассказать Сеймуру, как работает катапульта, но решил пока воздержаться. Сеймур ничего не понимал ни в катапультах, ни в парашютах. Гуманнее было бы его пристрелить. В отсутствие связи приходилось полностью полагаться на зрение. Я надеялся заметить огни посадочной полосы прежде, чем мы врежемся в землю. Перед вылетом в свете стартовых ракет я сумел оценить высоту облачности. По моей прикидке, расстояние между землей и нижней кромкой облаков было не менее тысячи футов. Если опускать это корыто достаточно аккуратно, можно выйти из облаков, не опасаясь столкновения с холмом или деревом. На альтиметр на такой высоте полагаться нельзя — это не слишком точный прибор, но «Джавелин» снабжен мощными посадочными прожекторами. Даже с высоты тысячи футов удастся определить, над какой субстанцией мы летим — земной твердью или морской жижей. Я осторожно снижал машину до высоты в тысячу футов. Топлива оставалось максимум на семь минут полета. В подобных обстоятельствах мягкой посадки ожидать невозможно. Набирая высоту в облаках, я вел машину широкими кругами. Где-то в центре этих кругов далеко внизу находился остров Уайт. Если я на высоте тысячи футов по радиусу, размышлял я, то увижу посадочные огни аэродрома. А если аэродром окажется в стороне, то уж свет поселков и деревень замечу обязательно. Однако погода оказалась еще более гнусной, чем я предполагал. Капли дождя били по колпаку кабины пулеметными очередями, а прожектора самолета выхватывали из тьмы лишь закручивающиеся на ветру и разбивающиеся в мелкие брызги дождевые струи. Похоже, у меня оставался весьма ограниченный выбор дальнейших действий. Во-первых, я мог продолжать лететь в струях дождя и в порывах ветра, сотрясающих машину. Во-вторых, я мог лететь в абсолютной тьме облаков. И наконец, в-третьих, можно плюнуть на дождь, облака и темноту и подняться ввысь, к красным небесам. (Я употребил слово «небеса» лишь потому, что оно характеризует пространство, находящееся над нашей головой. В данном случае это пространство по цвету больше походило на преисподнюю. И преисподнюю очень холодную.) Но даже и это ограниченное число вариантов быстро сходило на нет. Со стрелкой указателя топлива почти на нуле и отсутствием связи с землей мне оставалось только лететь у нижней кромки облаков. Секунд тридцать я летел со скоростью трехсот узлов, и самолет стал похож на листок, попавший в порыв ветра. Нас трясло так, что казалось, машина вот-вот развалится. Струи дождя поблескивали в свете прожекторов, потоки воды зловеще завывали, срываясь с плоскостей. Сердце готово было вырваться из груди, под высотным костюмом по телу текли потоки пота, и это было особенно неприятно. С мыслями о первом или втором варианте полета пришлось расстаться. Надо было искать место для посадки, а земли я по-прежнему не видел. На этой высоте (альтиметр, как и следовало ожидать, показывал ноль футов) я без труда мог похоронить нас вместе с истребителем на склоне одного из тех пологих холмов, которыми так славится остров Уайт.

— Дэвид… Дэвид, вы еще не увидели посадочной полосы?

— Пока нет. По правде говоря, я вообще ничего не видел. Чуть уменьшив тягу, я снизил скорость до двухсот пятидесяти. Машину затрясло сильнее, нос наклонился вниз, и мы еще на несколько десятков футов приблизились к земной тверди.

— Великий Боже! — выдавил я.

— Что случилось? — отозвался Сеймур.

— Море, — коротко бросил я. На подробные объяснения времени не было, так как под брюхом самолета катились белые барашки волн. Порывы ветра превратили поверхность воды в кипящую массу. Я взял себя в руки. Поднимать машину не имело смысла. Топливо было практически на нуле. Кроме того, если я не буду видеть моря, то не увижу и твердую землю, когда она окажется под крылом. Я заложил неглубокий вираж, и левое крыло самолета почти коснулось волн. Теперь надо долететь до какой— нибудь земли. До Британских островов или до острова Уайт. Сейчас это уже не важно. Главное — посадить истребитель в течение шестидесяти секунд. Если этого сделать не удастся, то мы промочим не только ноги.

— Дэвид, я полагаю…

— Ради Бога, не сейчас, Сеймур. На несколько минут мне необходимо сосредоточиться. Он замолчал. Внизу в свете прожекторов бушевало море. Казалось, я вижу даже гроздья брызг, летящих в нашу сторону. На приборной доске рядом с указателем уровня топлива замигала красная лампочка. Не надо быть специалистом, чтобы понять значение этого сигнала. Я еще больше уменьшил тягу, пытаясь хоть немного растянуть оставшееся на дне бака топливо. Не торопясь и спокойно. Не тороп…. Но — что это там, впереди? Какая-то темная масса. Темная поверхность, не отражающая света. «Если это не земля, — сказал я себе, — то я съем собственную шляпу и закушу кедами». Я не видел ни выступов скал, ни деревьев, ни домов. Похоже, мы вышли на какое-то пастбище. Тем лучше. О выпуске шасси не могло быть и речи. Если переднее колесо попадет в кроличью нору или еще какую-нибудь дыру, истребитель перевернется, как тележка с яблоками. Оставалось одно — садиться на брюхо.

— Держитесь крепче, — сказал я. — Мы отправляемся на свидание с землей. Приземление заставило меня полностью потерять интерес к тем чудесам, которые мог предложить окружающий мир. Открыв глаза, я почему-то решил, что все еще нахожусь в постели. Что-то стучало по моему черепу. Я с опаской притронулся пальцами к голове и ничего не почувствовал. Пальцы, видимо, тоже потеряли чувствительность. Через несколько секунд пришло прозрение, и я понял, что сижу в кабине самолета, а по алюминиевому шлему стучат капли дождя. Кто-то ухитрился поднять колпак кабины. Шея болела нещадно. То, как боль пронизывала тело, спазмами отдаваясь в нижних конечностях, тоже не сулило ничего хорошего. Я отстегнул ремни и застонал.

— Дэвид, — прогремел чей-то голос, перекрывая шум дождя. — С вами все в порядке? Я кивнул. Шея заныла еще сильнее, но меня утешило, что голова двигается.

— Это вы, Сеймур? — задал я глупый вопрос.

— Да.

— Вы все еще в самолете?

— Да. Я решил подождать, пока вы придете в себя.

— Великий Боже! И сколько же времени вы сидите в кабине?

— Примерно полчаса.

— Должен с прискорбием сообщить вам, что вы — идиот. В баках еще хватит топлива, чтобы в случае взрыва поднять нас всех на воздух! Почему вы не покинули машину?

— Мне это в голову не пришло. Простите, Дэвид. Теперь, когда все мои органы чувств и сознание вернулись в норму, я увидел, что вокруг нас темно, как в царстве Аида, и что дождь стихает. Я подумал, что мы должны быть благодарны силам природы. Ливень пригасил огонь и охладил раскаленный металл, способный воспламенить остатки топлива. Слава небесам, не давшим нам превратиться в пепел! Я решил проверить радио, и самые пессимистические предположения оправдались полностью. Как приемник, так и передатчик в результате вынужденной посадки навсегда прекратили существование. Я предложил Сеймуру выбираться из машины, и мы, не снимая шлемов, соскользнули на черную землю. Каждое движение заставляло меня кривиться от боли и постанывать. Земля настолько пропиталась влагой, что даже чмокала под ногами. Скорее всего мы приземлились на болоте. Но были ли мы на острове или на Большой земле, оставалось только гадать. В обычной ситуации я предпочел бы дождаться рассвета. Но рассвет мог наступить очень нескоро, и нам оставалось только одно: попытаться добраться до ближайшей фермы или коттеджа, а оттуда связаться с базой. Для начала я проверил свои ноги. Голени болели нещадно, но переломов, судя по всему, не было. Я не сомневался в том, что, раздевшись, увижу на теле россыпь синяков. Я посмотрел на «Джавелин». Лампы в кабине еще горели, и в их свете я разглядел, что самолет при посадке пострадал не слишком сильно. Одно крыло, правда, отломилось и лежало вдоль фюзеляжа, а на носу образовалась зеленая борода от вырванных с корнем растений. Но, учитывая обстоятельства, приземление нельзя было назвать катастрофическим. Пилот и пассажир по крайней мере остались целыми и в основном невредимыми.

— В аварийном наборе есть несколько осветительных патронов, — сказал я Сеймуру. — Как только я их прихвачу, мы двинемся.

— В какую сторону? — уныло спросил он, стаскивая с головы шлем и глядя на пробивающийся из кабины свет. — Мы не знаем, куда идти.

— Строго на юг. Если мы на Большой земле, то обязательно выйдем на берег. Если на острове — еще лучше. Мы непременно наткнемся по пути на какое-нибудь жилье. Сеймур смахнул со лба обильную влагу. По-моему, это был пот, смешавшийся с каплями дождя.

— Мне бы сейчас очень не помешала чашечка чая, — еле слышно проговорил он.

— Целиком разделяю ваше мнение, — ответил я и отправился за осветительными патронами. Когда я вернулся, Сеймур Хинкман был мертв.

Глава 7

ОТОРВАН ОТ МИРА

Утром, открыв глаза, я обнаружил, что у меня появилась компания. Сквозь прозрачный колпак кабины виднелись зловещие раскачивающиеся силуэты. Вокруг самолета собралось несколько десятков триффидов. Своим видом и поведением они напоминали стаю голодных собак, ожидающих кормежки. К триффидам все время подходило подкрепление. Я смотрел, как они, раскланиваясь на каждом шагу, бредут по болоту в мою сторону. Несколько минут я как завороженный не мог отвести взгляда от этой кочующей флоры. Видимо, в этот момент у меня было много общего с мышью, загипнотизированной пронзительным взглядом кошки. Сомнений не оставалось — триффиды избрали меня в качестве основного блюда своего меню. Тело юного метеоролога уже полностью исчезло в густой зелени триффидов. О том, что там с ним могло случиться, мне не хотелось и думать. Я не переставал изумляться, что мне удалось уснуть в тесной кабине после вынужденной посадки, в осаде со стороны растений-людоедов. Даже ужасная смерть Хинкмана не лишила меня сна. Это было чудо, которое я объяснял психической травмой. В момент тяжелейшего стресса человеческое тело ищет спасения в отдыхе. Отдохнувшее тело, во всяком случае, гораздо лучше приспособлено для выживания, чем тело изможденное. Разглядывая столпившихся вокруг триффидов, я вдруг осознал, что случилось чудо. Я снова видел. В наш мир вернулся свет. Я пошевелился, сердце забилось сильнее. Теперь я мог смотреть в будущее с несколько большим оптимизмом. Это ничего, что солнце появилось всего лишь в виде туманного диска, не более, чем кружок фольги, прилепленный к окрашенному в бордовый цвет небу. Но я мог видеть то, что меня окружает. Атмосфера очистилась, и лишь где-то высоко в небе виднелись перистые облака. На темно-красном фоне они казались длинными черными линиями. Как только я задвигался, триффиды пошли в атаку, обрушив на прозрачный колпак кабины удары ядовитых жал. Каждый удар оставлял липкое маслянистое пятно, и очень скоро пластик сделался практически непрозрачным. Все боеприпасы с истребителя сняли заранее, чтобы облегчить машину и увеличить дальность полета. Жаль. С каким наслаждением я нажал бы на красную кнопку в рукоятке управления и влепил очередь в эти гнусные растения. Некоторое время я сидел неподвижно, пытаясь успокоить дыхание. Чтобы продумать план дальнейших действий, необходимо сохранить ясность мышления. Как только я перестал двигаться, удары по кабине прекратились. Повисла тишина. Только триффиды выбивали негромкую дробь, постукивая короткими отростками, именуемыми пальцами, о свой ствол. Я вспомнил слова отца. Эти растения умеют говорить, сказал он мне. Они переговариваются друг с другом, обмениваются информацией, может быть, даже делятся своими мечтами о завоевании мира и полном истреблении Человека. Только сейчас я до конца понял, что он хотел тогда сказать. И теперь я ему верил. Эти адские творения обладают разумом. Сейчас они поют, созывая соседей: Здесь человек, Приходите на пиршество. В ближайшее время мне предстоит умереть — в этом я не сомневался. Я сидел в кабине самолета, меня окружали три десятка триффидов, красноватый свет дня придавал зеленой листве какой-то странный оттенок. Мне было совершенно очевидно: самолет упал на Большой земле, и спасения ждать неоткуда. Возможности колонии для поисков пропавшего самолета были чрезвычайно ограниченны. Если гроза нарушила работу радио и радара, то островитяне просто не знают, где меня искать. Помимо всего прочего, поиски затрудняли густая растительность и слабая освещенность. Выбиваемая триффидами дробь участилась и сделалась громче. Видимо, они каким-то образом почувствовали, что я намерен приступить к действиям. Но они поспешили. Мне еще предстояло до конца продумать весь план. Во-первых, следовало выбраться из самолета таким образом, чтобы сразу двинуться в сторону побережья. Я был уверен, что триффиды нанесут удар в тот момент, когда я откину колпак кабины. Но на мне все еще был комбинезон для высотного полета. Как я уже говорил, он изготовлен из тяжелой прорезиненной ткани, и если его наглухо соединить с перчатками и шлемом, то открытой останется не более одной десятой квадратного дюйма кожи. Теоретически в высотном костюме я был в такой же безопасности, как и за стенами дома. Но что, если яд способен проникать даже через прорезиненную ткань? И как быть, если мне вдруг не хватит воздуха и придется приоткрыть шлем? «Чем больше я буду размышлять об истинных и воображаемых опасностях, — подумал я, — тем труднее мне будет выбраться из самолета. Нервы не выдержат напряжения. Надо просто опустить забрало шлема, натянуть перчатки и отправиться на небольшую прогулку». Тщательно закрепив шлем, опустив прозрачный наличник и убедившись в том, что перчатки наглухо соединились с манжетами скафандра, я резко откинул колпак кабины. Зачем-то задержав дыхание, я развернулся в кресле и выбрался из самолета. Двигался я так, как двигаются люди перед тем, как шагнуть в ледяную воду. Через мгновение на меня обрушился град ударов. Длинные стрекала хлестали со всех сторон. Яд не смог проникнуть через плотную ткань скафандра, но удары оказались весьма чувствительными, а шлем уже через несколько секунд был настолько заляпан ядовитой жижей, что мир за пластиковым забралом превратился в неясное сборище бесформенных теней. Краем глаза я заметил торчащие из-под зелени сапоги. От того, что раньше было ногами, почти ничего не осталось. Современные триффиды научились быстро разделываться со своими жертвами. Через некоторое время мне, хвала небесам, удалось продраться через скопление растений-убийц. Я бросился бежать, по спине вдогонку хлестнули несколько жал. Тыльной стороной перчатки я вытер яд с забрала шлема. Видимость стала лучше, и я смог двигаться белее целенаправленно, избегая встреч с триффидами, спешившими в направлении самолета. Передо мной расстилалась на удивление плоская равнина, почва под ногами почему-то сильно пружинила. Создавалось впечатление, что шагаешь по какому-то гигантскому матрасу. Это явление, как я полагал, объяснялось очень просто. Большая часть низменных районов Южной Англии когда-то были болотами. Осушили их в Средние века или даже позже. После того как перестали работать электрические насосы, а дренажная система заросла тиной, уровень грунтовых вод поднялся, медленно, но верно превращая плодородные поля в болотистую равнину. Я остановился ненадолго, чтобы проверить револьвер и неприкосновенный запас пищи в ранце за спиной. Убедившись, что там все в полном порядке, я переключил внимание на карманный компас. Точно определив, в какой точке на красноватом горизонте находится юг, я отправился в путь. Открывающийся передо мной ландшафт оказался настолько однообразным, что глазу зацепиться не за что. Жалкая растительность без настоящих деревьев. Никаких домов, ни малейшего следа дорог. Горизонт окутан ржавой дымкой, заляпанный ядом шлем ни на йоту не увеличивал видимость, и вдали тоже ничего не разглядишь. Через пять минут ходьбы земная твердь закончилась, за ней открывалось море. Поначалу я решил, что передо мной пролив Те-Солент, отделяющий Британские острова от острова Уайт, но уже секунду спустя понял, что это не так. Подобного побережья я еще никогда не видел. Земля здесь не заканчивалась утесом или пляжем. Создавалось впечатление, что берег, подгнив по краю, превратился в довольно толстые волокна. Волокна покачивались на невысоких волнах. По мере того как я приближался к воде, дерн под ногами начинал пружинить все сильнее и сильнее. Время от времени то одна нога, то другая, продавливая тонкий слой почвы, проваливалась в какую-то полужидкую субстанцию. Я снова — на сей раз более тщательно — протер стекло шлема. Видимость улучшилась ненамного, но я сумел разглядеть, что бородатая береговая линия тянется ярдов на сто в обе стороны, а затем почти под прямым углом уходит в том направлении, откуда я только что пришел. Получалось, что земля, на которой я оказался, была оконечностью небольшого полуострова. Правда, землей это место можно было назвать с большой натяжкой. Это была лишь видимость земли и еще одна шутка природы. Соблюдая предельную осторожность, я продолжил движение к морю. В воде отражалось унылое небо, на ее спокойной поверхности играли неяркие оранжевые и красноватые блики. Даже пена у самой кромки берега была окрашена в цвет ржавчины. На покачивающихся в воде корневищах сновали зеленые крабы размером с обеденную тарелку. И в каком же, черт побери, мире я очутился? Кто может дать мне ответ? Я снова и снова задавал себе эти вопросы, осторожно пробираясь к береговой линии и не теряя надежды, что скоро увижу гальку или песок. Но надеждам этим сбыться было не суждено. Я следил за тем, как довольно большая волна накатывает на берег. К моему изумлению, вместо того, чтобы разбиться, как положено, волна просто скрылась под «землей», на которой я стоял. Почва под моими ногами неторопливо приподнялась, и невысокий, но широкий «земляной» вал медленно покатился в глубину побережья. Вскоре это явление повторилось. Великий Боже! То, что я считал твердой землей, таковой вовсе не являлось. Это было всего лишь плавающее в море и колышущееся на волнах огромное скопление растительной массы. Я вернулся на «материк», где слой мертвой растительности уплотнялся и мог без труда выдерживать мой вес. Итак, это всего-навсего гигантский плот из плавника, покрытого тонким слоем дерна. Под ним — ничего, кроме холодной соленой бездны. Тем не менее я лелеял надежду, что эта плавучая циновка в каком-то месте соединяется с настоящей твердой землей. Но занявшее целый час исследование открыло мне страшную правду. Никаких перешейков, связывающих «плот» с землей, не существовало. Мой, с позволения сказать, «остров» дрейфовал в открытом море. Странно все это. Я, конечно, понимал, что практически необитаемые Британские острова покрывала густая растительность. Я знал, что заросшие и засоренные реки поменяли свои русла, а города рухнули из-за поднявшихся грунтовых вод. Но появление бревенчатого острова площадью пятьдесят — шестьдесят акров и вдобавок покрытого слоем дерна казалось мне явлением удивительным и противоестественным. Ярдах в ста от себя я заметил группу триффидов. Их листья трепетали на ветру. В остальном же они стояли неподвижно, погрузив корни в почву. Создавалось впечатление, что они чего-то ждут. Неужели этот огромный плавающий остров — их творение? Неужели в их деревянных стволах прячется мозг? Не исключено, что за последние двадцать — тридцать лет они эволюционировали настолько быстро, что у них развился интеллект, а отдельные растения приобрели профессиональные навыки. Триффиды-военачальники? Триффиды— техники? Триффиды-инженеры? Триффиды-инженеры спроектировали плот, спустили его на воду и научились им управлять, чтобы позволить своей расе захватывать все новые и новые земли. Вы можете сказать, что подобная гипотеза — фантастика. Но я в этом вовсе не уверен. Спросите у фермера, насколько быстро обыкновенный чертополох способен заполонить все поле. Любой садовник расскажет вам, как скромная маргаритка может вначале поселиться на лужайке, потом распространиться по ней и в конечном итоге изгнать все остальные растения. А теперь спросите себя, почему растение, способное передвигаться, обмениваться информацией — и убивать! — не в состоянии изобрести корабль, на котором можно отправиться в путь на поиски новых пастбищ. Теперь я понимал, каким образом триффиды высадили десант у поселка Байтуотер на острове Уайт. Не сомневаюсь, что поселенцы очень скоро обнаружат на одном из пляжей плот, похожий на тот, где я сейчас нахожусь. На этом плоту и прибыли передовые штурмовые отряды триффидов. Теперь следовало попытаться ответить на вопрос: куда течение несет мой остров или, вернее, корабль триффидов? Время покажет, мрачно сказал я себе. На северном конце плота я заметил несколько возвышений. Мне очень не хотелось, скорчившись, прозябать в тесной кабине истребителя, и я решил провести дальнейшие исследования, чтобы выяснить, какие еще тайны несет в себе этот корабль триффидов.

Глава 8

ПРИЗРАКИ ОСТРОВА…

То, что обнаружилось среди возвышений и кочек, подтвердило все мои подозрения. Под покровом из вьюнка, плюща и мха я увидел остатки пирса, стоявшего некогда в заливе Саутгемптона или в устье реки Эйвон. Не снимая шлема и не поднимая забрала, я осторожно пробирался через обломки. Там и тут виднелись погрузившиеся в зеленый матрас бревна причала. К одному из них была прикреплена доска с какой-то надписью. Пригнувшись ниже, я с трудом разобрал полустертые слова: «Швартовка только для членов клуба». В темно-зеленом мхе мне удалось рассмотреть ботинок дотриффидной эпохи и корпус телевизора без экрана и трубки. Внутри пластмассовой коробки поселился приличных размеров краб с огромными клешнями. Таких клешней я еще не видел! В небе цвета ржавчины висело унылое красное солнце. Над головой, усиливая кладбищенскую атмосферу, печально кричали чайки. Ничего себе мир! Ржавое солнце, бордовое небо, гнилые останки флота исчезнувшего народа и безнадежное ощущение полного одиночества… «Мхи, мхи, мхи — последний правитель Ангкора мертв…» Несколько секунд спустя я уже шагал между большими, словно дома, возвышениями. К своему великому изумлению, я обнаружил, что это не холмы, а останки небольших торговых судов, буксиров и рыбачьих сейнеров. Все они оказались в зеленой ловушке, а когда ловушка отчалила от твердой земли, отправились в свое последнее плавание в открытое море. Эта почти фантастическая картина меня заворожила. Мне казалось, что я нахожусь на кладбище всего того, что создало человечество и что оно так любило. Постояв безмолвно несколько мгновений, я двинулся между кораблями, более чем наполовину погрузившимися во всепоглощающую зелень. Кое-где из мха торчали только дымовые и вентиляционные трубы, а иногда на меня сквозь заросли смотрели глаза открытых иллюминаторов. Заглянув в один, я, как мне показалось, увидел койки матросов. Я прошел вдоль борта, отодвигая в сторону зелень, в надежде увидеть еще один открытый иллюминатор и прочитать на носу или корме название судна. Весь этот сплав результатов человеческого труда и творений природы притягивал меня и одновременно вызывал отвращение. Как бы то ни было, я в любом случае не был готов к тому, что увидел в следующее мгновение. Отведя в сторону плющ, скрывающий иллюминатор пассажирской каюты, я окаменел, а кровь застыла у меня в жилах. Сквозь мутное стекло смотрели чьи— то блестящие глаза. Ничего подобного в этих джунглях я встретить не ожидал. На долю секунды мой взгляд и взгляд существа за стеклом скрестились. От неожиданности у меня перехватило дыхание. Лицо в иллюминаторе исчезло. Придя в себя от изумления, я отступил от борта корабля, но тут же, споткнувшись о корень, плюхнулся на кочку. А когда поднял глаза — увидел на палубе какую-то странную фигуру и даже не сразу догадался, что это человек. Да и как мог я признать родственное мне существо в невысоком, тонком и гибком создании с копной черных волос. Существо было обмотано бинтами, свободные концы которых развевались на ветру. Больше всего это напоминало египетскую мумию, но мумию живую и очень подвижную.

— Подождите! — закричал я. — Прошу вас, подождите! Мумия остановилась и посмотрела в мою сторону. Теперь я понял, что это вовсе не пришелец из Древнего Египта, а девушка. На первый взгляд ей было лет шестнадцать-семнадцать. Она смотрела на меня так, словно перед ней — только что восставший из могилы покойник. Вполне нормальная реакция. Интересно, как бы повели себя вы, увидев перед собой существо в скафандре, в шлеме и с лицом, закрытым прозрачным пластиком? Я торопливо стянул с головы шлем и сказал:

— Не бойтесь. Я вас не обижу. Увидев, как неизвестное существо спокойно снимает с себя голову, девушка судорожно вздохнула и в ужасе закрыла лицо дрожащими руками.

— Не бойтесь. Не бойтесь, — произнес я как можно спокойнее. — Я не причиню вам ни малейшего вреда… Теперь я видел ее более ясно. Оказалось, что никаких бинтов на ней нет, просто платье превратилось в лохмотья, и клочья ткани трепетали на ветру. Личико у нее было чистое и даже миловидное, но масса волос на голове приводила в ужас. Ничего подобного мне раньше видеть не приходилось. Кроме того, во всем ее облике присутствовала какая-то первобытная дикость. Больше всего она походила на дикую кошку.

— Мне хотелось бы побеседовать с вами, если позволите… Прошу вас… Я вас не обижу. Меня зовут Дэвид, и я оказался здесь в результате несчастного случая. Так же как, видимо, и вы. Последнее не вызывало у меня никаких сомнений. Девушка наверняка оказалась на острове после какой-то катастрофы. Но то, каким образом ей удалось избежать контакта с триффидами, оставалось для меня тайной. — Поверьте, — с улыбкой продолжал я, — вам не следует меня опасаться. Мне хотелось всего лишь…

— Мр-р… Мыр-мур… — Простите. Я вас не совсем понял… — Мыр-мур. Ах! Ах! В ее сияющих глазах я видел ум и необыкновенную жизненную силу. Но неужели она нема? Или… Меня охватило какое-то странное чувство, похожее, как это ни позорно, на отвращение. До меня доходили рассказы о детях, потерянных на диких землях Британских островов и воспитанных животными наподобие Ромула и Рема. Я всегда считал эти россказни плодами необузданной фантазии и относился к ним соответственно. Тем не менее то и дело появлялись все новые и новые слухи о встречах с одичавшими людьми, полностью утратившими дар речи.

— Мыр-мур. Ах! Ах! — Сверкнув глазами, она сжала пальцы в кулак и поднесла ко рту. — Мыр-мур. Ах! Ах! Ах! Ах!

— Еда… Вы спрашиваете, есть ли у меня еда? Вы голодны? Она склонила голову набок, явно не понимая.

— Еда, — сказал я, имитируя жевание.

— Ах! Ах! — воскликнула она, показывая, что поняла. Я улыбнулся и кивнул. Бедняжка провела здесь по меньшей мере несколько недель и сейчас просто умирала от голода. Я снял со спины ранец. Но девушка оказалась проворнее. С быстротой молнии она спрыгнула с палубы, довольно глубоко продавив босыми ногами дерн. Без всяких усилий удержав равновесие, дикарка двинулась по направлению ко мне, улыбаясь и непрерывно кивая. Подойдя совсем близко, она стала развертывать какой-то тряпичный сверток. Поняв ее намерения, я замер. Она предлагала мне пищу. Теперь, когда девушка заулыбалась, я увидел, что у нее ослепительно белые зубы. Моя новая знакомая расстелила тряпицу на траве так, как хозяйки стелят скатерть на пикнике. В самом центре этой, с позволения сказать, скатерти лежали два краба и… огромная крыса. Девушка взяла крысу и сделала вид, будто вгрызается в ее брюхо. Звуки «М-м— м… М-м-м…» должны были показать мне, насколько это вкусно. Закончив демонстрацию, она протянула крысу мне, чтобы я мог утолить свой голод. Боюсь, появившаяся на моей физиономии улыбка показалась бы вам несколько вымученной. Крыса выглядела крайне неаппетитно. Шерсть свалялась, из ноздрей капала кровь, из пасти выдавались желтые зубы. Мне очень не хотелось обижать свою новую подругу. Не прикасаясь к крысе и не переставая улыбаться, я извлек из своего неприкосновенного запаса бисквит и протянул его девушке. Этот маленький ритуал ее, видимо, удовлетворил, поскольку она быстренько завернула крысу в тряпицу и сунула сверток под мышку. От моего дара, однако, отказываться не стала. С быстротой молнии, словно вытаскивая каштан из огня, она вырвала бисквит из моих пальцев. Это не было проявлением жадности или дикости — по-иному она двигаться скорее всего не умела. Вначале она внимательно осмотрела бисквит. Судя по всему, встречаться с подобным произведением кулинарного искусства ей раньше не приходилось. Девушка понюхала сладость, потерла пальцем и, чтобы окончательно убедиться в ее безопасности, лизнула.

— М-м-м… м-м-м! Ее глаза сверкнули восторгом, она запихала бисквит в рот и принялась разгрызать, довольно урча и чавкая. Проглотив деликатес, девушка облизала все пальцы, включая большой, и протянула:

— М-м-м… м-м-м.

— Вам понравилось?

— М-м-м!

— Меня зовут Дэвид, — с улыбкой сказал я. — Дэ-вид. Она удивленно на меня посмотрела и, склонив голову набок, произнесла:

— Дэ… Дэм…. — Поняв, что это не то, девушка, напрягая губы, повторила попытку. — Да… Д… Дер.

— Дэвид. И тут она широко улыбнулась и радостно выпалила:

— Дэдди… — Ее голос вдруг стал совсем детским, и она несколько раз пролепетала: — Дэдди-дэдди-дэдди*.

* Англ. daddy — папочка. — Примеч. пер.

В этот момент перед моим мысленным взором с ужасающей ясностью предстала картина ее появления на острове. Я увидел небольшую группу отчаянно борющихся за выживание людей. Среди этих людей была семья: отец, мать и дочь. Затем произошла катастрофа. Все, кроме девочки, погибли. О тех ужасах, которые довелось пережить ребенку за годы одиночества, наверное, можно было бы написать тома.

— Дэдди, дэдди, дэдди, — восторженно повторяла она. — Дэдди, мамочка, тетя Сью, умой личико… Дэдди, мыр-мур. Умой личико! — Сияя улыбкой, она сделала вид, что моет рот и подбородок. А потом рассмеялась. Смех был настолько заразительным, что я тоже не выдержал и захохотал. Я изо всех сил пытался подавить смех, но из этого ничего не вышло. Неестественное веселье зарождалось где-то в желудке и громогласно срывалось с губ. Со стороны мы, наверное, являли собой весьма забавное зрелище. Я — со сверкающим шлемом под мышкой, одетый как герой из детского комикса Старого мира, и взращенная на крысином мясе девушка-дикарка в грязных лохмотьях. Мы были похожи на двух детей, оказавшихся среди обломков кораблей в мире зелени, освещенном кроваво-красным солнцем. Я испытывал какую-то странную необъяснимую любовь к этому созданию. Несмотря на всю враждебность окружения, девушка сияла красотой и непоколебимым здоровьем. В ней ощущалось присутствие какой-то необыкновенной жизненной силы. Я чувствовал, что обязан изыскать способ спасти ее с этой плавучей зеленой циновки. Через некоторое время она сможет приспособиться к жизни в моем мире и научится говорить по-английски. Не исключено, что у нее снова будет семья. Краем глаза я уловил какое-то движение. Мгновенно выхватив пистолет, я дважды выстрелил. Оба выстрела оказались точными. Две первые пули сорок пятого калибра попали в ствол приближающегося к нам триффида, а третья срезала чашечку с готовым для удара стрекалом. В тех местах, куда угодили пули сорок пятого калибра, ствол дерева превратился в мочало. Девушка пронзительно взвизгнула и, прикрыв ладонями уши, обратилась в бегство.

— Стойте! — закричал я ей вслед. — Не бойтесь! Она легко, словно нимфа, мчалась по податливой зелени корабельного кладбища. Я бежал за ней, выкрикивая успокоительные слова, но девушка не слышала. Она была в ужасе — наверное, ей еще не приходилось слышать выстрелов. Она мчалась не разбирая дороги. На пути находилась заросль закрепившихся в почве триффидов. Я надеялся, что она свернет в сторону. Но она не свернула. Она мчалась вперед. Звук выстрелов напугал ее до безумия.

— Стойте! Не бегите туда… не надо! Мне пришла сумасшедшая мысль выстрелить ей в ногу и спасти от смерти. Я поднял пистолет, но тут же опустил, покачав головой от охватившей меня безысходности. Не переставая кричать, девушка скрылась в зарослях триффидов. Стволы затряслись, листья затрепетали, десяток жал хлестнул воздух. Роща триффидов таила в себе не меньшую опасность, чем гнездо растревоженных кобр. Триффиды сомкнулись над девушкой, и я потерял ее из виду. Ветви и листья еще раз ненадолго затрепетали, а потом все стихло. Крика девушки я больше не слышал. Я молча смотрел на зеленых убийц, всем сердцем ощущая очередную потерю. Вся следующая неделя прошла отвратительно. Я вернулся к самолету, много спал, поглощал аварийный запас и безучастно следил за тем, как на смену очередному дню приходит ночь. Я чувствовал себя настолько опустошенным, что не хотелось двигаться. Несколько раз, преодолев апатию, я надевал шлем и перчатки и бродил по острову. От моих ног в разные стороны прыскали крабы. Крики чаек были похожи на вопли заблудших душ. Мой крошечный мир по-прежнему освещался тусклым красным светом, и я не предпринимал ничего, что могло бы поднять жизненный тонус. Снова и снова я выходил на «берег» и вглядывался в море, но не видел ни земли, ни корабля. Ничего. Только холодная вода цвета ржавчины. Не исключено, что мой остров уже нисходил в царство Аида. Временами шел дождь, и вода скапливалась в углублениях, которые я выбил в металлических крыльях самолета с помощью обломка бревна. Я тщательно собирал воду во фляжку, чтобы продлить свое физическое существование. Я ел, пил и спал. Но ни сердце, ни душа в этом процессе не участвовали. Рядом со мной были триффиды, убившие двоих людей, с которыми я едва-едва успел познакомиться. Шли дни, и моя ненависть к этим растениям сменялась молчаливым смирением. Моряки гибнут в море. Но их сыновья тем не менее без ненависти к волнам идут по стопам отцов и тоже становятся моряками. Я тихо принимал то, что уготовил мне рок. Более того, триффиды несколько разнообразили мое жалкое меню. Под прикрытием комбинезона, шлема и перчаток я иногда заваливал одно-другое растение и, срезав наиболее нежные побеги и листья, укрывался в кабине самолета, чтобы пожевать горьковато-сладкую зелень. Поев, я долго сидел под колпаком кабины, пялясь в красное небо и думая о погибшей девушке. Интересно, как ее звали и запомнила ли она сама свое имя с тех дней, когда у нее были отец и мать? Таких темных ночей, какие были сейчас, я припомнить не мог. Даже когда небо, как я подозревал, оставалось безоблачным, звезд я не видел. Так же как, впрочем, и луны. Спал я, как правило, скверно. Порой, просыпаясь среди ночи, я видел за пластиком кабины чьи-то внимательные глаза. Мне даже иногда казалось, что за мной наблюдают. Но утром я отгонял химеры, убеждая себя, что мне все пригрезилось. Тем не менее, осматривая свои владения, я все время видел перед собой улыбающееся лицо девушки и слышал ее веселый смех. Отец как-то написал, что человечество не способно постоянно пребывать в унынии, и человеческая душа, подобно мифической птице Феникс, снова и снова восстает из пепла отчаяния. Через некоторое время и мое настроение стало улучшаться. Я все больше подумывал о том, как выбраться с острова. Дело дошло до того, что я начал с помощью ножа счищать вьюнок с показавшейся мне достаточно прочной яхты. По моим расчетам, на полную очистку требовалось не более двух дней, после чего можно будет отправиться на поиски твердой земли. Если я поплыву строго на север, то обязательно доберусь либо до острова Уайт, либо до побережья Британии. Работая, я не терял бдительности. Триффиды постоянно крутились рядом. Как только они приближались на опасное расстояние, я надевал шлем и опускал забрало. Работать в такой экипировке было душно и неудобно, зато проклятые растения не могли причинить мне вреда. В первые дни пребывания на «острове» до меня часто доносилось стаккато барабанящих триффидов. Однако постепенно они умолкли. Как-то, мучаясь от бессонницы в кабине истребителя, я вспомнил один из афоризмов Оскара Уайлда. «Плохо, когда о вас много говорят, — сказал он. — Хуже, — когда о вас не говорят вообще». Не исключено, что триффиды сказали обо мне все, что могли, или пришли к выводу, что я не представляю для них интереса как личность. С другой стороны, они могли решить, что коль скоро я для них в своем комбинезоне недоступен, то время на меня тратить не стоит. Как бы то ни было, но они стали игнорировать меня, что было с их стороны невежливо. Поначалу эта неожиданная тишина меня немного смущала. Но поскольку триффиды по-прежнему не обращали на меня внимания, я скоро к этому привык. Не могу сказать, что их снобизм меня обижал. Тем более что другие существа продолжали одарять меня своим вниманием. Больше всего донимали крысы. Похоже, они видели во мне завтрак, ленч и файв-о-клок одновременно. Грызуны совершили на меня несколько нападений во время работы, но я нашел на палубе какого-то парохода обрывок стальной цепи и превратил его в надежное оружие. Как только крысы приступали к подготовке очередного набега, я начинал с угрожающим видом крутить цепь над головой, обращая их в позорное бегство. Крысам оставалось только юркнуть в норы и следить за мной оттуда горящими от голода глазами. Время от времени море, насылая на мой плот особенно большую волну, заставляло его извиваться в конвульсиях. Когда это случалось, «почва» вздымалась на высоту моего роста. Устоять на ногах было невозможно, и я валился как подкошенный на зеленый дерн. Вместе с дождевыми облаками приходила темнота, и я возвращался в кабину истребителя. Там я дремал или жевал листву триффидов, наполнявшую рот горьковато-сладким соком. Иногда мне удавалось убить с полчаса, занявшись чисткой пистолета или ревизией сигнальных ракет. Надежда, как правило, весьма хрупкое чувство, и несмотря на то что ее лелеют и холят при помощи вливаний оптимизма, она имеет тенденцию время от времени умирать. Тем не менее окончательно надежды я не утратил. В частности, я надеялся, что меня не унесет далеко в открытое море, я не окажусь вдали от твердой земли. Я знал, что преобладающие у южных берегов Англии течения поначалу понесут мой плот в юго-западном направлении. Позже, слившись с Гольфстримом, они повернут на север и, минуя Корнуолл, вынесут меня в Ирландское море. Дом и семья окажутся не очень далеко. Во всяком случае, я на это надеялся… Через некоторое время у меня зародилось подозрение, что я на острове не один. Я уже говорил о том, что, просыпаясь ночью, иногда видел за пластиком колпака кабины чье-то лицо со сверкающими глазами. Мне даже казалось, что это лицо обрамляла немыслимая грива волос. По утрам я убеждал себя, что эти ночные визиты — всего лишь сон. Однако постепенно я начал обнаруживать и более вещественные улики. Однажды, вернувшись с работы на яхте, я увидел на крыле пару крыс со сломанными шеями. Они были сложены аккуратно бок о бок. Создавалось впечатление, что это чье-то подношение. А однажды утром до меня издалека долетел, как мне показалось, человеческий голос, распевающий нечто вроде: «Дэд-дэд. Дэд-дэд-дэд». Скорее всего это были искаженные расстоянием крики чаек. Но я все-таки решил провести небольшой эксперимент: привязал бисквит к взятому из аптечки бинту и закрепил его на фальшборте яхты с таким расчетом, чтобы до лакомства не могла дотянуться даже самая атлетичная крыса. Поставив приманку, я отправился в свою обычную прогулку к «берегу», а когда вернулся через час, увидел, что бинт свободно развевается на ветру. Бисквит исчез. После этого события небеса стали казаться мне не такими ржавыми. Возобновив работу у яхты, я вдруг с удивлением поймал себя на том, что насвистываю какую-то веселую мелодию. Насвистываю! В глубине моей души вспыхнул огонек оптимизма. На десятый день пребывания на острове я уже чувствовал себя настоящим Робинзоном Крузо. Я собрал достаточно дров, чтобы развести костер. От хвостового оперения истребителя я оторвал лист металла и, придав ему форму чаши, стал кипятить воду. В кипяток я бросал нежные побеги триффидов и самых отборных крабов. Мне даже не приходилось их ловить, они добровольно являлись к моей импровизированной кастрюле. Аромат этого варева лучше всего могло бы определить слово «тошнотворный». По вкусу это была сложная смесь сладкого, кислого и соленого. С улучшением диеты мое настроение резко повысилось, и работа пошла быстрее. Эта деятельность доставляла мне удовольствие. Яхта вот— вот должна была вырваться из растительного плена. Более того, во мне укоренилась уверенность, что я на острове не один. Я знал, что дикарка каким-то непостижимым образом (это было просто чудо) спаслась, хоть и нырнула в чащу триффидов. Эта мысль несказанно радовала, хотя меня девушка по-прежнему избегала — так напугали ее выстрелы. Я был уверен, что все уладится. Но уладится не само собой. Чтобы вернуть ее доверие, следовало потрудиться. Такт и несколько бисквитов смогут навести мосты дружбы. Нельзя было бросать работу и на яхте, которую с островом еще связывали тысячи гибких стеблей. Я планировал совершить путешествие домой с одним пассажиром на борту. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает… На одиннадцатый день своего пребывания в шкуре современного Крузо я, оторвавшись от работы, поднял глаза и увидел огибающий мой остров пароход. В тот же миг я понял, что мне так и не удастся завершить спуск яхты на воду. Не теряя ни секунды, я дал сигнал бедствия красной ракетой. Через несколько мгновений пароход остановился, дал задний ход и двинулся кормой вперед к острову. С палубы на меня смотрели лица незнакомых людей. Для них я являл собой весьма необычное зрелище — странная фигура в костюме астронавта и сверкающем шлеме на фоне зелени плавающего острова. Мое же внимание больше всего привлек развевающийся на мачте незнакомый флаг. Утверждение о том, что жизнь полна сюрпризов, — вне всякого сомнения, затасканный трюизм. Тем не менее я был вынужден сказать себе, что события, видимо, принимают новый и совершенно неожиданный оборот.

Глава 9

НА БОРТУ

На палубе парохода меня ожидало множество людей — видимо, члены приветственной комиссии. Но вместо того чтобы издавать радостные крики, встречающие угрюмо молчали. Все еще отдуваясь после утомительного подъема по веревочному трапу, я наконец смог снять шлем. Из-под кустистых, серебрившихся сединой бровей на меня мрачно смотрел мужчина лет шестидесяти или около того. Он был очень высок, а его плечам мог позавидовать Геркулес. По его позе — ноги широко расставлены, руки за спиной — я понял: это капитан. Примерно полминуты он молчал, а когда наконец заговорил, его голос оказался настолько низким и могучим, что шлем у меня в руках завибрировал.

— Приветствую вас на борту, сэр, — произнес он, сверля меня взглядом. — Некоторые из этих людей — те, которые начитались всякой ерунды, оставшейся нам из Старого мира, — приняли вас за астронавта. Я, сэр, к их числу не принадлежу. И у меня для вас есть еще одна хорошая новость. Вот этот парень, его зовут Боссум, — он мотнул головой, указав густой бородой морского волка на человека с ружьем, — хотел всадить вам пулю в живот. Из предосторожности, как вы понимаете.

— В таком случае не могу не радоваться тому, что вы сумели его переубедить.

— Вы заблуждаетесь, сэр. Я его ни в чем не убеждал. Просто я предпочитал, чтобы он прострелил вам ногу. Но у меня на борту есть пассажиры, которые из кожи вон лезли, чтобы убедить меня изменить курс.

— Пассажиры? — изумился я. Неожиданное спасение с плавающего острова и встреча с бандой крутых парней на борту привели меня в состояние легкого замешательства. Положение осложнялось тем, что капитан говорил с незнакомым акцентом, и понимал я его почти с таким же трудом, с каким пару минут назад карабкался по трапу.

— Моя фамилия, сэр, — Шарпстоун, — продолжал он, — и я капитан корабля «Малый Бигль». Насколько я понимаю, вы оказались на этой плавучей свалке не по собственной воле. Я не ошибся? «Ну давай, Дэвид, — сказал я себе, — соображай быстрее. Ведь он спрашивает, что с тобой случилось». Почувствовав, что голова немного прояснилась, я ответил:

— Нет, сэр, не по собственной воле. Несколько дней назад мне пришлось совершить здесь вынужденную посадку.

— Вынужденную посадку? Из этого, видимо, следует, что вы летчик?

— Так точно, сэр, — ответил я и едва не добавил: «И притом очень неудачливый. За два дня угробил две машины».

— А пассажиры у вас были? — продолжал допрос капитан Шарпстоун.

— Хм-м… Был один, но… — Я рассказал, как попал на остров и как погиб Хинкман.

— Вам, приятель, похоже, дьявольски не повезло, — произнес капитан, несколько смягчившись. — Дьявольски… — Повернувшись к парню с ружьем, он стал отдавать приказы, сути которых я из-за необычного акцента так и не уловил. Мне удалось разобрать только несколько слов. Затем, снова обратив внимание на меня, капитан сказал: — Похоже, мы сможем создать вам здесь человеческие условия. Как вы отнесетесь к горячему душу и добротной еде?

— Я бы горячо приветствовал и то, и другое, сэр.

— Но вначале кое-какие формальности для вахтенного журнала. Ваше имя, сэр, и откуда вы свалились?

— Меня зовут Дэвид Мэйсен. А свалился я, как вы изволили выразиться, с острова Уайт.

— Как пишется «Мэйсен», сэр? — спросил он. Я продиктовал фамилию по буквам.

— Благодарю вас, мистер Мэйсен. Добро пожаловать на борт моего судна, — мрачно произнес он и пожал мне руку. Его захват, как я и ожидал, оказался стальным. — А теперь, если позволите, я вернусь к своим обязанностям. Но мои пассажиры не оставят вас без внимания. Держу пари, они засыплют вас вопросами. Он повернулся, чтобы уйти, и я почувствовал, как от работы машины затряслась под ногами палуба. Из единственной синей трубы парохода повалил дым, бордовое небо украсил белый плюмаж. Мы отходили от острова.

— Подождите, — неожиданно для себя сказал я. — Подождите. Отплывать нельзя.

— Неужели, мистер Мэйсен? — обратил на меня суровый взгляд Шарпстоун. — А я почему-то считал, что здесь командует капитан.

— Прошу прощения, — поспешно пояснил я. — Я сказал это только потому, что на берегу остался еще один человек.

— Но вы же говорили, что у вас был только один пассажир и он погиб.

— Все верно… но там еще была девушка. Она…

— Девушка? — Он понимающе вскинул брови и посмотрел на стоявших рядом матросов. — Откуда там взялась девушка? Капитан наверняка решил, что у меня от переживаний и от одиночества поехала крыша и перед моим замутненным взором стали возникать воображаемые девицы, может быть, даже русалки.

— Послушайте, капитан, — сказал я. — Возможно, я не смогу объяснить это как следует, но на острове я обнаружил девушку. На вид ей лет пятнадцать— шестнадцать, и она не умеет говорить. — Я заметил, что капитан перевел взгляд на остров, видимо, рассчитывая увидеть девушку. — Она постоянно прячется, — добавил я.

— Прячется?

— Да, я совершенно ненамеренно испугал ее, когда стрелял из пистолета в триффида.

— Но мы не видели никакой девушки, мистер Мэйсен. Мы разглядели вас, триффидов, но, простите, девиц на острове не заметили. — Повернувшись к какому-то среднего возраста мужчине, он бросил: — Выходим в открытое море, мистер Ши. Курс на юго-восток. Скорость десять узлов.

— Есть, сэр! — Моряк быстро зашагал к мостику.

— Ну а теперь, мистер Мэйсен, вам пора в душ. После чего вас осмотрит корабельный лекарь. — И он окинул меня взглядом, который мама почему-то называла «старомодным».

— Капитан! — чуть ли не взревел я. — На острове находится девушка, почти ребенок. Ей нечего есть, кроме вонючих крыс, а общество ей составляют триффиды! Она погибнет, если мы ее не найдем! На мой эмоциональный взрыв капитан Шарпстоун среагировал не больше, чем могла среагировать гранитная глыба.

— Мистер Мэйсен, я понимаю, что вам много пришлось перенести. Поэтому настоятельно рекомендую вам слегка остыть и спуститься вниз. К этому времени судно уже медленно отваливало от плавающего острова. На берегу толпились любопытствующие триффиды. Я подумал о красивой, полной жизни девушке, которая сейчас следит за тем, как пароход (ее единственная надежда на спасение) уходит в море. Не в силах сдерживаться, я что было сил хватил шлемом о фальшборт и выкрикнул:

— Нет! Вы не имеете права оставлять ее здесь!

— Мистер Мэйсен, я…

— Верните меня на остров. Я сам доставлю ее к людям.

— Там нет никакой девушки, мистер Мэйсен. А теперь мои люди, ради вашего же блага, — он глянул на пару дюжих матросов, — помогут вам спуститься вниз. Назначенные в санитары моряки — ручищи у каждого были размером с лопату — подхватили меня под локти. Это просто безумие! Почему он не воспринимает меня всерьез? Я попытался освободиться — бесполезно: у этих людей были стальные мышцы. Без особых усилий они повлекли меня к люку. Я ничего не мог сделать, ничего не мог сказать… Девушке суждено остаться на острове. Вскоре она умрет от голода или погибнет от яда триффида. В этом у меня не было никаких сомнений. Абсолютно никаких.

— Проводите мистера Мэйсена в каюту, — распорядился капитан, — и проследите, чтобы дверь оставалась на запоре.

— Минуточку, капитан Шарпстоун, — произнес голос, отличавшийся от грубой манеры речи моряков так, как небо отличается от земли. Голос, вне всякого сомнения, был женским. — Оглянитесь на остров, капитан, — продолжала женщина. — Там есть нечто такое, на что вам стоит взглянуть.

* * *

Итак, мое появление на борту судна-спасителя вряд ли можно было охарактеризовать как величественное. Но за последнюю неделю я видел слишком много покойников и не хотел быть виновным в еще одной смерти. Теперь я с удовлетворением наблюдал, отступив в сторону, как матросы бросились по местам готовить пароход к повороту. Капитан с привычной легкостью сыпал распоряжениями:

— Разверните судно на сто восемьдесят градусов. Подходить будем носом. Самый малый ход, мистер Ши. Я не хочу, чтобы весь этот распроклятый мусор запутался в винтах. Мистер Либервиц, подготовьте еще раз штормтрап. Я прошел вперед к фальшборту. Надо мной в самом зените висел унылый красный диск солнца. Света от него было так мало, что о нем не стоило и упоминать — хватало только на то, чтобы различить зловещие тени триффидов и увидеть холмы, скрывавшие в себе останки яхт и буксиров. В общем, картина, мягко говоря, удручающая. Однако в тот момент я был исполнен счастья. Там, на «берегу», стояла моя дикарка. Волосы на ее голове больше всего походили на готовый облететь одуванчик, а глаза сверкали от возбуждения и — не боюсь сказать — от страха. Она смотрела на пароход, на дымящуюся трубу, на белую бурлящую воду у винтов. Я был готов держать пари, что ничего подобного она раньше не видела. Я был до безумия счастлив. Да, она не погибла в зарослях триффидов. Как ей это удалось, одному Богу известно. Девушка стояла у самой кромки воды, с испугом поглядывая на качающийся под ногами тонкий слой растительности. К груди она прижимала портфель. Пароход тем временем медленно разворачивался к ней носом. Я молил Бога, чтобы Он не позволил ей в последний момент испугаться и убежать. Вид огромного приближающегося парохода был одновременно величественный и пугающий. Но наверное, девушка понимала, что это ее последний шанс на спасение. Поэтому, несмотря на весь свой ужас, стояла неподвижно, прижимая портфель к груди — так мать в минуту опасности прижимает к себе дитя.

— Очень рада видеть вас улыбающимся, мистер Мэйсен. Я обернулся, чтобы взглянуть на обладательницу голоса. На вид ей можно было дать лет двадцать пять. Худощавая, но не костлявая. Светлые с рыжинкой волосы свободно ниспадают на плечи. Такой прически я раньше никогда не видел. Глаза у нее были необычного зеленого оттенка, и в них, как мне показалось, светился незаурядный ум. Прекрасного цвета лицо выглядело несколько усталым, и на нем можно было разглядеть преждевременные морщинки. У меня не было сомнений в том, что обладательница приятного голоса находится на судне вовсе не в качестве палубного матроса. Об этом я догадался при взгляде на ее красивые руки без единой мозоли. Ее окружала аура, суть которой можно было определить одним словом — «порода». Одета она тем не менее была в простые джинсы, клетчатую рубаху, на ногах — тяжелые рабочие ботинки. Приземленный стиль несколько смягчал легкий розовый шарф.

— Не каждый день приходится встречать человека, который сумел бы противостоять нашему великому и ужасному капитану Шарпстоуну. Поздравляю, — улыбнулась она.

— Мне просто хотелось, чтобы он поверил моим словам. Хотя, боюсь, это получилось довольно неуклюже.

— Тем не менее вы добились желаемого результата. — Она кивнула в сторону замершей у кромки воды девушки. (Пароход очень медленно, дюйм за дюймом, приближался к плавающему острову.) — Кто она?

— Понятия не имею. Скорее всего ее унесло в море, когда «плот» оторвался от Большой земли. Я снова перевел взгляд на стоящую рядом со мной молодую женщину. В тот день мой мозг, видимо, работал на удивление медленно, поскольку я лишь в этот момент догадался о происхождении акцента, хотя пересмотрел сотни голливудских фильмов в некогда роскошных, а ныне поблекших залах «Имперского дворца кино».

— Вы американка? — спросил я, не в силах скрыть изумление.

— Ну и догадливый же вы, бритты, народ. — Она снова улыбнулась и, прикоснувшись к моей закованной в прорезиненную ткань руке, спросила: — Неужели на вас модный наряд, который носят все передовые молодые люди на этой стороне Атлантики?

— Сомневаюсь, — улыбнулся я в ответ. — Я был бы счастлив выбраться на воздух после десяти дней пребывания в этой резине. Да, и прошу меня извинить.

— Извинить? За что?

— За то, что я с таким изумлением заявил о столь очевидной вещи. О том, что вы американка. Мне не хочется выглядеть идиотом. Но несколько последних дней оказались для меня, мягко говоря, весьма необычными. Я повернулся и увидел, что острый форштевень парохода режет зелень «плота» с такой же легкостью, как нож — кочан капусты. Еще секунда — машины дали задний ход, а потом судно замерло. Какой-то матрос спустил штормтрап. Обращаясь практически к самому себе, я пробормотал:

— Плавающие острова, триффиды, одичавшие девицы, дни — темнее ночи… Чтобы к этому привыкнуть, нужно время.

— Похоже, сейчас вам больше всего нужны полноценный обед и хороший сон, — ласково произнесла она.

— Полностью с вами согласен. Думаю, правда, что глоток доброго рома тоже окажется не лишним.

— Полагаю, мы сможем нацедить вам пару стаканчиков. А теперь позвольте мне продемонстрировать вам мои отвратительные манеры. — Она протянула руку. — Керрис Бедеккер, Нью-Йорк-Сити. Я кивнул и, улыбнувшись (боюсь, что улыбка получилась несколько утомленной), произнес:

— Дэвид Мэйсен, остров Уайт. Затем мы перегнулись через фальшборт, чтобы посмотреть, как девушка поднимается по штормтрапу. Несмотря на то что под мышкой у нее был портфель, взбиралась она с изумительной легкостью.

— Как же я счастлив, что она теперь может не опасаться этих ужасных триффидов! — с чувством произнес я. В ответ Керрис сказала нечто такое, что меня немало удивило.

— Да, — задумчиво пробормотала она, разглядывая самого отвратительного, с моей точки зрения, триффида. — Но они здесь у вас, по-моему, все какие-то недоразвитые и отощавшие.

Глава 10

ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

Я предполагал, что мне придется принимать пищу в одиночестве в своей каюте. Но действительность оказалась совсем иной. На подобное я никак не рассчитывал. Во-первых, я принял душ. Восхитительный горячий душ. Затем — переоделся в брюки и рубашку из тонкой джинсовой ткани, которые одолжил один матрос примерно одного со мной роста. Поскольку подходящей обуви не нашлось, мне предложили пару толстенных носков из белой шерсти. В вязке присутствовала черная нить, и носки удивительно походили на пару маленьких собачек далматинской породы. Теперь, через час после того, как мы взяли на борт одичавшую девушку, я в полной мере ощущал всю мощь паровых машин, несущих пароход по океану. Когда я приводил в порядок волосы при помощи позаимствованной у кого-то расчески, дверь открылась, и стоящий за порогом матрос весело объявил:

— Жратва подана, приятель. В пассажирском салоне. Прямо по коридору, первая дверь налево. Ошибиться невозможно. Поблагодарив его, я с удовольствием провел ладонью по свежевыбритому подбородку и посмотрел в зеркало. Здоровая, хотя и однообразная диета последних дней пошла мне только на пользу. Я увидел свое еще более мужественное, правда, с несколько запавшими щеками лицо. В любом случае на умирающего от голода я не походил. Пассажирский салон оказался потрясающе уютным — мягкая мебель, картины на стенах. Но более всего мое сердце согрел вид небольшого, отлично укомплектованного бара в углу. На отдельном столе стояла миска, до краев наполненная дивным овощным рагу с изрядными кусками тушеной говядины. Я увидел, что мне не придется пировать в одиночестве. В салоне была рыжеватая блондинка Керрис и с ней трое мужчин. Все четверо явно изнывали от нетерпения и очень напоминали детишек, ожидающих появления факира. Когда я вошел, они встретили меня радостными улыбками.

— Обойдемся без церемоний, — сказал высокий чернокожий мужчина, показывая на миску с рагу. — Вы наверняка страшно голодны.

— Не стану отрицать, — кивнул я. — Буду счастлив, если мне впредь никогда не придется питаться триффидами. Эти слова их удивили, и они обменялись недоуменными взглядами.

— Я принесу вам обещанный ром, — сказала Керрис, поднимаясь с кресла. — Но прошу вас, начинайте с чего-нибудь более существенного. — С этими словами она подошла к бару и плеснула в стакан щедрую порцию рома. — Да, кстати, — продолжила Керрис, — надеюсь, вы ничего не имеете против нашего общества?

— Напротив. Очень рад. Не выпуская бутылки, она поочередно показала на всех мужчин и сказала:

— Познакомьтесь с моими товарищами по приключениям: Гэбриэл Дидс… Вперед выступил чернокожий гигант. Он был значительно выше других и двигался так, как обычно двигаются атлеты, — расслабленно и слегка небрежно.

— Рад приветствовать вас на борту, мистер Мэйсен, — произнес он, с широченной улыбкой тряся мою руку.

— Просто Дэвид, — поправил я, столь же широко улыбаясь.

— Джентльмена со светлой бородкой зовут Дек Хорни, — весело продолжала Керрис. — Ни в коем случае не позволяйте ему усадить вас за шахматную доску. Его партии продолжаются целый день, и при этом он набивает трубку таким вонючим табаком, что за все время игры вам не удастся как следует сосредоточиться. Полагаю, дымовая завеса является частью его стратегических замыслов. Деку Хорни на вид было года двадцать три, и он производил впечатление дружелюбного, хотя и чуть застенчивого парня. Молодой человек мне улыбнулся, однако шутка Керрис вогнала его в краску.

— И последним в нашей очереди стоит Рори Мастерфилд. Однако Рори первый, когда дело доходит до игры на банджо. У Рори были глаза-буравчики и заостренный нос. Он улыбался, но взгляд его оставался инквизиторским, и вообще в нем было что-то от осы. Я потряс ему руку, и процедура знакомства завершилась.

— Ну и костюм был на вас, Дэвид! — восторженно сказал Рори. — На какой же машине вы летели? Когда я назвал ему тип истребителя, Рори даже присвистнул. Затем прищурился с таким видом, словно пытался сохранить полученную информацию для последующего использования.

— Да вы ешьте, — сказал Гэбриэл. — Если надо, вам принесут еще столько же. Да, Дек, передай-ка нам хлеб. Он позади тебя, на тарелке. Этому парню надо входить в форму. Дек передал мне тарелку, на которой возвышалась внушительная гора хлеба. Аромат у рагу был просто великолепным. Вкус тоже не разочаровал. Я поймал себя на том, что с восхищением взираю на куски говядины. Создавалось впечатление, что в рагу щедрой рукой бросали целые бифштексы. Там находились какие-то желтые, незнакомые мне овощи, но вкусны они были необыкновенно. Я с жадностью набросился на рагу и уже начал размышлять о том, как подступиться к здоровенным кускам мяса со столь жалкой ложкой, как вдруг заметил, что сидящие вокруг стола смотрят на меня, как дети на фокусника, готового извлечь из цилиндра кролика. Я едва не поперхнулся, решив, что совершил какую-то чудовищную ошибку из области этикета. Однако испугался я напрасно.

— О, простите нас, — покраснела Керрис. — Мы на вас пялимся совершенно неприлично. — Она смущенно улыбнулась: — Мы совсем не ожидали, что подберем на острове Робинзона Крузо, да еще и пилота реактивного истребителя.

— Особенно такого, который сумел выстоять против великого капитана Шарпстоуна, — с широкой ухмылкой бросил Дек. Несмотря на теплый прием, я не мог не беспокоиться о дикарке. Совершенно новая, непривычная обстановка в обществе множества людей могла серьезно повлиять на ее психику.

— Девушка, которую вы подняли на борт… — начал я. Но Керрис не дала мне закончить:

— Не беспокойтесь. С ней в каюте Ким Со. Ваша подруга вполне счастлива и успела съесть целую тарелку печенья. А как вам нравится рагу?

— Потрясающе! — с чувством произнес я. — Вы не представляете, насколько оно вкусное.

— Еще хлеба? Берите, не стесняйтесь.

— А как ром? — поинтересовался Гэбриэл.

— Великолепен! Просто великолепен! Я снова начинаю чувствовать себя человеком. В беседу вступил Рори:

— Вам очень не повезло. Вы разбили суперклассную машину. Как это случилось? Я объяснил, что первоначально мы пытались определить мощность облачного слоя, который, по нашему мнению, стал причиной темноты. Затем, поняв, что это не так, мы поднялись выше. В ходе полета связь с базой была потеряна, и пришлось совершить вынужденную посадку на зеленый плавающий остров. Мое повествование, естественно, вызвало оживленную дискуссию о фокусах природы, не позволивших солнцу сиять так, как положено. Из этого диспута мне стало ясно, что с той же проблемой они столкнулись и в Нью-Йорке, из чего в свою очередь следовало — явление носит глобальный характер. Я вглядывался в их возбужденные лица, поднося ко рту кусок хлеба, изрядно политый остатками соуса. Покончив и с этим деликатесом, я спросил:

— Что привело вас сюда? Я впервые встречаю американцев, преодолевших Атлантику после Великого Ослепления.

— Великого Ослепления? — переспросила Керрис. — У себя дома мы называем это событие Началом.

— Начало чего? — фыркнул Гэбриэл. — Отличный пример искусственно насаждаемого оптимизма.

— Ну уж если на то пошло, — вмешался Рори, — то ни один европеец тоже не путешествовал на запад.

— По крайней мере в последние годы мы об этом не слышали, — добавила Керрис. Я подавил искушение облизать пальцы и, осушив стакан с ромом, сказал:

— Это легко объяснить. Последние тридцать лет мы были настолько увлечены борьбой за существование, что все международные дела, включая путешествия, пришлось отложить.

— А мы наконец пустились во все тяжкие, — радостно заявил Гэбриэл. — Мы протащили это корыто с севера на юг от Полярного круга вдоль берегов Европы и Африки до самого экватора.

— Мы занимаемся картографией и собираем образцы животных, растительности и минералов, — пояснил Дек.

— И пытаемся определить границы распространения триффидов, насколько это возможно, — сказала Керрис и спросила: — Еще рому, Дэвид?

— Боюсь, мне придется отклонить это заманчивое предложение. То, что я уже принял, ударило мне в голову.

— И еще, — произнес Рори таким тоном, словно вспомнил какую-то крошечную, но имеющую существенное значение деталь, — мы навещаем разных людей, чтобы сказать им «привет». Настало время знакомиться с соседями. А теперь, Дэвид, расскажите нам о себе. Как протекает жизнь на острове Уайт? За этим последовала довольно затяжная и интенсивная «пресс-конференция». Все четверо засыпали меня вопросами, на которые я в меру своих возможностей старался ответить. В разгар беседы, узнав, что пароход держит курс на пролив Ла-Манш, я пригласил их сразу по прибытии выпить вместе со мной одну-две пинты пива в Шанклине, с чем они охотно согласились. Кроме того, мне удалось кое-что узнать и о своих попутчиках. Все они были родом из Нью-Йорка и входили в исследовательскую группу «Малого Бигля». Как вы уже, наверное, догадались, пароход получил свое название в честь корабля «Бигль», на котором Чарльз Дарвин пустился в свое знаменитое путешествие. Помимо «Малого Бигля», имелся и «Большой Бигль». «Большой Бигль» двигался вдоль побережья обеих Америк. Перед обеими экспедициями была поставлена примерно одна и та же задача. Мои новые друзья пытались определить ареал распространения триффидов в Старом свете и вступали в контакты с разрозненными поселениями. У наших американских собратьев, оказывается, имелся долгосрочный план, целью которого было объединение всех переживших катастрофу в единое сообщество.

— Многие просто не заинтересованы в контактах, — вздохнула Керрис. — В одной колонии в Норвегии на нашу попытку высадиться на берег ответили выстрелами.

— И это стоило нам двоих членов команды, — вставил Рори. — Именно поэтому капитан продемонстрировал некоторую сварливость, когда вы поднялись на борт. Во время беседы я все сильнее и сильнее восхищался этими молодыми людьми. Больше всего мне нравились их целеустремленность и неукротимая энергия. Если подсоединить их к электропроводке, то на всем пароходе полетят предохранители, думал я. Эти люди пребывали в постоянном движении вне зависимости от того, стояли они или сидели. Молодые ученые выразительно жестикулировали. А такого уверенного тона, как у них, на нашем тихом острове я никогда не слышал. В их присутствии я временами ощущал себя деревенским родственником-недоумком. Кроме того, эти ребята были весьма любознательны, и их интересовали даже самые мелкие детали нашей жизни на острове.

— Где вы берете уголь? — спросил Дек, полируя стекла очков, которые и без этого сверкали не хуже гелиографа. — Ведь на острове Уайт нет своих копей?

— М-м… нет, — сказал я между двумя бисквитами, которые они именовали печеньем. — Мы его не используем…

— Вы не используете уголь?! Похоже, мой ответ их поразил.

— Как же вы согреваетесь?

— Как обеспечиваете освещение?

— Есть ли у вас пароходы?

— Пароходы у нас есть, но они переведены на жидкое топливо.

— Значит, нефть? На острове работают нефтяные скважины?

— Нет. Но…

— Не может быть, чтобы вы снабжались из старых запасов!

— Конечно, нет. Жидкое топливо мы вырабатываем из триффидов.

— Триффидов?! — Рори посмотрел на меня так, словно я бредил или спорол несусветную чушь. — Но каким образом вы осуществляете их перегонку в горючее вещество?

— Мы построили завод по переработке триффидов в промышленном масштабе. Технологию двадцать лет назад придумали мой отец и человек по фамилии Кокер. Из триффидов получают жидкое масло, которое перегоняется в спирты, обладающими теми же свойствами, что и нефть, а далее…

— Нет, вы только послушайте! — восхитился Гэбриэл. — Эти парни научились добывать газолин из проклятых тварей! Невероятно!

— А также тяжелые масла для смазки, пищевые и парфюмерные, — добавил я с нескрываемой гордостью. — Топливо для реактивного истребителя тоже получено из триффидов, и оно отличается от топлива для двигателей внутреннего сгорания…

— Вот это да, дьявол вас всех побери! — воскликнула Керрис. — Весь вопрос в том, согласятся ли ваши люди поделиться секретами производства.

— Почему бы и нет? — ответил я с несколько наивной улыбкой.

— И в вашем распоряжении имеется флот реактивных самолетов? — задумчиво потирая подбородок, поинтересовался Рори.

— Да. Главным образом истребители и легкие бомбардировщики.

— Боже, — пробормотал Дек, а остальные словно по команде откинулись на спинки кресел и вопросительно взглянули друг на друга. Взгляды были очень выразительны, и я понял, что им хочется удалиться и обсудить услышанное без меня. После довольно продолжительного молчания Керрис спросила, тщательно подбирая слова:

— Вы хотите сказать нам, Дэвид, что ваша колония располагает вооруженными силами? Вопрос — или скорее тон, которым он был задан, — меня озадачил, и я стал отвечать более сдержанно, чем раньше.

— Да, — сказал я. — В целях обороны.

— Вы полагаете, что вам угрожает — как бы это получше выразиться — враждебная держава?

— О державах речь не идет. Но в прошлом на нас не раз и не два нападали пираты.

— Использовали ли вы самолеты с целью нападения?

— Крайне редко, — ответил я, а внутренний голос посоветовал попридержать язык.

— Понимаю… — протянула Керрис и после небольшой паузы продолжила: — Надеюсь, вы понимаете, почему мы беспокоимся, узнав, что заокеанская колония располагает столь внушительным флотом боевых самолетов?

— Они выполняют сугубо оборонительные функции.

— Но столь же легко могут быть использованы и в целях агрессии?

— Согласен, — улыбнулся я. — Однако, поверьте, мы вовсе не стремимся к мировому господству. Рори вздохнул и, сверля меня глазами-буравчиками, произнес:

— Надеюсь, Дэвид, вы понимаете стоящую перед нами дилемму? Мы — я хочу сказать наш народ — опасаемся, что с вашей стороны может исходить угроза. Да, мы путешествуем по миру, протягивая всем руку дружбы и предлагая установить торговые связи, включая обмен знаниями. Но при этом мы также даем всем знать, что являемся богатым сообществом, имеющим доступ к такому важному сырью, как уголь и лес. Мы…

— И вы опасаетесь, что какое-то другое сообщество в Европе захочет отнять у вас все ваше богатство, так? — закончил я.

— Да, такая угроза существует, — очень серьезно произнес Гэбриэл. — На нас тоже нападали пираты. Мы теряли друзей и родственников.

— Теперь вы понимаете, почему мы немного нервничаем, когда слышим о том, что у кого-то есть воздушный флот из истребителей и бомбардировщиков, — добавила Керрис.

— Ведь вы можете решить, что зачем торговать, если можно просто нас разбомбить и взять все, что надо, — буравя меня взглядом, заключил Рори.

— Такие действия противны нашему духу. Мы любим мир и тоже желаем наводить мосты.

— Рад это слышать, — с некоторым облегчением произнес Гэбриэл.

— Мы хотим заводить себе друзей, а не врагов, — улыбнулся Рори.

— Кроме того, — с нажимом сказал я, — наши самолеты, включая реактивные, не способны долететь до Нью-Йорка. Не та дальность полета.

— Следовательно, авианосцев у вас нет?

— Нет, — рассмеялся я. — Такой роскоши мы себе позволить не можем. Все снова заулыбались.

— В таком случае мы, несомненно, станем лучшими друзьями, — сказал Гэбриэл, вставая с кресла. — И это следует отметить. Он вернулся с виски, которое оказалось не только отличным по качеству, но и весьма мощным по произведенному эффекту. Я принял пару порций, и алкоголь, пробежавшись по жилам, ударил в голову. Я почувствовал себя смертельно усталым, что было вполне объяснимо после стольких ночей, проведенных в тесной кабине. Керрис первой заметила, как мой подбородок непроизвольно падает на грудь, и сказала, что каюта меня ждет, а потом даже проводила по коридору до самых дверей. — Шкипер говорил, что мы к утру будем у острова Уайт, — сообщила она, стоя у порога маленькой, но уютной каюты с уже застеленной койкой. — А до этого вы сможете как следует выспаться. Словом, будьте как дома. Едва успев ее поблагодарить, я погрузился в прекрасный, без всяких сновидений сон.

Глава 11

НОЧЬ

С корабля к отдаленной радиостанции на берегу понеслись сигналы. Берег ответил. Корабль передал информацию. Последовали вопросы. И затем поступил приказ. Но тогда я об этом ничего не знал. Пребывая в блаженном неведении, я крепко и сладко спал на своей койке под палубой. Шум машин менялся, дрожь, которую передавали всему телу корабля пульсирующие цилиндры, становилась все сильнее и сильнее. Кочегаров подняли среди ночи и, не позволив перекусить, приказали спуститься вниз. Они не только поддерживали огонь в топках, но и посылали пламенные проклятия в адрес начальства, однако долг обязывал — им приказали держать давление пара в котле на максимально возможном для старой лохани уровне. Итак, кочегары непрерывно подбрасывали в топку уголь, и пароход шел все быстрее. Об этом я тоже не знал, ибо спал сном младенца. За трубой судна развевался огненный шлейф, искры ярко сверкали на фоне черного беззвездного неба. Те, кто стоял на падубе, могли видеть, как в обе стороны от форштевня разбегаются две белые волны, похожие в темноте на проведенные мелом линии. У самого носа корабля эти линии казались совершенно прямыми, но если оглянуться назад, было видно, что белые полосы изгибаются плавной дугой. Пароход менял курс. На борту судна находилось бесценное сокровище. Предмет оказался настолько ценным, что капитану было приказано не задерживаться ни при каких обстоятельствах, кто бы этого ни требовал. Пребывая все в том же блаженном неведении, я встал с постели, натянул смешные, похожие на щенков-далматинцев шерстяные носки, влез в брюки, надел рубашку и прошел в пассажирский салон, где в полной мере насладился хрустящим поджаренным беконом, парой яиц и тостом. Завершался завтрак пончиками с великолепным сладким сиропом. Находясь в прекрасном расположении духа, я не придал никакого значения словам Гэбриэла.

— Кто-нибудь знает, почему шкипер так гонит это старое корыто? — войдя в салон и наливая себе кофе, спросил гигант. Мужчины пожали плечами, не прекращая работать челюстями, Керрис не ответила, потому что живо заинтересовалась развитием инфраструктуры на острове Уайт. Инфрастуктура! Я не знал, как это слово пишется, а меня спрашивают о ее развитии… Меня никогда не интересовало, сколько миль железнодорожных путей или магистральных водопроводов проложено на нашем острове. Будучи невежественным дурнем, я в тот момент полагал, что примерно через час мы достигнем острова и более компетентные обитатели колонии смогут полностью удовлетворить любознательность Керрис. Девушка, поняв, что от меня ничего не добиться, принялась заряжать восьмимиллиметровой пленкой взятую со склада кинокамеру, произведенную когда-то в Германии. Я с удовольствием следил, как ловко работают ее пальцы, вставляя пленку в лентопротяжный механизм между валиками и звездочками. Камере было по меньшей мере лет сорок, но она продолжала работать с точностью швейцарских часов. Первый за последние тридцать лет контакт между нашими народами будет запечатлен для вечности. Вскоре я вышел на палубу. Матросы трудились, не поднимая головы и не покладая рук. На мостике, широко расставив ноги и заложив руки за спину, вглядывался в далекий горизонт капитан Шарпстоун. Шкипер стоял как скала, а глаза его казались стальными. На фордеке я увидел небольшую четырехфунтовую пушку и пару крупнокалиберных пулеметов. Да, эти ребята хорошо подготовились к заходу в незнакомые воды. Солнце уже успело подняться довольно высоко над горизонтом. Или, вернее, не солнце, а то, что себя выдавало за дневное светило в эти темные времена. Больше всего это напоминало диск из оранжевой фольги, небрежно приклеенный к едва освещенному небу. Нам предстоял еще один мрачный и холодный день в самый разгар июня. То, что преграждало путь солнечным лучам высоко в небе, весьма эффективно действовало и на климат. Погода все больше и больше походила на зимнюю. Неужели слова мистера Хартлоу, произнесенные перед смертью, оказались пророческими? Может, это и впрямь начало конца? Ведь недаром множество мировых религий предрекают: гибель мира начнется с прихода неестественной тьмы. Если не будет света, фотосинтез прекратится. Растительный мир погибнет. Без растений вымрут все травоядные животные. Пищевая цепочка начнет рваться

— звено за звеном. От мрачных размышлений я дрожал сильнее, чем от холодного пронизывающего ветра. Я стоял, облокотившись на фальшборт, и вглядывался в ржавые валы далеко на горизонте. Мне очень хотелось первым увидеть пологие холмы острова Уайт. Я представил, как приятно будет пройти по пирсу в город. Увидеть знакомые лица. Услышать голоса играющих на школьном дворе детей. Я уже видел себя дома в удобном кресле перед камином. Папа, мама и сестры, широко открыв глаза и замирая, внимают рассказу о моих героических похождениях. А за этим последует ночь «очищения» в городе. В компании с Митчеллом, естественно. В этот момент я почувствовал, что за моей спиной кто-то стоит.

— О, Керрис, простите. Я не заметил, как вы подошли.

— Мне не хотелось вас беспокоить.

— Вот-вот должен показаться мой дом.

— Вы что-нибудь уже увидели?

— Пока нет.

— Необходимо раздобыть для вас обувь. Не можете же вы предстать перед своими в этих дурацких носках. К тому же сейчас очень холодно.

— А я и не заметил, — ответил я, несколько покривив душою. — Готовьтесь к встрече. В порт явится весь город. Не каждый день к нам приходит пароход с американцами.

— Камера наготове. Я запечатлею на пленке ваш прекрасный профиль, как только мы ошвартуемся, — с улыбкой сказала она.

— Прекрасный профиль? — удивился я. — Боюсь, что от его вида треснет объектив.

— Вы в это время будете стоять вытянув шею, отыскивая среди встречающих супругу.

— А вот и нет. Я не женат.

— Ах вот как, — проронила Керрис и взглянула вперед по курсу. Ее длинные волосы развевались по ветру. — Вы знаете, а ведь Гэбриэл прав. Мы мчимся на всех парах. Шкиперу не терпится доставить вас домой живым и здоровым.

— Вы уверены, что он дал радиограмму на частоте, которую я вам сообщил?

— Естественно. Они страшно обрадовались, узнав, что вы живы. Мы замолчали. Наступившую тишину нарушало лишь шипение разрезаемых форштевнем волн.

— Вы спасли девушку, — наконец произнесла Керрис, внимательно глядя на меня своими необыкновенными зелеными глазами. — Вас встретят, как героя.

— Героем я себя вовсе не чувствую, — ответил я, покачивая головой. — Совсем напротив. Мне становится очень скверно, когда я вспоминаю о Хинкмане.

— Тем не менее не забудьте подготовить торжественную речь. Островитяне, насколько я поняла из радиообмена, уже считают вас героем.

— Это скорее по праву рождения, а вовсе не из-за личных заслуг. Керрис откинула упавшие на лицо волосы, которые в неярком красноватом свете стали совсем рыжими.

— Дэвид, вы либо очень скромны — невыносимо скромны, — либо в жизни вашей семьи есть какая-то огромная тайна. Я снова облокотился на фальшборт и, глядя на пену у форштевня, произнес:

— Никакой великой тайны в нашем семействе нет. Если послушать, что говорят и пишут о моем отце на острове, то он выглядит почти полубогом.

— И от вас тоже ждут великих свершений?

— Вроде того.

— И вас это терзает?

— Вовсе нет, — улыбнулся я. — Отец — великий человек, но моя семья вовсе не желает видеть во мне второе издание Билла Мэйсена. А вот общественность ожидает от меня нечто подобное.

— Но, может быть, вы их и не разочаруете.

— Керрис, до сих пор мое самое большое достижение состоит в том, что я за два дня угробил два самолета. Да, все ждут, что я надену сапоги великана. Однако боюсь, что они слишком велики для моей ноги. И я снова повернулся лицом к морю, успев заметить, какие у нее белые зубы и какую прекрасную форму имеют чуть пухлые губы.

— Только не подумайте, что я жалуюсь на судьбу, — добавил я и спросил: — А как ваша семья? В ней проводятся смотры достижений ее членов?

— Проводятся. Но боюсь, что за всеми членами семейства уследить невозможно.

— Неужели их так много?

— Да, очень.

— У моего приятеля Митчелла восемь братьев и две сестры. Не представляю, как он запоминает их дни рождения. Да что там дни рождения! Я был бы не в силах запомнить их имена.

— Думаю, что ваш приятель Митчелл еще легко отделался.

— Неужели у вас братьев и сестер еще больше?

— Хм-м… — Она улыбнулась, посмотрела на меня и сказала: — При последнем учете выяснилось, что у меня сто пятнадцать братьев и сто двадцать сестер. Я подумал было, что она шутит, и громко расхохотался, но, взглянув на ее лицо, понял: это не шутка.

— Вот это да! — воскликнул я.

— А вы думали, что у вашего Митчелла забот полон рот, — уусмехнулась Керрис и, прикоснувшись к моему подбородку, добавила: — Если ваша челюсть опустится еще хотя бы на дюйм, придется латать палубу. — Она облокотилась на фальшборт рядом со мной, посмотрела в даль и спросила: — Ну и как, никаких признаков острова? И тут я сделал маленькое открытие. Разные общества, пребывая в изоляции, развиваются по-разному. У нас появились Дома Материнства. В Нью-Йорке же количество детей в одной семье достигало нескольких сотен. Одному Богу известно, как им это удавалось. Но для меня было ясно одно — и мы, и они должны будем проявлять друг к другу максимум терпимости. И мы, и они обязаны принять чужой образ жизни без каких-либо предрассудков. В противном случае нас ожидают большие опасности. Размышляя о том, как американцы перенесут шок от встречи с нашей уютной и очень домашней культурой, я машинально взглянул на солнце. И только в этот момент понял, что с нашим светилом что-то неладно. Очень, очень неладно.

Глава 12

НЕОЖИДАННОЕ ОСЛОЖНЕНИЕ

— Что случилось, Дэвид? Я бросил на Керрис такой взгляд, что она невольно отшатнулась.

— Это судно, — прокричал я, — плывет совсем не в ту сторону!

— Что значит «не в ту сторону»? Мы везем вас домой.

— Вовсе нет, будь все проклято… И как же я сразу не заметил!

— Дэвид…

— Вот эта штуковина последние двадцать минут смотрит мне прямо в лицо.

— Дэвид, я не понимаю, о чем вы…

— Взгляните на солнце! — Весь трясясь от ярости, я ткнул пальцем в красный диск в небе.

— Ну и что же происходит с солнцем? Я не вижу…

— Я тоже до последнего момента не видел, — тяжело вздохнул я. — Послушайте меня, Керрис. Сейчас еще нет полудня. Солнце поднимается. Но поднимается за кормой судна! А должно подниматься впереди по курсу. Это означает, что мы идем на запад, а не на восток!

— Ничего не понимаю! Мы должны были доставить вас домой.

— Должны были! — чуть ли не выкрикнул я, бросив полный ненависти взгляд на мостик. — Однако, похоже, планы изменились.

— Дэвид?!

— Сейчас я выскажу этому капитану Блаю*, или как его там, все, что о нем думаю!

* Капитан Блай командовал английским военным кораблем «Баунти». Прославился своей жестокостью. Взбунтовавшийся экипаж высадил его в шлюпке в открытом море. — Примеч. пер.

Вне себя от ярости я взлетел на мостик.

— Доброе утро, мистер Мэйсен, — произнес капитан Шарпстоун, держа руки за спиной и глядя мимо меня. — Надеюсь, вам удалось выспаться? — Затем, повернувшись к стоящему за его спиной офицеру, скомандовал: — Скорость восемнадцать узлов, мистер Леман.

— Капитан Шарпстоун, — начал я, — что происходит?

— А происходит то, мистер Мэйсен, что мы идем с очень приличной скоростью. Больше ничего.

— Да, но не в том направлении.

— И в направлении я тоже не вижу никакой ошибки.

— Мы идем на запад?

— Скорее на северо-запад.

— Но почему? Ведь предполагалось, что вы доставите меня на остров Уайт.

— Планы изменились, сэр.

— Но к чему такая спешка? Разве нельзя было вначале забросить меня домой?

— Я получил приказ, мистер Мэйсен.

— Но мы были всего в каких-то двенадцати часах хода от острова. Почему бы…

— Когда ваш командир отдает приказ, мистер Мэйсен, вы ему повинуетесь, не так ли? Верховное командование приказало мне развернуться на хвосте и идти полным ходом домой. Я должен повиноваться. Неужели, сэр, вы считаете, что я похож на мятежника?

— Но вы могли бы связаться по радио с вашим начальством и объяснить положение. Если у вас недостаток топлива или пищевых припасов, то наша колония…

— Не знаю, мистер Мэйсен, может быть, у лиц вашей профессии принято задавать вопросы офицерам высшего звания, но у нас подобное поведение рассматривается как неповиновение, и посему оно для меня неприемлемо. — Взглянув на меня из-под своих внушительных бровей, он добавил: — Не сомневаюсь, что, как только появится возможность, будут приняты все меры, чтобы доставить вас к вашей семье целым и невредимым. А сейчас, с вашего позволения, мы идем курсом норд-вест.

— В Нью-Йорк? Вместо ответа он через стекла мостика вгляделся в горизонт. К моему рукаву прикоснулись чьи-то пальцы. Эта была Керрис. Кивком она показала, что мне следует оставить капитана в покое. Скрипя зубами, я отправился вниз в пассажирский салон, где, к своему стыду, высказал ей все, что думал о полученных капитаном приказах. Учитывая мое состояние, высказывания были хорошо сдобрены славным английским сленгом. Как бы вы поступили, узнав, что вместо дома вас везут в чужую страну? Подняли бы в одиночку мятеж? Едва ли. Тем не менее большую часть дня я расхаживал по палубе, злобно поглядывая на всех встречных. Керрис, Гэбриэл, Дек и девушка азиатского происхождения по имени Ким Со выражали мне сочувствие, но в то же время подтверждали, что капитан действительно получил приказ следовать домой. Капитан Шарпстоун, несмотря на свою суровость, оказался человеком слова. После ленча, состоявшего из ошеломляющих размеров бифштекса, мне предложили составить радиограмму в мой штаб. Ощущая сильную тоску по дому, я написал, что со мной все в порядке, что планы изменились и что я вернусь в ближайшем будущем. После этого мне оставалось только попытаться получить от путешествия максимум удовольствия. Вскоре я настолько привык к постоянному шуму машин, что вообще перестал его замечать. Мой первый день плавания закончился, когда кирпичного цвета солнце погрузилось в океан. Надев новые ботинки, я вместе с Керрис прогуливался по палубе. Однако мы не выдержали холода и вскоре скрылись в уютном и теплом пассажирском салоне. Гэбриэл сидел за столом и делал какие-то записи, Рори машинально перебирал струны банджо. Мы с Керрис почти час играли в карты, еще не зная, какой сюрприз нас ждет. В начале девятого в салон вошла Ким Со. Хитро улыбнувшись, она бросила взгляд через плечо. Я ожидал, что сейчас последует какая-то шутка, но, улыбнувшись еще шире, девушка провозгласила:

— Позвольте представить вам еще одного нашего гостя. С этими словами она повернулась и протянула кому-то руку — кому именно, мы пока не видели. Через порог робко переступила девушка лет пятнадцати. Широко улыбаясь, она обвела взглядом всех присутствующих. Увидела меня, вытянула указательный палец и со смехом воскликнула:

— Бум-бум! Бум-бум! Дикарка с острова изменилась настолько, что я с трудом ее узнал. Чисто помытого ребенка нарядили в новое платье, а похожие на темный одуванчик волосы были со вкусом пострижены. Столь неожиданная трансформация привела меня в восторг. Ким ободряюще кивнула девушке и, обратившись к нам, сказала:

— А теперь познакомьтесь с Кристиной. Некогда дикий ребенок погладил себя по щеке и пролепетал:

— Кис-тина. Кис-тина.

— Крис-тина, — медленно произнесла Ким и повторила: — Крис-тина.

— Кис-тина!

— Мы постепенно продвигаемся вперед, — с улыбкой сказала Ким. — Хотя и не так быстро, как хотелось бы. На то, чтобы завоевать доверие Кристины, Ким потратила сутки. Она рассказала, что девочка радостно встала под душ и охотно переоделась в новое платье. Ким считала, что в нежном возрасте Кристина воспитывалась в цивилизованном обществе. Умывание, чистка зубов и уход за волосами были ей вовсе не чужды. Теперь она вернулась к людям и принялась изучать мир с удвоенной энергией. Несколько часов подряд она осторожно прикасалась к картинам, мебели и одежде, пытаясь вспомнить, как что называется. Я испытывал чувство, похожее на гордость, наблюдая за тем, как Кристина бродит по салону и с детской непосредственностью изучает окружающий мир.

— Стул… стол. Стол! — Она триумфально постучала кулачком по столешнице.

— Стол. Сидеть. Есть. Тетя Сью — здесь. — Показав на конец стола, она скривила рожицу и выдавила: — Кха-кха… Фу! Издав эти таинственные звуки, Кристина помахала ладонью у лица, как бы разгоняя дым.

— Понимаю, — сказала Керрис, глядя на меня, — тетушка Сью дымила, как паровоз.

— Макси, здесь… Макси нехороший… — Теперь девочка изобразила собаку, водрузившую лапы на стол.

— Интересно, научится ли она говорить как следует? — задумчиво произнес Рори. — Расширится ли ее лексикон, или останется на этом уровне?

— Она толковая девочка и обучается очень быстро. Кристина неожиданно поднесла палец ко рту, щелкнула языком и сделала вид, что разливает воображаемый напиток из воображаемой бутылки. Затем заговорила на удивление низким мужским голосом с легким, как мне показалось, шотландским акцентом.

— За новый, очередной год нашей жизни. Боже, храни короля.

— Господи, — восхищенно затряс головой Гэбриэл. — Я слышал о фотографической памяти, но о фонографической мне слышать не доводилось.

— Думаю, что если вас оставить в одиночестве в возрасте четырех-пяти лет,

— задумчиво произнесла Керрис, — то впечатления раннего детства настолько глубоко врежутся в вашу память, что вы их никогда не забудете.

— Бедный ребенок, я даже не хочу знать о том, что ей пришлось пережить, — сказал Гэбриэл.

— На койке она пока спать не желает, — сообщила Ким. — Стаскивает одеяла в угол и вьет себе что-то вроде гнезда. Но, как вы видите, настроение у нее прекрасное. Это умный, живой ребенок. Кристина со счастливой улыбкой обошла всех. Поглаживая каждого из нас по руке, девушка говорила:

— Хэлло… хэлло… хэлло… Добравшись до меня, она к этому приветствию присовокупила: «Бум-бум!»

— Итак, вы теперь для нас «Человек Бум-Бум», — улыбнулась Керрис. Я кивнул, глядя на Кристину и не переставая изумляться тем изменениям, которые с ней произошли за столь короткое время.

— Она помнит, как я напугал ее выстрелами. Мне пришлось стрелять в триффида, приблизившегося к нам слишком близко. Шум обратил ее в паническое бегство.

— Это не повредило вашим отношениям, — улыбнулась Керрис. — Она снова поверила в вас. Человек Бум-Бум. И тут Кристина внезапно выбежала из комнаты. Мою улыбку как водой смыло.

— Может быть, вы поспешили с выводами, Керрис? — сказал я.

— Не тревожьтесь, — успокоила меня Ким. — Для нее все в новинку. Слишком много впечатлений для одного раза. Я думал, что девочка убежала, чтобы спрятаться в своем гнезде из одеял в углу каюты, но она вскоре вернулась, сияя от гордости.

— Сохрани это, — сказала она, протягивая мне обеими руками портфель. — Сохрани… ты… ты!

— Ты хочешь, чтобы я сохранил его для тебя? — переспросил я, пожимая плечами. — Но он принадлежит тебе.

— Ты сделать! Ты сделать! — стояла она на своем, втискивая в мои руки портфель.

— Прости, Кристина, но я не понимаю… — Я обвел беспомощным взглядом присутствующих.

— Ты… сделать! Присутствующие, судя по недоуменному виду, тоже были далеки от понимания.

— Ах! Ах! Ах! — Этот звук больше походил на собачий лай, чем на человеческую речь. — Ах! Ах! Она схватила лист бумаги, на котором писал Гэбриэл, и принялась двигать его перед своим лицом. У меня поначалу даже сложилось впечатление, что девочка вытирает глаза.

— Ты сделать! Ты сделать! — повторяла она. И тут меня осенило!

— Ты хочешь, чтобы я прочитал что-то. Ее глаза радостно засияли, и, энергично кивая, она выкрикнула:

— Читать это! Читать это!

— Хорошо, Кристина, я понял. По-детски поджав под себя ноги, она уселась на мягкое кресло и с восторгом принялась следить, как я расстегиваю ремни портфеля. Весь покрытый царапинами и пятнами портфель (мне даже показалось, что я узнал следы зубов) сам мог бы поведать многолетнюю историю своих приключений. По причинам, известным только самой Кристине, она хранила его с тех пор, как совсем крохой осталась в полном одиночестве. Открыв с некоторым душевным трепетом портфель, я принялся извлекать и аккуратно укладывать на столь хранившиеся в нем предметы. Первой появилась карманная Библия. Я открыл книгу и прочитал на титульном листе: «Кристине Джейн Скофилд в день принятия ею Святого Крещения. От любящей ее тети Сюзанн Туррейн». Кристина с напряженным интересом следила, как я достаю из недр портфеля ее сокровища.

— Кукла, — сказал я и положил игрушку рядом с Библией.

— Беккер, — произнесла девочка и погладила личико куклы. Затем появился предмет, который я вначале принял за камень. Но, приглядевшись внимательнее, понял свою ошибку.

— Хлеб, — пояснил я. — Очень, очень сухой кусок хлеба. Пролежал в портфеле, видимо, много лет. После этого я извлек несколько предметов одежды для девочки четырех-пяти лет. В этот момент я понял, что вскоре мне откроется ключ для понимания прошлого Кристины. У меня возникло желание положить конец печальному ритуалу, но, взглянув на девочку, я решил продолжить.

— Блу-зер, — произнесла она, прикоснувшись к одному из своих бывших нарядов, и тут же сама себя поправила: — Блузка. — К ней возвращалась память. — Скверная собачка Макс, — с неожиданно затуманившимся взором протянула она, — дерево укусило Макса. — Все ее оживление вдруг куда-то исчезло. — Макс в земле. Всем своим существом я ощутил ту атмосферу печали, которая в этот момент воцарилась в пассажирском салоне парохода. Наверное, каждый из присутствующих воссоздавал в уме картину того, что пережила девочка, оставшись в одиночестве. Я видел, как она бежит по темному лесу, прижимая к груди портфель, в который кто-то сложил самые необходимые вещи. Краюху хлеба, так и не съеденную за все эти годы, Библию, которую никто не прочитал, и другие вещицы, способные напомнить крошке о более счастливых временах. При условии, что она сумеет выжить. В портфеле оказались и другие предметы. Бечевка. Карманный нож. Пустой спичечный коробок. Золотой медальон с локоном светлых волос. На медальоне имелась гравировка: «Маргрет Энн Скофилд». Наверное, ее мама. На самом дне портфеля оказалось еще кое-что. Металлический футляр для сигары с навинчивающейся крышкой. Судя по размеру футляра, в нем когда-то хранилась гавана или что-то столь же большое. Почему футляр здесь? Может быть, для того чтобы напоминать об отце? Я начал убирать предметы в портфель, но Кристина остановила меня, схватила за запястье, подтащила мою руку к столу, прижала пальцы к сигарному футляру. Я обвел взглядом своих попутчиков, они же выжидающе смотрели на меня. В помещении царила тишина, если не считать отдаленного шума машины.

— Читать это, — сказала Кристина. На металлическом цилиндре никаких надписей не было, и я отвинтил крышку. Внутри футляра оказался плотно свернутый листок бумаги. Выцарапав свиток наружу, я развернул его, положил на стол и разгладил ладонью. Листок был исписан быстрым, но тем не менее элегантным почерком. Я посмотрел на Кристину. Она сидела тихо, с блестящими глазами, и ждала продолжения. Мне оставалось только приступить к чтению. Тому, кого это может касаться. Девочка, которая передаст вам это письмо, — моя дочь. Ей пять лет, и ее зовут Кристина Джейн Скофилд. У меня нет времени, чтобы в подробностях рассказать обо всех несчастьях, которые обрушились на нас. В течение двадцати лет мы жили в укрепленном форте на побережье Корнуолла. Наша колония состояла как из слепых, так и из зрячих. Как мне представляется, мы относительно преуспевали, занимаясь в основном земледелием и отчасти рыбной ловлей, чтобы хотя бы немного обогатить пищевой рацион. Затем, примерно год назад, к нашему форту приблизилась флотилия яхт. Нападение оказалось настолько неожиданным, что мы не успели подготовиться к обороне. Зрячие женщины и все наши дети были захвачены пиратами, остальных безжалостно перебили. Мне была уготована иная судьба, и я сумел бежать вместе со своей дочерью Кристиной. Несколько месяцев мы скитались, питаясь тем, что удавалось собрать. Ночи мы проводили в руинах. Триффиды преследовали нас, как волки преследуют раненых животных. Что, впрочем, было недалеко от истины. Когда мы бежали, я был уже далеко не молод, а теперь вдобавок и серьезно болен. Переход всего в одну милю приносит мне нечеловеческие страдания. Чем медленнее мы передвигаемся, тем ближе подходят к нам триффиды. За все время странствий (а это двенадцать месяцев) мы не встретили ни одного человека. Ни единого. Из этого я заключил, что во всем графстве в живых остались лишь мы двое. Триффиды либо уничтожили людей, либо вынудили их всех уйти. А теперь эти проклятые растения вознамерились сожрать и нас. Я пишу письмо незнакомцу, с которым мне не суждено встретиться. Мы с Кристиной нашли временное убежище в каком-то эллинге на берегу реки. Сейчас вечер. Триффидов я не вижу, но зато прекрасно слышу. Они стучат своими отростками по стволу, словно сообщают другим, что мы здесь попали в ловушку. Кристина спокойно спит. Она не знает, что это наш последний вечер вместе. Я далек от медицины, но тем не менее понимаю, что дни мои сочтены. В животе я могу нащупать какую-то твердую неподвижную массу. Кожа моя пожелтела. Как я подозреваю, у меня развилась злокачественная опухоль. В любом случае я настолько ослаб, что способен пройти всего несколько шагов. Очень скоро я и этого не смогу сделать.

Но не это волнует меня. Меня беспокоит судьба моей дочурки. При мысли о том, что она останется в одиночестве, беззащитная перед этими гнусными растениями, мое сердце разрывается на части. В данный момент я не уверен, в порядке ли мой разум. Меня все время тянет в сон, а бодрствовать я способен лишь несколько минут. Сегодня вечером Кристина выскользнула из эллинга. Я помню, как мне кажется, что я спрашивал ее, куда она ходила. Дочь ответила, что ходила за яблоками, но другие растения кусали ее своими ветками. Я, естественно, разволновался и спросил, не били ли они ее стрекалами. Она сказала, что это было и что после этого ее кожу немного покалывало. Ничего больше. На лице дочурки я увидел розоватые следы, но никаких припухлостей. Об отравлении вообще не могло быть речи. Но не исключено, что мне все лишь пригрезилось, а это письмо — способ уйти от реальности. Я стараюсь не допустить конца до тех пор, пока не сделаю для моего ребенка то, что следует сделать. Через несколько мгновений я отнесу ее в лодку, сохранившуюся здесь, в эллинге. Я положу в лодку еду, воду и это письмо, а затем отправлю ее в темноту. Ничего больше для нее я сделать не в состоянии. Я едва могу двигаться и знаю, что у меня не хватит сил забраться в лодку вместе с ней. Моей дорогой дочурке, чтобы выжить в одиночку, придется совершить чудо. Может быть, я посылаю ее на верную смерть. Не знаю. Но разве у меня есть иной выход? Всем сердцем молю вас позаботиться о ней. Она — очень хорошая девочка. Искренне ваш, Бенджамин Скофилд. Закончив читать, я не произнес ни слова. Другие тоже молчали. Все долго сидели, погрузившись в свои мысли.

Глава 13

ЧЕРЕЗ ОКЕАН

— Сколько еще времени, по вашим подсчетам, займет переход?

— До Нью-Йорка? Полагаю, два-три дня.

— Рады вернуться домой раньше, чем рассчитывали?

— Приказ есть приказ. Но будет очень приятно снова пройтись по твердой земле. Похоже, вы здорово поднаторели в этом деле, не так ли?

— Получил хорошую практику, ожидая летной погоды в комнате отдыха экипажа. Гэбриэл Дидс играл в настольный теннис не только очень умело, но весьма, если так можно выразиться, убедительно. Он обладал такой силищей, что от его сумасшедших смэшей справа мячики частенько разбивались вдребезги. Стены спортивного зала были оклеены постерами с изображением полуголых кинозвезд. На меня со всех сторон смотрели смазливые личики с ярко-красными пухлыми губками в обрамлении роскошных платинового цвета волос.

— Ну и дела, Мэйсен! Где вы обучились этому крученому удару слева?

— В крикете.

— Крикете?

— Правда, с мячом я обращался лучше, чем с битой.

— Позвольте! Но ведь крикет — это же сверчок. Очень горластый маленький жучок.

— Неужели вам никогда не приходилось слышать об игре под названием «крикет»? Гэбриэл покачал головой и направил мячик на мою сторону стола со скоростью миллион миль в час. Пластмассовый шарик ударился о мою ракетку и отлетел к потолку. Отыскивая мяч на полу, я, не теряя времени, разъяснял партнеру основные принципы крикета — игры, которую мой школьный учитель мистер Пинз— Уилкс величал не иначе как богоданной. Мои рудиментарные объяснения, видимо, не очень его удовлетворили, поскольку выражение недоумения на физиономии гиганта не только сохранилось, но даже слегка усилилось. Немного поразмыслив, он потребовал дальнейших уточнений.

— Итак, сколько же времени у обеих команд занимает процесс подачи, учитывая количество игроков? Часа два?

— Ну что вы, соревнование по крикету продолжается несколько дольше. Когда я рассказал ему, насколько дольше, он взглянул на меня с таким подозрением, словно услышал в моих словах подвох.

— Два дня?! — переспросил он и для пущей убедительности повторил: — Неужели целых два дня? — Пытаясь ликвидировать вмятину на целлулоидном шарике и покачивая головой, он приговаривал: — До чего же выносливы эти англичане! И как же вы ухитряетесь выдержать столько времени без еды и сна?

— Команды берут перерывы на ленч и на чай.

— Чай?! — Теперь он почти не сомневался, что я над ним издеваюсь. Чтобы снять все подозрения, мне пришлось объяснить, что в Англии слово «чай» означает не только напиток, но и прием пищи в период между ленчем и обедом. В этот момент я еще раз осознал, что культурные и даже лингвистические расхождения между американцами и англичанами, какими бы поверхностными они на первый взгляд ни казались, могут стать причиной серьезной головной боли при установлении контактов. Однако, несмотря на все наше несходство, с Гэбриэлом я уживался прекрасно. Его постоянное дружелюбие и душевная теплота помогали мне сохранять хорошее настроение. Мы с ним играли в настольный теннис, пили кофе (настоящий кофе, а не ту желудевую бурду, которая в наших краях почему-то именовалась «кофе по-французски») и болтали, перебрасываясь словами и фразами, словно шариками для пинг-понга, имевшими явную тенденцию разлетаться после ударов гиганта. Гэбриэл и сообщил мне некоторые подробности деятельности исследовательской группы на борту парохода «Малый Бигль».

— Команда относится к нам подозрительно и величает олухами, — сказал он.

— Олухами?

— Вначале это было просто «ологи». Но, поднявшись на борт, мы, пожалуй, излишне задирали носы. Все эти книги, приборы, лаборатории. Отличный удар, Дэвид! Однако наша заносчивость скоро прошла. Пароход еще толком не успел выйти из гавани, как мы все свесились через фальшборт и принялись звать Хью.

— Звать Хью? — улыбнулся я. — Ах да, понимаю. Морская болезнь.

— Именно… Черт побери! Похоже, сетка приподнялась, чтобы поймать мой мяч. …Затем морская болезнь уступила место болезни, которую вполне можно назвать mal de pays. Mal de pays? Употребление малознакомого французского термина, переводимого как «тоска по дому», кое-что говорило и о Гэбриэле. Судя по эрудиции, он получил первоклассное образование.

— Наверное, команда стала называть вас ологами из-за ваших профессий, — сказал я.

— Вы попали в самую точку, Дэвид. В самую точку. Я биолог, специализирующийся в ботанике.

— А Дек?

— Геолог. Если мы оказываемся вблизи нефтяных месторождений или залежей руд, то хотим узнать о них как можно больше. Керрис — зоолог. Она пытается выяснить, как чувствует себя фауна под игом этих милых триффидов.

— Плохо, как я догадываюсь.

— Крысы чувствуют себя превосходно.

— Хотите сказать, они подбирают крошки со стола триффидов?

— Опять мимо! Проклятие, эта сетка снова выросла у меня на глазах! Вы, приятель, обязательно должны научить меня этому крученому удару слева. — Гэбриэл выудил шарик из-под сетки и перекинул мне для подачи. — Ким Со занимается антропологией. Изучает, как поживает тот бедный Джон, которому удалось выжить.

— А Рори?

— Этот парень из другой компании. Он дипломат. Нечто вроде странствующего посла, устанавливающего контакты (а в идеале — и дружественные союзы) с колониями, которые нам попадаются на пути.

— По-моему, это очень непростая работа.

— Именно… Очко в мою пользу, старина! — Он произвел очередную подачу, и шарик просвистел мимо моего уха. — Матч-болл, похоже, приближается. — Он немного помолчал, чтобы вспомнить нить беседы, а вспомнив, продолжил: — Вам, видимо, тоже приходилось встречаться с подобным явлением… Люди боятся, что средства существования, которые они добывают тяжким трудом, отберут бандиты. Поэтому многие колонии замыкаются в себе и всеми силами пытаются скрыть сам факт своего существования.

— Их вполне можно понять.

— Но настало время ломать барьеры. Мы не можем позволить себе продолжать жить в своих огороженных фермах или крошечных изолированных мирках. Необходимо устанавливать контакты, чтобы в конечном итоге объединиться во всемирную федерацию.

— Второе издание ООН?

— А почему бы и нет? Некоторые из ребят, спрятавшихся в европейских анклавах, чтобы не выдать себя, даже не осмеливаются пользоваться радиопередатчиками. Но готов держать пари на что угодно: они не отходят от приемников, выясняя, как идут дела у соседей. — Мы ничего не знали о Нью— Йорке — из этого следует, что вы тоже храните молчание в эфире.

— Все! Игра! — Шарик, с силой врезавшись в мою ракетку, распался на две аккуратные полусферы, а Гэбриэл без паузы продолжил: — Мы используем маломощные передатчики с радиусом действия не более тридцати миль. На нас, как и на вас, нападали пираты. Наше положение было крайне скверным до тех пор, пока новая власть не сумела наладить оборону. Теперь, если на нас нападут, мы можем ответить так, что мало не покажется. Кофе хотите? Я был не в силах отказаться от восхитительного напитка. Мы пристроились на краю теннисного стола и принялись потягивать темную жидкость из бумажных стаканчиков, болтая о разных разностях. Мы строили гипотезы о причинах окутавшей нашу планету тьмы. Говорили о своих семьях и годах детства, что давало нам возможность лучше понять друг друга. Я рассказал Гэбриэлу о всех приключениях, связанных с испытаниями построенных мною моделей самолетов. Особенно ему понравился рассказ об испытательном полете реактивной модели. История была действительно забавной, поскольку старый звонарь, услыхав шум реактивного двигателя, вдруг вспомнил о гитлеровских ФАУ и ударил во все колокола. Гэбриэл смеялся громко и долго, шлепая себя по бедрам с такой силой, что на них наверняка осталась пара-тройка синяков. Кончив хохотать, он провел пальцем по краю стола и застенчиво произнес:

— Как легко забывается детство… Я разводил кроликов. Они размножались с такой быстротой, что я не замечал, когда пара-другая исчезала. Отец время от времени отлавливал их для кастрюли. — Вспоминая это, Гэбриэл улыбался. — Что касается моих грехов, то… На первое место я поставил бы любовь к кино. Каждую субботу я оказывался первым в очереди к кассам «Левиса». «Левис», если вы не знаете, громадный подземный кинотеатр на Бродвее. Я обожал легкие комедии. Бастер Китон, Лоурел и Харви, Аркин Россет. Чаплина, надо признаться, я недолюбливал. Чересчур сентиментально. Перебор смальца, как говорится. Ковбойские фильмы я тоже обожал. Чем больше стрельбы, тем лучше. Но через некоторое время я перестал смотреть на то, как люди убивают людей.

— Почему?

— Отец застрелил маму. Бах! Прямо в сердце. Эти слова меня буквально потрясли.

— Простите, Гэбриэл, я не хотел…

— Ничего страшного, Дэвид. Это произошло давным-давно. Говорят, что он неадекватно среагировал на хим-ин. Я чувствовал себя не вправе спрашивать его, что значит этот «хим-ин». Но, видимо, прочитав в моем взгляде недоумение, он спокойно пояснил:

— Химическая инъекция. Боюсь, что и с этим вы тоже незнакомы. Я молча кивнул, боясь произнести бестактность, но Гэбриэл благожелательно улыбнулся:

— Так называемая химическая инъекция — один из методов стерилизации мужчин. — Он изобразил, что вводит себе в вену шприц. — Папе было в то время двадцать шесть, и для этой процедуры он стал староват. Вливание вывело его из психического равновесия. — Гэбриэл постучал себя по виску. — Мне в этом отношении гораздо легче. Ведь я не могу страдать от отсутствия того, что мне совершенно неизвестно. Вы понимаете, о чем я? Я все понял и в глубине души ужаснулся. Продолжая улыбаться, он добавил:

— Так называемая розовая карта открыла для меня доступ в Высшую школу Нейтера, — он радостно фыркнул, — и в итоге я получил образование, о котором прежде не смел мечтать. Теперь у меня прекрасная квартира и лучшая в мире работа. Эй, Дэвид! Что с вами? Вы расплескали кофе. Еще налить? Я поблагодарил его. Нет… Мне хотелось выскочить на палубу, чтобы вдохнуть свежего воздуха… У меня хватило сил выразить признательность за игру и потребовать реванша в ближайшем будущем. Получив обещание, я вышел, так ничем и не выдав обуревавших меня чувств. Время замедлило бег. Бывали часы, когда день нельзя было отличить от ночи. Это случалось, когда небо затягивали тучи, еще больше затеняя и без того хилое солнце. Пароход тем временем, разрезая форштевнем тихие воды Атлантики, спешил на запад. Временами дул ледяной ветер, и тогда в воздухе начинали кружиться снежинки. Кто-то очень давно написал: «Снежинка в июне… Что может быть хуже?» Теперь я знал, что неизвестный мне поэт был очень близок к истине. По всем законам природы в это время должны были стоять теплые летние дни, но вместо этого в открытый иллюминатор каюты залетали снежинки. Возможно, потепление так и не наступит. Если так — человечество погибнет, а планета скроется под толстым слоем льда. Кто знает, что произойдет потом? Тысячи и тысячи — а может, и миллионы лет ставшая ледяным гробом Земля будет вращаться вокруг невидимого солнца. На поверхности нашей планеты не останется ничего живого. Ни единого микроба. Я смахнул образовавшуюся на стекле иллюминатора влагу. За стеклом была сплошная чернота, на фоне которой мелькали отдельные снежинки. Да, давно покинувший наш мир поэт был прав. Ничего нет хуже летних снежинок…

— Хэлло, Человек Бум-Бум! — радостно крикнула Кристина из дальнего угла пассажирского салона. Она рисовала толстенным карандашом палочки, пыталась изобразить человечка. Я улыбнулся в ответ и, прикоснувшись к груди, произнес:

— Дэвид. — И тут же повторил по слогам, растягивая первую гласную: — Дэ-э-вид.

— Дэвид Мэйсен, — весело произнесла она. — Да. Дэвид Мэйсен. Пора ужинать?

— Нет, — ответил я, потрясенный ее успехами, — ужин будет немного позже. Сочинявшая отчет Керрис подняла голову:

— Кристина движется семимильными шагами. Еще пара лет — и она станет полноправным членом нашей ученой команды.

— Одним из «олухов»?

— «Олухов»? Ах да… Видимо, вам удалось пообщаться с кем-то из экипажа.

— Нет. Мне рассказал Гэбриэл. По правде говоря, члены экипажа, увидев меня, отруливают в сторону.

— Пусть вас это не тревожит. С нами они тоже избегают общаться. Как вам, наверное, известно, небольшая доза взаимной подозрительности только на пользу. Виски хотите?

— Хм-м… Если вы считаете, что…

— Оставьте ваши британские тонкости и выпейте со мной. Уже можно. Солнце стоит выше нок-реи, даже если мы его и не видим. С этими словами она легко поднялась с кресла и, чуть покачивая бедрами, направилась через комнату. Гэбриэл как-то назвал ее походку развязной и при этом понимающе подмигнул.

— Если хотите знать мое мнение, — говорила Керрис, бросая кубики льда в стаканы, — то команда просто завидует нашим возможностям. — Она продемонстрировала мне бутылку виски. — Пока мы в море, для моряков установлен «сухой закон». Видя, как мы нянчим стаканы с выпивкой, они злятся. Этого для вас достаточно? — спросила Керрис, показывая мне более чем щедро заполненный стакан.

— Да. С избытком. Большое спасибо. — Дрянное пиво! — сурово глядя на меня, выпалила Кристина и состроила недовольную гримасу. Затем скосила глаза и уронила голову на грудь, явно изображая позволившего себе некоторые излишества человека. — Что-то подсказывает мне, — улыбнулась Керрис, — что через несколько месяцев ваша дикая девица не будет отличаться от своих ровесниц из Нью-Йорка… Ваше здоровье! Через пару дней я уже ощущал себя морским волком и уверенно расхаживал по палубе даже во время качки. Более того, я вполне приспособился к морскому распорядку. Пища была великолепной, а кофе лился рекой целый день. Я частенько беседовал с «олухами». Самыми дружелюбными из них оказались Керрис Бедеккер и Гэбриэл Дидс. Гэбриэл получал огромное удовольствие, регулярно побивая меня в пинг-понг (впрочем, я тоже выиграл пару встреч), а зато я испытал сладкое чувство мести, разъясняя ему правила крикета с помощью картонной трубки и некоторого подобия мяча из пары плотно скрученных носков. Ким Со тратила все время на воспитание Кристины, и я их обеих почти не видел, но мне удалось заметить, что словарный запас Кристины заметно обогатился. Она начала говорить с заметным американским акцентом, иногда сдабривая речь словечками, имеющими хождение лишь среди горцев Шотландии. Дек — очень приятный, но страшно застенчивый парень — с головой погрузился в работу. Он с утра до вечера составлял отчеты о своих геологических находках в тех местах, которые успело посетить судно. Насколько я понял, наши заокеанские собратья испытывали острую нужду в легкодоступных, свободных от триффидов нефтяных месторождениях. Найти такие залежи оказалось нелегко. Боюсь, мне так и не удалось до конца растопить сердце Рори Мастерфилда. Когда Рори чувствовал, что я заметил его обращенный на меня изучающий взгляд, он старался скрыть интерес за дружеской улыбкой. Однако я видел, что этот парень испытывает ко мне скрытую неприязнь. К своему немалому изумлению, я понял, что с нетерпением жду свидания с Нью— Йорком. Вновь пробудилась моя тяга к приключениям. Я стремился приступить к исследованиям. Вернувшись на остров Уайт, я, естественно, дам полный отчет о том, что мне удалось открыть в великом американском городе. Одну область потенциального напряжения между двумя колониями я уже успел определить. Гэбриэл Дидс не скрывал, что был кастрирован, получив за это некоторые привилегии. На моем острове, где плодовитость считалась доблестью, идея лишения молодого здорового мужчины детородной способности инстинктивно вызвала у меня полное отторжение. Но несколько успокоившись, я вспомнил, что в создании класса евнухов не было ничего нового. В Древнем Риме, Византии, Оттоманской империи и в некоторых других восточных державах кастрация мужчин получила широкое распространение. Евнухи, считаясь в некотором роде элитой, выполняли порой весьма ответственные государственные функции. Они не только охраняли гаремы султанов, но и служили высшими чиновниками у византийских императоров. Известно, что лошади в шорах гораздо лучше справляются с обязанностями, чем их глазеющие во все стороны собратья. Мальчики, пожертвовавшие своими мужскими достоинствами, подобно этим лошадям могли сосредоточиться на выполнении великих задач, не отвлекаясь на призыв гормонов. Нравится мне это или нет, но существование евнухов считалось естественным явлением в том мире, в котором жил Гэбриэл. На второй день к вечеру, когда солнце казалось всего лишь мазком кирпичной краски, на палубе парохода неожиданно развернулась бурная деятельность. У всех моряков были решительные и напряженные лица. До меня донесся голос капитана Шарпстоуна. Голос звучал негромко, но весьма и весьма убедительно.

— Прошу вас спуститься вниз, мистер Мэйсен. — В полумраке я с трудом мог различить темный силуэт стоящего на мостике шкипера. Не в силах победить врожденную любознательность, я спросил:

— Что случилось?

— Ничего такого, с чем мы не могли бы справиться. Прошу вас покинуть палубу. К этому времени матросы уже сняли брезентовый чехол с пушки, некоторые продолжали возиться с пулеметами.

— Немедленно спуститесь вниз, мистер Мэйсен. Если вы этого не сделаете, я прикажу команде увести вас. Ради вашей же безопасности. Я неохотно покинул палубу и прошел в пассажирский салон. Там царила напряженная тишина. Гэбриэл смотрел в иллюминатор, нервно ломая пальцы.

— Что происходит? — спросил я. — Почему команда готовит к бою пушки и пулеметы?

— Всего лишь предосторожность, — ответил Рори. — Никаких оснований для беспокойства. Сказано, конечно, прекрасно — но я не мог не заметить, что Ким и Дек страшно встревожены.

— Насколько часто это происходит? — не унимался я. Мне стало ясно, что у этих людей есть враги и что именно сейчас они, пользуясь полумраком, могут напасть на нас. Я сел и, напрягая слух, стал ждать первых выстрелов. Как вы, наверное, понимаете, ужин на сей раз запоздал довольно сильно, да и состоял всего лишь из наскоро приготовленного омлета. Когда мы уже заканчивали трапезу, репродуктор внутренней переговорной системы издал свистящий звук. Услыхав коллективный вздох облегчения, я понял, что это был сигнал отбоя тревоги. Потом послышался топот многочисленных ног: матросы расходились по своим обычным рабочим местам или торопились в кубрик. Что бы это ни было, на сей раз, похоже, обошлось без пальбы. Однако возня вокруг пушек и пулеметов давала обильную пищу для размышления. Вернувшись в свою каюту, я принялся строить догадки о том, кого так боялся встретить в открытом море капитан Шарпстоун. Утро почти не принесло с собой света. Лишь далеко на востоке на линии горизонта возникла полоса цвета запекшейся крови. Полоса постепенно расползалась по темному небу, как кровавое пятно по одежде. Проснулся я от холода. За завтраком мне сказали, что капитан Шарпстоун, чтобы максимально увеличить ход, распорядился подавать весь пар в машины, не оставив на отопление кают ни единого кубического сантиметра. Натянув на себя все, что возможно, я поднялся на палубу и, пройдя на нос, стал вглядываться в ледяной полумрак утра. Было настолько холодно, что на парусиновом чехле пушки образовался слой инея. За моей спиной в небе виднелся темно-красный мазок солнца. Медленно — страшно медленно — он становился чуть светлее. Часам к одиннадцати он снова стал похож на диск из красной фольги, но света практически не давал. Я наклонился вперед, поставив локти на фальшборт. Поверхность совершенно спокойного моря обрела красно-коричневый цвет и так же, как небо, походила на запекшуюся кровь. Мне снова почудилось, что корабль влечет меня в подземный мир Аида. Откуда-то издали донесся полный ужаса вопль. В нем были боль и одиночество потерянной души. Не требовалось большого воображения, чтобы представить, что слышишь стенания давным-давно погибшего моряка. Здравый смысл подсказывал, что это кричит парящая где-то в сумеречном мире чайка, но, вглядевшись, я не увидел ни единой птицы. Жалобный крик послышался снова. Между небом и морем, насколько хватал глаз, тянулась бледная полоса. Туман, подумал я. Холодный воздух, видимо, пришел в соприкосновение с чуть более теплым морем. Внимательно всмотревшись, я увидел на горизонте едва заметные изменения. Там вдали возникли какие-то продолговатые тени. Они скопились тесной группой в центре, становясь более редкими на периферии. Тени, медленно поднимаясь над туманом, тянулись к небу, напоминая зачарованный Вавилон или магический, плавающий над волнами замок. Я был настолько заворожен этим зрелищем, что совершенно не заметил появления Керрис.

— Впечатляюще, правда? — Я обернулся и увидел ее сияющие глаза. — Вот мы и дома, — тихо сказала она.

Глава 14

МЕГАПОЛИС

Фотографии, рисунки, фильмы и даже картинки на бисквитных коробках. Я много раз видел изображения этого места. Но таинственное рождение прямо из тумана величественных зданий казалось мне чудом. Рядом со мной стояла Керрис, холодный ветер играл ее волосами. Она тоже была очарована открывающимся перед нами видом. Зрелище встающего из моря гигантского города, наверное, не может надоесть.

— Величественно, да? — наконец сказала она. Не согласиться я не мог. Неясные тени башен постепенно превращались в небоскребы. Даже с расстояния в пятнадцать миль я узнал изящный, устремленный в небо шпиль здания «Крайслер» и более агрессивный, мегалитический силуэт Эмпайр-Стейст-Билдинг. Много-много лет назад Герберт Уэллс написал: «Какое забавное место этот Нью— Йорк. Он тянется вверх и состоит из множества окон». Мне кажется, что великий человек так и не смог по большому счету справедливо оценить этот чарующий вид. Несмотря на то что холод пробирал до костей, мы по молчаливому согласию остались стоять на носу, чтобы понаблюдать за подходом к пирсу. Мы больше чувствовали, чем видели присутствие на мостике капитана Шарпстоуна, ведущего судно в тихую гавань. Я уже видел разбросанные по акватории рыбачьи лодки, похожие на чернильные пятна. Подходы к порту охранял, ощетинившись пушками и ракетами, миноносец. Когда мы вышли из открытого моря в район слияния Гудзона и Ист-ривер, вода приобрела бурый оттенок. Пароход приблизился к городу, машины заработали тише, и вскоре мимо правого борта величественно проплыла слегка позеленевшая бронзовая дама, известная как Статуя Свободы. Даже в этом жалком свете я с грустью увидел, что она стала жертвой членовредительства. Глаза были вырваны, и Свобода взирала на город пустыми слепыми глазницами. На самом острове я заметил с полдюжины полевых орудий, обращенных тускло поблескивающими стволами в море. Я посмотрел на Манхэттен и обнаружил, что небоскребы уже совсем близко, а в стеклах их окон отражается едва заметное солнце. Я, Дэвид Мэйсен, вдруг ощутил себя чужаком в чужой стране, и мне на миг показалось, что это вовсе не окна, а миллионы уставившихся на меня унылых глаз. В порту кишмя кишели самые разнообразные суда и суденышки. Я видел буксиры, сейнеры, лоцманские катера, баржи и множество парусников. Последнее говорило о том, что обитатели этих краев испытывают острую нужду в энергии. Я видел улицы, устремленные в сердце города и образующие глубокие каньоны среди стали и бетона. Улицы полнились автомобилями. Там были тысячи машин — легковых, грузовиков, автобусов. Размеры и формы транспортных средств сильно различались, но у них была одна общая черта — все нещадно сигналили. Рев клаксонов походил на непрерывные раскаты далекого грома. Фары, несмотря на полуденное время, горели на полную мощность. Лицо Керрис осветилось тихой улыбкой. Для нее это был дом. А для меня… что же… ничего подобного мне прежде видеть не доводилось. Волнение сдавливало грудь, я непрерывно вращал головой, стремясь увидеть все. Передо мной лежала вызывающая изумление страна чудес, страна фантастического великолепия. В тот момент мной овладело какое-то странное желание. Страстно захотелось окунуться… нет, нырнуть с головой в самый центр этого смерча, сотканного из движения, света и звука. Через некоторое время после череды вызванных чем-то остановок, судно ошвартовалось у пирса. Еще пара минут — и я спускался по трапу, чтобы ближе познакомиться с этим совершенно чужим для меня миром. Оказывается, для нас было организовано нечто вроде официальной встречи. Группа людей сразу увела Кристину. С ними, ласково обнимая девушку за плечи, ушла и Ким. Я по-прежнему чувствовал себя ответственным за судьбу ребенка и спросил Керрис, куда ее повели. Керрис заверила меня, что о Кристине есть кому позаботиться и что с ней все будет в порядке.

— Единственное, что ей грозит, — с улыбкой сказала Керрис, — это стать знаменитостью. Так же, как и вам, Дэвид. — Она слегка прищурилась. — Кстати, знаете, чем знаменит причал, у которого мы стали? Здесь в 1912 году должен был ошвартоваться «Титаник», если бы ему удалось пересечь Атлантику. Не знаю, как вы это воспринимаете… как доброе или злое предзнаменование? — Увидев на пирсе группу людей в униформе, она добавила: — Похоже, до того как мы доставим вас в отель, вам придется пройти кое-какие формальности. Примерно час я заполнял таможенные декларации. Чиновники из службы иммиграции сфотографировали меня анфас и в профиль — очевидно, для досье. Затем человек в мундире с золотым кантом потряс мне руку и пригласил пройти в Нью-Йорк через калитку, за которой уже ждал автомобиль. Я уселся на заднее сиденье рядом с Керрис, мы влились в уличное движение, и я с восхищением принялся глазеть на места, через которые мы проезжали. Я почти лишился дара речи. Картины, звуки, запахи экзотической пищи подобно горному обвалу обрушились на мои органы чувств. С круглыми от изумления глазами я вертел головой во все стороны, чтобы не пропустить ничего интересного. Тротуары кишели людьми разных рас, на углах улиц я видел столбы с таинственными названиями — «Трайборо», «Чайнатаун», «Маленькая Италия» и известный во всем мире «Бродвей». В барах, магазинах, кафе и ресторанах ключом била жизнь. Люди здесь передвигались чуть ли не бегом, что свидетельствовало об энергии и целеустремленности. Даже солнце, кажется, светило ярче. Оно заливало город мягким красноватым светом, и здания сияли всеми оттенками, начиная от красной меди и кончая червонным золотом. Но больше всего в этом сумбуре первых впечатлений мне запомнилась царящая в Нью-Йорке чистота. Жизнь в городе, судя по всему, была упорядоченной, а сам город — процветающим. Я чувствовал себя как древний британец, явившийся в своем облачении из шкур в имперский Рим цезарей. Теперь я понимал, как восхищали моего дикого предка статуи героев, величественные храмы, устремленные в небо колонны и сами римляне в тогах и драгоценностях. В памяти вдруг возник мой старый добрый остров. Тихая деревенская заводь с извилистыми проселочными дорогами, по которым лошади влекут примитивные повозки, и причудливыми деревеньками, населенными полусонными мужланами. Да, мой тихий дом сильно проигрывал в сравнении с этим сказочным местом. Машина неожиданно остановилась у высоченного, похожего на башню здания.

— Ваш отель, — пояснила Керрис и тут же рассмеялась, увидев мое сомнение.

— Не беспокойтесь, Дэвид. Вас здесь ждут. Думаю, что ваш новый гардероб уже доставлен. Я заранее сообщила ваш размер. Впрочем, нам еще предстоит найти для вас более подходящую обувь. Разгуливать по Манхэттену в матросских башмаках… хм-м… не совсем удобно.

* * *

Я был похож на ребенка во время рождественских праздников. Сюрприз следовал за сюрпризом. Тем не менее я испытывал чувство некоторой вины за «измену» родному дому на крошечном острове в тысячах миль от Нью-Йорка. Остров Уайт предоставил безопасное убежище семье Мэйсен. Все то, что произрастало на его тучных землях, служило мне пищей и одевало меня. Колония сделала все, что в ее силах, чтобы обучить и воспитать меня. Но в этом полном жизни мегаполисе для меня открывались новые захватывающие перспективы.

— А это что? — спросил я у бармена, показывая на незнакомый мне предмет.

— Телевизор, сэр, — ухмыльнулся бармен, а я от смущения залился краской. Я прекрасно знал, что такое телевизор, я видел на свалках множество запыленных пластмассовых коробок со стеклянным экраном, но никогда еще не видел… как бы это получше выразиться… живого телевизора. На экране прибора, укрепленного на стене за баром, мелькали цветные картинки. В течение, как мне показалось, секунд, но на самом деле гораздо большее время команда девиц в потрясающих розовых купальниках взмахивала ножками, затем на экране возникла блондинка и рассказала, как она обожает попкорн «Папочка». Девицу сменила пожилая дама, чтобы сообщить нам, что она делает покупки только в универмаге «Мейсис». Дама исчезла, и на экране замаршировали бравые парни в униформе. Парни поливали из огнеметов полчища триффидов и попирали тела погибших растений тяжелыми ботинками. «Нет работы более горячей, чем эта, — вещал тем временем мужской баритон. — Именно поэтому нет ничего лучше, чем добрый глоток холодного «Рейнгольда» — пива, ради которого наши герои возвращаются домой». Потом, сидя на табурете у стойки и потягивая поданное барменом пиво, я целый час наслаждался зрелищем того, как какой-то блондин с немыслимо аккуратной прической спасал множество детишек и краснеющих от благодарности молодых женщин. Спасал он их от представителей какой-то пятой колонны, умыкнувших пассажирский лайнер. В тот момент, когда блондин должен был неизбежно погибнуть от взрыва ручной гранаты или когда его бросали за борт в кишащее акулами-людоедами море, действие прерывалось еще более захватывающими предложениями купить костюм какого-то сногсшибательного покроя, приобрести ботинки, в которых счастливый обладатель будет «ступать, как по воздуху», или воспользоваться «резинкой, которая понравится девчонке».

— Прошу не пялиться на меня круглыми глазами, — услышал я веселый голос. Керрис присела рядом со мной и заказала себе пива. На ней были ошеломляющего покроя брюки, свинцово-серый свитер, а шею украшал свободно повязанный шелковый шарф, сквозь который просвечивало нечто голубое с золотом. После того как мы обменялись парой приятных слов, она вручила мне пакет.

— Что это?

— Немного наличности.

— Керрис, я не могу принять деньги.

— Напротив, вы просто обязаны их принять. Вам нужны деньги. Там вы найдете и пропуск на подземку.

— Но я не смогу вернуть долг.

— Чепуха.

— Но…

— Тем более что деньги вовсе не мои. Смотрите на них как на дар города Нью— Йорка. А теперь побыстрее допивайте пиво, — зловеще улыбнулась она. — Я не могу позволить, чтобы вы в одиночестве убивали время в гостиничных барах.

— Куда мы направляемся?

— Осматривать достопримечательности.

Глава 15

БОЛЬШАЯ ЭКСКУРСИЯ

Керрис Бедеккер не жалела сил на то, чтобы познакомить меня с чудесами своего города. Для меня же здесь чудом было все, включая поездку по подземной железной дороге. Громадные стальные вагоны с грохотом неслись по тоннелям, размерами напоминающими нефы старинных соборов. Она показала мне Эмпайр-Стейтс-Билдинг и сказала:

— Здесь расположен офис моего отца. От этого величественного небоскреба мы проследовали в район, именуемый Гринвич-Виллидж, с его небольшими домами и богемной атмосферой, которую я нашел на удивление волнительной. Время от времени Керрис настолько вживалась в роль гида, что начинала приводить факты и цифры.

— Манхэттен представляет собой массивную скалу площадью двадцать две квадратные мили. Возраст этого скального образования оценивается примерно в три миллиарда лет. Название «Манхэттен» ему дал один из исследователей после совместного с индейцами распития спиртного по случаю открытия «острова». Строго говоря, он вначале назывался «Маннахаттаник», что в переводе на английский означает «остров всеобщего опьянения».

— Неужели?

— Нет, просто одна из забавных легенд. На самом деле происхождение слова «Манхэттен» неизвестно. Вы еще не очень проголодались? Мы перекусили на Гудзон-стрит в уютной домашней таверне «Белая лошадь» — заведении, которое вполне могло занять достойное место среди пабов острова Уайт. В ходе экскурсии я не раз замечал на плоских крышах некоторых зданий зенитные орудия. Их стволы были обращены в небо. Еще одно свидетельство того, что власти здесь заботятся об обороне? А может быть, существует какая— то конкретная угроза? Если такая угроза и существует, то она явно никак не действует на психику энергичных туземцев. Нам еще раз пришлось проехаться в подземке, на сей раз до Центрального парка. Теперь там произрастали картофель и кукуруза. Однако я заметил, что недостаток естественного освещения сильно повлиял на растения. Они приобрели несвойственный им светло-зеленый цвет, а початки на кукурузе были едва заметны.

— Если в ближайшее время дневной свет не вернется, нас ждут крупные неприятности, — печально глядя на недоразвитую флору, заметила Керрис. — Через неделю растения погибнут. Мы прошлись по сельскохозяйственным угодьям, которые когда-то были прекрасным парком, украшавшим восточную часть острова. Даже в полумраке я разглядел протянувшуюся с запада на восток стену. Высотой сооружение было не менее двадцати футов, через равные интервалы его украшали сторожевые вышки.

— А что за стеной, Керрис?

— А, это всего лишь Параллель 102-й улицы, делящая Манхэттен на две части.

— С какой целью?

— Стена существует уже лет двадцать или около того, — как-то неопределенно произнесла Керрис. Я ждал продолжения, но вместо этого услышал: — Пойдемте, нам еще многое предстоит посмотреть. — Она взяла меня под руку и повела между картофельным и кукурузным полями. Моя спутница оказалась права: в городе было что посмотреть. Художественные галереи. Музеи. Библиотеки. Памятники. Я вдруг увидел, как посередине улицы со страшным скрежетом остановился автомобиль. Судя по звуку, у машины просто развалился двигатель.

— Скоро вы к этому привыкнете, — сказала Керрис, по-прежнему держа меня под руку. — Поломки случаются все время и на всех улицах.

— Нехватка запчастей? — со знанием дела осведомился я.

— Нет. Запчасти мы теперь производим. Но наши машины работают на древесном спирте, сгорает он прекрасно, только вот клапаны постоянно летят. В идеале через две тысячи миль следует моторы снимать и полностью перебирать, заменяя цилиндры и клапаны.

— Вам следует перейти на очищенное триффидное топливо. Это и удобнее, и экономичнее. Для этого придется переделать двигатели, зато пробег увеличится до ста тысяч миль или даже больше.

— Великий Боже! — восторженно прошептала Керрис. Мои слова, видимо, произвели на нее сильное впечатление.

— Мой отец и парень по фамилии Кокер разработали технологию. — Это было похоже на хвастовство, но сдержать себя я не мог. — Сейчас у нас есть три завода, работающих по методу Мэйсена-Кокера. Их общая производительность составляет примерно пять миллионов галлонов в год.

— Думаю, что вас, Дэвид, нам послала судьба. — Она глубоко вздохнула. — Если ваши специалисты помогут нам построить перегонный завод Мэйсена-Кокера, мы разом решим все энергетические проблемы. Или почти все.

— Для этого вам потребуется всего лишь множество триффидов.

— Триффидов? Никаких проблем, этих тварей у нас более чем достаточно. — Теперь мы шли по улице, ведущей к реке. Этот водный поток был гораздо уже Гудзона, его ширина не превышала пары сотен ярдов. — Можете взглянуть на них, — добавила Керрис, прикоснувшись к моей руке. Я посмотрел в указанном направлении. Противоположный берег реки был довольно крутым, и на его верхней кромке возвышался ряд разрушенных домов.

— Так называемые Бруклинские высоты, — пояснила она. — Там мы по вполне очевидным причинам бываем крайне редко. Я увидел триффидов. Миллионы и миллионы гнусных убийц. Неподвижных и молчаливых. Мне никогда еще не приходилось видеть такой концентрации растений, и при этом столь огромных. Они покрывали каждый квадратный дюйм земли, заросли распространялись в обе стороны насколько хватал глаз. Триффиды толпились у самой кромки, а один из них даже вошел в воду и стал похож на какого-то зловещего представителя мангровых лесов. Я прекрасно понимал, почему они столпились именно здесь. От поля, которое без преувеличения можно назвать хлебной корзиной более чем трехсот тысяч человек, их отделяла лишь узкая водная преграда. Их влек сюда шум города, манило присутствие множества людей, служивших вкусной пищей… Я содрогнулся, представив последствия вторжения такого количества триффидов. Казалось, я вижу, как их отряды бредут и растекаются по улицам Манхэттена.

— Да, теперь я понял, что недостаток сырья вам не угрожает, — после довольно продолжительного молчания заметил я.

— Именно, — согласилась Керрис. — И так повсюду. — Она сжала мне руку (естественный жест человека, ищущего поддержки перед лицом врага) и со слабой улыбкой закончила: — Да, мы находимся в осаде. В тот же вечер мы с Керрис отправились в ресторан, расположенный рядом с моим отелем. Она сразу взяла меня под руку, что, надо признаться, доставило мне удовольствие. На улице мы нос к носу столкнулись с Гэбриэлом. Судя по реакции, гигант был искренне рад встрече.

— Мы собираемся поужинать, — сказал я, кивая в сторону ярко освещенного ресторана. — Не хотите составить нам компанию? Он посмотрел на Керрис. Когда их взгляды встретились, мне показалось, что я совершил какую-то вопиющую бестактность. Возникшая неловкость была почти физически ощутима.

— Увы, мне надо бежать. Тем не менее спасибо. Я заскакивал в ваш отель взглянуть, как вы устроились.

— Благодарю, Гэбриэл, очень мило с вашей стороны. Не могли бы вы дать мне ваш телефон? Пора хорошенько вздуть вас за теннисным столом.

— Полагаете, я недостаточно вас колотил? — рассмеялся он. — Вот моя визитка. Не обращайте внимания на телефонный номер в верхней части. Это рабочий. Домашний — внизу. — Он поднял воротник, чтобы защититься от холодного ветра, и заторопился прочь.

— Пошли, Дэвид. Ноги у меня просто заледенели. Мы поспешили в гостеприимное тепло ресторана. Интересно, почему между Керрис и Гэбриэлом возникло чувство неловкости, когда я пригласил его присоединиться к нашему ужину? Может быть, когда-то в прошлом у них были романтические отношения? Но мои размышления на эту тему оказались очень недолгими. На дверях заведения я увидел надпись: «Только для белых и зрячих». Заскрипев зубами, я прошел следом за Керрис в ресторан. Эта запретительная надпись совершенно убила мой аппетит, и я лениво ковырял вилкой в тарелке с прекрасной на вид и на вкус пищей. Керрис ничем не показала, что заметила мою реакцию на расистское объявление. Она совершенно спокойно отрезала себе кусок телятины и положила в центр тарелки, так чтобы он со всех сторон был окружен соусом. Мы говорили об окружающих Манхэттен триффидах. Керрис заверила меня, что они не настолько опасны, как мне показалось.

— Простите меня за то, что я позволю себе маленькую игру с пищей, — начала она. — Представьте, что вот этот серебристый кусочек телятины — остров Манхэттен. От континентальной Америки его отделяют три реки. Гарлем-ривер, противоположный берег которой вы видели этим утром. Это самая узкая преграда, и триффидов там видно лучше всего. Но триффиды концентрируются также по берегам Гудзона и Ист-ривер. По имеющимся приблизительным оценкам, вокруг острова, в местах, именовавшихся ранее Квинсом, Бруклином, Бронксом и Нью-Джерси, собралось не менее семидесяти миллионов триффидов. По счастью, между нами и ими имеются водные преграды. Думаю, нет необходимости говорить о том, что во всех тоннелях и на мостах, соединяющих нас с континентом, возведены прочные заслоны.

— Да… И это не считая тех сотен миллионов триффидов, которые заполонили другие районы страны?

— Именно. То, что раньше было Соединенными Штатами Америки, для посещения людьми закрыто.

— Сколько человеческих поселений, по вашим сведениям, имеется на этой стороне Атлантики?

— Очень немного. А в континентальной части, насколько нам известно, ни одного. Большая часть колоний расположена на островах дальше к югу. И еще несколько поселений на островах Великих озер.

— Вам удалось установить с ними контакты? — Практически нет. За последние тридцать лет самоизоляция поселений только усилилась. — Где и как вы берете дерево для переработки в спирт?

— Выше по Гудзону работают бригады лесорубов. Их, естественно, очень хорошо охраняют на случай нападения триффидов. Лес сплавляется по реке к установкам промышленной перегонки. Винокуренный завод расположен на северной оконечности острова.

— Вы сказали, что население острова насчитывает триста тысяч человек?

— Да. И очень быстро возрастает.

— Но как вам удается всех прокормить? — Я оглядел посетителей ресторана. — Телятина, свинина, устрицы, сыры. Полный ассортимент овощей, не говоря о кофе и табаке. Как вы ухитряетесь производить всю эту роскошь в местах, на девяносто процентов состоящих из бетона?

— Ответ прост. Мы этого не производим. Большую часть продовольствия мы импортируем с островов Карибского моря.

— Вот как?

— Да. Несколько островов мы смогли очистить от триффидов.

— Для этого, видимо, потребовались колоссальные людские ресурсы?

— Как это звучит по-латыни? — Она немного подумала и сказала: — Labor ominia vincit.

— Терпение и труд все перетрут, — осмелился я на вольный перевод.

— Именно. «Труд победит все», если быть более точным. Мы непринужденно болтали, хотя, должен признаться, объявление «Только для белых и зрячих» повергло меня в шок. Ничего подобного я раньше не видел. Здесь существовал искусственный барьер между белыми и черными, зрячими и слепыми. Когда я прибыл в Нью-Йорк, у меня создалось впечатление, что мне преподнесли необыкновенно красивый и сладкий торт. На деле получилось так, что, откусив пару кусков, я обнаружил под слоем прекрасного крема отвратительную начинку. Я пытался убедить себя, что это совсем иная земля с другими порядками и обычаями. И не обязательно все они должны отвечать моим взглядам и вкусам. Я не гожусь в судьи хотя бы потому, что нравы моей страны могут казаться другим столь же странными, как мне — нравы обитателей Нью-Йорка. Однако мое мнение об этом сверкающем мегаполисе, так же как, впрочем, и те планы, что я строил на будущее, не играли никакой роли, ибо когда я, весело болтая, ужинал с Керрис, на меня обратило внимание существо, наделенное острым и холодным разумом. Это существо взглянуло на меня так, как опытный шахматист смотрит на доску, чтобы найти в позиции неожиданные и ранее не замеченные им варианты усиления игры. Оно увидело во мне важный элемент будущей стратегии. Ничего не зная, я стал тяжелой фигурой в его хитроумной партии. Возможно, как раз в тот момент, когда я, обмениваясь шутками с Керрис, заказывал кофе, этот человек принял окончательное решение и отдал необходимые приказы. Затем он откинулся на спинку кресла и стал ждать развития событий.

Глава 16

РИТМЫ НОЧИ

Керрис предложила после ресторана заглянуть в бар, где играла живая музыка. Я ожидал, что мы проглотим там пару коктейлей под негромкие звуки приютившегося где-то в углу фортепьяно. Но ожидания не оправдались, и мне пришлось познакомиться с еще одной стороной местной культуры. В дальнем конце помещения на возвышении находился оркестр, состоящий из электрогитар и работающих через усилитель ударных инструментов. Шум они производили просто феноменальный. Как только я переступил порог, на меня обрушилась лавина звуков. На танцевальной площадке в бешеном ритме, не обращая ни на кого внимания, тряслись несколько человек. Керрис что-то прокричала мне в ухо. Кричала она, видимо, громко, поскольку моя барабанная перепонка едва не лопнула. Но слов я все-таки не разобрал. Широко ухмыляясь, я жестом показал, что ни черта не слышал. Она прокричала еще раз и теперь с такого близкого расстояния, что ее губы защекотали мне ухо. — Манхэттен-блюз! Я не знал, что это должно означать: название песни, наименование оркестра или манеру исполнения. Но эта громогласная музыка никого не могла оставить равнодушным. Ударные ритмично сотрясали воздух, а гитары выводили мелодию, имитируя рыдающий человеческий голос. В одном из гитаристов я, к своему величайшему изумлению, узнал Гэбриэла Дидса. Я словно зачарованный следил за танцорами. В помещении было жарко, как в топке, а многочисленные любители выпить, истекая потом, непроизвольно дергались в такт оглушительным ритмам. Музыка играла минут двадцать, и гитара Гэбриэла без пауз переходила от лирической мягкости звучания к тревожным воплям и вою, более всего напоминающим рев пролетающего над самой головой реактивного истребителя. Когда Гэбриэл играл, его взгляд был устремлен над нашими головами куда-то вдаль, словно стены бара распахнулись и перед ним открылись картины рая. Чем больше я вслушивался в звуки гитары, тем сильнее мне слышались пронизывающие музыку боль и тоска. Как только музыка умолкла, Керрис взяла меня за руку и подвела сквозь толпу к сцене. Гэбриэл, прислонив гитару к большому, как чайный буфет, усилителю, вытер полотенцем шею и смахнул капли пота со лба.

— Керрис, Дэвид, — улыбнулся он, заметив нас. — Вы успели хоть что-то услышать? Я сказал, что преклоняюсь перед музыкой и ее исполнением. И добавил, что ничего подобного мне раньше слышать не приходилось.

— Отлично, — сказал он, явно довольный. — Это лучший способ стряхнуть мусор, который накапливается за день сидения в офисе.

— Я знала, что найду тебя здесь, — сказала Керрис. — Мне очень хотелось, чтобы Дэвид услышал твою музыку. Мы немного поболтали об искусстве, потом разговор каким-то образом свернул на тему триффидов. Оказывается, Гэбриэл утром был на конференции, где обсуждались разного рода гипотезы (и фантастические предположения), включая гипотезу о происхождении сверхъестественной тьмы. — Наиболее убедительным, — сказал он, — мне показалось предположение, что снижение освещенности явилось следствием прохождения обломков кометы между Землей и Солнцем.

— Да, на снижение освещенности это явление, бесспорно, повлиять могло. Но вот уже месяц мы живем в сумраке, и если это обломки кометы, то мы должны скоро выйти из зоны их действия. Верно?

— Именно на это и надеются ученые. Освещенность постепенно возрастает. Так же как и температура. В последнее время среднесуточная температура увеличилась почти на полтора градуса.

— Итак, мы возвращаемся к обычному дневному свету?

— Но я на всякий случай держал бы пальцы крестом. Не думаю, что нам уже удалось выбраться из леса. Есть и еще кое-что. — Он обмотал полотенце вокруг шеи и продолжил: — Может быть, под влиянием темноты, а может быть, в силу иных, неизвестных нам причин триффиды в последнее время стали, если можно так выразиться, чересчур нервными. Говорят, что шум, который они производят, слышен через Ист-ривер. Они с такой силой колотят отростками по стволу, будто от этого зависит их жизнь.

— Если недостаток света убивает обычные растения, триффидам, видимо, тоже приходится несладко, — заметил я.

— И поделом, — с чувством произнесла Керрис. — Надеюсь, эти уроды все сдохнут!

— Нам известно, что недостаток тепла и света приводит их в коматозное состояние…

— Или же они переходят на усиленное питание.

— И это, в свою очередь, означает, что им требуется мясо, — мрачно добавил Гэбриэл, возвращая нас на землю.

— Боюсь, что семьдесят миллионов триффидов, которых мы имеем в качестве соседей, не ограничат свои аппетиты парой чизбургеров, — невесело улыбнулась Керрис. — Они настроены на пиршество.

— Именно. — Гэбриэл бросил взгляд на часы. — Мне пора, начинается очередной тур. Вы, ребята, еще здесь побудете?

— Побудем, если не прогонишь нас своим грохотом. Как только оркестр заиграл, счастливая толпа ринулась на танцплощадку и принялась самозабвенно топать и извиваться под оглушительную музыку. Казалось, у этих людей вообще нет никаких забот.

— Позвольте выразить вам благодарность за столь приятный вечер, — высокопарно начал я, когда мы зашагали в сторону отеля. — Однако…

— Что не так? — Керрис взглянула на меня с испугом.

— Я чувствую себя виноватым в том, что отнимаю у вас столько времени, навязывая вам свое общество…

— Виноваты в том, что навязываете?.. — эхом отозвалась она. — Для моего уха эти слова звучат уж очень по-английски. Как они переводятся на человеческий язык? «Ну, пока. Я позвоню вам как-нибудь позже» или: «Прощайте, надеюсь, что мы когда-нибудь встретимся»?

— Простите, не понял… Нет, вовсе нет! — Похоже, я ухитрился ее обидеть.

— Но если ваше начальство поручило вам составить мне компанию, то я нахожу это несправедливым…

— Мне никто ничего не поручал. Я всегда делаю только то, что мне хочется.

— Значит, вы не возражаете против того, чтобы проводить время в моем обществе? Я вам не навязываюсь?

— Он навязывается? Боже мой! Какую смешную чушь вы несете! Некоторое время мы молча стояли, глядя друг на друга, словно неподвижный остров в речном потоке пешеходов, а пешеходов — несмотря на поздний час — было полным полно. В ее глазах отражался свет уличных фонарей, над нашими головами высились небоскребы. Освещенные окна делали их похожими на украшенные гирляндами драгоценных камней колонны.

— Это правда, что меня попросили вам помочь и показать достопримечательности города. — Керрис улыбнулась, чуть склонив голову набок.

— Как раз это я и имел в виду. У меня нет права вторгаться в вашу…

— Но, — она предостерегающе подняла палец, — во-первых, я не хотела, чтобы вы в одиночестве болтались по нашему городу. Во-вторых, хотите верьте, хотите нет, мне нравится быть в вашем обществе. Не знаю, чем это объяснить… — Она лукаво улыбнулась. — Возможно, дело в вашем забавном произношении или фразах, которые вы вдруг говорите, а может быть, и в чем-то ином.

— В таком случае я, видимо, имею право сказать… — Но тут я издал невнятное мычание, за которым последовало: — Черт побери! Кто выключил свет? Оглядевшись по сторонам, я увидел, что все уличное освещение вырубилось, а окна в домах погасли. Из всех источников света остались только автомобильные фары. Не успел я мигнуть, как погасли и они. На Манхэттен опустилась непроглядная тьма. Даже курильщики притушили сигареты. Помимо темноты, на улице воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь вздохами застывших в ожидании людей. Чья-то рука схватила меня за пальцы, и я услышал шепот Керрис:

— В подъезд! Быстро! В этой кромешной тьме я ничего не мог рассмотреть, но при помощи Керрис все же сумел чуть ли не ощупью найти нишу в стене, однако только для того, чтобы тут же натолкнуться плечом на стену.

— Проклятие… — прошептала она, и в этом довольно невинном выражении я уловил нотки сожаления. Это походило на аварию в электрической сети. Но почему в таком случае водители выключили фары? Едва я успел задать себе этот вопрос, как с крыши здания над моей головой ударил луч прожектора. Вспыхнул еще один прожектор. Затем еще один. Через несколько секунд по подбрюшью облаков, словно пытаясь что-то найти, уже рыскали несколько светлых пятен. С крыши другого здания послышался настолько громкий и резкий звук, что дверь за моей спиной вздрогнула. Керрис судорожно втянула в себя воздух. Еще один резкий удар — и черноту неба прорезала яркая искра, а мгновение спустя над городом прокатился громовой раскат взрыва. На крыше Эмпайр-Стейтс-Билдинг заговорило еще одно зенитное орудие. Пляска прожекторов поначалу была бессистемной, пушки палили в разные стороны. Это означало либо распыленность целей, либо стрельбу наобум. Через некоторое время прожекторы и артиллерия начали получать координированные приказы, лучи прожекторов, образовав гигантский треножник, сконцентрировались в одной точке, по которой тотчас дали залп не меньше десятка зенитных орудий. В течение десяти секунд в небе над Манхэттеном с грохотом вспыхивали огненные шары — артиллерия работала непрерывно. Затем пушки замолчали, и только прожекторы продолжали обшаривать небо в поисках цели, которая либо успела скрыться, либо с самого начала не существовала вообще. Город примерно час оставался без света, и в этой тьме идти куда-либо было невозможно. Но меня это не тревожило, поскольку Керрис пребывала в моих объятиях, а ее нежные губы прильнули к моим.

Глава 17

ОБРЕТЕННЫЙ РАЙ

В течение двух последующих недель солнце с каждым днем становилось все ярче и ярче. Утром и вечером небеса по-прежнему пылали красным адским огнем, но в полдень, как правило, обретали почти привычную голубизну. Цвет самого светила изменился с темно-красного до ярко-оранжевого. Обычное солнечное сияние пока не вернулось, но Земля, по-видимому, находилась на правильном пути, и это согревало сердце. Я регулярно виделся с Керрис Бедеккер. И очень скоро мы без всяких дураков стали тем, что некоторые называют единством. Воздушные налеты пока не повторялись. Утром после затемнения газеты и телевидение передали сообщения, которые сводились к следующему: «Воздушные бандиты изгнаны». Далее следовал рассказ о прошлых зверствах, таких, например, как расстрел с воздуха беззащитных рыбачьих лодок. Несчастные рыбаки, как я понял, погибли от рук какой-то фракции Квинтлинга. Покончив с воспоминаниями, ТВ, газеты и радио поздравляли всех сограждан с очередной победой над силами зла. Ночное событие вскоре забылось, и жизнь вернулась в привычное русло. Я продолжал обследование великого города. Чаще всего — в обществе Керрис, иногда — в компании Гэбриэла Дидса и Кристины. Бывшая дикарка шагала вперед семимильными шагами. После того как ее постригли и переодели в нормальное платье, она практически перестала чем-либо отличаться от своих нью-йоркских ровесниц. Словарный запас Кристины расширился неимоверно, но она по-прежнему не избавилась от привычки вытягивать при виде меня палец и выпаливать с лукавой усмешкой: «Человек Бум-Бум!» Во время экскурсий мы посещали развлекательные центры, катались в подземных поездах, знакомились с художественными галереями или сиживали в барах, наслаждаясь чарующей музыкой Гэбриэла и его друзей. Время от времени мне приходилось напоминать себе, что я здесь не дома, что мой дом — крошечный остров по ту сторону Атлантики. Откровенно говоря, воспоминания об этом островке делались все более и более расплывчатыми. Казалось, я проспал первые тридцать лет жизни и пробудился в тот день, когда ступил на землю Нью-Йорка. Подобные мысли приходили мне в голову в основном благодаря Керрис. Несмотря на то что прошло очень мало времени, я с трудом представлял, как смогу уехать на свой остров, оставив ее здесь. Если бы мои мысли могли распространяться в эфире наподобие радиоволн и достигли того холодного разума, о котором я упоминал ранее, это новое воплощение Макиавелли ответило бы на них самодовольной улыбкой. Кто-то кому-то позвонил по телефону, и все было мигом улажено.

— Дэвид, — сказала Керрис, глядя на свой бокал, когда мы в перерыве между фильмами потягивали вино в баре кинотеатра, — могу я тебя кое о чем попросить? — Давай, — улыбнулся я, — выкладывай. — Я знаю, это звучит старомодно, но не мог бы ты встретиться с моим отцом? — Разумеется. С удовольствием. Она еще ни разу не упоминала о своих родителях, поэтому, должен признаться, предложение показалось мне, мягко говоря, неожиданным. Тем не менее я его охотно принял.

— А с твоей мамой я встретиться смогу?

— Боюсь, что это невозможно. Ну вот, я снова споткнулся о собственную ногу.

— Прости, Керрис, я не хотел…

— Нет-нет, — она успокаивающе подняла руку, — просто мама умерла, при родах.

— Мне очень жаль.

— Не надо извиняться, ты не мог этого знать. — Керрис похлопала меня по колену и добавила: — Допивай вино, вот-вот начнется фильм. Рекламный плакат в вагоне подземки возвещал начертанными красными чернилами огромными буквами: «НЬЮ-ЙОРК — обитель лучших умов, самых ярких людей и величественных строений!» Заметив, что я читаю плакат, Гэбриэл Дидс усмехнулся:

— Это на случай, если мы вдруг забудем.

— Неужели вы хотите сказать, что фанфары здесь звучат слишком громко?

— Нет, почему же, — сказал он с еще более широкой улыбкой. — По-моему, эта фраза — само совершенство. В ней все в меру.

— Все-таки мне показалось, что я уловил в ваших словах долю иронии. Он только пожал плечами и посмотрел в окно. Поезд въезжал на ярко освещенную станцию. Пассажиров в вагоне было не очень много — три черные женщины и двое слепых мужчин. Сквозь стекло дверей на торцах вагона я видел, что в соседних вагонах все пассажиры белые и зрячие. Поначалу я не заметил, что на окнах вагона, в котором я ехал, имелась надпись: «Для черных и слепых». Одна из негритянок бросала на меня любопытствующие взгляды.

— Не беспокойтесь, мистер Мэйсен, — произнес Гэбриэл, как всегда спокойно и негромко. — Нет никаких правил, запрещающих вам ездить в этом вагоне.

— Гэбриэл, неужели вы забыли, что меня зовут Дэвид? — спросил я, ощущая некоторую неловкость.

— В некоторых общественных местах я, с вашего позволения, стану обращаться к вам «мистер Мэйсен».

— В таком случае я буду говорить тебе «мистер Дидс».

— В результате, мистер Мэйсен, вы получите мягкий выговор от копа, а меня будут ждать серьезные неприятности. Вы понимаете, мистер Мэйсен?

— Понимаю… Гэбриэл.

— Пусть вас это не тревожит. Всего лишь один из наших обычаев. Вы скоро привыкнете. Их обычаи не вызывали у меня восторга, но я предпочел промолчать. Поезд подкатил к станции «Коламбус-серкл», все пассажиры, кроме меня и Гэбриэла, вышли из вагона. Двое слепых мужчин бодро зашагали по платформе, постукивая перед собой палочками.

— Итак, — начал Гэбриэл, как только двери вагона закрылись, — что вы хотели бы взять себе из нашего рая?

— Многое, но сегрегация слепых и черных меня не интересует.

— Думаю, это всего лишь… Я решил, что он употребит слово «аберрация», но вместо этого услышал:

— …явление переходного периода. — Я бы скорее назвал это явление ужасным. Он пожал плечами:

— Когда все ослепли, в Нью-Йорке, как вы, наверное, понимаете, воцарился хаос. Из семи миллионов жителей зрение потеряли примерно девяносто восемь процентов. Они умирали от голода в своих домах или на улицах. Лишь обитавшее в городе зверье не голодало. — Гэбриэл со значением кивнул. — Триффиды перешли по мостам и убили большинство тех, кто сумел выжить, но — надо отдать им должное — при этом они очистили мостовые и тротуары от трупов. Потом, лет двадцать назад, в устье Гудзона вошла армада судов. Теперь это событие носит название «Чудо ста кораблей», и каждый год в апреле мы празднуем этот день. Пришельцы очистили остров, им помогали продолжавшие цепляться за жизнь обитатели колоний и жители Лонг-Айленда.

— Представляю, какими жертвами это удалось сделать.

— Да, потери были огромными, но эти парни, которые увидели в Манхэттене естественную крепость, оказались провидцами. Они совершили невозможное. Миллионы тел, которые триффиды не могли извлечь из домов, были похоронены в море. Эти люди восстановили подачу энергии, водоснабжение и вымели с острова триффидов. Но и это еще не все. Они разыскивали людей по всему континенту, привозили их сюда, обеспечивали жильем, давали работу и — что самое важное — вселяли в них надежду.

— И кто же здесь управляет?

— Тетрархи.

— Тетрархи? Если я ничего не путаю, это что-то из истории Древнего Рима?

— Да, — кивнул Гэбриэл, — вы ничего не путаете. Если римская провинция делилась на четыре части, то во главе каждой из частей стоял тетрарх. У нас разделение проведено не по географическому, а по административному признаку. Каждый тетрарх несет ответственность за определенные правительственные функции. Генерал Филдинг отвечает за оборону, внешнюю политику и контроль за триффидами. Внутренняя политика и вопросы ресурсов являются сферой деятельности доктора Вайсмана. Валери Зито занимается проблемой численности населения, а Джо Гарибальди заправляет всем, что связано с развитием промышленности.

— Их избирают?

— А как обстоит дело с вашими боссами?

— Предполагается, что в ближайшем будущем их будут избирать.

— Точно так же обстоит дело и у нас, — улыбнулся Гэбриэл.

— Полагаете, эта система действует эффективно?

— Да, очень.

— И они вам нравятся?

— Нравятся? Не знаю, но я их уважаю.

— Но нравятся они вам или нет? — не унимался я.

— Разве мои симпатии и антипатии могут иметь значение, чтобы решать, справляются ли власти со своей работой?

— Аргумент принят, — с улыбкой сказал я.

— А вы не пытались задавать те же вопросы Керрис?

— Нет. Думаете, стоит?

— Любопытно было бы услышать ее ответы, — пожал плечами Гэбриэл, — особенно о генерале Филдинге.

— Почему именно о генерале Филдинге?

— А разве она вам не сказала?

— Не сказала — о чем? — с недоумением спросил я.

— Генерал Филдинг — ее отец. — Гэбриэл кивнул на двери вагона: — Наша остановка, пора выходить.

Глава 18

ДИСКУССИЯ

— Я не думала, что это имеет значение, — беззаботно ответила Керрис, когда мы брели по улице, радуясь вечернему солнцу.

— Твой отец управляет городом, и это, по-твоему, не имеет значения? — удивился я. — Большинство людей не стали бы держать это в тайне. Только подумай, как положение отца могло повлиять на твою карьеру!

— Думаю, осложнило бы, — улыбнулась Керрис. — Все коллеги стали бы подходить ко мне с опаской. Дочка босса! — Она взяла меня под руку и продолжила: — Кроме того, он не единственный лидер, а один из четверки. Да, кстати, отец тоже родом из Англии, так что у вас может быть много общего.

— Я понимаю, что выгляжу несколько туповатым, но скажи, почему ты — Бедеккер, а не Филдинг? — «Бедеккер» — название воспитательного центра, в котором я выросла. Пойми, мой папочка не является отцом в обычном смысле слова. Он никогда не возил меня в коляске по аллеям парка, не водил в кино. Генерал Филдинг — мой отец только в биологическом понимании.

— Вот как?

— Но я тем не менее несколько раз с ним встречалась. Не далее как на прошлой неделе он мне звонил. Именно тогда он пригласил нас на встречу сегодня вечером. Ее слова дали мне пищу для размышления. То, что она сказала, не вызывало у нее протеста, ей это представлялось совершенно обычным. Более того, приглашение выпить в обществе босса ее, видимо, обрадовало. Я вспомнил о Домах Материнства на моем родном острове Уайт. В мире, где от роста населения планеты зависит выживание рода человеческого, жители Нью-Йорка избрали другой, отличный от нас путь. В Старом мире, до Великого Ослепления, ни наш, ни их способ размножения был немыслим по социальным, политическим и этическим причинам. Не говоря уже о причинах эмоциональных. Теперь же никто, слыша об этом, и глазом не моргнет.

— Вот мы и пришли, — сказала Керрис. — Отец работает здесь. Я поднял глаза на здание, окрашенное лучами вечернего солнца в золотисто— красноватые тона. В колоннах у основания небоскреба ощущалось заметное присутствие Древнего Египта. Их украшали изображения тростника и пальмовых ветвей, а двери «охранялись» вырезанными на створках орлами. Я задирал голову все выше и выше, но крыши здания так и не увидел. Стекла окон ярко сверкали, и создавалось впечатление, что грандиозный небоскреб усыпан гигантскими драгоценными камнями. Отливающие золотом дождевые трубы дополняли картину величия, богатства и мощи.

— Ты готов? — спросила она.

— Разумеется, — ответил я. Взявшись за руки, мы прошли в огромные двери, над которыми золотыми буквами было написано: «ЭМПАЙР-СТЕЙТС-БИЛДИНГ». Мы прошествовали по мраморному полу через изысканно украшенный вестибюль. Со всех сторон нас окружали статуи героев Древней Греции и Рима. К лифтам вела красная плюшевая дорожка. Лифтер передвинул бронзовый рычаг, и кабина плавно понеслась вверх. Керрис сжала мою руку и, поцеловав в щеку, сказала:

— Не бойся, Дэвид. Он тебя, ей-богу, не съест.

— Встреча с отцом любимой девушки всегда несколько выбивает из колеи, — улыбнулся я.

— Не сомневаюсь, что у тебя по этой части большой опыт. Такой привлекательный молодой человек… Я почувствовал, что краска разливается по моему лицу с той же скоростью, с какой лифт нес нас в небеса. Если я рассчитывал на милую семейную встречу, то глубоко заблуждался. Лифт выбросил нас в огромной комнате, лишь немногим уступающей по размерам футбольному полю. Элегантно одетые мужчины и женщины непринужденно беседовали, потягивая коктейли под роскошными люстрами. Знакомые Керрис — а таковых среди гостей оказалось множество — приветствовали ее нежными поцелуями в щечку. До сих пор я видел Нью-Йорк в постоянном движении, и у меня сложилось впечатление, что он заселен только молодыми людьми. Однако в этом зале большинство составляли седовласые джентльмены и не очень юные, однако все еще красивые дамы. Видимо, здесь собрался правящий класс, те, кого пощадило Великое Ослепление и кто унаследовал если не всю землю, то очень милый ее уголок. Помещение заполняло уверенное спокойствие. В воздухе витал аромат сигар. Здесь великие и достойные обсуждали политические проблемы, выявляли первоочередные задачи, разрабатывали планы, готовили декреты. Словом, здесь собрался двор Его Величества Короля Манхэттена. Керрис подвела меня к окну. Далеко вниз простирался город, превратившийся с наступлением темноты в море огней. Перед нами возникла официантка с подносом, уставленным разнообразными напитками. Я выбрал сухой мартини, Керрис предпочла шампанское. В углу струнный квартет негромко наигрывал приятные мелодии. Как жаль, что мой отец этого не видит! Коктейль на верхнем этаже самого высокого здания в мире! Я тут же поклялся себе, что непременно привезу всю свою семью в Нью-Йорк. В тот момент, когда я рисовал радужные картины будущего, Керрис прикоснулась к моему локтю:

— Вон там стоит мой отец. Пойдем, я тебя ему представлю. Я посмотрел в ту сторону, куда она показала, и увидел высокого обращенного ко мне в профиль человека. Он стоял по-военному прямо, коротко остриженные рыжеватые волосы элегантно серебрились на висках. Он что-то энергично втолковывал лысеющему человеку примерно того же возраста.

— Отец, — вежливо произнесла Керрис, — разреши представить тебе Дэвида Мэйсена.

— Счастлив познакомиться, генерал Филдинг, — сказал я, протягивая руку. Когда он повернулся ко мне, я едва не отшатнулся, в такой шок повергло меня его лицо. Профиль, который я видел вначале, вполне мог принадлежать герою классических времен. Но левая часть лица выглядела совсем иначе. Правый глаз был таким же зеленым, как и глаза Керрис. Однако левый оказался желтым, как яичный желток. Радужная оболочка полностью отсутствовала, ужасающий желток заполнял всю глазницу, только в самом его центре сверкала черная точка зрачка. От глаза к линии волос тянулись несколько белых шрамов. Пока я пытался выдавить улыбку, он произнес:

— Рад познакомиться, Дэвид Мэйсен. Поверьте, я с нетерпением ждал нашей встречи. Какое впечатление произвел на вас наш город? Когда я сказал, что нашел город просто великолепным, он протянул мне руку. Несмотря на военное звание, его рукопожатие больше походило на приветствие политика. Повернувшись к лысеющему джентльмену, генерал сказал:

— Разрешите познакомить вас с доктором Вайсманом. Произношение доктора Вайсмана говорило о том, что этот человек появился на свет значительно южнее Линии Мейсона-Диксона.

— Очень рад познакомиться, мистер Мэйсен. Мы просто счастливы видеть вас нашим гостем и тешим себя надеждой, что, вернувшись в Англию, вы расскажете о нас своим соотечественникам много хорошего. Генерал Филдинг посмотрел на меня (мне показалось, что его желтый глаз видит меня насквозь) и сказал:

— Дэвид Мэйсен принес с собой пути решения одной из наших самых острых проблем. — Не может быть! — восхитился доктор Вайсман. — Насколько я понял, у них имеется промышленная установка, именуемая процессором Мэйсена-Кокера, которая преобразует масло триффидов в высокооктановый бензин. Я не ошибся, Дэвид? Я молча кивнул, но внутренний голос говорил мне, что я, пожалуй, слишком щедро делюсь с нашими американскими друзьями информацией о технических достижениях обитателей острова Уайт. Если американцы не имеют свободного доступа к нефти или нефтепродуктам, то процессор окажется для них курицей, несущей золотые яйца. Впрочем, как бы то ни было, я уже успел распустить язык, и истина вышла наружу. Оставалось только надеяться, что в будущем мне не придется пожалеть о своей бездумной болтовне. Доктор Вайсман тактично удалился, якобы для того, чтобы наполнить свой бокал, оставив генерала Филдинга, Керрис и меня допивать коктейли. Генерал указал на пару бархатных диванов рядом с кофейным столиком. На диванах сидели гости, но, заметив жест Филдинга, они поспешно освободили место. Мы с Керрис уселись на диван, генерал Филдинг занял место напротив. Сидя друг против друга, мы продолжали светскую беседу, а наш слух услаждала прекрасная музыка Штрауса. К этому времени я вполне оправился от изумления, которое испытал, увидев желтый глаз генерала. По правде говоря, я уже не раз наблюдал подобное. Глаз становится желтым в результате попадания триффидного яда. Тридцать лет назад мой отец лишь чудом избежал подобной участи. От окончательной потери зрения его спасли мгновенная промывка глаза оказавшимся под рукой соляным раствором и последовавшая за этим квалифицированная медицинская помощь. Генералу Филдингу повезло меньше, он ослеп на левый глаз. Однако своим здоровым глазом он смотрел мне в лицо так, словно читал открытую книгу. Передо мной сидел человек, способный за доли секунды оценить характер собеседника и действовать в соответствии с тем, что увидел.

— Скажите, Дэвид, на острове Уайт у вас осталась семья? — спросил он. Я сказал, что у меня дома остались отец, мать и две сестры.

— Надеюсь, они пребывают в добром здравии?

— Да. Отец продолжает трудиться, и эта работа для него — своего рода священная миссия. Генерал хотел узнать о моем отце как можно больше. Я рассказал ему, как отец тридцать лет назад сумел избежать слепоты и спастись после вторжения триффидов. Генерал поинтересовался, как прошел переход через Атлантику, спросил о состоянии экономики острова Уайт и его инфраструктуре, а затем — как бы между прочим — задал вопрос о вооруженных силах нашей колонии. «Не раскрывай свои карты, Дэвид, — приказал внутренний голос. — Обойдемся на сей раз без болтовни».

— О, мы располагаем некоторым числом военных кораблей и самолетов, — дипломатично улыбнулся я.

— Да, я слышал, что вы разбили свой реактивный самолет. Истребитель, если меня не обманывает память?

— Истребитель-бомбардировщик.

— И в качестве моторного топлива вы использовали масло, полученное из триффидов?

— Да. Одну из его модификаций.

— Но у вас наверняка должны возникать проблемы с запчастями и боеприпасами.

— Мы наладили производство запчастей, — сказал я, — так же как и боеприпасов. Внутренний голос оказался гораздо умнее меня, это он посоветовал мне вложить в голову генерала идею, что мы вовсе не беспомощная сельская община, а колония, способная в случае необходимости показать клыки. Генерал кивнул и спросил в лоб:

— И сколько же реактивных истребителей у вас имеется?

— Для оборонных целей достаточно, — ответил я, послав ему улыбку если и не полномочного посла, то уж временного поверенного в делах — точно.

— Понимаю. Вы не склонны рассказывать о своем вооружении. Что же, весьма разумно. Ведь нам неизвестны намерения друг друга. Не так ли? Я согласился, изобразив все ту же дипломатическую улыбку.

— Нам пора освежиться, — сказал Филдинг и едва заметно кивнул. К нам тут же устремилась официантка с уставленным напитками подносом. — Что еще я мог бы предложить вам, Дэвид? Хотите сигару? Может быть, вы голодны?

— Спасибо. Ничего не надо, я чувствую себя превосходно.

— Если быть до конца откровенным, Дэвид, мы видим свою главную задачу в установлении контактов с другими поселениями, где бы те ни находились. Керрис, наверное, вам об этом уже говорила? — Не ожидая ответа, он продолжил: — Мы установим торговые связи, будем обмениваться знаниями и людьми.

— Но некоторые поселения не склонны к общению, — заметил я.

— Именно. Несколько наших людей были зверски убиты, несмотря на то что шли на встречу с белыми флагами. И это — одна из причин, в силу которых мы развиваем свои вооруженные силы.

— Неужели вы хотите с помощью оружия принудить тех, кто… как бы получше выразиться… не очень склонен идти на контакты, сесть за стол переговоров?

— Ну что вы, Дэвид! Конечно, нет. Но мы должны иметь возможность защитить как свой город, так и морские пути.

— И какова же ваша конечная цель, генерал Филдинг?

— Мировое господство, разумеется. — И он устремил на меня внимательный взгляд, оценивая реакцию. Ни один мускул на моем лице не дрогнул. Генерал широко улыбнулся, шрамы вокруг невидящего глаза побелели еще сильнее.

— Или, если быть более точным, — продолжил он, — наша конечная цель — восстановление мирового господства. Для всех нас. Для человечества. Мы должны стереть с лица земли истинного врага.

— Триффидов? Он молча кивнул.

— Но это ведь более чем грандиозная задача.

— У меня есть оружие, Дэвид. Великолепное оружие!

— Атомная бомба?

— Это добро у нас, понятное дело, имеется, — решительно произнес генерал.

— Но это, если можно так выразиться, слишком грубое средство. И слишком грязное. Какой смысл в том, чтобы сжечь триффидов и получить взамен миллионы акров радиоактивных земель? Нет, я говорю об ином оружии. Об оружии, так сказать, абсолютном. Это самое древнее и самое мощное оружие из всего того, что есть на нашей планете. — Он сурово улыбнулся и склонил голову, предоставив мне возможность строить догадки.

— Весьма заинтригован, — сказал я. — Полагаю, это просто потрясающее оружие.

— Вот именно. — Он наклонился ко мне, наслаждаясь моментом. — Это оружие — Человек! Или вернее — люди. Не дюжина и даже не тысяча. Миллионы и миллионы мужчин и женщин! — Генерал произнес эти слова с энтузиазмом, но чуть приглушенно. — Представьте, — продолжал он, — что этот город превращен в гигантскую фабрику. Если вы спросите, что эта фабрика производит, я отвечу. Она производит людей!

— Значит, люди — и есть ваше секретное оружие?

— Именно. Взгляните на Нью-Йорк. Население возрастает такими темпами, что грядет демографический взрыв. — Мне показалось, что его желтый глаз засиял собственным светом. — Через десять лет численность населения возрастет настолько, что даже такой огромный город, как Нью-Йорк, не сможет вместить всех. Границы рухнут, и люди начнут растекаться по округе, втаптывая триффидов в грязь, чего те, собственно, и заслуживают.

— А вы не опасаетесь, что для такого количества людей не хватит пищевых ресурсов?

— Что же, угроза голода — дополнительный хлыст, чтобы погнать людей на триффидов. — Однако мне представляется, что более медленное, постепенное вытеснение триффидов будет более безоп… — К дьяволу безопасность, молодой человек! Это — война. Война людей с триффидами. Жизни против смерти. Конечно, мы понесем потери, но, имея огромный резерв живой силы, сможем их мгновенно возместить. На место одного павшего в борьбе с триффидами встанут трое новых бойцов. — Но на увеличение численности населения до такого уровня потребуется очень много лет. — Именно поэтому мы и поставили процесс рождения детей на индустриальную основу, — сказал генерал. — Перенесли технологии массового производства в сферу деторождения. В современных условиях мы не имеем права позволить женщине тратить девять месяцев на производство единственного ребенка.

— Неужели вы хотите сказать, что женщины должны производить на свет целый помет, наподобие животных?

— Вы назвали подобное рождение пометом, что звучит оскорбительно. Мы же именуем его щедростью.

— Но каким образом вы находите женщин, способных по команде произвести двойню?

— Речь идет не о двойне. Нормой у нас является тройня или даже четверня. И так было последние двадцать лет. Женщинам, чтобы повысить фертильность, дают специальные препараты. Поэтому они и приносят нам одновременно трех, четырех или даже пятерых младенцев. Я начинал ощущать некоторое беспокойство, и по мере того как генерал говорил, это беспокойство возрастало. Слушать о том, как женщина низведена до роли курицы-несушки, было, мягко говоря, противно. Особенно учитывая то, что об этом говорилось с восторгом и гордостью. Позолота с этого сверкающего общества осыпалась прямо на глазах.

— Кроме того, — вдохновенно продолжал генерал, — рожающие женщины избавлены от утомительной и неблагодарной обязанности воспитания детей. Это занятие поручено женщинам изначально неспособным к деторождению или утратившим эту способность по возрасту. — Генерал внимательно посмотрел на меня своим рабочим глазом и, заметив замешательство, добавил: — Как я вижу, вы не очень одобряете наш метод. В то же время я слышал, что у вас имеются свои способы ускоренного увеличения населения. Перед моим мысленным взором возникли наши Дома Материнства, кишащие шумными и счастливыми детишками.

— Да, нас заботит рост населения, — признал я. — Однако процесс производства детей у нас… как бы это лучше выразиться… менее научен, что ли.

— Это означает, что вы полагаетесь на удачу. И вы не в состоянии устранить риск появления детей с врожденными дефектами. Неужели вы позволяете женщине тратить девять месяцев на то, чтобы родить одного ребенка?

— Возможно, мы и полагаемся на удачу, но система работает.

— И вы говорите, что численность вашего населения составляет тридцать тысяч?

— Примерно так.

— И при этом… м-м… позвольте сообразить… примерно половина населения находится в возрастной группе до двадцати пяти лет. Я не ошибся?

— Не ошиблись.

— Ну а здесь эта возрастная группа охватывает девяносто пять процентов, — с гордостью произнес генерал. — Теперь вы видите, насколько мы заряжены энергией? Мы — общество молодых, полных жизни людей. Эти люди устремлены на то, чтобы обеспечить себе жизненное пространство. — Генерал набрал полную грудь воздуха, ударил обеими руками по коленям и продолжил: — Откройте учебники истории, Дэвид. Империи процветали лишь тогда, когда в их пределах был высокий уровень рождаемости. Империи рушились в прах, когда рождаемость падала. Взгляните на то, как различные страны регулировали прирост населения. В одних полностью запрещалось всякое регулирование численности семьи, в других — женщины, подарившие державе много детей, всячески поощрялись. Все население вносило свой вклад в создание человеческого ресурса нации. Словом, численность населения эквивалентна мощи страны. Один человек может поднять камень. Тысячи способны двигать горы. Итак, наш диалог перерос в политическую речь генерала Филдинга. Керрис все время сидела молча. Интересно, сколько детей ей суждено произвести на свет? Двадцать? Тридцать? Генерал Филдинг мечтает заполучить процессор Мэйсена— Кокера. Взамен он готов экспортировать на наш остров свою теорию народонаселения и большую партию повышающего фертильность препарата. Должен признаться, генерал дал мне столько пищи для размышлений, что ее хватило на весь оставшийся вечер.

Глава 19

ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

— С тобой все в порядке, Дэвид? Почему у тебя такая кислая физиономия? Полночь. Мы рука об руку шагаем по Пятой авеню, бесконечный поток автомобилей заливает улицу ошеломляющим — или скорее вызывающим головокружение — потоком света. Настоящая огненная река. Раздался металлический удар — отказал двигатель, машина замерла на месте, Пятая авеню взорвалась ревом клаксонов.

— Что случилось, Дэвид?

— Ничего.

— Может, тебя что-то огорчило?

— Это дело с… — сварливо начал я — и тут же умолк, ограничившись пожатием плеч.

— Тебе не понравился мой отец?

— Нет… Дело вовсе не в нем. Твой отец — выдающийся человек. — Я едва не сказал, что он мне очень понравился, но в последний момент раздумал. За профессиональной улыбкой генерала мне чудилась беспредельная жестокость. — Дело в производстве детей на промышленной основе. Это представляется мне… по меньшей мере необычным.

— А я, по правде говоря, об этом никогда не задумывалась. Но не забывайте, что вы находитесь в чужой для вас стране, мистер Мэйсен.

— Я понимаю, что иностранцы склонны видеть вещи в искаженном свете, мисс Бедеккер, — улыбнулся я. — Но мысль о том, что вы… А, к черту! Мне противно думать, что ты, Керрис, станешь матерью несчетного числа детишек. Она остановилась, посмотрела на меня своими зелеными глазищами, взяла за руку и… громко расхохоталась.

— В чем дело? Я опять попал впросак? — недоуменно спросил я.

— Дэвид… — Она с трудом подавила смех. — Тебе еще очень много предстоит узнать. Я — и дюжина детишек! Смешнее не придумать!

— Но почему? Твой отец сказал, что…

— Послушай, Дэвид! — Она вытерла выступившие от смеха слезы. — У меня нет карточки материнства.

— Карточки материнства?

— Именно. Все девочки тринадцати лет предстают перед Квалификационной комиссией, чтобы получить жизненный сертификат. Мне определили так называемую карьерную карту, а это означало, что я поступлю в колледж и буду учиться по отвечающей моим наклонностям специальности. Другие девочки стали профессиональными матерями. — О…

— Они получают отличное жилье, хорошо питаются и смотрят телевизор сколько влезет. Жизнь у профессиональных матерей, к твоему сведению, не такая уж скверная. — Понимаю.

— А еще ты должен знать вот что. — Она сильнее сжала руку. — Если я решу, что настало время родить ребенка, я сделаю это традиционным способом. Пусть это и выглядит старомодно. Да, именно в этом и была вся загвоздка. Нарисованная генералом Филдингом картина людского вала, сметающего на своем пути триффидов, приводила меня в смущение. Особенно мне не понравились его слова о многочисленных родах, тройнях, четвернях и повышающих фертильность препаратах. Я знал, что, если сук слишком часто вязать, они погибают очень рано. А здесь речь шла о людях. Но как бы я к этому ни относился, я понимал: план генерала Филдинга не лишен достоинств. Раньше меня поражал рост числа жителей острова Уайт, но все бледнело в сравнении с темпами прироста населения в Нью-Йорке. Чтобы вести войну с гигантским числом триффидов, нам потребуется армия колоссальных размеров. А самым важным мне казалось то, что генерал Филдинг готовился бросить свое войско на земли, захваченные триффидами, чтобы вернуть их человечеству. Мы же на нашем островке рядом с побережьем Англии прозябаем в блаженном невежестве, нисколько не интересуясь тем, что творится в других частях земного шара. Мы стали неподвижными, даже можно сказать, обленились. Мы не думали о планах восстановления колоний на Большой земле. Я припомнил разговор с отцом в тот роковой вечер несколько недель назад. Тогда он предупредил меня, что над островным сообществом, которое он помог основать, нависла реальная угроза постепенного исчезновения. Истина, которую пока не замечало большинство жителей колонии, заключалась в том, что изоляция тихого и мирного острова Уайт от остального мира превращалась из блага во зло, своего рода Немезиду. Керрис, заметив, что я чем-то расстроен, решительно потянула меня за рукав.

— Настало время выпить кофе с пончиками. А потом — в постель. Я весьма приятно проводил время с Керрис, но меня уже начинали мучить угрызения совести. Безделье надоело, пора было возвращаться на остров Уайт. Разумеется, в путешествие я намеревался пригласить мисс Керрис Бедеккер. Но — как случалось уже не раз — жизнь сломала все мои планы. Безмятежные дни пожирателя лотоса подходили к концу. В этом великом городе стратегию игры хладнокровно разрабатывали иные, неизвестные мне умы. И меня, словно пешку на шахматной доске, снова передвинули на другое поле. Во второй половине дня, последовавшего за встречей с отцом Керрис, я изо всех сил пытался свести счеты с Гэбриэлом Дидсом. Пустые надежды! От его удара слева целлулоидный шарик со страшной силой отлетел от стола, ударился в потолок спортивного зала «Христианского союза молодых людей» и развалился пополам. — Очко в мою пользу, как мне кажется, мистер Мэйсен, — негромко произнес Гэбриэл.

— В вашу, в вашу, — согласился я и сказал, что собираюсь просить при первой возможности отправить меня домой.

— Это будет зависеть от планов морского ведомства, — заметил Гэбриэл, доставая из коробки новый мячик. — Переходы через Атлантику, надо сказать, явление пока довольно редкое.

— Но в порту я видел несколько летающих лодок. Любая из них может доставить меня домой за двадцать часов. Гэбриэл огляделся. Убедившись, что нас никто не услышит, он все же понизил голос и почти прошептал:

— Эти летающие лодки… — Он подмигнул так, словно рассказывал скабрезный анекдот. — Эти летающие лодки — одна показуха.

— Показуха? Но с виду они в полном порядке.

— Только с нормальным топливом.

— Разве их не перевели на древесный спирт?

— Перевели, но очистка для авиационных двигателей недостаточна. — Он сильно подал мяч. — Вы можете поднять их в воздух и сделать кружок над островом. Все. Я отбил мяч крученым ударом, к приему которого он оказался не готов.

— Отлично сделано, мистер Мэйсен. Но полет на них через Атлантику — чистое самоубийство. Вы видели, что наши автомобили ездят, как пелось когда-то, «на честном слове и на одном крыле». Это топливо слишком грубое, у него есть клыки. Превращает поверхность цилиндров в терку. Две тысячи миль и — бах! — Последнее слово точно совпало с моментом удара. — Поршни заклинивает. Похоже, мне оставалось только плыть через океан на пароходе. Но — как было и раньше — судьба бросила на стол иную карту. В зал вбежала Керрис.

— Привет, Гэбриэл! Добрый день, Дэвид! Мне сказали, что я смогу найти тебя здесь.

— Добрый день. Похоже, ты рассадила своих шпионов повсюду, — весело сказал я. — Как ты узнала, что я здесь?

— Проще простого. Я позвонила к тебе в гостиницу, и портье сказал, что видел, как ты проходил мимо него с решительным выражением лица и с ракеткой в руке. Впрочем, это могла быть не решительность, а отчаяние. — Она посмотрела на Гэбриэла: — Ты его, наверное, громишь?

— В данный момент молодой человек отстает от меня на шесть игр, — пожал плечами гигант.

— Но разрыв сокращается, — возразил я с деланной обидой.

— Медленно, Дэвид. Медленно.

— Послушай, Дэвид. — Керрис вся раскраснелась — как всегда, когда очень спешила. — У меня для тебя есть новость. В Департаменте исследований состоялось заседание совета, и директор дал добро на новое плавание в Европу. В состав экспедиции решено включить дипломатическую миссию на остров Уайт. — Она улыбнулась: — Ты отправляешься домой, Дэвид. Отход послезавтра.

— Так скоро? — удивился я.

— Итак, вы все-таки плывете домой, — сказал Гэбриэл. — Примите мои поздравления. Это, как говорят жители Нью-Йорка, была «уже совсем другая игра». Мое выражение лица, видимо, показалось Керрис странным, и, склонив голову, она спросила:

— Ты что, недоволен?

— Конечно, доволен… но я не ожидал столь стремительного развития событий. — Я посмотрел ей в глаза и добавил: — Но я покину Нью-Йорк только при одном условии.

— И это условие…

— Ты едешь со мной. Гэбриэл Дидс предложил нам выпить на прощание. В ночь перед отходом мы с Керрис пошли в «Блюз-кафе», смотревшее через пролив на Статую Свободы. На металлической поверхности гигантской статуи то и дело вспыхивали крошечные молнии. Атмосфера был насыщена электричеством. Керрис сказала, что с моря надвигается гроза. Платье у нее было потрясающее, из непонятного сверкающего материала. Чем-то этот блеск напоминал климатический фейерверк, наблюдаемый на бронзовой даме в заливе. Заняв свободный столик, я заказал выпивку для нас с Керрис и послал бокал Гэбриэлу, занятому регулировкой усилителя и настройкой гитары. Он обвел взглядом зал и, найдя нас, поднял бокал. Мы ответили ему тем же. Клуб ломился от посетителей. Отовсюду доносились смех и отголоски веселых разговоров. В первый раз после встречи с генералом Филдингом я заметил здесь пару однояйцевых близнецов. Увидев первую пару, я тут же обнаружил, что близняшек в клубе собралось великое множество. Теперь я мог лицезреть по меньшей мере дюжину комплектов, но это никак не омрачало атмосферу всеобщего веселья. За столиком в углу две девушки — похожие как две капли воды — пили шампанское, отмечая в кругу друзей свой общий день рождения. — А ты не станешь скучать без всего этого? — спросил я.

— Уверена, что смогу привыкнуть. — Керрис улыбалась, ее зеленые глаза поблескивали в полумраке. — Кроме того, мне не терпится поглядеть, как вы там живете. Начинается новая эра в жизни наших народов.

— Выпьем за это! — Мы сдвинули бокалы. Оркестр заиграл так громко, что о продолжении беседы не могло быть и речи. Я молча переводил взгляд с музыкантов на Керрис, на ее лице играли блики огней сцены. И в зависимости от того, гремела музыка или нежно пела, гитара Гэбриэла звучала то ангельским, то демоническим голосом. Музыка захватила меня. Стоило закрыть глаза, и казалось, что тебя уносят вдаль какие-то космические сани. И вновь в звуках гитары я услышал щемящую тоску. На мою ладонь легла чья-то рука, я открыл глаза, увидел Керрис. Она смотрела на оркестр, легонько кивая в такт музыке. Я снова смежил веки. Мелодия блюза очаровывала. Вскоре я ощутил покой и странное неземное блаженство. После концерта Гэбриэл проводил нас к такси. Где-то над морем сверкали молнии, разливая по темному небу фиолетовые и розовые зарницы.

— Счастливого пути, мисс Бедеккер, — сказал Гэбриэл, открывая для Керрис дверцу машины. — Берегите себя, мистер Мэйсен.

— Постараюсь, Гэбриэл. И вам того же желаю. Никогда не забуду эту минуту. Его широкую дружелюбную улыбку. То, как он тряс мою руку, стоя рядом с распахнутой дверцей машины. Никогда не забуду — потому что в эту минуту из тени выступил человек с револьвером. Он толкнул Гэбриэла спиной на машину, отступил на шаг и выстрелил ему в грудь. Гэбриэл стал сползать по кузову, верхняя часть его туловища оказалась на сиденье, голова едва не упала на колени Керрис. Я непроизвольно рванулся вперед, чтобы удержать падающее тело. Но не успел — моя шея оказалась в удушающем захвате. Я ощутил болезненный укол в шею. Откуда-то издалека — крик Керрис. Разноцветные огни гавани померкли, закружились в бешеной круговерти. Быстрее, быстрее — сливаясь в огненный круг. Этот круг поглотил меня, и я оказался в темноте. Абсолютной, бездонной тьме.

Глава 20

ИОНА

Наверное, я, как пророк Иона, оказался во чреве китовом. Я ощущал движение. Слышал журчание фильтруемой китовым усом жидкости, свист выдыхаемого воздуха, глухие удары могучего сердца. Какой-то потусторонний голос монотонно повторял: «Десять саженей… восемь саженей… пять саженей… четыре сажени». Открыв глаза, я увидел металлические шпангоуты. Распахнулась дверь, за ней

— залитый белым электрическим светом коридор. Надо мной склонилась черная тень. Я увидел иглу шприца, с нее капала жидкость. Игла вонзилась мне в руку. Я услышал стон и отстраненно осознал: этот стон — мой. Снова закружились огни. И снова водоворот света затянул меня в темную глубину. Открыв глаза в следующий раз, я сразу понял, что обстановка кардинально изменилась. Воздух пах по-иному. Так благоухают травы. Размеры помещения, в котором я находился, существенно увеличились, а кровать расширилась. Звуки тоже стали совсем иными. Издали доносилось постукивание. Казалось, кто-то приглушенно играет на ксилофоне. Но это был не ксилофон. Я не сразу догадался, что это. Голова была словно забита ватой, глаза слезились, сухой язык прилип к небу. Чувствуя себя как после грандиозной попойки (за что теперь приходилось расплачиваться), я с диким трудом принял сидячее положение. На полу рядом с кувшином воды стояла жестяная кружка. Я долго тупо смотрел на эти предметы. Я знал, что смертельно хочу пить… Мне хотелось немедленно наполнить водой кружку и вылить всю эту живительную прозрачную влагу в себя. Но связь между желанием и способностью двигать рукой каким-то непостижимым образом прервалась. Взгляд моих слезящихся глаз был устремлен на кувшин и кружку. Лишь очень нескоро мне удалось частично восстановить мышечный контроль. Вялыми, слабо скоординированными движениями я плеснул в кружку воды, поднял ее дрожащими руками, но не донес до рта, вылив все содержимое за ворот рубашки. Тогда я решил действовать иначе — поднес к губам кувшин и залпом выпил все его содержимое. Такой вкусной воды, поверьте, я еще не пил! Влив в себя добрую кварту жидкости, я почувствовал себя чуть получше. Головная боль ослабела, у меня начал пробуждаться интерес к окружающему. «Итак, мистер Мэйсен, — сказал я себе, — посмотрим, что мы имеем. Стены? Бревенчатые. Окна? Ни единого. Деревянные стропила под крышей из… гофрированного железа. Так точно, сэр. Из гофрированной, слегка поржавевшей и покрытой оранжевыми пятнами жести. Пол из хорошо утрамбованной земли. Единственная электрическая лампа без абажура болтается на шнуре под крышей. Других источников света нет. А вы, сэр, восседаете на… на походной койке… без одеял». Двинемся дальше. Я с трудом поднялся и неверной походкой направился к двери, которая, судя по виду, когда-то была установлена в богатом доме. Теперь она закрывала вход в строение с не столь аристократическими замашками. Дверь оказалась заперта. Это уже хуже. Мой отравленный наркотиком разум продолжал проясняться, и я уже смог сообразить, что стал пленником. Вернувшись к кровати, я присел на край и задремал в этом весьма неудобном положении. Раздался стук открываемой двери. Я открыл глаза и увидел, как в помещение вошла стройная темноволосая женщина лет двадцати пяти. Ее голову украшала желтая повязка, в руках она держала пистолет-пулемет, ствол которого смотрел в мою сторону. Пребывая в блаженной полудреме, я при виде направленного на меня оружия даже и глазом не моргнул. Молодой человек ярко выраженного латиноамериканского вида наполнил кувшин из большой фляги и поставил на кровать рядом со мной тарелку с фруктами и хлебом. Мои тюремщики не проронили ни слова. Я тоже хранил молчание. Как только протекавшая в торжественном молчании церемония завершилась, молодые люди удалились. Поскольку в желудке у меня ощущались не слишком приятные движения, от приема пищи я воздержался, зато кувшин опорожнил за несколько долгих глотков. Церемония приношения воды повторялась несколько раз с интервалом в четыре часа. Под гофрированные своды моей темницы вступала та же пара: женщина с пистолетом-пулеметом и мужчина с большой флягой воды. Часть воды переливалась в кувшин на полу. Во время ритуала все хранили молчание. Наполнив кувшин, тюремщики удалялись, и я завершал церемонию, выпивая залпом всю воду. Через некоторое время я оправился настолько, что обрел способность различать детали обстановки. По стропилу ползал паук размером с блюдце. Я не сомневался, что его многочисленные глаза обращены вниз на невесть откуда взявшегося незнакомца. Вдруг сверху послышался стук. Казалось, по крыше застучали сотни барабанщиков. Я достаточно оправился, чтобы понять: это дождь. Ливень оказался непродолжительным и прекратился так же неожиданно, как и начался. Почти сразу же я ощутил запах влажной земли. Паук наверху, утратив интерес к моей персоне, принялся утолять аппетит сочной мухой. Еда… Я опустил взгляд на поднос. Хлеб показался мне суховатым, но розовый кусок арбуза выглядел весьма аппетитно. Я впился в него зубами, рот наполнился сладким соком вкупе с множеством косточек. Вдруг страшно захотелось есть, и я, следуя примеру своего, если так можно выразиться, застольного товарища под потолком, смел все, что было на подносе. Где-то недалеко снова послышался ритмичный стук. Склонив голову набок, я прислушался, не сразу сообразив, где раньше слышал этот звук. Через несколько секунд отравленный наркотиками мозг включился на полную мощность. И слово, которое я до этого безуспешно пытался вспомнить, сорвалось с моих губ:

— Триффиды… Меня разбудил солнечный свет, льющийся в дверной проем. Вначале я решил, что сейчас последует «водный ритуал», но девушка, направив на меня ствол пистолета-пулемета, сказала:

— Идите за мной, только без глупостей. Стрелять я не стану, вас убьют триффиды. — В ее голосе, к моему удивлению, слышался приятный ирландский акцент.

— Куда вы меня ведете?

— С вами хотят поговорить.

— Кто? Она не ответила и отступила за порог, направив ствол мне в лицо. Я понял, что сейчас не время дергаться, поднял руки и всем своим видом продемонстрировал, что не имею никакого желания бежать. Перед мысленным взором вставали зловещие картины. Я видел, как меня ведут к окровавленному столбу, рядом с которым в ожидании томится взвод солдат с заряженными ружьями. Я отогнал устрашающее видение, сделал глубокий вдох и шагнул вперед. Столь яркого солнца я не видел уже много недель. На меня обрушилась жара. Тот влажный жар, от которого одежда липнет к телу. Глаза отвыкли от света, и пришлось прикрыть их ладонью. Через несколько секунд я начал что-то различать и обнаружил, что стою на пологом склоне, ведущем к большой реке с бурой, мутной водой. Слева и справа стояли ряды хижин, указывающих на то, что я нахожусь в некотором подобии военного лагеря. Моей конвойной, судя по виду, не терпелось как можно быстрее доставить меня к месту назначения. Она повела стволом, давая понять, что надо двигаться. Что ж, оружие было у нее, и я без колебаний последовал молчаливому приказу. Пока мы шли к скромному деревянному дому, я смог получше познакомиться с тем местом, в котором оказался. Я увидел мужчин и женщин в униформе. Некоторые работали с разными колесными механизмами, большинство таскали ящики на деревянный пирс. На воде у пирса я заметил удлиненные корпуса двух субмарин. Одна из них, судя по всему, и доставила меня сюда. Чуть выше по реке виднелась вполне приличная коллекция гидросамолетов от одноместного гидроплана до огромных летающих лодок, вмещающих по пятьдесят и более пассажиров. Любая из них без труда перенесет меня через океан, если, конечно, удастся залить баки первоклассным горючим. До дома оставалось еще несколько шагов, и я успел посмотреть вверх по склону холма, чтобы определить, откуда раздается звук ударов деревянных отростков по стволу. Да, именно там они и были. Триффиды. Тысячи и тысячи триффидов. По счастью, от нас их отделяла прочная стальная сетка высотой не менее десяти футов. Тут и там виднелись следы огня. Наверное, обитатели лагеря отгоняли от сетки зарвавшихся триффидов при помощи огнеметов. Я не мог избавиться от иррационального ощущения, что растения-убийцы следят за нами. Впечатление усилилось, когда темно-зеленые кожистые листья вдруг затрепетали, верхушки начали раскачиваться, а дробь отростков о ствол сделалась чаще и громче. Неужели у этих тварей действительно существует некое подобие азбуки Морзе? «Внимание всем триффидам! — слышал я в этом дробном звуке. — Обнаружен сын известного истребителя триффидов Билла Мэйсена… Передайте сообщение по всем линиям… Объявляется всеобщая подготовка к атаке… Сына злодея уничтожить при первой возможности…» Я смахнул со лба капельки пота. Уф! Какая нелепая фантазия! Не исключено, что это была галлюцинация от остаточного воздействия наркотика, которым меня накачивали. Тем не менее галлюцинация выглядела весьма реальной. И весьма пугающей. Как бы то ни было, но времени на размышления у меня не осталось. Девица с пистолетом-пулеметом знаком приказала мне пройти за угол дома. Я последовал приказу, но, свернув за угол, замер в изумлении. Такого странного транспортного средства я в жизни не видел.

— Сэм, — повернулась девица к торчащей из люка голове, — это Мэйсен. Что мне с ним делать?

Глава 21

ЭКСПЕДИЦИЯ

Мужчина выбрался из люка, со звоном захлопнул крышку и, остановившись у борта машины, протер ветошью замасленные руки. Транспортное средство, которое он покинул, очень походило на железного слона. Оно было выкрашено в светло-серый цвет, с обеих сторон его украшали две закругленные кабины, весьма смахивающие на слоновьи уши. Торчащая из носа машины труба, похожая железный хобот, только усиливала впечатление. Это странное сооружение было оборудовано выхлопными трубами, воздухозаборниками и гусеничным приводом. По размерам оно немного превосходило средний танк. Владельцы машины, видимо, тоже заметили ее сходство со слоном, поскольку на борту крупными буквами было выведено: «ДЖАМБО». Позади кабины я увидел цветное изображение головы индейца. Воин вглядывался в горизонт, у него был гордый профиль и воинственно выпяченный подбородок. Рядом с картинкой было написано от руки: «Мы им покажем, где ад». По нижней кромке борта шли более понятные надписи: «Входной клапан для сжатого воздуха» и «Заправлять только высокооктановым топливом».

— Доброе утро, мистер Мэйсен, — сказал мужчина, протягивая руку. Он был высоким худощавым блондином с голубыми глазами. На вид — лет тридцать пять. Говорил он с несколько тягучим южным акцентом. Заметив на тыльной стороне ладони масляные пятна, он вытер их ветошью и снова протянул руку. Я демонстративно спрятал руки за спину.

— Не смею вас осуждать, приятель, — улыбнулся он. — Я бы на вашем месте тоже хорошенько подумал, прежде чем трясти мне руку. — Он говорил весело, а в голубых глазах светилось дружелюбие. — Как вы себя чувствуете? Тошноты и головокружения не ощущаете?

— Учитывая обстоятельства… я чувствую себя вполне прилично, — сказал я несколько сурово.

— Вот и славно! Эй, Джесми, — обратился он с улыбкой к моей тюремщице. — Не знаю, что думает мистер Мэйсен о нацеленном на него автомате, но меня вид твоего оружия несколько нервирует. — Обернувшись ко мне, он продолжил: — Надеюсь, вы не собираетесь стукнуть меня по черепу и убежать? Нет? Вот и отлично. Джесми, убери свою пушку и заведи старину «Джамбо». Девушка открыла дверцу одной из кабин, поставила автомат в оружейную стойку, после чего спустилась в своего рода колодец, где располагалась кабина механика-водителя. Зажужжал стартер, и мотор после нескольких попыток ожил. За «ушами» слона закружились два столбика голубоватого дыма.

— Что скажете? Правда классно работает? — восторженно произнес мужчина, ласково поглаживая машину. — В честь вашего приезда я заменил у старика все свечи. — Он уже вознамерился влезть в кабину, но почти тут же остановился и, вновь повернувшись ко мне, сказал: — Меня зовут Сэм Даймс. Произносится так же, как название десятицентовика из прошлых времен, хотя и пишется по— другому. — Он протянул было руку, но тут же отдернул со словами: — А, ну да, совсем забыл — вы не расположены к рукопожатиям. Прошу прощения. А также умоляю извинить и за это. — Он сделал вид, что вонзает иглу шприца себе в руку. — Мы решили, что так проще всего доставить вас сюда. У меня в голове вертелись сотни сердитых вопросов, но я был настолько изумлен, что так и не успел их задать.

— Сэм Даймс, — повторил он, поворачиваясь к странному экипажу. — Прошу вас подняться на борт. Мне надо вам кое-что показать. Вездеход катил по дороге мимо своих собратьев — огромных похожих на слонов машин с надписью «ДЖАМБО». Но все рисунки рядом с кабиной водителя были разные — акульи зубы, персонажи мультяшек, яркие блондинки. У каждой машины было свое имя. Одна называлась «Счастливая леди», другая — «Дикарь», а третья — «Пожиратель огня». На последнем в ряду «слоне» была изображена весьма корпулентная дама, жующая триффидов так, словно это спаржа. Именовалась машина «Прожорливая Марта». Я сидел в одном из двух вращающихся кресел рядом с Сэмом Даймсом. Джесми вела машину, она сидела внизу, и ее голова находилась где-то на уровне моих ног. Сумасшедшая тряска имела по крайней мере одну положительную сторону — вопросы, которые прежде застревали у меня в горле, вырвались на свободу.

— Какого дьявола вы приволокли меня сюда? Сэм Даймс обратил на меня невинный взгляд голубых глаз.

— Во-первых, мне надо вам кое-что показать. Держитесь крепче, сейчас будем проезжать через ворота. Там у нас небольшие выбоины.

— Нет… я не об этом спрашиваю, черт побери! С какой стати вы перетащили меня из Нью-Йорка в это место?! Почему застрелили моего друга? И что вы сделали с Керрис?

— Керрис? — Он задумчиво потер подбородок. — Керрис чувствует себя превосходно. — Откуда вы знаете?

— Придется поверить мне на слово.

— Она тоже здесь?

— Нет, мистер Мэйсен. Она в Нью-Йорк-Сити и при этом в полной безопасности.

— Но ваши головорезы без колебаний прикончили моего друга.

— Прошу прощения. Ни о каких жертвах я не слышал. Поверьте, у нас не было таких намерений. — А какие намерения у вас были? — как можно более язвительно поинтересовался я.

— Доставить вас сюда, где вы будете в полной безопасности.

— Не могли бы вы сообщить мне точнее, где я нахожусь? — К югу от Линии Мейсона-Диксона. А где именно — вам знать не обязательно.

— О'кей, мистер Дайм. Почему я здесь?

— Моя фамилия Даймс. Итак, вы спрашиваете, почему вы здесь. Думаю, это скоро станет ясно. — У него на лице снова появилась застенчивая улыбка.

— А сейчас простите. Настало время заняться прополкой. Через ветровое стекло я увидел, что наш вездеход подходит к массивным воротам. Четыре человека с трудом открыли тяжелые створки, и мы мигом проскочили за периметр лагеря. Когда я оглянулся, ворота уже были закрыты.

— Джесми, не могла бы ты открыть подачу смеси? Спасибо. На нашем пути я увидел триффидов. Раскачиваясь, они шагали через дорогу. Воронки на верхушках стеблей подрагивали в такт шагам. Хоть я и был очень зол, но все же вытянул шею, чтобы лучше увидеть. В этот момент Сэм Даймс взялся за похожую на джойстик рукоятку и надавил большим пальцем на красную кнопку. Из металлического «хобота» вырвался клуб оранжевого пламени, мгновение — и тройка триффидов оказалась охвачена огнем. Зеленые листья почернели, покоробились, хранящие ядовитые стрекала чаши отвалились. Одно растение плашмя растянулось на дороге.

— Волшебный огонь! — улыбнулся Сэм и снова выплеснул на триффидов мощный поток пламени. Целая группа проклятых растений стала вдруг похожа на Неопалимую Купину из Ветхого завета. — Эти ребята быстро умнеют, — бросил он и после короткого перерыва на очередной выстрел добавил: — Стоит спалить несколько штук, как все остальные сразу убираются с дороги. Вездеход катил по дымящимся останкам триффидов. Остальные — а здесь их собралась не одна тысяча — уже не пытались встать на нашем пути. Впрочем, некоторые, отступив в сторону, хлестали по машине стрекалами, оставляя на окнах характерные слизистые следы.

— Надежно, как в крепости, — сказал Сэм, постучав костяшками пальцев по боковому окну. — Закаленное стекло. Поведение триффидов, собравшихся вокруг базы, можно было назвать стандартным. Чем ближе к изгороди, тем более плотной массой стояли растения— убийцы, то там, то здесь испытывая ограждение на прочность. Своими ботаническими мозгами — если таковые, конечно, имелись — они рассчитывали на то, что металлическая сетка рано или поздно не выдержит напора. Чем дальше мы отъезжали от ограды, тем реже встречали триффидов. Не исключено, что в армии растений эти особи были оставлены в качестве резерва или дозорных. Однако мест, где нельзя было встретить триффида, практически не существовало. Когда вездеход выкатил на открытую равнину, я увидел там и сям черные точки триффидов. Заслышав шум мотора, они начинали топтаться на своих кургузых ногах, поворачиваясь к источнику шума. Растения очень походили на поджидающих добычу хищников. Сэм Даймс откинулся на спинку сиденья, лишь слегка придерживая джойстик, управляющий огнеметом. Да, мы составляли экипаж очень мощной машины. Я понимал, какую пользу могут принести жителям острова Уайт подобные вездеходы. Вспомнив, что загадку моего появления здесь мне еще решить не удалось, я произнес ледяным тоном:

— Благодарю за интересную поездку, но вы пока игнорировали мои вопросы.

— Простите, мистер Мэйсен. Я вовсе не хотел вас обидеть.

— Кто вы? Я спрашиваю не о вас, а вашей колонии. — Ваш прежний хозяин именует нас Фракцией Квинтлинга.

— Да, генерал Филдинг говорил о вас.

— Полагаю, что ничего хорошего он не сказал?

— Генерал назвал вас шайкой разбойников, — ответил я. — Вы, по его словам, занимаетесь разбоем, грабежом и убийствами.

— Джошуа Квинтлинг был одним из отцов-основателей нью-йоркской колонии, но генерал Филдинг после своего появления на Манхэттене стал вводить более… — он пожал плечами, — …более энергичные методы правления. Поэтому лет двадцать назад Джошуа Квинтлинг с семьей покинул Нью-Йорк. За ним последовали те, кто предпочитал более гуманный подход.

— И таким образом Фракция Квинтлинга обосновалась здесь?

— Не сразу. Генерал Филдинг отправил вдогонку за безоружным пароходом Квинтлинга боевой корабль. Под обстрелом погибли жена и грудной сын Джошуа. Так же как десятки его сторонников. Остальные выжили лишь потому, что пароход вошел в речной эстуарий, слишком мелкий для военного корабля. Если бы не это… — Он весьма выразительно пожал плечами и, взглянув на меня, спросил: — Но вы ведь мне не верите, мистер Мэйсен?

— Полагаю, что и в этом случае мне приходится верить вам на слово, — ответил я как можно более холодно, чтобы передать свой скептицизм.

— Верьте чему угодно, мистер Мэйсен. У меня нет намерения заставлять вас менять убеждения с помощью винтовки.

— Винтовки, может, и не потребуется, но, насколько я могу понять, я целиком в ваших руках. Мне в душу стали закрадываться подозрения, что меня могут просто выкинуть из машины, оставив на растерзание триффидам. Своими подозрениями я с мистером Даймсом делиться, естественно, не стал. Однако в проницательности этому человеку отказать было нельзя. Внимательно посмотрев на меня, он сказал:

— Неужели вы действительно считаете, мистер Мэйсен, что мы затратили столько топлива — драгоценного топлива — и усилий лишь для того, чтобы вас здесь обидеть?

— Вы могли это сделать, чтобы допросить меня. Чтобы почерпнуть нужные вам сведения.

— Какая чушь! — Кажется, он обиделся вполне искренне. — Так знайте, мы пошли на смертельный риск и расходы только для того, чтобы вас спасти.

— Спасти?

— Именно.

— Неужели я похож на человека, которого надо спасать? Если вы следили за мной, то должны были заметить, что я наслаждаюсь пребыванием в Нью-Йорке. Кроме того, на следующий день я должен был отбыть домой.

— Да, нам это известно.

— В таком случае какую игру, дьявол вас побери, вы ведете?!

— Мы знали, что вы должны были отплыть в Англию, — сказал он, спокойно глядя мне в глаза, — но мы также знали и о том, что следом за вами — вне зоны видимости, естественно, — будет следовать линкор в сопровождении двух эсминцев.

— Вы хотите сказать, что генерал Филдинг решил совершить вторжение на остров Уайт?!

— Да, мы располагали подобной информацией, мистер Мэйсен.

— Но какой в этом смысл? Мы приветствуем все дружественные контакты.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Сэм Даймс глубоко вздохнул и обежал взглядом залитое солнечным светом поле с торчащими там и сям триффидами.

— Создается впечатление, мистер Мэйсен, что вы все последнее время пребывали во тьме. Как в прямом, так и в переносном смысле.

— Я вас слушаю. Продолжайте меня удивлять.

— Вам известно, что жители Нью-Йорка не имеют доступа к нефтяным скважинам и запасам бензина?

— Да. Двигатели их автомобилей работают на древесном спирте.

— Который вреден настолько, что через пару тысяч миль моторы летят к черту. Я кивнул.

— Ну а мы, — продолжал Даймс, — эксплуатируем пару нефтяных скважин и имеем в своем распоряжении нефтеперерабатывающий завод производительностью миллион галлонов бензина в год. Или около того. Я понимаю, что это немного, но однако мы имеем возможность передвигаться на этих старушках, — он любовно похлопал по спинке кресла, — и производить первоклассное топливо для летающих лодок.

— Чего не может сделать Нью-Йорк.

— Именно, мистер Мэйсен. Поэтому они способны пересекать океан только на пароходах с угольными котлами. Теперь вы понимаете, что как только они наложат лапы на этот процессор Мэйсена-Кокера… вы его так называете?

— Да.

— Так вот после этого генерал Филдинг сможет заняться перегонкой триффидной жижи и получить сколько угодно топлива для своих автомобилей, транспортных и военных самолетов.

— И чем же это нам может грозить?

— Во-первых, это означает, что нас просто сотрут с лица земли. Здесь, в эстуарии реки, для его военных судов мы недоступны. Но если у него появятся бомбардировщики и истребители, — Сэм присвистнул, — то он не только отправит нас в ад, но и заставит бежать даже оттуда.

— Заключите с ним мир.

— Вы предлагаете нам капитулировать?

— Нет, — со всей серьезностью ответил я. — Направьте в Нью-Йорк делегацию. Проведите переговоры.

— Он не примет делегацию. В руках генерала появится хлыст. Да, конечно, он заберет наших женщин и детей, чтобы ускорить рост народонаселения. Вы знаете, что случится с мужчинами? Их отправят на угольные копи, в лагеря лесорубов или рабами на плантации. Там, на островах Карибского моря, они будут день и ночь, очищая земли от триффидов, выращивать экзотические плоды, чтобы удовлетворить аппетиты сторонников генерала.

— Вы действительно уверены, что генерал Филдинг настолько безрассуден? Я увидел в отце Керрис — человеке с пылающим желтым огнем глазом — жесткого лидера, провидца и даже в некотором роде миссионера, но никак не бессердечного тирана. Прежде чем ответить, Сэм долго смотрел на меня, постукивая ногтями правой руки по зубам. Убедившись, что я все говорю вполне искренне, он произнес:

— Да, мистер Мэйсен, я убежден, что генерал Филдинг целиком и полностью лишен рассудка. Я также уверен, что он ни перед чем не остановится, чтобы уничтожить нас и оккупировать остров Уайт. Более того, я считаю его безжалостным диктатором и тираном.

— Но это всего лишь ваше личное мнение.

— Нет, это вовсе не мое личное мнение, мистер Мэйсен.

— Ах вот как? Кто же еще думает так же, как вы?

— Неужели не догадываетесь? — улыбнулся он, продолжая держать меня в напряжении.

— Понятия не имею. — Я пожал плечами.

— Не кто иной, как ваш отец.

— Мой отец? Да он в жизни не встречался с генералом Филдингом!

— Совсем напротив. Встречался. Только очень давно. Вы тоже его видели, но тогда вы были еще ребенком. Я недоверчиво покачал головой. Сэм Даймс с улыбкой протянул руку куда-то вниз и извлек оттуда портфель. А потом открыл портфель, достал из него книгу и продемонстрировал мне обложку. Я прочитал название и имя автора — Уильям Мэйсен.

— Вы будете удивлены, узнав, где мы нашли эту книгу. Лет пять назад мы выменяли ее у португальского рыбака за двадцать галлонов бензина. Надеюсь, ваш отец не воспользуется своим правом и не станет взимать с нас авторский гонорар, поскольку мы воспроизвели ее в тысяче экземпляров для распространения среди своих людей. Ваш отец знал генерала Филдинга под именем Торренс.

— Торренс? — Это имя мне было прекрасно известно. Резко выпрямившись на сиденье, я коротко бросил: — Отец бежал от Торренса двадцать пять лет назад.

— Верно. Ваши отец и матушка накачали Торренса с его подручными алкоголем, когда те вторглись в Ширнинг. Пока бандиты спали, мистер Мэйсен-старший испортил их бронетранспортер и бежал вместе с семьей с фермы. Проснувшись, Торренс увидел, что птичка улетела, а дом окружен триффидами. Но в смекалке этому парню не откажешь. Он приказал сделать защитные маски и костюмы из сетки курятника и парусины. Но в тот момент, когда Торренс выходил из дома, один из триффидов ударил его по маске, брызги яда проникли сквозь сетку и ослепили его.

— Значит, Торренс объявился в Нью-Йорке под именем Филдинга?

— Точно. И с золотыми эполетами.

— Но в таком случае он должен был понять, что я сын Билла Мэйсена…

— Он знал это с самого начала и решил вами воспользоваться. Наконец что-то стало проясняться. Но еще многое предстояло осмыслить.

— Но я знаком с дочерью Торренса. Я близко с ней знаком.

— Именно! — с ударением произнес Даймс. — Она всего лишь пешка в его игре. Все. Приехали.

— Но…

— Отложите пока что все вопросы. Здесь есть одна вещь, которую вы обязательно должны увидеть.

Глава 22

АЛГОНКИНЫ

Джесми остановила машину. Прямо перед нами долина круто обрывалась к сверкающей под полуденным солнцем реке. Сэм взобрался на стальную перегородку между двумя сиденьями, отвинтил запирающие люк винты, резким толчком откинул крышку и высунул голову. Некоторое время он внимательно осматривал окрестности. Убедившись, что нам ничего не угрожает, он вылез на крышу машины и пригласил меня последовать за ним.

— Все чисто, — сказал он. — Ближайший триффид торчит примерно в пятистах ярдах. Вылезайте на воздух, мистер Мэйсен. Это совсем не трудно. Встаньте на перегородку, немного подтянитесь и… хоп! Мгновение спустя я уже стоял рядом с Сэмом на металлическом горбу машины. За кормой вездехода по зеленой поверхности равнины, насколько хватал глаз, тянулся след гусениц. Как и сказал Даймс, где-то в отдалении виднелся одинокий триффид. Растение одним из своих чувств (если таковые у него имелись) обнаружило наше появление и неторопливо захромало на обрубках-ногах в сторону машины.

— У нас масса времени, — сказал Сэм, заметив движения триффида. — Есть нечто такое, что вам просто необходимо увидеть. После этого вам будет гораздо проще понять, что я расскажу. Он передал мне бинокль.

— До чего же приятно снова видеть солнце! — Он с удовольствием разглядывал зеленую равнину и сверкающую в солнечных лучах реку. — Полная тьма держалась десять дней кряду. Триффиды просто озверели. Чтобы преодолеть защитную изгородь, они громоздились друг на друга… — Сэм с наслаждением набрал полную грудь воздуха. — Солнце, великолепное и величественное Солнце! — Затем, прикрыв глаза от яркого света ладонью, спросил: — Ну и что же вы там видите, мистер Мэйсен?

— Реку, — ответил я. — Деревья. Примерно тысячу триффидов… разбившихся на три группы.

— Теперь посмотрите в бинокль. Что вы видите?

— Теперь я вижу дым. Примерно в полумиле от нас. Поселение?

— Ага, вы это обнаружили. Теперь вглядитесь получше. В бинокль я видел крутой изгиб реки, но не только это…

— Пара каноэ на берегу и… три, нет, четыре… пять… восемь бревенчатых хижин с… Великий Боже! — От изумления я затаил дыхание. — Что, дьявол вас побери, там происходит?! Ведь они же погибнут!

— Итак, скажите мне, что видите. Только точно, — совершенно спокойно произнес Сэм. Шок сменился изумлением.

— Там люди, — сказал я, снова обращая взгляд на фантастическую картину. — Они живут в лагере без какой-либо ограды по периметру. Я вижу, как дети играют среди триффидов. Они не обращают на триффидов никакого внимания.

— А растения отвечают им тем же, — кивнул Даймс, принимая из моих рук бинокль. — Под сенью одного из триффидов отдыхает старик, — добавил он, поднеся бинокль к азам.

— Постойте, постойте! — Я сдавил пальцами переносицу и закрыл глаза. — Но это же не… это…

— Невозможно?

— Именно! Если это, конечно, не остаточное воздействие ваших наркотиков. Может быть, это галлюцинация? Он улыбнулся, в уголках глаз появились веселые морщинки. — Эти люди внизу, мистер Мэйсен, американские индейцы из племени алгонкинов. Лет сто назад к ним явились миссионеры, чтобы принести блага цивилизации. Ко времени Ослепления племя почти вымерло. От некогда большого народа осталась жалкая кучка. Посмотрите, как они выглядят сейчас. Дети со смехом резвились среди триффидов. Голый по пояс мальчуган лет восьми кружился, обхватив руками кожистый ствол растения-убийцы. Похоже, что он поддразнивал своих приятелей. Там внизу я видел счастливых людей, обитающих в излучине сверкающей под солнцем реки.

— Странно, — сказал я, будучи не в силах осмыслить это поразительное явление, — почему триффиды не пытаются их ударить? Может быть, у них удалены стрекала?

— Нет. Все очень просто: у этих людей иммунитет к триффидному яду. До моего сознания не сразу дошел смысл его слов. А когда дошел, я возобновил допрос.

— Хорошо, триффиды не обращают на них внимания. Но неужели они никогда не делают попыток ужалить?

— Полагаю, что в прошлом они пытались хлестать стрекалом. Но поняв, что это бесполезно, от дальнейших попыток отказались.

— Вы употребили слово «поняв». Неужели вы считаете, что триффиды наделены разумом?

— Конечно. А вы что, думаете иначе? Я вспомнил слова отца, сказанные несколько недель назад в оранжерее. Но какой хитроумный трюк природы привел к тем изменениям, произошедшим в этой долине? Каким образом эти мужчины, женщины и дети смогли мирно существовать бок о бок с триффидами? Игровая площадка для смуглых индейских детишек стала бы полем смерти для нас, если бы мы осмелились там появиться.

— Вы только представьте, — сказал Даймс. — Если бы нам улыбнулась удача, как этим алгонкинам, мы могли бы совершенно спокойно вернуться в наш мир. Мы стояли на крыше вездехода и, не отрывая глаз, смотрели на индейское поселение. В этот момент мне казалось, что, преодолев перевал, я вдруг увидел истинный рай. В то же время тайный голос мне нашептывал, что этот парадиз крайне хрупок и любое прикосновение неосторожной руки может его разрушить.

— А у нас, кажется, гость, мистер Мэйсен. Я оглянулся. Одинокий триффид успел преодолеть большую часть разделяющего нас пространства. Еще несколько секунд — и он сможет достать нас своим пятнадцатифутовым ядовитым хлыстом.

— После вас, мистер Мэйсен, — произнес Даймс, показывая на люк. К тому времени, когда «Джамбо» добрался до ворот лагеря, сжигая на ходу не в меру расхрабрившихся триффидов, я знал о своих новых хозяевах гораздо больше, чем раньше. Оказалось, что Сэм Даймс по специальности инженер. Он сказал мне, что сейчас началась вторая половина его командировки на вооруженный аванпост «лесовиков» в качестве, как он выразился, «сторожевого пса и по совместительству управляющего». Название «лесовики» произошло не потому, что жители занимались рубкой леса, а потому, что жили в окружении триффидов.

— Официально мы именуемся Свободной объединенной конфедерацией, — пояснил он и добавил: — Но поскольку одним духом подобное выговорить невозможно, прозвище «лесовики» стало общепринятым. В отличие от Нью-Йорка, где все население концентрировалось на ограниченном пространстве, сообщество «лесовиков» состояло из нескольких сотен полунезависимых поселений, рассеянных по Восточному побережью от Мэриленда до Флориды.

— Поначалу мы селились на прибрежных островах, — сказал Сэм. — Но Торренс под своим новым титулом «генерал Филдинг» направил против нас канонерки, поэтому пришлось двинуться в глубь континента, следуя руслам рек. Там его боевые корабли уже не могли нас отыскать. Сухопутные войска он послать не мог по одной простой причине: мешали триффиды. Вам не кажется парадоксальным, что триффиды стали нашими союзниками? Забавно, правда? Когда вездеход остановился, я выбрался из люка и тут же заметил, что одной из субмарин уже нет у пирса. Сэм это тоже заметил, но никак не прокомментировал.

— Сдается мне, мистер Мэйсен, что вы вполне созрели для настоящей мужской еды, — улыбнулся он. — Умывайтесь, причесывайтесь, приводите себя в порядок. Питаемся мы вон там, в столовой. — Он показал на хижину с красной крышей. Сэм направился к другому строению, а я нерешительно топтался на месте, не зная, что делать. Джесми, утратив ко мне всякий интерес, оживленно болтала под навесом с парой слепых мужчин, сидевших за пишущими машинками. Сэм оглянулся и, увидев мою растерянную физиономию, сказал:

— У нас нет намерения приставлять к вам вооруженных охранников, мистер Мэйсен. Чувствуйте себя как дома. Когда я приканчивал вторую миску обильно наперченного блюда и то, что осталось от горы хлеба, внезапно ожила система связи. Приятный женский голос сообщил о прибытии летающей лодки и пригласил группу ожидающих пассажиров — «Болотную команду», как было сказано (видимо, имелась в виду Флорида), — собраться на пирсе номер три. Вскоре над поверхностью реки появилась серебристая летающая лодка и уже через несколько секунд совершила посадку на воду. При виде самолета у меня взыграла кровь. Я бы все отдал, только бы оказаться высоко в небе в кабине самолета и наслаждаться пением пары моторов фирмы «Роллс-Ройс».

— Держу пари на пенни, мистер Мэйсен, я знаю, о чем вы сейчас думаете. Я поднял глаза и увидел Сэма Даймса с подносом в руках. На подносе стояла большая миска с овощами. От овощей валил пар.

— Не возражаете, если я составлю вам компанию?

— Прошу вас, присаживайтесь.

— Ну как? Осваиваетесь понемногу? Я ответил, что осваиваюсь.

— Вот и хорошо, — произнес он с певучим южным акцентом. — Чуть позже мы обеспечим вас койкой. А сейчас, как мне кажется, вам не грех воспользоваться бритвой. Могу дать на время свою. Я провел ладонью по подбородку. Щетина не кололась и, похоже, уже начала чуть завиваться.

— Мне хотелось бы сменить одежду, если это возможно, — сказал я.

— Можете считать, что это уже сделано, мистер Мэйсен. Неужели вам дали чили? А я и не заметил, что оно есть в меню. — Повернувшись на стуле, он добродушно крикнул слепой женщине, раздающей пищу за невысокой стойкой: — Айрин, у тебя не осталось еще немного огненного чили?

— Этот молодой джентльмен прикончил все до капли. — Похоже, вы не страдаете отсутствием аппетита, мистер Мэйсен. Впрочем, удивляться не приходится, ведь мы заставили вас поголодать. — Сколько…

— Сколько времени вы были в отключке? Двое суток. Возьмите мой пирог. Это самое малое, что я могу для вас сделать. Пока мы ели, неясная мысль, которая две недели ютилась где-то в подсознании, наконец оформилась и вырвалась наружу.

— Мистер Даймс…

— Просто Сэм, если не возражаете, — оборвал он меня ухмыляясь от уха до уха, протянул через стол руку. — Счастлив познакомиться… о, я совсем забыл, что вы — принципиальный противник рукопожатия, — добавил он, забавно подняв бровь.

— Сэм… — Я потряс его ладонь с улыбкой, призванной сказать: «О'кей, твоя взяла!» — В таком случае, Сэм, забудьте свое «мистер Мэйсен». Меня зовут Дэвид.

— Будет сделано, Дэвид. Итак, что же вы хотели мне сообщить?

— По-моему, ваши алгонкины не столь уникальны.

— Не может быть!

— Кажется, я уже встречал человека, обладающего иммунитетом к яду.

— Расскажите подробнее. Пока Сэм расправлялся с огромным куском яблочного пирога, я поведал ему о вынужденной посадке на плавающем острове, о гибели метеоролога и о встрече с юной дикаркой Кристиной Скофилд. Он слушал молча, и у меня создалось впечатление, что парень увлечен яблочным пирогом, а вовсе не моим рассказом.

— Что скажете? — спросил я, когда он заглатывал оставшуюся от пирога корочку.

— Айрин! — крикнул Сэм. — У тебя не осталось еще кусочка твоего славного яблочного пирога? На какой-то миг мне показалось, что он меня даже не слышал. Но я ошибся. Повернувшись ко мне, Сэм очень серьезно произнес:

— Да, Кристина Скофилд. Вы правы. Яд триффидов на нее не действует.

— Похоже, вам известно очень многое из того, что происходит в Нью-Йорке?

— Хорошая информация стоит десятка канонерок. Вы согласны? — сказал он, пока внушительного вида дама водружала на его тарелку очередной кусок пирога. — Спасибо, Айрин. Выглядит просто прекрасно. — Похоже, аппетит Сэма несколько приутих. — Боюсь, Дэвид, что вашу Кристину ожидает отнюдь не розовое будущее.

— Почему вы так думаете?

— Согласно нашей самой свежей информации, Торренс приказал приступить к операции под кодовым названием «Лавина». — Сэм отодвинул тарелку с пирогом.

— Вам известно, что женщины появляются на свет с парой яичников? Каждый из яичников содержит тысячи яйцеклеток. И каждая из этих яйцеклеток, будучи оплодотворенной, потенциально способна развиться в человеческое существо.

— Продолжайте.

— Обслуживающие Торренса медики разработали препарат, обеспечивающий появление многочисленных близнецов. Вам также известно, что Торренс хочет устроить демографический взрыв, чтобы оказавшиеся в стесненных обстоятельствах люди всей своей массой обрушились на триффидов. Вначале на Лонг-Айленде и в Нью-Джерси, а затем и в других районах бывших Соединенных Штатов. Он до сих пор посылает отряды в другие поселения с приказом похищать там всех женщин и детей. — Он отпил кофе и продолжил: — Теперь вы догадываетесь, какая мысль его осенила, когда Кристина оказалась у него в руках? Миллионы таких, как она, могут спокойно отправляться в глубину материка, закладывая основы империи Торренса. — Давайте без экивоков. Вы хотите сказать, что хирурги Торренса намерены удалить у Кристины яичники, оплодотворить ее яйцеклетки и внедрить эмбрионы в матки других женщин. Так?

— Именно. Операция «Лавина» будет проведена в колоссальных масштабах. Каждая женщина, физически способная к деторождению, станет «хозяйкой» эмбриона Кристины. Подчеркиваю, каждая способная к деторождению женщина, независимо от возраста. Включая Керрис Бедеккер, если верить нашим источникам. А наши источники, как правило, весьма надежны. Короче, Кристина Скофилд станет «матерью» сотен тысяч детей. Торренс, естественно, лелеет надежду, что эти дети превратятся в становой хребет расы сверхлюдей, безразличных к действию триффидного яда. Это, в свою очередь, сделает его самым могущественным человеком на планете. — Сэм глубоко вздохнул и продолжил: — Кроме того, Кристину собираются препарировать, чтобы выявить причины происхождения ее естественного иммунитета. А это, как вы понимаете, означает гибель. Дэвид, Торренс — совершеннейший фанатик. — Каждое слово Сэм сопровождал ударом ладони по столу. — Он фанатичен до безумия. Теперь он знает, как добиться того, к чему он стремится всю жизнь. Он уже приказал, чтобы всех беременных женщин… одним словом, сделать так, чтобы они были готовы к приему яйцеклеток Кристины.

— Бог мой… Но это чудовищно! Если бы я знал, какая участь ждет здесь Кристину, я никогда не отправился бы в Нью-Йорк. Я бы… — Я замолчал, пытаясь в полной мере оценить всю бесчеловечность поступков Торренса. Теперь я понял, почему капитану парохода было приказано самым полным ходом возвращаться в Нью-Йорк. — Боже мой… — повторил я. — Не знаю, чем ей помочь. Бедная девочка… Она осталась одна в возрасте шести лет, она прошла сквозь ад. А теперь ей предстоит самое худшее! — С моего языка сорвалось грязное ругательство, за которым последовали слова: — Я готов задушить Торренса голыми руками.

— Торренса нам скорее всего не достать, но кое-что сделать мы, видимо, сможем, — спокойно произнес Сэм, глядя на меня своими голубыми глазами.

— Что?

— Нам известно, что Кристину поместят в госпиталь. До начала операции «Лавина» остается по меньшей мере четыре недели. Это то время, которое требуется для подготовки первой группы матерей. — Кивнув в сторону пирса, у которого стояла одна субмарина, он добавил: — Мы уже направили команду для ее захвата. Если все произойдет как надо, через неделю она окажется здесь, целая и невредимая.

— Вы верите, что это удастся?

— Во всяком случае, Дэвид, мы попытаемся.

Глава 23

ВЫХОДЕЦ С ТОГО СВЕТА

— Всего одну радиограмму. Одну-единственную. Неужели вы не можете этого сделать? Но получалось, что я бьюсь головой о стену. Сэм Даймс смотрел на меня с искренним сочувствием.

— Но мне просто необходимо отправить радиограмму на остров Уайт, — не сдавался я. — И вы прекрасно знаете почему.

— Знаю. В таком случае дайте мне возможность сообщить, что Торренс жив и планирует вторжение. Мы спорили, стоя на берегу реки. Солнце — скорее лиловое, нежели красное — медленно уползало за горизонт.

— Погодные условия для коротковолновой передачи практически идеальные, — настаивал я.

— Сожалею. Искренне сожалею. Но это совершенно невозможно, — говорил Сэм со своим певучим южным акцентом. — Боевые корабли Торренса рыщут повсюду. Если передачу запеленгуют и вычислят наше местонахождение, суда с мелкой осадкой войдут в реку и зальют нас огнем. Здесь разверзнется ад. Я в растерянности провел рукой по волосам. Положение безвыходное, Сэм прав. От умения скрыть свое местонахождение зависит жизнь «лесовиков». За три дня пребывания в лагере я успел наслушаться о разбое и зверствах бандитов Торренса.

— Полагаю, вы понимаете причины моей тревоги. Я греюсь здесь на солнышке, в то время как Торренс готовит силы, чтобы напасть на мою землю.

— Поверьте мне, Дэвид, в ближайшее время никакого вторжения не будет.

— Откуда такая уверенность?

— Он должен бросить все человеческие ресурсы на проведение операции «Лавина». Ему потребуются все медики для работы по массовому оплодотворению. Без моряков ему тоже не обойтись, ведь яйцеклетки не могут оплодотвориться сами по себе, как по-вашему?

— Аргумент принят, — вздохнул я.

— Кроме того, как вы сказали, остров Уайт располагает весьма значительным воздушным флотом. Торренс не может рисковать своими судами, если ваши люди решат дать ему бой. Нет, он хотел использовать вас в качестве Троянского коня. Вместе с вами на остров должны были высадиться коммандос и диверсанты. В цивильной одежде, естественно. Легко догадаться, что в первую очередь они захватили бы аэродромы и удерживали их до подхода основных сил. Улавливаете?

— Улавливаю.

— Для холодного пива еще не созрели? Вот так обстояли мои дела. Но неприятным свое существование я назвать никак не мог. Веселый и немного нескладный Сэм Даймс оказался прекрасным компаньоном, несмотря на его, мягко говоря, несколько своеобразную манеру речи. Все свои фразы он щедро пересыпал такими звуками, как «м-м…», «э-э…» и «а-а…». Общаясь с ним, я поверил в то, что он не виновен в смерти Гэбриэла Дидса. Более того, я перестал сомневаться, что процветание жителей Нью-Йорка базировалось на рабском труде. Рабы валили деревья, служившие исходным сырьем для возгонки моторного топлива. Рабы трудились на угольных копях до тех пор, пока не погибали от болезни легких или от истощения. Обливаясь потом и кровью, они месяцами не видели дневного света. Женщин-рабынь отправляли на детоводческие фермы, где ежегодно насильно оплодотворяли. Более того, рабами в первую очередь становились черные или слепые. А также те, кто позволял себе высказывать недовольство диктатурой Торренса. Большая часть рабов концентрировалась в северной части Манхэттена, в районах, ранее известных, как Гарлем и Вашингтон-хиллз. Теперь это место называлась совершенно безлично: Промышленная зона Э1. Гетто располагалось за высокой стеной, которую Керрис именовала Параллелью 102-й улицы. Некоторые черные мужчины и женщины работали и в других частях Манхэттена, но они понимали, что это привилегия, которую они мгновенно утратят, как только проявят малейшее недовольство. Торренс и его подручные были не настолько глупы, чтобы отказываться от услуг талантливых людей только потому, что у тех иной цвет кожи или они слепы. Особенно много талантов было среди мужчин и женщин, потерявших зрение. Подобные люди являлись подлинным достоянием колонии и использовались соответственно. Но им приходилось дорого за это платить. Ради получения образования и быстрого продвижения по службе они были вынуждены пожертвовать детородной способностью. Никто не знал точно, какое символическое значение имел этот акт. Некоторые считали, что это своего рода клятва верности генералу Филлингу, другие утверждали, что это лишь способ создать управляемый класс государственных служащих. Как бы то ни было, но Торренс считал прослойку евнухов в создаваемом им обществе весьма полезной. Оставаясь на базе, я днем участвовал в общих работах. Ходил с патрулем по внутреннему периметру ограды, колол дрова, чистил горы картофеля. А теплыми тихими вечерами за кружкой пива беседовал с «лесовиками». А еще — непрестанно думал о Керрис Бедеккер. Тысячу раз в день я задавал себе вопрос, что она сейчас делает. Волнует ли ее, что происходит со мной? Кто она — друг или враг? И согласится ли добровольно бежать, если я изыщу способ вывезти ее с Манхэттена? И как поведет себя, узнав, что ее отец уподобился средневековым баронам-грабителям и ничем не отличается от самых кровавых тиранов? Я этого не знал. Я вообще мало что знал. Однако когда я, ложась спать, закрывал глаза, перед мысленным взором вставал ее образ, а порой Керрис навещала меня и в снах. Так я провел шесть дней. Следующий, седьмой, день пребывания в колонии оказался поистине судьбоносным. Над отвесной скалой на противоположном берегу реки медленно занималась заря. Птицы на деревьях начали подавать голоса. Из курятника донеслось громкое «кукареку». Триффиды приветствовали приход дня стуком отростков о стволы. Восходит солнце, возвещали, как мне казалось, они. Восходит солнце… Возможно, что после стольких дней тьмы они по-прежнему были чересчур нервозны. Не исключено, правда, что они чувствовали приближение окончательной гибели. Но сейчас триффиды встречали появление солнца крещендо барабанной дроби. Вскоре отдельные удары слились в ужасный рев. Я брился, вслушиваясь в эту ботаническую овацию. Рядом с умывальником дымилась кружка кофе. Умывальное помещение было открыто. Впрочем, помещением его можно было назвать лишь условно — ряд умывальников, укрытых от непогоды крышей из гофрированного железа. Стен не было, и я слышал, как триффиды грохочут ветвями, начиная новый день. Их дневное занятие состояло в постоянном давлении на сетку ограды. Со стороны триффидов это, видимо, был акт слепой веры. Тысячи и тысячи навалившихся на изгородь растений верили, что стена, отделяющая их от вкусной пищи, падет, как пали когда-то стены Иерихона. Неподалеку от умывальников находился душ, окруженный по соображениям скромности некоторым подобием стен, почти доходивших до крыши. Оттуда доносился сопровождаемый пением плеск воды. Пел мужчина — и, как ни странно, вполне мелодично. Я уже соскреб с подбородка половину щетины, ухитрившись при этом не очень— то сильно порезаться, когда вдруг увидел, что мимо импровизированной ванной бегут люди. Бегут все в одну сторону. Бегут — и что-то кричат. От страха? От восторга? Схватив полотенце, я стер с лица остатки пены и устремился с толпой к реке. Оказавшись на берегу, я огляделся по сторонам и все понял: из-за излучины появилось удлиненное тело субмарины. Судя по крикам толпы, дела обстояли не лучшим образом. Даже с моего места было видно, что подлодка накренилась на один борт, а возвышающаяся часть слегка потрепана. Кто-то кричал, требуя медиков. Перемещаясь с трудом, словно раненый левиафан, субмарина описала по реке широкую дугу и, причалив к деревянному пирсу, чуть продвинулась вдоль него вперед. Теперь в красноватом свете зари стало видно, что в рубке зияют пробитые снарядами отверстия, а ее верхняя часть превратилась в металлические лохмотья. Перископ и радар отсутствовали. Впрочем, на самом корпусе серьезных повреждений не наблюдалось. Толпа стояла на пирсе, глядя, как выползают из люков изможденные члены команды. Появление каждого моряка встречали приветственными возгласами, а когда матросы проходили мимо, их ободрительно похлопывали по спинам и обнимали. Судя по понурому виду экипажа, их мучила не только усталость, но и нечто гораздо более серьезное. Подтверждение пришло очень быстро.

— Люди Торренса забрали Кристину из госпиталя, — сказал мне Сэм. — Прости, Дэвид. Я понимаю, как ты расстроен. — Он смотрел на причал. Из люков вытаскивали носилки с ранеными. — Мы потеряли несколько отличных ребят. Лишь половина коммандос вернулась из рейда. Кроме того, подлодка перед погружением попала под огонь береговых батарей. Если бы ей не удалось укрыться в полосе тумана, она бы вообще не вернулась.

— И что теперь?

— Что теперь? — Сэм выглядел обескураженным. — Теперь мы приступим к реализации плана Б.

— Что это за план?

— Знаешь, Дэвид, самое интересное, что я пока сам этого не знаю. Мы прошли на пирс сказать слова утешения раненым, которых уже грузили в кареты «скорой помощи». Через пару часов после прихода субмарины в лагере снова восстановились тишина и покой. Капитан подлодки и Сэм Даймс приступили к оценке причиненного ущерба. Тяжело раненных погрузили в летающую лодку, чтобы доставить в крупное поселение на юге, где возможности были несравненно лучше, чем здесь. Я отправился нарубить дров для кухни и оказался совсем рядом с триффидами. Толпящиеся за оградой растения стояли неподвижно и хранили полное молчание. Казалось, они с отстраненным любопытством наблюдают за происходящим. Мною овладело уныние, и размышления об этих гнусных растениях приняли самый зловещий оборот. Триффиды, несомненно, эволюционируют. Они стали лучше двигаться. Они слышат. Они целенаправленно убивают. Более того, они превратились в плотоядных хищников. У них даже стали появляться зачатки зрения. Многие ученые считают, что триффиды обладают разумом. Еще немного — и они настолько обогатят репертуар своих возможностей, что человечество в своем развитии останется далеко позади. Они могут научиться читать наши мысли. Или, овладев искусством телекинеза, станут усилием воли перемещать любые предметы. Мне казалось, что нам осталось недолго. С такими мыслями я рубил бревна, превращая их в поленья для кухонных печей и водяных бойлеров. Солнце поднималось все выше, но сегодня оно вновь утратило часть недавно возвращенного сияния и висело в небесах кровавым апельсином. Землю окутал густой туман. Вскоре после полудня я нарубил дров на целый день и, ополоснувшись из ведра, отправился в столовую. На палубе субмарины уже суетились вокруг надстроек ремонтные рабочие. То и дело вспыхивали огни ацетиленовых горелок. Восстановление шло полным ходом. Входя в столовую, я краем глаза заметил какого-то человека. Человек показался мне смутно знакомым, но я не обратил на него особого внимания.

— Эй, мистер, вы случайно не знаете, где здесь можно сыграть в настольный теннис? — остановил меня знакомый голос. Я поднял глаза.

— Гэбриэл!

— А я уж было подумал, Дэвид, что ты вознамерился меня не узнавать.

— Ну да… Конечно… Великий Боже! Я думал, ты мертв!

— Как бы не так, — ухмыльнулся Гэбриэл. — За ту сцену вполне заслужил «Оскара». Как по-твоему? Гэбриэл широко улыбался, протягивая мне руку. Я потряс ее, слегка поморщившись от его железной хватки.

— Ах вот как? Выходит, ребята, вы уже знакомы, — усмехнулся Сэм. Он сидел за столом перед тарелкой со здоровенным куском яблочного пирога. Сэм улыбался, и его улыбка говорила мне больше, чем могли бы сказать многие тома книг.

— Итак, Гэйб, полагаю, ты здесь не случайно, — сказал я.

— Ты не ошибаешься. — Сэм проглотил кусок пирога и показал ложкой на Гэбриэла: — Позволь представить тебе нашего человека из Нью-Йорка. Пока я буду наслаждаться этим фантастически прекрасным пирогом, Гэбриэл поделится с тобой новостями, которые тебе так не терпится услышать… Айрин! Эй, Айрин! У тебя случайно не осталось еще кусочка твоего восхитительного пирога? Осталось? Вот и прекрасно.

Глава 24

РАЗГРОМ

За ленчем Гэбриэл рассказал, что происходило в Нью-Йорке с момента моего похищения более чем неделю назад.

— Честно говоря, я все это и организовал, — признался он. — Мне стало известно, что генерал Филдинг, которого ты теперь уже знаешь под именем Торренс, решил вернуть тебя на остров Уайт в составе дипломатической миссии. Или, вернее, в составе группы, которую ты бы таковой считал.

— А на самом деле я открыл бы путь силам вторжения. Да, Сэм мне рассказал.

— Мне было ясно: тебя надо убирать из Нью-Йорка. А иначе мне пришлось бы прикончить тебя собственными руками. Я посмотрел на его могучие руки, а затем взглянул в его грустные карие глаза, и у меня не осталось сомнений: он не шутит.

— Поверь, Дэвид, — продолжал он, отпив кофе, — я на коленях умолял начальство выкрасть тебя из Нью-Йорка. Но как ты, видимо, догадываешься, мы руководствовались не только чистым альтруизмом.

— Понимаю, — кивнул я. — Овладев островом Уайт, Торренс захватил бы процессор Мэйсена-Кокера.

— Что позволило бы ему получить высококачественное топливо для самолетов и полностью разгромить «лесовиков». Кроме нас, он уничтожил бы и тех, кто не согласен с его… как бы это получше выразиться… протекторатом.

— А как Керрис?

— Ей ничего не угрожает, — заверил меня Гэбриэл. — Я сделал так, что, когда появилась группа захвата, она не смогла подняться с заднего сиденья.

— И в каком она состоянии?

— В отчаянии от того, что ты исчез. Но в целом, учитывая обстоятельства, держится неплохо.

— Она не знает, что ты… э-э…

— Шпион? Нет. О моей второй жизни ей ничего не известно. К сожалению, она также не знает, жив ты или мертв. Как ты понимаешь, все должно было остаться в тайне.

— Это свинство, что вы ей не доверяли! Гэбриэл, как мне показалось, довольно болезненно воспринял мои слова.

— Прости, Дэвид, но она, как ни крути, дочь Торренса. Мы не имели права идти на риск. В Нью-Йорке, кроме меня, работают и другие люди. Если мы подвергнем опасности их «крышу», то…

— Да-да. Я все понимаю, — перебил я. — Но скажи, Гэбриэл, знала ли Керрис о намерении Торренса захватить остров Уайт?

— Убежден, что нет, — глядя мне прямо в глаза, ответил Гэбриэл. — Как и ты, она оставалась пешкой в руках Торренса. Я облегченно вздохнул. Разлука, как бы горька она ни была, стала бы еще горше, окажись, что Керрис вела со мной двойную игру. Пока мы ели, Гэбриэл успел рассказать мне и о судьбе экспедиции по спасению Кристины. Однако он мало что добавил к тому, что я уже знал. Нам было известно, что за несколько минут до того, как группа захвата, разделившись на две части, ворвалась, угрожая автоматами, в госпиталь, девушку перебросили в другое, тайное, место. — Нам просто не повезло! — воскликнул Сэм. — Потрясающая неудача.

— Как поется в старинном блюзе, — сказал Гэбриэл, — «Когда б не неудача, не злая неудача, тогда бы нам удачи не видать». Знаешь, кого я встретил, когда уводил отряд к Гудзону? Рори Мастерфилда! Он узнал меня, и я понял, что разоблачен. Мне оставалось только залезть в субмарину вместе с остальными. Так что в некотором смысле мне повезло. Мы погрузились и прошли под водой по Гудзону в залив. Однако после всплытия нас засекли, береговые батареи открыли огонь. Впрочем, нам повезло — крупнокалиберные орудия с островов нас достать уже не могли, снаряды падали где-то в полумиле. А вот с безоткатными орудиями плавучих батарей повезло меньше. Стреляли они, надо отдать им должное, просто здорово. Первым залпом превратили в решето рубку — сейчас в ней больше дыр, чем металла. Затем смели перископ и радар. Третий залп продырявил корпус. Тут бы нам и крышка, ведь погрузиться мы уже не могли, но фортуна нам слегка улыбнулась, и лодка вошла в полосу тумана. Словом, удалось ускользнуть. Да, не хотелось бы мне пережить все это снова.

— Он покачал головой. Это началось, когда последние слова Гэбриэла еще витали в воздухе. До нас донесся звук, который вовсе не был звуком. Скорее — воздушная волна. Обрушившаяся на нас, словно бетонная плита, невидимая сила вначале смела со столов тарелки, затем сбросила со стульев обедающих. Жидкие стены сотрясались, стекла вылетали одно за другим. Вместе со стеной воздуха с реки донесся похожий на раскат грома звук. Почти одновременно раздались крики людей. Истошно взвыла сирена. Мне удалось довольно быстро выбраться из-под обломков, но Гэбриэл и Сэм оказались проворнее. Поднявшись, я увидел их спины. Гэбриэл остановился, а Сэм бежал в сторону штаба, отчаянно работая ногами и руками.

— Будь они прокляты! — прошипел Гэбриэл. — Будь прокляты! Я посмотрел на реку. Над водой стелились клубы дыма, ровная поверхность была исчерчена пенными полосами.

— Торпедные катера, — объяснил Гэбриэл. — Как им удалось узнать, где мы? Торпедные катера, вырвавшись из дымовой завесы, повернули к берегу. Продолговатые изящные тела суденышек были лишь чуть длиннее торпедных аппаратов по правому и левому борту. Они неслись прямо на лагерь, чтобы выплюнуть в него свой смертельный груз. Когда торпеды пошли к берегу, я крикнул Гэбриэлу:

— Бежим! Мы стоим слишком близко! Но торпеды оказались быстрее. На какой-то миг мне показалось, что Гэбриэл готов броситься к реке, чтобы задержать снаряды голыми руками. Но — лишь почудилось. Так или иначе, отбежать мы успели всего на несколько шагов. А потом оглянулись — и увидели неизбежное. Две торпеды ударили! в еще действующую субмарину, и к небу взмыли гейзеры белой пены. Подлодка разломилась на две части. Обломки продержались на плаву несколько секунд, а затем исчезли под водой. Третья торпеда угодила в берег, создав воронку диаметром в двадцать футов. Вода в реке стала бурой и забурлила, словно котел ведьм. Освободившись от торпед, катера принялись поливать нас пулеметным огнем. Стоявший все это время словно монумент Гэбриэл Дидс конец дал волю гневу.

— Как они нас нашли?! На обратном пути мы строго следовали инструкции. Вахтенные круглые сутки находились на палубе. Мы точно знали, что нас никто не преследует. Как? — повторял он, не обращая внимания на свист пуль.

— Гэбриэл! — крикнул я. — Быстро в укрытие! Гигант подбежал к ближайшему «Джамбо» и мигом взлетел на крышу.

— Вон там! — крикнул он, показывая на реку. — Теперь я знаю, как им это удалось. Я влез на вездеход и встал рядом с Гэбриэлом. Наша позиция мне очень не нравилась. Пули летели роем, но, по счастью, пока мимо. Подавив естественное чувство страха, я посмотрел в указанном направлении. Ниже по реке, довольно далеко от поля битвы, виднелось странное судно. Выполнив свою задачу, оно легонько покачивалось на волнах. Выкрашенный в голубой и зеленый цвет, похожий формой на камбалу катер едва возвышался над водой. Прозрачные выпуклые фонари кабины напоминали пару сверкающих глаз. Сомнений не оставалось. Этот крошечный кораблик проследовал за израненной субмариной до самой базы и сообщил по радио о нашем местонахождении главным ударным силам.

— Проклятие! — с яростью бросил Гэбриэл. — Нам следовало догадаться. Теперь понятно, почему крупнокалиберные орудия лупили мимо: они просто хотели нас припугнуть и выследить… — За этим последовал град ругательств. Крупные суда с глубокой осадкой не могли подойти к базе, но это было слабым утешением, поскольку сверкающая гладь реки пестрела небольшими десантными катерами и лодками. Все эти суденышки поливали берег огнем из палубных орудий, крупнокалиберных пулеметов, минометов и реактивных гранатометов. Катера и лодки напоминали стаю фантастических гиен, разом бросившихся на жертву. Впрочем, нельзя сказать, что мы были совсем беззубыми. С разных точек берега стала бить артиллерия, по всей поверхности реки вздымались фонтаны разрывов. Некоторые снаряды нашли цель. Три катера противника превратились в огненные шары, оставшиеся в живых матросы попрыгали в воду. Увидев это, Гэбриэл подпрыгнул на месте и восторженно завопил. Однако пулеметная очередь, ударившая в бронированный бок вездехода, своевременно предупредила нас об опасности. Мы соскочили на землю и, укрывшись за «Джамбо», стали следить, как протекает битва. А протекала она, надо признаться, не очень хорошо. Несмотря на автоматный огонь из окопов, залпы артиллерийских батарей и непрерывную работу пулеметов на сторожевых вышках, больше десятка десантных катеров все-таки добрались до берега. Под прикрытием пулеметного огня отряды Торренса пошли на штурм крутого берегового откоса. Солдаты стреляли на ходу, забрасывая ручными гранатами окопы. Сердце у меня упало. Торренс бросил на нас отборную пехоту. Настоящих головорезов. «Лесовики» гибли десятками. И вдруг — как часто бывает в подобных ситуациях — произошло нечто такое, что совершенно не соответствовало драматизму момента. Из громкоговорителей, развешенных на столбах по всему лагерю, полилась музыка. Милый женский голос затянул старинную балладу. Окружающие лагерь холмы откликнулись эхом на эту мелодию. Даже звуки выстрелов и крики умирающих утонули в звучании музыки.

— Сигнал к отходу. — Гэбриэл положил руку мне на плечо, а потом открыл люк машины и приказал: — Залезай! Быстро! Я втиснулся в вездеход и занял одно из передних сидений. Какой-то молодой человек латиноамериканской наружности влезал через другой люк, чтобы занять кресло водителя. Еще пара секунд — и я услышал гул двигателя. Вездеход уже двигался, когда в люк пролез Гэбриэл и плюхнулся рядом со мной.

— Ты Сэма видел? — спросил он. — Только когда он бежал к штабу. Гэбриэл повернулся на сиденье и посмотрел в сторону служебных зданий лагеря. Оставшиеся «лесовики» лихорадочно грузили в стоящие под парами вездеходы какие-то документы. В борт нашего «Джамбо» со звоном ударили несколько пуль; я оглянулся. Из— за излучины появлялись все новые и новые десантные суда, заполненные солдатами в камуфляже. Некоторые катера подошли к тем местам, где берег был очень крут, и десантники соскальзывали в воду, не в силах взобраться по осклизлому склону. Многие тонули под грузом тяжелого вооружения. Тем не менее большинству десантников удалось выбраться на берег, но до лагеря добежали далеко не все. Пулеметы на сторожевых вышках работали не переставая, пространство между рекой и центром лагеря было усеяно трупами. Стук пулеметных очередей сливался с грохотом ручных гранат и визгом реактивных гранатометов. Весь лагерь был окутан дымом, похожим на густой осенний туман.

— Так как же Сэм? — просил я.

— Для него найдется место в любом вездеходе… Нам пора смываться.

— Куда? Он мотнул головой в сторону проволочной изгороди:

— Туда. Люди Торренса там не пройдут. Мы были почти последними в линии машин, с грохотом кативших по траве. Первый вездеход снес душевой блок и поволок крышу на своей могучей спине. Дерн под гусеницами мгновенно превращался в черную грязь. Некоторые вооруженные пулеметами вездеходы поливали наступающих плотным огнем. В этот момент у меня появилась слабая надежда, что ход сражения постепенно меняется в нашу пользу, но новая очередь, ударившая в борт нашей машины, вернула меня к горькой реальности. Солдаты Торренса, продвигаясь по внутреннему периметру ограды, уже брали нас в кольцо. Тотальное отступление было нашей последней надеждой. То, что на первый взгляд выглядело хаотичным бегством, оказалось продуманным и хорошо организованным отходом. Линия вездеходов рассыпалась веером, каждая машина ударила в отведенную ей часть изгороди. Металлические монстры уходили из лагеря, оставляя в сетке зияющие провалы. Опорные столбы ломались, словно спички.

— Теперь оборону будут вести эти зеленые парни, — с невеселой улыбкой произнес Гэбриэл, кивнув в сторону толпящихся за изгородью триффидов. — Думаю, ребятам Торренса с такой толпой не совладать. И тут триффиды словно по команде двинулись через проломы на то, что осталось от лагеря. Им не терпелось добраться до добычи.

— Но это же музыка! — крикнул я, пытаясь перекрыть рев моторов. — Они спешат на звуки музыки! Гэбриэл кивнул. На его лице было написано мрачное удовлетворение.

— Именно поэтому мы записали песню, а не инструментальную музыку. Эти твари просто обожают звучание человеческого голоса. Когда мы подъезжали к пролому, я оглянулся. Люди Торренса уже контролировали примерно три четверти лагеря. Кольцо людей в камуфляже смыкалось вокруг штабного блока. Последние «Джамбо» уходили, унося на себе бесценный груз — последних «лесовиков». Один вездеход, правда, задержался. Эта машина была настоящим монстром. Сдвоенные башни с пулеметами поливали все подходы градом свинца. Солдаты Торренса снова и снова бросались на штурм, но, не выдержав огня, каждый раз отступали. И тут из здания штаба выбежал Сэм Даймс. В его руках был портфель, набитый документами, которые ни при каких обстоятельствах не должны были оказаться в руках врагов. Рядом с Сэмом, отстреливаясь на ходу, бежала Джесми.

— Давайте, ну давайте же… — шептал я, сжав кулаки. До вездехода оставалось совсем немного. Еще несколько секунд — и они будут в безопасности. Но мои молитвы ни к чему не привели. Я увидел, как люди в камуфляже выкатили на боевую позицию крупнокалиберную базуку. Выстрел прямой наводкой с расстояния тридцать шагов пробил стальную грудь чудовища, боезапас взорвался, обе пулеметные башни взлетели в воздух, вездеход превратился в огненный шар. Я отказывался верить своим глазам. Взрыв бросил Сэма и Джесми на землю, но они мгновенно вскочили на ноги и в надежде найти укрытие бросились к столовой. Однако я знал, что передышка, которую они там получат, окажется слишком короткой. Я повернулся и резко дернул Гэбриэла за рукав.

— Надо возвращаться!

— Зачем? Мы почти на свободе!

— Там Сэм и Джесми. Они в ловушке! Гэбриэл оглянулся и, мгновенно оценив ситуацию, закричал:

— Водитель! Поворот на сто восемьдесят градусов… И будь готов к приему пассажиров! — Он поглядел мне в глаза: — Что ж, Дэвид. Пожалуй, пришло время помолиться. Через мгновение мы сунем головы в львиную пасть.

Глава 25

ОТСТУПЛЕНИЕ

Теперь мы спускались под гору, и вездеход катился к зданию столовой значительно быстрее, чем минуту назад, когда мы ехали к пролому в изгороди. Джесми била из окна длинными очередями из своего пистолета-пулемета, а Сэм стрелял из револьвера, укрывшись за дверным косяком. Положение было хуже некуда. Примерно тридцать десантников приближались к зданию, поливая его огнем из всех видов стрелкового оружия.

— Надо действовать максимально быстро! — крикнул Гэбриэл. — Когда будем двигаться вдоль здания, открывай люк и втягивай на ходу обоих. Я кивнул, вцепившись обеими руками в разделительный барьер. В своей прозрачной кабине мы являли собой превосходную мишень. Я знал, что нахожусь за закаленным бронестеклом, но мне не хотелось, чтобы на прочность его испытывали пули. Когда мы оказались на ровной площадке и развернулись к столовой, прямо на пути вездехода оказались несколько солдат противника. Успех и провал операции измерялся секундами. Стоило одному из них метнуть гранату в помещение столовой… Увидев перед собой людей, водитель машинально надавил на тормоз.

— Гони! — рявкнул Гэбриэл и для убедительности пнул дверь кабины. — Если эти свиньи не разбегутся, дави их к чертовой бабушке! «Свиньи» разбежались. Они отскочили в стороны, когда «Джамбо» с ревом двинулся на них. Из-под гусениц летели во все стороны комья грязи.

— Готовься открыть люк! — крикнул мне Гэбриэл и стал руководить действиями водителя. Машина должна была подойти как можно ближе к зданию столовой. Враги расступились перед нами, как Красное море перед Моисеем. Теперь их было огромное множество. Нас, если продолжить метафору, окружал океан людей в камуфляже. Я быстро огляделся. Лагерь был полностью в руках врага. Но, как я подозревал, период оккупации окажется не слишком долгим. Со своего места я видел, как спешат триффиды. Верхушки стволов ритмично раскачивались, длинные ядовитые стрекала хлестали воздух. Они потоком вливались через проломы в изгороди. Часть из них останавливалась над мертвецами, другие продолжали свой поход. Эта ночь в лагере станет ночью пиршества.

— Будь они прокляты! — с горечью воскликнул Гэбриэл. Посмотрев вперед по ходу машины, я увидел группу людей. Они не пытались от нас бежать. Двое из них наводили черное жерло здоровенной трубы.

— Базука! — крикнул Гэбриэл. — Готовься выскочить из машины! Я никогда не перестану удивляться, как мгновения, подобные этому, заставляют людей принимать решения и действовать за какие-то доли секунды. Совершенно не думая и повинуясь только инстинкту самосохранения, я схватил рукоятку управления огнеметом и нажал красную гашетку. Из трубы вырвалась струя пламени. Мгновение — и струя превратилась в огненный клубок. Там, где только что стояла базука, разверзлась преисподняя. Я продолжал давить на красную кнопку, отстраненно наблюдая, как солдаты Торренса мечутся в море огня. Прошло еще несколько секунд, прежде чем я убрал палец с гашетки. Огнемет перестал изрыгать поток пламени, и я закрыл глаза, чтобы не видеть. За какие-то доли секунды вездеход промчался мимо того, что осталось от вражеских солдат.

— Люк, Дэвид! — скомандовал Гэбриэл. Вездеход остановился у столовой, всего в нескольких футах от дверей. Сэм Даймс, прижав к груди портфель с драгоценными документами, выскочил из пробитых пулями дверей. У самой машины он на миг остановился, давая знак Джесми поторопиться. Та выскользнула из окна и почти добралась до люка. Но в тот момент, когда взгляд бездонных глаз девушки встретился с моим, ее настигла пуля. Джесми рухнула на землю. Волосы окрасились в темно-красный цвет, блестящие глаза потухли — из них мгновенно ушла жизнь. Сэм посмотрел на лежащую Джесми с недоумением и болью и поднял с земли ее оружие.

— Все кончено, Сэм! — крикнул я. — Лезь в машину! Сэм переминался с ноги на ногу. Он кипел жаждой мщения. Наконец, взглянув в последний раз на безжизненное тело Джесми, он горестно покачал головой и поднялся в вездеход.

— Полный ход, водитель! Самый полный! Захлопнув за собой люк, Сэм занял кресло впереди меня. Его обычно спокойные глаза сейчас пылали такой яростью, что, глядя в них, я чувствовал, как кровь стынет у меня в жилах.

— Спасибо, ребята, — сказал он на удивление тихо и уставился в окно, глядя куда-то вдаль. На сей раз я без угрызений совести поливал огнем всех появляющихся в моем поле зрения солдат. Когда «Джамбо», взобравшись на холм, прорывался через ограду, за ним тянулся след выжженной земли, и этот след был усеян черными тлеющими кочками. И теперь я с огромным удовлетворением взирал на дело рук своих. Когда наступила ночь, мы были на огромной бескрайней равнине в десяти милях от разрушенного лагеря. Из всех оставшихся вездеходов мы образовали круг, поставив их как можно плотнее друг к другу. По равнине к полю битвы шагали триффиды. Они спешили на пиршество. «Приходите на пир», — вспомнил я. Растения решительно шагали на север. Подсчет показал, что бежать из лагеря удалось примерно сотне «лесовиков». Пребывая в глубокой печали после поражения, мы разожгли костер за линией вездеходов, в свободной от триффидов зоне. В ход пошли сухие пайки и вода из герметичных бутылей. Ужин — или то, что можно было назвать ужином, — проходил в угрюмой тишине. Покончив с едой и выставив по периметру вооруженных часовых, мы улеглись спать. Я лежал на траве и смотрел в небо. Созвездие Ориона, мое самое любимое с детских лет, сейчас выглядело довольно тускло. Некогда сверкающий пояс небесного охотника совершенно исчез. То, что вставало барьером между землей и солнцем, по-прежнему дрейфовало по течениям великого космического моря. Порой оно превращало наше солнце в темно-красный диск. А порой истончалось — и тогда солнце сияло почти в полную силу. Сейчас на небо опустилась вуаль, сквозь которую мог пробиться свет только самых ярких звезд, да и те больше всего напоминали редкие зубы в черной пасти черепа. Я долго лежал, глядя в опустевшие небеса, а когда наконец заснул, пришли кошмары. Я видел горящих людей с искаженными от ужаса лицами, слышал предсмертные вопли. Снова и снова видел падающую на землю Джесми, но вместо крови из ее головы появлялись ветви триффидов. Ветви быстро росли, превращаясь в бесконечно длинные лианы или, может быть, плющ. Зеленые змеи ползли по земле и, пытаясь пожрать ее, опутывали целые страны… Я проснулся словно от толчка. В темноте рядом со мной кто-то сидел, обхватив руками колени. От зажатой в пальцах сигареты струился дымок. Это был Сэм. Он настолько погрузился в свои мысли, что забывал стряхивать пепел, и серый столбик, обломившись сам по себе, рассыпался по костяшкам пальцев. Сэм выглядел так, словно несчастье окончательно сокрушило его. Даже не видя меня, он почувствовал, что я не сплю.

— Плохо дело, Дэвид, — произнес он чуть ли не шепотом. — Очень плохо. Все мое тело от долгого лежания на земле затекло, и я сел.

— Только вчера она мне сказала, что у нее будет ребенок… — Сэм говорил отрывисто, словно в полубреду. — А назавтра должна была отправиться в отпуск к мужу… Джесми была очень хорошей девочкой… Нет, уже не девочкой, женщиной. Я знал ее с тех пор, как их семья приплыла из Ирландии на лодке, сделанной чуть ли не из бечевок и оберточной бумаги. Смешная штука жизнь, верно? Ха-ха-ха. Нет, жизнь — это вовсе не «ха-ха»… Она иногда бросается на тебя из-за угла и кусает. Как это назвать. Рок? Судьба? — Его интонация неожиданно изменилась, и он сердито произнес: — Как я мог быть таким слепым? Слепым и глупым, Дэвид… Как я мог позволить им захватить нас врасплох?

— Торпедные катера очень быстроходные. Они напали на нас до того, как мы узнали об их появлении.

— Но ниже по реке у нас наблюдательные посты. Видимо, их уничтожили прежде, чем они успели поднять тревогу.

— Наверное, так и было. Некоторое время он обдумывал сказанное. Мне даже показалось, что его глаза в темноте светятся холодным голубым пламенем.

— Знаешь, что меня больше всего мучает? — наконец спросил он. Я промолчал, и он продолжил:

— Больше всего меня мучает то, что я недооценил, насколько Торренс одержим жаждой мести. Я, конечно, знал, насколько он жесток. Он устраняет всех, кто смеет ему возражать. Но я представить не мог, что он организует рейд. С точки зрения здравого смысла Торренс просто не имел права во имя мести растрачивать людские и материальные ресурсы… Но его жажда мести… она безгранична. Он бросил на нас все свои элитные войска, сжег половину запасов топлива и погубил значительную часть флота. Но он так хотел этого, что ради мести был готов довести свой народ до полной нищеты.

— Но чего он так хотел? Почему желал отомстить только тебе? Ведь ты же говорил, что наш лагерь — всего лишь один из десятков подобных.

— Брось, Дэвид. Не будь таким наивным.

— Прости, не понял.

— Взгляни-ка вот на это. — Он загасил сигарету о землю и извлек из нагрудного кармана какой-то предмет. — Я взял это у одного из людей Торренса… нет, он не возражал, поскольку только что начал карьеру покойника. Итак, что ты на это скажешь? Впрочем, постой… ты в темноте не увидишь. Дай я тебе посвечу. — Я услышал щелчок зажигалки. — Насколько я понимаю, все люди Торренса хранили это в своих карманах или приклеивали к каскам. И именно это так страстно желал получить Торренс. В колеблющемся свете зажигалки я увидел фотографию и сразу все понял.

— Меня, — выдохнул я.

— Когда ты был в Нью-Йорке, агенты Торренса не сводили с тебя глаз, — сказал он и сунул фотографию в карман. — Кроме того, они тебя фотографировали.

— Но с какой стати он рисковал жизнями своих лучших людей только ради того, чтобы похитить меня?

— Торренс жаждал заполучить тебя живым или мертвым. Не забывай, что он винил твоего отца во всех своих бедах. Он потерял глаз, а его самолюбию нанесли незаживающую рану. Если бы тебя убили, генерал Филдинг с удовольствием отправил бы твою заспиртованную голову на остров Уайт. Если бы тебя захватили в плен, ты остался бы у него заложником. В любом случае он использовал бы тебя для того, чтобы заставить твоего отца страдать.

— Теперь я чувствую себя виноватым во всем. По моей вине сегодня утром погибли десятки хороших людей.

— Не согласен. Как ни погляди, вина ложится на одного Торренса. Только у него руки по локоть в крови.

— И что теперь?

— Несколько дней мы простоим лагерем здесь. Затем, когда они отправятся домой, вернемся, очистим базу от триффидов, восстановим заграждение и отстроим разрушенные дома. И похороним то, что останется от мертвых. Работы будет по горло, но мы справимся.

— Но у вас же имеются военные самолеты. Вы можете начать охоту на уходящие суда Торренса и разбомбить их вдребезги.

— Да, можно, — согласился Сэм. — Только дело в том, что много наших людей сегодня попали в плен. Они тоже на этих судах. Надеюсь, что придет день, когда они снова станут свободными.

— А до этого они будут рабами?

— Да, — ответил он, задумчиво потирая кончиком указательного пальца переносицу. — А пленные женщины будут использованы для реализации великого демографического плана Торренса. Их насильственно оплодотворят, и у них появятся дети. Много детей. — Он говорил очень устало. — Я постараюсь вздремнуть и тебе советую. Нас ждут очень трудные дни. Он поднялся, подошел к вездеходу и сел на землю, опершись спиной на железный бок машины. Сомневаюсь, что Сэм Даймс в ту ночь сомкнул глаза. А если я ошибаюсь и он все-таки спал, то его, наверное, до утра мучили кошмары.

Глава 26

ЗВУК И ЗРЕНИЕ

На следующее утро не успел я толком проснуться, как Гэбриэл принялся трясти меня за плечо.

— Дэвид, я хочу, чтобы ты кое на что взглянул и высказал свое мнение, — произнес он с видом человека, только что нашедшего клад. Я отправился вслед за ним к границе лагеря, обозначенной стоящими впритык вездеходами. В свете туманного утра вездеходы были похожи на слонов даже больше, чем обычно.

— Думаю, у нас очень скоро появится множество соседей, — заметил я. Несколько десятков триффидов уже ковыляли к лагерю. На их пути стеной стояли вездеходы, но тем не менее приходилось быть внимательными, чтобы не попасть под удар длинных стрекал.

— Встань вон на тот пень, — сказал Гэбриэл, — так, чтобы они тебя ясно увидели.

— Гэбриэл, — назидательно произнес я, — эти твари лишены зрения, а я их видел неоднократно.

— Верно. И все же, прошу тебя, заберись на пень. Не бойся, я хочу тебе кое— что продемонстрировать. — Но они…

— Да послушай ты! — перебил он. — В них появилось что-то новое.

— Ты о чем?

— Если не ошибаюсь, эти ребята научились еще одному фокусу. Я взобрался на пень, вознесясь фута на четыре над землей. Ближайшие ко мне триффиды были скрыты стеной из вездеходов. Над машинами виднелись только верхушки и чашечки со стрекалами, однако в сотне ярдов от меня имелось небольшое возвышение, на котором торчали несколько триффидов. Этих триффидов я видел целиком — от корней до макушки. С холма доносился звук. Растения колотили своими короткими отростками по стволу. Я бросил на Гэбриэла вопросительный взгляд.

— Что ты слышишь? — спросил он.

— Ничего, если не считать барабанной дроби.

— Ты хочешь сказать, что не заметил этого, взобравшись на пень?

— Не заметил — чего?

— Замри на несколько секунд.

— Гэбриэл…

— Сделай, как я прошу. — Он произнес эти слова очень серьезно и очень настойчиво, словно за ними скрывалась какая-то тайна.

— Ну хорошо. Скажи толком, чего ты от меня хочешь.

— На счет «раз» замри и стой неподвижно пять секунд. Затем быстро подними обе руки над головой. Когда сделаешь это, внимательно прислушайся к триффидам на возвышении. Я в точности последовал его инструкциям. По команде «Раз!» я замер. До меня доносилось неторопливое постукивание отростков о ствол. Так человек в задумчивости стучит кончиками пальцев по столу. Но как только я поднял руки, со стороны возвышения послышалась какая-то маниакальная дробь. Растения колотили отростками в таком бешеном темпе, что все удары сливались в ровный гул. Как только я опустил руки, темп спал.

— Теперь-то слышал? — с надеждой спросил Гэбриэл.

— Слышал. Но что это может означать?

— Ближайшие к нам триффиды, те, которые скрыты вездеходами, не ускоряли темпа. Они стучали в обычном ритме. Но те, которые находились на виду, внезапно сошли с ума. Они забарабанили, что… что твой дятел или даже, скорее, пулемет. Это было не «та-та-та!», а быстрое «тр-р-р»….

— Ты хочешь сказать, они отреагировали на мое движение? Но мы всегда знали об этой их способности. — Но… Сейчас что-то изменилось. На таком расстоянии они никогда не реагировали. И обрати внимание, что все чашечки со стрекалом — я говорю о триффидах на возвышении — обращены строго на тебя. Как антенны радара.

— Думаешь, они еще эволюционировали? Но почему сейчас?

— А почему бы и нет? Когда окружающая среда меняется, все живое должно меняться вместе с ней, если не хочет пополнить ряды динозавров, повторить судьбу вымершей птицы дронт или уподобиться тасманийскому тигру. — Гэбриэл в задумчивости потер подбородок. — Думаю, что качественный скачок в эволюции триффидов произошел, когда погасло солнце. Условия, как я сказал, резко изменились. — Но процесс эволюции растягивается на тысячи лет.

— Согласен. В обычной обстановке и с давно известными видами жизни. Но мы имеем дело не с нормальным представителем флоры. Мы имеем дело с растением, которое не только нарушило все законы природы, но и переписывает их, чтобы как можно быстрее достигнуть поставленной цели — захватить землю. Я снова поднял руки — и снова услышал, как неторопливая дробь перешла почти в ровный гул. — Звук производят лишь те растения, которые находятся на возвышении, — заметил я. — Те, что за вездеходами, не меняют поведения.

— Это потому, что они тебя не видят, — сказал Гэбриэл и добавил: — Последнее слово я беру в кавычки. — Что-то говорит мне, — улыбнулся я, — что, если бы мой отец вдруг оказался здесь, у вас нашлось бы о чем потолковать. Мои же познания в ботанике, увы, рудиментарны. — Я спрыгнул с пня. — Итак, Гэйб, как же, по-твоему, они глазеют? Никаких признаков органов зрения я у них не замечаю.

— По-моему, это не оптическое зрение.

— Не оптическое?! Не понял. Насколько…

— Подожди… — остановил он меня. — Далеко не все животные пользуются оптическим зрением. И кроме того, как ты помнишь, я употребил слово «видят» в кавычках. — Он немного помолчал. — Возьми, к примеру, дельфинов. У них есть глаза, но, охотясь на рыбу, они больше полагаются на звук.

— Ты говоришь о каком-то естественном эхолоте?

— Да. Но их прибор намного тоньше и точнее тех грубых электронных аппаратов, которыми владеем мы. Дельфин издает щелкающие звуки с частотой примерно три сотни в секунду. Этот звук отражается от рыбы, и эхо, попадая на нижнюю челюсть дельфина, проникает в его среднее ухо, а оттуда — в часть мозга, ответственную за преобразование звуков. Однако самое замечательное в этом во всем то, что дельфин не слышит звуки. Он их «видит». И мы знаем, что «видит» он трехмерное изображение рыбы, за которой охотится. А поскольку звук способен проникать сквозь мягкие ткани, дельфин «видит» не только внешний, с позволения сказать, облик рыбы, но и то, что внутри, — скелет и наиболее плотные органы.

— Брось, Гэбриэл! По-твоему, триффиды «видят» эхо издаваемых ими звуков?

— Уверен. Полагаю, они улавливают эхо чашечками или, вернее, раструбами на верхушках стеблей. Только посмотри, они обладают совершенной для антенны формой. Припомни блюдца радаров. А этих, — он кивнул в сторону вездеходов, — отделяет от нас бронированная преграда, и они нас «не видят». Но если мы уберем «Джамбо», триффиды «увидят» не только нас, но и то, что мы ели на ужин.

— Если ты прав, это весьма печально. Иметь противником растение, которое способно ходить и убивать, уже достаточно скверно. Но если оно при этом еще и видит в темноте… — Я пожал плечами. — Похоже, баланс сил снова сместился в их сторону.

— Согласен, — кивнул Гэбриэл, и по его глазам я понял, что он серьезно обеспокоен. — Но я все время задаю себе один и тот же вопрос: чем они удивят нас в следующий раз? Если триффиды и готовили для нас сюрпризы, то до поры до времени хранили их в тайне. Между тем число триффидов, толпящихся вокруг стены из вездеходов, постоянно возрастало. Большую часть времени они лишь слегка покачивались и постукивали отростками, старательно исследуя, если верить гипотезе Гэбриэла, как нас, так и окружающий их мир. Мы старались не подходить близко к машинам, чтобы случайно не попасть под удар. Других забот, кроме как беречься от триффидов, у нас не было. Мы разговаривали, поглощали сухие пайки, а время от времени, оставляя безопасный лагерь, отправлялись пополнять запасы дров. По этому случаю те, кто уходил, влезали в плотные костюмы вроде скафандров, а на голову напяливали прозрачные пластиковые шлемы цилиндрической формы. Сэм Даймс первые два дня ходил отрешенный, погруженный в свои мысли. Его постоянно терзали сомнения, и говорить он стал крайне неуверенно. Но на третий день Сэм снова стал самим собой — таким, каким все его привыкли видеть. Хотя неуверенная манера речи пока еще сохранялась. Все эти «ум…», «ам…» и «хм-м…» слышались даже чаще, чем раньше. Но когда вам казалось, что он вот-вот умолкнет, дар речи к нему возвращался, и слова начинали сыпаться одно за другим без всяких пауз. Присущая ему жизненная энергия постепенно возвращалась. Когда Сэм оживлялся, он начинал расхаживать взад— вперед, постоянно жестикулируя. И тогда слова срывались с его языка, как у прирожденного оратора. Один вездеход он отправил для тайного наблюдения за нашей бывшей базой. Экипажу было приказано вернуться сразу, как только мародеры Торренса уйдут из лагеря. На третий день у нас появились, если можно так выразиться, гости. Вначале мы увидели трех шагающих по равнине мужчин. Ритм их движения говорил о том, что эти люди привычны к долгим переходам. «Лесовики», опасаясь нападения, приготовились к бою, но таинственные путники предпочитали держаться подальше от нашей линии обороны. Я сумел рассмотреть, что группа состоит из двух молодых людей и одного старика. Длинные волосы были связаны на затылке в хвост и ниспадали на спины. Одежда была сшита из яркой ткани, на спинах — набитые под завязку вещевые мешки. В мешках, как мне казалось, должны были находиться шкурки пушных зверей. На плечах у каждого с одной стороны висел лук, с другой — колчан со стрелами. И эти люди (такие сцены мне уже приходилось наблюдать) шагали между триффидами так, словно это были не растения-убийцы, а обыкновенные яблони. Охотники-алгонкины задержались на несколько мгновений, чтобы проверить, не представляем ли мы для них опасности. Видимо, решив, что мы не станем творить никаких безобразий, они продолжили путь, даже не оглянувшись. Все трое легко и привычно шагали сквозь заросли триффидов. Триффиды знали об их присутствии — я видел, что чашечки на их верхушках обратились раструбом в сторону индейцев, — однако не делали никаких попыток нанести удар. Сэм Даймс внимательно смотрел вслед уходящим индейцам, а затем, повернувшись ко мне, сказал:

— Насколько бы наша жизнь стала веселее, если бы мы смогли овладеть подобным фокусом. Примерно через час после того как «гости» скрылись за горизонтом, вернулся посланный на рекогносцировку вездеход. Перебросившись несколькими словами с командиром экипажа, Сэм подошел к нам.

— Люди Торренса ушли, — сказал он с каменным лицом. — Пора возвращаться. Я понял, что дело плохо. Сэм знаком дал команду разместиться по машинам, и мы без промедления двинулись на север. Я не питал ни малейшей надежды на то, что увижу по возвращении что-нибудь хорошее.

Глава 27

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Возвращение в лагерь проходило в атмосфере мрачного ожидания. Но то, что мы там увидели, превзошло худшие прогнозы. Силы вторжения Торренса покинули лагерь, и сейчас, видимо, все оставшиеся корабли полным ходом шли на север, в Нью-Йорк. Нашему взору открылась картина чудовищных разрушений. Некоторые следы боя до сих пор вызывали содрогание. Вездеходы вошли в лагерь через проломы в изгороди. Вся территория была заполнена триффидами. Они почти не обратили на нас внимания, поскольку были увлечены трапезой. Берег реки был усеян обломками разбитых артиллерией десантных судов. Чуть выше по течению мы увидели полузатопленные остовы летающих лодок. Перед уходом захватчики изувечили самолеты. Они сделали все возможное, чтобы максимально осложнить нам жизнь. Разграбили хранилища топлива и склады провианта. От домов остались лишь головешки, уголья да пятна золы на земле. Чуть позже, когда участок земли в одном из углов лагеря был очищен от триффидов и надежно огорожен вездеходами, Сэм Даймс, взобравшись на броневик, произнес речь. Сказал, что впереди нас ждет каторжный труд, но мы должны заменить тех, кто пал, защищая лагерь. «Мы похороним их со всеми почестями и воздвигнем на месте их упокоения величественный монумент», — сказал он. И только в этот момент мы — те, кто выжил, — до конца осознали всю чудовищность потери. Многие преклонили колени. Завершая свою речь, Сэм сказал:

— Да, Торренс расквасил нам нос. Но он нас не победил. И этим… варварским нападением на наш лагерь он своей цели не добился. Он послал сюда своих головорезов, чтобы те захватили и доставили в Нью-Йорк Дэвида Мэйсена. Им это не удалось. Это, в свою очередь, означает, что реализация самых зловещих стратегических планов Торренса остановлена. По крайней мере на время. Без Мэйсена он не может осуществить вторжение на остров Уайт, потому что знает — у островитян имеется воздушный флот, способный разбомбить корабли Торренса. Без Дэвида Мэйсена Торренс не сможет захватить машину, преобразующую триффидное масло в топливо. А без топлива не сумеет создать сколько-нибудь боеспособные военно-воздушные силы. Ты… — Сэм неожиданно повернулся лицом на север и в порыве ярости воздел кулак к небесам. — Ты можешь оставаться в своем дворце-небоскребе, Торренс! Ты можешь там сгнить заживо! Нам плевать! Несмотря на всю свою жестокость и беспредельное вероломство, ты преуспел лишь в том, что создал себе тюрьму. И ты ничего не способен сделать, чтобы увеличить хотя бы на один квадратный ярд площадь своей вонючей, грязной, потешной, презренной империи! На какую-то долю секунду мне показалось, что Сэм выхватит из кобуры пистолет и выпустит всю обойму в направлении далекого Нью-Йорка. Но его гнев исчез так же внезапно, как и появился. Повернувшись к слушателям, он самым обыденным тоном произнес:

— Все. Нас ждет работа. Во все концы лагеря двинулись очистные отряды. Бойцы были в противотриффидных костюмах из плотной парусины, на головах у них поблескивали похожие на аквариумы пластиковые шлемы. «Лесовики» отстреливали у триффидов верхушки вместе со стрекалами и валили растения на землю. Вскоре воздух наполнился воем цепных пил. Похоронные команды собирали мертвецов, идентифицировали их и вешали на ногу бирку. Бойцов Торренса мы хоронили так же, как своих, только установить личности, разумеется, не могли. Когда появился Гэбриэл, я натягивал парусиновый комбинезон, чтобы отправиться ремонтировать ограду. Он показал мне ведерко, до краев заполненное стеклянными шприцами.

— Мы нашли это у солдат Торренса, — пояснил он, высыпая содержимое ведерка в металлический мусорный бак. — Морфин?

— Нет, амфетамин. Сильнейший стимулятор. — Он покачал головой. — Перед атакой они до ушей накачались допингом, потому и мчались на пулеметы, как безумные. — Он брезгливо вытер руки и добавил: — Бедняги были в таком кайфе, что уже не чувствовали, когда в них попадала пуля. Вот это Торренс! Таким парнем нельзя не восхищаться, а? Ограждения являли собой жалкое зрелище. Обливаясь потом в своем парусиновом скафандре, я для начала пустил в ход кусачки, чтобы расчистить землю от спутавшихся обрывков проволочной сетки. После меня на это место должна была прийти команда, которая поставит столбы и навесит на них новую сетку. Ярдах в ста справа еще одна фигура с аквариумом на голове исправно щелкала кусачками. Итак, я разгребал спагетти из проволоки, а мимо меня в лагерь шествовали триффиды. Некоторые задерживались, чтобы хлестнуть по моему шлему стрекалом. Вреда эти удары мне не причиняли, но раздражали здорово. В лагере триффидов встречала спецкоманда истребителей. Я трудился изо всех сил, резал проволоку, освобождал ее от останков триффидов, раздавленных вездеходами. «Интересно, — думал я, — знают ли в штабе «лесовиков» о нападении Торренса на их передовой военный лагерь?» Штаб располагался в нескольких сотнях миль к югу и был в зоне досягаемости радиопередатчиков. Отдельные поселения, стараясь всеми силами скрыть свое местонахождение, крайне неохотно выходили на связь, а некоторые вообще отказались от передатчиков, предпочитая почтовую службу на перекладных — то, что в свое время именовалось в США «пони-экспресс». Сообщения писались от руки и вручались, как правило, лично адресату. Подобная подозрительность часто граничила с паранойей, и я не представлял, как разбросанные по всему миру поселения смогут вступить друг с другом в простой контакт, не говоря уже о торговых союзах или пактах о взаимопомощи. Неужели мой отец был прав, когда говорил, что человечество, расколовшись на мелкие сообщества, обрекло себя на вымирание? Стояли теплые дни, и легионы бактерий без устали трудились, разрушая трупы. Несмотря на то что преступная деятельность Торренса не только бросалась мне в глаза, но и шибала в нос, я не переставал размышлять об этом человеке. Да, он был крайне жесток. Да, он разжигал войну. Да, он правил, вне всякого сомнения, драконовскими методами… Но в то же время… Да, в то же время ему нельзя отказать в способности видеть перспективу. И эта перспектива целиком завладела его сознанием. Цель была верной, только вот средства никуда не годились. Машинально щелкая кусачками, я настолько погрузился в свои мысли, что не заметил, как появились эти люди. Секунду назад перед моим взором были одни только стволы и мясистые листья триффидов — и вдруг я увидел четырех внимательно разглядывающих меня типов. Я инстинктивно оглянулся на стоявший у столба карабин, но в тот же момент одна из четверки — молодая женщина с волосами цвета воронова крыла — натянула тетиву и пустила стрелу. Стрела просвистела мимо и, ударив в приклад карабина, расколола его надвое. Я замер, глядя через пластик шлема на четверку пришельцев. Дефекты прозрачного пластика и капли триффидного яда искажали перспективу — гости казались скорее призраками, нежели людьми из плоти и крови. Тем не менее я с ужасающей ясностью увидел, как девушка положила стрелу на тетиву и подняла лук так, что острый наконечник смотрел прямо в мою грудь. Она медленно натянула тетиву.

Глава 28

К НАМ ГОСТИ

Как однажды написал мой отец, «против подобных доводов у меня нет аргументов». Очень мудрые слова. Я вспомнил их, ожидая, что в грудь вот-вот вонзится стрела. В знак полной капитуляции я поднял руки. Некоторое время мы с подозрением взирали друг на друга. Со стороны все это выглядело, наверное, довольно комично. Человек в прозрачном шлеме и похожем на космический скафандр костюме, напротив него — четверка вооруженных луками и стрелами краснокожих в ярких цветных накидках из домотканого материала. Индейцы стояли плечом к плечу в гуще триффидов. Один из них поднял руку, чтобы отвести в сторону толстую ветку смертельно ядовитого растения, заслоняющего перспективу. Трое индейцев были почти дети, но четвертому, по моей оценке, было где-то между пятьюдесятью и семьюдесятью. Старик сверлил меня изучающим и — как мне почему-то показалось — веселым взглядом. Видимо, разобравшись в моей сущности, он сказал:

— Наоме, можешь опустить лук. Мы здесь не для того, чтобы чинить неприятности.

Я молча смотрел на них.

— Успокойтесь, молодой человек, — улыбнулся старик. — Или вы ожидаете услышать слова: «Я прийти брать твой скальп, бледнолицый»? Он склонил голову в легком поклоне, который мог бы вызвать зависть у профессионального дипломата, и сказал:

— Добрый день. Разрешите представиться. Меня зовут Райдер Чи. Это моя дочь Наоме и мои сыновья Айза и Тео. — Все это было произнесено с интонацией высокообразованного человека.

— А меня зовут Дэвид Мэйсен. — Я так вспотел, что на пластике шлема изнутри конденсировались капли влаги. — Вы не станете возражать, если я опущу руки?

— Разумеется, не буду, Дэвид Мэйсен. Прошу извинить, что мы повредили ваш карабин, но мы не могли допустить того, чтобы вы вначале выстрелили, а уж потом стали задавать вопросы. Немного придя в себя, я вежливо поинтересовался, чем могу быть полезен.

— Мы пришли сюда, чтобы в некотором роде оказать вам помощь, мистер Мэйсен, — улыбнулся Чи. — Ведь вы как-никак наши ближайшие соседи. Я поблагодарил его и попросил проследовать за мной в лагерь, где нашел Сэма, излагавшего Гэбриэлу поспешно составленный план дальнейших работ. Оказавшись в свободном от триффидов углу, я первым делом освободился от защитного костюма. Воздух был напоен дивными ароматами. Набрав полную грудь этого упоительного воздуха, я представил Сэму и Гэбриэлу наших гостей.

— Вы, как я понимаю, здешний вождь? — сказал Чи, обращаясь к Сэму, и его слова прозвучали скорее как утверждение. — Простите нас за вторжение в столь напряженное для вас время. Но, как мы понимаем, некоторые из ваших людей ранены.

— Да, это так, — резко бросил Сэм. — Вам, видимо, известно, что несколько дней назад нам пришлось пережить некоторые неприятности.

— Да, мы видели сражение, — сказал старик и негромко подозвал детей. Те быстро сняли заплечные мешки и сложили их на землю. — Мы обсудили вашу беду,

— продолжил он, — и решили, что после таких разрушений вы можете испытывать острую нехватку медикаментов. В связи с этим мы доставили вам стерильные перевязочные средства, антисептики, мыло и пенициллин.

— Пенициллин?

— Да. Но только в форме таблеток, шприцев у нас нет. Кроме того, мы принесли кое-какие обезболивающие. Сэм был заметно тронут и от избытка внезапно нахлынувших чувств некоторое время не мог произнести ни слова.

— Но… — наконец пробормотал он и, собравшись, тут же продолжил: — Миллион благодарностей. Вы не представляете, что это для нас значит. Мы исчерпали запасы пакетов первой помощи, а все медикаменты сгорели вместе с госпиталем. — Он с энтузиазмом потряс руки всем четверым. — Тысячи и тысячи благодарностей. Я готов повторять эти слова снова и снова, до тех пор, пока они совсем не износятся… Вы спасли сегодня немало жизней. Впрочем, это вы и без меня знаете. Бог мой! Я готов еще раз повторить, что наша благодарность безгранична. Я так счастлив, что вы нас навестили…

— Мы ваши соседи. И мы увидели, что вы нуждаетесь в помощи. — Чи повторил Сэму слова, которые уже сказал мне.

— Вы поступили по-христиански… Если вы ничего не имеете против этой фразы… Но что со мной? Умоляю вас извинить меня за дурные манеры! Присядьте, пожалуйста… Да… да. На эти сиденья, снятые с вездеходов. Никакого протокола. Как вы понимаете, в силу обстоятельств мы вынуждены… Вы должны выпить с нами кофе. Кроме того, у нас есть свежий хлеб. Печи хлебопекарни, по счастью, уцелели. Благодарю Небо за эти маленькие чудеса.

— Кофе — это прекрасно, — светски произнес Чи. — Я с удовольствием его выпью, но, если возможно, я предпочел бы чай.

— Чай. Скажи, Гэбриэл, у нас есть чай? Не думаю… впрочем, простите… Не банку ли чая я видел в вездеходе, на котором сюда прибыл?

— Хорошо, — улыбнулся Гэбриэл, — я командирую кое-кого за чаем. — Он перекинулся парой слов с юношей-индейцем, и тот, весело кивнув, куда-то двинулся. — Кофе и чай скоро прибудут, — сказал гигант, — а медики тем временем подыщут подходящее место для лекарств и перевязочных материалов. — Он кивнул в сторону вещмешков. Мы с Гэбриэлем устроились рядом с уже сидевшими Сэмом и стариком индейцем. Старик, не скрывая печали, долго разглядывал из-под тяжелых век следы разгрома.

— Неужели не было способа разрешить ваши разногласия мирным путем? — наконец спросил он.

— Наступит день, когда мы попытаемся что-то предпринять в этом направлении, — печально вздохнул Сэм. — Но пока противная сторона не склонна вступать с нами в переговоры.

— А вы, видимо, владеете высокими технологиями, если способны производить лекарства, — вступил в беседу Гэбриэл.

— Да, мы производим их в небольших количествах, чего, впрочем, вполне достаточно, чтобы удовлетворить наши насущные потребности. А… — понимающе улыбнулся Чи, — вас интересуют не столько лекарства, сколько наши технические возможности. Таким образом вы пытаетесь выудить из меня информацию.

— Вы правы, — кивнул Сэм. — Вы вызываете у нас любопытство. Страшное любопытство. Наша любознательность нисколько не встревожила Чи.

— И это вполне естественно, — сказал он. — Что же… Я выходец из племени алгонкинов. Первоначально обучался медицине, а затем, прослушав блестящую лекцию швейцарского психолога, переключился на психиатрию. Несколько месяцев я состоял с ним в переписке, а потом он пригласил меня и еще нескольких столь же юных учеников поработать в его доме в Базеле. В Швейцарии я провел целую зиму. Это был период вдохновения. — Постойте-постойте! — Гэбриэл удивленно вскинул брови. — Швейцарский психолог… Ведь вы говорите о Карле Густаве Юнге, верно?

— Ну конечно, о нем. Он в то время был увлечен изучением снов аборигенов, как нас тогда называли. Я, естественно, попал в ту же категорию. Однако от него я получил сведений гораздо больше, чем он от меня. Во всяком случае, так мне кажется. В апреле месяце тридцать лет назад я навестил резервацию своих соплеменников, где мне сказали, что у нашего старого и склонного к припадкам шамана поехала крыша. Это, казалось, нашло полное подтверждение в начале мая, когда старец вдруг объявил о приходе Судного дня и принялся загонять всех жителей поселения в заброшенные серебряные копи. Большая часть соплеменников — и я в том числе — послушались старика и провели в подземелье три дня и три ночи. Все это время безумец выкладывал на полу из цветной глины и зерен пшеницы какие-то знаки и твердил, что изображение предвещает катастрофу и что мы должны оставаться под землей до тех пор, пока не минует опасность. И знаете, я ему поверил. И поверить меня заставили вовсе не древние предрассудки моего племени, а фраза, которую, сидя за обеденным столом, любил повторять Юнг. Этот мудрый человек постоянно цитировал Гете: «События еще до своего прихода бросают тень перед собой». Как мне кажется, перед приходом Ослепления животные стали вести себя крайне необычно. Ими овладело какое-то странное беспокойство. Коровы затоптали насмерть нескольких пастухов. Некоторые птицы, несмотря на период гнездования, сбились в стаи и отправились в перелет. Была весна, но рыба ушла в глубину, как зимой. — Чи поднял руки, широко расставив пальцы. — Шаман был прав. Наступил Судный день. Наступил в той форме, с которой вы теперь хорошо знакомы. В роковую ночь три десятилетия назад в небе появились зеленые огни. Об этом нам сообщили двое юношей, легкомысленно пренебрегших предостережениями шамана и вышедших взглянуть в ночные небеса. К утру они ослепли. Однако из трехсот мужчин, женщин и детей нашего племени двести восемьдесят сумели избежать проклятия Ослепления.

— Ваш народ, судя по всему, процветал и после этого, — заметил Сэм. — У вас прекрасная семья.

— Вы говорите о моих детях? А знаете, что у этой троицы есть племянники и племянницы, которые значительно старше их?

— Поздравляю! Итак, вы вернулись к исконному образу жизни вашего племени?

— Во всяком случае, частично. После того как пришли бледнолицые, мы не только потеряли наши земли, но и утратили большую часть древних обычаев. Тысячи лет мы верили в то, что являемся хранителями солнца. Мы считали, что дневное светило дарит свет и тепло остальному человечеству только благодаря нашим ритуалам. Мы были страшно горды тем, что боги возложили на нас столь высокую ответственность. Миссионеры ухитрились избавить нас от прежних иллюзий, сумев одновременно внушить новые. В лучшем случае наш народ испытал разочарование… Однако многими овладела депрессия, граничащая с психозом. Понимаете, мы в массе своей утратили волю к жизни. Но после прихода Ослепления мы вдруг увидели, что способны вернуть прежние ценности. И хотя нам не удалось заключить в свои объятия старых богов, мы смогли сотворить их на основе учения Юнга. Мы создали новую, более сильную веру, базирующуюся не на догме, а на духовности. — Старик посмотрел на нас из-под набрякших век и продолжил: — Однако, боюсь, вам это неинтересно. Но вы должны понять, что мы живем в Новой эре. Ослепление навсегда покончило со Старым миром. Новая эра требует новой веры. Обратитесь к прошлому. Во все времена процветали лишь те общества, которые находили для себя новых богов и обращались в новую веру. Страны и культуры гибли, когда рушились основы их веры.

— Неужели вы хотите сказать, что мы должны обратиться к вашей религии? — мрачно спросил Гэбриэл. — Насильственное принуждение есть еще одна форма угнетения. — Почему бы и нет? Но не путайте Бога с верой. О них следует говорить по отдельности. Рассматривайте религию всего лишь как схему вашей жизни. Как своего рода свод законов, формирующих конституцию страны. Вернулся юный индеец с дымящимися кружками кофе и чая. Первым не выдержал Гэбриэл Дидс:

— Это все, конечно, крайне любопытно, но нас всех прежде всего интересует…

— Да. Я с самого начала знал, что нам не удастся избежать этой темы, — понимающе кивнул Чи. — Ведь вас интересует, как наши люди без ущерба для себя могут ходить среди триффидов. Не так ли?

— Да, это очень интересно, — ответил Сэм, сжимая в ладонях кружку кофе.

— Позвольте прежде всего прикоснуться к вашему лицу, — сказал Чи. Я кивнул, и он, ко всеобщему изумлению, дотронулся твердыми, как подошва, кончиками пальцев до моего подбородка. — Щетина, — произнес он и добавил: — А теперь, пожалуйста, прикоснитесь ко мне. Я сделал, как просил старый индеец.

— Чувствуете разницу? — улыбнулся он. — Кожа гладкая, как арбуз. — Вместо того чтобы прямо ответить на поставленный вопрос, он сказал: — Последний раз наш человек погиб от яда триффидов двадцать лет назад.

— А после этого?

— Некоторые из нас время от времени попадали под удар стрекала. Но смертельных исходов больше не было. И вот уже пятнадцать лет, как яд на нас не действует совсем, хотя физическую силу удара мы, естественно, чувствуем.

— Каким образом вы, по вашему мнению, приобрели иммунитет? — спросил Гэбриэл.

— Частично ответ дает только что увиденное. У вас на подбородке растет щетина, что для нас совершенно нехарактерно. Мне пятьдесят пять лет, и на моем лице вы не увидите ни одного волоска. Это хорошо иллюстрирует значительные биологические различия, существующие между американскими индейцами и другими американцами — выходцами из Европы и Азии. Не сомневаюсь, что вы с этими различиями знакомы. Взгляните на основные признаки нашей расы: прямые черные волосы, тяжелые веки, широкие скулы, красноватая кожа… — Он показал на свое лицо. — Посмотрите внимательнее, и вы обнаружите другие различия. Среди нас почти не встречаются мужчины с растительностью на лице, но зато множество индейцев имеют резцы лопатовидной формы. У нас нет людей с группой крови типа «В» и очень мало с группой крови типа «N». Короче говоря, джентльмены, мать-природа сварила нашу кровь несколько иначе, чем вашу.

— Неужели это все объясняет? — Я был разочарован. — Неужели различия в крови или в наборе хромосом все так меняют?

— Возможно. Но Гэбриэл соображал быстрее, и его ум был, несомненно, острее моего.

— Но вы же сказали, что иммунитет вырабатывался постепенно, — сказал он. — Более двадцати лет назад ваши люди умирали от яда этих растений. А потом у них вдруг возник иммунитет. Странно…

— Верно, — согласился Чи. — Думаю, что латентные иммунные силы пробудились оттого, что люди стали есть триффидов. Помню, будучи молодым человеком, я частенько ел овощной салат, сдобренный кусочками шинкованного стрекала. Это блюдо было изобретено в нашей резервации из соображений экономии, а не как кулинарный изыск. — Из этого следует, что продолжительное употребление в пищу малых доз яда триффидов стимулирует иммунитет, — задумчиво пробормотал Гэбриэл, покручивая нижнюю губу между указательным и большим пальцами. — И вот теперь, имея возможность свободно передвигаться, вы получили перед всеми остальными громадное преимущество.

— И при этом весьма редкостное, — без тени угрозы добавил Чи. — Иногда, честно говоря, подобная возможность приносит нам огромное удовлетворение. Это был, надо признаться, не тот ответ, который мы от него ждали. Рядом с нами сидел человек, имеющий полноценную семью и принадлежащий к уверенному в себе, независимому и самодостаточному сообществу, скрепленному единой верой. Это были люди, не ставшие жертвой Великого Ослепления и не пострадавшие от вторжения триффидов. Катаклизм, случившийся три десятилетия назад, не обернулся для них катастрофой. Даже наоборот — этим людям он принес спасение. Когда индейцы ушли, мы вернулись к своим трудам. Я принялся оттаскивать в сторону обломки изгороди, и к вечеру все было готово к установке новой сетки. Вконец обессиленный, я залез под одеяло за барьером из вездеходов. Часовой негромко наигрывал на гитаре печальные, услаждающие слух блюзы. Пребывая между сном и явью, я мысленно возвращался к нашей беседе с Чи. И снова видел его мудрые глаза под тяжелыми веками, вспоминал, как он говорил о биологических различиях в составе крови, обеспечивающих им иммунитет от яда триффидов. Я представлял себе, как он и его дети спокойно шагают через заросли смертельно ядовитых растений. И в этот момент на меня вдруг нашло почти библейское озарение. Это было как вспышка молнии. Я отбросил одеяло и сел, повторяя: «Кристина… Кристина…» Кристина бегала среди триффидов. Я видел это собственными глазами. Она тоже имеет иммунитет против яда. Но будь я проклят, если в ее жилах течет хотя бы капля индейской крови…

Глава 29

ВОССТАНОВЛЕНИЕ

Мы с Гэбриэлом сидели на берегу реки.

— У тебя не сложилось впечатление, что этот тип страдает манией величия? — спросил он.

— Райдер Чи?

— Именно, — кивнул Гэбриэл. — Мужик утверждает, что одарил своих соплеменников новой религией на основе учения Юнга, а на самом деле он навязал им очередную разновидность самообмана.

— Но не занимаемся ли мы все самообманом в той или иной форме? Разве ты не слышал утверждений, что сама цивилизация — не что иное, как иллюзия? И как только мы перестаем в нее верить, она прекращает свое существование. А если цивилизация всего лишь форма иллюзии, или по-иному… — я замолчал подыскивая нужное слово, — …жульничество, то чем религия Райдера Чи хуже самообмана, который исповедуем мы?

— Этот человек закрывает глаза на реальность. Ведь он наверняка должен знать слова Юнга о том, что мания психопата есть лишь попытка нездорового ума создать новый мир, который по сути своей не может не быть психопатичным.

— Возможно, я слишком туп, Гэйб, но если в результате нарождается общество, исполненное энергии, оптимизма и в целом счастливое, то почему тогда не предаться самообману?

— Знаешь, что я хочу тебе сказать, Дэвид?

— Что?

— Я этому индейцу завидую. В этом суть проблемы. — Гэбриэл улыбнулся. — От снедающей меня зависти я позеленел, как триффидов лист. И дело вовсе не в том, что Райдер Чи и его народ обладают иммунитетом против яда. Я смертельно завидую тому, что организованное им сообщество функционирует столь же надежно, как мотор «роллс-ройса».

— Не стоит ли нам в таком случае позаимствовать кое-что из его идей?

— Почему бы и нет? Итак, Дэвид, меняем старых богов на новых. — И Гэбриэл продемонстрировал в широкой улыбке свои белоснежные зубы. Женщина в каноэ посередине реки что-то крикнула и помахала рукой.

— Пришел наш черед, Дэвид. Берись за веревку. Он передал мне конец каната, а сам ухватился за ту часть, которая была ближе к кромке воды. В сорока шагах от нас выше по течению пара мужчин подняла другую часть каната. По команде с лодки мы принялись тянуть. Я предполагал, что работа не окажется обременительной, но канат не поддавался. Создавалось впечатление, что он зацепился якорем за подводный утес.

— Проклятие! — пропыхтел Гэбриэл, напрягая до предела свои стальные мышцы.

— Никогда не думал, что рыболовство — такой тяжкий труд. Мы продолжали тянуть, и наконец усилия стали приносить плоды. Верхняя кромка сети появилась на поверхности воды. По мере того как мы вытягивали ее на берег, она все больше и больше принимала подковообразную форму. Пять минут спустя мы вытянули сеть на берег. У Гэбриэла на лбу выступили крупные, с хорошую жемчужину, капли пота.

— И это вознаграждение за все наши усилия? — произнес гигант, глядя на улов с нескрываемым отвращением. В сети трепыхалось не более десятка малосъедобных на вид рыб. Постояв с минуту над добычей, мы принялись вытаскивать улов из ячеек, выбрасывая мальков в реку и перекладывая в корзину рыбу покрупнее.

— Признаюсь как на духу, съем с триффидами уху, — сымпровизировал Гэбриэл и восхищенно добавил: — Здорово получилось! Когда мы разбирали кучу водорослей, Гэбриэл неожиданно исторг проклятие и, скривившись от боли, стал отдирать вцепившегося в мизинец рака. Освободившись от клешней, он сунул мизинец в рот.

— Скажи, Дэвид, может быть, у меня начинается паранойя? Или мать-природа действительно восстала против нас? — спросил он, отправляя пресноводного агрессора в корзину. (Я не сомневался, что злодей найдет свой конец в котле с кипящим супом в обществе других тварей, признанных нашим поваром годными в пищу.) — Сочный бифштекс! Гора картофельного салата! Золотистый картофель «фри»! Вкуснейший майонез! Хрусткая свежая зелень! Сладкие помидоры! Кружка холодного пива! Где вы? И сколько…

— Ш-ш… — остановил я этот кулинарный панегирик. — Ты ничего не слышишь? Некоторое время мы стояли молча. Я смотрел вверх по течению реки, откуда, как мне показалось, долетал звук, но видел всего лишь серебряную полоску воды между двумя темными берегами. Из прибрежного ивняка вылетела стая птиц, вспугнутых необычным звуком. — Боже! — воскликнул Гэбриэл. Его лицо окаменело. — неужели все снова?! Все, кто был на берегу, бросились к лагерю. Пережившие первое нападение мужчины и женщины мчались за оружием. На берегу стоял вездеход. Его башня повернулась в направлении источника звука, и скоро сдвоенный ствол пулемета уже смотрел вверх по течению реки. Я вслушался внимательнее, и мне стало ясно, что это работает мотор. Шум был не совсем обычный, но в том, что это двигатель внутреннего сгорания, я не сомневался.

— Ждать! Не стрелять! — выкрикнул я и подбежал к кромке воды.

— Дэвид! — услышал я голос Гэбриэла. — Прыгай в окоп, пока не началась стрельба!

— Стрельбы не будет! — заорал в ответ я. — Это самолет. Меня, правда, удивляло, что двигатели звучат не совсем так, как положено. Судя по звуку, самолет не летел, а просто скользил по воде. Секунду спустя предположение подтвердилось: из-за изгиба реки появилась большая четырехмоторная летающая лодка. Я сразу узнал плавные обводы машины. Это был «Боинг-клипер». Должен признаться, что узнать самолет было несложно, поскольку мальчишкой я много лет спал под цветным изображением этого гиганта. Двигатели самолета работали на малых оборотах, его четыре винта сливались при движении в серебряный диск. «Боинг» явно направлялся к тому, что осталось от нашего пирса. Поднятая гидропланом волна набежала на берег, едва не замочив мне ноги. «Лесовики» радостными криками приветствовали возвращение аэроплана. Как только экипаж сошел на землю, мы узнали, что это единственный самолет, сумевший пережить нападение. По чистой случайности в тот момент, когда из-за излучины реки вынырнули торпедные катера, члены экипажа, находясь рядом с машиной, болтали с командой техников. Сохранив величайшее присутствие духа, парни юркнули в самолет и подняли его в воздух. Первоначально они намеревались лететь в ближайший военный лагерь за подмогой, но из этого ничего не вышло. Топлива в баках почти не было. Поэтому, отлетев на три мили от лагеря, пилот посадил машину на один из рукавов реки. Три дня они отсиживались в самолете (так же как мы в наших «Джамбо»), а затем, решив, что опасность миновала, вернулись в лагерь. Лететь они не осмелились и весь путь проделали по воде вниз по течению. Переварив это событие, Сэм сказал:

— Что же, благодаря вашей сообразительности у нас остался один целый самолет. Теперь перед нами стоят две задачи. Во-первых, нам следует доставить пилотов на Колумбов пруд и, во-вторых, сообщить в штаб о нападении. Командованию до сих пор неизвестно, что нам не удалось вывезти Кристину из Нью-Йорка. — Он немного помолчал и кисло добавил: — Думаю, большие чины устроят нам по этому поводу разгон. Но, — он пожал плечами, — таковы превратности войны. Наземная команда без промедления начала заполнять баки горючим, выжимая последние капли из сохранившихся канистр, а я подошел к Сэму и спросил:

— Что такое Колумбов пруд?

— Озеро в сотне миль выше по течению. Там мы держим резервные самолеты. На случай подобных событий. — Он показал на обгоревшие остатки зданий.

— И сколько же там машин?

— Полагаю, не меньше полудюжины.

— Но у вас, по-моему, всего четыре пилота. Я не ошибся?

— Не ошибся. Продолжай.

— В таком случае есть смысл, чтобы и я отправился туда. Могу предложить себя в качестве пилота. Он внимательно посмотрел на меня своими светло-голубыми глазами. Мне показалось, что Сэм впервые увидел во мне не накачанного до одурения наркотиками типа с заплетающимся языком, которого они выкрали из Нью-Йорка, а нечто совсем иное.

— Значит… ты хочешь нам помочь?

— Почему бы и нет?

— Это значит… Разреши мне сказать, что я сейчас думаю, Дэвид… Так вот, настал решительный… нет, скорее поворотный момент в наших отношениях. Или, если быть точнее, в твоих отношениях с нами, «лесовиками».

— Боюсь, что я не совсем тебя понимаю. Я думал, моя помощь может оказаться полезной… — Да, конечно. И я очень тебе за эту помощь признателен. Я благодарю судьбу, что она послала нам еще одного опытного летчика. Только должен задать тебе один вопрос, Дэвид. Ты действительно встаешь в наши ряды? Ход мыслей Сэма был мне ясен. Он хотел, чтобы я без всяких экивоков заявил о своей преданности «лесовикам» и готовности делать все, что с этим связано. Мое заявление одновременно явилось бы и безоговорочным осуждением режима Торренса.

— Да, — твердо произнес я. — Я ваш союзник. И не испытываю на этот счет ни малейших сомнений.

— А как же Керрис Бедеккер?

— А что Керрис?

— Она не только живет в стане нашего врага, она — его дочь. — Сэм внимательно следил за выражением моего лица. — А вы, как мне кажется, очень привязаны друг к другу.

— Я горько сожалею, что она осталась в Нью-Йорке. Но я прежде всего сохраню верность вам и моей колонии на острове Уайт. У меня нет никаких сомнений в том, что два наших народа очень скоро станут союзниками, друзьями и торговыми партнерами.

— Прекрасно сказано, Дэвид Мэйсен. — Сэм позволил себе улыбнуться. — И для меня будет огромной честью обменяться с вами рукопожатием. Я охотно потряс его руку.

— О'кей, — кивнул он. — Теперь предлагаю тебе выпить кофе. И как можно быстрее. Мы вылетаем через полчаса.

Глава 30

КОЛУМБОВ ПРУД

Через тридцать минут мы были уже в воздухе. Наш гидроплан был сконструирован как почтовый, грузовой и одновременно пассажирский самолет. Сэм, Гэбриэл и я с комфортом расположились в центральной кабине, а запасные пилоты, устроив себе спальные места в хвосте машины, наслаждались заслуженным отдыхом. Пролетев немного вниз по течению, мы развернулись и прошли над лагерем. То, что так недавно стало моим миром, выглядело сверху как небольшое отвоеванное у леса пространство с черными мазками на месте сгоревших домов. Самолет с гулом набирал высоту. Над нами ярко сияло солнце, река внизу походила на толстую серебряную змею, сползающую к далекому океану. Никаких городов я не видел, хотя знал, что под нами должны находиться их останки. За тридцаать лет природа вернула себе все земли, некогда с таким трудом отвоеванные у нее человечеством. Деревья, вьюнки, кустарники, чертополох и бесконечное море крапивы укрыли зеленым саваном автомобильные дороги, железнодорожные пути и города. И у меня не было сомнения в том, что оккупационная армия триффидов выставила там, внизу, часовых. После стольких дней пребывания на земле я испытал огромное наслаждение, оказавшись в кресле самолета. Сэм долго молча вглядывался в землю, на которой не осталось ни единого человека.

— Да, на культивацию земель уйдет масса времени, — наконец сказал он. — Готов держать пари, что этим придется заниматься не только нашим детям, но и детям наших детей.

— А ты оптимист, Сэм, — заметил Гэбриэл. — Неужели ты полагаешь, что мы скоро начнем чистить землю от этих поганых триффидов?

— Да, я оптимист, — согласился Сэм. — Будь по-другому, вся наша борьба, жертвы и планы на будущее потеряли бы всякий смысл. Если бы я не был оптимистом, то открыл бы вот этот люк и шагнул в бездну. Мы потолковали о картине, которая развертывалась под нами. Особенно наше внимание привлекли руины огромного завода, поглощенного водами озера. После того как дренажные системы перестали функционировать, вода поднялась до уровня, на котором находилась до культивации земель. На всех низменных участках мы видели залитые водой руины заводов, школ и домов. Иногда они даже вставали небольшими островками на бескрайней глади воды. Гидросамолет летел дальше, и я любовался тем, как отражается солнце в его серебряных крыльях. Четыре двигателя по шестьсот лошадиных сил каждый без всяких усилий несли нас по воздуху. Мы шли на высоте пятнадцать тысяч футов со скоростью двести миль в час. Если бы я летел один, эта машина могла доставить меня на остров Уайт за каких-то пятнадцать часов. Некоторое время я предавался размышлениям, пытаясь разработать стратегию полета через океан. За этими мечтаниями я пропустил тот момент, когда гидроплан начал скользить к земле. Посадка прошла блестяще. Натренированным глазом летчика я увидел, как брюхо гидроплана коснулось воды, вознеся в небо белые плюмажи пены. В тот же миг двигатели умолкли — пилот выключил зажигание. Гидроплан заскользил по воде, постепенно снижая скорость. Вначале я решил, что мы совершили посадку на самом заурядном озере, хоть оно и носит странное для такого большого водоема имя — Колумбов пруд. Но вскоре я понял, что это одно из новых озер, возникших в результате разрушения искусственной дренажной системы. Гидроплан на самых малых оборотах двигался в направлении какой-то башни. При ближайшем рассмотрении это сооружение оказалось кирпичной церковной колокольней, торчащей из воды примерно на двадцать футов. Над поверхностью озера виднелась часть циферблата башенных часов, стрелки которых замерли на без десяти десять. Справа от колокольни из воды чуть выдавались полусгнившие бревна церкви. В этой обстановке совершенно нелепо выглядел ошвартованный у колокольни старинный речной пароход с рабочим колесом на корме. Рядом с этой древностью стояли две баржи, а впритык к ним покачивался большой бревенчатый плот. На плаву это сооружение удерживали несколько десятков бочек из-под бензина. За плотом ровной линией стояли три гидросамолета, размерами ничуть не меньше того, который доставил нас сюда. Кроме трех гигантов, было еще несколько машин более скромных размеров. Команда быстро открыла все люки, и как только гидроплан приблизился к плоту, парни соскочили на бревна и умело принайтовили машину. Когда мы спустились на плот, нас встретила гробовая тишина. На поверхности воды плясали лучи солнца. На старинном колесном пароходе не было заметно никакого движения, хотя эта древняя посудина служила жильем для обслуживающего персонала. Поверхность воды слегка рябилась, от этих мелких колебаний где-то неподалеку звонил колокол. Зловещий звон катился над водой, растворяясь в бесконечном пространстве. Колокол звучал как-то безысходно, и этот мертвящий звук порождал дрожь.

— Почему не видно приветственной комиссии? — попытался пошутить Гэбриэл. Но шутка прозвучала довольно мрачно, а его голос почему-то утратил бархатистую глубину. Сэм обвел недоуменным взглядом самолеты, баржи, пароход, колокольню.

— Очень странно, — сказал он. — Здесь должна находиться команда из семи человек. Куда, к дьяволу, они все подевались? К этому времени все прилетевшие вместе с нами уже вышли из самолета и теперь в полном недоумении стояли на плоту. Сэм сложил ладони рупором и во всю силу легких крикнул:

— Эй!! Есть здесь кто-нибудь?! — Пустота поглотила его слова. — Эй!! Ответа не последовало. Даже колокол умолк, оставив нас в ледяной тишине.

— Только не это, — пробормотал Сэм. — Неужели опять Торренс? Плот качнулся на одинокой волне, и из-под него послышались чавкающие звуки плескавшейся воды. Снова зазвонил колокол. Низкий и — я бы сказал — какой-то призрачный звук прокатился над поверхностью озера. Сэм поднялся по узкому трапу на ближайшую баржу. В этот момент я наконец увидел источник похоронного звона — ярко-красный колокол болтался рядом с трапом на сооружении, смахивающем на небольшую виселицу. Под колоколом на фанерной доске были начертаны слова: «Звони в меня и удирай». Судя по всему, колокол служил сигналом тревоги для команды. Бодро взбежав по трапу, Сэм взмахом руки велел нам следовать за ним. Поднявшись на баржу, я увидел, что здесь произошли весьма серьезные и скорее всего очень неприятные события. В деревянное бревно — ограждение вдоль борта баржи — кто-то с силой вогнал топор. Палуба была усыпана осколками вдребезги разбитой фаянсовой кружки. Сама баржа служила мастерской, где механики работали с авиационными двигателями. Там находился один наполовину разобранный мотор. На корпусе топливного насоса лежал вилочный ключ. Создавалось впечатление, что механик отлучился на минуту выкурить сигарету. Повсюду виднелись следы схватки, нарушившей спокойный ход обычного рабочего дня. В мастерской мы увидели кружку, заполненную до половины успевшим покрыться пленкой плесени напитком. Глубокие блестящие полосы на металлической поверхности палубы неподалеку от ограждения говорили о том, что кто-то с силой лупил по ней топором.

— Что за дьявол? — проворчал Сэм. — Будь я проклят, если понимаю, что здесь произошло.

— Бандиты Торренса, — высказал предположение Гэбриэл, держа наготове автоматический пистолет.

— Но как они могли сюда попасть? — с сомнением спросил Сэм. — Самолетов у них нет, следовательно, они не прилетели. Мы находимся в двадцати милях от ближайшей судоходной реки, имеющей выход в океан. Даже если бы они и знали об этом месте, им несколько миль пришлось бы волоком тащить небольшие лодки по заселенной триффидами территории. Нет, Торренс здесь ни при чем. — Он покачал головой.

— Кто-то использовал эту штуку, как дубину, — сказал Гэбриэл, поднимая с палубы винтовку. — Посмотрите, как разбит приклад. Но она заряжена, — добавил он, проверив магазин.

— Может, заклинило патрон? Гэбриэл направил ствол в небо и нажал на спусковой крючок. Грохот выстрела едва не разорвал барабанные перепонки. И снова звук растворился в пространстве без всякого намека на эхо.

— Чудесно, — сказал он. — У вас винтовка, до отказа набитая патронами, а вы пользуетесь ею, как примитивной дубиной. Нет, здесь что-то не так.

— Кроме того, на палубе не видно пустых гильз, — добавил я. — Здесь явно шла борьба, но без всякой стрельбы. Мы перешли с первой баржи на вторую, с нее — на ошвартованный у колокольни колесный пароход. Это была махина с двумя этажами кабин, широкой палубой-променадом и массой кованого железа в виде украшений. Наверное, посудина в свое время была одной из роскошных «южных красавиц», перевозившей по рекам отдыхающих игроков-миллионеров. Когда-то на ее палубе гремела музыка, звучал смех, а игроки, отрываясь от покера, коротали время в обществе роковых женщин из высшего света. Теперь же «красавица» превратилась в корабль-призрак.

При малейшем колебании воды в озере двери кают поскрипывали. В кают— компании на столе остались тарелки с недоеденной пищей. Жидкость в стоящем на печи котелке выкипела, дно котелка расплавилось. Все кровати были аккуратно застелены.

— Кто бы на них ни напал, — сказал я, — это произошло днем. В постелях никого не было. И если я не ошибаюсь, то на тарелках мы видим остатки ленча, а не завтрака.

— Согласен, — произнес Сэм таким тоном, словно его рот был набит горчицей.

— Но тел здесь нет. Следов крови я также не вижу. Они заранее узнали о нападении и сумели подготовиться.

— И в качестве оружия почему-то избрали топоры. Винтовки же использовали как дубины, хотя магазины были полными. Мы обыскали пароход от киля до клотика и не обнаружили никаких признаков присутствия своих. Так же как, впрочем, и врагов. Я доложил об этом Сэму, стоявшему с незажженной сигаретой в зубах у изящного железного фальшборта и бесцельно глазевшему на полоску воды между колокольней и корпусом парохода. Когда я глянул за борт, мне показалось, что глубоко внизу виднеется скелет грузовика. Разбитые фары походили на пустые глазницы. Наверное, мощное наводнение притащило его сюда много лет назад, сильно ударив о стену церкви. И вот теперь некогда мощная машина тихо догнивала. В воде колыхались длинные светло-зеленые водоросли, похожие на взлохмаченную шевелюру сказочного гоблина. Сэм зажег сигарету и сказал:

— Все, Дэвид. Сдаюсь. С нашим миром явно произошло нечто непоправимое. Как получилось, что все в нем пошло вверх тормашками? — Он с мрачным видом затянулся сигаретой и, выпустив струйку дыма, продолжил: — Как получилось, что тридцать лет назад люди увидели в небе зеленые огни и тут же ослепли? Каким образом какой-то зеленой поросли удалось победить человечество и захватить всю землю? И почему солнце перестало светить так, как светило миллиард лет? И наконец, скажи мне ради всего святого, куда и каким образом могла исчезнуть команда здоровых мужиков? Ведь не привидения же их похитили!

— Сэм посмотрел на меня: — Ответь мне, Дэвид, и я снова стану счастливым человеком. Мне очень хотелось осчастливить Сэма, однако я вынужден был сказать правду

— ответов у меня нет. Он бросил сигарету в воду, и она с шипением погасла.

— И это нас с тобой объединяет. Честно скажу, Дэвид, больше всего мне хочется сейчас быть дома с женой и детишками. Там мне не пришлось бы, просыпаясь утром, сталкиваться с очередной загадкой, столь же неразрешимой, как и все предыдущие. Я мог бы валяться воскресным утром в постели с чашкой горячего кофе на столике рядом с кроватью, свежей газетой в руках и любимой женщиной под боком. — Некоторое время он молча смотрел в пространство отрешенным взглядом. Я знал, что в этот момент он видит не затопленную церковь и не корабль-призрак. Затем он вздохнул и произнес печально: — Что же, придется занести этот случай в досье, где обретаются «Мария Селеста» и прочие таинственно оставленные командой корабли. Но все, увы, оказалось не так просто. Час мы готовили гидропланы к перелету в лагерь. Техники заполняли топливом пустые баки, проверяли уровень масла, электропроводку, снимали швартовочные тросы. Пилоты, включая меня, залезли в кабины, чтобы проверить работу приборов. Сэм некоторое время следил за нашей деятельностью, вернувшись, по крайней мере частично, в мир людей. Вернувшись полностью, он сложил ладони рупором и крикнул:

— Эй, труженики! Кофе будет готов через десять минут! Того, кто похитил наших людей, продовольственные запасы нисколько не интересовали, и к тому времени, когда мы собрались на палубе парохода, Сэм приготовил для нас восхитительный черный кофе и выставил здоровенную жестянку с овсяным печеньем.

— Наваливайтесь, мужики, — сказал он. — Внутренний голос говорит мне, что законные владельцы этих яств сюда не вернутся. Один из пилотов, оказавшись на палубе, сразу же заявил, что ему пора отправляться в полет, иначе он не успеет приземлиться у штаба до наступления темноты.

— Действуй, — сказал Сэм. — Здесь мой отчет и письмо хозяйке. Спроси ее, сможет ли она за ночь подготовить ответ и нужные приказы, чтобы ты смог доставить их мне уже утром. Пилот направился к самолету, а Сэм закурил очередную сигарету. Затем он обратился к нам так, словно делился своими мыслями:

— Вам известно, что личный состав нашего лагеря насчитывал сто человек. Тридцать из них либо погибли во время налета, либо попали в плен. Около десятка раненых еще некоторое время проведут в госпитале. Как мы можем восполнить потери? — Он пожал плечами, не ожидая ответа. Да ответа и не существовало. Общее количество «лесовиков», разбросанных по восточной части территории, не превышало ста пятидесяти тысяч человек. И эти люди тратили почти все свои силы на то, чтобы накормить и одеть самих себя, а остаток жалких людских ресурсов уходил на сдерживание триффидов и восстановление разрушенных ограждений.

— Насколько я понимаю, — жуя печенье, произнес Гэбриэл, — штабу, чтобы довести до полного комплекта наш гарнизон, придется снизить численность персонала в других лагерях.

— Похоже на то. Но это оставляет нас всех практически без резерва. — Сэм устало улыбнулся. — Все это очень напоминает мне старую армейскую шутку: если у тебя слишком короткое одеяло, отрежь часть со стороны головы и пришей к нижнему краю… Но в нашем положении это вовсе не шутка. Мы занимаемся подобной портновской работой постоянно.

— Может, нам удастся заключить соглашение о ленд-лизе с соотечественниками Дэвида? — глядя на меня, сказал Гэбриэл. — Мы определенно могли бы…

— Прости, Гэбриэл. — Сэм поднял руку, прося тишины: — Вы что-нибудь слышали? Мы вопросительно поглядели друг на друга и словно по команде покачали головами. Сэм подошел к фальшборту. По тому, как он резко перегнулся через ограду, я понял: там что-то не так.

— Майкл упал… он лежит на плоту. Мы спустились вслед за Сэмом по трапу на баржу и с нее сразу же перешли на вторую. На воде чуть ниже нас стоял плот, а на плоту, раскинув руки, лежал Майкл. Пакет с бумагами Сэма валялся рядом. Все стоящие рядом со мной разом заговорили. В их голосах я услышал смущение, гнев и страх. Некоторые рванулись вперед, чтобы помочь упавшему. А в моей памяти мгновенно встали вдолбленные мне еще в школьные годы слова: «Если видишь лежащего человека, немедленно отойди и оглядись по сторонам. В случае отсутствия опасности проверь, нет ли на лице или руках лежащего характерных следов…» Я последовал рекомендации и увидел эти следы.

— Стой! — крикнул я какому-то здоровяку, который, оттолкнув меня, был уже готов сбежать по трапу на плот. — Стой, тебе говорят!!!

— Посторонись, приятель, — бросил здоровяк. — Не понял — парню плохо?

— Стой! — снова выкрикнул я, изо всех сил отталкивая его от трапа. — Или ты не видишь, что у него на шее?! — Я прикоснулся к своей шее чуть ниже уха.

— Там же красный след!

— Ну и что?

— Неужели ты его никогда не видел?! — заорал я, страшась того, что нам может грозить потеря еще одного человека. — Это триффид!

— Триффид? У тебя, приятель, не иначе, крыша поехала. Ты хоть одного триффида здесь видел? Я, следуя все той же инструкции, огляделся и не заметил ничего нового по сравнению с тем, что увидел по прибытии на Колумбов пруд. Несколько судов, полдесятка гидропланов, затопленная церковь. Ну и конечно, огромное озеро, отливающее серебром в неярком свете солнца.

— Ну и что? — спросил залившийся краской гнева верзила. — Углядел триффидов?

— Поверьте, это след от стрекала!

— Прости, Дэвид, — удивленно глядя на меня, вмешался Сэм, — но боюсь, что ты ошибаешься, и нам необходимо помочь этому парню.

— Он мертв, и ты, если посмотришь как следует…

— С дороги, приятель! — гаркнул верзила, которому не терпелось помочь товарищу. Слегка напрягшись, он отодвинул меня к ограждению баржи и через несколько мгновений уже мчался по плоту к упавшему. Но добежать не успел. Вода рядом с краем плота забурлила, такое бурление появляется, когда под самой поверхностью питается большой косяк рыб. Одновременно я снова услышал чавкающие звуки. Боюсь, что я так и не успел его заметить. Правда, позже мне стало казаться, что я видел, как над плотом промелькнул очень длинный и тонкий хлыст. Верзила застонал, его рука дернулась ко лбу. После этого все было кончено. Он развернулся на каблуках, колени его подогнулись, и он упал на краю плота. Одна рука свесилась через край так, что пальцы почти касались воды.

— Все назад! — гаркнул я. — Всем уйти в мастерскую! — Я погнал их к дверям. Там, за деревянными стенами, они окажутся в безопасности.

— Что произошло? — спросил Сэм, как только ему удалось восстановить дыхание. — Что это такое?

— Это был удар стрекала, — ответил я.

— Здесь? Посреди озера? И ты… ты действительно видел триффида? Я сразу припомнил тот плавающий остров, на который совершил вынужденную посадку, и еще раз посмотрел на воду. Однако ничего даже отдаленно напоминавшего мой зеленый корабль не увидел.

— Поверь, Сэм, — ответил я, пожимая плечами. — Здесь где-то есть триффид. Но я его почему-то не видел. К нам подошел Гэбриэл и посмотрел вниз, перегнувшись через борт. Его гигантский рост позволял видеть воду под иным, более удобным для наблюдения углом.

— Теперь я знаю, где они, — произнес он, как обычно, негромко.

— Где?

— В воде. Сэм глянул за борт, предварительно взобравшись на перевернутое вверх дном ведро.

— Нет, Гэйб, — сказал он. — Ты ошибаешься, я их не вижу. Где они?

— Под водой. Понимаешь… это вопрос мутации.

— Чего-чего?

— Мутации. Эти чудовища меняются с дьявольской скоростью. Они ходят, они убивают, они переговариваются друг с другом. Они видят, используя для этого своего рода «эхолот».

— И теперь… — заикаясь, начал Сэм, — и теперь ты хочешь сказать… что эти мерзкие растения научились плавать?

— Нет. Плавать они не научились, — произнес Гэбриэл так тихо, словно опасался, что его услышат триффиды. — Появился совершенно новый вид растения. Водный. То, что я принял за обычные водоросли, на самом деле — верхние ветви триффидов.

— Это объясняет исчезновение людей, — сказал Сэм. — Их одного за другим убивали водные триффиды.

— Боюсь, что вовсе не одного за другим, — возразил я. — Это было спланированное нападение. Они истребили всю команду техников за несколько секунд. — Засада?!

— Нечто вроде того, — кивнул Гэбриэл. — Думаю, что Дэвид прав. Триффиды держали наших ребят под постоянным наблюдением, а когда момент показался им подходящим, напали.

— Вот это новость, — покачал головой Сэм. — Нам следует немедленно известить штаб. Эти проклятые… растения уже, возможно, маршируют под водой вверх по рекам, чтобы появиться в самом сердце наших поселений.

— Но для этого нам предстоит решить непростую задачу — добраться до самолетов. Тот, кто выйдет из укрытия, рискует мгновенно погибнуть.

— Верно, — сказал Сэм, нервно потирая подбородок. — Весьма своевременное замечание. Итак, как же мы доберемся до самолетов?

Глава 31

СИЛА НЕОБХОДИМОСТИ

Примерно через десять минут поиска мы нашли весь необходимый материал. Помещение мастерской было забито людьми, но я выкроил себе место для работы. Сэм остался стоять в дверях, чтобы успеть вовремя предупредить нас о возможных неприятных сюрпризах. Шлем я соорудил из гальванизированной металлической сетки. Конечно, предпочтительнее было бы иметь на ней сварные швы, но пришлось ограничиться прочной бечевкой. Пропустив ее через отверстия сетки и крепко стянув, я получил нечто вроде открытого снизу железного ящика с довольно приличным обзором. Немного поработав кусачками и вырезав часть проволоки, я добился того, что ящик плотно ложился на плечи. Во время поисков мы сумели найти пару древних кожаных пилотских перчаток. Кожа настолько засохла, что для наших целей вполне годилась. Для защиты глаз в дело пошли очки-консервы, столь же старые, как и перчатки. Остальную часть тела защищали летная кожаная куртка, на которую я нацепил нечто вроде пончо

— кусок, скроенный из остатков очень плотной парусины. Этот несколько экстравагантный наряд завершили привязанные к ногам полосы той же парусины, как у ковбоев. Глаз мое одеяние не радовало, однако помочь могло. У одного из пилотов я позаимствовал тяжелый охотничий нож. Нож я заткнул за голенище сапога, а в качестве дополнительного оружия выбрал небольшой топор. Закованный с головы до ног в «броню», я вышел из мастерской. Вокруг царил полный покой, однако за то время, пока мы работали, что-то случилось с телом парня, который меня толкал, освобождая путь. Я в недоумении смотрел на пустые бревна плота. Всего десять минут назад там лежал труп, а теперь он исчез. Но времени на размышления у меня решительно не было. Необходимо было найти способ перевести всех наших людей на самолет и доставить в лагерь. Я переступил через порог — несколько неохотно, надо признаться, — и медленно направился к трапу, лелея надежду, что мои самодельные и не проверенные в деле латы смогут защитить от триффидов. Шел я, плотно сжав губы. Несмотря на проволочный шлем, мелкие капли яда могли попасть на кожу лица. Глаза, как я уже сказал, были хорошо защищены летными очками-консервами. Поглядывая по сторонам и постоянно прислушиваясь, я пошел по трапу на обширный плот. Под моими ногами он слегка колыхнулся, и меж бревен послышались чавкающие звуки. Для того чтобы убедиться, что пилот мертв, мне хватило одного взгляда. На его шее, в том месте, куда ударило стрекало, пламенела багровая полоса. Я надеялся подтянуть самолет ближе к плоту с помощью швартовочного линя, подняться на борт и запустить двигатели, чтобы те хорошенько прогрелись перед взлетом. А если мне удастся поставить машину впритык с плотом без всяких зазоров, наши люди смогут подняться в гидроплан, не опасаясь ударов триффидов. Подтащить тяжелую летающую лодку к плоту было совсем не просто. Я изо всех сил тянул за линь, наблюдая за тем, как машина вначале слегка дернулась, а потом медленно, страшно медленно, поползла в мою сторону. И в этот момент я ощутил первый удар стрекала. Он пришелся мне прямо в грудь. Я обратился к небесам за помощью, и моя молитва, наверное, была услышана. Парусина выдержала. Второй удар я получил по шлему и поморщился, почувствовав мелкие капли яда на коже. Губы были плотно сжаты, но открытую часть лица сразу же начало пощипывать, а еще через несколько секунд зуд стал почти невыносим. Смертельная опасность мне не грозила, поскольку яд становился летальным лишь тогда, когда мелкие шипы на стрекале пробивали кожу, впрыскивая отраву прямо в кровь. А кожный зуд от воздействия яда можно будет снять позже, хорошенько умывшись. Последовало еще несколько ударов. Стрекала появлялись из-под воды и исчезали с такой быстротой, что глаз их движения почти не улавливал. Серия ударов пришлась по перчаткам, рукам и шлему. Некоторые вообще просвистели мимо. «Вы, ребята, утрачиваете меткость, — подумал я. — Вы так отчаянно хотите меня достать, что, похоже, теряете разум». Так я сказал себе и в тот же момент увидел, что те стрекала, которые в меня не попали, вовсе не скрылись под водой, а упали сзади меня, и не только упали, но еще сумели обмотаться вокруг моих ног. Вначале я решил, что водяные триффиды просто запутались в своих стрекалах, но едва успел об этом подумать, как прочные жгуты потянули меня к воде. Через какую-то секунду они натянулись, словно гитарные струны. От напряжения стрекала вибрировали так, что от них во все стороны разлетались капли воды. Я перестал тащить самолет, ощутив, что проклятые водоросли тянут меня с невероятной силой. Посмотрев на ноги, я увидел, что вокруг каждой обвилось не менее десятка зеленых жгутов. Это не могло быть простой случайностью. Стрела оказались, помимо всего прочего, и хватательными органами. Я с трудом удерживался на ногах, понимая, что зеленые чудовища хотят утащить меня под воду. Это объясняло исчезновение толстяка, так же как и всей местной команды. Их вначале убили, а потом утащили в воду, где они и стали превосходной закуской для триффидов. Я мгновенно бросил линь и попытался снять жгуты с ног. Из этого ничего не получилось. Они держались слишком крепко. Перед моим мысленным взором предстала картина, как я падаю в воду, барахтаюсь и исчезаю под бурлящей поверхностью… Я почти чувствовал, как вода смыкается над моей головой. Они утянут меня. Утопят. И примутся пожирать. Негромко выругавшись, я выхватил охотничий нож. Блеснул широкий клинок. Острое, как бритва, лезвие рассекало одно стрекало за другим. Освободившись, я потянул за линь с удвоенной силой.

— Мне показалось, что тебе не повредит помощь, — услышал я позади себя.

— Гэбриэл! Покосившись, я увидел за проволочной сеткой его улыбку. Глаза гиганта скрывались за летными очками-консервами. Теперь дело пошло быстрее. Мы подтянули гидросамолет к плоту так, что между пропеллерами и крайним бревном оставалось не более фута. Дальше без риска повредить машину тянуть было нельзя. В любом случае массивное тело самолета создавало непреодолимую преграду для триффидов. Уже через несколько секунд мы начали выводить из мастерской сгрудившихся там людей и загружать в летающую лодку. Весь остаток дня мы летали туда-сюда между лагерем и баржами. Я, кажется, не упомянул о том, что баржи служили не только мастерской, но и плавучими складами. Один из пилотов, забрав у Сэма отчет и сообщение об опасности со стороны водных триффидов, отправился на небольшом гидроплане в штаб-квартиру «лесовиков». Полет должен был занять около четырех часов. Остальные пилоты, включая меня, транспортировали палатки, продовольствие, боеприпасы и авиационное топливо с Колумбова пруда в лагерь. Несмотря на все дневные переживания, оказавшись в воздухе, я снова почувствовал себя счастливым. Я летел в одиночестве, ласково придерживая послушную ручку управления и привычно поглядывая на гирокомпас, альтиметр и указатель уровня топлива. Рев четырех мощных двигателей звучал в моих ушах сладкой музыкой. Возвращаясь со столь необходимым грузом в лагерь, я смотрел с высоты трех тысяч футов на длинные косые тени деревьев и негромко пел. Мне пришла в голову забавная мысль. Поскольку я летел один, я без всякого труда мог избавиться от груза и развернуть машину на восток. Если полет пройдет нормально, то на следующий день вскоре после полудня по местному времени я уже буду совершать посадку на острове Уайт. Но я, конечно, знал, что никогда этого не сделаю. И это был не только вопрос моей преданности «лесовикам» или Сэму Даймсу. Нет. В глубине души я вынашивал иные планы. Только пока их следовало держать в тайне.

Глава 32

НЕМНОГО О ПЛАНИРОВАНИИ

Труд. Труд. И снова тяжкий труд. Только им был заполнен весь день, последовавший за полетами на превращенный в склады корабль-призрак. Расчищая остатки испепеленного дома, я дышал пылью и ел золу. Но самым ужасным во всем этом были обгорелые трупы, то и дело попадавшиеся среди обломков. Очень скоро мне пришлось обвязать нижнюю часть лица платком, чтобы хоть немного смягчить исходящий из завалов запах. Но мы по крайней мере уже видели свет в конце туннеля. Команда истребителей триффидов добивала последних прорвавшихся через прорехи в изгороди. Сама изгородь была восстановлена. А иногда даже случались небольшие чудеса, за которые все искренне благодарили судьбу. Так, например, из колодца удалось извлечь живым ученика механика. Мальчишка спрятался в глубокой шахте, как только поднялась стрельба. Все мы страшно обрадовались, когда в лагерь приплелись, пройдя через заросли триффидов, две женщины в защитных антитриффидных костюмах. Это были оставшиеся в живых часовые с передового поста. Как мы и думали, атака была настолько внезапной и стремительной, что они не успели послать нам сигнал. После наведения в лагере некоторого порядка, расчистки завалов, установки палаток и сооружения временной кухни будущее стало казаться нам более светлым. А когда вернулись из своего первого полета два больших гидроплана, оно предстало перед нами вообще в радужных тонах. На остатки пирса высадился отряд отлично вооруженных людей. Я насчитал пятьдесят мужчин и женщин. Они выгрузили из самолета битком набитые вещмешки и ящики с боеприпасами. Всю оставшуюся часть дня самолеты совершали челночные рейсы между лагерем и Центральным штабом. Во время заслуженного перерыва на ленч я помылся, с изумлением наблюдая, как по телу сбегают потоки черной от грязи и пепла воды. А потом уселся за стол и принялся за привычное рагу из рыбы с триффидами.

— Подкрепление прибыло, — погружая кусок хлеба в миску, сообщил Гэбриэл. — Отборные силы. Штурмовые отряды. И это говорит о том, что штаб припрятал в рукаве какой-то трюк.

— Интересно какой?

— Двадцать минут назад Сэм получил запечатанный пакет с приказом командующего частями морской пехоты. Сегодня во второй половине дня состоится общий сбор. Ты, кстати, тоже приглашен, — покосившись на меня, сказал Гэбриэл. Я отправил в рот полную ложку хорошо наперченного рагу, неторопливо прожевал, проглотил и только после этого задал вопрос:

— А еще подкреплений не ожидается? Ведь в общей сложности мы потеряли более полусотни людей.

— Людские ресурсы и без того практически исчерпаны. Остальные морские пехотинцы по уши заняты борьбой с повстанцами в болотах Флориды. Военно— воздушные силы и канонерки трудятся день и ночь, изгоняя пиратов из Мексиканского залива. В штабе не могли и думать о том, что придется выступить против Торренса. Я в который раз обратился мыслями к своему далекому острову. И родной дом более чем когда-либо показался мне спокойным, мирным уголком, сумевшим за все годы своего существования избежать серьезных неприятностей как со стороны триффидов, так и со стороны людей. «Лесовики» же, напротив, как мне казалось, были прижаты к стене. Со всех сторон им угрожали пираты, бандиты, браконьеры и самые обычные бродяги.

— И хуже всего тут то, — сказал Гэбриэл, когда я поделился с ним своими мыслями, — что нападают на нас не только всякого рода организованные разбойники. Мы обратили внимание, что, если случается неурожай, число грабежей утраивается. Исчезает скот, зерно или пара мешков картофеля. Их воруют обычные люди, которым грозит голодная смерть. А как бы поступил ты, видя, что твой ребенок умирает от голода, а у соседей закрома ломятся от запасов? Ведь, наверное, и ты что-нибудь бы предпринял, не так ли?

— И кто же эти обычные люди?

— Очень часто мы этого не знаем. Однако нам точно известно, что к Торренсу они не имеют ни малейшего отношения. Похоже, что эти ребята живут в мелких поселениях в горах. Если, конечно, их полуголодное существование можно назвать жизнью. Они там едва сводят концы с концами. Как только их положение ухудшается, они спускаются с гор и отравляют нам жизнь. — Но с этим что-то надо делать.

— Мы не сидим сложа руки. Сожгли массу топлива и провели в воздухе несчетное количество часов, пытаясь обнаружить поселения. Но даже если мы их и найдем, то от одной мысли о том, чтобы разбомбить несчастные голодные семьи, меня начинает тошнить.

— Но я не говорю о бомбежке. Почему бы вам не вступить с ними в переговоры? А в самое голодное для них время можно было бы поделиться и продовольствием.

— Поделиться с ними едой? Что это будет, по-твоему? Программа социальной помощи? Или попытка откупиться от мафии?

— Если вы поделитесь с ними, они перестанут умирать от голода и прекратят совершать набеги на поселения «лесовиков».

— Весьма благородно, Дэвид, но мы уже попытались так поступить. Дело в том, что у всех нас укоренилась привычка смотреть на остальных с подозрением. Все стали похожи на Райдера Чи и его семейство. Они жили бок о бок с нами без малого двадцать лет, а навестили всего два дня назад. Впервые за все это время нам удалось обменяться с ними хоть какими-то словами.

— Тем не менее именно они сделали первый шаг, — сказал я. — Они принесли медикаменты.

— И я сердечно благодарен им за помощь.

— Гэбриэл, я уверен…

— Но я не сомневаюсь в том, что эти ребята прошли к нам через заросли триффидов, как через вишневый сад, чтобы продемонстрировать свое самодовольное превосходство. — Его глаза сердито блеснули. — Готов держать пари, что после того, как дела у нас наладятся, мы их больше здесь не увидим. Я проглотил последнюю ложку рагу и сказал:

— Теперь я понял, что ты имел в виду, когда говорил о взаимной подозрительности. После этого мне не оставалось ничего иного, кроме как вернуться к работе. Вскоре мне сообщили, что ровно в три часа дня в палатке Сэма состоится совещание и я на него приглашен. Испытывая невыразимое чувство благодарности, я оставил в покое обгорелые стропила, умылся, переоделся и в более или менее приличном виде предстал перед Сэмом в его импровизированном офисе. Не тратя время на церемонии, Сэм знаком предложил нам налить себе кофе и занять места. Я обвел взглядом стол и увидел, что на совещание, кроме меня, приглашены все оставшиеся в живых пилоты, Гэбриэл Дидс, командир недавно прибывших морских пехотинцев и пара людей из команды Сэма, выполняющих секретарские обязанности. По-прежнему ни слова не говоря, он извлек из портфеля письмо и положил его перед собой на столе. Затем, не глядя нам в глаза, начал подчеркнуто деловым тоном:

— Это письмо доставил лейтенант Траскотт. И я хочу, чтобы вы ознакомились с его содержанием. Прошу слушать внимательно. — И он приступил к чтению.

От Центрального штаба Командиру аванпоста «Форт Команчи» Сэмюэлю Дж. Даймсу.

Согласно Директиве Комитета центрального командования, вам предписывается обеспечить выполнение первоначальных целей, поставленных в приказе 93.К/1. А именно — доставить объект «К» в Центральный штаб к понедельнику двадцать первого числа этого месяца. Приказ должен быть выполнен любой ценой. Необходимые человеческие и материальные ресурсы доставлены в ваше распоряжение одновременно с данной Директивой. Разработка конкретного плана операции и обеспечение транспортных средств возлагаются на вас. Вы прекрасно понимаете все значение этой миссии. В заключение хочу сказать, что полностью уверена в ваших способностях как лидера и в степени готовности вашего отряда. Не сомневаюсь, что вы сможете доставить в распоряжение Центрального штаба этот поистине драгоценный для нашего народа груз. Генерал-майор Корделия Рамирес. Сэм отпил кофе и сказал:

— Для тех, кто не знаком с приказом 93.К/1, поясняю: объект «К» — Кристина Скофилд, о чем, насколько я понимаю, вы уже догадались. Приказ, как видите, не грешит многословием, но, полагаю, всем нам ясно, чего ждет босс. Нам предстоит выкрасть Кристину и доставить ее в целости и сохранности в штаб не позднее понедельника двадцать первого числа. Таким образом, в нашем распоряжении всего десять дней. Гэбриэл закрыл глаза ладонями с таким видом, словно не поверил своим ушам.

— Невозможно, — произнес он. — Во-первых, нам неизвестно, где содержат Кристину. И во-вторых, пятидесяти морских пехотинцев для этой работы явно недостаточно. Лейтенант Траскотт воспринял его слова как личное оскорбление.

— К вашему сведению, мистер Дидс, мои люди вполне способны выполнить приказ.

— Послушайте, — сказал Гэбриэл, опуская кулаки на стол, — у меня не было ни малейших намерений вас обидеть. Но Нью-Йорк, можете мне поверить, все еще довольно большое место. Город прекрасно защищен артиллерией и ракетными установками. У Торренса есть радары и патрульные суда. В его распоряжении пятнадцать тысяч постоянно готовых к бою солдат и силы гражданской обороны численностью десять тысяч человек…

— Гэбриэл, — оборвал гиганта Сэм. — Никто не приказывает нам захватить Нью— Йорк. Нам предстоит совершить молниеносный рейд с целью захвата одного человека. Как только Кристина окажется в наших руках, мы мгновенно ретируемся. И, видимо, пришло время напомнить, что мы просто обязаны это сделать. Торренс хочет использовать яйцеклетки Кристины, чтобы создать армию солдат, обладающих иммунитетом к яду триффидов. С таким войском он без труда сможет сокрушить наши силы и уничтожить любое поселение, которое откажется капитулировать. Короче, мы или спасаем Кристину, или… — он пожал плечами,

— …сами подписываем себе смертный приговор.

— Ты не возражаешь? — спросил Гэбриэл, показывая на письмо.

— Ради Бога. Какие могут быть возражения? Гэбриэл взял письмо и принялся его внимательно изучать. Дойдя до какого-то места, он вскинул брови и прочитал вслух:

— «Разработка конкретного плана операции и обеспечение транспортных средств возлагаются на вас».

— Это всего лишь один из способов сказать нам: «Мы, ребята, не знаем, как вы доставите морских пехотинцев в Нью-Йорк, но верим, что вы найдете способ», — слабо улыбнулся Сэм.

— Наш военно-морской флот в данный момент состоит из пары каноэ и одного моторного катера, — язвительно заметил Гэбриэл, ткнув большим пальцем через плечо в направлении разрушенных подлодок. Затем он посмотрел на меня и двух других пилотов и добавил: — Но сдается мне, что у вас имеются иные планы доставки.

— Естественно, Гэйб. Мы сможем перебросить отряд в Нью-Йорк за каких-то три часа.

— Ты, наверное, шутишь, Сэм. Если так, то не мучай меня, скажи сразу, что это веселая шутка, и мы все посмеемся. А вдоволь похохотав, приступим к разработке реальной стратегии. Сэм покачал головой. Его голубые глаза смотрели очень серьезно.

— Никаких шуток, Гэйб. Именно так мы и поступим. В нашем распоряжении три летчика и три отличных самолета. Это позволяет перебросить в Нью-Йорк девяносто человек и вернуть их домой после успешного завершения операции.

— Перестань, Сэм. — Гэбриэл, судя по его виду, был потрясен безрассудством командира. — Ты же слышал, что я сказал: Нью-Йорк защищают радары, прожекторы и примерно сотня зенитных орудий. Эти огромные и к тому же старые летающие лодки послужат им легкой добычей.

— Разве я говорил, что у меня уже есть ответы на все вопросы? — спросил Сэм с невеселой улыбкой. — Именно поэтому я и пригласил пилотов. Они скажут нам, как обмануть радары.

— Похоже, что мне выпала честь выступить здесь в роли адвоката дьявола, — печально вздохнул Гэбриэл. — И я готов обрушить ваши планы в пламени на землю, подобно тому, как противовоздушная оборона обрушит наши самолеты. Простите мне это метафоричное и несколько неприятное сравнение. Кроме того, у нас всего лишь два пилота. — Вместе с Дэвидом Мэйсеном получается три. — Но мы затратили столько пота и сил, чтобы выкрасть Дэвида! Надо быть безумцем, чтобы снова посылать его туда!

— В таком случае рад приветствовать тебя, Гэйб, в нашем сумасшедшем доме,

— улыбнулся Сэм.

— Но позвольте спросить, зачем так рисковать? Если Дэвид попадет в лапы Торренса, мы снова окажемся в стартовом положении. Нет. Наше положение будет значительно хуже. Торренс спрячет Дэвида и будет держать его взаперти, пока не сможет использовать в качестве заложника, чтобы шантажировать обитателей острова Уайт. Затем он получит эту пуф-пуф-машину, способную перерабатывать триффидов в моторное топливо и другие столь же полезные вещи. Как только это произойдет, мы сможем начать добровольно маршировать в могилы.

— Необходимость вынуждает, Гэйб, — ответил Сэм, сплетая пальцы. — Нам необходимо выкрасть Кристину из Нью-Йорка. А кроме пятидесяти солдат морской пехоты, нам надо перебросить в Нью-Йорк несколько инженеров и саперов— взрывников. Всего получается девяносто человек.

— Так давайте перебросим их на двух самолетах, а не на трех.

— Я не пилот, — сказал Сэм, поворачиваясь лицом ко мне. — Дэвид, объясни Гэбриэлу суть проблемы.

— Два самолета вполне способны доставить в Нью-Йорк девяносто человек, но чем выше загрузка, тем больше расход топлива. Поэтому девяносто человек и амуниция должны быть размещены в трех машинах, иначе не хватит горючего на обратный полет.

— В таком случае пригласите еще одного летчика с другой базы.

— Ты знаешь, что это невозможно, Гэбриэл, — ответил Сэм. — Людей и без того катастрофически не хватает.

— Ну хорошо, — махнув рукой, продолжил черный гигант. — Аргумент принимается. Пусть мы оказываемся настолько безумными, что снова бросаем Дэвида в львиный ров. Однако остается еще куча нерешенных проблем. Во— первых, нам неизвестно, где прячут Кристину Скофилд.

— Как раз это-то мы знаем. Ее содержат в небоскребе Эмпайр-Стейтс-Билдинг. На девяностом этаже. — Выходит, вы нашли вместо меня парня для сбора информации?

— Парня или девицу, если тебе это важно, — весело ответил Сэм. — Ты был лучшим, но приходится довольствоваться тем, что имеешь. Агент уже на месте. Нам принесли еще кофе, а Сэм зажег сигарету. Дискуссия продолжалась почти до самого вечера. Снаружи, за парусиной палатки, хилое солнце старалось изо всех сил осветить мир. Над нашими головами, упорно стремясь на юг, пролетела большая стая гусей, с неба доносились их крики. А за изгородью изгнанные с территории лагеря триффиды постукивали отростками о стволы и покачивали верхушками. Словом, делали все, чтобы мы ни на минуту не забывали об их зловещем присутствии. Постепенно все пункты плана Сэма обретали законченную форму. Потребности в топливе. Дальность полета гидропланов. Необходимое количество взрывчатых веществ. Пищевые рационы. Продолжительность миссии. Маршрут. И так далее, и тому подобное. Это была очень трудная задача, где дьявол скрывался именно в деталях. Недооценка или игнорирование какого-то едва заметного пунктика могли привести к катастрофическим последствиям и провалу всей операции. Должен признаться, что, когда Сэм и Траскотт горячо спорили о том, какую взрывчатку использовать — пластиковую или твердую, — мои мысли блуждали где-то очень далеко. Пока они говорили, я вычерчивал схемы на листке бумаги, который нашел под столом. Потом объявили перерыв, и на столе появились сандвичи и доставленный утром ростбиф. Отступление от традиционной рыбно-триффидной диеты несколько подняло настроение. Как только совещание возобновилось, Гэбриэл поднял проблему, которая с самого начала представлялась неразрешимой.

— Радары, — сказал он. — Нью-Йорк защищен сетью радарных станций со всех сторон. Как мы сможем подлететь к городу незамеченными? Я поднял палец, прося слова.

— У меня есть кое-какие соображения на этот счет. Во-первых, подлет должен произойти ночью. Луна ближайшие дни будет находиться в средней фазе, и ее света для ориентировки будет вполне достаточно.

— Красотища, — пожал плечами Гэбриэл. — Могучие машины мчатся в темном небе, и их крылья серебрятся в свете луны. А тебе известно, друг мой, что радары видят ночью столь же хорошо, как и при свете дня?

— Известно. И здесь — самая трудная часть задачи. Нам придется идти на бреющем полете. Скорее всего на высоте не более ста футов.

— Но ведь даже низкий полет над открытой водой не защитит нас от радаров?

— Нет. Не защитит. Но здесь, как я уже сказал, и содержится самая трудная часть задачи. — С этими словами я положил мои довольно примитивные наброски на стол. — Вот это — остров Манхэттен. Вдоль его западной стороны на север идет река Гудзон. Насколько я помню, берега реки очень обрывисты, и высота скал достигает нескольких сотен футов. Нам следует лететь над поверхностью воды ниже верхней кромки берегов. — Я снова показал на плоды своего творчества. — Это единственный способ добраться до Нью-Йорка и не быть обнаруженными радарами. Один из пилотов, услышав мое предложение, едва не поперхнулся.

— Это же чистейшей воды безумие! — заявил он, обретя дар речи. — Неужели вы всерьез полагаете, что мы сможем провести большие четырехмоторные машины по долине реки на высоте ста футов? Да еще к тому же и в темноте!

— Это вполне возможно.

— Самоубийство! — Мы это сделаем.

— Но показания альтиметра недостаточно точны для полетов на такой высоте. Как вы сможете определить, что идете на высоте сто футов над поверхностью воды? Я выложил на стол схему номер два.

— На каждом крыле мы поместим небольшие, но яркие источники света. Или, если быть точным, то вот здесь — на правом и на левом поплавке. Лучи следует направить под строго определенным углом, так, чтобы на поверхности воды возникали световые пятна. В кабине следует установить зеркало, чтобы пятна постоянно находились в поле зрения штурмана. Если самолет начнет снижаться, пятна станут сближаться и сольются в одно, когда машина снизится до высоты ста футов. Именно поэтому я говорю о строго определенном угле установки. Штурман должен будет непрерывно сообщать пилоту о состоянии точек и громко объявит, как только точки сольются в одну. Еще громче он станет кричать, если точки снова разойдутся, но уже в другие стороны, поскольку это будет означать снижение до недопустимой высоты. Повторяю еще раз, — сказал я, постукивая кончиком пальца по бумаге, — слияние точек будет означать высоту ровно сто футов. И этого вполне достаточно, чтобы остаться вне досягаемости радаров противника. — Леди и джентльмены, — восторженно всплеснул руками Сэм, — позвольте мне сообщить вам, что Дэвид Мэйсен только что полностью отработал свой хлеб. Итак, Дэвид, — он повернулся ко мне, — прими мои поздравления. А твое изобретение мы назовем, — он улыбнулся, — «Индикатор высоты Дэвида Мэйсена». Согласен? Если да, предлагаю немедленно приступить к изготовлению приборов. Мы вылетаем в Нью-Йорк через два дня.

Глава 33

НОЧНОЙ ПОЛЕТ

«Не торопись, ловя мартышку!» Не помню, где впервые услышал эти слова — в песне, пьесе или старинной легенде. Впрочем, это могла быть и древняя восточная поговорка. Как бы то ни было, но эти слова непрерывно крутились у меня в голове, когда три огромных гидроплана, легко взмыв с гладкой поверхности реки и сделав разворот на север, направились в сторону Нью-Йорка. «Не торопись, ловя мартышку!» Поговорка (если это действительно была поговорка) призывала к осторожности во всех действиях, если хочешь поймать примата. Набирая высоту и прислушиваясь к сладкозвучному реву двигателей, я с удовлетворением думал о том, что не зря проявил выдержку и не говорил никому, что всем сердцем рвусь в Нью-Йорк. Никто и не подозревал, какие мотивы толкнули меня на полет в стан врага. За штурвалом летающей лодки я оказался потому, что надеялся найти в Нью-Йорке Керрис Бедеккер. Воссоединившись с ней, я умчу ее в свою страну. Всем своим существом — всеми нервами, костями и жилами — я не сомневался в успехе. Мы обязательно воссоединимся. Но чтобы быть до конца честным с самим собой, я должен был признаться, что не имею ни малейших представлений о том, как это сделать. «Не торопись, ловя мартышку!» Еще раз повторяю: о моих планах не знал никто. Если эти неоформленные мечтания можно вообще назвать планами.

— Кофе?

— Да, если можно. Второй пилот в этой экспедиции был для нас непозволительной роскошью, поэтому место рядом со мной занял Гэбриэл. Он налил мне из термоса дымящийся кофе.

— Пока все в порядке? — спросил он, передавая чашку. — Пока все в лучшем виде, — ответил я. — Сейчас наступает момент волшебства, о котором пассажиры, как правило, стараются не думать. Я щелкнул тумблером на приборной доске и снял руки со штурвала.

— Автопилот? — поинтересовался Гэбриэл, с испугом следя за движениями штурвала; человеку непосвященному действительно могло показаться, что машиной управляет рука незримого духа.

— Лучший друг пилота, — улыбнулся я. — Пожалуй, пора пройти в хвост и вздремнуть до посадки. У Гэбриэла глаза на лоб полезли.

— Шучу-шучу, — успокоил его я. — Я останусь сидеть на этой сковородке, но расслабиться немного могу. Или точнее — попытаться расслабиться, — добавил я, потягивая кофе.

— Потрясающий закат! — Гэбриэл кивнул в сторону горизонта, пламенеющего золотом и всеми оттенками красного. — Однако я предпочел бы любоваться им, имея под ногами твердую почву.

— Только не здесь. Это — страна триффидов. Посмотри, их под нами тысячи и тысячи.

— А я все же предпочел бы испытать судьбу там, внизу, — сказал он, нервно сглатывая.

— Похоже, ты не большой поклонник небесных путешествий. Я не ошибся?

— Я просто впервые лечу в кабине, — сухо ответил Гэбриэл.

— Не волнуйся… Через десять минут привыкнешь. Через полчаса тебе полет понравится, и ты придешь в неописуемый восторг. А через пару часов все это дело тебе смертельно надоест. Гэбриэл согласно кивнул. Однако его взгляд свидетельствовал о том, что он не поверил ни единому слову. Я обернулся к штурману:

— Как мы идем?

— Строго по курсу. Еще до наступления темноты на машинах включатся хвостовые огни. У первой машины зеленый, у второй — синий. Так что держитесь за синим.

— О'кей. — Я посмотрел вниз, где расстилалась похожая на бесконечный зеленый ковер Америка. В светлой зелени там и сям виднелись темно-зеленые пятна. Триффиды. Хозяева этих территорий сейчас, видимо, готовились к ночи, прочно заглубив корни в землю, которая когда-то была садами, парками и фермерскими угодьями. Мысленным взором я очень хорошо видел растения-убийцы. Раструбы на верхушках стеблей наверняка уловили шум пролетающих самолетов. Отростки застучали по стеблям, сверяя информацию или посылая предупреждающий сигнал дальше. Хотя видимость во все стороны была примерно миль тридцать, я не замечал ни единого дымка, указывающего на присутствие людей. Там, внизу, повсюду господствовали триффиды. Автопилот исправно выполнял свои обязанности, строго выдерживая курс и ведя самолет на заданной высоте с экономичной скоростью двести миль в час, но я то и дело бросал взгляд на приборную доску. Высота, скорость, уровень топлива… И так далее, и тому подобное. Чуть впереди шли два других гидроплана. Их крылья в свете заходящего солнца казались золотыми. Даже у такого матерого пилота, как я, этот вид согревал сердце. Первая часть полета — если позволят Бог и погода — никакой сложности не представляла. Однако совсем иначе обстояло дело с посадкой вблизи острова Манхэттен. При помощи пары электриков я смонтировал приспособление, которое Сэм Дидс шутливо назвал «Индикатор высоты Дэвида Мэйсена». Испытательные полеты над рекой показали, что индикатор работает. И это хорошо, ведь через пару часов ему предстояло пройти настоящий экзамен. Гэбриэл, похоже, несколько освоился с ролью второго пилота. Расстегнув ремень безопасности, он объявил, что хочет пройти по машине и посмотреть, как обстоят дела у наших пассажиров. На борту находились два десятка морских пехотинцев, команда из восьми саперов — знатоков взрывного дела (в переднем грузовом отсеке хранилось огромное количество пластита), пара радиоинженеров и одна дама — специалист телевизионного дела. Причины ее появления на борту оставались для меня тайной. Я только надеялся, что Сэм Дидс не поддался слабости и не прихватил дамочку в полет лишь для того, чтобы она могла полюбоваться Нью-Йорком. Самолеты были сконструированы, исходя из удобства пассажиров, и для транспортировки войск не предназначались. Наши ребята имели возможность воспользоваться розетками для электробритв, горячей и холодной водой и роскошными туалетами, которые наши американские собратья почему-то величают ванными комнатами. Кроме того, здесь был буфет с подогревом тарелок, тостером и специальным боксом для хранения термосов с горячей пищей. Пассажиры могли насладиться превосходной едой, если у них во время полета вдруг проснется аппетит. Вчера вечером я видел, как они писали родным письма, которые следовало отправить в том случае, если авторы погибнут. Вернулся Гэбриэл и сообщил, что все пассажиры в отличной форме. Многие спали, хотя я слабо представляю, как человек может спать в такое время. Небо за плексигласом кабины начало быстро темнеть, и скоро наступила ночь. Субстанция, затемнявшая солнце, чем бы она ни была, таким же образом воздействовала на луну и на звезды. Луна совершенно определенно была не такой яркой, как следовало, — она висела оранжевым полукружием над левым крылом. Я посмотрел на Гэбриэла. Он стал более активно интересоваться тем, как проходит полет. Я видел, как его взгляд перебегает с указателя горизонта на измеритель скорости, а с измерителя скорости — на альтиметр.

— Не хочешь ли чуть-чуть порулить, Гэйб? — спросил я, кивая на штурвал второго пилота. — Это очень просто. Полет идет по прямой.

— Пока я оставляю это право за тобой, — улыбнулся он. — По правде говоря, мысль о взрывчатке, которую мы тащим с собой, заставляет меня все время дергаться.

— Мысли о ней посещают и меня. Кроме того, я думаю и о тех пятнадцати тоннах топлива, которые залили в баки перед вылетом… Остается только надеяться, что ребяткам в хвосте не придет в голову успокоить нервы сигаретой.

— Надеюсь, что нет, — ответил с улыбкой Гэбриэл, и эта улыбка показалась мне более чем натянутой. Я решил поделиться с ним мыслями, которые давно меня одолевали.

— Я слышал, Сэм Дидс летит в первой машине, — начал я. — Но мне казалось, что ему как главному лицу в лагере следовало бы остаться на месте.

— Начальство жестко требует, чтобы экспедиция оказалась на сто процентов успешной. Не хочу принизить боевое искусство ребят в пассажирском салоне, но Сэм — человек, который знает, как сложить все силы воедино и как ими управлять.

— Знаешь, Гэйб, мне кажется…

— Что? — Он не дал мне закончить фразы.

— Мне кажется, что в этой операции есть кое-какие детали, которые от меня ускользнули.

— Ну, во-первых, экспедиция будет крайне опасной…

— Основная наша задача, насколько я понимаю, состоит в том, чтобы вырвать Кристину из лап Торренса.

— Да. Это — самое главное.

— Неужели «лесовики» хотят создать свою расу сверхлюдей? Или я ошибаюсь? Ведь если вы, ребята, обретете иммунитет против яда триффидов, то сможете взять верх над всеми остальными.

— Верно. Но мы не станем прибегать к столь радикальным мерам, как Торренс. Мы не станем изымать яйцеклетки Кристины, чтобы трансплантировать их нашему женскому населению.

— Неужели?

— Мне кажется, я уловил в твоем голосе нотки недоверия, Дэвид. Или я ошибаюсь?

— Не исключено, что после столь продолжительного общения с вами у меня тоже начал вырабатываться синдром подозрительности, — уклончиво ответил я.

— Наше сообщество, Дэвид, гордится своим гуманизмом. Именно поэтому мы и порвали с хунтой Торренса. Я посмотрел на цветные хвостовые огни впередиидущих самолетов и сказал:

— Но подобные мысли наверняка появлялись в головах ваших лидеров. Не сомневаюсь также, что они потребовали от Сэма Дидса составления многовариантных планов.

— И какими же, по-твоему, должны быть эти варианты?

— Во-первых, ваши жизненные интересы требуют убить Кристину, если она не сможет быть спасена. Более того, в случае такого исхода ее тело должно быть уничтожено, чтобы яйцеклетки не могли быть изъяты из свежего трупа. — Неужели ты полагаешь, будто Сэм Дидс способен на подобную жестокость? — холодно спросил Гэбриэл. — Суровые времена требуют суровых действий. И тебе, Гэйб, это известно.

— В тебе развивается ужасная подозрительность, Дэвид.

— Согласен. Но в данный момент я назвал бы это не подозрительностью, а проявлением инстинкта самосохранения.

— Ах вот даже как?

— Не исключено, что право вести самолет в Нью-Йорк является знаком доверия с вашей стороны, и это вселяет в меня излишнюю уверенность в себе и переоценку своего положения в вашем обществе. Не исключено, что в силу этого я говорю то, что следовало бы держать при себе. Я не могу не думать о том, что морским пехотинцам мог быть дан приказ пристрелить вашего покорного слугу, если возникнет угроза его захвата Торренсом. — Я покосился на Гэбриэла. — И это, впрочем, вполне разумно. Ведь я не забыл, что подобная возможность предусматривалась в случае провала плана моего вывоза из Нью— Йорка.

— Да, ты прав, — протянул Гэбриэл. — Единственное, что я могу сказать: ты должен доверять нам. По прибытии в Нью-Йорк мы поместим тебя в безопасное место.

— Это будет непросто.

— Есть еще одна веская причина, в силу которой ты должен нам верить. Ты нам необходим, чтобы доставить нас домой после того, как будет освобождена Кристина.

— Вы, несомненно, позаботились о том, чтобы обеспечить всех солдат накладными усами, бородами и темными очками… однако… не хочу быть назойливым, но как вы, «лесовики», сможете незаметно влиться в ряды обитателей каменных джунглей?

— Возможно, нам действительно не стоило так скупо делиться с тобой информацией, — задумчиво потирая подбородок, произнес Гэбриэл. Он налил себе еще чашку кофе и продолжил: — Мы планируем разместить людей в самой северной части Манхэттена за известной тебе стеной 102-й параллели.

— Да, мне об этой стене известно. Но я не знаю, как это место выглядит.

— Ничего особенного. Просто вся территория — одна огромная тюрьма.

— Но в таком случае там должно быть полным-полно тюремщиков и охранников.

— Это не совсем так.

— Значит, мы имеем дело с тюрьмой свободного содержания?

— Если бы ты побывал там, то не говорил бы так, — ожег меня взглядом Гэбриэл. Теперь он рассердился по-настоящему. — Ты ни за что так бы не сказал!

— О'кей. В таком случае поведай мне, как этот застенок выглядит. Если там нет охраны, почему не сбегают заключенные?

— Да потому, что Торренс — негодяй умный. Ему достаточно стены, которая простирается от одного края острова до другого. Часть острова к югу от стены

— город с яркими фонарями, уличными кафе, кинотеатрами и роскошными домами. Все, что осталось к северу от 102-й улицы, превратилось в трущобы — в гетто для людей иного цвета кожи, для слепцов или для тех, кто не пришел в восторг от славного правления Торренса. Все эти люди не могут перебраться через стену, поскольку она утыкана сторожевыми вышками, ее охраняют собаки, а полоса вдоль нее густо минирована. Узники гетто не могут переплыть через реку, так как на противоположном берегу их поджидают миллионы триффидов. — Гэбриэл впал в раж и уже не мог остановиться. — Там в разваливающихся домах живут люди, которые так голодают, что их душа едва-едва удерживается в теле. Создается впечатление, что они добровольно трудятся в потогонных мастерских и на фабриках. Однако истина состоит в том, что они обязаны работать, иначе их лишат дневного рациона пищи, а без этого рациона их дети умрут от голода. И эта система работает как автомат только потому, что лет десять назад Торренс и его подручные догадались накачать некоторых из этих людей героином. Это была гениальная идея. Ты же знаешь, что героин притупляет все чувства. — Глаза Гэбриэла горели гневом. — Рабы утратили чувство реальности и перестали осознавать весь ужас своего положения. С другой стороны, это означало, что Торренс получил возможность заставить их трудиться все больше и больше. Но и это еще не все! Употребление героина приводит к сильной наркотической зависимости, и рабы после нескольких инъекций становились наркоманами. Затем Торренс приказал прекратить инъекции, и, как ты понимаешь, наркоманы ради того, чтобы получить дозу, были готовы на все. И знаешь, что придумал Торренс? — спросил Гэбриэл и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Он сказал, что станет давать рабам дозу, если те будут стремиться к выполнению поставленных им демографических целей. И что мы имеем в итоге? В итоге мы имеем рост производства, потому что рабы готовы ради очередной инъекции загнать себя до смерти. И мы имеем рост народонаселения. Рабы после укола получают облегчение на несколько часов, а затем начинают вкалывать еще круче в надежде получить дополнительную дозу. Простенько и со вкусом. Сказав все это, Гэбриэл целую минуту сидел молча, сжав кулаки и поигрывая желваками. Немного успокоившись, он продолжил:

— Теперь ты понимаешь, Дэвид, что район севернее Параллели 102-й улицы — не самое приятное место для обитания: — Он отпил кофе. — Это тюрьма, в которой управляют сами заключенные. И управление это, поверь, смертельно эффективно. Люди вкалывают день и ночь, чтобы обеспечить Торренсу и его прихвостням сладкую жизнь, к которой эти ублюдки уже привыкли. Но это означает также, что нам не стоит опасаться охраны. Кроме того, у нас там есть союзники. Пока наш боевой отряд будет заниматься своими делами, мы — гражданские — получим убежище, где и просидим, пока не настанет время лететь домой… Если на то будет воля Божия. Теперь ты видишь, Дэвид, — он бросил на меня невеселый взгляд, — почему я мог обещать тебе полную безопасность.

* * *

После этого мы некоторое время летели молча. По правде говоря, молчание даже несколько затянулось. Пребывая в задумчивости, я тем не менее не забывал поглядывать на приборную доску и держать в поле зрения хвостовые огни идущих впереди самолетов. Взглянув на часы, я увидел, что до посадки остался всего час. От волнения пересохло горло. Через несколько минут мы должны прекратить всякий радиообмен, так как рискуем быть услышанными приемной антенной Нью-Йорка, хоть мощность наших передатчиков и снижена до предела. Перед тем как отключить передатчик, я попросил пилотов обоих впередиидущих самолетов проверить работу индикаторов высоты. Под крыльями машин возникли световые полосы. Схождение идущих под строго определенным углом лучей у поверхности воды в одну яркую точку должно было сказать о том, что машины идут строго на высоте ста футов. На какой-то момент мне показалось, что стотонные гидросамолеты стоят на похожих на гигантскую букву «X» лучах света. Через несколько мгновений пилоты, убедившись, что индикатор работает нормально, вырубили свет. На связь вышел Сэм Даймс, летевший в головном самолете. Первым делом он распорядился не только выключить все передатчики, но и прекратить разговоры с пассажирами по системе внутренней связи.

— Полное радиомолчание через две минуты, — начал Сэм. Говорил он застенчиво, так, словно стеснялся микрофона. — А сейчас я хочу пожелать всем удачи и мягкой посадки. Я знаю наших пилотов и не сомневаюсь, что мы в надежных руках. И кроме того… кроме того, должен признаться, что я… боюсь. Я очень боюсь. Наша миссия трудна и опасна, и я был бы последним лжецом, если бы вдруг заявил, что все вы вернетесь к своим женам и детям. Нет. Назад вернутся не все. Тех, кто вернется, объявят героями. Но те, кто не сможет вернуться, останутся в памяти наших людей больше, чем просто героями. Пожертвовав жизнью, они воздвигнут мост в лучшее будущее для своих друзей, семей, детей, внуков… их имена навеки останутся в памяти людей. Мне хотелось бы сказать об этом гораздо больше, хотелось еще раз напомнить о важности той миссии, которую нам доверили. Но у меня не хватает слов, чтобы воздать вам то, чего вы заслуживаете. Однако я уверен: этой ночью за вас будут молиться тысячи и тысячи людей. Успеха нам всем! В наушниках что-то зашипело, затем раздался щелчок, и наступила тишина. Следуя первоначальному плану, мы обошли Нью-Йорк по широкой дуге за пределами досягаемости радаров, а затем резко свернули на юг. Озаряемые неярким светом луны гидропланы, выстроившись в линию, словно индейцы на лесной тропе, тихо крались по направлению к Гудзону. Эта огромная, сверкающая под луной речная дорога должна была довести нас от Кэтскиллских гор до самого Нью-Йорка. Некоторое время мы могли позволить себе лететь на высоте трех тысяч футов. Но вскоре, чтобы нас не засекли радары, должны будем начать скольжение над поверхностью воды на высоте не более ста футов. Холмы и скалы в свете луны казались черными, и оставалось только надеяться, что мы сможем отличить их от обычных ночных теней. Я не сводил глаз с альтиметра. Гэбриэл долго молча следил за моими действиями. Затем как-то странно прокашлялся и неуверенно начал:

— Возможно, сейчас не время говорить об этом, Дэвид… Я вопросительно поглядел на него.

— Твоя подозрительная натура тебя не обманула, — продолжил он. — Если мы не сможем вывезти Кристину, то наш человек из окружения Торренса должен сделать все, чтобы девочка не попала в их лапы.

— Ах вот как?

— Да. Если по прошествии семи дней Кристина не окажется у нас, то Керрис Бедеккер должна будет ее убить. Таков приказ.

— Керрис Бедеккер?! Значит, она…

— Одна из нас, — кивнул Гэбриэл и криво улыбнулся. — Но я до вчерашнего дня об этом ничего не знал. А она не знала, что я тоже шпион. Шпионаж. — Он покачал головой. — Старая и очень грязная игра. У меня мгновенно возникло горячее желание задать ему сотню, нет, тысячу вопросов, но времени не было.

— Держись крепче, — сказал я, подавая рукоятку управления от себя, — мы идем вниз.

Глава 34

«ЕЩЕ ЧЬЯ-ТО РУКА…»

После спасения оставшихся в живых пассажиров «Титаника» Рострон — капитан парохода «Карпатия», — рассказывая о самоубийственной гонке своего судна через скопление льда, произнес следующие слова: «Увидев утром ледяные глыбы, которые мне удалось благополучно миновать ночью, я содрогнулся. В ту страшную ночь у меня появилось ощущение, что на штурвале, помимо моей, лежит еще чья-то рука». Мной, так же как и Ростроном, овладело это необъяснимое чувство. Я вел машину сквозь тьму все ниже, ниже и ниже, не упуская из поля зрения хвостовые огни летящих впереди самолетов. По обеим сторонам реки возвышались гигантские утесы, по воде, словно призраки, бежали лунные дорожки. Скорее всего это было лишь движение воды от винтов летящего низко самолета, но подвижные светлые пятна на темной поверхности производили жутковатое впечатление. Кроме того, они таили в себе вполне реальную опасность, так как я поймал себя на том, что вместо того, чтобы посвятить все свое внимание пилотированию, слежу за этим призрачным бурлением. В конце концов я заставил себя сконцентрироваться на хвостовых огнях ведущих. Если я буду лететь слишком далеко, то потеряю их. А если слишком близко, то просто протараню. Нервы были на взводе, как часовая пружина. Самолет вели не только все мои пять чувств, но и подсознание. Я ощущал балансировку машины, слышал звук двигателей, следил за дисками приборов, стрелками и самолетами за стеклом кабины. Я принюхивался к запаху топлива и ощущал под пальцами тепло рукоятки управления. Долина реки сузилась, а и без того колоссальные скалы по ее берегам сделались еще темнее и выше. Казалось, кончики крыльев от них отделяют считанные сантиметры. Ниже. Ниже. И еще ниже. Я повернул тумблер, включающий огни индикатора высоты.

— О'кей, — сказал я Гэбриэлу так спокойно, что сам удивился. — Посмотри в зеркало. Видишь световые пятна на воде?

— Вижу.

— Скажи мне, когда пятна начнут сливаться в одно.

— Хорошо. Пятна сближаются, сближаются… подожди… похоже, остановились.

— Я снижусь еще чуть-чуть… продолжай наблюдать.

— О'кей.

— Скажи мне сразу, как только они сойдутся и начнут расходиться в противоположные стороны. Я слегка уменьшил обороты, и гул двигателя стал заметно тише.

— Есть! — сказал Гэбриэл. — Пятна соприкоснулись. А теперь начали снова расползаться.

— Отлично. Буду держаться на этой высоте. Обязательно сообщи мне, если они разойдутся.

— Есть, сэр! Таким образом, все три машины соскользнули глубоко в долину реки. Защищенные с обеих сторон утесами, мы, с точки зрения операторов радаров, летели под землей. В последующие пятнадцать минут полета волосы у меня встали дыбом, а тело покрылось холодным потом. Еще чуть ниже — и мы поднимем те еще брызги! Чуть вправо или влево — и мы, врезавшись в скалы, погибнем в пламени! Именно в этот момент мной овладело весьма странное чувство. Мне стало казаться, что мы летим в недрах земли, следуя изгибам гигантских пещер. Впереди нас в небе я увидел зарево. Огни Манхэттена оказались даже ярче, чем я помнил.

— Пока все нормально, — пробормотал я. — Затемнения в городе нет — нас не заметили. Огни города стали еще ярче, я увидел море автомобильных фар. Машины мчались по улицам города, который никогда не спит. Усыпанные бесчисленными огнями башни небоскребов тянулись к кроваво-красной луне. Летящий впереди меня самолет резко пошел на снижение. Мгновение — и он сел на воду, подняв лишь небольшой фонтан брызг. Я резко сбросил обороты двигателей и спланировал вниз. Приводнение получилось на редкость удачным.

— Мы сели, — без всякой необходимости объявил я. — Будем надеяться, что подход остался незамеченным.

— Нью-Йорк населен людьми, которые смотрят в центр города и не оглядываются по сторонам. Слышать они нас тоже не могли. Все эти машины производят слишком много шума. Отличный полет, Дэвид! — Гэбриэл широко ухмыльнулся.

— Это еще не конец. Я успокоюсь, только когда самолет окажется не на виду у публики. Чуть прибавив обороты, я повел машину по маслянистой поверхности воды. Моторы гудели едва слышно. Плана дальнейших действий я не знал и строго следовал инструкции — двигаться в кильватере ведущего гидроплана. Тело снова покрылось холодным потом. Огромная летающая лодка служила прекрасной мишенью. Я напряженно ждал, что в любой момент из темноты в нас ударит луч прожектора, за которым последует ливень пуль из крупнокалиберных пулеметов. Но мне оставалось только тащиться в хвосте двух первых самолетов. Двигатели работали на самых низких оборотах, к берегу мы приближались ужасающе медленно. Когда я уже начал подозревать, что мы попали в ловушку, передовой самолет внезапно повернул налево и увеличил скорость настолько, что за его поплавками возникли расходящиеся валы. Гидроплан двигался в направлении выступающего в реку огромного, похожего на округлый холм здания. В передней стене распахнулись створки огромных ворот, и мгновение спустя первый самолет скрылся в недрах рукотворного холма. Второй без задержки последовал за ним. Я прибавил обороты двигателей, и машина быстро заскользила к зеву ворот. Оказавшись под прикрытием стен, я вырубил двигатели. Самолет по инерции заскользил к берегу. Свет ярких ртутных ламп заливал огромное помещение, люди на пирсах, приняв швартовочные концы, подтягивали самолеты к месту стоянки. Эта гавань совершенно не походила на импровизированный док. Взглянув на стены, я понял, где мы оказались. Под слоем многолетней грязи можно было рассмотреть цифры и надписи: «Только для членов экипажа», «Иммиграционная служба», «Океанский клипер» — ресторан и бар», «Добро пожаловать в «Воздушный порт Риверсайд». Над пирсами виднелись названия авиационных компаний: «Боинг», «БОАК», «Америкен Юнайтед Эрлайнс». Не было сомнения в том, что я оказался в настоящем аэропорту Нью-Йорка, обслуживавшем гидросамолеты до Великого Ослепления. Законсервировавшись во времени, словно муха в янтаре, он снова возвращался к жизни. Морские пехотинцы быстро выгрузились из самолетов. Незнакомые мне люди в цивильной одежде начали выгружать взрывчатку и боеприпасы. Я как раз проверял послеполетные показания приборов, когда перед носом моего самолета возник Сэм и жестом попросил меня открыть окно кабины.

— Отличный полет, Дэвид. Теперь мы должны переправить тебя на конспиративную квартиру, где ты пробудешь до тех пор, пока надо будет лететь назад.

— Я предполагал, что останусь с самолетом. Здесь…

— Слишком рискованно. Нет никаких гарантий, что это место не обыщут. Ты получишь проводника, который доставит тебя в безопасное место. Не высовывай носа, пока тебя снова не доставят сюда. Ты все понял? Я молча кивнул.

— И поторопись. Через десять минут нас здесь уже быть не должно. Когда я выбрался из гидроплана, большая часть наших людей уже покидала порт. Я заметил, что морские пехотинцы разбились на группы от четырех до восьми человек. С неравными интервалами они уходили из ангара через боковую дверь. Каждую группу сопровождал проводник, судя по виду, из местных. Гэбриэл вошел в состав одной из групп. Поймав издали мой взгляд, он отсалютовал и выскользнул в ночь. Моя группа оказалась замыкающей. Состояла она из меня, телевизионного инженера и пары саперов. Организаторы экспедиции не могли допустить пустой растраты живой силы, и поэтому я, помимо рюкзака, тащил на себе еще один внушительных размеров вьюк.

— Что в нем? — поинтересовался я.

— Не проявляйте излишнего любопытства, — ответили мне и добавили: — Но когда будете ставить вьюк на землю, представьте, что в нем находится лучшая фарфоровая посуда вашей тещи.

— О… — Я догадался, что находится в этом бауле, и сразу стал относиться к нему с трепетным почтением. Еще несколько секунд — и мы вышли через боковую дверь. Под ногами снова оказалась твердая почва Манхэттена. Издали до меня доносился сильный шум. Рев автомобилей смешивался с металлическими звуками работающей фабрики. Прямо передо мной находилась дорога, отделяющая ангар от прибрежного холма. Наша группа теперь насчитывала примерно десяток человек. Сэм Даймс, посовещавшись с незнакомыми людьми, подошел ко мне.

— Держись поближе к остальным, — сказал он. — Через минуту выходим.

— А мы не будем выглядеть подозрительно, таскаясь по Манхэттену со всем этим хозяйством? — Я кивнул в сторону людей с огромными мешками за плечами. Некоторые из моих спутников держали в руках оружие. Даже у самого ленивого и ненаблюдательного полицейского подобная компания не могла не вызвать подозрения.

— Не тревожься, Дэвид. Мы находимся к северу от Параллели 102-й улицы. Эта часть Манхэттена абсолютно не похожа на ту, с которой ты знаком. — Он оглянулся с таким видом, словно опасался, не заметили ли нас, и продолжил: — Кроме того, мы отправимся весьма своеобразным путем… и…

— Что не так?

— Все нормально. А вот и наш проводник. Обернувшись, я увидел, как из тени выступила тонкая фигурка. В ее походке было нечто знакомое… Еще мгновение

— и проводник повернулся ко мне лицом.

— Керрис?!

Глава 35

ДВОЙНИК

— Керрис? — повторил я, когда она, окончательно выйдя из тени, приблизилась к нам. Я двинулся навстречу девушке, готовясь заключить ее в объятия, но она отшатнулась так, словно я сделал попытку на нее напасть.

— В чем дело, Керрис? Что не так? Она вздернула головку, и в этот момент я увидел шрам, страшно изуродовавший ее лицо. Шрам тянулся от правого виска к левому углу рта, рассекая лицо практически надвое. Я замер, сраженный насмерть. И первой моей мыслью было: «Это сделал Торренс».

— Боже мой, Керрис! Что произошло? — Я сделал еще одну попытку обнять ее.

— Керрис… На мое плечо легла чья-то рука, и я услышал слова:

— Спокойно, Дэвид.

— Сэм, ты только взгляни, что это чудовище с ней сделало. Она…

— Дэвид… Да послушай же ты меня, Дэвид! — Сэм схватил меня за руку. — Это вовсе не Керрис! Скорее всего это ее сестра. Возможно, что даже двойняшка. Точно не знаю.

— Великий Боже, — я повернулся к ней, — умоляю вас простить меня. Я думал…

— Весьма сожалею, Дэвид, — поспешно прервал меня Сэм. — Это выглядит грязной шуткой, но я и представления не имел о том, что с нами будет сестра Керрис. — Обратившись к девушке, он добавил: — Простите, мэм. Мы ошибочно приняли вас за другую. Рядом с нами из темноты возник невысокий человек.

— Марни не говорит. — Он дотронулся до своего языка. — Копы решили, что она еще ребенком была слишком разговорчива, и… — Он изобразил пальцами ножницы.

— Ничего не понимаю. — Я покачал головой. — Если она дочь Торренса, то как он мог так с ней поступить?

— У Торренса сотни детей, — мрачно пояснил Сэм, — и те из них, которые не отвечают его стандартам, оказываются здесь. Думаю, он весьма избирательно подходит к вопросу отцовства… Если его вообще можно назвать отцом. В чем дело, мэм? Девушка со шрамом, так похожая на Керрис, кажется, начала терять терпение. Она потрепала Сэма по плечу и показала на прибрежный утес.

— Хм-м… Верно… Понимаю, — пробормотал он и повернулся к нам: — Пожалуй, нам пора. Разбившись на пары, мы двинулись через улицу. Возглавлял движение невысокий мужчина, а Марни шла сзади, всем своим видом давая понять, что отстать никому не позволит. Едва я замедлял движение, как на мой рюкзак сразу ложилась ее рука, и я ощущал толчок, вынуждавший ускорить шаг. Я без возражений следовал ее бессловесным приказам, так как понятия не имел, сколько таких толчков сможет выдержать вьюк с взрывчаткой. Я ожидал увидеть тропу, ведущую на вершину утеса, но ожидания мои не оправдались. Вместо того чтобы карабкаться вверх, мы пошли вдоль основания утеса к невысокому длинному зданию, протянувшемуся от кромки воды к каменной стене берега. Мы направились в здание (при этом мне достался очередной дружеский тычок в спину), и я чуть было не споткнулся о что-то очень похожее на рельс. Наш гид-мужчина зажег керосиновый фонарь, и я увидел целую систему железнодорожных путей. Размышлять об их назначении было некогда, так как проводник жестом велел следовать за ним. Лишь прошагав порядочное расстояние, я понял, что здание у скалы не оканчивается. Двухколейная железная дорога уходила в туннель, ведущий в глубину горы.

— Подземка? — спросил я у оказавшегося рядом Сэма.

— Нет. Посмотри, как проржавели рельсы. Ими не пользовались уже много лет. Думаю, это был туннель для транспортировки угля. В прежние времена уголь доставляли на баржах по Гудзону, перегружали на поезда и отправляли подземным путем в город. — Он посмотрел на арку углубляющегося в скалу коридора. — Дорога не слишком живописная, но эстетическая сторона дела меня не волнует, если эта нора доведет нас до места. Мы продолжили путь. Я пытался изо всех сил держать себя в руках, но то и дело оглядывался на Марни. Ее волосы, глаза, форма лица, уши — одним словом, весь облик (если исключить страшный багровый шрам) был абсолютно идентичен облику Керрис. Она была бессловесным двойником моей любимой девушки, тенью следовавшим за мной по темным подземельям города. «Я оказался в месте, где явью становятся самые кошмарные сны, — думал я. — Позади меня шагает безобразно изуродованный двойник любимой женщины. Я иду по темной пещере, которой не видно конца. На моей спине навьючено восемьдесят фунтов мощнейшей взрывчатки. Огонек в лампе проводника едва теплится и вот-вот погаснет. Наступит тьма. И из мертвого туннеля на нас бросятся десятки миллионов обитающих в подземном Манхэттене призраков». Эту ужасную картину я представил настолько четко, что невольно содрогнулся. Воздух в туннеле заметно посвежел. Во мраке я мог различить лишь поблескивающие глаза своих спутников. Особенно ярко сверкали зеленые глаза шагающей следом за мной Марни. Они чем-то напоминали висящие во тьме стеклянные шарики. Взрывчатка давила мне на спину. Между лопатками возник безумный зуд. Мне страшно хотелось почесаться, но я не мог. Думаю, неожиданная чесотка явилась результатом чересчур разыгравшегося воображения. Мне страшно хотелось, чтобы хоть кто-нибудь заговорил. Или засвистел. Или принялся бы мычать какую— нибудь идиотскую мелодию. Но нет. Мы шествовали в гробовом молчании, и темнота давила на меня ничуть не меньше, чем эти проклятые восемьдесят фунтов взрывчатки. «Добро пожаловать в ад, — сказал я себе. — Добро пожаловать в ад». Подземное путешествие все же подошло к концу. Рядом с грудой ржавья, бывшего в свое время транспортером, подававшим уголь на поверхность, находилась металлическая лестница. Мы с трудом по ней вскарабкались. Восемьдесят фунтов взрывчатки уже весили не менее тонны. Ноги у меня подгибались, но я тем не менее выбрался на верхнюю площадку и, с трудом проковыляв через открытую дверь, оказался, судя по обстановке, на угольном дворе. Штабеля дров громоздились рядом с кучами угля. Двигаясь по возможности скрытно, наш отряд пересек двор и приблизился к небольшой двери в стене. Первым туда прошел наш проводник. Убедившись, что все тихо, он знаком предложил следовать за ним. Нетерпеливая Марни снова задержалась, чтобы подогнать отстающих. Теперь передо мной открылся совсем иной Нью-Йорк. Здания здесь были приземистыми и сильно обшарпанными. Среди одноэтажных развалюх встречались двухэтажные дома и даже многоквартирные сооружения в пять этажей. Улица больше всего напоминала ряд гнилых зубов. Свет луны позволил мне рассмотреть еще кое-какие детали. На свободных участках земли, которые, видимо, когда-то были скверами и бульварами, разместились промышленные зоны. Невысокие кирпичные здания стояли бок о бок. Из многочисленных печных труб валил дым, а из зданий доносились жужжание, скрежет, звук ударов металла о металл и визг металлорежущих станков.

— Работает ночная смена, — негромко пояснил Сэм. — Торренс желает, чтобы его рабочая сила трудилась круглые сутки… да, мэм, иду, — закончил он, когда рука. Марни толкнула его в нужном направлении. И здесь царили кошмары. Уличные фонари заливали пространство зловещим желтым светом. В окнах домов я видел движение людей, но в самих жилищах, как ни странно, электрическое освещение скорее всего отсутствовало. Я проходил мимо церквей, превращенных в фабрики. В этих некогда тихих прибежищах души теперь грохотали паровые молоты. Автомобилей почти не было. Мужчины, женщины и дети спешили по делам, сгибаясь под тяжестью разнообразных грузов. Это были туши животных, связки дров, свинцовые трубы, железный лом, старые автомобильные покрышки. Тут и там участки улицы были отгорожены, и в этих загонах блеяли козы и овцы, кудахтали многочисленные куры. Мы шагали торопливо, несмотря на то что никто не бросал на наш странный отряд любопытствующих взглядов. Глаза у обитателей здешних мест были какими— то потухшими. То ли от чрезмерной работы, то ли от голода, то ли от наркотиков, а может — от первого, второго и третьего одновременно. Я почти остановился, увидев ребенка, сгорбившегося под непосильной тяжестью груза. При виде малыша мне стало плохо. Его лицо являло унылую маску, искаженную гримасой боли. Почувствовав в тот же миг сильный толчок в спину, я двинулся дальше. Я шагал мимо отвратительного вида зданий, в чревах которых трудились сапожники, слесари, кузнецы, ткачи, бочары, плотники и, судя по отвратительному запаху кипящего животного сала, мыловары. Ноги то и дело скользили в каких-то отбросах, определить состав которых я просто не решался. Наконец мы добрались до глухого проулка. В одном из домов кто-то играл на саксофоне, и музыкант, как мне казалось, сошел с ума. Импровизированная мелодия то пела на самых высоких нотах, то резко падала вниз. Музыка каким— то непостижимым образом все время оставалась лиричной, хотя отчасти напоминала какофонию. Это было место, в котором поселилась одинокая, несчастная душа. В звуках саксофона я слышал разрывающую сердце тоску и жажду мести. Во мне что-то перевернулось, и я вдруг почувствовал, что готов пожертвовать всем ради того, чтобы оказаться среди тихих зеленых холмов родного острова.

— Здесь! — бросил наш гид. — В этом доме. Быстро! Марни довольно бесцеремонно втолкнула нас в дверь черного хода четырехэтажного жилого дома. На лестнице было темно и воняло хорошо прогнившей капустой. Уже через несколько секунд наш проводник приступил к распределению комнат. Это было прекрасно. Сейчас мне больше всего на свете хотелось растянуться во весь рост на мягком матрасе.

— Здесь, — сказал проводник, когда подошла моя очередь. — Еду получите позже.

— Я заскочу к тебе, как только все устроятся, — сказал Сэм, хлопнув меня по плечу. — Пока располагайся. Я не думал, что мне придется купаться в роскоши. И на сей раз мои ожидания полностью оправдались. Оказалось, что я буду жить в обществе разнообразных медных змеевиков и сосудов, содержимое которых булькало и шипело. Чутье меня не обмануло. В стальном сосуде в углу помещения бродило ячменное сусло. Итак, мне предстояло проживать в обществе перегонного куба. Против конечного продукта перегонки я ничего не имел, однако вонь и жар, которыми сопровождался производственный процесс, были просто невыносимы. Я попытался выйти, но дверь была уже заперта, а звук шагов в отдалении говорил о том, что мои товарищи все еще заняты распределением помещений. Часть моего нового жилища была скрыта за висевшим от стены до стены занавесом. Лет тридцать назад это было роскошное плюшевое драпри, принадлежавшее весьма состоятельному жильцу. А теперь… оно выглядело еще вполне прилично, чтобы понять: занавес знавал и лучшие дни. Я решил заглянуть за этот реликт былой роскоши и тут услышал звук открываемой двери. Я оглянулся. В комнату вошла Марни. Шрам на лице придавал ей весьма злобный вид. Но в этот момент ее глаза тоже горели яростью. Возможно, я ей действительно пришелся не по вкусу. Наверное, она все же неправильно истолковала мои попытки ее обнять. Бросив на меня исполненный злобы взгляд, она перешла к перегонному кубу и что есть силы пнула его ногой. Котел, видимо, изумившись не меньше, чем я, зашипел, а в змеевиках забулькала жидкость. Марни взяла с антикварного буфета пустую бутылку, присела на корточки рядом со змеевиком и повернула рукоятку крана. Из крана в бутылку закапала прозрачная жидкость. Не обращая на меня никакого внимания, она еще несколько раз с помощью каблука тяжелых ботинок отрегулировала процесс перегонки. Когда бутылка наполнилась, Марни закрыла кран, подошла к занавеске и отодвинула ее. Моему взору открылась фигура еще одной девушки. На краю трехъярусной солдатской койки, в нижнем ее отделении, сидела какая-то худосочная девица с выбритой головой. По остаткам волос можно было понять, что некогда она была рыжей. Несмотря на болезненный вид, зеленые глаза девушки сияли. Марни снова одарила меня сердитым взглядом. Я внимательно посмотрел на молодых женщин. Обе без тени смущения встретили мой взгляд.

— Великий Боже, — выдохнул я. На меня взирали два почти точных факсимильных издания Керрис Бедеккер.

* * *

Вот так. Как любит говорить моя мама, накладывая мне в тарелку зелень: «У тебя есть две возможности, Дэвид Мэйсен, ты съешь все это либо с удовольствием, либо с отвращением». Нравилось мне помещение или нет, но мне предстояло провести в нем по меньшей мере одну ночь. Марни решительным жестом показала на верхнюю койку, и это, несомненно, означало, что ночь я проведу под потолком. Нельзя сказать, что она совсем не хотела мне помогать. В своей обычной резкой манере (я так и не смог понять, то ли от избытка энергии, то ли злости) она освободила меня от рюкзака.

— Нет… нет! — Я успел остановить ее до того, как она бросила груз на пол. — Легонько и аккуратно, — произнес я с нервозной улыбкой. Показал на вьюк и добавил: — Бум! Бум! — В тот же миг мне пришлось пожалеть, что я заговорил на языке английских младенцев. Пламя, сверкнувшее во взоре Марни, ясно дало мне понять, что она вовсе не слабоумная. Интересно, какие слова она произнесла, что полиция отрезала у нее язык? Вторая копия Керрис наконец решила заговорить.

— Скажите, что в нас такого, что выбивает вас из седла? — спросила она голосом Керрис. Голос, правда, звучал очень слабо. Девушка, судя по хрупкому виду, была серьезно больна. Мне казалось, что при первом резком движении она просто рассыплется.

— Я… э… я… Вы просто очень похожи на одну мою знакомую. — Частичная утрата дара речи мешала мне вести связную беседу, но вид двух Керрис Бедеккер (пусть немного измененных) действительно выбивал меня из колеи.

— И это только потому, что мы дочери генерала Филдинга?

— Генерала Филдинга? — заикаясь, переспросил я, мгновенно забыв, что в последнее время называю генерала его подлинным именем — Торренс. Марни посмотрела на меня, а ее бритая сестрица продолжила:

— Ничего удивительного. У генерала Филдинга огромное число отпрысков.

— И они все похожи на… О… Я хочу сказать… Вы все похожи друг на друга?

— Некоторые из нас очень похожи.

— Вы слышали о Керрис Бедеккер?

— Нет. Почему я должна что-то о ней слышать?

— Она ваша точная копия, — сказал я, понимая, что все эти слова по меньшей мере неуместны. — Возможно, вы с ней двойняшки.

— Или тройняшки. Или даже две из четверни, — без тени удивления, как о чем— то вполне заурядном сказала девушка. — Вы увидите много людей с его лицом, — добавила она. — Особенно здесь.

— Вы здесь живете всю жизнь?

— Нет. На север от Параллели меня перевели, когда мне было двенадцать. Я училась в хорошей школе, и меня готовили к карьере в сфере управления. Но я заболела осложненным гриппом и так до конца и не оправилась. — Девушка едва заметно пожала плечами. — Я занимала драгоценное место в классе, потребляла слишком много хорошей пищи. Обучение и содержание калеки — роскошь, которую общество не может себе позволить. Так я и оказалась здесь. Я внимательно вгляделся в девушку. Деликатное телосложение. Почти прозрачная кожа. Сияющие глаза. В ней было нечто эфирное… но что именно, я сказать не мог. Сидящая рядом с ней сестра, напротив, казалась на редкость крепкой и, судя по сердитому взгляду, вполне земной.

— Простите, — сказал я, — мне давно следовало бы представиться. Меня зовут Дэвид Мэйсен, и причина моего появления здесь, насколько я понимаю, вам известна.

— «Мне давно следовало бы представиться…», — повторила она со слабой улыбкой. — Бог мой… Я уже успела забыть, когда последний раз сталкивалась с подобной вежливостью. Добрый вечер, Дэвид Мэйсен. Меня зовут Ровена. А это Марни. Но с ней вы уже знакомы.

— Да.

— Марни была очень умной девочкой. Она устраивала собрания, на которых наши сверстники обсуждали политику отца. Полиция задержала ее для допроса. Узнав о родственных связях, они доложили о ней отцу. Тот приказал сделать так, чтобы она больше никогда не говорила. Кроме того, он велел им обращаться с ней как можно хуже. — Ровена провела пальцем по лицу, имитируя движение ножа. — Отец считает, что, если ты урод, тебя никто слушать не станет. Вот так вот Марни тоже оказалась здесь.

— Великий Боже! Значит, до того как Марни появилась здесь, вы не знали о ее существовании?

— Естественно, нет. Ведь я уже сказала вам, что здесь полным-полно таких, которые похожи друг на друга, как горошины из одного стручка. Если, конечно, кто-то не обеспечивает нас особыми приметами, — добавила она, взглянув на сестру.

— Но каким образом вы…

— Простите мне, Дэвид Мэйсен, мои дурные манеры. Но нам с сестрой пора спать. Марни кивнула.

— Нам завтра утром на работу, — пояснила Ровена.

— Работу? — изумился я, глядя на Ровену, у которой и без того душа едва держалась в теле.

— Если мы не будем работать, то перестанем есть. — Она пожала плечами и забралась под одеяло. Марни вскарабкалась на среднюю койку. Не отрывая головы от подушки, Ровена пробормотала:

— Чувствуйте себя как дома, Дэвид. Забирайтесь под крышу. Постель вовсе не грязная.

— Но… Но человек, который нас привел, сказал, что сюда принесут еду.

— Он говорил о завтраке, — едва заметно улыбнулась Ровена.

— Ах вот оно что… Чувствуя себя несколько неловко, я снял сапоги, куртку и вскарабкался на верхнюю койку. Койка оказалась узкой, матрас — худосочным, но я старался лежать тихо, чтобы не тревожить девушек. Ровена выглядела так плохо, что одной ночи сна ей явно было недостаточно. Прежде чем погрузиться в сон, я решил предложить Сэму Даймсу (не предложить, а потребовать, черт возьми!), чтобы он тайно доставил сюда медикаменты. В них здесь явно была острая необходимость. Но, как выяснилось утром, сделать этого я не смог.

Глава 36

И СНОВА ОДИН…

— Простите, но я ничего не могу понять, — ошеломленно произнес я. — Вчера вечером здесь был Сэм Даймс и с ним еще десять человек. Где они?

— Ничего не знаю, — пожал плечами наш вчерашний проводник.

— И Сэм ничего не сказал?

— Сказал только, что уходит. — Немного помолчав, он добавил, как мне показалось — недовольно: — Он нашел себе другого проводника. Да, кстати, Сэм Даймс просил передать вам вот это. С этими словами отставной проводник извлек из кармана листок бумаги. Страшно злясь на весь мир, я отнес бумагу в свою комнату и под бормотание перегонного куба познакомился с ее содержанием. Я проснулся, когда обе девушки уже готовились уходить на работу. Перед уходом они выпили по полной чашке жидкости, которую нацедили вчера из змеевиков. Лишь после того, как они ушли, я обнаружил, что Сэм и все остальные мои спутники куда-то исчезли. Записка гласила:

Я понимаю, Дэвид, что мы сыграли с тобой злую шутку, но обстоятельства вынуждают нас действовать гораздо быстрее, чем планировалось. Настоятельно прошу тебя ради твоей же безопасности никуда не высовываться до нашего возвращения. Там, где ты находишься, тебе ничто не грозит. Если тебе что-то потребуется, попроси у Бенджи (это парень, который нас привел). Искренне твой, Сэм Даймс. Я бросил взгляд на то место, где оставил вьюк с взрывчаткой. Вьюк исчез. Стало быть, саперы отправились на задание. Ну — и что теперь? Окон в помещении не было, а значит, на улицу глазеть не удастся. Я сел на стул и стал прислушиваться к стуку капель, наполняющих очередную бутылку. Еще час этой дьявольской капели, и я положительно лишусь рассудка. Чтобы спастись от безумия, я решил немного прогуляться. Добравшись до лестничной клетки, я остановился, сказав себе, что здесь лежит граница утренних похождений, так как спуск на ступени закрывала металлическая дверь с огромным висячим замком. Дверь почти касалась потолка, и о том, чтобы перелезть через нее, не могло быть и речи. Я посмотрел вправо и увидел, что из дверного проема на меня с подозрением взирает старуха. Насколько я понял, она выступала здесь в качестве консьержки. Ключ, несомненно, находился в ее владениях, вне зоны моей досягаемости, и получить его без борьбы я не мог. Не надеясь на успех, я все-таки поинтересовался местонахождением ключа. Старуха в ответ заголосила и, захлопнув дверь, свалила, если вы позволите мне употребить жаргонное слово. Я отступил к перегонному кубу, чтобы в его обществе хорошенько обдумать открывающиеся возможности. Мне не составило никакого труда определить, что круг их крайне ограничен. Я мог либо остаться здесь и вдыхать до бесконечности вонь самогонного аппарата, либо попытаться сбежать. Второй вариант выглядел столь же непривлекательно, как и первый. Куда я могу двинуться? Ответ очевиден — в город. Но для этого надо перебраться через стену высотой двадцать футов, что будет совсем не просто. Вооруженные охранники, отстреливающие беглецов, для иностранца исключений делать не станут. Возможно, мне и впрямь лучше не высовывать носа, пока не вернется Сэм Даймс. Если вернется. «Спокойно, Дэвид, — сказал я себе, — в тебе снова заговорила твоя болезненная подозрительность». Но обстоятельства могли сложиться так, что Сэм и все другие просто не смогут вернуться. Тогда мне придется с риском для жизни пробираться в ангар, чтобы попытаться в одиночку улететь домой. Кап… кап… кап… Перегонный куб все же сделал свое дело. Сверхмощный аромат бродящего ячменного сусла доконал меня окончательно. Время от времени дверь открывалась, и появлялась консьержка. Карга, оторвавшись от работы привратницы, ковыляла к самогонному аппарату, набирала полную бутылку, закрывала кран, ставила посудину в буфет рядом с десятком таких же, помещала пустую емкость под кран, поворачивала вентиль и… Да, вы правы — сводящее любого нормального человека с ума «кап… кап… кап…» возобновлялось. Чуть позже я открыл способ посмотреть на улицу. Для этого требовалось встать на стул, подняться на цыпочки, вытянуть шею и заглянуть в вентиляционную решетку. Этот цирковой номер позволил мне увидеть унылую улицу, по обеим сторонам которой тянулся ряд однообразных четырехэтажных строений. Жизнь на залитой солнечным светом улице била ключом. Мостовая кишела людьми разных возрастов. Эти люди перемещались во всех направлениях, таща на горбу разнокалиберные корзины, тюки и ящики. На улице было очень много слепых. Однако, как я заметил, они передвигались весьма уверенно. К спине каждого при помощи какой-то разновидности сбруи крепился большой деревянный ящик, и их наверняка угнетало то, что их используют в качестве вьючных животных. Тела всех, кого я видел — как слепых, так и зрячих, — были прикрыты ужасающего вида лохмотьями. Несколько минут я с интересом следил за жизнью улицы. За это время мимо моего наблюдательного пункта проехали пара-тройка велосипедистов. Из транспортных средств, кроме велосипедов, я заметил ручную тележку, которую тянул здоровенный бородатый мужчина. В тележке находилась пара поросят и, как ни странно, гроб, покрытый шелковой тряпицей немыслимого розового цвета. Вслед за тележкой, нагруженной поросятами и гробом, меланхолично тащилось стадо коров, которых погоняли вооруженные палками мальчишки. После этого я впервые увидел механический экипаж. Я вытянул шею еще сильнее, чтобы рассмотреть машину получше. По улице катился металлический ящик на колесах. Передвигался ящик со страшным грохотом. Окон в нем было очень мало, и все затянуты металлической сеткой. На крыше находилось возвышение. Там за турелью пулемета сидел, дымя сигарой, мужчина в униформе. Когда машина повернула на боковую улицу, я успел прочитать на ее борту надпись: ПОЛИЦИЯ ПРОМЫШЛЕННОГО СЕКТОРА (НЬЮ-ЙОРК). Я сделал важное открытие. Несмотря на то что этим огромным концентрационным лагерем в основном управляли сами заключенные, в нем имелись и полицейские патрули. Я сделал зарубку в памяти, чтобы не забыть столь важную информацию. В комнате появился Бенджи. Бросив на меня лишенный всякого любопытства взгляд, он сказал:

— Если вы слезете со стула, то сможете перекусить. Марти раздает жратву в гостиной.

— В гостиной?

— Большая комната дальше по коридору. Сигареты у вас есть?

— Простите, нет. Я не…

— Жратва в гостиной. И поторопитесь, или ее не останется. Не сомневаясь в справедливости слов Бенджи, я поспешил. Есть хотелось страшно, и, кроме того, я не знал, когда покормят в следующий раз. Как только я вышел в коридор, запах бродящего сусла исчез, сменившись ароматом вареной гнилой капусты. Обоняние меня не подвело. В огромном котле действительно дымилась капустная похлебка. С десяток слепцов уже приступили к еде, и я присоединился к ним. Консьержка, в очередной раз сменив роль, резала краюху серого крошащегося хлеба. В «гостиной» царила атмосфера безнадежного отчаяния, настолько сильного, что оно казалось осязаемым. Во всяком случае, я ощущал его всеми своими чувствами. Казалось, оно заглушает даже запах тухлой капусты. Что-то необходимо сделать, думал я. Эти люди не должны жить в таких условиях. Но клянусь всеми святыми, я не знал способа им помочь.

* * *

В шесть часов вечера вернулись с работы Марни и Ровена. Их лица и руки были покрыты слоем серой пыли. Девушки скрылись в туалете, чтобы умыться, а затем — наверное, следуя укоренившейся за долгие годы привычке, — Ровена села на нижнюю койку и в изнеможении привалилась спиной к стене. Работа отняла у нее все силы, и она казалась даже более хрупкой, чем вчера. На Марни дневной труд не оказал никакого влияния. Как всегда энергичная, она помогла сестре устроиться поудобнее и принесла ужин — капустную похлебку и хлеб. Ровена, поставив миску на колени, приступила к еде, а Марни тем временем отправилась за своей порцией. Вьюк со взрывчаткой исчез, но мой личный рюкзак остался, и я принялся за его разборку, чтобы предоставить девушкам возможность поесть в привычной обстановке — в одиночестве, если можно так выразиться. Через некоторое время я сел напротив койки на стул и сказал:

— Строго говоря, это считается моим неприкосновенным запасом. Но я тем не менее хочу предложить вам шоколад. Хотите? — Я протянул им две плитки. Обе посмотрели на меня как-то странно, опасаясь, что я чего-то потребую взамен.

— Пожалуйста, возьмите… — запинаясь, проговорил я. — Мне хотелось бы сделать для вас что-то большее… У меня сердце кровью обливается при виде тех условий, в которых вы живете, пищи, которую вы едите. Это… это…

— Несправедливо?

— Да! Будь оно все проклято!

— Что ж, такова наша теперешняя жизнь, — со слабой улыбкой произнесла Ровена и, оглядевшись, продолжила: — Это наш дом… и мы должны смириться. Спасибо за шоколад. Мы с Марни не пробовали его уже лет десять. — Ровена взяла у меня обе плитки, передала одну сестре и попросила: — Марни, принеси нам что-нибудь выпить. Марни подошла к крану и налила три чашки спиртного. Пока Марни готовила выпивку, я, ощущая себя без вины виноватым и путаясь в словах, пытался объяснить Ровене, каким злодеем является Торренс и почему так нехорошо использовать рабский труд. Ровена слушала мои филиппики совершенно равнодушно. Я был потрясен. Неужели эти девушки настолько привыкли к обстановке, что не испытывают по отношению к себе никакой жалости? Марни поставила одну чашку со спиртным на пол рядом со мной, а другую передала сестре. Мне показалось, что они не знают, с какой стороны подступить к шоколаду. Но, откусив в первый раз, они разобрались что к чему и очень быстро прикончили обе плитки. Я страшно жалел о том, что мне больше нечего им предложить. Постепенно во мне пробуждалось довольно странное чувство — ярость, замешенная на ощущении вины.

— Но как могут обитатели южной части Манхэттена допустить, чтобы вы прозябали здесь в столь отвратительных условиях? — спросил я.

— Очень просто. Они об этом ничего не знают.

— Но информация о жизни в гетто не могла не просочиться через стену. Ведь есть же водители грузовиков, которые доставляют товары из промышленной зоны потребителям. Разве нет?

— Наши хозяева — люди предусмотрительные. Все товары помещаются по ночам в склады, а утром свободные рабочие с юга загружают их в машины. Хитро придумано, правда?

— Следовательно, рабы и свободные не встречаются?

— Никогда. Обитатели южной части Манхэттена знают только, что склады каждую ночь заполняются, словно по мановению волшебной палочки их крестной — феи.

— Но неужели никто не задает вопрос, что происходит здесь, за стеной?

— Некоторые интересуются. Марни, например, задавала вопросы еще школьницей. Но все чересчур любопытные рискуют оказаться здесь. А это то же самое, что умереть и оказаться в аду. — Ровена пожала плечами и отпила из чашки. — Каждый, кто сюда попал, знает: он больше никогда не вернется к нормальной жизни и не увидит друзей и родных. На самом деле, как я догадываюсь, многие на юге понимают, что происходит севернее Параллели 102-й улицы. Но скажите честно, кого по-настоящему интересует, как функционируют тюрьмы? — Она пожала плечами. — Люди не спрашивают, куда деваются отбросы или как выращивается скот, появляющийся на их тарелке в виде ростбифа. Они вообще стараются об этом не задумываться. Я еще раз горячо выразил все свое негодование по поводу столь вопиющей несправедливости.

— Расскажите лучше о себе, Дэвид, — попросила Ровена. — Как выглядит ваш дом? На меня внимательно смотрели две пары зеленых глаз, и я никак не мог отрешиться от мысли, что на меня смотрят две видоизмененных Керрис Бедеккер. Одна обладала какой-то тонкой, почти неземной красотой, вторая была обезображена страшным багровым шрамом, рассекающим по диагонали лицо. Я принялся описывать пологие зеленые холмы острова Уайт, свежий морской воздух, наш дом, уютно устроившийся в самом сердце острова. Рассказывая об этом, я делал все, чтобы остров Уайт не казался девушкам земным раем. Поведал я им и историю собственной жизни. Они даже заулыбались, услышав о тех приключениях, которые я пережил еще в нежном возрасте. Особенно им понравился рассказ об учиненном мною разгроме отцовской лаборатории. Короче, мне удалось немного растопить их сердца. Я с удовольствием следил за тем, как в ходе разговора девушки все больше и больше оживлялись. Изувеченное личико Марни расцвело обаятельной трогательной улыбкой. Ровена оказалась подлинным, хотя и глубоко скрытым кладезем юмора. Если бы мне удалось увезти их к себе на остров, они, несомненно, превратились бы в совершенно полноценных членов общества. Я не сомневался, что здоровая пища, нормальный отдых, свежий воздух, да и просто свобода, которой мы наслаждались, быстро восстановят их силы. Я следил за тем, как они потягивают жидкость, полученную из перегонного куба. Из чего бы ни состоял этот напиток, он явно оказывал тонизирующее действие. Прозрачное личико Ровены чуть порозовело, а Марни заметно оживилась. Заметив мою чашку с нетронутой выпивкой, она жестом пригласила составить им компанию. Я улыбнулся, кивнул и поднес чашку к губам. Даже по прошествии нескольких минут слезы у меня из глаз продолжали литься ручьем. Придя в себя, я услышал за дверью какой-то резкий лязгающий звук.

Глава 37

И КАК ОРФЕЙ…

Металлический лязг сопровождался довольно громким гомоном голосов. Вытирая выступившие от огненного напитка слезы, я выскочил в коридор. Там было уже полным-полно слепцов, желавших узнать, что происходит. В конце коридора я увидел консьержку. Старуха мчалась к железным дверям, которые и служили источником лязга и звона. Моего роста хватало на то, чтобы смотреть поверх голов толпящихся передо мной людей. Чуть вытянув шею, я увидел, как какой-то краснолицый мужчина в черной фуражке отчаянно колотит по металлу дверей жезлом.

— Впусти меня, старая карга! Впусти немедленно, или я прикажу своим людям открыть огонь! Старуха поспешно выполнила приказание. Дверь с грохотом распахнулась.

— С дороги! Все с дороги! Человек в фуражке мчался по коридору, расталкивая слепых. Стоящий передо мной слепец отступил назад, женщина рядом с ним, потеряв равновесие, упала на пол. Я мгновенно поднял несчастную, опасаясь, что ее затопчет толпа. Очень скоро я оказался прижатым спиной к дверям своей комнаты. Теперь я видел, что люди, расталкивающие слепых, были полицейскими. Но эти парни лишь отдаленно напоминали тех лощеных стражей порядка, которых я увидел по прибытии в Нью-Йорк. У здешних полицейских был вид мясников. Мундиры на них сидели скверно и были покрыты какими-то сальными пятнами, зато в руках они держали устрашающего вида дубинки или помповые ружья. Судя по решительным действиям, они явились сюда вовсе не затем, чтобы заниматься пустяками. Лишь после того, как они оттеснили слепых в конец коридора, до меня дошло, что эти парни явились за мной. Не исключено, что тревогу подняли обитатели соседних домов, заметившие появление нашего столь странно выглядевшего отряда. Вполне вероятно, что полиция теперь обыскивает дом за домом в поисках таинственных гостей. Я согнул колени и наклонил голову, чтобы оказаться ниже толпящихся вокруг меня слепцов. В то же время я уставил невидящие глаза в потолок, стараясь изо всех сил прикинуться одним из этих несчастных. Медленно продвигаясь в сторону «гостиной», я почти демонстративно ощупывал стену. Полицейские ударами ног распахивали двери. Тех, кто оказывался на их пути, они без малейшего колебания отшвыривали в сторону.

— Смотрите внимательно! — ревел их командир. — Это то самое место! Краснорожий страж порядка первым достиг комнаты, которую я делил с двумя девушками.

— Ага, — бросил он, страшно довольный собой. — Все сюда! Стукач был прав. В этот миг я думал только о том, как найти выход. Для этой цели годилось любое окно. Краснолицый остановился у порога и жестом приказал своим подчиненным войти внутрь.

— Подойдите к нему, — гудел он. — Но действуйте крайне осторожно. Эй, парень, полегче! Вначале отсоедини змеевик. Да не мучайся ты с этой бурдой. Выливай ее прямо на пол. Когда все полицейские скрылись в комнате, я настолько осмелел, что решился посмотреть, что там происходит. Краснолицый, подбоченясь, наблюдал, как его подчиненные разбирают самогонный аппарат.

— Поосторожнее с медными трубками! — Он ухмыльнулся. — Если кто-нибудь из вас повредит медную трубку, то я, будь он проклят, проломлю его медную башку. Как ни странно, но за его нью-йоркским произношением можно было уловить йоркширский акцент. Я был готов держать пари, что путь этого средних лет человека в Нью-Йорк был достоин эпической саги. Но сейчас он занимался борьбой с незаконным самогоноварением. Блюститель закона, как я понимал, намеревался в собственных целях конфисковать аппарат вкупе со всем готовым продуктом. Марни не слишком доброжелательно отнеслась к полицейскому, приложившемуся к полупустой бутылке, стоящей на столе у подножия этажерки из наших коек. Она кинулась на парня, и между ними завязалась драка.

— Отпусти ее! — крикнула Ровена, бросившись на помощь сестре. Не поворачивая головы, громила оттолкнул девушку, та отлетела на койку и с размаху ударилась рукой о деревянную стойку. В тот же миг ее лицо исказила гримаса боли. Марни в ярости плюнула обидчику в лицо. Полицейский грязно выругался и занес над головой девушки бутылку.

— Черт бы тебя побрал, Арри! — взревел начальник. — Вместо того чтобы заниматься делом, ты занимаешься девками!!! Полицейский оглянулся с таким видом, словно хотел пожаловаться на Марни, но краснорожий был не склонен развивать тему.

— Отпусти ее, Арри, — спокойно сказал он. — Ты не представляешь, через что ей пришлось пройти. — Начинайте таскать железо в грузовик. Но только осторожно. Я снесу вам черепки, если эта штука после сборки не будет работать. Кроме того, я не хочу слышать звона разбитых бутылок. Несите их, как любимое дитя. Усекли? Если усекли, то действуйте! Да оставь же ты ее, Арри! Бери бутылки. Нет, начинай с полных, чувствительный ты мой. Полицейский, которого на обычном английском языке без ирландского привкуса звали Харри, оттолкнул Марни, недовольно скривился, поднял ящик с бутылками и направился к дверям. Я поспешно отошел от порога, снова притворившись слепым.

— Оставьте нам выпивку! — выла консьержка. — Ну почему бы вам не оставить для нас пару бутылок?! Ведь вам столько не нужно. Буты-ылочку!!!

— Заткнись, ведьма! — бросил Харри, которого все еще заедал неудачный исход схватки с Марни. После этого в доме воцарилась тишина. Обитатели, видимо, не в первый раз оказывались в подобной ситуации. Полицейские рейды. Запугивание. Когда последний блюститель порядка удалился, унося с собой последнюю бутылку, я вошел в комнату. Марни прилаживала самодельную перевязь к руке Ровены. Сама же Ровена, судя по виду, страдала от сильнейшей боли.

— Что с вами? — спросил я.

— Ничего особенного. Просто сломала руку, — ответила девушка, поднимая глаза. — Проклятие! Я не смогу завтра работать.

— Не думайте о работе. Надо показать вашу руку врачам.

— Здесь есть костоправ… но я перестану получать ваучеры.

— Я позабочусь о пище для вас, — сказал я.

— Дело не только в пище. — Голос ее звучал смертельно устало. — Я не буду получать ваучеры на стимулирующие вливания до тех пор, пока не начну работать.

— Стимулирующие вливания?.. — недоуменно переспросил я. И тут же меня осенило. Я вспомнил слова Гэбриэла о том, как Торренс порабощает людей с помощью героина. — Понимаю…

— Как жаль, что они унесли перегонный куб, — сказала Ровена с гримасой боли. — Спирт помог бы мне пережить ломку. К этому времени большинство жильцов уже разбрелись по своим конурам, чтобы поразмышлять о постигшем их несчастье. Лишь один старик задержался взглянуть на руку Ровены. Я непроизвольно скривился, как от боли, увидев синее вздутие на предплечье, в том месте, где произошел перелом.

— Устраивайся как можно удобнее, девочка, — мягко произнес старик. — Я скоро вернусь. Мне надо найти пару досок, чтобы наложить тебе шину.

— Благодарю, — прошептала Ровена. Я страдал от беспомощности. Как мог я молча наблюдать за бесчинствами, которые творили здесь эти бандиты? Но с другой стороны, что я мог сделать? Численностью они меня превосходили, и у них в отличие от меня имелись ружья. Марни делала все, что могла. Она уложила Ровену на койку и подложила под сломанную руку сестры подушку. Я принялся рыться в рюкзаке, внезапно вспомнив, что видел там какой-то очень важный предмет… Ага, вот он! Картонная коробка с красным крестом.

— Дэвид! Дэвид Мэйсен! Я поднял глаза и посмотрел на Ровену.

— Дэвид, — сказала она. — Вам надо отсюда уходить.

— Но…

— Послушайте меня! Здесь оставаться опасно.

— Но эти типы явились всего лишь за перегонным аппаратом.

— Да, вас они пока не искали. Но вскоре хотя бы один из копов припомнит, что видел лицо, которое явно выпадало из общего окружения.

— Уверен, что ни один из них даже не взглянул на меня.

— Бросьте, Дэвид! Возможно, в тот момент они действительно были слишком заняты нашим аппаратом и заботой о бутылках, но один из них обязательно спросит себя, с какой стати в этой берлоге появился упитанный мужчина. Поверьте мне! Они непременно вернутся. — Девушка произнесла последние слова настолько энергично, что шевельнула сломанной рукой. Гримаса боли снова исказила ее личико. — И если вы считаете свое пребывание здесь героизмом, то подумайте еще раз. Когда вас обнаружат, нас всех сожгут живьем.

— Ну хорошо, — согласился я. — Только обязательно скажите Сэму Даймсу, что здесь произошло. Попробую прорваться в ангар к самолетам.

— Одному вам не пройти… Марни, — она повернулась к сестре, — проведи Дэвида к самолетам. Марни кивнула и жестом пригласила меня к выходу.

— Берегите себя, Ровена, и возьмите это. — Я протянул ей аптечку первой помощи. — Здесь есть пара ампул морфина и шприц. Если… если вам станет невмоготу…

— Спасибо, Дэвид. Я, поверьте, очень высоко ценю вашу помощь. Повинуясь внезапному импульсу, я наклонился и поцеловал ее. Я настолько расчувствовался, что чуть было не совершил непоправимую ошибку, пообещав вернуться и забрать их отсюда, но прекрасно знал, что на свершение этого подвига у меня нет никаких шансов и обещание я выполнить не смогу.

— Прощайте, Дэвид! И поторопитесь. Консьержка ожидала именно подобного развития событий. Ни слова не говоря, она открыла врата ада, и я последовал за Марни по лестнице. Через несколько мгновений мы оказались на улице. При свете дня я сам себе казался марсианином, случайно забредшим в эти края. Марни толкнула меня в спину и, приложив палец к губам, нырнула обратно в дом. Вскоре она снова появилась на улице и помогла мне втиснуться в вонючее пальто. Пальто было настолько грязным, что установить его первоначальный цвет не было никакой возможности. Отступив на шаг, она оценила результаты своих усилий. Покачала головой, присела на корточки, собрала немного пыли, поднялась и провела ладонью по моей физиономии, уделив особое внимание лбу и носу. Оглядев меня с ног до головы, девушка удовлетворенно кивнула, схватила меня за локоть и повлекла за собой по проулку. Теперь, в маскарадном костюме, я мог открыто шагать по улице. Марни семенила рядом со мной, решительно выдвинув вперед подбородок и сверкая зелеными глазами. Мы проделали тот же путь, что и раньше, только в обратном порядке. Быстро пройдя по освещенной вечерним солнцем улице, мы проскользнули в угольный двор, а оттуда нырнули в старый туннель, по которому много-много лет назад перевозили уголь, прибывший на баржах по Гудзону. Как и прежде, темный и гулкий коридор при свете фонаря, который не забыла прихватить Марни, выглядел довольно жутко. Наконец мы вышли — как я подумал, навсегда, — из этого похожего на склеп места. Но оказалось, что благодарить судьбу еще рано. Пространство вокруг ангара кишело похожими на ящики экипажами. В двери сплошным потоком лились полицейские в черных фуражках. Мне даже показалось, что в одном из них я узнал нашего краснолицего выходца из Йоркшира. Он отсалютовал только что прибывшему начальнику и провел его в ангар. Так решился вопрос о моем полете домой. Я обернулся к Марии. Девушка смотрела на полицейских таким испепеляющим взглядом, что я даже удивился, почему они не горят синим пламенем.

— Марни, — сказал я, придя наконец к решению, которое напрашивалось еще несколько часов назад, — не могла бы ты провести меня на юг — в город?

Глава 38

ОТЧАЯНИЕ БЕССИЛИЯ

Мы снова оказались в туннеле и прошли через всю мрачную пещеру. Я предполагал, что мы опять выйдем на угольный двор, но Марни взяла меня за руку и потащила куда-то мимо проржавевших ленточных транспортеров. Мы шагали еще минут пятнадцать. Фонарь бросал под ноги желтое пятно света диаметром не более шести футов. Наконец Марни знаком велела мне остановиться, а сама вскарабкалась на сооружение, смахивающее на железнодорожную платформу. Затем подошла к деревянным дверям и, навалившись, открыла. Проржавевшие петли заскрипели, протестуя против подобного насилия, а по цементному полу рассыпался дробный стук коготков. Это разбегались крысы. Старая надпись на стене гласила: ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. КОЛУМБИЙСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ. Приложив палец к губам, Марни бесшумно, словно кошка, двинулась по огромному университетскому подвалу. В свете фонаря я увидел котельную с давным-давно погасшими топками и проржавевшими водяными трубами. Марни на секунду остановилась, чтобы выбрать один из ведущих в мрачную бесконечность коридоров. Оборванные электрические кабели походили на черные лианы. Вдоль стен тянулись сплошь заросшие паутиной трубы отопления. В неярком свете фонаря я увидел, как через несколько ярдов отопительные трубы, изгибаясь под прямым углом, уходят в стену. На мою руку легла ладонь Марни, и мы двинулись по туннелю. Через сотню ярдов она дернула меня за рукав и показала на винтовую лестницу. Я вслед за ней поднялся по запыленным ступеням. Марни открыла очередную скрипучую дверь, и мы оказались в ветхом здании с длинными коридорами. Мы пошли по одному из них, и я читал прибитые к дверям таблички с именами давно умерших профессоров. Еще несколько минут — и мы вышли на широкую улицу с высокими домами. Моей надежде, что мы окажемся на чистых тротуарах южного Нью-Йорка, сбыться было не суждено. Улица была засыпана слоем отбросов не менее могучим, чем тот, по которому я ходил на улицах Гарлема. Мимо нас по— прежнему торопливо шагали, сгибаясь под тяжестью ноши, люди в лохмотьях. Девчушка лет девяти толкала перед собой тележку, нагруженную коровьими шкурами. Со шкур капала кровь. И здесь кафе и магазины были превращены в цеха и мастерские, в которых, не поднимая головы, трудились мужчины и женщины. Кругом жужжали токарные станки, стучали молоты, визжали пилы. Под ребра мне воткнулся палец, я оглянулся и поймал осуждающий взгляд Марни. Она понурила голову и двинулась вперед, всем своим видом предлагая мне принять ту же позу покорности. Указатель на столбе гласил, что мы находились на проходящей через весь Манхэттен с севера на юг Амстердам-авеню. Когда-то это была вполне благополучная и даже процветающая улица. Указатель на следующем углу говорил, что мы добрались до 114-й улицы. На очередном указателе уже значилась цифра 113. До 102-й улицы с тюремной стеной, разрезающей остров надвое, оставалось не более получаса ходу. Мы прошли мимо огромного здания в готическом стиле, которое когда-то было собором. Сейчас в нем рядами сидели слепцы. Все они как один отчаянно колотили молотками по серебристым металлическим пластинам. Шум стоял такой, что, проходя мимо широко распахнутых дверей, я закрыл ладонями уши. Я обратил внимание, что нагруженные корзинами, ящиками и тюками люди двигались не беспорядочно, а направлялись в одну сторону. Я вспомнил слова Ровены о складах, которые по ночам загружались с помощью рабского труда и освобождались днем свободными рабочими. Меня очень беспокоило присутствие большого числа полицейских. Большая часть стражей порядка сидела в патрульных автомобилях или в похожих на ящики экипажах с пулеметной турелью на крыше. Кроме того, на улице были и пешие патрули, очевидно, руководившие уличным движением. Они направляли навьюченных рабов в места сбора грузов. Несколько босоногих девочек выстроились в очередь к тележке, чтобы высыпать в нее содержимое своих корзин. Внимательно вглядевшись, я увидел, что это ярко раскрашенные вешалки для одежды. Я не мог не заметить, что две девочки чем-то похожи на Керрис. Видимо, в городе не было ни одного квартала, где не проживали бы отпрыски Торренса. Во всяком случае, так мне казалось. Хотя картина для этих мест, наверное, была обычной, я не мог избавиться от чувства, что перед моими глазами развертываются экстраординарные события. Рядом с тележкой стояли две средних лет дамы, которые, судя по внешнему виду, вряд ли могли быть постоянными обитателями гетто. Одеты они были в строгие деловые костюмы, а их затянутые в шелковые чулки ноги украшали превосходной работы туфли. Они оживленно беседовали друг с другом, не спуская глаз с доставивших вешалки девочек. Интерес к происходящему у меня резко возрос, хотя я и продолжал шагать с опущенной головой. Дамы, несомненно, занимались оценкой девчонок. Время от времени одна из них указывала на приглянувшуюся девочку, и ту сразу же отводили к группе женщин, толпившихся на том, что раньше было тротуаром. Оставленные без внимания девочки уходили прочь с опустевшими корзинами. Бросив быстрый взгляд на улицу, я понял, что процесс селекции происходит и в других местах. Мужчины и женщины, разбившись на пары, двигались с блокнотами в руках мимо открытых дверей мастерских и пристально вглядывались в лица рабочих. Иногда одну из работающих женщин вызывали и приказывали занять место на тротуаре. Я заметил, что Марни из-под копны рыжих волос, так же как и я, следит за происходящим. Здесь действительно что-то происходит. Но что именно? Поначалу мне показалось, что отбор производится произвольно. Но очень скоро я понял, что из всей массы выбираются только половозрелые девочки. В то же время женщин среднего возраста и старше оставляли в покое. В моей памяти встали два слова: «операция «Лавина»». Итак, она началась. Медики из команды Торренса приступили к отбору женщин детородного возраста, хотя некоторых из них таковыми можно было считать с большой натяжкой. Это означало, что появления первых представителей расы сверхлюдей Торренса можно ожидать примерно через девять месяцев. Грубый окрик прервал мои размышления.

— Эй! Постой! Ты, рыжая! Стоять, тебе говорят! — Марни повиновалась и, опустив голову, уставилась в землю. Я принял ту же позу покорности. «Великий Боже, — думал я, — если одна из этих женщин заметит качество моей обуви, мне крышка». Краем глаза я видел стоящего на углу полицейского. Блюститель законности стоял, широко расставив ноги и держа руки за спиной. На его плече висело помповое ружье. Мне оставалось только ждать, что скажет женщина в модных туфлях.

— Имя и номер! — бросила дама. Марни продолжала молча смотреть в землю.

— Девушка, назови мне свое имя и номер, — повторила женщина. Я почувствовал неладное. События, похоже, начинали развиваться в опасном направлении.

— Кого ты из себя изображаешь, девчонка?! Если ты не ответишь, то…

— Она немая, — вмешался я, стараясь говорить как можно более заискивающе.

— Ее зовут Марни.

— Ах вот как? — сказала дама и, записав имя, спросила: — Номер?

— Ее номер… — тупо протянул я, — …не знаю.

— Подойди сюда, девчонка, — сказала дама и, грубо схватив Марни за волосы, рывком повернула лицом к себе. Увидев шрам, она брезгливо скривилась и прошипела: — А, похоже, мы имеем дело с объектом грубого обращения, не так ли? Языка, следовательно, тоже нет. Открой рот… Да, так я и знала. Впрочем, для нашей цели ни благообразности, ни язычка не требуется. А теперь повернись ко мне спиной. — На сей раз она грубо рванула ворот свитера, обнажив Марни плечо. — Стой спокойно! Когда ты дергаешься, я не могу разобрать номер. Я увидел длинный ряд цифр, наколотых на лопатке Марни. Дама переписала цифры в блокнот, указала на стайку толпившихся на тротуаре девушек и велела:

— Иди к ним. И не двигайся, пока я тебе не скажу. Я пошел вслед за Марни.

— Эй! — услышал я и повернулся к женщине. — А ты, болван, нам не нужен. Иди занимайся своими делами. Я глянул на полицейского. В нашу сторону он пока не смотрел, но я знал, что, если дамочка поднимет шум, страж порядка не заставит себя ждать. Поэтому, покорно опустив голову, но в то же время косясь по сторонам, я медленно двинулся по улице. Проходя мимо Марни, я чуть повернул лицо и, четко артикулируя, произнес одними губами:

— Жди. Марни кивком дала знать, что все поняла. Прямо передо мной остановился автобус, в него начали загружаться девушки из другой группы. Следующей была компания, в которой находилась Марни. Времени на разработку более или менее разумного плана действий у меня не оставалось. Дойдя до тротуара, я развернулся и быстрым шагом направился к Марни. Женщина с блокнотом записывала данные девочки с тележкой. Я молил Бога, чтобы она как можно дольше не поворачивала головы в нашу сторону. Я подошел к группе девушек, в которой находилась Марни. За моей спиной громыхал автобус с живым грузом. По мере того как он приближался, рев двигателя становился все громче. Немного замедлив шаг, я сказал:

— Марни, иди впереди меня. Старайся шагать как можно естественнее. Но если я крикну «Беги!», припускайся во весь дух. Она кивнула, я пропустил ее перед собой и двинулся следом.

— Эй, рыжая! Я велела тебе ждать! Негодующий вопль женщины с блокнотом перекрыл все уличные шумы. Полицейский на углу повернул голову, чтобы посмотреть, что происходит.

— Полиция! — завопила дама. — Остановите вон ту рыжую! Здоровяк полицейский не заставил себя просить. Он подскочил к Марни и схватил за локоть.

— Не двигаться! — рявкнул он. — Стоять тихо, пока я не разберусь, в чем дело! — Не дожидаясь ответа, коп тыльной стороной руки ударил девушку по лицу. На губах Марни выступила кровь. Расстояние между мной и полицейским быстро сокращалось. Я на миг оглянулся, пытаясь обнаружить среди окружающих хотя бы намек на желание помочь, но — увы. По счастью, рядом с собой я заметил старуху, согнувшуюся под тяжестью корзины, заполненной короткими и толстыми металлическими прутьями. Я выхватил прут и что есть силы опустил на голову копа. Не успев даже заметить, откуда последовал удар, он захрипел и рухнул на грязную мостовую. Марни, не веря своим глазам, взирала на павшего к ее ногам стража порядка.

— Вперед! — крикнул я, хватая ее за рукав. — Бежим! За нашими спинами послышались крики. Женщина с блокнотом визжала все громче и громче. Мы мчались по улице, словно зайцы, преследуемые сворой собак. Из дверей стоящей на противоположной стороне улицы полицейской машины выглянул еще один парень в черной униформе. Я увидел, как пластмассовый пузырь пулеметной турели на крыше машины повернулся. Сдвоенные стволы пулемета смотрели в нашу сторону.

— Быстрее! — взревел я, и в тот же момент мимо моей головы просвистели несколько пуль, а из стены перед носом во все стороны брызнули осколки камней и кирпича. Пулеметчик взял слишком высоко, в следующий раз он подобной ошибки не допустит. На улице началась паника. Люди в ужасе разбегались, вопя на все голоса и избавляясь от своих тюков, корзин и тележек. Прямо передо мной на мостовой корчился какой-то мужчина, в него рикошетом угодила пуля. Марни вбежала в первую попавшуюся дверь. Я последовал за ней и оказался в довольно просторном помещении. За длинными столами слепцы изготовляли мягкие игрушки. Напуганные звуком выстрелов, они, пытаясь определить их источник, все как один обратили невидящие глаза к дверям.

— Не останавливайся! — крикнул я. — Здесь обязательно должен быть черный ход. Поскольку мы скрылись в здании, исчезнув из поля зрения пулеметчика, здравый смысл требовал, чтобы тот прекратил стрельбу. Но здравый смысл в этих местах был, видимо, не в чести. Стрельба продолжалась. Полицейский дал очередь прямо в открытую дверь. Один из мастеров-игрушечников рухнул на пол. Одежда на его груди в том месте, куда попала трассирующая пуля, дымилась. Рабочие с криками бросились к дверям, сталкиваясь на бегу друг с другом. Некоторые из них падали под пулями. Пулемет работал без устали. Оглянувшись, я увидел, как валятся на сливные решетки мостовой попавшие под пули слепцы. Голова Марни работала явно лучше моей. Вместо того чтобы скорбеть, она что есть силы толкнула меня в сторону расположенных в глубине мастерской дверей. Я без остановки промчался через склад готовой продукции, где на меня с полок пялились тысячи кукольных глаз, и выскочил в проулок за домом, заполненный десятками спокойно двигающихся со своим грузом мужчин и женщин. Они, несомненно, слышали выстрелы, но не знали, что происходит и где ведется огонь. Марни неслась впереди меня со скоростью хорошего спринтера. Я мчался следом, не думая о направлении и о том, куда нас может привести эта безумная гонка.

Глава 39

В БЕЗДНУ

— Стоять!! Однако мы поступили совсем наоборот. Прежде чем оказавшийся перед нами полицейский успел сорвать с плеча винтовку, мы нырнули в другой проулок. Но, как выяснилось, это был не лучший выбор. Навстречу нам катил еще один бронированный ящик. Глаза водителя сверкнули огнем, когда, увидев нас, он надавил на акселератор. Марни намеревалась убежать от машины, но я убедил ее бежать по направлению к ней. Я шел на риск в расчете на то, что стрелок в башне не сможет опустить ствол настолько низко, чтобы попасть в нас, когда мы окажемся рядом с броневиком. Раздалась пулеметная очередь, и трассирующие пули, как я и ожидал, пролетели высоко над нашими головами. Пулеметов — по крайней мере на время — мы могли не опасаться. Другое дело — сам броневик. Ревя мотором, он катил прямо на нас.

— Лезь через ограду! — крикнул я Марни, и мы оба, с ловкостью цирковых артистов перелетев через кирпичную стенку, оказались в бывшем саду в обществе большого числа коз. Я оглянулся и увидел, что прозрачная пластмассовая башня турели возвышается над стенкой. В следующий миг башня развернулась, и на нас уставились стволы пулеметов. Марни не нуждалась в дальнейших указаниях. С быстротой молнии она перескочила через стенку, отделявшую нас от соседнего участка. Последовав за девушкой, я упал в заросли картофеля, а по ограде, срезая верхнюю кромку, уже колотили пули. Мы перевели дыхание. Пулеметчик принялся лупить по самой стенке, проверяя толщину кирпича. Он явно рассчитывал на то, что пули крупнокалиберного пулемета без труда прошьют кирпич и поразят нас обоих. Но, по счастью, давно покинувший наш мир каменщик знал свое дело и потрудился на славу. От ударов пуль в противоположную сторону ограды на нас брызгал кирпич, сама же стенка выстояла. Марни посмотрела на меня, и я кивнул. Мы начали движение, стараясь как можно ниже пригибаться к земле. Броневика я не видел, но слышал, как он дал задний ход. Пулеметчик, видимо, делал все, чтобы снова увидеть нас за стеной. Но сей раз нам все же удалось остаться вне его поля зрения. Используя в качестве прикрытия курятники, ряды кроличьих клеток и кустарник, мы перебирались с одного участка на другой. Если здесь и были какие-то жители, то я их не заметил. Едва услыхав стрельбу, они скрылись в своих жилищах и теперь боялись высунуть нос. Когда мы находились на задворках какого-то дома, Марни вдруг заметила проход, ведущий на главную улицу. Схватив меня за руку, она двинулась в довольно узкий лаз. Мы оказались на улице, которая ничем не отличалась от остальных улиц этого огромного концентрационного лагеря. Засыпанная отбросами мостовая. Ряды мастерских вдоль тротуаров с сотнями рабочих, шьющих, кующих, плавящих металл, обрабатывающих дерево, ткущих ковры и вываривающих животный жир для свечей. Я понятия не имел, где мы находимся, но выросшая на этих улицах Марни ориентировалась прекрасно. Мы быстро прошли пару кварталов и принялись петлять по лабиринту проулков. К этому времени сумерки уже начали переходить в ночь. Когда зажглись уличные фонари, Марни потянула меня к стоящим среди домов готическим развалинам. Войдя в наполовину сгоревшее строение, я догадался, что когда-то давным-давно это был храм. Теперь через обуглившиеся стропила виднелось ночное небо. В разбитых витражах еще сохранились жалкие фрагменты ангелов и святых. Я шагал вслед за Марни по обгорелым обломкам церковных скамей, останкам сожранной огнем крыши и битому камню. Пройдя через дверь в задней стене храма, я оказался на бывшем кладбище, отданном ныне в полное распоряжение свиней. Огромные животные хрюкали и деловито разрывали пятачками кладбищенскую землю. Проведя меня через кладбище, Марни остановилась и подняла руку. Я посмотрел в указанном направлении — и чуть не ослеп от ударивших в глаза лучей прожекторов. Приглядевшись, я увидел стену. Залитый ярким светом барьер высотой в двадцать футов. Стена тянулась в обе стороны, насколько хватал глаз. На нашей стороне все здания вдоль стены были сровнены с землей, а вдоль ограды тянулся свободный от застройки коридор. Кроме того, подход к коридору защищали решетка и спираль из колючей проволоки. Я посмотрел на верхнюю кромку стены — через каждые двести ярдов на ней возвышались сторожевые башни. Если допустить, что на этих башнях нет часовых, то это означает одно: степень моего оптимизма граничит с полным идиотизмом. Словно в подтверждение этой мысли я увидел, как к одной из башен подкатил полицейский броневик и со стены в него спустились два человека в черных мундирах. На стену поднялась другая пара стражников. Смена караула, промелькнула мысль. Я целую вечность смотрел на стоящую в пятидесяти ярдах от меня крепостную стену. За ней сверкал огнями другой Нью-Йорк — город веселья, изобилия и комфорта. До меня долетал даже шум уличного движения. Моих ноздрей коснулся аромат изысканных блюд дорогого ресторана. Где-то там, может быть, в каких— то сотнях ярдов от меня находилась Керрис Бедеккер. И в этот момент меня посетила странная мысль. Этот город со всей его роскошью, яркими огнями и веселым шумом — всего лишь обман. Фальсификация. Подделка. Трюк Торренса, желавшего вселить чувство уверенности в своих подданных. Он разбрасывал бесценные ресурсы настолько бездумно, что крах города — причем очень скорый — был неминуем. В отличие от банкрота, тратящего деньги для того, чтобы произвести впечатление на окружающих, Торренс разбрасывал ресурсы для покупки ярких игрушек в виде машин, цветных телевизоров, хорошего жилья и модных нарядов, обеспечивающих лояльность свободных граждан. Звуки блестящего Нью-Йорка все еще достигали моего слуха, но теперь они звучали лишь грохотом пустого барабана. Я посмотрел на девушку. Та с непонятным почтением взирала на стену.

— Ну и что теперь? Может быть, нам снова пора под землю, чтобы выбраться на другой стороне? Она покачала головой и двинулась в путь. Я последовал за ней. На сей раз мы шли параллельно стене. Марни старалась все время держаться в тени полуразрушенных зданий. В тишине ночи наши шаги звучали неестественно громко. Время от времени я слышал позади себя шаги и в тревоге оглядывался, но каждый раз оказывалось, что это всего лишь эхо. Через некоторое время урбанистическая пустыня закончилась, и мы вошли в северную часть рассеченного бетонной стеной Центрального парка. Здесь, на полях, засеянных ячменем, картофелем и свеклой, царила полная тишина. Откуда-то из темноты долетало блеяние овец. Когда, миновав парк, мы снова оказались в городских развалинах, ноги у меня нещадно болели.

— Сколько еще? — спросил я неутомимую Марни. Девушка слегка развела руки, давая понять, что мы почти у цели. Во всяком случае, я именно так это истолковал. Но у меня по-прежнему не было ни малейшего представления о том, как мы переберемся через стену. По пути, правда, нам попалось несколько ворот, но все они были крепко-накрепко заперты. Более того, каждый дюйм стены отлично просматривался со сторожевых башен. Если мы не найдем подземного лаза, то «обстоятельства окажутся сильнее меня», как любят выражаться коренные жители Нью-Йорка. Около полуночи мы неожиданно достигли конца стены. Теперь я смотрел на темную поверхность широкой реки. Сама стена вдавалась в воду лишь на несколько ярдов, но от нее еще ярдов на двадцать тянулся щедро опутанный колючей проволокой деревянный барьер. Сердце у меня оборвалось.

— Ну и как же мы это препятствие преодолеем? — спросил я Марни. Она посмотрела на меня и пожала плечами с таким видом, словно хотела сказать: «Неужели ты сам не догадываешься?»

— Нет, Марни. Только не в этом месте. Думаю, что здесь это невозможно. Она энергично замотала головой, демонстрируя несогласие, и изобразила руками плавательное движение. Зеленые глаза сверкали, отражая свет прожекторов.

— Я так и думал, что этим все кончится, — сказал я, закусив губу. Марни подошла к кромке воды, но я ее остановил.

— Нет-нет. Не сразу. Надо поискать более подходящий способ переправы, — сказал я, показывая на берег, который представлялся мне сплошной скальной стеной. — Давай поищем лодку или что-нибудь еще. Для наших целей вполне сгодится даже пустая бочка из-под нефти. Без страховки мы просто не имеем права рисковать. Она кивнула — как мне показалось, не очень охотно. Да, в мужестве ей не откажешь, подумал я. Ведь она была готова прыгнуть в воду как есть, чтобы плыть мимо барьера. Однако задача была не так проста, как кажется. Я припомнил, как мы стояли на восточном берегу Манхэттена, и Керрис рассказывала мне, что место слияния реки Гарлем с Ист-ривер (как раз то место, где Марни была готова совершить безрассудный заплыв) называется Врата Ада. Столь яркое название место слияния рек получило за то, что там совершенно неожиданно возникали сильные течения и мощные водовороты, которые не способен преодолеть даже самый опытный пловец. Кроме того, я не мог забыть и водной разновидности триффидов, которых видел несколько дней назад в Колумбовом пруду. Мне не хотелось на собственном опыте выяснять, что или кто обитает в этих мутных водах. Никаких лодок мы на берегу не нашли. Марни снова изобразила пловца. Я в ответ отрицательно покачал головой. Нам снова пришлось выйти на жилую улицу. Там наверняка должны быть предметы, способные послужить при переправе подручным средством. Я шел по проулку и, вытянув шею, заглядывал во все дворы. В какой-то момент я услышал работу пилы и тут же отправился на звук. Вскоре я оказался перед небольшой мастерской. Там при свете масляной лампы смуглолицый человек занимался распиловкой деревянных брусьев. За его спиной стоял почти готовый платяной шкаф. Но мое внимание привлекли заполненные опилками пластиковые мешки. Взмахом руки я дал сигнал Марни укрыться в тени. Я ждал подходящего момента. Смуглолицый подошел к дверям и заорал с порога:

— Джо! Эй, Джо! Куда ты запропастился с обещанным кофе?! — Столяр прислушался к отдаленному ответу и возмущенно продолжил: — В чем дело? Ты говорил о десяти минутах, а прошло почти полчаса. Мне надо успеть закончить этот шкаф ко времени отгрузки, иначе я не получу очередной дозы! Работу мне не кончить, если я не глотну кофе. Я суше, чем эти опилки. Если ты не сдвинешь свою тушу, то я позабочусь о том, чтобы ты не получил жратвы. Ты все понял, Джо? Пока столяр препирался с невидимым и неслышимым для меня Джо, я схватил два мешка опилок и вернулся к Марни.

— О'кей. Теперь можно возвращаться к реке.

— Действуй, как я. Марни кивнула. Ее зеленые глаза были сама серьезность. Я высыпал на берег опилки из пластикового мешка. Она сделала то же самое. Затем, быстро раздевшись, затолкал всю одежду в мешок. После этого убрал туда свои ботинки, предварительно вынув из них шнурки. Этот момент совершенно не годился для каких-либо проявлений ложной скромности. Тем не менее, когда я говорил, я старался смотреть лишь в глаза девушки.

— Теперь завяжи мешок этим шнурком. Только потуже… Нет, не так. Не выдавливая из мешка воздух. Он должен быть надут как можно сильнее… Отлично. Готова? Она кивнула. Весь облик Марни свидетельствовал о ее бесконечной решимости. Я вошел в воду, которая оказалась чертовски холодной. Заскрипев зубами, я шагнул глубже, стараясь не обращать внимания на острый гравий под босыми ступнями. Взглядом я неотрывно обшаривал реку. В этот ночной час она казалась чрезвычайно темной и какой-то особенно зловещей. Река представлялась мне глубоким провалом, населенным жуткими безымянными чудовищами. Я понимал, что под гладкой поверхностью воды могли скрываться водяные триффиды, но утешал себя мыслью о том, что растения-убийцы не могли распространиться столь далеко и что они предпочитают стоячие воды. Эти предположения, как вы сами понимаете, никаких научных оснований под собой не имели. Сила, с которой вода давила на мои обнаженные конечности, говорила об огромной скорости течения в реке Гарлем. Я посмотрел на Марни — в темноте ее светлая кожа казалась почти светящейся. Войдя в воду, она с шумом втянула в себя воздух. Девушка, как и я, не ожидала, что вода окажется ледяной.

— Не бойся, — сказал я. — Заплыв будет недолгим. Она кивнула. Я посмотрел ей в лицо. Шрам в темноте был не виден. Вглядевшись в ее красивые глаз и прочитав в них полное доверие, я заскрипел зубами и спросил себя, в какую новую смертельно опасную авантюру я ее втягиваю. Что-то скользнуло по моему колену. Я замер. Вода была настолько темной и мутной, что разглядеть что-либо в ней было просто невозможно. Но я знал, что нечто скользкое и продолговатое погладило мое голое колено. В любой момент из воды могло возникнуть стрекало. Я стоял почти не дыша, сердце было готово выпрыгнуть из грудной клетки. Что бы — или кто бы — ни дотронулось до моего колена, оно не вернулось. Скорее всего это был угорь или оторвавшаяся водоросль. Честно говоря, мне не хотелось размышлять о том, что может скрываться в мутном потоке.

— Вперед, Марни, — тихо сказал я, мобилизовав все, что осталось от былой уверенности. — Но не начинай сразу плыть. Пусть течение несет тебя вниз за стену. Прижми мешок покрепче, и он будет держать тебя на плаву. Ты все поняла? Она кивнула с довольно натянутой улыбкой.

— Вот и хорошо. Теперь вперед. Старайся держаться ко мне ближе. Мы не должны терять друг друга из виду. Холодная вода снова заставила меня стиснуть зубы. Я услышал громкий вздох Марни. Девушка шагнула в реку. Я почувствовал, как уплотнился пластиковый мешок, приняв на себя мой вес. Рядом со мной поблескивал серебром мешок Марни. Оставалось надеяться, что часовые на стене не заметят этого предательского блеска. Несколько точных винтовочных выстрелов — и нам конец. Удерживая одной рукой мешок, я слегка подгребал другой, чтобы быть поближе к Марни. Мои опасения относительно течения полностью оправдались, оно тащило нас на середину реки. На глубине двадцати футов от нас находилось илистое дно, усыпанное предметами (порою довольно неприятными), нашедшими последнее убежище под слоем воды. Очень скоро течение пронесло нас мимо стены и мимо выступающего в воду бревна с колючей проволокой. Мне открылись яркие городские огни. По улицам неслись автомобили. Я даже мог разглядеть гуляющих людей. Это развлекались ночные «совы». Берег был в пятидесяти ярдах, но поток вращал наши тела, пытаясь утащить подальше от света, утянуть под воду.

— Держись за мою руку, — пропыхтел я. — У меня нет сил плыть рядом с тобой. Как только рука Марни высунулась из воды, я обхватил ее запястье. Она взглядом показала на мешок, который я прижимал к себе свободной рукой. Мешок заметно похудел, и, опустив глаза, я увидел струйку воздушных пузырьков, вырывающихся из дырочки в пластике. Я кивнул, повернул мешок другой стороной и зажал в кулак угол, из которого выходил воздух.

— Надо выгребать к берегу, — прошептал я. — Нельзя допустить, чтобы течение отнесло нас на противоположную сторону. — О том, что противоположный от Манхэттена берег густо заселен триффидами, я упоминать не стал. Мы принялись грести, толкая мешки с одеждой перед собой. К животу снова прикоснулось нечто скользкое, и с моих губ едва не сорвался вопль ужаса. Лишь титаническим усилием воли мне удалось сдержать крик, но по спине и ногам даже в ледяной воде побежали мурашки. Мне казалось, что на моей шее в любой момент могут сомкнуться гигантские челюсти или из-под воды появится рука утопленника и схватит меня за горло. Иррациональные страхи не оправдались. Ночной пловец не вернулся. Мы продолжали грести к берегу. Я показал на растущие у самой кромки кусты и прошептал:

— Выгребаем туда. Там нас не увидят с улицы. Последние несколько ярдов дались нам с огромным трудом. Сильнейшее течение отбрасывало нас назад, и мне по-прежнему казалось, что невидимый речной житель вот-вот возникнет прямо перед моим лицом. Марни плыла чуть впереди, изо всех сил колотя по воде руками и ногами. Ее белые пятки появлялись и исчезали перед моим носом. Через несколько мгновений я ощутил, как что-то очень острое процарапало по моим коленям. Я опустил руку поглубже, и мои пальцы уперлись в камень. С наслаждением встав на ноги, я выбрался из реки и совершенно обессиленный уселся рядом с Марни, которая как ни в чем не бывало выжимала воду из волос. Я уже начал развязывать шнурок на своем мешке, когда Марни толкнула меня локтем и кивком показала на реку. Я увидел, как из воды возникла темная, закругленная по краям масса. Это было живое существо — я сумел разглядеть спинной плавник. Затем я услышал шипение воздуха, и над водой на мгновение возникли струйки пара. Итак, это было мое морское чудовище. Мой гость из бездны. Я улыбнулся (с огромным облегчением, надо признаться) и сказал, больше обращаясь к себе, чем к Марни:

— Это всего лишь портовый дельфин, иначе называемый морской свиньей. Однако наслаждаться мне пришлось недолго, поскольку через минуту из кустов появилась чья-то ручища и мне в горло уперлось острие здоровенного охотничьего ножа. Другие руки схватили Марни и, заткнув ей рот, утащили в тень кустарника.

Глава 40

НЕЧТО ОЧЕНЬ ЗЛОЕ ПРИХОДИТ ЭТИМ ПУТЕМ…

Нас оттащили от кромки воды в кусты. Я все время чувствовал уколы ножа в шею и понимал, что любое неосторожное движение станет для меня последним. Здоровенная лапа схватила меня за подбородок и повернула лицом к пробивающемуся через кустарник свету уличных фонарей.

— Ну и что же нам делать с этими голубками? — спросил чей-то голос.

— Убей их.

— Но…

— И побыстрее. Ножом. С другого места послышался еще один шепчущий голос:

— Постой. Я этого парня где-то уже видел.

— Где?

— Да это же пилот, который вез нас сюда… Англичанин… Как его там… Мэйсен, что ли? Точно — Мэйсен!

— Ты уверен?

— Абсолютно. За этим последовало небольшое, так же шепотом, совещание. Потом я услышал:

— Сторожите их здесь. Я мигом. «Миг» затянулся по меньшей мере на добрых полчаса. Все это время сторожа не спускали с нас глаз. Блестящий клинок, как я мог заметить, был поднесен и к горлу Марни. Наконец в глубине кустов послышался шорох, и чей-то голос прошептал:

— Сакраменто.

— Берлин, — прошипел в ответ мой страж. Из кустов вышли несколько человек, и знакомый, хотя и несколько удивленный голос произнес:

— Дэвид, какого дьявола ты здесь оказался? — Рука, державшая меня за челюсть, исчезла. Соответственно, исчез и клинок. Я повернулся и увидел Гэбриэла Дидса. Он в изумлении переводил взгляд с меня на Марни, с Марни — на меня. Наконец по его роже расползлась широкая улыбка, и он спросил:

— А почему вы голые? Я поспешил рассказать Гэбриэлу, что произошло, не забыв сообщить печальную новость, связанную с захватом наших гидропланов. Услыхав о самолетах, он огорченно щелкнул языком.

— Придется искать другой способ возвращения. Но сейчас наша первоочередная задача подыскать для тебя новое укрытие.

— Не выйдет! — заявил я. — С этого момента я участвую во всех ваших затеях как полноправный член группы. Кроме того, я хочу разыскать Керрис и вытащить ее из этого места.

— Если она захочет его оставить.

— А вот это я хочу услышать из ее собственных уст. Она сама объявит мне о своем решении.

— О'кей, — кивнул Гэбриэл. — Но до завтрашнего дня — точнее, до второй его половины, — мы сидим ниже травы и тише воды. Вплоть до часа «Ф».

— Час «Ф»?

— Время, когда начнется фейерверк. Объясню позже.

— Но как вам удалось перебраться через стену? — спросил я, натягивая летные ботинки на мокрые ноги.

— Мы прошли под землей, — ответил Гэбриэл и, бросив взгляд на Марни, продолжил: — Но твоя проводница, судя по всему, этого пути не знала. Если бы знала, ты бы не замочил ноги, да и твоя… природная скромность не претерпела бы урона, — с легкой улыбкой закончил Гэбриэл и знаком пригласил меня следовать за ним. — Смотри внимательнее под ноги, — сказал он. — Саперы, увидев, как вы кувыркаетесь в реке, поставили здесь заряды. — Кивнув в сторону массивного бетонного сооружения, возвышавшегося в тридцати шагах от нас, Гэбриэл добавил: — Бункер зенитной батареи, поэтому — молчок. — И он приложил палец к губам. Когда мы вышли из кустов, я увидел, что саперы одеты в обычные цивильные наряды и ничем не отличаются от заурядных жителей Нью-Йорка. Гэбриэл взглянул на лохмотья Марни и что-то негромко сказал одному из своих саперов. Тот стянул с себя свитер и передал ей. Надетый поверх лохмотьев свитер скрыл все многочисленные потертости и дыры. Мужской свитер казался на ней нелепо длинным, но тем не менее девушка не выглядела как беглянка из концентрационного лагеря. Наша прогулка оказалась короткой. Мы прошли не более квартала, когда Гэбриэл показал на дверь рядом с входом в залитое светом кафе. Он постучал, и дверь приоткрылась на дюйм. Когда человек за порогом убедился, что мы те, кого он ждет, дверь распахнулась полностью. Прямо за дверью оказались ведущие вниз ступени. Гэбриэл, а следом за ним и мы спустились в большое подвальное помещение, наполовину уставленное рулонами бумаги. На некоторые рулоны были положены доски, образующие подобие коек. В одном углу высился штабель коробок с консервами и бутылками с водой.

— Можете приступать к ужину, — сказал Гэбриэл, сопровождая слова широким жестом. — К сожалению, могу предложить лишь консервированную фасоль в томате. Кроме того, у нас в изобилии имеются сливки и яблочный пирог. Я создал большой запас на случай, если к нам пожалует Сэм Даймс, — с улыбкой закончил он.

— Где он?

— Занимается в неизвестном мне месте какими-то важными делами, — пожал плечами Гэбриэл. Я посмотрел на Марни. Та, оправившись от дневных приключений и ночных заплывов, уже приступила к консервированной фасоли в томатном соусе. Часы показывали три ночи. За последние сорок пять минут в убежище вернулись еще несколько саперов. Не говоря ни слова, они сбрасывали ботинки и укладывались спать на импровизированные койки. Гэбриэл снабдил нас с Марни одеялами.

— Завтра предстоит трудный день, Дэвид. Тебе следует хорошенько выспаться,

— сказал он. Укладываясь на жесткую постель, я не сомневался, что мне до утра не удастся сомкнуть глаз. Тем не менее я смежил веки. Когда я открыл глаза, то увидел склонившегося надо мной Гэбриэла. Через застекленную решетку, в потолке пробивался солнечный свет.

— Там остался кофе, — серьезно сказал великан. — Хватай кружку и садись, я расскажу тебе кое-какие детали операции. Вскоре я присоединился к нему за столом. Над головой по застекленной решетке шаркали ноги пешеходов — жители острова Манхэттен спешили по делам. На стене висели часы. Рядом с ними было написано: «Сверь свое время со мной!» Судя по этим командным часам, время приближалось к десяти. Оказывается, я беззаботно проспал всю ночь. Марни помахала мне рукой и улыбнулась, не отрываясь от банки с фасолью. На ней было совершенно новое платье, а длинные волосы отливали червонным золотом. Было заметно, что она с утра отлично о них позаботилась. Если бы не страшный шрам, девушка ничем не отличалась бы от своих ровесниц из приличного общества Нью-Йорка.

— О'кей, — сказал Гэбриэл, расстилая на столе карту. — Все произойдет сегодня во второй половине дня в пять часов… когда в городе начнется час пик. Тротуары кишат людьми, поезда подземки переполнены. — Он показал на карту, на которой я сразу узнал вытянутый в длину и очень похожий на морковку Манхэттен. — Мы — здесь, в районе верхнего Ист-Сайда. Нам известно, что Кристина Скофилд и Керрис Бедеккер в Эмпайр-Стейтс-Билдинг.

— Керрис знает, что происходит?

— Ей известно, что произойдут какие-то события, но подробности она не знает. Торренс поселил дочь в одной комнате с Кристиной и поручил развлекать девочку до тех пор, пока… — он поморщился, подыскивая нужные слова, — …до начала операции.

— Вчера я увидел, как к северу от Параллели забирают девушек, и решил, что операция «Лавина» уже началась.

— И ты, Дэвид, не ошибся. Все способные к деторождению женщины подвергнутся искусственному осеменению. К северу от Параллели это обязательная процедура. Здесь же, в городе, она считается актом высокого патриотизма… Но я не сомневаюсь, что любая женщина, отказавшаяся добровольно принять эмбрион Кристины, окажется под чудовищным прессом. После… после провала нашей последней попытки вывезти девушку на подлодке Торренс принял все меры предосторожности.

— И ее не станут переводить в госпиталь?

— Нет. Торренс приказал переоборудовать часть офисов на одном из верхних этажей небоскреба в клинику с собственной операционной. Яйцеклетки Кристины после удаления хирургическим путем будут направлены в больницы и родильные дома. Там они будут имплантированы в матки реципиентов.

— И как же мы проникнем в небоскреб, чтобы выкрасть Кристину?

— Хороший вопрос. — Гэбриэл задумался, а я в его глазах уловил тревогу. — Отличный вопрос. Мы знаем, что это будет очень и очень непросто. Торренс весьма тщательно заботится о своей безопасности. Во всех окружающих Эмпайр-Стейтс зданиях на постоянной основе дислоцируется большая часть вооруженных сил генерала Филдинга. Их поддерживают танки и бронетранспортеры. В самом же небоскребе разместились его личные телохранители из так называемой гвардии. Это — банда головорезов, которые делают для него всю грязную работу.

— В нашем распоряжении около шестидесяти морских пехотинцев. Неужели ты веришь, что мы способны проложить себе путь в эту — не побоюсь сказать — крепость.

— Нет, при помощи грубой силы нам не пробиться. Сэм Даймс считает, что шансы на успех появятся только в том случае, если мы сможем отвлечь основные силы Торренса от места проведения главной операции. Вот сюда, — он ткнул в карту своим толстенным пальцем, — на самый юг Манхэттена. Сэм намерен использовать довольно большой отряд морпехов и саперов для удара по береговым батареям, чтобы создать видимость подготовки вторжения с моря. Хочешь верь, хочешь — нет, — улыбнулся Гэбриэл, — но одним из наших секретных видов оружия станет час пик. Когда начнется атака, улицы Манхэттена будут забиты машинами, а танкам и броневикам Торренса придется проделать путь от центра города до южной оконечности острова. Расстояние чуть больше двух миль, но если нам повезет, то путь займет у них больше часа. Кроме того, мы еще кое-что устроим, чтобы замедлить продвижение противника.

— В любом случае вооруженные автоматами морские пехотинцы не смогут противостоять танкам. Разве не так?

— Как только наши парни увидят подход танков и подкрепления, они прекратят отвлекающий маневр и пешим ходом двинутся к Эмпайр-Стейтс-Билдинг. Улицы в Гринвич-Виллидж и без того очень узкие, но мы направим туда пару саперов, чтобы вообще остановить автомобильное движение. Я посмотрел на карту. В теории план Сэма выглядел неуязвимым. Но какие-то слова Гэбриэла заставили меня задуматься. Я не сразу вспомнил, какие именно, а вспомнив, спросил:

— Ты сказал, что час пик станет одним из наших видов секретного оружия. Какое еще тайное вооружение мы оставили в запасе?

— Они не зря прозвали нас «лесовиками», — ответил Гэбриэл. — Долгие годы мы использовали триффидов в качестве средства защиты от головорезов Торренса. Теперь мы хотим использовать их для атаки.

— Каким образом?

— Ты, надеюсь, видел мосты через Ист-ривер? Если видел, то не мог не заметить, что каждый из них перегорожен тридцатифутовым барьером. Ровно в пять часов все эти барьеры взлетят на воздух. Я от изумления даже присвистнул.

— Людям Торренса придется вступить в бой с триффидами, когда те направятся в Манхэттен. А с каждым покинувшим небоскреб солдатом наша главная задача становится хоть и немного, но легче.

— Гэйб, — серьезно сказал я, — на острове живут десятки тысяч мужчин, женщин, детей. Все эти люди ни в чем не виноваты и не имеют ничего общего с режимом Торренса. Их кровь будет на ваших руках.

— Никакой крови, — возразил Гэбриэл. — В Нью-Йорке на случай прорыва триффидов разработан комплексный план. По всему городу завоют сирены — ты сам их услышишь, — и все, кто находится на улицах, начнут спускаться в подземку. Поскольку электричество от питающего рельса будет отключено, в туннелях смогут разместиться многие тысячи. Поверь, Дэвид, население Нью— Йорка не пострадает. Я печально вздохнул. Все мое существо протестовало против идеи напустить триффидов на свободную от них территорию. Но вслух выражать свои сомнения я не стал, а только спросил:

— Что мне еще следует знать?

— Только то, что мы припасли в рукаве еще несколько сюрпризов.

— Каких?

— А это, Дэвид Мэйсен, держат в тайне даже от меня. Да, как выяснилось позже, сюрпризов оказалось предостаточно, но не все они, увы, зародились в мудрой голове Сэма Даймса.

Глава 41

ЧАС «Ф»

Время до пяти часов вечера ползло удручающе медленно. Лениво тикающие часы не делали ничего, чтобы ускорить движение времени. К полудню почти все бойцы отряда, засевшего в подвале, разошлись по своим точкам. Я же коротал время с Марни за шахматной доской — девушка нашла оставленные саперами дорожные шахматы. Во время третьей партии, когда ферзь, ладья и слон Марни в очередной раз загоняли моего короля в угол, Гэбриэл сказал:

— Все, Дэвид. Пора. — Он показал на стоящий в углу ящик, из которого во все стороны торчали разнообразные стволы, и спросил: — С гранатами и пистолетом-пулеметом обращаться умеешь? Я ответил, что умею.

— Отлично. В таком случае выбирай. «Ингрэм» — самый легкий, но старый добрый М.З.А1 бьет гораздо кучнее. Ах да! — Он вспомнил что-то важное. — Как только услышишь, что кто-то кричит «Сакраменто!», вопи в ответ «Берлин!». Если не хочешь, чтобы тебя пристрелили свои. Это была весьма ценная информация. Оставалось надеяться, что я в нужный момент не забуду выкрикнуть название бывшей столицы бывшей Германии. Пять вечера. Час пик. Шум уличного движения все громче и громче. Все больше и больше ног шаркает по застекленной решетке над нашими головами. Но взрывов не слышно. Не слышно и автоматов атакующих Эмпайр-Стейтс-Билдинг «лесовиков».

— Мы слишком далеко от мостов, на которых взрывают заграждения, — словно прочитав мои мысли, сказал Гэбриэл Дидс. — Что, кстати, пока облегчает нашу жизнь. Ты готов? Я кивнул. Кроме меня, Марни и Гэбриэла, в подвале находились пять «лесовиков». Все были хорошо вооружены. Оружие спрятано либо в дорожных сумках, либо в футлярах музыкальных инструментов. Гэбриэл, например, нес автомат и несколько гранат в футляре из-под гитары. Я же держал в руке довольно приличную дорожную сумку с застежкой «молния». Гэбриэл произнес короткую речь:

— О'кей. Пять часов. Атака должна была начаться. Через пять минут об этом узнают все. Мы должны успеть выйти на улицу, разбиться на пары… и двигаться не спеша. С таким видом, словно возвращаемся с работы и мечтаем лишь о стаканчике холодного пива. Желаю всем удачи. — Он обвел нас взглядом.

— Хочу надеяться, что все вы благополучно вернетесь домой. Все! Бенджамин, веди нас. Через минуту мы уже шагали по тротуару. Когда мы достигнем Эмпайр-Стейтс, штурм небоскреба должен близиться к завершению. После этого нам следовало перегруппироваться и двинуться к Параллели 102-й улицы, чтобы лететь домой. Приказ был прост, и эта простота и ясность, надо признаться, меня очень смущали. Я все больше и больше опасался того, что придется пробиваться к ангарам с боем. Более того, охраняющие самолеты люди Торренса могли снять свечи зажигания с двигателей или разъединить электропроводку. Если подобное случится, нам отсюда не выбраться. Что потом? Оставалось надеяться, что Сэм Даймс припрятал в своем длинном рукаве еще один план. Я вновь обратил все внимание на улицу. По мостовой катили машины, тротуары кишели пешеходами. Ничего особенного. Самый обычный час пик. Но я знал, что всего в паре миль отсюда кипит бой. «Лесовики» атакуют батареи береговых укреплений. Рядом со мной шла Марни. Она низко наклонила голову, чтобы длинные рыжие волосы скрывали шрам. Гэбриэл, как всегда, шагал легко и непринужденно.

— Эй, Гэйб! — послышалось из окна притормозившего автомобиля. — Не видел тебя целую вечность… Где пропадал? У меня непроизвольно напряглись все мышцы. Копы наверняка объявили Гэбриэла в розыск. Если хотя бы один полицейский его узнает, пальбы не избежать. И это может произойти в любой момент. Гэбриэл небрежной походкой приблизился к машине и, улыбаясь, перекинулся несколькими словами с водителем. Затем он показал на часы, давая понять, что торопится. В этот момент красный сигнал светофора сменился на зеленый, и поток машин устремился дальше. Гэбриэл продолжил путь, но я заметил, что он стал внимательнее вглядываться в проезжающие автомобили. Более того — чтобы прикрыть лицо, он поднес футляр гитары к груди и был готов при необходимости мгновенно открыть огонь. Я чуть приоткрыл «молнию» на сумке и, опустив глаза, увидел поблескивающий металл автомата. Я тут же закрыл «молнию», чтобы никто случайно не разглядел оружия. Именно в этот момент я понял, что если понадобится — буду стрелять. Мимо нас по-прежнему мирно катили машины. Создавалось впечатление, что в Нью-Йорке наступает еще один вечер после обычного трудового дня. За окнами кафе посетители лениво потягивали разнообразные напитки. На углу громко орал мальчишка-газетчик. Огни светофоров менялись в установленном порядке: зеленый, желтый, красный, зеленый… На табличках вспыхивали указания для пешеходов: «Стойте» или «Идите». Мы шли а потоке пешеходов. В этот момент я сказал себе: «Что-то пошло не так. Атаку отменили. Весь наш план полетел к черту». В двадцати ярдах впереди меня шагал Гэбриэл. Позади, стараясь ничем не отличаться от толпы, шли «лесовики». От напряжения во рту все пересохло, и когда мы вышли на Пятую авеню, язык просто припаялся к гортани. В четырехстах ярдах от нас высилось здание Эмпайр-Стейтс. Залитая вечерним солнцем башня небоскреба тянулась к небу, как всегда величественная и спокойная на фоне царящей у ее подножия суеты. Никаких признаков вооруженного нападения на штаб-квартиру Торренса я не заметил. Я слышал только шум машин, крики уличных торговцев и тихую музыку, льющуюся из открытых дверей магазинов готового платья. Судя по всему, рядом с Эмпайр-Стейтс-Билдинг еще не прозвучало ни единого выстрела. Гэбриэла по-прежнему можно было принять за человека, мечтающего лишь о том, чтобы поскорее попасть домой и выпить бутылочку холодного пива. И когда я уже начинал подумывать о том, что, подойдя к Эмпайр-Стейтс-Билдинг, мы обнаружим, что там течет обычная жизнь, на улице начался кромешный ад. Первым среагировал Гэбриэл. Он замер и, обернувшись, посмотрел на меня. Выражение его лица мне крайне не понравилось. Это была смесь недоумения и страха. Я побежал к нему, пытаясь определить причину женского визга и мужских криков. Всеобщая паника могла быть вызвана как событиями у Эмпайр-Стейтс, так и иными причинами. Поток людей изливался с одной из поперечных Пятой авеню улиц. Ярко-желтое такси, отчаянно сигналя, неслось по тротуару. Грузовик, сделав слишком резкий поворот, врезался в автобус. Обыватели убегали со всех ног, но я пока не видел, от кого или от чего. Однако все они мчались, спотыкаясь и сбивая друг друга с ног, в одну сторону. Я с изумлением взирал на людской вал, накатывающий на Пятую авеню и исчезающей в боковой улице на противоположной стороне магистрали. Поведение обывателей, на мой взгляд, разумному объяснению не поддавалось.

— Что происходит, Гэйб? — спросил я, оказавшись рядом с Гэбриэлом.

— Понятия не имею!

— Стрельбы я не слышу.

— Я тоже.

— Но от чего убегают эти люди?

— Можешь обыскать меня с ног до головы, но ответа не сыщешь. Ясно одно — они обезумели от страха. Мы стояли, наблюдая за тем, как боковые улицы выплевывают на Пятую авеню все новых и новых людей. Респектабельные жители Нью-Йорка мчались без оглядки, роняя сумочки, портфели и пакеты с покупками. Многие в этом безумном спринте потеряли обувь и теперь мчались босиком. Но от кого они пытаются скрыться? Я сошел с тротуара на мостовую. Уличное движение замерло полностью. Машины не могли двигаться в толпе перебегающих дорогу людей. Из поперечной улицы, ревя мотором, выкатил грузовик и тут же врезался в стоящий на Пятой авеню автомобиль. Теперь магистраль была полностью заблокирована. Пробежав несколько шагов между замершими машинами, я взглянул в глубину улицы, из которой все еще выбегали ньюйоркцы. Некоторые обессилели настолько, что спотыкались на каждом шагу, а иные просто падали на мостовую. На них набегали другие, и вскоре на месте падения возникала шевелящаяся масса рук, ног и голов. Кому-то удавалось выползти из этой кучи малы — но только для того, чтобы снова оказаться затоптанным одичавшей от ужаса толпой. И наконец я увидел причину этой паники. Кровь застыла у меня в жилах, когда из-за угла возникло ужасное чудовище. Я не верил своим глазам. Это был триффид высотой не менее шестидесяти футов. При каждом шаге его ствол извивался, листья мелко дрожали, а раструб на вершине стебля неторопливо поворачивался из стороны в сторону. Подобный монстр мог появиться лишь из мира кошмаров. По куче копошащихся на земле людей последовал быстрый, словно молния, удар стрекала. Растение-убийца наносило все новые и новые удары. Так, наверное, в древности хлестали кнутом нерадивых рабов их погонщики. Визг и вопли сотрясали воздух. На углу триффид остановился. Он явно не спешил. Раструб на верхушке продолжал поиск новых жертв. Затем чудовище, видимо, что-то решило и возобновило движение, продолжая на ходу наносить смертельные удары.

— Что за дьявол?! — выдохнул Гэбриэл, с ужасом глядя на монстра. — Как триффид смог проникнуть в глубину города? Нет, ты только взгляни, какой огромный!

— Но ты же сам сказал, что саперы должны взорвать заграждения на мостах.

— Это вовсе не означало, что триффиды смогут прорваться в город. Их должны были встретить истребительные отряды. Их сожгли бы еще до того, как они спустились с мостов. В любом случае в самое сердце города они проникнуть никак не могли.

— Этот, как видишь, смог. — Я кивнул в сторону растения, продолжавшего ковылять на своих массивных, но, как ни странно, по-прежнему коротких ножках. Экземпляров столь чудовищных размеров я еще не видел ни разу. Видимо, эти гиганты возникли далеко от людей в глубине американского континента, подобно подводной разновидности растений-убийц, о существовании которых мы впервые узнали, лишь посетив Колумбов пруд. Весь ход событий еще раз говорил о наличии у этих растений определенного интеллекта. Мне казалось, что «генеральный штаб» триффидов специально скрывал гигантов в качестве секретного оружия, чтобы пустить его в ход в решающий момент. Чудовище по меньшей мере в пять раз превосходило ростом своих более мелких собратьев и передвигалось тоже раз в пять быстрее. Оно пересекло Пятую авеню и скрылось в боковой улице.

— Не стоит беспокоиться, — сказал (по-моему, не слишком уверенно) Гэбриэл.

— Истребительный отряд его скоро уничтожит. Едва успел он произнести эту успокоительную фразу, как позади нас из другой боковой улицы на Пятую авеню хлынул новый зеленый вал гигантских размеров. Я сумел насчитать по меньшей мере восемь растений-убийц. Они были ничуть не ниже своего собрата, уковылявшего в направлении Таймс-сквер. Стрекала хлестали во все стороны. Крики на улице усилились. Теперь на Пятой авеню царила тотальная паника. Двигатели машин ревели — водители пытались найти путь к спасению. Но так как улица была забита автомобилями, они преуспели лишь в том, что разбили как свои, так и соседние машины. Многие, понадеявшись на прочность своих экипажей, остались внутри, подняв стекла окон и заперев дверцы. Но очень скоро они обнаружили — и весьма дорогой ценой, — что безопасность была мнимой. Гигантские стрекала били с такой силой, что ветровые стекла разлетались вдребезги, а следующие удары находили пассажиров, и те в течение каких-то секунд гибли под воздействием смертельного яда. Когда водители и пассажиры осознали, что спастись можно только пешком, они, побросав автомобили с открытыми дверцами, бросились бежать в поисках более надежного убежища. Но большая часть людей не успевала скрыться. Стрекала длиной не менее ста футов с неимоверной точностью били в незащищенные лица. На мостовой и на тротуарах извивались в последних конвульсиях десятки и десятки тел. Мужчины и женщины бежали, как им казалось, в безопасном направлении, но все кончилось тем, что из-за следующего угла на них хлынула новая зеленая волна. Те, кто, казалось, уже достиг спасения, столкнулись за углом с очередным триффидом и с воплями бросились обратно. Я посмотрел вдоль улицы. Узкий вход в подземку был забит обезумевшими от ужаса людьми. Мужчины, не обращая внимания на женский визг, кулаками и локтями пробивали себе путь под землю, рассчитывая на то, что там окажутся в полной безопасности. Возня и крики у входа на узкую лестницу привлекли внимание одного из триффидов. Растение остановилось и направило раструб чашечки (я чуть было не сказал «и взглянуло») на шевелящуюся массу людей. Почуяв легкую добычу, триффид свернул ко входу в подземку. Монстр, надо сказать, очень торопился. Я видел, как над стоящим грузовиком по широкой амплитуде раскачивается верхушка его ствола. Видел, как, готовясь к удару, свернулось в тугую пружину стрекало. Этого было достаточно — я принял решение. Выхватив из сумки пистолет— пулемет, я хорошенько прицелился и дал длинную очередь по макушке растения— убийцы. Раструб со стрекалом превратились в бесформенную массу.

— Тебе не следовало этого делать, Дэвид! — резко бросил Гэбриэл, пронзая меня взглядом.

— Я не намерен сидеть сложа руки и смотреть, как эти твари истребляют невинных людей! — выпалил в ответ я.

— Это не входит в наши задачи, Дэвид.

— Да будь они прокляты, эти ваши задачи! Выстрелы привлекли внимание других триффидов, и чудовища заковыляли в нашу сторону. Обезумевшие от страха люди тоже бежали к нам. Толпа сбила Марни с ног, но я подхватил ее и увлек в нишу у входа в какой-то магазин.

— Итак, Дэвид, — произнес, присоединившись к нам, Гэбриэл. — Ты направил этих довольно крупных ребятишек к нам. И что же теперь прикажешь делать? Я посмотрел на колеблющиеся стволы гигантов. Было ясно, что отстрелить стрекала всей зеленой банде мне не удастся.

— Держи. — Я передал Гэбриэлу свой пистолет-пулемет. — А ты, — я повернулся к Марии, — помоги включить на полную громкость радиоприемники автомобилей. Чем больше мы успеем включить, тем лучше. Итак, на полную мощность… По выражению Гэбриэла я понял — мой партнер по настольному теннису решил, что у меня поехала крыша. Однако Марни без малейшего колебания последовала моей просьбе или, если хотите, приказу. Она побежала рядом со мной вдоль линии застрявших в бесконечной пробке и брошенных водителями машин. В некоторых двигатели продолжали работать на холостом ходу. На то, чтобы включить приемник и повернуть до упора регулятор громкости, уходили какие-то доли секунды. Вскоре из открытых дверей на улицу полилась какофония — смесь классической музыки, джаза и ток-шоу. Мы вернулись к Гэбриэлу, включив на обратном пути приемники еще у нескольких машин. Некоторые ревели так громко, что корпуса автомобилей вибрировали. К этому времени триффиды должны были бы добраться до нас. Но не добрались

— они задерживались у каждой машины, чтобы установить источник звука. В тот момент, когда я вращал регулятор громкости в каком-то грузовике, музыка вдруг оборвалась, и из всех динамиков зазвучал один и тот же женский голос.

— Внимание, внимание! — тревожно вещала женщина. — Важное сообщение. На Манхэттене замечено появление триффидов. Если вы находитесь дома или в иных защищенных зданиях, оставайтесь на своих местах. Если вы находитесь в машине или слышите данное объявление на улице, немедленно отправляйтесь на север, к Параллели 102-й улицы. Ворота в стене будут открыты, и вы сможете укрыться к северу от стены в индустриальной зоне. Повторяю! В целях собственной безопасности немедленно отправляйтесь к стене на 102-й улице. Ворота будут открыты, чтобы вы… В этот момент я был настолько поглощен событиями, что даже не подумал о социальных последствиях, которых Торренсу при всей его изворотливости не удастся избежать после того, как десятки тысяч ньюйоркцев увидят, что творится в мрачном гетто за Параллелью 102-й улицы.

— Отличный ход, Дэвид! — с видимой неохотой признал Гэбриэл, показывая на автомобили. — Ты дал возможность этим людям спасти свои шкуры. Но настало время делать то, что положено. — Он вернул мне пистолет-пулемет и повел наш небольшой отряд к Эмпайр-Стейтс-Билдинг. К этому времени улицы почти полностью опустели. Часть жителей Нью-Йорка укрылась в близлежащих зданиях, а многим все же удалось спуститься в туннели подземки. Триффиды лишились своей добычи. Что же касается нас — наше положение вряд ли можно было назвать безопасным. Пока мы пробирались в лабиринте брошенных автомобилей, на Пятой авеню появлялись все новые и новые триффиды. Мне стало ясно, что мы имеем дело не с разрозненными действиями отдельных особей, а с хорошо скоординированной атакой. Насколько я мог определить, все они двигались с востока на запад. По пути растения на каждом перекрестке оставляли часового. Если так будет продолжаться, то скоро жизнь в Нью-Йорке полностью замрет. Ни один из жителей мегаполиса не посмеет высунуть нос из защищенного помещения. Более того, растения были настолько велики и их было так много, что даже с помощью грузовиков изгнать их с улиц не было никакой возможности. Справиться с ними могли только огнеметы и тяжелые бульдозеры. Когда мы были в сотне ярдов от небоскреба, из ниши дома неожиданно выступила девушка с автоматом.

— Сакраменто! — выкрикнула она, направив ствол мне в грудь.

— Берлин! Слово сорвалось с моих губ прежде, чем я успел осознать всю опасность своего положения.

— О'кей, пока стойте здесь, — сказала девица и, обращаясь к Гэбриэлу, добавила: — Морские пехотинцы только что подошли к зданию, сэр. Их продвижение несколько задержали триффиды.

— Откуда, дьявол их побери, появились эти чудовища?

— Планы изменились, сэр. Взорваны были не только изгороди на мостах. Инженеры сумели вскрыть туннели под рекой.

— Великий Боже… Но это означает, что триффиды проникли в самое сердце города.

— Если хочешь знать мое мнение, то подобный тактический прием довольно здорово попахивает цинизмом, — сказал я. — У людей на улицах не осталось никаких шансов на спасение. Или мы объявим эту бойню всего лишь очередным инцидентом?

— Можно также будет сказать, что настал час расплаты, — неожиданно жестко ответил Гэбриэл. Я посмотрел вдоль Пятой авеню и пришел к выводу, что время для дискуссии о моральности или аморальности действий «лесовиков» еще не наступило. Передовой триффид уже находился в паре сотен ярдов от нас. Как мне показалось, растение-убийца испытывало к нам нездоровый интерес.

— Пожалуй, нам не стоит здесь задерживаться, — заметил я, — это может серьезно повредить здоровью. Слов Гэбриэла я не услышал — их заглушил взрыв. Обернувшись, я увидел, как от основания Эмпайр-Стейтс-Билдинг поднимаются в небо клубы черного дыма.

— Морпехи ворвались в здание, — мрачно заметил Гэбриэл и ринулся к небоскребу, который был одновременно штабом Торренса и его имперским дворцом. Я последовал за Гэбриэлом в тот момент, когда началась стрельба.

Глава 42

СРАЖЕНИЕ

Из-за стоящих на улице машин и из подъездов близлежащих домов выскочили морские пехотинцы и помчались к подножию огромного здания. Дым рассеялся настолько, что я мог заметить: пара дверей отсутствует. Взрыв сорвал их с петель и бросил вовнутрь здания. Морские пехотинцы врывались через эту брешь в небоскреб, стреляя на бегу короткими очередями. Бойцы моего отряда без промедления извлекли оружие из сумок и двинулись вперед. Гэбриэл Дидс открыл застежки футляра из-под гитары и извлек автомат. Хранившийся там же вещмешок с гранатами он забросил себе на плечо. Я снова посмотрел на триффидов-великанов. Эти твари выступали чрезвычайно величаво. Их шестидесятифутовые стволы грациозно и в то же время угрожающе покачивались. Так покачивается перед ударом смертельно опасная королевская кобра. Раструбы на вершинах поворачивались в разные стороны, словно сканируя улицу. Время от времени монстры били стрекалами, с потрясающей точностью поражая очередную жертву. Какой-то мужчина имел неосторожность посмотреть на улицу из открытого окна на третьем этаже. Стрекало ударило его в лицо. Несчастный выпал из окна на тротуар, и его предсмертный вопль прокатился по улице. Похоже, мы заключили союз с дьяволом. Но времени на размышления не было. Передо мной зиял проем взорванной двери. На пороге лежал изрешеченный пулями труп одного из наших бойцов. Вслед за Гэбриэлом я вбежал в здание. Марни все время была рядом со мной. Я понимал, что это место не для нее. Но я понимал также, что не могу оставить ее на улице на милость растений-убийц. Внутри царил хаос. Во все стороны метались напуганные люди. Кто-то палил из автоматов, кто-то убегал, спасая жизнь. В замкнутом пространстве автоматные очереди и взрывы гранат звучали настолько громко, что от грохота раскалывался череп. В воздухе вился синеватый пороховой дым. На полу валялись раненые и убитые. Среди жертв я увидел и женщин. Мне удалось укрыться за диваном. Гэбриэл и Марни притулились рядом со мной. Мы находились в большом вестибюле. Я был здесь в тот вечер, когда мы с Керрис встречались с Торренсом. Я увидел уже знакомые скульптурные изображения Александра Великого, Юлия Цезаря и римского императора Адриана. Пространство между статуями украшали декоративные керамические вазоны, с которых до самого пола спускалась разнообразная зелень. Теперь я понимал тактический замысел командования. Морские пехотинцы небольшими группами совершали короткие перебежки от одного укрытия к другому. Пока одна группа перебегала к новому объекту, другие прикрывали ее передвижение огнем. Затем наступала очередь другой группы. Как нам казалось, пулеметы гвардейцев Торренса стреляли из-за прикрытого растительностью вазона. Но это было ошибочное представление. Когда взрыв гранаты сорвал зеленый покров, оказалось, что это вовсе не вазон, а хорошо укрепленная бетонная огневая точка. Из узкой амбразуры длинными очередями бил пулемет. Морские пехотинцы валились, словно кегли. Ковры на полу были залиты кровью.

— Вот черт! — прошептал Гэбриэл. — С такими потерями нам долго не продержаться.

— Что же делать?

— Толкайте диван вперед… только, ради всего святого, пригнитесь. Мы принялись толкать диван. В качестве укрытия от пуль крупнокалиберного пулемета он казался мне несколько жидковатым. Особенно по сравнению с огневой точкой противника. Оставалось надеяться, что в пылу схватки пулеметчик не заметит передвижения мебели. Когда между нами и пулеметным гнездом оставалось не более тридцати шагов, Гэбриэл вытянул из заплечного мешка нечто весьма похожее на установку для запуска сигнальных ракет. Установка смахивала на сказочное ружье большого калибра с раструбом на стволе.

— Пригнитесь еще ниже! — Гэбриэл зарядил свое странное оружие похожим на огурец снарядом и выстрелил. Только теперь я понял, что это ручной гранатомет. Первый выстрел оказался неудачным, снаряд попал в угол дота, породив фонтан бетонных брызг.

— Проклятие! Похоже, у меня от страха трясутся руки. — Гэбриэл зарядил гранатомет и выстрелил снова. На сей раз граната угодила точно в амбразуру. Я осторожно выглянул из-за спинки дивана и увидел, как в тыльной части огневой точки заклубилась пыль. В тот же миг из амбразуры повалил дым, и проклятый пулемет умолк.

— Отличный выстрел, старик, — услышал я и, повернувшись, увидел, как Сэм Даймс радостно шлепнул Гэбриэла по плечу. — Еще немного — и вестибюль наш. Выходит, ты тоже решил присоединиться к отряду? — спросил он, обращаясь ко мне.

— У меня здесь кое-какие личные дела.

— Несказанно рад видеть тебя в наших рядах, Дэвид. Похоже, нам потребуются все, способные держать оружие. — Он прикоснулся к локтю, где по ткани рубашки расползалось довольно большое кровавое пятно. — Ничего особенного, — сказал он, поймав мой вопросительный взгляд. — Небольшой осколок гранаты. Просто надо было метнуть ее чуть сильнее. Подорвался на собственном камуфлете, как говаривали в старину. По ступеням лестницы в вестибюль скатывался вал черных мундиров.

— Кто-то из них успел вызвать подкрепление, — пробормотал Гэбриэл. Я поднял пистолет-пулемет и дал длинную очередь по группе хорошо вооруженных гвардейцев. Некоторые упали и покатились вниз по ступеням. Гэбриэл произвел очередной выстрел из ручного гранатомета. Взрыв сразил еще нескольких солдат Торренса. И тут я краем глаза заметил движение какой-то зеленой массы. Один из наших саперов схватился за шею и, проковыляв несколько шагов на отказывающихся служить ногах, с душераздирающим воплем рухнул на пол. Я оглянулся и увидел, что в здание проник молодой триффид. Хотя его рост не превышал семи футов, яд тем не менее был смертельно опасен. Я дал короткую очередь, и автоматные пули в клочья разорвали раструб и жало.

— За нашей спиной взвод триффидов! — крикнул я. — Надо убираться из вестибюля.

— Да, похоже, мы оказались между Сциллой и Харибдой, — мрачно заметил Сэм. Наш предводитель был прав. По лестнице вниз навстречу нам катилась волна черных мундиров, а позади улица превратилась в подобие заколдованного (хотя «заколдованный» — вряд ли подходящее слово) леса. Там, где раньше были бетонные тротуары, голые стены и уставленная брошенными машинами асфальтовая мостовая, возникли джунгли из оккупировавших Манхэттен триффидов.

— Там лифт! — крикнул я, показывая на отходящий от вестибюля коридор. — Воспользуемся им.

— Но мы еще не установили контроль над вестибюлем.

— Оставим его триффидам и головорезам Торренса. Пусть дерутся. Вперед! Я выскочил из-за дивана. За мной последовал Гэбриэл. Следом за Гэбриэлом припустились Марни и Сэм. По пути мы прихватили еще двух вооруженных тяжелыми ручными пулеметами морских пехотинцев. Гэбриэл с подозрением посмотрел на лифт:

— А что, если он отключен?

— Есть лишь один способ проверить это, — сказал я и потянул ручку двери. Панель заскользила в сторону, открыв взору кабину из черного дерева. Из роскошных зеркал на нас смотрели закопченные пороховым дымом лица. — Быстро в кабину! Времени почти не оставалось. Расположенная рядом с лифтом дверь распахнулась, и на пороге возник изумленный гвардеец. Он потянулся к пистолету, но наши морпехи оказались проворнее. Они прошили его двумя короткими очередями. Из помещения за дверью, стреляя на ходу, выскочили еще несколько гвардейцев. Как только все оказались в кабине, я закрыл дверь. Это был старинный лифт с ручным управлением. Вместо кнопок с номером этажа там было некое подобие штурвала с ручкой и надписями на ободе «Вверх» и «Вниз». Я повернул колесо на пол-оборота, кабина вздрогнула и начала величественное восхождение. Пожалуй— слишком величественное. Иными словами, она еле ползла. За матовым армированным стеклом возникла чья-то тень. Я дал очередь — тень исчезла. Стекло, как вы понимаете, покрылось сетью трещин. Через несколько мгновений лифт миновал опасную зону. Сэм, держась за раненый локоть, выдавил слабую улыбку, кивнул в направлении разбитого зеркала за нашими спинами (тень все-таки успела выстрелить) и сказал:

— Беда. Теперь кого-то из нас семь лет будут преследовать неудачи. Поскрипывая деревянными суставами, старый почтенный лифт неторопливо поднимался все выше и выше. Никто, кроме Сэма, не пострадал. Марни смотрела на меня своими зелеными глазами. Ее взгляд был суров и полон решимости. Я вручил ей автоматический пистолет, предварительно сняв его с предохранителя.

— Если потребуется стрелять при выходе, целься и нажимай на спусковой крючок. Ясно? Гэбриэл и морские пехотинцы воспользовались временной передышкой, чтобы перезарядить оружие. Я тоже вставил новый рожок в свой пистолет-пулемет. Сэм кивнул в сторону указывающей этажи стрелки:

— Нам нужен девяностый… но будьте начеку. Внутренний голос подсказывает мне, что на пороге нас уже ожидает приветственная комиссия.

— В таком случае не будем задерживаться на девяностом. Поднимемся на девяносто первый, — ответил я. — Если повезет, там никто ждать не будет. А потом по лестнице спустимся на один этаж.

— Отличная идея! — кривясь от боли, сказал Сэм. — Кто-нибудь знает, как остановить этот механизм? Марни кивнула и подошла к штурвалу.

— Итак, выходим на девяносто первом, — сказал Сэм, доставая из-за брючного ремня пистолет. — Если парни Торренса пребывают в кровожадном расположении духа, они без труда нашпигуют нас свинцом через дверь, когда мы будем проплывать мимо них. Поэтому расположитесь вдоль стенок… нет, только не у задней. Станьте у боковых по обе стороны двери. Теперь оставалось только ждать. Стрелка указателя неторопливо ползла влево. Восемьдесят первый… восемьдесят второй… Шум боя в вестибюле сюда не доносился. Я слышал лишь поскрипывание кабины, шорох тросов да прерывистое дыхание братьев по оружию. Это был довольно противоестественный период покоя. Им следовало воспользоваться, чтобы разработать план дальнейших действий. Но голова отказывалась мне служить. Я мог только стоять и тупо ждать, что произойдет.

— О'кей! Начинайте молиться, — произнес Сэм. — Мы на подходе к девяностому этажу. Темнота за растрескавшимися стеклами дверей в очередной раз сменилась светом. Это был девяностый этаж. Я напряженно ждал ливня пуль через дверь. Но ничего не случилось. Лифт по— прежнему неторопливо полз вверх. На следующем этаже Марни остановила кабину. Морские пехотинцы выскочили первыми и стали спиной к спине, изготовив оружие к бою. Убедившись, что поблизости никого нет, они знаком дали нам понять, что можно выходить. Мы оказались в нешироком коридоре с дверями многочисленных офисов. На первый взгляд этаж был пуст. Светящаяся стрелка указывала путь к лестнице. Один из солдат толчком ноги распахнул дверь, которая чем-то вызвала подозрение. Он не ошибся. В помещении за металлическими шкафами с папками спрятались несколько клерков.

— Не стреляйте! — выкрикнул седовласый мужчина, поднимая руки.

— Мы не будем стрелять, если вы не станете стрелять в нас, — вежливо произнес Сэм. — У вас есть оружие?

— Нет, сэр. Мы всего лишь архивариусы.

— Ах вот как. Всего лишь архивариусы?

— Так точно, сэр.

— Видели ли вы на этом этаже гвардейцев?

— Нет, сэр.

— Боюсь, мистер, что вы мне лжете, — спокойно произнес Сэм и положил ствол пистолета на сгиб раненой руки. Седовласый поднял руки еще выше и, боязливо покосившись на коллег, пролепетал:

— Вообще-то… я видел нескольких гвардейцев на лестнице, они…

— Сколько именно? И где точно?

— Четверых. Гвардейцы несли пулемет на треноге. Они установили его на лестнице в конце коридора.

— Благодарю вас, — по-прежнему учтиво произнес Сэм. — Прошу извинить, если наш визит напугал вас и ваших коллег. Да, кроме того, я рекомендовал бы вам оставаться за шкафами и избегать всякого рода глупостей вроде звонков по телефону. Вы меня поняли?

— Конечно, сэр. Огромное спасибо, сэр. Мы вышли в коридор. Сэм поговорил с морскими пехотинцами. Те первыми двинулись к лестнице, а мы пошли за ними гуськом, как индейцы на боевой тропе. Когда до лестницы оставалось несколько шагов, морпехи знаком приказали нам остановиться, выдернули чеки из ручных гранат и покатили гранаты вниз по лестнице. Вначале до нас долетели сдавленные крики, и лишь потом прогремели взрывы. Наступила тишина. Морские пехотинцы бросились вперед, поливая на ходу огнем из ручных пулеметов какую-то цель ниже по лестнице. Вскоре один из них снова появился на этаже и сказал, что путь свободен. Выйдя на лестничную площадку, я увидел маршем ниже валяющийся рядом с треногой крупнокалиберный пулемет. Рядом с ним лежало несколько залитых кровью тел.

— Теперь ты понял, о чем говорил старикан? — сказал Сэм с присущей ему в последнее время мрачной улыбкой. — Он спас наши задницы. Мы спустились по мраморным ступеням, стараясь не наступать на скользкую, как машинное масло, кровавую жижу. Чтобы не поскользнуться и не съехать вниз, нам все время приходилось держаться за перила. Несмотря на эти неожиданные сложности, мы вскоре оказались в коридоре этажом ниже. Роскошные ковры, которыми были устланы полы девяностого этажа, мы использовали, чтобы хорошенько вытереть о них окровавленные подошвы. Здесь, так же как и на девяносто первом, царила полная тишина. Я выглянул из окна и увидел клонящееся к закату солнце над внешне спокойным Манхэттеном. Многочисленные окна соседних домов сверкали красноватыми отблесками.

— Продолжайте движение, — прошипел морской пехотинец. — Я прикрою вас с тыла. Мы двинулись по коридору. Один из морпехов представлял собой авангард, второй — тыловое прикрытие. Торренс потрудился на этом этаже на славу. Конторское помещение было превращено в первоклассный госпиталь. Краем глаза я увидел сверкающую белую плитку и бестеневые лампы операционной. В этот миг около моей головы пронеслись искры, и я, повинуясь рефлексу, упал на одно колено и повернулся назад. Два гвардейца в черных мундирах стреляли в нас из автоматов трассирующими пулями. Основной удар принял на себя прикрывавший тыл морской пехотинец. Его безжизненное тело лежало в коридоре. Я нажал на спусковой крючок и дал очередь. Очередь оказалась очень длинной. Я снял палец с крючка лишь после того, как оба гвардейца рухнули на ковер.

— Вперед! — рявкнул шедший впереди морской пехотинец и бегом припустил по коридору. Мы ринулись следом. Еще несколько секунд — и мы оказались в похожем на вестибюль помещении. Прямо передо мной стояли люди, облаченные в черные мундиры. Они охраняли баррикаду из письменных столов, металлических шкафов, кресел и прочих предметов мебели. Но, как ни странно, они забаррикадировались не от нас — стволы автоматов были обращены в противоположную сторону.

— Всем бросить оружие!! — скомандовал Сэм. Не все повиновались приказу. Прогремел выстрел, и один гвардеец упал, захлебываясь кровью, — пуля попала ему в горло. Я оглянулся: стреляла Марни. Я дал короткую очередь, и с письменных столов полетели щепки, но некоторые пули нашли более удачную цель. Черные мундиры падали на пол — так оседают марионетки, если обрезать нити. Однако большинство гвардейцев приняли верное решение и, побросав оружие, подняли руки. Гэбриэл вышел вперед и приказал всем оставшимся в живых лечь на пол и вытянуть руки. Я заметил, что гигант прихрамывает, а его левая нога при каждом шаге оставляет на ковре кровавый след. Бросив взгляд на Сэма Дидса, я увидел, что пуля зацепила ему подбородок, на котором постепенно вырастала темно-красная борода. Но рана, наверное, была несерьезной: Сэм спокойно подошел к морскому пехотинцу и что— то ему сказал. В этот момент мне показалось, что мое левое ухо стало необычно холодным. Казалось, к нему приложили кусок льда. Я поднял руку и с изумлением обнаружил, что верхняя треть ушной раковины исчезла. Пальцы окрасились темно— красным. Я посмотрел на правую руку — и увидел множество ранок, каждая из которых была украшена крошечной кровавой жемчужиной. Это были следы от каких— то мелких осколков. К счастью, раны оказались не болезненными и рука функционировала — в этом я убедился, осторожно ею подвигав. Мы потратили несколько минут, чтобы перетащить живых и раненых гвардейцев в кладовую. В углу помещения оказался телефон. Дабы не искушать судьбу, я, прежде чем выйти и запереть кладовую, с корнем вырвал проводку из стены. Когда наш небольшой и изрядно окровавленный отряд вновь собрался у баррикады, Сэм негромко сказал:

— Я вижу единственный путь — перебраться через это препятствие.

— Ты полагаешь, Керрис и Кристина еще здесь?

— Да, если верить самой свежей информации.

— Все успели перезарядить оружие? — спросил Гэбриэл. Мы молча кивнули.

— О'кей, — прошептал Сэм. — Вперед. Мы полезли на стену из мебели, и тут-то моя рука решила, что настало время болеть. Скрипя зубами и кляня весь свет, я умудрился не только вскарабкаться на баррикаду, но и спуститься с противоположной стороны. Там, за первой преградой, нас ждала втирая линия обороны из перевернутых столов, стульев и шкафов. В отличие от первой эта баррикада перегораживала коридор и была обращена в нашу сторону. «Замечательно… просто замечательно», — думал я, в то время как моя истощенная нервная система подавала резкие болевые сигналы от руки непосредственно в мозг. Держа пистолет-пулемет в руке, я двинулся вперед, и тут над столом возник ствол автомата. А из-за ствола на меня смотрела пара зеленых глаз, обрамленных рыжими волосами.

— Керрис? — прошептал я, не веря себе. Ствол исчез. Вместо него возникло изумленное личико.

— Дэвид Мэйсен? Ты, похоже, подоспел вовремя.

Глава 43

ПАУЗА

Я молча вглядывался в лицо Керрис. До этого момента я почти не верил, что когда-нибудь ее снова увижу.

— Я уже подумала, что вы сюда не доберетесь, — с улыбкой сказала она.

— Путешествие, мягко говоря, было насыщено приключениями. Появился Гэбриэл.

— Предлагаю вам пройти в помещение и обниматься там, — устало улыбнулся гигант. — В любой момент могут пожаловать гости. Мы прошли в глубину коридора. У стены лежали два трупа гвардейцев Торренса. Навстречу нам из дверей выбежала Кристина.

— Дэвид! Дэвид! — Девушка обняла меня так крепко, что раненая рука тут же дала о себе знать. Но несмотря на растекающуюся по всему предплечью боль, я заключил ее в объятия.

— Привет! Страшно рад тебя видеть. Тебя здесь не очень обижали? Радостно сияя, Кристина воскликнула:

— Керрис начала войну! Она застрелила нехороших людей. А потом построила стену. Потом мы стали ждать тебя… Но ты добирался сюда целый век. У, тихоход! — Меня поразило, насколько четко стала говорить Кристина. Последняя фраза была произнесена с явным осуждением.

— Но все же мы добрались, — улыбнулся я и повернулся к Сэму: — Теперь следует решить, как нам всем отсюда выбраться. Сэм в задумчивости потер подбородок и страшно изумился, увидев на пальцах кровь.

— По-моему, бежать сломя голову не стоит, — сказал он. — Я жду, что вот— вот откроется дверь лифта и из нее выйдут либо гвардейцы Торренса, либо наши ребята. Пока ситуация не прояснится, надо выставить часовых на баррикаде. Мы поговорили с вооруженным морским пехотинцем, и тот занял позицию за одним из перевернутых письменных столов. К нам подошла Марни. Керрис уставилась на нее изумленно, и девушки довольно долго молча изучали друг друга. Керрис машинально провела пальцами по лицу, там, где у Марни был шрам. Это был жест человека, смотрящегося в зеркало.

— Ведь ты — моя сестра? — прошептала Керрис.

— Марни не говорит, — вмешался я и вкратце рассказал о прошлом девушки. Керрис была потрясена. Еще немного помолчав, она кивнула.

— Много лет назад меня очень интересовало, есть ли у меня сестра-близнец. Ведь большинство моих братьев и сестер — а их, как вы знаете, великое множество — состояли из пар однояйцевых близнецов. Я не могла быть исключением. Но нас с Марни, видимо, разлучили сразу после рождения. Посмотрите на ее глаза. Копия моих… только ее бедное личико… я бы собственными руками придушила тех крыс, которые так с ней обошлись!

— Мне кажется, ты к этому уже приступила, — заметил я, кивнув в сторону мертвых гвардейцев. Керрис рассказала мне, что здесь произошло. Когда прозвучал сигнал тревоги, она была с Кристиной. По телефону сообщили, что в вестибюле идет бой, и гвардейцы, охраняющие их, сказали, что получили приказ переправить ее и Кристину в другую часть Манхэттена. Керрис понимала, что, если их вывезут из Эмпайр-Стейтс, Сэму понадобится масса времени, чтобы открыть их новое местонахождение. И она решила, что настало время действовать. Ей было известно, что «лесовики» внедрили трех своих людей в медперсонал, обслуживающий девяностый этаж. Вооружившись припрятанными заранее автоматами, наши люди застрелили двух гвардейцев и забаррикадировали вход в коридор. Когда к гвардейцам подоспело подкрепление, пришлось воздвигнуть вторую баррикаду. У Керрис имелся козырной туз — и она об этом знала. Этим тузом была Кристина. Гвардейцы не могли огнем проложить себе путь из опасения повредить носительницу драгоценных яйцеклеток. Я, в свою очередь, сообщил Керрис, что ход сражения в вестибюле существенно осложнился из-за вторжения триффидов на улицы города. На некоторое время на девяностом этаже воцарилась противоестественная тишина. Торренс не насылал гвардейцев, чтобы переломить ситуацию в свою пользу, наши люди тоже не появлялись. Телефоны молчали. Электрические лампы сияли ровным светом. Кроваво-красное солнце опускалось за горизонт. Мы занимались чисткой оружия и обработкой ран. К счастью, никто из нас не пострадал серьезно. Больше всего досталось моему партнеру по настольному теннису: пуля пробила ему икроножную мышцу. Несмотря на рану, Гэбриэл продолжал скакать по помещению, используя в качестве костыля половую щетку. Мой друг был страшно похож на Джона Сильвера из бессмертного романа Стивенсона. Керрис стояла у окна. Я подошел к ней.

— Что-нибудь видно?

— Мы слишком высоко. Отсюда кажется, что в городе царит полный покой. — Показав в сторону сверкающего золотом заката Гудзона, она сказала: — Красиво, правда? Там когда-то был рай. Как-то мы отправились рыбачить вверх по реке и видели то, что осталось от принадлежавших миллионерам особняков. На какой-то миг мы смогли представить, какой была жизнь до того, как все пошло прахом. Перед моим мысленным взором предстали резвящиеся в бассейнах ребятишки, их папы и мамы, восседающие в шезлонгах или жарящие на грилях барбекю. Неужели эти дни никогда не вернутся? — Она печально покачала головой.

— В иных местах они уже вернулись, — ответил я. — У меня дома есть праздник, его называют Ночью Костров. Мы зажигаем огромные костры на открытом воздухе, запускаем петарды и печем на углях картофель. Дети просто обожают эти праздники. Впрочем, и взрослым они тоже нравятся. Но взрослые ужасно страдают по утрам от похмелья.

— Ночь Костров? Откуда это название?

— Древний языческий ритуал. — Не сумев сдержать глупую ухмылку, я продолжил: — Видимо, связано каким-то образом с проблемами фертильности. Кроме того, мы сжигаем чучело человека по имени Гай Фокс*.

* Гай Фокс — участник так называемого Порохового заговора (5.ХI.1605 г.). Католики намеревались взорвать здание английского Парламента во время посещения его королем Яковом I. Гай Фокс был схвачен в подвале с горящем факелом в руках. С тех пор существует традиция сожжения изображающей его куклы. — Примеч. пер.

— Ну и забавные же вы, англичане, люди. — Она сморщила носик. — И как я могла совершить столь нелепый поступок — полюбить англичанина?

— Если мы выйдем целыми и невредимыми из этой передряги, — сказал я, — ты обязательно приедешь на остров Уайт и познакомишься с моими родственниками.

— Когда мы выберемся отсюда, — она обежала взглядом помещение, — я с удовольствием приму твое приглашение. А потом, следуя обычаям Старого Света, мы сочетаемся с тобой законным браком.

— Почему бы и нет? — сказал я, испытывая прилив счастья, совершенно неуместного в этой обстановке. Люди на девяностом этаже небоскреба занимались самыми обыденными делами. Кто-то варил кофе, другие играли в карты на спички. Думаю, подобное поведение служило своего рода противоядием драматизму ситуации. Сэм Даймс сидел за письменным столом и делал какие-то заметки в своем блокноте. Подняв глаза и увидев мою забинтованную голову, он спросил:

— Как ухо, Дэвид?

— Та часть, которая осталась на голове, болит ужасно, — ответил я с неким подобием улыбки. — Зато кусок, который валяется в коридоре, чувствует себя превосходно.

— Это, видимо, то, что вы, бритты, называете юмором висельника, — фыркнул Сэм. — Кофе хочешь? — Он наполнил дымящимся напитком бумажный стаканчик. — Торренс определенно не экономит на качестве.

— Спасибо. — Я взял стаканчик. — Как рука? Он чуть-чуть приподнял висящую на перевязи руку.

— Прекрасно. Просто прекрасно! Осколок клюнул в самый кончик локтя. Знаешь, какая странная вещь случилась со мной в самый разгар боя? — Он резко сменил тему разговора. — Я вдруг решил инженерную проблему, которая занимает меня вот уже несколько месяцев. Представляешь, я стреляю в живое существо и говорю себе: «Послушай, Сэм Даймс, а почему бы тебе не проложить рельсы не к южной оконечности озера, а к северной? Ведь в таком случае…» Ты, как я вижу, ни черта не понимаешь. — Он заговорил быстрее, очевидно, испытывая прилив энтузиазма. — До того как заняться военным делом, твой покорный слуга был инженером-путейцем, и он непременно вернется к этому занятию, как только закончится его служба в армии. О чем это я? Ах да… Передо мной стояла задача проложить железнодорожный путь от нового порта на озере к городу. Однако на предполагаемом маршруте были довольно крутые холмы, скалы и заполненные грязью овраги. Я ломал голову, как их преодолеть. Что бы я ни придумывал, все на деле оказывалось невыполнимым. И вот, когда мы штурмовали коридор, когда кругом свистели пули и взрывались гранаты, меня осенила гениальная мысль. Я сказал себе: «…зачем тебе тянуть путь к южному берегу озера? Ведь новый порт можно построить и на северном побережье. Таким образом ты сэкономишь много миль рельсов и несколько месяцев труда». Итак, ты понимаешь, какая великая мысль пришла ко мне во время схватки, и теперь я заношу ее на бумагу, чтобы снова не забыть. Сэм продолжал говорить, и я понимал, что за словами он пытается спрятаться от страшной действительности точно так, как пытались сделать мы с Керрис, когда строили планы и говорили о нашем счастливом будущем. Я посмотрел по сторонам и увидел, что Керрис и Марни живо беседуют. Они улыбались, общаясь друг с другом на языке жестов. У меня сложилось впечатление, что между сестрами возникло полное взаимопонимание. Морской пехотинец болтал с лаборанткой — агентом «лесовиков» в стане Торренса. На город опустилась ночь. В окнах соседних зданий зажглись огни. Один только Гэбриэл Дидс оставался на баррикаде. Гигант не сводил взгляда с дверей лифта. Рядом с ним стоял трофейный пулемет. Мой бывший партнер по настольному теннису ждал, когда из дверей кабины выскочат гвардейцы Торренса. Однако лифт, обманув все ожидания, до утра оставался неподвижным. Спали мы посменно. Сэм, Гэбриэл и я по очереди наблюдали за дверцами кабины и за ведущим к лестнице коридором. Утром мы позавтракали теми продуктами, которые еще оставались в закусочной импровизированного госпиталя. Сэм позаботился и о том, чтобы еду и кофе доставили нашим запертым в кладовке пленникам. Когда я сидел у баррикады, ко мне со стаканом кофе подошел Сэм. Посмотрев на дверь лифта, он потер заросший щетиной подбородок и сказал:

— Знаешь, у меня почему-то начинает складываться впечатление, что нашим ребятам не удалось захватить здание. Иначе они уже давно были бы здесь.

— Но с другой стороны, бандиты Торренса до нас тоже не добрались.

— Верно подмечено… Очень верно… — Он задумчиво потер пальцем переносицу. — Но это объясняется тем, что в наших руках самые ценные для Торренса объекты.

— Ты имеешь в виду Кристину?

— И тебя. Не забывай. Да, Дэвид, ты для Торренса — ключ, который позволит ему открыть дверь на остров Уайт и получить машину, преобразующую триффидное масло в моторное топливо. Вы оба представляете для него огромную ценность, так как обладание вами позволит ему продолжить строительство империи до тех пор, пока… — Он широко развел руки, словно пытаясь объять земной шар. — Честолюбие Торренса безгранично.

— Значит, ты считаешь, что он не пошлет на нас гвардейцев с автоматами и гранатами?

— Пока нет.

— Неужели мы должны просто тихо сидеть и ждать, что случится?

— Может быть, ты предлагаешь напасть на него первыми?

— Мне не нравится, что мы предоставляем ему время для разработки нового плана, — пожал я плечами.

— Но нам с этого девяностого этажа просто некуда податься.

— Согласен. Однако попытаться выяснить, что происходи внизу, по-моему, стоит. Ведь помимо двух возможностей, существует еще одна.

— Какая?

— Не исключено, что Торренс тоже проиграл сражение, и теперь вход в здание контролируют триффиды.

— Возможно, ты и прав, — сказал он и, чуть помолчав, добавил: — Пожалуй, стоит попросить Гэйба спуститься на несколько этажей вниз. Если его нога позволит. Гэбриэл Дидс рвался к действию. Едва выслушав Сэма, он схватил пулемет.

— И пожалуйста, без героизма, Гэйб, — умоляюще произнес наш командир. — Посмотри, есть ли возможность выяснить, что происходит внизу. И возвращайся побыстрее. Хорошо?

— Так и сделаю. — Гэбриэл взял две ручные гранаты. — Но на обратном пути я все же подброшу им пару яиц. Я проводил Гэбриэла до лестницы. Он немного хромал и по-прежнему использовал половую щетку в качестве костыля, но такой пустяк, как пулевая рана, не мог его остановить. Когда он занес ногу, чтобы начать спуск, я знаком остановил его и, призывая к молчанию, приложил палец к губам. Мне показалось, что снизу донесся слабый отзвук чьих-то шагов. Сняв пистолет с предохранителя, я потянулся чуть вперед и крикнул в лестничный пролет:

— Сакраменто! Голос прокатился по лестнице и умолк где-то далеко внизу. Молчание.

— Сакраменто! — повторил я, выдержав паузу.

— Калифорния! — прозвучало в ответ. Я выстрелил, и пуля рикошетом от ступени ударилась в стену. Путь вниз для Гэбриэла был закрыт. По крайней мере — здесь. Следующие десять минут мы таскали столы из близлежащего офиса и сваливали их в лестничный пролет. Когда работа была закончена, лестницу перекрывала беспорядочная груда мебели, перебраться через которую было неимоверно трудно. Однако незащищенными остались ступени, ведущие на девяносто первый этаж. Путь туда преграждала решетчатая дверь. Ввиду отсутствия замка мы закрепили ее электрическим проводом. В качестве завершающего штриха я прикрепил к ножке стола ручную гранату и привязал вытяжное кольцо к двери. Того, кто попытается открыть дверь, ждал весьма неприятный и очень шумный сюрприз. После этого мы вернулись к Сэму.

— Теперь мы знаем, — сказал негромко Сэм. — Торренс разбил наш отряд, здание контролируют его гвардейцы. Очень скоро раздался телефонный звонок. Наш лидер некоторое время молча смотрел на аппарат, а затем произнес:

— Похоже, кто-то желает вступить с нами в переговоры. Этим кем-то оказался сам Торренс. Он подтвердил, что зданием владеют его люди, а также сообщил, что вторжение триффидов остановлено и гвардейцы полностью контролируют обстановку на Манхэттене. После этого Торренс потребовал от нас немедленной и безоговорочной капитуляции. Сэм посоветовал генералу Филдингу отправиться к дьяволу и положил трубку. Вскоре Торренс позвонил снова и, скрипя зубами (как я догадывался), предложил более умеренные условия. В том случае, если мы передадим ему Кристину Скофилд, нам предоставлялась возможность беспрепятственно покинуть Нью-Йорк. При этом Торренс специально подчеркнул, что я тоже смогу уйти. Сэм высказал все, что об этом думает, и снова бросил трубку.

— Не верю я этому мерзавцу, — сказал он. — Торренс обманет сразу, как только мы отсюда выйдем.

— Итак, вариантов у нас, похоже, немного, — глубокомысленно заметил Гэбриэл. — И что же мы будем делать?

— Во-первых, можно сидеть и ждать, зная, что из опасения повредить Кристине Торренс не осмелится на штурм, — сказал Сэм. — Во-вторых, можно сдаться. И в-третьих, можно поискать еще какой-нибудь выход. Итак, леди и джентльмены, — он обвел нас взглядом, — жду ваших предложений.

Глава 44

В СТРАНЕ СЛЕПЫХ ДАЖЕ ОДНОГЛАЗЫЙ — КОРОЛЬ

Сэм Даймс сказал, что особенно торопиться необходимости нет, так как штурмовать девяностый этаж Торренс наверняка не станет. Он захочет потянуть время до тех пор, пока не иссякнут наши ресурсы и воля к сопротивлению. Мы, со своей стороны, не могли оставаться здесь вечно, поэтому, когда Торренс связался с нами в очередной раз, Сэм вступил с ним в переговоры. Так продолжалось до самого вечера. Около шести часов Керрис подняла руку, требуя тишины, и спросила:

— Вы слышите?

— По-моему, где-то стреляют, — неуверенно произнес Сэм.

— Интересно, кто и в кого? — пробормотал Гэбриэл и, держа автомат на изготовку, направился к лифту. Мне захотелось составить ему компанию. Я прижал здоровое ухо к двери и услышал в глубине шахты перестрелку. Там, внизу, шел бой. Вначале стрельба велась непрерывно и интенсивно, затем она сменилась отдельными выстрелами и очередями. Еще немного — и внизу воцарилась тишина. Сэм стоял, склонив голову набок, в ожидании новых выстрелов. Так ничего и не услышав, он спросил:

— Что, черт побери, там происходит? Ответа на этот риторический вопрос не было, и мы вновь отошли за баррикаду из офисной мебели. Едва мы успели это сделать, как до моего слуха долетел звук зуммера. Я поискал глазами его источник, и оказалось, что звук исходит из деревянной полированной коробки на столике у стены. На коробке поблескивали несколько переключателей.

— Это интерком, — пояснила Керрис. — Кто-то пытается установить с нами контакт по внутренней связи.

— Почему они не хотят воспользоваться обычным телефоном? — с подозрением покосился на хитрый прибор Сэм.

— Вполне вероятно, что телефонная линия не в порядке.

— О'кей. — Сэм приблизился к столику и взял в руки коробку, от которой в стену уходило несколько разноцветных проводов. — Кто знает, как с этой штукой обращаться?

— Позволь мне. — Керрис щелкнула тумблером. Сэм ничего не произнес. Он только молча слушал. Однако никаких звуков, кроме негромкого шипения, прибор не издавал.

— Алло? — наконец сказал наш командир. Голос его, надо признаться, прозвучал не очень уверенно.

— Сакраменто, — произнес незнакомый мужской голос. Во взгляде Сэма промелькнул лучик надежды. Дав на пароль необходимый отзыв, он спросил:

— Кто говорит?

— Сержант Грегори Кэмпбелл, сэр. Дивизион «Си» морской пехоты «лесовиков», сэр.

— Лейтенант Траскотт с вами?

— Никак нет, сэр. Он только что погиб. Здесь было сражение.

— Доложите ситуацию, сержант.

— Мы сумели перегруппироваться, сэр, мобилизовав все ресурсы. Примерно полчаса назад мы приступили к новому штурму здания.

— Вы удерживаете вестибюль, Кэмпбелл?

— Так точно, сэр. Но долго нам не продержаться. Прошу вас, сэр, как можно скорее спуститься, чтобы мы могли убраться отсюда ко всем чертям. С минуты на минуту ожидается прибытие танков противника.

— Благодарю, Кэмпбелл. Мы спускаемся.

— Похоже, мы получили пропуск на выход, — посмотрев на нас, бросил Сэм. Там, где мы находились, лифты работали в автоматическом режиме. Гэбриэл нажал кнопку вызова, и через несколько секунд кабина покорно остановилась на нашем этаже. Как только двери закрылись и начался долгий спуск, Сэм сказал:

— Когда станем выходить в вестибюль, держитесь как можно ближе к Кристине. Приготовьте оружие. — Он тревожно посмотрел на стрелку индикатора этажей. — Мы так до конца и не знаем, что там, внизу, происходит. То, что мы увидели, удивило нас безмерно. В вестибюле не было ни души. Вглядевшись, я заметил на мраморном полу черные пятна. Там взрывались ручные гранаты. Кое-где еще оставались темно-бурые следы запекшейся крови. Выйдя из лифта, я обнаружил, что разбитую во время сражения мебель уже убрали. Меня поразило, что, несмотря на недавно прогремевший бой, на полу не было ни единой стреляной гильзы. Лишь во входных дверях небоскреба маячила одинокая фигура морского пехотинца с характерным зеленым платком на шее.

— Сюда, сэр! — выкрикнул морпех. — Прошу вас, скорее! Даже на таком расстоянии было видно, что его лицо стало каким-то неестественно красным. И в этот момент я понял, что морской пехотинец просто залился краской смущения, или вернее — стыда. Мы миновали уже половину просторного вестибюля, когда Гэбриэл вдруг остановился и пробормотал:

— Не нравится мне все это… здесь явно что-то не то… Мы прошли еще несколько шагов — и с сержантом морской пехоты произошло нечто странное: ни с того ни с сего он вдруг отшатнулся. Уже исчезая в дверном проеме, он успел сдавлено выкрикнуть:

— Простите меня, я не хотел… Он еще не успел скрыться с глаз, как его место заняла дюжина людей в черных мундирах. Ни слова не говоря, гвардейцы направили на нас стволы автоматов. Мы, в свою очередь, взяли на прицел их. Из-за линии солдат Торренса выступил человек, с которым я уже встречался. Это был Рори Мастерфилд — остролицый и остроносый парень, плывший вместе со мной на пароходе в Нью-Йорк. На Рори были белая рубашка с открытым воротником и самые обычные цивильные брюки. Он поднял руки, продемонстрировав, что не имеет при себе оружия, и произнес:

— Керрис, попроси своих друзей опустить оружие.

— Нет.

— А ты все-таки попроси. Зачем вам всем погибать без толку?

— Мы намерены отсюда уйти! — выкрикнула Керрис. — Прикажи своим людям очистить дорогу!

— Вам не удастся пройти через эту дверь. На улице поджидают сотни наших солдат.

— Вы не посмеете стрелять.

— Неужели?

— Да, не посмеете, поскольку не рискнете навредить Кристине. Она для Торренса — главная ценность.

— Итак, наши переговоры зашли в тупик? — спросил он и снова поднял руки. Я расценил этот жест как сигнал и огляделся в поисках затаившихся снайперов. Электрики, видимо, уже начали менять разбитые в ходе вчерашнего сражения люстры, и с потолка прямо над нашими головами свисали провода для временного освещения. Но на кончиках проводов находились вовсе не лампы. На тонких, почти незаметных проволочках висели предметы, весьма похожие на свечи. Сэм тоже заметил эту странность и вынул из-за пояса гранату. Последнее, что я запомнил, был черный ствол моего автомата, направленный на стоящих в дверном проеме гвардейцев. Затем мне показалось, что на меня рухнул весь Эмпайр-Стейтс-Билдинг. Первое, что я припомнил, когда ко мне вернулись рудименты сознания, был потолок с гирляндами свисающих проводов. Теперь я понял, что странные предметы на проволоке были не свечи, а динамитные патроны. Самого взрыва я не слышал. По крайней мере — не помнил, что слышал, и это, наверное, было еще одним результатом испытанного потрясения. Взрыва я не слышал, но эффект был налицо. Открыв глаза, я увидел лишь расплывчатые очертания мельтешащих у моей головы солдатских ботинок. Видел я плохо, а слышать не мог совсем. Казалось, уши законопачены ватой. Что же касается неприятного покалывания на лице, то его я, напротив, ощущал вполне отчетливо. Пребывание в горизонтальном положении мне нравилось, поскольку мир вокруг медленно вращался. Я решил некоторое время полежать, но намерению этому не суждено было сбыться. Чьи-то руки грубо схватили меня за одежду и рывком поставили на ноги. От неожиданности я заморгал, и зрение несколько прояснилось. Справа от меня стоял Гэбриэл Дидс. У него из носа ручьем лилась кровь, а один глаз утонул в гигантской опухоли. Я бросил взгляд влево. Там стояла Керрис, бледная как полотно. Ко мне вернулся слух. Шум в вестибюле сопровождался каким-то странным звоном. Лишь по прошествии нескольких секунд до меня дошло, что источник звона находится где-то в глубинах моей головы. За моей спиной стоял Сэм Даймс. Его лицо от взрыва стало черным. Рядом с ним были и остальные: Кристина, Марни, морской пехотинец и пара наших тайных агентов из медперсонала. Вокруг топтались пребывающие в состоянии восторженного возбуждения гвардейцы Торренса. Среди них своим спокойствием выделялся Рори Мастерфилд. Он взирал на меня с таким выражением, которое иным словом, кроме как «презрительное», охарактеризовать было невозможно. Я поморщился, поскольку зуд вокруг глаз усилился. Не исключено, что мне досталось от взрыва больше, чем остальным. Что же, за высокий рост иногда приходится расплачиваться. Впрочем, Гэбриэл, судя по виду, тоже пострадал изрядно. Как бы то ни было, но ожоги все больше и больше давали о себе знать. Один гвардеец схватил меня за руки, второй тщательно обыскал в поисках оружия, которое я мог припрятать в рукаве, на теле или в ботинке. Подручные Торренса ничего не нашли, и один из них удовлетворенно крикнул:

— Все в порядке. Пленные опасности не представляют. В ряду черных мундиров прямо передо мной образовалась брешь, и из этой бреши шагнул весьма рослый человек. Я снова увидел волевой подбородок, решительное лицо и два разноцветных глаза: один зеленый, другой желтый. Босс, казалось, был страшно собой доволен. Торренс внимательно вглядывался в мое лицо с таким видом, словно перед ним не рядовой пленник, а античное сокровище, за которым он долго и безуспешно охотился.

— Да, — произнес он после довольно продолжительного созерцания, — вы поразительно похожи на папеньку, Мэйсен. Довольно скоро я смогу вернуть Биллу Мэйсену должок вот за это. — Он показал на свой напоминающий яичный желток глаз. — Поверьте, — улыбнулся Торренс, — я возвращу вашему семейству долг с процентами. Как поживает ваша матушка Джозелла Плэйтон? Я лишь крепче сжал губы.

— Впрочем, теперь ее, видимо, зовут Джозелла Мэйсен, верно? — Он снова улыбнулся и, приблизив свое лицо ко мне так близко, что его желтый глаз оказался напротив моих, продолжил: — Я с нетерпением жду нашей встречи. Знаете, что только что пришло мне в голову? Ведь Джозелла еще не очень стара? Впрочем, полагаю, она уже не так молода, чтобы зачать естественным способом. Однако почему бы ей не выступить в качестве «хозяйки» для одной из яйцеклеток Кристины? Не дожидаясь ответа, Торренс с явным самодовольством обратил свое внимание на другую часть добычи. Откровенно говоря, у него имелись все основания гордиться собой. Во-первых, он ухитрился с помощью морского пехотинца выманить нас в вестибюль. Во-вторых, его люди проявили величайшее мастерство, прикрепив динамит к потолку так, что взрыв не убивал, а всего лишь оглушал врага. Нельзя было, конечно, исключать, что мы получим более серьезные ранения, но Торренс сознательно пошел на риск. Он рассчитывал на то, что находящиеся в теле Кристины яйцеклетки в любом случае не пострадают, а его хирурги смогут их очень быстро извлечь. Успех Торренса, по правде говоря, меня не очень удивил, поскольку отец утверждал, что этот тип обладал незаурядными организаторскими способностями, хотя и применял их всегда во зло. С тех пор Торренс, видимо, еще больше развил свои таланты. Ему не только удалась операция по захвату меня и Кристины, он преуспел и в очистке города от триффидов. За ночь он поднял на ноги все истребительные отряды, и я видел через окно, как бронированные бульдозеры сгребают то, что осталось от гигантских растений-убийц. Сгребали они в основном золу и уголья, и я без труда представил, какое море огня бушевало ночью на улицах Нью-Йорка. Торренсу удалось — правда, не без труда, — справиться с вторжением как людей, так и триффидов. Манхэттен снова оказался под его железной пятой. Одноглазый негодяй задержался, чтобы получше рассмотреть своих дочерей. Первым делом он изучил Марни, уделив особое внимание шраму на ее лице, а затем обратил внимание на Керрис.

— Знаете, — сказал он, — я полагаю, вы и в самом деле однояйцевые близнецы. Правда, теперь вы не во всем похожи друг на друга. Мастерфилд! — бросил он через плечо.

— Слушаю, сэр.

— Я желаю, чтобы Керрис Бедеккер снова стала точной копией своей сестренки. После этого отправьте ее в Центр зачатия.

— Слушаюсь, сэр, — с нескрываемым удовольствием произнес Рори Мастерфилд.

— А как поступить с остальными, сэр?

— Дэвид Мэйсен играет важную роль в моих стратегических замыслах, касающихся острова Уайт. — А остальные… — Он небрежно махнул рукой. — Остальных ждет длительная и не очень приятная карьера в угольных копях. Боюсь, правда, что на продвижение по службе им рассчитывать не придется. Но самое главное в данный момент — это… Марни вырвалась из рук держащего ее стражника и, с воплем ринувшись на нашего мучителя, вцепилась ногтями ему в лицо. Торренс отступил, но на его лице остались глубокие царапины. Прежде чем ее пальцы успели дотянуться до здорового глаза, два гвардейца повисли у нее на руках и потащили назад. Громко крича, Марни обратила всю свою ярость на них. Одним быстрым движением Торренс выхватил скрытый под пиджаком пистолет и выстрелил. Марни прижала руку к груди. Ее лицо исказилось болью, и она медленно опустилась на пол. Мгновение — и она замерла внизу у наших ног. Я сжал кулаки, взвешивая шансы на хотя бы единственный полновесный удар по этой гнусной роже. Однако Торренс решил больше не рисковать.

— Наденьте на них наручники! — злобно приказал он, прикоснувшись к поцарапанной щеке. — А это, — он посмотрел на тело Марни, — сожгите немедленно. Пистолет он предусмотрительно не выпускал из руки. Гвардейцы уже начали пристегивать браслет к моему запястью, когда с улицы послышался шум. На миг мне показалось, что это сигнал о возвращении триффидов. Но, прислушавшись, я понял, что это не крики тревоги. Скорее — глухое гудение множества голосов. Торренс злобно глянул зеленым глазом на входные двери. Я посмотрел туда же

— и увидел в дверях шеренгу вооруженных винтовками полицейских. Копы почему— то с явным смущением поглядывали друг на друга. Затем по неизвестной мне причине они вдруг расступились. Меня разобрало любопытство, и я, поднявшись на цыпочки, взглянул через голову стоявшего передо мной гвардейца. С улицы доносился невнятный говор множества голосов. Все гвардейцы, забыв о пленниках, тоже смотрели на дверь. Полицейские расступились еще шире, и я, не веря своим глазам, увидел весьма странную толпу, входящую в Эмпайр-Стейтс-Билдинг. Это были слепцы. Двигались они уверенно, громко постукивая белыми тростями по мраморному полу. Их было так много, что звук ударов заглушал все остальные шумы в вестибюле.

— Что это означает? — раздраженно спросил Торренс. — Уберите отсюда этих людей! Но слепцы шли вперед, и десятки уже превращались в сотни. Эта была странная смесь самых разных людей. Я увидел всевозможные оттенки кожи. Некоторые из слепцов были прекрасно одеты, тела других прикрывали жалкие лохмотья. Было ясно, что эти люди явились сюда как с благополучной части Манхэттена, так и из гетто за Параллелью 102-й улицы. На лице Торренса можно было прочитать разные чувства, но преобладали среди них ярость и изумление. Возглавляла процессию слепая седовласая женщина лет семидесяти, а ее поводырем была маленькая зрячая девочка. Торренс посмотрел на меня, перевел взгляд на Сэма и внезапно расхохотался:

— Теперь я понял, Даймс, что должен означать этот цирк! — Махнув в сторону слепых рукой с пистолетом и давясь от смеха, Торренс добавил: — Это — твое секретное оружие. Неужели ты не мог придумать чего-нибудь более забавное?

— Мне… Я ничего об этом не знаю, — почти прошептал Сэм.

— Хочешь отмежеваться от этой абсурдной ситуации? Прекрасно. Наконец-то у тебя начинают появляться проблески здравого смысла. — Торренс повернулся к слепым мужчинам и женщинам и проревел: — Эй вы, послушайте! Разве вы не знаете, что старинная поговорка все еще справедлива? — Он притронулся к своему зеленому глазу. — Эта поговорка гласит: «В стране слепых даже одноглазый — король!»

— Генерал Филдинг, — спокойно начала пожилая женщина.

— Убирайся отсюда, карга слепая! И уводи с собой всю шайку!

— Мы не уйдем, генерал Филдинг. Или, может быть, вы предпочитаете, чтобы вас называли вашим подлинным именем… Торренс, так, кажется? Все веселье Торренса вдруг куда-то исчезло.

— Мастерфилд, примите меры, чтобы очистить помещение. Если через пять минут они еще будут здесь, прикажите открыть огонь. Гвардейцы подняли автоматы. Женщина заговорила снова. Заговорила четко и ясно. Но на сей раз она обращалась не к Торренсу.

— Стивен! Стивен, ты здесь? — позвала она. Эти слова послужили сигналом для остальных слепцов. Все со спокойным достоинством присоединились к этому зову.

— Элизабет! Элизабет!

— Энтони!

— Ганс! Ты здесь, Ганс?

— Джо! Ты слышишь меня, мой мальчик?

— Колин!

— Роза!

— Аарон, ты здесь, сынок?

— Тео…

— Майкл, это я, твой отец. Слепые — рабы и свободные — призывали своих сынов и дочерей.

— Колин!

— Бенджамин, я твоя мама.

— Ты меня слышишь, сынок?

— Томас… Торренс, кипя яростью, крикнул своим подручным:

— Гоните отсюда эту мразь! И не стесняйтесь пускать в ход кулаки, если потребуется… А если они и после этого не уберутся, не жалейте патронов. Стреляйте их, как бешеных собак! Я посмотрел на гвардейцев. Атака танкового батальона не могла потрясти их сильнее, чем появление слепых людей. Лица солдат залились краской, и все они косились друг на друга, выжидая, как поступит сосед. Приказ Торренса они, во всяком случае, выполнять не спешили. Слепцы продолжали звать.

— Послушай меня, Джо. Брось ружье.

— Колин, сложи оружие!

— Бенджамин… Я переводил взгляд с одного гвардейца на другого. Они уже не казались грозными — в их душах все сильнее и сильнее начинали говорить иные, более могущественные чувства. Неожиданно один из гвардейцев бросил автомат. Металл громко лязгнул при ударе о мрамор пола. Тем временем слепцы ясными голосами продолжали призывать своих дочерей и сынов.

— Подними! — взревел Торренс. — Подними оружие немедленно, если не хочешь предстать перед военно-полевым судом! Гвардеец, уставившись в пол, покачал головой. Кто-то последовал его примеру и швырнул винтовку. За винтовкой с шумом упал ручной пулемет.

— Приказываю поднять оружие!! Еще один гвардеец бросил автомат. Еще один. И еще… На мраморный пол вестибюля со стуком посыпались пистолеты, автоматы, винтовки и ручные пулеметы. Я посмотрел на стоящих в дверях полицейских. Те, последовав примеру гвардейцев, избавлялись от своих пистолетов. Разоружение не заняло много времени, и вскоре в вестибюле воцарилась тишина.

— Все кончено, Торренс, — заговорила пожилая женщина. — Твои соправители арестованы, и все они в свое время предстанут перед судом. Так же, как и ты.

— Что?! Вы… вы, мерзкие создания, намерены судить меня? Никогда… никогда… — Он поднял пистолет и прицелился в лицо седовласой женщины. Следующий миг подтвердил, что случайностей не бывает и что все наши спонтанные действия — результат неосознанных желаний. Наручники были закреплены лишь на одной моей руке — появление слепых помешало гвардейцу довести дело до конца. В результате тяжелая цепь с наручником свисала с моего правого запястья. Прежде чем Торренс успел выстрелить, я изо всех сил взмахнул цепью. Я целил в руку с пистолетом. Но я промахнулся, и цепь прошла значительно выше. Кроме того, Торренс, услышав подозрительный звук, начал поворачивать голову в мою сторону. Цепь ударила ему в лицо, и я увидел, какой непоправимый урон нанес Торренсу угодивший в действующий глаз наручник. Полные отчаяния проклятия и вопли генерала Филдинга еще витали в воздухе, когда невесть откуда появившиеся медики увели его прочь. Я повернулся и увидел, что Керрис стоит на коленях рядом с мертвой девушкой и держит в руках ее окровавленную ладонь. По ее щекам бежали слезы. Я направился к ней, и мне показалось, что, кроме меня, все окружающие потеряли способность двигаться. Сотни заполнявших громадный вестибюль людей неподвижно стояли, не произнося ни слова. Здесь до сих пор царил дух Торренса, хоть этот человек и был безнадежно опозорен, а вдобавок еще и искалечен. Но как бы ни был злобен этот тиран и как бы его ни боялись, давно укоренившийся страх стал постепенно исчезать, и вскоре гвардейцы воссоединились со своими родителями. И тут я понял, что эти солдаты давно — очень давно — не видели своих пап и мам. Только в этот момент злобные чары Торренса рухнули окончательно. Через некоторое время нам предстояло покинуть Нью-Йорк. Но сделали мы это, лишь убедившись, что Марни получила все заслуженные последние почести.

Глава 45

МИР БЕЗ ГРАНИЦ

Солнечным октябрьским утром поплавки летающей лодки нежно соприкоснулись с безукоризненно гладкой поверхностью моря. Я выключил газ, и мощные двигатели, за пятнадцать часов перебросившие нас через океан, умолкли. Зеленые холмы острова Уайт остались точно такими, какими я их запомнил. У самого берега клубилась легкая дымка, слегка размывая очертания домов Шанклина. Команда моторного катера, не теряя времени, закрепила линь на носу самолета, и небольшое суденышко начало буксировать гигант к пирсу, на котором уже собралась огромная толпа. Полет был долгим, да и на Манхэттене оставалась еще масса незаконченных дел. Но я считал, что не имею права не познакомить папу и маму с женщиной, которая носит в своем чреве их первого внука или внучку. Мы вышли на берег под радостные крики и бурные овации. Интересно, куда за время моего отсутствия подевалась вся легендарная британская сдержанность? Я улыбался, видя Гэбриэла Дидса в окружении островитян, жаждущих пожать ему руку. Американский индеец Райдер Чи являл собой весьма впечатляющее зрелище. Но даже величественно-суровое лицо алгонкина расцвело улыбкой, когда мои соотечественники устремились вперед, чтобы приветствовать его. Кристина радостно смеялась, протягивая руки толпе. Глаза ее сияли неподдельным счастьем. Возникла неразбериха, превратившаяся в полный бедлам. Неожиданно для себя я оказался рядом с отцом. Его волевое лицо озарилось улыбкой.

— Наслаждайся моментом, сынок, — сказал он, положив руки мне на плечи, — тебя встречают, как героя… впрочем, ты вполне заслужил подобную встречу. Более или менее связная беседа в этой обстановке всеобщего восторга была немыслимой. Меня обнимали и целовали, мне трясли руки и шлепали по спине. Мой старый приятель Митч Митчелл, используя свои длиннющие лапы (за длину своих верхних конечностей он и получил прозвище Обезьяна) сумел пробиться через толпу. Ероша мне волосы, он вопил:

— Завтра в «Белом лебеде» ровно в восемь! Я оплачиваю всю выпивку! Останавливаясь на каждом шагу, мы наконец добрались до поселка, где нас поджидали автомобили. Мой отец Билл Мэйсен, герой прежней эпохи, узнал по радио обо всем, что со мной случилось за последние недели, и сейчас жаждал подробностей.

— Итак, ты хочешь сказать, что найденная тобой девушка Кристина Скофилд действительно обладает иммунитетом к яду триффидов?

— Так же, как Райдер Чи и все его соплеменники. Они ходят среди триффидов, как мы по вишневому саду.

— Ты сказал по радио, что у тебя для нас есть еще один сюрприз.

— Точно, — улыбнулся я.

— Не мучай меня, Дэвид, — произнес он хитро. — Ты же не оставишь старика отца в мучительном неведении?

— Боюсь, тебе все-таки придется немного подождать. Есть нечто такое, что я должен тебе показать.

— Я страшно заинтригован, — сказал отец. — Но ежели не хочешь говорить, забирайся в головную машину. — Обернувшись к Керрис, шагавшей чуть позади нас под руку с мамой, он добавил: — Керрис, дорогая, поезжайте с Дэвидом. Мы последуем за вами. Колонна машин двинулась из Шанклина к загородной гостинице, где должна была разместиться вся наша группа. Пока мы ехали, я думал о своем открытии и о том, как на него отреагирует отец. Я любовался проплывающими за окнами машины пейзажами. Остров был по— прежнему прекрасен, однако я не мог не размышлять о том, что произошло за последние месяцы, начиная с моего неудачного вылета и кончая освобождением Кристины. Лишь после того как увели ослепшего Торренса, я в полной мере смог осознать, что произошло. Я вспомнил, что в тот момент, когда на улицах Нью— Йорка появились триффиды, по радио прозвучало предложение всем горожанам переместиться в северную часть острова. Стало ясно, с какой целью в состав отряда «лесовиков» были включены радио и телеинженеры. Радиостанция и телевизионный центр были сразу захвачены, и обывателей заставили двинуться на север от Параллели 102-й улицы. Сэм Даймс хотел открыть свободным ньюйоркцам глаза на то, что происходит в северном гетто, и это было важным элементом общего плана по освобождению Кристины. План сработал как нельзя лучше. Поток ринувшихся на север людей оказался настолько мощным, что стражники были вынуждены открыть ворота. (Не сомневаюсь, что в первую очередь их заставил это сделать марш гигантских триффидов по улицам Нью— Йорка.) В результате десятки тысяч беглецов из южной части Манхэттена оказались в северном гетто. То, что они там увидели, привело их в недоумение и повергло в ужас. Мир Торренса — и, если хотите, его миф — был мгновенно уничтожен. После этого и последовал стихийный марш слепцов — как рабов, так и свободных — на Эмпайр-Стейтс-Билдинг. Тем самым зловещему режиму Торренса был положен конец. Рабы стали свободными людьми. Разобщенные семьи воссоединились. Переход к новому образу жизни проходил, естественно, не без трудностей и даже временных отступлений, но общее поступательное движение остановить было уже невозможно. В гостинице нас ожидал обед, за которым мы обменялись семейными новостями. Райдер Чи и папа беседовали друг с другом так, словно были знакомы десятки лет.

— Райдер Чи хотел бы провести небольшой эксперимент с тобой и всеми остальными, кто находится в этом помещении, — сказал я. — Никто не возражает? Все, естественно, воспылали любопытством.

— Прошу вас закатать рукава, — произнес я, и все беспрекословно повиновались.

— Это и есть тот финальный сюрприз, который ты хотел мне преподнести? — вскинул брови отец.

— Именно, — ответил я, закатывая рукав. — Райдер Чи только неделю тому назад окончательно отработал методику теста. С ней предстоит еще поработать, чтобы каждый житель нашего острова мог быть обследован быстро и надежно. Но самое главное Чи сделал.

— Теперь тебе действительно удалось пробудить мое любопытство. С какой целью и как Райдер намерен нас обследовать?

— Еще немного терпения — и ты все узнаешь, — ответил я, не в силах избавиться от свойственной мне излишней театральности. Райдер Чи тем временем передвигался от одного к другому, а за ним с подносом, на котором лежал десяток стерильных игл, следовала Кристина. Подходя к очередному объекту эксперимента, индеец брал иглу, погружал кончик в стеклянный сосуд с какой-то жидкостью и делал испытуемому укол в предплечье. После этого откладывал использованную иглу, брал следующую и направлялся к очередной, если можно так выразиться, жертве. Я с интересом взирал на точку укола. Райдер заверил меня, что долго ждать не придется. Старый индеец оказался прав. Очень скоро в месте укола возник зуд, а еще через минуту на руке появилось ярко-красное пятно. Отец — так же, как и я — внимательно смотрел на обнаженное предплечье. Мне показалось, что, не дождавшись появления пятна, он разочарованно покачал головой. Взглянув на руку моего отца, Райдер Чи весело поинтересовался:

— Вы ничего не ощущаете, Билл Мэйсен?

— Абсолютно ничего, — ответил вконец заинтригованный отец. Старый индеец удовлетворенно кивнул и задал весьма неожиданный вопрос:

— Скажите, Билл Мэйсен, много ли триффидов на той территории, которая когда-то именовалась Англией?

— Очень много. Там нет ни одного свободного места. Почему вы спрашиваете?

— Потому что, если у вас возникнет желание, — ответил Райдер Чи, — вы можете отправляться на Британские острова и прогуляться там среди триффидов.

— Хотите сказать, что у меня против них выработался иммунитет? — не веря своим ушам, спросил отец.

— Я сделал вам укол иглой, погруженной в слабый раствор триффидного яда. Никакой реакции не последовало, и это говорит о том, что триффиды не представляют для вас опасности. Но вашему сыну я не советовал бы бродить среди растений-убийц. Ему, как ни прискорбно, встреча с триффидами грозит большими неприятностями.

— Но откуда у меня вдруг возник иммунитет? — спросил отец, не пытаясь скрыть изумления. — Тридцать лет назад я едва не ослеп, попав под удар стрекала. Мне тогда показалось, что мое лицо горит огнем.

— Но с тех пор вы ели триффидов и, постоянно работая с ними, подвергались воздействию их яда. Дозы были настолько ничтожны, что угрозы для здоровья не представляли. В течение многих лет эти крошечные дозы стимулировали развитие иммунитета. Именно так возникает иммунитет у заклинателей змей. Яд их питомцев перестает на них действовать. — Райдер Чи обошел всех сидящих за столом, осмотрел руки и сказал: — У четверти этих людей отрицательная реакция на мой тест. Думаю, что результат можно экстраполировать и на всех жителей острова Уайт. Таким образом, многие тысячи ваших людей обладают иммунитетом и могут приступить к освобождению своей бывшей родины. Мой отец утратил дар речи, что, надо сказать, случается с ним крайне редко. Видимо, то, что он услышал, нуждалось в самом серьезном осмыслении. Он столько лет корпел в лабораториях, пытаясь изыскать научный способ истребления растений-убийц, а тем временем его тело без его ведома самостоятельно решило эту проблему. Великий Билл Мэйсен сидел за столом рядом с Кристиной и с немым восторгом взирал на свою обнаженную руку. В его глазах я увидел отражение нового мира. Все эти события произошли более шести месяцев назад. Несмотря на то что сегодня последний день марта, мы еще никак не можем оправиться от последствий самой суровой на моей памяти зимы. Город пронизывали ледяные ветры, превращая мир за окном моего офиса на девяностом этаже в сплошной снежный водоворот. Обычно из моих окон открывается прекрасный вид на Статую Свободы, воздвигнутую много лет назад на том месте, где воды Гудзона вливаются в Атлантический океан. Неподалеку от женщины с факелом находится крошечный островок, на котором в тюрьме для одного человека продолжает заходиться ревом бессильной ярости ослепший Торренс. В то время как разбросанные по миру колонии людей, следуя древнему инстинкту, воевали друг с другом, большая вселенная жила по своим законам, приводящим в движение весь небесный механизм. Пока мы сражались за контроль над Манхэттеном, пылевое облако, погрузившее Землю во тьму, по-прежнему дрейфовало по Солнечной системе. Время от времени между нашей планетой и Солнцем повисала густая вуаль, превращая дни в ночи. Особенно серьезное затемнение пришлось на летние месяцы. Августовские заморозки погубили урожай. В сентябре толщина снежного покрова на острове Уайт и в южных штатах Америки достигала пяти дюймов. К октябрю облако удалилось, чтобы продолжить свое странствие в безднах космоса. Несмотря на периоды радости, вызванные рождением сына и выздоровлением Ровены, мне приходилось посвящать большую часть времени борьбе с горькой реальностью. Мне казалось, что наша битва с природой за пищу не закончится никогда. В качестве платы за освобождение ньюйоркцам пришлось резко сократить свои запросы, и не было никакой надежды, что время безудержного потребления вернется в обозримом будущем. Нельзя было исключать и то, что эти дни ушли навсегда. Триффиды никогда не были столь агрессивны, как сейчас. Они мутируют быстрее, постоянно порождая новые, все более и более опасные виды. Но, к счастью, жители острова Уайт, обитатели Нью-Йорка и «лесовики» наконец сумели объединить усилия в борьбе с голодом, холодом и угрозой триффидов. И вот я сижу за письменным столом. За окном ревет ледяной ветер, бросая пригоршни снега в стекло офиса, а в соседней комнате спокойно спит крошечный Уильям. Повествование о моих приключениях достигло той стадии, когда следует написать одно простое слово — КОНЕЦ. Сделав это, я найду Керрис, выпью с ней кофе и отправлюсь домой. От того, чтобы написать волшебное слово, меня удерживает одна мысль. Разве можем мы сказать, рассуждая о цивилизации вообще или о судьбе отдельных людей: «Мы достигли конца»? Это будет совершенно ложное утверждение, поскольку бесконечный мир продолжает развиваться и за этой точкой. Я пришел к этому заключению полчаса назад, когда ко мне заскочил Сэм Даймс.

— Прости за вторжение, Дэвид. Но я хочу, чтобы ты взглянул на это… — Он протянул листок бумаги. Это был доклад наших радистов о том, что они неожиданно поймали необъяснимый и неподдающейся расшифровке радиосигнал потрясающей мощности. Записывая эти строки, я все еще вижу, как Сэм, размахивая руками, ходит по кабинету и возбужденно пересказывает Керрис содержание доклада. Он говорит о том, что сигнал пришел из какого-то отдаленного уголка Земли, что по сравнению с таинственным передатчиком наши лучшие установки похожи на жестяной мегафон и что он планирует направить экспедицию на поиски источника радиоволн… Теперь вы видите, что это вовсе не конец. Всего несколько минут назад я предполагал, что проведу пару унылых месяцев в этом кабинете, разрабатывая расписание полетов, устанавливая расценки на доставку авиапочты и занимаясь иными полезными и скучными делами. Теперь я снова увидел себя за штурвалом самолета. Солнце золотит крылья, двигатели за пластиком кабины поют свои сладкие песни, а подо мной без конца и края расстилаются земли, которые предстоит исследовать. Поэтому, подойдя к последней странице своего повествования, я не хочу следовать традициям. Я не имею права написать слово КОНЕЦ. Стоя на пороге нового мира и в преддверии новых приключений, я могу написать с чистым сердцем: ЭТО ТОЛЬКО НАЧАЛО…

КУКУШКИ МИДВИЧА

Действие романа происходит в маленькой британской деревушке под названием Мидвич. Это был самый обычный поселок, каких сотни и тысячи, там веками не происходило ровным счетом ничего, но однажды все изменилось после того, как один осенний день странным образом выпал из жизни Мидвича (все находившиеся в деревне и поблизости от нее этот день просто проспали)…

Часть I

Глава 1

ВЪЕЗД В МИДВИЧ ЗАКРЫТ

Одним из счастливейших событий в жизни моей жены надо считать то, что она вышла замуж за человека, родившегося 26 сентября. Если бы не это, мы, без сомнения, провели бы в Мидвиче ту самую ночь с 26 на 27 сентября, от последствий которой, к моей неизбывной радости, жена оказалась избавленной.

Поскольку это был мой день рождения, а также отчасти из-за того, что накануне я подписал контракт с американским издательством, еще утром 26-го мы отправились в Лондон, чтобы отпраздновать там в скромной обстановке оба указанных события. Все прошло очень мило: несколько приятных, визитов, омар и шабли в «Кореннике», последняя постановка Устинова, ужин и возвращение в отель; Джанет отправилась в ванную, где и нежилась с наслаждением, которое она почему-то испытывает при пользовании чужими «удобствами».

Утром мы, не торопясь, отправились в Мидвич. Короткая остановка в Трайне — самом близком к нам торговом центре, там мы запаслись кое-какой бакалеей, а затем по главному шоссе — до деревни Стауч, правый поворот на дорогу второго класса и… как бы не так! Дорога наполовину оказалась блокированной барьером, на котором болталась табличка с надписью: «Проезд закрыт», а в оставленном проходе с поднятой рукой стоял полисмен.

Я остановил машину. Полисмен подошел к нам, и я узнал его — он был из Трайна.

— Простите, сэр, но проезд закрыт.

— Вы хотите сказать, что придется делать объезд через Оппли?

— Боюсь, что там тоже закрыто, сэр.

— Но…

Позади прозвучал громкий сигнал.

— Будьте добры, сэр, подайте машину чуть влево.

— В Мидвиче что — революция?

— Маневры, — ответил полисмен. — Проезд закрыт.

— Так не могут же выйти из строя сразу обе дороги? Вы нас знаете, мы ведь живем в Мидвиче, констебль.

— Я знаю, сэр. Только сейчас туда не проехать. На вашем месте, сэр, я бы вернулся в Трайн и обождал там, пока все наладится. А тут стоять тоже нельзя — мешаете движению.

Джанет открыла дверь с другой стороны машины и вытащила свою продовольственную сумку.

— Я пойду пешком, а ты догонишь меня, когда можно будет проехать.

Констебль помялся. Потом почти шепотом сказал:

— Раз уж вы там живете, мэм, я скажу, но вроде как бы конфиденциально… Не стоит и пробовать, мэм. В Мидвич никто попасть не может, это точно.

Тут-то мы уставились на него.

— Это еще почему? — удивилась Джанет.

— А вот это как раз и пытаются выяснить, мэм. А пока, если вы вернетесь в Трайн и остановитесь в «Орле», я проконтролирую, чтобы вас известили, как только дорога откроется.

Мы с Джанет переглянулись.

— Ладно, — сказала она констеблю. — Все это очень странно, но если вы уверены, что проехать никак нельзя…

— Совершенно уверен, мэм. Да и приказ у меня есть. Мы вас известим сразу же.

Ну, если человек упрется, то спорить с ним бесполезно. Этот полисмен выполнял свой долг и к тому же был вежлив.

— Хорошо, — согласился я. — Скажу в «Орле», чтобы мне передали на случай, если отлучусь.

Я дал задний ход и ехал так, пока не выбрался на главное шоссе, но, учитывая слова полисмена, что вторая дорога тоже перекрыта, повернул обратно к Лондону. Как только мы проехали Стауч, я свернул с шоссе на одну из полевых дорог.

— Все это, — сказал я, — очень странно пахнет. Давай-ка дернем пешком прямо через поля и посмотрим, что там такое.

— Да, полисмен вел себя крайне подозрительно. Попытаемся, — согласилась Джанет, выбираясь из машины.

Особую загадочность истории придавало то, что Мидвич имел репутацию места, где никогда и ничего не происходит. Мы прожили там уже почти год и считали эту славу главной чертой Мидвича. В самом деле, если бы у въезда в деревушку на столбах был вывешен знак в виде красного треугольника с надписью: «Мидвич. Не будить», он прекрасно подошел бы к местному колориту. И почему именно Мидвичу было оказано предпочтение перед тысячами других схожих с ним населенных пунктов, видимо, так навсегда и останется тайной.

Постарайтесь проникнуться обыденностью этого местечка.

Мидвич лежит примерно в восьми милях к северо-западу от Трайна.

Главное шоссе от Трайна идет на запад и прорезает деревни Стауч и Оппли, причем в местах пересечений от него отходят две дороги на Мидвич. Сама деревушка образует как бы вершину треугольника, а Стауч и Оппли — два других его угла. Есть еще одна дорога, вернее, проселок, который, причудливо извиваясь на протяжении пяти миль, ведет в Хикхэм, расположенный всего в трех милях к северу от Мидвича.

В центре Мидвича находится треугольный сквер, украшенный пятью прекрасными вязами и прудом, окруженным выкрашенной в белую краску оградой. Памятник погибшим воинам помещается в одном углу сквера, в том, что напротив церкви, а по краям сквера возвышается сама церковь, дом викария, гостиница, кузница, почта, магазинчик миссис Велт и несколько коттеджей. Деревушка состоит из шестидесяти коттеджей и домов, здания муниципалитета, Кайл-Мэнора и Грейнджа[2].

Церковь подвергалась многочисленным перестройкам, но купель и западная дверь восходят чуть не ко временам норманнов. Дом викария — образец георгианского стиля, Грейндж — викторианского, Кайл-Мэнор имеет фундамент, относящийся ко временам Тюдоров, но верх особняка сильно изменен последующими перестройками. Что касается коттеджей, то спектр их стилей очень пестр и включает все, что возникло между правлениями обеих Елизавет. Самые молодые по возрасту строения — два коттеджа, принадлежащие муниципальному совету и два производственных крыла, сооруженных в Грейндже, когда некое министерство купило поместье для организации там научно-исследовательской лаборатории.

Причина возникновения Мидвича скрыта во мраке истории. Его местоположение трудно было счесть стратегически важным с точки зрения рынка даже в эпоху вьючного транспорта. Впечатление такое, что поселок возник здесь сам собой, без всяких на то причин. Уже в Книге Судного дня[3] он числится в ранге «селения», в том же качестве пребывает и до сих пор, поскольку железные дороги его обошли так же, как раньше дилижансные пути и судоходные каналы.

Насколько известно, залежей полезных ископаемых под Мидвичем нет; никакой чиновничий глаз еще не уловил тут возможности построить аэродром, полигон для испытания бомб или военное училище. Только министерство вторглось сюда, но переоборудование Грейнджа фактически ничего не изменило в течении сельской жизни. Мидвич живет (вернее сказать, жил) и дремлет на своих плодоносных землях в сельском покое вот уже более тысячи лет, и до 26 сентября не было никаких оснований ожидать, что он не проведет в том же состоянии и другую тысячу.

Не следует, однако, полагать, что из сказанного выше вытекает отсутствие у Мидвича собственной истории вообще. Она, конечно, существует. В 1931 г. тут вспыхнула эпидемия ящура. В 1916 г. сбившийся с курса цеппелин сбросил на Мидвич бомбу, которая упала на вспаханное поле, но, к счастью, не взорвалась. Да и раньше названию деревушки случалось попадать в заголовки газет или листовок, например, когда Черный Нэд — второразрядный дорожный грабитель — был застрелен на ступеньках «Косы и камня» Красоткой Полли Паркер, и, хотя данное проявление нрава Красотки имело, скорее, личный, чем общественный характер, имя ее, тем не менее, неоднократно встречается в балладах, написанных в 1768 году.

Известно также сенсационное закрытие расположенного неподалеку аббатства святого Франциска Ассизского и разгон его братии по причинам, ставшим поводом для многочисленных слухов и разговоров, последовавших после 1493 года.

Другие события включают в себя превращение церкви в конюшню солдатами Кромвеля, а также визит Уильяма Вордсворта[4], коего развалины аббатства подвигли к написанию одного из его самых скучных и нравоучительных сонетов.

Но если все сказанное выше исключить, то время текло над Мидвичем спокойно и равномерно.

Да и местные жители, кроме немногих юнцов и девиц, охваченных возрастной неврастенией, не испытывали желания жить иначе. В самом деле, исключая викария и его жену, чету Зиллейби в Кайл-Мэноре, доктора, фельдшерицу, нас с Джанет и, разумеется, научный персонал Грейнджа, многие поколения аборигенов жили как бы в сонном царстве, ставшем нормой их жизни.

Днем 26 сентября, казалось, ни одна тучка не предвещала будущих бедствий. Возможно, миссис Брант, жена кузнеца, и почуяла что-то зловещее, узрев на своем поле девять сорок, как она впоследствии уверяла; а мисс Огл, почтмейстерша, может быть, и встревожилась зрелищем привидевшегося ей накануне во сне гигантского летучего вампира. Но даже если все это и имело место, то, к сожалению, дурные предчувствия у миссис Брант и страшные сны у мисс Огл случались слишком часто, чтобы сыграть роль надежного предвестника. Никаких других свидетельств, что в понедельник вечером Мидвичу предстояло нечто необычайное, не существовало. Совершенно нормальным он показался и нам с Джанет, когда мы уезжали в Лондон. И тем не менее, во вторник 27-го…

Мы заперли машину; перелезли через калитку и пошли по стерне, стараясь держаться поближе к живой изгороди. Когда изгородь кончилась, перед нами открылось еще одно сжатое поле. Мы пересекли его наискосок и уперлись в следующую изгородь, — причем столь высокую, что пришлось довольно долго идти вдоль нее, отыскивая, где перелезть. Наконец мы поднялись на холм, откуда был виден Мидвич. Точнее, сам Мидвич заслоняли деревья — но мы увидели несколько столбов серого дыма, лениво поднимающихся в воздух, а также церковный шпиль, торчащий над вязами. На соседнем поле виднелись четыре-пять коров, которые, как мне показалось, крепко спали, лежа на земле.

Я не сельский житель, я всего лишь заезжий обыватель, но помню, как в подсознании мелькнуло ощущение какой-то ошибки в этой мирной картине.

Коровы, лежащие на брюхе и лениво пережевывающие жвачку, — дело обычное, а вот коровы, крепко спящие на боку, — это уж извините! Но в тот момент мысль эта еще полностью не сформировалась, возникло только ощущение, что тут что-то не так. Мы пошли дальше. Перелезли через изгородь того поля, где лежали коровы, и пересекли его. Вдруг кто-то окликнул нас — слева, издалека. Я оглянулся и увидел человека в хаки. Он кричал что-то неразборчивое, но по тому, как он размахивал своей палкой, было очевидно, что от нас требуют, чтобы мы убирались прочь. Я остановился.

— Пошли, Ричард! Он же далеко! — нетерпеливо крикнула Джанет, вырываясь вперед.

Я все еще колебался, продолжая рассматривать незнакомца, который потрясал палкой энергичней, чем прежде, а орал еще громче, хотя и ничуть не разборчивее. Потом решил последовать примеру Джанет. К этому времени она опередила меня ярдов на двадцать, но не успел я сделать и нескольких шагов, как Джанет вдруг закачалась и беззвучно рухнула на землю.

Я замер как вкопанный. Рефлекторно. Если бы она упала с вывихнутой коленкой или просто споткнулась, я бы побежал, кинулся к ней. Но все произошло так внезапно, так жутко, что на мгновение мной овладела идиотская мысль, будто Джанет застрелили. Ступор прошел так же быстро, как и возник. Я рванулся с места. Каким-то краем сознания я улавливал, что человек с палкой все еще кричит, но это не остановило меня. Я бежал к Джанет.

И не добежал.

Я вырубился так моментально, что даже не увидел, как вздыбилась земля, чтобы с силой ударить меня по лицу.

Глава 2

В МИДВИЧЕ ВСЕ СПОКОЙНО

Как я уже говорил, 26 сентября в Мидвиче царило полное спокойствие.

Позже я предпринял собственное расследование и узнал практически обо всех, где они были и что делали в тот вечер.

В «Косе и камне», например, обслуживали завсегдатаев, число которых, вообще говоря, было величиной постоянной. Кое-кто из молодежи отправился в Трайн в киношку; кстати, в большинстве своем это были те же люди, что ездили туда и в прошлый понедельник. Мисс Огл на почте вязала возле коммутатора, как обычно, находя, что бытовые разговоры горожан куда интереснее, чем то, что передается по радио. Мистер Таппер, работавший садовником до того, как выиграл фантастический приз в футбольном тотализаторе, был крайне раздражен неполадками в своем призовом телевизоре, у которого барахлил красный спектр, и поносил его такими словами, что миссис Таппер отправилась спать. В окнах одной-двух комнат лабораторного крыла Грейнджа все еще горел свет, в чем не было ничего необычного: как правило, два-три сотрудника продолжали свои таинственные исследования далеко за полночь.

Все было как обычно, но любой самый непримечательный день может стать для кого-то совершенно исключительным. Как я уже говорил, из-за моего дня рождения окна в нашем коттедже были закрыты и темны. А в Кайл-Мэноре случилось так, что именно в этот день мисс Феррилин Зиллейби доказала младшему лейтенанту Алану Хьюэсу, что помолвка фактически требует участия не двух персон, а большего числа и что было бы правильнее известить об этом событии и ее отца. Алан, после некоторых колебаний и возражений, позволил доставить себя к дверям кабинета Гордона Зиллейби, дабы ознакомить последнего со сложившейся ситуацией.

Он обнаружил седовласого, элегантного хозяина Кайл-Мэнора в глубоком мягком кресле, с закрытыми глазами, откинувшимся на удобную спинку, так что с первого взгляда могло показаться, что он спит усыпленный дивной музыкой, заполнявшей комнату.

Молча, не открывая глаз, Зиллейби разрушил это впечатление, легким движением руки указав на другое кресло, а затем приложил палец к губам, призывая соблюдать тишину.

Алан на цыпочках подошел к креслу и сел; Последовала интерлюдия, во время которой все заготовленные ранее фразы, уже державшиеся на самом кончике языка Алана, внезапно исчезли где-то в глотке, и в течение следующих минут десяти Алану пришлось посвятить себя исключительно созерцанию кабинета.

Стены от пола до потолка занимали книги, и лишь дверь, через которую он вошел, нарушала стройность книжных рядов. Книги, книги, книги, расставленные в невысоких шкафах, заполняли комнату по всему периметру, прерываясь лишь широкими французскими окнами, камином, где поблескивал приятный, — но не очень нужный в эту погоду огонь, и отличным проигрывателем.

Один из застекленных шкафов был полностью отведен под «Труды» Зиллейби — в разных изданиях и на всевозможных языках, причем на нижних полках предусмотрительно было оставлено место для будущих поступлений.

Над этим шкафом висел набросок красной сангиной, изображавший красивого молодого человека, в котором легко узнавался Гордон Зиллейби, только моложе лет на сорок. На другом шкафу отличный бронзовый бюст отражал то впечатление, которое двадцатый пятью годами позже Зиллейби произвел на Эпштейна. Несколько подписанных фотографий различных знаменитостей висели на стенах. Каминная полка и стена возле камина отводились домашним реликвиям. Рядом с портретами отца и матери Гордона, его брата и двух сестер располагался очень похожий портрет Феррилин и портрет ее матери — (миссис Зиллейби номер один).

Портрет Анжелы — нынешней миссис Зиллейби — украшал центр кабинета — огромный, обитый кожей стол, на котором писались знаменитые «Труды».

Вспомнив о «Трудах», Алан подумал, что его визит, похоже, не совсем уместен — налицо было явное рождение нового «Труда». Этим, видимо, и объяснялся очевидный в момент рождения отрыв Зиллейби от реальной жизни.

«Он всегда становится таким, когда его мысль начинает бурлить, — объясняла ему Феррилин. — Что-то из него уходит. Он отправляется, в дальние прогулки, забывает, где находится, звонит, чтобы за ним приехали и забрали домой. В такие минуты с ним бывает очень трудно, но все налаживается, когда он садится за стол писать книгу. Однако до этого за ним приходится строго следить, а то он начисто забывает о еде. Вот так вот».

Комната с комфортабельными креслами, мягким освещением и толстым ковром показалась Алану практическим воплощением взглядов ее хозяина на важность сбалансированного существования. Он вспомнил, что в «Пока мы живы» — единственной работе Зиллейби, которую он прочел, тот рассматривает и аскетизм, и чрезмерное эпикурейство в духе проявлений низкого уровня общественной адаптации. Это была интересная, подумал Алан, но мрачноватая книга; автор, по его мнению, придавал слишком большое значение тому факту, что нынешнее поколение куда динамичнее и куда менее отягощено иллюзиями, чем все предшествующие…

Наконец, поднявшись крещендо, музыка оборвалась. Зиллейби выключил проигрыватель, щелкнув переключателем на подлокотнике кресла, открыл глаза и взглянул на Алана.

— Надеюсь, вы не скучали? — осведомился он. — У меня такое чувство, что уж если играют Баха, то прерывать грешно. Кроме того, — добавил он, бросив взгляд на проигрыватель, — у нас еще не выработался инстинкт обращения с такими новшествами. Делается ли, например, искусство-музыканта менее достойным уважения, когда сам музыкант отсутствует? В чем заключается деликатность? В том, что я уступаю вам, вы — мне, а мы вместе — гению, даже если это гений, так сказать, не из первого разряда. Кто знает? Вряд ли мы дознаемся до этого на нашем веку.

Мне кажется, нам плохо удается интеграция технических новаций в общественную жизнь. Мир, который запечатлен в пособиях по этикету, распался на куски еще в конце прошлого столетия, а нового кодекса, определяющего поведение в отношении к новоизобретенным сущностям, еще не появилось. Нет даже правил, нарушение которых могло бы рассматриваться как еще один удар по свободе. Жаль, не правда ли?

— Э-э-э… да, конечно, — согласился Алан. — Я, э-э…

— Хотя, заметьте, — продолжал Зиллейби, — считается demode[5] признавать существование подобной проблемы. Истинное детище нашего столетия не заинтересовано в достижении внутренней согласованности с этими новациями. Оно лишь жадно усваивает их по мере появления. И только когда оно сталкивается с чем-то очень большим, оно проникается сознанием существования социальных последствий, но и тогда, вместо того чтобы искать консенсус, оно бросается на поиск несуществующего простого выхода из сложной ситуации: в виде ограничения, запрещения и тому подобного, как в случае с водородной бомбой.

— Э-э-э… Да, я думаю, вы правы… Но я хотел…

Зиллейби уловил в голосе собеседника явное безразличие к его словам.

— Когда человек молод, — продолжал он задумчиво, — то необычный, неформальный, стихийный образ жизни представляется ему весьма романтичным.

Но не таковы, согласитесь, основы, на которых стоит этот очень сложный мир. К счастью, мы — люди Запада — все еще сохраняем определенный этический каркас, хотя и у нас появились признаки того, что этот скелет уже не может с прежней надежностью выдерживать груз новых знаний. Вы согласны со мной?

Алан тяжело вздохнул. Воспоминания о своих прежних барахтаниях в сетях логических построений Зиллейби заставили его избрать самый прямой путь.

— Видите ли, сэр, я хотел бы поговорить с вами о совершенно другом деле, — сказал он.

Когда Зиллейби встречался с препятствиями, прерывавшими плавное течение его речи, он старался воспринимать их с должной снисходительностью. Поэтому он на время отложил анализ этического каркаса и ответил:

— Конечно, конечно, мой мальчик. Разумеется! О чем же?

— Это… это касается Феррилин…

— Феррилин? Ах, да! Боюсь, что она уехала в Лондон на пару дней, чтобы навестить мать. Должна вернуться завтра.

— Э-э-э… но она же только сегодня вернулась, мистер Зиллейби!

— Вот как! — воскликнул Зиллейби. Потом, подумав, добавил: — Конечно!

Она же ужинала с нами! И вы — тоже! — сказал он с торжеством в голосе.

— Да, — ответил Алан и, продолжая настойчиво преследовать представившийся ему шанс, бросился в изложение своих проблем, с отчаянием ощущая, что от заготовленных фраз не осталось камня на камне.

Зиллейби терпеливо слушал, пока Алан продирался к концу своего повествования, завершив его словами:

— И я надеюсь, сэр, что у вас не будет возражений против нашего официального обручения…

Тут глаза Зиллейби округлились.

— Дорогой мой, вы, по-видимому, несколько преувеличиваете мою роль.

Феррилин вполне разумная девочка, и у меня нет ни малейшего сомнения, что к настоящему времени и Феррилин, и ее мать знают о вас все, что нужно и, надо думать, уже приняли глубоко обоснованное решение.

— Но я еще не встречался с миссис Холдер, — возразил Алан.

— Ну, если бы вы были знакомы, то ориентировались бы в ситуации куда лучше. Джейн — великий организатор, — ответил Зиллейби, благосклонно поглядывая на портрет на каминной полке. Затем он встал. — Что ж, свою роль вы сыграли вполне достойно. Значит, и мне следует вести себя так, как полагает нужным Феррилин. Не будете ли вы добры собрать здесь всю компанию, пока я распоряжусь насчет бутылки?

Через несколько минут, когда вокруг него собрались жена, дочь и будущий зять, Зиллейби поднял бокал.

— Выпьем же, — объявил он, — за соединение любящих душ. Правда, институт брака в том виде, в котором он поддерживается церковью и государством, представляет собой удручающе механистический подход к проблеме партнерства и практически мало чем отличается от взглядов Ноя.

Человеческий дух, однако, могуч, и любви нередко удается выжить в окружении грубых социальных институтов и установок. Поэтому будем надеяться…

— Папочка, — прервала его Феррилин, — сейчас уже больше десяти, а Алан должен добраться до своего лагеря вовремя, а то его засунут «на губу» или еще куда-нибудь. Все, что тебе следует сказать, — это: «Долгой жизни и долгого счастья вам обоим!»

— О! — воскликнул мистер Зиллейби. — А ты уверена, что этого достаточно? Мне кажется, это слишком лаконично. Однако, если ты полагаешь, что подобное обращение более соответствует данным обстоятельствам, я так и скажу, дорогая. С большим удовольствием скажу.

Что и сделал.

Алан поставил пустой бокал.

— Боюсь, то, что сказала Феррилин, близко к истине, сэр. Мне пора, — сказал он.

Зиллейби, соболезнуя, покачал головой.

— У вас сейчас тяжелое время. Как долго оно еще продлится?

Алан ответил, что надеется освободиться от службы месяца через три.

Зиллейби снова кивнул.

— Надеюсь, полученный опыт пойдет вам на пользу. Иногда мне жаль, что сам я им не обзавелся. Для первой войны был слишком молод, во вторую был откомандирован в министерство информации, хотя предпочел бы что-нибудь более интересное. Ну, что ж, спокойной ночи, дружок. Это… — Тут он прервал речь, пораженный внезапной мыслью. — Боже мой! Мы так привыкли называть вас просто Аланом, что я, оказывается, даже не знаю вашей фамилии. Может, наведем порядок в этом деле?

Алан назвался, и они снова подали друг другу руки.

Когда Алан и Феррилин вышли в холл, он посмотрел на часы.

— Слушай, мне надо поторапливаться. Увидимся завтра, любимая. В шесть. Спокойной ночи, родная.

В дверях они горячо и торопливо поцеловались, и Алан сбежал по ступенькам к своей красной машине, стоявшей у подъезда. Зажигание сработало четко, мотор взревел. Алан дал газу и, выбросив фонтаны гравия из-под задних колес, умчался.

Феррилин долго смотрела на удаляющиеся красные огни машины. Постояла, прислушиваясь, пока рев мотора не превратился в едва слышный гул, затем закрыла парадную дверь. Входя в кабинет она заметила, что часы в холле показывают 10 часов 15 минут.

Итак, в 10.15 в Мидвиче ничего неординарного еще не случилось.

С отъездом Алана мирная тишина снова распростерлась над селением, только и мечтавшем поскорее завершить свой трудовой день и приготовиться к наступлению такого же мирного и лишенного потрясений дня завтрашнего.

Окна многих коттеджей еще отбрасывали желтые полосы света в темноту теплого вечера, отражаясь в каплях недавно прошедшего дождя. Внезапные взрывы голосов и смеха, раздававшиеся время от времени, были не местного происхождения. Они исходили из телевизоров и прочей звучащей аппаратуры.

Эти звуки как бы создавали фон, при котором большая часть жителей Мидвича готовилась отойти ко сну. Многие — самые старые и самые юные — уже спали, а хозяйки торопились наполнить кипятком свои постельные грелки.

Из «Косы и камня» выпроваживали последних клиентов, которые оттягивали свой уход, выпрашивая «посошок на дорожку». К 10.15 все, кроме Гарри Кранкхарта и Альфреда Уатта, продолжавших спор о минеральных удобрениях, уже добрались до своих жилищ.

Истекающему дню предстояло завершиться еще одним событием — приездом автобуса, который должен был доставить в Мидвич его самых светских представителей, ездивших в Трайн. После этого у Мидвича откладывать свой сон уже не было оснований.

В доме викария мисс Полли Растон в 10.15 размышляла о том, что если бы она улеглась в постель полчаса назад, то сейчас наслаждалась бы книгой, бесполезно покоившейся у нее на коленях, а не играла бы роль свидетельницы соперничества между дядей и теткой. Ибо в одном углу комнаты дядя Губерт — преподобный Губерт Либоди — пытался участвовать в передававшейся по третьей программе дискуссии о дософокловой концепции эдипова комплекса, в то время как в другом углу тетя Дора беседовала по телефону. Дядя Губерт, справедливо считая, что наука не должна быть утоплена в чепухе, уже дважды увеличивал громкость, причем звуковые возможности телевизора были далеко не исчерпаны. Винить его в том, что он и не догадывался о важности того, что ему казалось лишь пустой женской болтовней, было никак нельзя. Об этом догадаться не смог бы никто.

Звонили из Северного Кенсингтона (Лондон), где миссис Клюи вдруг ощутила нужду в своей старинной подруге миссис Либоди. К 10.15 им, наконец, удалось добраться до сути дела.

— А теперь, Дора, скажи, но только помни, что мне нужен совершенно откровенный ответ, как ты думаешь, в случае Кэтти, что лучше — белый шелк или белая парча?

Миссис Либоди «тянула резину». Ясно, что в таком контексте слово «откровенный» никак нельзя было счесть случайностью, и, зная миссис Клюи, можно было, по меньшей мере, сожалеть, что она не сделала хотя бы легчайшего намека. Вероятно, сатин, думала миссис Либоди, но ей не хотелось ставить на карту столь долгую дружбу. Она попыталась нащупать верный ответ.

— Конечно, для столь юной новобрачной… Хотя Кэтти вряд ли можно считать очень юной, и поэтому…

— Разумеется, не очень юной, — согласилась миссис Клюи и замолчала.

Миссис Либоди мысленно предала анафеме как настойчивость своей подруги, так и третью программу супруга, мешавшую ей трезво мыслить и отыскивать верное решение.

— Что ж, — сказала она наконец. — И тот и другой материал очаровательны, разумеется, но для Кэтти я бы…

И в это мгновение ее голос в трубке прервался.

Далеко отсюда, в Северном Кенсингтоне, миссис Клюи с нетерпением дожидалась ответа и посматривала на часы. Не дождавшись, она нажала на рычаг, а потом набрала ноль.

— Я хочу принести жалобу, — заявила она. — Меня только что прервали в разгар очень важного разговора.

Станция ответила, что попытается соединить ее снова. Через несколько минут она проинформировала миссис Клюи о тщетности своих усилий.

— Безобразно работаете! — распалилась миссис Клюи. — Я подам на вас письменную жалобу. Отказываюсь оплачивать хотя бы минуту сверх фактического времени разговора. С какой это стати я стану платить за такую работу! Нас прервали точно в десять семнадцать.

Работник станции ответил с подобающим тактом и записал для отчета время окончания разговора:

22.17 мин. 26 сент

Глава 3

МИДВИЧ УСНУЛ

С 10.17 информация из Мидвича поступает эпизодически. Все телефоны отключились. Автобус, следовавший через Мидвич, до Стауча не добрался, а грузовик, отправленный на розыски автобуса, не вернулся обратно. В Трайн поступило сообщение от ВВС о каком-то неопознанном летающем объекте, не принадлежащем ВВС, который был засечен радарами вблизи Мидвича, возможно, в момент посадки. Некто, живущий в Опали, позвонил, что в Мидвиче пожар, но противопожарных мер, видимо, не принято. Пожарная машина из Трайна выехала, но дальнейших сведений о ней не поступило. Полиция Трайна выслала патрульный автомобиль с целью установить, что же случилось с пожарниками, но и полицейская машина канула в неизвестность. Из Оппли пришло известие о втором пожаре, но, видя, что его не тушат, позвонили по телефону констеблю Бобби в Стауче, который на велосипеде отправился в Мидвич. О нем тоже больше известий не было.

Рассвет 27 сентября больше всего напоминал кучу грязного тряпья, мокнувшего в корыте неба, с просачивающимся через него капля за каплей серым светом. Тем не менее, и в Стауче, и в Оппли петухи уже пропели, а другие пташки приветствовали рассвет более мелодичными трелями. В Мидвиче, однако, петухи молчали.

К тому же в Оппли и Стауче, как и всюду, во всех домах уже тянулись из постелей руки, чтобы заглушить звон будильников, тогда как в Мидвиче будильники звенели, пока завод не иссяк.

В других поселках заспанные мужчины уже выходили из домов, приветствуя товарищей по несчастью сонным пожеланием доброго утра. В Мидвиче же никто и никого не приветствовал.

Мидвич пребывал в трансе.

В то время как остальной мир уже принялся наполнять окружающее пространство шумом своей деятельности, Мидвич продолжал спать. Спали мужчины, спали женщины, спали лошади и коровы, спали овцы, спали куры, ласточки, кроты и мыши. Мидвич потонул в глубокой тишине, нарушаемой лишь шепотом листьев, боем церковных часов да плеском воды в речке Оппли, срывающейся с мельничной плотины.

Рассвет еще не окреп и только-только начинал разгораться, когда пикап оливкового цвета с плохо различимой в сумерках надписью: «Почта и телефон» выехал из Трайна с целью восстановить связь между Мидвичем и остальным миром.

В Стауче он ненадолго остановился у будки-автомата, чтобы проверить, не обнаружил ли Мидвич признаков жизни. Мидвич их не обнаружил и продолжал находиться в глубокой летаргии, в коей пребывал с 10.17 прошлого вечера.

Пикап снова двинулся вперед, яростно дребезжа в неуверенном свете разгоравшегося утра.

— Бог ты мой! — сказал линейный мастер своему компаньону-шоферу. — Бог ты мой! Этой, значит, мисс Огл нынче уж не отвертеться от неприятностей с ее величеством королевой из-за ейных грехов.

— Непонятно мне это, — возразил шофер. — Если хочешь знать, то старушонка эта вечно подслушивает разговоры — и днем и ночью, было бы только кому разговаривать. Так оно и идет одно к одному, — несколько загадочно закончил он.

Выехав из Стауча, пикап круто свернул вправо и примерно полмили или около того трясся по окружному проселку. Затем свернул еще раз и столкнулся с ситуацией, потребовавшей от водителя напряжения всех умственных сил.

Первой обнаружилась почти опрокинувшаяся набок пожарная машина, колеса которой с одного борта глубоко погрузились в кювет; далее виднелся черный лимузин, наполовину въехавший на откос с другой стороны дороги. За ним лежал велосипед и неподвижное тело человека рядом.

Шофер резко вывернул руль, намереваясь описать нечто вроде латинского «S», чтобы избежать столкновения с одной из машин, но закончить этот маневр не смог, так как пикап вынесло на узенькую бровку, проволокло несколько ярдов, и машина боком застряла в зеленой изгороди.

Час спустя первый утренний автобус на большой скорости, так как пассажиры (ребятишки, учившиеся в школе Трайна) на него садились только в Мидвиче, с грохотом выехал на тот же поворот и аккуратно застрял в промежутке между пожарной машиной и пикапом, полностью заблокировав дорогу.

На другой мидвичской дороге, той, что соединяла его с Оппли, аналогичное скопление машин придавало ей некоторое сходство со свалкой изношенных механизмов, вдруг возникшей тут за ночь. На этой стороне первым, кому удалось избежать столкновения, был почтовый грузовичок.

Один из сидевших в нем мужчин вышел и зашагал вперед, чтобы выяснить причину катастрофы. Он уже подходил к задней двери неподвижного автобуса, когда, без всякого предупреждения, как-то странно сломался и рухнул на землю. У водителя отвисла челюсть, и он ошеломленно уставился в пространство. Тут его взгляд упал на лица пассажиров автобуса, сидевших совершенно неподвижно. Водитель дал задний ход, развернулся и помчался в Оппли, чтобы оттуда позвонить по первому попавшемуся телефону.

Почти одновременно то же самое произошло с водителем хлебного фургона на дороге из Стауча, так что примерно через 20 минут на обоих подходах к Мидвичу были предприняты сходные акции. Первыми примчались машины скорой помощи, чем-то смахивающие на механизированных сэров Галахадов[6]. Задние двери их распахнулись. Оттуда, на ходу застегивая пуговицы халатов и предусмотрительно гася огоньки сигарет, вышли форменно одетые мужчины. Они оглядели завалы профессиональным, уверенным взглядом, вытащили носилки и собрались идти вперед…

На дороге из Оппли первая пара санитаров достигла лежащего ничком почтальона, но, когда санитар, шедший впереди, поравнялся с телом, он вдруг закачался, согнулся и рухнул на ноги уже имевшейся жертвы. Санитар, что шел сзади, выпучил глаза. Из возгласов, раздавшихся за его спиной, он уловил только слово «газ», молниеносно, словно обжегся, бросил ручки носилок и быстро отступил назад.

Был устроен «военный» совет. Наконец водитель «скорой помощи», покачав головой, вынес вердикт.

— Не наша это работа, ребята, — заявил он с видом профсоюзного деятеля, вносящего важное предложение. — Я так считаю, что тут нужны пожарники.

— А по мне — так уж лучше солдаты, — откликнулся санитар. — Тут противогазы требуются, а не просто маски от дыма, вот что.

Глава 4

ОПЕРАЦИЯ «МИДВИЧ»

Примерно в то время, когда мы с Джанет подъезжали к Трайну, лейтенант Алан Хьюэс стоял рядом со старшим пожарным Норрисом на дороге из Оппли.

Они заинтересованно следили, как один из пожарных пытался достать длинным багром поверженного санитара. Наконец крюк за что-то уцепился и потащил за собой тело. Оно проехало по асфальту ярда полтора, после чего внезапно село и выругалось.

Алану показалось, что он никогда не слышал ничего более прекрасного, чем эта брань. Та острая тревога, с которой он прибыл на место происшествия, несколько улеглась еще тогда, когда выяснилось, что жертвы этого невероятного события потихоньку, но достаточно отчетливо дышат.

Теперь же стало ясно, что, по крайней мере, одна из предполагаемых жертв не обнаруживает никаких явных отрицательных последствий почти полуторачасового пребывания в бесчувственном состоянии.

— Отлично, — сказал Алан. — Если с ним все в порядке, то весьма вероятно, что и со всеми остальными — тоже, хотя все это и не приближает нас к ответу на вопрос — что же все-таки произошло?

Следующим, кого выволокли из зоны, был почтальон. Он пробыл без сознания дольше, чем санитар, но его пробуждение было столь же внезапным и окончательным.

— Граница, видимо, очень четкая и стоит на месте, — добавил Алан. — А кто-нибудь слышал о неподвижном газе, да еще при ветреной погоде? Сущая нелепица!

— Испарением капель, разбрызганных по земле, тоже ничего не объяснишь, — отозвался старший пожарный. — Будто их по голове кто-то трахнул. Я о такой воздушно-капельной инфекции и не слыхивал, ей-богу.

Алан утвердительно кивнул.

— Да, — согласился ой, — летучее вещество давно уж унесло бы ветром.

Тем более, что его должны были бы распылить еще прошлым вечером, чтобы оно могло воздействовать на пассажиров автобуса. Ведь автобус прибывает в Мидвич в 10.25, а я сам проехал этот отрезок шоссе несколькими минутами раньше. Тогда тут все было в порядке. Автобус я встретил, когда въезжал в Оппли.

— Интересно, как далеко вглубь простирается зона поражения? — задумчиво произнес пожарный. — Наверняка она довольно широка, иначе были бы и машины, ехавшие навстречу.

Они с любопытством взглянули на отрезок дороги, ведущей в Мидвич. За машинами дорога была чиста, девственно пустынна, сверкающий асфальт тянулся вплоть до первого поворота. Все было как на обычной дороге, уже почти высохшей после сильного ливня. Теперь, когда утренний туман разошелся, видна стала колокольня мидвичской церкви, возвышающаяся над зелеными изгородями. Если позабыть первый план картины, то ничем таинственным впереди и не пахло.

Пожарные с помощью солдат из взвода Алана продолжали вытаскивать тех, кто лежал поближе. Перенесенное, по-видимому, никаких следов на жертвах не оставило. Каждый, кого вытягивали за черту, немедленно садился и уверенно заявлял, что в услугах «скорой помощи» не нуждается.

Теперь надо было выволочь трактор, преградивший путь к автобусу с пассажирами. Алан оставил сержанта и старшего пожарного распоряжаться работами, а сам перелез через изгородь. Тропинка за ней взбиралась на небольшой холмик, позволявший получше рассмотреть окрестности Мидвича.

Алан увидел несколько крыш, в том числе крыши Кайл-Мэнора и Грейнджа, верхушку развалин аббатства, а также две струйки дыма. Мирная картина. Еще несколько шагов — и он достиг точки, откуда увидел валявшихся на земле четырех овец. Зрелище встревожило Алана, но не потому, что он опасался за овец, а потому, что это указывало на гораздо большую ширину зоны поражения, чем он рассчитывал. Алан задумчиво смотрел на овец и на, ландшафт за ними и тут, чуть дальше, заметил двух коров, лежащих на боку.

Минуту или две он пристально следил за ними — не шевельнутся ли, а затем повернулся и, погруженный в раздумье, пошел по дороге.

— Сержант Деккер! — позвал он.

Подошел сержант и отдал честь.

— Сержант, — сказал Алан, — я хочу, чтобы вы достали мне канарейку. В клетке, конечно.

Сержант мигнул.

— Э-э-э… канарейку, сэр? — с трудом выговорил он.

— Ну, я думаю, майна[7] тоже подойдет. Что-нибудь в этом духе найдется в Оппли, надо полагать. Возьмите джип. Владельцу скажите, что в случае чего он получит компенсацию.

— Я… э-э-э…

— Поторапливайтесь, сержант. Мне она нужна немедленно, так что давайте.

— Слушаюсь, сэр. Э-э… канарейку? — добавил сержант, дабы убедиться, что не ослышался.

— Именно, — кивнул Алан.

Я чувствовал, что меня волокут по земле, лицом вниз. Это было странно. Только что я бежал к Джанет, а затем, без передышки…

Движение прекратилось. Я сел и обнаружил, что окружен толпой народа.

Какой-то пожарник отцеплял от моей одежды крюк весьма зловещего вида. На меня глядел санитар «скорой», и в глазах его светилось что-то нехорошее.

Еще тут были: молоденький солдатик с ведром известки, другой — с картой в руках да еще юный капрал, вооруженный длинным шестом, на конце которого висела птичья клетка. И ничем не обремененный офицер. Дополняла эту сюрреалистическую картину Джанет, лежавшая на том же месте, где упала. Я вскочил на ноги в ту самую минуту, когда пожарный, освободив свой багор, выдвинул его вперед и зацепил крюком пояс ее плаща. Он потащил, пояс, конечно, лопнул, пожарный снова протянул багор и попытался просто перекатить Джанет к нам. Попытка удалась, и она села, очень растрепанная и сердитая.

— Как вы себя чувствуете, мистер Гейфорд? — раздался голос за моей спиной.

Я обернулся и узнал в молодом офицере Алана Хьюэса, с которым мы раза два встречались у Зиллейби.

— Нормально, — ответил я. — А что тут происходит?

Он ничего не ответил и помог Джанет подняться на ноги. Потом повернулся к капралу.

— Мне придется вернуться на дорогу. Продолжайте работать, капрал.

— Есть, сэр! — отозвался капрал. Он наклонил горизонтально шест с висящей на конце клеткой и выдвинул его вперед. Птичка упала с жердочки на песчаное дно клетки. Капрал потянул клетку к себе — птичка раздраженно пискнула и тут же снова вспрыгнула на жердочку. Солдат, державший ведро, сделал шаг вперед и кистью провел полосу по траве, другой солдат что-то отметил на карте. Вся группа перешла на десяток ярдов дальше и процедура повторилась.

На этот раз с требованием объяснить, что тут происходит, выступила Джанет. Алан рассказал все, что знал, и добавил:

— Совершенно очевидно, что, пока это продолжается, в Мидвич не попадешь. Самое лучшее для вас — вернуться в Трайн и ждать, пока все образуется.

Мы еще раз взглянули на капрала с его командой, как раз застав момент, когда птичка падала с жердочки, затем перевели взгляды на лежавший за мирными полями Мидвич. Приобретенный опыт говорил, что никакой разумной альтернативы предложению Алана нет. Джанет кивнула. Мы поблагодарили молодого Хьюэса и, расставшись с ним, двинулись к машине.

В «Орле» Джанет настояла на том, чтобы на всякий случай снять номер, и тут же отправилась туда. Меня же манил бар. Для полудня он был слишком полон. Явно преобладали приезжие. Большинство разговаривало как-то аффектированно, разбившись на пары или на маленькие группы; некоторые пили в одиночестве, и весьма целеустремленно. Я с трудом пробился к стойке, а когда попытался пройти обратно, держа в руке свой стакан, кто-то буркнул сзади:

— Какого черта ты тут делаешь, Ричард?

Голос был знаком, да и лицо, когда я оглянулся, тоже. Однако мне потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, кто это, — нужно было не только рассеять пелену нескольких прошедших лет, но еще и заменить мысленно твидовый костюм военной формой. Когда я все это проделал, то так и подскочил от радости:

— Бернард, дорогой! — воскликнул я. — Вот уж поистине чудеса!

Давай-ка выберемся из этой толкучки! — Я схватил его за руку и потащил в обеденный зал.

Этот человек возвратил меня в годы юности. Он вернул мне пляжи, Арденны, Рейхсвальд, Рейн. Приятная встреча. Я отправил официанта за новыми порциями выпивки. Потребовалось не менее получаса, чтобы наш энтузиазм поутих.

— Ты мне так и не ответил на вопрос, — напомнил он мне, внимательно приглядываясь. — Я ведь и понятия не имел, что ты связан с этими…

— С кем? — не понял я.

Он слегка кивнул головой в сторону бара.

— С прессой, — объяснил он.

— Ах, с этими! А я-то как раз гадал, кто они такие…

Одна бровь у Бернарда поползла вверх.

— Хорошо, если ты не с ними, тогда что ты тут делаешь?

— Да живу я здесь, — ответил я.

В этот момент в зал вошла Джанет, и я представил ей своего друга.

— Джанет, дорогая, это Бернард Уэсткотт. Был когда-то капитаном, когда мы вместе служили, потом я слышал, что он стал майором, а теперь?

— Полковник, — признался Бернард и вежливо поклонился.

— Очень приятно, — мило улыбнулась Джанет. — Я много слышала о вас, честное слово.

Она пригласила его позавтракать с нами, но он отказался, ответив, что у него дела и что он уже опаздывает. Его, сожаления прозвучали вполне искренне, так что Джанет немедленно предложила:

— Тогда, может быть, вместе поужинаем? Или дома, если попадем туда, или тут, если все еще будем на положении ссыльных…

— Дома? — удивился Уэсткотт.

— В Мидвиче, — объяснила она. — Эго милях в восьми отсюда.

Голос Бернарда чуточку изменился:

— Вы живете в Мидвиче? — спросил он, переводя взор с Джанет на меня.

— И как давно?

— Да уж около года, — ответил я. — Нам бы давно полагалось вернуться, но… — И тут пришлось объяснять ему, каким образом мы оказались в «Орле».

Когда я закончил рассказ, он немного поразмышлял, а затем, похоже, принял решение и обратился к Джанет:

— Миссис Гейфорд, может быть, вы разрешите мне утащить вашего мужа с собой на некоторое время? Я прибыл сюда именно по делам Мидвича. Думаю, он может быть нам полезен, если захочет, конечно.

— Чтобы понять, что случилось, вы имеете в виду? — спросила Джанет.

— Ну, скажем, в связи с этим. Так каково твое мнение?

— Если смогу быть полезным, — конечно. Хотя и не вижу… А кто такие «вы»?

— Объясню по дороге, — ответил он. — Честно говоря, мне полагалось быть там уже час назад. Я бы не умыкнул его таким манером, если б это не было столь важно, миссис Гейфорд. Вы тут без него не пропадете?

Джанет заверила его, что не пропадет.

— Еще одно, — добавил он, перед тем как уйти, не позволяйте никому из этой банды в баре приставать к вам. Отшейте их, если полезут. Они тут обнаглели вконец, особенно когда узнали, что издателям запрещено касаться мидвичской истории. Поэтому — ни слова с ними. А вам я все расскажу потом.

— Идет Умру от любопытства, но не сдамся. Можете на меня положиться, — согласилась Джанет, и мы ушли.

Командный пункт находился на дороге из Оппли, рядом с границей пораженной территории. У полицейской заставы Бернард показал свой пропуск.

Дежурный констебль отдал честь, и мы беспрепятственно проследовали дальше.

Молоденький офицер с тремя звездочками, комфортабельно расположившийся в палатке, очень обрадовался нашему прибытию, решив, что раз полковник Лэтчер инспектирует войска, то его обязанность — ввести нас в курс дела.

Судя по всему, птички в клетках уже завершили свою работу и были возвращены своим любящим, хотя и не слишком патриотически настроенным хозяевам.

— Наверняка нам достанется от Общества защиты животных, да и в суд на нас могут подать, если пичуги схватят простуду или что-то еще, — сказал капитан. — Но результат есть. — И он показал крупномасштабную карту, на которой ясно виднелась правильная окружность, диаметром около двух миль, с церковью чуть южнее и восточнее математического центра.

— Вот так, — хмыкнул капитан. — Насколько нам известно, это не пояс, а круг. С наблюдательного пункта на колокольне в Оппли нигде никакого движения не видно, к тому же прямо на дороге возле кабачка лежит пара мужских тел, которые тоже не двигаются. А вот что это такое, — мы так и не выяснили. Установлено, что преграда неподвижна, невидима, не имеет запаха; не регистрируется радарами или эхолотами, производит мгновенное действие на млекопитающих, птиц, рептилий и насекомых, причем это воздействие не оставляет побочных эффектов, во всяком случае, прямых, хотя, разумеется, люди в автобусе и другие, которым пришлось пробыть без сознания долгое время; чувствуют себя неважно из-за переохлаждения. Вот пока и все.

Откровенно говоря, что бы это могло значить, мы, увы, не знаем.

Бернард задал ему несколько вопросов, которые почти ничего не прояснили, а потом мы направились на поиски полковника Лэтчера. Тот обнаружился очень скоро в обществе пожилого мужчины, который оказался начальником полиции графства Уиншир. Оба, в сопровождении менее важных чинов, стояли на небольшом холмике, озирая окрестности. Вид сей группы напоминал гравюру XVIII века, изображающую генералов, наблюдающих за битвой, исход которой не слишком ясен. Только битва тут была невидимая.

Бернард представился и представил меня. Полковник внимательно оглядел Бернарда.

— А, — сказал он, — значит, это вы заявили мне по телефону, что все должно быть шито-крыто?

Прежде чем Бернард успел ответить, вмешался начальник полиции.

— Шито-крыто! Как бы не так! Территория графства — круг диаметром в пару миль — полностью изолирована этой штукой, а вы хотите, чтобы все держалось в секрете!

— Таков приказ, — ответил Бернард. — Служба безопасности…

— Да какого черта они думают…

Обмен мнениями прервал полковник Лэтчер, переведя разговор на деловые рельсы.

— Мы сделали все, что могли, объявив о начале тактических учений. Не очень надежное прикрытие, но на первое время сойдет. Что-то ведь надо сказать. Беда в том, что, возможно, это наше собственное устройство сработало не так, как положено. Теперь ведь все кругом засекречено, толком никто ничего не знает. Понятия не имеем, что творится у соседа, да и у нас самих — тоже. А все из-за этих ученых, которые в лабораториях занимаются какими-то своими делишками. Ну, а как можно справиться с тем, о чем сам не ведаешь? Скоро военной службой будут заправлять одни технари да колдуны.

— Все агентства новостей уже тут как тут, — ворчал начальник полиции.

— Кой-кого из них мы выпроводили, но вы-то знаете, что это за народ! Уж как-нибудь, будьте уверены, они сюда просочатся, начнут повсюду совать носы, и придется их гнать в шею. Но разве им заткнешь глотку!

— Это как раз вас не должно беспокоить, — ответил ему Бернард. — Министерство внутренних дел уже высказалось по этому вопросу. Конечно, они недовольны, но я думаю, смирятся. Все зависит от того, насколько страсть к сенсациям сильнее боязни неприятностей.

— Хм, — отозвался полковник, глядя на мирный пейзаж, простиравшийся перед ним. — Я полагаю, что это будет зависеть от того, покажется прессе лежащая перед нами Спящая Красавица занудой или же дамой с изюминкой.

В течение ближайших двух-трех часов появилось множество новых лиц, представлявших, видимо, интересы различных ведомств — военных и гражданских. Возле дороги в Оппли воздвигли еще одну большую палатку, где в 16.30 состоялось совещание Открыл его полковник Лэтчер обзором ситуации.

Времени это заняло немного. Как раз когда он заканчивал, вошел командир эскадрильи. Он вошел с перекошенным от злости лицом и шмякнул на стол прямо под нос полковнику большой фотоснимок.

— Получайте, джентльмены, — произнес он угрюмо. — Его цена — жизнь двух отличных парней и самолет. Нам еще повезло, что она не оказалась выше. Надеюсь, снимок стоит того.

Мы окружили стол и стали сопоставлять фото с картой.

— А это что такое? — спросил майор из разведки, показывая пальцем.

Объект, на который он показал, представлял собой светлый овал, если судить по отбрасываемой им тени, имевшей форму перевернутой ложки.

Начальник полиции наклонился, чтобы рассмотреть получше.

— Понятия не имею, — признался он. — Похоже на какое-то странное здание, но только это не то. Я был у руин аббатства всего лишь на прошлой неделе, и там ничего похожего не наблюдалось. Кроме того, аббатство — собственность Британской Исторической Ассоциации, а та ничего не строит — только реставрирует.

Кто-то, непрерывно переводя взгляд с карты на снимок и обратно, сказал:

— Чем бы ни был этот объект, он находится точно в центре пораженной зоны, и, если его там не было несколько дней назад, значит, он там приземлился недавно.

— Если это только не скирда, покрытая брезентом, — вмешался другой.

Начальник полиции прокряхтел:

— Поглядите на масштаб, дружище, и на фото. По величине эта штуковина больше дюжины скирд, вместе взятых.

— Тогда что же это за чертовщина? — вопросил майор.

Мы с помощью лупы по очереди изучали фотоснимок.

— А нельзя ли сделать снимок с меньшей высоты? — задал вопрос тот же майор.

— Именно так мы и потеряли самолет, — резко ответил ему командир эскадрильи.

— Как далеко эта… эта пораженная область простирается в высоту?

Командир эскадрильи пожал плечами:

— Узнать это можно, только пролетев над Мидвичем, — ответил он. — Вот это, — он постучал пальцем по фотоснимку, — снято с высоты десять тысяч футов. На этой высоте экипаж никакого влияния зоны не ощущал.

Полковник Лэтчер прочистил горло.

— Двое моих офицеров выдвинули предположение, что область поражения имеет форму полусферы, — заметил он.

— Вполне возможно, — согласился командир эскадрильи, — а возможно, ромбоида или додекаэдра.

— Я так понимаю, — мягко продолжал полковник, — что они наблюдали за полетом птиц, пересекающих зону, и исходили из того, на какой высоте эти птицы теряли сознание. Они говорят, будто на границе круга зона поражения поднимается не вертикально, как стена, то есть это не цилиндр. Она закругляется к центру. Следовательно, это что-то вроде свода или конуса.

По их мнению, скорее всего, полусфера, но наблюдения проводились на слишком небольшом сегменте, чтобы быть уверенным.

— Что ж, это первая реальная помощь, которую мы получили за последнее время, — признал командир эскадрильи. И задумчиво добавил: — Если они правы насчет полусферы, то высота над центром круга должна составить около пяти тысяч футов. А нет ли у них какой-нибудь идеи, как это выяснить, не подвергая опасности летчиков?

— Фактически, — сказал несколько неуверенно полковник Лэтчер, — у одного из них есть. Он предположил, что, возможно, вертолет со спущенной на тросе, длиной в несколько сот футов, птичьей клеткой с канарейкой, мог бы… Ну, я понимаю, что звучит это.

— Нет, — возразил капитан, — это мысль! Вероятно, тот самый парень, благодаря которому установлены границы круга?

— Тот самый, — кивнул полковник Лэтчер.

— Ишь ты, какой спец по орнитологической войне, — прокомментировал командир эскадрильи. — Нам, вероятно, удастся придумать что-нибудь получше канарейки, но за идею спасибо. Однако сегодня уже поздно. Отложим дело на завтрашнее утро и тогда сделаем снимок с меньшей высоты и в косых солнечных лучах.

Тут выступил майор разведки.

— А может, бомбы? — сказал он, просыпаясь. — Скажем, осколочные?

— Бомбы? — переспросил командир эскадрильи, заламывая бровь.

— Стоило бы продумать на всякий случай. Откуда нам знать, чего можно ожидать от этих гостей? Может, все же стоит подготовиться? На случай, если они попробуют удрать? Трахнуть их как следует, но так, чтобы осталось, что исследовать.

— Не слишком ли решительно? — поморщился начальник полиции. — Я так понимаю, объект лучше заполучить целым.

— Верно, — согласился майор, — но пока мы позволяем им делать то, ради чего они сюда заявились, а от нас они отгородились этой стеной.

— Не понимаю, зачем им понадобился Мидвич, — вмешался другой офицер, — думаю, это вынужденная посадка и «завеса» используется для того, чтобы предотвратить наше вмешательство, пока не кончатся ремонтные работы.

— Но ведь там Грейндж, — сказал кто-то с намеком в голосе.

— В любом случае, чем скорее мы получим полномочия вывести эту штуку из строя, тем лучше, — продолжал майор. — Нечего ей здесь болтаться, вот что. Главное, не дать им улизнуть. Слишком уж аппетитная штучка. Не говоря уже о самом объекте, эта защита может оказаться для нас весьма полезна Я предлагаю принять меры для захвата объекта, если возможно — целым, а нет — так в любом виде.

Завязалась дискуссия, результаты которой были весьма скромны, поскольку все участники имели полномочия лишь наблюдать и сообщить по начальству Единственное решение, которое мне запомнилось, касалось пуска осветительных ракет на парашютах с часовым интервалом для наблюдения за Мидвичем ночью да еще подготовки вертолета к завтрашнему утру с целью получения быстрейшей информации Других решений не последовало.

Я никак не мог взять в толк, зачем я тут болтаюсь, равно как и к чему здесь Бернард, который не внес в работу совещания ни малейшего вклада. По дороге обратно я спросил:

— Слушай, а с какого боку ты здесь припека?

— Ну, почему же? У меня тут интерес профессиональный.

— Грейндж? — осведомился я.

— Да. Грейндж входит в мою компетенцию, и, естественно, нас занимает все, что происходит вокруг лаборатории А это происшествие нельзя назвать ординарным, не так ли?

«Нас», как я понял, еще когда он представлялся перед совещанием, означало либо военную разведку вообще, либо какой-то ее отдел.

— Я думал, — сказал я, — что такими делами занимается Специальная служба[8].

— Ну, тут многое зависит от обстоятельств, — туманно ответил он и перевел разговор на другое.

В «Орле» Бернарду удалось получить номер и мы поужинали втроем. Я надеялся, что после ужина он выполнит свое обещание «пояснить все попозже», но, хотя мы переговорили о многом, включая Мидвич, Бернард явно избегал даже упоминания о своих профессиональных интересах. Тем не менее, вечер получился приятный, и, когда ужин кончился, у меня осталось чувство недоумения, как можно столь легкомысленно позволять некоторым людям исчезать из твоей жизни?

В течение вечера я дважды звонил в полицию Трайна, чтобы узнать, не произошло ли изменений в мидвичской ситуации, но оба раза получил ответ, что все по-прежнему. После второго звонка мы решили больше не ждать и, выпив на посошок, разошлись по своим комнатам.

— Приятный человек, — подвела итог вечеру Джанет, закрывая дверь; — Я опасалась, не получится ли встреча ветеранов, как всегда, унылой для жен, но он не дал этому произойти. А зачем он брал тебя с собой днем?

— Это меня и интересует, — признался я. — Видимо, у него были какие-то свои соображения, но, когда дело дошло до них, он стал особенно сдержан.

— Как странно, — сказала Джанет так, будто эта мысль только сейчас пришла ей в голову, — неужели ему нечего было сказать нам об этом деле?

— Ни ему, ни остальным, — заверил я ее. — Собственно говоря, они узнали только то, что мы и сами могли бы им сказать: когда «защита» ударяет по тебе, ты ничего не ощущаешь, зато потом никаких последствий не остается.

— Только это и утешает. Будем надеяться, что и в деревне никому не придется хуже, чем нам.

Утром, когда мы еще спали, офицер метеослужбы дал прогноз, что туман в Мидвиче развеется очень рано, и два летчика сели в вертолет. Им вручили проволочную клетку с двумя прыткими, но крайне недовольными хорьками.

Машина с ревом взмыла в воздух.

— Они считают, что на шести тысячах футов безопасно. Поэтому начнем с семи… так, на всякий случай. И если все о'кей, будем постепенно снижаться.

Наблюдатель уже кончил возиться со своим оборудованием и развлекался, дразня хорьков, пока пилот не скомандовал:

— Готов. Можешь спускать клетку. Сделаем попытку пересечения на семи тысячах.

Клетку просунули в дверь. Наблюдатель вытравил около трехсот футов троса. Машина развернулась, и пилот уведомил Землю, что к первому полету над Мидвичем готов. Наблюдатель лег на пол и стал наблюдать за хорьками в бинокль.

С теми все обстояло благополучно, они носились по клетке и прыгали друг через друга. Наблюдатель отвел бинокль от глаз и повернулся к пилоту:

— Эй, шкипер!

— Да?

— Эта штуковина, которую нам надо было снять возле аббатства…

— Ну?! Что с ней?

— Она либо мираж, либо куда-то смылась.

Глава 5

МИДВИЧ ВОСКРЕСАЕТ

Почти в то же время, когда на вертолете сделали свое открытие, пикет на дороге из Стауча в Мидвич осуществил приблизительное тестирование зоны.

Командовавший здесь сержант швырнул кусок сахара через белую линию на земле и внимательно наблюдал, как псина, к ошейнику которой был пристегнут длинный поводок, кинулась за ним, схватила сахар и с хрустом сожрала.

Сержант с минуту глядел на пса, потом подошел к линии поближе. Здесь он в нерешительности задержался; а потом шагнул вперед и уже более уверенно сделал еще несколько шагов. Стайка грачей с громкими криками пролетела над его головой. Он проследил взглядом, как они исчезали в направлении Мидвича.

— Эй, связист! — крикнул сержант. — Доложи на командный пункт в Оппли. Пораженная зона сократилась, а может, и вовсе исчезла. Подтвердим, когда проведем дополнительную проверку.

За несколько минут до этого Гордон Зиллейби с трудом пошевелился и издал что-то похожее на стон. Он понимал, что лежит на полу, а комната, которая только что была ярко освещена и хорошо протоплена (может быть, даже излишне хорошо), погружена во тьму и холод. В темноте слышалось какое-то шевеление. Потом раздался дрожащий голос Феррилин:

— Что случилось?.. Папа?.. Анжела?.. Где вы все?

Зиллейби попытался привести в движение закоченевшую челюсть. Говорить было больно.

— Я здесь… прямо умираю от холода… Анжела, родная…

— И я здесь, Гордон, — раздался другой дрожащий голос где-то совсем рядом.

Он протянул руку и нащупал что-то, однако пальцы, онемевшие от холода, так и не смогли определить, что это такое. В другом конце комнаты кто-то шуршал.

— Господи, да я же совсем окоченела! О-о-ох! Боже! — жаловалась Феррилин. — О-о-ой! Даже ноги не мои! Эй! Это что еще за стук?!

— Это, кажется, мои з-з-зубы, — с усилием выговорил Зиллейби.

Еще шум, кто-то споткнулся. Потом звякнули портьерные кольца на окне и комнату осветил серый рассвет.

Взор Зиллейби обратился к камину. В глазах его читалось изумление.

Всего минуту назад он сунул туда целое полено, а теперь там не было ничего, кроме стылого пепла. Анжела, сидевшая на ковре рядом с ним, и Феррилин у окна тоже уставились на камин.

— Какого… — начала было Феррилин.

— Может, шампанское виновато? — предположил Зиллейби.

— Ну, ты уж скажешь, папочка.

Хотя протестовал каждый сустав, Зиллейби попытался встать. Было больно, и на время он отказался от дальнейших попыток. Феррилин на негнущихся ногах наконец добралась до камина. Прикоснулась к нему ладонью и постояла, дрожа.

— Давно остыл, — сказала она.

Теперь Феррилин потащилась к стулу с лежащим на нем «Таймсом», но замерзшие пальцы никак не могли ухватить бумагу. Она с негодованием посмотрела на газету и все же умудрилась зажать ее между ладоней и сунуть в камин. Потом, действуя обеими руками, ей удалось подобрать из ведра несколько лучинок и бросить их поверх газеты. Попытка зажечь спичку довела ее почти до слез.

— Пальцы не слушаются, — хныкала Феррилин в полном расстройстве.

Пытаясь зажечь хоть одну спичку, она просыпала их на поддон. Наконец, когда она стала тереть об разбросанные спички весь коробок, какая-то спичка вспыхнула. От нее загорелась и другая. Феррилин подтолкнула их к торчащей из камина газете. Та тут же занялась и пламя расцвело как восхитительный цветок.

Анжела встала и, волоча ноги, добралась до камина. Зиллейби проделал тот же путь на четвереньках. Затрещали лучинки. Все склонились над огнем, ловя руками живительный жар. Окоченевшие пальцы стало слегка покалывать.

Зиллейби возрождался к жизни.

— Странно, — процедил он сквозь зубы, которые все еще срывались на стук. — Странно, что мне потребовалось дожить до такого возраста, чтобы понять причину незыблемости религии огнепоклонников.

На дорогах в Оппли и Стауч громко ревели моторы — их прогревали.

Двумя потоками в Мидвич вливались машины «скорой», пожарные машины, джипы и военные грузовики. Гражданские транспортные средства останавливались, из них выскакивали пассажиры. Военные машины следовали к Хикхэм-лейн, направляясь к аббатству. Исключением из обеих категорий был маленький красный автомобильчик, который свернул и, подпрыгивая, помчался по подъездной дорожке Кайл-Мэнора, где и замер у крыльца, подняв в воздух фонтаны гравия.

Алан Хьюэс ворвался в кабинет Зиллейби, выхватил Феррилин из группы сгрудившихся у — огня людей и прижал к себе.

— Дорогая! — воскликнул он, все еще задыхаясь… — Дорогая! Ты жива?

— Дорогой! — отозвалась Феррилин, как будто это был ответ на вопрос.

После нескольких минут тишины Гордон Зиллейби ответил:

— С нами тоже все в порядке, хотя, надо сказать, мы поражены. И еще окоченели. Вам не кажется…

Алан обернулся и впервые осознал, что тут вся семья.

— Что… начал он и замолчал, так как в это мгновение зажглось электричество. — Чудесно! — обрадовался он. — Сейчас попьем чего-нибудь горяченького! — И исчез, увлекая за собой Феррилин.

— Попьем горяченького! — пробормотал Зиллейби. — Сколько музыки в одной этой простенькой фразе.

Итак, когда мы спустились к завтраку в восьми милях от Мидвича, нас ожидали новости, что полковник Уэсткотт отбыл два часа назад и что Мидвич проснулся, как то и положено делать утром.

Глава 6

МИДВИЧ ПРИХОДИТ В СЕБЯ

На дороге из Стауча все еще стоял полицейский пост, но как жителей Мидвича нас пропустили без задержки, и мы, миновав Местность, которая выглядела вполне обыденно, без всяких приключений добрались наконец до своего коттеджа.

Мы уже гадали насчет того, в каком виде застанем дом, но оказалось, причин для тревоги не было Коттедж стоял целехонький и выглядел точно таким же, каким мы его обвили. Мы вошли и принялись хозяйничать, как делали бы это накануне, не находя никаких изъянов, ну, разве что молоко в холодильнике скисло, так как электричество отключалось. Уже через полчаса вчерашние тревоги стали казаться приснившейся нелепицей, а когда мы вышли пройтись и переговорили с соседями, то обнаружили, что у тех, кто провел эти ночи в Мидвиче, ощущение нереальности происшедшего было еще более глубоким.

И ничего удивительного — как нам указал мистер Зиллейби, представления мидвичцев о происшедшем сводились к тому, что они почему-то вечером не легли в постель, а утром проснулись от холода. Все остальное — досужие вымыслы. Трудно было поверить, что из-за провала в памяти они пропустили целый день, но ведь не мог же весь мир ошибаться! Однако, что касается самих мидвичцев, они в этом не видели ничего интересного, поскольку обязательная предпосылка интереса — наличие интересующегося сознания.

Поэтому Мидвич решил просто не учитывать случившегося и как бы забыл об отнятом у него дне, который стал теперь рассматриваться как день, пролетевший с непривычной быстротой.

Впоследствии такая позиция оказалась исключительно удобной, поскольку происшествие — даже если оно и не находилось под прицелом закона о секретности — на данном отрезке времени вряд ли могло стать газетной сенсацией. В общем, ароматец-то от него исходил сенсационный, но начинки явно не доставало. Конечно, имели место одиннадцать смертельных исходов, а из этого кое-что можно было бы состряпать, но даже в них не хватало пикантных деталей; что же касается рассказов потерпевших, то они отличались прискорбным однообразием, ибо рассказывать, по сути дела, было нечего, кроме как о пробуждении в полузамерзшем виде.

Поэтому мы получили возможность подсчитать свои потери, зализать раны и, вообще без всякого вмешательства со стороны, приспособиться к последствиям того, что позже получило название Потерянного дня.

Вот наша убыль: мистер Уильям Транк — батрак, его жена и ребенок, сгоревшие вместе со своим домом; пожилая чета Стигфилдов, также погибшая в результате пожара; еще один батрак — Герберт Флэгг — найден умершим от переохлаждения в странной и подозрительной близости от коттеджа миссис Гарриман, чей муж в это время работал в пекарне; Гарри Кранкхарт — один из двух мужчин, замеченных наблюдателем с колокольни в Оппли у входа в «Косу и камень», — также погиб от холода, остальные четверо — старики, у которых ни сульфамиды, ни пенициллин не смогли предотвратить развития пневмонии.

Мистер Либоди на следующее воскресенье в переполненной церкви отслужил молебен во здравие всех остальных, и это, плюс последние по счету похороны, утвердило за всем, что произошло, ауру чего-то в действительности не имевшего места.

Правда, неделю или около того в Мидвиче околачивались военные, часто приезжали и уезжали служебные машины, но военные интересовались не самой деревней, а потому особого беспокойства не причиняли. Их внимание было сфокусировано на местности вблизи аббатства, где поставили пост, охранявший глубокую выемку в земле, выглядевшую так, будто недавно тут покоилось нечто очень тяжелое. Инженеры производили замеры, делали кроки, фотографировали. Техники разных специальностей ползали по выемке взад и вперед, таская миноискатели, счетчики Гейгера и другую сложную аппаратуру.

Затем, совершенно неожиданно, военные потеряли к этой яме интерес и уехали.

Расследования в Грейндже продолжались немного дольше, и среди тех, кто их вел, был и Бернард Уэсткотт. Он несколько раз заглядывал к нам, но о том, что происходит, молчал, а мы никаких вопросов не задавали. Мы знали не больше других мидвичцев. Безопасность наложила лапу на всю информацию.

Вплоть до того дня, когда работы были свернуты, а Бернард объявил о своем намерении утром отбыть в Лондон, он так и не обмолвился о Потерянном дне и его последствиях. Но вечером, после минутной паузы в разговоре, он вдруг произнес:

— У меня есть предложение для вас обоих. Если, конечно, вы согласитесь меня выслушать до конца.

— Послушаем — поглядим, — ответил я.

— В общем, речь идет вот о чем: мы считаем нужным какое-то время присматривать за деревушкой, чтобы знать, что тут происходит Мы могли бы внедрить сюда своего человека, который информировал бы нас, но против этого есть возражения Во-первых, ему бы пришлось начинать с нуля во-вторых, для того; чтобы чужаку войти в курс жизни деревни, требуется время; в-третьих, сомнительно, чтобы на данном этапе нам удалось доказать начальству необходимость посылки сюда опытного работника на полную ставку, а если он тут будет находиться не все время, то опять же сомнительно; сможет ли он собрать нужные данные. Если же, с другой стороны, нам удалось бы найти кого-то надежного и уже знакомого с местной жизнью и людьми, чтобы он сообщал нам о всех событиях это было бы лучше во всех отношениях.

Я с минуту думал.

— Во всяком случае, на слух — звучит не очень, — ответил я. — Хотя многое зависит от важности прогнозируемых событий. — Я взглянул на Джанет, и она отозвалась с холодком в голосе:

— Звучит это так, будто нам предлагают шпионить за своими друзьями и соседями. Думаю, профессиональный шпионаж вам подойдет больше.

— Здесь, — поддержал я ее, — наш дом.

Бернард кивнул, будто ничего другого и не ждал.

— Вы считаете себя частью этой общины? — спросил он.

— Мы стараемся быть ею, и, кажется, нам это удается.

— Это хорошо, — он снова кивнул, — то есть хорошо в том случае, если вы чувствуете, что у вас есть перед общиной определенные обязательства.

Последнее абсолютно необходимо. С такой работой может справиться лишь тот кто хочет деревне добра и готов активно добиваться этой цели.

— Не вижу связи. Деревня прожила вполне благополучно много столетий без подобного надзора Я хочу сказать, что ей вполне хватало стараний самих жителей.

— Да, — признал Бернард, — это было верно, но лишь до нынешнего дня.

Теперь Мидвич нуждается в защите со стороны, и он ее получит. И мне кажется, шансы сделать эту защиту оптимальной полностью зависят от того, получим ли мы необходимую информацию.

— Какая еще защита? И от кого?

— Пока главным образом от любопытствующих, — ответил Бернард. — Ты же, надо думать, не считаешь случайностью, что мидвичский Потерянный день не был размазан на газетных страницах в тот же самый час, когда он потерялся? Или что набег журналистов всех мастей, которые бы принялись совать косы во все дыры Мидвича сразу после снятия «стены», не состоялся сам по себе?

— Нет, конечно, — отозвался я. — Разумеется, я понимаю, что тут действовала Служба безопасности. Да ты и сам мне об этом говорил, так что я нисколько не удивился. Я ведь не знаю, чем занимаются в Грейндже, но полагаю, что это секрет.

— Но ведь не один Грейндж уснул, — уточнил Бернард, — заснуло все, что было в радиусе мили вокруг.

— Но, включая Грейндж! Лаборатория-то, вероятно, была главной целью!

Должно быть, штуковина, которая устроила все это, не могла действовать на меньшую дистанцию, или эти люди — кто бы они там ни были — считали необходимым подстраховаться и заблокировать площадь побольше.

— Так считают в деревне? — спросил Бернард.

— Большинство — да, но есть варианты.

— Вот такие вещи меня интересуют. Они все относят на счет Грейнджа, не так ли?

— Конечно. А какая же еще может быть причина? Не Мидвич же?

— Ну, а если я скажу вам, что у меня есть основания считать, что Грейндж не имеет к делу ни малейшего отношения? И что наши очень тщательные расследования полностью это подтверждают?

— Тогда вся эта история оказывается полнейшей чепухой! — запротестовал я.

— Конечно, нет, если не считать несчастный случай видом чепухи.

— Несчастный случай? Ты говоришь о вынужденной посадке?

— Этого я не знаю. — Бернард пожал плечами. — Возможно, что случайность заключается в том, что Грейндж оказался там, где произошла посадка. Но я говорю о другом: почти все жители деревни подверглись странному и неизвестному воздействию. А теперь и вы, и все прочие считаете, что все кончилось и кануло в вечность без следа. Почему?

Мы с Джанет с удивлением уставились на Бернарда.

— Ну, — сказала она, — эта штука ведь возникла и исчезла, так почему бы и нет?

— Что ж, по-вашему, она просто прилетела, отдохнула и улетела, не оставив никаких последствий?

— Не знаю. Никакого видимого воздействия, кроме, разумеется, смертельных исходов, а сами погибшие, к счастью, тоже ничего не ощутили, — ответила Джанет.

— Никакого видимого воздействия, — повторил он. — В нашем обиходе это слово подразумевает многое. Вы можете, например, получить большую дозу рентгеновского облучения, или жесткого гамма-облучения, или еще какого-нибудь без всякого видимого внешнего эффекта. Не стоит особенно волноваться, но, похоже, это именно такой случай. Если бы упомянутые виды излучений были применены, мы бы это обязательно обнаружили. Но нет Однако есть нечто неизвестное нам, способное вызвать то, что я для простоты назову искусственным сном. Пока он кажется странным феноменом, необъяснимым и не вызывающим особого беспокойства Неужели вы полагаете, что поверхностное мнение, будто столь важное событие произошло себе и не стоит ломать над ним голову, оправдано? Не правильнее ли понаблюдать за тем, что происходит дабы убедиться, так это на самом деле или нет?

Джанет чуть смягчилась:

— Вы хотите, чтобы мы или кто-то другой именно этим и занялись для вас? Чтоб искали и отмечали какие-то последствия облучения?

— Мне нужны надежные источники информации о Мидвиче в целом. Я хочу знать во всех деталях о том, как тут идут дела, для того, чтобы, если возникнет необходимость предпринять какие-то шаги, я знал все обстоятельства и мог бы в нужный момент действовать со знанием дела.

— Это звучит так, будто речь идет о помощи в случае несчастья, — сказала Джанет.

— В некотором роде это так и есть. Мне нужны регулярные отчеты о состоянии здоровья Мидвича, его разума и морали, чтобы я мог по-отцовски приглядывать за ним. Здесь нет ничего похожего на шпионаж. Мне нужны сведения, чтобы действовать в интересах Мидвича, когда это окажется необходимым.

С минуту Джанет смотрела ему прямо в глаза.

— Но все-таки вы чего-то боитесь, Бернард?

— Разве я стал бы делать вам такое предложение, если бы знал чего? — возразил он. — Я просто предпринимаю меры предосторожности. Мы не знаем, что это за штука и как она тикает. Мы не может установить здесь карантин, не имея доказательств его необходимости. Но мы должны искать такие доказательства. Вы должны, во всяком случае. Итак, что скажете?

— Не знаю, — признался я. — Дай нам подумать денек-другой, и я тебе сообщу.

— Ладно, — согласился он И мы заговорили о другом.

В течение нескольких последующих дней мы с Джанет не раз возвращались к этой проблеме. В позиции Джанет произошли заметные изменения.

— Что-то он не договаривает, я просто уверена в этом, — говорила она.

— Но что именно?

Я не знал.

— Но ведь это совсем не то, что следить за каким-то определенным лицом?

Я соглашался.

— Ведь, по существу это та же работа, которую делают чиновники социальной службы министерства здравоохранения, не так ли?

Довольно близко, думал я.

— Если мы не согласимся, он начнет искать кого-то другого. В нашей деревне я лично не знаю никого подходящего. А если он внедрит сюда чужака, это будет и плохо и неэффективно, не правда ли?

Я тоже считал, что так оно и будет.

Поэтому, памятуя о стратегическом положении мисс Огл в почтовом отделении, я вместо телефонного звонка написал Бернарду, сообщив, что мы считаем дорогу к сотрудничеству открытой, если нас удовлетворят результаты обсуждения некоторых деталей. В ответе Бернарда предлагалось встретиться во время нашего очередного визита в Лондон. Письмо никак не свидетельствовало о спешке, оно просто выражало желание, чтобы мы держали ухо востро.

Так мы и сделали. Но материала для ушей и глаз было маловато. Через полмесяца после Потерянного дня на глади мидвичского покоя остались лишь крошечные морщинки.

Ничтожное меньшинство, считавшее, что Безопасность украла у них общенациональную славу и фотографии в газетах, успокоилось. Остальные же только радовались, что вмешательство в их образ жизни извне оказалось не слишком заметным. Чаще всего общественное мнение связывало вторжение с наличием Грейнджа и его обитателей. Они полагали, что Потерянный день так или иначе увязан с лабораторией, что, если бы не ее таинственная деятельность, с Мидвичем такого вообще не произошло бы. Другие же расценивали влияние Грейнджа как нечто благословенное.

Мистер Артур Гримм, кавалер О.Б.И.[9], директор лаборатории, арендовал один из коттеджей, принадлежавших Зиллейби, и последний, встретив как-то директора, выразил мнение большинства, что деревня очень многим обязана ученым.

— Если бы не ваше присутствие и вытекающее из этого отношение Безопасности, — сказал Зиллейби, — мы безусловно претерпели бы большие неудобства от прессы, чем от самого Потерянного дня. В нашу личную жизнь вмешались бы, а наша деликатность подверглась бы давлению со стороны трех современных фурий — жуткого союза печатного слова, слова, записанного на пленку, и киношников. Итак, несмотря на испытанные вами неудобства, которые, я полагаю весьма значительными, вы можете принять нашу благодарность за то, что стиль жизни Мидвича не только уцелел, но и почти не пострадал.

Мисс Полли Растон — почти единственная «чужестранка», ставшая участницей этих событий, завершив свой отдых у дяди с теткой, вернулась домой в Лондон. Алан Хьюэс, к своему неудовольствию, узнал, что он не только получил неожиданный перевод в Северную Шотландию, но и будет уволен со службы несколькими неделями позже, чем рассчитывал. Поэтому большую часть времени он был занят перепиской со своей полковой канцелярией, а остальные дни, по-видимому, посвящал обмену письмами с мисс Зиллейби.

Миссис Гарриман — супруга пекаря — изобрела целую серию неубедительных версий касательно факта пребывания тела Герберта Флэгга в ее палисаднике, после чего перешла в атаку и взвалила на мужа тяжкий груз как имевших место, так и воображаемых грехов. Почти все шло как обычно.

Таким образом, спустя три недели происшедшее стало достоянием истории. Даже новые могильные памятники на кладбище над телами усопших в результате известного события казались возникшими там в силу естественного хода вещей. Новоявленная вдова миссис Кранкхарт чувствовала себя превосходно и не давала повода считать, что новое положение тяготит или угнетает ее.

Сейчас я столкнулся с определенным техническим затруднением, поскольку, как я уже говорил, это рассказ не обо мне, а об истории Мидвича. Если бы я излагал информацию в том порядке, как она до меня доходила, мне пришлось бы скакать взад и вперед по ходу событий, в результате чего получилась бы недоступная для понимания каша из отдельных отрывочных эпизодов, где следствия предшествуют причинам. Поэтому мне придется переаранжировать свой рассказ, невзирая на время получения тех или иных сведений, и изложить все в хронологическом порядке. Если такой подход натолкнет кого-то на мысль о сверхъестественной проницательности рассказчика, читатель должен помнить, что все изложенное есть продукт умозаключений, сделанных задним числом.

Так, например, вовсе не сразу, а путем позднейшего анализа событий было установлено, что вскоре после возвращения деревушки к якобы нормальной жизни на фоне общего спокойствия возникли некие водовороты локального направления. Какие-то очаги тревоги, пока еще изолированные и никем не признанные. Это произошло где-то в ноябре, может быть, в начале декабря, хотя возможно, что в некоторых семьях и раньше. Появление этих очагов приблизительно совпадает со временем, когда мисс Феррилин Зиллейби в своей почти ежедневной переписке с Аланом Хьюэсом отметила, что ее казавшиеся необоснованными подозрения внезапно подтвердились.

В письме, не отличавшемся логичностью, она объясняла или, вернее сказать, намекала, что никак не поймет, как это может быть, и, согласно тому, что ей известно, этого просто не могло произойти, потому что, как ни странно, но, по всей видимости, она каким-то таинственным способом забеременела, хотя слово «по-видимому» тут неуместно, так как сомнений никаких нет. Поэтому не может ли Алан получить отпуск на уик-энд, так как ей кажется, такое развитие событий требует быть оговоренным.

Глава 7

НАЧАЛО СОБЫТИЙ

Фактически, как показало дальнейшее расследование, Алан был не первым, кто выслушал исповедь Феррилин. Ее беспокойство и удивление уже имели некоторую давность, и за два-три дня до того, как написать письмо, она решила, что настало время обсудить это дело в семье: во-первых, Феррилин нуждалась в совете и объяснении, которого она не смогла найти ни в одной из прочитанных ею книг, а во-вторых, это показалось ей более достойным, чем молчать до тех пор, пока кто-нибудь не заподозрит правду.

Анжела, решила она, лучше всех подойдет для того, чтобы поделиться…

Мамочка, конечно, тоже, но с ней можно и попозже, когда все утрясется, — события выглядели как раз такими, вокруг которых мамочка могла развить бешеную деятельность.

Решение было; однако, легче принять, чем выполнить. Утром в среду план Феррилин окончательно оформился: днем, выбрав спокойный часок, она тихонько отведет Анжелу в сторону и объяснит ей ситуацию…

К сожалению, в среду, по-видимому, члены семьи были так заняты, что спокойного часа не нашлось. Утро четверга по каким-то причинам тоже оказалось неудобным, а днем у Анжелы было собрание в Женском обществе, из-за которого она вечером выглядела усталой. В пятницу днем выпал было подходящий момент, но и он оказался не очень удобным для разговора, так как папочка водил по саду гостя, приехавшего к завтраку, и нужно было подготовиться к приему. Вот так, одно за другим, — и утром в субботу Феррилин встала с постели, так и не поделившись ни с кем своим секретом.

«Обязательно надо поговорить с Анжелой сегодня, даже если время покажется и не совсем подходящим. А то так может продолжаться неделями», — сказала она твердо, завершая свой утренний туалет.

Гордон Зиллейби уже заканчивал завтрак, когда она вошла в столовую.

Он рассеянно принял ее утренний поцелуй и тут же удалился по своему обычному маршруту — быстрый обход сада, потом — кабинет, где шла работа над очередным «Трудом».

Феррилин съела корнфлекс, выпила кофе и принялась за яичницу с беконом. С трудом проглотив несколько маленьких кусочков, она отодвинула тарелку так резко, что вывела Анжелу из состояния глубокой задумчивости.

— В чем дело? — спросила Анжела со своего конца стола. — Яйца несвежие?

— О, с яйцами полный порядок, — ответила Феррилин. — Но сегодня они у меня как-то не идут.

Анжелу эти соображения, по-видимому, не заинтересовали, хотя Феррилин надеялась, что она спросит почему. Внутренний голос подсказывал Феррилин: «А почему бы не сейчас? В конце концов, не все ли равно когда, не правда ли?» Она набрала в легкие побольше воздуха. Стараясь смягчить новость, произнесла:

— Знаешь, Анжела, меня сегодня утром стошнило.

— Вот как? — отозвалась мачеха и замолкла, потянувшись к масленке.

Продолжая готовить бутерброд с мармеладом, она добавила: — Меня тоже.

Ужасно, правда?

Теперь, раз дорога была проложена, Феррилин решила идти по ней до конца. Она продолжала, сжигая за собой мосты:

— Мне кажется, это не простая тошнота. У меня такая тошнота, которая бывает у женщин, когда они беременны, понимаешь ли, — добавила она.

Анжела бросила на нее долгий взгляд, осмотрела ее с задумчивым интересом и медленно кивнула.

— Понимаю, — сказала она, очень тщательно намазывая масло на хлеб и накладывая сверху мармелад. Затем снова глянула на Феррилин.

— У меня то же самое, — сказала она.

У Феррилин приоткрылся рот, а глаза полезли на лоб. К собственному удивлению и стыду, она почувствовала себя шокированной. Но… собственно, почему бы и нет… Анжела только на шестнадцать лет старше ее самой… так что все естественно… только… ну, как-то очень уж внезапно… в конце концов, папочка по первому браку уже трижды дед… и казалось бы… Анжела такая милочка и так нравится Феррилин… она ей ведь как старшая сестра, что ли… надо как-то привыкать к ситуации…

Феррилин все еще глядела на Анжелу, будучи не в состоянии придумать, о чем надо говорить дальше, так как события развивались в совершенно неожиданном направлении.

Анжела же Феррилин не видела. Она смотрела поверх ее головы куда-то за окно, разглядывая нечто гораздо более далекое, чем голые качающиеся ветви каштана. Ее темные глаза блестели, можно сказать, сияли. Сияние все усиливалось и вдруг превратилось в две капли, засверкавшие на ресницах.

Капли набухли, перелились через край и побежали по щекам.

Феррилин оцепенела. Еще ни разу ей не приходилось видеть Анжелу плачущей. Не тот тип Анжела, чтобы…

Анжела наклонилась и спрятала лицо в ладонях. Феррилин вскочила, будто с нее сняли заклятье. Она подбежала к Анжеле, обняла ее и почувствовала, что та вся дрожит. Она прижала Анжелу к груди, гладила ее волосы и говорила тихие успокаивающие слова.

Во время последовавшей паузы Феррилин никак не могла освободиться от ощущения, что произошло нечто вроде сбоя в распределении ролей. Не то чтобы они полностью поменялись ролями, ибо у нее не было ни малейшего намерения рыдать на груди Анжелы, но все происходило как будто во сне.

Вскоре, однако, Анжела перестала вздрагивать. Дыхание стало спокойным, и наконец она принялась за поиски носового платка.

— Фу, — сказала она. — Извини, я такая дура, но, понимаешь, я очень счастлива!

— О! — отозвалась Феррилин в полной растерянности.

Анжела высморкалась и вытерла глаза.

— Пойми, — сказала она, — я даже не смела в это поверить. А вот сказала другому человеку — и все приобрело черты реальности. Мне ведь всегда хотелось иметь ребенка, но ничего не получалось ни сначала, ни потом, и я стала думать… ну, в общем, решила, что надо об этом забыть навсегда и постараться примириться с мыслью… А теперь, когда это случилось, я… — и она снова заплакала — тихо и умиротворенно.

Через несколько минут она собралась с силами, в последний раз прижала к глазам скомканный платок и решительно убрала его.

— Ну, — сказала она, — с этим покончено. Вот уж не думала, что мне понадобится хорошенько выплакаться, а ведь помогло, и еще как! — Она взглянула на Феррилин. — Какая же я все-таки эгоистка, ты уж извини меня, дорогая.

— Ох, это не важно. Я так рада за тебя, — сказала Феррилин, как ей казалось, от полноты души, ибо, в конце концов, кто-то должен сохранять спокойствие. После небольшой паузы она продолжала: — Что касается меня, то плакать меня не тянет, но я немного испугана…

Это слово пробудило внимание Анжелы и отвлекло ее от мыслей о себе.

От Феррилин она никак не ожидала подобной реакции. Она внимательно посмотрела на падчерицу так, будто вся сложность положения только теперь дошла до нее.

— Испугана, дорогая? — повторила она. — Ну, я думаю, что для этого никаких оснований нет. Разумеется, то, что произошло, не совсем соответствует прежним нравам, но… не станем же мы разыгрывать из себя пуритан. Первым делом надо убедиться, что ты не ошиблась.

— Я не ошиблась, — мрачно ответила Феррилин. — Но ничего не понимаю.

С тобой все иначе — ты замужем, и все такое…

Анжела пропустила это мимо ушей. Она продолжала:

— А затем надо известить Алана…

— Да, я тоже так думаю, — ответила Феррилин без большого энтузиазма.

— Разумеется. И не нужно ничего бояться. Алан тебя не бросит. Он же обожает тебя!

— Ты в этом уверена, Анжела? — в голосе Феррилин звучало сомнение.

— Ну, конечно же, дорогая. Стоит только взглянуть на него. Конечно, все это несколько нетрадиционно, но я не удивлюсь, если он придет в восторг. Да. Так и будет, безусловно… Ох! Феррилин, что с тобой?! — она замолкла, увидев выражение лица Феррилин.

— Но… Но ты не понимаешь, Анжела! Это не от Алана!

Выражение симпатии исчезло с лица Анжелы, оно стало ледяным. Медленно она стала подниматься со стула.

— Нет! — вскрикнула в отчаянии Феррилин. — Ты не поняла, Анжела! Это не так! Вообще никого не было! Вот почему я так боюсь!..

В течение двух последовавших недель три молодые обитательницы Мидвича попросили мистера Либоди о конфиденциальной встрече. В свое время он крестил этих девушек и хорошо знал их родителей. Это были хорошие, сметливые и вовсе не невежественные девушки. И каждая из них сказала ему: «Никого не было, викарий. Вот почему я боюсь…»

Когда Гарриман — пекарь — случайно узнал, что его жена побывала у доктора, он вспомнил, что тело Герберта Флэгга было найдено в палисадничке его дома, и избил свою жену, хотя она и отрицала со слезами, что Герберт Флэгг входил в ее дом и что она имела предосудительные отношения с ним или с какими-то другими мужчинами.

Молодой Том Дорри вернулся домой в отпуск со своего корабля после восемнадцати месячного отсутствия. Когда он узнал о состоянии своей жены, то собрал вещи и вернулся в коттедж матери. Но та велела ему возвратиться к жене и поддержать ее, так как она до смерти испугана. А когда это не подействовало, мать объявила ему, что она сама — почтенная вдова уже много лет — не то что испугана, но даже ради спасения собственной жизни не может объяснить, как это с ней самой произошло. Ничего не понимающий Том побежал к жене и нашел ее в кухне на полу, а вобле нее пустую бутылочку аспирина.

Том опрометью кинулся за доктором.

Еще одна далеко не юная женщина внезапно купила велосипед и с безумной скоростью носилась теперь на дальние дистанции, проявляя в этом невероятное упорство.

Две молодые женщины потеряли сознание в горячих ваннах.

Трое по странной случайности споткнулись и упали с лестницы.

У нескольких появились непонятные желудочные расстройства.

Даже мисс Огл из почтового отделения была замечена поедающей странное блюдо — паштет из копченой сельди, положенный на хлеб слоем в полтора дюйма, плюс полфунта маринованных корнишонов.

Кульминация наступила, когда растущая тревога заставила доктора Уиллерса вступить в переговоры с мистером Либоди. Переговоры состоялись в доме викария. Подтверждением своевременности этих действий было то, что их разговор прервал гонец, срочно посланный за доктором.

Но обошлось лучше, чем могло бы. К счастью, надпись «яд» на бутылочке с дезинсекталем, сделанная в соответствии с законом, в буквальном смысле не означала того, что искала для себя Рози Платч. Это обстоятельство нисколько не уменьшало серьезности намерений последней. Когда доктор Уиллерс закончил свою работу, он весь дрожал от бессильного гнева. Ведь бедной Рози Платч было всего семнадцать лет.

Глава 8

СОВЕЩАНИЕ

Спокойствие духа, которое с таким удовольствием восстанавливал Гордон Зиллейби на второй день после свадьбы Алана и Феррилин, было нарушено приходом доктора Уиллерса. Доктор, все еще потрясенный почти состоявшейся трагедией Рози Платч, был очень взволнован, и это обстоятельство долго мешало Зиллейби понять цель его визита.

Постепенно, однако, кое-что прояснилось, и он понял, что доктор и викарий решили просить его о помощи, и, что еще важнее, о помощи его жены в каком-то неясном деле, и что несчастье с Рози Платч заставило доктора Уиллерса приступить к осуществлению своей миссии раньше, чем предполагалось.

— До сих пор нам везло, — говорил Уиллерс, — но это уже вторая попытка самоубийства за неделю. В любой момент могут произойти другие и, возможно, более успешные. Нам нужно внести ясность и ослабить нынешнюю напряженность. Оттягивать дальше нельзя.

— Что касается меня, то я бы предпочел ясность. В чем, собственно, дело? — спросил Зиллейби.

Уиллерс посмотрел на него с удивлением, потом долго тер лоб.

— Извините, — сказал он. — Я за эти дни совсем замотался. Забыл, что вы можете и не знать. Речь идет об этих необъяснимых беременностях.

— Необъяснимых? — поднял брови Зиллейби.

Уиллерс постарался как можно яснее изложить, почему они необъяснимы.

— Вся история настолько загадочна, что и мне, и викарию пришлось обратиться к гипотезе, будто они связаны с другим загадочным явлением, которое тут произошло, — с Потерянным днем.

Несколько секунд Зиллейби внимательно изучал лицо доктора. В чем он мог не сомневаться, так это в неподдельности беспокойства последнего.

— По-моему, весьма странная гипотеза, — произнес он осторожно.

— А ситуация еще более странная, — ответил Уиллерс. — Однако с этим можно подождать. А вот кто не может ждать, так это множество женщин, находящихся на грани истерии. Некоторые из них — мои пациентки, другие станут ими в ближайшее время, и если нам не удастся немедленно устранить состояние напряженности — Он не кончил фразу и покачал головой.

— Множество женщин? — повторил Зиллейби. — Звучит немного туманно.

Сколько?

— Точно сказать не могу, — признался Уиллерс.

— Ну, а примерно? Надо же знать, с чем мы имеем дело.

— Я бы сказал… от 65 до 70.

— ЧТО?! — Зиллейби ошеломленно уставился на врача.

— Я же сказал, что это чертовски сложная проблема.

— Но если вы не уверены, то откуда цифра 65?

— Потому что — готов согласиться, моя оценка очень грубая — она основана на числе проживающих в деревне женщин детородного возраста.

Позже вечером, когда Анжела Зиллейби, усталая и угнетенная, ушла спать, Уиллерс сказал:

— Очень сожалею, Зиллейби, что доставил вам столько неприятностей, но она все равно скоро узнала бы об этом. Надеюсь, что другие примут подобное известие хоть вполовину столь мужественно, как приняла его ваша жена.

Зиллейби скромно потупился.

— Она молодчина, не правда ли? Интересно, как такой удар перенесли бы мы с вами?

— Чертовски тяжело, — согласился Уиллерс. — Пока большинство замужних женщин сохраняют спокойствие, но теперь, чтобы избавить незамужних от нервного потрясения, нам придется огорчить состоящих в браке. Впрочем, насколько я понимаю, другого выхода у нас нет.

— Есть еще одна вещь, которая меня беспокоила весь вечер: как много мы должны им открыть? — продолжил Зиллейби. — Следует ли нам оставить кое-что в тайне и предоставить им самим делать выводы или лучше поступить иначе?

— Да, черт побери, но ведь это и в самом деле тайна, даже для нас с вами, не так ли? — указал доктор.

— Вопрос как — и в самом деле покрыт мраком неизвестности, — признал Зиллейби. — Но я полагаю, что не может быть ничего таинственного в том, что именно произошло. Вы, наверняка, уже сделали какие-то выводы, но умышленно уходите от ответа.

— Начните вы, — предложил Уиллерс. — Ваши рассуждения могут привести к другим выводам, во всяком случае, я надеюсь на это.

Зиллейби покачал головой.

— Выводы, — начал он и вдруг замолчал, глядя на фотографию дочери. — Господи! — воскликнул он. — Феррилин тоже… — Он медленно повернулся к доктору. — Полагаю, что вы ответите просто «не знаю».

Уиллерс медлил с ответом.

— Я не уверен, — сказал он наконец.

Зиллейби отбросил назад снежно-белую шевелюру и снова опустился в кресло. Почти минуту он молча изучал узор ковра. Потом очнулся и с нарочитым спокойствием начал:

— Есть три, нет — четыре возможности, которые, так сказать, очевидны и которые приходят на ум в качестве наиболее вероятного. Я думаю, что вы тоже упомянули бы их, если бы имели хоть какие-нибудь доказательные объяснения. Замечу, что против этих версий тоже могут быть выдвинуты возражения, но к этому я вернусь потом.

— Согласен, — откликнулся доктор.

Зиллейби кивнул.

— Как известно, у некоторых, особенно у низших форм, можно вызвать партеногенез[10], не правда ли?

— Да, но, насколько я понимаю, это не касается высших форм, и уж, во всяком случае, не млекопитающих.

— Совершенно верно. Тогда есть еще искусственное осеменение.

— Есть, — согласился доктор.

— Но вам это представляется маловероятным?

— Точно так.

— Мне тоже. И тогда, — мрачно продолжил Зиллейби, — остается лишь возможность имплантации, которая может дать то, что кто-то, кажется, Хаксли, назвал ксеногенезом, т. е. появлением формы, которая будет совершенно лишена сходства с приемными родителями. Впрочем, их вряд ли можно назвать родителями в точном смысле этого слова.

Доктор Уиллерс нахмурился.

— Надеюсь, им такое в голову не придет, — сказал он.

Зиллейби покачал головой.

— Это надежда, которую вам, дружище, лучше оставить. Может, сразу оно и не придет в голову, но такая вещь неизбежно, хоть это и сильное слово, станет ясной для всякого интеллигентного человека. Потому что, видите ли, мы согласились, что партеногенез как объяснение не годится, ибо ведь не существует ни единого задокументированного случая, не так ли?

Доктор утвердительно наклонил голову.

— Потом, им вскоре станет ясно, как ясно мне сейчас, да и вам тоже, что и изнасилование, и искусственное осеменение также следует исключить, хотя бы из соображений математической статистики. И это, на мой взгляд, относилось бы и к партеногенезу, если бы он был возможен. По закону больших чисел просто нельзя представить, чтобы в достаточно большой группе женщин, взятых на выбор, больше 25 % находились бы одновременно в одной и той же стадии беременности.

— Ну… — начал доктор с сомнением.

Хорошо, давайте согласимся на 33,3 %, хотя это и чрезмерно высокая доля. Но в этом случае, если ваша оценка верна или почти верна, нынешняя ситуация статистически просто невероятна Следовательно, хотим мы того или не хотим, мы снова оказываемся отброшенными к четвертой и последней возможности — имплантация уже осемененной яйцеклетки должна была произойти именно в наш Потерянный день.

Уиллерс выглядел несчастным, но еще сопротивлялся.

— Я бы поставил под вопрос слово «последняя» — ведь могут быть и другие возможности, которые нам просто не пришли в голову.

Зиллейби ответил слегка раздраженно:

— А вы можете предложить какую-нибудь форму зачатия, которая преодолела бы наш статистический барьер? Нет? Отлично. Отсюда следует что это не было зачатие. Значит, инкубация.

Доктор вздохнул.

— Хорошо. Согласен, — сказал он. — Что касается меня, то мне не так уж интересен вопрос, как это было сделано. Я беспокоюсь в первую очередь о здоровье моих пациенток.

— Да, вам не позавидуешь, — перебил его Зиллейби. — Если все женщины находятся в одной и той же стадии беременности, то и роды, исключая несчастные случаи, должны состояться примерно в одно и то же время. Все — где-то в конце июня или в первой неделе июля, если дело пойдет нормально.

— В настоящее время, — продолжал доктор твердо, — моя главная задача — успокоить их тревогу, а не увеличивать ее. И поэтому нам следует постараться задержать распространение идеи насчет имплантации так долго, как это только будет возможно. Эта штука — динамит! Ради них прошу вас аргументированно опровергать любое суждение в этом духе, если вы с ним столкнетесь.

— Да, — сказал Зиллейби, обдумав слова доктора. — Да, я согласен с вами. Тут, как мне кажется, мы столкнулись с делом, которое требует введения цензуры. — Он нахмурился. — Очень трудно представить себе, как это воспримут сами женщины. Все, что я могу сказать, так это то, что, будь я призван даже при благоприятных условиях воспроизвести на свет жизнь, такая перспектива меня страшно напугала бы, а если б меня к тому же предупредили, что это может быть какая-то чуждая форма жизни, то я, скорее всего, сошел бы с ума. Большинство женщин, конечно, выдержит, в умственном отношении они крепче нас, а потому аргументированное отрицание такой возможности будет, пожалуй, наилучшим решением.

Он помолчал, обдумывая, что предстояло сделать.

— А теперь нам следует наметить линию-поведения моей жены. Тут ведь многое надо предусмотреть. Один из самых сложных вопросов — вопрос о гласности, вернее, об ее ограничении.

— Боже мой! Конечно же… — воскликнул Уиллерс. — Если только пресса пронюхает…

— Верно. Упаси нас Господь от этого. Начнут печатать ежедневные сводки, которые будут громоздиться друг на друга в течение оставшихся шести месяцев. И уж они-то не пропустят версии о ксеногенезе!

Пожалуй, еще затеют тотализатор по прогнозированию результатов родов.

Хорошо, что военной разведке удалось удержать газеты от сообщений о Потерянном дне, придется обратиться к ним еще раз и попросить помощи. А теперь подумаем, что делать Анжеле…

Глава 9

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Агитация за присутствие на Специальном и чрезвычайном собрании, имеющем жизненное значение для каждой женщины Мидвича, велась интенсивно.

Нас самих посетил Гордон Зиллейби и внушил нам весьма драматическое чувство тревоги с помощью обильного словоизвержения, суть которого так и осталась туманной.

Когда люди убедились, что речь идет вовсе не о лекциях по гражданской обороне или о каких-то других, столь же опостылевших мероприятиях, возникло крайнее любопытство к тому, что могло объединить доктора, викария, их жен, окружную медсестру и чету Зиллейби — команду, посещающую каждую семью в Мидвиче и персонально приглашающую на собрание каждую женщину деревеньки. Сама уклончивость визитеров, их заверения, что никому платить не придется, сбора пожертвований не будет, а, наоборот, все получат бесплатный чай, привели к тому, что любопытство победило природную подозрительность и пустых мест в зале почти не оказалось.

Оба главных инициатора сидели на сцене за столом, по обеим сторонам от Анжелы Зиллейби, казавшейся бледной и изможденной. Доктор нервно курил, глубоко затягиваясь. Викарий казался погруженным в думы, из которых он время от времени всплывал на поверхность и что-то говорил миссис Зиллейби, рассеянно внимавшей его словам. Они прождали лишних десять минут, чтобы подошли опоздавшие, после чего доктор попросил закрыть двери и начал собрание кратким, лишенным всякой конкретики выступлением о важности данного мероприятия. Викарий поддержал его. Закончил он так:

— Я убедительно прошу каждую из вас внимательно прислушаться к тому, что вам расскажет миссис Зиллейби. Мы глубоко признательны ей за согласие изложить перед вами эту проблему. И хочу, чтоб вы знали: мы с доктором Уиллерсом наперед одобряем все, что она скажет. Уверяю вас, только потому, что мы не сомневаемся в лучшем и более глубоком взаимопонимании, которое установится в случае, если одна женщина изложит дело другим, мы рискнули возложить на нее это тяжелое бремя.

Теперь мистер Уиллерс и я покинем зал собрания, но останемся неподалеку. Когда миссис Зиллейби закончит, мы, если таково будет ваше желание, вернемся и постараемся ответить на вопросы. А теперь прошу вас внимательно выслушать миссис Зиллейби.

Жестом викарий предложил доктору идти первым, и оба вышли через дверь в боковой части сцены. Дверь закрылась за ними, но не совсем плотно.

Анжела Зиллейби отпила глоток из стоявшего перед ней стакана с водой.

Бросила взгляд на свои руки, лежащие на листочках с записями. Потом подняла глаза, ожидая, чтобы разговоры стихли. Затем обвела долгим взглядом собрание, как будто хотела запомнить каждое лицо.

— Во-первых, — произнесла она, — я должна вас предупредить. То, что я скажу, мне будет трудно выговорить, вам будет трудно в это поверить, а некоторым, возможно, станет даже больно, когда они поймут, в чем дело. — Она остановилась, опустила глаза, потом вновь посмотрела в зал.

— Я, — произнесла она, — жду ребенка. Я очень, очень рада этому и счастлива. Для женщины естественно желать ребенка и быть счастливой, ожидая его появления. Неестественно и недостойно бояться материнства. К сожалению, сейчас в Мидвиче есть много женщин, которые чувствуют себя иначе. Некоторые из них ощущают себя несчастными, опозоренными и испуганными. Именно ради них мы и организовали это собрание. Надо помочь тем, кто несчастен, надо уверить их в том, что их мысли и чувства ошибочны. — Ока снова обвела взором собрание. Тут и там слышалось затрудненное дыхание.

— Произошло нечто странное, очень странное. И случилось это не с одной или двумя из нас, а почти со всеми нами, почти со всеми женщинами Мидвича, способными к деторождению.

Присутствующие сидели молча и неподвижно, глаза всех были устремлены на Анжелу, которая продолжала развертывать перед ними всю поразительность ситуации. Она еще не кончила, как услышала какой-то шум и движение в правой стороне зала. Взглянув туда, она увидела в центре очага беспокойства мисс Латтерли и ее неразлучную подругу мисс Лэмб.

Анжела остановилась на полуслове и подождала. Она слышала негодующий голос мисс Латтерли, хотя и не разбирала слов.

— Мисс Латтерли, — сказала Анжела отчетливо, — правильно ли я поняла, что предмет нашего собрания лично вас не касается?

Мисс Латтерли встала и голосом, дрожащим от негодования, произнесла:

— Разумеется, вы правы, миссис Зиллейби. За всю свою жизнь…

— Тогда, поскольку эта тема имеет огромное значение для многих присутствующих, я надеюсь, вы удержитесь от дальнейшего вмешательства… А может быть, даже предпочтете покинуть нас?

Мисс Латтерли не собиралась отступать и без страха глядела в лицо Анжелы.

— Это… — начала она и вдруг изменила свое намеренье. — Прекрасно, миссис Зиллейби, — сказала она, — свой протест против клеветы, которую вы возвели на нашу общину, я заявлю позже.

Она с достоинством повернулась и смолкла, видимо, ожидая, чтобы мисс Лэмб встала и присоединилась к ее исходу из зала. Но мисс Лэмб даже не шелохнулась. Мисс Латтерли нетерпеливо взглянула на нее и нахмурилась.

Мисс Лэмб продолжала сидеть. Мисс Латтерли открыла рот, чтобы что-то сказать, но нечто в выражении мисс Лэмб остановило ее. Мисс Лэмб избегала ее взгляда. Она смотрела прямо перед собой, в то время как волна краски медленно заливала ее лицо, пока оно не запылало огнем.

Странный тихий звук сорвался с уст мисс Латтерли. Она протянула руку и схватилась за спинку стула, чтобы не упасть. Не в силах выговорить ни слова, она смотрела на свою подругу. За несколько секунд мисс Латтерли похудела и сделалась на много лет старше. С усилием она овладела собой.

Гордо подняла голову и огляделась кругом ничего не видящими глазами.

Затем, стараясь держаться прямо, но слегка пошатываясь, она добралась до прохода и в полном одиночестве пошла к выходу.

Анжела ждала. Она ожидала ропота осуждения, но его не последовало.

Собрание выглядело ошеломленным. Потом все лица с надеждой обратились — к ней. При гробовом молчании она начала с того места, на котором ее прервали, стараясь деловым тоном снизить эмоциональное напряжение аудитории, в которое мисс Латтерли внесла свою лепту. Жестким усилием воли Анжела заставила себя довести речь до конца и, обессилев, умолкла.

Ожидавшийся шум голосов возник немедленно. Анжела сделала глоток из стакана и покатала между влажными ладонями скомканный носовой платок, одновременно продолжая следить за аудиторией.

Она видела мисс Лэмб, нагнувшуюся вперед и прижимавшую платок к глазам, в то время как добрая миссис Брант, сидевшая рядом, пыталась ее успокоить. Мисс Лэмб была далеко не единственной, кто нашел облегчение в слезах. Над опущенными головами в зале разносился становившийся все громче гул голосов, изумленных, гневных и жалобных. Некоторые женщины были близки к истерическому припадку, но ничего напоминающего взрыв, которого опасалась Анжела, не было. В какой-то степени, думала она, обращение к разуму смягчило действие шока.

С чувством облегчения и с растущей верой в собственные силы она несколько минут наблюдала за ними. Когда же решила, что первая часть выступления достаточно прочно запечатлелась в их сознании, Анжела постучала по столу. Ропот голосов стих, еще звучали всхлипывания, но выжидающие лица уже повернулись к ней. Она набрала в грудь побольше воздуха и снова заговорила.

— Никто, — сказала она, — никто, кроме ребенка или человека с детским умом, не может ждать от жизни справедливости. Она не такова, и для одних она будет тяжелее, чем для других. И, тем не менее, справедлива она или несправедлива, хотим мы этого или не хотим, но все мы — замужние и незамужние — находимся в одной лодке. Нет никаких оснований для того, чтобы одни из нас смотрели на других свысока. Все мы оказались в нелегкой ситуации, и, если какая-нибудь замужняя женщина соблазнится счесть себя достойней незамужней соседки, ей следует подумать, каким способом, если потребуется, она докажет, что ребенок от ее мужа.

Это произошло со всеми, и это должно объединить нас ради нашего же блага. Никто из нас не несет бремя греха, а потому между нами не должно быть и различий, за исключением… — Тут она сделала паузу. — За исключением того, что те женщины, что лишены поддержки любящих мужей, которые помогут им выстоять, требуют к себе максимума нашей симпатии и заботы.

Она продолжала развивать эту мысль до тех пор, пока не решила, что цель достигнута. Тогда обратилась к другому аспекту проблемы.

— Это, — сказала она с нажимом, — наша проблема. И нет у нас сейчас дела более важного и интимного. Я уверена, и, думаю, вы согласитесь со мной, что так оно и должно остаться. С этим мы должны разобраться сами, без посторонней помощи.

Вы знаете, как жадно накидываются дешевые газетенки на все, что имеет отношение к деторождению, особенно в случаях, когда в нем есть что-то необычное. Они делают из этого пошлое зрелище, будто люди, связанные с этим, — ярмарочные уроды. Жизнь семьи перестает быть частным делом.

Мы все читали, например, о случае рождения нескольких близнецов, подхваченном прессой, к которой затем присоединились и медики, подкрепленные авторитетом государственных учреждений, а в результате — родители практически лишились своих детей сразу же после их рождения. Я ни за что не хочу потерять своего ребенка таким образом и думаю и надеюсь, что вы смотрите на это дело так же. Поэтому, если мы не хотим, во-первых, иметь множество неприятностей — а я предупреждаю вас, что если все происходящее станет широко известным, то нас станут обсуждать в каждом клубе и каждом кабаке с добавлением грязных инсинуаций, — и, во-вторых, если мы не хотим «выставиться» и в итоге наверняка лишиться своих детей, которых под тем или иным предлогом заберут доктора и ученые, то мы — каждая из нас — должны решиться не только не говорить, но даже не намекать за пределами Мидвича на теперешнее положение. В наших силах сделать так, чтобы это стало внутренним делом Мидвича, чтобы им занимались не какие-нибудь газетные писаки или министерства, а только сами жители Мидвича.

Если люди из Трайна или откуда-нибудь еще начнут любопытствовать, если тут появятся чужаки, задающие нескромные вопросы, мы ради, наших собственных детей и ради самих себя не станем им ничего отвечать. Но просто молчать и уклоняться, будто мы что-то скрываем, мало. Мы должны показать им, что в Мидвиче вообще ничего странного не происходит. Если мы объединимся и убедим наших мужей, что они тоже должны действовать в наших интересах, то никакого нездорового вынюхивания не будет и нас оставят в покое, как это и должно быть в цивилизованном обществе. Это не их дело, это наше дело. Нет никого на всем свете, кто имел бы большее право или долг защитить наших детей от эксплуатации, чем мы — те, кто станет их матерями.

Анжела внимательно следила за залом, почти за каждым лицом и его выражением в отдельности, точно так же, как это было в начале ее речи.

Затем она сказала:

— А теперь я приглашу к нам викария и доктора Уиллерса. Если разрешите, я отлучусь на несколько минут, а потом снова вернусь. Я знаю, у вас есть множество вопросов, которые ждут ответа.

И Анжела ускользнула в маленькую комнату за сценой.

— Великолепно, миссис Зиллейби. Просто великолепно! — сказал мистер Либоди.

Доктор Уиллерс взял ее руку и пожал.

— Мне кажется, вы свое дело сделали, дорогая, — произнес он, уже выходя с викарием на сцену.

Зиллейби подвел ее к креслу. Она села, прикрыла глаза и откинулась на спинку Лицо было бледное, выглядела она опустошенной.

— Лучше бы пойти домой, — сказал он ей.

Анжела покачала головой.

— Нет Через несколько минут все пройдет. Мне надо вернуться.

— Они справятся сами. Ты свою роль сыграла, и сыграла прекрасно.

— Понимаешь, я ведь знаю, как они себя чувствуют. Это исключительно важно, Гордон. Мы должны дать им полную возможность спрашивать и говорить сколько угодно. Им нужно к тому времени, как они начнут расходиться по домам, преодолеть полученный удар. Что им необходимо, так это чувство взаимной поддержки. Я это знаю, мне нужно то же самое.

Она положила руку на лоб, потом откинула волосы назад.

— Ты знаешь, Гордон, это ведь неправда — то, что я только что говорила.

— Что именно, родная? Ты ведь говорила о многом.

— Да о том, что рада и счастлива. Два дня назад это было чистой правдой, а сейчас я боюсь Я боюсь, Гордон.

Его рука, обнимавшая ее плечи, напряглась. Вздохнув, она склонила голову и прижалась к его плечу.

— Дорогая, дорогая, — говорил он тихо, поглаживая ее волосы. — Все обойдется. Мы будем заботиться о тебе.

— Не знать! — воскликнула она. — Вернее, знать, что нечто развивается в тебе, и гадать — что и как. Это ведь так унизительно, Гордон!

Чувствуешь себя каким-то животным.

Он поцеловал ее в щеку и продолжал гладить волосы.

— Не надо волноваться. Я готов биться об заклад, что, когда он или она появится на свет, ты только взглянешь и тут же скажешь: «Господи, нос совсем как у Зиллейби!». А если нет, что ж, мы встретим это вдвоем, плечом к плечу. Ты не одинока, родная, ты никогда не должна думать, что ты одинока Здесь я, здесь Уиллерс. Мы все тут, чтобы помочь тебе, всегда, круглые сутки.

Она повернула голову и поцеловала его.

— Гордон, милый, — сказала она, собралась с силами и встала. — Надо идти!

Зиллейби долго смотрел ей вслед. Потом пододвинул кресло к неплотно закрытой двери, зажег сигарету и устроился получше, чтобы в потоке вопросов уловить истинное настроение деревни.

Глава 10

МИДВИЧ ДОГОВАРИВАЕТСЯ

На долю января выпала задача смягчить последствия удара, перестроить эмоции в нужном направлении и, таким образом, выработать единое отношение к создавшейся ситуации. Описанное выше собрание можно было рассматривать как успех. Оно очистило атмосферу и разрядило напряженность, его участники, психологическая обработка которых продолжалась и позже, пока не было наконец достигнуто согласие в мыслях, восприняли идею солидарности и взаимной помощи.

Можно было ожидать, что немногочисленные заядлые индивидуалисты займут обособленную позицию, однако и они, подобно большинству, не были заинтересованы в том, чтобы кто-то начал копаться в их частной жизни и вытаскивать ее на всеобщее обозрение, чтобы, как следствие, улицы деревушки оказались забиты машинами, а толпы идиотов-туристов пялились в окна. Более того, тем двум-трем, что продолжали тосковать о сенсационной славе, вскоре стало ясно, что мидвичцы не преминут ответить на их действия всеобщим бойкотом. И если мистер Уилфред Уильямс даже и подумывал о тех барышах, которые могли бы сорвать «Коса и камень», он оказался вполне достойным членом общины, ибо был очень чувствителен к соображениям о явных преимуществах устойчивой прибыли своего кабачка.

Как только потрясение, вызванное внезапностью удара, сменилось ощущением, что штурвал находится в надежных руках, а маятник настроения незамужней молодежи качнулся от ощущения страха к почти нескрываемой браваде и возникло предчувствие перемен, похожее на то, что предшествует началу ежегодного фестиваля или открытию выставки цветов, самочинно организованный комитет смог успокоиться, решив, что ему как минимум удалось ввести события в нужное русло.

Первоначальный состав комитета, сложившегося из супружеских пар Уиллерсов, Либоди, Зиллейби, а также окружной медсестры Даниельсон, был пополнен нами и мистером Гриммом, кооптированным, чтобы представлять интересы нескольких перевозбужденных женщин — сотрудниц Грейнджа, которые волей-неволей обнаружили себя тесно повязанными проблемами Мидвича.

Хотя мнение большинства на заседании комитета, состоявшемся спустя пять дней после собрания, можно было выразить словами: «Пока все идет как по маслу», члены его понимали, что дальнейшее никак нельзя пустить на самотек. Атмосфера, которую так успешно удалось создать, могла, как это чувствовали все собравшиеся, смениться обычными предрассудками и предубеждениями. Было ясно что достигнутое должно подпитываться и укрепляться хотя бы какое-то время.

— Что нам необходимо, — суммировала Анжела, так это создать нечто вроде братства, противостоящего всеобщему несчастью, причем то, что это действительно несчастье, нам придется тщательно скрывать.

Это мнение было одобрено всеми, за исключением миссис Либоди, явно пребывавшей в глубоком сомнении.

— Но, — сказала она неуверенно, — мне кажется, мы должны стараться быть честными, не правда ли?

Мы смотрели на нее, не понимая, что последует за таким началом. Она продолжала:

— Так ведь это же действительно наказание, верно? Такое не могло случиться с нами без причины. Причина обязательно должна быть. И разве наша обязанность не в том, чтобы понять, в чем она состоит?

Анжела внимательно посмотрела на миссис Либоди, недоуменно наморщив лоб.

— Кажется, я не вполне вас понимаю, — начала она.

— Хорошо, — объяснила миссис Либоди, — когда события — такие странные события — внезапно обрушиваются на жителей какой-то общины, то для этого всегда находится причина. Я имею в виду казни египетские, Содом и Гоморру и прочие.

Наступило молчание. Зиллейби первым ощутил необходимость разрядить обстановку.

— Что касается меня, — заявил он, — то я всегда считал казни египетские примером совершенно ничем не оправданного религиозного эгоцентризма. Вроде того, что сейчас именуется «политикой с позиции силы».

Что же до Содома… — Тут он замолк на полуслове, так как поймал взгляд жены.

— Э-э-э… — начал было викарий, поскольку все, казалось, ждали от него чего-то. — Э-э-э…

Анжела поспешила ему на помощь.

— Мне кажется, из-за этого не стоит волноваться, миссис Либоди. Если бесплодие безусловно может считаться типичным проклятием, то я не припомню случая, чтобы наказание выражалось в форме повышенного плодородия. В конце концов, такая кара была бы просто неразумной, не правда ли?

— Все зависит от того, каков плод, — мрачно ответила миссис Либоди.

Опять воцарилось неловкое молчание. Взгляды всех присутствующих, исключая мистера Либоди, были обращены на миссис Либоди. Глаза доктора Уиллерса встретились с глазами сестры Даниельсон, затем снова вернулись к Доре Либоди, которая, по-видимому, не ощущала особого неудобства, став центром всеобщего внимания. Она смотрела на нас, как будто моля о прощении.

— Мне очень жаль, но боюсь, что причина всего тут происходящего — я, — сказала она.

— Миссис Либоди… — начал быстро доктор.

Она подняла руку, как бы останавливая его.

— Вы очень добры ко мне, — сказала она. — И я знаю, что вы желаете мне только блага. Но пришло время покаяния. Вы видите: я — грешница. Если бы я двенадцать лет назад родила собственного ребенка, ничего подобного не произошло бы! А теперь я искупаю грех, нося в чреве ребенка, зачатого не от мужа. Все это так очевидно. Мне жаль, что я навлекла несчастье на вас всех. Но такова кара, и вы должны понять это. Как казни египетские…

Викарий, весь красный и сконфуженный, прервал ее.

— Я надеюсь, вы извините нас…

Раздался стук отодвигаемых стульев. Сестра Даниельсон подошла к миссис Либоди и заговорила с ней. Доктор Уиллерс сначала смотрел на них, но потом, заметив, что рядом с ним стоит викарий и хочет о чем-то спросить, успокаивающе положил руку на плечо мистера Либоди.

— Для нее это слишком сильный удар. Еще бы! Я давно уже опасаюсь чего-нибудь в таком роде Попрошу сестру Даниельсон проводить ее домой и дать успокоительного. Надеюсь, после крепкого сна все пройдет.

Через несколько минут мы разошлись все — задумчивые и подавленные.

Политика, предложенная Анжелой Зиллейби, приносила свои плоды. Конец января ознаменовался разработкой такой обширной программы общественной деятельности и соседской взаимопомощи, что по нашему разумению, лишь самые оголтелые индивидуалисты могли бы остаться в стороне от наших начинаний, где им бы грозила опасность в скором времени вымереть от скуки.

В конце февраля я известил Бернарда, что дела в целом идут гладко, во всяком случае куда лучше чем мы могли надеяться в начале. Имели место конечно, кой-какие провалы в кривой, которой можно было бы изобразить настроение местных жителей, без сомнения, такие провалы неизбежны и в будущем, но в целом обстановка быстро улучшалась. Я сообщил ему о наших делах в дополнение к моему последнему сообщению, но ничем не сумел пополнить информацию о взглядах и настроениях, царивших в Грейндже, о которой он меня запрашивал. То ли научные работники считали, что это дело подпадает под действие их подписки о неразглашении, то ли им казалось, что лучше притвориться будто они считают именно так, но только попытка извлечь из них сведения для Бернарда оказалась пустым номером.

Поскольку мистер Гримм продолжал оставаться единственным связующим звеном между Грейнджем и деревней, мне представлялось, что для получения более полной информации я должен или получить полномочия открыть Гримму официальную подоплеку своего любопытства, или Бернарду придется обратиться к нему лично. Бернард предпочел второй вариант, и встреча с мистером Гриммом была назначена на время очередного визита последнего в Лондон.

Мистер Гримм зашел к нам по возвращении оттуда, видимо, считая себя теперь в праве поделиться с нами частью своих неприятностей, которые преимущественно касались его взаимоотношений с отделом личного состава.

— Они там просто помешались на дисциплине и пунктуальности, — жаловался он. — Ума не приложу, что я буду делать, когда шесть моих сотрудниц заявят претензии насчет денежной помощи, освобождения от работы по состоянию здоровья и превратят черт знает во что такие аккуратненькие графики отпусков. А все это скажется на выполнении плана работ. Я сказал полковнику Уэсткотту, что, если его департамент желает сохранить дело в тайне, это можно сделать лишь официально, причем на очень высоком уровне.

Иначе в самом близком времени нам придется давать объяснения. Но я никак не могу понять, почему данный частный аспект проблемы представляет такой интерес для военной разведки. А как вы думаете?

— Какая жалость, — ответила ему Джанет. — Когда мы услышали что у вас назначена встреча с Бернардом, мы обрадовались, решив, что, может быть, вам удастся просветить в этом отношении нас самих.

Жизнь Мидвича, казалось, катилась по привычной колее, но через несколько дней один из подземных ключей выбился на поверхность и причинил нам немало беспокойства.

После того заседания комитета, который завершился столь преждевременно по вине миссис Либоди, последняя перестала, что было, в общем, понятно, играть сколько-нибудь активную роль в деле налаживания гармонии в жизни Мидвича. Когда она появилась после нескольких дней отдыха, нам показалось, что она пришла в норму и решила относиться ко всей ситуации так, как относятся к тому, о чем в приличном обществе просто не говорят.

Однако в первых числах марта настоятель церкви Сент-Мэри в Трайне и его жена доставили в Мидвич миссис Либоди в своем автомобиле. Они нашли ее, как с некоторым смущением сообщил мистеру Либоди настоятель, проповедующей на Трайнском рынке, стоя на перевернутом ящике.

— Э-э…

— Э-э… проповедующей? — Боязнь за жену сочеталась у нашего викария с беспокойством другого рода. — Я… э-э… Не можете ли вы сказать о чем?

— Ах, о… о… Боюсь, что о чем-то совершенно фантастическом… — уклончиво ответил настоятель.

— Но ведь я должен знать о чем. Доктор меня наверняка спросит!

— Ну, э-э… Это был как бы призыв к покаянию. В духе евангелического учения о фатуме… Люди Трайна должны смириться и молить о прощении в страхе перед гневом Господним, возмездием и адским пламенем… Боюсь, это несколько не совпадает со взглядами нашей церкви… Излишне мрачно, знаете ли… И, по-видимому, жители Трайна должны особенно избегать какого-либо общения с людьми из Мидвича, которые уже несут на себе бремя Божия наказания. Если жители Трайна не внемлют, не исправятся, то возмездие падет и на них…

— О, — сказал мистер Либоди, стараясь сохранять спокойствие, — а она не говорила, какую форму приняли наши страдания?

— Кара, — ответил настоятель Сент-Мэри, — приняла специфическую форму нашествия… э-э-э… детей. Это, разумеется, вызвало взрыв грубых насмешек. В высшей степени прискорбное событие. Конечно, когда жена обратила мое внимание на… э-э… состояние миссис Либоди, происшествие стало более понятным, хотя и не менее огорчительным. Я… О, вот и доктор Уиллерс! — настоятель явно почувствовал облегчение.

Примерно через неделю, где-то около полудня, миссис Либоди поднялась на нижнюю ступеньку Мемориала павшим воинам и начала пророчествовать. Для этого случая она оделась в рубище, сняла туфли и намазала лоб золой. К счастью, в это время на улице было мало народу, и миссис Брант удалось уговорить ее уйти домой, так ничего и не сказав. В течение часа слухи об этом разнеслись по всей деревне, но само слово миссис Либоди — каково бы оно там ни было — осталось непроизнесенным.

Вслед за этим пошли разговоры, что доктор Уиллерс порекомендовал миссис Либоди провести некоторое время в больнице, что было встречено в Мидвиче скорее с сожалением, чем с удовлетворением.

В середине марта, впервые после свадьбы, в гости к Зиллейби приехали Феррилин и Алан. Поскольку Феррилин до времени увольнения Алана из армии жила в крошечном шотландском городишке среди абсолютно чужих людей, Анжела не хотела тревожить ее письмами, рассказывающими о положении в Мидвиче во всех подробностях. Но теперь вся информация стала достоянием Феррилин.

Выражение тревоги на лице Алана, когда перед ним развернулась во всей красе картина этого сложного дела, заметно выросло. Феррилин выслушала все молча, лишь время от времени бросая быстрые взгляды на Алана. Она же первой нарушила наступившее молчание.

— Знаете, — сказала она, — у меня все время было ощущение, что тут что-то не так. Я имею в виду, что не должно же… — Здесь она замолчала, как будто пораженная пришедшей ей в голову мыслью. — Боже ты мой, какой ужас! А я же чуть ли не силой завладела Аланом! Он же вправе предъявить мне обвинение в понуждении, противозаконном заявлении и прочих прелестях!

Чем плохое основание для развода?! Бог мой! Ты не хочешь развестись со мной, милый?

В уголках глаз наблюдавшего за ней Зиллейби собрались мелкие морщинки.

Алан положил ладонь на руку Феррилин.

— Думаю, нам не следует торопиться с этим, не так ли? — ответил он.

— Любимый! — шепнула Феррилин, сжимая руку мужа. Обменявшись с Аланом долгим взглядом, она, случайно повернув голову, уловила выражение лица Гордона. Бросив в его сторону намеренно равнодушный взгляд, она задала Анжеле какой-то незначительный вопрос, касавшийся поведения мидвичцев.

Через полчаса обе дамы вышли, оставив мужчин в одиночестве. Алан заговорил сразу же, как только закрылась дверь.

— Позволю себе заметить, сэр, что удар слишком силен, верно?

— Боюсь, что вы правы, — согласился Зиллейби. — Могу предложить только одно утешение — последствия удара со временем станут ощущаться слабее. Самое болезненное — открытый вызов нашим предрассудкам (я имею в виду мужские предрассудки) — уже позади. Для женщин, к сожалению, это лишь первый барьер из тех, что им придется преодолеть.

Алан покачал головой.

— Боюсь, что для Феррилин это страшный удар… Так же как и для Анжелы, — спохватился он. — Все это свалилось на них так неожиданно… А такие вещи требуют, так сказать, постепенного привыкания…

— Дорогой мой, — сказал Зиллейби, — как муж Феррилин вы вправе думать о ней что угодно, но вот чего вы не должны делать, хотя бы ради вашего собственного спокойствия, так это недооценивать ее. Я сомневаюсь, чтобы от ее внимания ускользнула хоть какая-нибудь мелочь. О том, что она сама уже давно все сообразила, достаточно ясно говорит ее последняя, наигранно легкомысленная реплика, ибо она знала, что, если покажется вам испуганной, вы тут же начнете о ней беспокоиться.

— Вы так думаете? — недоверчиво спросил Алан.

— Уверен, — ответил Зиллейби. — И она совершенно права. От беспомощного, взволнованного мужчины толку никакого. Самое лучшее, что может сделать муж, это скрыть свою тревогу и непоколебимо стать рядом с женой, олицетворяя мощь и разум и параллельно выполняя кой-какие мелкие организационные функции. В данном случае я дарю вам плоды собственного достаточно богатого опыта.

Он может также выполнять роль представителя современной науки и здравого смысла, но при этом должен действовать исключительно тактично. Вы же не имеете никакого представления о мудреных пословицах, важных приметах, старушечьих наговорах, цыганских предсказаниях и бог знает о чем еще, что завоевало такую популярность в нашей деревушке за последние дни?

Мы стали просто кладом для любителей фольклора. Знаете ли вы, что теперь у нас по пятницам считается опасным проходить мимо церковных врат? Что ношение зеленого платья почти приравнивается к самоубийству? Что есть тминное печенье очень опасно? Известно ли вам, что если нож, иголка или спица упадут на пол острым концом, то родится мальчик? Нет? Я так и предполагал. Но это не имеет значения. Я собрал целый ворох такой человеческой мудрости, надеясь, что она поможет мне утихомирить моих издателей.

Алан с запоздалой учтивостью осведомился о том, как движется очередной «Труд». Зиллейби печально вздохнул.

— Предполагалось, что я сдам окончательный вариант «Сумерек Великобритании» к концу следующего месяца. Но пока написаны только три главы этой остросовременной в будущем работы. И если бы я мог вспомнить, о чем там идет речь, то наверняка нашел бы, что они безнадежно устарели.

Трудно сконцентрироваться, когда над головой у тебя как дамоклов меч висит creche[11].

— Вот что меня удивляет — как вам удалось удержать все это в тайне?

Мне казалось, что на это не было никаких шансов, — заявил Алан.

— И я так считал, — признался Зиллейби. — И не перестаю удивляться до сих пор. Я думаю, что это своего рода вариация на тему сказки о голом короле, а может быть, — своеобразная инверсия гитлеровской большой лжи — правда слишком велика, чтобы поверить в нее. Но заметьте, Оппли и Стауч распускают о нас весьма нелестные слухи, хотя и не имеют ни малейшего представления о реальных масштабах того, что тут происходит. Мне говорили, что в обоих поселках в ходу гипотеза, будто мы все тут предаемся каким-то древним разнузданным обрядам. Во всяком случае, тамошние обитательницы буквально подбирают юбки, когда мы проходим мимо. Должен сказать, что мидвичцы ведут себя перед лицом подобных провокаций с большим достоинством.

— Иначе говоря, вы хотите сказать, что всего лишь в миле-другой отсюда никто не подозревает о том, что случилось у нас? — недоверчиво спросил Алан.

— Не сказал бы. Просто они не хотят этому верить. Надо думать, они слыхали немало, но предпочли думать, что это сказка, которая прикрывает нечто гораздо более простое, хотя и более безнравственное. Уиллерс был прав, сказав, что нечто вроде рефлекса самозащиты обороняет среднего мужчину или женщину от представлений, вызывающих тревогу, — разумеется, в том случае, если эти представления не попали в печать. Одно слово в газете — и все кончено: восемьдесят-девяносто процентов немедленно кинутся в противоположную крайность и поверят чему угодно. Грязные мысли жителей других поселков нам даже на руку. Ведь газетчикам просто не за что будет ухватиться, если они не получат информации прямо из Мидвича.

Внутренняя напряженность — вот что было самым тяжелым в течение первых двух недель, последовавших за собранием. С несколькими мужьями возникли затруднения, но, когда нам удалось выбить из их голов мысль, что все это лишь хитроумная уловка, чтобы скрыть супружескую измену, и когда они поняли, что нет никого, кто бы мог поиздеваться над ними, они стали гораздо разумнее и перестали обращать внимание на мелкие условности.

Примирение мисс Лэмб и мисс Латтерли произошло через несколько дней, когда мисс Латтерли оправилась от шока, и теперь мисс Лэмб окружена заботой, которая очень смахивает на тиранство.

Нашим главным бунтовщиком долгое время была Тилли… О, вы же наверняка видели Тилли Форшем — бриджи, водолазка, куртка для верховой езды и постоянно сопровождающая ее свита из трех золотистых ретриверов[12]. Она долго негодовала, заявляя, что ладно бы она еще любила детей, но раз она всегда предпочитала щенят, то все это в высшей степени несправедливо. Однако и она, хоть и без удовольствия, но сдалась…

Зиллейби еще долго забавлял гостя анекдотами, связанными с мидвичским бедствием, закончив их рассказом о мисс Огл, которую еле-еле успели уберечь от огласки, перехватив в момент, когда она собиралась внести первый взнос, причем на собственное имя, за самую роскошную детскую коляску, которую только можно было найти в Трайне.

После недолгой паузы Алан спросил:

— Вы, кажется, говорили, что с десятью женщинами, которые тоже могли бы стать жертвами, ничего не случилось?

— Да, из них пять находились в автобусе, ехавшем из Оппли, и поэтому оказались под наблюдением с самого Потерянного дня. Это, во всяком случае, позволило опровергнуть гипотезу об «оплодотворяющем газе», каковую кое-кто уже был готов принять на веру в качестве еще одного научного кошмара нашего времени, — ответил ему Зиллейби.

Глава 11

БРАВО, МИДВИЧ!

«Я очень сожалею, — писал мне Бернард Уэсткотт в начале мая, — что обстоятельства не позволяют передать Мидвичу вполне заслуженные им официальные поздравления по поводу успеха действии вашей программы. Все проведено столь скрытно и с такой бережностью в отношении всех заинтересованных лиц, что, признаюсь, мы просто поражены. Теперь же, когда до «дня икс» осталось всего семь недель, мы надеемся, что вообще все обойдется без огласки, хотя многие из нас были уверены, что рано или поздно придется прибегнуть к официальным шагам.

Наибольшие затруднения нам причинила мисс Фрезер, входящая в штат мистера Гримаса. Но здесь не повинны ни Мидвич, ни сама вышеуказанная леди.

Ее отец — отставной морской офицер, характер которого в высшей степени отвратителен — собрался подстроить нам изрядную пакость, требуя парламентского запроса насчет чересчур свободных нравов и непристойных оргий в государственных учреждениях. Явно хотел сделать из своей дочки подарок для Флит-стрит[13]. К счастью, нам удалось организовать ему встречу с кое-какими влиятельными лицами, и они направили его на путь истинный.

А каковы ваши впечатления? Выстоит ли Мидвич до конца?»

Дать четкий ответ на этот вопрос нам было трудновато. Если никакой неожиданности не произойдет, то шансы «за» достаточно высоки; с другой стороны, постоянно присутствовала опасность появления чего-то неизвестного, подкарауливающего нас за каждым углом, — любой, самый крохотный детонатор мог привести к колоссальному взрыву.

Пока же, невзирая на подъемы и спады, мы продвигались вперед. Самый неприятный случай, грозивший началом паники, был ликвидирован доктором Уиллерсом, быстро организовавшим рентгеноскопический осмотр, с помощью которого было установлено, что все идет нормально.

Общее настроение в мае можно описать как бодрое, хотя то тут, то там проглядывало с трудом сдерживаемое ожидание конца затянувшейся кампании.

Доктор Уиллерс, ранее горячий приверженец того, чтобы детей принимали в клинике Трайна, пересмотрел свое мнение. Во-первых, в том случае, если с детьми оказалось бы что-то неладно, все попытки удержать события в тайне были бы обречены на провал. Во-вторых, в Трайне не нашлось бы коек, чтобы справиться с одновременной госпитализацией практически всего женского населения Мидвича, а это одно уже дало бы пищу для прессы. Поэтому он совершенно загнал себя, стараясь создать наилучшие условия на месте.

Сестра Даниельсон так же трудилась без устали, и вся деревушка благодарила Бога за то, что в Потерянный день сестра случайно оказалась в отъезде.

Уиллерс, как стало известно, договорился насчет временного помощника на первую неделю июня, а также организовал целую команду акушерок на более поздний срок. Маленькая комнатушка в мэрии, выделенная для комитета, превратилась в склад, куда уже прибыло несколько контейнеров с лекарствами, присланных фармацевтическими фирмами.

Мистер Либоди тоже до смерти устал. Его очень жалели из-за положения миссис Либоди и относились к нему с большим уважением, чем когда бы то ни было. Миссис Зиллейби твердо придерживалась курса на укрепление духа солидарности и с помощью Джанет продолжала развивать идею, что Мидвич встретит свое неизвестное будущее мужественно и единым фронтом. Полагаю, именно благодаря их деятельности мы до сих пор почти не имели случаев психологических срывов, если не считать случая с миссис Либоди и еще одного-двух.

Сам Зиллейби имел менее четко очерченный круг обязанностей. Главной он считал обязанность, по его выражению, руководителя бригады по борьбе с распространением суеверии, причем в этой области он обнаружил особый талант пробуждать здравый смысл, не вызывая раздражения собеседников.

Кое-кто подозревал, что он также оказывал материальную поддержку тем, кто страдал от бедности или от жизненных неурядиц.

Неприятности мистера Гримма в его взаимоотношениях с отделом личного состава не кончились. Он обращался со все более настойчивыми требованиями к Бернарду Уэсткотту и уже дошел до того, что заявил, будто единственный способ избежать скандала в Министерстве внутренних дел заключается в передаче его исследовательской лаборатории из ведения этого Министерства в Министерство обороны. Бернард, по-видимому, пытался этому способствовать, но одновременно просил, чтобы секретность соблюдалась на протяжении всего периода переговоров, как бы долго последние ни продолжались.

— Что ж, с точки зрения Мидвича, — говорил, пожимая плечами, мистер Гримм, — все это к лучшему. Но вот какого черта в это дело лезет военная разведка, я совершенно не понимаю.

К середине мая наметились кое-какие изменения. До сих пор подъем духа Мидвича, в общем, шел в ногу с весенним расцветом природы. Было бы преувеличением сказать, что согласие теперь полностью нарушилось, хотя некоторые струны стали звучать явно приглушеннее. Ощущалось какое-то отчуждение, в выражении лица Мидвича появилась некая печаль.

— Скоро, — заметил Уиллерс Гордону Зиллейби, — скоро нам придется поднапрячься.

— Некоторые изречения, как известно, звучат лучше вне контекста, но вашу мысль я понял. Что нам сильно портит дело, так это дурацкие нашептывания выживших из ума старух. Тут и без них тяжело, а уж с ними — прямая дорога в сумасшедший дом. Как бы их заткнуть?

— Ну, что там старухи! Неприятностей и без них по горло.

Зиллейби подумал и, нахмурившись, добавил:

— И, тем не менее, с этим надо бороться. Думаю, мы кое-чего добились в этом отношении, раз затруднения возникли только теперь.

— Конечно, мы даже и предполагать не могли, что все пойдет так гладко. И этим мы обязаны в первую очередь миссис Зиллейби.

Зиллейби промолчал, но наконец, видимо, решился:

— Я очень беспокоюсь за нее, Уиллерс. И хотел бы, чтобы вы с ней поговорили.

— Поговорить? О чем?

— Она напугана гораздо больше, чем мы думаем. Я обнаружил это несколько дней назад, причем вспышка произошла без всякой внешней причины.

Я как-то случайно поднял глаза и увидел, что она не отрываясь, с ненавистью смотрит на меня. Но ведь она относится ко мне совсем иначе… А потом, как будто я сказал ей что-то обидное, ее прорвало: «Мужчине, конечно, все просто, ему не приходится выносить все это, и он обо всем осведомлен заранее. Разве он может понять? Даже если намерения у него самые наилучшие, он все равно остается в стороне! По-настоящему он никогда не узнает, каково нам приходится, даже когда все нормально. А что же говорить о том, что выпало на нашу долю сейчас? О том, каково лежать по ночам без сна и чувствовать всю глубину унижения от того, что тебя просто используют? Будто ты вовсе не человек, а какой-то механизм, вроде инкубатора… А потом час за часом и ночь за ночью гадать, что именно тебя заставляют вынашивать. Конечно же, ты не способен понять, каково это, — где уж тебе! Как это непереносимо, как разъедает душу! Нет, я больше не выдержу! Знаю, что не выдержу. Дальше так жить нельзя!»

Зиллейби помолчал и встряхнул головой.

— И ведь ничего нельзя сделать. Я даже не пытался остановить ее.

Решил, будет лучше дать ей выговориться. Но мне хотелось, чтобы вы с ней поговорили и попробовали ее разубедить. Она знает, что все анализы и рентгеноскопия говорят о нормальном развитии плода, но вбила себе в голову, что вы обязаны так говорить из соображений профессиональной этики.

Хотя тут я с ней не могу не согласиться.

— Клянусь Богом, я говорил правду, — ответил доктор. — Скажу по чести, не знаю, что бы я сказал, если б это было не так, но знаю, что вряд ли нам тогда удалось пройти наш путь без больших потерь. Уверяю вас, никто, включая и моих пациентов, не радуется этому больше меня. Не волнуйтесь! Я с чистой совестью могу успокоить вашу жену, во всяком случае, в этом вопросе. Она не первая, кто сходит с ума из-за этих мыслей, и уж, конечно, не последняя. Но только мы справимся с этой проблемой, как женщины тут же найдут себе новый повод для беспокойства.

— Да уж, нелегкое времечко нам предстоит, что и говорить.

Уже через неделю стало ясно, что прогноз Уиллерса имеет шансы оказаться бледной тенью действительности. Ощущение предгрозового состояния не только не пропадало, а почти зримо усиливалось со дня на день. К концу следующей недели единый фронт Мидвича пошатнулся. Взаимопомощь явно сдавала позиции, и мистеру Либоди пришлось принять на свои плечи груз растущей тревоги общины. Он трудился, не жалея сил, организовывал специальные дневные службы, а в остальное время ходил из дома в дом, ободряя своих прихожан как мог.

Зиллейби обнаружил, что спрос на его услуги резко упал. Рационализм явно впал в немилость. Зиллейби был странно молчалив и, верно, охотно превратился бы в невидимку, если бы представилась такая возможность.

— Вы заметили, — спросил он, зайдя вечером в коттедж мистера Гримма, — вы заметили, как злобно они смотрят на мужчин? Как будто мы дали взятку Господу Богу, чтобы при рождении обрести свой пол. Иногда это начинает раздражать. У вас в Грейндже то же самое?

— Началось было, — признался мистер Гримм, — но мы пару дней назад отправили их всех в отпуск. Кто захотел уехать домой — уехал. Остальные разместились на квартирах, рекомендованных доктором. В результате работа идет лучше, чем раньше. А то дела было совсем пошли наперекосяк.

— Мягко сказано, — отозвался Зиллейби. — Мне лично никогда не приходилось работать на заводе взрывчатых веществ, но теперь я отлично представляю себе, каково там. Чувствуешь, что в любой момент может произойти нечто ужасное и непоправимое. А сделать ничего нельзя. Можно лишь сидеть да молиться, чтобы ничего не случилось. Откровенно говоря, не знаю, как мы протянем месяц или сколько там еще осталось. — Он пожал плечами и покачал головой.

Но именно в тот самый момент, когда Зиллейби печально покачивал головой, ситуация неожиданно улучшилась. Дело в том, что с мисс Лэмб, которая приобрела привычку медленно прогуливаться по вечерам под зорким присмотром мисс Латтерли, в этот вечер произошел несчастный случай. Одна из молочных бутылок, аккуратно поставленных у задней двери коттеджа, каким-то образом опрокинулась, и, когда они выходили, мисс Лэмб наступила на нее. Бутылка покатилась, мисс Лэмб упала.

Мисс Латтерли втащила ее в дом и бросилась к телефону.

Миссис Уиллерс еще не легла спать, когда часов пять спустя после вызова, доктор вернулся домой. Она услышала, как подъехал автомобиль, и, когда открыла дверь, увидела мужа, стоящего на пороге, растрепанного и жмурящегося от света. За все время супружеской жизни миссис Уиллерс видела его в таком виде не больше двух раз и теперь в тревоге схватила за руку.

— Чарли! Чарли, дорогой, что случилось? Неужели?!..

— Я пьян, Милли. Извини. Не обращай внимания.

— Ох, Чарли! А ребенок?

— Реакция, родная. Пр'сто реакция. Ребенок в полном п'рядке. В полном п'рядке. Абс'лютно. П'рядок!

— Благодарю тебя, Господи! — воскликнула миссис Уиллерс, вкладывая в эти слова больше, чем когда-либо вкладывала в молитву.

— У него золотые глаза, — отозвался ее супруг. — Странно… Но что можно возразить против золотых глаз? Верно?

— Ничего, мой родной, конечно, ничего.

— Все в п'рядке, кроме золотых глаз. А без них все в п'рядке.

Миссис Уиллерс помогла ему снять пальто и довела до гостиной. Он рухнул в кресло и долго сидел согнувшись и тупо глядя перед собой.

— Г-г-глупо, правда? — сказал он. — Сколько потрачено нервов! А теперь полный порядок. Я… я… я… — и внезапно он зарыдал, спрятав лицо в ладони.

Миссис Уиллерс присела на ручку кресла и обняла мужа за плечи.

— Ну-ну, мой родной. Теперь все хорошо. Самое страшное позади. — Она наклонилась и поцеловала доктора.

— Мог ведь оказаться и черным, и желтым, и зеленым, и похожим на обезьяну! Рентген-то этого не показывает, — сказал он. — Мидвичские дамы просто обязаны заказать для церкви витраж в честь мисс Лэмб.

— Верно, верно, дорогой. Ты только не волнуйся. Сам же сказал, что ребенок отличный.

Доктор Уиллерс несколько раз кивнул в подтверждение.

— Эго правильно! Отличный! — повторял он после каждого кивка. — Исключая золотые глаза. Но ведь золотые глаза — это ничего? Согласна?

Овечки… овечки, моя дорогая, могут теперь пощипывать травку без опаски… Без опаски… Без опаски… Господи, до чего же я устал, Милли!..

А месяц спустя Гордон Зиллейби задумчиво прохаживался по приемной комнате лучшего родильного дома в Трайне. Усилием воли он заставил себя остановиться и сесть в кресло. Очень глупо так вести себя в столь почтенном возрасте, — попенял он себе. Для молодого человека такое поведение еще приемлемо, но несколько последних недель авторитетно довели до его сведения тот факт, что он уже далеко не юн. Сейчас Зиллейби чувствовал себя раза в два старше, чем год назад. И, тем не менее, когда через десять минут сестра, шурша накрахмаленным халатом, вплыла в комнату, она увидела, что он снова ходит по паркетному полу, меряя комнату из конца в конец.

— Мальчик, мистер Зиллейби, — сказала она. — И мне особо поручено передать вам, что у него и в самом деле наследственный нос семейства Зиллейби.

Глава 12

УРОЖАЙ В ЗАКРОМАХ

Во второй половине чудесного дня последней недели июля Гордон Зиллейби, выйдя с почты, наткнулся на небольшую семейную процессию, появившуюся из церковных дверей. Центром процессии была девушка, которая несла на руках новорожденного, завернутого в белую шерстяную шаль. Девушка выглядела слишком юной, чтобы быть матерью, — вряд ли она успела окончить школу. Зиллейби благосклонно улыбнулся этой группе, и с поклоном принял ответные улыбки, но, когда процессия миновала его, он долго провожал ее глазами, наблюдая, как один ребенок несет другого. Глаза Зиллейби подернула грусть. Когда он поравнялся с калиткой в церковной ограде, на дорожку вышел преподобный Губерт Либоди.

— Привет, викарий! Все еще вербуете рекрутов, как погляжу? — усмехнулся Гордон.

Мистер Либоди поздоровался, и они пошли рядом.

— Теперь полегчало, — промолвил мистер Либоди. — Еще двое-трое и все.

— Так, значит, успех стопроцентный?

— Выходи так. Должен сознаться, что я не ожидал такого результата, но они, кажется, если и не считают, что дело полностью уладилось, то полагают, что во всяком случае находятся на пути к этому. И я очень рад. — Он на мгновение замолк, потом продолжил: — Вот, например, эта, девица — Мэри Хисти. Она выбрала для сына имя Теодор. Выбор, как я считаю, принадлежит только ей. И мне он нравится.

Зиллейби, обдумав сказанное, кивнул:

— И мне тоже, викарий. Мне он очень нравится. И знаете, заслуга в этом, главным образом, ваша.

Мистер Либоди явно был польщен, но не согласился.

— Нет-нет. То, что такой ребенок, как Мэри, захотела назвать свое дитя Божьим Даром вместо того, чтобы стыдиться его, — заслуга всей деревни.

— Но деревня-то нуждалась в том, чтобы ей показали, как она должна себя вести по законам человечности.

— А это уж результат общей работы под начальством такого славного капитана, как миссис Зиллейби.

Некоторое время они шли молча, потом Зиллейби сказал:

— Однако факт остается фактом: как бы к этому ни относилась девушка, она все равно ограблена. Сразу и неожиданно ее перенесли из детства в материнство. Мне это кажется очень грустным. Ей не дали ни единого шанса, так сказать, расправить собственные крылья. Ее лишили радости ощутить всю поэтичность перехода из одного состояния в другое.

— С этим, пожалуй, можно согласиться, хотя у меня и есть кое-какие сомнения. Во-первых, поэты как настоящие, так и неосуществившиеся встречаются редко, а во-вторых, в стране гораздо больше людей, чем того хотелось бы нашему обществу, обладающих темпераментом, который влечет за собой немедленный переход от кукол к детям.

Зиллейби сокрушенно покачал головой.

— Пожалуй, вы правы. Всю свою жизнь я разоблачаю тевтонский взгляд на женщину, и всю жизнь девяносто процентов женщин доказывают мне, что они против него ничуть не возражают.

— А кроме того, — указал мистер Либоди, — найдется немало и таких, о ком никак не скажешь, что их ограбили.

— Верно. Я только что видел мисс Огл. Она явно так не считает. Может быть, она все еще пребывает в изумлении, но определенно в ней уже преобладает чувство восхищения. Можно подумать, что все произошедшее — какой-то волшебный фокус, который она сама придумала и только не знает, как это у нее получилось так здорово. — Он помолчал, потом продолжил: — Жена сказала, что миссис Либоди через несколько дней возвращается домой.

Мы порадовались за нее.

— Да. Доктора вполне удовлетворены ее состоянием. Она совершенно поправилась.

— А как ребенок? Хорошо?

— Да, — ответил мистер Либоди с некоторым колебанием в голосе. — Она его прямо-таки обожает.

Он остановился у калитки, ведущей в сад, откуда был виден большой коттедж, расположенный в некотором удалении от дороги.

— Ах, да! — кивнул Зиллейби. — Ну, и как же чувствует себя мисс Форшем?

— В настоящее время она очень занята. У нее новый помет ретриверов.

Она продолжает уверять, что щенки куда интереснее, чем дети, но, кажется, эта убежденность дает трещину.

— Точно такие же признаки наблюдаются даже у самых ожесточенных, — согласился Зиллейби. — Что до меня, т. е. с точки зрения мужчины, то сегодняшнее состояние деревни представляется мне отдыхом после битвы.

— Что и говорить. Это была настоящая битва, — согласился мистер Либоди, — но ведь битвы, в конце концов, — лишь часть большой кампании.

Нам предстоит еще многое.

Зиллейби выжидательно смотрел на него.

Мистер Либоди продолжал:

— Кто эти дети? Есть нечто странное в том, как они смотрят на нас своими удивительными глазами. Они… Они, знаете ли, пришельцы, чужаки. — Он помолчал. — Я понимаю, у меня не тот тип мышления, который вам импонирует, но, тем не менее, я все время возвращаюсь к мысли, что все это есть ниспосланное нам испытание.

— Кем и кому? — задал вопрос Зиллейби.

Мистер Либоди покачал головой.

— Этого, возможно, мы никогда не узнаем, хотя отчасти это было уже испытанием для всего Мидвича. Мы ведь могли отринуть навязанную нам ситуацию, а мы ее приняли и вышли из нее с честью.

— Что ж, — грустно улыбнулся Зиллейби, — будем надеяться, что мы не совершили ошибки.

Мистер Либоди, казалось, удивился.

— Так, а как же иначе?..

— Не знаю. Разве можно что-либо знать наперед, если имеешь дело с чужаками?

На том они и расстались. Мистер Либоди отправился по своим делам, а Зиллейби — в глубокой задумчивости — продолжал прогулку. Из задумчивости он вышел, лишь когда оказался на площади. Его внимание привлекла миссис Бринкман, которую он увидел еще издалека. Только что она толкала перед собой новенькую, сверкающую лаком коляску и вдруг внезапно остановилась, с беспомощной растерянностью глядя на ребенка. Вынула его из коляски и отошла к Мемориалу. Там уселась на ступеньку, расстегнула блузку и дала ребенку грудь.

Зиллейби продолжал идти вперед. Приблизившись к миссис Бринкман, он вежливо приподнял свою изрядно поношенную шляпу На лице миссис Бринкман появилось выражение негодования. Она покраснела, но не шевельнулась.

Затем, как если бы Зиллейби сказал ей что-то, она заговорила, будто оправдываясь.

— Но это же естественно, не правда ли?

— Моя дорогая леди, это классика! Один из величайших символов жизни, — заверил ее Зиллейби.

— А тогда поскорее убирайтесь отсюда! — выкрикнула она и заплакала.

Зиллейби колебался.

— Не могу ли я быть чем-либо…

— Можете! Убирайтесь! — повторила она. — И уж не думаете ли вы, что я по своей воле устроила для вас это представление? — голос ее прерывался от слез.

Зиллейби по-прежнему никак не мог решиться уйти.

— Она голодна, — сказала миссис Бринкман. — Вы бы поняли, каково это, если бы ваш ребенок был ребенком Потерянного дня. А теперь, умоляю вас, уходите.

Для продолжения разговора время было явно неподходящее. Зиллейби еще раз приподнял шляпу и исполнил наконец просьбу миссис Бринкман. Он шел, в удивлении морща лоб, чувствуя, что какая-то информация явно прошла мимо него — что-то от него скрыли.

Когда Зиллейби одолел половину подъездной дорожки к Кайл-Мэнору, внезапный гудок автомобиля заставил его отступить на обочину, чтобы пропустить машину. Та, однако, не промчалась мимо, а остановилась.

Повернувшись, он увидел не пикап торговца, как ожидал, а маленький черный автомобиль, за рулем которого сидела Феррилин.

— Дорогая! — воскликнул Зиллейби. — Очень рад тебя видеть! А я и не знал, что ты собиралась к нам. И почему мне никогда ничего не говорят…

Но Феррилин не ответила на его улыбку. Лицо ее было бледным и усталым.

— Никто и не знал, что я приезжаю. Включая и меня. Я совсем не собиралась ехать. — Она поглядела на ребенка, лежавшего в складной кроватке на сидении рядом с ней. — Он заставил меня приехать, — тяжело вздохнула Феррилин.

Глава 13

ОДНО К ОДНОМУ

Первой на следующий день в Мидвич из Норвича вернулась со своим ребенком доктор Маргарет Хэксби. К этому времени мисс Хэксби уже не числилась в штате Грейнджа, она уволилась оттуда два месяца назад, но, тем не менее, явилась именно в Грейндж и потребовала, чтобы ее приютили. Двумя часами позже приехала мисс Диана Даусон — откуда-то из окрестностей Глостера, тоже с ребенком и с требованием приюта и заботы. С ней было легче, чем с мисс Хэксби, так как она все еще состояла в штате лаборатории, хотя до конца ее отпуска оставалось несколько недель. Третьей прибыла мисс Полли Растон из Лондона, тоже с ребенком, тоже в полном расстройстве чувств, и обрела пристанище у своего дяди — преподобного Губерта Либоди.

Через день примчались еще две бывших сотрудницы Грейнджа, тоже с детьми. Они, хотя уже и расстались с этой службой, без обиняков дали понять, что считают Грейндж обязанным обеспечить им жилье в Мидвиче. В полдень того же дня прибыла с ребенком молодая мисс Дорри, проживавшая в Давенпорте, где служил ее муж. Она заняла собственный пустующий коттедж.

А на следующий день из Дарема, захватив ребенка, приехала последняя из числа пострадавших в Потерянный день сотрудница Грейнджа. Официально она находилась в отпуске и потребовала немедленно предоставить ей помещение. Последней вернулась мисс Латтерли с ребенком мисс Лэмб, срочно покинувшая Истберн, куда она в свое время вывезла мисс Лэмб на поправку.

Отношение к этому потоку мам с детишками было сложным. Мистер Либоди тепло встретил племянницу, хотя ее приезд и повлек за собой некоторые изменения в образе жизни викария. Доктор Уиллерс был ошарашен и огорчен, равно как и миссис Уиллерс, которая боялась, что такой поворот событий заставит доктора отложить столь нужный ему отпуск, об организации которого она уже начала хлопотать. Гордон Зиллейби хранил вид человека, с завидным спокойствием изучающего интересный феномен. Без сомнения, лицом, на которое такое развитие событий оказало наибольшее воздействие, был мистер Гримм. На его физиономии поселилось выражение постоянной тревоги.

На Бернарда посыпались отчеты, требовавшие принятия срочных мер.

Джанет и я считали, что первый, и, вероятно, самый трудный период уже позади, что дети появились на свет, не вызвав всеобщего любопытства к обстоятельствам их рождения, однако, если Бернард по-прежнему заинтересован в сохранении тайны, то нынешнее развитие событий требует немедленного вмешательства. Необходимо разработать планы организации ухода за детьми, их воспитания и т. д, причем все это должно быть поставлено на прочную официальную основу.

Мистер Гримм сообщил, что отклонения от нормы у его сотрудниц достигли такого размаха, что без вмешательства в это дело высших сфер может завариться ужаснейшая каша.

Доктор Уиллерс посчитал необходимым изложить свои соображения в трех докладных записках. Первая была переполнена медицинской терминологией и носила сугубо официальный характер. Вторая выражала его мнение, изложенное человеческим языком, и предназначалась для лиц без медицинского образования. Среди главных положений этой записки было следующее:

«Родились живыми — 100 %, в результате чего на свет появились 31 мальчик и 30 девочек данного типа. Хотя наблюдения по необходимости имеют поверхностный характер, можно отметить следующие общие для всех детей черты:

Самое поразительное — глаза. По своему строению они, по-видимому, не отличаются от наших. Однако радужная, как мне кажется, имеет совершенно уникальную окраску — она яркого, можно сказать, светящегося золотого цвета, причем этот цвет у всех детей имеет совершенно одинаковый гон.

Волосы отменно мягкие и тонкие, по цвету приближаются к светло-русым.

Под микроскопом, в сечении, волос плоский с одной стороны и выпуклый с другой — форма, близкая к латинской букве «D». Образчики, взятые у восьми детей, идентичны. В специальной литературе мне не удалось обнаружить упоминания о таких волосах. Ногти на руках и ногах чуть более узкие; чем обычно, но ничего похожего на когтистость не наблюдается. Насколько я могу судить, они более уплощены, чем у большинства нормальных детей. Форма затылка, возможно, несколько необычна, но об этом пока рано судить с уверенностью.

В предыдущем отчете высказывалось предположение, что происхождение детей может быть связано с ксеногенезом. Удивительное сходство детей между собой доказывает, что они не являются гибридами каких-либо известных человеческих типов, равно как и все обстоятельства, сопровождавшие беременность, по моему мнению, подтверждают эту гипотезу. Дополнительные доказательства могут быть получены, когда будут определены группы крови.

Мне не удалось найти никаких сведений о возможности ксеногенеза у людей, но мне неизвестны и причины, которые сделали бы такое явление невозможным. Эта гипотеза зародилась, естественно, и у многих пострадавших женщин. Наиболее образованные из них полностью приняли версию, что они являются приемными, а не настоящими матерями. Менее образованные видят в этом нечто унизительное, а потому всячески гонят от себя мысли подобного сорта.

Примечание: все дети кажутся вполне здоровыми, хотя у них отсутствует та «пухловатость», которую было бы естественно ожидать в их возрасте.

Отношение размеров головы к размерам тела у них такое, какое обычно бывает у более взрослых детей. Странный серебристый отсвет кожи вызывает тревогу некоторых матерей, но обнаружен у всех детей и, вероятно, свойственен данному типу».

Прочтя этот доклад в полном виде, Джанет отнеслась к нему весьма критически.

— Послушайте, — заявила она, — а где же тут насчет возвращения в Мидвич матерей с детьми? И вообще, где анализ известных нам случаев вынужденных действий родителей? Нельзя проходить мимо них!

— Все это просто форма истерии, дающая начало коллективным галлюцинациям, возможно, скоротечным, — ответил Уиллерс.

— Но все матери, как образованные, так и необразованные, единодушны в том, что дети могут понуждать и понуждают взрослых к различным поступкам.

Те, которые уехали из Мидвича, вовсе не собирались сюда возвращаться. Они вернулись потому, что их заставили вернуться. Я разговаривала со всеми прибывшими, и все они показали, что у них внезапно возникло чувство тревоги, ощущение какой-то пустоты, которая, как это почему-то им было ясно, исчезнет только в том случае, если они вернутся. Их попытки описать свои ощущения дают разные результаты, поскольку и сила воздействия, видимо, была тоже различной. Одни чувствовали удушье, другие что-то похожее на голод или жажду, третьи вроде бы слышали неприятный непрекращающийся ни на минуту шум. Феррилин утверждает, что она страдала труднопереносимым ознобом. Но при всех различиях матери понимали, что их ощущения как-то связаны с детьми и единственный путь облегчить страдания — это приехать в Мидвич.

Это же относится и к мисс Лэмб. Ощущения у нее были такие же, но она была прикована к постели и вернуться в Мидвич не могла. И что ж? Давление переключилось на мисс Латтерли, которая не имела покоя, пока не взяла на себя роль заместительницы мисс Лэмб и не вернулась с ребенком в Мидвич.

Как только мисс Латтерли прибыла сюда и передала дитя миссис Брант, наваждение прошло, и она смогла отправиться к мисс Лэмб в Истберн.

— Если, — внушительно сказал доктор Уиллерс, — если мы станем принимать россказни старух и даже молодух за истину, если мы вспомним, что большинство домашних обязанностей смертельно однообразны и не дают пищи уму, так что любое семя, попавшее туда, может произвести на свет целые джунгли, тогда вряд ли нам стоит удивляться, что все искажено, лишено логики, как в ночном кошмаре, что вещи предстают, скорее, как символы, чем как сущности.

С чем мы столкнулись? С определенным числом женщин, ставших жертвами неслыханного и до сих пор необъясненного феномена; с определенным числом детей, не вполне схожих с обычными детьми, появившихся в результате этого феномена. Согласно хорошо известной логике, женщина хочет, чтобы ее ребенок был совершенно нормален и в то же время лучше остальных детей. И когда какая-то из этих женщин оказывается изолированной вместе со своим ребенком от товарищей по несчастью, то в ней неизбежно растет опасение, что ее золотоглазое чадо не вполне нормально по сравнению с ребятишками, которых она видит кругом. Ее подсознание возбуждено, и возбуждение достигает той точки, когда приходится либо признать данный факт, либо как-то его сублимировать. Самый простой способ — перенести Необычайное в такую обстановку, где оно перестает казаться Необычайным, если, конечно, такая обстановка существует. В нашем случае такое место есть — это Мидвич.

Поэтому они хватают своих детишек и возвращаются сюда, где все совершенно прелестно улаживается, во всяком случае, на какое-то время.

— Мне кажется, что именно такое прелестное успокоительное мы и получаем в данную минуту, — откликнулась Джанет. — А что вы скажете насчет миссис Велт?

Случай, на который намекала Джанет, произошел, когда однажды утром миссис Брант, зайдя в лавочку миссис Велт, застала хозяйку втыкающей в себя булавку и горько плачущей от боли.

Миссис Брант это показалось странным, и она почти насильно отвела миссис Велт к доктору Уиллерсу. Он дал миссис Велт успокоительное, и, когда ей стало лучше, она объяснила, что, меняя ребенку пеленки, нечаянно уколола его булавкой. И тогда, согласно ее словам, ребенок взглянул на нее в упор своими золотыми глазами и заставил втыкать булавку в собственное тело.

— Ну уж! — возразил Уиллерс. — Если у вас есть в запасе лучшее описание истерического раскаяния вроде власяниц и т. п., я был бы рад его услышать.

— А Гарриман? — настаивала Джанет.

Гарриман однажды ввалился в хирургический кабинет Уиллерса в жутком виде. Нос сломан, выбиты несколько зубов, подбиты оба глаза. На него напали, объяснил он, трое неизвестных мужчин. Правда, кроме него, никто этих мужчин не видел. Зато двое мальчишек, случайно заглянувших в окно, болтали, что будто бы видели Гарримана в бешенстве бьющим кулаком по собственному лицу. А на следующий день кто-то заметил на щечке гарримановского ребенка свежий кровоподтек.

Доктор Уиллерс пожал плечами.

— Если бы Гарриман объявил, что на него напало стадо розовых слонов, я бы и тут не удивился, — хмыкнул он.

— Ладно, если вы не собираетесь вносить это в свою докладную записку, я напишу особое мнение, — ответила Джанет.

Что она и сделала. Ее записка кончалась так:

«По моему мнению, равно как и по мнению других лиц, исключая доктора Уиллерса, это не проявление истерии, а объективные факты. Эту ситуацию необходимо учитывать, а не отбрасывать как несущественную. Ее нужно исследовать и искать ей объяснения. Среди слабонервных людей уже наблюдается тенденция приписывать ее сверхъестественным силам и наделять детей магическими свойствами. Такая чушь пользы не принесет и может повлечь за собой то, что Зиллейби называет «синдром сумасшедшего дома». Следует провести непредвзятое исследование».

Организация исследований, хотя и более обширного характера, была темой и третьей докладной записки Уиллерса, носившей характер явного протеста.

«Во-первых, я не понимаю, почему в это дело вмешивается военная разведка. Во-вторых, если такое вмешательство необходимо, то почему она присвоила право быть единственной заинтересованной стороной?

Подобные действия ошибочны в своей основе. Кто-то же обязан организовать детальное изучение этих детей! Я, конечно, записываю свои наблюдения, но это всего лишь наблюдения рядового практикующего врача.

Здесь нужна большая группа экспертов. Я молчал до рождения детей, так как думал (и сейчас думаю так же), что так будет лучше для всех замешанных в этом деле и, в первую очередь, для матерей. Однако сейчас нужда в молчании отпала.

Мы уже свыклись с фактами вмешательства военных в самые различные области науки, хотя в большинстве случаев оно ни к чему хорошему не ведет, однако нынешняя ситуация — случай, выходящий из ряда вон.

Просто позор, что такие события будут и дальше скрыты от общественности, а их изучение останется практически заброшенным.

Если это не пример обструкционизма, то тогда это скандал чистой воды!

Что-то должно быть предпринято, хотя бы и в рамках закона о сохранении государственной тайны, если уж это так необходимо! Пока же потрясающая возможность сравнительного изучения близнецов просто отбрасывается как ненужная тряпка.

Вспомните, сколько труда вложено в изучение простых «четверней» и «пятерней» близнецов, и взгляните на тот материал, которым мы располагаем в данном случае. Шестьдесят один близнец — все похожи так, что большинство матерей не может их различить (матери это отрицают, но, тем не менее, это так). Подумайте об исследованиях, которые можно провести в области сравнительного изучения воздействия окружающей среды, закаливания, общения, диеты и прочего. То, что происходит сейчас, можно уподобить сожжению еще ненаписанных книг. Необходимо что-то делать, пока шанс не утерян».

Обвинения вызвали немедленное появление Бернарда и длительную и весьма желчную дискуссию. Последняя закончилась тем, что доктор Уиллерс частично удовлетворился обещанием Бернарда побудить Министерство здравоохранения к быстрым и решительным действиям.

После того как все разошлись, Бернард сказал:

— Теперь, когда официальная заинтересованность Мидвичем стала более явной, может оказаться полезным (и даже позволит избежать в будущем многих осложнений) привлечение на нашу сторону симпатий Зиллейби. Как вы думаете, нельзя ли организовать встречу с ним?

Я тотчас позвонил Зиллейби, тот сразу же согласился, и после обеда я проводил Бернарда в Кайл-Мэнор и оставил их наедине. Когда через два часа Бернард вернулся в наш коттедж, он был очень задумчив.

— Ну, — спросила Джанет, — и что же вы думаете о нашей мидвичской достопримечательности?

Бернард покачал головой и посмотрел на меня.

— Просто поражаюсь Зиллейби, — сказал он. — Ваши докладные, Ричард, просто великолепны, но я сомневаюсь, что его персона получила в них правильное освещение. О, конечно, ему свойственно излишнее многословие, которое может показаться иногда, как я представляю, пустопорожним, но вы слишком много места отвели описанию манеры и слишком мало — сути.

— Сожалею, что навел вас на ложный след, — согласился я. — Беда Зиллейби в том, что суть его речей трудно ухватить, а иногда она совершенно ускользает. Очень малая часть того, что он говорит, годится для включения в докладную записку. Он зачастую упоминает о чем-то en passant[14] и к тому времени, когда вы начинаете обдумывать сказанное, вы уже не знаете, упомянул он это с серьезным намерением или просто проигрывал возможные гипотезы, а уж если на то пошло, то вы не уверены и в том, он ли вам на что-то намекнул или вы сами это вообразили.

Вот ведь в чем тут проблема.

Бернард понимающе кивнул.

— Да, против этого трудно возразить. У меня сложилось такое же впечатление. В конце разговора он чуть ли не десять минут потратил на то, чтобы сообщить, будто он недавно пришел к мысли, что с биологической точки зрения цивилизация есть форма социального упадка. От этого он перешел к рассуждениям, что разрыв между homo sapiens и другими видами не так уж велик. Затем высказал предположение, что для нашего развития было бы лучше, если бы нам пришлось в свое время бороться за первенство с другими разумными или, по крайней мере, с полуразумными видами. Я уверен, что все это говорилось с каким-то подтекстом, но, будь я проклят, если знаю — с каким!

Ясно одно — при всей своей рассеянности, он почти ничего не упускает из поля зрения… Кстати, он, так же как и доктор, твердо стоит на позициях необходимости экспертного наблюдения, особенно в отношении способности детей понуждать взрослых к действиям. При этом исходит из совершенно иных предпосылок. Он не считает эти проявления следствием истерии и очень интересуется тем, что же это такое. Между прочим, вы, видимо, пропустили один факт: вам известно, что дочь Зиллейби вчера попыталась увезти своего ребенка на автомобиле?

— Нет, — сказал я. — А что значит «попыталась»?

— Только то, что, проехав шесть миль, ей пришлось вернуться обратно, отказавшись от этой затеи. Ребенку ее намерение явно не понравилось.

Феррилин выразилась так: «Очень плохо, если ребенок постоянно держится за материнский передник, но еще хуже, если мать оказывается привязанной к слюнявчику своего дитяти». Зиллейби считает, что ему придется принять меры.

Глава 14

ПРОБЛЕМЫ ОСЛОЖНЯЮТСЯ

Прошло не меньше трех недель, прежде чем Алану Хьюэсу удалось вырваться на уик-энд, так что намерение Зиллейби «принять меры» пришлось отложить на этот срок.

К тому времени нежелание Детей (упоминая их, местные жители стали как бы применять прописное «Д», чтобы отличить их от собственных детишек) покидать ближайшие окрестности деревушки стало общеизвестным фактом. С этим обстоятельством были связаны довольно большие неудобства, так как матери, если ей надо было поехать в Трайн или куда-нибудь еще, приходилось искать человека для ухода за ребенком. Впрочем, теперь на подобные неудобства внимания не обращали, рассматривая их как причуду или просто как еще одно затруднение в ряду других, возникающих после рождения ребенка.

Зиллейби, однако, отнесся к делу серьезнее, хотя все же дотерпел до вечера воскресенья, чтобы изложить свое мнение зятю. Уверенный в необходимости откровенного разговора, он отвел Алана к шезлонгам, расставленным под кедром на лужайке, где никто не мог им помешать. Как только они уселись, Зиллейби приступил к делу с непривычной для него прямотой.

— Вот что я хочу тебе сказать, мой мальчик: я был бы счастлив, если бы ты забрал Феррилин с собой. И чем скорее, тем лучше.

Алан посмотрел на него с удивлением, а затем нахмурился.

— Мне кажется, для меня нет ничего более желанного, чем жизнь вместе с Феррилин.

— Конечно, конечно, дружок! В этом нет никакого сомнения. Но сейчас меня занимает нечто гораздо более серьезное, чем удобства вашей личной жизни. Я думаю не о том, чего хочется кому-то из вас, а о том, что должно быть сделано, причем не столько ради тебя, Алан, сколько ради Феррилин.

— Она и сама хочет уехать. Она же пыталась сделать это однажды, — напомнил ему Алан.

— Знаю. Но она попыталась взять с собой и ребенка, а тот заставил ее вернуться точно так же, как раньше заставил приехать сюда, и точно так же, как, по-видимому, снова принудит возвратиться, если Феррилин повторит свою попытку. Если бы тебе удалось уговорить ее, мы смогли бы обеспечить здесь прекрасный уход за ребенком. Есть признаки того, что, если ребенка разлучить с матерью, он не будет пытаться, а фактически не сможет возбудить в ней эмоции более сильные, чем обычное чувство привязанности.

— Однако, если верить Уиллерсу…

— Уиллерс просто поднимает шум, чтобы отпугнуть одолевающий его страх. Он отказывается видеть то, чего видеть не хочет. Думаю, не имеет смысла даже опровергать ту казуистику, которой он надеется успокоить себя, поскольку она не выдерживает никакой критики.

— Вы предполагаете, что истерия, на которую он ссылается, не есть реальная причина возвращения Феррилин и других матерей?

— А что такое истерия? Функциональное нарушение нервной системы.

Естественно, нервная система большинства этих женщин находилась под сильнейшим стрессом, но беда Уиллерса в том, что остановился как раз там, откуда должен был начать. Вместо того чтобы взглянуть проблеме прямо в лицо и честно спросить у себя, почему реакция матерей принимает столь причудливые формы, он прячется за дымовой завесой околичностей вроде «долгого периода подавляемой тревоги» и т. п. Я его не обвиняю. Он за это время многое перенес и так переутомился, что нуждается в отдыхе. Но это не значит, что мы можем позволить ему извращать факты, чем именно он и занимается сейчас. Например, хотя он все видел собственными глазами, ему тем не менее, не хочется признать факт, что все проявления «истерии» происходят лишь в непосредственной близости от Детей.

— А это так? — в удивлении воскликнул Алан.

— Без исключения. Ощущение «давления» возникает лишь вблизи Детей.

Изолируйте ребенка от матери, освободите мать от контакта с любым из Детей, и «давление» тут же снижается, постепенно сходя на нет. У одних женщин на это уходит больше времени, у других меньше, но исключений не бывает.

— Но я не понимаю… Я хочу сказать, каков же механизм действия?

— Понятия не имею. Можно предположить, что здесь действует что-то сходное с гипнозом, но каков бы ни был этот механизм, я совершенно уверен, что он приводится в действие сознательно и направляется самим ребенком.

Возьми, например, случай с мисс Лэмб. Когда оказалось, что она физически не в состоянии подняться с постели, давление было немедленно перенесено на мисс Латтерли, которая до этого его совершенно не ощущала, и в результате ребенок получил то, чего добивался, и вернулся в Мидвич, подобно всем остальным. А раз уж они сюда попали, то никому не удастся увезти их дальше чем на шесть миль от деревни.

Истерия, говорит Уиллерс! Она, утверждает он, начинается у одной женщины, другие бессознательно подхватывают и демонстрируют одинаковые симптомы. Однако, если ребенка оставляют с соседкой, то мать может спокойно ехать в Трайн или куда ей надо, не испытывая никаких неприятных ощущений. Эго, согласно Уиллерсу, происходит просто-напросто потому, что ее подсознание не ожидает ничего такого, что могло бы повредить ребенку в ее отсутствие. Вот и все.

Но я-то говорю вот о чем: Феррилин не может взять с собой Дитя, но если она решит уехать, оставив его здесь, то ничто ее не задержит. Твоя обязанность — помочь ей принять такое решение.

Алан задумался.

— А не выйдет что-то вроде ультиматума — выбор между мной и ребенком?

Вам не кажется, что такое средство слишком жестоко? — спросил он.

— Мой дорогой мальчик, но ребенок-то уже предъявил свой ультиматум.

То, что сделаешь ты, — лишь прояснит ситуацию. Единственный возможный компромисс для тебя означает полную сдачу на милость ребенка, а в результате — неизбежность собственного переезда к нам.

— Для меня это исключается.

— Тем лучше. Феррилин, как мне кажется, вот уже несколько недель избегает думать об этой проблеме, но рано или поздно ей придется посмотреть правде в глаза. Твой долг состоит в том, чтобы помочь ей разглядеть стоящую перед ней преграду а потом оказать содействие в ее преодолении.

Алан медленно выговорил:

— А не слишком ли много мы от нее требуем, а?

— А не слишком ли много требуют от мужа, если вдобавок он не отец ребенка?

— Хмм, — отозвался Алан.

Зиллейби продолжал:

— Кроме того, по-настоящему этот ребенок и не ее, иначе бы я не стал говорить с тобой так, как говорю. Феррилин и все прочие — жертвы мошенничества: их обманом вовлекли в совершенно немыслимое положение. Был применен тщательно продуманный жульнический прием, превративший их в то, что в ветеринарной науке именуется «матерями-хозяйками» — родство лишь чуть более интимное, чем у обыкновенных приемных матерей, но, в общем, того же порядка. Этот ребенок не имеет ничего общего ни с тобой, ни с Феррилин, за исключением того, что с помощью какого-то пока не объяснимого приема Феррилин была поставлена в ситуацию, заставившую ее вынашивать и вскармливать чужого ребенка. Он не только не родственен вам с Феррилин, но даже не принадлежит ни к какой известной человеческой расе. Даже Уиллерс вынужден признать это.

Но если данный человеческий тип неизвестен, то сам феномен хорошо знаком — наши предки, не имевшие святой веры Уиллерса в научные каноны, даже изобрели для него особый термин. Они называли такие существа «подменными детьми», «оборотнями». И наши здешние дела не показались бы им, в отличие от нас, странными, поскольку они страдали лишь религиозным догматизмом, который куда менее догматичен, чем научный.

Идея подмены вовсе не нова, наоборот, она очень стара и имеет весьма широкое распространение, ибо вряд ли могла зародиться без повода и сохраняться так долго без подкормки время от времени новыми фактами.

Правда, случаи, когда воплощение этой идеи принимало бы такие масштабы, как у нас, неизвестны. Но количество, в данном случае, нисколько не влияет на качество явления; оно лишь подтверждает его. Все эти золотоглазые Дети в количестве шестидесяти одного есть чужаки и оборотни. Точнее, просто кукушата.

Дальше. Самое важное в феномене кукушки — это не то, каким образом яйцо попадает в гнездо, и не то, почему выбрано именно это гнездо.

Настоящая проблема возникает лишь после того, как кукушонок вылупится из яйца. Она состоит в том, как кукушонок поведет себя дальше. И каковы бы ни были его действия, они будут продиктованы инстинктом борьбы за существование, инстинктом, проявления которого всегда беспощадны.

Алан задумался.

— Вы и в самом деле уверены в правильности этой аналогии? — спросил он, чувствуя нарастающее беспокойство.

— Совершенно уверен, — заверил его Зиллейби.

Некоторое время оба сидели молча, Зиллейби — откинувшись на спинку шезлонга с заложенными за голову руками, Алан — глядя невидящими глазами в голубую даль.

— Хорошо, — наконец произнес Алан. — Я думаю, большинство из нас полагало, что после рождения детей все пойдет гладко. Признаюсь, сейчас все выглядит иначе. Но что вы ожидаете в будущем?

— Я не предвижу ничего определенного, но, по моим представлениям, приятного тут ждать не приходится, — ответил Зиллейби. — Кукушка выживает потому, что она безжалостна и у нее — лишь одна цель. Вот почему я надеюсь, что ты заберешь отсюда Феррилин и будешь держать ее подальше от нас.

В лучшем случае из нынешней ситуации не получится ничего хорошего. Ты должен помочь ей забыть этого оборотня, чтобы она смогла зажить нормальной жизнью. Сначала, без сомнения, ей будет трудно, но все равно не так, как если бы это было ее родное дитя.

Алан с силой разгладил ладонью морщины на лбу.

— Это очень тяжело, — сказал он. — Несмотря на известные обстоятельства, Феррилин питает к нему материнские чувства. Одновременно и чувство физической близости, и чувство ответственности, что ли…

— О, конечно! Именно так и работает этот механизм. Потому-то несчастная пичужка и доводит себя до смерти, пытаясь прокормить прожорливого кукушонка. Это и есть тот жульнический трюк, о котором я тебе говорил, — наглая эксплуатация естественного чувства. Существование такого естественного чувства необходимо для сохранения вида, но и в цивилизованном обществе мы ведь не можем давать волю всем нашим естественным побуждениям, не так ли? В данном случае Феррилин должна воспротивиться шантажу, играющему на ее лучших чувствах.

— Если бы, — медленно заговорил Алан, — если бы дитя Анжелы оказалось одним из них, что бы вы сделали?

— То же самое, что я советую сделать тебе ради Феррилин. Забрал бы ее отсюда. Я разорвал бы связи с Мидвичем и продал бы свой дом, хотя мы оба горячо его любим. Может быть, мне еще и придется это сделать, хотя Анжела, к счастью, не связана со здешними обстоятельствами. Многое будет зависеть от развития событий. Подождем — увидим. В деталях, конечно, будущее трудно предугадать, но я не собираюсь полагаться на логические построения. Чем скорее Феррилин уедет отсюда, тем уверенней я буду чувствовать себя.

Разговаривать с ней об этом я не считаю возможным. Во-первых, это такое дело, которое вам нужно решить самим, во-вторых, есть риск, что я, проясняя еще не вполне отчетливо видимую опасность, совершу ошибку и, например, подам ее как вызов, который следует принять. Ты же предложишь ей альтернативу. Однако, если тебе трудно и ты нуждаешься в чем-то, что нужно бросить на чашу весов, мы с Анжелой готовы поддержать тебя во всем.

Алан задумчиво кивнул.

— Надеюсь, в этом не будет необходимости. Мне кажется, помощь не потребуется. Нам же обоим ясно, что долго так продолжаться не может.

Теперь, когда вы меня подтолкнули, мы примем решение.

Они сидели, погруженные в глубокую задумчивость. Алан испытывал чувство освобождения благодаря тому, что его обрывочные предчувствия и подозрения были сведены в форму, требующую немедленного действия. Сильное впечатление на него произвело и то обстоятельство, что он не мог припомнить до сего дня ни одного разговора с тестем, где бы Зиллейби не смаковал одну соблазнительную гипотезу за другой, а так неуклонно придерживался бы главной темы. Такая богатая почва для множества интереснейших вопросов! Алан был уже готов задать кой-какие из них, но его остановило появление Анжелы, шедшей к ним через лужайку.

Она села в кресло рядом с мужем и попросила сигарету. Зиллейби протянул ей одну и зажег спичку. Он внимательно наблюдал, как она пускает клубы дыма.

— Какая-нибудь неприятность?

— Трудно сказать. Я только что говорила по телефону с Маргарет Хэксби. Она улизнула.

Зиллейби выгнул бровь.

— Ты хочешь сказать, что она уехала?

— Да. Позвонила мне из Лондона.

— О! — воскликнул Зиллейби и погрузился в молчание.

Алан спросил, кто такая Маргарет Хэксби.

— Ох, извините. Вы же с ней наверняка не знакомы. Это одна из молодых сотрудниц Гримма. Вернее, была ею. Из числа самых способных, как говорят.

Доктор философии Маргарет Хэксби, из Лондона.

— Одна из… э-э-э… пострадавших? — спросил Алан.

— Да. И к тому же одна из самых разгневанных этим обстоятельством, — ответила Анжела. — В общем, она решила сбежать, оставив Дитя в буквальном смысле на коленях у Мидвича.

— Но откуда же ты узнала об этом, дорогая? — вмешался Зиллейби.

— Ох, она просто решила, что я наиболее подходящий объект для официального уведомления. Заявила, что звонила мистеру Гримму, но его сегодня нет. Хотела договориться насчет ребенка.

— А где ребенок сейчас?

— Там, где она квартировала. В коттедже старшей миссис Дорри.

— А она, значит, просто сбежала?

— Именно. Миссис Дорри еще ничего не знает. Придется идти и разговаривать с ней.

— Все это может повлечь большие неприятности, — сказал Зиллейби. — Предвижу панику, которая охватит женщин, приютивших этих сотрудниц.

Хозяйки вышвырнут их сегодня же вечером, даже не дожидаясь повозки, чтобы забрать вещи. Как бы это оттянуть разглашение? Надо же дать время Гримму добраться до дому и что-то предпринять. В конечном счете, деревня за его девиц не отвечает, во всяком случае, непосредственно. А может, она вернется?

Анжела отрицательно покачала головой.

— Нет, эта, я думаю, никогда не вернется. Она приняла решение не под влиянием минуты, она все отлично спланировала. Ее аргументация такова: она никого не просила о переводе в Мидвич, ее сюда просто назначили. Если бы ее назначили в район, где распространена желтая лихорадка, то администрация несла бы ответственность за возможные последствия. Что ж, раз ее назначили сюда и она не по своей вине подцепила тут это, то пусть администрация и занимается этим.

— Хм, — отозвался Зиллейби, — у меня ощущение, что такая параллель вряд ли будет принята официальными кругами без возражений. Однако…

— Хэксби, во всяком случае, считает именно так. Она наотрез отказывается от ребенка. Говорит, что несет за него не большую ответственность, чем за обычного подкидыша, а потому нет причин, чтобы она мирилась с его присутствием, как нет оснований требовать этого от нее, нарушая порядок ее жизни и работы.

— И при этом она собирается бросить Дитя на попечение прихода, если, конечно, не предполагает платить за него?

— Естественно, я спросила ее об этом. Она ответила, что деревня и Грейндж пусть хоть передерутся из-за ребенка, она, во всяком случае, за собой прав на него не признает. Она откажется платить за него даже медный грош, так как с юридической точки зрения такая плата может быть расценена как признание ответственности. Тем не менее, миссис Дорри или другое достойное лицо, которое захочет взять ребенка к себе, будет получать в среднем два фунта в неделю, высылаемых анонимно и нерегулярно.

— Ты права, дорогая. Она все глубоко продумала, и нам придется с этим считаться. Но может ли это остаться безнаказанным? Мне представляется, что юридическая ответственность за Детей должна быть за кем-то закреплена, — но как это сделать? Может быть, следует обратиться к Службе социального обеспечения и та, через суд, получит постановление о выплате алиментов?

— Не знаю. Но Хэксби, по-видимому, уже подумала о чем-то вроде этого.

Если будут предприняты подобные шаги, она станет судиться. Утверждает, будто медицинское обследование покажет, что ребенок не ее, а отсюда вытекает положение, что раз она поставлена в ситуацию in loco parentis[15] без ее согласия и ведома, то никакая ответственность за Дитя на нее не может быть возложена. Если же она проиграет дело, то у нее еще останется возможность начать процесс против Министерства за непринятие мер защиты, что нанесло ущерб ее личности. А может быть, за попустительство насилию или даже за сводничество. Она еще не решила, что предпочтет.

— Еще бы, — сказал Зиллейби. — Стоило бы посмотреть, какой она получит приговор по такому иску.

— Ну, по-видимому, она считает, что так далеко дело не зайдет, — призналась Анжела.

— Что ж, тут она, полагаю, права, — согласился Зиллейби. — У нас самих есть некоторый опыт в таких делах, и мы знаем, что администрация, стремясь удержать все в тайне, иногда бывает весьма решительна и дальновидна. Даже простые свидетельские показания в суде явились бы манной небесной для тысяч журналистов во всем мире. Надо думать — одно известие о таком суде сделало бы доктора Хэксби очень богатой женщиной. Бедный мистер Гримм, бедный полковник Уэсткотт! Боюсь, у них будут крупные неприятности!

Интересно, достаточным ли влиянием они располагают в своих сферах? — Зиллейби погрузился на некоторое время в размышления, а потом заговорил опять.

— Дорогая, я только что разговаривал с Аланом насчет того, чтобы увезти отсюда Феррилин. Последние события делают это еще более необходимым. Если о них станет известно, то найдутся и другие, которые последуют примеру Маргарет Хэксби, не так ли?

— Да. На некоторых это может повлиять, — согласилась Анжела.

— В таком случае, особенно если предположить, что число последовательниц может быть значительным, не кажется ли тебе, что возможны контрдействия для прекращения подобного дезертирства?

— Но ведь ты сам говоришь, что они не захотят разглашать…

— Я имею в виду не власти, родная; нет, я думаю, что может произойти, если Дети так же настроены против того, чтобы их бросали, как были настроены против отъезда отсюда.

— Неужели ты думаешь?

— Не знаю. Я просто пытаюсь поставить себя на место кукушонка. В его положении я бы возмутился против любой попытки ослабить внимание к собственному комфорту и благополучию. Впрочем, для этого даже не надо быть кукушонком. Я, как ты понимаешь, только высказываю предположения, но мне кажется, следовало бы принять меры, чтобы Феррилин не оказалась в ловушке, если нечто подобное произойдет.

— Произойдет или нет, все равно ей лучше уехать, — согласилась Анжела. — Вы могли бы начать с предложения уехать на две-три недели, а там посмотрим, как станут развиваться события, — обратилась она к Алану.

— Отлично! — ответил Алан. — Пожалуй, это дает мне неплохую отправную точку. Где Феррилин сейчас?

— Я оставила ее на веранде.

Супруги смотрели, как Алан пересекает лужайку и исчезает за углом дома. Гордон Зиллейби вопросительно поднял бровь.

— Думаю, это будет нетрудно, — сказала Анжела. Естественно, ей тоскливо без мужа. Препятствует же отъезду сознание долга. Этот конфликт мучает ее. Она очень устала.

— А как ты думаешь, насколько глубока ее привязанность к ребенку?

— Трудно сказать. В таких случаях женщина испытывает сильное давление социальных обычаев и традиций. Инстинкт самозащиты вынуждает приспосабливаться к общепринятым нормам. Что же касается личной порядочности, то для того, чтобы она заговорила, требуется какое-то время, если, конечно, ей вообще дадут право голоса.

— Но ведь ты же не Феррилин имеешь в виду? — Зиллейби, казалось, немного обиделся.

— О, она в полном порядке, я уверена. Но до нужной кондиции еще не дошла. Взглянуть правде в глаза — дело нелегкое. Она претерпела столько тягот и страданий, вынашивая Дитя, — ровно столько же, как если бы оно было ее кровным, — и теперь, после всего перенесенного, ей надо свыкнуться с мыслью, что дитя это чужое, а она — всего-навсего «хозяйка» — приемная мать. Это мучительно тяжело, и нужно время, чтобы привыкнуть к такой мысли. — Она помолчала, задумчиво глядя на лужайку. — Я каждый вечер читаю благодарственную молитву. Не знаю, куда она возносится, но мне просто хочется, чтобы где-то знали, как глубоко я благодарна.

Зиллейби взял ее за руку. После нескольких минут молчания, он произнес:

— Интересно, существует ли более глупая и безграмотная катахреза[16], чем выражение «Мать-Природа»? Ведь именно потому, что Природа сурова, безжалостна и жестока — гораздо больше, чем это можно себе представить, — возникла необходимость создать цивилизацию. Про диких животных говорят, что они жестоки, но самое свирепое животное кажется почти домашним в сравнении с жестокостью человека, скажем, потерпевшего кораблекрушение. Жизнь насекомых — бесконечный процесс воспроизводства невообразимого ужаса. Нет более лживой концепции, нежели восхваления чувства успокоения, навеваемого на нас Матерью-Природой. Ведь каждый вид стремится выжить и добивается этой цели всеми доступными ему средствами, как бы жестоки они ни были, разве что инстинкт самосохранения почему-либо слабеет в борьбе с другими инстинктами.

Анжела воспользовалась паузой, чтобы с некоторым нетерпением в голосе перебить его.

— Надеюсь, что ты ведешь разговор к чему-то определенному, Гордон?

— Да, — согласился Зиллейби. — Я опять возвращаюсь к кукушкам.

Кукушки — беспощадные борцы за существование. Они сражаются столь безжалостно, что, если гнездо «заражено» ими, с ним нужно поступать однозначно. Я, как ты полагаешь, гуманист. Думаю, что меня можно назвать и человеком добрым по натуре.

— Без сомнения, Гордон!

— К этому следует добавить еще, что я — человек цивилизованный. По всем вышеуказанным причинам я не могу заставить себя одобрить то, что должно быть сделано. И также, даже с учетом правильности этого поступка, не сможет одобрить это и большинство людей. Поэтому, подобно бедной самочке зарянки, мы будем кормить и выращивать чудовище, предавая таким образом свой собственный биологический вид. Странно, не правда ли? Утопить помет котят, ничуть не опасных для нас, мы можем, а этих кукушат будем вскармливать со всей добросовестностью, на какую только способны.

Несколько секунд Анжела сидела словно окаменевшая. Потом повернула голову к мужу и окинула его долгим внимательным взглядом.

— Ты имеешь в виду, что… Ты хочешь сказать, что нам следовало бы…

Гордон?..

— Да, родная.

— Но ведь это же на тебя совсем не похоже!

— Об этом я уже говорил. Но и с такой ситуацией мне еще не приходилось сталкиваться. Я вдруг понял, что выражение «живи и давай жить другим» отражает ту беззаботность, которую могут позволить себе лишь люди, живущие в полной безопасности. И обнаружил, что, когда я ощущаю — с той остротой, которую не ожидал ощутить никогда, — что моему положению «венца творения» угрожают, мне это совсем не по душе.

— Но, Гордон, милый, я уверена, что ты преувеличиваешь. В конце концов, всего лишь несколько не совсем обычных детей…

— Которые могут по своей воле вызывать неврозы у взрослых женщин (да не забудь еще и Гарримана) для того, чтобы те выполняли их желания!

— Но эта способность может исчезнуть, когда они повзрослеют. Мы же нередко слышим о странных проникновениях в чужую психику, о внезапно возникающих симпатиях…

— В отдельных случаях — возможно. Но не в шестидесяти одном. Нет, тут и не пахнет нежной симпатией, тут нет и намека на будущее безоблачное счастье. Это самые расчетливые, самые эгоистичные и самые практичные дети, каких кто-либо когда-либо встречал. И в то же время самые очаровательные с виду, что неудивительно, ведь они могут получить все, что им нужно. Сейчас они в том возрасте, когда их потребности очень ограничены, зато потом…

Ладно, потом мы, увидим.

— Доктор Уиллерс говорит, — начала Анжела, но Зиллейби нетерпеливо прервал ее.

— Уиллерс безукоризненно выполнял свою роль на первом этапе, так безукоризненно, что позволил себе распуститься и теперь прячет голову в песок, как страус. Его вера в гипотезу истерии практически приобрела патологический характер. Надеюсь, отдых пойдет ему на пользу.

— Но, Гордон, он, по крайней мере, хоть пытается что-то объяснить.

— Дорогая моя, я — человек терпеливый, но не надо испытывать мое терпение так долго. Уиллерс никогда не пытался что-либо объяснить. Он смирился с определенными фактами, когда их уже нельзя было отрицать, но все остальное он просто отбросил прочь, а это уж с наукой ничего общего не имеет.

— Но должно же быть объяснение?

— Безусловно.

— У тебя на этот счет есть какие-нибудь мысли?

— Боюсь, что не особенно утешительные.

— Но какие?

Зиллейби покачал головой.

— Я еще не готов, — сказал он. — Но поскольку ты относишься к женщинам, умеющим держать язык за зубами, я задам тебе вопрос. Если бы ты решила бросить вызов верхушке общества, отличающегося высокой стабильностью и отлично вооруженного, что бы ты сделала? Решилась бы на столкновение с ним, так сказать, на его условиях, затеяв, вероятно, очень дорогую и безусловно разрушительную войну? Или если время не играет большой роли, ты предпочла бы воспользоваться какой-то другой, более тонкой тактикой? И не попробовала ли бы ты в этом случае внедрить своего рода пятую колонну, чтобы атаковать это общество изнутри?

Глава 15

НАЗРЕВАЮТ НОВЫЕ ПРОБЛЕМЫ

В течение нескольких следующих месяцев в Мидвиче произошло немало перемен.

Доктор Уиллерс временно передал свою практику заместителю — молодому человеку, который помогал ему в дни кризиса, а сам в сопровождении миссис Уиллерс, в состоянии нервного истощения и полностью разочарованный действиями администрации, отбыл в длительный отпуск, который, как поговаривали, мог обернуться кругосветным путешествием.

В ноябре вспыхнула эпидемия гриппа, унесшая трех взрослых жителей деревушки и трех Детей. Одним из них был сын Феррилин. За ней послали, она немедленно примчалась, но было поздно — сына в живых Феррилин не застала.

Двумя другими умершими были девочки.

Задолго до этого, однако, произошла сенсационная эвакуация Грейнджа.

Это был великолепный образчик функционирования закрытой организаций.

Научные работники узнали о предстоящем отъезде в понедельник, фургоны прибыли в среду, а к уик-энду главное здание и новые дорогие лаборатории смотрели на деревню окнами без занавесей, были совершенно пусты и оставляли у селян впечатление, что они стали свидетелями волшебной пантомимы, ибо мистер Гримм и его штат тоже исчезли без следа, оставив после себя лишь четверых золотоглазых детишек, которым еще предстояло найти себе приемных родителей.

Неделей позже какая-то костлявая супружеская пара по фамилии Фримены въехала в коттедж, освобожденный мистером Гриммом. Фримен представился как медик, интересующийся социальной психологией, а жена его, как оказалось, была доктором медицины. Нам осторожно дали понять, что в задачу четы входит изучение развития Детей по заданию какой-то таинственной государственной организации. Этим они, видимо, и занимались, причем в весьма своеобразной манере. Высматривали и подглядывали, шляясь по деревне и нередко напрашиваясь в коттеджи. Частенько их видели в сквере, всегда одинаково бодрых и бдящих. Фримены отличались какой-то агрессивной сдержанностью, граничившей с конспиративностью. Их тактика уже спустя неделю вызывала к ним всеобщее недоброжелательство и заслужила им кличку «проныры». Другой присущей им чертой было безграничное упорство: они держались очень настороженно и, несмотря на полное отсутствие какого-либо поощрения со стороны мидвичцев, все же добились определенного статуса, основанного на признании невозможности от них отделаться.

Я проверил их у Бернарда. Он сказал, что с его департаментом они не связаны, но действительно имеют официальное задание. Мы решили, что если Фримены есть единственный результат требования Уиллерса глубоко исследовать феномен Детей, то отрадно сознавать, что Уиллерсу удалось покинуть Мидвич до их приезда.

Зиллейби предложил Фрименам, как и некоторым другим лицам, кооперировать усилия, но успеха не добился. Какой бы департамент ни абонировал Фрименов, он имел в их лице чемпионов по таинственности, нам же казалось, что, как бы высоко ни ценилась сдержанность в высших сферах, хоть некоторая общительность принесла бы им куда более ценную информацию при затрате гораздо меньших усилий. И все же, насколько мы понимали, они могли передавать куда-то весьма ценные наблюдения. Так что нам оставалось только предоставить им и впредь вынюхивать в избранной ими манере.

Как бы ни были интересны для науки Дети в первый год своей жизни, они почти не давали пищи для новых опасений. Исключая стойкое сопротивление любым попыткам увезти их из Мидвича, новые свидетельства их способности к внушению были редки и слабы. По словам Зиллейби, Детишки были удивительно разумны и самостоятельны, но только до тех пор, пока за ними хорошо ухаживали и выполняли все их желания.

На этой стадии в них не замечалось почти ничего, что могло подкрепить зловещие предсказания старух или выраженные более пространно и красиво, но почти такие же мрачные прогнозы самого Зиллейби. Убаюканные мирным течением времени, Джанет и я, равно как и многие другие, стали думать, не ошиблись ли мы и не угасают ли необыкновенные свойства Детей; чтобы исчезнуть совсем, когда те повзрослеют.

И вот тогда-то; в начале лета следующего года, Зиллейби сделал открытие, по-видимому, ускользнувшее от внимания Фрименов, несмотря на их вдохновенное вынюхивание.

В один прекрасный солнечный день Зиллейби появился в нашем коттедже и стал безжалостно тащить нас на улицу. Я протестовал против нарушения моего рабочего распорядка, но от Зиллейби не так-то легко отделаться.

— Знаю, дружище, знаю. У меня у самого перед глазами маячит лицо моего издателя, орошенное потоками слез. Но то, что я хочу вам показать, — очень важно. Мне нужны надежные свидетели.

— Свидетели чего? — спросила Джанет без всякого энтузиазма. Но Зиллейби только головой помотал.

— Никаких предварительных объяснений не будет. Я просто хочу, чтобы вы присутствовали при опыте, а выводы сделаете сами. Вот здесь, — он стал рыться в карманах, — наша аппаратура.

Он выложил на стол маленькую, украшенную изящной инкрустацией деревянную шкатулочку, размером в половину спичечного коробка, а так же простенькую головоломку, составленную из двух толстых проволок, изогнутых так, чтобы они образовали, казалось, нерасторжимое целое, хотя поставленные в определенное положение, они легко разъединялись. Он взял деревянную шкатулочку и потряс ее. Внутри что-то забренчало.

— Там внутри леденец, — сказал Зиллейби. — Все это бесполезный продукт изобретательного гения японцев. Никаких внешних следов, что шкатулочка открывается нет, но, если сдвинуть этот кусочек инкрустации, она легко откроется и в награду вы получите леденец. Зачем нужна такая игрушка, поистине, могут знать только японцы. Но для нас, я полагаю, она может оказаться весьма полезной. Ну, кого из детей мужского пола мы навестим первым?

— Ни один из Детишек не достиг еще и года, — холодно указала Джанет.

— Во всех отношениях, исключая, так сказать, календарный возраст, Дети, как вам известно, соответствуют хорошо развитым двухлеткам, — возразил Зиллейби. — Да к тому же то, что я хочу сделать, не является в полном смысле тестом на интеллект. Хотя, возможно… — Зиллейби не закончил фразу. — Должен сказать, что я не вполне уверен в точном значении теста. Впрочем, это не важно. Назовите ребенка.

— Ладно. Пусть будет ребенок миссис Брант. — И мы отправились к ней.

Миссис Брант провела нас в маленький садик, где ребенок играл на газоне в манежике. Выглядел он, как и говорил Зиллейби, крупным двухлеткой, причем очень сообразительным. Зиллейби протянул ему деревянную коробочку. Ребенок взял ее, осмотрел, обнаружил, что в ней что-то стучит, и в восторге принялся трясти. Мы с интересом наблюдали, как он пытался ее открыть. Зиллейби дал ему поиграть немного и отобрал все еще не открытую коробочку, в обмен протянув леденец.

— Не понимаю, что нам это дает, — сказала Джанет, когда мы вышли.

— Терпение, дорогая, — с упреком откликнулся Зиллейби. — Кого мы навестим теперь? Только тоже мальчика.

Джанет предложила дом викария.

— Не годится. Там наверняка будет и девочка Полли Растон.

— Ну и что? Уж очень вы сегодня таинственны, — сказала Джанет.

— Просто хочу, чтобы мои эксперты ни в чем не сомневались, — отозвался Зиллейби. — Выбирайте другого.

Мы остановились на старшей миссис Дорри. Там Зиллейби повторил всю процедуру, но ребенок, поиграв немного коробочкой, протянул ее Зиллейби обратно и выжидающе посмотрел на него. Зиллейби, однако, коробочку не взял, а показал, как она открывается, после чего позволил ребенку открыть ее самому и взять леденец. Затем положил в коробочку новый леденец и опять протянул ребенку.

— Попробуй-ка еще раз, — предложил он, и мы увидели, как ребенок легко открыл ее, получив в награду вторую конфету.

— Теперь, — сказал Зиллейби, — пойдем обратно к экземпляру номер один — к ребенку Брантов.

В садике миссис Брант он снова предложил сидящему в манежике ребенку шкатулочку — точно так же, как сделал это в первый раз. Ребенок охотно ее взял. Ни минуты не колеблясь, он нашел нужный кусочек инкрустации, сдвинул его и достал леденец так, как будто проделывал это уже десятки раз.

Зиллейби поглядел на наши удивленные лица и чуть заметно подмигнул. Потом мы вышли на улицу, где он перезарядил игрушку.

— Хорошо, — сказал он, — назовите еще какого-нибудь мальчика.

Мы навестили еще трех в разных концах деревни. Ни один из них не выразил удивления при виде коробочки, все они открывали ее так, будто давно были знакомы с ней, и без промедления уверенно извлекали содержимое.

— Любопытно, не правда ли? — заметил Зиллейби. — Теперь проверим девочек.

Мы повторили ту же процедуру, за исключением того, что секрет коробочки был показан не второй, а третьей девочке, после чего все пошло так же, как в первой серии опытов.

— Поразительно, да? — ухмылялся Зиллейби. — Не хотите ли теперь воспользоваться проволочной головоломкой?

— Может быть, потом, — ответила Джанет. — Я сейчас попила бы чайку. — И мы с Зиллейби вернулись в наш коттедж.

— Идея с коробочкой очень хороша, — скромно похвалил себя Зиллейби, поглощая сандвич с огурцом. — Простенькая, неопровержимая и работает как часы.

— Означает ли это, что вы испытывали на них и другие идеи? — спросила Джанет.

— О, очень многие. Одни из них были чрезмерно сложны, другие не очень убедительны. А кроме того, сначала я исходил из не вполне правильных предпосылок.

— А сейчас вы уверены в их правильности? Дело в том, что я в своих выводах сомневаюсь, — сказала Джанет. Он взглянул на нее.

— Думаю, что и у вас, да и у Ричарда тоже, они есть, и не надо бояться выразить их вслух.

Он взял другой сандвич и бросил на меня вопросительный взгляд.

— Полагаю, — ответил я ему, — вам угодно, чтобы я сказал, будто эксперимент доказывает, будто то, что известно одному мальчику, становится известным всем остальным мальчикам, но остается тайной для девочек. И наоборот. Ну, ладно. Эксперимент демонстрирует, по-видимому, именно это, если тут нет какого-нибудь подвоха.

— Дорогой друг!..

— Ладно, ладно, но согласитесь — то, что, по-видимому, он доказывает, слишком значительно, чтобы проглотить одним глотком.

— Понимаю. Разумеется, я-то приближался к этому выводу постепенно, — кивнул он.

— Но, — спросил я, — вы ожидали от нас именно этого вывода?

— Конечно, дружище. Это же яснее ясного. — Он вытащил из кармана проволочную головоломку и бросил ее на стол. — Возьмите ее и попытайтесь сами повторить тот же опыт, а еще лучше разработайте собственный тест и проведите его. Вы обнаружите, что выводы, во всяком случае, предварительные, будут так же неопровержимы.

— Проглотить всегда легче, чем переварить, — сказал я, — но будем рассматривать это как гипотезу, которую мы примем для начала.

— Подожди, — вмешалась Джанет. — Мистер Зиллейби, неужели вы утверждаете, будто все, что я скажу одному мальчику, станет тут же известно всем остальным?

— Естественно, но только в том случае, если это будет нечто достаточно простое и понятное для данного возраста.

Джанет отнеслась к сказанному в высшей степени скептически. Зиллейби вздохнул.

— Всегда одно и то же, — сказал он. — Линчуйте Дарвина — и этим вы опровергнете теорию эволюции. Но я же сказал, вы можете воспользоваться собственными тестами. — Он повернулся в мою сторону. — Вы что-то говорили о гипотезе?

— Да, — отозвался я. — Вот вы сказали, что эти выводы носят предварительный характер, а что же дальше?

— Я бы сказал, что один из этих выводов может иметь последствия, способные опрокинуть всю нашу социальную систему.

— А может, это более высокая форма взаимопонимания, которое иногда наблюдается у близнецов? — спросила Джанет.

Зиллейби отрицательно покачал головой.

— Думаю, что нет. Разве что развитие зашло столь далеко, что это чувство приобрело совершенно новое качество. Кроме того, здесь мы имеем не одну единственную группу en rapport[17]; перед нами две отдельных группы en rapport, явно не контактирующие друг с другом. Если это так, а мы видели, что это так, немедленно возникает вопрос: в какой степени каждый из Детей является личностью? Физически каждый из них индивидуален, это ясно, но как обстоит дело в других отношениях? Если он имеет общее сознание с другими членами группы вместо того, чтобы общаться с ними при помощи гораздо менее совершенных средств, как это делаем мы, то можно ли считать, что он наделен собственным разумом, т. е. индивидуальностью в том виде, в котором мы ее понимаем? Представляется вполне очевидным, что если А, Б и В имеют общее сознание, то все, что говорит А, одновременно с ним думают Б и В. И точно так же действия, предпринятые Б в определенных условиях, есть те самые действия, которые произвели бы в тех же условиях А и В, лишь с теми вариациями, которые могут возникнуть из-за физических различий между ними Последние же могут оказаться и весьма значительными, ибо, как известно, поведение во многом зависит от работы желез и других факторов физиологического порядка.

Другими словами, когда я обращаюсь с вопросом к одному из Детей, ответ я могу получить от любого из них. Если я попрошу его что-то сделать, то все мальчики выполнят работу одинаково, хотя, возможно, несколько лучший результат будет у того, у которого физическая координация выше, однако при таком близком сходстве, как у Детей, физические различия должны быть незначительны. Я клоню вот к чему: мне будет отвечать не личность, мою просьбу выполнит не личность, а лишь какая-то часть целого. И в этом факте заключена возможность постановки многих вопросов и определения многих последствий для будущего.

Джанет нахмурилась:

— И все же я не вполне…

— Тогда я попробую подойти с другой стороны, — ответил Зиллейби. Нам кажется, что перед нами пятьдесят восемь крошечных личностей, но внешность обманчива, и мы обнаруживаем, что на самом деле перед нами лишь две личности, два существа — мальчик и девочка, причем мальчик состоит из тридцати комплектующих деталей, имеющих физическую структуру и внешность мальчиков, а девочка имеет двадцать восемь таких частей.

Наступила пауза.

— Мне это трудно понять, — сказала Джанет, тщательно выбирая самое мягкое определение из всех возможных.

— Еще бы! — согласился Зиллейби. — Мне это тоже далось нелегко!

— Послушайте, — сказал я после новой паузы — Вы это всерьез? Мне кажется, вы пытаетесь внести в разговор своего рода драматизирующую образность.

— Нет, я говорю о фактах, причем сначала я представил вам все доказательства.

Я покачал головой.

— Вы показали лишь то, что они могут сноситься друг с другом, пользуясь средствами, которых я не знаю. Переход от этого к вашей теории отсутствия индивидуальности, по-моему, логически… плохо обоснован.

— Если учитывать только одно доказательство, то, возможно, вы и правы. Однако следует помнить, что вы видели только один тест, я же провел их множество, и ни один из них не противоречил теории, которую я назвал теорией коллективной индивидуальности. Более того, она вовсе не такая странная per se[18], как это кажется на первый взгляд. Это просто хорошо известная уловка эволюции, дабы обойти возникшее препятствие на пути развития. Существует немало форм, которые с первого взгляда кажутся индивидуальными, а на деле оказываются колониями. Некоторые же формы вообще не могут существовать, если не создадут колоний, действующих как единое целое.

Разумеется, наиболее яркие примеры можно найти только среди низших организмов. Но почему, собственно, таким способностям не возникнуть и у высших видов? Очень близки к такому феномену некоторыми насекомые. Законы физики мешают увеличению размеров последних, и они компенсируют это, взаимодействуя в группах. Мы и сами сознательно, а не инстинктивно объединяемся в группы в тех же целях. Так почему бы природе не разработать более эффективный метод, чем тот, с помощью которого мы неуклюже пытаемся преодолеть нашу индивидуальную слабость? Возможно, это еще один случай, когда природа копирует искусство.

В конце концов, мы же и сами столкнулись с преградой для нашего дальнейшего развития, причем втолкнулись уже довольно давно. И если мы не хотим, чтобы началась настоящая стагнация, нужны какие-то обходные пути.

Одним из них могло бы быть, как считают некоторые специалисты, увеличение продолжительности жизни человека лет этак до трехсот. Без сомнения, продление жизни индивидуума весьма привлекательно с точки зрения такого детерминированного существа, как человек. Но могут быть и другие пути, возможно, не совпадающие с той линией эволюции, которая свойственна низший животным, но вероятность которых, тем не менее, нельзя исключить полностью. Разумеется, предположить с полной уверенностью, что такой путь будет успешно реализован, — невозможно…

По выражению лица Джанет я понял, что она уже отключилась. Когда Джанет приходит к выводу, что собеседник несет чепуху, она мгновенно, дабы не тратить бесполезных усилий разобраться в болтовне, опускает непроницаемый мысленный занавес. Я же, поглядывая время от времени в окно, все еще пытался понять суть высказываний Зиллейби.

— Мне кажется, — сказал я наконец, — я чувствую себя хамелеоном, которого поместили в среду, цвет которой он никак не может сымитировать.

Если я правильно понял, вы хотите сказать, что в каждой из этих групп сознание каким-то образом как бы замкнуто. Значит ли это, что «мальчик» имеет нормальную мозговую деятельность, усиленную в тридцать раз, а «девочка» — в двадцать восемь?

— Думаю, нет, — вполне серьезно ответил Зиллейби. — Конечно, их нормальная деятельность, благодарение Богу, не усилена в тридцать раз — подобную штуку просто невозможно вообразить. Вероятно, какое-то развитие интеллекта происходит, но на данной стадии исследования установить темп роста не представляется возможным. Не уверен, можно ли это будет сделать в дальнейшем. Если подобный рост существует, он грозит нам чудовищными переменами. Но что мне кажется более важным для ближайшего будущего, так это уже продемонстрированная нам способность повышать напряжение воли, потенциальные последствия которой представляются мне в высшей степени серьезными. Пока нам не известен механизм, при помощи которого Дети навязывают нам свою волю, но я думаю, что, изучив его, мы обнаружили бы, что когда определенное волевое усилие сконцентрировано в одном «сосуде», то происходит осуществление знаменитого гегелевского закона — по достижении какого-то порога количество дает новое качество. В данном случае — порабощение чужой воли.

Это, должен признаться, чистая спекуляция, но я предвижу, что тут откроется обширное поле для опытов и размышлений.

— Все это представляется мне невероятно сложным, разумеется, в том случае, если вы правы.

— В деталях, в механике — да, — согласился Зиллейби, — но в принципе, я полагаю, сложность не так велика, как кажется на первый взгляд. В конце концов, согласитесь, главное качественное отличие человека — наличие сознания.

— Разумеется, — согласился я.

— Что ж, дух, сознание — они ведь живые, они не могут быть статичны, это нечто либо постепенно развивающееся по восходящей, либо постепенно атрофирующееся и исчезающее. Эволюция духа предполагает неизбежное появление духа еще большего. Предположим, что этот еще больший дух, это суперсознание, попытается появиться на жизненной сцене. Такая конструкция, как организм обычного человека, не годится для его воплощения. Супермена же, чтобы вместить такое сознание, пока не существует. Разве не может быть, что из-за отсутствия единого «помещения» его место займет группа людей? Ну, представьте, будто энциклопедия переросла границы одного тома.

Если это возможно, то вполне вероятны и два суперсознания, обитающие в двух разнополых группах.

Он замолчал, наблюдая в открытое окно, как шмель перелетает с одного цветка лаванды на другой. Потом задумчиво добавил:

— Я много думал об этих группах. Мне даже показалось, что было бы полезно найти какие-то названия для этих суперсознаний. Естественно, выбор имен обширен, но из этого множества только два прочно и хорошо легли в мою память. Я все время думаю об Адаме и Еве.

Через два или три дня после этого разговора, я получил письмо с извещением, что работа в Канаде, о которой я давно мечтал, ждет меня, если я приеду туда без промедления. Я отбыл, оставив Джанет в Англии заканчивать дела, после чего она должна была приехать ко мне.

Прибыв в Канаду, она привезла из Мидвича очень мало новостей, если не считать внезапно вспыхнувшую войну между Фрименами и Зиллейби.

Похоже, Зиллейби познакомил Бернарда со своими наблюдениями. К Фрименам обратились с запросом, и они инстинктивно заняли по отношению к его гипотезе отрицательную позицию. Потом Фримены, видимо, провели несколько собственных тестов, и все заметили, что настроение этой парочки стало портиться день ото дня.

— Предполагаю, однако, что до мысли об Адаме и Еве они все же не додумались, — добавила Джанет. — Бедный старичок Зиллейби! За что вечно буду благодарить Провидение, так это за нашу в высшей степени своевременную поездку в Лондон. Ты только вообрази, ведь я могла стать мамашей одной тридцатой части Адама или одной двадцать восьмой — Евы! Так возблагодарим же Господа Бога за то, что мы выбрались из этой катавасии.

Хватит с меня Мидвича! Надеюсь, никогда больше не услышу о нем ни единого слова!

Часть II

Глава 16

НАМ УЖЕ ДЕВЯТЬ

На протяжении последних нескольких лет те визиты на родину, которые нам удалось нанести, были коротки, проходили в спешке и заключались преимущественно в беготне от одного родственника к другому, причем в перерывах приходилось еще выкраивать время для деловых встреч. В Мидвиче я не бывал, да и, по правде говоря, почти не вспоминал о нем. Но на восьмой год после нашего отъезда из Англии мне удалось выбраться на родину на целых шесть недель, и однажды на Пикадилли я столкнулся нос к носу с Бернардом Уэсткоттом.

Мы зашли в его клуб, чтобы отметить встречу. Во время разговора я спросил его о Мидвиче. Признаюсь, я ожидал услышать, что все дело кончилось полным провалом, ибо в тек редких случаях, когда я вспоминал эту деревушку, она и ее обитатели казались мне столь же нереальными, как рассказ представляющийся в детстве чистой правдой, а потом обнаруживший свою полную надуманность. Я был готов услышать, что за Детьми больше не тянется шлейф чего-то необычайного, что, как это нередко бывает с вундеркиндами, ожидания не принесли плодов и что, несмотря на многообещающее начало и обнадеживающие признаки, они превратились в ватагу обычных деревенских ребятишек, от которых отличается разве что внешностью.

Бернард помолчал с минуту, а потом сказал:

— Случилось так, что я завтра как раз должен побывать там. Хочешь, съездим вместе, навестишь старых друзей, ну и так далее?

Джанет гостила в Шотландии у старинной подруги, бросив меня на произвол судьбы, а никаких особых планов у меня не было.

— Значит, ты все же приглядываешь за деревушкой? Пожалуй, я бы съездил и перекинулся парой слов с ними со всеми. Как там Зиллейби? Жив, здоров?

— Еще как! Он принадлежит к категории «законсервированных», способных жить вечно, ничуть не меняясь.

— Последний раз, когда я его видел, если, конечно, не считать прощания перед отъездом, он находился в плену сумасброднейшей гипотезы коллективной индивидуальности, — вспомнил я. — Старый фокусник! Ему удается заставить самые экзотические концепции звучать вполне убедительно.

Если мне не изменяет память, что-то такое насчет Адама и Евы.

— Вряд ли он изменился, — ответил мне Бернард, но дальнейшего разговора на эту тему не поддержал. Вместо этого он сказал: — Боюсь, мне предстоит довольно мрачная поездка — коронерское следствие[19]. Впрочем, тебе это не помешает.

— Кто-нибудь из Детей? — спросил я.

— Нет, — покачал он головой. — Транспортное происшествие с одним из местных парней по фамилии Паули.

— Паули? — повторил я. — Ах, да, помню. У них ферма за деревней, по направлению к Оппли.

— Именно так. Очень печальная история.

Мне показалось бестактным выспрашивать у него, какое отношение он имеет к следствию, поэтому я не возразил, когда он перевел разговор на мою канадскую жизнь.

Утром следующего прелестного летнего дня мы, позавтракав, отправились в Мидвич. В машине Бернард почувствовал себя свободнее, чем в клубе, и разговаривал откровеннее.

— В Мидвиче ты увидишь кой-какие изменения, — предупредил он меня. — В вашем бывшем коттедже теперь живет супружеская пара по фамилии Уэлтоны.

Он — резчик, она занимается керамикой. Не помню, кто живет сейчас в коттедже Гримма, после Фрименов там сменились несколько жильцов. А вот что тебя удивит, так это Грейндж. У входа висит новая вывеска:

Грейндж — особая школа Министерства образования.

— Вот как? Неужели для Детей? — спросил я.

— Вот именно, — подтвердил он. — «Экзотическая концепция» Зиллейби выглядит сейчас куда менее странной, чем казалась когда-то. Фактически она обернулась своего рода сенсацией, к стыду Фрименов. Она выставила их в истинном свете, так что им пришлось уехать и спрятаться в какой-то дыре.

— Ты имеешь в виду эту бредятину об Адаме и Еве? — спросил я, не веря своим ушам.

— Не вполне. Я имею в виду две ментальные группы. Наличие этих двух внутренне связанных групп тогда полностью подтвердилось. Они существуют и по сей день. Примерно в два года один из мальчишек научился читать несложные слова…

— В два года! — вскричал я.

— В соотношении к четырем у обычных детей, — напомнил мне Бернард. — А на следующий день оказалось, что все мальчики умеют делать то же. С тех пор прогресс удивителен. Прошло несколько недель, научили читать одну из девочек, и тут выяснилось, что читают все. Потом один малыш узнал, как надо ездить на велосипеде, и тут же все мальчики великолепно, с первой же попытки, освоили это дело. Миссис Бринкман обучила свою девочку плавать, все прочие девчонки немедленно обнаружили такое же умение, а мальчишки не могли до тех пор, пока не обучился один из них, тогда заплавали все. С той минуты, как Зиллейби указал на эту способность, сомнений ни у кого не осталось. Явление это было и будет, а не прекращающиеся споры на всех уровнях происходят, скорее, из-за утверждения Зиллейби, будто каждая группа представляет собой целостную личность. Такое мало кто может переварить. Что-то вроде передачи мыслей — пожалуйста; высокая степень взаимопонимания — извольте; некоторое число особей с какой-то пока неизвестной формой связи — сколько угодно! Только ни в коем случае не цельность, состоящая из физически отдельных частей. Идея почти ни у кого не находит поддержки.

Я не выказывал удивления, и он Продолжал:

— Как бы там ни было, дебаты носят преимущественно академический характер. Бесспорно, что у Детей действительно существует тесный внутригрупповой контакт. Поэтому отдавать их в обычную школу было бессмысленно — через несколько дней после их появления в Оппли или Стауче повсюду разнеслись бы слухи. Пришлось впутать в дело Министерство образования и Министерство здравоохранения, в результате чего Грейндж снова открылся, но уже в виде симбиоза школы и Центра социальной защиты и изучения Детей.

Дело пошло лучше, чем можно было ожидать. Даже при вас уже было ясно, что Дети скоро доставят немало хлопот. У них совсем иное чувство общности; их поведение по природным особенностям отличается от нашего. Узы между собой для них намного важнее чувств, которые они испытывали к своим семьям. В некоторых семьях детей и не любили вовсе. Они не вписались в семейные отношения, не стали членами семьи, ибо были совсем другими.

В компании с обыкновенными ребятишками из тех же семей они тоже смотрелись плохо. Напряженность явно нарастала. Кто-то из Грейнджа выдвинул идею устроить пансионат для Детей. Не потребовалось ни нажима, ни уговоров — туда могли переселяться те, кто хотел, и очень скоро там оказалось около десятка Детей. Постепенно к ним переселились все. Похоже, они сами осознавали, что с жителями деревни у них мало общего и, естественно, тяготели к своим.

— Очень неординарная организация. А что думают по этому поводу мидвичцы?

— Поначалу кое-кто возражал, причем, скорее, из моральных соображений, чем по делу. Большая часть вздохнула с облегчением, что с них сняли ответственность, которая их, в общем-то, страшила, хотя они в этом и не признавались. Некоторые же искренне любили своих Детей и сейчас еще любят, а потому огорчились. Но большинство выносили их с трудам. Никто, конечна, и не пытался отговаривать их от переезда в Грейндж — это было безнадежно. Там, где матери любили своих Детей, Дети сохранили с ними хорошие отношения и появляются в своих прежних семьях, когда захотят. Но в основном Дети окончательно разорвали все прежние контакты.

— Ничего более удивительного в жизни своей не слыхал, — сказал я.

Бернард улыбнулся.

— Ну, если ты поднатужишься, то вспомнишь, что начало истории тоже было не из обыкновенных, — напомнил он.

— А чем с ними занимаются в Грейндже? — спросил я.

— Во-первых, это, как написано на вывеске, прежде всего школа. У них большой штат учителей, воспитателей, специалистов по социальной психологии и так далее. Кроме того, к ним приезжают очень известные ученые и читают небольшие курсы по разным предметам. Классы сначала были организованы по типу обычных школ, но потом кто-то сообразил, что в этом нет никакой надобности. Теперь на каждый урок ходит один мальчик и одна девочка, а остальные через них узнают все то, о чем говорится на уроке. Таким образом оказалось возможным одновременно вести не один урок, а несколько. Можно обучать одновременно, скажем, шесть пар шести разным предметам, а остальные будут спокойно отсортировывать и поглощать поступающие знания, так что все получается как надо.

— Господи! Так они, должно быть, впитывают в себя знания, как промокашка, при таких темпах обучения.

— Вот именно. Кое у кого из учителей прямо мурашки по спинам бегут.

— И все же вам как-то удается держать это в тайне?

— На уровне масс — да. У нас еще до сих пор сохраняется в силе соглашение с прессой, да и сама история, с точки зрения газетчиков, уже не имеет привкуса той сенсационности, которая была в свое время. Что до ближайшего окружения Мидвича, то тут потребовалась некоторая подпольная подготовка. Репутация Мидвича никогда не блистала — мягко говоря, жители соседних селений называли мидвичцев олухами. Ну, пришлось приложить усилия, чтобы репутация стала еще чернее. Сейчас в ближайших деревушках, во всяком случае, так заверяет Зиллейби, на Мидвич смотрят как на нечто вроде сумасшедшего дома, только без решеток. Мидвичцы, как всем известно, пострадали от Потерянного дня, особенно Дети, о которых говорят, что они, «днем-ударенные», почти как «мешком-ударенные», а потому так умственно деградировали, что наше гуманное правительство сочло необходимым организовать для них спецшколу. Да-да, нам удалось создать ей имидж школы для умственно отсталых К ней относятся так же, как в обычных семьях относятся к родственнику-психопату. Время от времени на поверхность всплывает какой-нибудь слушок, но на него смотрят как на нечто постыдное, а не как на событие, которое стоило бы придать широкой огласке. Даже протесты со стороны обозленных мидвичцев всерьез никем нс принимаются, ибо поскольку все жители деревушки испытали в свое время одно и то же, то все они считаются «днем-ударенными».

— Потерянный день, — сказал я, — без сомнения, говорит об очень высокой технической оснащенности и предполагает огромную работу по подготовке и обеспечению этой операции. Чего я никогда не понимал, да и теперь не понимаю, так это почему ты требовал и явно требуешь до сих пор столь жесткого соблюдения секретности. Поведение Службы безопасности в Потерянный день понятно — ведь «нечто» совершило здесь вынужденную посадку. Такое дело действительно входит в круг обязанностей Службы. Но сейчас?.. Столько ухищрений и все это только для того, чтобы понадежнее упрятать Детей! Какая-то странная возня в Грейндже, а ведь такая школа небось обходится побольше пары фунтов в год?

— А ты не думаешь, что государство, имеющее хорошо развитую систему социального обеспечения, может просто-напросто проявить бескорыстный интерес к тому, как эта система функционирует?

— Брось трепаться, Бернард, — остановил я его.

Но он не бросил. Он еще многое рассказал мне о Детях и о положении в Мидвиче, однако от ответа все же уклонился.

Из Трайна мы выехали сразу после ленча и добрались до Мидвича к двум часам дня. Как мне показалось, местечко ничуть не изменилось, как будто прошла только неделя, а не восемь лет. На площади у муниципалитета, где должно было состояться следствие, уже собрался народ.

— Похоже, — сказал Бернард, останавливая машину, — тебе придется перенести свои визиты на более поздний час. Тут собрался весь Мидвич.

— Ты думаешь это надолго? — спросил я.

— Полагаю, чистая формальность. Возможно, все кончится через полчаса.

— Ты будешь свидетелем? — спросил я, удивляясь про себя, зачем ему надо было тащиться из Лондона, если все это пустая формальность.

— Нет. Так, понаблюдаю… — ответил он.

Я решил, что насчет отсрочки визитов он прав, и проследовал за ним.

Зал наполнялся; как много было знакомых лиц! Без сомнения, все жители деревушки, разве что кроме неспособных двигаться, пришли на следствие.

Этого я понять никак не мог. Все они, конечно, знали жертву — молодого Джима Паули, но вряд ли этого было достаточно, чтобы собраться здесь всем, и уж совсем мало для объяснения той напряженности, которая пронизывала воздух. После нескольких минут я уже не верил, что все пройдет так гладко и формально, как предрекал Бернард. Я просто кожей ощущал, что взрыв неизбежен, и только оставалось неясным, кто подожжет запал.

И… ровным счетом ничего не произошло. Следствие действительно велось формально и закончилось быстро, через полчаса.

Я заметил, что Зиллейби немедля вышел из зала. Он поджидал нас у входа и поздоровался со мной так, будто мы расстались всего два дня назад.

— А вы-то как тут оказались? Я считал, что вы в Индии.

— В Канаде, — ответил я. — А тут случайно. — И объяснил, что это Бернард захватил меня с собой.

Зиллейби повернулся к Бернарду.

— Удовлетворены? — спросил он.

Бернард еле заметно пожал плечами.

— А как же иначе?

В эту минуту, лавируя между расходящимися зрителями, мимо прошли юноша и девушка. Я успел бросить беглый взгляд на их лица и теперь с удивлением смотрел им вслед.

— Но не может же быть, чтобы?..

— Да, это они, — ответил Зиллейби. — Разве вы не обратили внимание на их глаза?

— Но ведь это невероятно! Им же только девять лет!

— Календарных, — согласился Зиллейби.

Я продолжал смотреть им в спину.

— Это… этого не может быть!

— Невероятное, позволю себе вам напомнить, более склонно случаться в Мидвиче, чем в других местах, — заметил Зиллейби. — Мы его тут как семечки лузгаем. Раз — и готово! Вот на невозможное времени требуется чуть побольше, но мы научились справляться и с ним. Разве полковник вас не предупредил?

— Отчасти, — признал я. — Но эти двое! Они выглядят лет на шестнадцать-семнадцать!

— Физиологически, я уверен, так оно и есть.

Я продолжал глядеть им вслед, не веря своим глазам.

— Если вы не торопитесь, зайдем к нам, выпьем чаю, — предложил Зиллейби.

Бернард, поглядев на меня, предложил воспользоваться его машиной.

— Хорошо, — согласился Зиллейби, — но правьте осторожно, помните, что слышали сегодня в зале.

— Как водитель, я не склонен к авантюрам, — отозвался Бернард.

— Молодой Паули был такой же и к тому же отлично водил машину.

Проехав немного, я увидел Кайл-Мэнор, купающийся; в послеполуденном солнечном сиянии, и сказал:

— Когда я был здесь впервые, он выглядел точно так же. Помню, я еще подумал, что, если подойти поближе, можно услышать, как дом мурлычет от удовольствия.

Зиллейби согласно кивнул головой.

— А когда я его увидел в первый раз, он показался мне чудесным местом, чтобы окончить свои дни в покое, хотя теперь, как выяснилось, покой как раз под большим вопросом.

Я пропустил это замечание мимо ушей. Мы поехали вдоль фасада дома и припарковались за углом, у конюшни. Зиллейби подвел нас к веранде и показал на камышовые кресла с подушками.

— Анжела вышла куда-то, но к чаю обещала вернуться.

Он откинулся на спинку кресла, долго и молча всматривался во что-то за лужайкой. Девять лет, истекших со времени Потерянного дня, были милостивы к нему. Прекрасные серебряные волосы, светящиеся в лучах августовского солнца, были еще густые. Морщинок вокруг глаз стало чуть больше, лицо чуть-чуть тоньше, морщины на нем чуть глубже, но сам он был все так же строен и подтянут.

Вдруг он повернулся к Бернарду.

— Итак, вы удовлетворены? Вы думаете, на этом все кончится?

— Надеюсь. Поделать-то ничего нельзя. Самое разумное — вынести тот вердикт, который вынесли они, — ответил Бернард.

— Хмм, — хмыкнул Зиллейби и повернулся ко мне. — А что вы — независимый наблюдатель — думаете о нашей маленькой шараде, разыгранной сегодня днем?

— Что? Ах, вы имеете в виду следствие! Мне показалось, что в атмосфере было нечто такое… Но само расследование шло, с моей точки зрения, вполне нормально. Парень вел машину неосторожно. Задел пешехода.

Затем, что было очень глупо, струхнул и попытался сбежать. Слишком сильно газанул, огибая угол церковной ограды, и в результате врезался в стену. А вам кажется, что заключение «смерть в результате несчастного случая» не соответствует? Пусть будет «убийство по неосторожности», что то же самое.

— Несчастный случай действительно имел место, — ответил Зиллейби, — и это вовсе не одно и то же, поскольку произошел он за несколько секунд до настоящего умышленного преступления. Разрешите мне рассказать вам, что произошло, так как полковнику я дал лишь краткую картину происшествия.

Зиллейби возвращался по дороге из Оппли со своей обычной послеобеденной прогулки Когда он приблизился к повороту на Хикхэм-лейн, оттуда вышли четверо Детей, которые повернули к Мидвичу идя друг за другом цепочкой прямо перед Зиллейби.

Это были три мальчика и девочка. Мальчики были так похожи, что он не смог бы их различить, даже если бы очень постарался. Зиллейби давно считал подобные попытки тратой времени. Большинство селян, за исключением нескольких женщин, которые, видно, искренне считали себя непогрешимыми, разделяли с ним это мнение, и Дети, кажется, уже привыкли к этому.

Как всегда, Зиллейби поразился тому, как быстро растут Дети и как повзрослели они за такое короткое время. Уже одно это ставило их вне общества как представителей совершенно другого вида. И дело тут было не в раннем созревании — ведь темп развития превышал нормальный почти вдвое.

Может быть, физически они были чуть субтильнее обычных детей, но облегченность костяка и худоба отнюдь не были следствием болезни или чересчур быстрого роста.

И опять же, как всегда, ему захотелось узнать их поближе и получше.

Надо сказать, что отсутствие прогресса в этом отношении зависело не от отсутствия стараний с его стороны. Наоборот, он очень старался, был терпелив и настойчив еще в те времена, когда Дети были совсем малышами.

Они принимали его лучше, чем других, а он, со своей стороны, понимал их так же хорошо, если не лучше, чем учителя из Грейнджа. Если судить по поведению, они были с ним дружелюбны, а так они относились далеко не к каждому, охотно с ним разговаривали, слушали, смеялись его шуткам, учились у него, но все это лежало лишь на поверхности, и он знал, что так будет всегда. Где-то сразу за поверхностью лежал жесткий барьер. Все, что он видел, все, что слышал, было лишь результатом их адаптации к новым условиям среды; их истинная сущность, истинное естество лежали по ту сторону барьера. Ощущение пропасти, разделяющей его и Детей, было до странности органичным и неперсонифицированным. В нем отсутствовали векторы чувств и симпатий. Реальная жизнь Детей протекала в каком-то недоступном людям мире, отделенном от окружающего внешнего потока жизни так же, как отделена от европейцев жизнь амазонских племен с их совершенно иными ценностями и этикой. Им было интересно, они охотно учились, но чувствовалось, что они просто накапливают знания. Они напоминали фигляра, обучающегося нужному ремеслу, которое, как бы великолепно он его ни освоил, не окажет никакого влияния ни на его характер, ни на его дальнейшую судьбу. А может ли, думал Зиллейби, кто-нибудь вообще стать для них близким. Ведь люди, работающие в Грейндже, отнюдь не заурядны, однако, насколько было известно, даже самые лучшие из них застывали перед тем же барьером.

Глядя на шагавших впереди Детей, которые о чем-то болтали между собой, Зиллейби неожиданно поймал себя на мысли о Феррилин. Она не вернулась домой, хотя он неоднократно звал ее. Вид Детей так волновал Феррилин, что он не пытался ее уговаривать. Он старался утешаться мыслями о том, что она счастлива там, у себя, со своими двумя сыновьями.

Ему казалась странной мысль, что, если бы мальчик Феррилин, родившийся после Потерянного дня, выжил, Зиллейби сейчас все равно не смог бы отличить его среди тех ребят, что вышагивали впереди, точно так же, как он не может узнать, «кто есть кто» в данную минуту. Эта мысль как-то унижала его, поскольку ставила его в один ряд с такими, как мисс Огл, только та преодолевала трудность тем, что уверяла себя, будто любой встречный мальчик к есть ее сын, причем, как ни странно, никто из мальчишек эту иллюзию не разрушал.

В эту минуту четверо шедших впереди завернули за угол и исчезли из поля зрения Зиллейби. Он сам как раз успел дойти до того же угла, когда его обогнала машина, и поэтому ясно видел все, что случилось дальше.

Маленький открытый двухместный автомобиль шел на небольшой скорости, но все произошло сразу же за поворотом, где Дети, не видевшие, что сзади идет машина, остановились. Они стояли поперек дороги, видимо, споря, каким путем идти дальше.

Водитель сделал все, что мог. Он круто свернул вправо, пытаясь избежать столкновения, и это ему почти удалось. Еще бы два дюйма — и он проехал, никого не задев. Но этих дюймов ему не хватило. Левым крылом машина ударила стоявшего с краю мальчика в бедро и швырнула через дорогу прямо на палисадник коттеджа.

Вся картина запечатлелась в мозгу Зиллейби наподобие фотографии: мальчик, лежащий у забора, трое других Детей, замерших там, где они стояли, шофер, пытающийся вывернуть руль и все еще выжимающий тормоза.

Остановилась машина или нет, Зиллейби так и не уяснил. Если да, то лишь на одно мгновение, а затем мотор тут же взревел. Автомобиль рванулся вперед, водитель переключил скорость, нажал на педаль газа и помчался по прямой. Машина все еще набирала скорость, когда врезалась в стену церковной ограды, — водитель не сделал даже попытки свернуть налево, где был новый поворот. Она разбилась вдребезги, водитель взлетел в воздух и грузно шлепнулся о стену.

Закричали люди. Кто был поблизости, побежал к обломкам. Зиллейби не мог даже шевельнуться. Он стоял, как будто его оглушили, видел, как взметнулось желтое пламя, как повалили вверх клубы черного дыма. Затем усилием воли заставил себя перевести взгляд на Детей. Они тоже глядели на обломки, и на их лицах отчетливо проступало выражение сильного напряжения.

Зиллейби успел заметить это выражение, хотя оно тут же исчезло, и все трое повернулись к мальчику, лежавшему у забора и тихо стонавшему.

Внезапно Зиллейби обнаружил, что его бьет озноб. Пошатываясь, он прошел несколько ярдов и наконец добрался до скамьи, стоявшей на краю сквера. Он сел на нее и откинулся на спинку — бледный и тяжело дышащий.

Все остальное, относящееся к этому инциденту, я узнал позже уже не от Зиллейби, а от миссис Уильямс из «Косы и камня».

— Я услышала рев мчащейся машины и громкий удар, выглянула из окна и увидела бегущих людей, — говорила она. — Потом заметила мистера Зиллейби, идущего к скамейке в сквере какой-то заплетающейся походкой. Он сел и откинулся на спинку, но голова его тут же упала на грудь, как будто он потерял сознание. Я тут же подбежала к нему через дорогу, а когда подошла ближе, то оказалось, что он или действительно без сознания, или очень близок к тому. С трудом, почти шепотом, он пробормотал что-то насчет «пилюль» и «кармана». Я нашла их в его нагрудном кармане. Он велел дать ему две — из бутылочки, но выглядел так плохо, что я дала ему четыре.

Никто не обращал на нас внимания. Все бежали туда, где произошло несчастье. Ну, от таблеток ему стало получше, и минут через пять я помогла ему войти в дом и уложила на диван в баре. Он сказал, что теперь все хорошо, что ему нужен лишь маленький отдых, и тогда я пошла узнать, что там с машиной.

Когда я вернулась, лицо у него было уже не такое серое, но он еще лежал и выглядел очень слабым.

— Чрезвычайно сожалею, что причинил вам столько хлопот, миссис Уильямс, — сказал он.

— Лучше я приведу вам доктора, мистер Зиллейби, — ответила я, но он отрицательно покачал головой.

— Нет, не надо. Еще несколько минут — и все пройдет, — сказал он.

— А все-таки будет лучше, если вы повидаете его. Вы меня крепко напугали.

— Очень сожалею, — сказал он и после паузы добавил: — Миссис Уильямс, я уверен, что вы умеете хранить тайны.

— Думаю, не хуже других, — ответила я.

— Хорошо. Тогда я был бы очень признателен, если бы вы никому не говорили о моем… моем дурном поведении.

— Ну, не знаю, — ответила я. — По моему разумению, так вы должны обратиться к врачу.

Он снова покачал головой.

— Я уже обращался ко многим врачам, миссис Уильямс, дорогим и известным, но ведь никто не может, знаете ли, снова помолодеть. Так что я старею, мой мотор быстро изнашивается, вот и все.

— О, мистер Зиллейби, сэр… — начала я.

— Не огорчайтесь, миссис Уильямс, во многих отношениях я еще вполне здоров, так что в ближайшее время мне ничто не угрожает. Но пока, я думаю, было бы важно не тревожить тех людей, которых любишь, больше, чем это необходимо. Верно? Я уверен, вы согласитесь со мной, что причинять им бесполезное беспокойство — ненужная жестокость…

— Что ж, сэр, если вы считаете, что ничего…

— Да, я так считаю. Больше того, твердо уверен. Я и без того у вас в долгу, миссис Уильямс, но не смогу считать это услугой, если не буду твердо уверен в вашем молчании. Можно мне надеяться?

— Конечно. Как вам будет угодно, мистер Зиллейби.

— Благодарю вас, миссис Уильямс. Благодарю от всей души, — сказал он.

Потом я спросила его:

— Вы видели, как это случилось, сэр? Такое зрелище вполне могло вызвать шок, так оно, видно, и произошло.

— Да, — ответил он. — Я все видел, только не знаю, кто был в машине.

— Джим Паули, — сказала я. — Тот, что с фермы.

Он кивнул:

— Знаю его. Славный парень.

— Да, сэр. Очень хороший мальчик этот Джим. Не то что эти «дикие».

Просто представить себе не могу, чтобы он гонял на машине, как сумасшедший. Уж никак это на него не похоже.

Тогда наступила пауза. И мистер Зиллейби сказал каким-то странным голосом:

— Перед этим он сшиб одного из Детей — мальчика. Тот, надеюсь, пострадал не очень сильно, хотя и перелетел через шоссе.

— Одного из Детей! — вскричала я. И тут же поняла, что он хочет сказать. — О нет, сэр! Не могли же они… — И остановилась, увидев, как он смотрит на меня.

— Есть еще свидетели, — сказал он. — Вот если бы… тогда, может быть, и шок был бы слабее… Вероятно, и я не воспринял бы это так остро, если бы на каком-то предшествующем этапе моей долгой-долгой жизни мне довелось стать свидетелем умышленного убийства.

Рассказ, которым поделился с нами Зиллейби, завершался описанием того, как он с трудом сел на скамью. Когда он кончил, я посмотрел на Бернарда. Не обнаружив в его лице даже намека на ответ, я произнес:

— Вы намекаете, что Дети сделали это… Что они заставили его налететь на стену?

— Я нс намекаю, — ответил Зиллейби, печально покачивая головой. — Я это утверждаю. Они сделали это точно так же, как когда-то заставили своих матерей вернуться в Мидвич.

— Но свидетели… те, что давали показания?..

— Все они прекрасно знали, что произошло в действительности, но от них требовалось другое — рассказать, что они видели.

— Но если они, как вы утверждаете, знали…

— Ну и что? А что бы сказали вы? Если бы знали то, что известно им? И были бы вызваны давать показания? В подобных делах вердикт должен быть приемлем для властей, что означает, что он должен быть приемлем для нашей общеизвестной фикции — здравого смысла. Предположим, что каким-то образом удалось бы вынести вердикт, будто юношу заставили покончить с собой Дети усилием воли. Вы думаете, кто-нибудь поверил бы в это? Разумеется, нет.

Тогда пришлось бы проводить новое расследование специально для того, чтобы получить «разумный» вердикт, который и был бы тем самым, что получен сегодня. Так зачем же свидетелям рисковать, что их сочтут ненадежными или суеверными из-за таких пустяков?

Если вам нужны показания, так сказать, истинные, то взгляните на вашу собственную реакцию. Вам известно, что я обладаю кое-какой репутацией, как автор многих книг. Вы знаете меня лично, но разве это стоит чего-нибудь в свете привычного мышления «человека здравого смысла»? Так мало это стоит, что, когда я говорю вам о том, что произошло в действительности, ваша первая реакция — найти способ превратить то, что я видел на самом деле, в нечто такое, чего на самом деле не было.

Знаете, мой друг, надо же все-таки думать хоть иногда. Вы же как-никак жили тут, когда Дети заставили своих матерей вернуться в Мидвич!

— Ну, это весьма далеко от того, о чем вы нам только что рассказали, — возразил я.

— Вот как? А не возьмете ли вы на себя труд осветить нам принципиальные различия между тем, когда вас принуждают сделать нечто неприятное для вас лично или фатальное для другого? Бросьте, бросьте, дружище! Просто за время долгого отсутствия вы потеряли способность вступать в контакт с Невероятным. Рационализм вас оглушил, а у нас тут неортодоксальное чуть ли не каждый день можно найти на пороге собственного дома.

Я воспользовался возможностью на время уйти от темы сегодняшнего расследования:

— До такой степени, что Уиллерсу пришлось отказаться от достославной гипотезы истерии? — спросил я.

— Он отказался от нее незадолго до своей смерти, — ответил Зиллейби.

Я был просто ошарашен. Я еще по пути в Мидвич собирался расспросить Бернарда о докторе, но наш разговор почему-то ушел в сторону.

— А я и не знал, что он умер! Ему же только недавно перевалило за пятьдесят! Как это случилось?

— Он принял слишком большую дозу снотворного.

— Он? Вы хотите сказать, Уиллерс же не был таким, чтобы…

— Согласен, — сказал Зиллейби. — Официальный вердикт был «расстройство нервной системы» Сформулировано, конечно, с лучшими намерениями, но мало что объясняет, ибо нетрудно представить себе столь уравновешенную нервную систему, которой небольшое расстройство даже пошло бы на пользу. А правда-то заключается в том, что никто не знал, зачем доктор Уиллерс это сделал. И меньше всех бедная миссис Уиллерс. Но вердикт должен быть приемлемым. — Зиллейби помолчал, потом добавил: — Уже после того, как я понял, каков будет вердикт по делу Паули, я перестал задумываться и насчет вердикта по делу Уиллерса.

— Неужели вы действительно полагаете… — воскликнул я.

— Не уверен. Но вы же сами сказали, что Уиллерс был человеком другого склада. Теперь мы неожиданно для себя установили, что живем среди несравненно больших опасностей, чем считали прежде. Это вызвало у многих настоящий шок.

Пришлось, знаете ли, понять, что, хотя в данном случае именно Паули выехал в эту ужасную минуту из-за угла, но с тем же успехом это могла быть Анжела или кто-то другой. Стало беспощадно ясно, что она, я, каждый из нас может в любую минуту сделать нечто, наносящее ущерб или способное рассердить кого-то из Детей… Ведь несчастный юноша ни в чем не виноват.

Он сделал все возможное, чтобы избежать наезда, но это было ему не по силам. И то ли от вспышки гнева, то ли из жажды мести они убили его.

Приходит время принимать решения. Что касается лично меня, то все происходящее — самое интересное из того, с чем мне пришлось столкнуться в жизни. И я ужасно хочу увидеть, что же будет дальше. Но Анжела еще молода, а Майкл пока нуждается в ней. Его мы уже отправили. Все время ищу предлог, чтобы уговорить Анжелу тоже уехать отсюда. Не хотелось бы делать этого без крайней необходимости, но теперь я далеко не убежден, что нужный момент уже не наступил.

Несколько последних лет прожиты нами как на склона действующего вулкана. Разум говорит, что в глубине вулкана накапливаются могучие силы и что рано или поздно извержение все же произойдет. Однако проходит время, ничего глобального не случается, только редкие сотрясения почвы, и ты начинаешь уговаривать себя, что на самом деле неизбежное извержение, может быть, и не состоится. И ты снова в растерянности. Я спрашиваю себя: что есть случай с Паули — подземный гул или сигнал, предвещающий начало извержения? И ответа не нахожу.

Уже много лет назад я остро ощутил появление опасности и даже начал разрабатывать планы, которые позднее показались ненужными. Теперь мне грубо и внезапно напомнили о существовании угрозы, но пришла ли уже та активная стадия вулканического процесса, которая оправдала бы разрушение моего домашнего очага, или она еще впереди — я сказать не берусь.

Зиллейби был заметно и искренне встревожен, да и в поведении Бернарда я не видел признаков скепсиса. Я почувствовал себя неловко и произнес:

— Действительно, по-видимому; все эти мидвичские дела изрядно поблекли в моей памяти и требуется определенная адаптация. Прекрасный пример работы подсознания: оно стремится обойти неприятности, утверждая, что сложности будут уменьшаться по мере роста Детей.

— Мы все приучали себя думать так, — ответил Зиллейби. — Мы даже придумывали доказательства, что это уже происходит, но на самом деле ничего такого не случилось.

— И вы до сих пор не продвинулись в понимании того, как это делается?

Я имею в виду «давление».

— Нет. Мне кажется, это все равно что искать средство, с помощью которого одна личность подчиняет себе другие. Нам всем известны ораторы, быстро подчиняющие себе любую аудиторию. Возможно, Дети значительно усилили это качество путем внутренней кооперации и могут пользоваться им направленно. Однако это ни на йоту не проясняет механизм воздействия.

Анжела Зиллейби, почти не изменившаяся с того времени, когда я видел ее в последний раз, через несколько минут появилась на веранде из внутренних комнат. Ее мысли совершенно очевидно были заняты чем-то очень важным, ибо она сделала заметное усилие, чтобы переключить внимание на нас, и после короткого обмена обычными учтивыми фразами, снова погрузилась в свои думы. Напряженность отчасти смягчилась, когда прибыл поднос с чайными принадлежностями. Зиллейби старался изо всех сил, чтобы температура общества не упала до нуля.

— Ричард и полковник тоже были на следствии, — сказал он. — Вердикт был такой, как и ожидалось. Полагаю, ты уже слышала об этом?

Анжела кивнула:

— Да, я была на ферме у миссис Паули. Бедняжка просто не в себе. Она боготворила своего Джима. С большим трудом удалось удержать ее дома. Она рвалась на следствие, чтобы обвинить Детей. Публично обвинить их в убийстве! Мистеру Паули и мне еле удалось отговорить ее и доказать, что этим она только навлечет на себя и на свою семью новые неприятности, а толку не добьется. Я оставалась с ней все время, пока шло следствие.

— Там присутствовал другой их сын — Дэвид, — отозвался Зиллейби. — Похоже, он не раз готов был сорваться, но отец каждый раз останавливал его.

— Теперь я начинаю думать, что, может быть, было бы лучше, если кто-нибудь высказал наконец чистую правду, — продолжала Анжела. — Должна же она когда-нибудь выйти наружу — не сейчас, так очень скоро! Речь же нынче идет уже не о собаке или о быке!

— Собака и бык? Я об этом не слышал, — вмешался я.

— Собака укусила одного из них за руку, а через минуту или две попала под трактор. Бык погнался за группой Детей, а потом резко свернул в сторону, проломил две изгороди, и утонул в мельничном пруду, — объяснил Зиллейби с непривычной для него лаконичностью.

— Но в данном случае мы имеем дело с настоящим убийством, — сказала Анжела. — О, я не хочу сказать, что они хотели его убить! Очень вероятно, они испугались и разозлились, а их обычай: если кто-то из них пострадал, ответный удар наносится быстро и не раздумывая. И тем не менее, это было убийство! Про это знает вся деревня. А теперь она знает и то, что Детям за это ничего не будет. Нет, мы просто не можем оставить дело в таком виде! Ведь Дети не проявляют даже признаков раскаяния!

Никаких! Вот что меня пугает больше всего! Они просто убили, и все тут! А теперь, после сегодняшнего, следствия, они знают, что, во всяком случае применительно к ним, убийство не влечет наказания. Так что же будет с тем, кто когда-нибудь всерьез встанет на их пути?

Зиллейби задумчиво поднес чашку к губам.

— Ты знаешь, дорогая, хотя у нас и есть основания для беспокойства, но в наши права не входит ответственность за принятие решений. Если когда-нибудь у нас и было такое право, то власти уже давно присвоили его себе. Вот перед нами полковник, который представляет какую-то часть этой власти — бог его знает по какой причине… Да и люди из Грейнджа — не могут же они не знать того, что известно всей деревне. Все они пошлют свои докладные и рапорты, так что, несмотря на вердикт, власти получат представление об истинном положении дел. Хотя что они смогут сделать, действуя в рамках закона и под давлением здравого смысла, ей-богу, не могу себе представить. И все же мы должны ждать действий с их стороны. А главное — я со всей серьезностью прошу тебя не делать ничего такого, что могло бы вовлечь тебя в конфликт с Детьми.

— Не буду, дорогой, — кивнула Анжела. — Я испытываю перед ними панический ужас.

— Если голубка боится ястреба, это вовсе не означает, что она трусиха, — отозвался Зиллейби и перевел разговор на другую тему.

Я намеревался посетить семейство Либоди и еще одного-двух знакомых, но, когда мы собрались уходить от Зиллейби, оказалось, что, если мы не хотим попасть в Лондон за полночь, мне придется отложить эти визиты до следующего приезда. Не знаю, что испытывал Бернард, распрощавшись с супругами, — он вообще мало разговаривал с тех пор, как мы приехали в деревню, и едва ли хоть чем-то выдал свои истинные чувства — я же лично ощущал лишь облегчение от того, что возвращаюсь в мир нормальных измерений. Мидвичская система ценностей казалась мне весьма далекой от реальности. Если несколько часов назад мне было трудно адаптироваться к существованию Детей и я удивленно таращился, когда мне о них говорили, то для Зиллейби все это было давно привычным. Для них элемент невероятного просто не существовал. Они сжились с Детьми. И к тому же, за последних, к добру ли, к худу ли, они в известной степени несли ответственность.

Теперешние заботы имели для мидвичцев общественный характер, заставлявший их опасаться крушения привычного modus vivendi[20].

Ощущение тревоги, которое я вынес из напряженной атмосферы зала собрания, все еще не покинуло меня.

Думаю, что и Бернард не избежал того же чувства. Во всяком случае, у меня сложилось впечатление, что машину через деревню и особенно мимо того места, где произошел несчастный случай с Паули, он вел гораздо осторожнее, чем обычно. Наращивать понемногу скорость он стал лишь после того, как мы миновали поворот на Оппли, где и увидели четыре приближающиеся фигуры.

Даже с такого расстояния было видно, что это Дети. Импульсивно я воскликнул:

— Остановись, Бернард. Мне хочется рассмотреть их получше.

Он снова сбавил ход, и мы остановились прямо у поворота на Хикхэм-лейн Дети шли нам навстречу. В их одежде чувствовался легкий намек на форму — мальчики были в голубых хлопчатобумажных рубашках и в серых фланелевых брюках, девочки — в коротких плиссированных серых юбках и светло-желтых блузках. До сих пор я видел только тех двух — возле муниципалитета, да и то плохо — так, общий абрис лиц, а уж потом и вообще одни спины. Когда эти четверо подошли, я увидел, что сходство между ними было даже большим, нежели я предполагал. Их лица покрывал густой загар.

Странный отсвет кожи, очень заметный в детском возрасте, теперь скрылся под загаром, но что-то все же осталось, это сразу же бросилось в глаза.

Волосы у всех были темно-золотого цвета, носы — прямые и узкие, рты довольно маленькие. Но пожалуй, именно положение глаз больше, чем что-либо другое, вызывало ощущение «чужестранности». Это была какая-то абстрактная чужестранность, не вызывавшая в памяти определенную расу или регион Я не видел ничего, что помогло бы отличить одного мальчика от другого, и сомневаюсь, что, если бы не различия в прическах, смог бы отличить мальчиков от девочек.

Теперь я уже видел и глаза. Я совсем позабыл, какими удивительными они были у маленьких Детишек. Помнилось только, что желтые Сейчас же они выглядели будто расплавленное золото. Очень странные. Но если отвлечься от этой странности, то удивительно красивые. Точно живые драгоценные камни. Я продолжал рассматривать их, пока они не поравнялись с нами. Не обратив на нас ни малейшего внимания, во всяком случае не больше, чем на любую другую машину, они свернули на Хикхэм-лейн.

Находясь от них на столь близком расстоянии, я вдруг почувствовал какую-то ничем не объяснимую тревогу, но зато мне стало ясно, почему столько семей без всяких уговоров отпустили Детей жить в Грейндж.

Мы проводили взглядом их удаляющиеся фигуры, и Бернард потянулся к стартеру.

Внезапный выстрел прогремел где-то рядом, заставив нас вздрогнуть. Я повернул голову и увидел, как один из мальчиков падает навзничь на дорогу.

Остальные трое словно остолбенели…

Бернард открыл дверцу и стал вылезать из машины. Один из мальчиков оглянулся на нас. Его золотые глаза сверкали, взор был тверд. Мне показалось, будто через меня пропустили ток, несущий смятение и слабость… Потом мальчик отвернулся, его взгляд скользнул в сторону.

Из-за зеленой изгороди напротив долетел звук второго выстрела, более глухой, чем первый, а потом откуда-то чуть подальше раздался пронзительный вопль.

Бернард выскочил из машины, а я переместился на сиденье, чтобы последовать за ним. Одна из девочек опустилась на колени — рядом с упавшим мальчуганом, и, когда она дотронулась до него, он застонал и судорожно дернулся. Лицо мальчика, стоявшего рядом, исказилось от боли. Он тоже застонал, как будто умирал он сам. Обе девочки рыдали.

Затем откуда-то с другого конца тропинки, из-за деревьев, скрывавших Грейндж, раздался стон, как бы повторенный стоустым эхом жалующихся и рыдающих голосов.

Бернард остановился. Я чувствовал, как по спине у меня бегут мурашки и начинают шевелиться волосы на голове.

Снова раздался тот же звук — стон множества голосов, исполненных боли и поднимающихся до пронзительного рыдания. Затем топот многих ног, бегущих по тропинке.

Ни я, ни Бернард даже не шелохнулись. Меня удерживал на месте пронизывающий ужас.

Мы стояли и смотрели, как полдюжины мальчиков, пугающе похожих друг на друга, подбежали к лежащему и подняли его. Только когда они понесли его, я услышал какой-то плач, доносившийся из-за живой изгороди, окаймлявшей тропинку справа. Я поднялся по откосу и заглянул через изгородь. В нескольких ярдах от меня стояла на коленях девушка в летнем платье. Ее ладони были прижаты к лицу, а тело сотрясалось от рыданий.

Бернард вскарабкался следом за мной, и мы, кое-как протиснувшись между кустами, вышли в поле. Теперь я увидел тело мужчины, навзничь лежащего на коленях девушки. Из-под тела торчал приклад охотничьего ружья.

Когда мы подошли еще ближе, девушка, услышав наши шаги, обернулась.

Рыдания смолкли, лицо исказилось ужасом. Но когда она увидела нас, ужас постепенно исчез, а безнадежные рыдания возобновились.

Бернард наклонился к девушке и поднял ее на ноги. Я бросил взгляд на мужчину. Это было страшное зрелище. Я нагнулся и подтянул его пиджак вверх, стараясь скрыть то, что осталось от головы. Бернард уводил девушку, почти неся на руках.

На дороге послышались голоса. Когда мы подошли к изгороди, двое каких-то мужчин заглянули через нее и увидели нас.

— Это вы тут палили? — спросил один из них.

Мы смогли только отрицательно покачать головами.

— Там остался труп, — сказал Бернард.

Девушку бил озноб. Временами она стонала.

— Кто это? — спросил тот же мужчина.

Девушка истерически выкрикнула:

— Это Дэвид! Они убили его! Они убили Джима, а теперь и Дэвида! — И задохнулась в новом приступе рыданий.

Один из мужчин вскарабкался на откос.

— Ох, да никак это ты, Элси? — воскликнул он.

— Я пыталась остановить его, Джо… Я пыталась остановить его, но он ничего не хотел слышать, — говорила она, перемешивая слова с рыданиями. — Я знала, что они убьют его, а он и слышать ничего не хотел.

Дальнейших слов было не разобрать, она уткнулась в грудь Бернарду. Ее трясло как в лихорадке.

— Надо отвести ее домой, — сказал я. — Вы знаете, где она живет?

— Конечно, — ответил мужчина, решительно поднимая девушку на руки, как будто она была ребенком.

Он спустился с откоса и понес ее — плачущую и дрожащую — к нашей машине. Бернард повернулся к другому мужчине:

— Не останетесь ли вы тут посторожить, пока не явится полиция?

— Ладно… Это молодой Дэвид Паули? — спросил мужчина, тоже поднимаясь на откос.

— Она назвала его Дэвидом. По-видимому, тот самый юноша, — подтвердил Бернард.

— Он самый и есть… Проклятые ублюдки! — мужчина прорвался сквозь кусты изгороди. — Лучше вызывайте полицейских из Трайна. У них там есть машина. — Он поглядел на труп. — Проклятые подонки!.. Убийцы малолетние!

Меня высадили у Кайл-Мэнора, и я воспользовался телефоном Зиллейби, чтобы вызвать полицию. Когда я положил трубку, то увидел, что Гордон стоит рядом со стаканом в руке.

— Похоже, вам это не повредит, — сказал он.

— Еще бы! — согласился я. — Все так неожиданно… Такое кровавое месиво!

— А как это произошло? — задал он вопрос.

Я дал ему полный отчет о событиях, разумеется, со своей довольно ограниченной точки зрения. Минут через двадцать вернулся Бернард, который смог рассказать побольше.

— Братья Паули, вероятно, очень любили друг друга, — начал он.

Зиллейби кивнул в знак подтверждения. — Ну так вот. Видимо, для младшего — Дэвида — вердикт по делу брата стал последней каплей, и он решил, что, если никто не — стремится к тому, чтобы правосудие восторжествовало, он возьмет отмщение в свои руки. Эта Элси — его девушка. Она зашла за ним на ферму как раз, когда он собрался уходить. Увидев, что Дэвид несет ружье, Элси сразу поняла, куда дует ветер, и попробовала остановить его. Но он не хотел ничего слушать и, чтобы отделаться от нее, запер девушку в сарае, а сам ушел.

Элси потребовалось немало времени, чтобы выбраться, но она, решив, что он отправился в Грейндж, пошла туда прямо через поля. Подходя к тому самому полю, где потом разыгралась трагедия, она уже думала, что ошиблась.

Вероятно, Дэвид лежал, прячась. Увидела она его, когда он уже встал из укрытия и прицеливался. Прогремел выстрел. Пока она к нему бежала, он повернул ружье дулом к себе и нажал на спусковой крючок.

Зиллейби некоторое время пребывал в глубоком раздумье, потом пробудился:

— С точки зрения полиции — дело чистое. Дэвид считает, что Дети виновны в смерти его брата, убивает из мести одного из них, а затем, чтобы избежать наказания, стреляется сам. Ясное дело — человек с нарушенной психикой… Что же еще может увидеть тут «здравомыслящий»?

— Еще недавно я был настроен весьма скептически, — признался я, — но только не теперь. Как этот мальчишка смотрел на нас! Уверен, какое-то мгновение он думал, что виновен кто-то из нас двоих, пока не пришел к выводу, что это невозможно. Словами свое ощущение я передать не могу Но те секунды, пока оно длилось, мне запомнились как бесконечное ощущение леденящего ужаса. Ты тоже чувствовал что-нибудь в этом роде? — спросил я, обращаясь к Бернарду.

Он кивнул:

— Какую-то странную слабость, будто ты растекаешься в нечто желеобразное, — согласился он. — И тоскливый холод…

— Это было как-будто… — я замолчал, вдруг припомнив кое-что. — Господи! Все эти дела так задурили мне голову, что я забыл сказать полиции о раненом мальчике. Нам надо вызвать «скорую» в Грейндж.

Зиллейби отрицательно покачал головой.

— У них там есть в штате собственный врач, — сказал он нам. Почти минуту он о чем-то размышлял в установившейся тишине, потом вздохнул и опять покачал головой. — Не нравятся мне эти дела, полковник. Совсем не нравятся. Как вы думаете, я не ошибусь, сказав, что именно так начинается кровная месть?

Глава 17

МИДВИЧ ПРОТЕСТУЕТ

Начало ужина в Кайл-Мэноре задержали, чтобы Бернард и я могли дать показания полиции, и, к тому времени, когда мы с этим покончили, я здорово проголодался. Я был очень признателен обоим Зиллейби за их предложение устроить нас с Бернардом на ночь у себя. Стрельба заставила Бернарда отказаться от намерения вернуться в Лондон. Он решил остаться поблизости, если уж не в самом Мидвиче, то никак не дальше Трайна, так что, если не остаться с ним, у меня была альтернатива — пуститься в длинный путь по железной дороге. Кроме того, я чувствовал, что мой скепсис по отношению к Зиллейби днем почти граничил с грубостью, и я с удовольствием воспользовался бы шансом загладить свою вину.

Я попивал бренди, чувствуя себя немного не в своей тарелке. «Ты не можешь, — говорил я себе, — оспорить ни существования Детей, ни наличия у них необыкновенных качеств. И поскольку такие качества реальны, должно быть какое-то реалистичное их объяснение. Ни одна из твоих общепризнанных концепций таких объяснений не дает. Поэтому если когда-нибудь объяснения будут найдены, то какими бы неприемлемыми они тебе лично ни казались, они будут основываться на принципах и концепциях, которых ты сейчас не приемлешь. Помни это и прячь поглубже свои инстинктивные предубеждения, когда они снова вылезут на поверхность».

За ужином, однако, мне не пришлось так уж свирепо грызть себя. Оба Зиллейби, понимая, что мы прошли через испытания, которых вполне достаточно для одного дня, изо всех сил старались направлять разговор на темы, далекие от Мидвича. У Бернарда был отсутствующий вид, но я высоко оценил их такт и закончил ужин, слушая рассуждения Зиллейби о причинах синусоидального характера развития моды и формы и необходимости перерывов в политике социальной жесткости, дабы сдерживать разрушительную энергию новых поколений. Эти разговоры привели меня к концу ужина в совершенно уравновешенное состояние духа.

Однако не успели мы перебраться в гостиную, как острые проблемы Мидвича тут же вторглись к нам, возникнув в образе зашедшего к Зиллейби мистера Либоди. Преподобный Губерт выглядел очень встревоженным и показался мне более постаревшим, чем это можно было объяснить прошедшими восемью годами.

Анжела Зиллейби велела принести еще один прибор и налила ему чашку кофе. Попытки Либоди поддержать обычный застольный разговор, пока он пил кофе, были героичны, но не долги: пустую чашку он отставил с таким видом, что стало ясно — больше он уже не в состоянии сдерживаться.

— Что-то, — объяснил он нам, — что-то следует предпринять.

Зиллейби задумчиво посмотрел на викария.

— Мой дорогой викарий, — напомнил он мягко, — каждый из нас говорит это уже много лет.

— Я имею в виду немедленные и решительные действия. Мы сделали что могли, чтобы найти для Детей место в обществе и сохранить вид какого-то равновесия. Учитывая обстоятельства, думаю, нам все же удалось это не так уж плохо, и все же сделанное было всего лишь паллиативом, импровизацией, эмпирикой. Дальше так продолжаться не может. Нам необходим кодекс правил, который будет определять поведение Детей, и меры, при помощи которых они могут быть привлечены к ответственности перед законом точно так же, как привлекают к ней нас самих. Если закон оказывается не в состоянии обеспечить соблюдение правосудия, его начинают презирать, и люди понимают — ничто не может обеспечить им спокойствие и защиту, кроме мести. Именно это произошло сегодня, и, даже если мы выйдем из нынешнего кризиса без серьезных потерь, следующий кризис неизбежен и наступит очень скоро.

Властям не следует прибегать к таким правовым формам, которые завершаются вынесением вердиктов, являющихся для всех заведомо ложью. Сегодня днем был вынесен вердикт, который иначе как фарсом не назовешь. Никто в деревне не сомневается, что расследование смерти Дэвида Паули обернется таким же фарсом. Поэтому нам необходимо немедленно предпринять такие шаги, которые поставят Детей в рамки закона до того, как начнутся еще более крупные беспорядки.

— Мы ведь предвидели, как вы помните, трудности такого рода, — напомнил ему Зиллейби, — и по этому поводу послали меморандум присутствующему здесь полковнику. Должен признаться, что мы не ожидали столь мрачных событий, но указали на желательность мер и средств, кои обеспечили бы подчинение Детей обычным общественным и правовым нормам. И что же? Вы, полковник, передали меморандум в более высокие сферы, и в должном порядке мы получили ответ, признающий правомерность нашего беспокойства и заверяющий нас, что заинтересованный департамент полностью доверяет специалистам по социальной психологии, присланным обучать Детей и направлять их действия. Иными словами, власти сами не видят средств, с помощью которых можно обеспечить контроль за действиями Детей, и просто надеются, что при соответствующем обучении и тренировке критическая ситуация не возникнет.

И тут, должен сознаться, я сочувствую департаменту, так как сам не вижу, как можно заставить Детей подчиняться тем или иным правилам, если они не желают этого делать.

Мистер Либоди захрустел суставами пальцев. Выглядел он жалким и бессильным.

— Но что-то же надо делать! — вновь и вновь повторял он. — Произошли ужасные события, доведшие напряженность до точки кипения, и теперь нам угрожает взрыв, в любую минуту! Вот и сейчас почти все мужчины деревни собрались в «Косе и камне». Никто их туда специально не созывал. Они пришли в трактир по собственному почину а женщины в это время бегают из дома в дом, собираются группами, шепчутся. Мужчины-то всегда ждали только предлога, вроде сегодняшнего.

— Предлога? — вмешался я. — Я не вполне понимаю…

— Кукушата, — объяснил Зиллейби. — Неужели вы не понимаете, что мужчины с самого начала невзлюбили Детей? Личина доброжелательства, которую они носили, — это ведь только ради женщин. Если учитывать, что где-то в подсознании у мужчин накрепко застряла идея насилия, совершенного над их женами, то такая личина даже делает им честь, хотя, возможно, подобные чувства еще подкреплялись и личным опытом в духе Гарримана, что заставило их страшиться Детей, как огня.

Женщины — во всяком случае, большинство — чувствуют себя иначе.

Теперь они уже не сомневаются, что, с биологической точки зрения, Дети — вовсе не их дети, но все женщины претерпели тяготы и муки, вынашивая их, так что даже если они с отвращением относятся к факту имплантации (а с некоторыми дело обстоит именно так), то все равно между женщинами и Детьми существуют некие узы, которые не могут быть так просто разорваны и позабыты. Есть и другие женщины — возьмите, например, мисс Огл. Даже если бы у Детей были рога, хвосты и раздвоенные копыта, мисс Огл, мисс Лэмб и еще кое-кто все равно боготворили бы их. От мужчин же в наилучшем случае можно ожидать лишь снисходительного терпения.

— Все это очень сложно, — сказал мистер Либоди. — Тут ведь по живому режутся установившиеся семейные связи. Вряд ли найдется хоть один мужчина, которому сам факт существования Детей не был бы противен. Мы все время старались сглаживать острые углы, и, пожалуй, только этого нам удалось добиться. А в глубине все время что-то тлело.

— И вы думаете, что случай с этим Паули сыграет роль сквозняка, раздувающего огонь?

— Очень может быть. А если не этот случай, то какой-нибудь другой, — глухо сказал мистер Либоди. — Хоть бы что-то предпринять, пока еще не поздно.

— Ничего не поделаешь, старина, — отозвался Зиллейби. — Я говорил вам это и раньше, теперь пришло время убедиться в моей правоте; Вы творили чудеса, стараясь добиться худого мира, который лучше доброй ссоры, но ничего прочного ни вы, ни мы сделать не смогли и не сможем, ибо инициатива находится не в наших руках — она в руках Детей. Думаю, я понимаю их не хуже любого другого. Я учил их и изо всех сил старался понять их психологию еще с тех времен, когда они были ползунками, но практически почти ничего не достиг; тот же результат у преподавателей в Грейндже, хотя они всячески скрывают это из самолюбия. Мы даже не можем предвосхитить реакцию Детей, ибо не понимаем — разве что в самом общем виде, — чего они хотят и о чем думают. Между прочим, а что с тем парнишкой, в которого стреляли? Ведь его состояние может сыграть ключевую роль в дальнейшем развитии событий.

— Они не разрешили его увезти. Машину «скорой» отослали обратно. За ним ухаживает доктор Андерби. Предстоит извлечь довольно много картечин, но доктор думает, что все обойдется, — ответил викарий.

— Надеюсь, что мнение доктора подтвердится. Если же нет — боюсь, на нас обрушится кровавая вендетта, — отозвался Зиллейби.

— У меня такое впечатление, что это уже случилось, — мрачно заявил мистер Либоди.

— Пока еще нет, — стоял на своем Зиллейби. — Для вендетты требуются две стороны, — пока же агрессия исходит только от деревни.

— Уж не собираетесь ли вы отрицать тот факт, что Дети убили двух мальчиков Паули?

— Не собираюсь. Но это не агрессия. У меня ведь есть кое-какой опыт общения с Детьми. В первом случае их действия были автоматической реакцией — ударом на удар, — когда был ранен один из них. Во втором — самозащита.

Не забывайте, что у Дэвида была двустволка, то есть один патрон в запасе.

В обоих случаях реакция Детей была слишком жесткой, я согласен, но по сути своей — это было ответное, а не преднамеренное убийство. Оба раза их спровоцировали, а вовсе не они выступили в роли агрессора. Если говорить по правде, то именно Дэвид Паули пытался совершить преднамеренное убийство.

— Если кто-то собьет вас машиной и вы убьете его за это, — воскликнул викарий, — это, я полагаю, и будет предумышленным убийством, которое, как мне кажется, можно рассматривать и как провокацию. Ведь Дэвид Паули был спровоцирован. Он ждал от закона правосудия, но, когда закон обманул его надежды, он взял отмщение в свои руки. Разве это предумышленное убийство?

А не есть ли это попытка добиться справедливости?

— Единственно, что можно утверждать с полным основанием, — это то, что здесь не было правосудия, — твердо стоял на своем Зиллейби. — Тут была вендетта. Дэвид пытался убить одного из Детей, выбрав его наугад, за дело, совершенное коллективом. Что все эти инциденты показывают четко, мой дорогой викарий, так это то, что законы, разработанные одним видом существ для удобства этого вида, по своей природе исходят из возможностей, присущих данному виду и, значит, против видов с другими характеристиками они применяться не могут.

Викарий уныло покачал головой.

— Не знаю, Зиллейби… Просто не знаю… Я в полной растерянности. Не уверен даже в том, можно ли вообще кого-либо обвинять в убийстве Детей.

Зиллейби вопросительно поднял брови.

— «И решил Господь, — цитировал мистер Либоди, — сотворить человека по образу и подобию своему». Хорошо. Но кто же тогда эти Дети? Кто они такие? «Образ» не означает лишь внешнее сходство, иначе любая статуя могла-бы считаться человеком. Под этим словом подразумевается внутренний образ — дух, душа. Но вы доказали мне, и ваши доказательства были столь убедительны, что Дети не имеют индивидуальной души, что они обладают одной женской душой и одной мужской, причем каждая из них гораздо сильнее, чем мы можем себе представить, и каждая обитает в отдельных членах этих двух групп. Так что же они в таком случае? Они не могут быть тем, кого мы именуем человеком, так как их внутренний облик совершенно иной. С genus homo[21] они сходны лишь внешне, но не по своей внутренней природе. И поскольку они принадлежат к другому роду, а убийство, по определению, есть уничтожение кого-то, принадлежащего к тому же роду, что и убийца, то может ли уничтожение одного из «них» одним из «нас» считаться убийством? По-видимому, нет.

Отсюда можно пойти и дальше. Поскольку они не попадают под запрет убийства, то каково должно быть наше отношение к ним? Сейчас мы дали им привилегии подлинного homo sapiens[22]. Правы ли мы, поступая таким образом? Раз они относятся к совершенно другому роду, разве мы не имеем законного права, а может быть, даже и долга бороться с ними, чтобы защитить наш собственный род? В конце концов, если бы мы обнаружили, что нам угрожают опасные дикие животные, наш долг был бы очевиден. Не знаю… Я уже сказал вам, что я в полном смятении…

— Вы действительно растерялись, дорогой друг, — согласился Зиллейби.

— Всего лишь несколько минут назад с жаром доказывали мне, что Дети убили обоих мальчиков Паули. Если рассматривать эти слова в свете ваших последних рассуждений, получается, что, когда они уничтожают нас, это предумышленное убийство, а когда их уничтожаем мы, это нечто совершенно иное. Любой юрист — гражданский или церковный, безразлично, — нашел бы такое утверждение этически несостоятельным.

Не могу полностью согласиться и с вашей аргументацией в отношении «сходства». Если ваш Бог — есть Бог земной, тогда вы полностью правы, ибо, невзирая на существующую оппозицию этому взгляду, вряд ли сейчас можно отрицать, что Дети были каким-то путем внедрены к нам извне. Ведь ясно, что ниоткуда с Земли они появиться не могли. Но если, как я понимаю, ваш Бог является Богом Вселенной, Богом всех солнц и всех планет, тогда должен ли он иметь универсальный облик? Не будет ли невероятным тщеславием с нашей стороны полагать, что он может проявить себя только в форме, присущей лишь нашей весьма захудалой планете? Наши с вами подходы к данной проблеме могут, конечно, различаться, но…

Зиллейби замолчал, прерванный на середине фразы громкими голосами в холле, и вопросительно посмотрел на жену. Но прежде чем он или она успели встать, дверь внезапно распахнулась и на пороге возникла миссис Брант. С взволнованным восклицанием: «Извините!», обращенным к Зиллейби, она бросилась к мистеру Либоди и схватила его за рукав.

— О, сэр! Нельзя терять ни минуты, — говорила она, задыхаясь.

— Дорогая миссис Брант… — начал было он.

— Вам надо идти, сэр, — перебила она его. — Они все пошли в Грейндж!

Они хотят его сжечь! Вам надо их остановить!

Мистер Либоди смотрел на нее в недоумении, а она все еще цеплялась за его рукав.

— Они уже пошли, — кричала она в отчаянии. — Вы должны остановить их, викарий! Должны! Они хотят сжечь Детей! Торопитесь! Пожалуйста, поторопитесь!

Мистер Либоди встал. Он повернулся к Анжеле Зиллейби:

— Извините меня. Думаю, мне следует… — начал он, но его извинения были прерваны миссис Брант, которая продолжала тянуть его к дверям.

— Кто-нибудь известил полицию? — спросил Зиллейби.

— Да… Нет… Не знаю… Полиция все равно не успеет… Ох, викарий, да не копайтесь же вы! — вопила миссис Брант, силой вытягивая его за порог.

Мы — четверо — обменялись взглядами. Анжела быстро пересекла комнату и закрыла дверь.

— Пойду-ка и я помогу ему, — сказал Бернард.

— Что ж, мы тоже можем пригодиться, — согласился Зиллейби, обернувшись, а я сделал движение, чтобы присоединиться к ним.

Анжела с решительным видом загородила дверь.

— Нет! — сказала она твердо. — Если ты хочешь быть полезным — вызови полицию.

— Это можешь сделать ты, дорогая, а мы пойдем…

— Гордой! — заговорила она сурово, будто делая выговор ребенку. — Остановись и подумай. Полковник Уэсткотт, вы можете принести больше вреда, чем пользы. Здесь ведь хорошо известен ваш интерес к Детям.

Мы стояли перед ней, удивленные и обескураженные.

— Чего ты боишься, Анжела? — спросил Зиллейби.

— Не знаю. Откуда мне знать? Разве того, что полковника просто линчуют.

— Но происходящее может иметь большое значение, — протестовал Зиллейби. — Мы знаем, что Дети могут причинить отдельным людям, и мне хотелось бы увидеть, какие действия они предпримут в отношении толпы. Если допустить, что наши представления о них верны, им достаточно только пожелать — и толпа повернется вспять, кинется прочь. Было бы очень интересно понаблюдать, как…

— Чепуха, — сказала спокойно Анжела с твердостью, заставившей Зиллейби дрогнуть. — Ты прекрасно знаешь, что их методы не таковы. Если бы дело обстояло так, как ты говоришь, они просто заставили бы старшего Паули остановить машину, а Дэвида — выпустить заряд из второго ствола в воздух.

Но они этого не сделали. Они никогда не довольствуются предотвращением поступка. Они всегда контратакуют.

Зиллейби поморгал.

— А ты ведь права, Анжела, — сказал он с удивлением. — Мне это никогда не приходило в голову. Их ответ всегда гораздо сильнее, чем того требуют обстоятельства.

— Да. И как бы они там ни обращались с толпой, я не хочу, чтобы среди этой толпы был ты. Да и вы тоже, полковник, — добавила она, повернув лицо к Бернарду. — Вы нам еще пригодитесь, чтобы вытащить нас из того болота, в котором мы оказались по вашей вине. Я очень рада, что вы здесь. Во всяком случае, на месте происшествия будет кто-то, к кому прислушаются наверху.

— Но может быть, я мог бы понаблюдать… хотя бы с расстояния, — предложил я несколько неуверенно.

— Если у вас есть хоть капля ума, то постарайтесь держаться от греха подальше, — резко ответила Анжела и снова повернулась к мужу.

— Гордон, ты теряешь время. Звони в Трайн, узнай, известил ли кто-нибудь полицию, и попроси обязательно вызвать машины «скорой».

— «Скорой помощи»? А не слишком ли это… преждевременно? — запротестовал Зиллейби.

— Ты высказал предположение, что Дети будут действовать, исходя из своей сущности, но, видимо, не додумал до конца. Я додумала, — ответила Анжела, — и говорю: вызови машины «скорой», а не хочешь — я сделаю это сама.

Зиллейби с видом ребенка, выполняющего неприятное задание, поднял телефонную трубку и шепнул мне:

— Мы даже не знаем… я имею в виду, что все это пока только домыслы миссис Брант…

— Насколько я помню, миссис Брант — надежнейший столп общества, — ответил я.

— Верно, — согласился он. — Пожалуй, рискнем.

Закончив разговор, он задумчиво положил трубку и некоторое время внимательно разглядывал аппарат. Потом решился сделать еще одну попытку.

— Анжела, родная, ты не думаешь, что если с безопасного расстояния…

В конце концов, я один из тех, кому Дети доверяют, они мои друзья и…

— Гордон, не пытайся обмануть меня с помощью такой нелепицы. Просто ты не в меру любопытен. И ты великолепно знаешь, что у Детей никаких друзей нет!

Глава 18

ИНТЕРВЬЮ С РЕБЁНКОМ

Начальник полиции графства Уиншир заглянул в Кайл-Мэнор на следующее утро как раз вовремя, чтобы выпить стаканчик мадеры с бисквитом.

— Сожалею, что пришлось потревожить вас, Зиллейби. Жуткое дело, просто жуткое. И ничего не поймешь. В деревне никто толком ничего объяснить не может. Подумал, может, вы сможете рассказать потолковее, чтобы было, так сказать, яснее.

Анжела наклонилась над столом.

— Каковы реальные цифры, сэр Джон? У нас пока нет официальных данных.

— Боюсь, они весьма не утешительны, — он покачал головой. — Одна женщина и трое мужчин убиты. Тринадцать человек в больнице. Трое из них в очень тяжелом состоянии. Несколько мужчин в госпиталь не попали, но выглядят так, будто их следовало бы туда отправить. По всем описаниям настоящий бунт — драка шла без разбора. Но почему? Ни от кого здравого ответа на этот вопрос получить не могу. — Он снова повернулся к Зиллейби.

— Поскольку это вы вызвали полицию и заявили, что у вас тут возможны беспорядки, нам хотелось бы узнать мотивы ваших действий.

— Хорошо, — осторожно начал Зиллейби. — У нас тут ситуация несколько необычная…

Анжела прервала его, вмешавшись в разговор:

— Это была миссис Брант — жена кузнеца, — сказала она и стала живописать уход, викария. — Я уверена, что мистер Либоди сможет рассказать вам больше, чем мы. Видите ли, он там был, а мы нет.

— Точно, он там был, даже умудрился как-то добраться до дому. Только сейчас он лежит в больнице в Трайне, — ответил начальник полиции.

— Ох, бедный мистер Либоди! Он тяжело ранен?

— Боюсь, на этот вопрос не смогу ответить. Врач из больницы сказал, что какое-то время его нельзя беспокоить. Однако продолжим. — Он снова повернулся к Зиллейби. — Вы сказали, что толпа отправилась к Грейнджу с намерением поджечь школу. Каков источник этой информации?

Зиллейби посмотрел на него с удивлением:

— Миссис Брант, разумеется. Моя жена только что сказала вам…

— И это все? Вы что же, сами не пошли и не проверили?

— Э-э-э… нет, — признался Зиллейби.

— Вы хотите сказать, что ничем не подтвержденные слова женщины в полуистерическом состоянии послужили для вас достаточной причиной, чтобы поднять на ноги чуть ли не всю полицию графства и потребовать присылки машин «скорой»?

— На этом настояла я, — вмешалась Анжела голосом, который был весьма далек от теплоты. — И я была совершенно права. Разве «скорая» не понадобилась?

— Но неужели только из-за слов этой женщины…

— Я знаю миссис Брант много лет. Она женщина очень благоразумная.

Тут вмешался Бернард:

— Если бы миссис Зиллейби не отговорила нас отправиться туда, я уверен, что сейчас мы лежали бы в больнице или в помещении еще хуже.

Начальник полиции графства оглядел его.

— Знаете, у меня была очень тяжелая ночь, — сказал он наконец. — Возможно, я чего-то недопонимаю. Вы, мне кажется, хотите сказать, что эта миссис Брант пришла сюда и заявила, будто селяне — простые английские мужчины и женщины — намереваются идти к школьному зданию, набитому ребятишками, к тому же их собственными ребятишками, и…

— Не совсем так, сэр Джон. Мужчины намеревались идти, возможно, и кое-кто из женщин, но, полагаю, большинство женщин было против, — возразила Анжела.

— Ладно, пусть. Значит, эти мужчины — обыкновенные, деревенские честные парни — собирались поджечь школу, полную ребят. И вы в этом не усомнились. Вы тут же приняли это совершенно невероятное известие за истину. Вы не попытались проверить его, не пошли посмотреть своими глазами, что там происходит. Вы только позвонили в полицию — и все это на том основании, что миссис Брант очень благоразумная женщина?

— Да, — ледяным голосом подтвердила Анжела.

— Сэр Джон, — почти так же холодно сказал Зиллейби, — я понимаю, что вы пробыли почти всю ночь на ногах, я с уважением отношусь к занимаемой вами должности, но думаю, что если вы хотите продолжать разговор, то это возможно только в совсем ином тоне.

Начальник полиции покраснел. Он опустил глаза и стал с силой массировать лоб кулаком. Сначала сэр Джон извинился перед Анжелой, потом перед Зиллейби и наконец произнес чуть ли не со слезами в голосе:

— Но я ничего не понимаю. Уже несколько часов как я задаю вопросы, и ровно ничегошеньки не могу выяснить. Нет никаких доказательств того, что эти люди пытались поджечь Грейндж, — они до него даже не дошли.

Они просто передрались между собой, эти мужчины и женщины, но произошло это неподалеку от Грейнджа — уже на его территории. Почему?

Во всяком случае не потому, что женщины пытались остановить мужчин или что часть мужчин хотела остановить своих товарищей. Нет, по-видимому, они все прямо из кабачка отправились в Грейндж, никто никого не пробовал останавливать, за исключением священника, которого они не захотели выслушать, и нескольких женщин, поддержавших священника. Но из-за чего заварилась каша? Видимо, из-за чего-то связанного с детьми из этой школы, но разве дети могут послужить поводом для такого бунта? Во всем этом никакого смысла нет, вот и все. — Он опять покачал головой и задумался. — Я помню, мой предшественник — Баджер — говорил, будто с Мидвичем связано нечто дьявольски странное… Клянусь, он был прав! Но что же это было такое?

— Мне представляется, самое лучшее, что можно сделать, это переадресовать вас к полковнику Уэсткотту, — предложил Зиллейби, указывая на Бернарда. И с некоторой долей ехидства добавил: — Его департамент по причинам, о которых я так и не смог получить представления за все предыдущие девять лет, продолжает питать интерес к Мидвичу, так что полковник, надо думать, знает о нас гораздо больше, чем мы сами.

Сэр Джон перенес внимание на Бернарда.

— А из какого же департамента вы будете, сэр? — вопросил он.

Когда он услышал ответ, у него глаза полезли на лоб. Выглядел он как человек, которому не помешала бы хорошая выпивка.

— Я не ослышался? Военная разведка? — спросил он с недоверием.

— Да, сэр, — ответил Бернард.

Начальник полиции затряс головой:

— Сдаюсь! — он посмотрел на Зиллейби с выражением верблюда, ожидающего появления тех самых последних соломинок; что должны переломить ему спину. — Еще и военная разведка к тому же! — пробурчал он.

Примерно в то самое время, когда начальник полиции прибыл в Кайл-Мэнор, один из Детей — мальчик — неторопливо шел по тропинке, что вела к подъездной дороге из Грейнджа в Мидвич. Двое полицейских, болтавших у ворот, прервали свой разговор. Один из них пошел навстречу мальчугану.

— И куда ж ты навострился, сынок? — спросил он довольно дружелюбно.

Мальчик посмотрел на полицейского без всякого выражения, хотя взгляд его странных золотых глаз выдавал напряжение.

— В деревню, — ответил он.

— Лучше не ходи, — посоветовал полицейский. — Там к вам не слишком-то расположены, особенно после вчерашнего, это уж точно!

Мальчик не только ничего не ответил, но даже шага не замедлил. Он спокойно шел вперед. Полицейский вернулся обратно к воротам. Напарник взглянул на него с удивлением.

— Ничего себе! — сказал он. — Про тебя не скажешь, что ты перегружаешь себя работой, а? Мне-то казалось, будто мы обязаны не позволять им шастать туда-сюда, чтоб чего не случилось.

Первый полицейский с выражением удивления на лице смотрел вслед уходящему по тропинке мальчику. Он недоуменно покачал головой.

— Странно это, — с трудом выговорил он. — Чего-то я не пойму. Если будет еще один, ты займись им, Берт.

Минуты через две появилась одна из девочек. Она тоже шла уверенной, немного ленивой походкой.

— Ладно, — сказал второй полисмен, — сейчас она получит от папочки хороший совет, вот увидишь.

И он направился к девочке.

Сделав примерно шага четыре, он круто повернулся и пошел к воротам.

Оба полицейских стояли рядом, глядя, как девушка проходит мимо и идет к дороге.

— Что за чертовщина! — воскликнул второй полисмен, не веря собственным глазам.

— Непонятно, верно? — сказал первый. — Идешь, чтобы сделать что-то, а вместо этого делаешь нечто противоположное. Знаешь, мне это совсем не по душе! Эй! — крикнул он вслед девочке. — Эй! Мисс!

Девочка даже не обернулась. Полисмен бросился за ней, пробежал несколько ярдов, затем резко затормозил. Девушка исчезла за поворотом.

Страж закона пришел в себя, повернулся и зашагал обратно. Он тяжело дышал и был сильно встревожен.

— Не нравятся мне эти дела, — сказал он чуть слышно. — Тут что-то нечисто, ты уж поверь мне…

Автобус из Оппли на пути в Трайн через Стауч останавливался в Мидвиче как раз напротив лавочки миссис Велт. Десять-двенадцать женщин, дождавшись, пока выйдут приехавшие, двинулись к открытой двери, соблюдая подобие очереди. Мисс Латтерли, возглавлявшая ее, взялась рукой за поручень и попыталась было занести ногу на подножку. Из этого ничего не вышло, обе ноги будто приросли к асфальту.

— Поторопитесь, пожалуйста, — сказал кондуктор.

Мисс Латтерли сделала еще попытку, опять не увенчавшуюся успехом.

Потом беспомощно посмотрела на кондуктора.

— Тогда встаньте в сторонку и дайте войти другим, мэм. Через минутку я вам помогу, — посоветовал он ей.

Недоумевая, мисс Латтерли послушалась совета. Миссис Дорри шагнула вперед, чтобы занять ее место и схватилась за поручень. И тоже не смогла продвинуться дальше. Кондуктор протянул ей руку, чтобы помочь, но ее нога категорически отказалась подняться до уровня ступеньки. Миссис Дорри отошла к мисс Латтерли, и обе стали свидетельницами третьей попытки войти в автобус, столь же безуспешной.

— Это еще что? Думаете небось, что это забавно? — спросил кондуктор.

Потом, увидев выражение лиц трех женщин, добавил: — Извините меня, дамы, не хотел вас обидеть. Да что это с вами?

Именно мисс Латтерли, отвлекшись от зрелища бесплодной четвертой попытки, первой заметила одного из Детей. Тот лениво уселся на тумбу, напротив «Косы и камня», лицо его было обращено в сторону женщин, одна нога беспечно покачивалась в воздухе. Мисс Латтерли отделилась от группы женщин и подошла к нему Идя, она внимательно вглядывалась в лицо мальчика.

— Ты ведь не Джозеф, правда?

Мальчик отрицательно покачал головой.

— Мне нужно в Трайн, повидать маму Джозефа — мисс Форшем. Она ранена прошлой ночью. Сейчас лежит в больнице.

Мальчик не отрывал глаз от ее лица. Сделал легкое отрицательное движение головой. На глазах мисс Латтерли выступили слезы.

— Неужели вам мало того горя, которое вы причинили? Вы же просто какие-то чудовища! Ведь все, чего мы хотим, — эго поехать и навестить наших друзей, раненных по вашей вине.

Мальчик ничего не ответил. Мисс Латтерли сделала еще один быстрый шаг в его сторону, потом с трудом сдержала себя.

— Неужели ты не понимаешь? Неужели у тебя нет самых элементарных человеческих чувств? — спросила она дрожащим голосом.

Позади кондуктор то ли удивленно, то ли шутливо сказал:

— Поехали, что ли, дамы? Решайтесь же, наконец! Наша старушка не кусается, знаете ли. А ждать тут целый день нам расчета нет.

Кучка женщин стояла в нерешительности, у некоторых был явно испуганный вид. Миссис Дорри сделала еще одну попытку войти в автобус, но опять без толку. Две женщины повернулись к мальчику и со злобой посмотрели на него. Он ответил им ничего не выражающим взглядом и ни одним движением не выдал своих истинных чувств.

Мисс Латтерли нерешительно повернулась и пошла прочь. Кондуктор рассердился.

— Что ж, если никто не хочет садиться, мы отправляемся. Расписание, знаете ли, штука серьезная.

Никто из сбившихся в кучу женщин даже не шевельнулся. Кондуктор дал резкий звонок, автобус тронулся. Кондуктор проводил взглядом исчезающих вдали женщин и недоуменно покачал головой. Пробираясь вперед, чтобы обменяться впечатлениями с шофером, он пробормотал местную поговорку:

В Оппли — молодцы, в Стауче — хитрецы, в Мидвиче — глупцы.

Полли Растон, драгоценная правая рука своего дяди по делам прихода, с тех самых пор, как она преодолела, хотя и не до конца ликвидировала, разрыв между двумя семьями, везла на автомобиле миссис Либоди в Трайн навестить викария. Его ранения, полученные во время сражения, как сообщил по телефону врач, были болезненны, но не опасны — всего лишь перелом лучевой кости левой руки, трещина в правой ключице и многочисленные кровоподтеки. Викарий нуждался в покое и отдыхе. Он был бы рад, если бы его посетили, так как хотел дать указания в связи с отсрочкой возвращения Домой.

Отъехав ярдов на двести от Мидвича, Полли резко затормозила и начала разворачивать машину обратно.

— Ты что, забыла что-нибудь дома? — спросила миссис Либоди в полном изумлении.

— Ничего я не забыла, просто ехать не могу, вот и все, — ответила Полли.

— Не можешь? — повторила миссис Либоди.

— Не могу, — подтвердила Полли.

— Ну уж, знаешь! — сказала миссис Либоди. — Я полагала бы, что в такое время ты можешь…

— Тетя Дора, я сказала «не могу», а не «не хочу».

— Просто не понимаю, что ты там болтаешь!

— Ладно, — ответила Полли. Она проехала несколько ярдов и снова стала разворачивать машину к Трайну. — Теперь поменяемся местами. Сами поведете машину, — сказала она тетке.

Неохотно миссис Либоди заняла водительское место. Она не любила водить машину, но тут пришлось подчиниться. Они поехали, но точно на том же месте, где Полли нажала на тормоз в первый раз, на него теперь нажала и миссис Либоди. Позади раздался сигнал и пикап с рекламой торговца из Трайна на борту, чуть не задев их машину, проехал мимо. Они смотрели, как он исчезал за поворотом. Миссис Либоди попробовала дотянуться ногой до акселератора, но нога никак не могла нащупать педаль — каждый раз ступня не дотягивалась до нее. Она еще раз попробовала добиться своего — нога, как и раньше, не ступала на педаль.

Полли огляделась и увидела девочку, почти незаметную среди кустов изгороди, внимательно наблюдавшую за обеими женщинами. Полли долго вглядывалась в нее, пытаясь отгадать, кто это.

— Джуди, — позвала Полли, с внезапным предчувствием чего-то дурного, — это твои шалости?

Кивок девочки был еле заметен.

— Перестань сейчас же, — рассердилась Полли. — Нам нужно в Трайн, навестить дядю Губерта. Он ранен. Лежит в больнице.

— Проезда нет, — ответила Джуди, хотя в голосе ее и прозвучала нотка сожаления.

— Но, Джуди! Ему же надо согласовать со мной множество дел на то время, пока он будет находиться в больнице.

Вместо ответа девочка просто покачала головой. Полли почувствовала прилив гнева. Она было набрала в грудь побольше воздуха, но тут, занервничав, вмешалась миссис Либоди.

— Не надо сердить ее, Полли. Неужели вчерашний день не послужил тебе уроком?!

Ее совет даром не пропал. Полли больше не сказала ни слова. Она сидела, глядя на девочку, наполовину укрытую кустами, едва сдерживая слезы бессильной ярости.

Миссис Либоди удалось перевести машину на задний ход. Она нерешительно вытянула ногу и обнаружила, что легко дотягивается до акселератора. Несколько ярдов они проехали задним ходом, потом опять поменялись местами. Полли в полном молчании довезла их до дома викария.

А в Кайл-Мэноре мы все еще не могли найти общего языка с начальником полиции графства.

— Но, — протестовал он, поглядывая из-под нависших бровей, — имеющаяся у нас информация подтверждает ваше заявление, что селяне шли в Грейндж, чтобы его сжечь.

— Именно за этим они и шли, — согласился Зиллейби.

— Но вы также говорили, а полковник Уэсткотт подтвердил, что настоящими виновниками были дети из Грейнджа, что именно они спровоцировали нападение?

— Совершенно верно, — подтвердил Бернард, — но я боюсь, что с этим уже ничего не поделать.

— Вы имеете в виду — нет доказательств? Искать доказательства — это уж наше дело.

— Я имею в виду не отсутствие доказательств, я говорю о неподсудности Детей.

— Послушайте, — произнес начальник полиции с отлично натренированным терпением. — Четыре человека убиты, повторяю — убиты, тринадцать в больнице. Многие сильно избиты. Это не такие события, по поводу которых можно сказать: «Ах, как жаль!» и оставить все, как было. Нам придется вытащить это дело на суд публики, придется решать, кто несет ответственность, и предъявлять обвинения. Поймите вы это.

— Это весьма необычные Дети, — начал было Бернард.

— Слыхал! Слыхал! В этих краях, знаете ли, таких внебрачных полным полно. Старина Баджер что-то такое мне говорил, когда я вступал в должность… Ну, и у многих не все шарики-винтики на месте — отсюда и специальная школа, и все такое прочее…

Бернард подавил вздох.

— Сэр Джон, все это вовсе не потому, что они умственно отсталые.

Специальная школа открыта только потому, что они иные. Морально они ответственны за вчерашнее происшествие, но это совсем не то, что можно подвести под ответственность перед законом. Здесь отсутствует почва для предъявления обвинений.

— Малолетним можно предъявлять обвинения, а также тем, кто несет за них ответственность. Уж не собираетесь ли вы мне доказать, что шайка девятилетних ребятишек может как-то, хотя, будь я проклят, если понимаю как, спровоцировать бунт, в котором убивают взрослых, а потом улизнуть от ответственности и наказания? Фантастика!

— Но я уже несколько раз говорил, что эти Дети — иные. Их календарный возраст не имеет значения, за исключением того, что они все же остаются детьми, что означает, что они могут быть в своих действиях куда более жестокими, чем в своих намерениях. Закон не может на них распространяться, а мой департамент настоятельно требует, чтобы все дело держалось в строжайшем секрете.

— Чудовищно! — возопил начальник полиции. — Об этих закрытых школах мне уже приходилось слышать! Детей нельзя… как это называется… подавлять, что ли? Самовыражение, совместное обучение и тому подобная ересь! Чушь проклятая! Но в случае, если какой-нибудь департамент воображает, будто только по той причине, что школа такого типа случайно находится в ведении государства, ее ученики оказываются в особом положении по отношению к закону и могут считаться ему не подведомственными, то этому департаменту скоро придется пересмотреть кой-какие свои понятия!

Зиллейби и Бернард обменялись безнадежными взглядами. Тем не менее, Бернард решил повторить попытку.

— Эти Дети, сэр Джон, обладают огромной силой воли — небывалой силой, настолько могучей, если она напряжена, что она может быть навязана другим людям. До сих пор закону не приходилось встречаться с подобной формой принуждения, а следовательно, не обладая таким знанием, он его не признает. Поэтому, раз с точки зрения закона подобная форма принуждения не существует, Дети не могут быть обвинены в применении имеющейся у них силы.

Значит, в глазах закона преступление, приписываемое общественным мнением проявлению этой силы, или вообще не имеет места, или должно быть приписано либо другим лицам, либо другим средствам. И согласно букве закона никакой связи между Детьми и имевшим место преступлением быть не может.

— За исключением того, что они эти преступления все же совершили, вы же сами признали это, — ответил сэр Джон.

— С точки зрения закона, они ничего подобного не совершали. И больше того, если бы вам удалось найти формулировку, чтобы предъявить им обвинение, дальше у вас ничего бы не вышло. Они обратили бы свою силу против ваших офицеров. Вы не сможете их даже арестовать, а уж тем более удержать под арестом.

— Давайте оставим подобные тонкости всяким там адвокатишкам, это их хлеб. Все, что нам нужно, это добыть улики, на базе которых можно будет выписать ордер на арест, — заверил его начальник полиции.

Зиллейби с совершенно невинным видом возвел глаза к потолку и стал задумчиво изучать нечто, видимо, находящееся в самом углу комнаты. Бернард имел тот отстраненный вид, какой бывает у человека, пытающегося медленно считать до десяти. Я закашлялся.

— Этот директор Грейнджа — как это там… Торранс? — продолжал начальник полиции. — В общем, тамошний директор, он должен нести персональную ответственность за своих учеников, уж если больше никого нет!

Видал я этого парня прошлой ночью… Скользкий тип… Они все там скользкие, это уж точно. — Мы все старались не смотреть на начальника. — Нам он решительно ничем не помог.

— Доктор Торранс — очень известный психиатр, директорство в Грейндже — лишь временное его занятие, — объяснил Бернард. — Полагаю, что у него были обоснованные сомнения в том, какого курса следует придерживаться, пока он не получит соответствующих указаний.

— Психиатр? — с подозрением переспросил сэр Джон. — А мне показалось, вы сказали, что эта школа не для умственно отсталых.

— Так оно и есть, — повторил терпеливо Бернард.

— Не могу взять в толк, чего он там сомневался? Какие могут быть сомнения, если речь идет о правде? Когда идет полицейское расследование, всегда следует говорить правду. Если вы поступите иначе, у вас будут неприятности, во всяком случае, их следует ожидать.

— Все это не так просто, как кажется, — отозвался Бернард. — Он мог считать, что не в праве раскрывать некоторые аспекты своей работы. Я полагаю, что, если вы разрешите мне сопровождать вас на встречу с ним, он будет больше расположен к беседе и сумеет гораздо лучше разъяснить ситуацию, чем это сделаю я.

Закончив свою речь, Бернард встал, правый глаз у него дергался.

Начальник полиции распрощался с нами сухо. Мы остались вдвоем.

Зиллейби рухнул в кресло и тяжело вздохнул. С отсутствующим выражением лица он потянулся за портсигаром.

— Я не имею чести быть знакомым с доктором Торрансом, — сказал я, — но, тем не менее, глубоко ему сочувствую.

— В этом нет нужды, — отозвался Зиллейби. — Уклончивость полковника Уэсткотта раздражает, но она, как бы сказать, пассивна, что ли. Что же до Торранса, то его стремление уйти от ответа всегда носит агрессивный характер. Если сейчас ему придется прояснять ситуацию для сэра Джона, то это будет вполне справедливым возмездием.

Но что занимает меня в данную минуту, так это поведение вашего друга — полковника Уэсткотта. Вроде бы барьер секретности теперь куда ниже, чем был. Если полковник зашел так далеко, что попробовал сделать ситуацию ясной даже для сэра Джона, думаю, он смог бы и нам открыть побольше.

Интересно, почему он этого не делает? Ведь возникли те самые обстоятельства, которые он так долго старался предотвратить. Мидвичский кот оказался слишком большим для своего мешка. Почему же полковник не проявляет никаких признаков волнения? — Зиллейби снова погрузился в раздумье, тихонько постукивая тонкими пальцами по подлокотнику кресла.

Тут в комнату вошла Анжела. Видно, Зиллейби ощутил ее присутствие даже в той дали, куда увлекли его мысли, так как ему потребовалось лишь небольшое усилие, чтобы вернуться в реальное время и пространство и увидеть выражение лица своей жены.

— В чем дело, родная? — спросил он и добавил, вспомнив: — Я полагал, что ты уехала в Трайн, в госпиталь, отвезти гостинцы нашим больным.

— Отправилась, — ответила она. — И тут же вернулась. По-видимому, нам запрещено покидать деревню.

Зиллейби резко выпрямился в кресле.

— Абсурд! Не может же этот старый дурень арестовать все население!

Как мировой судья… — начал он возмущенно.

— Это не сэр Джон. Это Дети. Они пикетируют все дороги и никому не разрешают уехать.

— Вот как! — воскликнул Зиллейби. — Это в высшей степени интересно.

Любопытно было бы узнать…

— Черта с два любопытно! — ответила ему жена. — Это в высшей степени неприятно и в той же степени нагло. Кроме того, это страшно, — добавила она, — потому что совершенно непонятно, что за всем этим кроется.

Зиллейби спросил, каким путем Дети добиваются своего, и она объяснила, закончив так:

— Это касается только нас — я имею в виду жителей деревни.

Посторонним разрешается уезжать и приезжать, когда им заблагорассудится.

— Но к насилию они не прибегают? — спросил он с беспокойством.

— Нет. Просто приходится останавливаться. Кое-кто пробовал было обращаться к полиции, но, конечно, расследования не дали результатов. Дети их не останавливают, не беспокоят, так что полицейские просто не понимают, из-за чего весь сыр-бор разгорелся. Вообще-то результат есть: тот, кто лишь краем уха слышал, будто все мидвичцы — недоумки, теперь в этом полностью убежден.

— Наверняка у них есть причина — у Детей, я имею в виду, — сказал Зиллейби.

Анжела взглянула на него с неприязнью.

— Вполне возможно, и, вероятно, это может представлять большой научный интерес, что в настоящую минуту меня занимает вовсе не это. Я хочу знать, каким образом блокада может быть прекращена.

— Дорогая, — стараясь успокоить ее, сказал Зиллейби, — твои чувства вполне понятны, но мы уже давно знаем, что, если Детям вздумается вмешаться в нашу жизнь, мы ничем им помешать не сможем. В данном случае, по причинам, о которых я не имею представления, они решили вмешаться.

— Но, Гордон, ведь речь идет об этих несчастных, что лежат в Трайне и которых хотят навестить родственники.

— Дорогая, я не вижу ничего, что бы ты могла сделать, разве что поискать кого-нибудь из Детей и попытаться, исходя из гуманных позиций, объяснить ему свою точку зрения. Он, возможно, рассмотрит твою просьбу, но результат будет зависеть от причин, толкнувших их на такую меру, не так ли?

Анжела смотрела на своего мужа без всякого удовольствия. Она уже готова была что-то ответить, но передумала и вышла из комнаты с весьма мрачным видом. Когда дверь закрылась, Зиллейби покачал головой.

— Высокомерие мужчины всегда имеет оттенок фанфаронства, женское же — куда тоньше. Мы — мужчины — порой, вспоминая о некогда могучих динозаврах, задумываемся над тем, когда, где и как закончится наше собственное бытие.

Но не такова женщина. Бессмертие — вот фундамент ее веры. Войны и катастрофы могут приходить и уходить, народы — возвышаться и гибнуть, империи — рушиться в муках и потоках крови, но все это затрагивает лишь поверхность бытия. Только она — Женщина — вечна и значима, и она пребудет во веки веков. В динозавров она просто не верит. Она не верит даже в то, что мир мог существовать и до ее появления на Земле. Мужчины способны строить и разрушать, развлекаясь со своими игрушками. Да и кто они такие — просто резвунчики, шныряющие под ногами, приставалы, эфемерные домашние приспособления, тогда как Женщина в своей неразрывной мистической связи с самим Великим древом жизни знает, что нет ей замены. Так хочется иногда знать, была ли самка динозавра в те давние времена одарена такой же незыблемой уверенностью?

Он замолчал, но было видно, что это только преамбула.

— А какое отношение сказанное имеет к настоящему? — подыграл я.

— Такое, что если мужчина считает мысль о своем вероятном видовом вытеснении, скажем, отвратительной, то женщина полагает ее просто неосуществимой. А поскольку в этом случае о ней и думать не стоит, то соответствующая гипотеза есть не что иное как полное неприличие.

Видно, мне еще раз предстояло подыграть ему:

— Если вы пытаетесь доказать, что вам видно нечто, остающееся невидимым для миссис Зиллейби, я…

— Но, дорогой друг, если не ослепляться чувством незаменимости, то придется признать, что мы, подобно другим властителям мироздания, нам предшествовавшим, в один прекрасный миг будем кем-то заменены. Существуют два пути, которыми это может осуществиться: либо благодаря нам самим, т. е. путем самоистребления, либо вторжением каких-то новых видов, для борьбы с которыми мы недостаточно хорошо экипированы. Так вот, сейчас мы оказались лицом к лицу с умом и волей, превосходящими наши. И что мы можем им противопоставить?

— Это, — ответил я, — звучит пораженчески. Если, как я предполагаю, все сказанное выше говорилось всерьез, то не слишком ли грандиозные выводы вы делаете из столь скромных предпосылок?

— Очень похоже на то, что говорила моя жена, когда эти «предпосылки» были куда меньше и моложе, — отозвался Зиллейби. — Она даже зашла так далеко, что с презрением отвергла мысль, будто такие удивительные события вообще могут происходить здесь — в самой прозаичной английской деревушке.

Тщетно пытался я убедить ее, что события не стали бы менее удивительными, случись они в другом месте. Она же чувствовала, что подобное явление было бы менее поразительным, произойди оно в неких экзотических далях, например, в деревушке острова Бали или в мексиканском пуэбло. Она считала, что такая история может случиться только с другими людьми. К сожалению, происшествие имело место именно здесь и развивалось оно согласно законам весьма огорчительной логики.

— Меня беспокоит не то, где оно произошло, — настаивал я. — Меня тревожат ваши предположения. И больше всего то, что вы считаете непреложным фактом, будто Дети могут творить все, что захотят, и нет способа их остановить.

— Было бы глупо стоять на такой дидактической позиции. Остановить их можно, но сделать это довольно трудно. Физически мы куда слабее многих животных, но одержали над ними верх потому, что обладали разумом, более высоким, чем они. Единственное, что может нас победить, — это еще более мощный разум. Нам это никогда не казалось серьезной угрозой: с одной стороны, вероятность появления такого разума представлялась ничтожно малой, а с другой — еще более невероятной была мысль, что мы позволим ему развиться до такой степени, что он станет угрожать нашему существованию.

И тем не менее, вот он, еще один маленький трюк из шкатулки Пандоры, этого бездонного эволюционного процесса. — Коллективный Разум — две мозаики, одна из тридцати, другая из двадцати восьми кусочков. Что можем мы, с нашим индивидуализированным мозгом, мы, сносящиеся друг с другом при помощи самых примитивных средств, противопоставить тридцати умам, работающим как единый Разум?

Я запротестовал, что, даже если это так, Дети вряд ли сумели бы аккумулировать столько знаний за какие-то жалкие девять лет, чтобы противостоять огромной сумме человеческого знания, но Зиллейби отрицательно покачал головой.

— У правительства были свои замыслы, благодаря чему Детей обеспечили лучшими преподавателями, так что сумма их знаний должна быть весьма значительной; да я это просто знаю по своему опыту, ибо, как вы вероятно слышали, иногда читаю им лекции. Накопление знаний важно, хотя и не является само по себе главной причиной грозящей нам опасности. Помните, Фрэнсис Бэкон писал: «Nam et ipsa scientia potestas est»?[23] Следует пожалеть, что столь знаменитый ученый нес иногда сущую чепуху. Энциклопедия набита знаниями, но не умеет ими пользоваться; каждый из нас знает людей, обладающих прекрасной памятью на факты, но не умеющих хоть как-то применить эти факты на практике; компьютер может выдавать знания кипами и во многих экземплярах, но все эти знания никак не будут использованы, пока к ним не прикоснется понимание. Знание — всего лишь вид топлива, а нужен еще мотор понимания, чтобы превратить его в силу.

А больше всего меня тревожит мысль о мощи, производимой пониманием, работающим на небольших количествах топлива-знания с КПД, в тридцать раз превышающим КПД нашего мозга. Какова может быть производительность мозга у выросших Детей, я даже вообразить не могу.

Я нахмурился. Как обычно я несколько недоверчиво относился к выкладкам Зиллейби.

— Значит, вы совершенно уверены, что мы не можем помешать кучке из пятидесяти восьми Детей предпринять действия, какие они сочтут нужными? — настаивал я.

— Именно так. — Он сопроводил сказанное утвердительным кивком. — А как вы предложите нам поступить? Вам же известно, что случилось с толпой мидвичцев прошлой ночью: они намеревались атаковать Детей, а вместо этого их заставили сражаться друг с другом. Пошлете полицию — они сделают то же самое. Пошлете против них войска — и их принудят стрелять друг в друга.

— Возможно, — сдался я. — Но могут найтись и другие пути, чтобы сладить с ними. Из сказанного вами следует, что никто не знает Детей достаточно хорошо. Они, видимо, полностью и очень рано разорвали эмоциональные связи со своими приемными матерями, если, разумеется, у них когда-нибудь были те эмоции, которые мы хотели в них видеть. Большинство из них избрали прогрессирующую сегрегацию, как только она им была предложена. В результате Мидвич знает о Детях ничтожно мало. Лишь короткое время здешний народ воспринимал их как личности. Детей было невозможно различать между собой, отсюда появилась привычка рассматривать их как нечто единое, а отсюда и представление о них, как о не вполне реальных фигурах двух измерений.

Зиллейби отнесся к такой точке зрения с интересом.

— Вы совершенно правы, дорогой друг! Ощущается нехватка нормальных контактов, нехватка симпатии. Однако это отнюдь не результат ошибок, совершенных нами. Я, как мог, старался сблизиться с ними и все же остался для них чутким. Несмотря на все мои попытки, я все еще вижу их, как вы точно выразились, фигурами о двух измерениях. И я тверда убежден, что у людей из Грейнджа успехи ничуть не больше моих.

— Тогда остается вопрос, — сказал я, — как нам получить больше информации о Детях.

Мы обдумывали этот вопрос некоторое время, пока наконец Зиллейби не вернулся из глубины своих дум обратно на Землю и не произнес:

— Не приходилось ли вам, друг мой, задумываться о том, каков сейчас ваш собственный статус в Мидвиче? Если бы вы решили попробовать покинуть Мидвич сегодня, то мы смогли бы выяснить, рассматривают ли Дети вас как мидвичца или нет?

Это мне в голову не приходило, я нашел его предложение интересным и тут же захотел выяснить.

Бернард, как оказалось, уехал на машине начальника полиции, поэтому я решил воспользоваться его автомобилем для своего эксперимента.

Ответ я получил сразу же, как только выехал на дорогу, ведущую в Оппли. Очень странное ощущение. Руки и ноги объединились в усилии остановить машину без всякого участия моей воли. Одна из девочек сидела на обочине, покусывая стебелек и глядя на меня без всякого интереса. Я попытался завести мотор еще раз. Рука отказалась повиноваться. Заставить ногу опустить тормозную педаль я тоже не смог. Я взглянул на девочку и сказал ей, что живу не в Мидвиче и хочу уехать домой. Она просто качнула головой. Я снова попытался привести мотор в действие и обнаружил, что могу ехать только задним ходом.

— Хм, — сказал Зиллейби, когда я вернулся, — итак, вы почетный гражданин Мидвича, верно? В общем-то, я так и предполагал. Напомните мне сказать Анжеле, чтобы она предупредила кухарку, ладно?

В то время, когда мы в Кайл-Мэноре беседовали с Зиллейби, в Грейндже шло другое совещание, хотя и сходное по теме, но совсем иное по форме.

Доктор Торранс, чувствуя себя свободнее в присутствии полковника Уэсткотта, счел возможным отвечать на вопросы начальника полиции гораздо более подробно, нежели в прошлый раз. Однако разговор вскоре зашел в тупик, так как взаимопонимание между сторонами никак не возникало, а напряженность заметно росла, что заставило доктора Торранса сказать с явным разочарованием:

— Боюсь, мне не удалось разъяснить вам как следует данную ситуацию, сэр Джон.

Начальник полиции даже засопел от раздражения.

— Каждый считает своим долгам говорить мне это, и я не собираюсь заниматься опровержением. Явно тут никто ничего разъяснять и не желает. Не приводя ни малейших доказательств, которые я мог бы принять, все упорно стараются внушить мне мысль, что эти распроклятые детишки в какой-то степени виноваты в событиях прошлой ночи. Это делаете даже вы, хотя, как мне дали понять, именно вы отвечаете за детей. Согласен, я не понимаю ситуации, где каким-то молокососам позволили до такой степени отбиться от рук, что они нарушили спокойствие всей округи, доведя людей до бунта. Не вижу, почему от меня можно ждать понимания всего этого. Как начальник полиции графства я хочу допросить одного из главарей этой шайки и выяснить, что он может мне рассказать о случившемся безобразии.

— Но, сэр Джон, я уже объяснял вам, что здесь нет никаких главарей…

— Знаю, знаю. Вас я уже наслушался. Дескать, тут все равны и тому подобное… Все это может и хорошо в теории, но вам известно не хуже меня, что в каждой группе есть парни, которые чем-то выделяются. Вот они-то как раз и есть те, кого следует хватать в первую очередь. Управьтесь с ними — и вы управитесь с остальными! — он замолчал, ожидая ответа.

Доктор Торранс безнадежно посмотрел на полковника Уэсткотта. Бернард пожал плечами и чуть заметно кивнул. Несчастное лицо доктора Торранса стало еще несчастнее. Он заговорил с явным принуждением:

— Хорошо, сэр Джон, поскольку вы как бы отдаете мне приказ, у меня не остается выбора, но я должен попросить вас тщательно выбирать выражения.

Дети у нас очень… э-э-э… чувствительные.

Выбор последнего слова был не слишком удачен. В лексике доктора оно имело вполне техническое значение, и не более того; в понимании же начальника полиции это было слово из разряда тех, которым пользуются психованные мамаши, говоря о своих испорченных до мозга костей детках, и, следовательно, оно никак не могло способствовать укреплению симпатии начальника к Детям. Он издал возглас возмущения, а доктор Торранс встал и вышел из кабинета. Бернард открыл было рот, чтобы поддержать предупреждение доктора, но затем решил, что этим может лишь усилить раздражение начальника полиции и скорее повлечет за собой новые беды, чем принесет пользу. «Проклятый здравый смысл, — думал про себя Бернард, — бесценный дар, если его высадить на нужную почву, но в других условиях он может превратиться в заразу вроде полевого вьюнка». Они сидели в полном молчании, пока, наконец, не вернулся доктор Торранс в сопровождении мальчика.

— Это Эрик, — сказал он, представляя мальчугана. Потом добавил: — Сэр Джон Тенби хочет задать тебе несколько вопросов. Видишь ли, в круг его обязанностей как начальника полиции графства входит составление доклада о происшествиях вчерашней ночи.

Мальчик кивнул и перевел взор на сэра Джона. Доктор Торранс занял свое место за письменным столом, наблюдая за обоими настороженно и с беспокойством.

Взгляд мальчика был тверд, внимателен и не выдавал его истинных чувств. Сэр Джон ответил ему не менее твердым взглядом. «Мальчик выглядит крепким, — думал он. — Немного, может быть, худощав, но не тощий, а вернее было бы сказать, тонкокостный — вот оно, правильное слово. Черты лица мало что говорят, лицо красивое, но без той внутренней слабости, которая нередко сопровождает красоту у мужчин. С другой стороны, и силы воли в лице не видно. Рот, пожалуй, несколько маловат, хотя и на бутончик не похож. В общем, такое лицо не содержит богатого материала для выводов о характере. Глаза, однако, еще более удивительны, чем говорили». Ему сообщили о странной золотистой окраске радужной, но никто не преуспел в описании их поразительного блеска и свойственного им удивительного эффекта — какого-то свечения изнутри. На мгновение эти глаза вообще выбили его из колеи, но он тут же взял себя в руки, напомнив себе, что фактически придется иметь дело с недочеловеком: мальчику девять лет, а выглядит он на шестнадцать, да к тому же вскормлен на всяких дурацких — теориях самовыражения, неподавления и прочего в том же духе. Он решил обращаться с мальчиком так, будто ему действительно шестнадцать, избрав тон беседы умудренного мужчины с еще неопытным юнцом, который практиками этого дела почему-то считается показателем «мужского» разговора.

— Серьезное происшествие случилось тут прошлой ночью, — начал сэр Джон. — Наша задача — выяснить детали случившегося и узнать, что же произошло в действительности, кто виноват в этом и тому подобное. Люди говорили мне, что виноват в этом ты и другие ребята. Что ты можешь сказать по этому поводу?

— Нет, — ответил не задумываясь мальчик.

Начальник полиции кивнул — в любом случае, вряд ли можно ожидать немедленного признания.

— А что в действительности произошло?

— Жители деревни пришли сюда, чтобы сжечь Грейндж дотла, — ответил мальчик.

— Ты в этом уверен?

— Они сами говорили об этом, и вряд ли другая причина могла привести их сюда в столь позднее время, — парировал мальчик.

— Ладно, не будем пока вникать во все эти «почему» да «по какой причине». Давай начнем вот с чего: ты говоришь, что часть из них пришла с намерением сжечь школу. Тогда можно предположить, что другая часть явилась, чтобы остановить это дело, а в результате между ними началась драка?

— Да, — согласился мальчик, но уже менее решительно.

— Тогда, надо думать, ты и твои друзья ничего общего с дракой не имели? Просто оказались зрителями?

— Нет, — ответил мальчуган, — нам пришлось защищаться. Это было необходимо, иначе они сожгли бы здание.

— Ты хочешь сказать, что вы начали кричать, чтобы одни остановили других или что-то в этом духе?

— Нет, — терпеливо сказал мальчик. — Мы заставили их драться между собой. Мы могли бы просто прогнать их прочь, но, если бы мы так поступили, они позже вернулись бы опять. Теперь этого уже не случится, они поняли, что лучше нас оставить в покое.

Начальник помолчал, он явно был в замешательстве.

— Ты сказал, «заставили» их драться между собой. Как вы это сделали?

— Это очень трудно объяснить. Думаю, вы не поймете, — сказал мальчик, как бы вынося окончательное решение.

Сэр Джон покраснел.

— И все же мне хотелось бы узнать, — произнес он, сохраняя имидж великодушного человека, прощающего незаслуженно нанесенный ему моральный ущерб.

— Это бессмысленно, — сказал ему мальчик. Он говорил спокойно, без презрения, он просто сообщал непреложный факт.

Лицо начальника стало багровым. Доктор Торранс поспешил вмешаться:

— Это в высшей степени малопонятное явление, сэр Джон, причем такое, в котором мы все тут пытаемся разобраться уже много лет, но с очень скромным результатом. Может быть, ближе всего к истине будет сказать, что Дети «пожелали», чтобы люди в толпе набросились друг на друга.

Сэр Джон поглядел на доктора Торранса, потом на мальчика. Что-то пробормотал, но постарался взять себя в руки. Тяжело дыша, он обратился к мальчугану, но теперь в его голосе явственно слышался гнев.

— Как бы это ни было сделано — этим мы займемся позже, — ты признаешь, что вы несете ответственность за то, что произошло?

— Мы ответственны лишь за то, что защищались, — ответил мальчик.

— Ценой четырех жизней и тринадцати покалеченных в то время, как вы могли, как ты говорил, просто отогнать их.

— Они хотели убить нас, — холодно ответил ребенок.

Начальник полиции долго глядел на него.

— Я не понимаю, как именно вы сделали это, но пока принимаю на веру ваше собственное признание. А так же твои слова, что в этом не было необходимости.

— Но тогда они снова явились бы сюда. И в этом случае все равно пришлось бы прибегнуть к тому же средству, — сказал мальчик.

— Это только твое предположение. Все твое отношение к этому делу просто чудовищно! Неужели ты не чувствуешь жалость к этим несчастным людям?

— Нет, — ответил мальчик. — А с какой стати? Вчера один из них пытался застрелить одного из нас. Нам приходится защищаться.

— Но не с помощью вендетты же! Для вашей защиты существует закон, и для каждого…

— Закон не защитил Уилфреда от выстрела. Он не защитил бы и нас прошлой ночью. Закон, наказывает преступника после того, как тот совершил преступление. Нам это не подходит — мы хотим остаться в живых.

— И тем не менее, вы решаетесь — ты сам сказал это — брать на себя смелость распоряжаться чужими жизнями?

— Стоит ли нам все время возвращаться к одному и тому же? — спросил ребенок. — Я ответил на ваши вопросы, поскольку считал, что будет лучше, если вы правильно оцените ситуацию. Раз вам не удалось уяснить ее суть, я попробую выразиться яснее. Ситуация такова: если со стороны кого бы то ни было будет сделана попытка вмешаться в нашу жизнь или нанести нам ущерб, мы станем защищаться. Мы показали, на что способны, и надеемся, что это послужит предупреждением для других и предотвратит дальнейшие неприятности.

Сэр Джон безмолвно смотрел на мальчика, костяшки его сжатых в кулак пальцев побелели, а лицо пошло пятнами. Он приподнялся со стула, будто хотел броситься на мальчишку, потом, раздумав, рухнул в свое кресло.

Прошло несколько секунд, пока он почувствовал себя снова в состоянии разговаривать. Наконец задыхающимся голосом он обратился к мальчику, который на протяжении всех этих секунд критически рассматривал его с каким-то холодным любопытством.

— Ах ты, дрянь этакая! Ах ты, мерзкий паршивец! Да как ты смеешь со мной так разговаривать! Ты что, не понимаешь, что я представляю тут полицию страны! Если нет, так самое времечко понять, и, клянусь Богом, я тебе это разъясню! Ты как разговариваешь со взрослыми, ты, мелочь пузатая?! Ишь ты, он видите ли не желает, чтобы им наносили ущерб! Они, видите ли, будут защищать себя! Вот оно как! Да ты подумал, где находишься? Тебе, парень, еще предстоит научиться…

Внезапно он умолк и безмолвно уставился на мальчика.

Доктор Торранс приподнялся, наклонился над столом к мальчику и протестующе произнес «Эрик…», но не сделал ни единого движения, чтобы вмешаться.

Бернард Уэсткотт даже не шелохнулся на своем стуле и лишь впитывал в себя происходящее.

Губы начальника полиции затряслись, нижняя челюсть отвисла, глаза, вылезшие из орбит, выкатились еще больше. Волосы на голове слегка зашевелились. На лбу и висках выступил пот, струйки его текли по лицу.

Неразборчивые икающие звуки вырывались из широко открытого рта. По щекам текли потоки слез. Он дрожал крупной дрожью, хотя не мог сделать ни малейшего движения. Потом, когда истекли долгие-долгие секунды, он смог шевельнуться. Поднял трясущиеся руки и неуклюже прижал их к лицу. Из-под ладоней неслись странные тонкие крики. Потом он соскользнул с кресла на колени и рухнул на пол. Там, все еще продолжая дрожать, он распростерся, стараясь вжаться в пол, издавая при этом пронзительные вопли и царапая скрюченными пальцами ковер, в который, казалось, хотел зарыться. Потом его вырвало.

Мальчик отвел взгляд от сэра Джона. Доктору Торрансу он сказал, будто отвечая на заданный вопрос:

— Он не пострадал. Он хотел запугать меня, поэтому мы показали ему, каково это — быть испуганным. Теперь он кое-что понял. Когда вновь наладится работа его желез, он придет в себя.

Затем мальчик повернулся и вышел из комнаты, предоставив обоим мужчинам в молчании смотреть друг на друга.

Бернард вытащил носовой платок и вытер пот, крупными каплями выступивший у него на лбу. Доктор Торранс сидел не двигаясь, лицо у него было мертвенно-серого цвета. Оба одновременно глянули на начальника полиции. Сэр Джон лежал рыхлой грудой, видимо, без сознания и долгими жадными вздохами всасывал в себя воздух. Время от времени его сотрясала жуткая дрожь.

— Бог мой! — воскликнул Бернард. Он снова перевал взгляд на Торранса.

— И вы провели тут три года!

— Никогда не было ничего похожего на это, — отозвался доктор. — Кое-какие возможности мы подозревали, но Дети никогда не проявляли к нам вражды. Возблагодарим Бога за это!

— Да, для вас могло обернуться и похуже, — ответил Бернард и снова посмотрел на сэра Джона.

— Нашего приятеля следовало бы удалить отсюда раньше, чем он придет в себя. Нам тоже лучше в это время ему не показываться на глаза — в таких ситуациях человек вряд ли захочет встретиться со свидетелями. Пошлите за его коллегами, пусть заберут. Скажите, что с ним случился приступ.

Через пять минут они уже сидели на ступеньках крыльца, наблюдая, как отбывает машина начальника полиции, который все еще был без сознания.

— Придет в себя, когда наладится деятельность желез! — пробормотал Бернард. — Пожалуй, они лучше разбираются в области физиологии, нежели в психологии. Этот человек сломлен, сломлен до конца своих дней!

Глава 19

В ТУПИКЕ

После пары стаканчиков неразбавленного виски, с лица Бернарда начало сходить то выражение потрясения, с которым он вернулся из Грейнджа в Кайл-Мэнор. Рассказав нам о жутком интервью начальника полиции, он закончил так:

— Знаете, одно из редких возрастных качеств Детей, которое меня поразило, это их неспособность правильно оценивать собственную силу. За исключением, пожалуй, объявленной ими блокады Мидвича, все, что они делали до сих пор, сделано с каким-то колоссальным перерасходом энергии. То, что может быть теоретически вполне оправдано, они на практике превращают в нечто совершенно непростительное. Они хотели припугнуть сэра Джона, чтобы тот оставил их в покое, но зашли куда дальше и ввергли беднягу в состояние панического ужаса, доведя его до безумия. Их действия привели к такой деградации личности, которая была омерзительна для окружающих и ничем не может быть оправдана. Это непростительно.

Зиллейби спросил своим тихим мелодичным голосом:

— А может быть; мы смотрим на это под неправильным углом зрения? Вот, полковник, вы говорите «непростительно», что подразумевает, будто они хотят быть прощенными. А почему? Разве нас интересует, прощают ли нас шакалы или волки за то, что мы их убиваем? Нет, не интересует. Нам нужно только одно — обезвредить их, и все.

Фактически наше господство на планете стало столь полным, что волков нам приходится убивать очень редко, а большинство из нас вообще забыли, что значит противостоять в одиночку какому-либо другому виду. Но когда возникает нужда, мы ни минуты не колеблясь, безоговорочно поддерживаем тех, кто борется с опасностью, от кого бы она ни исходила — от волков, насекомых, бактерий или фильтрующихся вирусов. Мы не даем им пощады, а следовательно, не ждем от них и прощения.

Особенность нашего противостояния с Детьми заключается, видимо, в том, что мы с самого начала оказались не в состоянии понять, какую угрозу они несут нашему виду, тогда как у них не было никакого сомнения, что мы для них смертельно опасны. А они намерены выжить любой ценой. Нам следовало хотя бы вспомнить, к чему может привести подобная целенаправленность. Ее результаты мы каждодневно можем наблюдать в наших собственных садах, где идет постоянная и свирепая война без соблюдения правил и законов, война без малейшего намека на жалость или милосердие.

Зиллейби говорил безо всякой аффектации, и было ясно, что сказанное — результат глубокого анализа. Правда, как это бывало с Зиллейби и раньше, разрыв между его теоретическими построениями и реалиями жизни казался слишком велик, и слушатели не могли проникнуться уверенностью в безусловной правоте оратора.

Наконец Бернард произнес:

— Дети, безусловно, резко изменили свою тактику. Раньше они время от времени пользовались внушением или давлением, но, если исключить несколько самых ранних инцидентов, они почти не прибегали к насилию. И вдруг — взрыв! Можете ли вы сказать мне, когда, по вашему мнению, произошел перелом, или же этот процесс нарастал постепенно?

— Могу, и совершенно определенно, — отозвался Зиллейби. — Ни малейшего намека на что-либо подобное не возникало до случая с Джимом Паули и его машиной.

— А это случилось… подождите-ка… в последнюю среду, т. е. третьего июля. Интересно… — начал он, но не закончил, так как гонг позвал нас к ленчу.

— Мой опыт в области инопланетных вторжений, — говорил Зиллейби, приступая к заправке знаменитого фирменного салата, — до сих пор обогащался из посторонних источников, а потому может быть назван гипотетически-безличностным или, еще лучше, безличностно-гипотетическим. — Он задумался, как бы пробуя сказанное на вкус, и продолжил: — Во всяком случае, этот опыт достаточно обширен, и все же, как ни странно, я не могу припомнить ни одного случая, который мог бы оказаться хоть чем-то полезным для нас. Все без исключения примеры хоть и малоприятны, но, скорее, примитивны, чем коварны. Возьмите, например, марсиан Уэллса. В качестве изобретателей луча смерти они еще кое-как смотрятся, однако в остальном их поведение совершенно обыденно: они просто-напросто ведут примитивную кампанию, используя оружие, на порядок превосходящее оружие противника. Впрочем, там мы могли хоть отвечать ударом на удар, тогда как здесь…

— Только не клади кайенский перец, дорогой, — сказала Анжела.

— Чего не класть?

— Кайенский перец. От него икота бывает.

— Верно, верно, а где сахар?

— Слева от тебя, дорогой.

— Ах, да… Так о чем это я?

— Об уэллсовских марсианах, — напомнил я.

— Ну, разумеется. Так вот, перед вами прототип бесчисленных вторжений. Супероружие, против которого человек будет храбро сражаться до тех пор, пока его не спасет какой-нибудь из нескольких возможных вариантов развития событий. Естественно, в Америке все, как всегда, больше и лучше.

Нечто совершает посадку. Из него вылезает Некто. Через десять минут, безусловно благодаря великолепным коммуникациям, столь характерным для этой великой страны, начинается паника на всем пространстве от океана до океана, дороги и города забиты бегущим населением. Кроме Вашингтона, разумеется. Там, по контрасту, колоссальные, неохватные глазом толпы стоят молча — бледные, но уповающие, устремившие взгляд к Белому Дому, в то время как где-то в горах Кэтскилл некий до поры до времени безвестный профессор с дочкой и грубоватым молодым ассистентом трудятся как безумные акушерки, обеспечивая появление на свет deus ex laboratoria[24], который спасет мир в последний момент… Вернее, за минуту до наступления такого момента.

В нашей стране, полагаю, сообщение о таком вторжении было бы принято, во всяком случае — в определенных кругах, с оттенком известного скептицизма, но, думаю, вы согласитесь, что американские писатели знают свой собственный народ лучше, чем мы.

И каков же в конечном счете результат? Да просто еще одна война.

Мотивации упрощены, оружие усложнено, но общий рисунок не нов. И, как следствие, ни один из прогнозов — ни спекулятивный, ни экстраполярный — ни в малейшей степени нам не подходят. Причем именно в тот самый момент, когда это явление произошло в действительности. Как подумаешь, так всех этих футурологов становится просто жаль, если учесть количество энергии, затраченной ими на прогнозы.

И Зиллейби с наслаждением принялся за салат собственного производства.

— Одна из моих вечных проблем, — заметил я ему, — заключается в том, чтобы угадать, когда именно вы говорите буквально, а когда — метафорически.

— На этот раз, уверяю тебя, можешь понимать все буквально, — вмешался Бернард.

Зиллейби бросил на него косой взгляд.

— Вот, значит, как? И никаких возражений? — удивился он. — Скажите-ка мне, полковник, а сколько времени прошло с тех пор, как вы впервые поняли, что вторжение — реальный факт?

— Лет восемь, примерно, — ответил ему Бернард. — А вы?

— Примерно столько же. Может, чуть-чуть побольше. Мне эта идея сразу же пришлась не по душе, не нравится она мне и сейчас, а дальше, вероятно, будет нравиться еще меньше. Но пришлось принять. Добрая старая аксиома Холмса, знаете ли: «Когда мы отбросим невозможное, то, что останется, каким бы невероятным оно ни казалось, и будет истиной». Я, однако, не знал, что так считают и в официальных кругах. И как вы решили поступить?

— Ну, мы постарались изолировать Детей, позаботились об их обучении.

— Н-да, и каким же чудным и полезным подарком для человечества это обернулось, смею сказать! А почему вы так поступили?

— Минуточку! — вмешался в разговор я. — Я опять запутался между буквальным и метафорическим. Вы что, оба всерьез полагаете, что Дети — вроде пришельцев? Что они происходят откуда-то из внеземных пространств?

— Видите! — оживился Зиллейби. — Никакой паники от океана до океана.

Здоровый скептицизм. Я же вам говорил!

— Именно так, — ответил мне Бернард. — Это единственная гипотеза, которую мой департамент не смог опровергнуть, хоть материалов у нас было побольше, чем у мистера Зиллейби.

— Ах, — воскликнул Зиллейби, внезапно весь обратившись в слух; вилка с салатом застыла в воздухе. — А не приближаемся ли мы к вопросу о таинственном интересе военной разведки к нашим делам?

— Думаю, теперь уже нет причин удерживать эти сведения, — согласился Бернард. — Я знаю, что вначале вы сами проделали немалую работу, пытаясь разобраться в причинах нашего интереса, мистер Зиллейби. Но думаю, вам не удалось подобрать к нему ключ.

— И каков же был этот ключ? — спросил Зиллейби.

— Да просто Мидвич не только не единственное, но даже и не первое место, где возник эффект Потерянного дня. Кроме того, в течение трех предшествовавших Дню недель было замечено значительное учащение случаев засечки НЛО нашими радарами.

— Ну, надо же! — воскликнул Зиллейби. — О тщеславие… Тщеславие!

Следовательно, помимо нашей существуют и другие группы Детей? Где именно?

Но Бернард явно не хотел, чтобы его торопили, предпочитая вести рассказ по собственному плану.

— Один Потерянный день случился в крошечном поселке в Северной Австралии. Там явно вышла какая-то накладка. Всего было тридцать три беременных, но все Дети умерли. Большинство — спустя несколько часов после рождения, а самый последний ребенок — в семидневном возрасте.

Затем Потерянный день был отмечен в поселке эскимосов на острове Виктории в северной части Канады. Местные жители хранят молчание о том, что там произошло, но, надо думать, они так разгневались или испугались, когда стали рождаться дети, столь отличные от родителей, что их сразу же выкинули на мороз. Во всяком случае, никто из них не выжил. И это, между прочим, если сопоставить с историей возвращения наших Детей в Мидвич, показывает, что их способность оказывать «давление» появляется не раньше двухнедельного возраста, так что до этого срока они — индивидуальности.

Еще один Потерянный день…

Зиллейби поднял руку.

— Разрешите высказать предположение. Он имел место за «железным занавесом»?

— За «железным занавесом» было два Потерянных дня, насколько нам известно, — поправил его Бернард. — Один вблизи Иркутска, почти на границе с Монголией. Очень мрачное дело. Мужья, решив, что их жены прелюбодействовали с демонами, уничтожили и детей, и матерей. Другое место — еще дальше на восток — называется Гижинск. Лежит в горах к северо-востоку от Охотска. Возможно, были и другие, но мы о них ничего не знаем. Почти с уверенностью можно говорить об аналогичных случаях в Южной Америке и Африке, но проверить эти слухи трудно. Аборигены говорят о своих делах неохотно. Кроме того, вполне возможно, что изолированные поселения могли «потерять» день и даже не заметить этого, так что появление Детей не вызывало большого удивления. По доходящим до нас слухам, на таких Детей смотрят как на уродов и убивают, хотя мы не исключаем и того, что некоторых из них матери прячут в укромных местах.

— Но, как я полагаю, в Гижинске было не так? — ввернул Зиллейби.

Бернард взглянул на него, и краешки губ его дрогнули.

— Похоже, вы ничего не упускаете из виду, Зиллейби? Вы правы, в Гижинске вышло иначе. Потерянный день случился за неделю до Мидвича.

Тремя-четырьмя днями позже мы получили донесение об этом. Русские были очень обеспокоены. И это послужило для нас некоторым утешением, когда начались мидвичские события. Они, надо полагать, тоже в свое время узнали о Мидвиче и вздохнули с облегчением. Между тем наш агент продолжал следить за Гижинском и своевременно доложил нам о странном эффекте — все женщины там оказались беременны. Сначала мы как-то не придали значения этому явлению, оно показалось нам не слишком важным, хотя и любопытным, но, когда поняли, что ситуация в Мидвиче развивается аналогично, — интерес немедленно возрос. Когда же родились Дети, положение русских оказалось лучше, чем наше: они просто-напросто «закрыли» Гижинск — городок в два раза крупнее Мидвича, и поступление информации к нам тут же прекратилось.

Мы же «закрыть» Мидвич не могли, нам пришлось работать в иных условиях, и, как мне кажется, вышло это у нас не так уж плохо.

Зиллейби кивнул.

— Понятно. Министерство обороны сделало вид, что ничего не знает ни о нас, ни о русских. Но если бы выяснилось, что у русских появился целый выводок потенциальных гениев, то было бы не вредно иметь возможность выставить против них свою собственную команду.

— Более или менее так. Ведь то, что Дети необыкновенны, выяснилось очень скоро.

— Я должен был сообразить, — грустно покачал головой Зиллейби. — Мне не пришло в голову, что Мидвич может оказаться не единственным. Но теперь мне в голову пришла другая мысль: должно было произойти какое-то важное событие, заставившее вас раскрыть свои карты. Не вижу, чтобы наши дела могли повлечь за собой этот поступок, так что, надо думать, такие события имели место где-то еще, скажем, в Гижинске? Произошло ли там что-нибудь такое, повторения чего можно ожидать и от наших Детей?

Бернард аккуратно положил на тарелку нож и вилку, потом долго внимательно их рассматривал, после чего снова поднял глаза.

— Дальневосточная армия, — заговорил он не торопясь, — недавно получила на вооружение новый тип атомного оружия средней дальности действия — что-то порядка миль пятидесяти-шестидесяти. На прошлой неделе они провели первые полевые испытания. Города Гижинска больше не существует.

Мы так и уставились на него. С возгласом ужаса Анжела наклонилась вперед.

— Вы хотите сказать… все они?..

Бернард кивнул.

— До единого человека. Весь город. Никого не предупредили, иначе могли бы узнать и Дети. Кроме того, все было устроено так, что происшедшее можно списать на ошибку в расчетах, а если потребуется, то и на саботаж. — Он снова помолчал. — Такова официальная версия, — повторил он, — и для внутреннего и для внешнего пользования. Мы, однако, получили из русских полуофициальных источников копию донесения, отправленного ими по особым каналам. В нем содержится мало конкретных сведений, но нет сомнений, что оно относится к Гижинску и появилось одновременно с осуществлением акции по уничтожению города. Мидвич в этом обращении даже не упомянут, но там есть предостережение, выраженное очень недвусмысленно.

О Детях там говорилось, как о группах, представляющих не просто угрозу для страны проживания, но как о реальной и серьезной опасности для существования всего человечества. Правительства призываются к тому, чтобы без промедления «нейтрализовать» все известные группы. Изложено все очень четко, но чувствуется оттенок паники. В обращении повторяется несколько раз, чтобы все это было сделано быстро и не только ради блага наций или континентов, а именно потому, что Дети — угроза всему человечеству.

Зиллейби изучал узор на тканой скатерти, наконец он поднял голову и спросил:

— И какова же позиция военной разведки? Надо полагать, она хочет разобраться, какие козни затевают русские на этот раз? — Он снова погрузился в изучение узора.

— Большинство — да, но некоторые — нет, — при знался Бернард.

Зиллейби опять поднял глаза.

— Они разделались с Гижинском на прошлой неделе, не правда ли? В какой именно день?

— Во вторник, второго июля, — ответил Бернард.

Зиллейби опять кивнул, как бы подводя итог своим размышлениям.

— Любопытно, — сказал он. — Но как, хотелось бы понять, об этом узнали наши Дети?

Вскоре после ужина Бернард объявил, что снова собирается в Грейндж.

— Мне не удалось поговорить с доктором Торрансом, пока там был сэр Джон, а уж после того, что с ним произошло, нам обоим было не до разговоров.

— Думаю, вы не намерены раскрыть нам свои планы в отношении Детей? — спросила Анжела.

Он сделал отрицающий жест.

— Если бы у меня и были какие-то мысли, они представляли бы собой служебную тайну. А пока я хочу узнать у Торранса, нет ли у него каких-либо предложений, основанных на его опыте и знании Детей. Надеюсь вернуться через час или около того, — добавил он и вышел.

Покинув дом, Бернард автоматически направился к машине, но уже протягивая руку к дверце, подумал, что небольшая прогулка ему не повредит, и двинулся по дорожке к шоссе.

Сразу же за калиткой какая-то незнакомая дама в голубоватом твидовом костюме взглянула на него, заколебалась, а затем все же решилась подойти.

На ее щеках возник слабый румянец, но приблизилась она решительно. Бернард снял шляпу.

— Вы меня не знаете. Я мисс Лэмб, а кто вы такой, мы всегда знали, полковник Уэсткотт.

Бернард ответил на ее слова легким поклоном, думая о том, кто же эти «мы». С успехом можно было предположить, что за словом «мы» скрывался весь Мидвич. Бернард поинтересовался, чем может быть полезен.

— Я к вам насчет Детей, полковник. Что с ними будет?

Он ответил достаточно правдиво, что пока в отношении Детей никакого решения не принято. Она жадно слушала, глаза ее ни на секунду не отрывались от его лица, пальцы, затянутые в перчатки, намертво сцепились.

— Но никакой жестокости не допустят, ведь правда? — умоляющим тоном произнесла она. — О, я знаю, та ночь была ужасна, но это же не их вина!

Они еще не ведают, что творят. Вы понимаете, они же еще совсем маленькие!

Я знаю, они выглядят вдвое старше своего возраста, но что с того, правда?

Они не хотели зла, которое причинили. Они испугались! А разве мы не испугались бы, явись к нам толпа, которая хочет сжечь наш дом? Конечно, испугались бы! Мы имели бы полное право защищаться, и никто не посмел бы нас осудить! Господи, да если бы мужчины пришли в мой дом, я бы стала защищаться первым попавшимся под руку, — может быть даже топором!

Бернард в этом очень сомневался. Зрелище маленькой леди, восставшей против толпы с топором в руках, как-то не укладывалось в его голове.

— Уж очень сильное средство они применили, — напомнил он ей мягко.

— Я знаю, но, когда вы молоды и напуганы, очень легко показаться более жестоким, чем вы есть на самом деле. Помню, когда я была ребенком, случалось так, что несправедливость заставляла меня внутренне кипеть. Если бы у меня были силы поступить так, как хотелось, это было бы ужасно, говорю вам, просто ужасно!

— К сожалению, — указал он, — у Детей есть такая сила, и вы должны согласиться, что применять ее они не имеют права.

— Да, — сказала она, — но все будет иначе, когда они подрастут и поймут. Я уверена! Больше они не будут! Люди кругом говорят, что их надо выслать отсюда, но вы же так не сделаете, правда, не сделаете? Они же не злые! Так получилось просто потому, что они испугались! Они раньше не были такими! Если они останутся здесь, мы сможем научить их любви и мягкости, сможем доказать, что люди не хотят им вреда…

Она заглядывала ему в глаза, заламывала руки, слезы готовы были хлынуть в любую минуту.

Бернард ответил ей ничего не выражающим взглядом, поражаясь преданности, позволившей оценить шестерых убитых и много тяжело раненных как результат ребячьей шалости. Он почти ощущал, как в ее мозгу возникает видение обожаемой тонкой фигурки с золотыми глазами, загораживающей весь остальной мир. Она никогда не проклянет, никогда не перестанет любить, никогда не поймет… Это ведь единственное удивительное, волшебное событие за всю ее бесцветную жизнь. Сердце Бернарда обливалось кровью от жалости к мисс Лэмб.

Он смог лишь объяснить ей, что решение находится вне его компетенции, и заверить, стараясь при этом не пробуждать несбыточных надежд, что все, сказанное ею, он включит в свой доклад. Затем он как можно вежливее распрощался и ушел, чувствуя спиной ее встревоженный, укоризненный взгляд.

Деревушка, по улице которой он сейчас проходил, выглядела сонной и притихшей. Надо полагать, думал он, чувство протеста на установление Детьми блокады весьма сильно, но те немногие жители, которых он видел, за исключением нескольких беседующих пар, явно занимались сугубо личными делами. Единственный полисмен, патрулировавший сквер, зевал от скуки.

Первый урок, преподанный Детьми и заключавшийся в том, что собираться толпой опасно, очевидно, был усвоен прочно. Это был серьезный шаг к диктатуре — неудивительно, что русским так не понравился ход дел в Гижинске.

Пройдя ярдов двадцать по Хикхэм-лейн, Бернард набрел на двух Детей.

Они сидели на обочине и смотрели на небо куда-то в западном направлении с таким вниманием, что даже не заметили, как он подошел.

Бернард остановился, посмотрел в ту сторону, куда были направлены их взгляды, и тут же услышал звук реактивного самолета. Самолет был хорошо виден — серебристый абрис на синем летнем небе, где-то на высоте пяти тысяч футов.

В тот самый момент, когда Бернард его увидел, под ним возникло несколько черных точек. Затем появились белые купола парашютов — пять штук, которые плавно спускались вниз. Самолет же продолжал лететь дальше.

Бернард перевел взгляд на Детей как раз в то мгновение, когда они обменивались довольными улыбками. Он опять взглянул вверх на самолет и на пять медленно опускающихся куполов. Он не очень разбирался в самолетах, но был уверен, что это легкий бомбардировщик дальнего радиуса действия, обычно имеющий на борту экипаж из пяти человек. Он снова посмотрел на Детей, и тут они его заметили.

Все трое некоторое время рассматривали друг друга, а бомбардировщик продолжал гудеть где-то над головой.

— Это была, — заговорил Бернард, — очень дорогая машина. Кое-кто сильно рассердится, когда узнает, что с ней случилось.

— Это предупреждение. Но им, вероятно, предстоит потерять еще несколько машин, прежде чем они поймут, в чем тут дело, — сказал мальчик.

— Вероятно. В ваши способности поверить не так-то легко. — Он помолчал, продолжая наблюдать за Детьми. — Вам не нравится, когда они над вами летают, верно?

— Да, — согласился мальчик.

Бернард понимающе кивнул.

— Это я могу понять. Но скажите мне, почему вы всегда в качестве предупреждения прибегаете к столь сильным мерам? Разве вы не могли развернуть его обратно?

— Но ведь мы могли и заставить его рухнуть вниз, — ответила девочка.

— Думаю, да. Мы должны быть признательны, что вы так не поступили. Но ведь нужный эффект был бы достигнут и в случае, если бы вы повернули его назад. Так? Почему же вы столь жестоки?

— Так эффективнее. Нам пришлось бы завернуть множество самолетов, прежде чем поверили бы, что это делаем мы. А если они будут терять самолет каждый раз, когда тот пролетает над нами, им придется отреагировать, — объяснил мальчик.

— Понятно… Предполагаю, что та же аргументация годится и для событий прошлой ночи? Если бы вы просто отослали толпу прочь, предупреждение выглядело бы не таким эффективным? — предположил Бернард.

— А вы думаете иначе? — спросил мальчик.

— Мне кажется, все зависит от того, как это сделано. Уверен, что не было нужды заставлять их сражаться между робой с такой яростью. Я хочу сказать, что если смотреть на вещи практически, то с политической точки зрения неразумно делать каждый раз лишний шаг, который только усиливает неприязнь и ненависть к вам.

— Ну и страх тоже, — указал мальчик.

— О, так вы хотите нагнать на нас страху? Зачем?

— Только затем, чтобы вы оставили нас в покое, — ответил ребенок. — Это ведь лишь перемирие, а не конец. — Его золотые глаза были обращены на Бернарда, а взгляд — тверд и серьезен. — Рано или поздно, но вы попробуете нас убить. Как бы мы себя ни вели, вы все равно захотите стереть нас с лица Земли. Наши позиции могут быть укреплены лишь в том случае, если мы перехватим инициативу.

Мальчик говорил спокойно, но его слова с легкостью пробивали броню роли, разыгрываемой сейчас Бернардом. Каким-то внутренним оком он различал в словах мальчика, казавшегося шестнадцатилетним, голос совершенно взрослого человека.

— На минуту, — рассказывал нам позже Бернард, — это меня ошеломило.

Никогда в жизни я еще не был так близок к панике, как в это мгновение.

Комбинация из взрослого и ребенка казалась мне исполненной устрашающего смысла, угрожающего самому фундаменту установившегося порядка вещей…

Сейчас это кажется мелочью, но тогда было откровением и, клянусь Богом, привело меня в ужас. Внезапно я прозрел — вся их двойственность заключалась в том, что индивидуально это были дети, коллективно — взрослые. Они говорили со мной, приноравливаясь к моему уровню.

Бернарду потребовалось время, чтобы взять себя в руки. Когда ему это удалось, он вспомнил сцену с начальником полиции, которая тоже ужаснула его, но в каком-то ином, гораздо более элементарном плане. Он внимательно всмотрелся в мальчика.

— Ты Эрик? — спросил он.

— Нет. Иногда я бываю Джозефом. Но сейчас я — мы все. Нам нужно поговорить с вами.

Бернард уже полностью овладел собой. Он не торопясь присел на обочину с детьми и заговорил с нарочитой серьезностью.

— Обвинения в намерении убить вас кажутся мне преувеличением, — сказал он. — Разумеется, если вы будете продолжать так, как начали себя вести в последние дни, мы возненавидим вас и отомстим вам или, вернее сказать, нам придется защищать себя от вас. Однако, если вы измените свое поведение, — что ж, тогда посмотрим. Неужели вы так сильно ненавидите нас?

Если нет, тогда какой-нибудь modus vivendi, я уверен, вполне возможен.

Он посмотрел на мальчика, все еще питая слабую надежду, что с ним надо разговаривать попроще, как обычно говорят с детьми. Но тот быстро развеял иллюзии Бернарда. Он покачал головой и ответил:

— Вы рассуждаете не на том уровне. Тут нет вопроса о любви или ненависти. Они тут вообще ни при чем. И переговорами этот вопрос тоже не решается. Тут дело в биологической необходимости. Вы не можете себе позволить не убить нас, так как, если вы этого не сделаете, вы обречены…

— Он сделал паузу, как бы давая Бернарду время оценить значение этих слов, а затем продолжил: — У проблемы есть еще и политическая сторона, требующая немедленного решения, причем последнее должно приниматься на базе логики.

Уже сейчас ваши политики, которые знают о нашем существовании, вероятно, обсуждают вопрос, не принять ли им решение по русскому образцу.

— О, значит, вам известно о русских?!

— Да, конечно. Пока Дети в Гижинске были живы, нам не приходилось бояться за себя, но, когда они погибли, возникли два следствия: во-первых, был нарушен баланс сил, а во-вторых, пришло понимание, что русские не пошли бы на нарушение этого баланса, если бы не были абсолютно уверены в том, что колония Детей сулит не выгоды, а одни убытки.

Биологическую необходимость отрицать невозможно. Русские подчинились ей, исходя из политических мотивов, как наверняка захотите сделать и вы.

Эскимосы подчинились ей, исходя из примитивного инстинкта. Результат тот же.

Вам, однако, будет труднее. Русским, когда они решили, что Дети Гижинска не пригодны для использования в разрабатываемом проекте, найти правильное решение было легко. В России ведь человек существует лишь для службы государству. Стоит ему поставить себя выше интересов государства — он уже предатель, а обязанность общества — защищать себя от предателей, будь то индивидуум или группа людей. Следовательно, в этом случае биологический долг и политический долг совпадают. И если неизбежно, чтобы какое-то число ни в чем не повинных, но случайно вовлеченных в это дело людей, погибло, что ж, ничего не поделаешь: их обязанность — умереть ради государства.

Но вам эта проблема представляется куда менее ясной. Не только потому, что ваше стремление выжить обросло множеством условностей, но у вас еще распространена весьма неудобная для вас же идея, что государство существует, чтобы служить людям, создавшим его. Поэтому вашу совесть будет грызть мысль, что у нас тоже есть «права».

Первый, самый острый момент опасности для нас прошел. Он возник, когда вы впервые услышали о русской акции в отношении Детей. Решительный человек мог бы быстро организовать «несчастный случай» и в Мидвиче. Вас устраивала возможность скрытно содержать нас здесь, а нас устраивала возможность быть спрятанными, так что организовать «несчастный случай» можно было без особых затруднений. Теперь, однако, уже поздно. Люди, которые лежат в больнице Трайна, надо думать, рассказывают о пас. Прошлая ночь вообще должна была вызвать массу слухов, распространившихся по всей округе. Шансов создать видимость «несчастного случая» больше нет. Так как же вы намерены поступить, чтобы ликвидировать нас?

Бернард покачал головой.

— Послушайте, — сказал он, — попробуйте представить себе, что мы способны рассматривать ситуацию с более цивилизованных позиций — вы же все-таки находитесь в стране, которая известна своей способностью находить компромиссные решения. Я не убежден, что вы поступаете правильно, когда с легкостью отметаете возможность соглашения. История научила Великобританию быть более терпимой по отношению к меньшинствам, чем другие страны…

На этот раз ответ последовал от девочки.

— Это не вопрос цивилизованности, — сказала она. — В сущности, дело очень простое. Если мы существуем — мы подчиняем вас, это ясно и неизбежно. Согласитесь ли вы на положение людей второго сорта и станете ли без борьбы на путь, ведущий к вымиранию? Я не думаю, что вы настроены столь декадентски, что примете такой вариант. А тогда — политически — вопрос стоит так: может ли любое государство, как бы оно ни было терпимо, позволить существовать непрерывно наращивающему мощь меньшинству, контролировать действия которого оно не в состоянии? Ответ очевиден: не может.

Тогда как же вы поступите? Можно предположить, что мы будем в безопасности на время, пока ведутся ваши собственные дебаты. Самые примитивные из вас — ваши массы — будут руководствоваться своими темными инстинктами, пример которых мы уже видели прошлой ночью, и начнут охотиться на нас с целью уничтожить. Ваши более либеральные, ответственно мыслящие и религиозные круги будут встревожены этической стороной проблемы. Против применения любых жестких мер выступят ваши истинные идеалисты, а за ними потянутся ваши псевдоидеалисты. У вас ведь хватает людей, рассматривающих идеалы как своего рода премию вроде страховки, готовых переложить на плечи потомков и рабство, и нужду только ради того, чтобы самим предстать у райских врат с репутацией несгибаемых защитников высоких принципов.

Потом еще есть ваше консервативное правительство, тупо сопротивляющееся, когда его подталкивают к рассмотрению жестких мер, направленных против нас. И есть еще «левые», которые воспользуются шансом нажить партийный капитал и спровоцировать отставку правительства. Они будут защищать наши права, как права угнетенного меньшинства, как права детей и т. д. Их лидеры будут пылать праведным гневом, выступая в нашу защиту. Они без всякого референдума заявят, что представляют собой Справедливость, Сострадание и Большое Сердце Народа. Потом-то кое-кто из них поймет всю серьезность проблемы, поймет, что если они начнут форсировать проведение новых выборов, то может произойти раскол между проводниками официальной партийной политики Большого Народного Сердца и рядовыми членами партии, чей страх перед нами превратит их во фракцию трусов. Тогда вопли насчет абстрактной справедливости и попыток заткнуть рты ее поборникам заметно поутихнут…

— Судя по всему, ты не слишком уважаешь наши общественные институты, — прервал ее Бернард.

Девочка пожала плечами:

— Как безраздельно доминирующий вид планеты вы могли позволить себе потерять чувство реальности и забавляться абстракциями, — ответила она. — Пока все эти люди будут ожесточенно препираться, до многих из них дойдет, что проблема взаимодействия с гораздо более развитым биологическим видом отнюдь не так проста и что она становится со временем все более сложной.

Тогда неизбежно возникнут попытки расправиться с нами. Однако прошлой ночью мы уже показали, что случится с солдатами, если вы бросите их против нас. Если вы пошлете самолеты, они разобьются. Ладно, тогда вы вспомните, как это сделали русские, об артиллерии и управляемых ракетах, чья электроника нам неподвластна. Но если вы примените их, вы убьете не только нас. Вам придется уничтожить всех жителей Мидвича. Так что даже на обдумывание этой акции вам потребуется немало времени, а если она будет осуществлена, то какое правительство в этой стране сумеет пережить массовое убийство безвинных, даже если оно будет оправдано ссылками на высокую социальную окупаемость этого мероприятия? Партия, которая санкционировала бы такое дело, не только стала бы политическим трупом, но, даже если бы действия по ликвидации опасности оказались успешными, ее лидеров линчевали бы на месте во имя справедливости и искупления.

Она умолкла, и тогда снова заговорил мальчик.

— Детали могут не совпадать, но что-то в этом роде неизбежно будет происходить по мере того, как информация об угрозе, вызванной нашим существованием, начнет становиться всеобщим достоянием. Возможна даже такая курьезная ситуация, когда обе ваши партии станут бороться между собой за то, чтобы потерпеть поражение на выборах, лишь бы не формировать правительство, которому придется принимать меры против нас. — Он замолчал, долгим взглядом окидывая лежащий перед ним мирный сельский пейзаж, и добавил: — Это реальное положение вещей. Ни ваши, ни наши желания здесь роли не играют, хотя можно, пожалуй, сказать, что обеим сторонам даровано лишь одно стремление — выжить. Мы все, как видите, игрушки в руках жизни.

Стремление выжить сделало вас многочисленными, но умственно недоразвитыми; оно же сделало нас могучими в умственном отношении, но слабыми физически.

Теперь мы стоим друг против друга и нам не дано знать, чем все это завершится. Жестокая ситуация для обеих сторон, но очень, очень древняя.

Жестокость так же стара, как сама жизнь.

Да, есть робкие признаки смягчения жестокости — юмор и сострадание.

Они-то, пожалуй, и есть важнейшие изобретения человеческого гения, но корни их пока очень слабы, хотя и обещают многое. — Он опять помолчал и улыбнулся. — Это мысль Зиллейби — нашего первого учителя, — заметил он как бы в скобках. — Стремление выжить, однако, куда сильнее этих чувств, так что кровавые игры вряд ли отменяются…

Тем не менее, нам кажется возможным, по меньшей мере, отсрочить наступление острой стадии нашего конфликта. Об этом мы и хотим с вами поговорить…

Глава 20

УЛЬТИМАТУМ

— Это, — заявил с упреком Зиллейби золотоглазой девочке, усевшейся на ветке дерева, росшего рядом с тропинкой, — это есть не что иное, как неоправданное ограничение моего права на передвижение. Вы прекрасно знаете, что я в это время постоянно гуляю и так же постоянно возвращаюсь домой пить чай. Тиранию можно легко превратить в дурную привычку. Кроме того, у вас в качестве заложника остается моя жена.

Девочка, видимо, обдумала сказанное и сунула за щеку большой леденец.

— Ладно, мистер Зиллейби, — кивнула она.

Зиллейби сделал шаг вперед. На этот раз ничто не помешало ему переступить невидимый барьер, который только что задержал нас.

— Благодарю вас, милая, — проговорил он, вежливо склоняя голову. — Идемте, Гейфорд.

Мы двинулись в лес, оставив часового сидеть над тропой, лениво болтая ногами и наслаждаясь леденцом.

— Одним из интереснейших аспектов этой истории можно считать вопрос разграничения между коллективом и индивидуальностью, — заметил Зиллейби. — В определении этой границы мне далеко продвинуться не удалось. Наслаждение девочки леденцом носит бесспорно индивидуальный характер, вряд ли это удовольствие она разделяет с остальными. Данное нам разрешение переступить через барьер — явно коллективное решение, равно как и сам приказ, который нас остановил. И поскольку этот разум коллективен, то как быть с впечатлениями, которые он получает? Например, чувствуют ли все Дети вкус леденца, который сосет девочка? Вероятно, нет. И тем не менее, все они должны знать о существовании леденца, а может быть, даже и об особенностях его вкуса! Аналогичная проблема возникает, когда я показываю им свои фильмы или читаю лекции. В теории, если в аудитории находятся двое — мальчик и девочка, — все остальные разделяют с ними полученный опыт. На этом основана разработанная для них организация обучения. Но на практике, когда я прихожу в Грейндж, зал всегда бывает полон.

Насколько я понимаю, когда я кручу фильм в присутствии двух представителей противоположных полов, все остальные также воспринимают его, но можно предположить, что при передаче часть ощущений, воспринимаемых зрением, теряется, а поэтому они предпочитают видеть все собственными глазами. Очень трудно побудить их рассказывать об этих способностях, но, кажется, индивидуальное восприятие картины передается остальным все же лучше, чем индивидуальные ощущения от сосания леденца.

Все это вызывает, естественно, целый ряд вопросов…

— Могу себе представить, но все эти вопросы, так сказать, аспирантского уровня. Что до меня, то для начала мне хотелось бы выяснить причину их пребывания на Земле.

— О, — отозвался Зиллейби, — полагаю, что эта причина стара как мир.

Ведь то же самое касается и нашего пребывания тут.

— Не могу согласиться. Мы же возникли здесь, на Земле, а вот откуда тут появились Дети — неясно.

— Уж не собираетесь ли вы принимать теории за бесспорные факты, дорогой друг? Широко бытует представление, что мы зародились тут, и чтобы поддержать это представление, сделано предположение, будто когда-то существовал некто, кто был нашим прародителем и одновременно прародителем человекообразных обезьян, то есть тот, кого наши деды называли «исчезнувшим звеном». Но ведь нет сколько-нибудь надежного доказательства, что подобный некто существовал в действительности. А что касается «исчезнувшего звена», то, Господи Боже мой, представление, о котором я говорил, фактически состоит из одних исчезнувших звеньев, прошу извинить меня за плохой каламбур!

Можете вы, например, объяснить разнообразие человеческих рас с точки зрения существования этого единственного звана? Я, как бы ни напрягался, не могу. Не могу я представить и на более позднем этапе кочующее существо, которое порождает генетические линии, обладающие столь устойчивыми и отчетливыми расовыми признаками. На островах это еще могло произойти, но на континентах — никогда. На первый взгляд какое-то воздействие мог иметь климат, но тут же в голову приходит мысль, что монголоидные черты одинаковы от экватора до северного полюса. Подумайте так же о бесчисленных промежуточных типах, которые должны были бы существовать, а также о ничтожно малом количестве обнаруженных ископаемых останков. Подумайте о числе поколений, которое нам пришлось бы отсчитать, чтобы проследить белокожих, чернокожих, краснокожих и желтокожих к их общему предку, и вы придете к выводу, что там, где должны были бы остаться неисчислимые палеонтологические свидетельства этого процесса, оставленные многими миллионами наших «развивающихся» предков, имеется почему-то только огромное «белое пятно». Господи, да об истории развития рептилий мы знаем больше, чем об истории развития человека! Много-много лет назад мы уже составили полное эволюционное генеалогическое древо лошади. Если бы подобное было возможно для отражения эволюции человека, это было бы сделано уже давно. А что у нас есть? Всего лишь несколько — поразительно мало — разрозненных кусочков! Никто не знает, где и как они ложатся в общую картину эволюции человека, по той простой причине, что никакой общей картины и нет, а есть лишь одно предположение. Эти кусочки так же чужды нам, как мы — Детям.

В течение часа или около того я внимал разглагольствованиям по поводу обрывистой и гуманной филогении человечества, каковую Зиллейби закончил извинением за примитивность изложения предмета, который никак не может быть уложен в ту полудюжину предложений, кои он только что попытался мне сформулировать.

— Надеюсь, — закончил он, — вы все же усвоили, что широко распространенное представление имеет куда больше лакун, чем твердо установленных фактов.

— Но если отбросить его, то что же останется? — спросил я.

— Не знаю, — сознался Зиллейби. — Но я отказываюсь принимать на веру плохую теорию только потому, что лучшей нет, и не считаю, что отсутствие доказательств — надежный аргумент для отрицания какой-либо другой теории, от кого бы это отрицание ни исходило. В результате я не расцениваю появление Детей как нечто более удивительное, чем существование разнообразных человеческих рас, которые, на мой взгляд, возникли уже полностью сформировавшимися или, во всяком случае, без четкой истории своего происхождения.

Столь жиденький вывод был настолько не характерен для Зиллейби, что я заподозрил наличие у него собственной теории.

Зиллейби покачал головой.

— Нет, — заскромничал он. Потом добавил: — Конечно, человек не может не думать… Боюсь только, что получается нечто совсем уж бездоказательное и далеко не всегда приемлемое даже для самого мыслителя. Например, для такого заядлого рационалиста, как я, крайне тревожно обнаружить вдруг, что ты начинаешь думать о существовании некой высшей силы, распоряжающейся у нас на Земле. Когда я размышляю о нашем шарике, мне начинает казаться, что в нем все более отчетливо проступают черты какого-то очень плохо организованного испытательного полигона. В общем, места, где то и дело на свободу выпускаются новые генетические линии, чтобы посмотреть, как будут они себя вести в нашем развале и беспределе. Наверно, наблюдение за тем, как подопытные существа реагируют на заданные им параметры, должно очень развлекать Наблюдателя. Он изучает, удалось ли ему на этот раз произвести на свет безупречного-разрывателя-на-части или же у него получился очередной разрываемый-на-кусочки. Он любуется прогрессом более ранних моделей и видит, что они весьма преуспели в превращении жизни в кромешный ад для других обитателей планеты. Ах, я же говорю вам, что размышления никогда не укрепляют базу для оптимизма. Вы со мной согласны?

— Как мужчина мужчине, скажу вам, Зиллейби; что вы не только много болтаете, но еще и несете при этом уйму чепухи, которой иногда умудряетесь придать видимость здравого смысла. Случается, это здорово сбивает слушателя.

Зиллейби обиделся.

— Мой дорогой друг, но я же всегда говорю разумно. В социальном смысле это и есть мой главный недостаток. Надо же уметь различать форму и содержание. Вы что же, предпочитаете высказывания с этакой монотонно-догматической напористостью, которую наши слабоумные сограждане принимают, прости их Господи, за гарантию искренности? Даже если бы я попытался следовать подобной манере, все равно в первую очередь надо было бы оценивать содержание.

— Хотелось бы мне знать, — сказал я упрямо, — когда вы сокрушаете идею эволюции человека, имеете ли вы что-то взамен?

— Значит, мои размышления насчет Изобретателя вам не понравились? Мне — тоже, и даже очень. Но по крайней мере, у этой гипотезы есть существенное достоинство — она не менее невероятна, но зато гораздо более содержательна, нежели многие религиозные догматы. А когда я говорю «Изобретатель», то это вовсе не означает, что я имею в виду какое-то лицо.

Гораздо более вероятна научная группа. Мне кажется, если бы группа наших биологов и генетиков выбрала для своих опытов какой-нибудь отдаленный остров, они обнаружили бы много интересного и поучительного, наблюдая за поведением своих подопечных в условиях острого экологического кризиса. А что такое планета, как не остров в космосе? Однако моя, умозрительная спекуляция слишком далека от того, чтобы стать теорией…

Наш обходной путь вывел нас на дорогу в Оппли. Подходя к Мидвичу, мы увидели, как с Хикхэм-лейн вышел какой-то человек, по-видимому, пребывающий в глубокой задумчивости, и пошел впереди нас. Зиллейби окликнул его. Бернард с трудом отвлекся от своих мыслей, остановился и подождал нас.

— У вас такой вид, — заметил Зиллейби, — что можно предположить, будто доктор Торранс вам решительно ни в чем не помог.

— До Торранса я так и не добрался, — объяснил Бернард. — А теперь, видимо, вообще нет смысла его беспокоить. Я тут разговорился с парочкой ваших Детишек.

— Значит, не с парочкой, — мягко поправил его Зиллейби. — Разговор может вестись лишь с коллективом мальчиков, с коллективом девочек или с обеими коллективными личностями одновременно.

— Ладно. Поправка принята. Итак, я разговаривал со всеми Детьми, во всяком случае, я так считаю, хотя мне показалось, что в стиле разговора как мальчика, так и девочки, весьма сильно ощущался привкус манер известного нам Зиллейби.

Зиллейби выглядел весьма польщенным.

— Учитывая, что мы с ними нечто вроде льва с ягненком, мой контакт можно считать вполне удовлетворительным. Контакты на базе образования вообще весьма продуктивны, — сказал он. — Ну и как вы с ними поладили?

— Не думаю, что слово «поладили» точно отражает ситуацию, — ответил ему Бернард. — Меня информировали, мне прочли нотацию, мне дали поручение.

Под конец же на меня возложили обязанность вручить ультиматум.

— Вот как! И кому же?

— Я, знаете ли, сам не уверен, кому именно. Грубо говоря, тому, кто может обеспечить их воздушным транспортом.

Зиллейби поднял брови.

— И куда же?

— Они не сообщили. Куда-то, где они, как я понимаю, будут избавлены от притеснений.

И Бернард познакомил нас с сокращенным вариантом аргументации Детей.

— В общем, все сводится вот к чему, — говорил Бернард. — По их мнению, дальнейшее их пребывание в Мидвиче приобретает характер вызова властям, что не может продолжаться долго. Присутствие Детей нельзя игнорировать, но любое правительство, которое попытается как-то с ними взаимодействовать, взвалит на себя огромный груз политических тягот, если такое взаимодействие состоится, и ничуть не меньший, если оно не состоится. Сами Дети не собираются переходить в атаку и даже не хотели бы находиться в состоянии перманентной самообороны…

— Естественно, — промурлыкал Зиллейби, — в данный момент у них одно желание — выжить, чтобы потом господствовать.

— …поэтому в интересах обеих сторон снабдить их средствами для эвакуации.

— Что означало бы, что они одержали победу, — прокомментировал Зиллейби.

— А с их точки зрения, это ведь, пожалуй, рискованно: всем оказаться в одном самолете… — вмещался я.

— О, поверьте, это-то они продумали! Они предусмотрели уйму деталей.

Самолетов должно быть несколько. В их распоряжение передается взвод техников для проверки состояния машин, поиска бомб с часовым механизмом и прочих подобных приспособлений. Должны быть выданы парашюты, большая часть которых будет испытана по их выбору. Ну, и еще множество других условий.

Они мгновенно учли все значение событий в Гижинске, учли куда быстрее нашего начальства. И не собираются пускать дело на самотек, боясь применения силы.

— Хм-м, — сказал я. — Ничего себе порученьице. Я тебе не завидую. А какова альтернатива?

Бернард пожал плечами.

— Никакой. Хотя, возможно, слово «ультиматум» тут тоже не вполне подходит. Требование — так, пожалуй, будет точнее. Я сказал Детям, что меня вряд ли кто-нибудь воспримет серьезно. Они ответили, что предпочитают испробовать сначала этот вариант — он сулит меньше неприятностей, если будет проводиться под покровом секретности. Если же из моей попытки ничего не выйдет, а совершенно ясно, что один я могу оказаться бессильным, тогда они предложат, чтобы во втором туре меня сопровождали двое Детей.

После того как нам на примере начальника полиции было наглядно продемонстрировано, что такое «давление», эта перспектива у меня особых восторгов не вызывает. Не вижу причин, которые смогли бы удержать Детей от применения силовых приемов на каждом новом уровне ведения переговоров, а если это покажется им необходимым, то и на самом верху. А что их может остановить?

— Да, уже некоторое время назад можно было предвидеть, что нечто подобное столь же неотвратимо, как смена времен года, — проговорил Зиллейби, пробуждаясь от своих раздумий. — Но я не ожидал, что все произойдет так быстро, да, думаю, что прошли бы еще многие годы, если бы русские не поторопили события. Все идет куда быстрее, чем того хотели бы сами Дети. Они знают, что еще не готовы к борьбе. Вот почему они горят желанием отправиться куда-то, где смогут подрасти, не встречая сопротивления.

Итак, перед нами моральная проблема, требующая величайшей осторожности в подходе. С одной стороны, долг перед человечеством, перед нашей культурой требует уничтожить Детей, ибо ясно, что, если этого не сделать, мы, в лучшем случае, попадем в положение угнетаемого вида и их культура, какой бы она ни была, вытеснит нашу, а потом и устранит ее вообще.

С другой стороны, именно наша культура отвращает нас от безжалостного истребления безоружного меньшинства, не говоря уже о наличии практических трудностей при реализации такого решения. С третьей — о, Господи, как тяжело формулировать, — с третьей стороны, позволить Детям переложить проблему, которую они представляют, на территорию и плечи другого народа, еще хуже подготовленного к контакту с ними, — это просто трусость и желание любой ценой избежать моральной ответственности.

Все это заставляет просто с завистью вспоминать примитивных уэллсовских марсиан. Мы в ужасной ситуации, где ни одно решение нельзя снесть высокоморальным.

Бернард и я выслушали эту речь в полном молчании. Потом я почувствовал себя обязанным хоть что-то сказать:

— Все это представляется мне мастерским изложением сути самой скользкой проблемы, с которой когда-либо сталкивались в прошлом философы.

— Вы не правы, конечно, — запротестовал Зиллейби, — в затруднительных положениях, где все выходы — аморальны, единственная возможность — действовать в интересах большинства. Следовательно, Дети должны быть ликвидированы с наименьшими социальными потерями и безотлагательно. Мне крайне тяжело дается такое заключение. За девять лет я к ним сильно привязался. И, несмотря на то, что говорит моя жена, мне кажется, что мои отношения с ними приближаются к дружеским — насколько это возможно. — Он выдержал длительную паузу и печально покачал головой. — Да, этот наг — единственно верный. Но конечно, наши власти не смогут сделать его, за что я лично благодарю Господа Бога, так как практически не вижу способа, который не повлек бы за собой гибели всех живущих в деревне. — Он остановился и оглядел панораму Мидвича, тихо нежащегося в послеполуденном солнце. — Я уже старик, мне в любом случае жить осталось недолго, но у меня есть жена, куда более молодая, и совсем маленький сын. Поэтому хочется думать, что принятие решения затянется на достаточно долгий срок.

Власти, полагаю, будут сопротивляться, но, если Дети решили покинуть Мидвич, они уедут. Гуманизм восторжествует над биологическим долгом. Но что это такое? Порядочность? Декаданс? Кто знает. Ясно лишь одно — день ужаса отодвинется. Интересно только знать — на сколько?

Когда мы вернулись в Кайл-Мэнор, чай уже был готов. Чаепитие на этот раз вышло коротким, выпив чашку, Бернард встал из-за стола и распрощался с четой Зиллейби.

— Оставаясь тут, я ничего нового не узнаю, — вздохнул он. — Чем скорее я передам требования Детей своим удивленным начальникам, тем больше шансов, что дело сдвинется с мертвой точки. Я ничуть не сомневаюсь, что ваши аргументы в отношении Детей верны, мистер Зиллейби, но лично я буду бороться за то, чтобы они убрались из нашей страны куда угодно и как можно скорее. Я за свою жизнь перевидал немало гнусностей, но ничто не произвело на меня столь сильного впечатления, как мгновенная аннигиляция нашего начальника полиции. Вас, разумеется, я постараюсь держать в курсе событий.

Он взглянул на меня.

— Едешь со мной, Ричард?

Я колебался. Джанет все еще была в Шотландии, и ей предстояло появиться не раньше чем через пару дней. В Лондоне ничто не требовало моего присутствия, а мидвичская проблема казалась куда интереснее всего, что мог предоставить мне Лондон. Анжела заметила мои колебания.

— Оставайтесь, если хотите, — предложила она. — Думаю, мы с мужем в такое время будем только рады гостю.

Я чувствовал, что она говорит искренне, и принял приглашение.

— Кроме того, — обратился я к Бернарду, — мы не знаем, включает ли твой новый статус право на компаньона. Если я поеду с тобой, мы вероятно обнаружим, что я все еще под запретом.

— Ох, уж этот чудовищный запрет, — поморщился Зиллейби. — Я должен серьезно потолковать с ними — это совершенно абсурдная паническая мера.

Мы проводили Бернарда до дверей и посмотрели, как он тронулся, помахав нам рукой.

— Что ж, этот гейм Дети выиграли, — опять заговорил Зиллейби, когда машина исчезла за поворотом. — А с ним, возможно, выиграют и весь сет… только чуть позже. — Он еле заметно пожал плечами.

Глава 21

ЗИЛЛЕЙБИ — МАКЕДОНЯНИН

— Дорогая, — сказал Зиллейби, глядя через обеденный стол на жену, — если ты случайно выберешься этим утром в Трайн, может, ты купишь там большую банку «Бычьих глаз»?[25]

Анжела переключила свое внимание с тостера на мужа.

— Милый, — заявила она без особой нежности в голосе, — во-первых, если ты поднатужишься и вспомнишь, что было вчера, то поймешь, что никакой возможности поехать в Трайн нет. Во-вторых, у меня нет ни малейшего желания снабжать Детей сладостями. В-третьих, если ты предполагаешь пойти в Грейндж и показывать там свои фильмы сегодня вечером, то я решительно возражаю.

— Запрет на выезд снят, — ответил Зиллейби. — Вчера вечером я разъяснил им, как это глупо и нерационально. Их заложники все равно не смогут сбежать всем скопом без того, чтобы известие об этом не дошло до них через мисс Лэмб или мисс Огл. А сколько именно будет заложников, совершенно неважно — половина или четверть жителей образуют такой же прочный щит, как и все население. Более того, я объявил им, что отменю свою лекцию по Эгейскому архипелагу, если половина из них будет отсутствовать из-за своей постовой службы, валяя дурака на дорогах и тропинках.

— И они согласились? — спросила Анжела.

— Разумеется. Они, знаешь ли, вовсе не глупы. И прекрасно разбираются в аргументации, если она разумна!

— Вот как! После всего, что мы тут перенесли…

— Но это действительно так! — запротестовал Зиллейби. — Только когда они нервничают или испуганы, они делают глупости, но разве мы в подобных ситуациях поступаем иначе? А поскольку они совсем юные, их поступки несоразмерны намерениям, но разве не все в юности поступают так же? Кроме того, они встревожены, взвинчены, а разве мы не были бы взвинчены и встревожены, если бы над нами висел кошмар того, что произошло в Гижинске?

— Гордон! — воскликнула миссис Зиллейби, — я просто отказываюсь понимать тебя. Дети повинны в смерти шести человек. Они убили их. И все это наши знакомые, а сколько еще покалеченных, причем сильно! В любой момент то же самое может произойти и с каждым из нас. А ты их защищаешь?!

— Конечно нет, родная. Я просто объясняю тебе, что в случае опасности они делают ошибочные шаги, защищая собственные жизни. Им это известно, и они нервничают, совершая ошибку за ошибкой, решив, что время уже наступило.

— Значит, мы должны сказать им: «Нам очень жаль, что вы по ошибке убили шестерых. Давайте забудем об этом»?

— А что предлагаешь ты? Предпочитаешь возбуждать в них чувство антагонизма? — спросил Зиллейби.

— Конечно, нет, но, если закон, как ты доказываешь, не может быть к ним применен, — хотя я никак не возьму в толк, какая польза от законов, если они не берут в расчет то, что известно каждому, — но, если дела действительно обстоят таким образом, это вовсе не значит, что мы не должны ни на что обращать внимания и делать вид, будто ничего не случилось.

Санкции могут быть не только правовыми, но и нравственными…

— Я бы на твоем месте был осторожнее, дорогая. Нам только что продемонстрировали, что санкции с позиции силы губительны для обеих сторон, — серьезно ответил ей Зиллейби.

Анжела поглядела на него с удивлением.

— Гордон, я тебя не понимаю, — повторила она. — Мы с тобой о многом судим совершенно одинаково. У нас одни принципы, но сейчас я тебя не узнаю. Нельзя же игнорировать то, что произошло. Это было бы все равно что простить преступление.

— Ты и я, родная, пользуемся разными мерками. Ты судишь исходя из социальных стандартов и обнаруживаешь преступление. Я подхожу с позиций межвидовой борьбы и нахожу не преступление, а жуткую первозданную необходимость. — Тон, которым были сказаны последние слова, совсем не походил на обычный тон Зиллейби, что заставило нас пристально вглядеться в выражение его лица — в выражение лица человека, чья ирония и точность формулировок придавали «Трудам» гораздо большую весомость, чем мог воспринять поверхностный читатель, дилетантски схвативший лишь жонглирование словами. Впрочем, он тут же опустил забрало, сказав: — Мудрый ягненок никогда не станет дразнить льва, ягненок постарается умиротворить его, выиграть время и тем самым сохранит надежды на лучшее.

Дети любят «Бычий глаз» и ждут леденцов с нетерпением.

Его глаза встретились с глазами Анжелы, и, казалось, они не могли оторваться друг от друга. Я видел, как недоумение и боль уходили из ее взора, уступая место вере и такому отчаянию, что мне стало страшно.

Зиллейби обратился ко мне:

— Боюсь, кой-какие дела требуют моего присутствия тут сегодня утром, дружище. Может быть, вы захотите проверить, снята ли блокада, и отвезете Анжелу в Трайн?

Когда мы незадолго до ленча вернулись в Кайл-Мэнор, я нашел Зиллейби в кресле на кирпичной площадке перед верандой. Он не слышал, как я подошел, и, пока я рассматривал его, меня поразила происшедшая в нем перемена. За первым завтраком он выглядел куда моложе и сильнее. Сейчас это был старый и усталый человек, можно даже сказать, просто старик, каким я его раньше и вообразить бы не смог. Было в этом дремлющем человеке с шелковистой снежно-белой шевелюрой, которой играл легкий ветерок, со взглядом, направленным на что-то лежащее далеко-далеко за горизонтом, нечто вневременное, вечное.

При скрипе моих туфель на кирпичном полу он мгновенно изменился.

Исчезла апатия, пропало куда-то отсутствующее выражение глаз, и в лице, повернувшемся ко мне, я снова узнал прежнего Зиллейби, того самого, с которым познакомился десять лет назад.

Я сел в кресло, стоявшее рядом, и поставил на пол большую банку леденцов. Он взглянул на нее.

— Отлично, — сказал он. — Дети обожают именно этот сорт. В конце концов, они всего лишь дети, просто дети безо всяких там прописных букв.

— Послушайте, — сказал я, — боюсь показаться навязчивым, но… все же, разумно ли идти к ним сегодня вечером? Все равно время вспять не повернешь. Все изменилось. Теперь их и деревню разделяет вражда. Может быть, она лежит между ними и нами всеми. Они подозревают, что против них что-то готовится. Их ультиматум Бернарду вряд ли будет принят сразу, если вообще его примут. Вы говорили, что они возбуждены, значит, они и сейчас взвинчены, а следовательно, опасны.

Зиллейби покачал головой.

— Только не для меня, старина. Я начал учить Детей еще до того, как этим занялись власти, я и до сих пор их учу. Не скажу, что хорошо понимаю Детей, но полагаю все же, что знаю их лучше, чем кто-либо другой, а самое главное — они мне верят.

Он погрузился в молчание, откинувшись на спинку кресла и глядя, как тополя раскачиваются на ветру.

— Доверие… — начал он, но в эту минуту к нам подошла Анжела с графином шерри и стаканчиками на подносе, и он прервал начатую фразу, чтобы узнать, что болтают о нас в Трайне.

За ленчем он говорил меньше обычного, а затем скрылся в своем кабинете. Немного позже я увидел его идущим по дорожке. Он, как видно, отправлялся на свою обычную прогулку, но так как меня присоединиться не пригласил, я поудобнее устроился в шезлонге. К чаю Зиллейби вернулся и посоветовал мне подзакусить поплотнее, так как обеда сегодня не будет, а вместо него нам подадут поздний ужин, как это бывает в дни, когда он читает лекции Детям.

Анжела вмешалась, хоть и без всякой надежды:

— Дорогой, а ты не думаешь?.. Я хочу сказать, что они видели все твои фильмы. Я знаю, что фильм об Эгейском архипелаге ты показывал им, по меньшей мере, дважды. Может быть, лучше отложить его показ и взять напрокат другой, поновее?

— Милая, но ведь это очень хороший фильм. Его вполне можно смотреть и два раза, и больше, — объяснил с некоторой обидой в голосе Зиллейби. — А кроме того, меняется и сама лекция. Я всегда нахожу что-то новое, говоря о греческих островах.

Около половины седьмого мы начали грузить вещи Зиллейби в машину. Их было очень много. Многочисленные ящики содержали проектор, реостат, ламповый усилитель, динамик, коробки с фильмами, магнитофон для записи лекции, и все они были весьма тяжелы. К тому времени как мы все это погрузили, положив сверху стационарный микрофон, стало казаться, будто идет подготовка к долгому сафари, а не к обыкновенной лекции.

Зиллейби слонялся вокруг, пока мы работали, пересчитывая и проверяя все, начиная от банки «Бычьего глаза», и, наконец, остался доволен. Он повернулся к Анжеле.

— Я попросил Гейфорда довезти меня до Грейнджа и помочь разгрузиться, — сказал он. — Не надо ни о чем беспокоиться. — Он притянул ее к себе и поцеловал.

— Гордон, — начала она, — Гордон…

Все еще обнимая ее левой рукой, он погладил ее правой по щеке, глядя прямо в глаза. Потом с мягким упреком покачал головой.

— Но, Гордон, я теперь так боюсь Детей… А вдруг они…

— Не тревожься, родная, я знаю, что делаю, — ответил он. Потом повернулся, сел в машину и мы поехали, а Анжела осталась на ступеньках, провожая нас печальным взглядом.

Не скажу, что я подъезжал к воротам Грейнджа с легким сердцем. Однако ничто, казалось, не оправдывало моей тревоги. Это был просто большой, довольно безобразный дом викторианской эпохи, с пристроенными по бокам совершенно выпадавшими из стиля крыльями, похожими на заводские корпуса.

Во времена мистера Гримма они использовались как лаборатории. Газон перед домом почти не сохранил следов битвы, разыгравшейся здесь почти две ночи назад, и, хотя несколько кустов пострадали, трудно было поверить, что совсем недавно тут творилось нечто жуткое.

Нас ждали. Не успел я открыть дверцу машины и выйти из нее, как входная дверь распахнулась и больше десятка Детей возбужденно сбежали со ступенек, вразнобой крича: «Хелло, мистер Зиллейби!» В одну минуту они открыли заднюю дверцу, и двое парнишек начали вынимать оттуда вещи и передавать их другим. Две девчонки помчались вверх по лестнице, таща микрофон и свернутый в трубку экран. Кто-то с воплем восторга ухватил банку леденцов и побежал вслед за ними.

— Эй! — крикнул Зиллейби встревоженно, когда они принялись за более тяжелые ящики. — Это очень хрупкий груз, будьте, пожалуйста, с ним поосторожнее!

Один из мальчиков улыбнулся в ответ и поднял ящик, чтобы с преувеличенной осторожностью передать его другому. Сейчас в Детях не было ничего страшного или таинственного, хотя, может быть, так казалось потому, что они были необычайно похожи друг на друга, и это обстоятельство чем-то напоминало опереточный кордебалет. Впервые после моего возвращения я смог увидеть, что Дети — это действительно дети. Не могло быть сомнения, что приезд Зиллейби был для них долгожданным событием. Я видел, как он стоял, глядя на них с мягкой, слегка задумчивой улыбкой. Нет! Просто невозможно было связать Детей, какими я видел их сейчас, с какой-то угрозой. Мне даже подумалось: полно, да они ли это? Может быть, те теории, те страхи и угрозы, которые мы только что обсуждали, касались совершенно иной группы Детей? Никак нельзя было представить себе, что это они довели до обморока доблестного начальника полиции, что это они несколько часов назад вручили Бернарду ультиматум для самых высших инстанций.

— Надеюсь, аудитория соберется? — спросил Зиллейби.

— О, да, мистер Зиллейби, — заверил его один из мальчиков, — соберутся все, кроме Уилфрида, конечно. Он в больничке.

— Ах так! А как он себя чувствует? — спросил Зиллейби.

— Спина болит здорово, но картечины уже удалили, так что доктор обещает, что все будет хорошо, — ответил мальчуган.

Противоречивость моих ощущений росла. С каждой минутой мне становилось все труднее поверить в то, что все мы не обманулись из-за своего неумения разобраться в Детях. Было непонятно, как можно совместить образ того Зиллейби, который стоял сейчас рядом со мной, с образом Зиллейби, еще только утром вещавшего о неизбежной опасности, угрожавшей нам всем.

Последний чемодан был вынут из машины. И тут я вспомнил, что этот чемодан уже находился в автомобиле, когда мы начали грузить туда остальные предметы. Чемодан был, видимо, очень тяжел, так как за него пришлось взяться сразу двум мальчикам. Зиллейби смотрел с какой-то непонятной тревогой за тем, как они поднимаются по ступеням, а потом обернулся ко мне.

— Благодарю за помощь, — сказал он, как будто отпуская меня.

Я был разочарован. Эта сторона поведения Детей увлекла меня, и я решил, что послушаю его лекцию и смогу изучить реакции Детей в часы, когда они находятся в своей компании и являют свою истинную детскую сущность.

Зиллейби понял выражение моих глаз.

— Я сам просил бы вас остаться, — объяснил он, — но, должен признаться, мысли об Анжеле сегодня меня не покидают. Она сильно напугана, вы знаете. Детей она всегда недолюбливала, но последние дни повлияли на нее особенно сильно, хотя она и старается это скрыть. Сегодня, я думаю, она особенно нуждается в собеседнике. Я так надеялся на вас, мой дорогой друг… Было бы очень мило с вашей стороны.

— О, конечно, — ответил я. — Как эгоистично с моей стороны не подумать об этом. Конечно! Конечно!.. — А что я еще мог сказать?

Он улыбнулся и протянул мне руку.

— Прекрасно. Я очень вам благодарен, дорогой друг, и всегда знал, что на вас можно положиться.

Затем он повернулся к тем трем-четырем Детям, которые все еще ждали его, и улыбнулся.

— Там, наверное, уже теряют терпение, — заметил он, — веди же, Присцилла!

— Я — Элен, мистер Зиллейби, — ответила ему девочка.

— Ах так! Ну, неважно. Пошли, моя дорогая, — сказал Зиллейби, и они вместе стали подниматься по ступеням.

Я сел в машину и не торопясь поехал обратно. Проезжая через деревню, я заметил, что в «Косе и камне» полно посетителей, мне захотелось остановиться, дабы выяснить, каково настроение завсегдатаев. Но, вспомнив просьбу Зиллейби, я подавил искушение и проехал мимо. Я оставил машину на подъездной дорожке Кайл-Мэнора, чтобы можно было сразу же ехать за Зиллейби, а сам пошел в дом. Анжела сидела в большой гостиной у открытого окна. По радио передавали концерт Гайдна. Она повернула голову, и, увидев ее лицо, я обрадовался, что послушался Зиллейби.

— Радостная встреча, — сообщил я, отвечая на невысказанный вопрос. — Насколько я могу судить, это просто толпа очень милых школьников, только удивительно похожих друг на друга. Нет сомнений, он был прав, когда говорил, что доверяет им.

— Возможно, — нехотя согласилась Анжела, — но я им не верю. Думаю, что никогда не верила, еще с тех пор, как они заставили матерей вернуться в Мидвич. Мне удавалось прятать свои чувства, пока они не убили Джима Паули. Но с того момента они наводят на меня ужас. Я так рада, что удалось отправить Майкла. Трудно предугадать, что они выкинут в следующий раз.

Даже Гордон не исключает, что они нервничают и могут поддаться панике.

Оставаться тут чудовищно глупо: наши жизни полностью зависят от их настроения или от вспышки детской раздражительности…

Как вы думаете, найдется кто-то, кто примет всерьез ультиматум полковника Уэсткотта? Я, честно говоря, думаю, что нет. Но это принудит Детей к действию, чтобы заставить с ними считаться. Им придется убеждать самовлюбленных, упрямых и тупоголовых чинуш. Бог знает, к каким средствам они прибегнут. После того что тут произошло, я боюсь. Я очень боюсь…

Ведь им совершенно безразлично, что произойдет со всеми нами…

— Ну, если они начнут демонстрировать свои возможности здесь, — попытался я ее успокоить, — это вряд ли принесет им выгоду. Они отправятся в Лондон с Бернардом, как уже намекали. Если Дети расправятся с какой-нибудь лондонской шишкой так, как с начальником полиции…

Мои слова были прерваны яркой вспышкой, похожей на молнию, и сильным подземным толчком, от которого затрясся весь дом.

— Что это?! — вскрикнул я. И больше ничего не успел сказать. Взрывная волна, достигшая окна, чуть не сбила меня с ног. Донесся звук взрыва, гулкий, раскатистый, рвущий барабанные перепонки.

Дом заходил ходуном.

Потом раздался грохот чего-то рушащегося, затем дребезг и звон бьющегося стекла и, наконец, наступила полная тишина.

Без какой-то определенной цели я промчался мимо Анжелы, скорчившейся в своем кресле, и через открытое окно выпрыгнул прямо на газон. В небе кружились сорванные с деревьев листья, медленно планируя на землю. Я посмотрел на дом. Две толстые плети плюща сорвались со стены и неряшливо свисали вниз. Окна восточного фасада смотрели на меня пустыми глазницами.

В них не осталось ни одного целого стекла. Я посмотрел в противоположную сторону — сквозь кроны деревьев ширилось красно-белое сияние. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что произошло.

Я бросился обратно в гостиную, но Анжелы там, уже не было, ее кресло пустовало. Я окликнул ее и не услышал ответа.

Наконец я нашел Анжелу в кабинете Зиллейби. Пол комнаты был усыпан битым стеклом. Одна портьера сорвалась с карниза и теперь валялась на софе. Часть семейных реликвий Зиллейби слетела с каминной доски и рассыпалась по решетке. Анжела полулежала в кресле за столом, лицо и обнаженные руки покоились на кожаной обивке стола. Она не подняла головы, когда я вошел.

Сквозь открытую дверь и выбитые стекла врывался сквозняк. Он подхватил листок бумаги, лежавший на столе около руки Анжелы, и смел его на пол.

Я поднял его. Это было письмо, написанное характерным заостренным почерком Зиллейби. Читать его не было нужды. Все стало ясным, еще когда я увидел красно-белое зарево в той стороне, где лежал Грейндж. Тогда же я вспомнил и тяжелый ящик, в котором, как я думал, находились магнитофон и прочее оборудование. Да и не мне это письмо предназначалось. Когда я положил его обратно рядом с рукой Анжелы, мой взгляд лишь случайно выхватил из середины несколько строк.

…доктор скажет тебе, что это вопрос всего лишь нескольких недель или месяцев. Поэтому, не надо горевать, моя любовь… А что касается прочего, что ж, мы слишком долго жили в прекрасном саду и начисто забыли прописные истины борьбы за существование. Было ведь сказано: «Si furies Romae, romani vivito more»[26]. Это очень разумная мысль, но есть и еще более точное изречение для выражения того же самого: «С волками жить — по волчьи выть».

КУКОЛКИ

В городе, которым правят религиозные фанатики, убивающие каждого, кто не такой как все, живет группа телепатов. С каждым новым днем им становится все труднее скрывать свой дар, поэтому они решают покинуть родной дом и отправиться в неизведанные края…

Глава 1

Когда я был совсем еще маленьким, мне часто снился город, — странно, ведь тогда я даже не знал, что такое город. Передо мной возникали дома, тесно сгрудившиеся в изгибе большой голубой бухты. Я различал здания, улицы, береговую линию, лодки в гавани; но наяву-то я никогда не видел ни моря, ни лодок…

Да и здания не походили на те, что я знал. Движение на улицах странное, повозки мчались без лошадей, а в небе летали сверкающие штуки, похожие скорее на рыб, чем на птиц.

Чаще всего это чудесное место было освещено солнцем, но изредка дело происходило ночью, множество огоньков протягивалось вдоль берега, словно бусы из светлячков, а часть огоньков, казалось, плыла прямо по воде или по воздуху. Красивое, завораживающее место.

Однажды, когда я был еще мал и не умел молчать, я спросил свою старшую сестру Мэри, где находится волшебный город.

Она покачала головой и ответила, что теперь таких мест нет. Может быть, предположила она, мне виделись сны о давних временах? Сны — штука странная, их трудно объяснить. Возможно, я видел часть прекрасного мира, где некогда жили Прежние Люди, до того, как Господь наслал на них Кару.

А потом она очень серьезно посоветовала мне ни с кем больше не разговаривать о сне. Насколько ей было известно, таких городов никто из нас не видал ни во сне, ни наяву, так что не стоило упоминать об этом.

Совет был хорош, и у меня, к счастью, хватило ума ему последовать. Люди из нашей местности быстро замечали все странное или необычное: например, даже то, что я был левшой, вызывало легкое недовольство. Тогда, да и позднее, я больше никому не рассказывал о городе, сам почти забыв о нем, я становился старше, и сны приходили все реже.

Но совет запомнился. Не будь его, я бы мог проболтаться об удивительном взаимопонимании между мной и моей двоюродной сестрой Розалиндой, а это уж точно привело бы нас к большой беде. Конечно, если бы мне поверили. Я думаю, в то время мы оба просто не придавали ничему значения, да и все мы привыкли к осторожности. Я, во всяком случае, не считал себя странным. Нормальный мальчишка, и мир вокруг — само собой разумеющееся. Так я и жил, пока не встретил Софи. Даже тогда я не осознал разницу. Только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что именно тогда начали расти мои первые сомнения.

В тот день, как частенько бывало, я убежал гулять один. Мне, наверное, было лет десять, сестре Саре — пятнадцать, с ней не очень-то поиграешь. Я бежал по дорожке на юг, мимо полей, пока не очутился на высоком берегу, стал бегать там и унесся довольно далеко от дома.

Берег меня тогда не удивлял: он был слишком высок и велик, мне и в голову не приходило, что это дело рук человеческих или что он как-то связан с Прежними Людьми, о которых я иногда слышал. Для меня это был просто берег, сначала он изгибался, а потом уходил прямо к дальним холмам. Берег — часть мира, не более удивительная, чем река, небо или холмы.

Я часто бродил по верху, но редко спускался, почему-то та сторона казалась мне чужой; не враждебной, но и не моей. Однако я открыл одно местечко, где дожди, сбегая по склону, размыли в песке целую канаву. Если усесться сверху да сильно оттолкнуться, можно здорово скатиться, пролететь пару метров и шлепнуться в мягкий песок.

Часто бывая там, я никогда никого не встречал, а тут вдруг, поднимаясь после третьего спуска, услышал голос:

— Привет!

Сначала я не понял, откуда донесся голос, осмотрелся, не сразу заметил, как шевелятся верхние ветки большого куста. Они раздвинулись, высунулось лицо: маленькое, загорелое, обрамленное темными кудрями. Выражение лица серьезное, но глаза так и сверкают. Сначала мы молча разглядывали друг друга, потом я ответил:

— Привет!

Поколебавшись, она все же выбралась из-за куста. Передо мной стояла девочка, пониже меня, видно, помоложе; в домотканых красно-коричневых брючках и желтой рубашке Крест, по обычаю нашитый спереди, был из темно-коричневой ткани. Волосы подвязаны двумя желтыми бантиками Она постояла на месте в нерешимости, потом любопытство одолело осторожность, и она шагнула вперед.

Я попросту таращился на нее — чужая девчонка! Время от времени, по праздникам, собирались вместе все окрестные дети, потому я и поразился, встретив совершенно чужое лицо.

— Как тебя зовут?

— Софи. А тебя?

— Дэвид, — ответил я. — Ты где живешь?

— Вон там, — она неопределенно махнула рукой. Потом отвела глаза, посмотрела на мою канавку. — Здорово? Помолчав, я предложил:

— Попробуй.

Она уставилась на меня серьезными глазами, потом вдруг решилась, взобралась наверх, уселась и помчалась вниз, так что волосы и ленты развевались по ветру. Потом скатился я. Глаза ее сияли от Возбуждения, Софи уже не казалась такой серьезной.

— Давай еще!

Несчастье произошло на третий раз. Она уселась, оттолкнулась, съехала, свалилась в песок, но почему-то левее, чем обычно. Я тоже уселся, ожидая, чтобы она отошла в сторону. Но она не двигалась.

— Эй! — нетерпеливо крикнул я. Она попыталась встать, вскрикнула.

— Ой, не могу, больно!

— Что случилось? — спросил я, съехав вниз и подойдя к ней.

Лицо Софи сморщилось, в глазах стояли слезы.

— Левая нога застряла.

Я разгреб песок руками. Левый ботинок попал между двух острых камней, я попробовал вытащить его. Ничего не получилось.

— Ты не можешь… ну, выкрутиться? Она стиснула губы, попыталась покрутить ногой, но ничего не вышло.

— Давай подергаю?

— Нет, ой, нет, больно?

— Давай я разрежу шнурки, а ты вытянешь ногу, — предложил я.

— Нет, — испугалась девочка, — мне нельзя! Я растерялся. Если бы она сумела высвободить ногу из ботинка, мы бы легко выдернули его, но она не соглашалась, и я не знал, что делать. Софи откинулась на песок.

— Ой, как больно, — Она больше не могла сдерживаться, слезы так и покатились из глаз, но она не ревела, только поскуливала, как щенок.

— Снимай! — сказал я.

— Нет, я не должна, не должна!

Я сел рядом, не зная, как быть. Она стиснула мою руку и заплакала Ясное дело, нога-то болела все сильнее. Впервые в жизни мне предстояло принять решение, и я его принял.

— Снимай, а то так и умрешь тут! Софи согласилась — не сразу, но все же согласилась. Пока я разрезал шнурки, она с волнением следила за мной, а потом попросила:

— Отойди и не смотри!

Я заколебался. Но детство ведь переполнено всякими непонятными правилами, так что я отошел и стал к ней спиной.

Сначала она лишь пыхтела, потом снова заплакала. Я обернулся.

— Не могу — Софи со страхом глядела на меня сквозь слезы.

Я присел посмотреть.

— Только никому не рассказывай, никогда! Обещаешь? Я кивнул. Она не кричала, только поскуливала. Когда я наконец высвободил ногу, выглядела она ужасно, то есть вся ступня у нее распухла, я и не заметил, что пальцев там больше чем надо.

Я вытащил и башмак, протянул ей, но обуться Софи не смогла, да и наступать на распухшую ногу ей явно было больно Я попробовал понести ее на спине, но она оказалась тяжелее, чем я думал.

— Так нам далеко не уйти, лучше сбегаю за помощью, — сказал я.

— Нет, — возразила она. — Я доползу.

Она довольно долго ползла, не жалуясь на боль, а я плелся рядом с башмаком в руках. Наконец Софи остановилась. Брючки ее протерлись, коленки тоже были стерты до крови. Мне не часто встречались даже мальчишки, способные столько терпеть, и я слегка оробел. Я помог ей подняться, она оперлась на меня и показала струйку дыма там, где находился ее дом. Оглянувшись, я увидел, что девчонка заползает в кусты, а потом побежал.

Дом я отыскал сразу, постучал, волнуясь, и дверь открыла высокая женщина. На красивом лице выделялись яркие большие глаза. Платье на ней было красноватое, немного короче, чем носили у нас, но крест нашит так же, как нашивали дома, от горла к подолу, с перекладиной на груди. Крест был зеленый, как и косынка на голове.

— Вы — мать Софи? — спросил я. Она пристально посмотрела на — меня и спросила, нахмурившись:

— Что случилось? Я объяснил.

— Ох! — воскликнула она. — Нога! И вновь пристально поглядела мне в глаза. Потом отставила метлу, спросила:

— Где она?

Я привел ее куда надо, и Софи выползла из-за кустов. Мать осмотрела распухшую ступню и ободранные коленки.

— Бедняжка! — Она подхватила Софи на руки, поцеловала ее. — Он видел?

— Да. Мамочка, я старалась, но мне было так больно!

Мать кивнула, вздыхая:

— Ну что, идем, теперь уж ничего не поделаешь. Она понесла Софи, а я пошел следом.

Заповеди и наставления, затвержденные в детстве, помнятся наизусть, но до тех пор, пока не появится пример, они мало что значат. Кроме того, пример еще нужно узнать и понять.

Потому-то я терпеливо ждал, пока мать Софи промывала, смазывала и бинтовала ей ступню, но не усматривал никакой связи между ушибленной ногой и утверждениями, звучавшими почти каждое воскресенье.

«И Господь создал человека по образу своему и подобию. И глаголел Господь, что у человека должно быть одно тело, одна голова, две ноги и две руки; и каждая рука должна сгибаться в двух местах, и кисть каждой руки должна иметь пять пальцев, и на каждом пальце должен быть ноготь…» — и так далее, например:

«Потом Господь создал женщину, так же по образу и подобию своему, но с некоторыми отличиями: голос ее должен быть выше, чем у мужчины, и борода у нее не должна расти, и у нее должны быть две груди» — и так далее.

Все это я знал слово в слово. Но сейчас я смотрел на ступню Софи, лежавшую на коленях ее матери, видел шесть пальцев, видел, как ее мать на мгновение замерла, потом склонилась, поцеловала маленькую распухшую ступню, и на глазах ее выступили слезы.

Мне было жаль их, я переживал за Софи и ее боль. И все.

Пока мать бинтовала ногу, я огляделся. Дом был куда меньше нашего, но мне он понравился. В нем было уютно. Да и мать Софи, несмотря на все беспокойство и расстройство, не глядела на меня так, словно я был единственным неприятным и непредсказуемым элементом в упорядоченной жизни, — а именно так на меня обычно смотрели дома. Комната тоже казалась какой-то дружелюбной, потому что на стенах не висели всякие длинные надписи, на которые мне указывали, ругая. Вместо них висело несколько рисунков с лошадьми, они мне очень понравились.

Наконец Софи, причесанная и умытая, пропрыгала к стулу у стола и серьезно осведомилась, буду ли я есть яйца.

Миссис Вендер попросила меня подождать внизу, пока она отнесет Софи в спальню. Вскоре она вернулась и присела около меня. Взяв меня за руку, она внимательно всмотрелась в мое лицо. Я сразу ощутил ее волнение. Правда, я не понимал, отчего она так волнуется. И еще я удивился: вот уж не ожидал, что и она умеет так думать. Я попытался мысленно убедить ее в том, что бояться нечего, но моя мысль до нее не дошла. Она все смотрела на меня, и глаза ее блестели, почти как у Софи, когда девочка старалась сдержать слезы. В мыслях ее царило беспокойство — и беспорядок. Я снова попытался утешить ее, но она меня не слышала. Потом она кивнула и произнесла:

— Ты хороший мальчик, Дэвид. Ты был так добр к Софи. Мне хочется отблагодарить тебя.

Мне стало неловко, и я уставился на свои башмаки. Мне еще никто не говорил, что я хороший мальчик. Я не знал, что нужно отвечать.

— Софи тебе понравилась, правда? — спросила женщина, все еще глядя на меня.

— Да, — ответил я. — По-моему, она ужасно храбрая, ведь ей было так больно;

— Ты смог бы хранить тайну — очень важную тайну — ради нее?

— Да, конечно, — согласился я слегка неуверенно. Мне было невдомек, какая тут может быть тайна.

— Ты… ты видел ее ступню и… и пальцы? — Теперь женщина смотрела мне прямо в глаза. Я кивнул.

— Вот это и есть наша тайна, Дэвид, — пояснила она. — Никто не должен знать об этом. Раньше знали лишь мы с отцом, теперь и ты. Никто не должен знать, слышишь? Никто!

— Конечно, — согласился я.

Она замолкла. То есть голос ее замолк, но мысли-то продолжали нестись, как будто кто-то кричал «никто», «никогда», а странное эхо повторяло эти слова. Но вот все изменилось, она сделалась напряженной, напуганной и какой-то яростной. Нечего было и пытаться успокоить ее мысленно, поэтому я неуклюже попытался выразить словами свои чувства:

— Честное слово, никто и никогда!

— Это очень, очень важно, — настаивала миссис Вендор. — Ну как бы тебе объяснить?

Но зачем объяснять? Я слышал ее чувства и уже все понял. Слова не имели такой силы.

Она продолжала:

— Если кто-нибудь узнает, они… они жестоко накажут ее. И нас. Нужно постараться, чтобы этого не случилось.

Теперь ее волнение стало практически осязаемым, как железная дубинка.

— Из-за шести пальцев?

— Да. Это должно остаться нашей тайной. Обещаешь?

— Обещаю. Хотите, поклянусь?

— Нет, я тебе верю.

Она и не подозревала, как твердо я умел держать слово Никому не скажу, даже Розалинде. Но все же в душе моей осталось недоумение: столько переживаний — из-за таких маленьких пальчиков?.. Однако у взрослых так часто бывает, волнуются по пустякам. Так что я еще раз повторил, что буду молчать.

А мать Софи все смотрела на меня, только грустные глаза ее как бы ничего не видели. Я начал ерзать на стуле. Она сразу очнулась и улыбнулась. Улыбка у нее была добрая.

— Можно мне приходить поиграть с Софи? — спросил я, прежде чем уйти.

Миссис Вендер заколебалась, потом все же ответила:

— Хорошо, только пусть никто не знает, куда ты ходишь!

Я уже дошел до берега, направляясь к дому, и тут вдруг воскресные наставления соединились с реальностью. В уме у меня будто щелчок раздался, зазвучали слова: «…и каждая нога должна сгибаться в двух местах, и в конце стопы должно быть пять пальцев… — и так далее, до конца: — И всякое существо, во всем похожее на человека, но Ё чем-то отступающее от Нормы, не есть человек. Оно не является ни мужчиной, ни женщиной. Оно — хула истинному образу Господа и ненавистно ему».

Мне стало не по себе, и я остановился, недоумевая Богохульство — ужасный грех, это мне внушили с рождения. Но что ужасного в Софи? Обычная маленькая девочка, — правда, куда смышленее и смелее тех, каких я знал раньше. Но ведь по Определению Человека…

Да, где-то тут вкралась ошибка. Ну, есть у нее на ноге один лишний палец… два, наверное, ноги-то две… и потому она должна быть «ненавистна Богу»?

Много непонятного в мире…

Глава 2

Домой я пробрался, как всегда. Сначала вышел на узенькую тропку, потом осторожно пошел по ней, держа руку на рукоятке ножа. Вообще-то мне не разрешали подходить к лесу, потому что хищники изредка добирались даже до Вакнука. Вдруг я наткнусь на дикого пса или кота? Но сегодня я слышал только маленьких зверьков, торопливо разбегавшихся в разные стороны.

Никого не встретив, я добежал до дома, влез в окно и тихонько пробрался в свою комнату.

Наш дом не так легко описать. Лет пятьдесят назад его начал возводить мой дед Элиас Строрм, но с тех пор появилось столько пристроек, что теперь дом со всех сторон был окружен кладовыми, сараями, амбарами: там — конюшня, тут свинарник, с другой стороны — комнаты для наемных работников, сыроварня и так далее. И все это выходило во двор, посреди которого лежала навозная куча.

Как и все дома в округе, наш дом стоял на фундаменте из крепких тесаных бревен, но он был тут самым старым, и потому его внешние стены были сделаны из камней и кирпичей, оставшихся еще от построек Прежних Людей, только стены между комнатами были мазаные.

Мой дед, если верить отцу, был добродетелен до того, что слушать становилось тошно. Много позже я сумел узнать о нем то, что казалось больше похожим на правду, хотя тоже звучало достаточно невероятно.

Элиас Строрм явился с востока, с какого-то побережья. Почему он пришел сюда, никто не знает. Он-то уверял, что ушел от грешников, чтобы основать свою общину в другом месте. Говорили еще, что соседи просто не могли его больше выносить. Как бы то ни было, он перебрался в Вакнук, в то время совсем неразвитую область, практически фронтир, новые неизведанные земли, граница обжитого края с диким.

Ему было сорок пять лет, и все нажитое им добро уместилось в обоз из шести повозок. Он был решительным, грубым и сильным мужчиной. И еще он неустанно ратовал за нравственность. Глаза его, скрытые под густыми бровями, легко вспыхивали евангельским огнем. «Преклонение перед Господом» часто слетало с его уст, а страх перед дьяволом постоянно жил в его сердце. Трудно сказать, чего было больше.

Вскоре после того как он возвел дом, Элиас уехал, а вернулся с женой очень застенчивой и очень хорошенькой, к тому же моложе его на двадцать пять лет. Говорили, что, если на нее никто не смотрел, она двигалась, как молодая телочка, но под взглядом супруга превращалась в робкого кролика. Женитьба оказалась неудачной: после свадьбы у молодой жены не зародилась любовь к мужу, она не вернула ему молодость, да и опытной домохозяйки из нее не вышло.

Элиас никогда не закрывал глаза на чужие недостатки Быстро румянец его жены увял, и она умерла, не жалуясь вскоре после того, как произвела на свет второго сына.

Дедушка Элиас ни секунды не сомневался в том, как надо правильно воспитывать сына и наследника. Вместо костей у моего отца была вера, вместо жил — принципы, а все вместе повиновалось мозгу, забитому примерами из Библии и «Раскаяний» Николсона.

Отец и сын были едины в своей вере. Вся разница заключалась в их подходе: глаза деда никогда не светились жаждой проповедовать — но он строго следил за соблюдением всех норм и законов.

Джозеф Строрм, мой отец, женился только после смерти деда и не повторил ошибку Элиаса Взгляды моей матери полностью совпадали с его собственными. У нее было сильно развито чувство долга, и она всегда точно знала, в чем этот долг заключается.

Наш округ, как и наш дом, первое строение здесь, назывался Вакнук. Говорили, что когда-то тут было поселение Прежних Людей с таким же названием. Во всяком случае, сохранились остатки зданий, а на некоторых фундаментах даже можно было ставить новые дома Кроме того, сохранились береговая насыпь и огромный шрам, наверное, с тех пор, как Прежние Люди срезали половину горы, чтобы что-то узнать. В общем же наш Вакнук — обычная законопослушная община из сотни больших и малых дворов.

Отец мой пользовался влиянием в округе. Он впервые прочитал проповедь в церкви, построенной его отцом, в шестнадцать лет. Тогда в Вакнуке жило около шестидесяти семей. Чем больше земель расчищалось для земледелия, тем больше людей тут селилось. Но отца они не заслоняли, наоборот, он оставался самым крупным землевладельцем, часто читал воскресные проповеди, неустанно разъяснял законы, принятые в небесах, а кроме того, в определенные дни отправлял закон и на земле, будучи местным мировым судьей. В оставшееся время он следил за тем, чтобы вся его семья подавала округе пример правильной жизни.

Центром жизни дома была большая гостиная, она же кухня. Дом был самым большим и богатым в округе, ну и кухня, конечно, тоже. Огромный камин являлся объектом гордости, конечно, не греховной, нет, просто отец гордился тем, что использовал дары Господа по назначению.

Мать следила за, чистотой. Пол был искусно выложен кирпичом, натуральным и искусственным камнем. Мебелью служили добела оттертые столы и табуретки. Стены побелены, и на них висело несколько больших сверкающих сковородок, не помещавшихся в буфете. В качестве украшений были развешаны деревянные панели с изречениями, в основном из «Раскаяний».

Слева от камина висела надпись: «ИСТИННЫЙ ЧЕЛОВЕК — ТОЛЬКО ПО ОБРАЗУ ГОСПОДА». Справа: «ТВОРЕНИЯ ГОСПОДА СОДЕРЖИ В ЧИСТОТЕ». Напротив:

«БЛАГОСЛОВЕННА БУДЬ НОРМА», и еще: «В ЧИСТОТЕ НАШЕ СПАСЕНИЕ».

А самое большое изречение висело против двери, и, едва войдя в комнату, вы читали: «ОСТЕРЕГАЙСЯ МУТАНТА!»

Частое упоминание о надписях привело к тому, что я знал их наизусть еще до того, как научился читать; возможно, меня и читать-то учили по ним. Я знал их наизусть, как знал и все остальные надписи в доме, например: «НОРМА ЕСТЬ ВОЛЯ ГОСПОДНЯ», или «ПРОИЗВОДИ ТОЛЬКО СЕБЕ ПОДОБНЫХ», или «ДЬЯВОЛ — ОТЕЦ ОТКЛОНЕНИЯ», да и всякие другие о Нарушениях и Хуле.

Многие надписи я еще не понимал. О других кое-что знал. Нарушения, например. Потому что тогда что-нибудь происходило. Прежде всего, отец являлся домой не вовремя и не в духе. Вечером он созывал всех, включая работников, в комнату, мы становились на колени, а он сообщал, в чем мы провинились перед Господом, и читал молитвы о прощении. Наутро нас поднимали на рассвете и выводили во двор. И вот, едва всходило солнце, мы начинали петь гимны, а отец приносил в жертву двухголового теленка, или четырехногого цыпленка, или другое Нарушение. Бывали Нарушения и постраннее…

Касались Нарушения не только животных. Иногда вырастала ни на что не похожая пшеница или неправильные овощи; отец приносил их в дом и гневно швырял на стол. Ему всегда было стыдно. Если было всего несколько растений, их вырывали и уничтожали. Но если весь урожай оказывался неудачным, мы дожидались хорошей погоды, а потом поджигали поле, распевая при этом гимны. В детстве мне все это очень нравилось.

Отец был настолько благочестив, так тщательно все сам проверял, что у нас происходило куда больше жертвоприношений и поджогов, чем у других соседей. Но если кто-то упоминал о том, что у нас многовато Нарушений, потому что мы им подвержены, отец обижался и сердился. «Кому охота швырять деньги на ветер? — отвечал он. — Если бы соседи были более добросовестны, их уничтожения давно превзошли бы наши. К несчастью, у некоторых людей слишком гибкие принципы».

Вот так я и выучил, что такое Нарушения. Это все, что не выглядит правильно, то есть животные, не во всем похожие на родителей, или растения, отличающиеся от прежних. Чаще всего отличались они какой-то мелочью, но отец все равно считал их Нарушениями. А уж если такое случалось среди людей, это было просто богохульство — настоящее Отступление. Отступление от Нормы.

Но все же по вопросу о Нарушениях часто возникали споры, и тогда приходилось посылать за инспектором округа. Отец редко звал инспектора, он предпочитал уничтожать все, что казалось ему неправильным или сомнительным. Были люди, не одобрявшие его тщательности. Они говорили, что наш уровень Отступлений был бы куда ниже, если бы мой отец не устраивал столько уничтожений и не подавал сводки так часто. Но все же Вакнук хвалили за чистоту и веру.

Вакнук давно уже перестал быть фронтиром. Упорный труд принес свои плоды, и теперь наши животные и наши урожаи вызывали зависть даже на востоке. Милях в тридцати от нас был Дикий Край — пустынная засушливая местность, где вряд ли удалось бы получать урожаи без Отклонений от Нормы. Потом шел пояс шириной где десять, а где и двадцать миль, а за ним — таинственные Окраины, где ни на что нельзя положиться и где, по словам отца, «сам дьявол обходит свои владения и законы Господа забыты». Потом еще были Плохие Края, о них тоже ничего не знали. Почти никто из пожелавших их исследовать не вернулся назад, а вернувшиеся быстро умирали.

Да, о Плохих Краях мы просто ничего не знали, а вот Окраины доставляли нам много хлопот. То есть их жители… Ну, их называли людьми, только на самом деле они не люди, а сплошные Отступления, даже если внешне и похожи на людей. Они совершали набеги на цивилизованные поселения, крали зерно, животных, одежду, инструменты и оружие. А еще он иногда крали детей.

Небольшие, набеги бывали два-три раза в год, и никто не обращал на них особого внимания, кроме ограбленных, конечно Обычно семьям удавалось спастись, а потом все помогали им кто чем: деньгами, птицей, скотом. Но время шло, люди осваивали все новые земли, и Окраины сдвигались все дальше и дальше, так что их жителям оставалось все меньше места. Иногда им становилось совсем плохо, тогда они объединялись и нападали на наши поселения.

Когда мой отец был маленьким, матери пугали детей: «Вот придет старая Мэгги из Окраин, у нее четыре глаза, чтобы следить за тобой, и четыре уха, чтобы слышать тебя, и четыре руки, чтобы шлепать тебя». Еще одно страшилище волосатый Джек — «Вот позову его — унесет тебя, да в пещеру, они там все волосатые и хвостатые, на завтрак съедают маленького мальчика, а на ужин маленькую девочку». В мое время таких сказок боялись лишь малыши Но взрослые сознавали реальность угрозы и часто посылали петиции правительству в Риго.

Однако можно было и не слать просьбы о помощи. Никто не мог предвидеть, откуда последует нападение, потому и помощь направить заранее было трудно. Правительство слало лишь соболезнования да предлагало формировать собственную охрану. Хорошо им там, на востоке… Что до охраны, то у нас с детства все мужчины умели пользоваться любым оружием.

До Вакнука набеги еще ни разу не доходили, хотя иногда нашим мужчинам и приходилось бросать дела и мчаться на помощь за десяток миль. Такие перерывы в работе нам дорого обходились, да и беспокойство с каждым разом все усиливалось. Так ведь и до нас доберутся…

Но в основном мы жили тихо-мирно, в постоянном труде Двор у нас был большой, семья не мала и угодья тоже Отец, мать, две сестры, дядя Аксель, а еще служанки, доярки, их дети и мужья, работавшие на поле или со скотиной. В общем, каждый вечер больше двадцати человек садились за наш стол, а на молитвы шли и из ближайших домов, целыми семьями с детьми да женами.

Дядя Аксель был не совсем родным, когда-то он женился на сестре моей матери, Элизабет Он тогда был моряком, она уехала с ним в Риго и умерла, пока он был в плавании, а он вернулся оттуда покалеченным Мастер на все руки, только передвигался медленно из-за своей ноги. Отец позволил ему жить у нас.

Еще он был моим лучшим другом.

У матери было четыре сестры и двое братьев. Самая младшая сестра и братья были сводными всем остальным. Старшую сестру, Ханну, прогнал из дома ее муж, и больше ее никто никогда не видел. Потом по возрасту шла моя мать, Эмилия, потом Гарриет — у ее мужа была большая ферма в Кентаке, за пятнадцать миль от нас. Потом Элизабет, жена дяди Акселя. Куда делись тетя Лилиан и дядя Томас, я не знал, а вот дядя Энгус Мортон, сводный брат, матери, жил на ферме по соседству, и это раздражало моего отца, потому что они с Энгусом постоянно ругались и ссорились. Ну а дочь Энгуса — Розалинда — это моя двоюродная сестра.

Вакнук разрастался, большинство ферм походили друг на друга; постоянно расширяясь, люди вырубали деревья, расчищали новые земли. Говорили, теперь даже в Риго знают, где находится Вакнук, так что и карта им не требовалась.

В общем, я жил на процветающей ферме в процветающем крае. Но в десять лет я не особенно задумывался об этом. Мне всегда казалось, что вокруг слишком много дел для небольшого числа людей, так что в тот вечер я затаился, выжидая, когда можно будет просто спуститься к столу.

Я побродил по двору, наблюдая за тем, как распрягают и чистят коней. Наконец дважды прозвонил колокол, и все направились в кухню. Смешавшись с толпой, я двинулся к столу. Войдя в комнату, я как всегда увидел перед собой надпись: «ОСТЕРЕГАЙСЯ МУТАНТА!» Но я настолько привык к ней, что взгляд мой на ней даже не задержался, меня волновал только запах пищи.

Глава 3

С тех пор я пару раз в неделю навещал Софи. По утрам местные старушки учили нас читать, писать и считать, а после обеда я потихоньку сбегал из дома, зная, что меня не хватятся, — каждый будет думать, что я занят делом с кем-то другим.

Скоро нога у Софи прошла, и она показала мне все заветные уголки вокруг их дома.

Однажды я сводил ее посмотреть, как работает паровая машина, единственная в округе, и мы ею очень гордились. Работника рядом не было, так что мы все изучили, а потом влезли на поленницу у сарая и сидели там, болтая ногами.

— Дядя Аксель говорит, что у Прежних Людей были машины и получше, сообщил я.

— А мой папа говорит, что если хотя бы четверть того, что говорят о Прежних, правда, то они были просто волшебниками.

— Но ведь они умели делать чудеса! — настаивал я.

— Такие чудеса, что невероятно!

— А что, твой отец не верит, что они умели летать?

— Нет, — ответила Софи — Глупо Если бы они умели летать, то и мы тоже могли бы.

— Но ведь мы многое заново узнаем про них, — возразил я. — Уж летать-то мы не научимся. Или летаешь, или нет.

Я подумал, не рассказать ли ей свой сон про город и летающие штуки, но сон ведь ничего не доказывает. Вскоре мы пошли к дому.

Джон Вендер вернулся из своих поездок. Он растягивал на деревянных рамах шкуры, колотя по ним молотом, все вокруг пропахло сырой кожей Софи кинулась к нему, а он подхватил ее одной рукой и прижал к себе.

— Здравствуй, детка, — сказал он.

Со мной он поздоровался очень серьёзно Мы без слов пришли к соглашению, что будем обращаться друг с другом по-мужски. Когда мы встретились впервые, он так на меня глянул, что я испугался. Постепенно его отношение ко мне изменилось, мы подружились. Джон Вендер часто рассказывал нам о том, что видел, и научил меня разным полезным вещам. Однако иногда я ловил на его лице все то же странное выражение.

Неудивительно. Лишь через несколько лет я понял, как он взволновался, придя однажды домой и узнав, что Софи подвернула ногу — и что ступню ее видел Дэвид, сын Джозефа Строрма! До сих пор я считаю, что он тут же убил бы меня, да миссис Вендер удержала его и тем спасла мне жизнь; Конечно, мертвый мальчик наверняка не нарушит своих обещаний. Но если бы Джон Вендер знал, что произошло у нас дома вскоре после того, как я познакомился с Софи, он бы так не волновался.

Я загнал в руку здоровенную занозу, выдернул ее, но кровь пошла так сильно, что пришлось бежать в дом. В кухне все были заняты, потому я отыскал тряпочку и стал неуклюже возиться с ней. Наконец на меня обратила внимание мать, произнесла «ц-ц» в знак неодобрения, по своему обыкновению, затем заставила меня промыть ранку. А потом перевязала мне руку, ворча, что вот ведь непременно надо было пораниться, когда она так занята. Я попросил прощения и добавил:

— Да я бы справился, будь у меня третья рука. В комнате внезапно наступила мертвая тишина. Мать окаменела. Я с недоумением огляделся.

Мэри замерла с пирогом в руках, двое работников ждут ужина. Отец у своего стула, остальные готовы сесть. И все уставились на меня. Я заметил, что изумление на лице отца переходит в гнев. Встревожившись, но еще ничего не понимая, я смотрел, как сжимаются его губы, как резко выдвигается вперед подбородок, как сверкают глаза под сведенными бровями.

— Повтори, что ты сказал!

Да, тон-то был мне хорошо знаком. Я попытался сообразить, что же я на сей раз нарушил, но ничего не придумал и заикаясь произнес:

— Я… я с-сказал, что и сам бы завязал…

— И ты пожелал иметь третью руку? — обвиняющим голосом произнес он.

— Нет же, отец, нет, я только сказал «если бы»…

— И по-твоему, это не желание?

— Но я же сказал «если»…

Я так перепугался, что не мог объяснить: я же ничего такого не имел в виду! Тут я заметил, что все с тревогой смотрят на отца. Выражение лица у него стало совсем мрачным.

— Ты, ты — мой собственный сын! — ты просил дьявола дать тебе еще одну руку! — обвиняюще заявил он.

— Но я не… я…

— Не лги, мальчишка! Все присутствующие слышали тебя! — Но…

— Не ты ли только что выразил недовольство обликом, данным тебе Господом по образу и подобию его?!

— Я только сказал «если»…

— Ты богохульствовал, сын мой! Ты выступал против Нормы! Все тебя слышали. Что ты теперь ответишь? Что есть Норма?

Я сдался — я знал, что отец уже не слышит меня.

— Норма есть образ божий, — повторил я, как попугай.

— А, так ты знаешь — и все же богохульствуешь! Ты, мой: сын, совершаешь преступление в присутствии родителей! Что есть мутант?

— Тот, кто проклят Богом и людьми, — пробормотал я.

— И ты пожелал им стать! Что ты можешь сказать? Сердце у меня упало, я был уверен, что говорить что-либо бесполезно. Я сжал губы и опустил глаза.

— На колени! — скомандовал отец. — На колени — и молись!

Все опустились на колени. Отец возвысил голос:

— Боже, мы согрешили. Прости нас, что мы не сумели обучить этого ребенка… — Молитва еще долго гремела и угрожала, а потом отец сказал: Теперь иди к себе и молись. Молись, несчастный, чтобы Господь даровал тебе прощение, которого ты не достоин. Я зайду к тебе.

Ночью, после визита отца, когда слегка утихла боль, я не мог уснуть, пытаясь решить вопрос: я же не пожелал себе третью руку?.. Если уж нельзя даже случайно подумать о третьей руке, то что будет, если у кого-то обнаружат нечто лишнее. Например лишний палец?.. Когда я наконец заснул, мне приснился сон. Мы все собрались в саду, точь-в-точь как на последнем Очищении. Тогда это был маленький безволосый теленок, он стоял и глупо моргал, отворачиваясь от сверкания отцовского ножа. Теперь рядом с отцом стояла маленькая девочка Софи, она была босиком и пыталась спрятать свои пальцы, но все равно мы их видели. Мы стояли и ждали, а она подбегала то к одному, то к другому, просила помочь, спасти ее, но все отворачивались с ничего не выражающими лицами. И вот мой отец пошел на нее, выставив сверкающий нож. Вот он схватил ее, вытащил на середину двора; взошло солнце, все запели гимн. А отец держал Софи так же, как он держал вырывавшегося теленка. И вот он взмахнул ножом, и солнце сверкнуло на лезвии…

Если бы Джон и Мэри Вендер были здесь, когда я проснулся, крича и плача от ужаса, если бы они увидели, как я лежал один в темноте, пытаясь убедить себя, что это был только сон, страшный сон, они бы не боялись, что я выдам их тайну.

Глава 4

С тех пор постоянно что-то происходило, детское спокойствие кончилось словно один сезон сменился другим.

Наверное, первым толчком к переменам послужила моя встреча с Софи. Ну а вторым — то, что мой дядя Аксель узнал обо мне и Розалинде. Однажды он, и как нам повезло, что именно он! — наткнулся на меня когда я с ней разговаривал.

Наверное, мы помалкивали о своей способности просто из инстинкта самосохранения. Мы не думали, что нам что-нибудь угрожает. Когда дядя Аксель обнаружил меня за сарайчиком, где я сидел и вслух разговаривал как бы сам с собой, я даже не пытался сделать вид, что играл. Он, должно быть, стоял рядом минуту или две, а я его и не замечал.

Дядя Аксель был рослым мужчиной, не худым и не толстым, но каким-то прочным, и вид у него был такой… закаленный. Мне казалось, что руки у него давно задеревенели, потому-то, он так ловко пилит-строгает. Он стоял рядом, как всегда, опираясь на палку, потому что нога у него неправильно срослась после того перелома. Он слегка нахмурился, сдвинув седеющие брови, но по лицу было заметно, что я его скорее забавляю.

— Ну, Дэви, и с кем это ты болтаешь? Феи, гномы или кролики?

Я покачал головой. Он подошел, прихрамывая, сел рядом, выдернул из стога соломинку и стал ее жевать.

— Тебе скучно?

— Нет.

Он снова нахмурился:

— А не веселее ли было бы поболтать с кем-нибудь из ребят? Наверное, интереснее, чем разговаривать с самим собой?

Я заколебался. Но дядя Аксель ведь был моим лучшим другом среди взрослых. И я сказал:

— А я и не разговаривал с самим собой.

— С кем же тогда?

— С Розалиндой.

Он пристально поглядев мне в глаза.

— Что-то я ее не вижу.

— Нет, тут ее нет, она дома, вернее, рядом с домом, там есть такое потайное место, ее брат сделал домик в рощице, на одном из деревьев.

Сначала дядя Аксель не понял. Он говорил так, будто все это игра. Но после того как я подробно все объяснил, он задумался, замолк. Я продолжал рассказывать, а он молчал, только лицо его становилось все серьезнее. Я кончил. Он несколько минут молчал, потом спросил:

— Значит, это не игра, ты мне правду говоришь, Дэви, мой мальчик, и так пристально, так сурово поглядел на меня.

— Конечно, правду, дядя Аксель.

— А ты никому не рассказывал, совсем никому?

— Нет, это наш секрет, — ответил я, и он облегченно вздохнул.

Отбросив соломинку, он выдернул из стога еще одну, пожевал ее в раздумье, выплюнул и снова посмотрел мне прямо в глаза.

— Дэви, ты должен дать мне обещание.

— Какое, дядя Аксель?

— Вот что, — он говорил удивительно серьезно. — Я хочу, чтобы ты хранил вашу тайну и дальше. Обещай мне, что никогда, никогда никому не расскажешь того, что только что рассказал мне. Никогда. Это очень важно. Ты потом и сам все поймешь, а пока обещай мне, что будешь стараться, чтобы никто никогда ничего не узнал. Обещаешь?

Меня глубоко поразила его настойчивость, Никогда еще он так со мной не разговаривал. Я понял, что даю обещание хранить тайну о чем-то настолько важном, что и сам еще всего не понимаю.

Дядя Аксель все время смотрел мне в глаза и, после того как я дал обещание, просто кивнул головой, видя, что и я серьезен. Мы пожали друг другу руки в знак согласия. Потом он предложил:

— Может, тебе лучше попросту забыть об этом? Я немного подумал, покачал головой:

— Нет, дядя Аксель, боюсь, не выйдет. Понимаете, это просто здесь, во мне. Ну все равно что забыть… я замолчал, не зная, как выразить свои чувства.

— Все равно что забыть, как говорить или слышать? — спросил он.

— Да — но иначе.

Он кивнул и спросил еще:

— Ты как, слышишь слова… в голове?

— Да нет, это не то, что «слышу» или «вижу». Есть такие… словоформы… картинки слов… а когда еще и произнесешь вслух, то легче друг друга понять.

— Но тебе ведь не обязательно произносить слова вслух, как ты только что делал, а?

— Нет, просто так легче.

— Да, легче. И опаснее — для вас обоих. Пообещай мне, что ты никогда больше не будешь разговаривать вот так, мысленно, вслух.

— Хорошо, дядя Аксель, — согласился я.

— Станешь постарше — поймешь, как это важно! Он настойчиво уговаривал, меня взять такое же обещание с Розалинды, и я ничего не сказал ему про остальных — он и так уже был сильно взволнован. Но я решил взять со всех обещание молчать. А пока мы с ним снова пожали друг другу руки и дали клятву никому ничего не рассказывать.

В тот же вечер мы обсудили все с Розалиндой и остальными. Ощущение, давно уже жившее в каждом из нас, определилось: видимо, все мы нет-нет да и навлекали на себя подозрение, или недоверчивый взгляд, или еще что. Эти-то взгляды и удержали нас от большой беды. Мы никогда не договаривались о том, как себя вести, нет; но каждый из нас был осторожен — наверное, срабатывал все тот же инстинкт самосохранения. А теперь, после того как дядя Аксель с таким волнением настаивал на необходимости сохранять тайну, мы все ощутили опасность куда сильнее. Она не имела определенной формы и тем не менее была вполне реальна. Более того, передавая другим, как сильно беспокоился дядя Аксель, я будто затрагивал островки страха, жившие в нас. Никто не возражал. Все охотно дали клятву — все были рады разделить общее бремя. Впервые мы что-то предприняли группой. Нет, мы стали группой, признав свою отделенность от остальных людей и ответственность друг перед другом. С того момента жизнь наша изменилась, мы стремились уже к сохранению своего вида, хотя тогда еще и не могли этого понять. Тогда, казалось главное — это возникшее в нас ощущение общности…

Почти сразу вслед за таким событием в моей жизни произошло еще одно, имевшее значение для всего поселения: большой набег из Окраин.

Как всегда, единого плана защиты не оказалось. Были назначены штабы в разных секторах; всем взрослым мужчинам по сигналу тревоги надлежало явиться в свой штаб, где им скажут, насколько серьезно нападение и какие меры следует принять. Пока на нас нападали небольшие группы, такая система действовала, но когда жители Окраин объединились под водительством способных воинов, нам нечего было им противопоставить. Они продвинулись довольно далеко, уничтожая нашу вооруженную охрану, грабя население и не встречая серьезного сопротивления, так что они успели пройти миль двадцать пять по освоенным землям.

К тому времени мы смогли собраться с силами, да и люди из соседних округов организовали защиту. Мы были лучше вооружены, у многих были ружья, а у нападавших — только луки, ножи, копья да что-то из награбленного. Однако их было так много, что бороться с ними оказалось нелегко. Они прекрасно ориентировались в лесу и умели прятаться лучше, чем настоящие люди, так что им удалось продвинуться еще ближе к нам, прежде чем мы сумели вовлечь их в большую битву.

Мальчишек все это возбуждало. Враги находились миль за семь от нас, и наш двор в Вакнуке тщательно укрепляли, у нас проходили сборы, подготовка к бою. Отца в самом начале военных действий ранили стрелой в руку, так что он оставался дома, помогая организовать людей в подразделения.

Когда все уехали, вокруг стало неестественно тихо. Затем появился одинокий всадник. Он побыл у нас недолго, рассказал, что врагов разгромили, часть их вождей захватили в плен, а потом умчался дальше. В тот же день в наш двор въехала группа вооруженных людей, они везли двух пленных.

Я бросил все, чем занимался, и помчался на них посмотреть. На первый взгляд ничего интересного. После всех россказней об Окраинах я ожидал увидеть двухголовых, или мохнатых, или многоногих-многоруких существ. Но эти… На первый взгляд обычные бородатые мужчины. Правда, невероятно грязные и оборванные. Один — светловолосый, и волосы у него росли кустиками, словно он не стригся, а отсекал их ножом, А второй… Я просто остолбенел, когда его увидел. Обо всем забыл, стоял и таращился: одеть его прилично, причесать, подстричь бороду — вылитый мой отец!..

Он озирался вокруг, сидя на лошади, и тут заметил меня Глаза его скользнули мимо, но тут же снова вернулись ко мне. Странный, непонятный взгляд…

Он открыл рот, будто собираясь заговорить, однако из дома вышло несколько человек, и среди них мой отец, с рукой на перевязи.

Я увидел, как отец остановился на крыльце, озирая всадников, потом тоже заметил человека в центре группы. Сначала он замер, как и я, потом вдруг кровь отхлынула у него от лица и он весь посерел.

Я быстро глянул на пленного. Тот неподвижно сидел на коне, но лицо у него стало такое, что у меня перехватило горло. Я никогда еще не встречал столь явную ненависть; все морщины у него сразу резко выступили, глаза засверкали, зубы оскалились, как у дикого зверя. Меня будто ударили; я увидел и понял нечто прежде неведомое, нечто жуткое, и запомнил это на всю жизнь…

Отец ухватился здоровой рукой за притолоку, постоял так секунду, вид у него стал и вовсе больной, потом повернулся и вошел в дом.

Пленнику освободили руки. Он спрыгнул с коня, и тогда я понял, чем он отличается от людей. Он возвышался над всеми чуть не на два фута, но не потому, что был гигантом. Если бы у него были правильные ноги, вряд ли пленник был бы выше моего отца. Ноги же у него были чудовищно длинные и тонкие, и руки оказались такими же. Получеловек, полупаук…

Ему дали поесть и попить. Он сел на скамейку, и его острые колени задрались почти до плеч. Он окинул взором двор, замечая все вокруг, и снова остановил на мне взгляд. Затем поманил меня пальцем. Я сделал вид, что не понял. Он вновь поманил меня. Мне стало стыдно за свой страх и я подошел.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил пленник.

— Дэвид. Дэвид Строрм.

Он кивнул, чем-то довольный.

— А тот мужчина, с рукой на перевязи, наверное, твой отец — Джозеф Строрм, да? — Да.

Он снова кивнул, оглядел дом и пристройки:

— Значит, это Вакнук?

— Да.

Не знаю, стал ли бы он еще расспрашивать, но тут меня отправили в дом. Вскоре они все уехали, и человек-паук с ними. Я был рад их отъезду. Моя первая встреча с жителем Окраин получилась не особо впечатляющей, но очень неприятной.

Позднее я слышал, что пленникам удалось сбежать в ту же ночь. Не помню, кто мне сказал об этом. Только не отец.

Он никогда не поминал тот день, а у меня никогда не хватало мужества спросить.

Кажется, совсем немного времени минуло после нападения, а отец снова ввязался в ссору с моим дядей Энгусом Мортоном.

Они воевали на протяжении многих лет. Отец как-то заявил, что если у Энгуса Мортона и есть принципы, они столь гибки и неустойчивы, что угрожают благочестию всей общины. А Энгус, по слухам, ответил, что Джозеф Строрм педант с кремневым сердцем, да еще и фанатичен до крайности. Неудивительно, что ссора могла произойти на любой почве. На сей раз основанием для нее послужили кони-гиганты.

Слухи о таких конях доходили и до нас, хотя мы никогда их не видели. Отец не мог отрешиться от мыслей о них, а узнав, что Энгус покупает таких коней, отправился смотреть. Все его подозрения подтвердились. Едва он увидел огромных коней, высотой в двадцать шесть ладоней, как сразу понял, что они Неправильные. Он с отвращением отвернулся от них и направился к инспектору — с требованием, чтобы их уничтожили, как Нарушения.

— Вы не правы, — возразил инспектор. — Они одобрены правительством, так что я тут власти не имею.

— Не верю, — ответил отец. — Господь не мог создать таких коней. Правительство не могло их одобрить.

— Могло, — подтвердил инспектор. — Более того, Энгус говорил мне, что он запасся их заверенными родословными, зная своих соседей.

— Конечно, кое-кому они понравятся! — сердито воскликнул отец. — Такое чудище может заменить двух, а то и трех обычных лошадей. Но это не значит, что они Правильные. Такой конь не может быть созданием божьим, значит, это Нарушение и его нужно уничтожить.

— В официальном документе сказано, что они получены путем скрещивания крупных особей. Попробуйте отыскать в них хоть один недостаток.

— Но они Неправильные! Богобоязненная община всегда понимает, в чем Нарушение, и борется с ним! Уж если правительство не знает, каковы должны быть твари господни, то мы-то знаем!

— Как в случае с кошкой Дакерсов? — усмехнулся инспектор.

Отец гневно воззрился на него. То дело все еще не давало ему покоя.

Примерно год назад он узнал, что у жены Бена Дакерса есть бесхвостая кошка. Он провел расследование и выяснил, что у этой кошки никогда не было хвоста. Тогда, как мировой судья, он потребовал уничтожить Нарушение. Но Дакерс подал на отца жалобу, и отец так рассердился, что сам уничтожил кошку, не дожидаясь, пока придет официальный ответ… Когда же получили официальный ответ, подтверждавший существование в природе бесхвостых кошек, положение отца оказалось очень неловким, да еще и компенсацию пришлось платить. Кроме того, он был вынужден принести публичное извинение, не то лишился бы своего поста.

— Нет, тут дело совсем другое, — резко возразил отец инспектору.

— Послушайте, — терпеливо сказал инспектор, — эти кони санкционированы. Если вам недостаточно такого свидетельства, пойдите и пристрелите их, а там посмотрим, что с вами будет.

— Ваша обязанность — издать приказ об этих так называемых конях! — настаивал отец. И тут инспектору надоело.

— Моя обязанность — охранять их от дураков и фанатиков, — отрезал он.

Отец не ударил инспектора, но, видно, дело почти дошло до того. Несколько дней он кипел от ярости, а в ближайшее воскресенье прочел нам проповедь о терпимости к мутантам, угрожавшей чистоте нашей общины. Он призывал бойкотировать владельца Нарушений, намекал на аморальность в высоких сферах, уверял, что кое-кто уже сочувствует мутантам, и в заключение покрыл позором «беспринципного наемника беспринципных хозяев», местного представителя сил зла.

Хотя у инспектора и не было кафедры, с которой он мог бы ответить, но все же многие его замечания о преследовании, презрении к властям, фанатизме, религиозной мании, законе о клевете и возможных последствиях прямого выступления против властей, против постановления правительства широко разошлись по округу.

Видимо, последний пункт его едких замечаний удержал отца от действий. У него хватило хлопот и расходов с кошкой Дакерсов, но кошка-то стоила немного, а кони-гиганты обошлись бы куда дороже. Кроме того, Энгус Мортон не из тех, кто упустил бы случай добиться наказания…

Словом, атмосфера в доме стояла такая, что так и хотелось оттуда сбежать.

С тех пор как вновь воцарилось спокойствие и в округе не бродили чужаки, родители Софи стали отпускать ее на прогулки; когда мог, и я вырывался из дома.

Софи, конечно, не ходила в школу. Даже если бы у нее была подложная справка, ее тайну все равно бы скоро раскрыли. А у родителей Софи, хоть они обучили ее читать и писать, почти не было книг. Потому-то мы много разговаривали во время прогулок, вернее, говорил я, пытаясь передать ей все, что узнавал из уроков и из Книг.

Мир, рассказывал я ей, очевидно, довольно велик, может быть, круглой формы. Цивилизованная его часть называется Лабрадор, а Вакнук — лишь небольшой его уголок. Считалось, что так называли мир еще Прежние, хотя никто ничего не знал наверняка. Лабрадор весь окружен водой, называемой морем, там водятся рыбы. Никто из моих знакомых не видел моря, кроме дяди Акселя. Море было далеко, но если проехать миль триста к востоку, северу или северо-востоку, вы наверняка до него доберетесь. А вот если ехать на юг или юго-запад, то никуда не попадешь — или убьют жители Окраин, или погибнешь в Плохих Краях.

Еще говорили, будто в прежние времена в Лабрадоре было так холодно, что тут почти никто и не жил, только добывали какие-то таинственные вещества прямо из земли да деревья выращивали. Но если такое и было, то очень давно. Тысяча лет назад? Две тысячи? Люди гадали, да точно никто не знал. Неизвестно, сколько поколении провели жизнь в полном одичании со времен Кары и до начала Новой истории. От варварских эпох остались лишь «Раскаяния» Николсона, да и то лишь потому, что они несколько столетий пролежали в каменном ящике. А от Прежних Людей сохранилась лишь Библия.

Помимо тех времен, о которых рассказывалось в двух книгах, были известны три столетия нашей истории, а за ними — забвение. Из пустоты протягивались нити легенд, но и они поистрепались за годы странствий из памяти в память. Название Лабрадор, например, пришло к нам из уст в уста, его нет ни в Библии, ни в «Раскаяниях». Может, о холодах легенды говорят правду, хотя теперь у нас всего два зимних месяца; но тут причиной может быть Кара — она что угодно объясняет.

Долгое время велись споры о том, есть ли жизнь еще где-нибудь кроме Лабрадора да большого острова Ньюф. Считалось, что все остальное — это Плохие Края, принявшие на себя весь удар Кары. Потом выяснилось насчет Окраин. Конечно, там жили не настоящие люди, а одни Отступления, закона божьего они не знали, и покорить их было пока невозможно. Но позднее — как знать? Если Плохие Края и правда потихоньку сокращаются, то со временем мы все покорим.

Не так уж много было известно о нашем мире, но все же такие уроки получались куда интереснее, чем Этика, был у нас и такой воскресный класс. Этика — о том, что можно и чего нельзя. Большинство «нельзя» совпадали с теми, о которых дома неустанно твердил отец. Но почему-то причины запретов оказывались разными, и меня это сбивало с толку.

В соответствии с Этикой, человечество — то есть мы — пыталось снова войти в милость к Господу нашему. Мы карабкались по узенькой, но верной тропе к тем вершинам, с которых упали. От нашего верного пути ответвлялись другие, на вид более легкие, но они не являлись верными, а вели прямо в пропасть. С помощью Господа нашего мы вернем себе все, что утеряли. Тропа наша трудна, человек не может полагаться только на себя. Лишь власть имущие вправе решать, правильно ли мы движемся.

Мы искупим вину, и с нас снимут Кару. Если мы сумеем противостоять искушениям, нас ждет награда — прощение. И возврат Золотого Века. Такие Кары уже насылались на Землю: изгнание из Рая, Потоп, эпидемии, разрушения городов. Нынешняя Кара — самая страшная. Наверное, первое время казалось, что она превосходит все предыдущие несчастья вместе взятые. Почему ее наслал Господь, пока было неясно. Скорее всего Каре предшествовал период высокомерного презрения к религии, как и перед прошлыми Карами.

Большинство бесчисленных правил и примеров в Этике можно было бы объяснить так: цель и обязанность человека — неустанно бороться со злом, которое обрушилось на нас после Кары. Превыше всего — следование Норме.

Но об этом я Софи не рассказывал-. Не то чтобы я считал Софи Отклонением или Отступлением от Нормы, но все же чем-то она от меня отличалась, так? В общем, нам с ней и без того хватало тем для разговоров.

Глава 5

Похоже, мое отсутствие никого в Вакнуке не волновало, но стоило попасться на глаза, и меня немедленно пристраивали к делу.

Сезон удался, дни были солнечные, хотя и дождей выпадало изрядно.

Даже фермерам не на что было жаловаться — только трудиться приходилось много, чтобы скорее уничтожить последствия набега. — Если не считать овец, число Нарушений тоже всю весну оставалось чрезвычайно низким Урожаи и вовсе удались настолько правильные, что инспектор приказал сжечь лишь одно из полей Энгуса Мортона, да и среди овощей оказалось совсем мало Отступлений. Похоже было, что в этот сезон мы поставим рекорд по Чистоте. Даже мой отец осмелился сказать, что Вакнук как будто бы отогнал силы Зла и что нужно воздать хвалу Господу. Наказан-то был лишь один хозяин — владелец коней-гигантов, а не вся община.

Все были постоянно заняты, так что мне удавалось улизнуть из дома довольно рано. В длинные летние дни мы с Софи бегали больше и дальше, чем раньше, хотя и старались соблюдать осторожность, придерживаясь мало используемых тропок, чтобы никого не встретить. Софи так воспитали, что она сразу робела, встречая чужих, это был почти инстинкт. Человек не успевал еще показаться, как она бесшумно исчезала. Она подружилась только с Корки, что присматривал за паровой машиной, остальные ее пугали.

Мы нашли небольшой галечный пляж. Я часто снимал башмаки, закатывал штаны и шлепал по воде, заглядывая во все ямки. Софи сидела на большом плоском валуне, выступавшем из воды, и тоскливо следила за мной глазами Потом мы стали ходить туда с двумя маленькими сачками, нам их сделала миссис Вендер, и с банкой, куда можно было сложить добычу. Я шлепал по воде, — вылавливая крошечных креветок, а Софи пыталась достать их с берега Ей никак это не удавалось. Вскоре она сдалась и просто сидела на камне, с завистью глядя на меня Наконец, осмелившись, она стянула башмак и задумчиво посмотрела на свои пальцы Потом сняла второй башмак, закатала штаны и вошла в воду. Она немного постояла так, глядя сквозь воду на свои ступни. Я позвал ее.

— Иди сюда, тут их много.

Софи зашлепала по воде, смеясь от возбуждения. Навозившись, мы уселись на камень, болтая ногами.

— Они не совсем страшные, правда? — спросила она, критически рассматривая свои пальцы.

— Они совсем не страшные! Мои по сравнению с ними такие шишковатые, ответил я убежденно, и она явно обрадовалась.

Через несколько дней мы снова отправились на пляж. Поставив банку на камень, рядом с башмаками, мы носились взад-вперед, ничего не замечая, как вдруг раздался голос:

— Привет, Дэвид!

Я поднял глаза, чувствуя, как рядом окаменела Софи.

На берегу стоял парень — Алан, сын Джона Эрвина, кузнеца, года на два старше меня. Самообладания я не потерял.

— О, привет, Алан.

Потом я подобрался к камню и кинул Софи башмаки; один она поймала в воздухе, второй вытащила из воды.

— Что вы тут делаете?

— Креветок ловим.

Отвечая, я выбрался на камень. Я и в лучшие времена не очень жаловал Алана, а сейчас он был мне вовсе ни к чему.

— Они же ни на что не годятся, лучше уж рыбу ловить, — с презрением сказал он.

Он поглядел на Софи. Она шла к берегу, держась от нас подальше.

— Кто она?

Я нагнулся, надевая башмаки, и не сразу ответил, дожидаясь, пока Софи исчезнет в кустах.

— Кто она? — повторил Алан — Она не… он внезапно замолк.

Я заметил, что он вытаращился на песок, и быстра обернулся На камне остался непросохший отпечаток — все шесть пальцев. Я опрокинул банку, вода и пляшущие креветки стерли след, но я знал, что случилось непоправимое. Сердце у меня упало.

— Ого! — сказал Алан, и глаза его сверкнули — Так кто она?

— Моя подружка.

— Как ее зовут? Я молчал.

— Все равно узнаю, — ухмыльнулся он.

— Не твое дело!

Он не обратил на мои слова внимания, повернулся и уставился в том направлении, куда ушла Софи.

Я взбежал вверх и кинулся на него. Алан был крупнее меня, однако мое нападение было полной неожиданностью, и мы оба свалились. Дрался я плохо, но ярость придала мне сил, и я молотил кулаками куда придется. Мне надо было задержать его, чтобы Софи успела надеть башмаки и скрыться, а уж потом-то ее не найти. Он вмиг оправился от первого изумления и пару раз дал мне по лицу, что сразу заставило меня забыть о Софи — теперь уж я защищал себя.

Мы сцепились и катались по земле, я продолжал молотить куда попало, но Алан был много тяжелее Силы мои иссякали, однако кое-чего я добился: не дал ему сразу ринуться в погоню за Софи. Наконец он уселся на меня верхом и стал меня лупить, а я никак не мог выкрутиться, только пинался и вертелся, пытаясь защитить голову от его ударов. Как вдруг он издал вопль и свалился, я спихнул его, сел и увидел, что рядом стоит Софи с булыжником в руке.

— Я его стукнула, — гордо сказала она. — Как думаешь, он мертв?

Да, она его и правда ударила Лицо Алана побелело, по щеке стекала струйка крови, но все же он дышал, значит, не умер.

— О Господи! — Софи выронила камень.

Мы поглядели на Алана, потом друг на друга Кажется, нам обоим хотелось помочь ему, но мы не решались.

«Никто не должен знать — никто!» — внушала нам миссис Вендер. А теперь Алан знал, и мы испугались.

Я поднялся, схватил Софи за руку и потащил ее прочь.

Джон Вендер терпеливо выслушал нас.

— Ты уверен, что он видел? Может, он заинтересовался Софи, потому что не знал ее?

— Нет, он заметил отпечаток и потому хотел поймать ее.

Вендер медленно кивнул:

— Понимаю…

Я подивился его спокойствию.

Он посмотрел на нас. Глаза у Софи расширились, сверкая от страха и возбуждения. А у меня, наверное, глаза покраснели и лицо было грязное.

Вендер повернулся, к жене.

— Боюсь, пришло, милая, — произнес он. — Пришло время.

Миссис Вендер побледнела, расстроилась.

— Мне жаль, Мэри, но ничего не поделаешь. Мы ведь знали, что этот день все равно придет. Слава Богу, сегодня я Остался дома. Долго ты будешь собираться?

— Нет, Джон. У меня давно все готово.

— Ну что ж, тогда займись.

Он обошел стол, обнял и поцеловал ее. На глаза миссис Вендер навернулись слезы:

— О Джон, почему ты так добр ко мне, ведь я принесла тебе только…

Но он снова поцеловал ее, они молча посмотрели друг на друга, а потом повернулись к Софи.

Миссис Вендер тут же взяла себя в руки. Она вынула из буфета еду и поставила на стол.

— Умойтесь-ка, грязнули, да поешьте! Умываясь, я все же спросил:

— Миссис Вендер, если все дело в пальцах Софи, почему вы не отрезали их, когда она была совсем маленькой?

— Остались бы следы, Дэвид, и люди бы сразу догадались, в чем дело. Ну, ешьте поскорее!

— Мы уезжаем! — сообщила мне Софи с набитым ртом.

— Уезжаете? — глупо повторил я.

— Конечно. Мама говорила, что, если кто-то узнает обо мне, нам сразу придется бежать. Когда ты пришел в первый раз, они тоже сразу хотели уехать.

— Но сразу? И вы никогда не вернетесь?

— Наверное.

До того я хотел есть, но тут у меня весь аппетит пропал. Я сидел за столом, ковыряя вилкой в тарелке. Слышно было, как взрослые быстро ходят по дому, хлопая то тем, то другим. Звуки казались мне угрожающими. Я посмотрел через стол на Софи В горле комок застрял, я никак не мог его проглотить.

— И куда? — спросил я грустно.

— Не знаю… далеко.

Мы продолжали сидеть. Софи ела, болтала, а я и есть не мог. Все вокруг внезапно почернело. Я знал, что кончается что-то хорошее, и мне стало так грустно, что я с трудом сдерживал слезы.

Миссис Вендер внесла несколько мешков и пакетов, положила их возле двери и снова вышла. Я мрачно следил за ней. Мистер Вендер вошел с улицы, собрал все и вышел Миссис. Вендер вошла, взяла Софи за руку и увела ее в другую комнату. Снова вошел мистер Вендер взял еще мешки, и я направился за ним во двор.

Кони, Спот и Сэнди, терпеливо стояли на месте, пока он пристраивал поклажу. Я спросил, почему они не берут повозку, но мистер Вендер покачал головой:

— С повозкой нужно ехать по проторённой дороге а на коне — где угодно.

Я постоял рядом, собираясь с духом, и наконец выпалил.

— Мистер Вендер, нельзя ли и мне с вами? Он замер, поглядел на меня. С минуту мы молчали, потом он медленно, с жалостью покачал головой. Наверное, он заметил, что из глаз моих вот-вот польются слезы, потому что положил руку мне на плечо и повел в дом.

Миссис Вендер стояла посреди комнаты, видимо, вспоминая, что еще нужно взять с собой.

— Он хочет ехать с нами, Мэри, — сообщил ей мистер Вендер.

Она опустилась на табуретку, протягивая ко мне руки и я подбежал, не в силах говорить.

— О Джонни, я боюсь за него! Этот ужасный отец! Теперь я был так близко, что слышал ее мысли Они неслись очень быстро, но понимать их мне было легче, чем слова. Она искренне хотела бы взять меня с собой, но этого делать было нельзя. Я уже знал ответ — до того, как мистер Вендер промолвил:

— Понимаю, Мэри. Но я боюсь за Софи И за тебя Если нас поймают, то обвинят не только в сокрытии, но и в похищении детей…

— Если они отберут Софи, мне будет все равно, Джонни.

— Милая, если нам удастся выбраться из округа, им станет на нас наплевать. Но если мы увезем с собой сына Строрма, он поднимет шум и крик на сотни миль кругом, и нам не спастись. Они наставят постов везде, а мы ведь не можем так рисковать жизнью Софи, верно?

Миссис Вендер помолчала Я чувствовал, что и она сама уже все поняла Она крепко обняла меня:

— Дэвид, ты ведь понимаешь? Твой отец рассердится, и мы не сумеем спрятать Софи в безопасное место. Я бы взяла тебя с собой, но мы не смеем — ради Софи. Мужайся, мальчик Ведь ты ее единственный друг, и ты будешь мужественным ради нее, правда?

Слова казались мне такими неуклюжими! Ее мысли были куда яснее, и я уже принял неизбежное решение. Говорить я не мог — только кивнул и прижался к ней, а она обняла меня так; как никогда не обнимала моя собственная мать.

В сумерках сборы закончились. Мистер Вендер отвел меня в сторону.

— Дэвид, — обратился он ко мне, как мужчина к мужчине. — Я знаю, ты привязан к Софи. Ты защищал ее, как герой Ты и теперь мог бы ей помочь.

— Конечно, мистер Вендер, но чем?

— А вот чем. Мы уедем, а ты, если можешь, побудь здесь до утра Мы сможем подальше отъехать… Сделаешь?

— Да.

Мы пожали друг другу руки, и я почувствовал себя сильнее. Я отвечал за нее и за себя, как в тот первый день, когда она подвернула ногу.

Софи, прощаясь, сунула мне что-то в руку. На ладони у меня лежал темный локон. Она крепко обняла и поцеловала меня, а потом отец усадил ее на коня. Миссис Вендер тоже поцеловала меня.

— Прощай, милый Дэвид, — она нежно коснулась моей щеки — Мы тебя никогда не забудем, — добавила она, и глаза ее заблестели.

Они отправились в путь. Джон Вендер вел коней, придерживая свободной рукой жену, а на спине его висело охотничье ружье. Один раз они приостановились, помахали мне и исчезли в лесу.

Солнце поднялось довольно высоко, все уже были в поле, когда я вернулся домой. Во дворе никого не было, но у коновязи стоял инспекторский пони, и я догадался, что отец дома.

Я надеялся, что отсутствовал достаточно долго Ночь прошла плохо. То есть остался-то я безбоязненно, но в темноте мне стало не по себе. Я никогда еще не ночевал вне дома. Там все было знакомо, а опустевший дом Вендоров, казалось, вдруг наполнился странными звуками Я нашел свечи и зажег их, еще я развел огонь в очаге, но все равно мне постоянно что-то слышалось. Я долго сидел на табуретке, прислонившись к стене, так, чтобы никто и ничто не в силах было ко мне сзади приблизиться. Несколько раз мужество покидало меня, и мне хотелось сбежать, оттуда Удерживали же меня не только данное Вендорам обещание и безопасность Софи, но и темнота снаружи, и чуждые звуки в ней.

Потом я уснул, а когда проснулся, солнце светило мне прямо в лицо. Я доел хлеб, оставшийся от ужина, но все равно есть хотелось. Добежав до дома, я хотел незамеченным проскользнуть к себе, чтобы притвориться, будто проспал. Но мне не повезло: Мэри заметила меня и окликнула из окна кухни.

— А ну иди сюда! Тебя всю ночь искали. Где ты был? Отец рвет и мечет! Беги к нему, а то еще хуже будет.

Отец сидел вместе с инспектором в комнате, где собирались лишь в исключительных случаях. Я, должно быть, пришел в критический момент. Инспектор-то выглядел как обычно, а вот отец…

— Иди сюда! — рявкнул он, едва я показался на пороге Я неохотно приблизился.

— Где ты был? Где ты пропадал всю ночь?!

Я молчал.

Распаляясь, он продолжал спрашивать, но я молчал.

— Подойди! Упорство тебе не поможет! Что это за ребенок — это исчадие?! С кем ты вчера играл?

Я молчал.

Он гневно смотрел на меня. Таким я его еще не видел мне стало дурно от страха.

Тут вмешался инспектор. Тихо, спокойно он сказал;

— Знаешь, Дэвид, сокрытие Отступления в человеке — очень серьезное преступление, людей за это в тюрьму сажают. Мне должны докладывать обо всех Нарушениях. Даже если кажется, что Отступление совсем маленькое, я должен о нем знать. Юный Эрвин вряд ли ошибся — у девочки на ногах шесть пальцев, так?

— Нет!

— Он лжет! — вмешался отец.

— Понятно, — спокойно ответил инспектор. — Ну а если это не так, что плохого, если мы узнаем, кто она?

Тут я решил, что лучше всего молчать. Мы уставились друг на друга.

— Ты ведь понимаешь? Если это неправда… — продолжал уговаривать меня инспектор, но отец прервал его:

— Мальчишка врет. Я сам с ним поговорю. Иди к себе!

Я заколебался, зная что означает его приказ. Знал я и то, что в теперешнем состоянии отца никакой роли не играет, сознаюсь я или нет. Стиснув зубы, я пошел к дверям. Отец шагнул за мной, взяв со стола кнут.

— Это, — резко произнес инспектор, — мой кнут.

Отец, казалось, не слышал.

Инспектор встал.

— Это мой кнут, — повторил он. Отец остановился, швырнул кнут на стол. И пошел за мной.

Не знаю, где в таких случаях пряталась мать — может, она боялась отца? Пришла Мэри и, всхлипывая, обмыла мне спину. Она поплакала, помогая мне лечь в постель, потом попыталась напоить меня с ложки бульоном. Перед ней-то я храбрился, но едва она вышла, слезы так и полились в подушку. Конечно, мне было больно, но еще сильнее я страдал от горя, презрения к себе и унижения. Давясь от слез, совершенно раздавленный я стискивал в кулаке темный локон.

— Софи, я не смог, — рыдал я в одиночестве, — не смог!.

Глава 6

К вечеру я успокоился и тогда почувствовал, как Розалинда пытается поговорить со мной, да и остальные тоже. Я сказал им про Софи. Теперь это уже не тайна. Ощутив их потрясение, я попытался объяснить им, что человек с небольшим Отклонением вовсе не чудовище, как нам всегда твердили. Но теперь-то для Софи разницы не было!

Меня выслушали с сомнением. Они понимали, что я говорю правду, но ведь нас всех одинаково учили с младенчества… Однако когда говоришь с кем-то мысленно, лгать не можешь. Поэтому они мне поверили и попытались принять новую идею: Отступление, Отклонение, Нарушение — совсем не обязательно страшное, мерзкое зло. Не очень им это удалось. Да и утешить меня они не могли, поэтому постепенно отключились, и я понял, что все спят — кроме меня.

Я все лежал, представляя себе, как Софи и ее родители пробираются к Окраинам, к сомнительной безопасности. Я отчаянно надеялся, что они уже далеко и мое предательство не погубит их.

А когда сон все же пришел, меня обступили лица и люди Мне снова приснилось, как отец расправляется с Нарушением, и, когда он занес нож над Софи, я проснулся от собственного вопля. Я так напугался, что не решался уснуть, но все же провалился в сон. Теперь мне привиделся большой город, широкие улицы и летающие штуки. Давно мне такого не снилось, а город был все такой же, и почему-то он меня утешил.

Мать заглянула утром, вид у нее был отсутствующий и недовольный. Потом пришла Мэри и запретила мне вставать. Мне пришлось лежать на животе и поменьше вертеться, чтобы спина быстрее заживала. Я покорно согласился с ее наставлениями, так и правда было легче. Я лежал, размышляя, что взять с собой, когда удастся убежать из дома. Лучше всего, пожалуй, увести коня да уехать в Окраины.

Днем заглянул инспектор, принес пакетик липких леденцов. Я хотел было расспросить его об Окраинах, однако потом решил, что не надо — еще догадается.

Он обращался со мной весьма дружелюбно, но у него было дело, и он вскоре начал расспрашивать меня:

— Давно ли ты с девочкой познакомился — кстати, как ее зовут?

Теперь можно было и сказать.

— И как долго ты знал, что она Отклонение? Похоже, правда мне не повредит.

— Довольно давно, — промолвил я.

— Сколько же?

— С полгода.

Он удивленно поднял брови.

— О, совсем плохо, это называется злостное укрывательство. Ты же знал, что она отклоняется от Нормы, так?

Я опустил глаза, поерзал и перестал — очень больно было.

— Но это… ну, совсем другое, чем то, что нам рассказывали, — попытался объяснить я. — Такие крошечные пальчики!

Инспектор взял себе леденец, протянул мне пакетик.

— «… и на каждой ступне должно быть пять пальцев» — процитировал он. Помнишь?

— Да, — неохотно признал я.

— Ну вот, каждая часть определения Нормы так же важна, как любая другая, и если ребенок в чем-то отступает от Нормы, значит, у него нет души. Он сотворен не по образу и подобию Господа; это просто имитация, подражание, и потому в нем допущена ошибка. Только Господь может сотворить совершенство. Отступления могут выглядеть совсем как мы, но они все же не люди, они другие.

Обдумав его слова, я возразил.

— Но Софи-то не другая — лишь в этом!

— Станешь старше — поймешь. Ты уже знаешь определение Нормы, ты ведь сразу понял, что Софи отклоняется Почему же ты не рассказал о ней отцу — или мне?

Я рассказал ему свой сон. Инспектор помолчал, потом кивнул:

— Ясно Но человеческие Отступления — не то что животные.

— А что с ними делают? Он уклонился от ответа.

— Знаешь, мне положено включить твое имя в свой список. С другой стороны, отец уже крепко тебя наказал, так что я, может быть, и не стану. Однако дело серьезное. Дьявол, посылает к нам Отклонения, чтобы совлечь нас с пути истинного. Иногда ему удается сделать почти точную копию человека, так что нам приходится постоянно следить за малейшими недостатками. Увидишь ошибку, даже самую крошечную, — немедленно сообщи Запомнишь?

Я несмел взглянуть ему в глаза. Инспектор-лицо важное. Но я не верил, что Софи послал сам дьявол. И не понимал, при чем тут маленькие пальчики — на ее ногах.

— Софи ведь была моим другом — лучшим другом, — сказал я.

Инспектор продолжал смотреть на меня, потом покачал головой.

— Преданность — дело хорошее, и все же бывает так, что человек ее неверно понимает. Когда-нибудь ты осознаешь, что нужно быть преданным одному делу чистоте расы…

Тут дверь отворилась, и вошел мой отец.

— Их поймали! — сообщил он инспектору, с отвращением взглянув на меня.

Инспектор сразу вскочил, и они вышли.

Я уставился на закрытую дверь, трясясь от стыда. Слезы покатились из глаз, я зарыдал и никак не мог остановиться, забыв даже про больную спину. Новость, сообщенная отцом, оказалась куда болезненнее. Сердце так сжалось, что было не вздохнуть.

Но вот снова отворилась дверь, я быстро отвернулся к стене. На плечо мне опустилась рука, и голос инспектора произнес:

— Ты ни при чем, старина. Их случайно остановил патруль — миль за двадцать отсюда.

Через пару дней я сообщил дяде Акселю:

— Я хочу убежать из дома.

Он прервал работу, задумчиво глядя на меня:

— Я бы не стал, обычно это плохо кончается. Куда ты собрался?

— Да я вас хотел спросить. Он покачал головой:

— Куда бы ты ни попал, с тебя сразу потребуют удостоверение о соответствии Норме. А из него они тут же узнают, кто ты.

— А на Окраинах? Он уставился на меня:

— Черт возьми, там тебе нечего делать! Да у них даже еды не хватает, они постоянно голодают, потому-то и совершают набеги. Нет, там тебе придется вести постоянную борьбу за выживание.

— А в других местах?

— Туда можно попасть лишь на корабле, да и то… — Он вновь покачал головой. — Насколько я знаю, если сбегаешь от того, что тебе не нравится, то и на новом месте будет так же. Конечно, если бы было куда — но некуда. Послушай меня, здесь лучше, чем во многих других местах. Нет, Дэви, не советую. Через несколько лет ты станешь взрослым, и все изменится. По-моему, лучше уж потерпеть, — лучше, потому что, если сбежишь, тебя сразу поймают и приволокут обратно.

В этом что-то было. Я уже понял смысл слова «унижение». Но судя по тому, что он сказал, я и через несколько лет вряд ли пойму, куда бежать. Надо бы побольше узнать о мире.

Я спросил его, и он ответил:

— За Лабрадором совсем не верят в Бога. Так мог бы ответить и мой отец, о чем я сказал дяде. Он усмехнулся:

— Ладно, Дэвид, если не будешь болтать, я тебе кое-что расскажу.

— Это что, тайна? — спросил я в недоумении.

— Не совсем. Но бывает так, что люди привыкли во что-то верить. И священники хотят, чтобы они продолжали верить. Никто не скажет «спасибо», если расскажешь нечто новое, только беду на себя накличешь. Моряки в Риго быстро это поняли, так что теперь они делятся лишь с другими моряками. Если людям хочется думать, что вокруг одни Плохие Края, пусть. От их мыслей ведь ничего не меняется, а нам спокойнее.

— Но и в учебнике тоже написано, что есть лишь Плохие Края да Окраины.

— А есть и другие книги, просто ты их не видел. Да и в Риго их немного. Кроме того, нельзя верить всем россказням моряков. Но я-то повидал кое-что и знаю: мир куда удивительнее, чем мы тут себе представляем. Ну что, будешь молчать?

— Буду!

— Ладно, слушай… Если отплыть из Риго по, реке, попадаешь в море. На восток плыть нельзя, море или бесконечно, или кончается, и корабль может свалиться с земли — точно никто не знает.

Если же плыть к северу, держась вдоль берега, приплывешь на другую сторону Лабрадора. Можно плыть и прямо на север, никуда не сворачивая. Тогда окажешься в холодных краях, там много островов, живут на них лишь птицы да животные.

Говорят, на северо-востоке есть земля, где растения не сильно отклоняются от Нормы, люди и животные не выглядят неправильными, но их женщины слишком рослые и сильные. Они сами правят своей землей и выполняют всю тяжелую работу, мужчин до двадцати четырех лет держат в клетках, а потом съедают. Едят они и моряков, потерпевших кораблекрушение. Хотя никто никогда не встречал людей, побывавших там, и трудно сказать, на чем основаны такие сведения. С другой стороны, нет и таких, кто бы вернулся да опроверг слухи.

Сам-то я бывал лишь на юге, плавал туда трижды Нужно положить право руля, выбравшись из реки, и двигаться близко к берегу. Через сотню-другую миль попадешь в залив Ньюфа, можно зайти в порт Ларк, пополнить запасы пресной воды и продуктов — если жители Ньюфа позволят Затем нужно двигаться на юго-восток, затем на юг, снова вдоль побережья и снова право руля. Ну, там сплошь идут Плохие Края или совсем Плохие Окраины. Много всего растет, но с корабля ясно видно, что все отклоняется от Нормы. Есть там и животные, только большинство их ни на что не похоже, ясно, что Нарушения, трудно назвать — какие…

Дальше сплошь Плохие Края. Когда моряки впервые увидели те земли, они жутко перепугались. Чувствовалось, что Чистота осталась далеко позади и мы плывем все дальше от Бога, даже он тут не поможет. Все знают: высадишься в Плохих Краях — умрешь. Но еще больше всех волновало другое: как же там цветет и растет то, что противоречит законам Божьим, будто имея право на существование?

Да уж, в первый раз немудрено испытать настоящее потрясение. Гигантские стебли пшеницы перерастают деревья. Здоровенные мхи и лишайники, разросшиеся на камнях, а корни развеваются по ветру. Есть деревья, растущие на утесах, и с них длинные зеленые веревки свешиваются вниз, в воду. Непонятно, или это земное растение с такими корнями, или морское — с такими ветвями. Там сотни странностей — и ничего нормального! Целые джунгли сплошных Отступлений! Животных как будто нет, но иной раз попадется что-то на глаза, сам не знаешь что. Птиц много. А еще где-то далёко и высоко летает что-то большое, вроде и не птицы. Жуткая, порочная земля Всякий побывавший там, понимает: такое могло бы быть и у нас, если бы не законы о Чистоте и инспекторы.

Плохо, правда? Но и это еще не худшее Дальше, дальше на юг, и вот уже совсем мало растений, а затем начинаются земли, где нет вообще ничего. Ни-че-го.

Побережье пустое — мрачное, черное Угольно-черная пустыня. Если попадаются скалы, то острые, голые В море ни рыбы, ни водорослей, ни ила Если корабль заплывет туда, ракушки и прочая грязь, налипшие на дно, отпадают и весь корабль становится чистым, словно с него все соскребли. Птиц нет. Никакого движения, только волны набегают на черный берег.

Страшное место. Капитаны отводят корабли подальше, и матросы этому радуются.

Но вряд ли те земли всегда были такими. Известно, что капитан одного корабля решился подплыть поближе. Команда видела какие-то руины, остатки гигантских построек. Наверное, останки городов Прежних Людей. Больше ничего неизвестно: корабль-то возвратился, но вся команда истаяла на глазах, в живых никого не осталось. Другие корабли уже не рисковали.

На сотни миль тянутся черные земли. Многие корабли возвращались, решив, что дальше ничего нет. Священники радовались, слыша рассказы матросов. Все совпадало с учением церкви, и долгое время никто не стремился к путешествиям. Но потом любознательность взяла верх, и хорошо оснащенные корабли вновь устремились на юг.

Один из исследователей, Мартер, писал в журнале примерно следующее: «Кажется, Черный берег — это худшее в Плохих Краях. Нельзя ничего утверждать, потому что никому не хочется высадиться и умереть. Но все же заметно, что там нет растительности, и еще: по ночам местами заметно тусклое свечение. Однако можно утверждать, что правое крыло партии церкви неверно считает, что все это — результат Отклонений… Ничто там не указывает на возможность распространения «загрязнения» по всей земле, как наказание «нечистым» областям. Наоборот, заметно, что Плохие Края постепенно отступают. Конечно, трудно вести наблюдения на расстоянии, но там все же появляются живые организмы — растения и животные, правда, не соответствующие никаким известным Нормам».

После публикации журнала Мартеру пришлось худо, ведь он фактически утверждал, что даже Отклонения могут постепенно прийти к Норме. Его обвинили в ереси и привлекли к суду, а церковники потребовали принять указ о запрещении дальнейших исследований.

Процесс еще не кончился, когда вернулся почти забытый корабль «Смелый». И сам корабль, и команда были в ужасном состоянии, но люди говорили, что они побывали в землях за Плохими Краями. В доказательство они привезли золото, серебро, медь и полный трюм специй. Пришлось принять их новости, но тут же разгорелся спор по поводу специй, ведь никто не знал, как они должны выглядеть, Верующие отказывались к ним прикасаться, а те, кто не так часто посещал церковь, предпочитали думать, что все подобные виды описаны в Библии Чем бы они ни были, ради них стоило плавать на юг.

Цивилизации там нет У жителей тех земель нет понятия о грехе, и они не уничтожают Отклонения Ну а там, где знают о грехе, неверно его понимают. Во многих местах не стыдятся мутантов. Их не беспокоит, если ребенок внешне не во всем соответствует Норме Если дети могут жить и трудиться, как все, к ним хорошо относятся. А есть и места, где наша Норма считается Отступлением. Есть племя безволосых, они считают, что волосы — отметка дьявола. Есть племя беловолосых с красными глазами. Есть такое, где у всех очень длинные изогнутые пальцы. Есть острова, где живут толстяки, и такие, где одни тощие. Говорят, есть и такие места, где люди казались бы совсем правильными если бы не одно странное Отступление: они все чернокожие. Но даже в такое поверить легче, чем в покрытых мехом хвостатых существ, живущих на деревьях. В общем, достаточно увидеть всего несколько таких племен, и начнешь верить во что угодно;

Там опасно. Рыбы и прочие морские твари злее, чем у нас. Сходя на берег, никогда не знаешь, как тебя примут местные жители. Местами они вполне дружелюбны, — а иные встречают чужаков отравленными стрелами. — Есть и такие, где пришельцев встретят снарядами из перца, завернутого в листья.

Иногда не удается договориться даже и с дружелюбно настроенными людьми, ты не понимаешь их, а они — тебя А порой вслушаешься — вроде и наш язык, только произносят иначе. И еще такая странная штука: у них те же легенды о Прежних Людях, что и у нас. Как они строили плавучие города, как умели переговариваться на расстоянии, и все прочее. Но тревожнее всего то, что каждое племя считает себя Нормой, а других — Отступлениями.

Сначала-то это кажется глупым, однако чем больше племен встречаешь, тем чаще начинаешь задумываться: ведь все так же убеждены в своей правоте, как и мы. Ну, спрашиваешь себя: а откуда известно, что именно мы сделаны по образу и подобию Господа? В Библии не говорится о том, что в те времена люди были другими, но никаких определений Нормы там тоже нет. Определение пришло к нам из «Раскаяний» Николсона, а он писал через несколько поколений после Кары. Ну вот и думаешь, а откуда он-то знал, что есть Норма? Может, ему только казалось, что он прав?

Дядя Аксель много еще рассказывал мне о юге было интересно, но на мой вопрос он не ответил, и я прямо спросил его:

— Дядя Аксель, а города там есть?

— Города? — повторил он. — Ну, есть кое-где маленькие… поселки, что ли Наверное величиной с Кентак, только другие.

— Нет, большие города, — и я описал ему город из своего сна.

Он странно поглядел на меня.

— Нет, о таком я не слышал.

— Может, дальше? Он покачал головой:

— Дальше не пройти. Море зарастает водорослями. Сплошные водоросли, не дай Бог, попадешь — потом корабль с трудом выбирается оттуда.

— О, так вы уверены, что городов там нет?

— Конечно, иначе бы мы о том услышали. Я испытал разочарование. Похоже, бежать на юг — то же самое, что в Окраины. Теперь, видно, надо привыкнуть к мысли, что мне снился город Прежних.

Дядя Аксель продолжал делиться сомнениями о Норме, возникшими у него после путешествия А потом спросил:

— Дэви, ты понимаешь, зачем я это рассказываю? Честно, понимал я не очень. Да мне и не хотелось искать недостатки в той вере, которую я впитал с младенчества. Я вспомнил услышанную как-то фразу.

— Вы… потеряли веру? — спросил я Дядя Аксель фыркнул и скорчил рожу.

— Слова из проповеди! — ответил он и задумался. — Я хочу объяснить тебе, что если даже все вокруг говорят «это правда», их слова ничего не доказывают. Никто, никто не знает, что есть образ и подобие божие, в чем Норма. Они думают, что знают, мы думаем, что знаем, а может. Нормой были лишь Прежние Люди? — Он серьезно посмотрел на меня. — Ну например, откуда я, или кто другой, может знать, не приближает ли тебя и Розалинду ваше отличие от остальных к Норме, к облику Прежних? Ведь легенды говорят, что Прежние Люди умели общаться на расстоянии! Мы-то не можем, а вот вы с Розалиндой можете. Подумай, Дэви, вдруг и в самом деле вы с ней ближе к правильному облику, чем мы все.

Я заколебался — и принял решение.

— Дядя Аксель, есть и другие. Он был поражен.

— Другие? — повторил он. — И много? Я покачал головой:

— Не знаю, кто они, то есть не знаю имен. У имен нет мысленной формы, мы и не пытаемся выяснить. Просто у всех в мыслях как бы разные голоса. Я и о Розалинде узнал случайно.

Он пристально, с беспокойством уставился на меня.

— И сколько же вас?

— Восемь. Было девять, но один умолк с месяц назад. Я и хотел спросить вас, дядя Аксель, как вы думаете, может, кто-то узнал? Он так внезапно замолк… Ведь если узнали о нем…

Но дядя покачал головой:

— Не думаю. Нам бы тоже стало известно. А не уехал ли он?

— По-моему, он жил поблизости. Но он бы сообщил нам, если бы уезжал.

— Он ведь сообщил бы вам, если бы о нем догадались, правда? Похоже, произошел несчастный случай. Хочешь, я узнаю?

— Да, а то мы… боимся.

— Ладно, — кивнул дядя Аксель, — попробую. Значит, мальчик, и недалеко. Месяц назад. Еще что-нибудь?

Я рассказал ему то немногое, что знал. Мне сразу стало легче. Конечно, прошел месяц, с нами пока ничего не случилось, но все же было не по себе.

Прежде чем разойтись, он еще раз мне напомнил — никто не может знать точно, что есть Норма и истинный облик Господа нашего.

Лишь позже я понял, к чему дядя Аксель это все говорил И еще я понял: его не слишком волновало, что есть Норма. Прав ли он был, пытаясь подготовить нас к предстоящим испытаниям? Не знаю… Может, лучше было бы ничего не рассказывать? Но все же он облегчил нам пробуждение…

А пока я решил не убегать из дома.

Глава 7

Появление моей сестры, Петры, было для меня полной неожиданностью — и традиционным сюрпризом для остальных.

В последнюю неделю-две в доме ощущалось неопределенное чувство выжидания, но никто не поминал о нем вслух. Я и не подозревал, что происходит нечто странное, до той ночи, когда раздался — вопль младенца. Вопль был пронзительный, и он явно шел из дома, а не вне его — а ведь вечером никаких младенцев не было. Но наутро все молчали. Никто и подумать не мог о том, чтобы упомянуть о ребенке открыто до приезда инспектора: он выдавал удостоверение о соответствии младенца Норме. Если бы оказалось, что новорожденный не отвечает облику и подобию Господа, удостоверения бы не выдали и все сделали бы вид, что ничего не произошло Как будто младенца и не было.

Едва рассвело, отец послал одного из конюхов за инспектором. Ожидая его приезда, все домашние старались скрыть беспокойство, притворяясь, что наступил еще один обычный день.

Время шло и шло, конюх вернулся с вежливым сообщением, что инспектор постарается заглянуть к нам в течение дня — а ведь человек, занимавший положение моего отца, мог надеяться на немедленный визит.

Да, даже очень благочестивый человек не должен ссориться с местным инспектором и публично обзывать его непочтительными словами У инспектора есть много способов отплатить.

Отец разгневался, тем более что традиция не позволяла ему гневаться открыто Более того, он сознавал, что инспектор хочет его позлить Все утро отец болтался по дому и по двору, то и дело взрываясь по пустякам. Все ходили на цыпочках и старались изо всех сил не привлекать его внимания.

Никто не осмеливался объявить о рождении ребенка до Того, как проведут официальное освидетельствование. Чем дольше затягивалось объявление, тем больше времени было у злых языков для изобретения всевозможных причин отсрочки Влиятельный человек мог ожидать, что его ребенку выдадут удостоверение как можно раньше Но ведь нельзя было и произносить слово «младенец», и нам приходилось притворяться, будто моя мать лежит в постели из-за простуды или чего-то вроде.

Моя сестра Мэри то и дело бегала в комнату матери, а в остальное время старалась скрыть беспокойство, громко покрикивая на слуг. Я болтался по дому, не желая пропустить объявление. Отец бродил вокруг.

Напряжение усиливалось и оттого, что все знали уже дважды удостоверения не было Отец хорошо сознавал, да и инспектор тоже, что окружающие втайне прикидывали, не отошлет ли мой отец мою мать прочь (так дозволялось делать по закону), если и в третий раз нам не повезет Ну а пока было бы нелепо и недостойно посылать за инспектором еще раз, так что приходилось сносить напряжение, кто как умел.

Лишь после обеда инспектор не спеша подъехал к дому на своем пони. Отец взял себя в руки и вышел его встречать. Он чуть не задохнулся, стараясь оставаться вежливым. Однако и теперь инспектор не спешил. Он медленно слез с пони, медленно прошел в дом, болтая о погоде. Отец, побагровев, поручил гостя Мэри, та отвела его в комнату матери. Мы продолжали ждать.

Позже Мэри рассказывала, что инспектор долго хмыкал и гмыкал, детально изучая младенца, и наконец вышел оттуда с ничего не выражающим лицом. В маленькой гостиной он присел к столу, долго затачивал перо, потом все же извлек из дорожной сумки пустой бланк и медленно, отчетливо записал, что после тщательного освидетельствования он официально подтверждает соответствие данного младенца Норме человеческого существа женского пола, свободного от каких-либо видимых Отклонений. Он задумчиво разглядывал бланк еще несколько минут, как если бы его что-то не удовлетворяло, поколебался, прежде чем поставить подпись. Наконец расписался, тщательно присыпал написанное песком и протянул бланк моему разъяренному отцу, все еще сохраняя на лице некоторую неуверенность Безусловно, в душе он не сомневался, иначе бы просто не подписал бумагу. Отец прекрасно это знал.

Наконец-то можно было признать существование Петры. Мне торжественно сообщили, что у меня появилась еще одна сестра, и вскоре повели смотреть на нее. Она лежала в колыбельке около кровати матери.

Я понять не мог, откуда инспектор знает, что она человек, она была такая розовая и сморщенная! Но, наверное, с ней все в порядке, а то он бы не выдал удостоверения. Да инспектора не в чем было обвинять: она и вправду выглядела нормальным младенцем…

В то время как мы по очереди входили посмотреть на нее, зазвонил колокол. Работы прекратились, вскоре мы все собрались в кухне на молитву благодарения.

Через два-три дня после рождения Петры я случайно узнал часть семейной истории, которую предпочел бы не узнавать.

Я тихо сидел в одной из комнат, а за стеной, в спальне, лежала в постели моя мать. Если мне удавалось проскользнуть туда сразу после обеда, я мог немного отдохнуть от работы, иначе мне сразу находили дело. До сих пор меня тут не искали, так что мне удавалось даже подремать с полчаса. Обычно там было удобно, хотя сейчас приходилось вести себя совсем тихо, так как мазаные стены внутри дома сильно потрескались, и я двигался на цыпочках, чтобы мать меня не услышала.

В тот день я как раз решил, что все уже заняты делом и не накинутся на меня сразу, как вдруг к дому подъехала повозка, и я увидел в ней тетю Гарриет.

Я видел ее всего восемь или девять раз, она ведь жила миль за пятнадцать от нас, но мне она нравилась. Она была года на три моложе матери, и внешне они походили друг на друга. Но у тети Гарриет черты лица были помягче, вот она и производила совсем иное впечатление. Глядя на нее, я думал: вот такой могла бы быть и моя мать, такой бы я хотел ее видеть… С тетей и разговаривать было легче, потому что она слушала не только затем, чтобы исправлять.

Я тихонько прокрался к окну, пронаблюдал за тем, как тетя Гарриет привязывает коня, вынимает из повозки белый сверток и несет его в дом. Наверное, ей никто не встретился, потому что через несколько секунд ее шаги раздались в коридоре, а затем щелкнула задвижка в соседней комнате.

— Ты, Гарриет! — воскликнула мать в изумлении, причем в голосе ее слышалось неодобрение. — Так быстро! Ты что, взяла крошку с собой?!

— Знаю, — ответила Гарриет, принимая упрек в тоне матери, — но я должна была, Эмили, должна! Я узнала, что ты родила раньше срока, и я… о, вот она! Прелестный ребенок, сестра, прелестный! — Наступила пауза, потом она добавила — Но и моя тоже, правда.

Последовали взаимные поздравления, стало неинтересно По мне так все младенцы на одно лицо.

Мать сказала:

— Я так рада, дорогая. Генри, наверное, тоже счастлив?

— Конечно… — ответила тетя Гарриет Как-то неправильно она это произнесла даже я понял Она заторопилась.

— Она родилась неделю назад, и я не знала, что делать, а потом услышала, что твоя девочка родилась раньше срока, ну как будто бы Господь ответил на мои молитвы — Тетя Гарриет замолкла, потом небрежно — да только небрежность ей не удалась — спросила — У тебя уже есть удостоверение?

— Конечно, — резко ответила мать, готовая к нападению. Я знал, какое у нее при этом выражение лица. Но тут она добавила: — Гарриет! У тебя что, нет удостоверения?!

Тетя молчала, мне показалось, что я слышу подавленные всхлипывания. Мать потребовала — холодно и настойчиво:

— Гарриет! Дай мне взглянуть на это дитя — и как следует!

Сначала ничего не было слышно, лишь всхлипы тети Потом она нетвердо повторила:

— Ничего особенного, ты видишь, такая мелочь.

— Мелочь! — чуть ли не рявкнула моя мать. — Ты имела наглость явиться в мой дом со своим чудовищем и говоришь мне, что это — мелочь?

— Чудовище?! — Голос у тети был такой, словно ее ударили. — О… о… о, она лишь тихо стонала.

— Неудивительно, что ты не решилась вызвать инспектора!

Тетя тихо плакала. Мать немного подождала, потом спросила:

— Хотела бы я знать, зачем ты сюда явилась? Зачем ты привезла сюда это?

Тетя Гарриет высморкалась и ответила тусклым голосом.

— Когда она родилась… когда я увидела… я хотела покончить с собой. Я понимала, что ее не признают, хотя это такая мелочь! Но потом я подумала может быть, мне удастся ее спасти. Я же люблю ее. Прелестная девочка — если бы не это… Правда, она прелесть?

Мать молчала. Тетя продолжала.

— Не знаю на что, но я еще надеялась. Я знала, что могу подержать ее у себя, что ее не сразу отберут, можно хотя бы месяц не заявлять. Я решила подождать.

— А Генри? Он-то что сказал?

— Он… он велел сразу сообщить о ней. Но я не дала — я… Я не могу, не могу! Господи, ведь это третий раз! Я молилась, молилась и молилась, я надеялась, а потом узнала о тебе и решила, что Господь ответил на мои молитвы.

— Вот как? — холодно произнесла мать. — Нет, мой ребенок не имеет к этому отношения! Не понимаю, к чему ты ведешь? — добавила она резко.

— Я подумала, — отвечала тетя безжизненным голосом, — я подумала, может, ты позволишь мне оставить тут свою дочку и взять на время твою…

Мать явно и слова не могла вымолвить от изумления.

— Всего на день-два, а я бы пока получила удостоверение. Ведь ты моя сестра, моя родная сестра! Ты могла бы помочь мне сохранить ребенка! — Она разрыдалась.

Долгая пауза — и голос матери:

— За всю свою жизнь я еще не слышала таких чудовищных слов? Ты приехала сюда предложить мне вступить в аморальный, преступный сговор… ты сошла с ума, Гарриет! Подумать, что я отдам свою дочь… — Она замолкла, заслышав тяжелые шаги отца в коридоре.

— Джозеф, — позвала мать, едва он вошел, — ну-ка гони ее, пусть она немедленно покинет наш дом!

— Но это же Гарриет, дорогая, — с недоумением вымолвил отец.

Мать объяснила, в чем дело. Тети Гарриет совсем не было слышно. Отец с недоверием спросил:

— Это правда? Ты за тем и приехала? Медленно, устало тетя ответила:

— Третий раз. Они заберут ребенка, как забрали двух других, Я не вынесу этого, не вынесу… Генри, видимо, выгонит меня. Найдет новую жену, она родит ему нормальных детей. А у меня ничего не останется на этом свете — ничего. Я надеялась встретить тут сочувствие, ведь моя сестра могла бы мне помочь. Теперь я вижу, как глупо было надеяться…

Все помолчали.

— Ну что ж, я все поняла, теперь уеду — Голос у нее стал какой-то мертвый.

Но отец был не из тех, кто позволит кому-то сказать последнее слово.

— Не понимаю, как ты посмела явиться сюда, в богобоязненный дом, с подобным предложением! Хуже того, что-то не вижу я в тебе раскаяния или стыда!

Голос тети стал потверже:

— Чего мне стыдиться? Я не сделала ничего постыдного! Я не раскаиваюсь, хотя и признаю свое поражение.

— Не раскаиваешься! — повторил отец. — Не стыдишься, хотя и произвела на свет эту насмешку над обликом Творца! Не стыдишься того, что пыталась вовлечь собственную сестру в преступный сговор! — Он сделал глубокий вдох и загремел так, будто стоял за кафедрой: — Враги Господа осаждают нас. Они пытаются уязвить Его через нас. Они без устали трудятся над искажением Его облика Они пытаются осквернить Чистоту расы. Ты согрешила, женщина! Загляни в свое сердце, и ты найдешь там грех! Твой грех ослабил, и наши позиции, враг нанес всем нам удар — через тебя! Ты носишь крест на платье, чтобы иметь защиту от врага рода человеческого. Но в сердце твоем нет креста! Ты недостаточно бдительна! И вот — Отклонение. А любое, пусть даже мелкое. Отступление от облика Господа — это богохульство. Ты произвела на свет скверну.

— Мое бедное дитя!

— Дитя, но если бы тебе позволили оставить его у себя, твое дитя выросло бы и произвело себе подобных — и продолжало бы сеять скверну, пока все и вся вокруг не обратились бы в мутантов и Нарушения! Так произошло в тех местах, где воля и вера ослабли. Но здесь такого никогда не будет! Наши предки были правильными людьми, и они оставили нам доброе наследство — Норму. Позволить тебе предать нас? Чтобы получилось, что наши предки жили зря? Позор на твою голову, женщина! Убирайся! Смиренно возвращайся домой, извести закон о своем ребенке и молись — очищайся! Ты не только произвела на свет Отклонение, но и выступила против закона, ты согрешила намеренно!.. Я милосерден. Я не потащу тебя в суд. Ты сама очистишься, облегчишь свою совесть. Преклони колени, молись, и да простятся тебе твои грехи!

Легкие шаги, тихий плач младенца. Тети подошла к двери, остановилась.

— Да, я буду молиться! — Голос ее окреп. — Я буду просить Господа послать чуточку сострадания в наш жуткий мир, милосердия к слабым, любви к несчастным и обездоленным. Я спрошу его: действительно ли он повелел, чтобы младенец страдал и душа его была обречена на вечное проклятие за небольшое пятнышко на теле… И я буду молить Господа, чтобы он разбил сердца самодовольным и лицемерам…

Дверь закрылась, тетя тихо прошла по коридору.

Я осторожно прокрался к окну. Она подошла к повозке, бережно опустила в нее белый сверток и несколько секунд смотрела на него. Потом отвязала коня, села в повозку, взяла сверток на колени и прикрыла его плащом. Она повернулась — и до сих пор я вижу ее, как тогда: ребенок на руках, плащ слегка распахнулся, виден крест на платье; глаза смотрят вдаль, а лицо словно из гранита.

Она встряхнула вожжами и выехала со двора.

Отец продолжал вещать:

— Еще и ересь! Попытка подменить младенца — куда ни шло, у женщин бывают странные идеи. Я бы не обратил на это внимания, сообщил бы о ребенке — и все. Но ересь — дело другое. Не просто бесстыжая — опасная личность! Вот уж не ожидал встретить такую порочность в твоей сестре! Как она могла подумать, что ты прикроешь ее грех, зная, что тебе самой дважды пришлось понести наказание? Ересь в моем доме! Нет, я этого так не оставлю!

— Может быть, она не сознавала, что говорит? — неуверенно предположила мать.

— Значит, надо заставить ее осознать свой грех. Мать начала было отвечать, но голос ее прервался, и она заплакала. Я никогда не видел ее плачущей. А отец продолжал объяснять, как необходима Чистота в мыслях, сердцах и делах наших, как важна она в женщинах. Он еще не кончил, когда я на цыпочках выбрался из комнаты. Я все думал, что же это за «мелочь», может, лишний пальчик на ноге, как у Софи, чем она «запятнана»? Но я так никогда и не узнал, в чем дело.

Наутро нам сообщили, что тетя Гарриет утопилась. О младенце ни слова…

Глава 8

Вечером отец помолился за тетю Гарриет, и с тех пор ее имя у нас не упоминалось. Как если бы ее стерли из памяти у всех, кроме меня. А мне все вспоминался ее голос, когда она сказала: «Я не стыжусь!» Мне не рассказывали, как она умерла, но я знал, что это не было несчастным случаем. Я еще многого не понимал, однако с тех пор во мне зародилось ощущение опасности, неуверенности. Почему-то оно было сильнее, чем все, что я передумал и перечувствовал, страдая за Софи. Я боялся — и не мог отделаться от страха.

Тот младенец отличался от других какой-то «мелочью», был «запятнан». На теле его было что-то лишнее, а может, чего-то не хватало. Девочка не во всем подходила к определению Нормы. «Мутант!» — кричал тогда отец. Мутант! Я вспоминал читанное в книгах, проповеди приезжего священника и отвращение в его голосе, когда он громовым голосом возвещало кафедры: «Проклятье мутантам!»

Проклятье мутантам… Мутант-враг не только рода человеческого, но и всего живого. Семя дьявола, стремящееся взрасти и дать плод, чтобы нарушить божественный порядок в нашем краю, в нашей земле, осуществлявшей волю Господню. Мутант превратит все сущее в непристойный хаос Окраин, не станет здесь закона Божьего, как в тех местах на юге, о которых рассказывал дядя Аксель. Мутант — Позорная фантазия дьявола, насмешка над Господом…, «Мелочь — это первый шаг…».

Ночами я стал молиться:

— О Боже, пожалуйста. Боже, сделай меня таким, как все! Не хочу быть другим! Пожалуйста, Господи, пусть я проснусь и буду таким, как все?

А утром я сразу слышал Розалинду или кого другого. Значит, на мою молитву никто, не отвечал. Я вставал таким же, каким лег накануне в постель, и вот я шел в кухню, завтракал, а перед глазами висела надпись, переставшая быть просто частью обстановки — казалось, слова так и таращатся на меня, они ожили: «Проклятье мутанту, оскверняющему взор Господень!»

Я боялся.

Так прошло ночей пять, а потом дядя Аксель попросил меня сразу после завтрака помочь ему починить плуг. Мы часа два поработали, затем он предложил отдохнуть, и мы выбрались на солнце. Он дал мне кусок овсяной лепешки, и мы оба молча жевали, как вдруг дядя Аксель сказал:

— Ну же, Дэви, давай!

— Что «давай»? — спросил я глупо.

— Выкладывай, что тебя грызет в последние дни, — ответил он. — Что стряслось — кто-то узнал?

— Нет, — ответил я, и он облегченно вздохнул.

— Так что же?

И я рассказал ему про тетю Гарриет и ее младенца. Еще не досказав, я расплакался. Какое облегчение — выговориться!

— Понимаете, все дело в ее лице, я никогда еще не видел такого лица, мне оно все мерещится — в воде, и младенец…

Кончив, я посмотрел на дядю Акселя. Таким мрачным я его еще не видывал, губы у него сжались, он кивнул:

— Так вот в чем дело…

— Понимаете, младенец был в чем-то неправильный… И потом, Софи… Раньше я не понимал, а сейчас — я боюсь, дядя Аксель! Что они сделают, если узнают обо мне?

Он опустил руку мне на плечо.

— Никто никогда не узнает, Дэви, никто, я-то не в счет. Но мне не полегчало, как прежде.

— И все же один из нас исчез, — напомнил я ему. — Может, о нем узнали?

Дядя Аксель покачал головой:

— Можешь спать спокойно, Дэви. Примерно тогда погиб мальчик, Уолтер Брент, девяти лет. Он крутился возле дровосеков, и на него упало срубленное дерево.

— Где?

— Миль десять отсюда, на ферме Чиппинг. Я призадумался. Чиппинг годился, да и несчастный случай объяснял причину внезапного исчезновения. Не желая ничего плохого неведомому Уолтеру, я все же надеялся, что это он и был.

Дядя Аксель снова заговорил:

— Дэви, никто не знает и не узнает, ведь ничего не видно. Разве, что ты сам себя выдашь. Учись быть осторожным, мальчик. И они никогда не узнают.

— А что они сделали с Софи? — спросил я, но он не ответил.

— Запомни мои слова, Дэви. Они считают себя Нормой, однако никто не может знать наверняка. Даже если Прежние были такими же, как они и я, что толку? Да, люди рассказывают об их чудесном мире, думая, что в один прекрасный день все возродится. В эти россказни вплелось много ерунды. Но пусть даже часть их правда, чего ради мы должны идти по их следам? Где теперь они сами, где их чудесный мир?

— Господь наслал на них Кару, — процитировал я.

— Конечно, конечно, ты отлично вызубрил проповеди, а? Легко сказать — но понять нелегко, особенно если повидал свет и знаешь, что такое Кара. Это ведь не бури, ураганы, потопы и пожары, как в Библии. Все вместе — и хуже! После Кары остались Плохие Края, черные берега, светящиеся в ночи, да руины. Может, нечто подобное и произошло в Содоме и Гоморре, только на сей раз погибло куда больше земель. Единственное, чего я совсем не понимаю, — это последствия.

— А Лабрадор?

— И Лабрадор, просто здесь всего этого меньше. Здесь да в Ньюфе. Что же за ужас тогда произошел? И почему? Я еще могу себе представить, что Господь в гневе мог уничтожить все живое и даже весь мир. Но при чем тут Отклонения? И такая неразбериха!..

Я не мог понять, в чем затруднение. Господь всемогущ и может наслать на нас все что угодно. Я попытался объяснить это дяде, но он покачал головой:

— Надо верить, что Господь не сошел с ума, Дэви, иначе будет совсем плохо; но что бы там ни случилось, — он помахал рукой вокруг, — это было безумием, Дэви. Произошло нечто всеобъемлющее, превосходящее мудрость Господа. Что же это было?

— Кара… — начал я.

Дядя Аксель нетерпеливо заерзал на месте.

— Слово — заржавевшее зеркало, и ничего больше. Хорошо бы священникам увидеть те края. Они не поймут, но, может, хоть думать бы начали: «Чем мы заняты? Чему учим? Какими были Прежние Люди, что они натворили, чем было вызвано то жуткое несчастье? Как они уничтожили себя и чуть не весь мир?»

А потом, может, они бы спросили себя: «А правы ли мы? Кара изменила мир. Сможем ли мы заново выстроить его? Нужно ли это? Зачем стремиться возвратить былое, если все чудеса Прежних привели их к Каре?» Ведь ясно, мой мальчик, что, несмотря на все их чудеса. Прежние не были свободны от ошибок. Просто никто из нас не знает, в чем они ошиблись.

Многое из того, о чем говорил дядя Аксель, до меня не дошло, но суть я вроде бы ухватил.

— Но если мы не будем пытаться подражать Прежним что же делать?

— Можно попытаться быть собой и строить свой мир, предложил он.

— Не понимаю… то есть не думать о Чистоте расы и правильном облике? Не обращать внимания на Отклонения?

— Ну, не совсем, — он покосился на Меня. — Ты ведь слышал, какую ересь несла твоя тетка. А теперь и твой дядя. Что, по-твоему, делает человека человеком?

Я начал пересказывать Определение, но он прервал меня:

— Нет! По этому Определению можно слепить восковую фигуру, она же не станет человеком?

— Нет…

— Значит, нечто внутри человека делает его человеком.

— Душа? — спросил я.

— Нет, душа — это для церкви, чтобы дань собирать. Я считаю, человека отличает прежде всего ум, разум. Это ведь не вещь — это свойство, и у всех умы разные. Они бывают лучше или хуже, и чем сильнее ум, тем лучше. Понимаешь?

— Нет, — сознался я.

— Послушай, Дэви, я думаю, церковники более или менее правы, говоря об Отклонениях, да только причины тут другие. Они правы, считая, что в Отклонениях нет ничего хорошего. Ну, разрешили бы они существование Отклонений, и что? Разве дюжина рук или ног, две головы или глаза на стебельках могут помочь кому-либо в жизни? Нет. Человек сформировался физически, прежде чем осознал себя человеком, и такую форму называют правильной. А потом — произошло нечто внутри его, и человек осознал себя личностью, понял, что обладает чем-то, чего нет у другие существ, — умом. Он сразу оказался на ином уровне. Как многие животные, человек был уже физически развит, на вот у него появилось новое качество — ум, и он стал развивать его. Это единственное, что человек мог развивать с пользой для себя. И до сих пор единственное, что он может делать: развивать новые свойства ума. — Дядя Аксель ненадолго задумался, потом продолжил: — Когда я плавал второй раз, у нас был доктор, и он говорил примерно так. Чем больше я думаю о его словах, тем больше смысла в них нахожу. Мне кажется, у тебя. Розалинды и остальных как раз и появилось такое новое качество. Нельзя просить Господа, чтобы он забрал у тебя твое свойство. Все равно что просить, чтобы он сделал тебя слепым или глухим. Я знаю, как тебе трудно, Дэви, но отбросить это — не выход. Ты должен привыкнуть так жить. Нужно повернуться лицом к опасности. Раз уж ты таким уродился, старайся извлечь из этого как можно больше пользы — и притом не выдать себя.

Я, конечно, не все тогда понял, многое дошло до меня, остальное воспринялось лишь после других бесед. И после того, как Майкл пошел в школу.

В тот вечер я рассказал всем об Уолтере Бренте. Нам было жаль его, и все же все мы испытали облегчение от того, что произошел лишь несчастный случай. Еще одна странность: он, видимо, был моим дальним родственником, ведь фамилия моей бабушки была Брент.

После того мы решили, что пора узнать имена друг друга, чтобы в дальнейшем не мучиться неизвестностью.

К тому времени нас было восемь — то есть восемь детей, способных объясняться друг с другом мыслеформами на расстоянии. Были неясные сигналы от других, но мы их не считали — слишком неясно.

Кроме нас с Розалиндой были еще: Майкл, живший в трех милях от нас; Салли и Кэтрин, жившие на ферме по соседству; Марк — чуть не за девять миль; сестры Энн и Рейчел, жившие совсем рядом, всего в полутора милях. Самой старшей из нас была Энн, ей исполнилось тринадцать; самым младшим был раньше Уолтер.

Итак, мы сделали второй шаг к объединению: выяснили, кто мы. Стало как-то легче. Постепенно заповеди на стенах перестали меня пугать. Они снова превратились в предметы обстановки. Конечно, я не забывал о тете Гарриет и Софи, но кошмары мои прекратились.

Кроме того, вскоре мне пришлось думать о другом, и это отвлекало меня от грустных мыслей.

Как я уже упоминал, учились мы мало. Читать, писать, Библия да «Раскаяния» и начатки счета. Немного. Во всяком случае, родителей Майкла это не удовлетворяло, и они отправили его в школу в Кентак. Там он узнавал много такого, о чем наши старушки и слыхом не слыхивали. Естественно, все узнанное он передавал нам. Сначала было трудно, потому что мы не привыкли к такому расстоянию, но через несколько недель упорных занятий дело пошло на лад, и он начал передавать нам практически все, что узнавал сам. Сообщал он и то, чего не понял, а мы все вместе старались ему помочь. Мы гордились, когда он стал первым учеником в классе.

Я узнавал все больше, и это помогало мне жить. Еще я наконец начал понимать, что говорил дядя Аксель. Но мы осознали и трудности, от которых нам не удавалось избавиться. Трудно было запомнить, что окружающие не должны замечать внезапно возросший запас наших знаний. Нелегко сдержаться, слыша ошибочные суждения о мире, или делать свою работу так, как мы были приучены, хотя благодаря Майклу мы узнавали, как облегчить любой труд…

Случались и опасные моменты. Например, ляпнешь что-нибудь, не думая, — и взрослые поднимут брови, с подозрением на тебя глядя. Или выскочишь со своим предложением, когда никто этого не ждет. Но чем дальше, тем меньше ошибок мы совершали, ведь опасность жила рядом. Медленно, неуверенно, наудачу мы учились избегать прямых подозрений и жить двойной жизнью. Прошло целых шесть лет, прежде чем опасность подступила к нам вплотную.

Собственно, мы жили довольно сносно вплоть до того дня, когда внезапно узнали, что нас не восемь, а девять.

Глава 9

Поразительно, что моя младшая сестра Петра казалась такой нормальной. Ни один из нас не подозревал ее ни один. Она была такая веселая, такая хорошенькая Так и вижу ее — маленькая непоседа с короткими золотистыми кудрями, носится туда-сюда, таская за собой безобразную косоглазую куклу, которую она обожала. Она и сама еще походила на игрушку, как все дети. Петра часто плакала, смеялась, потом затихала, прыгала, бегала и падала. Я очень любил ее, и даже мой отец питал к ней нежные чувства. Мне и в голову не приходило, что она чем-то отличается от всех, пока не произошел тот случай.

Мы собирали урожай. Сначала косили вшестером, а потом я передал косу соседу, собираясь помочь метать стога, и тут меня стукнуло… Такого я еще не испытывал. Вот я начал вязать сноп… и вдруг почувствовал страшный удар по голове, или нет, в голове… Я, наверное, пошатнулся. Потрясение было столь сильным, что я даже не успел подумать, бежать или нет, в голове моей засела боль, будто крючок застрял, и я повиновался призыву. Выронив сноп, я помчался по полю, мимо изумленных, смазанных лиц. Я бежал неведомо куда, ощущая лишь, как это срочно. Через поле, мимо ограды, вниз по пастбищу к реке…

Скатываясь по берегу вниз, я заметил, что по полю Энгуса Мортона, обгоняя ветер, к реке несется Розалинда.

По берегу, через мостик, к омуту. Ни секунды не — сомневаясь, не задерживаясь, с разбегу в воду — и я вынырнул возле Петры. Она из последних сил цеплялась руками за какой-то кустик, держа нос над водой. Еще чуть-чуть и она бы сорвалась. Быстро доплыв до нее, я схватил сестру на руки.

Боль в голове сразу прекратилась. Я обхватил ее одной рукой, поплыл к берегу. Нащупав дно, встал и увидел над собой обеспокоенное лицо Розалинды.

— Кто это? — спросила она вслух дрожащим голосом и приложила руку ко лбу. — Кто на такое способен? Я ответил.

— Петра?! — повторила Розалинда, недоверчиво уставившись на девочку.

Я вынес сестренку на берег, положил на траву. Она была без сил и почти без чувств, но ничего плохого с ней не случилось.

Розалинда подошла, опустилась перед ней на колени. Мы оба молча смотрели на промокшую одежду, слипшиеся кудряшки… Потом посмотрели друг на друга.

— Я не знал. Я и понятия не имел, что она — одна из нас.

Розалинда прижала кончики пальцев к вискам, слегка покачала головой и встревоженно взглянула на меня.

— Нет, она похожа на нас, но она другая. Никто из нас не умеет так… звать. В ней что-то большее…

Тут набежали люди — и с нашего поля, и вслед за Розалиндой. Никто не мог понять, почему Розалинда вылетела из дома как на пожар.

Я взял Петру на руки, чтобы отнести ее домой. Кто-то спросил:

— Но как же ты узнал? Мы ничего не слышали! Розалинда обратила к спрашивавшему изумленный взгляд.

— Не слышали?! Она так орала! По-моему, ее было слышно в Кентаке!

Казалось, нам удалось убедить их. Хотя я молчал — дело в том, что все наши взволнованно интересовались, что произошло, а я мысленно просил их подождать, пока мы с Розалиндой останемся одни и сможем все рассказать, не вызывая ничьих подозрений.

В ту ночь, впервые за много лет, мне снова привиделся кошмар. Но когда отец занес сверкающий нож. Отклонение, дрожавшее в его руках, не напоминало Софи. Это была Петра. Я проснулся, весь в холодном поту.

На следующий день я попытался мысленно поговорить с Петрой. Важно было объяснить ей все прежде, чем она себя выдаст. Я долго пытался, но ничего не получалось, да и остальные старались — ничего! Может, лучше словами?

Воспротивилась Розалинда:

— Видимо, страх разбудил ее способности, хотя она ничего не сознает, может, и знать не знает, как все случилось. Если попытаться сразу все объяснить, мы только увеличим риск. Ей же всего шесть лет, не стоит перегружать малышку — это нечестно и опасно.

Остальные согласились. Мы все знали, как трудно следить за каждым словом, даже если делаешь это годами. И мы решили отложить разговор с Петрой до тех пор, пока не возникнет острая необходимость, или до другого случая, словом, подождать, пока она повзрослеет, если удастся. А пока будем пытаться налаживать связь с ней.

Причин, мешавших нам жить спокойно, как прежде, вроде бы не было. Не было и выбора — ведь если нам не удастся сохранить тайну, мы все погибнем.

За последние несколько лет, взрослея, мы начали лучше понимать окружающих. Лет пять-шесть назад наши мысленные «беседы» были скорее игрой, однако теперь, чем больше мы понимали, тем более мрачной становилась наша беспокойная «игра». В сути-то своей она не изменилась. Но ясно было, что тайну нужно хранить, то есть скрывать наше истинное «я» — наше «мы». Ходить, разговаривать, жить, как все. Мы обладали даром, лишним чувством, которое, как горько говаривал Майкл, могло быть благом, а стало нашим проклятием. Глупейшая «норма» была бы лучше. «Нормальные» принадлежали к обществу, а мы — нет. Мы должны были не раскрываться, не общаться мысленно, когда хотелось, не использовать свои знания, не выказывать свое отличие.

Мы вели жизнь обмана, укрывательства, молчания. Майкла больше, чем всех нас, раздражала перспектива вести себя так до конца своих дней. У него было богатое воображение, и он уже сейчас представлял себе, к чему нас может привести постоянная необходимость самоподавления, но и он ничего не мог предложить взамен. Что до меня, я считал, что раз эти «не» нужны нам для выживания, то и я должен их соблюдать. Лишь смутно я начинал осознавать отсутствие положительного начала в такой жизни. Чем старше я становился, тем острее делалось чувство опасности.

Однажды наш старый работник, Джейкоб, ворчал по поводу «неправильных» бобов — опять придется сжечь весь урожай!

— А все нынешнее беззаконие, — пробурчал он, когда я очутился рядом. Штраф за укрывательство целого выводка неправильных поросят! А если жена родит троих детей, отклоняющихся от Нормы, ее просто выгоняют. Вот когда мой отец был молодым, женщин уже за первое Нарушение секли. Если же она производила на свет троих неправильных, ее объявляли вне закона, отбирали свидетельство нормальности и продавали в рабство. Так-то! И вообще тогда побольше молились да следили за Чистотой. В те годы мутантов было куда меньше, говорил отец, а если и рождались, их тут же сжигали. Как урожаи или животных.

— Сжигали! — не удержался я.

— А разве есть другой способ, искоренить Отклонения?

— Насчет, урожая или животных — понятно, но люди…

— А люди-мутанты хуже всего, — отрезал Джейкоб. — Сам дьявол попирает истинный облик Его! Конечно, надо сжигать их, как в прежние времена. А на деле? Эти чувствительные души в Риго, которые сами-то никогда не имели дела с мутантами, заявили: «Ну, хоть они и не люди, но ведь кажутся людьми. Если их уничтожать, это ведь будет убийство или почти убийство, того и гляди волнения начнутся». И вот, оттого что некоторые чистоплюи недостаточно тверды в своей вере, у нас появились новые законы. Мол, пусть живут и умирают естественной смертью. Объявить их вне закона и изгнать в Окраины, а младенцев просто выбрасывать туда. Это они считают милосердием?! По крайней мере, правительство понимает, что мутанты не должны плодиться, и принимает меры, прежде чем выкинуть их в Окраины. Но подозреваю, что скоро начнут выступать и против этого. Что же получается? Да то, что население Окраин растет, совершает на нас набеги!

А сжечь бы их сразу — и дело с концом. Какого черта они возглашают «Проклятье мутанту!», а потом обращаются с ним, как с родней?

— Но ведь мутанты не виноваты… — начал я.

— Не виноваты? — усмехнулся старик. — А дикий кот виноват в том, что он дикий кот? Однако ты его убиваешь. В «Раскаяниях» писано: «Очищай все живое огнем». Но проклятое правительство теперь думает иначе. Так Господь скоро, нашлет на нас еще одну Кару. — Джейкоб все бурчал, как древний пророк. — И ведь постоянно скрывают, и будут скрывать, потому что нет настоящего наказания. Женщина рождает чудовище, а потом идет в церковь и публично говорит, что ей жаль!.. А эти кони Энгуса Мортона с их свидетельством? Проклятый инспектор хочет удержаться на своем посту, потому не спорит с Риго. А потом люди удивляются, почему растет число Отклонений… — Он все ворчал, плюясь от омерзения.

Позднее я спросил дядю Акселя, многие ли думают так же, как старый Джейкоб. Он задумчиво поскреб щеку.

— Многие старики все еще считают, что это их дело, — так было до появления должности инспектора. Часть пожилых тоже, но другая часть готова оставить все так, как есть. Они не столь привержены форме, как их отцы, и полагают: не важно, как все делается, лишь бы мутанты не могли размножаться. Но если несколько лет подряд будут такие урожаи, как сейчас, — не знаю…

— А почему уровень Отклонений иногда вдруг повышается?

Он покачал головой:

— Понятия не имею. Наверное, дело в погоде. Если зима выдается тяжелая и часто дуют юго-западные ветры, Отклонений много. Не сразу, а в следующий сезон. Говорят, что-то попадает к нам с ветром из Плохих Краев. Никто не знает, что именно… Старики считают, что это предзнаменование, напоминание о Каре. Следующая весна тоже будет тяжелой. Люди начнут больше прислушиваться к старикам — и искать козлов отпущения.

Он замолк, глядя на меня выразительными глазами. Я понял намек и передал его остальным.

Да, уже сейчас было ясно, что нам не повезло, и люди действительно ищут, на ком бы сорвать злость. Мы все больше волновались за Петру.

Целую неделю после несчастного случая на реке мы были вдвойне осторожны и постоянно прислушивались, не возникло ли у кого-то подозрений. Но ничего такого не обнаруживалось. Очевидно, все решили, что мы с Розалиндой одновременно услышали вопль, еле доносившийся с такого расстояния.

Мы чуть-чуть расслабились — но Ненадолго. Прошел лишь месяц, и у нас появился новый источник волнений.

Энн сообщила, что выходит замуж…

Глава 10

В голосе, в мыслях Энн слышался вызов.

Сначала мы не восприняли новость серьезно. Уж слишком не хотелось в это верить. Во-первых, женихом был Алан Эрвин, тот самый Алан, с которым я когда-то подрался на берегу реки и кто потом донес на Софи. Родители Энн владели большой богатой фермой, а Алан был сыном кузнеца и мог унаследовать его место. Сложение у него было подходящее: рослый, здоровый — но и все. Понятно, что родителям Энн хотелось чего-то большего. Вот мы и считали, что из ее затеи ничего не выйдет.

Однако мы ошибались. Она сумела убедить родителей, и вскоре было объявлено о помолвке. Тут уж мы здорово встревожились. Нам внезапно пришлось задуматься о последствиях, и хотя мы были еще молоды, но уже понимали, в чем сложность.

Первым попытался поговорить с Энн Майкл:

— Нельзя, Энн, ради тебя самой! Ты же связываешь свою жизнь с калекой. Подумай, Энн, хорошенько подумай! Она сердито накинулась на него:

— Я не дура. Конечно, я все обдумала. Я думала об этом куда больше, чем вы. Я женщина, и я имею право выйти замуж, рожать детей! Вас трое, нас пятеро. Что же, двоим никогда не выходить замуж? Не жить собственной жизнью, не иметь своего дома? Так что двоим из нас придется выйти замуж за нормальных!.. Я полюбила Алана и хочу стать его женой. Вы должны быть мне благодарны, вам же станет легче.

— Не обязательно, — спорил Майкл, — не верю, что мы — единственные. Должны быть другие, может, их просто не слышно. Если подождать…

— Чего?! Ждать годы, ждать всю жизнь? У меня есть Алан, а вы хотите, чтобы я ждала неведомо кого! А если он так и не придет? Или я его возненавижу? Вы хотите, чтобы я отказалась от Алана и потеряла все? Нет! Я не просила сделать меня такой, и у меня есть право на нормальную жизнь, как у всех! Мне будет нелегко. А вы думаете, легче будет, если я вот так и буду одна год за годом? Нам всем нелегко, но, если двоим придется отказаться от всякой надежды на любовь и дом, станет куда хуже! Трое могут выйти замуж за троих, а двое? Останутся в стороне? Они же никому не нужны! Ты, Майкл, не задумывался об этом, да и вы все тоже. А я знаю, чего хочу, потому что никто из вас не влюблялся — кроме Дэвида и Розалинды — и не знает, каково мне!

Конечно, отчасти она была права. Мы постоянно помнили о своих проблемах. Хуже всего — необходимость вести двойную жизнь, наши собственные семьи попросту душили нас… Мы могли лишь надеяться на освобождение в будущем. Правда, мы еще не знали, как его достичь, но все понимали, что брак с «нормальным» будет невыносимым. Ведь любой из нас по-прежнему окажется ближе к остальным, чем к собственным мужу или жене. Не супружество, а подделка. Муж и жена — по разные стороны барьера, более широкого, чем барьер различных языков, язык-то можно выучить. А тут одному из двоих придется постоянно что-то скрывать, второй же никогда не сможет выучиться. Не жизнь — несчастье. Придется следить за каждым шагом, не доверять человеку, с которым связал свою жизнь, опасаясь разоблачения. А ведь мы уже убедились в том, что время от времени все допускают ошибки.

Мы так привыкли общаться мысленно, что общение лишь с помощью слов, звуков стало казаться нам несовершенным, а все окружающие — недоразвитыми, полуглухими. По-моему, «нормальные» не сумеют понять, до чего мы близки друг другу. Как объяснить, что такое «думать вместе», сообща решать задачу, непосильную для одного? Нам не приходится искать подходящее слово, мы не лжем, не притворяемся, даже если бы захотелось, — в мыслях это невозможно. Непонимание среди нас исключается. Что же станется с тем из нас, кто свяжет свою жизнь с полуглухим «нормальным»? Ведь он может лишь догадываться о мыслях и чувствах жены! Результат — затянувшееся несчастье, раздражение, которое неминуемо должно вылиться наружу.

Или же накопятся маленькие несоответствия, постепенно укрепится подозрение…

Энн, все прекрасно понимая, перестала обращать на нас внимание. Она отказывалась отвечать нам, но мы-то не знали, совсем она отключилась или все же слушает наши беседы по вечерам. И мы уже не решались обсуждать что-либо откровенно, не пытались выработать какую-то позицию. Может, тут ничего и нельзя было сделать, во всяком случае, мне ничего в голову не приходило. Розалинда тоже ничего не могла предложить.

Розалинда стала высокой стройной девушкой. Она была такой симпатичной, что мне постоянно хотелось смотреть на нее. Двигалась она легко, грациозно. Кое-кто уже начал заглядываться на нее, а Розалинда была со всеми вежлива — не более. Она всегда отличалась решительностью и во всем полагалась на себя. Наверное, она невольно вселяла в кавалеров робость, и после немногих попыток за ней переставали ухаживать. Она никому не давала надежд. Может, поэтому она больше всех нас была потрясена поступком Энн.

Иногда мы с Розалиндой тайком встречались. По-моему, никто — кроме остальных наших, конечно, — и не подозревал, что мы любили друг друга. Мы тайком ласкались, а в мыслях сидело: неужели вот так — всю жизнь? Но надвигавшаяся свадьба Энн вгоняла нас в еще большую тоску. Жениться или выйти замуж за «нормального»? Даже за самого доброго, самого понимающего?..

Конечно, единственный, у кого я мог спросить совета, был дядя Аксель. Как и все в округе, он знал о готовящейся свадьбе, но не подозревал, что Энн одна из нас. Новость он принял крайне мрачно. Обдумав все он покачал головой:

— Да, Дэви, плохо дело, ты прав. Я уж лет пять-шесть как понял, но все надеялся, что до свадеб дело не дойдет… Похоже, вы все приперты к стенке, а?

Я кивнул:

— Она нас не слушает, отдалилась. Уверяет, что все кончено. Пытается стать «нормальной». Раньше у нас никогда не бывало ссор, а тут она накричала на нас и завершила словами, что всех нас ненавидит. Дело в том, что она влюбилась в Алана и хочет выйти за него замуж. Я и не знал, что можно вот так чего-то хотеть. Она — как слепая, и думать не желает, что с ней может случиться. Как быть?..

— А ты не считаешь, что ей все же удастся стать «нормальной», полностью отключившись от вас? Или это слишком сложно?

— Мы думали об этом, — ответил я. — Она может не отвечать, вот сейчас она молчит. Но молчать постоянно… Это же все равно что принести обет молчания на всю оставшуюся жизнь! Она не в силах заставить себя проста забыть и стать Нормой! Майкл объяснял ей: это все равно как если бы она вышла замуж за однорукого и делала вид, что у нее тоже одна рука. Ничего хорошего не выйдет.

Дядя Аксель немного подумал.

— И вы уверены, что она с ума сходит по. Алану и ей ничего не втолкуешь?

— Да, она на себя не похожа, в голове хаос. Еще до того, как она замолкла, мы чувствовали, насколько, искажены ее мысли.

Дядя Аксель пожал плечами:

— Женщины часто считают, что влюблены, когда им просто хочется замуж. Оправдываются перед собой. Вреда-то в том нет, да и иллюзия сослужит им потом службу. Но по-настоящему влюбленная женщина — дело другое, она живет в мире, где все перспективы искажены. У нее одна цель, и на нее ни в чем нельзя положиться. Она принесет в жертву что угодно, включая себя самое, лишь бы быть любимой. Ей это кажется логичным. Остальные считают ее безумной, она опасна в социальном смысле. А если у нее к тому же чувство вины перед другими, она всеми силами будет стараться от него избавиться, и тогда… — Он помолчал. Опасно, Дэви, слишком опасно. Сожаление… самоотречение… самопожертвование… стремление к очищению… Все станет давить на нее, она ощутит тяжесть ноши — и желание с кем-то ее разделить. Да, Дэви, боюсь, что рано или поздно…

Я тоже так считал.

— Но что же делать? — спросил я горько. Он пристально поглядел мне прямо в глаза.

— А как ты считаешь, есть у вас право что-то предпринять? Один из вас собрался сделать шаг, опасный для восьми. Конечно, сама она не до конца осознает это. Если Энн и собирается сохранять по отношению к вам лояльность, она все равно подвергает вас риску, делает это намеренно, преследуя личную цель. Есть ли у нее право на создание угрозы для семи человек, лишь потому что она хочет жить со своим избранником? Я заколебался:

— Ну, если так подходить…

— Только так! Есть ли у нее такое право?

— Но мы же старались ее разубедить, — ушел я в сторону от вопроса.

— И вам не удалось. Вы что же, будете спокойно сидеть и ждать, пока она не потеряет самообладание и не выдаст вас?

— Не знаю…

— Послушай-ка, — сказал дядя, — я знал человека, пережившего кораблекрушение, и вот они плыли в лодке, а воды и пищи было мало. Один из них напился морской воды и сошел с ума — пытался сломать лодку, чтобы все пошли на дно. Он оказался опасным, он мог погубить всех. Пришлось выкинуть его за борт, а трое оставшихся добрались до берега. Не выкинь они его — им бы не хватило воды, и все бы погибли.

Я покачал головой:

— Нет, на это мы не пойдем.

Дядя Аксель продолжал смотреть мне в глаза.

— Нельзя сказать, что наш мир уютен и приятен, он небезопасен для всех, кто отличается от Нормы. Но, может ваш вид и не способен выжить…

— Дело не в том. Если бы нужно было «выбросить за борт» Алана, мы бы так и поступили. Но ведь вы имеете в виду Энн, а это немыслимо. Не потому, что она женщина, нет. Просто мы слишком близки, вот мне она ближе, чем собственная сестра. Трудно объяснить… — Я остановился как же выразить все словами? Понимаете, это хуже, чем убийство, как если бы мы оторвали часть самих себя…

— Ну что ж, значит, над вашими головами нависает меч.

— Знаю, — грустно согласился я. — Но меч внутри нас — еще хуже.

Я ничего не сообщил остальным, боясь, что Энн поймает наши мысли. Но я и так знал наверняка, что все скажут как знал и то, что дядя предложил единственно верный способ. Только никто из нас на это не пойдет.

Энн упорно молчала… Слушает она нас или нет? Ее сестра Рейчел рассказала нам, что теперь Энн объясняется только вслух и вообще ведет себя как «норма», и все же мы не решались обмениваться мыслями так свободно, как прежде.

Настал день свадьбы, потом они с Аланом переехали в дом, подаренный им ее отцом. Народ посудачил о том, что зря-де она вышла замуж за сына кузнеца, но и все.

В последующие месяцы мы почти ничего не слышали о ней, даже сестру она не особенно жаловала. Оставалось лишь надеяться, что Энн счастлива.

А мы с Розалиндой всерьез задумались о себе. Не помню, когда мы с ней решили пожениться, мы ведь не были близкими родственниками, ее отец приходился моей матери сводным братом. Мне кажется, такие вещи как бы суждены свыше, особенно если они совпадают с вашими собственными желаниями. В общем, мы с ней всегда это знали. Мы росли, постоянно думая вместе, и были близки как никто. Кругом царила неприязнь, и с годами мы становились все ближе, не сознавая сначала, что любим друг друга.

Осознав же, поняли, что хоть этим не отличаемся от «нормы» — и что препятствия перед нами все те же.

Вражда наших семейств продолжалась уже много лет. Началась она из-за коней-гигантов, а вылилась в постоянные распри и взаимные обвинения наших отцов. Они бдительно следили, не появились ли на полях соседа Отклонения, и было известно, что оба предлагали награду за информацию о малейшем Нарушении.

Отец даже шел на некоторые жертвы в своем стремлении быть более благочестивым, чем Энгус. Например, мы перестали высаживать помидоры и картофель — он предпочитал покупать их. Конечно, уровень нормальности на обеих фермах поднялся, но уровень дружелюбия все опускался… Ясно было, что на союз детей наши семьи никогда не согласятся…

Мы оба понимали, что придется трудно. Ее мать уже пыталась подыскать Розалинде жениха, да и я замечал, что моя мать изучает соседских девушек, пока, правда, крайне неодобрительно. Мы были уверены в том, что никто не подозревает о наших отношениях. Если Стрормы и Мортоны общались, то очень мало и язвительно, а встречались мы только в церкви.

Мы оказались в тупике и не знали, как из него выбраться. Жениться тайком? Но Энгус мог и пристрелить нас, или наши благочестивые семейства наконец объединились бы, чтобы объявить нас вне закона. Мы часто обсуждали положение, пытаясь найти выход, но даже спустя полгода после свадьбы Энн все еще ничего не придумали.

Что до остальных, то через полгода они перестали так сильно волноваться. Конечно, мы помнили об угрозе, но ведь мы жили так с раннего детства.

Но однажды воскресным вечером Алана нашли мертвым на тропинке, ведущей через поле к его дому. Из горла его торчала стрела.

Новость мы узнали от Рейчел, и, пока она пыталась дозваться до сестры, мы все с беспокойством прислушивались. Рейчел старалась изо всех сил. Безуспешно! Энн не отвечала — даже в горе она не откликалась на наши утешения.

— Я сбегаю к ней, — сказала нам Рейчел. — Может, кто-то сидит рядом, вот она и молчит.

Мы ждали почти час. Потом услышали расстроенную Рейчел:

— Она даже не впустила меня в дом. Соседку впустила, а меня — нет.

— Она считает, что кто-то из нас его убил, — решил Майкл. — Кому что известно?

Но все решительно отрицали свое участие, никто ничего не знал об убийстве.

— Необходимо заставить ее поверить нам, — сказал Майкл. — Попытаемся дозваться — все вместе. Мы попытались — безуспешно.

— Плохи дела, — признал Майкл. — Рейчел, попробуй отнести ей записку. Составь ее так, чтобы никто чужой не догадался.

— Попробую.

Еще час, наконец снова Рейчел:

— Бесполезно. Я передала записку соседке, но она вышла и сказала мне, что Энн порвала записку, не читая. Там сейчас наша мать, она пытается убедить Энн пойти домой.

Майкл помолчал, затем посоветовал:

— Можно ожидать всего. Старайтесь не вызывать подозрений, но готовьтесь к бегству. Рейчел, держи нас в курсе. Если что случится, сообщай сразу!

Я не знал, что делать. Петра уже спала, стоит ли ее будить? Ее-то уж никто не заподозрит. Так что я лишь прикинул, что делать в случае несчастья, и решил, что у меня будет достаточно времени, если придется бежать обоим. Рейчел позвала нас уже ночью:

— Мы с мамой идем домой. Энн всех выгнала, мама хотела остаться, но Энн вне себя, у нее истерика. Она заставила всех уйти. Сказала маме, что знает, кто убил Алана, но имен не называла.

— Ты считаешь, она имела в виду нас? — спросил Майкл. — Может, Алан просто с кем-то разругался? Рейчел почти не сомневалась:

— Если бы дело обстояло так, она бы впустила меня, не стала бы кричать, чтобы я убиралась. Но все же утром я сбегаю к ней, узнаю, не передумала ли она.

Этим нам и пришлось удовлетвориться, после чего мы все ненадолго забылись беспокойным сном.

Позднее Рейчел рассказала нам, что произошло утром. — Она поднялась на рассвете и побежала к дому Энн полем. Сначала она не решалась стучать, боясь криков и упреков. Но так стоять тоже толку мало… Она собралась с духом и подняла молоточек. Стук эхом отозвался, по дому, но к дверям никто не подходил. Она снова постучала, погромче. Тишина. Рейчел заволновалась. Снова постучала, потом побежала за соседкой. Вдвоем они выбили окно и влезли внутрь. И нашли Энн в спальне — она повесилась.

Они сняли ее, положили на постель, прикрыли простынкой. Рейчел казалось, что все это сон, она не могла опомниться. Соседка взяла ее за руку и повела к двери, как вдруг заметила на столе листок бумаги и протянула его Рейчел:

— Это, наверное, тебе или твоим родителям. Рейчел тупо поглядела на листок, прочла надпись и тупо начала:

— Это не… — и замолчала.

Она сделала вид, что внимательно читает записку, вспомнив, что соседка, к счастью, не умеет читать.

— Да, это нам, — ответила она, сунув листок за пазуху.

Но там было написано: «Инспектору».

Муж соседки отвез Рейчел домой; и она сообщила родителям о смерти Энн. Наконец, оставшись одна в той комнате, где они долго жили вместе, Рейчел прочла письмо сестры.

В нем были перечислены все наши имена, включая Рейчел и даже Петру, объяснено, в чем заключалось наше Отклонение, и далее утверждалось, что это мы убили Алана. Рейчел дважды прочла письмо и затем сожгла его.

Через день-другой напряжение среди нас слегка спало. Самоубийство Энн, конечно, было трагедией, но никто о нем не задумывался. Молодая жена, ожидающая первого ребенка, временно лишилась рассудка, узнав о внезапной смерти мужа. Печально, однако ничего не поделаешь.

Никто, включая нас, не знал, кто повинен в смерти Алана Эрвина. Расследование показало, что многие питали к нему неприязнь и многих он успел обидеть, но ни у кого не нашлось мотива для убийства. Старый Вильям Тей признал, что это он делал стрелу, но ведь практически все стрелы в округе были сделаны его руками. Это была обычная охотничья стрела, в любом доме их десятки. Люди, конечно, сплетничали. Говорили, — что Энн в последнее время не так сильно любила Алана и даже слегка побаивалась его. К большому огорчению ее родителей, начали даже поговаривать, что-де она сама пустила в него стрелу, а затем покончила с собой. Но и эти слухи утихли за неимением доказательств. В конце концов тайну списали за неразгаданностью. Кто знает, может, то был несчастный случай, а охотник теперь не решается признаться.

Мы постоянно прислушивались, не заподозрит ли и нас кто-нибудь. Нет, ничего подобного. Со временем мы позволили себе расслабиться. Однако, хотя источник постоянного напряжения исчез, эффект его все еще сохранялся. Мы чувствовали, как резко отличаемся от остальных, и понимали, что безопасность всех находится в руках каждого.

Мы горевали об Энн, но горе наше смягчалось знанием, что на самом деле мы лишились ее еще год назад, когда она только вышла замуж. Лишь Майкл не разделял общего облегчения.

— Одна из нас оказалась недостаточно сильной, — повторял он.

Глава 11

Весенние инспекции прошли благоприятно. Всего два поля во всей округе были осуждены на уничтожение, но они не принадлежали ни отцу, ни Энгусу Мортону. Два предыдущих года были настолько плохими, что даже те, кто не сразу уничтожали Отклонения в первый раз, во второй не задумываясь убивали всех животных, вызывавших сомнение, вследствие чего уровень нормальности у нас снова повысился. Люди стали относиться друг к другу добрее, по-соседски. К концу мая начали даже заключать пари о дальнейшем снижении уровня Отклонений. И старый Джейкоб признал, что гнев Господень поутих.

— Господь милостив, — говорил он с некоторым сожалением. — Он дает нам еще один шанс. Будем надеяться, грешники ступят на путь истинный, не то через год будет еще хуже. Да и нынешний год пока не кончился, все еще может испортиться!

Однако ничего плохого не происходило. Урожаи на полях соответствовали Норме, да и овощи по размерам не превышали допустимых пределов. Похоже было, что и погода установилась хорошая. Инспектор почти безвылазно сидел у себя в кабинете, так как делать ему было нечего. К нему даже начали прилично относиться жители округи.

Как и остальные, мы настроились на спокойное трудовое лето. Возможно, все и обошлось бы — если бы не Петра.

Прекрасным ранним утром в июне она выкинула сразу две штучки, зная, что этого делать нельзя. Во-первых, влекомая жаждой приключений, в одиночку отправилась погулять на своем пони. Во-вторых, отъехав от наших полей, она не остановилась, а углубилась в лес.

Я уже упоминал, что лес вокруг Вакнука довольно безопасен, однако полагаться на это не стоит. Дикие кошки чаще всего убегают, нападают они редко. Но все же никто не ходил в лес без оружия — мало ли какие крупные звери, могут пробраться к нам из Окраин!

Зов Петры прозвучал у меня в голове так же внезапно и так же оглушающе, как и в первый раз. На сей раз в нем не звучала такая ужасная паника, и все же человеку, мысленно принявшему такой вопль, — становилось не по себе. Кроме того, у девочки начисто отсутствовал контроль. Она прямо-таки волнами испускала ощущение ужаса, которое заглушало все вокруг.

Я хотел дозваться остальных, чтобы они не мчались на зов, но меня не слышала даже Розалинда. Трудно описать подобное заглушение. Словно пытаешься перекричать жуткий шум и одновременно разглядеть, что-нибудь в густейшем тумане. Хуже всего, абсолютно неясна была причина страха Петры — бессловесный вопль протеста. Чисто рефлекторное действие, не мысли, не контроль. Сомневаюсь даже, чтобы она сама знала, что творит. Инстинкт… Я лишь понял, что ей плохо и что она далеко…

Выскочив из кухни, я подбежал к дому, схватил ружье, всегда висевшее у двери, взведенное и заряженное на случай необходимости. Через пару минут, оседлав коня, я уже несся по направлению к Западному лесу.

Если бы Петра хоть на секунду перестала так «вопить», мы бы связались друг с другом и последствия ее выходки не были бы столь серьезны. Но она продолжала посылать сигналы боли и тревоги, напрочь отделяя нас друг от друга, так что оставалось лишь как можно быстрее мчаться к ней…

Дорога была не слишком хорошей, в одном месте я даже свалился с коня и потерял несколько минут, ловя его. Наконец я добрался до места, но Петру не увидел. Сначала я увидел ее пони. Он лежал на полянке с разодранным горлом, а на нем сидело невиданное мной прежде чудовище, жадно урча и пожирая громадные куски мяса.

Я стал снимать ружье, и движение, видно, привлекло его внимание. Зверь повернул голову, посмотрел на меня и собрался для прыжка. Я поднял ружье, но тут в воздухе свистнула стрела и вонзилась ему прямо в горло. Зверь взвился в воздух и рухнул, все еще глядя на меня желтыми глазами. Мой конь от испуга встал на дыбы, так что ружье мое выпалило в воздух. Еще две стрелы вонзились в чудовище, и оно застыло на земле, мертвое.

Справа от меня на поляну выехала Розалинда, держа в руках лук. С другой стороны появился Майкл, держа стрелу наготове. Мы все еще не могли общаться. Петра заглушала нас всех.

— Где она? — спросила вслух Розалинда.

Мы осмотрелись и наконец заметили небольшую фигурку, висевшую метрах в четырех от земли на молодом деревце. Розалинда подъехала к дереву и сказала малышке, что уже можно слезть. Петра продолжала висеть там, в развилке, казалось, она не в состояний двинуться. Я спрыгнул с коня, вскарабкался на дерево и снял ее, а Розалинда усадила ее к себе и попыталась утешить. Но Петра поглядела на своего милого пони, и ее «вой» лишь усилился.

— Нужно прекратить это, — сказал я, — она же всех сюда созовет.

Майкл, убедившись в том, что зверь мертв, присоединился к нам и с беспокойством смотрел на Петру.

— Она и понятия не имеет, что творит. Просто вопит от ужаса — внутри, в душе. Уж лучше бы орала вслух! Давайте-ка отведем ее в сторону, так, чтобы она перестала глядеть на пони.

Мы отошли за кусты. Майкл попытался спокойно поговорить с Петрой, но девочка, казалось, не слышала его, и горе ее ничуть не утихало.

— А не попробовать ли нам всем вместе передать ей какой-нибудь образ? — предложил я. — Утешение-сочувствие-облегчение. Готовы?

Мы пытались — секунд пятнадцать. Никакого успеха. Мы беспомощно смотрели на нее. Правда, небольшое изменение наступило: ужас исчез, хотя горе и непонимание все еще заглушали наши мысли. Петра заплакала. Розалинда обняла ее, прижала к себе.

— Что ж, пусть ее, авось полегчает, — сказал Майкл.

Пока мы ждали, чтобы она успокоилась, случилось то, чего я и опасался. Из-за деревьев верхом на лошади показалась Рейчел, а с другой стороны появился юноша, которого я раньше не видел. Конечно, Марк.

До сих пор мы никогда не собирались вместе — слишком опасно. А теперь мы были почти уверены, что откуда-нибудь сюда спешат еще две девушки, а мы ведь всегда считали, что нам нельзя показываться группой.

Так что мы торопливо объяснили новичкам, что случилось, и попросили их побыстрее убраться отсюда — да и Майкла тоже. А мы с Розалиндой попытаемся успокоить Петру. Они сразу согласились и исчезли за деревьями, мы же все пытались утешить Петру — безрезультатно.

Минут через десять из-за кустов показались Салли и Кэтрин. Верхом, и луки наготове. А мы-то надеялись, что наши встретятся им по пути и сумеют предупредить! Но они явно домчались сюда другим путем.

Девушки подъехали ближе, недоверчиво глядя на Петру Мы снова все объяснили, и снова вслух, а потом попросили их уехать. Они уже развернули лошадей, и тут показался незнакомец — крупный мужчина верхом на гнедой кобыле.

— Что здесь происходит? — резко спросил он, глядя на нас с подозрением.

Я не знал, кто он, но вид его мне не понравился. Задав ему обычные вопросы, я подождал, пока он выдернет из кармана карточку с отметкой о проверке личности в нынешнем году. Мы установили, что ни он, ни я не являемся преступниками.

— Так в чем дело? — спросил незнакомец. Мне сильно хотелось посоветовать ему не лезть не в свое дело, но потом я решил, что лучше уж быть повежливее, и объяснил, что на пони моей сестренки напал неизвестный зверь, а мы прибежали на помощь. Пристально поглядев на меня, он повернулся к Салли и Кэтрин.

— А вы как тут оказались?

— Услышали крик ребенка и, конечно, поспешили сюда.

— Но я ехал за вами и ничего не слышал! Салли и Кэтрин переглянулись, потом повернулись к нему:

— Мы-то услышали! Настало время и мне вступить в разговор.

— По-моему, слышно было далеко, бедняга пони ведь тоже визжал.

Я отвел мужчину за кусты и показал останки бедного пони и жуткого зверя. На лице чужака отразилось изумление, словно он не ожидал такого доказательства. Но он еще не успокоился — потребовал, чтобы я показал ему карточки Розалинды и Петры.

— Чего ради? — спросил я.

— Разве вы не слышали, что жители Окраин рассылают повсюду своих шпионов?

— Нет, — ответил ему я. — А что, мы так похожи на шпионов?

Однако незнакомец не обратил внимания на мой вопрос.

— Да, так вот, и было указание всех проверять. Скоро начнутся крупные неприятности, так что лучше вам не соваться в лее.

Его все еще что-то раздражало. Он поглядел на пони, потом на Салли.

— По-моему, если этот пони и визжал, то уже с полчаса прошло. Как же вы услышали?

— Но шум-то несся отсюда, а подъехав, мы услышали плач маленькой девочки, — ответила она просто.

— И правильно поступили, — вставил я. — Не окажись мы намного ближе, вы спасли бы ей жизнь, К счастью, девочка не пострадала, хотя пережила сильный испуг. Думаю, мне лучше поскорее отвезти ее домой. Спасибо за помощь!

Салли и Кэтрин приняли все как должное. Поздравили нас со спасением Петры, выразили надежду, что она быстро оправится от шока, и уехали. Мужчина не спешил; его все еще что-то не удовлетворяло, но и прицепиться было не к чему. Он испытующе оглядел нас, собираясь что-то сказать, затем передумал. Повторил совет не соваться больше в лес и тоже уехал.

— Кто он? — тревожно спросила Розалинда.

Я мог назвать лишь имя на карточке: Джером Скиннер. Но я не знал его, и похоже было, что он не знал нас. Я спросил бы Салли, не слышала ли она раньше о нем, но Петра все еще мешала нам общаться. Странно было ощущать себя отрезанным от остальных, и я невольно вспомнив Энн, подумав: как же ей удалось так надолго отрезать себя от нас?

Розалинда двинулась к дому, все еще прижимая к себе Петру. Сняв с мертвого пони седло и уздечку, выдернув из зверя стрелы, я последовал за ними.

Дома Петру сразу уложили в постель. До самого вечера она продолжала волноваться, но к девяти часам наконец уснула.

— Слава Богу! — немедленно воскликнул кто-то.

— Кто этот Скиннер? — хором спросили мы с Розалиндой.

Салли ответила:

— Он тут недавно, отец знает его. У него там, не далеко от леса, ферма. Нам здорово не повезло, он заметил нас и, конечно, понять не мог, зачем мы галопом несемся в лес.

— Похоже, он нас заподозрил, но почему? В чем? — спросила Розалинда. Неужели он знает о мысленном общении? Мне казалось, никто и не догадывается…

— Ну, сам-то он не умеет мыслить образами — не посылает и не принимает сказала Салли.

Тут вмешался Майкл — его даже мысленно ни с кем не спутаешь:

— О чем вы тут?

Мы объяснили, он выразил свое мнение:

— Некоторые, кроме нас, начали задумываться о возможности появления чего-то такого, но они пока не знают, чего именно. Они называют это свойство «телепатией», вернее, называют так те, кто в нее верит. А многие вовсе не верят в ее существование.

— А те, кто верит, считают телепатию Отклонением? — спросил я.

— Трудно сказать, видимо, пока вопрос так не стоит. Но ведь если Господь может читать наши мысли, то и люди, сотворенные по образу и подобию Его, тоже должны бы это уметь. Можно попытаться доказать, что человек утерял эту способность после Кары… но не хотел бы я доказывать это трибуналу.

— Тот мужчина что-то учуял, — сказала Розалинда.

Кто-нибудь еще интересовался вами? Все дружно ответили «нет».

— Хорошо. Но нужно сделать все, чтобы такого больше не случилось. Дэвид объяснит Петре ситуацию и будет учить ее контролю. Если снова произойдет нечто подобное, постарайтесь не обращать внимания. Оставьте это на нас с Дэвидом. Но если зов будет таким же мощным, как в первый раз, пусть тот, кто добежит до девчонки раньше всех, стукнет ее, что ли, чтобы она ненадолго потеряла сознание… Нам нельзя собираться группой! В следующий раз удача отвернется! Вы согласны?

Все согласились, а потом мы с Розалиндой остались вдвоем и долго обсуждали, как мне заговорить с Петрой.

На следующее утро я проснулся рано и сразу почувствовал горе Петры. Она, уже ничего не боялась, лишь оплакивала своего бедного пони.

Я попытался передать ей мысленно хоть что-нибудь — она не отозвалась. И все же в переживаниях ее наступила пауза, девчушка с недоумением прислушалась. Я встал, оделся, вышел в коридор и прошел к ней. Она мне очень обрадовалась, и ощущение печали сильно поубавилось. Уходя, я пообещал взять ее с собой на рыбалку.

Нелегко объяснить кому-то словами, как передавать мыслеобразы. Все мы начинали с нуля, но нам было легче, так как мы быстро нашли друг друга. С Петрой же дело обстояло иначе. Еще когда ей было всего шесть с половиной лет, она передавала мысли, вернее, чувства, с такой силой, что заглушала нас всех. Сама она этого не осознавала, потому и не могла контролировать себя. Как умел, я старался объяснить ей, — в чем дело. С первого случая прошло полтора года, ей исполнилось уже восемь лет, но все же трудно было найти для нее простые слова. Мы сидели на берегу реки, и я целый час пытался втолковать сестре, в чем дело. Пустой номер! Ей стало скучно, и она меня уже не слушала. Нужно было придумать что-то новое.

— Давай поиграем, — предложил я. — Закрой глаза, зажмурься и представь себе, что смотришь в темный колодец. Ничего не видно, верно?

— Да, — она изо всех сил зажмурила глаза.

— Хорошо. Постарайся думать только о том, что колодец глубокий и темный. Поняла?

— Да.

— Ну а теперь смотри, — сказал я.

Я представил себе кролика — и как он морщит нос. Петра засмеялась. Слава Богу. Значит, она и принимать может. Я придумал ей щенка, цыплят, лошадку и повозку. Минуты через две она открыла глаза и с недоумением осмотрелась.

— А где же они?

— Нигде. Они в уме, это я думал о них — придумывал для тебя. Такая игра. Теперь я закрою глаза, и мы вместе будем смотреть в колодец. А ты придумай для меня какую-нибудь картинку.

Я добросовестно играл свою роль и потому полностью открылся ей, в чем и состояла моя ошибка. В меня будто молния ударила, я чуть сознание не потерял. Остальные тотчас начали жаловаться. Я объяснил им, что происходит.

— Поосторожнее, вы! — попросили все.

— Я чуть себе ногу не отрубил! — это Майкл.

— А я руку обварила! — это Кэтрин.

— Успокой ее, — посоветовала Розалинда.

— Она и не беспокоится. Она совершенно спокойна; просто она так устроена.

— Согласен, но надо же учить ее контролю! — выступил Майкл.

— Знаю — и стараюсь. Может, у кого есть совет?

— В следующий раз предупреди нас! — попросила Розалинда.

Взяв себя в руки я обратился к Петре:

— Ты подумала слишком сильно, — сказал я ей. — Попробуй сделать для меня маленькую картинку, ладно? Петра кивнула и закрыла глаза.

— Готовьтесь! — мысленно крикнул я. Сам же пожалел в душе, что от мысленного обстрела не спрячешься.

На сей раз последовал лишь маленький взрыв. Я чуть не ослеп, но все же сумел уловить образ.

— Рыбка! Рыбка с повисшим хвостиком! Петра была в восторге.

— И верно, рыба, — подтвердил Майкл. — Успех налицо, нужно лишь научить девчонку использовать не более одного процента ее теперешней мощи, пока мы не научимся защищаться, или она сожжет нам все мозги!

— А что ты мне еще покажешь? — спросила Петра, и мы продолжили урок.

На следующее утро мы снова занимались. Дело оказалось тяжким и изматывающим, но и прогресс был налицо. Петра начала понимать, что такое связная мысль и как передать другому ее образ. Конечно, делала она все по-детски, но все же мы могли понимать ее, несмотря на искажения. Труднее всего было удержать ее в рамках: едва она начинала возбуждаться, мы глохли и слепли.

Все жаловались, что ничем не могут заниматься, пока мы с Петрой учимся. К концу очередного урока я сказал Петре:

— Ну а теперь я попрошу Розалинду, чтобы она придумала для тебя картинку. Закрой глаза.

— А где же Розалинда? — спросила Петра, озираясь.

— Ее здесь нет, но это неважно. Закрой глаза и ни о чем не думай. «И остальные тоже», — добавил я мысленно.

Розалинда придумала пруд с утятами, которые плавали в нем, словно танцуя, — все, кроме одного, тот старался изо всех сил, но у него ничего не получалось. Петре очень понравилось, и она даже смеялась от восторга, однако внезапно она передала свой восторг мысленно. Картинка исчезла, мы все едва чувств не лишились.

Да, нам приходилось тяжко, но мы так радовались ее успехам!

Уже на четвертом занятии она научилась освобождать мозг от всего лишнего, не закрывая глаз, что существенно облегчило дело. К концу недели мы здорово продвинулись. Мысли Петры все еще были неясными и нестабильными, но они становились четче с каждым днем. Простые мыслеобразы она принимала прекрасно, только не умела еще включаться в наш общий разговор.

— Слишком трудно и слишком быстро, — сказала она мне. — Но я всегда слышу, кто это: ты, Розалинда, Майкл или Салли. Вы просто очень быстро разговариваете. А другие говорят еще быстрее.

— Кто — Кэтрин и Марк? — спросил я.

— Да нет, их я отличаю, — нетерпеливо ответила Петра. — Я о тех, других, они очень далеко.

Я решил воспринять новость спокойно:

— Похоже, я их не знаю. Кто они?

— И я не знаю. Разве ты их не слышишь? Они вон там, только далеко-далеко, — она махнула рукой на юго-запад. Я поразмышлял.

— Они и сейчас там?

— Да.

Я изо всех сил попытался что-нибудь уловить, но у меня ничего не получилось.

— Может, ты попробуешь передать мне, что слышишь? Она попыталась. Что-то там было, только слишком смутно и непонятно. Возможно, Петра пыталась передать то, чего сама не понимала? Я позвал на помощь Розалинду, но и она мало что поняла. Петре явно было трудно, так что мы пока все прекратили.

Несмотря на то что у Петры по-прежнему сохранялась склонность то и дело испускать оглушающий мысленный вой, мы очень гордились ее успехами, — как родители своим ребенком. Словно мы открыли в неизвестном человеке способность стать великим певцом, но еще лучше.

— Да, все интереснее, — сказал как-то Майкл. — И будет еще интереснее, если, конечно, она нас всех не убьет сначала…

Как-то после ужина, дней через десять после эпизода с пони, дядя Аксель попросил помочь ему подогнать колесо, пока еще не стемнело. Внешне-то он был невозмутим, но так глянул на меня, что я тут же согласился. Выйдя из дома, мы ушли за стог сена, где нас не могли увидеть и услышать. Он сунул в рот соломинку и пристально посмотрел на меня.

— Дэви, мой мальчик, ты был неосторожен? Есть сотня способов быть неосторожным, но он имел в виду всего один.

— Нет, по-моему.

— Кто-то из вас? — предположил он.

— Вроде нет.

— Гм-м, почему же тогда о тебе расспрашивает Джо Дарли?

— Понятия не имею.

— Не нравится мне это, Дэви.

— Только обо мне?

— О тебе и Розалинде Мортон.

— Ах вот как… Все же это только Джо Дарли… Может он что-то слышал о нас и хочет поднять скандал?

— Не исключено, — сдержанно согласился дядя Аксель. — Но с другой стороны, инспектор уже не раз использовал Джо Дарли в своих негласных расследованиях. Мне это не нравится.

Мне и самому это не понравилось. Но Джо не говорил ни с одним из нас, и вряд ли ему удалось собрать уличающий материал. Он ведь не мог подогнать нас под какое-то из известных Отклонений.

Дядя покачал головой:

— Их списки неограниченны, в них можно включать новое — нельзя сразу обозначить миллион Отклонений, которые могут случиться. Часть работы инспектора в том и заключается, чтобы выискивать новые нарушения и заводить расследование, если ему покажется, что он что-то обнаружил.

— Мы уже думали об этом, — сказал я. — Если начнутся расспросы, то все равно они не знают, чего ищут. Нам надо будет лишь изобразить полное недоумение, как всем нормальным людям. Если даже у Джо или кого-то другого есть какие-то сведения, то ведь это только подозрения, прямых улик-то нет.

Но дядя Аксель не успокоился:

— А Рейчел? Ее здорово потрясло самоубийство сестры…

— Нет, — уверенно ответил я. — Во-первых, ей пришлось бы донести и на себя, да и мы сразу поняли бы, что она что-то скрывает.

— А юная Петра? — спросил он тихо. Я так и вытаращил глаза:

— Откуда вы знаете? Я же вам не говорил! Он удовлетворенно кивнул:

— Стало быть, я верно вычислил.

— Но откуда же вы узнали? — спросил я, волнуясь. Интересно, кому еще пришла в голову та же мысль? — Она сама вам сказала?

— Нет, просто я наткнулся, на… — Дядя Аксель замолк, потом продолжал: Все дело в Энн. Я же предупреждал тебя, что из ее замужества ничего хорошего не выйдет. Есть такой тип женщины — не успокоится, пока не станет настоящей рабыней мужа, тряпкой для вытирания ног. Вот такой она и была.

— Вы не… вы же не думаете, что она рассказала Алан о себе?

— Рассказала, — подтвердил он. — Более того, и о вас тоже.

Я с недоверием уставился на него:

— Ну уж, дядя Аксель!

— Точно, Дэви. Может, поначалу она и не собиралась Может, сказала о себе; бывают женщины, которые не умеют молчать в постели. Может, ему пришлось выколачивать из нее остальные имена. Но он знал, — знал все.

— А вы-то откуда?..

Тут он вдруг ударился в воспоминания:

— Помнится, когда-то на берегу моря в Риго был крохотный притон, он принадлежал одному типу по имени Грут, и тот извлекал из своего заведения немалую выгоду. У него и прислуга была, три женщины и двое мужчин, они делали все, что он велел. Все. Если бы он их выдал, то двух девушек повесили бы за убийство, а одного из мужчин посадили бы на всю жизнь — за тяжкое преступление, мятеж. Не знаю уж, что натворили остальные, но только все они были у него в руках. Отличная ситуация для шантажа. Если слугам давали чаевые, он забирал деньги себе. Он следил за тем, чтобы девушки не отказывали морякам, — а потом отбирал деньги и подарки. Я частенько наблюдал за ним и ясно помню выражение его лица, когда он смотрел на них. Злорадное вожделение — он знал, что они в его власти, да и они это знали. Стоило ему нахмуриться, и они уже плясали под его дудку. — Дядя Аксель на мгновение задумался. — Знаешь, никак не ожидал увидеть то же выражение лица в нашей церкви. Когда это случилось, мне стало сильно не по себе. Я вспомнил того типа из Риго, находясь здесь, в Вакнуке, — этот так же смотрел на тебя, Розалинду, Рейчел и Петру. По очереди. Больше его никто не заинтересовал.

— А вы не ошиблись — всего лишь выражение лица…

— Нет, Дэви, только не это выражение. Да, я его отлично помнил — будто вновь оказался там, в Риго. Кроме того, если бы я ошибался, откуда бы мне знать про Петру?

— И что же потом?

— Ну, вернулся я домой, сел и маленько повспоминал Грута, поразмышлял о нем и о его приятной жизни. И еще кое о чем. А потом натянул на свой лук новую тетиву.

— Так это сделали вы! — воскликнул я.

— Ничего другого не оставалось, Дэви. Я, конечно, знал, что Энн обвинит кого-то из вас, но не могла же она донести на вас, не выдав себя. И свою сестру к тому же. Рискованно, но я пошел на риск.

— Да уж, риск был велик, мы все чуть не попались. И я рассказал ему о письме Энн к инспектору, найденном Рейчел.

Дядя Аксель покачал головой:

— Не думал я, что она так далеко зашла, бедняжка. Уверен, что мой поступок вас спас. Алан ведь не был дураком. Прежде чем начать шантаж, он сделал бы полную запись и припрятал ее в укромном месте, на случай внезапной смерти. Плохо бы вам всем пришлось.

Чем больше я думал, тем яснее понимал, что нам всем действительно пришлось бы крайне плохо.

— Вы рисковали жизнью, дядя Аксель. Он пожал плечами:

— Я-то не сильно рисковал, а вот вы…

Вскоре мы вернулись к тому, с чего начался разговор.

— Значит, нынешние расследования ничего общего со смертью Алана не имеют, уж столько времени прошло.

— Кроме того, Алан наверняка ни с кем не стал делиться тайной — он ведь рассчитывал получать за нее деньги, — согласился дядя. — Понятно, что они мало знают, иначе не затевали бы секретное расследование. Инспектор не захочет ссориться с твоим отцом или с Энгусом Мортоном. Но мы до сих пор не выяснили, откуда идет беда.

Я невольно подумал, что все началось после того случая с пони. Дядя Аксель, конечно, знал о смерти пони, хотя остального я ему не рассказывал, оберегая Петру. Мы молчаливо решили, что для его же собственной безопасности ему лучше знать поменьше. Однако он все равно узнал про Петру, так что теперь я детально описал ему все, что тогда произошло. Может, дело было в чем другом, однако ничего такого мы больше не знали. Он записал имя того чужака.

— Джером Скиннер… Попытаюсь разведать.

Вечером мы посовещались, но без большого успеха. Майкл сказал:

— Если вы с Розалиндой уверены, что вас подозревать не в чем, то и я не вижу, к чему еще можно прицепиться. Только к тому случаю. К тому мужчине, — он послал мысленный образ, даже и не пытаясь произнести имя «Джером Скиннер» по буквам. — Если у него возникли подозрения то он должен был послать донос своему окружному инспектору, а тот — вашему. Значит, о вас задумались уже несколько человек, да еще возникнут вопросы о Салли и Кэтрин. К сожалению, сейчас подозрения так и витают в воздухе, потому что известно о шпионах из Окраин. Завтра и я попробую что-нибудь разузнать.

— А нам что делать? — спросила Розалинда.

— Пока ничего, — ответил Майкл. — Если мы правы то вас две группы, одна Салли с Кэтрин, и вторая ты, Дэвид и Петра. А мы трое ни при чем. Следите за собой, чтобы они не воспользовались вашей же оплошностью для налета. Если начнется расследование, мы прикинемся простачками, как и договорились. Петра, конечно, уязвимое звено, она еще слишком мала и не все понимает. Если начнут с нее, дело может кончиться одинаково для нас всех — стерилизацией и изгнанием в Окраины… Значит, на ней и надо сосредоточиться. Они не должны, ее поймать. Может, пока на ней и нет подозрения, но ведь она была там, и потому все равно ее в покое не оставят. Если вы заметите, любой из вас, чрезмерный интерес к ней, то лучше сразу сбежать. Стоит им начать — и они все из нее вытряхнут.

Может, это ложная тревога, но если беда нагрянет, ты Дэвид, за них отвечаешь. Ты отвечаешь за то, чтобы Петру не допрашивали — любой ценой. Если тебе придется кого-то убить, чтобы, спасти ее, — убей! Дашь им повод так они, не задумываясь, убьют нас. Не забывай: если нас раскроют, то постараются уничтожить — немедленно.

Если же произойдет худшее и ты не сможешь увезти Петру, лучше убить ее, чем отдать им в руки, чтобы ее искалечили и выкинули в Окраины. Смерть будет куда милосерднее. Ты понял? Все согласны?

Все согласились. Я представил себе маленькую девочку, искалеченную, израненную, брошенную нагишом в Окраины, — и тоже согласился.

— Что ж, прекрасно, а пока было бы неплохо, если бы вы подготовились к побегу.

Сейчас трудно сказать, могли ли мы тогда поступить иначе. Стоило любому из нас сделать один ложный шаг — и плохо пришлось бы всем. К несчастью, мы получили сведения о расследовании лишь теперь, а не двумя днями раньше…

Глава 12

После общего совещания и разъяснений Майкла угроза разоблачения стала казаться мне куда более реальной и близкой, чем после разговора с дядей Акселем. Я наконец осознал, что в какой-то день мы все окажемся перед необходимостью спасаться бегством.

Я знал, что в последний год беспокойство Майкла неустанно росло. Словно он чувствовал, что у нас остается все меньше времени. Теперь и мне передалось его ощущение. Прежде чем лечь спать, я даже сделал кое-какие приготовления. То есть приготовил лук со стрелами, нашел мешок и положил в него хлеба и сыра. Еще я решил назавтра упаковать запасную одежду и обувь, да мало ли что может понадобиться. Нужно собрать одежду для Петры, одеяла, сосуд с пресной водой, огниво…

Я заснул, продолжая составлять список нужных вещей…

Прошло не больше трех часов, и я проснулся оттого, что открылась моя дверь. Луны не было, но ночь стояла звездная, и я рассмотрел маленькую фигурку в белой ночной рубашке.

— Дэвид, тебя Розалинда зовет… Но Розалинда уже ворвалась сама:

— Дэвид, нужно бежать! Сейчас же — арестовали Салли и Кэтрин!..

Ее вытеснил Марк:

— Поторопитесь, пока есть время! Они все подготовили заранее. Наверняка уже отправлен отряд и за вами, бегите!

— Жду тебя у холма, скорее! — добавила Розалинда. Я тихо шепнул Петре:

— Надевай комбинезон, и тихо!

Она, очевидно, не поняла наших быстрых мыслей, но уловила ощущение опасности и исчезла, выскользнув в коридор.

Я быстро натянул одежду, скатал в рулон одеяло, нашарил в темноте лук со стрелами, мешок и пошел к двери.

Петра уже почти оделась. Я выхватил из ящика комода кое-какую одежду, завернул все в одеяло.

— Не обувайся, — шепнул я, — иди на цыпочках, как кошка!

Выбравшись во двор, мы обулись. Петра собралась что-то спросить, но я приложил палец к губам и послал ей мыслеобраз Шебы, нашей черной кобылы. Сестра кивнула, и мы осторожно прокрались по двору. Я открыл дверь конюшни и тут раздался какой-то звук.

— Кони, — шепнула Петра.

Топот коней — но пока на расстоянии.

У меня уже не было времени искать седло и упряжь. Шебы, мы вывели кобылу на поводу, я влез с поклажей, а Петра устроилась сзади, обхватив меня руками. Мы бесшумно выскользнули со двора через дальний выход и помчались к реке, а топот копыт все приближался.

— Ты уже тут? — спросил я Розалинду.

— Десять минут как! — ответила она. — У меня-то все было готово, а вот тебя мы никак не могли добудиться Хорошо хоть Петра проснулась.

Петра уловила упоминание о себе и возбужденно вмешалась — у нас будто искры из глаз посыпались.

— Потише, милая, потише! — попросила Розалинда. Мы тебе потом все расскажем. — Она помолчала, приходя в себя, потом позвала: — Салли? Кэтрин?

Они хором отозвались:

— Нас везут к инспектору. Мы ничего не понимаем правильно?

Майкл и Розалинда согласились.

— Нам лучше отключиться от вас, — продолжала Салли. Легче будет изображать нормальных, так что не старайтесь нас услышать.

— Хорошо, но мы постоянно готовы принять вас, — сказала мысленно Розалинда. — Передавайте, если нужно. Она переключилась на меня: — Скорее, Дэвид, на ферме уже горит свет!

— Мы близко, да и они сразу не поймут, куда мы уехали в темноте.

— Но конюшня-то теплая, сразу догадаются, что вы сбежали.

Я оглянулся. Видно было освещенное окно и фонарь раскачивавшийся в чьей-то руке. До нас даже донесся мужской голос, звавший кого-то. Я понукал Шебу, пока мы не добрались до брода, затем до мельницы. Мимо нее мы проехали шагом чтобы никого не разбудить. Вдоль стены бегала на цепи собака, но она не залаяла на нас. Вскоре я уловил облегчение, испытанное Розалиндой. Она была уже совсем близко.

А вот и она, там, под деревьями у Дороги. Ее уже видно — а рядом кони-гиганты! На них были навьючены большие плетеные корзины, в одной из которых стояла Розалинда, держа наготове свой лук.

Я подъехал поближе, и она склонилась, чтобы рассмотреть, с чем я явился.

— Давай сюда одеяла. А в мешке что? Я ответил, и она с упреком спросила:

— Это все?!

— Я же спешил, — оправдывался я. Она уложила одеяла на планку, соединявшую корзины, я поднял Петру, и Розалинда усадила ее на коня.

— Давайте-ка сядем вместе, — велела Розалинда. — Влезай в другую корзину, при нужде можешь стрелять левой рукой.

Она спустила короткую лесенку, и я вскарабкался на коня. Шеба тут же побрела домой. Розалинда свернула плетеную лесенку, тряхнула вожжами, и не успел я усесться, как мы уже двинулись в путь. Второй конь шел рядом.

Мы двигались, то и дело пересекая ручьи, петляли по дороге, и я сообразил, что Розалинда продумала дорогу, стараясь запутать наши следы. Я, видимо, механически передал ей эту мысль, потому что она холодно ответила:

— Жаль, что ты не догадался немного подумать, прежде чем уснуть.

— Хотел все сделать завтра, — запротестовал я. — Не похоже было, что нам придется бежать так сразу…

— Ну конечно, а когда я попыталась посоветоваться с тобой, оказалось, что ты спишь как свинья! Мы с мамой целых два часа упаковывались да еще втаскивали корзины на коней, а ты спал!

— С мамой?! — потрясенно переспросил я. — Она знала?

— По-моему, догадывалась… но никогда ничего не говорила. Вечером я сказала ей, что, возможно, уеду. Она заплакала, но не удивилась, не спорила и не пыталась меня разубедить. Похоже, она давно решила помочь мне в случае чего — вот и помогла.

Я не мог и представить себе, чтобы моя мать сделала то же самое для нас с, Петрой. Но все же она плакала, когда отец выгнал тетю Гарриет. А тетя Гарриет ради ребенка готова была нарушить закон. И мать Софи… Интересно, сколько же у нас матерей, закрывающих глаза на Нарушения закона о Чистоте? И будет ли моя мать радоваться или печалиться, если мы с Петрой спасемся?..

Мы продолжали петлять: по каменистой тропе, через ручей, вновь — по камням. Наконец очутились в лесу и ехал вдоль дороги, пока небо не стало сереть. Тогда мы забрались поглубже в лес, нашли для коней подходящее место, стреножили их и пустили пастись.

После того как мы закусили хлебом с сыром, Розалинда сказала:

— Раз уж ты так хорошо поспал, тебе первому и караулить.

Они с Петрой завернулись в одеяла и уснули. Я уселся, положив на колени лук, а рядом воткнул несколько стрел. Ничего не было слышно, только птицы да жевавшие кони. Солнце начало пригревать. Время от времени я вставал и бесшумно обходил нашу поляну, держа стрелу на натянутой тетиве. Ничего. Через пару часов меня позвал Майкл:

— Где вы? Я ответил.

— Куда едете?

— На юго-запад. Ночь будем ехать, а днем скрываться. Он одобрил, однако высказал опасение:

— Плохо, что из-за шпионов везде полно патрулей. Не знаю, умно ли поступила Розалинда, взяв таких коней, ведь если их заметят, все сразу поймут, где вы, и отпечатка такого копыта достаточно.

— Однако обычные кони не смогут их перегнать, да и сил у них куда больше.

— Да, их выносливость вам пригодится. Дэвид, тебе надо крепко обо всем подумать. Дела плохи, о вас знают куда больше, чем мы думали, хотя пока еще не пронюхали про меня, Рейчел и Марка. Но они здорово перепугались и посылают за вами погоню. Я запишусь в один из отрядов, потом постараюсь намекнуть, что вас видели на юго-восточной дороге. А потом Марк поведет их на северо-запад.

Если рас кто-то заметит, не дайте тому уйти. Любой ценой. Но не стреляй из ружья. Был приказ не стрелять в вас, только давать сигнал. Любой выстрел будут проверять.

— Да у нас и ружья-то нет, — ответил я.

— Тем лучше, они-то считают, что есть.

Я намеренно, не взял с собой ружье, отчасти из-за шума, но больше потому, что они тяжелые, медленно заряжаются и становятся бесполезными, едва кончится порох. Конечно, стрела не так далеко летит, но пока враг перезаряжает ружье, успеешь выпустить в него дюжину стрел.

Вмешался Марк:

— Я вас слышал, постараюсь распустить слухи о северо-западном направлении.

— Хорошо. Но не раньше, чем я тебе скажу. Розалинда, видимо, спит? Попроси ее позвать меня, как проснется, ладно?

И все смолкли. Часа два я еще нес караул, затем разбудил Розалинду. Петра не шелохнулась. Я лег рядом и вскоре тоже заснул.

Или на сей раз я чутко спал, или это было простым совпадением, но разбудила меня горестная мысль Розалинды:

— Майкл, я его убила, он мертв!.. — и дальше сплошной хаос.

Майкл, как всегда, излучал спокойствие и уверенность:

— Не плачь, Розалинда. Ты должна была так поступить. Ведь это они начали войну. А разве у нас нет права на жизнь?

— Что случилось? — спросил я.

Они не отвечали.

Я осмотрелся. Петра все еще спала, кони паслись рядом.

Майкл снова заговорил:

— Спрячь его, Розалинда, найди ямку и засыпь ее листьями.

Розалинда уже взяла себя в руки. Я встал, подхватил лук и пошел к ней. Но тут мне пришло в голову, что Петра остается без защиты, и в кусты я не полез. Да вот и Розалинда, медленно выходит из-за кустов, очищая стрелу пучком листьев.

— Что случилось?

Она, похоже, снова потеряла контроль над мыслями, я слышал лишь ее эмоции. Подойдя ближе, она заговорила вслух:

— Мужчина. Шел по следу. Майкл сказал… О Дэвид, я не хотела, но ведь иначе нельзя?

Глаза ее наполнились слезами. Я обнял ее, и она поплакала у меня на груди. Что я мог сказать? Только уверит ее, что она все Сделала правильно.

Мы медленно вернулись к корзинам, и Розалинда присела возле Петры. Я спросил:

— А конь?

— Не знаю… он шел пешком.

Я прошел назад по нашим следам, ища стреноженную лошадь, но ничего не обнаружил. Вернувшись, я застал Петру проснувшейся, она болтала с Розалиндой.

День все тянулся. Ни Майкл, ни остальные не возникали. Несмотря на случившееся, мы решили переждать на месте до вечера.

Уже на закате мы что-то уловили — внезапно. Неясный мыслеобраз, как обычно. Нет, крик боли. Петра всхлипнула и кинулась к Розалинде. Удар был столь силен, что стало больно. Мы с Розалиндой, широко раскрыв глаза, смотрели друг на друга. У меня затряслись руки. Но все же шок был столь неясным, что трудно было сказать, от кого он исходит.

Потом — смесь боли и стыда, безграничное горе и… Это конечно, Кэтрин! Розалинда стиснула мою руку, и мы молча терпели, пока боль не утихла.

Вот Салли, волны любви и нежности к Кэтрин, потом боль. И горестно — всем нам:

— Они добились от нее, добились… О Кэтрин, бедная… Не вините ее, пожалуйста, не вините! Ее пытают. На ее месте мог быть любой из нас… Она почти без сознания, она нас не слышит. О Кэтрин, Кэтрин!.. — дальше одно горе.

Снова Майкл, сначала нетвердо, затем — жестко, как никогда:

— Это война! Я еще посчитаюсь с ними за Кэтрин! На час наступило затишье, мы тем временем безуспешно пытались утешить Петру. Она мало что поняла, но чувства то до нее дошли, и малышка испугалась. И вот снова Салли — устало, печально:

— Кэтрин все признала, я тоже. Меня бы все равно заставили, а я… — Она вроде заколебалась, но мысль все же дошла до нас: — Я не могла… простите нас, простите!..

Майкл — с беспокойством:

— Салли, мы тебя не обвиняем — вас не обвиняем. Все понятно. Но ты должна сказать, что вы им открыли.

— Они знают, что мы умеем общаться мысленно, на расстоянии. Еще о Дэвиде и Розалинде. Они уже догадывались, но требовали от нас подтверждения.

— А Петра?

— О ней тоже… Бедная малышка! Но мы не могли… они и так знали. Ведь Дэвид и Розалинда увезли ее с собой.

— А о других?

— Нет, мы сказали, что других нет, и нам как будто поверили. Они стараются понять, как мы посылаем мысленные образы и на какое расстояние. Я пытаюсь лгать. Говорю, что миль на пять, не больше, и делаю вид, что на таком расстоянии уже невозможно ясно различать мысли… Кэтрин в беспамятстве, она уже ничего не передаст вам… Они все еще допрашивают меня… Если бы вы видели, что с ней сделали… Майкл, ее ступни…

И Салли исчезла.

Мы замолкли. Нам всем передалась ее боль, ее горе. Слова ведь нужно расслышать и воспринять, а мыслеобразы всегда в тебе.

Солнце уже садилось, и мы собирались в путь, когда нас вызвал Майкл.

— Послушайте, они впали в панику. Обычно за Отклонениями не гонятся, если человеку удалось сбежать из округа. Ясно ведь, что без удостоверения нормальности жить можно лишь в Окраинах. Но сейчас они вне себя. Мы чуть не двадцать лет жили среди них, а они и — не подозревали ничего, мы же внешне ничем не отличаемся от «нормальных». Выпустили указ, объявляющий вас вне закона как Отклонения. В нем содержится описание вашей внешности. Теперь вы официально объявлены нелюдьми и потому лишены права на жизнь. Всякий, кто решится вам помочь, совершает преступление. Всякий, кто поможет вам скрыться, также подлежит наказанию. В общем, вы вне закона. Любой может пристрелить вас на месте. Если кто-то сообщит о вашей смерти и представит доказательства, обещана награда. Но если вас доставят живыми, награда будет куда больше. Мы помолчали, потом Розалинда спросила:

— Не пойму, почему они не дадут нам спокойно уйти?

— Боятся. Они хотят поймать вас, чтобы как можно больше узнать. Потому и награда назначена. Дело не только в соответствии облику и подобию, хотя теперь они кричат об этом. Они поняли, что мы, представляем для них опасность. Представьте себе, что нас много и мы все делали сообща, не путаясь в неуклюжих словах, как они. Мы ведь обгоним их во всем. Им это не нравится. Вот нас и хотят стереть с лица земли, прежде чем наше число увеличится. Они считают, что иначе не выживут, — может, они и правы.

— Салли и Кэтрин убьют?

Вопрос нечаянно выскользнул у Розалинды, и мы с беспокойством прислушались. Девушки не откликались. Конечно, они обе могли быть без сознания, или просто отключились, или мертвы…

— Вряд ли, — решил Майкл. — Они не станут так рисковать общественным мнением. Одно дело — заявить о физических недостатках новорожденного, тут же случай деликатный. Ведь те, кто знал Салли и Кэтрин с детства, согласятся с решением объявить их нелюдьми. Если убьют, многие начнут сомневаться в правоте властей.

— Но нас они ведь хотят убить? — с горечью спросила Розалинда.

— Вас пока не схватили, вы далеко ушли. Для чужих вы попросту Отклонения, бежавшие от закона. Отвечать было нечего. Майкл спросил:

— Куда вы сейчас?

— На юго-запад, — ответил я. — Хотели бы укрыться лесу. Но раз любой охотник готов пристрелить нас, придется уходить в Окраины.

— Пожалуй, так лучше. Попытайтесь на время спрятаться там, а я попробую добыть фальшивые свидетельства о вашей смерти. Завтра я выезжаю с поисковым отрядом на юго-восток. Буду сообщать вам все новости. Не забудь Дэвид: наткнетесь на кого-то — стреляй первым!

И мы отключились. Розалинда оседлала коней, мы навьючили на них поклажу и вскарабкались сами. Я снова сидел слева, а Розалинда с Петрой — справа. Розалинда перегнулась, шлепнула по гигантскому боку, и кони тяжело двинулись вперед.

До сих пор Петра молчала, но тут она разрыдалась, так и излучая огорчение. Шмыгая носом, она объяснила нам, что не хочет ехать в Окраины, ведь там живут и старая Мэгги и волосатый Джек, и прочие чудища, о которых ей рассказывала мать.

Нам легче было бы успокоить ее, если бы мы сами не страдали от подобных страхов, или если бы мы точнее представляли себе, куда направляемся. Но мы мало что могли сказать об Окраинах и потому молча терпели ее переживания. Правда, теперь Петра уже научилась немного сдерживаться, да и мы постепенно привыкли воздвигать нечто вроде мысленного барьера. Но все же было очень тяжко. Прошло чуть не полчаса, прежде чем Розалинде удалось уменьшить боль, терзавшую и девочку, и нас. Тотчас возник раздраженный, обеспокоенный Майкл:

— Ну что там у вас опять?

Узнав, в чем дело, он тотчас забыл о собственном раздражении и обратился прямо к Петре. Медленно, терпеливо он начал посылать ей мыслеобразы, объясняя, что Окраины — совсем не такое место, как говорится в сказках. Просто многие из живущих там не особенно счастливы. Их выгнали из дома, когда они были совсем еще маленькими, — а некоторым приходилось убегать, потому что они не во всем походили на обычных людей. Им приходилось жить в Окраинах — в других местах люди постоянно с ними ссорились. Конечно, некоторые из них выглядели довольно странно, но они же не виноваты. Их нужно пожалеть, а бояться тут нечего. Например, если бы у нас случайно обнаружились лишние пальцы или там ухо, нас бы тоже сразу выслали в Окраины, а ведь внутри-то мы такие же, как сейчас. Неважно, как человек выглядит, к этому можно привыкнуть…

Но тут Петра прервала его:

— А другая-то кто?

— О чем ты?

— Ну, там кто-то еще посылает мне картинки-мысли, и я тебя плохо слышу, ответила Петра.

Настала пауза. Я вслушался, но ничего не уловил, никаких «картинок-мыслей». Потом: «Ничего», — от Майкла, Марка и Рейчел. Петра мысленно приказала: «Помолчите!»

Мы замолкли и стали ждать.

Я заглянул в соседнюю корзину. Розалинда сидела, обняв Петру, и с беспокойством смотрела на нее. Петра закрыла глаза, внимательно к чему-то прислушиваясь. Наконец она слегка расслабилась.

— Ну, что там? — спросила Розалинда. Петра открыла глаза и недоуменно ответила:

— Меня кто-то расспрашивает. Она далеко-далеко и говорит, что раньше уже улавливала мои мысли-страхи. Она хочет знать, кто я и где. Отвечать?

Мы не знали, что делать. Потом Майкл чуть возбужденно спросил, не считаем ли мы… Мы согласились, и он четко передал:

— Давай, Петра!

— Мне придется громко, — сказала Петра. Хорошо, что она нас предупредила: мы успели закрыться а то бы она попросту выжгла нам мозги. Я пытался сосредоточиться на дороге, но и это не помогало. Все мысленные образы были очень просты, как и следовало ожидать от ребенка. Но передавала Петра их настолько мощно, что я ослеп и оглох.

Во время паузы Майкл невольно вскрикнул:

— Ох!..

Но Петра снова попросила нас не мешать — и продолжила.

— Где она? — спросил потом Майкл.

— Вон там, — ответила Петра.

— Где?

— Она тычет рукой на юго-запад, — пояснил я.

— Ты не поинтересовалась у нее, как называется место, детка? — спросила Розалинда.

— Да, но я такого слова не знаю. Там две части и много воды. Она тоже не поняла, где я. Розалинда предложила:

— Пусть она передаст тебе по буквам.

— Но я же не умею читать! — со слезами возразила Петра.

— Ох, и в самом деле… Зато ты можешь передавать сама… Давай-ка я покажу тебе мысленно нужные буквы, ты попробуешь передать их для нее. — ну, картинками. Попробуем?

— Давай, — неуверенно согласилась Петра.

— Начинаем. Поберегитесь! — передала нам Розалинда. Она представила в уме «Л», и тут же Петра с оглушающей силой переслала образ неведомо куда. Розалинда Продолжила: «А», «Б» — и так далее, пока не получился слово «Лабрадор». Петра вслушалась и вслух произнесла:

— Она поняла слово, но не знает, где это. Она попробует узнать. Она хочет послать нам свои буквы, но я ответила, что не умею читать.

— Милая, давай попробуем! Ты примешь букву, а потом покажешь нам, только полегче, чтобы мы уловили. Первая буква была «Z». «ZEALAND».

— Что же это такое? — спросили все хором.

— ЗЕЛАНДИЯ. Что это?

— «З» — как пчела, з-зз, — пояснила Петра.

— Ты уверена? Может, ты неверно поняла?

— Нет, я все поняла правильно, — упрямо повторила Петра.

— Дядя Аксель говорил, что воды гораздо больше, чем мы думаем. Может, это «S», Sealand — морская земля, приморье?..

— Да, она говорит, там много воды, везде, и еще там светит солнце, там светло, она показала мне. Это очень большое место, и там большие дома, в Вакнуке таких нет. И еще там есть повозки, они ездят без лошадей, и еще такие штуки, они летают…

С потрясением я вдруг узнал в ее пересказе город моих давних снов! Я тут же вмешался и приказал остальным помолчать, а потом показал картинку какая-то обтекаемая штука, сверкая, летит по воздуху.

— Похоже, — согласилась Петра, — а называют — Зеландия.

— Странно, ты-то откуда знаешь? — спросил Майкл.

Я не ответил.

— Пусть Петра продолжает, потом разберемся.

Мы медленно передвигались по лесу, стараясь не оставлять следов, так что приходилось частенько останавливаться. Кроме того, луки мы держали наготове, нужно было то и дело наклоняться, чтобы не задевать ими за нависшие ветви. Вряд ли нам тут попадутся люди, а вот зверей было предостаточно. К счастью, они сами убегали прочь, едва заслышав, нас. Возможно, их пугали наши кони.

Пока мы закусывали, я расспрашивал Петру о том, что ей показали. Чем больше она объясняла, тем сильнее я волновался. Почти все совпадало с моим сном, а теперь выяснялось, что такое место и правда существует. Значит, мне не просто снились Прежние Люди, значит, такой город и правда где-то существовал! Но Петра сильно устала, так что я перестал задавать вопросы и уложил их с Розалиндой спать.

На восходе солнца меня позвал Майкл:

— Они обнаружили след, Дэвид! Собака отыскала труп, а потом и следы ваших коней. Мы повернули на юго-запад, чтобы присоединиться к другим охотникам. Торопитесь! Где вы?

Я и сам точно не знал, видно, близко уже Дикие Края. — Поспешите! Чем дольше вы провозитесь, тем скорее они сумеют выслать отряд вам наперерез.

Разбудив Розалинду, я все ей объяснил, и минут через десять мы тронулись в путь. Петра еще спала. Но теперь скорость для нас была важнее, чем укрытие, мы выбрались на первую попавшуюся дорогу и устремились в юго-западном направлении. Проехав миль десять, в очередной раз свернули направо и внезапно оказались лицом к лицу со всадником, ехавшим нам навстречу.

Глава 13

Он, видимо, сразу сообразил, кто мы, бросил вожжи и сдернул с плеча лук. Но мы выстрелили первыми.

Мы не сделали поправку на движение и потому оба промахнулись. Его стрела пролетела между нами, задев одного из коней-гигантов. Я снова промазал, а Розалинда попала в его коня; тот взвился на дыбы, едва не скинув всадника, потом развернулся и, спотыкаясь, поскакал прочь. Я снова выстрелил, стрела попала коню в зад, он дернулся, скинув человека, но все же побежал дальше. Мы промчались мимо упавшего, — незнакомец шарахнулся в сторону, в кусты. На повороте мы оглянулись, увидели, что он сидит на обочине, ощупывая ушибы. Хуже, однако, было то, что впереди нас неслась обезумевшая раненая лошадь.

Еще пара миль — и лес внезапно кончился. Мы оказались на краю поля. Перед нами простирались засеянные поля и пастбище, где паслись коровы и овцы. На поле росло нечто похожее на овес, но урожай был таким неправильным — у нас бы его сразу сожгли! Мы обрадовались: значит, скоро начнутся дикие земли. Окраины. Вдали виднелась ферма и за ней — лес. Мы даже различали столпившихся во дворе, вокруг раненой лошади, мужчин и женщин. Видимо, она только что вбежала во двор, и люди не могли понять, что случилось. Мы решили ехать напрямик, не дожидаясь, пока нас обнаружат.

Жители фермы были так поглощены лошадью, что мы преодолели половину пути, остававшегося до деревьев, прежде чем нас заметили. Один из них случайно глянул в нашу сторону, после чего они все развернулись — и застыли.

Наверное, они никогда еще не видели таких коней, а потому на время словно окаменели. Зато лошадь, вокруг которой они толпились, при нашем появлении заржала, снова встала на дыбы и умчалась прочь.

Стрелять нам не пришлось. Люди кинулись врассыпную, и мы беспрепятственно проехали через двор.

Дорога поворачивала влево, но Розалинда направила коней к лесу, и они понеслись, сшибая изгороди. У самого леса я обернулся. Кучка людей стояла возле дома, показывая на нас пальцами.

Мили через три мы вновь оказались на открытом месте, только все там поросло травой, какой мы еще не видывали. Мы пробирались через нее, держась на юг, еще пару часов. Потом попали в рощицу неведомых, но хотя бы нормального размера деревьев и кустов.

Вскоре мы решились остановиться. Я стреножил коней, Розалинда развернула одеяла, мы сели поесть и мирно ели, как вдруг Петра оглушающе поедала кому-то свою мысль. Я прикусил язык, Розалинда закатила глаза и приложила руку ко лбу.

— О Господи, Петра!

— Извините, я забыла, — небрежно отозвалась малышка. С минуту она молча прислушивалась, потом сообщила: — Она хочет поговорить с кем-нибудь из вас, попробуйте уловить.

— Ладно, только ты-то сама пока ничего не передавай! Я старался изо всех сил, но ничего не слышал — лишь неясное усилие, как дымка в тумане.

— Придется тебе, Петра, а вы берегитесь! Мы попытались отключиться, а потом Петра начала медленно передавать то, что ей удавалось понять. Даже не могу объяснить, как это у нас получалось, но уверен: главное мы сразу поняли.

Прежде всего — важность. Причем важны не мы, а Петра. Ее нужно спасти во что бы то ни стало. Такие мысленные способности до сих пор были не известны, их открытие имеет огромное значение. Помощь идет, но пока еще они далеко, и мы должны стараться спасти Петру. Ну и так далее, в том же духе.

— Вы все слышали? — спросил я остальных.

— Да, — ответил Майкл, — хотя и не все поняли. Ясно, что Петра умеет передавать свои мысли и чувства с неслыханной силой, то есть в сравнении с нами. Но та женщина упирала на неожиданность подобного открытия среди примитивных народов. Меня это поразило, а вы заметила Неужели она имела в виду нас?

— Конечно, — уверенно отозвалась Розалинда.

— Мы что-нибудь не так поняли, — вставил я. — Может, Петра передала ей наши сведения так, что неизвестная решила, будто мы сами из Окраин? А…

Тут, как всегда оглушающе, вмешалась Петра. Я не обратил на нее внимания:

— Да и насчет помощи мы что-то не поняли. Она ведь где-то на юго-западе, а все знают, что там лишь Плохие Края. Даже если черные земли где-нибудь кончаются, как же она сумеет нам помочь?

Розалинда не стала спорить:

— Поживем — увидим, а теперь давайте спать. Мне самому хотелось спать, и так как Петра хорошо отдохнула, пока мы ехали, мы велели ей караулить, будить нас, если она услышит или увидит нечто подозрительное. Мы с Розалиндой заснули раньше, чем донесли головы до одеял.

Я проснулся — Петра трясла меня за плечо. Солнце садилось.

— Майкл, — пояснила она. Я окончательно пришел в себя:

— Что случилось?

— Они снова напали на ваш след. Маленькая ферма, леса. Там целый отряд, они двинутся в путь, как только рассветет. Вам лучше опередить их. Не знаю, что вас ждет, но не исключено, что на западе вы на кого-то напоретесь. Думаю, они разобьются на небольшие группы. Вряд ли часовые будут стоять поодиночке, ведь Окраины совсем близко. Может, вам и удастся улизнуть.

— Ладно, — устало согласился я. — Как Салли и Кэтрин?

— Не знаю, не отвечают. Наверное, я слишком далеко от них. Включилась Рейчел, ее было еле слышно:

— Кэтрин без сознания, и она так давно молчит, что мы с Марком, мы думаем… мы боимся…

— А Салли?

— С ее умом что-то странное… — Рейчел замолкла, осталось лишь ощущение глубокой печали. Майкл не сразу ответил на мой зов.

— Ты понимаешь, Дэвид? — жестко, резко прозвучала его мысль. — Они напуганы. И готовы нас уничтожить, искалечить… Они не должны схватить Розалинду и Петру лучше уж сам убей их в случае чего, понимаешь? Это лучше, чем отдать их в руки палачей!

Я глянул на Розалинду — она еще спала; подумал о той боли, которая донеслась до нас издалека, когда пытали Кэтрин. Представил, что с Розалиндой или Петрой произойдет нечто подобное, — и содрогнулся.

— Да, — ответил я всем, — я понимаю.

Слов не было, лишь сочувствие и попытки ободрить.

Петра с недоумением уставилась на меня:

— А почему Майкл велит тебе нас убить?

— Только если нас схватят, — будничным тоном ответил я, стараясь убедить ее в том, что все идет совершенно нормально.

Она поразмышляла, потом спросила:

— А почему? Мы же не причинили им вреда?

— Не знаю… Они нас боятся. Понимаешь, это такая штука, которую нельзя подумать и объяснить, ее только чувствуешь. Они напуганы — и потому жестоки.

— А почему? — опять спросила Петра.

— Так они устроены. Если нас поймают, они постараются сделать нам очень больно.

— Но я не понимаю — почему! — настаивала Петра.

— Это все сложно и противно. Поймешь, когда станешь старше. Главное сейчас — не дать им поймать тебя и Розалинду. Помнишь, как ты однажды ошпарилась, как тебе было больно? Ну вот, а они хотят сделать еще больнее Уж лучше просто умереть, все равно что уснуть, глубоко-глубоко.

Я снова посмотрел на Розалинду, тихо дышавшую во сне на прядку волос, упавших ей на глаза, осторожно отвел эту прядку в сторону и нежно поцеловал ее.

— Дэвид, — деловито начала Петра, — когда ты нас убьешь…

Я обнял ее:

— Потише, детка. Они нас не поймают. Давай-ка разбудим Розалинду, но ей ничего не скажем, ладно? Пусть она не волнуется зря — это будет нашей тайной, хорошо?

— Хорошо.

Мы перекусили и решили двинуться дальше, как только появятся первые звезды. Петра непривычно молчала, и сначала я решил, что она размышляет над нашим разговором. Но я ошибся, потому что она вдруг небрежно заметила;

— Зеландия — удивительная страна, там почти все могут посылать друг другу мысленные картинки и никто никого не мучает.

— А, так ты, значит, снова болтала с ними, пока мы спали? — спросила Розалинда. — Для нас это лучше, чей слушать, как ты передаешь им свои громкие мысли.

Петра оставила ее укор без внимания.

— У них не у всех так хорошо получается, большинство там такие же, как вы, — сравнила она великодушно. — Но та, что разговаривает со мной, лучше всех, а у нее двое детей, и она надеется, что они будут еще лучше. Но меня она считает даже лучше их! Она говорит, что мои картинки куда сильнее и понятнее, чем то, что есть у них, — довольна закончила Петра.

— Да уж, не сомневаюсь, — строго сказала Розалинда. — Но тебе пора бы научиться передавать нормальные картинки, а не такие громкие!

Петра ничуть не смутилась:

— Она говорит, они меня научат, и я стану еще лучше! А когда я вырасту, у меня тоже будут дети, и я их тоже научу.

— Неужели? А мне-то казалось, что такие, как мы, обречены на горе.

— Только не в Зеландии, — покачала головой Петра. — Там даже те, кто не умеет так говорить, изо всех сил учатся.

Мы задумались. Я припомнил рассказы дяди Акселя о землях за черными берегами, там, где нормой считались Отклонения, а все остальные — мутантами.

— Она говорит, что людям, умеющим общаться только вслух, чего-то не хватает и нам должно быть их жалко, — продолжала Петра. — Они ведь никогда не научатся понимать друг друга, как мы. Так и проживут каждый сам по себе, а мы будем думать вместе.

— Не могу сказать, что мне их жаль, — вставил я.

— Ну, она так говорит, потому что считает, что те люди живут скучно по сравнению с нами, — философски произнесла Петра.

Она все болтала. Многого мы не могли воспринять, а может, это она не все правильно поняла. Ясно было одно: жители Зеландии, кем бы они ни были, имели весьма высокое мнение о себе. Похоже, Розалинда права, решив, что «примитивными» они считают именно нас.

Ночь выдалась звездная. Мы ехали, пробираясь через заросли кустов и неведомых трав, на юго-запад. Помня о предупреждении Майкла, мы старались ехать бесшумно, внимательно глядя по сторонам. Долгое время слышались только ровная — поступь наших коней да шорох — это разбегались с нашего пути всякие мелкие зверьки.

Часа через три впереди обозначилась темная линия — густой-прегустой лес. Мы решили поискать какую-нибудь тропу, как вдруг из темноты грохнул выстрел. Кони так рванули, что я чуть не вылетел из корзины. Один конь кинулся вбок, веревка лопнула, и он исчез в лесу. Второй помчался за ним. Нам ничего больше не оставалось, как только изо всех сил держаться за края корзины. Не знаю, была ли за нами погоня. Вряд ли. До сих пор у меня изредка бывают кошмары снится та гонка по густому лесу.

Но вот наш конь начал успокаиваться, выбирать дорогу. Вскоре Розалинде удалось поймать вожжи, и она стала понукать коня, направляя его в сторону небольшого просвета среди деревьев. Выбравшись на полянку, мы остановились, не зная, куда двигаться дальше.

Раздался треск ветвей, мы оба враз вскинули луки, но из-за деревьев выбежал второй конь. Он радостно заржал и встал рядом, словно его по-прежнему удерживала веревка.

Дорога была неровной, ехать приходилось медленно, преодолевая ухабы, ручьи и густые заросли.

Пожалуй, мы уже добрались до Окраин. Погонятся ли за нами и сюда, неизвестно. Мы попытались узнать что-нибудь у Майкла, но он, видимо, спал. Слезть с коней мы не решались, хотя сильно устали. Двигаться дальше или дождаться утра?.. Впрочем, через несколько мгновений за нас сделали выбор.

Мы как раз ехали по темной аллее, ветви деревьев сходились где-то высоко над головой. Внезапно что-то свалилось на меня с дерева, я даже не успел ничего увидеть или услышать. Из глаз у меня полетели искры, и я потерял сознание.

Глава 14

Я медленно приходил в себя. Меня звала Розалинда настоящая Розалинда, мне редко приходилось такой ее видеть или слышать. Она всегда была одинаковой: реши тельной, практичной — сама у меня на глазах создавал такой образ, будучи еще девочкой. Она очень рано поняла что чем-то отличается от всех, и сознательно замкнулась в себе. Розалинда упорно строила броню, искала и нашла оружие для борьбы с враждебным миром. Я наблюдал за ее ростом, видел, как она привыкает к маске-до того, что иногда и сама забывает, какова же она на самом деле.

Я любил ее. Любил эту высокую стройную девушку, любил ее шею, длинные ноги, походку, уверенность в движениях, умелые руки и улыбающиеся губы. Любил смотреть на ее золотистые волосы, на тонкие гладкие плечи и нежные щеки.

Но все это видел любой, смотревший на нее. Это любить было легко.

А сейчас меня звала другая Розалинда — нежная, любящая, забывшая о своей непробиваемой броне.

У меня снова не хватает слов… Слова — даже слова поэта — могут показать однотонную любовь. А я любил ее весь, каждой мыслью и чувством, я готов был слиться с ней духовно в одно целое, весь мир принадлежал нам, когда мы вот так были вместе…

Ни Майкл, ни остальные не знали такую Розалинду. Никто не знал моей милой, нежной возлюбленной, так желавшей счастья и любви. Не могу сказать, как долго мы с ней радовались воссоединению: мгновения было достаточно. Потом я увидел темное серое небо, ощутил неудобство и, услышав Майкла, с трудом собрался с мыслями.

— Не пойму, что… Похоже, сам-то я цел, голова, правда, болит и страшно неловко…

Только тут я сообразил, что все еще лежу в корзине, но она движется, а меня словно пополам свернули и связали.

— Они свалились на нас сверху, — пояснила Розалинда. — Их четверо или пятеро, и один прыгнул прямо на Дэвида… Это Окраины.

Мне слегка полегчало. Я боялся, что мы угодили в другие руки.

— Это в вас стреляли минувшей ночью? — спросил Майкл.

— Да, но мы не знаем — кто.

— Они, — сказал он мрачно. — Я-то надеялся, что они сбились со следа. Нас собрали вместе: считают, что рискованно врываться в Окраины небольшими группами. Часа через четыре мы выступаем — около сотни человек, решено нанести удар заодно и по Окраинам. Попробуйте избавиться от коней.

— Ты опоздал со своим советом, — отозвалась Розалинда. — Мне связали руки, а Дэвид в другой корзине и тоже связан.

— А Петра?

— С ней все в порядке — сидит, болтает с вожаком.

— Что же произошло?

— Сначала они прыгнули на нас, а потом из-за деревьев выскочили другие и остановили коней. Нас связали, теперь едем дальше, в Окраины.

— Вам угрожают?

— Нет, но следят, чтобы мы не сбежали. Похоже, они знают, кто мы, но не знают, что с нами делать. По-моему, их куда больше заинтересовали наши кони. Вон тот, рядом с Петрой, так увлеченно разговариваете ней… как будто он и сам еще дитя…

— Ты не можешь попытаться выведать, куда вас везут?

— Я спрашивала, но он не знает. Ему просто велено нас куда-то доставить.

— Ну что ж… — впервые Майкл явно растерялся. — Подождем. А вы скажите им, что за вами гонятся. Я с трудом высвободил одну ногу, встал.

— Эй! — дружелюбно окликнул меня тот, что ехал рядом. Незнакомец остановил коня и протянул мне кожаную фляжку. Я с благодарностью напился.

Теперь мне все было видно. Да, отец был прав, утверждая, что здесь над нормальностью только смеются. Вот знакомые стволы, но на них совсем незнакомые ветви. Вот знакомые ветви на чудовищном стволе. Вот непонятные извивающиеся, стелющиеся по земле растения. Вот гигантские лишайники в высохшем русле реки. А вот древнего вида миниатюрные деревца неизвестной породы.

Я исподтишка посмотрел на вожака. Он был ужасно грязный, а так казался вполне нормальным.

— Что, не бывал еще у нас? — спросил он, поймав мой взгляд.

— Нет. Здесь везде так?

— Нет, тут везде все разное. Потому-то и называют Окраинами, что ничего правильного не вырастает. Пока.

— Пока? — переспросил я.

— Ну да. Когда-то везде в Плохих Краях ничего не было и в диких местах тоже, а теперь границы меняются. По-моему, Господь играет с нами, только что-то он затянул игру.

— Господь? — повторил я. — Но нам твердили, что здесь правит дьявол!

— Конечно, они так говорят, да они не правы, мальчик. А вот у вас там точно царит дьявол, уж очень они все высокомерны. «Истинный облик» и прочее… Хотят быть как Прежние Люди, и ничему-то их Кара не научила.

Прежние небось тоже считали, что они выше всех. Уж у них были идеалы, уж они знали, как нужно править миром. Они хотели жить с удобствами, считали, что остальное само собой, думали, что стали умнее Господа! Не вышло, парень не могло выйти. Они считали себя последним словом Господним, но ошиблись. Господь никогда не произносит послед него слова. Если он его скажет, значит, он мертв. Но он не умер — он меняется, как все сущее. И вот когда они решили застопорить развитие мира, чтобы им самим жилось удобно, он и наслал на них Кару. Чтобы напомнить — жизнь есть развитие. Господь понял, что получается у них не то, вот и перетряхнул хорошенько мешочек — вдруг в следующий раз выпадет больше очков? — Вожак снова помолчал, потом продолжил: — Может, он недостаточно хорошо тряхнул. Похоже, что местами началось все то же самое. Вот у вас; например. Люди по-прежнему уверены в своем превосходстве, будто Господь произнес свое последнее слово, создав их. Вот и пытаются не допускать перемен, добиваются нивой Кары. Надоест Ему — покажет, кто прав.

Я молчал. Странно, сколько мне уже попадалось людей, уверенных в том, что уж они-то точно знают, чего желает Господь!

А чужак тем временем говорил, размахивая руками, и в наконец заметил его Отклонение: на правой руке у него не было трех пальцев.

— Когда-нибудь и здесь станет хорошо. Конечно, могут появиться совсем новые растения, животные. Тут все дело в Каре. В других местах пытаются уничтожать Отклонения, но кто знает, удается ли им это? Как понять, что внутри овоща или зерна нет каких-то изменений? Ведь часто возникают споры, а кончается дело тем, что выбирают наиболее урожайный сорт. А животные? Ведь их скрещивают, добиваясь лучшего удоя или больше мяса? Конечно, уничтожают Отклонения — самые заметные! Ты как думаешь, приди к нам Прежние, они признали бы нас? А животных, растения? Не уверен. Остановить-то это нельзя. Вот твои кони, например.

— Они одобрены правительством, — ответил я.

— Вот именно!

— Но если это продолжается, почему Кара?

— О, животные-то могут меняться, твои люди просто не желают видеть перемены в человеке! Они уничтожают все новое, они стараются сохранить свой вид в неприкосновенности, потому что больны высокомерием — считают себя выше всех. Считают, что только они отвечают истинному облику. Ну что ж, значит, они — боги? Вот их величайший грех: они пытаются убить саму жизнь.

Тут уж я заподозрил, что наткнулся на новую веру. Я перевел разговор на другую тему, спросил, почему нас взяли в плен. Вожак, похоже, сам точно не знал, хотя и уверял меня, что так поступают со всеми новичками.

Я позвал Майкла:

— Что нам сказать? Они ведь увидят, что внешне мы совершенно нормальные. Нужно будет как-то объяснить наш побег.

— Лучше всего сказать правду, но не всю: как Салли и Кэтрин — минимум.

— Ладно. Петра, ты поняла? Скажешь, что умеешь посылать мысленные картинки мне и Розалинде, а о Майкле и Зеландии молчи.

— Но люди из Зеландии уже совсем близко, — уверенно ответила она. — Они уже совсем-совсем близко! Майкл принял новость скептически:

— Если они успеют — прекрасно, а пока вам лучше помалкивать.

Мы посовещались, говорить ли нашим охранникам о преследовании, и решили, что хуже не будет.

Мой спутник не удивился:

— Нас это устраивает.

Петра снова общалась со своей дальней собеседницей, и тут мы почувствовали, что расстояние стало куда меньше. Петре уже не приходилось прилагать столько сил для передачи мыслей, и я наконец-то тоже что-то расслышал. Да и Розалинда изо всех сил попыталась послать вопрос — и ей ответили! Мы ощутили радость неизвестных собеседников добившихся связи с нами, ведь им хотелось узнать о нас куда больше, чем могла рассказать Петра.

Розалинда обрисовала наше теперешнее положение и добавила, что пока нам как будто ничто не угрожает. Женщина посоветовала:

— Вы все же — поосторожнее, соглашайтесь с ними во всем, главное протянуть время. Подробно расскажите им об опасности, угрожающей вам со стороны ваших соплеменников. Нам трудно давать советы, мы же совсем их не знаем. Есть «отклонения», не признающие никакой «нормы». Может, вам стоит преувеличить свои отличия от остальных? Но главное — девочка! Вы должны сберечь ее любой ценой! Нам никогда еще не встречались столь одаренные дети. Как ее зовут?

Розалинда передала имя по буквам, потом спросила:

— Кто вы? Что такое Зеландия?

— Мы — Новые Люди, такие же, как вы. Мы умеем думать сообща. Мы строим новый мир, отличный и от мира Прежних, и от мира нынешних дикарей.

— Такой мир и такие именно люди, каких видит в будущем Господь? — осведомился я, уловив в ее словах нечто знакомое.

— Не знаю… никто не знает. Но мы стремимся построить иной, лучший мир. У Прежних было множество языков, стран и народов, но они не умели мыслить все вместе. Пока они жили в примитивных условиях, как дикари, им были легче. Но чем сложнее становились социальные структуры, тем труднее было достичь единодушия. Они научились жить небольшими группами, но их крупные объединения постоянно враждовали — от жадности, алчности! Они не думали о последствиях, не желали принимать на себя ответственность. Они сами породили гигантские проблемы, а потом спрятали головы в песок… У них не было нашего способа общения — не было и взаимопонимания. Они не так уж далеко ушли от животных.

Нет, успеха они и не могли добиться. Если бы не Кара, они все равно бы впали в нищету, голод и варварство. Ведь под конец они расплодились, как животные. В общем, как вид они все равно были обречены…

Мне снова пришло в голову, что эти зеландцы довольно высоко себя ценили. Меня-то воспитали в почтении к Прежним, и мне трудно было принять их слова. Пока я пытался распутать клубок мыслей, Розалинда снова спросила:

— Откуда же вы взялись?

— Нашим предкам повезло, они жили на двух островах, удаленных от остальной цивилизации. Правда, они тоже испытали на себе и Кару и ее последствия, но все же у нас было легче, чем во многих других местах. Впрочем, и предков отрезало от мира, и они едва не впали в варварство. Однако вскоре появились люди, умевшие думать сообща, потом те, у кого это получалось лучше, стали учить остальных. Конечно, они и женились на таких же, так что способность переговариваться мысленно все росла.

Потом начали искать себе подобных в других местах — и лишь тогда поняли, как им повезло. Даже там, где не особенно обращают внимание на физические Отклонения, таких, как мы, безжалостно преследовали.

Долгое время нам не удавалось помогать другим, хотя те, кто оказывался поближе, и доплывали до Зеландии на лодках. Но потом мы снова начали строить всякие машины и тогда уж смогли по-настоящему оказывать помощь. Однако нам еще ни разу не удавалось связаться с кем-нибудь из ваших краев. Мне все еще трудно общаться с вами, но мы приближаемся, станет легче. Мне придется передохнуть. Главное — девочка, берегите ее, она уникальна! Она очень нужна нам!

Женщина словно растаяла, зато в наши мысли вмешалась Петра. Вряд ли она все поняла, однако главное уловила.

— Она обо мне! — завопила Петра, и мы чуть не лишились чувств.

— Поберегись, хвастунишка! — сердито ответила Розалинда. — Конечно, нам еще не встретился волосатый Джек, но кто знает? Майкл, ты все слышал?

— Да, — сдержанно отозвался Майкл. — Снисходительна, а? Словно проповедь детям читает… Ох, как они еще далеко! Не знаю, успеют ли, — мы уже выступаем.

Наши кони неутомимо продвигались вперед. Пейзаж был не просто странным нас он пугал, ведь мы росли там, где таких Отклонений не существовало. Правда, растений, о которых рассказывал дядя Аксель, тут не было, но не было и ничего знакомого. Деревья, кусты, трава — все неправильное!

Мы лишь один раз остановились, чтобы попить-поесть, вновь двинулись впуть. Часа через два добрались до неширокой реки. С нашей стороны — крутой берег, с противоположной — низкие рыжеватые холмы.

Мы пошли вниз по течению, и возле жуткого дерева походит на гигантскую деревянную грушу, а все ветви растут на вершине большим пучком — перешли реку вброд Затем пробрались между двумя холмами и остановились НА небольшой площадке, где ждали семь или восемь мужчин с луками в руках. При виде наших коней, казалось, они готовы были разбежаться в разные стороны.

— Слезайте, — велел наш страж.

Петра и Розалинда уже спускались, я тоже слез, коней пошлепали по бокам, и они тяжело двинулись дальше Петра боязливо вцепилась в меня. Пока что никто и не посмотрел на нас — все провожали глазами коней-гигантов.

Нельзя сказать, что эти люди выглядели страшными. У одного на руке, сжимавшей лук, я заметил шесть пальцев. У другого голова походила на большое блестящее яйцо — ни волос, ни бровей. У третьего — невероятно крупные руки и ноги. Что до остальных, ничего особенного в глаза не бросалось.

Нам с Розалиндой стало полегче: мы ведь ожидали увидеть тут настоящий зверинец. Да и Петра облегченно вздохнула, не найдя среди чужаков волосатого Джека. Повернувшись наконец к нам, незнакомцы разделились: двое куда-то повели нас, а остальные остались нести вахту.

Утоптанная тропинка вела через лесок к поляне. Справа снова начинались холмы, не выше тридцати-сорока футов. В них виднелись многочисленные отверстия, из которых свисали плетеные лестницы.

Внизу, под холмами, стояли хижины и палатки. Дымилась пара костров, там что-то готовили. Несколько потрепанных мужчин и женщин бродили взад-вперед.

Мы пробирались между хижинами и кучами мусора, пока не достигли самой большой палатки. Вблизи она оказалась накидкой для стогов, видно, ее стащили во время набега. Накидка была натянута на палки. Около входа в палатку сидел мужчина.

Он поднял голову, и я вздрогнул так он походил на моего отца! Тут я признал его: тот самый человек-паук, которого я когда-то видел пленным в Вакнуке.

Нас вытолкали вперед. Человек-паук осмотрел нас, и глаза его несколько раз прошлись по стройной фигуре Розалинды. Его взгляд мне не понравился — да и ей тоже. Потом он пристально поглядел на меня и кивнул, чем-то удовлетворенный.

— Помнишь меня?

— Да.

Он долго молчал, потом произнес:

— Знаешь, кто я?

— Догадываюсь.

Человек-паук вопрошающе поднял бровь.

— У моего отца был старший брат, лет до трех-четырех он считался нормальным, потом удостоверение отобрали, а его самого…

Он медленно кивнул:

— Правда, но не вся. Этого старшего брата любила его мать. Когда за ним пришли, его уже не было дома. Конечно, семья постаралась замять дело, сделали вид, что ничего не было. — Он помолчал, потом добавил: — Старший сын. Наследник. Весь Вакнук должен был Стать моим! Если бы не это! — Он вытянул длиннющую руку, повертел ею. Потом опустил ее, переведя взгляд на меня. — А ты можешь точно сказать, какой длины должны быть руки человеческие?

— Нет.

— Вот и я не могу. Но кто-то, какой-то эксперт в Риго, может. Вот и живу дикарем среди дикарей. Ты как, тоже старший?

— Единственный сын, — сказал я. — Был еще младший, но…

— Не дали бумажку, да? Я кивнул;

— Стало быть, и ты все потерял?

Мне и в голову не приходило так смотреть на дело. Не думаю, что я когда-либо верил в свое право наследника. У меня с детства, было ощущение ненадежности, ожидание, что рано или поздно обо мне узнают. Я долго жил под угрозой разоблачения и потому, наверное, не испытывал той горечи, что преследовала его. Я был рад, что спасся, и сказал ему об этом. Он не слишком обрадовался.

— Ты что ж, недостаточно смел, чтобы бороться за свое?

— Но если это все ваше по праву, то у меня-то нет прав, — ответил я. — Я рад тому, что больше не надо скрываться.

— Все мы тут скрываемся.

— Может быть… но вы-то живете, не притворяясь иными, чем есть. Вам не надо следить за собой, долго думать, прежде чем решиться рот открыть.

Он покивал головой:

— Да, мы про вас слышали — у нас везде свои. Не пойму только, почему они кинулись за вами даже сюда?

— Наверное, все дело в том, что наших Отклонений не видно, — ответил я. Они боятся, что таких много, и хотят поймать нас, чтобы мы их выявили.

— Ну что ж, у вас есть веские причины не попадаться им в руки, — заметил человек-паук.

Я слышал, что Розалинда передает наш разговор Майклу, но не вмешивался нельзя вести две беседы сразу.

— Значит, за вами гонятся? И сколько их?

— Не знаю точно.

— Насколько я понял, у вас есть способ узнать. Интересно, что ему известно про нас?

— Лучше бы ты не пытался нам врать, парень. Они веди гонятся за вами, а нам какое дело? Выдадим — и все тут. Петра перепугалась.

— Их больше сотни, — выпалила она. Человек-паук внимательно посмотрел на нее:

— Значит, один из ваших едет с ними? Так я и думал… Сотня для троих слишком много, слишком… Ясно. У вас что, ходили слухи о готовящемся набеге?

— Да, — признался я. Он ухмыльнулся:

— Удобно! Стало быть, они решили первыми напасть на нас! И ваг заодно поймать. Идут сюда по вашим следам… И далеко они сейчас?

Спросив Майкла, я выяснил, что основной отряд еще далеко. Где именно? Не зная, как передать это словами, я молчал, а человек-паук, поняв мое затруднение, терпеливо ждал.

— Твой отец с ними? — вдруг спросил он. Сам я остерегался спрашивать Майкла, да и теперь не стал — помедлил, потом ответил:

— Нет.

Краем глаза я заметил, что Петра открыла было рот, и тут же почувствовал, как Розалинда на неё накинулась.

— Жаль, — отозвался наш хозяин. — Я-то надеялся встретиться с ним на равных. Думал, он с ними, это вполне в его духе. Но, может, он не так стремится поддерживать Норму, как говорят? — Человек-паук пронизывающе смотрел на меня, но меня поддерживала Розалинда — я ощущал ее сочувствие и жалость, как теплое рукопожатие.

Внезапно он уставился на Розалинду, а она стояла перед ним, глядя на него холодными глазами. Вдруг, к моему изумлению, она опустила глаза и покраснела как будто надломилась.

Наш хозяин усмехнулся…

Но он ошибался. Она не поникла перед победителем — ее охватили ужас и отвращение, пересилившие самообладание. Я уловил его образ, невольно переданный ею мне и жутко искаженный. Она напугалась — не как женщина, а как дитя, внезапно увидевшее чудовище. Петра тоже уловила уродливый образ — и закричала от страха.

Я кинулся на него, опрокинув его вместе с табуреткой. Стражники навалились на меня, но один раз я все же успел ему врезать. А он сидел, потирая челюсть, и насмешливо разглядывал нас.

— Делает тебе честь, — признал он, — и только. — Человек-паук встал, расправив длиннющие ноги. — Ты еще не видел наших женщин, мальчик? Погляди, погляди, тогда поймешь меня. А она ведь может иметь детей. Мне давненько хотелось завести ребенка — даже если он и будет похож на своего папочку. — Он снова усмехнулся, потом косо посмотрел на меня: — Лучше смирись, парень, будь благоразумным. Второй раз тебе это не пройдет. — Он перевел взор на тех, кто удерживал меня. — Выкиньте его. А будет сопротивляться — пристрелите.

Меня утащили к тропе и там выпустили. Я развернулся, но они держали луки наготове. Постояв, я пошел, потом побежал. Этого они и ждали. Не стали стрелять, избили да швырнули в кусты. Помню, как летел по воздуху, но самого падения не помню…

Глава 15

Меня куда-то тащили. Чьи-то руки держали меня за плечи, по лицу хлестали тонкие ветки.

— Тш-ш-ш!.. — прошипел голос.

— Сейчас… я сам… — прошипел я в ответ. Потом я повернулся.

Рядом на корточках присела молодая женщина. Солнце было совсем низко, под деревьями стемнело. Я не мог ее рассмотреть. Темные волосы, свисавшие с двух сторон, загорелое лицо, темные глаза. Платье местами порвано. Платье без рукавов — и я впервые видел платье без креста. Странно, почти неприлично: женщина — без защитного креста!

Мы молча изучали друг друга.

— Ты не узнал меня, Дэвид, — печально произнесла она.

— Софи! О Софи!.. Она улыбнулась:

— Милый Дэвид! Тебя сильно избили?

Я попробовал пошевелить руками и ногами. Было больно, голова трещала, на левой щеке запеклась кровь, но вроде бы никаких переломов.

Я попытался встать, однако Софи меня удержала.

— Нет, пока подожди, пусть стемнеет. — Она все смотрела на меня. — Ты, маленькая девочка и еще эта — кто она?

Я сразу пришел в себя, стал с ужасом звать их — ничего! Но мою паническую тревогу услышал Майкл и сразу отозвался:

— Слава Богу! Мы так переволновались. Успокойся, они уснули от изнеможения.

— А Розалинда?..

— С ней все в порядке, говорю тебе! Ты как? Я вкратце обрисовал положение. Вряд ли мы общались дольше нескольких секунд, но все же довольно долго, и Софи с любопытством уставилась на меня.

— Кто она, Дэвид?

Я ответил, что это моя двоюродная сестра. Софи пристально всмотрелась мне в лицо, потом кивнула:

— И он пожелал ее, да?

— Он так сказал.

— Она ведь могла бы родить ему детей? — настаивала Софи.

— Чего ты добиваешься? — вскричал я.

— А, так ты ее любишь?

Слова, слова… Мы с Розалиндой давно стали одним целым, с общими мыслями, чувствами, ощущениями. Мы смотрели общими глазами, любили единым сердцем, радовались совместной радостью. Разделить можно было лишь наши тела… Как объяснить словами?

— Да, мы любим друг друга, — ответил я. Софи покачала головой, подняла несколько прутиков, сломала их, глядя на свои коричневые пальцы. Затем промолвила:

— Он уехал — туда, где битва. С ней пока ничего не случится.

— Она спит. Они обе спят.

Софи подняла на меня глаза, недоумевая:

— Откуда ты знаешь?

Я объяснил ей, насколько мог просто. Она снова стала ломать палочки, потом кивнула:

— Да, помню. Мама говорила, что ты… ты как бы понимал ее раньше, чем она произнесет что-то вслух. Так?

— Наверное. По-моему, и у твоей матери был наш дар, только она сама этого не знала.

— Чудесно, должно быть, иметь такое — будто еще одни глаза внутри.

— Похоже. Но не такое это и чудо — бывает плохо, больно.

— Больно быть любым Нарушением, — отозвалась Софи. Она все еще сидела на корточках, глядя на руки невидящими глазами. — Если твоя подруга сможет рожать ему детей, я стану не нужна, — наконец вымолвила она.

Я заметил слезы у нее на щеках.

— Софи, милая, ты любишь его, — любишь этого паука?!

— О, не называй его так — пожалуйста! Мы ведь не виноваты в своих… Его зовут Гордон. Он добр со мной, Дэвид, и он привык ко мне. Нужно, чтобы у тебя оставалось так мало в жизни, как у меня, чтобы понять… Ты ведь никогда не знал одиночества. Ты не представляешь себе, какая пустота встречает здесь каждого из нас. Я бы с радостью рожала ему детей, если бы могла, я… О, за что они еще и калечат нас! Лучше бы убивали, это милосерднее!

Из-под ее плотно сжатых век покатились слезы. Я взял Софи за руку.

И вспомнилось: мужчина держит женщину за руку, глядя вверх. Женщина на коне и маленькая фигурка, машущая мне рукой, пока они не исчезли за деревьями. И я — расстроенный, чувствую ее поцелуй на щеке, сжимаю в кулаке локон… А сейчас… Сердце у меня сжалось от жалости.

— Софи, — сказал я, — милая Софи, этого не будет. Ты понимаешь? Этого не будет. Розалинда не позволит, я знаю.

Открыв глаза, она посмотрела на меня сквозь слезы.

— Ты просто пытаешься меня утешить, ты не можешь знать…

— Знаю, Софи. Ведь с тобой я могу лишь говорить, а ней мы и мыслим вместе. Она все еще сомневалась:

— Это правда?

— Да. Я почувствовал, как она его видит.

— А ты не можешь читать мои мысли? — с беспокойством спросила Софи.

— Нет, конечно, это же не подглядывание, больше похоже на разговор в уме, как если бы ты могла не произносить слова вслух, а просто думать их — для другого.

Мне трудно было объяснить ей это — труднее, чем дяде Акселю. Но я все пытался, пока не заметил, что уже темно.

— Ты сможешь идти? — спросила Софи. — Тут близко. Я поднялся, чувствуя, как отзываются болью все ушибы. Она, похоже, лучше видела в темноте, чем я, и взяла меня за руку. Мы шли вдоль деревьев, но слева замелькали огоньки, и я понял, что берег остался в стороне. Вскоре мы добрались до холма, и Софи сунула мне в руки конец лестницы.

— За мной! — шепнула она и быстро вскарабкалась наверх.

Я полз куда медленнее. Наверху она помогла мне забраться в пещеру. Там было темно; я только слышал, как Софи ходит, что-то ища. Потом посыпались искры — она высекала огонь кремнем.

Зажглись две свечи — маленькие и ужасно вонючие, но все же я смог оглядеться.

Мы находились в пещере примерно десять на пятнадцать футов, выдолбленной в песчанике. Вход прикрывала под вешенная на крючьях шкура. В углу, видно, была дыра на крыше, потому что там капала вода, падая в деревянное ведерко, вытекала из него и скатывалась наружу. В другом углу стоял сплетенный из ветвей лежак, накрытый шкурами и одеялом. Несколько плошек. Черный очаг. Ручки ножей воткнутых прямо в стену. Копье, лук и колчан со стрелами возле лежака.

Я вспомнил чистую, светлую кухню в доме Вендоров, дружелюбную комнату без всяких надписей на стенах. Пламя свечей заколебалось, распространяя вокруг грязную жирную копоть и вонь.

Софи набрала в плошку воды, нашла относительно чистую тряпочку и взялась смывать кровь с моего лица.

— Ничего, рана неглубокая, — успокоила она меня. Я вымыл руки, после чего она сполоснула и убрала плошку.

— Есть хочешь?

— Очень, ничего не ел весь день.

— Побудь здесь, я скоро.

Я сидел, глядя на тени, плясавшие по стене, слушал капанье воды. А ведь тут, в Окраинах, такая пещера — попросту роскошь. «Нужно иметь так — мало, как осталось у меня…» — кажется, так сказала Софи? Она, конечно, имела в виду не вещи.

Чтобы отключиться от тяжких мыслей, я позвал Майкла:

— Эй, где вы? Как дела?

— Мы расположились на ночлег, опасно идти ночью. — Он попытался показать мне место, но я не узнал его. — Идем медленно, сильно устаем. А эти люди знают свои леса, да? Мы все засаду ждем, а они пальнут — и скрылись. Троих убили, семерых ранили.

— И все же вы идете сюда?

— Да, похоже. Окраинам хотят дать урок. Кроме того, намерены поймать вас троих. Ходят слухи, что нас в Вакнуке больше двадцати, вот и надеются выловить всех с вашей помощью. — Он явно сильно волновался, да и настроение было плохое. — Боюсь, Рейчел осталась одна…

— Одна?

— Она с трудом передала мне: что-то случилось с Марком. А теперь мы так далеко, что я ее не слышу.

— Его схватили?

— Нет, то есть она думает, что нет, но он умолк. Если бы его… Он бы передал ей, а он просто молчит — уже больше суток.

— Несчастный случай, помнишь, давно, Уолтера? Замолк — и все.

— Возможно… Рейчел ничего не знает и потому боится. Она же там совсем одна, а теперь еще и друг друга не слышим.

— Странно, что я не слышал, когда вы с ней общались.

— Видно, ты как раз был без сознания.

— Слушай, да ведь когда Петра проснется, она сможет поговорить с Рейчел! — вспомнил я. — Для нее же нет предела расстояния!

— Конечно, как я забыл! — согласился Майкл с облегчением.

Тут из-за занавески у входа показалась рука, затем и вся Софи. Она влезла в пещеру и протянула мне деревянную плошку. Потом поправила вонючие свечки и уселась на шкуру неизвестного мне зверя, а я принялся за еду. Я не знал, что ем, но в общем вкус был ничего. Я успел почти все доесть, и тут рука у меня дернулась, остатки еды свалились на рубашку, и сам я чуть не упал.

Петра проснулась.

С трудом мне удалось пробиться в ее вопли, и она тут же переключилась с горя на радость. Приятнее, но почти так же больно. Она, видимо, разбудила Розалинду, потому что сквозь шум я смог уловить, как и Розалинда, и Майкл, и даже та женщина из Зеландии взволнованно спрашивают что стряслось. Петра взяла себя в руки.

— Какого черта?! — спросил Майкл. — Что за громы и молнии?

Петра, с великим трудом сдерживая радость, ответила:

— Мы боялись, что Дэвида убили.

Наконец-то я поймал и ощущения Розалинды — смесь радости и горя, нежности и печали. Я и сам не мог передать ей что-либо отчетливое. К счастью, Майкл положил этому конец:

— Неприлично вести себя так в присутствии третьих лиц. Когда сможете разъединиться, поговорим. Ну, как дела где вы?

Постепенно все прояснилось. Розалинда с Петрой все еще находились в той же палатке, «паук» ушел, но их сторожил здоровяк с красными глазами и белыми волосами. Я объяснил, где я.

— Прекрасно, — подвел итог Майкл. — Значит, этот ваш «паук» здесь вроде вождя. И он ушел биться. А может наблюдать? Тогда он вернется в любой момент.

— Я боюсь его! — внезапно истерически вмешалась Розалинда. — Он другой, другой! Я не могу… все равно что со зверем… Если он попытается, лучше убить себя!

Майкл будто ушат холодной воды на нее выплеснул:

— Такой глупости ты не сделаешь! Надо будет, убей его! Он больше и говорить об этом не стал, переключив общее внимание на другое. Впервые Майкл сам попробовал передать вопрос нашей неведомой спасительнице:

— Вы считаете, что успеете до них добраться?

Ответ достиг нас издалека, но все виделось уже четко:

— Нам осталось шестнадцать часов пути, — уверенно отозвалась она, и недоверие Майкла сразу пошло на убыль.

— Ну что ж, значит, вам нужно продержаться до тех пор.

— Погодите минутку, не отключайтесь, — попросил я. Я взглянул на Софи. В тусклом свете было видно, что она пристально смотрит на меня.

— Ты «говорил» со своей девушкой?

— И с сестрой. Они проснулись, за ними следит альбинос. Странно…

— Что?

— Ну, я думал, к ним приставят женщину…

— Ты ведь в Окраинах, — с горечью напомнила Софи.

— Но… понятно… Дело вот в чем. Как ты думаешь, можно ли удалить стражника? По-моему, сейчас самое время. Когда он вернется… — Я пожал плечами, не сводя с Софи взгляда.

Она отвернулась, несколько секунд глядела на огонь свечи, потом кивнула:

— Да, так будет лучше для всех нас — кроме него… Да, сделаю.

— И теперь же?

Она снова кивнула. Я взял копье, взвесил его в руке — легкое, но удобное.

— Нет, Дэвид, тебе лучше остаться здесь.

— Почему?

— Если тебя заметят, поднимется тревога; А на меня никто и внимания не обратит.

Софи была права, конечно, и я неохотно положил копье на место.

— Но ты сможешь?..

— Да, — решительно ответила она.

Софи подошла к стене и выдернула из нее нож. Блеснуло широкое лезвие. Похоже было, что нож достался ей после одного из набегов. Она сунула нож за пояс так, что торчала лишь темная ручка, потом снова посмотрела на меня.

— Дэвид…

— Да?

Но Софи передумала, сказав уже другим тоном:

— Передай им: ни звука! Что бы ни случилось, ни звука! Пусть идут за мной, а пока — пусть поищут куски ткани потемнее и завернутся в них, чтобы лиц не было видно. Поймут они тебя?

— Конечно. Но, может, лучше мне?..

— Нет, Дэвид, ты же не знаешь местность. Она погасила свечи и выскользнула наружу. Я передал все указания Розалинде, а потом мы вдвоем объяснили все Петре.

Я ждал, считая падавшие в ведерко капли. Долго так высидеть я не мог, подошел к отверстию тихонько выглянул наружу. Кое-где горели небольшие костры, бродили люди. Слышались тихие голоса, вот закричал ночная птица, донесся вой какого-то зверя.

Вдруг мелькнула волна возбуждения: Петра. Никто не отозвался. Потом Розалинда: «Все в порядке». Похоже, он испытала шок. Но я не стал расспрашивать, в чем дело, просто прислушивался. Вокруг ничего не изменилось. Время тянулось мучительно долго. Наконец подо мной, где-то внизу, хрустнула ветка, натянулась веревка, и я шагнул глубь пещеры.

Розалинда — с некоторым сомнением:

— Дэвид? Ты здесь?

— Да, поднимайтесь!

И вот женская фигурка возникла в отверстии, за ней вторая, поменьше, вот и третья. Вход завесили, зажгли свечи.

Розалинда и Петра молча, с ужасом смотрели на Софи, а та спокойно зачерпнула в плошку воды и стала отмывать нож.

Глава 16

Девушки с любопытством и подозрением рассматривал друг друга. Софи оглядела Розалинду, ее красновато-коричневое платье с нашитым коричневым крестом, кожаные башмаки. Она посмотрела на свои мягкие мокасины, короткую оборванную юбку. Тут она заметила, что на лифе у не появились пятна, которых раньше не было, без тени смущения сдернула с себя одежду и принялась замывать в холодной воде.

— Тебе надо отпороть крест, — сказала она Розалинде, да и у нее тоже. Мы, женщины Окраин, его не носим — нас-то он не защитил… Да и мужчины этого не любят… Держи! — Софи выдернула из ниши нож поменьше и протянула Розалинде.

Розалинда робко взяла нож в руки, посмотрела на крест — она ведь никогда не носила платьев без такой нашивки.

— У меня тоже когда-то был крест, и он мне ничуть не помог, — сказала Софи.

Все еще сомневаясь, Розалинда обернулась ко мне, но я кивнул:

— Они не любят напоминаний об истинном облике, это опасно.

— Да, — добавила Софи, — во-первых, вы тотчас выделяетесь, во-вторых, словно вызов бросаете.

Розалинда с неохотой принялась отпарывать крест.

Я спросил Софи:

— Что теперь? Не лучше ли нам убраться подальше, пока не хватились?

Софи, продолжая оттирать пятна, покачала головой:

— Нет. Его могут найти в любой момент и сразу кинутся на поиски. Решат, что это ты его убил, что вы сбежали в лес. Они же не станут искать вас тут — а уж вокруг все перетрясут.

— Ты считаешь, нам лучше оставаться в пещере?

— Дня два-три. Потом, когда поиски прекратятся, я вас выведу.

Розалинда внимательно всмотрелась в нее:

— Почему ты это делаешь?

Я объяснил ей — конечно, не вслух, но Розалинда не успокоилась. Они с Софи продолжали изучать друг друга, как вдруг Софи бросила свой лиф в воду, встала, наклонилась к Розалинде, так что темные волосы упали на ее обнаженную грудь, и злобно прошипела:

— Оставь меня в покое, и будь ты проклята! Розалинда напряглась, готовая к нападению, а я уже собрался прыгнуть между ними. Несколько минут они не двигались, потом что-то переменилось — напряжение спало. Ненависть ушла из глаз Софи, но она не шевельнулась. Лишь губы у нее задрожали, и она снова горько повторила:

— Будь ты проклята! Ну, смейся надо мной, и будь проклято твое прекрасное лицо! Смейся надо мной, потому что я люблю его, да толку-то? Боже мой, что толку? Если бы даже ты тут не появилась, что ему с меня толку?!

Она прижала кулаки к лицу, постояла так, вся дрожа, и кинулась ничком на свой лежак.

Мы беспомощно смотрели на нее. Один мокасин свалился с ноги, и я увидел знакомые шесть пальцев.

Розалинда с раскаянием и тревогой глянула на меня собралась встать, но я помотал головой. В пещере слышались лишь всхлипы Софи да бесконечное «кап-кап».

Петра выжидающе уставилась на нас, потом перевел взгляд на Софи, снова на нас. Мы не шелохнулись. Петра видно, решила, что надо брать дело в свои руки. Она подобралась к лежаку, положила ручку на темные волосы тихо попросил?:

— Не плачь, ну, пожалуйста, не плачь!

Софи резко затихла. Потом, не поворачиваясь, вытянул руку, обняла Петру за плечи. Она еще плакала, но куда тише. Наши сердца сжимались от бессильной жалости о ней.

Спал я на жёстком холодном полу и проснулся с больше неохотой — меня настойчиво звал Майкл:

— Ты что, решил проваляться весь день?

— Который час?

— Около восьми, наверное. Светать начало часа три назад, и у нас уже была схватка.

— Что случилось?

— Мы заметили засаду, выслали вперед небольшой от ряд. Он столкнулся с их отрядом, шедшим вслед за засадой Они решили, что напали на наши основные силы, и кинулись в бой. Ранили двух-трех наших.

— Так вы уже близко?

— Да, похоже.

Ничего хорошего, подумал я. Мы ведь не могли вылезти из пещеры при свете. С другой стороны, если мы останемся здесь, а они захватят все селение, то нас сразу обнаружат.

— А как там друзья Петры? Думаешь, мы можем на них рассчитывать? — спросил Майкл.

— Безусловно, — холодно отозвалась женщина.

— У вас ничего не изменилось?

— Нет, еще часов восемь, восемь с половиной — и мы до вас доберемся. Холодность исчезла из ее мыслей, появилось нечто вроде благоговейного ужаса. Жуткая страна. Мы видели Плохие Края, но никто из нас и представить себе не мог… Сейчас летим над землей, похожей на спекшееся черное стекло. Ничего живого, лишь черное стекло, будто океан застывших черных чернил… Потом пояс плохих земель — и снова чернота. Что они тут делали, что такое сумели натворить, как возникло столь жуткое место?!

Теперь понятно, почему наш народ сюда не стремился. Словно с края света попадаешь прямо в ад… ни надежды, ни жизни… Но почему? Почему? Мы знаем, они были как дети, получившие вдруг мощь и силу богов… И что же, все с ума посходили? Вместо гор — кучи головешек, вместо равнин — черное стекло… А ведь прошло уже столько веков! Жутко… безнадежно. Чудовищное безумие! Страшно представить себе целый народ, сошедший с ума… Не знай мы, что вы нас там ждете, уже развернулись бы и бежали обратно…

Но тут ее прервала Петра — мы все пошатнулись, такое горе она излучала. Мы не подозревали, что она не спит и прислушивается. Конечно, она расстроилась, уловив мысль о возвращении. Я утешил ее, и та женщина вновь смогла заговорить с нами — успокоить девочку. Петра затихла.

Майкл напомнил:

— Дэвид, как насчет Рейчел?

Припомнив его волнение минувшей ночью, я объяснил Петре, что надо сделать.

Петра помолчала, прислушиваясь к Рейчел, потом покачала головой:

— Про Марка она ничего не знает и чувствует себя совсем несчастной. Еще она спрашивает про Майкла.

— Передай ей, что и с ним, и с нами всё в порядке. Еще скажи, что мы ее любим и что она не должна бояться. Пусть постарается никому не выказывать своего беспокойства.

— Она все поняла. — Петра спросила меня вслух: — Дэвид, Рейчел боится, а еще она… она плачет внутри. Ей нужен Майкл.

— Это она тебе сказала? — спросил я.

— Нет, но у нее, там за мыслями, есть еще такие мысли, и я их слышу.

— Пожалуй, лучше будет, если мы никому ничего не скажем, — решил я. — Ведь никто из нас не слышит того, что у других за мыслями. Сделай вид, что ты их не заметила, ладно?

— Ладно, — согласилась Петра.

Я надеялся, что поступаю правильно. Подумав, я попытался представить себе такие «задние мысли», как их назвала Петра, и мне все это не очень понравилось. Что еще слышит Петра?..

Через несколько минут проснулась Софи. Казалось, прошлой ночью она выплакалась и теперь была совсем спокойна. Она велела нам отойти в дальний угол, а сама открыла занавеску. Потом развела огонь в очаге, дым от него большей частью выходил наружу, а остатки — что они затемняли и без того грязную пещеру. Потом Софи поставила на огонь железный котелок, налила в него воды насыпала что-то из разных мешочков.

— Присмотри-ка, — велела она Розалинде. Уходила она минут на двадцать, вернувшись, бросила пещеру пару твердых лепешек и влезла сама. Подошла котелку, помешала содержимое, принюхалась.

— Все в порядке? — спросил я.

— Да. Тело нашли, но решили, что это твоих рук дело Поискали рано утром в окрестностях, но мужчин осталось мало, так что сейчас все думают о другом. Возвращаются те, кто дрался ночью. Ты что-нибудь знаешь?

Я рассказал ей о неудачной засаде.

— Они близко? — спросила она. Я позвал Майкла, потом ответил:

— Только что вышли из леса.

— Значит, часа через три доберутся до берега реки. Софи разлила похлебку по плошкам. Вкус оказался приятнее, чем вид. А вот хлеб был менее съедобным. Сначала она разбила лепешку камнем, потом размочила в воде Петра пожаловалась: дома мы ели совсем другое?.. И внезапно кинула вопрос:

— Майкл, а мой отец там?

От неожиданности он машинально ответил «да». К счастью, Петра не поняла, что это означает, а вот Розалинда опустила плошку, уставившись в нее невидящими глазами.

Да, одно дело — подозревать, и совсем другое — знать. Мне послышался безжалостный проповеднический голос отца, я даже знал, какое у него выражение лица:

— Дитя, которое станет взрослым и сможет размножаться, станет сеять вокруг заразу, и все превратятся в мутантов, в чудовища! Здесь такого не случится?

А еще мне вспомнилась тетя Гарриет: «Я буду молить Господа нашего послать миру немного милосердия…» Бедная тетя Гарриет, ее мольбы оказались столь же бесполезными, сколь беспочвенными были надежды…

Мир, в котором отец мог отправиться на такую охоту. Что за мир!..

Розалинда взяла меня за руку. Софи подняла голову, лицо ее сразу переменилось:

— Что с ним?

Розалинда ответила. Глаза Софи расширились от ужаса. Она глядела на меня, на Петру, отказываясь понять, и собралась было что-то сказать, но тут же закрыла рот. Я тоже посмотрел на Петру, потом на Софи, на ее лохмотья, на пещеру…

— Чистота… — молвил я. — Воля Господня. Чти отца своего… Должен ли я простить его — или убить?

Ответ поразил меня — последние слова я неумышленно передал и мысленно, и женщина из загадочной страны ответила мне:

— Не думай сейчас о нем. Ваша задача — выжить. Ни он, ни его образ мыслей долго не продержатся. Они считают себя венцом творенья, им ведь не к чему стремиться. Но жизнь-то полна перемен! Жизнь есть развитие. Если живущие не сознают этого, они обречены на гибель. Идея о совершенном человеке порождена величайшим тщеславием. Завершенный образ — это Кощунственный миф. Прежние Люди поверили в него и навлекли на себя Кару. Остались разбитые части мира, твой отец принадлежит к одной из них. Они ушли в прошлое, хотя сами этого не сознают Скоро они добьются стабильности — превратятся в ископаемых…

Она несколько смягчилась, но все же речи ее тоже мало чем отличались от проповеди:

— Перед нами — новый мир, и мы его покорим. А перед ними — пустота.

Она кончила, а мы с Розалиндой все сидели, пытаясь до конца осознать ее слова. Видно было, что Петре скучно.

Софи с любопытством глядела на нас, потом сказала:

— На вас неловко смотреть. А вы не могли бы и мне рассказать?

— Ну… — я замолк, не зная, как все выразить.

— Она сказала, чтобы мы не думали о моем отце, потому что он все равно ничего не понимает, по-моему, — выпалила наконец Петра. Ей удалось выразить самую суть длинной речи.

— Она? — переспросила Софи.

Я вспомнил: она же ничего не знает о зеландцах.

— У Петры есть свои друзья, — пояснил я. Софи присела у входа, затем выглянула наружу.

— Довольно много мужчин вернулось, некоторые толкутся у палатки Гордона, да и другие идут туда же. Он, видимо, тоже вернулся.

Она продолжала смотреть вниз, доедая свою порцию, потом поставила плошку на пол.

— Схожу посмотрю.

Софи спустилась по лестнице. Ее не было больше часа, пару раз осторожно высунулся, разглядел «паука» Гордона сидевшего возле палатки. Похоже было, что он делит своих мужчин на отряды и объясняет им задачи, чертя что-то на земле.

— Ну что? — спросили мы хором, когда Софи вернулась. Она как будто заколебалась.

— О Господи, Софи, мы же хотим, чтобы вы победили, но мы хотели бы уберечь Майкла, если удастся!

— Мы устроим засаду на нашем берегу, — сообщила она наконец.

— Вы позволите им перебраться?

— На той стороне негде расположить отряд, — пояснив Софи.

Я немедленно передал сведения Майклу, предложив ей держаться в стороне-пусть упадет в реку на переправе или придумает еще что.

Через несколько минут чей-то голос снизу позвал Софи.

Она прошептала:

— Не высовывайтесь, это он! — и кинулась вниз. Прошел, видимо, еще час. Потом раздался четкий зов зеландки:

— Отзовитесь! Передавайте любые цифры! Петра с восторгом занялась делом, а то она уже маяться стала от безделья.

— Довольно, подожди немного… О, даже лучше, чем надеялись, думаю, через час доберемся!

Еще полчаса. Я несколько раз высовывался наружу. Казалось, селение опустело, вокруг хижин бродили лишь старухи.

— Мы у реки, — доложил Майкл.

Еще минут пятнадцать-двадцать, и вновь Майкл:

— Дураки, сами все испортили! Мы их заметили. Правда, разницы никакой сразу стало ясно, что в узком проходе между холмов и должна быть засада. Остановились на совет.

Совет длился недолго, вскоре Майкл опять позвал нас:

— Вот план. Отступаем. Оставим Часовых, они будут делать вид, что охраняют проход. Притворимся, что задержались, а основной отряд тем временем разделится и перейдет реку в двух местах, выше и ниже по течению. Потом обойдем их за холмами и сомкнемся. Поправки есть?

Селение располагалось у подножия холмов, значит, мы скорее всего тоже угодим в кольцо. Мужчин почти нет, может, нам удастся выбраться из пещеры и скрыться среди деревьев… Или мы попадем прямо в лапы одного из отрядов?

Снова выглянув наружу, я увидел, что старухи выносят луки и втыкают в землю стрелы, чтобы были под рукой. Пожалуй, сейчас бежать не стоит.

«Поправки», — спросил Майкл. Но как что-нибудь изменишь? Даже если бы я и рискнул оставить Розалинду и Петру одних, вряд ли мне удалось бы еще что узнать. «Паук» ведь приказал со мной не церемониться. Да и на расстоянии заметно, что я не местный, так что любой из них выстрелит в меня, не задавая вопросов.

Скорее бы Софи вернулась! Но ее все не было.

— Перебрались, — сообщил Майкл. — Никакого сопротивления.

Нам оставалось только ждать.

Вдруг грянул выстрел, потом еще несколько. И тишина Через несколько мгновений из леса показалась толпа мужчин и женщин, они явно бежали из своей засады на звуки выстрелов. Потрепанные, несчастные, большинство их походило на обычных, крайне опустившихся людей, хотя были заметны — и Отклонения. На всех было три-четыре ружья, у остальных — лишь лук да стрелы. У нескольких — копья «Паук» возвышался над всеми, рядом была Софи с луком в руках. Они совсем растерялись.

— Что происходит? — спросил я Майкла. — Это вы стреляли?

— Нет, второй отряд, они стараются отвлечь их на себя, чтобы мы смогли напасть с тыла.

— Кажется, удалось, — сказал я. Раздались новые выстрелы, потом крики и вопли Полетели стрелы, побежали люди. Вдруг — четкий вопрос:

— Вы целы?

Мы лежали на полу у входа в пещеру. Нам хорошо было видно происходящее, и вряд ли кто теперь мог заметить нас или кинуться сюда. Даже Петра понимала, что происходит она так и излучала возбуждение.

— Потише, детка, потише, мы уже совсем близко! — сурово молвила зеландка.

Летящих стрел прибавилось — людей тоже. Местные питались спрятаться среди хижин, продолжая отстреливаться.

Внезапно поток стрел обрушился на них с другой стороны. Люди впали в панику, многие кинулись к пещерам. Я приготовился скинуть лестницу, если кто подбежит к ней.

Появилось с полдюжины всадников, и я увидел «паука». Он стоял у своей палатки, держа лук наготове. Софи дергала его за потрепанную куртку, уговаривая бежать к пещерам, но он лишь оттолкнул ее, не сводя глаз с всадников. Потом вскинул лук, изо всех сил натянул его и пустил стрелу. Я видел, как стрела вонзилась прямо в сердце моему отцу, как он упал на спину Шебе и рухнул на землю.

«Паук» бросил лук, повернулся, сгреб Софи в охапку, побежал. Его длиннющие ноги успели сделать не больше трех шагов: в спину и в бок, ему вонзились сразу две стрелы и он упал.

Софи было вскочила и побежала, но в руку ей вонзилась стрела, вторая угодила в шею… Она упала.

Петра, по счастью, ничего этого не видела. Озираясь, она с недоумением спросила:

— Что за странный шум?

— Не пугайся, это мы. Не покидайте пещеру!

Теперь и я услышал странный, все усиливающийся рокот. Непонятно было, откуда он доносился будто сразу отовсюду.

Все больше всадников выезжало из-за деревьев, некоторых я знал всю жизнь. А теперь они охотились на нас. Большинство местных попряталось по пещерам и стреляло оттуда — без большого успеха.

Вдруг один из всадников закричал и вскинул руку, показывая на небо. Я тоже поднял голову.

Над нами повис какой-то туман, пронизанный быстрыми сверкающими молниями. А над ним, как бы сквозь вуаль, я разглядел ту самую рыбообразную машину, которую видел в детстве во сне. Деталей из-за тумана не было видно, но все же я рассмотрел сверкающее белое тело и что-то крутящееся над ним. Эта штука становилась все больше и больше опускаясь вниз.

А перед пещерой плыли какие-то нити, похожие на блестящую паутину.

Стрельба прекратилась. Нападающие, опустив луки и ружья, молча таращились вверх. Кое-кто попытался убежать, кони ржали от страха, метались туда-сюда. Начался настоящий хаос. Сталкивались бегущие люди, лошади несли прямо по хрупким хижинам. Я позвал Майкла.

— Иди к нам, скорее!

— Бегу!

Тут я его заметил — он только что поднялся со своего упавшего коня, увидел нас, помахал рукой, потом вскинул голову, глядя на неведомую машину. Она все опускалась, а под ней кружил — странный туман.

— Иду, — повторил Майкл.

Он шагнул, потом остановился и попытался снять что-то с руки. Пальцы у него прилипли.

— Странно, — пробормотал он. — Похоже на паутину но липкую. Не могу отцепить руку… — Внезапно он испугался: — Не могу!..

— Не дергайся. — спокойно посоветовала зеландка. — Ложись, если можешь, не двигайся, подожди. Лежи неподвижно, чтобы тебя всего не опутало.

Я видел, что Майкл ее послушался, хотя в мыслях его не ощущалось большого доверия. Внезапно я осознал, что люди машут руками — и каменеют в неестественных позах. А странные нити все падали, и люди застывали в них, как мухи в патоке или паутине. Кони тоже падали, запутавшись в липких нитях.

Мне на руку упала нитка. Я тут же велел Розалинде и Петре отойти подальше. Осторожно повернув руку, я попытался стереть нить о стену. Но ко мне подплыло еще несколько нитей, и рука моя намертво прилипла к стене.

— Вот они! — закричала Петра и вслух, и мысленно. Сверкающая белая рыбина опустилась на землю, вокруг нее взвихрились нити, еще несколько влетело в пещеру одна нить подплыла прямо к моему лицу, и я невольно закрыл глаза. Что-то коснулось моих век и я не смог разлепить их.

Глава 17

Требуется немало решимости, чтобы лежать совершенно неподвижно, когда чувствуешь как на тебя что-то налипает сворачивает в кокон, давит на тело.

Майкл тоже был встревожен; я уловил, что он думает: не попробовать ли встать и бежать? Но зеландка сразу вмещалась, и Розалинда начала убеждать Петру не дергаться.

— Вас тоже запутало? — спросил я.

— Да, ветер от машины нанес их в пещеру… Петра милая, ты же слышала, не дергайся.

Машина постепенно затихла, остановилась. Наступила оглушающая тишина. Слышались подавленные стоны больше ничего. Я понял, почему: нити залепили рот, и я не смог бы ничего сказать, даже если бы попытался.

Казалось, мы ждали целую вечность. Кожа у меня ссохлась, стало больно.

Зеландка позвала:

— Майкл? Начни считать, я подойду к тебе. Майкл начал посылать цифры. Он дошел до двенадцати затем чувство облегчения и благодарности. Я уловил его мысль:

— Вон в той пещере.

Скрипнула лестница, раздалось шипение. Руки и лиц мои повлажнели, нити растаяли, кожа расправилась. Век еще были липкими, и я с трудом раскрыл глаза.

Прямо передо мной стояла фигура в белом сияющем комбинезоне. В воздухе плавали нити, но, попадая на костюм или шлем, сразу ссыпались вниз. Лица мне не было видно, только глаза через небольшое оконце. В руке, закрытой белой перчаткой, зеландка держала металлическую бутылку, из которой с шипением била какая-то струя.

— Повернись, — услышал я мысленный приказ.

Я повернулся, она «попшикала» на меня из бутылки. Потом вошла в пещеру, перешагнула через меня — я еще лежал, — направилась к Петре с Розалиндой, продолжая разбрызгивать неведомую жидкость. На пороге появились голова и плечи Майкла, он тоже был весь опрыскан. Не сколько обрывков нитей опустились на него и сразу растаяли. Я сел, огляделся.

Посреди площадки покоилась белая машина. Та штука наверху, перестала крутиться, и теперь можно было рассмотреть, что перед нами нечто вроде конической прозрачной спирали. Виднелись окошки и открытая дверь.

Все кругом было словно опутано паутиной, мгновенно сплетенной тысячами пауков. Нити почти не блестели, даже не шевелились, хотя дул ветерок.

Не только нити казались неподвижными — все будто окаменело. Можно было различить контуры людей и коней, валявшихся среди хижин. Вдруг раздался резкий треск, и я увидел, как упало небольшое деревце. А вон медленно накренился большой куст, другой, уже и корни торчат из земли. Неестественно и жутко…

Позади облегчённо вздохнула Розалинда. Мы с Майклом подошли к ней. Петра громко, укоризненно произнесла.

— Это было ужасно!

Глаза ее с упреком остановились на белой фигуре.

Женщина еще несколько раз повела рукой, разбрызгивая жидкость, потом сняла перчатки и откинула шлем. Она разглядывала нас, а мы так попросту вытаращились на нее.

У нее были большие глаза с зеленовато-коричневыми радужками, опушенные длинными темно-золотистыми ресницами. Нос прямой, скульптурно-четкие ноздри. Рот великоват, пожалуй; округлый, но не мягкий подбородок. Волосы ее были немного темнее, чем у Розалинды, но коротко подстрижены, как у мужчины.

Сильнее всего нас поразило ее лицо. Оно не было бледным — нет, кожа у нее была белая, как сметана, а на щеках будто отсвет розовых лепестков. Она была так прекрасна, будто ее никогда не касались ни дождь, ни ветер. С трудом верилось, что человеческое существо может быть таким совершенным, таким нетронутым, без единого изъяна.

Мы ведь поняли, что перед нами отнюдь не цветущая юная девушка. Ей было не меньше тридцати — трудно определить точнее. Она была так уверена в себе, так спокойна! Рядом с ней самообладание Розалинды казалось напускным.

Оглядев нас, зеландка перевела взгляд на Петру улыбнулась, обнажив прекрасные белые зубы.

Последовал очень сложный мыслеобраз: радость, удовлетворение, облегчение, одобрение и — к моему изумлению — нечто вроде благоговения. Петра не могла еще ухватить все эмоции, но все же уловила достаточно, чтобы стать непривычно серьезной. Она смотрела женщине прямо в глаза, будто понимая, что настал решающий момент в ее жизни.

Потом выражение ее лица изменилось, она засмеялась, но мы ничего не слышали. Вот зеландка склонилась, взяла Петру на руки. Петра осторожно коснулась ее лица, как бы Удостоверяясь в том, что все происходит на самом деле Женщина засмеялась, поцеловала ее и поставила на пол Она потрясла головой, словно не веря себе.

— Стоило, — произнесла она вслух, но мы едва поняли слово — произношение было непривычно. — Да, стоило!

Зеландка перешла на мысленные образы, их понимать было куда проще, чем ее речь.

— Нелегко было добиться разрешения. Такое огромное расстояние, так дорого! Они считали, что не стоит. А стоило, стоило!.. В таком возрасте, без всякой тренировки! Она удивленно рассматривала Петру. — Такая маленькая посылает мысль чуть ли не вокруг всего земного шара. Она снова покачала головой, потом обратилась ко мне:

— Ей придется много учиться, но мы дадим ей лучших учителей, и в один прекрасный день она сама начнет их учить. Да, вы довольно далеко продвинулись, но и мы многому сумеем обучить вас. Ну что ж, если вам тут больше нечего делать, отправимся?

— В Вакнук? — спросил Майкл. Женщина вопросительно обернулась к нему, и он пояснил:

— Ведь там Рейчел.

— Не знаю, сейчас спрошу…

Мы не слышали ее вопроса, но вот она с сожалением ответила:

— Мы не сможем взять и ее. Путь оказался длиннее, чем мы рассчитывали, да еще пришлось лететь высоко и быстро над теми ужасными землями… — Зеландка приостановилась, видимо, соображая, как бы попроще разъяснить все нам примитивным существам — Машине нужно горючее. Чем больше веса, расстояния, высоты, тем больше надо горючего. Нам осталось только на возвращение, мы не можем лететь в Вакнук и там приземляться — упадем в море. Троих-то мы увезем…

Мы все молчали, она же, объяснив, спокойно ждала Внезапно мы заметили, как тихо вокруг. Ни звука, движения. Даже листья на деревьях не шелохнутся. Розалинда потрясенно спросила:

— Они что… все?.. Я думала… я не поняла…

— Да, они мертвы, — просто ответила зеландка. Мертвы. Пластмассовые нити стягиваются, высыхая на воздухе, попавший в них быстро теряет сознание. Это милосерднее, чем ваши луки и стрелы.

Розалинда поежилась, я тоже. Что-то тут было не то. Одно дело бороться лицом к лицу — или пасть в битве, здесь — совсем другое. Да и наша спасительница — в ее мыслях не ощущалось особого беспокойства или жестокосердия. Неудовольствие, как если бы ее на что-то вынудили. Она поняла наше смятение и с упреком покачала головой.

— Убивать живых неприятно. Но делать вид, что можно обойтись без этого, самообман. Мы едим мясо, овощи уничтожаем сорняки. Все это часть общего процесса жизни в нем нет ничего постыдного или страшного Мы должны бороться, за выживание, должны спасать от гибели себе подобных, — или сами погибнем.

Наступит день, когда и мы сойдем с лица земли, чтобы уступить место новым видам. Наверное, мы попытаемся бороться с неизбежным, как и Прежние Люди Но в конце концов уступим, как сейчас нам уступают эти. Они защищают свой вид, хотят уничтожить нас, а мы спасаем себя и своих.

Я вижу, вы потрясены: Но ведь вас воспитали эти люди и вам по-прежнему кажется, что вы с ними чем-то связаны А они-то сразу поняли, что вы другие! Они-то шли сюда, чтобы уничтожить вас! Потому что мы превосходим их, мы выше их. Мы не просто умеем общаться на расстоянии думать сообща — мы подошли к возможности объединять все умы воедино для решения сложнейших задач. Мы не пытаемся, превращать живых людей в слепки с одной и той же модели, как чеканят монеты. Мы не пытаемся подменять своими проповедями Господа.

Жизнь — это развитие, а мы — часть жизни. Неподвижность:- враг всего сущего. Если вы шокированы, лучше подумайте о том, что уже натворили ваши народы и что еще могут натворить. Я мало что о вас знаю, но образец-то везде один. Вспомните, как они собирались поступить с вами!

Как и раньше, у меня возникло ощущение, что она сама тоже читает проповедь. Но все же я успевал следить за ходом ее мысли. Так отключиться, как она, осознать себя полностью отличным от обычных людей я не мог Не уверен что мне и сейчас это удается. Мне все еще казалось тогда что мы — лишь несчастное загнанное меньшинство. Но зато я отлично помнил, отчего нам пришлось бежать…

Я глянул на Петру. Ей явно стало скучно, она сидела глядя в лицо зеландке, и не слушала нас А передо мной пронеслись образы: вот тетя Гарриет в воде, с белым свертком в руках; покончившая с собой Энн; боль Салли и Кэтрин; Софи, превратившаяся в дикарку, Софи со стрелой в горле…

На их месте могла быть и Петра… Я подошел к сестренке, обнял ее.

Все это время Майкл стоял у входа, глядя на машину. Но вот он обернулся к нам.

— Петра, ты не могла бы позвать Рейчел?

— Да, она здесь, слышит, спрашивает, что у нас происходит.

— Передай ей, что бы ей ни говорили, мы живы и в безопасности.

— Да, — вскоре сказала Петра, — она все поняла.

— Теперь передай ей вот что. Пусть она наберется терпения да ведет себя поосторожнее. Дня через три-четыре я к ней приду. Передашь?

Петра все передала и, как всегда, излишне громко, потом нахмурилась, произнесла вслух с оттенком презрения:

— Она вся плачет! Почему, Господи? Не понимаю! Мысли сзади не грустные она счастлива. Почему? Мы молча смотрели на Майкла.

— Вы вне закона, так что я иду один, — решительно сказал он.

— Но Майкл… — начала Розалинда.

— Она там совсем одна, — прервал ее Майкл. — Ты бы оставила Дэвида — или он тебя?

Отвечать было нечего. — Но ты сказал, что идешь за ней?

— Да. Мы, конечно, можем пожить в Вакнуке, дожидаясь, пока обнаружат нас или наших детей… Нет, и годится. Уйти в Окраины? — Он с отвращением глянул вниз. — Тоже плохо. Что ж, раз машина не может лететь за ней, я сам пойду.

Зеландка склонилась вперед, глядя на него с сочувствием и восхищением.

— Майкл, путь долог — и там эти жуткие земли!

— Знаю. Но мир ведь круглый, значит, есть и иной путь.

— Будет трудно и очень опасно.

— Не опаснее, чем жизнь в Вакнуке. Да и сможем ли мы жить там, зная, что у нас есть куда уйти! Теперь мы уверены, что мы не «отклонения», не каприз природы. Теперь нам не просто нужно выжить — у нас есть цель!

— Майкл, — зеландка смотрела ему прямо в глаза, Майкл, ты доберешься до нас, и мы будем тебе рады.

Дверь с шумом захлопнулась, машина задрожала, поднялся ветер. Через окна мы видели Майкла — его одежда развевалась по ветру. Даже деревья дрожали.

Пол под ногами дрогнул, накренился. Машина дернулась и взлетела в ночное небо. Выровнявшись, она взяла курс на юго-запад.

Петра так перевозбудилась, что часть ее ощущений передалась и нам.

— Чудо, все видно на мили кругом! Майкл, какой ты крошечный!

— Сейчас я кажусь тебе крошечным, Петра, — донеслась до нас мысль Майкла. — Но мы придем, и я снова покажусь тебе большим!

Все было как в моем сне. Яркое солнце — ярче, чем мы когда-либо видели в Вакнуке, — освещало большой голубой залив с лодками, несшими разноцветные паруса, и без парусов. На берегу раскинулся город, тянувшийся в сторону холмов. Из-за зелени выглядывали белые дома, виднелись даже крошечные машины, катившиеся по дорогам. Посреди зеленого поля, чуть в стороне от города, стояла высокая башня, на вершине ее мерцал яркий свет, и наша машина снижалась прямо к нему.

Все было так знакомо, что я даже испугался. Вдруг снова проснусь в Вакнуке? Я взял Розалинду за руку.

— Ты тоже это видишь?

— Да, Дэвид, никогда бы не подумала, что на свете существует такая красота… И здесь есть такое, о чем ты мне не рассказывал!

— Что же?

— Прислушайся! Откройся… Петра, перестань болтать хоть на минуту, детка, пожалуйста!

Я вслушался — мысленно. Вот наш пилот с кем-то общается… Не то.

Казалось, внизу гудит большой улей, но беззвучно. Словно разливается ясный свет.

— Что это? — спросил я с недоумением.

— Разве ты не понял, Дэвид? Это люди — такие же, как мы!

Конечно, она права! Я вслушивался, пока не пришлось защитить мозг — Петра перевозбудилась и еле сдерживалась. Мы летели прямо над городом.

— Теперь верю, — сказал я Розалинде. — Раньше ведь тебя со мной не было.

Она обернулась, и я увидел настоящую Розалинду — ту, что всегда скрывалась где-то глубоко внутри. Броня исчезла, передо мной будто цветок раскрывался…

— Теперь, Дэвид… — начала она. Но тут нас всех прихлопнуло — даже машина дернулась. Отовсюду понеслись протестующие мысли-чувства.

— Ох, простите! — извинилась Петра — перед командой и всем городом. — Но здесь так здорово!

— Ладно уж, детка, — ответила Розалинда. — На сей раз мы тебя извиним. Да, здесь здорово!

КРАКЕН ПРОБУЖДАЕТСЯ

В воздушном пространстве многих государств замечены неопознанные летающие объекты, которые бесследно исчезают в районе Атлантики. Вскоре, после этих загадочных полётов терпят крушение сразу несколько пассажирских лайнеров. Также трагически заканчивается целая серия подводных исследований.

Что это — очередной этап противостояния сверхдержав или человечеству придётся столкнуться с враждебно настроенным внеземным разумом? Журналист И-Би-Си Майкл Ватсон и его жена пытаются получить ответы на эти вопросы…

* * *

Огромный айсберг, выброшенный на мель приливом, прочно стоял на дне. Холодные волны Атлантического океана разбивались о него, как о скалу, взметая в воздух тучи брызг.

Ослепительно белые утесы на фоне иссиня-черной воды: они были повсюду. Я невольно залюбовался. Мне показалось, что в то утро их было гораздо больше, чем обычно. Ледяные глыбы поменьше плавно раскачивались на волнах, ветер и течение медленно относили их к проливу.

— Думаю, — сказал я, — мне стоит написать… отчет.

— Ты хочешь сказать — книгу? — поправила Филлис, не отрывая взгляда от океана.

— Книгу?! Вряд ли из этого выйдет нечто в коленкоровом переплете, но, пожалуй, ты права, действительно — книгу, — согласился я.

— Книга — всегда книга, даже если никто кроме автора и его жены никогда ее не прочтет.

— И все-таки не исключено, что кто-нибудь когда-нибудь и прочтет. Я чувствую, мне следует взяться за перо, ведь мы с тобой знаем о случившемся больше, чем кто другой. Есть, конечно, специалисты в своей узкой области более компетентные, но в целом общую картину мы можем описать куда лучше.

— Без ссылок на документы?

— Если хоть кто-нибудь прочитает книгу и она его заинтересует, он без труда отыщет необходимую документацию, то есть все, что от нее осталось. Я лишь опишу события, как они представляются мне… нам, — поправился я.

— Если рассматривать что-то одновременно с двух точек зрения, ничего путного не получится, — резонно заметила Филлис и плотнее запахнулась в пальто.

Ее дыхание становилось белым облачком пара на холодном воздухе. Мы любовались айсбергами. Их было не счесть сколько, самые дальние угадывались только по белоснежной пене разбивающихся о них волн.

— Книга поможет нам скоротать зиму, — предположила Филлис, — а потом, когда настанет весна, может быть… С чего ты хочешь начать?

— Не знаю, еще не думал об этом, — признался я.

— Мне кажется, тебе стоит начать с той ночи на борту «Джиневры», когда мы увидели…

— Но, дорогая, — возразил я, — еще никто не доказал, что эти явления взаимосвязаны.

— Если ты собираешься подыскивать всему доказательства, то лучше не берись совсем.

— Я начну с первого погружения.

Филлис покачала головой.

— Если читатель опустит что-либо несущественное — это полбеды. Много хуже, если нечто важное опустишь ты сам.

Я насупился.

— Да, я никогда не был убежден, что те болиды… Но, черт возьми, слово «совпадение» и существует потому, что в самом деле существуют совпадения.

— Вот так и напиши. Только начни с «Джиневры».

— Ладно, — уступил я. — Глава первая — «Любопытный феномен».

— Милый, мы живем не в девятнадцатом веке! Я бы на твоем месте разделила книгу на три Фазы. Фаза первая…

— Дорогая, чья это будет книга?

— Конечно, твоя, милый.

— Значит ли это, что она будет принадлежать мне больше, чем моя жизнь с тех пор, как я встретил тебя?

— Да, милый. Итак, Фаза первая… Ой, посмотри скорей!

Громадная льдина, подточенная водой, откололась от айсберга и, тяжело описав в воздухе дугу, со всего размаху обрушилась в воду, взметнув к небу миллионы сверкающих брызг. Продолжая по инерции вращение, она на какое-то мгновение замерла почти горизонтально и качнулась назад, оставляя за собой искрящийся водяной шлейф. Мы, как зачарованные, смотрели на затухающие колебания этого гигантского маятника, пока льдина не успокоилась, выставив на обозрение миру другую свою грань.

Филлис вернулась к разговору.

— Первая Фаза, — начала она уверенно, но вдруг остановилась. — Нет, в начале нужен эпиграф — на целую страницу, отражающий самую суть.

— Пожалуй, — согласился я. — Думаю…

Филлис замотала головой.

— Подожди… сейчас… Вспомнила! — обрадовалась она. — Эмили Петифел! Ты о ней, вероятно, никогда и не слышал…

— Совершенно верно, — вставил я. — Мне хотелось бы…

— Это из «Розовой Книги Детства». Вот послушай. — И Филлис, вынув руку из кармана, продекламировала.

— Слишком длинно, дорогая и, прости, немного не по теме.

— Да, но последние две строчки, Майк, вот эти:

Но что это, мама, ответь мне скорее Из моря украдкой выходит на берег?

— Жаль, дорогая, но я вынужден повторить: нет.

— Ты не найдешь ничего лучшего, — обиделась она. — Ну а что у тебя?

— Я имел в виду Теннисона.

— Теннисона?! — поморщилась Филлис.

— Слушай, — сказал я и, в свою очередь, прочитал небольшой отрывок. — Конечно, это не шедевр, но ведь и Теннисон был когда-то начинающим поэтом.

— Мои две последние строчки более точны.

— По букве, но не по духу. И, кто знает, может быть, слова Теннисона, в конце концов, окажутся истиной.

Мы еще немного поспорили, но я так считаю: книга моя, а Филлис, если захочет, может написать свою.

Под громоподобными волнами Бездонного моря, на дне морском Спит Кракен, не потревоженный снами, Древним, как море, сном. Тысячелетнего века и веса Огромного водоросли глубин Переплелись с лучами белесыми, Солнечными над ним. На нем многослойную тень рассеял Коралловых древ неземной раскид. Спит Кракен, день ото дня жирея, На жирных червях морских, Покуда последний огонь небесный Не опалит Глубин, не всколыхнет вод, — Тогда восстанет он с ревом из бездны На зрелище ангелам… и умрет.

Альфред Теннисон

Фаза I

Я — истинный свидетель, ты — истинный свидетель, практически все твари божьи — истинные свидетели: ума не приложу, как возникают совершенно различные версии одного и того же события! Я знаю только двух людей, чье описание происшедшего в ночь на 15 июля полностью совпадает, — эти двое — Филлис и я. Но, так как Филлис — моя жена, люди, по своей простоте, говорят за нашими спинами, будто я повлиял на нее. О, как плохо они знают Филлис!

Итак, время: 23 часа 15 минут; место: 35 широта, 24 градуса западнее Гринвича, круизное судно «Джиневра»; ситуация: медовый месяц — вот факты, не вызывающие сомнений.

Маршрут круиза проходил через Мадейру, Канарские острова, острова Зеленого Мыса и затем круто поворачивал на север, чтобы по пути домой захватить Азоры.

Мы стояли на верхней палубе, облокотясь на перила, вдыхая прохладный ночной воздух. Из салона доносилась заунывная мелодия, красивый баритон страдал от неразделенной любви. Отдыхающие танцевали.

Корабль шел плавно, как по реке. Мы молчали, уставившись в бесконечные просторы моря и неба. Эстрадный певец надрывно стенал за нашими спинами.

— Как хорошо, что я не могу разделить его горе, это было бы ужасно, — пробурчала Филлис. — И зачем тиражировать подобные завывания?

К счастью, мне не надо было отвечать — внимание Филлис неожиданно переключилось.

— Как мрачен и зловещ сегодня Марс, — сказала она. — Хочется верить, что это не дурное знамение.

Я взглянул на красную точку среди мириад белых. Надо признать, в тот вечер Марс действительно был ярок, как никогда. Хотя, возможно, все объяснялось тем, что мы находились в тропиках: звезды здесь тоже были совсем другие…

— Да, — согласился я, — хочется верить…

Некоторое время мы молча пялились на красную точку.

— Странно, но, кажется, он увеличивается, — озадаченно заметила Филлис.

Я сказал, что это скорее всего галлюцинация. Однако Филлис была права: Марс явно увеличился в размерах и более того…

— Еще один! Нет, двух Марсов быть не может… — растерялась она.

И тем не менее они были. Вторая точка, чуть меньше первой, мерцала таким же алым светом.

— Еще! Видишь? Там, слева.

— Вероятно, какой-то тип реактивных самолетов, — предположил я.

Точки становились все ярче и все ниже опускались по небосклону, пока не оказались почти над линией горизонта. От них по воде побежала розовая дорожка отраженного света.

— Пять, — насчитала Филлис.

И сколько нас ни просили потом описать эти точки подробнее, мы говорили тогда и продолжаем утверждать сейчас, что установить их точные очертания было невозможно. Равномерно красный, слегка размытый по контуру шар — вот все, что мы тогда разглядели. Попытайтесь представить пурпурный источник света, окутанный густым туманом, таким, что образуется довольно отчетливый ореол, и вы получите примерное представление, на что это походило.

Естественно, кроме нас на палубе слонялись и другие отдыхающие, и не мы одни обратили внимание на необычное явление. Но кому привиделись тела сигарообразной формы, кому — цилиндры, кому — диски, кому, естественно — блюдца; кто усмотрел восемь, кто — девять, кто — дюжину объектов. Мы — пять.

Что же касается ореола, то даже если он и являлся следствием работы реактивных двигателей, приближались объекты сравнительно медленно, и у пассажиров «Джиневры» хватило времени, чтобы сбегать в салон и позвать своих друзей поглазеть на небо. Так что вскоре все перила облепили зеваки, наперебой высказывавшие догадки; — одна лучше другой.

Взметнулось облако розового пара — первый объект с шипением погрузился в воду. Вскоре пар расстелился над водой, потерял розовый оттенок и стал просто белым туманом в лунном свете. Вода в месте погружения бурлила и пенилась. Когда туман рассеялся, на глади моря не осталось ничего, кроме постепенно успокаивающейся воронки.

Следом погрузился второй шар, затем — третий, и, наконец, все пять небесных тел с громким свистом исчезли в море, оставив после себя бурлящие воронки.

На «Джиневре» затрезвонили колокола, корабль изменил курс, и команда приготовилась к спуску шлюпок. Мужская половина пассажиров застыла наготове со спасательными жилетами.

Четыре раза корабль прошел туда и обратно, исследуя район, однако никаких следов аварии мы не обнаружили — море было пустынным и спокойным.

Я в то время являлся штатным сотрудником И-Би-Си ([27]); поэтому, не раздумывая, я поспешил к капитану, протянул ему свою визитную карточку и объяснил, что на радио, наверняка, заинтересуются происшедшим.

— Здесь, наверное, опечатка: Би-Би-Си? — переспросил капитан.

Конечно, И-Би-Си тогда уступала знаменитой радиовещательной компании, и мне вечно приходилось давать необходимые пояснения. Заверив капитана, что все напечатано правильно, я добавил:

— Насколько я успел выяснить, у каждого пассажира есть своя версия. Я бы хотел услышать вашу, официальную, чтобы сравнить со своей.

— Неплохая мысль, — согласился капитан, — но начнем с вас.

Когда я закончил, он кивнул и протянул мне вахтенный журнал. В главном наши наблюдения совпадали: объектов — пять и форму их определить невозможно. Я отметил про себя, что все пять тел зарегистрированы радарами и отнесены к разряду НЛО.

— А что вы лично об этом думаете? — спросил я его. — Не наблюдали ли вы нечто подобное раньше?

— Нет… никогда, — как-то нерешительно отозвался капитан.

— Но?

— Хорошо, только не для печати. Видеть — не видел, но мне рассказывали о двух случаях, почти в точности совпадающих с этим. Оба они произошли в прошлом году. Первый раз это случилось ночью — было всего три… болида. Во втором случае — полдюжины, и несмотря на то, что их наблюдали при дневном свете, они выглядели так же, как вчерашние, — размытые красные пятна. И тоже над Тихим океаном, правда, в другой его части.

— А почему не для печати?

— Тогда было всего по два-три свидетеля, а вы сами понимаете… Какой моряк хочет прослыть пустозвоном?! Оба случая, конечно, стали известны, но только среди своих. Мы, так сказать, не столь скептичны, как остальные: в море иногда случаются странные вещи.

— Ну, а хоть какое-нибудь объяснение, на которое я смог бы сослаться?

— Я предпочел бы этого не делать и ограничиться записью в вахтенном журнале. Вчера я зафиксировал происшедшее только потому, что на сей раз было несколько сот свидетелей.

— А почему бы нам не исследовать дно, вы же точно засекли место погружения?

Он покачал головой.

— Здесь больше тысячи саженей. Слишком глубоко.

— А в тех двух случаях? Тоже никаких следов крушения?

— Нет. Если б они были, то власти, наверняка, провели бы официальное расследование. Никаких доказательств.

Мы поговорили еще немного, но больше ничего интересного мне не удалось из него вытянуть. Я вернулся в каюту и, написав короткий репортаж, передал его в Лондон. В тот же вечер материал пошел в эфир в рубрике «Любопытное происшествие».

Вот так случилось, что я оказался одним из первых свидетелей того, что положило начало всем нашим бедам.

Я убежден, что все взаимосвязано: и эта ночь, и рассказ капитана, и то, что произошло в дальнейшем, хотя, даже теперь, спустя годы, у меня нет никаких доказательств. Чем все закончится? Я боюсь заглядывать вперед, я бы даже предпочел вообще обо всем забыть, если б это было возможно. Да, все начиналось так незаметно! Ничто не предвещало катастрофы. Однако трудно представить, что можно было бы предпринять, заранее зная об опасности. Потенциальную угрозу расщепления атомного ядра человечество осознало довольно рано, но что от этого изменилось?!

Возможно, если бы мы сразу атаковали… Но что или кого атаковать, мы не знали, а потом уже было слишком поздно. Да и не хочу я здесь оплакивать наши просчеты. Моя цель — четко и, по возможности, кратко описать события, послужившие причиной нашего сегодняшнего положения. Пусть даже сведения о них отрывочны и не связаны между собой.

«Джиневра» прибыла в Саутгемптон по расписанию, без каких-либо прочих происшествий. Их никто и не ждал — то, что произошло, само по себе было из ряда вон, и когда-нибудь, в отдаленном будущем, мы могли сказать своим внукам нечто вроде: «Когда ваши дедушка и бабушка были молодыми, они видели морского дракона».

Это был великолепный медовый месяц, лучшего я не мог себе и представить. Филлис тоже, когда мы, опершись на перила, смотрели на суету портового города, восторженно отозвалась о нашей морской прогулке.

Мы славно устроились в нашем замечательном новом доме в Челси, наслаждаясь тишиной и уютом, позабыв о странных болидах. Лишь в понедельник утром, явившись в офис родной И-Би-Си, я с удивлением обнаружил, что коллеги в мое отсутствие окрестили меня Ватсон-болидом из-за огромного количества откликов на передачу. Всучив кипу писем, мне сказали: «Ты заварил эту кашу, тебе и расхлебывать».

Оказывается, на свете существует несметное число любителей сверхъестественного, которые только тем и занимаются, что раскапывают душещипательные секреты и тайны. Им достаточно малейшего повода, чтобы усмотреть единомышленника в первом встречном. Разбирая корреспонденцию, я выявил целый букет загадочных явлений. Одного моего коллегу, сделавшего передачу о привидениях, слушатели завалили письмами о левитации, телепатии, материализации, гипнозе и тому подобном. Я же затронул несколько иную область. Большинство моих респондентов сочли, что коль я занимаюсь болидами, то мне будет интересно узнать о таких явлениях, как: дождь из лягушек, таинственное выпадение золы, все разновидности свечения на небе и морские чудовища.

Просмотрев письма, я отложил с полдюжины, возможно, относящихся к моей теме. В одном из них рассказывалось о недавнем случае у Филиппин: явное подтверждение рассказа капитана «Джиневры». Другое письмо заинтересовало меня тем, что его автор в интригующей форме приглашал встретиться с ним в «Золотом пере». Я решил принять приглашение, тем более, что там всегда можно неплохо перекусить.

Мы встретились неделю спустя. Пригласивший меня мужчина был всего на два-три года старше меня. Он заказал четыре стакана тио-пепе и первым делом признался, что имя на конверте — вымышленное и что сам он — капитан королевской авиации.

— Видишь ли, — сказал он, — сейчас-то они уверены, что мне все померещилось, но едва найдутся доказательства, не преминут сделать это государственной тайной. Такая вот петрушка, дружище.

Я посочувствовал…

— Ладно, — продолжил он, — я все равно влип, а ты собираешь данные, поэтому я все тебе расскажу. Только на меня не ссылайся — не хочу неприятностей от начальства. Нет законов, запрещающих делиться галлюцинациями, но кто знает…

Я понимающе кивнул…

— Это случилось три месяца назад. Обычный патрульный полет примерно в нескольких сотнях миль от Формозы…

— А… а разве…

— Эх, парень, есть множество вещей, которые у нас не афишируют, но и не делают из них больших секретов, — сказал он. — Итак, я совершал обычный патрульный полет. Радар засек их еще вне зоны видимости, далеко за мной; они стремительно приближались с запада. Я решил выяснить, что это, и пошел на перехват; попытался связаться с ними, но безрезультатно. Три красные точки — я видел их — три красные точки, яркие даже при солнечном свете. Я снова и снова вызывал их — ни ответа, ни привета. Не обращая на меня никакого внимания, они неслись с бешеной скоростью, хотя я сам летел со скоростью близкой к пятистам.

Так вот… — Он перевел дыхание. — Я — капитан патрульной службы, и я доложил на базу, что передо мной неизвестный тип летательных аппаратов — если это вообще можно назвать летательным аппаратом — и, так как они не отвечают, я предложил пальнуть по ним. А что еще оставалось? Дать им уйти? Тогда какого черта я вообще патрулирую! Неохотно, но база все же согласилась.

Для очистки совести я еще разок попытался выйти с ними на связь, но им было плевать на меня и на мои сигналы.

Мы сближались. Нет, это точно были никакие не летательные аппараты, это было именно то самое, что ты описал в передаче: темно-красное ядро с розовым ореолом. Я сказал бы — миниатюрные красные солнца. И чем дольше я на них смотрел, тем меньше они мне нравились. Я установил гашетку под контроль радара и позволил им обогнать меня. По моим подсчетам они двигались со скоростью более семисот.

Секунда-две, и орудие выстрелило. Казалось, шар взорвался одновременно со спуском гашетки. Эх, парень, видел бы ты, как он взорвался! Мгновенно разбух до неимоверных размеров, становясь из темно-красного — розовым, из розового — белым и весь в эдакую малиновую крапинку. Ну и зрелище, доложу я тебе! Самолет мой тряхнуло взрывной волной, может быть, попали осколки… Не знаю, сколько прошло времени, наверно, немного (я — счастливчик, парень), потому что когда пришел в себя, обнаружил, что еще жив, а самолет быстро теряет высоту. Три четверти моего правого крыла — как не бывало, левое тоже выглядело не лучшим образом. Я понял, что пора катапультироваться, и, к моему удивлению, катапульта сработала.

Он призадумался, а потом добавил:

— Я понимаю, что не сказал тебе ничего нового, но обрати внимание на два момента: они перемещались значительно быстрее, чем те, которые видел ты, это — во-первых. И во-вторых, что бы это ни было, оно очень уязвимо.

Единственное, что мне еще удалось из него выпытать, это то, что после взрыва шар не развалился на части, а исчез, лопнул, взорвался весь, целиком, полностью. И, как ни странно, это обстоятельство впоследствии оказалось более значимым, чем думалось вначале.

В последующие недели пришло всего несколько писем, а затем болидная эпопея вовсе стала напоминать историю с Лохнесским чудовищем.

Все, касающееся болидов, спихивали мне — на И-Би-Си это считалось моим делом.

Изредка из обсерваторий сообщали, что ими зафиксированы красные объекты, перемещавшиеся на высоких скоростях. Однако там были очень осторожны в своих утверждениях, да и ни одна газета все равно б не напечатала об этом ни строчки, хотя бы потому, что все это сильно смахивало на НЛО, а читатели, по мнению редакторов, предпочли бы в качестве сенсации что-нибудь новенькое.

Но все же материал постепенно накапливался и спустя два года события получили должную огласку и внимание.

Тринадцать болидов! Первой их засекла радарная станция на севере Финляндии. Болиды двигались в юго-западном направлении со скоростью тысяча пятьсот миль в час. Финны в своем сообщении назвали их «неопознанными летающими объектами». Шведы тоже засекли их, когда они пересекали территорию страны; им даже удалось наблюдать объекты, и они описали их как маленькие красные точки. Норвежцы подтвердили информацию, но, по их данным, скорость точек не превышала тысячи трехсот миль в час. Шотландская станция доложила о них как о телах, «видимых невооруженным глазом», перемещающихся со скоростью тысяча миль. Две станции в Ирландии сообщили, что «неопознанные летающие объекты» пролетают прямо над ними в юго-западном направлении с небольшим отклонением. Еще более южная станция определила их скорость — восемьсот миль в час и утверждала, что они «отчетливо видны». Метеорологическое судно на 65 градусе северной широты зафиксировало скорость тел — пятьсот миль, и это было последнее известие.

Причина, по которой сообщение именно об этом полете болидов оказалось в передовицах, тогда как предыдущие остались без внимания, заключалась не только в обилии поступивших сообщений, позволявших вычертить траекторию полета, причина была — в самой траектории. Но, несмотря на окольные намеки и даже прямые выпады, на Востоке молчали.

После первых атомных испытаний в России и последовавших за ними поспешных и нехарактерных для Востока объяснений, Москва взяла за правило в подобных вопросах симулировать глухоту. Такая политика имела определенный успех, создавалось впечатление, что за молчанием непременно стоит сила. Ну, а поскольку те, кто был хорошо знаком с действительным состоянием дел в России, не собирались афишировать своей осведомленности, то игру в непричастность можно было продолжать и впредь.

Швеция, избегая конкретизации, объявила, что они предпримут меры против любого посягательства на их воздушное пространство со стороны кого бы то ни было. Британские газеты заявляли, что некая супердержава, столь ревностно охраняющая свои границы, должна признать подобное право и за другими странами. В американских журналах говорилось, что, имея дело с русскими, надо стрелять первым.

Кремль… не реагировал.

В редакцию посыпались письма. Сообщения о болидах шли отовсюду, я только успевал отбирать наиболее яркие, откладывал в сторону остальные. Было в них и несколько описаний болидов, спускающихся в море, причем настолько похожих на мои собственные наблюдения, что я не был уверен в том, что их не позаимствовали из моей же радиопередачи. В целом, вся корреспонденция оказалась кучей предположений, догадок, бесконечных историй, информации из третьих рук, чистых фантазий, и я мало что извлек из этой кипы бумаг. Но два вывода я все-таки сделал: ни один человек не видел, чтобы болид приземлялся на сушу; ни одно из погружений не наблюдалось с берега — все они были замечены с борта корабля или самолета, далеко в море.

Сообщения поступали еще несколько недель. Скептики сдались, и только самые стойкие из них продолжали твердить: это не более чем галлюцинации. Письма приходили, но мы тем не менее не узнали о болидах ничего нового, ни одной фотографии — как у охотника, который в ответственный момент всегда оказывается без ружья.

Но зато следующая вереница болидов пролетела как раз над тем, у кого оружие оказалось, причем, в буквальном смысле слова.

Авианосец военно-морских сил США «Тускиги», находясь вблизи Сан-Хуана, о. Пуэрто-Рико, принял сообщение из Кюрасао о том, что в их направлении летят восемь болидов. Капитан, уверенный, что это посягательство на воздушное пространство острова, сделал необходимые приготовления и, потирая руки, наблюдал за приближением болидов на экране радара. Выждав, пока нарушение воздушных границ стало бесспорным, он отдал приказ произвести шесть залпов с интервалом в три секунды и вышел на палубу полюбоваться ночным небом.

В бинокль он увидел, как шесть красных точек одна за другой превратились в большие клубы розоватого дыма.

— Так, — сказал он самодовольно, — с этими покончено. Посмотрим теперь, кто станет жаловаться.

Закинув голову, капитан стоял и смотрел, как оставшиеся две точки удалялись в северном направлении.

Шли дни, жалоб не поступало, но не уменьшалось и число сообщений о болидах; политика же искусственного замалчивания лишний раз доказывала, чьих рук это дело.

На следующей неделе еще два болида оказались достаточно неосторожны, пролетев в радиусе действия разведывательной станции Вумера, за что и поплатились; еще три были уничтожены морским судном в районе Кодиака.

Вашингтон отправил Москве ноту протеста с указанием на неоднократные нарушения воздушных границ и, выражая соболезнования родственникам погибших, подчеркнул, что ответственность лежит не на тех, кто находился на борту летательных аппаратов, а на тех, кто, вопреки международным соглашениям, послал их на смерть.

Кремль после нескольких дней «созревания» выдал ответный протест, заявив, что тактикой приписывания своих преступлений другим Запад никого не удивил, что оружием, разработанным советскими учеными для дела мира, недавно уничтожено более двадцати летательных аппаратов над территорией Союза; и это должно вразумить всякого, кто еще промышляет шпионажем.

Положение осталось невыясненным, а весь несоветский мир разделился на два лагеря: тех, кто верил русским, и тех, кто не верил им. У первых не возникало никаких вопросов — их вера была тверда. Вторые сомневались — считать ли заявление Москвы чистой ложью или, может, русские все-таки сбили — пусть не двадцать — ну хоть пяток болидов.

Обмен нотами затянулся на несколько месяцев.

Поток информации о небесных телах рос с каждым днем, но о чем это свидетельствовало, сказать было трудно: то ли об увеличении интереса к проблеме, то ли об активизации самих болидов. Частенько попадались сообщения о новых столкновениях ВВС с «неизвестными летательными аппаратами», время от времени в газетах появлялись перепечатки из советских изданий с угрозами в адрес капиталистического мира и обещаниями показать всем милитаристским болидам силу и мощь единственно истинной Народной Демократии.

Однако для поддержания интереса публики необходимо «топливо» — без новых дров он быстро угасает. Да, болиды существовали, они проносились по небу на высоких скоростях, взрывались, если в них стреляли… Ну и что из этого? Они не проявляли никаких признаков агрессии, во всяком случае никто об этом не знал. Они не оправдывали ожиданий, а публика жаждала сенсаций.

Интерес к ним пошел на убыль. Началась пора спокойных рассуждении. Все вернулось к истокам, к версии огней Святого Эльма, новой формы природного электричества. Атаки на болиды со стороны военных судов и наземных станций прекратились. Загадочным телам позволили беспрепятственно совершать их непонятные маршруты. Регистрировалось только время появления, скорость и направление движения. Красные точки в небе всех разочаровали.

Тем не менее в Адмиралтейство и штаб-квартиру ВВС стекались со всего мира всевозможные данные. На военных картах отмечались маршруты болидов, созывались совещания, и постепенно кое-что начало вырисовываться.

В редакции И-Би-Си мой стол продолжал считаться местом, где оседало все, связанное с болидами, и хотя, казалось, дело совсем дохлое, на случай, если оно вдруг оживет, я держал порох сухим. В то же время я вкладывал свою лепту в создание общей картины, посылая специалистам информацию, которая, на мой взгляд, могла их заинтересовать.

Таким образом, я оказался в числе отмеченных и был приглашен в Адмиралтейство для ознакомления с некоторыми результатами работы комиссий.

Меня пригласил капитан Винтерс. Сообщив, что материалы, которые мне покажут, не являются государственной тайной, он подчеркнул, что желательно пока не использовать их в передачах.

Я пообещал, и тогда он извлек из стола карту мира, сплошь заштрихованную тонкими линиями, каждая из которых была помечена цифиркой и датой. Казалось, что на карту наброшена паутина, и это впечатление усиливали крохотные красные точки, разбросанные по всей ее поверхности и напоминающие паучков-крестовичков.

Капитан Винтерс взял лупу и склонился над столом.

— Вот, — сказал он, наведя лупу на Азорские острова, — это ваш вклад.

Я посмотрел на карту и различил маленькую красную точку, отмеченную цифрой пять и датированную днем, когда мы с Филлис наблюдали исчезающие в Глубинах болиды. Рядом, ближе к северо-востоку, тянулась полоса точно таких же точек.

— Точка — это болид? — спросил я.

— Один или более, — ответил капитан. — А это их курсы, — добавил он, указывая на тонкие линии. — Естественно, только те, о которых нам известно. Итак, что скажете?

— М-да. Первое, что бросается в глаза, это то, что их чертовски много, гораздо больше, чем я мог вообразить. А второе — какого дьявола они группируются в скопления вроде этого?! — Я ткнул пальцем.

— А! — воскликнул капитан. — Теперь на минуту отвлекитесь и прищурьтесь.

Я прищурился и понял, что он имеет в виду.

— Области концентрации…

Капитан кивнул:

— Вот именно! Пять основных и целый ряд поменьше. Самая большая — юго-западнее Кубы, вторая по плотности — в шестистах милях от Кокосовых островов, огромные скопления — у Филиппин, Японии и Алеутов. Я не обольщаюсь и не утверждаю, что места скоплений определены с абсолютной точностью, даже наоборот. Вот, посмотрите, сколько линий ведет в район к северо-востоку от Фолклендов, а ведь здесь зафиксировано всего три погружения. О чем это говорит? Только о том, что это место — вдалеке от водных трасс и, следовательно, нет очевидцев. Что-нибудь еще привлекло ваше внимание?

Я отрицательно покачал головой, пытаясь сообразить, к чему он клонит. Капитан достал карту промеров глубин и развернул ее на столе рядом с первой.

— Области концентрации в районе больших глубин? — догадался я.

— Да, и почти нет сообщений о погружениях в местах мельче, чем четыре тысячи саженей.

Я задумался. Капитан тоже молчал.

— Ну и что? — не выдержал я.

— Вот именно: ну и что?

Мы снова склонились над картами.

— Да, еще! — вспомнил он. — Все сообщения касаются исключительно погружений, и ни одного — о взлете.

— Капитан, — спросил я, — что вы обо всем этом думаете? У вас есть хоть какие-нибудь предположения? И если есть, собираетесь ли поделиться со мной?

— У нас есть целый ряд теорий, но все они, по тем или иным причинам, неудовлетворительны. Ну, а ответ на второй вопрос вытекает из первого.

— А как насчет русских?

— Они здесь ни при чем. В действительности они обеспокоены еще больше нашего. Русские с молоком матери впитали ненависть к капиталистам и всегда во всем подозревают Запад. Вот и теперь они не могут отделаться от мысли, что эти болиды — наши козни и происки, хоть и не понимают, что за игру мы ведем. Единственное, в чем сходятся мнения Востока и Запада, — эти штуки — не природное явление, и появление их не случайно.

— А если не Россия, а какая-то другая страна, вы бы об этом знали?

— Без сомнения.

Мы снова погрузились в изучение карт.

— Мне постоянно напоминают, — нарушил молчание я, — слова небезызвестного Шерлока Холмса, сказанные им моему тезке: «Когда вы устраните невозможное, то все, что останется — каким бы невероятным оно ни было — и будет истиной». Кто может утверждать, что если болиды — не продукт земной цивилизации…

— Мне не нравится такое разрешение вопроса, — оборвал меня капитан.

— Оно никому не понравится, — согласился я, — и тем не менее… Или почему, например, не предположить, что нечто в Глубинах достигло высокой стадии эволюции и теперь объявилось на поверхности во всей красе высокоразвитой технологии. Почему бы и нет?

— Еще менее вероятно, — заметил капитан.

— В таком случае, мы опровергаем Холмса — мы устранили все возможное и невозможное. А Глубины — совсем неплохое место, чтобы схоронить что-либо от глаз человеческих, преодолев, естественно, технические трудности.

— Кто спорит, — согласился капитан, — но среди этих, как вы выразились, трудностей — давление в четыре-пять тонн на квадратный дюйм.

— Гм, об этом стоит поразмыслить. — Я нахмурился. — Возникает еще один вопрос: что они здесь делают?

— Вот-вот.

— И никакой зацепки?

— Они прилетают, — задумчиво рассуждал он, — возможно, и улетают. Но преобладает явно первое — вот в чем дело.

Я взглянул на карту, испещренную линиями и точками.

— Вы что-нибудь предпринимаете? Или мне не следует задавать подобных вопросов?

— Для этого мы вас, собственно, и пригласили, к этому я и вел весь разговор. Мы собираемся произвести разведку. Само собой разумеется, что ни о каких радиопередачах не может идти и речи, но нам необходимо все записать и заснять, от и до. Так что, если ваши люди заинтересуются…

— И куда мы отправляемся?

Он показал пальцем на карте.

— О! — воскликнул я. — Моя жена питает пристрастие к тропическому солнцу, особенно в Вест-Индии.

— Сколько мне помнится, у нее было несколько довольно неплохих документальных сценариев.

— Да, да, — размышляя, пробубнил я. — Если И-Би-Си откажется, это будет непростительной ошибкой.

Пока берег не исчез за горизонтом, огромный предмет, возбуждавший наше любопытство, был скрыт под чехлом. Он, как гора, возвышался посреди кормы на специально сконструированной опоре.

Снимали чехол в торжественной обстановке, но «разоблаченная» тайна оказалась всего лишь металлической сферой около десяти футов в диаметре с круглыми, похожими на иллюминаторы, окнами и с большим кольцом для троса сверху.

Начальник экспедиции, капитан-лейтенант, окинув влюбленным взглядом свое детище, обратился к присутствующим:

— Аппарат, который вы сейчас видите, называется батископ.

Он сделал значительную паузу.

— Кажется, Бибе… — шепнул я Филлис.

— Нет, — ответила она, — у того была батисфера.

— А…

— Он сконструирован так, — продолжал капитан-лейтенант, — что способен противостоять давлению в две тонны на квадратный дюйм и теоретически может опуститься до глубины в тысячу пятьсот саженей. Однако мы не планируем погружение более, чем на тысячу двести саженей, оставляя, таким образом, запас прочности в семьсот двадцать фунтов на квадратный дюйм. Даже в этом случае мы побьем достижения доктора Бибе, погрузившегося на глубину немногим более пятисот саженей, и Бартона, который достиг отметки семьсот пятьдесят саженей…

Мне стало скучно, и я обратился к Филлис:

— Я как-то не очень разбираюсь в этих саженях. Сколько это будет в нормальных человеческих футах?

Филлис сверилась со своими записями.

— Глубина, которой они собираются достичь — семь тысяч двести футов, а которой могут достичь — девять тысяч.

— Внушительно.

Филлис в некоторых отношениях гораздо практичнее меня.

— Семь тысяч двести футов, — сообщила она, — это чуть больше мили с третью. А давление на этой глубине немногим больше тонны с третью.

— Ах, ты, моя сценаристочка, — восхитился я, — что б я без тебя делал? Но все же…

— Что?

— Тот парень из Адмиралтейства, капитан Винтерс, говорил о давлении в четыре-пять тонн… — Я повернулся к начальнику экспедиции. — Какая здесь примерно глубина?

— В районе Кайманской впадины, между Ямайкой и Кубой, — ответил он, — более пяти тысяч.

— Но… — начал я удивленно.

— Саженей, милый, — подсказала мне Филлис, — в футах — тридцать тысяч.

— А-а-а, — протянул я. — Это около пяти с половиной миль?

— Да, — подтвердил капитан-лейтенант.

— А… — начал было я.

Но он уже вернулся к своему докладу.

— Это, — обратился он к собравшейся толпе, состоявшей к тому времени из меня и Филлис, — на сегодняшний день предел наших возможностей. Хотя… — Он сделал многозначительный жест и указал на точно такую же сферу, но гораздо меньшего диаметра. — Здесь перед нами совершенно другой аппарат, способный достичь в два раза большей глубины, нежели батископ, а, возможно, и еще большей. Этот аппарат полностью автоматизирован и кроме всевозможных измерительных приборов оснащен пятью телевизионными камерами. Четыре из них дают изображение в горизонтальной плоскости, а пятая — в вертикальной, под самой сферой.

— Этот прибор, — вдруг раздался чей-то голос, имитирующий интонацию начальника, — мы называем «телебат».

Однако никакая насмешка не могла смутить капитан-лейтенанта — никак не отреагировав, он невозмутимо продолжал лекцию. Но аппарат уже был окрещен и так и остался телебатом.

В течение трех дней мы занимались испытанием и наладкой оборудования. Нам с Филлис тоже позволили влезть в батископ и погрузиться на триста футов, — просто так, чтобы прочувствовать, что это такое — после чего мы уже не завидовали тем, кому предстояло погружение на тысячу саженей.

Утром четвертого дня все столпились вокруг батископа. Два участника экспедиции — Вайзман и Трэнт, протиснулись сквозь узкое отверстие внутрь аппарата, затем им передали необходимую на глубине теплую одежду, пакеты с едой, термосы с горячим чаем и кофе.

— О'кей, — махнул на прощание Трэнт, показавшись из люка.

Матросы задраили крышку люка и при помощи лебедки перенесли батископ за борт. Он висел, сверкая в солнечных лучах, и слегка покачивался. Неожиданно на телеэкранах возникло наше изображение — кто-то из парней внутри батископа включил камеру.

— О'кей! — уже из динамика раздался голос Трэнта. — Опускайте!

Батископ коснулся воды, и через мгновение волны океана сомкнулись над ним.

Я не хочу описывать детально все погружение — оно было долгим и утомительным. Надо сказать, смотреть на экран, ничего не делая, довольно скучное занятие. Вся жизнь моря, оказывается, четко разграничена на определенные слои-уровни. Верхний, самый обитаемый слой, кишит планктоном, подобно непрекращающейся пылевой буре. Разглядеть можно только существа, вплотную приблизившиеся к иллюминаторам. Глубже, из-за отсутствия питательного планктона, жизни почти нет, лишь изредка на экранах проскальзывают тени каких-то рыб: мрак и пустота — однообразный вид до тошноты. Поэтому большую часть времени мы провели с закрытыми глазами и лишь изредка выходили на воздух перекурить. Солнце палило нещадно, и матросам приходилось то и дело поливать раскаленную палубу водой. Флаг, что тряпка, болтался на флагштоке, разморенный океан распластался под тяжелым куполом неба и только где-то над Кубой виднелась тонкая полоска облаков. Кроме помех в наушниках, тихого гудения лебедки и голоса матроса, отсчитывающего пройденные сажени, ничто не нарушало безмолвие дня.

Иногда неожиданно раздавался бодрый баритон начальника экспедиции:

— Эй, там, внизу, все в порядке?

И мгновенно в наушниках отзывалось:

— Да, да, сэр.

Один раз, кажется, Вайзман, спросил:

— Был ли у Бибе костюм с электроподогревом?

Выяснилось, что никто не знает.

— Если нет, снимаю перед ним шляпу!

— Полмили, сэр! — раздался скрипучий голос матроса.

Лебедка продолжала вращаться, на экранах было все то же: отдельные стайки рыб, тут же исчезающие в темноте. Смотреть было не на что. В наушниках пожаловались:

— Эти твари неуловимы! Стоит поднести камеру к одному иллюминатору — появляются в другом!

— Пятьсот саженей. Вы обходите Бибе! — объявил капитан-лейтенант.

— Чао-чао, Бибе! — отозвались на глубине, и снова на долгое время наступила тишина.

Внезапно молчание прервал далекий голос:

— Удивительно! Здесь опять жизнь: куча головоногих, больших и малых. Вы должны видеть! Что-то еще, на границе света… очень большое… не могу точно… Возможно, гигантский кальмар… Нет, черт побери! Не может быть!.. Кит… на такой глубине!

— Маловероятно, но возможно, — авторитетно заметил начальник экспедиции.

— Но в этом случае… эх, черт, он скрылся! Н-да! Мы, млекопитающие, иногда добираемся и сюда.

— Обходим Бартона! — объявил капитан-лейтенант и добавил, неожиданно сменив тон: — Теперь, ребятки, все зависит только от вас. У вас все в порядке?

— Все о'кей, сэр!

И снова тишина.

— Скоро миля! Как самочувствие?

— А как там погода наверху?

— Полный штиль, ни ветерка.

— Тогда продолжим, сэр. Неизвестно, что будет завтра: может быть, придется ждать благоприятной погоды не одну неделю.

— Хорошо, пусть так. Раз вы уверены в себе…

— Мы уверены, сэр.

— В таком случае, еще триста саженей.

Прошло немало времени, прежде чем до нас донесся голос Трэнта:

— Пусто, пусто и темно. Любопытно, как отличаются слои друг от друга.

И через несколько секунд:

— Опять кальмары?! Светящиеся рыбы… целый косяк! Ух! Видите?

Мы, не отрываясь, глядели на экраны, с которых на нас уставились диковинные существа — видения ночных кошмаров.

— Ошибка природы, — сказал Трэнт, — или безумие.

— Все, — вдруг объявил начальник экспедиции. — Тысяча двести саженей. Отбой, мальчики.

— Хм, — прозвучало в наушниках. — То, что хотели, мы не обнаружили…

Лицо капитан-лейтенанта ничего не выражало. Ожидал ли он от этого погружения какого-нибудь результата или нет — трудно сказать. Думаю, нет. Думаю даже, никто ни на что не рассчитывал: болиды, или что бы там ни было, должны были располагаться на самом дне, а до дна от того места, где зависли двое парней, как показывала эхограмма, оставалось не менее трех миль.

— Эй, там, на батископе, начинаем подъем. Готовы?

— Да, да, сэр.

Заработала лебедка, и ворот медленно начал набирать обороты.

— Как у вас, порядок?

— Порядок, сэр.

Минут десять прошло в молчании.

— Здесь что-то есть, — раздалось в наушниках. — Что-то большое. Плохо видно. Неужели опять кит? Постараемся вам показать.

Мы увидели пойманные лучом прожектора яркие точки каких-то крохотных организмов. Затем камера метнулась в сторону, на мгновение все исчезло, и, когда появилось снова, мы разглядели на самой границе света странную большую тень — что-то очень неясное.

— Кружит вокруг нас. Попробую… вот теперь должно быть лучше видно. Это не кит… видите?

На экранах вырисовалось светлое пятно, несколько овальное, неясных размеров.

— М-да, — звучал голос в наушниках, — это что-то новенькое. Конечно, может быть, и рыба, но больше похоже на черепахообразное. В любом случае, ужасно огромное. Держится на расстоянии… не могу различить никаких деталей.

Камера снова показала нам нечто, проплывающее мимо.

— Пошло вверх. Идет быстрее, чем мы. Все, уходит из поля зрения… Может быть…

Внезапно голос оборвался, экран на секунду вспыхнул и погас. Звук лебедки резко изменился: она заработала вхолостую.

Мы некоторое время сидели в молчании, тупо уставившись на черные пятна экранов. Филлис нащупала мою руку и крепко стиснула.

Начальник экспедиции, не проронив ни слова, вышел на палубу.

Чтобы смотать более мили кабеля, требуется время. Возникла пауза. Все почувствовали себя как-то странно неловко и разбрелись по кораблю. Мы с Филлис прошли на нос и сидели там, опустив головы, боясь взглянуть друг другу в глаза.

Прошел, казалось, не один час, прежде чем до нас долетел характерный звук последних оборотов лебедки. Не сговариваясь, мы поспешили на корму.

Из воды показался конец троса. Все, полагаю, ожидали увидеть его измочаленным, раскрученным, похожим на щетку, но вместо этого перед нами предстало нечто иное: оба главных кабеля и кабель коммуникации оканчивались гладкими шарами расплавленного металла. Ошарашенные, мы уставились на них не в силах оторваться.

Вечером капитан корабля прочел молитву, и над океаном прогремело три орудийных залпа.

На следующий день погода не изменилась: палило солнце, море лениво и томно переливалось в его лучах. В полдень начальник экспедиции собрал нас всех вместе. Выглядел он очень усталым и больным.

— Я приказываю продолжать исследования, — коротко и бесстрастно произнес он. — Если ничего не изменится и мы успеем провести соответствующие приготовления, то погружение начнем завтра утром, сразу после рассвета. У меня есть указание проводить погружения, вплоть до гибели аппарата, так как другой возможности для наблюдений не представится.

Мы сидели перед мониторами. Снова перед нашими глазами проносились океанические слои, каждый со своими особенностями. Все было, как и в предыдущий раз, только теперь, вместо голосов Вайзмана и Трэнта, в наушниках раздавались всевозможные помехи: треск, скрежетание, хлюпанье, чавканье — звуки, улавливаемые установленными на телебате микрофонами — адская какофония Глубин. Мы испытали своего рода облегчение, когда на глубине в три четверти мили все стихло.

Кто-то пробормотал:

— А говорили, что никакое давление не может раздавить микрофоны.

Мимо камер скользили головоногие, нервно метались косяки рыб, вспугнутые лучами прожекторов, иногда мелькали смутные очертания гротескных чудовищ.

Миля… миля с половиной… две мили… две с половиной… И тут на экране возникло нечто, привлекшее всеобщее внимание. Необъятное, неопределенное, овальной формы — оно перемещалось с экрана на экран, кружась вокруг аппарата. Три-четыре минуты оно как бы наплывало на нас — всегда мучительно неясное, таинственное, страшное… Затем поднялось вверх и исчезло.

Спустя полминуты экраны погасли.

Почему бы иногда не похвалить свою жену?! Филлис пишет сногсшибательные сценарии, и этот был несомненно один из лучших. Жаль только, что его не приняли так, как он того заслуживал.

Мы послали его в Адмиралтейство на согласование, и через неделю нас принял капитан Винтерс. Он прямо с порога начал расхваливать Филлис ее сценарий, было видно, что он не на шутку очарован моей женой, и лишь, когда мы устроились в мягких креслах, с сожалением покачал головой.

— Тем не менее, — сказал он, — я хочу попросить вас пока повременить с оглашением материала.

Филлис, естественно, огорчилась, она много и серьезно работала над сценарием не только ради денег: ей хотелось отдать должное погибшим Вайзману и Трэнту.

— Мне жаль, — сказал капитан, — но я предупреждал вашего мужа.

Филлис подняла глаза на Винтерса.

— Почему?

Меня волновал этот вопрос не меньше, чем Филлис: мои личные наблюдения и записи, не занесенные в официальные протоколы, тоже приходилось откладывать в долгий ящик. Я посмотрел на капитана.

— Постараюсь объяснить, я просто обязан это сделать, — согласился Винтерс, переводя взгляд с меня на Филлис. Он чуть подался вперед. — Сложность заключается в оплавленных тросах, вы сами это должны понимать. Одна только мысль о существе, способном перекусить стальной канат, поражает воображение; даже если только представить возможность его существования. А что будет, когда эта новость выплывет наружу: «Тварь, перекусывающая стальные канаты», «Автоген — вместо зубов»? Начнется паника. Мне очень жаль, но, согласитесь, это не совсем обычная опасность, подстерегающая людей при глубоководном погружении. Мы должны прежде выяснить, в чем она заключается, а уж потом объявить о ней.

Капитан все понимал и сожалел, но должен был подчиняться приказам.

Мы поговорили еще немного, он уверил, что сам лично известит нас, как только настанет время огласить материал. Нам пришлось смириться.

Перед самым уходом Филлис спросила:

— Капитан, если откровенно, что вы сами об этом думаете? Кто это?

— Если откровенно, миссис Ватсон, то не только у меня, а вообще ни у кого нет правдоподобного объяснения.

Так мы и расстались, ничего не добившись.

Спустя неделю, во время обеда, раздался звонок. Филлис сняла трубку.

— Миссис Филлис? Здравствуйте, рад вас слышать. У меня хорошие новости, — раздался в трубке голос капитана Винтерса. — Только что я говорил с И-Би-Си и дал «добро» на ваш материал.

Филлис поблагодарила за приятное сообщение и поинтересовалась:

— Но что же все-таки произошло?

— Видите ли, несмотря на все наши старания, информация просочилась. Вы услышите это вечером в новостях и прочитаете во всех утренних газетах. В создавшемся положении, я считаю, вы вправе использовать свои шанс. Лорды Адмиралтейства со мной согласны, они заинтересованы, чтобы передача как можно быстрее вышла в эфир. Они подтвердят ваш материал. Вот такие дела. Удачи вам.

Филлис еще раз поблагодарила его и повесила трубку.

— Но что же могло произойти? — спросила она у меня.

У меня, конечно, ответа не было, и нам пришлось ждать девятичасовой сводки новостей.

Сообщение было кратким, но, на наш взгляд, существенным. По радио передали, что американское судно, проводя подводные исследования в районе Филиппин, лишилось глубинной камеры с экипажем из двух человек.

И тут же после новостей нам позвонили с И-Би-Си и стали твердить о приоритете, сообщив, что они изменили программу, чтобы вставить нашу передачу.

Передача вызвала много шума. Выйдя в эфир сразу за американцами, мы достигли пика общественного интереса. Лорды остались довольны. Передача показала, что они отнюдь не всегда плетутся в хвосте. Хотя, я считаю, им не следовало делать подарков янки, придерживая наш материал. Правда, с учетом дальнейших событий все это не имеет большого значения.

На нас посыпалась корреспонденция с самыми разными объяснениями и догадками, но никакого света на загадку оплавленных тросов они не пролили.

Другое дело, что мы ничего и не ждали: людям и в голову не могло прийти, что между гибелью аппаратов и устаревшей темой болидов существует какая-то связь.

Однако, тогда как Королевский Флот, казалось, не собирался предпринимать никаких конкретных шагов, занимаясь теоретическими изысканиями, флот США действовал несколько иначе. Окольными путями мы разузнали, что американцы готовят вторую экспедицию. Мы с Филлис сразу же обратились с прошением о включении в ее состав, но нам отказали. Сколько человек, кроме нас, обратилось с подобной просьбой — я не знаю, однако народу набралось столько, что американцам пришлось снарядить еще одно судно. Но и на нем нам места не нашлось, все места были отданы американским журналистам и обозревателям, которые собирались вещать не только на Америку, но и на всю Европу.

Что ж, это было их шоу. Жаль было, конечно, терять такую возможность, да что делать?!

Мы подозревали, что американцы снова потеряют свой аппарат, но не могли даже предположить, что они потеряют и судно.

Неделю спустя объявился один парень с Эн-Би-Си — свидетель происшествия. Мы с трудом заманили его к себе на ленч, пообещав поделиться кое-какой информацией.

— Никогда не видел ничего подобного, — сказал он, — и не хочу увидеть впредь. Идея была — послать первым аппарат типа вашего телебата, и, если все сойдет удачно, второе погружение произвести с экипажем. Добровольцев на это у них хватало. Даже смешно, всегда находятся молодцы, которым наскучило пребывание на земле.

Наше судно находилось в нескольких сотнях ярдов или, может, чуть больше, от исследовательского. Но оба корабля связывал телевизионный кабель, так что мы тоже могли следить за погружением.

Сам я считаю, что это была неплохая затея для подогрева публики, но главным было, конечно, второе погружение с экипажем. Пусть не такое глубокое, как первое, но все равно…

Итак, мы полюбовались, как камера бултыхнулась в воду и спустились в салон к мониторам. Наверное, мы наблюдали на экранах то же, что и вы: пелена планктона, затем — какие-то рыбы странного вида, кальмары, целые стаи жутких тварей, о которых даже вспоминать не хочется.

Кто посообразительней, уже после первой мили поднялись на палубу под тент покурить и выпить чего-нибудь прохладительного. Я не выдержал где-то в районе двух миль и присоединился к ним, оставив двух-трех типов следить за мониторами и наказав, если что, кликнуть нас. Вскоре один из них тоже вышел перекурить.

— Две с половиной мили, — сказал он. — Темно, как в Туннеле Любви. Даже рыбе должно быть скучно от подобной картины.

Взяв себе кока-колу, он было снова направился ко мне, но вдруг замер, увидев что-то за моей спиной.

— Боже, — выдохнул он.

И тут же из салона раздался пронзительный крик.

Все обернулись в сторону исследовательского судна. Еще минуту назад оно мирно покачивалось на волнах, а теперь…

Н-да… Не знаю, какие у вас случаются грозы, но у нас в некоторых местах молния в один момент пронзает здание насквозь, и пламя охватывает его, будто спичечный коробок. Именно так выглядело исследовательское судно. Слышно было, как оно трещит в огне.

Не знаю, может быть, прошло всего несколько секунд, но мне они показались вечностью. Затем корабль взорвался.

Что там находилось на борту — один бог ведает, но взорвалось оно, что пороховой склад.

На нас обрушился шквал воды и обломков. Мы попадали на палубу, а когда подняли головы, то увидели только затихающие волны от воронки. Подбирать практически было нечего, кроме полудюжины спасательных буев и трех страшно обгоревших тел. Мы подняли их на борт и взяли курс к дому.

Филлис налила ему чашечку кофе.

— Что это было? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Кто его знает… Выглядело так, будто пламя вырвалось из-под воды.

— Никогда не слышала ни о чем подобном, — тихо сказала Филлис.

— Да, — согласился он, — но все когда-нибудь происходит впервые.

— Не очень-то утешительно, — прокомментировала Филлис.

Парень с Эн-Би-Си внимательно посмотрел на нас.

— Кстати, ребята, — сказал он, — вы были на «британской рыбалке»… Может, вы знаете, зачем нам это нужно? Почему нас вечно тянет сунуть голову в самое пекло?

— Я лично не удивляюсь, — ответил я.

Он кивнул.

— Попробуем так, — предложил он после минутной паузы. — Мне сказали, что невозможно пропустить ток высокого напряжения, скажем, в миллион вольт, по неизолированному стальному тросу, находящемуся в воде. Не могу спорить, я в этом не разбираюсь. Но, если бы это было возможно, то эффект был бы именно тот, который мы наблюдали.

— Но ведь там были и изолированные кабели? — спросила Филлис.

— Конечно. Даже телевизионный кабель, проведенный на наш корабль, и тот был заизолирован. Но он не смог бы выдержать тока столь высокого напряжения, враз расплавился бы. Мне представляется, что ток шел по основному кабелю, хотя друзья-физики со мной не соглашаются.

— У них есть другое объяснение? — спросил я.

— Даже несколько. Кое-что может показаться вполне правдоподобным, — сказал он и добавил: — Для тех, кто не видел взрыва.

— Если ты прав, то это весьма странно, — задумчиво произнесла Филлис.

Он посмотрел на нее.

— Все это странно, независимо от того, прав я или нет. Что бы ни говорили физики, они сами озадачены.

— Но с другой стороны… — начала Филлис.

Он покачал головой.

— Я гадать не буду, у нас слишком мало данных. Если бы все, что нам известно теперь, мы знали много раньше…

Мы вопросительно взглянули на него.

— Только между нами… наши собираются сделать еще пару попыток, но без огласки.

— Где?

— Одну — где-то недалеко от Алеут, другую — в бассейне Гватемалы. А что ваши?

— Не знаю, — честно признался я.

Он опять покачал головой.

— Темните…

В течение нескольких недель мы держали ухо востро, тщательно просматривая всю прессу, надеясь хоть что-нибудь вычитать о новых испытаниях, но безуспешно. Месяц спустя снова объявился парень с Эн-Би-Си.

Нахмурив брови, он сообщил:

— У Гватемалы они ничего не обнаружили. Судно южнее Алеутских островов все время держало с базой связь по радио. Во время погружения связь оборвалась, судно исчезло.

Официальные сообщения об американских подводных исследованиях остались за семью печатями. Временами до нас доходили слухи, свидетельствовавшие о неспадающем интересе к событиям в океане. Иногда в прессе появлялись отдельные статьи, сопоставив которые, можно было получить смутное представление о состоянии дел.

Наши контакты с Флотом, будучи дружескими, оставляли желать лучшего, что нас сильно огорчало. Коллеги по ту сторону Атлантики чаще находят общий язык со своими официальными источниками, но на этот раз и они молчали. Видимо, и там что-то застопорилось.

Зато о болидах все позабыли, только очень немногие нет-нет да и присылали весточку о новых появлениях красных точек. Я все же не расслаблялся: мало ли что вдруг может всплыть.

По моим данным, оба феномена — катастрофы в океане и болиды — никто так и не связал друг с другом. Вскоре их и вовсе забросили, оставив необъясненными сенсациями летнего сезона, а по прошествии трех лет и мы с Филлис о них почти не вспоминали.

Нас занимало другое: рождение сына Вильямса и его смерть восемнадцать месяцев спустя. Чтобы помочь Филлис пережить это, я исхитрился раздобыть заказ на репортаж о путешествии, продал дом и некоторое время мы скитались по свету.

Честно говоря, мои репортажи были моими только отчасти, на самом деле внешний лоск и эффектные концовки, которые так нравились слушателям И-Би-Си, принадлежали Филлис. Она, естественно, писала и свои сценарии, когда не была занята наведением глянца на мои репортажи.

Мы много трудились, и к моменту возвращения домой наш престиж вырос, у нас накопилось множество материала, было над чем поработать, и даже появилась уверенность, что мы на правильном пути.

И тут американцы потеряли у Марианских островов круизный лайнер. Заметка была очень краткой — слегка приукрашенное в редакции сообщение телеграфного агентства, но что-то в ней было такое, что привлекло наше внимание. Филлис достала атлас и принялась изучать карту.

— С трех сторон Марианы окружают большие глубины, — сказала она.

— Да, — отозвался я. — Что-то тут не так. Не знаю, что именно, но мне как-то не по себе.

— Слухами земля полнится: надо проверить все неофициальные источники, — решила Филлис.

Мы так и поступили, но безуспешно. Ничего, кроме заметки телеграфного агентства: «Туристический лайнер «Кивиноу» затонул в ясную погоду, в живых осталось двадцать человек, назначено официальное расследование». Но о результатах расследования мы так никогда и не услышали. Инцидент был заглушен шумихой вокруг затонувшего при невыясненных обстоятельствах русского судна, промышлявшего восточнее Курил. Так как для Советов любая неудача связана с происками капиталистических акул и реакционных фашистских гиен, то желчные намеки и обвинения в адрес Запада сыпались довольно долго, и происшествие это стало казаться куда значительнее, чем потеря американцев — на самом деле, более серьезная. В шуме брани мистическое исчезновение гидрографического норвежского судна «Утскарпен» за пределами родной Норвегии осталось почти незамеченным.

К сожалению, я потерял свои записи, но насколько помню — еще с полдюжины кораблей, так или иначе связанных с морскими исследованиями, исчезли до того, как американцев постигла новая потеря, теперь у Филиппин.

На сей раз они потеряли эскадренный миноносец, а вместе с ним и терпение.

Хитроумное заявление «…так как воды в районе Бикини недостаточно глубоки для объявленной серии подводных испытаний атомного оружия, место полигона перенесено на тысячу миль к западу», возможно, и ввело в заблуждение простаков, но в кругах газетчиков и радиожурналистов началась настоящая драка за прикомандировку к экспедиции.

Мы с Филлис были на хорошем счету и нам повезло. Взяв билеты на самолет, мы, спустя несколько дней, составили компанию остальным счастливчикам.

Наше судно держалось на стратегической дистанции от места, где затонул «Кивиноу».

Не могу описать глубинной атомной бомбы — я никогда ее не видел. Все, что нам было позволено — это созерцать небольшой плот, на котором возвышалось нечто вроде полусферической палатки. Нас успокоили, сказав, что эта бомба почти не отличается от атомной бомбы обычного типа, за исключением массивной оболочки, способной выдержать давление на глубине пяти миль.

На рассвете, в назначенный день, буксир оттащил плот за горизонт, а мы перешли к экранам. Дав «полный назад», буксир оставил плот дрейфовать в заданной точке, и в течение трех часов тот плавно раскачивался на волнах. Голос из громкоговорителя отсчитывал время до запуска; мы шатались по палубе, пока не начался обратный счет.

— …три, два, один, ПУСК!

С плота взвилась сигнальная ракета, оставляя за собой хвост бурого дыма.

— Бомба сброшена, — объявил голос.

Долго ничего не происходило, все в молчании застыли перед экранами. Плот продолжал раскачиваться на залитой солнцем воде. Если не считать рассеивающихся клубов дыма, оставленного ракетой, можно было подумать, что ничего не случилось — с виду полная безмятежность. Но мы сидели, затаив дыхание.

И вот внезапно плоская гладкая поверхность вздыбилась, море извергло огромное белое облако, которое, корчась и скручиваясь, поднималось все выше и выше. Наше судно содрогнулось от удара взрывной волны.

Мы оторвались от экранов и выскочили на палубу. Облако повисло над горизонтом, продолжая корчиться, разрастаться, и во всех его движениях было что-то непристойное, грязное.

И только когда облако поднялось на огромную высоту, на нас обрушился первый водяной вал.

Мы обедали за одним столиком с Малларби из «Книжных новостей» и Беннелом из «Сената». Никогда раньше я и не мечтал о столь прославленной компании. Но в свое время мне хватило ума жениться на Филлис, «окольцевав» ее прежде, чем она обнаружила, какой у нее был широкий выбор.

Это была ее игра. Моя роль в подобных представлениях довольно скромна — я поднимаюсь на палубу и демонстрирую свою общительность. Дальше следует партия Филлис, в которую я не вмешиваюсь. Мне остается только наблюдать, как разворачивается нечто среднее между шахматной игрой и искусным надувательством. Следить, как она реагирует на неожиданный ход противника — одно удовольствие. Филлис редко проигрывает.

На этот раз она подвела собеседников к нужной теме между первым и жарким.

— До сих пор камнем преткновения было нежелание признать в качестве причины некий Разум, — заметил Малларби. — То, что произошло сегодня — первый шаг к признанию.

— И все равно, Разум остается под вопросом, — отреагировал Беннел. — Граница между инстинктивным и разумным весьма условна, особенно, когда речь идет о самозащите. Хотя бы потому, что и то и другое может вызвать одну и ту же реакцию.

— Но вы же не станете отрицать, что даже независимо от причины это совершенно новое явление?

Собеседники вошли в азарт — Филлис добилась своего. Расслабившись, она поудобнее устроилась в кресле и вся превратилась в слух.

— Я могу предположить, — говорил Беннел, — что это существовало там в Глубинах столетиями, неизвестное нам, пока мы не влезли со своими исследованиями в его экологическую нишу.

— Конечно, можно предположить и такое, — согласился Малларби, — но я бы не стал. Бибе и Бартон тоже спускались в Глубины, однако с ними ничего не случилось. Вы также не учитываете оплавленные тросы, а уж это трудно объяснить инстинктами.

Беннел усмехнулся:

— Все теории, которые я слышал до сих пор, имеют множество слабых мест. Моя — не исключение.

— А гибель американского судна? Это что, по-вашему, — статическое электричество? — саркастически спросил Малларби.

— Я недостаточно знаком с деталями, чтобы утверждать, будто это невозможно.

— Боже мой, — фыркнул Малларби. — Утешение для детишек и дурачков.

— Пусть. Но если выбирать между двумя теориями — моей и Бокера — я предпочту первую.

— Я не последователь Бокера. Его предположения мне, так же, как и вам, кажутся нелепыми, но, посмотрите, с чем мы столкнулись: обилие гипотез, неспособных объяснить ничего и взаимоисключающих друг друга — с одной стороны, и гипотеза Бокера — с другой. И ведь какой бы фантастической мы ее ни считали, она связывает вместе больше данных, чем все остальные.

— Жюль Верн мог бы предположить версию не хуже, — съязвил Беннел.

Ни я, ни Филлис ничего не слышали о гипотезах Бокера, но по тому, как Филлис уверенно вмешалась в разговор, это было трудно предположить.

— Вероятно, — слегка нахмурившись, сказала она, — не стоит, вот так, просто отбрасывать теорию Бокера.

Это сработало. Через несколько минут мы были исчерпывающе осведомлены о взглядах Бокера, а наши собеседники так и остались в неведении насчет наших знаний.

Нельзя сказать, что имя Алистера Бокера было нам совершенно незнакомо. Это — известный географ, окруженный последователями и учениками, его имя часто появлялось на страницах газет. Тем не менее сведения, которые извлекла Филлис, были для нас совершенно новыми. Вкратце их можно обобщить примерно так.

С год назад Бокер представил в Адмиралтейство меморандум. Учитывая авторитет ученого, меморандум зачитали в высоких кругах, несмотря на то, что суть его была следующей: оплавленные кабели и пораженное электрическим током судно должны рассматриваться как бесспорные доказательства разумной деятельности в определенных глубинах океана. Но давление, температура, постоянный мрак и тому подобное, заявлял Бокер, являются непреодолимым препятствием эволюции разумных форм жизни. Исходя из того, что ни одно государство до сих пор не создало механизмов, способных работать в подобных условиях, напрашивается вывод: Разум возник не в Глубинах. А если так, то он должен был откуда-то прийти, и, кроме того, иметь защитную оболочку, выдерживающую давление, как минимум, в две тонны на квадратный дюйм. На Земле, кроме глубоководных океанических впадин, нет другого места с такими характеристиками.

Что из этого следует? Если эволюция не могла пройти на Земле, — а она где-то все-таки прошла — естественно предположить, что она прошла на планете с высоким атмосферным давлением. Вопрос: когда и каким образом эта разумная форма жизни попала на Землю?

Бокер припомнил болиды, вызвавшие много шума несколько лет назад и изредка появляющиеся вплоть до настоящего времени. Ни один болид, подчеркнул он, не опустился ни в каком другом районе Земли, кроме океанических впадин. А если вспомнить, с какой силой взрывались те, что сталкивались с ВВС, можно представить, как велико давление внутри них.

Из всего вышеизложенного Бокер делал вывод, что мы сейчас, ничего не подозревая, подвергаемся инопланетному вторжению. И если бы его спросили об источнике этого вторжения, он указал бы на Юпитер, как на ближайшую планету, отвечающую необходимым условиям существования пришельцев.

Меморандум заканчивался рассуждениями о причинах вторжения. По мнению автора, его совсем не обязательно рассматривать как вражеское — существует такая вещь, как бегство от условий, а интересы людей не могут столкнуться с интересами существ, которым необходимо для жизни давление в несколько тонн. Бокер призывал направить все усилия на поиск путей к контакту с целью научного обмена в самом широчайшем смысле слова.

Мнения, высказанные лордами Адмиралтейства по поводу меморандума, опубликованы не были. Но достоверно известно, что буквально через несколько дней Бокер забрал свой меморандум с их недружественных столов и представил его на суд главного редактора «Книжных новостей». Редактор, возвращая ученому меморандум и заботясь исключительно о репутации своего издания, высказался с присущим ему «тактом»: «Наша газета более ста лет существует без комиксов, и я не вижу причин нарушать сложившуюся традицию».

Потом документ оказался на столе у редактора «Сената». Бегло пробежав его, он вскинул брови и продиктовал вежливый отказ. Меморандум еще долго путешествовал по различным изданиям, пока не затерялся. Его пересказывали из уст в уста, но все равно он был известен только в узких кругах.

— Не понимаю, — удивилась Филлис с таким видом, будто была знакома с ситуацией не первый год, — почему его не напечатали издания типа «Ежедневных заметок» или «Объектива»? Разве это не в их духе? Или американская пресса?

— «Заметки» согласились, — ответил Малларби, — но Бокер предупредил, что подаст на них в суд, если они только упомянут его имя. Бокеру нужна была либо публикация в солидном издании, либо вообще никакой. «Заметки» поискали ученого, который согласился бы поставить свою подпись под чужой работой, но никто на это не соблазнился. Тогда Бокер зарегистрировал свое авторское право на меморандум, положил статью в сейф, и на этом все кончилось. «Заметки» отступились — без авторитетного имени это пахло просто очередной сенсацией. С «Объективом» вышло примерно то же самое. Меморандум напечатала одна маленькая американская газетенка, но так как это было уже их третье сообщение об инопланетном вторжении за последние четыре месяца, то никто не обратил на статью никакого внимания. Другие издания посчитали, что их обвинят в стремлении нажить дешевый капитал на гибели экипажа «Кивиноу» и отказались от публикации. Но рано или поздно этот материал все равно окажется в газетах, с ведома Бокера или нет — неважно, но, непременно, без его призыва к дружескому контакту. А ведь это, как я понимаю, самое главное для ученого. Да, они обязательно напечатают меморандум, оставив исключительно комический и драматический аспект работы — эдакий ужасник. Фу! Мороз по коже…

— А какой еще прок от этой мешанины? — поинтересовался Беннел.

— И все-таки, как я уже говорил, необходимо признать, что Бокер — единственный, кому удалось создать целостную картину событий, связав, казалось бы, совершенно противоречивые данные. Правда, такое изобилие данных, ipse fasto ([28]), содержит в себе долю фантазии. Можно отрицать или критиковать его теорию, но это лучшее, что мы имеем на сегодняшний день.

Беннел покачал головой:

— Мы опять вернулись к началу. Ну предположим, что в Глубинах существует некий Разум, но у вас нет доказательств, что он не может эволюционировать при давлении несколько тонн с такой же легкостью, как и при пятнадцати фунтах. Вам нечего мне противопоставить. Вы довольствуетесь утверждением типа — аппарат тяжелее воздуха летать не может. Докажите мне…

— Вы заблуждаетесь. Бокер говорит о том, что Разум развился в условиях высокого давления, но он не мог этого сделать под влиянием остальных факторов наших Глубин. Что бы власти ни думали о Бокере, с некоторых пор они и сами считают, что там внизу нечто разумное. Ведь они не в пять минут сконструировали глубинную атомную бомбу. Но, в любом случае, прав Бокер или нет, главное его предложение не выполнено. Сегодняшнюю бомбу трудно назвать дружественным шагом, к которому он призывал, — Малларби на минуту задумался. — Я несколько раз встречался с Бокером. Это — культурный, либерально настроенный человек, со свойственным всем людям этого типа заблуждением — они думают, что и другие тоже либералы. До него не доходит, что обыватель при виде всего нового и необычного пугается и говорит: «Уничтожить и побыстрее!» Нам с вами уже доводилось наблюдать подобное.

— Но если, — возразил Беннел, — как вы говорите, власти верят в Разум на глубине, то тут, мне кажется, есть чего испугаться. И тогда все, что произошло сегодня — не более чем возмездие. Вы не можете этого не признать.

Малларби скептически покачал головой.

— Мой дорогой Беннел, я не только могу признать, я это уже признал. Представьте себе, как нечто, подвешенное на веревке, опускается к нам из космоса, оно испускает всевозможные волны, вызывающие у нас чувство дискомфорта и даже страдание. Что бы вы сделали? Наверняка обрезали бы веревку и попытались обезвредить это нечто. А теперь представьте, что вслед за первым появляется второй, затем — третий… «Это похоже на вторжение», — говорите вы и принимаете соответствующие меры. С какой целью вы их уничтожите — с целью избавиться от состояния дискомфорта, из мести или любого другого чувства — неважно. Итак, кого винить — себя или объект из космоса? В нашем случае — вопрос чисто риторический. Трудно предположить форму разума, которая не возмутилась бы тем, что мы сегодня совершили. Конечно, если бы это была единственная Глубина, причем необходимая нам, как воздух, — другое дело. Но вы сами знаете, что это не так. Ну, а во что это выльется, я думаю, мы скоро увидим.

— Вы и в самом деле ожидаете ответной реакции? — удивилась Филлис.

— Давайте снова прибегнем к моей аналогии и попытаемся представить себя на их месте. Нечто, огромной разрушительной силы, опускается на ваш город. Ваши действия?..

— Но что мы можем сделать?

— Ну, хотя бы натравить на это мальчиков из секретных лабораторий. Если это повторится еще раз…

— Вы слишком далеко заходите, Малларби, — прервал его Беннел. — Вы предполагаете почти параллельную степень развития.

— Да, — согласился Малларби, — но не забывайте о том, как были уничтожены наши корабли. Я предполагаю высокоразвитую технологию…

— Неужели поздно вернуться к предложению Бокера? — вставила Филлис. — Ведь пока сброшена всего одна бомба. И если не будет другой, то у нас есть надежда, что они сочтут первую просто природным катаклизмом.

— Увы, — Малларби снова покачал головой, — первая, но не последняя. Слишком поздно, дорогая миссис Ватсон. Две совершенно различные цивилизации на нашей маленькой Земле? Человечество этого не потерпит. Мы внутри себя не можем разобраться, а вы хотите… Боюсь, призыв Бокера вообще не имел шансов на успех.

Все произошло примерно так, как и говорил Малларби. К нашему возвращению с испытаний был упущен последний шанс. Каким-то образом «проницательная» общественность связала все события воедино, и ханжеская попытка выдать бомбардировку Глубин за обычные испытания провалилась. Чувство скорби по поводу гибели «Кивиноу» сменилось пламенным чувством мести.

Атмосфера была, как при объявлении войны. Вчерашние флегматики и скептики превратились в ярых поборников крестового похода против… как бы это выразиться… того, кто имеет наглость нарушать свободу навигации. Единодушие, с которым мир подхватил эту идею, поражало воображение. Все загадочные явления, произошедшие в последние годы, связывали теперь исключительно с тайнами Глубин.

Волна всемирного ажиотажа застигла нас во время однодневной остановки в Карачи. Город кишел историями о морских чудищах и пришельцах из космоса. Независимо от Бокера несколько миллионов человек самостоятельно пришли к аналогичному выводу. Это навело меня на мысль — не согласится ли Бокер в создавшихся условиях на интервью. Я связался с И-Би-Си с просьбой выяснить, насколько это реально.

Бокер согласился на пресс-конференцию для избранных лиц, но, как мы потом узнали, этот брифинг мало что добавил к сценарию, написанному нами по пути из Карачи в Лондон. Он повторил свой призыв к поиску мирного решения проблемы — столь контрастный с общественным мнением, что он, естественно, и не был услышан…

Скоро мы еще раз убедились, что ненависть не может питать самое себя. Никто не в силах долго сражаться с ветряными мельницами. Ничего сверхъестественного, что могло бы хоть как-то оживить ситуацию, не происходило. Королевский Флот предпринял лишь один-единственный шаг — отчасти для удовлетворения общественности, отчасти из соображений собственного престижа — сбросил еще одну бомбу. В результате все побережье Южных Сандвичевых островов оказалось заваленным дохлой рыбой, от которой несколько недель в воздухе стояла жуткая вонь.

Сложилось мнение, что происходящее не соответствует нашим представлениям о межпланетной войне. А поскольку это не межпланетная война, то сам собой напрашивался вывод — это происки русских.

У русских, в свою очередь, даже и не возникало сомнения, что все это — дело рук капиталистических поджигателей войны. Когда же сквозь железный занавес просочились слухи о вторжении инопланетян, красные ответили следующими взаимоисключающими утверждениями: во-первых, все это — ложь чистой воды, попытка скрыть приготовления к войне; во-вторых, все это — правда, ибо капиталисты, верные себе, атаковали мирных, ничего не подозревающих инопланетян атомными бомбами; и, в-третьих, правда это или нет — СССР будет непоколебимо бороться за мир во всем мире всем имеющимся в его распоряжении оружием, кроме бактериологического.

Одним словом, все возвращалось на круги своя. Люди говорили: «Ай, и не напоминайте мне об инопланетянах. Однажды я уже поверил в эту чепуху. Хватит! Стоит задуматься всерьез… Интересно, какую игру ведут русские? Непременно они что-то затевают, если здесь замешаны атомные бомбы».

Так, довольно скоро, status quo ante bellum hyphotheticum ([29]) был восстановлен, и мы снова оказались в привычном положении взаимных подозрений. Единственный положительный результат — морская страховка подскочила на один процент.

— Нам не везет, — жаловалась Филлис. — Болидов все меньше и меньше, интереса к ним никакого. После первого погружения и то не было так скверно. До сих пор не понимаю, как мы упустили Бокера. Теперь его идея окончательно зашла в тупик. Впечатление такое, будто и впрямь ничего не происходит.

— Если бы ты внимательно читала газеты, — сказал я, — ты бы узнала, что на той неделе сброшено еще две бомбы: одна — в бухте Падающих Кокосов, другая — во Впадине Принца Эдуарда. Сейчас надо читать то, что напечатано мелким шрифтом.

— И чего они выбирают какую-то глухомань для своих бомбежек?

— Ни один цивилизованный регион не положит атомных бомб у своего порога, и никто их за это не осудит. Предложи мне хоть миллион, все равно откажусь от зрелища дохлой рыбы.

— Может быть, нам стоит пойти в Уайтхолл и поговорить с твоим адмиралом?

— Он капитан, — поправил я, обдумывая эту мысль. — В прошлую нашу встречу мне показалось, ты произвела на него впечатление…

— Я тебя поняла, — Филлис не дала мне закончить. — Хм, тогда — обед во вторник. Однажды ты обнаружишь, что промахнулся и получил отставку.

— Прелесть моя, тебе же самой так нравится водить всех за нос. Ты бы рассердилась, если бы я потребовал от тебя зарыть свой талант в землю.

— Все это прекрасно, милый, но мне хотелось бы знать, чей нос ты имеешь в виду?

Капитан Винтерс принял приглашение на обед.

— По-моему, — сказала Филлис, откидываясь на подушку и изучая потолок, — Милдред очень привлекательна.

— Да, дорогая, — не задумываясь, откликнулся я.

— Да?

Мы немного помолчали.

— Мне показалось, она отвечала тебе взаимностью, — заметила Филлис.

— Э… — промямлил я, — так, легкое увлечение.

— Вот-вот.

— Дорогая, ты ставишь меня в неловкое положение. Мне надо было сказать, что одна из твоих лучших подруг некрасива?

— Я не уверена, что Милдред — одна из моих лучших подруг. Но она действительно привлекательна.

— И все равно, она не может сравниться с тобой. Ты у меня — сама искренность: глаза, улыбка… Ты — чудо. Да тебе самой это прекрасно известно. И, честное слово, ты была на высоте.

— А капитан тоже ничего! — увернулась Филлис.

— Можно подвести итог: мы провели вечер с двумя милыми привлекательными людьми, не так ли?

Филлис что-то пробурчала.

— Любимая, не ревнуешь же ты меня в самом деле? Мой талант притворяться…

— Как-то внезапно он у тебя прорезался, дорогой, — оборвала меня Филлис.

— Я всегда сочувствовал мужчинам, толкущимся вокруг тебя.

— Мне они не нужны.

— Дорогая, — заметил я спустя некоторое время, — я начинаю сомневаться, стоит ли нам еще встречаться с Милдред.

— Мм… и с капитаном тоже.

— А все-таки, что говорил тебе капитан?

— О, массу комплиментов! В нем определенно есть ирландская кровь.

— И все-таки, давай от дел суетных перейдем к насущным, о чем вы говорили с капитаном?

— О чем? Да, в основном, он старался держать язык за зубами, а то, что мне удалось из него вытянуть, не очень-то утешительно. Местами — просто ужасно…

— ???

— В принципе, ничего не изменилось. Ни здесь, ни там — на глубине. Во всяком случае, никто не имеет ни малейшего представления о том, что нас ждет. Неизвестность нагнетает тревогу, и наши адмиралы боятся, как бы она не обернулась паникой. Из его объяснений я поняла, что все их попытки исследования Глубин не увенчались успехом. Например — эхолокация. Они прощупали все дно, но ничего не определили. Вторичное эхо оказывалось настолько слабым, что понять — стайки ли это мелких рыб или более крупные существа — было невозможно.

Мало проку и от глубинных микрофонов: то абсолютная тишина, то невообразимое нагромождение звуков, подобное тому, что мы слышали из телебата. Помня о том, что случилось с исследовательским судном, они попытались использовать трос из токонепроводящего материала, но и он сгорел на глубине тысяча саженей. Телекамера, работающая в инфракрасном свете, расплавилась на глубине восьмисот саженей и замкнула половину их приборов, хорошо, что они догадались изолировать ее от судна.

С атомными бомбами покончено, во всяком случае — на некоторое время. Капитан сказал, что их разрешено использовать только в определенных местах — «у черта на рогах». Но все равно радиоактивность уничтожает несметное число промысловой рыбы. Рыбинспекция по обе стороны Атлантики подняла дикий гвалт и утверждает, что своими испытаниями ВМС нарушили естественный процесс миграции рыб, а заодно и всю экологическую систему. Правда, кое-кто из специалистов считает, что данных для подобных утверждений маловато, что все это может происходить и по другой причине. Бесспорно — это отразится на обеспечении продовольствием. В общем, общественность без понятия, чего еще ждать от бомб, кроме гибели рыбы и повышения цен, поэтому популярность их резко упала.

— Ну, все это мы знали и раньше, — заметил я.

— Тогда кое-что новенькое для тебя: из сброшенных бомб две не взорвались.

— И что?

— Не знаю. Но адмиралы явно перетрусили. Видишь ли, эти бомбы сконструированы так, что взрываются на заданной глубине от давления. Надежно и весьма просто.

— Значит, они не достигли области нужного давления и застряли где-то по пути.

— Все это было бы так, но дело в том, что в бомбы вмонтировано специальное устройство, срабатывающее в подобных случаях как часовой механизм. И только на этот раз произошла осечка. Вот это и беспокоит адмиралов.

— Все элементарно, мой дорогой Ватсон, — улыбнулся я, — вода попала в часовой механизм, чего-то там заклинило и…

— Во-первых, ничего там не заклинило, — холодно обрубила Филлис, — во-вторых, Ватсон — это ты, а в-третьих, видел бы ты при этом лицо Винтерса…

— Еще бы! Посеять парочку атомных бомб — не шутка, я бы на их месте тоже не прыгал от радости, — откровенно признался я. — Что еще?

— Еще три судна пропали без вести.

— Когда?

— Одно — полгода назад, второе — с месяц, третье — на прошлой неделе.

— Возможно, здесь нет никакой связи.

— Все может быть… Но капитан уверен в обратном.

— Сколько осталось в живых?

— Никого.

Мы помолчали.

— Что-нибудь еще? — спросил я.

— Подожди, дай вспомнить. Ах, да… Они разработали какой-то специальный снаряд убийственной силы, но — не атомный. Правда, испытать не успели.

Я с восхищением посмотрел на свою жену.

— Вот это работка, дорогая. И ты еще говоришь, что капитан держал язык за зубами! Да у тебя мертвая хватка! Может быть, тебе удалось раздобыть и какие-нибудь чертежи или рисунки?

— Глупая твоя голова. В газетах нет публикаций только потому, что никто не хочет лишний раз волновать народ. Ни одна редакция не пойдет на это. Прошлый шум-гам настолько сократил число тиражей, что теперь рекламодатели ни за что не станут рисковать. Никто ведь не собирается звонить, например, во впадину Минданао и интересоваться — не хочет ли там кто-нибудь приобрести любопытную информацию.

— Пожалуй, ты права, — согласился я.

— Иногда и вояки проявляют здравый смысл, — задумчиво констатировала Филлис и добавила: — Хотя, возможно, он и умолчал о чем-нибудь.

— Наверняка, — поддакнул я.

— А! Самое главное, — спохватилась Филлис, — капитан обещал познакомить меня с доктором Матетом.

Я сел.

— Но, милая, после нашей последней передачи Океанографическое общество пригрозило отлучением всякому, кто посмеет связываться с нами. Это же часть их антибокеровской кампании.

— Да, но доктор Матет — друг капитана, он в курсе всех дел. И мы с тобой все-таки не отъявленные бокерианцы, не так ли?

— Кто знает, совпадет ли твое мнение о нас с мнением доктора Матета? Ну, да ладно… Когда же мы встречаемся с ним?

— Полагаю, я увижу его через пару дней, милый.

— Не понял. Не хочешь ли ты сказать, любимая…

— Так мило с твоей стороны доверять мне.

— Но…

— Все, дорогой. Пора спать, — отчеканила Филлис.

Как потом рассказывала Филлис, Матет встретил ее обычными словами.

— И-Би-Си? — недоуменно воскликнул он. — Мне помнится, капитан Винтерс говорил про Би-Би-Си.

Это был довольно крупный худощавый человек с огромной шарообразной головой. Полированный загорелый лоб заканчивался, казалось, на самой макушке, и весь величественный купол его головы был обрамлен волнистыми седыми волосами. Слегка портили впечатление пучки волос, торчащие из ушей. Два горящих карих глаза, выдающийся римский нос, большой выразительный рот, тяжелый, чуть-чуть раздвоенный подбородок… — Филлис настолько образно описала мне этого человека, что я ясно представил, как он сутулится под тяжестью своей невообразимой ноши.

На его вопрос Филлис вздохнула и в очередной раз пустилась в рутинные объяснения о различии двух радиовещательных компаний, уверяя, что спонсорство отнюдь не означает продажность и бессодержательность. Матет нашел, что это новая и любопытная точка зрения. Тогда Филлис процитировала лучшие фрагменты из наших самых популярных передач, перечислила имена всех знаменитостей, которые когда-либо давали нам интервью, и постепенно, шаг за шагом, ей удалось убедить доктора, что мы — достаточно милые и даже мужественные люди, сражающиеся во славу передовых идей науки. А когда Филлис заверила, что имя доктора Матета не будет упомянуто ни при каких обстоятельствах, он понемногу разговорился.

Все его объяснения, выдержанные в строго академическом стиле, изобиловали несчетными силлогизмами и всевозможными специальными терминами. Филлис пришлось изрядно поломать голову над этой «тарабарщиной». Я изложу лишь суть разговора, не вдаваясь в подробности.

С год назад появились сообщения об изменении цвета некоторых океанических течений. Так в течении Куро-Сио, на севере Тихого океана, впервые обнаружена необычная муть, уносимая на северо-восток и постепенно исчезающая в безбрежных просторах.

— Само собой, мы взяли пробы воды и подвергли их тщательному анализу, — сказал Матет. — И чем бы, вы думали, вызвано изменение цвета?

Филлис выжидающе молчала, и он сам ответил на вопрос.

— В основном — илом из ракушек радиолярий с заметным вкраплением диатомового ила.

— Как интересно, — удачно нашлась Филлис. — И в чем же причина?

— О! — воскликнул доктор. — Вот в чем вопрос! Изменение весьма значительно, чтобы приписать его к явлениям обычным. Даже в образцах, взятых на другом конце океана — у берегов Калифорнии, мы обнаружили большой процент диатомового ила.

— Поразительно! И что же в результате?

— В результате? Очевидны лишь следствия, например, изменение миграций рыб. Совершенно естественно, что в воде, богатой диатомовыми водорослями…

Он еще долго продолжал в том же духе, а Филлис пыталась хоть что-нибудь уразуметь.

— …все это имеет огромное значение, но нас интересует первопричина. Я смотрю в корень. Что произошло в действительности? Как случилось, что иловые отложения поднялись с огромнейших глубин на поверхность в таких удивительных количествах?

Филлис почувствовала, что пора и ей вставить словцо.

— Может быть, это как-то связано с атомными бомбами? Мы там…

Доктор Матет так свирепо посмотрел на нее, что Филлис осеклась.

— Бомбы сбросили гораздо позже! И сомнительно, чтобы результат взрывов обнаружился в Куро-Сио, а не у Мариан.

— А-а-а…

— Естественней предположить, что мы наблюдаем вулканическую деятельность на дне океана. Как известно, это область повышенной сейсмической активности. Однако сейсмографы не зарегистрировали ни одного толчка…

Матет пустился в долгие пространные рассуждения о вулканах и о том, что причина кроется, безусловно, не в них.

— Тем более, — поддержала его Филлис, — ил не оседает, и нечто нам неизвестное продолжает происходить там, на дне.

— Да, — согласился Матет и вдруг, спустившись с высот Олимпа, добавил: — И, честно говоря, один Бог знает, что там за чертовщина.

Они поговорили еще немного, и Филлис выяснила, что изменения произошли не только в течении Куро-Сио: глубоководные отложения поднялись недалеко от Гватемалы — в Монзунском проливе, и по другую сторону перешейка — в Москитском течении. Повысилась плотность воды в экваториальной зоне Атлантики, у берегов Австралии, а также во многих других местах.

Филлис старалась записать все, что нам могло пригодиться для передачи. Только в конце беседы ей удалось задать вопрос, который давно крутился у нее на языке.

— Доктор, — спросила она, — как вы думаете, насколько это серьезно? Лично вас это беспокоит?

Он улыбнулся.

— Нельзя сказать, что я не могу уснуть по ночам, если вы это имеете в виду. Нет, нас, как вы изволили выразиться, беспокоит то, что мы вдруг оказались некомпетентны в сфере нашей компетенции. Мы бьемся лбами о стену и ничего не можем понять. — Он беспомощно развел руками. — А что касается результатов, считаю, что они даже благоприятны: со дна поднят огромный плодородный слой питательного ила. Я ожидаю в ближайшем будущем снижения цен на рыбу, и тем, кто предпочитает рыбные блюда, остается только позавидовать. К сожалению, я не из их числа. — Он опустил голову. — Меня беспокоит только то, что впервые я не могу ответить на простое «почему» в области, где я всегда считался неплохим специалистом.

— Слишком много географии, — сетовала Филлис, — слишком много океанографии, слишком много батиографии, слишком много всяких «графий». Будь ты хоть семи пядей во лбу, отобрать из этой кучи что-либо путное, по-моему, невозможно.

— Хм, — промычал я.

— Никаких «хм»! Когда у тебя в одно ухо влетает, а в другое вылетает, что в этом хорошего?

— Не думала ли ты, что Матет выложит тебе готовенький материал на целую передачу. Мало-помалу кое-что накапливается, это — еще одна капля. Огорчаться не стоит. Кстати, он никак не связывает это с болидами?

— Да нет. Я попыталась навести его на эту мысль, но он не отреагировал. Матета интересуют только факты, и, вообще, он был очень осторожен в высказываниях. Мне даже показалось, он сожалеет о том, что согласился на встречу. Знаменитость — не поддающаяся ни на лесть, ни на уговоры. Ничего кроме фактов, никаких тебе гипотез или догадок. Одно желание — не подмочить репутацию, как уже случилось с Бокером.

— С Бокером?! — воскликнул я. — Как хорошо, что ты напомнила. Уж он-то, наверняка, в курсе всех событий и имеет на этот счет свою теорию.

— После той пресс-конференции он избегает общения. — Филлис покачала головой. — И не удивительно: такая шумиха! Слава богу, мы не принимали в этом участия.

— Будем тянуть жребий — кому звонить? — предложил я.

— Я сама.

— Меня восхищает твоя непрошибаемая самоуверенность. Хорошо, давай.

Я развалился в кресле и с упоением слушал, как искусительница Филлис, пройдя через обычный ритуал объяснений, касаемых И-Би-Си — Би-Би-Си, очаровывает светило науки.

Должно признать, Бокер имел смелость и силу пойти против общественного мнения и не отказаться от своей, ставшей в одно мгновение непопулярной, теории. Но он сразу же дал нам понять, что не имеет ни малейшего-желания ввязываться в пустопорожние споры, так как ему совсем не улыбается вновь оказаться посмешищем для толпы.

Бокер сидел перед нами гордый и невозмутимый, слегка склонив набок голову с пышной седой шевелюрой.

— Вы хотите знать мою гипотезу потому, что у вас нет никаких мало-мальски приемлемых объяснений? Прекрасно, мне не составит труда ее изложить. Вряд ли вы с ней согласитесь, но, в любом случае, прошу не упоминать моего имени. Когда до всех дойдет, что я прав, тогда другое дело. Я не ищу дешевой славы и не хочу, чтобы обо мне думали, как о мелком трибуне. Договорились?

Я кивнул.

— Мы просто хотим, — пояснила Филлис, — воссоздать цепь событий. Если с вашей помощью удастся отыскать недостающее звено, мы будем очень признательны. Ну, а если вы нам не доверяете, это ваше право, и мы его уважаем.

— Мне нечего возразить, так что приступим. Теорию о происхождении глубинного Разума вы знаете — не буду ее повторять. А нынешняя ситуация представляется мне таковой… Существа… назовем их так, благополучно устроились в экологической нише и следующая их задача — обустроить новое жилище на свой лад. Ведь они — самые настоящие первопроходцы, колонисты. Чем, по-вашему, станет заниматься человек, прибыв на новое место? Благоустройством. И вот то, что мы наблюдаем сегодня, — и есть первый результат их деятельности.

— И чем же именно они заняты? — спросил я.

— Почем я знаю? — Бокер пожал плечами. — Учитывая то, как мы их встретили, думаю, чем-нибудь вроде защитных сооружений. Скорее всего, они добывают металл. Во впадине Минданао, а также в Глубинах юго-восточнее Бухты Падающих Кокосов работы идут полным ходом.

— Э… но горнорудные работы в таких условиях… — До меня дошло, почему Бокер пожелал остаться инкогнито.

— Откуда нам знать, каков уровень их цивилизации? Я могу привести вам множество примеров, где мы сами добились того, что, на первый взгляд, абсолютно невозможно.

— Это при давлении-то в несколько тонн, в кромешной темноте… — начал было я, но Филлис так взглянула на меня, что я тут же прикусил язык.

— Доктор Бокер, — сказала она, — вы обозначили две конкретные точки Мирового океана, почему именно эти?

Бокер перевел взгляд на Филлис.

— Как однажды заметил мистер Холмс знаменитому тезке вашего мужа: «Самая большая ошибка — строить теории на пустом месте. Но пренебрегать уже имеющимися данными — умственное самоубийство». Я обладаю неплохим воображением, но не могу представить себе ничего другого, кроме сверхмощного насоса, перекачивающего бескрайние залежи ила на поверхность океана.

— Но, — влез я, становясь в позу (мне порядком надоели постоянные издевки призрака мистера Холмса), — если, как вы утверждаете, они добывают руду, то почему цвет меняется за счет ила, а не за счет грунта?

— Прежде чем достигнуть рудоносных пластов, молодой человек, необходимо пройти огромный пласт ила, это во-первых, а во-вторых, согласитесь, плотность песка и ила значительно разнится: песок просто не успевает достичь поверхности и под собственной тяжестью опускается на дно.

К сожалению, мне не дали возразить.

— А все-таки, доктор, почему вы упомянули именно эти два места? — Филлис просто защитилась на своем.

— Я не утверждаю, что в других местах ничего не происходит, но исходя из расположения, полагаю, что если там и ведутся работы, то с какой-то другой целью.

— С какой? — воскликнула Филлис, глядя на Бокера с поистине детским любопытством.

— Коммуникации. Вот, посмотрите сюда, — Бокер развернул карту, — немного ниже экватора — впадина Романш. Это узкий перешеек в подводных рифах Атлантического хребта — единственный проход, связывающий бассейны западной и восточной Атлантики. Здесь начинается изменение окраски. Причина наверняка вот в чем: некто на дне, мне сдается, не удовлетворен состоянием прохода — возможно, он загроможден обломками скал или мелковат, а может, слишком узок. Так или иначе, его, как минимум, нужно очистить от наслоений ила, что, видимо, и происходит. В общем, что бы то ни было, это каким-то образом связано с благоустройством.

Мы молчали, переваривая его слова.

— А вот эти две точки? — Филлис первая собралась с мыслями. — В Карибском море и Гватемальской котловине.

Бокер достал портсигар и предложил нам закурить, но мы вежливо отказались. Тогда он закурил сам, откинулся на спинку кресла и, выпустив под потолок тонкую струйку дыма, произнес:

— Как вам понравится такая идея — туннель, связывающий Глубины по обе стороны перешейка? Вспомните историю Панамского канала.

В чем в чем, а в узости мышления Бокера не упрекнуть, если уж он выдвигает теорию — так это действительно — Теория. И что самое главное: еще никому не удалось его опровергнуть. Проблема в том, что бокеровские гипотезы совершенно неудобоваримы для нормальных людей. И как ни хороша была очередная его гипотеза, она костью застряла у меня в горле, что случается со мной нечасто, ибо я всегда считал себя чуть ли не шпагоглотателем. Так что до конца разговора я занимался тем, что пытался расправиться с этой злосчастной костью. У меня не было ни мыслей, ни слов, ни сил, чтобы хоть что-то противопоставить безукоризненной логике Бокера. На прощание он подкинул нам еще один сюрпризик.

— Вы, конечно, слышали о двух невзорвавшихся атомных бомбах?

— Конечно…

— А что вы знаете о вчерашнем атомном взрыве, за который ни одна страна не взяла на себя ответственность?

— Вы думаете, что это одна из тех бомб? — неуверенно спросила Филлис.

— Почти уверен. Очень хотелось бы думать, что это не так, но… но вот что любопытно: одну бомбу сбросили у Алеут, другую — во впадину Минданао, а эта взорвалась недалеко от Гуама…

— Как жаль, — сокрушалась Филлис, — что в свое время я не была прилежной ученицей и наплевательски относилась к географии, которую бедняжка мисс Попл тщетно пыталась в меня вдолбить. Каждый день всплывают какие-нибудь новые названия, о которых я сроду не слышала.

— Не унывай, — утешил я, — в военных сводках упоминаются такие названия, о которых сами географы порой не подозревают, не говоря уж о том, что на обычных картах они и вовсе не значатся.

— Вот опять… сообщают, что около шестидесяти человек смыло какими-то цунамИ, прошедшими над островом Ростбифа. Где этот Ростбиф? И что еще за цунамИ?

— Не цунамИ, дорогая, а цунАми, по-японски — волна, гигантская волна, возникающая в результате подводных землетрясений. А где находится Ростбиф — понятия не имею, зато могу предложить целых два острова Сливового Пудинга.

— И чего ты вечно корчишь из себя отличника, Майк, — Филлис осуждающе посмотрела на меня. — М-да, интересно, как это все нас коснется?

— Причем тут мы?

— Я о том, что сейчас происходит на две.

— С чего ты взяла, что это не настоящие цунами, и связываешь с ними…

— Ах, — перебила меня Филлис, — как звучит: _настоящие цунами, с ними, с нами, сними-снами_… что еще случится с нами?

— Хорошо, — не выдержал я. — Давай попробуем разобраться.

— …_сними-снами_…

— Если тебя это так волнует, можешь позвонить своему ученому другу Матету.

— …_настоящие цунами_…

— У него непременно есть сводки. Он тебе скажет точно — настоящие они или ненастоящие, или…

— Ты уверен? А как они это узнают?

— Спроси чего-нибудь полегче. Узнают и узнают. Матет обязательно в курсе, если там что-то не так.

— Хорошо, — сказала Филлис и вышла из комнаты.

Не прошло и трех минут, как она вернулась.

— Настоящие цунами. Цитирую: «Небольшое сейсмическое возбуждение, произошедшее вблизи острова Святого Амброзия; долгота такая-то, широта такая-то». Кстати, Ростбиф — второе название острова Надежды.

— А где этот остров Надежды?

— А, кто его знает, — Филлис беспечно махнула рукой.

Она взяла газету и села на диван.

— Как скучно, — сказала Филлис, сдерживая зевоту, — ничегошеньки не происходит.

— Пока… — резонно заметил я.

— Вчера звонил капитан Винтерс: за два месяца — ни одного сообщения о болидах.

— Он как-нибудь прокомментировал это событие? — Я достал сигарету.

— Нет, просто упомянул между делом.

— Бокер сказал бы, что закончилась первая фаза колонизации: его первопроходцы обустроились, дальнейшее зависит от того, как они будут жить: либо — долго, либо — в долгах.

— Я думаю — в долгах, а, как говорят русские: «Долг платежом красен».

— _ПлачУ и плАчу, плачУ и плАчу_… — отозвался я. — Если бы кто-нибудь услышал домашнее чириканье лучшей специалистки по сенсациям, он смог бы составить нам конкуренцию.

Филлис пропустила мое замечание мимо ушей.

— Помнишь, о чем говорил Малларби? — спросила она. — Вот и я не могу понять, какое нам дело, что происходит на дне, почему мы не можем оставить их в покое и уступить ненужную часть мира?

— На первый взгляд, вполне разумно, — согласился я. — Но Малларби имел в виду другое, и в этом я с ним абсолютно согласен — мы столкнулись не с разумом, а с инстинктом. Инстинкт самосохранения сопротивляется уже самой мысли о чуждом ему Разуме, и не без оснований. Трудно представить себе форму разума, если, конечно, не впадать в абстракцию, которая не попыталась бы переустроить среду обитания на свой лад. И как-то уж очень сомнительно, чтобы интересы двух форм разума совпадали, настолько сомнительно, что, думается, вместе нам никак не ужиться.

Филлис задумалась.

— Уж очень мрачно, Майк. Прямо какая-то дарвиновская перспектива.

— «Мрачно» — это, дорогая, эмоции. На самом деле — такова жизнь. Представь, один вид живет в соленой воде, другой — в пресной. Настанет день, когда они расплодятся настолько, что им станет тесно в своих водоемах, и тогда одни, ради своего удобства или продолжения рода — назови, как хочешь — начнут опреснять моря, а другие… как бы это сказать… — подсаливать реки и озера. Только так и никак иначе.

— То есть ты за то, чтобы закидать океаны атомными бомбами?

— Дорогая, я за естественный ход событий. «Всему свое время», — это не я сказал. Если за летом следует осень, еще не значит, что осенью надо будет тащить лестницу и обрывать листья с деревьев.

— Действительно, с какой стати?

— Вот и я говорю…

— То есть, ты против бомбежек? Я правильно тебя поняла?

— Да оставь ты бомбы в покое! Черт возьми, не в них дело. Пойми, как только у человека наметилась первая извилина в мозгу, он огляделся и увидел, что мир, в том виде, как он есть, его не устраивает. Думаешь, эти, там на дне, всем довольны? Черта с два. У нас есть все основания для подобного вывода. Или ты считаешь, что наши бомбежки им пришлись по вкусу? Как бы не так. И тут же напрашивается следующий вопрос: сколько осталось до прямого столкновения?

— Ты спрашиваешь меня? Ты сам прекрасно знаешь, что все началось с первой бомбы. Я тоже об этом сожалею.

— Жалеть уже поздно, дорогая. Теперь в их черном списке преобразований природы мы с тобой — на первом месте. А в том, как скоро они обезопасились от нашего оружия, есть нечто зловещее, словно они приготовились ко всему заранее. Будем надеяться, что эти твари останутся в своих Глубинах и не позарятся на наши владения. В противном случае, хотел бы я знать, чем мы их встретим?

— Значит, ты все-таки за атомные бомбы, — подытожила Филлис.

— Бог мой! Милая, ни я, ни ты, ни весь Королевский Флот, никто не хочет сбрасывать эти бомбы: шуму — много, а результат сомнительный. Однако я очень надеюсь, что наш доблестный Флот, «ополчась на море смут, сразит их противоборством» ([30]). А вот какое оружие мы применим, зависит от времени, места и условий.

Филлис сидела, подперев рукой голову, невидящим взором уставившись в газету.

— Ты говоришь — «такова жизнь», ты в этом уверен? — спросила она немного погодя.

— Да, пусть даже из предположений Бокера верна только часть… Вдвоем с ними нам не ужиться на Земле.

— И когда, по-твоему, это случится?

Я пожал плечами. Если представить, какие естественные препятствия должны преодолеть и те, и другие, чтобы добраться друг до друга, можно подумать, по меньшей мере, пройдет не один десяток лет, а то и столетий.

Филлис снова вперилась в пустоту, и я, зная этот симптом, не собирался нарушать ее задумчивости. Мы долго молчали, пока вдруг в наступившую тишину не вкрался мягкий и тревожный полушепот Филлис.

— …ветер, его полночные завывания и стоны утопают в нарастающем, рокоте гневных волн океана… слышишь, где-то совсем рядом противно завизжала лебедка — это матросы сбросили за борт спасательную шлюпку. Ветер подхватил их хриплые, просоленные голоса и понес прочь. Тише! Что это? Я слышу чей-то голос, доносящийся словно из небытия: «одна сажень, две…» — шум ветра все тише, голос все отчетливей: «три сажени, четыре…». Какой-то мерный, неясный гул, гнусное чавканье рыб — мы погружаемся: «пять саженей…» — противное чавканье сменяется жуткой какофонией: «полное погружение!..» — тишина: пять секунд, десять… Нет, я не слышу, я — ощущаю каждой клеткой, ощущаю тяжелые стоны Глубин… мне страшно… что-то происходит… опять чей-то голос. Что, что он говорит?.. я не могу разобрать… о Левиафанах?!.. теперь я различаю каждое слово… о, Боже! Какой нечеловеческий голос: «…Самая недоступная точка Земли — дно. Так было, есть и будет. Кромешная темнота. Мрак. Самая мрачная точка Земли. Так было, есть и будет до тех пор, пока не высохнут моря и океаны, и тогда растрескавшаяся, безжизненная планета будет нескончаемо вращаться по своей орбите, а жизнь на ней станет историей.

Но это случится не раньше, чем Солнце высушит пять миль воды над нами. А пока — здесь Мрак. Мрак и Холод. Мрак и Холод и Тишина. И Покой. Пусть будет так. Мы так хотим.

Дно — самое лучшее и самое страшное место на Земле. Здесь правит сама Смерть. Вглядитесь, все устлано бренными останками цветущей некогда жизни. Биллионы и биллионы существ обрели здесь свой последний приют. Тишина… Гробница Мира. Вы говорите: «Нет! Ничто не может существовать Здесь», а мы отвечаем: «Мы. Ваши предки миллион лет назад тоже выкарабкались на берег, преодолев огромную толщу вод, так что мешает нам?.. ждите нас, мы идем…»

А потом сразу вступаешь ты и говоришь о неизбежности столкновения двух Разумов. Затем я — о возможности взаимопонимания и все такое прочее. Как идейка?

— Если честно, то я мало что понял: что, для чего, зачем?

— Мне представляется это как передача из серии «Камо грядеши».

— Конечно, можно попробовать. Но… Ты хочешь показать картину новой жизни на примере завораживающих кельтских мифов?

— Приблизительно…

— Это ужасно, Фил. Говорить об этом в таком тоне? Не знаю. Давай лучше попробуем подготовить документальный материал. Вот тогда, я думаю, будет что-то.

— Может, ты и прав. Но, пока у нас нет материалов на передачу, я бы, на твоем месте, так не пренебрегала моей идеей. Впрочем, кажется, за фактами дело не станет. — Филлис неожиданно замолчала. — Иногда мне очень страшно, Майк. Так хочется, чтобы они убрались отсюда и побыстрее.

Я мысленно согласился с ней, но к тому, что произошло дальше, не был готов никто.

Фаза II

Мы выехали рано утром. Машина была загружена еще с вечера, и, выпив по чашечке кофе, мы быстро тронулись в путь. Я посмотрел на часы.

— Пять минут шестого. У нас еще есть пару часов, пока дороги запрудят автомобили.

Нам предстояла неблизкая дорога, что-то около трехсот миль, до небольшого коттеджа в Корнуэлле близ Константайна, некогда приобретенного Филлис на скромное наследство тетушки Хелен.

Я, конечно, предпочел бы дом где-нибудь в окрестностях Лондона, но Филлис, по ей одной ведомой причине, была непреклонна.

Коттедж Роз — так назывался наш скромный пятикомнатный домик из серого камня — расположен на юго-восточном склоне холма, поросшего вереском, розовый цвет которого и дал название коттеджу.

Это невысокий дом, с крышей почти до самой земли в чисто корнуэллском стиле, с фасадом, выходящим на Хелфорд-Ривер, так что ночью всегда видны огни маяка на мысе Лизард, а днем открывается изумительный вид на изрезанное побережье Фалмутского залива. А если вы отойдете ярдов на сто от подветренной стороны холма, то вдалеке за Маунтским заливом различите острова Силли, за которыми — Атлантика.

Если же вам захочется прогуляться в Фалмут — пожалуйста — семь миль, за покупками в Хелстон — ради бога — девять. И уж, коль скоро вы добрались до Корнуэлла, то понимаете, что не зря преодолели почти триста миль.

Мы использовали коттедж как временное пристанище — закинув в котомку накопившиеся заказы, идеи, задумки, мы вырывались недели на четыре, чтобы разгрести весь этот скарб, поработать извилинами, постучать на пишущей машинке в тишине благостного уединения. Отдохнувшие и посвежевшие мы возвращались в Лондон: бегали по магазинам, поддерживали нужные и ненужные связи, работали, наконец! Вся эта суета продолжалась до тех пор, пока из глубины души не вырывался крик отчаяния, и тогда, наскоро покидав вещи в автомобиль, мы трогались в путь.

В то утро я нещадно гнал машину. Филлис мирно спала на моем плече, пока я не разбудил ее.

— Йовил, дорогая. Самое время перекусить.

Я оставил Филлис приходить в себя после сладкого сна, а сам пошел купить свежие газеты.

…Мы сидели за столиком, уплетали кашу и просматривали прессу.

В передовицах сообщалось о кораблекрушении, но поскольку корабль был японским, я подумал, что газетам, видимо, просто нечего больше печатать. Из голого любопытства я прочитал заметку под фотографией: «Японский лайнер «Яцухиро», курсировавший между Нагасаки и Амбоном, затонул при невыясненных обстоятельствах. Из семисот с лишним человек, находившихся на борту корабля, в живых осталось пять».

Странное дело, но меня не покидает ощущение, что мы тут на Западе слишком экспрессивны, а они — на Востоке — чересчур инертны. Так, например, если в Японии обрушится мост, сойдет с рельсов поезд, или, как сейчас, затонет судно — это не вызовет таких эмоций, как случись нечто подобное у нас. Я не осуждаю японцев, но тем не менее это так.

— Посмотри, — вдруг сказала Филлис.

— В чем дело?

Она ткнула пальцем в газету. «Гибель японского лайнера у Молуккских островов» — гласило название. Точно такое же коротенькое сообщение, только вместо фотографии — схема района кораблекрушения.

— Тебе не кажется, что корабль затонул где-то совсем рядом с нашей старой знакомой — впадиной Минданао?

— Действительно, неподалеку.

Я внимательно ознакомился с сообщением. «Смерть в тишине обрушилась на спящий лайнер… Бедные дети… несчастные матери…» — Ну, конечно, без этого нельзя! — «…вопили от ужаса… Обезумевшие женщины в ночных сорочках выскакивали из своих кают… Бедные матери с огромными от ужаса глазами, подхватив самое драгоценное в жизни — детей…» и так далее, и тому подобное. Если отбросить всех этих женщин и детей, вставленных корреспондентом лондонской редакции, дабы выжать слезу у читателей, то вся заметка выглядела настолько беспомощной, что я вначале поразился, почему две столь авторитетные газеты предоставили событию первые полосы, но затем понял, что скрывалось за всеми этими дутыми страстями: «Яцухиро» непостижимо и загадочно, без всяких видимых причин, внезапно, как камень, пошел на дно.

Позже я раздобыл копию сообщения агентства и увидел, что оно в своей неприкрашенной лаконичности куда более тревожно и драматично, чем все эти рассуждения о «ночных рубашках»: «Причина не выяснена, море спокойное, повреждений не было. Корабль погрузился в воду менее чем за одну минуту без явных следов аварии. Взрыва не наблюдалось»… Так что в ту ночь не было ни криков, ни воплей. У японцев едва хватило времени продрать глаза, и вряд ли они успели сообразить спросонок, что произошло. Их почти мгновенно поглотила вода: никаких криков — одни пузыри, когда двадцатитысячетонный стальной гроб взял курс на дно.

Я поднял глаза на Филлис. Она задумчиво смотрела на меня, опершись подбородком на ладони.

— Неужели это то самое, Майк, так скоро?

Я замялся.

— Трудно сказать, тут столько надуманного… и я не могу судить… Подождем до завтра. Думаю, из «Таймс» мы узнаем, что случилось на самом деле. А может и нет…

Дальше мы уже ехали куда медленнее и остановились один только раз в Дартмуте — на ленч.

Наконец, к середине дня, ужасно уставшие, мы добрались до места. И хоть я не забыл позвонить в Лондон, чтобы попросить прислать все вырезки о кораблекрушении, мне уже казалось, что трагедия на другом конце света столь же далека от маленького серого домика в Корнуэлле, как гибель «Титаника».

На следующий день «Таймс» сообщила о происшествии, но как-то уж очень вяло и осторожно, очевидно, в редакции и сами разводили руками. Совсем иного характера были вырезки, присланные нам с И-Би-Си: фактов — нуль, зато куча комментариев. «Покрыта тайной гибель японского лайнера «Яцухиро», ушедшего в вечность в ночь на понедельник у южных Филиппин, унесшего с собой более семисот жизней. Со времен загадки «Марии Целесты» мир еще не знал столь таинственного происшествия». «Создается впечатление, что лайнер «Яцухиро» займет достойное место в длинном списке неразгаданных тайн моря. Тайна шхуны «Мария Целеста», которая была обнаружена дрейфующей у…» «Рассказы пяти оставшихся в живых японских моряков только сгущают мрак, окружающий судьбу судна «Яцухиро». Почему оно затонуло? Как это случилось? Почему столь внезапно? Неужели мы так никогда и не найдем ответа на эти вопросы, как не нашли ответа на вопросы, связанные с «Марией Целестой»? «Даже в наш век, в век науки, море продолжает ставить нас в тупик. Гибель «Яцухиро» — очередная неразрешимая загадка в истории мореплавания. Как и знаменитая «Мария Целеста»…»

— Майк, они что, все с ума посходили? Вот опять: «Трагическая гибель «Яцухиро» стоит в одном ряду с неразрешимой загадкой «Марии Целесты». Но ведь самое таинственное в случае «Марии Целесты» — это как раз то, что она не затонула. Все наоборот…

— Приблизительно так.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Все очень просто, дорогая. Это — такой «угол зрения» или «уровень мышления». Никто не знает и не понимает, почему затонул «Яцухиро», и причисляют его гибель к загадкам морей. Ну, а «Мария Целеста» — первое, что приходит в голову из этой области. Другими словами — все зашли в тупик.

— Тогда я предлагаю выбросить весь этот мусор.

— А вдруг на что наткнемся? Давай, почитаем. Не может же так быть, что мы единственные, до кого дошла связь событий… Читай внимательнее.

Мы просмотрели уже почти всю кипу вырезок, узнав массу сведений о «Марии Целесте» и ничего — о «Яцухиро», когда наконец Филлис издала громкое «А!» первооткрывателя.

— Вот, — сказала она. — Это уже что-то новенькое. Слушай: «Роскошный, сверкающий золотом лайнер «Яцухиро», построенный на деньги с Уолл-Стрит, затонул при невыясненных обстоятельствах у берегов Филиппин. В то время когда растущая пропасть между неконтролируемыми доходами зажиточной буржуазии и стремительно снижающимся жизненным уровнем японских рабочих…» А, ну понятно.

— О чем это они?

Филлис пробежала статью глазами.

— Да ни о чем. Пишут, что капиталистический лайнер, до краев набитый награбленными деньгами, не выдержал подобной тяжести и пошел ко дну.

— М-да, интересное наблюдение, первая и единственная версия во всей этой куче бумаг. Игра, как видно, пошла — не для слабонервных. Если вспомнить, какую кутерьму подняли рекламодатели во время последней паники, созданной газетами, я думаю, они теперь решили просто прикрыться «Марией Целестой». Но не собираются же они на этом успокоиться. У более солидных изданий все-таки не такие чувствительные рекламодатели. Я не представляю «Трибюн» или…

Филлис прервала меня.

— Майк, ты что, еще не понял — игра кончилась. Затонуло огромное судно, погибло семьсот человек!.. Это ужасно. Сегодня мне приснилось, что я заперта в тесной каюте, а изо всех щелей хлещет вода.

— Вчера… — начал я и остановился. Мне захотелось напомнить Филлис, как вчера она вылила целый чайник кипятка на ненавистных домашних муравьев. Уж, наверняка, их полегло более семисот. Но я вовремя опомнился и продолжил: — Вчера множество народа погибло в автокатастрофах, столько же погибнет и сегодня…

— Да причем тут это?

Конечно, Филлис была права, я привел плохое сравнение, но говорить о существах, для которых мы — самые настоящие муравьи, мне не хотелось.

— Мы привыкли считать, — сказал я, — что естественная смерть — это смерть в постели на старости лет. Заблуждение. Смерть естественна в любом проявлении, и всегда — нежданна.

Но это тоже оказалась неподходящая тема, и Филлис ушла, оскорбленно стуча каблучками.

Я раскаивался.

Мы ждали объяснения, и на следующее утро оно появилось, видимо, мы были не одиноки в нашем ожидании. Почти все газеты сразу подхватили его, а толстые еженедельники развили и углубили.

В двух словах это называлось «усталостью металла».

Дело в том, что в конструкциях «Яцухиро» впервые был применен новый сплав, разработанный японцами. Эксперты пришли к выводу, что при критической частоте вибрации двигателя не исключено нарушение структуры сплава. Поломка какой-нибудь детали может вызвать цепную реакцию. Другими словами — при совсем незначительном толчке или ударе корабль разваливается на части и тонет.

Существовала, правда, маленькая оговорка, мол, дескать, пока не будут изучены останки судна, кристаллическая структура деталей, нельзя считать это окончательным выводом, но, так как корабль покоится на глубине шести миль…

И тем не менее все работы на судах класса «Яцухиро» приостановили на неопределенное время.

— О, светочи науки! — простонал я. — Как вы любите все притягивать за уши. Слабое утешение для родственников погибших и никакое — для остальных. Таинственная усталость металла! Заметь, не сварной шов, не какая-нибудь заклепка, а именно — общая усталость, без каких-либо уточнений: что за сплав, в каких деталях он применялся — ничего! И вообще — все в порядке: злосчастный сплав использовался исключительно на одном японском судне, а, значит, остальным не грозят подобные напасти. И море! Море — безопасно, как всегда! В путь, ребята, ничего не бойтесь. Посмотрим, что они запоют, когда развалится очередная посудина.

— Но теоретически усталость возможна.

— В том-то и дело, что теоретически. И то я сомневаюсь. А главное — им все сойдет с рук. Общество проглотит это «объясненьице» и не поморщится. Специалисты тоже протестовать не станут, во всяком случае, пока.

— И я бы хотела поверить и, наверное, даже смогла бы, не знай я, где это произошло.

— Надо внимательно следить за ценами на акции корабельных компаний, — задумчиво произнес я.

Филлис подошла к окну и долго смотрела на синие воды, простиравшиеся до горизонта.

— Майк, — неожиданно сказала она, — прости меня за вчерашнее. Я… эти японцы так меня расстроили. До сих пор мы играли в какие-то шарады, ребусы; смерть Вайзмана и Трэнта казалась несчастьем, недоразумением. Но это… это же совсем другое. Целый лайнер ни в чем не повинных людей! Отцы, матери, дети… всех в одно мгновение… Ты понимаешь меня? Для моряков риск — профессия, но эти несчастные… Мне не по себе, Майк, я боюсь. Там, внизу на дне… что там?

Я обнял Филлис.

— Не знаю. Мне кажется — это начало.

— Начало чего?

— Начало того, чего не избежать. На Глубине — чуждый нам Разум, мы ненавидим и боимся его. Тут ничего не попишешь, это происходит на уровне инстинкта, подсознания. Случайно на улице ты сталкиваешься с пьяным или сумасшедшим, тебя охватывает страх, и этот страх тоже иррационален. Это — животный страх.

— Ты хочешь сказать, что если бы причина крылась в каких-нибудь китайцах, все было бы иначе?

— А ты сама, как думаешь?

— Я?.. Я не уверена.

— Точно знаю, я бы рычал от возмущения. Меня бьют ниже пояса, я знаю — кто и поэтому могу сориентироваться и дать сдачи. Но так, как это происходит сейчас, когда у меня только смутное представление — «кто» и никаких предположений — «как», я весь холодею при мысли — «почему». Вот так, Фил, если тебя это интересует.

Она крепко сжала мою руку.

— Как я рада, Майк. Вчера я вдруг почувствовала себя такой одинокой.

— Хорошая моя, это всего лишь напускная небрежность, защитная маска. Я пытаюсь обмануть самого себя…

— Я это запомню, — произнесла Филлис со значением, но я не уверен, что правильно ее понял.

Гости врывались в наше уединение стихийным бедствием — всегда посреди ночи, как гром средь ясного неба. То они неверно рассчитали время, то — переоценили возможности автомобиля, то еще что, но обрушивались они, как тайфун, вечно голодные, с одной мыслью об яичнице с беконом.

Гарольд и Туни не явились исключением. В субботу, часа в дна ночи, меня разбудил визг тормозов их машины. Выйдя на улицу, я увидел, что Гарольд уже вытаскивает из багажника вещи, а Туни подозрительно озирается по сторонам. Увидав меня, она воскликнула:

— О, это действительно здесь! Я только что говорила Гарольду, что мы, наверное, ошиблись, потому что…

— Да-да, конечно, — начал я оправдываться, ведь Туни была у нас впервые, — стоило бы посадить парочку розовых кустов. Все от нас только этого и ждут… кроме соседей.

— Я говорил ей, — пробурчал Гарольд, — но она не поверила.

— Ты мне всего лишь сказал, что в Корнуэлле роза — это не роза.

— Да, — подтвердил я, — здесь так называют вереск.

— А почему бы тогда для ясности не переименовать дом в коттедж Вереска?

— Проходите, — сказал я, закрывая тему.

Иногда просто диву даешься, почему твои друзья женятся на тех, на ком женятся. Я знаю, как минимум, трех девушек, которые составили бы Гарольду великолепную пару: одна, например, могла запросто сделать ему карьеру, другая… ну, да ладно. Туни, безусловно, красивее, но… есть, на мой взгляд, некоторое различие между комнатой, в которой живешь, и комнатой с выставки «Идеальный дом». Как говорит Филлис: «Откуда может взяться у девушки с именем Петуния то, чего не хватало ее родителям».

Подоспела яичница с беконом, и Туни пришла в восторг от нашего миланского столового сервиза. Она с расспросами накинулась на Филлис, а я тем временем решил разузнать у Гарольда, что ему известно об «усталости металла». Он работал в престижной конструкторской фирме в отделе конъюнктуры и ассортимента. Кое-что Гарольд должен был знать. Он бросил беглый взгляд на Туни — казалось, на всем белом свете ее интересует только сервиз.

— Нашей фирме это не нравится, — коротко сказал он и тут же переключился на неполадки своей машины.

Обычно такие разговоры невообразимо скучны, но в три часа ночи они прямо-таки действуют на нервы. Я уже было открыл рот, собираясь покончить с «неполадками» точно так же, как минуту назад Гарольд разделался с «усталостью», но тут Туни издала странный звук и повернулась ко мне.

— Усталость металла! — Она захихикала.

Гарольд попробовал вмешаться.

— Мы говорили о моей машине, милая.

Но Туни машина не интересовала.

— Хи-хи, усталость металла, хи-хи… — Она явно напрашивалась ни вопрос.

Однако в четвертом часу ночи — не до расспросов. С нашей стороны — это не было невежливостью, обыкновенная самооборона. Гарольд поднялся со стула.

— Уже поздно, — сказал он, — пора…

Но Туни не из тех, кого легко смутить. Она принадлежала к тому типу женщин, которые считают, что их мужья, вступив в брак, уже один раз сваляли дурака, и не стоит ждать от них ничего путного впредь.

— Господи, — просвистела она, — неужели здесь верят этой чепухе?

Я поймал удивленный взгляд Филлис. Еще вчера я говорил, как газетчики здорово одурачили простаков, а тут, на тебе, Туни — первая же и опровергла меня.

— Но почему же? — возразила Филлис. — «Усталость металла» отнюдь не новое явление.

— Конечно, — согласилась Туни, — недурно сработано. В этот бред могут поверить даже вполне разумные люди. — Она обвела нас испытующим взглядом.

Мне захотелось возразить, но я вовремя посмотрел на Филлис. «Не суйся не в свое дело» — явственно читалось в ее глазах.

— Но это же официальная версия, — сказала она. — Все газеты…

— Ах, милочка, вы верите газетам?! Неужто? Конечно, без официального мнения — никак, но и то, они это сделали только потому, что дело в японцах. Ах, как это напоминает Мюнхен.

При чем тут Мюнхен? Я ничего не понимал.

— Поясни, пожалуйста. Я не поспеваю за твоей мыслью, — мягко попросила Филлис.

— Ну это же ясно, как божий день! Они сделали это один раз — им сошло с рук, но дальше будет хуже. Здесь обязательно надо занять твердую позицию. Политика соглашательства ни к чему хорошему не приведет, это факт. Мы давно должны были ответить на их провокации.

— Провокации???

— Ну да. Подводный Разум, болиды, марсиане и прочая ахинея.

— Марсиане??? — Филлис явно была ошеломлена.

— Ну, нептуняне, неважно. Не понимаю, почему его до сих пор не арестовали?

— Кого?

— Бокера, конечно. Говорят, едва его приняли в университет, как он тут же вступил в партию. С тех пор так и работает на них. Само собой, он не сам все это придумал, нет. Придумали в Москве и использовали Бокера, ведь он такой авторитетный ученый. История о Разуме под водой обошла весь мир, и множество народа поверило в этот бред. Но теперь с этим покончено. В задачу Бокера входило подготовить почву для… ну, вы меня понимаете.

Да… мы начинали понимать.

— Но ведь русские обвиняют нас, — робко вставил я.

— Не выдерживает критики, — отвергла Туни. — Они оседлали своего любимого конька и обвиняют нас в том, в чем виноваты сами.

— То есть все, от начала до конца — ложь?! — уточнила Филлис.

— Естественно, ну как вы не понимаете? Сначала они закидали нас летающими тарелками, затем — кроваво-красными аэросферами… Господи, это же так просто! Потом — эти, обитатели морских Глубин, так умело преподнесенные Бокером. А чтобы запугать нас еще больше, они перерезали парочку тросов и даже потопили несколько лайнеров.

— Э… э… а каким образом? — не выдержал я.

— Своими новыми миниатюрными подводными лодками, которые они использовали против несчастных японцев. Вот увидите, они будут продолжать топить корабли. История с «усталостью металла» только для отвода глаз, скоро они опять вернутся к бокеровским подводным чудовищам. И это весьма дурно, потому что пока люди верят в эту дрянь, призывы к ответным мерам не достигнут ушей нашего правительства.

— Значит, версия с «усталостью металла» только для того, чтобы успокоить народ? — спросила Филлис.

— Ну правильно! — Туни обрадовалась, что ее наконец поняли. — Наше правительство ни за что не согласится признать, что это происки красных, тогда от него сразу потребуют принять ответные меры. Нет, оно никогда не пойдет на это — уж слишком велико их влияние здесь, у нас. И вот власти прикидываются, что верят в бокеровские бредни. Что ж, пускай. Когда все выплывет наружу, они предстанут перед миром в довольно глупом виде. Пока все нормально: корабль японский, русские далеко. Но это — пока. Народ уже начал выражать свое недовольство и требует от правительства твердой позиции.

— Народ? — удивился я.

— Народ в Кенсингтоне, и не только в нем.

Филлис принялась убирать тарелки.

— Просто удивительно, насколько, живя здесь, в глуши, ты оторван от остального мира, — сказала она, словно ее замуровали в коттедже.

Гарольд подавился дымом и закашлялся.

— Слишком много свежего воздуха, — объявил он и, демонстративно зевнув, взялся помогать Филлис.

На следующий день мы пополнили наши сведения о коварных намерениях русских, однако зачем им понадобилось топить безобидное пассажирское судно, так и осталось невыясненным. Все воскресные выпуски газет пестрели сведениями об «усталости металла», и Туни, по-моему, прекрасно провела время, пролистывая их с улыбкой посвященного.

Что бы ни думали в «Кенсингтоне, и не только в нем», в Корнуэлле прекрасно приняли официальную версию. В пенлиннском баре «Пик», к примеру, нашелся свой собственный эксперт по части кристаллических структур. Это был старый горняк, который с удовольствием делился воспоминаниями о всевозможных поломках горнорудной техники и объяснял их исключительно хрупкостью металла по причине длительной вибрации.

— Шахтеры, — утверждал он, — на много лет опередили ученых. Мы уже давным-давно знали про усталость, только называли иначе.

Слушатели с пониманием кивали, так как события на море во все века интересовали жителей Корнуэлла.

Гарольд выглядел озабоченным.

— Меня, похоже, ждет горячее времечко, — сказал он грустно, когда мы вышли из бара. — Муторное дело. Придется всем доказывать, что наша продукция не подвержена «усталости».

— Зачем? Ведь покупателям без ваших товаров все равно не обойтись?

— Все это так, но конкуренты… они будут из шкуры лезть, чтобы доказать, что их продукции не страшна никакая «усталость». Если в этой ситуации мы не поступим точно так же, нас поймут превратно. Придется увеличивать ассигнования… Черт бы побрал этот проклятый корабль. Превратись он в черепаху, это никого бы не удивило и все было бы нормально. А теперь столько хлопот на мою голову и ничего утешительного на горизонте. Не знаю, благодарить ли за это единомышленников Туни или кого другого, но факт остается фактом: число отказов плыть морем пропорционально возросшему количеству желающих лететь самолетом. И еще, ты не обратил внимание на акции судоходных компаний?

— Да, а что?

— Вот тут и впрямь худо. А их акции продают не друзья Туни… Это сколько ж людей не верят ни в «усталость», ни в «красную угрозу»?!

— Ну, а ты?

— Нет, конечно же, нет. Но не в этом дело. Я не из тех, кто влияет на цены акций. А вот если те, кто способен влиять на цены, вдруг забеспокоятся, заволнуются — тогда все к черту. Мне плевать, есть там кто на дне или нет, я боюсь новой экономической катастрофы… А тут еще вы!

— От нас твоей экономике никакого вреда, даже если бы мы захотели, ничего бы не вышло — многострадальная правда, увы, не перевешивает мирового производства. Не скажу, что у нас за пазухой нет материала на пару передач, но последнее время из наших источников не было ни одного сообщения о подводной жизни.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Примерно то, что если у тебя вложен капитал в судоходство, я бы на твоем месте, пока не поздно, продал свои акции и вложил в авиакомпании.

Гарольд издал протестующий стон.

— Знаю-знаю, вы с Фил на этих болидах собаку съели, но хоть какое-нибудь практическое решение у вас есть?

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда о чем говорить?! Что вы можете предложить, кроме библейского «горе мне, горе»? Чего вы добились после этой проклятой бомбежки? Перепугали уйму народа, подорвали производство… в общем, пострадали все и главное — без толку. Какого труда стоило привести людей в чувство! — Гарольд в отчаянии махнул рукой. — А вы опять за свое. Зачем зря будоражить народ, может, там, на дне, ничего и нет.

— А от чего, по-твоему, затонул японский лайнер? Какая польза от страуса, зарывшего голову в песок?

— Так безопаснее для головы, Майк.

Когда я передал Филлис наш разговор, то с удивлением обнаружил, что она полностью согласна с Гарольдом.

— Игра стоит свеч, когда есть практическая польза. В данном случае — пользы нет, — без тени сомнения изрекла Филлис. — Всю жизнь нас окружают люди и вещи, о которых мы почти ничего не знаем. Пойми, Майк, обнажать истину без цели — распутство. Ух!.. Каков афоризм, а? И куда это я дела записную книжку?

Гарольд с Туни уехали, и мы снова принялись за дела. Филлис с завидным усердием раскапывала, что еще не сказано о Бекфорде из Фонтхилла, а я занимался менее литературным трудом — корпел над составлением серии о королевских браках по любви, условно названной «Королевское сердце, или Венценосный купидон».

Незаметно пролетел месяц. Внешний мир почти не вторгался в наше добровольное заточение, Филлис преспокойно завершила сценарий о Бекфорде, написала еще два и вернулась к своему нескончаемому роману. Да и я благополучно отмыл королевскую честь от политического презрения и настрочил парочку-другую статей.

В погожие дни мы бросали дела, шли к морю, купались или брали напрокат лодку.

О «Яцухиро» все будто забыли, но термин «усталость металла» прочно прижился среди местных жителей, им обозначали всяческие незадачи — все, что казалось странным и необъяснимым. В обиход вошли всевозможные «усталости» — усталость фарфора, стекла и прочего. Болиды и все с ними связанное казалось таким нереальным, что мы тоже, забыв обо всем, наслаждались тишиной и покоем.

И тут в пятницу вечером в девятичасовой сводке новостей сообщили, что затонула «Королева Анна».

Сообщение, как всегда, было очень коротким: «…Никакими подробностями не располагаем, число жертв пока не установлено!.. — и далее — «Королева Анна» — рекордсмен трансатлантических рейсов, судно водоизмещением девяносто тысяч тонн…»

Я наклонился и выключил радио.

Филлис закусила губу, в ее глазах стояли слезы.

— Боже мой, «Королева Анна»!

Я достал носовой платок.

— Майк, это мое любимое судно!

Я придвинулся к Филлис, и мы долго сидели обнявшись, вспоминая Саутгемптон, где видели судно в последний раз. Божественное творение — нечто среднее между живым существом и произведением искусства, горделиво уносящееся в открытое море. Мы тогда молча стояли у причала и смотрели, как тает на воде пенная дорожка.

Я прекрасно знал Филлис и понимал, что мысленно она уже там, на корабле: обедает в сказочных ресторанах, танцует в шикарных бальных залах, прогуливается по палубе и переживает вместе со всеми то, что случится.

Я еще крепче прижал ее к себе. Как хорошо, что органы моего воображения расположены значительно дальше от сердца, чем у Филлис.

Спустя четверть часа зазвонил телефон, я снял трубку и с удивлением узнал голос Фредди.

— Привет! Что случилось? — спросил я, понимая, что десять часов вечера — несколько странное время для звонка директора отдела новостей.

— Боялся, что не застану. Слышали новости?

— Да.

— Отлично. Срочно надо что-нибудь о подводной угрозе. На полчаса.

— Но послушай, совсем недавно от меня требовали даже не намекать.

— Все меняется, Майк. Теперь — нужно! Не сенсации, нет. Заставь всех поверить, что на дне что-то есть…

— Фредди, если это розыгрыш!..

— Срочное и ответственное задание.

— Больше года меня считали полным кретином, раздувающим сумасшедшие бредни, а теперь ты звонишь в такое время, когда на вечеринках заключаются идиотские пари, и говоришь…

— Черт побери, Майк, я не на вечеринке. Я в своем офисе и, похоже, проторчу здесь до утра.

— Объяснись.

— Я как раз собирался… Понимаешь, слухи. Невообразимые слухи, будто это дело русских. И какого черта всем взбрело в голову, что красные начнут именно так. Люди взбудоражены настолько, что могут смести все в одночасье, не оставив и камня на камне. Так называемые любители лозунга: «Мы им покажем!» воспользовались моментом. Идиоты, скоты… Их необходимо остановить. Они вынудят правительство подать в отставку, чего доброго предъявят русским ультиматум или что-нибудь еще похлеще. Версия об «усталости металла» не пройдет, это понятно. Поэтому и всплыли вы со своими Глубинами. Завтра мы должны дать материал. В игру включилось Адмиралтейство. Мы вышли на несколько научных светил: в следующей сводке уже будут кое-какие намеки… Би-Би-Си не отстает, американцы вовсю развернули кампанию… Так что если желаешь внести свою лепту, не медли.

— Я понял. На полчаса. В каком стиле?

— Интервью с учеными. Серьезно, деловито, и чтоб кровь не леденило от ужаса. Не злоупотребляй заумными терминами. Материал для нормального смышленого человека с улицы. Главное — обыденно. Предлагаю фабулу: угроза более серьезная и развивается быстрее, чем ожидалось. Удар, нанесенный нам, страшен, но ученые, объединив усилия, найдут средства дать отпор et cetera ([31]). Осторожный, но уверенный оптимизм. Договорились?

— Попробую, но, честно говоря, оптимизмом здесь не пахнет.

— Это неважно, главное, чтобы слушатели прониклись. Твоя задача: убедить всех, что для их же пользы выкинуть из головы антирусский вздор. Если это удастся, мы отыщем возможность подкрепить твою версию.

— Думаешь, в этом будет нужда?

— Что ты имеешь в виду?

— После «Яцухиро» и «Королевы Анны»… мне кажется, они не последние. Там, на дне, видимо, не на шутку обиделись…

— Я ничего не хочу знать. У тебя есть дело, займись им. Закончишь — позвони, продиктуешь на диктофон. Надеюсь, ты позволишь распорядиться материалом по нашему усмотрению?

— Хорошо, Фредди. Ты получишь то, что хочешь. — Я повесил трубку и повернулся к Филлис. — Дорогая, для нас есть работенка.

— Только не сегодня, Майк. Я не могу…

— Ладно, справлюсь сам. — Я пересказал ей пожелания Фредди Виттиера. — Для начала, думаю, выбрать стиль, придумать тезисы, а затем повыдергивать из старых сценариев подходящие отрывки. Ах черт, ведь они остались в Лондоне!

— По-моему, мы их знаем почти наизусть, а заумничать, как сказал Фредди, не стоит. — Филлис задумалась. — У нас с тобой неважная репутация, мы можем с треском провалиться.

— Если утром газеты сделают свое дело, то недоверия к нам поубавится. Наша задача — лишь закрепить…

— Нам нужна твердая позиция. Первое, о чем нас спросят: «Если все так серьезно, почему вы молчали? Почему до сих пор ничего не сделано?» Что ты ответишь на это?

Я почесал затылок.

— А если так: «Без сомнения, трезвые понимающие люди Запада восприняли бы это известие вполне нормально, но какой реакции ожидать от остального, более эмоционального и легко возбудимого населения планеты? Его реакция непредсказуема. Поэтому, в интересах дела, мы сочли необходимым не волновать аудиторию в надежде, что наши ученые предотвратят опасность раньше, чем она выползет на поверхность и возбудит тревогу общественности». Ну как?

— Лучше не придумаешь, — одобрила Филлис.

— Дальше — предложение Фредди об ученых умах, которые собираются вместе и всю мощь современной науки и техники вкладывают в месть и предотвращение опасности. Это — святой долг по отношению к погибшим и крестовый поход за безопасность океанов.

— Тем более, что так оно и есть, — с ноткой поучения произнесла Филлис.

— Почему ты всегда считаешь, будто то, что я сказал — я сказал случайно?

— Ты всегда начинаешь так, словно истина — не более чем случайность, а заканчиваешь, как сейчас. Это раздражает, Майк.

— Я исправлюсь. Фил. Я напишу все, как надо. Иди спать, а я тут займусь делом.

— Спать?! С какой стати?

— Но ты же сама сказала, что не можешь?..

— Не говори чепухи. Неужели я могу тебе доверить одному готовить такой важный материал?!

Наутро, около одиннадцати часов, я в полубредовом состоянии, спотыкаясь спустился на кухню, составил на поднос чашки с кофе, тосты, вареные яйца и наощупь поднялся наверх.

Было уже больше пяти утра, когда я закончил диктовать в Лондон наш совместный труд. К этому времени мы настолько выбились из сил, что не соображали уже — хорошо получилось или нет.

— Давай сходим в Фалмут, — предложила Филлис.

Мы пошли в Фалмут и не преминули посетить четыре наиболее известных портовых бара.

Фредди оказался прав. Разговоры о красной угрозе не сходили с уст: бурные — между двойными виски и рассудительные — среди бокалов пива. Эта точка зрения наверняка бы победила, если б не единодушие, с каким утренние газеты взвалили ответственность на подводных существ. Такая солидарность создала впечатление, что антирусские настроения — выдумка местных консерваторов и экстремистов.

Однако это еще не означало, что все поверили новой версии. Многие помнили первую панику, быстро сменившуюся попыткой все высмеять. И вот сейчас людям опять предлагали резко изменить свое мнение. Но серьезные обзоры ведущих газет пресекли насмешки, и люди задумались: а вдруг и действительно в этом что-то есть?!

— Завтра возвращаемся в Лондон, — объявила Филлис. — Ты достаточно раскопал морганатических браков, а там нас ждет интересная работа на нашу общую тему.

Филлис выразила мое желание. И, по обыкновению, мы еще затемно оставили коттедж Роз.

Вернувшись на лондонскую квартиру, включив радио, мы услышали о гибели авианосца «Мериториус» и лайнера «Карибская принцесса».

Насколько помню, «Мериториус» в момент гибели находился в Средней Атлантике, в восьмистах милях к юго-западу от островов Зеленого Мыса, «Карибская принцесса» — милях в двадцати от Сантьяго-де-Куба. Оба корабля затонули в течение двух-трех минут, и в живых не осталось ни одного человека. Трудно сказать, кого это потрясло больше — британцев, потерявших новенькое военное судно, или янки, лишившихся одного из лучших круизных лайнеров. Я уж не говорю о том, что и те, и другие были потрясены гибелью «Королевы Анны» — общей гордости трансатлантических рейсов. Всех обуяло неистовое негодование, но настолько жалкое и беспомощное, что оно напоминало чувства человека, которого кто-то в толпе ударил в спину, и вот он стоит, сжав кулаки, и озирается, не зная, кому дать сдачи.

Большинство американцев поверили в подводную угрозу и подняли такой ор о необходимости решительных мер, что он тут же перекинулся на Англию.

В пивбаре на Оксфорд-Стрит я на собственной шкуре прочувствовал весь спектр общественных настроений.

— Почему, я вас спрашиваю?! — расходился какой-то толстяк. — Если в самом деле на дне сидят какие-то твари, почему мы их не атакуем? За что мы платим Флоту? Или у нас нет атомных бомб? Разбомбить их, к чертовой матери, пока они нам еще забот не подкинули! Или мы так и будем сидеть, сложа руки, а они будут думать, что им все дозволено! Что, у нас не хватит сил показать им, где раки зимуют?! Ага, спасибо. Да, светлого…

Кто-то припомнил дохлую рыбу.

— К черту, — не унимался толстяк, — океан большой; ни хрена с ним не случится. Или пусть разработают что-нибудь другое, не атомное.

Кто-то предположил, что океан, как раз, слишком большой для игры в прятки, но ему тут же возразили.

— Правительство твердит: _Глубины, Глубины_… Все болтают об этих _Глубинах_. Тогда почему бы не шарахнуть по этим _Глубинам_, не задать им, как полагается. Эй, кто заплатил за этот бокал? Ваше здоровье!

— Я тебе отвечу, — откликнулся сосед, опрокидывая залпом полбокала, — если тебя интересует. Потому что все это — пыль в глаза, и только! _Глубины, Глубины_… скажите, пожалуйста?! Расскажи это своей бабушке. Марсиане, как же! Ты мне вот на что ответь: наши корабли тонут? Тонут. У янки, у япошек — тоже? Тоже. А у красных тонут? Дудки. Вот и ответь: почему?

— Потому что весь их флот — раз, два и обчелся.

Кто-то вспомнил, что русские тоже когда-то потеряли судно и по этому поводу подняли дикий гвалт.

— Эх, вы… Да разве это подтвердилось?! Русские и не на такие выдумки способны.

Никто не разделял его чувств, все были согласны с толстяком.

— Болтать можно сколько угодно, — подвел черту джентльмен в шляпе, — но я скажу так: «Спасибо, старина, хватит. Мне бы, например, спалось спокойней, если б я знал, что кто-нибудь хоть что-то делает».

Скорее всего американское правительство допекли подобные требования, и оно отдало приказ сбросить бомбу в Кайманскую впадину, недалеко от места гибели «Карибской принцессы». Вряд ли они надеялись на какой-либо результат от подобной бомбежки наугад в районе площадью 1500 миль.

Это ожидаемое событие вызвало неслыханный резонанс по обе стороны океана. Американцы гордились, что они первыми подняли «карающий меч возмездия», а мои оскорбленные соотечественники выражали своему правительству презрение, демонстративно приветствуя намерения Штатов.

Как сообщалось, флотилия из десяти кораблей вышла в море, имея на борту изрядное количество специальных глубинных бомб, не считая двух атомных. Это было праздничное, торжественное шествие под всеобщее бурное одобрение, заглушившее одинокий протестующий голос Кубы.

Всякий, слышавший прямую трансляцию, никогда не забудет вдруг изменившийся голос диктора: «…кажется… Что это?.. О, боже! Он взорвался!..» и эхо взрыва, вырвавшееся из динамика. Затем снова бессвязное бормотание комментатора и еще один взрыв. Грохот, паника, крики, звон корабельных колоколов и вновь задыхающийся голос диктора: «Первый взрыв, который вы слышали, — это эсминец «Каворт», второй — фрегат «Редвуд», на его борту осталась одна из атомных бомб, сконструированная так, чтобы взорваться на глубине пяти миль… Оставшиеся восемь кораблей флотилии на полном ходу покидают опасный район. Я не знаю, и никто не может сказать, сколько времени у нас в запасе. Думаю, несколько минут. Палуба под нами ходит ходуном… мы стараемся изо всех сил… Все взоры обращены туда, где затонул «Редвуд»… Эй, кто-нибудь! Кто знает сколько нам осталось?.. Дьявол, кто-то же должен знать… Мы уходим, мы уходим так быстро, как можем… другие тоже… Все пытаются унести ноги… Кто-нибудь! Каких размеров может быть взрывная воронка?.. ради бога… Неужели никто ни черта не знает?!.. Мы спешим изо всех сил, может быть, нам удастся… Господи, сколько осталось?.. Может быть… может быть… ну быстрее, ради бога, быстрее… Давай, жми на всю катушку! Пусть все провалится, быстрее… _Кто-нибудь, сколько эта чертова посудина будет тонуть_???

Пять минут, прошло пять минут… Все еще живы… Почти наверняка мы покинули район основной воронки. Господи, у нас есть шанс. Дай нам его использовать… Идем, все еще идем. Все смотрят назад, смотрят и ждут. Неужели он еще не достиг дна? Наверное, нет. Слава богу… Уже больше семи минут. Может, она не взорвалась? Или глубина меньше пяти миль? Почему никто не может сказать? Сколько этот ад может длиться?! Худшее, должно быть, позади. Остальные суда кажутся уже белыми точками… Живы, Господи… пока живы… Все глядят назад… Боже! Море…»

На этом месте передача оборвалась.

Правда, диктор остался жив. Его судно и еще пять из всей флотилии вернулись без повреждений, но слегка радиоактивные.

В офисе ему сразу влепили выговор «за использование ряда выражений, оскорбивших слушателей пренебрежением к Третьей Заповеди».

В тот же день все споры прекратились сами собой. Нужда в нашей пропаганде полностью отпала. Скептики были посрамлены, все удостоверились, что в Глубинах есть Нечто, и это Нечто — очень опасно.

Над миром прокатилась волна тревоги. Даже русские, преодолев национальную сдержанность, признали, что потеряли три судна: одно исследовательское — восточнее Камчатки и два, без уточнения, снова у Курил. «Вследствие этого, — объявили они, — мы выражаем свое согласие на сотрудничество со всеми силами доброй воли во имя преодоления угрозы, с целью установления мира во всем мире».

На следующий день правительство Ее Величества предложило провести в Лондоне военно-морской симпозиум по вопросам изучения проблемы. Симпозиум продлился три дня и, по мнению правительства, был весьма своевременным.

Начались повальные отказы от билетов на морские рейсы; перегруженные авиакомпании были вынуждены объявить предварительную запись. Курс судоходных компаний резко пошел на убыль, увеличились цены на продукты, все виды табака исчезли с прилавков. Правительство наложило ограничения на продажу нефтепродуктов и готовило систему служб жизнеобеспечения.

— Ты только загляни на Оксфорд-Стрит, — говорила мне Филлис за день до открытия симпозиума, — раскупают все подряд! Особенно ситец. Самый задрипанный лоскут продается втридорога. Все готовы глаза друг другу выцарапать за шмутье, на которое неделю назад никто бы и внимания не обратил. Исчезло все до последнего клочка. Видно, припрятывают на складе, надеясь потом продать еще дороже.

— В Сити, говорят, то же самое, — подхватил я. — Похоже, скоро можно будет купить судоходную компанию, имея в кармане пару монет. Зато ни за какое состояние не удастся приобрести акции авиафирм. Цены на сталь возросли, на резину, на пластик — тоже. Единственно, чей курс пока стабилен — пивоваренные заводы.

— Я видела на Пикадилли одну парочку, они грузили в роллс-ройс два мешка кофе… — Филлис вдруг осеклась, до нее только сейчас дошли мои слова. — Ты продал акции тетушки Мэри?

— Давно, — улыбнулся я, — и вложил деньги… хм, довольно забавно, в производство авиамоторов и пластика.

Филлис благосклонно кивнула, причем с таким видом, будто я выполнил ее распоряжение. Затем ей в голову пришла другая мысль.

— А как насчет пропусков для прессы на завтра? — спросила она.

— Пропусков на симпозиум не было вообще, но объявлена пресс-конференция.

Филлис уставилась на меня.

— Не было?? Они думают, что творят?!

Я пожал плечами.

— Сила привычки. Когда они готовят грандиозную кампанию, то сообщают прессе ровно столько, сколько считают нужным, и, как правило, с большим опозданием.

— Да, но все же…

— Знаю, Фил, но нельзя же требовать от спецслужб измениться за одну ночь.

— Какая глупость. Совсем как в России. Там есть телефон?

— Дорогая, это же международный симпозиум! Не собираешься же ты…

— Естественно, собираюсь. Чушь какая-то!

— Но учти: с кем бы из высокопоставленных особ ты ни захотела связаться, тебе скажут, что он только что вышел.

Это ее остановило.

— Никогда не слышала подобной бредятины, — пробурчала Филлис. — Как, по их мнению, мы должны делать наше дело?

Говоря «наше дело», Филлис подразумевала совсем не то, что имела бы в виду еще несколько дней назад. Наша задача внезапно изменилась. Теперь мы уже не убеждали общественность в реальности невидимой угрозы, а поддерживали моральный дух и пытались не допустить паники. И-Би-Си завела новую рубрику — «Парад новостей», где мы, сами того не заметив, оказались в роли неких специалистов — океанических корреспондентов.

В действительности, Филлис никогда не состояла в штате компании, да и я расстался с И-Би-Си уже пару лет назад, но тем не менее кроме отдела выплат никто, по-моему, этого не заметил. Генеральный директор, ошибочно полагая, что мы его подчиненные, требовал от нас укреплять моральный дух общества, хотя зарплату нам начисляли не как прежде — раз в месяц, а поштучно и как придется.

Но о какой нормальной работе может идти речь, когда нет никакой возможности добыть стоящую информацию. Мы немного поговорили на эту тему, и я, оставив жену, пошел на И-Би-Си, в свой офис, которого, по существу, у меня не было.

Около пяти позвонила Филлис.

— Милый, — сказала она, — запомни, ты пригласил доктора Матета на ужин — завтра в клубе в девятнадцать ноль-ноль. Я буду с вами. Понял?

— Понял, дорогая.

— Я объяснила ему ситуацию, и он согласился со мной — это абсурд. Хотела пригласить и Винтерса — ведь они друзья — но тот сказал, что служба есть служба, и отказался. Я встречаюсь с ним завтра за ленчем, ты не против?

— Не возьму в толк, дорогая, почему служба не есть служба при встрече тет-а-тет? Ну, да ладно, можешь погладить себя по головке — ты хорошо поработала. Я ценю порыв души доктора Матета. Лондон сейчас переполнен всякими «ографами», которых он не видел много лет.

— Уж да. Теперь он в один день увидит их целую кучу.

На этот раз Филлис не пришлось улещать доктора Матета. Облокотясь на стойку, с шерри в руке, он напоминал мессию.

— У спецслужб свои правила, — изрек он. — Мы — дело другое. С меня никто не брал никаких обязательств. Я считаю своим долгом довести до общественности основные факты. Вы, конечно, читали официальное заявление?

Конечно, мы читали это заявление. В нем содержался чуть ли не приказ — всем судам держаться как можно дальше от Глубин, до специальных распоряжений. Естественно, что многие капитаны поступали так и раньше, но теперь, заручившись правительственной поддержкой, они могли ссылаться на это при любых разногласиях с судовладельцами.

— По-моему, там нет ничего особенного, — сказал я Матету. — Какой-то чертежник, гордый, как индюк, своей работой, обозначил опасные области глубиной более двадцати тысяч футов, а сейчас рвет на себе волосы, потому что кто-то ему сказал, что Глубины начинаются с двадцати пяти тысяч.

— Ученым Советом принято считать опасную зону с четырех тысяч, — поправил Матет.

— Как?! — дико воскликнул я.

— Саженей.

— Двадцать четыре тысячи футов, милый. Надо все умножать на шесть, — ласково разъяснила мне Филлис и, пропустив мимо ушей мои благодарности, обратилась к доктору: — А по-вашему, с какой глубины?

— Откуда вы узнали, что я не согласен с мнением Совета, миссис Ватсон?

— Вы использовали пассивную конструкцию, — мило улыбаясь, ответила Филлис.

— А говорят, что все нюансы речи лучше всего передает французский! Что ж, признаю. Я рекомендовал три тысячи пятьсот саженей, но судовладельцы встали на дыбы.

— Однако! — удивилась Филлис. — Я считала, что это — военно-морской симпозиум.

— Так-то оно так, но адмиралы не хотят ронять свой престиж. А их престиж прямо пропорционален безопасной площади Мирового океана.

— Выходит, очередной псевдосимпозиум? — огорчилась Филлис.

— Надеюсь, что нет.

Мы прошли к столику. Филлис легкомысленно болтала о том о сем, а затем изящно вернулась к разговору.

— В прошлый раз мы говорили об иле, вы тогда недоумевали, о чем вы думали?

Матет улыбнулся.

— О том, о чем и сейчас: изгою всегда труднее добиваться своей цели. Бедняга Бокер даже теперь, когда все согласились со второй половиной его теории, все равно остается изгоем. Я не имел возможности публично разделить с ним предположение о горных работах, но ничего другого не мог себе представить. И, как однажды заметил гений с Бейкер-Стрит вашему тезке…

Я перебил его:

— Но вы ведь и не хотели присоединиться к одинокому голосу вопиющего в пустыне Бокера?

— Не хотел. И не я один. Провал Бокера предостерег нас от преждевременных высказываний. Кстати, вы знаете, что течения опять изменили цвет, то есть вернулись в первоначальное состояние?

— Да, капитан Винтерс говорил мне, — сказала Филлис. — Но в чем причина? — произнесла она с таким видом, будто и не звонила Бокеру, как только Винтерс сообщил ей эту новость.

— Если принять гипотезу горных работ… — Матет пустился в занудные объяснения. — Представьте, что вы откачиваете грунт: сначала у вас образуется небольшая воронка, она все расширяется, но с ее краев постоянно скатывается песок — песок всего лишь прообраз ила — он скатывается до тех пор, пока воронка не станет достаточно широка. Наконец вы достигаете твердых пород; можно представить, какой это долгий и титанический труд. Так вот, если принять гипотезу Бокера, то, видимо, они перекачали весь ил и добрались до твердых пород. Трудно представить масштабы проделанной работы, ведь необходимо убрать колоссальные залежи ила! Но если это так, то все объяснимо: дейтрит слишком тяжел, чтобы подняться выше, чем на пару сотен футов.

Филлис смотрела на Матета такими глазами, что трудно было заподозрить ее в том, что все это ей прекрасно известно и, более того — что у нее уже готов сценарий передачи именно на этом материале.

— Теперь все ясно, доктор, — невозмутимо произнесла она. — Вы так доступно объясняете. Значит, нам точно известно место проведения работ?

— Да, мы можем сказать об этом с большой степенью точности, — согласился он. — И это будут первоочередные цели для наших ударов.

— И как скоро?

— Вот это уже не в моей компетенции, но думаю, этот день не за горами. Любая отсрочка может произойти только по техническим причинам. Вопрос в том, насколько большой район океана мы позволим себе заразить радиацией? Имеем ли мы право на непродуманный риск? И еще масса подобных вопросов.

— И это все, что мы можем сделать в качестве ответных мер?

— Это все, что известно мне. В настоящий момент главный упор — на безопасность мореплавания, а это — не моя область. Тут я могу сказать только то, что сам знаю лишь по слухам.

Матет рассказал, что, насколько ему известно, корабли подвергаются двум видам нападения (или трем, если считать поражение электричеством, что случалось пока крайне редко). Но самое интересное, что ни одно из них не взрывчатое.

Во-первых — вибрация. Вибрация такой интенсивности, что суда буквально рассыпаются на части за одну-две минуты.

Во-вторых — средство, менее туманное по природе, но более загадочное по своим возможностям, поражающее корабли ниже ватерлинии. Учитывая скорость, с какой тонули жертвы, и тот факт, что воздух, сжатый в корпусе, с грохотом вышибал палубы, можно предположить, что какой-то таинственный инструмент не просто пробивает обшивку, а как бы начисто срезает дно судна.

Еще до начала симпозиума Бокер выдвинул гипотезу, что существуют некие периметры обороны вокруг глубоководных районов. Он подчеркнул, что не представляет труда сконструировать механизмы, покоящиеся на заданной глубине и активизирующиеся только При приближении цели — таков принцип работы акустических и магнитных мин. Но само устройство механизма, способного резать сталь, как нож — масло, не мог вообразить даже Бокер.

Из-за скудности имевшихся данных, оспорить или развить эти предположения никто не мог.

— Я считаю, — сказал доктор Матет, — что самое главное сейчас — успокоить людей, объяснить им, что ничего сверхъестественного в этом нет. Надо пресечь глупую панику, в которой повинна исключительно фондовая биржа. Конечно, верно, что нас застигли врасплох, но верно и то, что мы, как всегда, найдем средства отвести опасность. И чем быстрее люди поймут это, тем лучше для них. Именно поэтому я и согласился на встречу с вами. В настоящий момент создается множество различных комиссий, и, как только там разберутся, что в этой войне нет вражеских агентов и шпионов, думаю, появится много полных, откровенных сообщений.

На этом мы и расстались.

Я и Филлис старались изо всех сил, убеждая народ, что «твердая рука уверенно держит руль, и наши парни из секретных лабораторий, создавшие на своем веку всевозможные чудеса техники, не подведут. Дайте им пару дней — они горы своротят и покончат с напастью». И, надо сказать, у нас возникло приятное ощущение, будто спокойствие постепенно возвращается.

Возможно, основным стабилизатором обстановки стал серьезный инцидент в одном из технических комитетов. Поступило предложение испытать, в качестве контроружия, торпеды с дистанционным управлением. Все согласились, но встала на дыбы делегация России.

— Дистанционное управление, — заявили русские, — изобретение наших ученых, значительно опередивших капиталистическую науку Запада, и бессмысленно ждать, что мы подарим свое открытие подстрекателям войны.

Оратор с западной стороны заверил, что уважает пыл, с которым Советы борются за мир во всем мире, и отдает должное советской науке, за исключением, конечно, биологии, но хотел бы напомнить, что цель встречи — консолидация всех сил перед лицом общей опасности.

Глава советской делегации усомнился, что Запад, обладай он подобным устройством контроля, какое изобрели русские инженеры, поделился бы своим открытием с советскими людьми.

Ему возразили, уверив, что Запад имеет устройство, о котором говорит советский делегат, и еще раз напомнили о целях симпозиума.

Срочно был объявлен перерыв, после которого русские, связавшись с Москвой, выступили с заявлением, что, мол, даже если признать истинность подобных утверждений, то не возникает сомнений — империалистические акулы украли секрет устройства у советских ученых. Учитывая ложные заявления и открытое признание в шпионаже, в равной степени демонстрирующие незаинтересованность Запада в продолжении диалога и в разрешении задач симпозиума, у делегации не остается другого выбора, как покинуть зал заседаний.

Эта акция русских убедила всех в нормализации положения и надолго успокоила растревоженный мир.

Что касается вибрационного оружия подводных обитателей, то комиссия по этой теме уверила, что уже проведены некоторые испытания, которые дали весьма обнадеживающие результаты.

На третий день, создав Комитет исследований и сотрудничества, включивший в себя представителей ЮНЕСКО, Постоянного комитета действия, Комитета военно-морского сотрудничества и других организаций, симпозиум завершил работу.

И тут среди всеобщего умиротворения раздался одинокий голос Бокера, как всегда резко диссонирующий со всеми остальными.

— Хоть время и упущено, — вещал он, — может быть, еще не поздно попытаться договориться с жителями Глубин. Они продемонстрировали человечеству технологию, равную нашей, если не превосходящую. Обитатели дна в пугающе быстрое время _не только_ сумели обосноваться в океане, но и создали мощное средство защиты. Мы должны _не только_ по достоинству оценить их возможности, но и отнестись к ним уважительно. Ведь при столь огромном различии в условиях существования, серьезное столкновение интересов человечества с данным ксенобатическим разумом невозможно!

Как ни была горяча речь Бокера, из всех его слов до людей дошло только два — «ксенобатический разум», мгновенно переиначенный в «ксенобат».

— На языке, да не в голове, — с горечью заметил Бокер. — Если их интересуют только греческие слова, могу предложить еще одно — Кассандра.

Запрет избегать больших глубин дал положительные результаты: в течение нескольких недель не было ни одного сообщения о затонувших судах. Биржи угомонились, восстановилось спокойствие, число пассажиров, хоть и медленно, но начало расти. И, несмотря на продолжавшиеся загвоздки с транспортом, стало казаться, что многострадальное человечество в который раз было обращено в панику любителями сенсаций.

А в это время мозговые центры спецслужб упорно работали, и месяца четыре спустя Адмиралтейство объявило, что некое военно-морское соединение, экипированное новейшим оружием, направляется в район испытаний южнее мыса Рейс, недалеко от места гибели «Королевы Анны».

На не слишком горячее пожелание прессы участвовать в испытаниях последовал категорический отказ. Никто из моих знакомых, впрочем, и не горел желанием присоединиться к экспедиции. Вполне возможно, власти просто не хотели рисковать больше необходимого или, может, их сбил тот прохладный энтузиазм, с которым пресса настаивала на своих правах. Но, так или иначе, ни одного корреспондента ближе чем на судах сопровождения не было, так что информацию из первых рук мы могли получить только от кого-нибудь из команды испытательных судов.

Филлис, познакомившись с одним молоденьким лейтенантом — прямым очевидцем событий, затащила его к нам на обед. После нескольких рюмок он разговорился.

— Самая настоящая конфетка, — убеждал он нас. — Хоть, по правде говоря, до испытаний не очень-то в это верилось, да, в общем, никто и не скрывал своих сомнений.

Где-то милях в пятидесяти мы бросили якорь и принялись готовиться. Ух, скажу я вам, эта анти-виброфиговина вначале жутко бьет по мозгам. И кто ее только назвал «анти». Жужжит, как муха, действует на нервы; полуслышишь-получуешь, но потом — ничего, как родная.

Вообще, надо сказать, мы были нашпигованы — что надо! Еще одна штуковина, эдакая металлическая акула (парни-разработчики назвали ее «Дельфин», но точно — акула) — сразу рвет футов на двести вперед и пристраивается на глубине пяти саженей. «Дельфин» этот, конечно, под контролем, но чуть что — сразу сигнал и пошел на цель. Как он эту цель обнаруживает, радиус его действия, почему по нам не шарахнет — не знаю, в этом я не секу. Если вам чего такого надо, вы лучше обратитесь к разработчикам, а если в общих чертах, то — примерно таким образом.

Ну, приготовились мы, спецы-разработчики кончили крутить-вертеть все, что только можно, и приступили. «Дельфин» — впереди, корабль жужжит, как улей, у всех аж под ложечкой засосало, у меня, во всяком случае, точно. Команда, на всякий пожарный, в спасательных жилетах, даже свободные от вахты.

Три часа — ни черта. Уже когда стали закрадываться сомнения — не чухня ли вся эта затея, вдруг из мегафона: «Пошел Дельфин-1, подготовить Дельфин-2». Не успели вывести «Дельфин-2», первый достиг цели, и еще как! Взрыв, и тысяча тонн воды в небо! Мы, как положено, отсалютовали, спустили «Дельфин-2» и подготовили «Дельфин-3».

Рядом со мной стоял один из их ученой команды — рот до ушей. «То, что там взорвалось, — говорит, — было под большим давлением. Сам по себе «Дельфин» взрывается раза в четыре слабее».

Мы строго держались курса и, как ястребы, вглядывались в океан, но — ничего! Минут пять, наверное, прошло, пока опять не затрещал мегафон: «Пошел Дельфин-2, спустить Дельфин-3». На этот раз море взметнулось много быстрее, чем в прошлый. Спустили «Дельфин-3» и снова стали ждать. Долго ничего не происходило и вдруг мерзкое жужжание, которое к тому времени все перестали замечать, резко изменилось, и мы сразу обратили на него внимание. Этого типа, который стоял со мной, как волной смыло: он издал какой-то нечленораздельный звук и скрылся в лаборатории (тоже мне, соорудили прямо на палубе сарай и назвали его лабораторией). А жужжание все нарастало, пока не перешло в дикий вой. Палуба дрожала! Все схватились за свои спасжилеты и тряслись от страха.

И было от чего. Прямо перед нашим носом взорвался «Дельфин-3», взрыв намного слабее, чем предыдущие, но все равно, ощущение не их приятных. Разработчики решили, что он взорвался сам по себе, от подводной вибрации. Тут из лаборатории вылетел один из их братии, весь взбудораженный, и приказал запускать антивибро-машину. И запустили: сбросили на дно несколько сферических контейнеров и принялись ждать, когда там жахнет, пока не поняли, что ничего не будет. Примерно так.

Потом из сарая донесся восторженный шум и оттуда гурьбой вывалили спецы, хлопая друг друга по плечам и пожимая руки.

Где-то через час с большим грохотом взорвался «Дельфин-4». Ученые совсем обалдели, скакали по палубе, целовались и распевали «Пароход Билл». Ну вот, пожалуй, и все.

Лейтенант был хорошим парнем, да неважным источником информации. Но уж очень нам хотелось послушать очевидца, хотя мы и сами приблизительно знали, как работает «Дельфин», и что сброшенные на дно сферы предназначены для поражения источника вибрации.

Успешные испытания мгновенно отозвались эхом на фондовой бирже. Сразу возник спрос на «Дельфинов», акции судоходных компаний несколько стабилизировались, но цена фрахта оставалась высокой — судовладельцы стремились покрыть расходы на покупку «Дельфинов». Оснащение судов требовало времени, цены росли буквально на все.

Однако темпы вооружения скоро достигли такого размаха, что уже через полгода и Лондон, и Вашингтон позволили себе высказываться с оптимизмом. Премьер-министр обратился к парламенту с таким заявлением: «Битва выиграна. Наши суда, оснащенные новым оружием, вернулись на свои обычные маршруты. Правда, мы уже были свидетелями того, что победить в одном сражении — не значит одержать победу во всей войне. Мы обязаны помнить об этом. Разбойник с большой дороги, коим до сих пор остается скрытый противник, не дремлет и подстерегает нас на жизненно важных трассах океанических просторов. Сколько несчастий мы претерпели от него, и, хотя мы победили в решающей схватке, все равно должны помнить об опасности. Мы не можем позволить себе ни на минуту расслабиться в борьбе с коварным врагом.

Мы используем все завоевания и достижения человечества, весь наш разум, чтобы победить Антихриста, скрывающегося в океанских безднах. И пусть знания о нем ничтожны и еще никто не сталкивался с ним воочию, и пусть для нас, живущих под Солнцем, он так и останется безымянным и бесформенным порождением Тьмы — я верю, мы пройдем до самого конца по тернистому пути и победим. В борьбе мы познаем врага: его природу, его силу, а главное — его слабость, и тогда люди наши, как флаг Свободы, поднимут паруса над безбрежной гладью океана и выйдут в море, встречая на пути своем лишь те опасности, которые в старые добрые времена встречали их отцы».

Но уже спустя месяц всего за какую-то неделю погибло более десяти кораблей. Чудом оставшиеся в живых утверждали, что «Дельфины» работали безупречно — подвели антивибраторы, которые не смогли предотвратить распада судна на куски.

И сразу — правительственное уведомление: «До тех пор, пока не будут проведены повторные испытания, всем судам не рекомендуется курсировать в районах Глубин».

Примерно в это же время появились два сообщения, незаслуженно обойденные вниманием: одно из Сафиры, другое — с острова Апреля.

Сафира — бразильский островок в Атлантическом океане, с населением не более ста человек. Примитивные условия, почти натуральное хозяйство, полное отсутствие интереса к делам внешнего мира… Говорят, что эти люди — потомки португальских мореплавателей, спасшихся после кораблекрушения и вынужденных обосноваться на острове в восемнадцатом веке. К тому времени когда их обнаружили, они уже прочно вросли в эту землю и никуда не собирались возвращаться. Тот факт, что из граждан Португалии они превратились в подданных Бразилии, их не волновал. Символическая связь с приемной матерью-родиной поддерживалась небольшим корабликом, раз в полгода доставляющим на остров различные грузы. Обычно он возвещал о своем приближении протяжным гудком; сафирцы выскакивали из своих домиков и спешили к крохотному причалу, где покачивались их рыбачьи посудины.

На этот раз сирена гудела напрасно: никто не выбегал из деревянных хижин, никто не приветствовал прибывший с материка корабль, только стая птиц кружила над гаванью. Снова и снова раздавался над островом протяжный вой сирены, но кроме пернатых никто так и не отозвался на этот зов. Тишина. Даже привычный дымок не курился над трубами.

С корабля спустили шлюпку, и несколько матросов под командой помощника капитана налегли на весла. Подплыв к причалу и поднявшись по каменным ступенькам на крутой берег, они, чуя недоброе, остановились, вслушиваясь в тишину.

— Может, они уплыли? — нарушил безмолвие один из матросов.

— Н-да, — отозвался помощник капитана и, набрав полную грудь воздуха, крикнул, будто доверял своим легким больше, чем корабельной сирене.

Но в ответ — тишина. Только замирающее эхо прокатилось над бухтой.

— Н-да… Что ж, пойдем посмотрим.

Чувство неуверенности, охватившее матросов, заставило их держаться вместе. Гурьбой они шли за офицером, пока не приблизились к первой постройке.

— Фу, — выдохнул помощник капитана, распахнув ногой незапертую дверь.

На грязном столе в тарелке смердило несколько протухших рыбин. В остальном же по здешним понятиям было чисто и прибрано: постели расстелены на ночь, никаких следов беспорядка или поспешных сборов, все говорило о том, что хозяева вышли на пару минут. Но тухлая рыба и остывшая в очаге зола…

И во втором, и в третьем домике они застали точно такую же картину. В четвертом — матросы обнаружили в люльке мертвого младенца.

Подавленные и озадаченные, они вернулись на корабль.

Капитан связался с Рио. Из столицы приказали прочесать остров.

Команда неохотно сошла на берег, матросы старались держаться группами, но ничего не обнаружив, почувствовали себя увереннее.

Поиски продолжались три дня. На вторые сутки в горных пещерах они наткнулись на десять трупов, шесть из них принадлежали детям. Очевидно, люди умерли от голода с неделю назад.

Третий день поисков ничего не дал, команда обшарила остров вдоль и поперек, но кроме трех десятков одичавших овец и коз ничего не нашла.

Они похоронили покойников, передали в Рио полный отчет и снялись с якоря.

Известие об этом событии прозвучало лишь в вечерних новостях, да некоторые газеты выделили ему пару строчек. Остров получил прозвище — «остров Марии Целесты», и вскоре о нем забыли.

То, что произошло на острове Апреля, долго бы не всплыло на поверхность, если б не случай.

Группа яванских повстанцев, называемых то контрабандистами, то террористами, то коммунистами, то патриотами, то фанатиками, то просто — смутьянами, доставляла правительству немало хлопот. Индонезийская полиция сбилась с ног, пока выявила и уничтожила их штаб-квартиру; повстанцы потеряли свое влияние на территории в несколько квадратных миль. Рядовые члены — мелкие сошки — растворились в толпе праздношатающихся оборванцев, но двум десяткам вдохновителей и организаторов восстания, за чьи головы была обещана высокая награда, исчезнуть было гораздо сложнее.

Учитывая характер местности и находившиеся в распоряжении силы, индонезийские власти отказались от немедленного преследования мятежников, решив дождаться информатора, который рано или поздно заявится к ним, соблазнившись легкой наживой.

Уже за первый месяц объявилось несколько доносчиков, но все они остались без награды: всякий раз преступникам удавалось вовремя улизнуть.

Власти уже решили, что дело безнадежно, когда год спустя в Джакарту прибыл человек с донесением к правительству. Это был уроженец острова Апреля, что расположен немного южнее Зондского пролива, по соседству с принадлежащим Великобритании островом Рождества. Он рассказал, что еще полгода назад на их острове текла спокойная мирная жизнь, пока на небольшом катере туда не приплыли восемнадцать человек. Захватив единственный на Апреле радиопередатчик, они объявили себя новой администрацией, учредили на острове свои порядки, приказали построить себе дома и обзавелись женами. В общем, они установили жесткую диктатуру, а тех, кто попытался возмутиться, расстреляли. Когда же на остров прибывали редкие в тех краях корабли, захватчики сгоняли часть населения в сарай и держали под прицелом в качестве заложников. Зная нравы новоявленной администрации, местные жители и пикнуть не решались, и суда покидали гавань, даже не заподозрив, что здесь не все чисто.

Бежать из этого варварского плена осведомителю удалось просто чудом. Загодя спрятав в кустах каноэ, он в сумерках отчалил от острова, надеясь добраться до материка и выяснить — действительно ли диктаторов послало на голову островитян джакартское правительство. На полпути его подобрал пароход и доставил в столицу.

Описание преступников не оставляло сомнений, что на Апреле объявились пропавшие карбонарии, и на остров под флагом Индонезийской Республики срочно снарядили канонерку.

Не желая рисковать лишний раз, операцию решили провести ночью. При свете звезд канонерка, скрытая от поселения высоким мысом, вошла в заброшенную бухту. На берег высадился вооруженный десант во главе с проводником-информатором, затем судно удалилось от берега и легло в дрейф.

Отряду для занятия позиции требовалось часа три, но уже минут через сорок на канонерке услышали первую автоматную очередь. Эффект внезапности был утрачен, и капитан приказал дать полный вперед.

Пока судно подходило к берегу, автоматная пальба сменилась глухим протяжным гулом. Все удивленно переглянулись: кроме гранат и автоматов у группы ничего не было.

После недолгого затишья вновь раздались короткие очереди и снова оборвались протяжным воем.

Канонерка обогнула мыс. В слабом мерцающем свете разобрать, что происходит на острове в двух милях от судна было невозможно; опять несколько выстрелов и далекие вспышки в непроглядной темени. Включили прожектор. Луч света нашарил поселок, однако — никакого движения, все будто вымерли. Это уже потом кто-то вспомнил, что справа по борту промелькнула неясная тень в глубине.

Корабль подошел к самому берегу и заглушил двигатели. Матросы замерли у орудий, держа пальцы на гашетке, и следили за лучом, прощупывающим остров. Остров странно блестел.

Прожектор высветил несколько автоматов, валявшихся у самой кромки воды. Капитан через мегафон призвал десант выйти из укрытия, но никто не отозвался. Луч еще раз обежал весь остров и вернулся к автоматам на песке. Повисла тревожная тишина.

Капитан решил дожидаться утра. Деревня в свете прожектора казалась ярко освещенной сценой, на которой чудилось вот-вот появятся актеры. Но актеры так и не появились.

Едва занялся рассвет, от канонерки отчалила шлюпка с пятью матросами и старпомом. Под прикрытием корабельных орудий они высадились на берег и первым делом осмотрели брошенное оружие. Автоматы покрывал тонкий слой слизи; моряки бросили их в лодку и отмыли руки.

От берега к поселку вело четыре широких рва где-то восьми футов шириной, полукруглого сечения, глубиной пяти-шести дюймов. Небольшая насыпь по краям говорила о том, что след мог быть оставлен каким-нибудь шарообразным телом. Внимательно изучив борозды, старпом пришел к выводу, что только одна из них идет от поселка. Это открытие заставило его с тревогой взглянуть в сторону деревни. Он увидел, что вся округа, странно блестевшая ночью, до сих пор мерцает загадочным светом. Ничего не понимая, взяв автомат наперевес, он повел своих спутников в глубь острова, бросая по сторонам настороженные взгляды, вслушиваясь в малейшие шорохи.

Чем ближе они подходили к поселку, тем яснее становилась причина непонятного блеска. Трава, деревья, хижины — все было покрыто тонким слоем слизи.

Разновеликие домики стояли полукругом, образовывая небольшую площадь. Моряки сгрудились в самом центре, и застыли спина к спине.

Ни звука, ни движения, только слабый трепет листвы в утреннем бризе. Люди вздохнули немного свободнее.

Вся земля под их ногами была усыпана блестевшими от слизи железяками, старпом носком ботинка поддел одну из них, затем, пристально оглядев лачуги, остановил выбор на самой большой.

— Пошли, — распорядился он.

Фасад дома, как и все прочее, искрился от слизи и казался до противного липким. Старпом пнул незапертую дверь и вошел внутрь. Никого: ни живых, ни мертвых, пара опрокинутых табуреток, а в остальном — полный порядок.

Они вышли. Старший помощник бросил взгляд на следующую хижину, вздрогнул и посмотрел более внимательно. Он обогнул дом, из которого они только что вышли, — все стены, кроме лицевой, были сухие и чистые.

— Похоже, — произнес он, — что кто-то заляпал этой гадостью поселок с центра площади.

Прочесав всю деревню, они убедились в правильности своей догадки, но не смогли ничего объяснить.

— Как? Чем? И какого дьявола?

— Что-то выползло из моря, — неуверенно предположил матрос.

— Что-то?! Целых три штуки!

Они вернулись на площадь и еще раз оглядели все поселение. Да, деревня покинута, и делать здесь больше нечего.

— Прихватите парочку железяк, — приказал офицер и направился в сторону ближайшего дома.

Там он отыскал бутылку, соскреб в нее слизь и закупорил пробкой.

— Теперь на солнце эта мерзость еще и воняет, — вернувшись, объявил он команде. — Пошли отсюда.

Взойдя на борт, старпом предложил капитану сфотографировать борозды на песке и разложил перед ним трофеи.

— Любопытно, — сказал старпом, подкидывая на ладони осколок матового металла, — их там словно дождем набросало. — Он поскреб железяку ногтем. — С виду свинец, а легок, как перышко. Вы видели раньше что-нибудь подобное, сэр?

Капитан отрицательно помотал головой и заметил, что мир в наше время полон странных вещей.

Вернулась шлюпка с фотографом.

— Дадим еще несколько гудков, — решил капитан, — и если в течение получаса никто не отзовется, перебираемся на новое место. Должны же мы, черт побери, отыскать того, кто нам скажет, что здесь произошло.

Через несколько часов они причалили в северо-восточной бухте острова, где на равнине недалеко от берега раскинулась точно такая же деревенька, разве что чуть поменьше. И вновь — четыре широкие борозды на пляже и никаких признаков жизни. Правда, на этот раз из четырех борозд две возвращались в море, и совсем не было слизи.

Капитан склонился над картой.

— Вот еще одна бухта. Снимаемся с якоря.

Деревня казалась вымершей, как и две предыдущие, хотя на пляже не было видно никаких следов. Снова и снова капитан и помощник рассматривали побережье в бинокли, снова и снова гудела корабельная сирена, но — ни одной живой души.

Они уже собирались отчаливать, когда вдруг старпом воскликнул:

— Взгляните, сэр! Вон там, на холме, кто-то размахивает тряпкой!

Капитан направил бинокль, куда показывал помощник.

— Еще двое… трое, немного левее… Спустить шлюпку, — приказал он и добавил: — Держитесь от них на расстоянии. Возможна эпидемия или другая чертовщина.

Капитан наблюдал со своего мостика.

В нескольких сотнях ярдов восточное поселка из-за деревьев вышло девять человек, они размахивали рубашками и что-то кричали в сторону шлюпки. Что именно, капитан разобрать не мог — их голоса тонули в шуме прибоя.

Лодка уткнулась носом в берег, старпом жестом поманил людей, однако никто не откликнулся на его зов. Тогда он сам направился к ним, но через десять минут вернулся к шлюпке в одиночестве.

— В чем дело? — прокричал капитан, не успел ботик пришвартоваться к судну.

Старпом запрокинул голову.

— Они не захотели плыть, сэр.

— Что с ними случилось?

— Лично с ними — ничего. Они говорят, что море небезопасно.

— Что они имеют в виду?

— Они боятся, сэр, что их может постичь участь тех двух деревень. Они были атакованы…

— Атакованы? Кем?

— Э… Лучше бы вам самому поговорить с ними, сэр.

— Я послал за ними шлюпку, черт возьми. С них и этого достаточно!

— Боюсь, сэр, что даже под угрозой смерти, сэр…

Капитан помрачнел.

— Хотел бы я знать, чем они так напуганы? Или кем?

Старпом облизнул пересохшие губы. Он всячески избегал вопрошающего взгляда капитана.

— Они… э… они говорят, сэр, что это киты, сэр.

Глаза капитана округлились.

— Кто???

Помощник не знал, куда деться.

— Я понимаю, сэр. Это… э… Но они утверждают, что это были киты и… медузы, сэр. Огромные медузы. Может быть, э… вам в самом деле стоит поговорить с ними?

Известия с Апреля не «взорвали» мир в общепринятом смысле этого слова. Атолл, который невозможно отыскать на страницах большинства атласов, не представляет для публики особого интереса. И те немногие строки, посвященные событию, очень скоро канули в Лету. Скорее всего, об этом вообще никто бы не узнал, не случись американскому журналисту оказаться в Джакарте и не наткнись он на этот материал. Он тут же слетал на остров Апреля и, вернувшись в Штаты, опубликовал статью в одном из еженедельников. Редактор еженедельника вспомнил происшествие на Сафире и, связав оба события воедино, представил миру новую угрозу в первом воскресном выпуске газеты.

Так случилось, что это произошло как раз накануне сенсационного коммюнике Постоянного комитета действий, и Глубины опять оказались в центре всеобщего внимания. Более того, сам термин «Глубины» зазвучал по-иному, более конкретно и драматично. Комитет поспешил дать очередные рекомендации: всем судам держаться континентального шельфа, ибо потери последнего месяца ярко свидетельствуют о том риске, которому подвергаются корабли.

Совершенно очевидно, что никто не стал бы наносить столь ощутимого удара по только оправившемуся судоходству, не имея на то веских причин. И тем не менее владельцы судоходных компаний в запале негодования обвинили Комитет во всех смертных грехах: от паникерства до преследования личных интересов, связанных с авиакомпаниями. «Если последовать этой рекомендации, — возмущались они, — то всем трансатлантическим лайнерам придется ползти каботажным рейсом через воды Исландии, Гренландии, через Бискайский залив, вдоль западного побережья Африки и т. д. Торговые рейсы в Тихом океане вообще придется отменить. А Новая Зеландия и Австралия оказываются отрезанными от всего остального мира. Правительство, — кричали судовладельцы, — пошло на удивительно необдуманный шаг, позволив Комитету без всестороннего обсуждения опубликовать «рекомендацию». Все это грозит замораживанием морской торговли, паникой и уж никак не способствует безопасности. Как можно давать рекомендации, когда заранее известно, что они невыполнимы».

Комитет невозмутимо отбивался от нападок, утверждая, что это — не приказ, а предостережение, что опасно пересекать места глубиной более двух тысяч саженей.

Судовладельцы огрызались, дескать, какая разница — приказ или предостережение, суть от этого не меняется. Поднялась невообразимая шумиха, газеты запестрели всяческими схемами-указателями, но, так как все их карты разнились между собой, создавалось весьма двойственное впечатление.

Комитет был уже готов несколько переиначить свое заявление, когда на мир обрушились два сообщения: одно — из средней Атлантики, о гибели итальянского лайнера «Сабина», другое — из южной, о потере немцами судна «Ворпоммерн».

Известие об этом передали по радио в субботу, а наутро все воскресные газеты (по крайней мере — шесть из них), как коршуны, налетели на правительство, обвинив его в некомпетентности, задав тем самым тон для всей остальной прессы.

«Таймс» открыто потребовала от общественности «как следует надавить на власти». Менее категорично по форме, но сходно по сути выступила «Гардиан». «Ньюс Кроникл» был не то чтобы против, но не лез на рожон. «Экспресс» отвернул свой молот от ковки имперских цепей к крушению оных, немощность которых, по его словам, лишь «ослабляет государство». «Самое большое предательство, — объявила «Мейл», — неспособность «править морями» ([32]), — и потребовала немедленной отставки саботажников. «Геральд» уведомила домохозяек, что предвидится повышение цен на продукты. «Уокер» заметил, что в обществе, управляемом должным образом, подобные трагедии невозможны в принципе, так как не будь в нем роскошных лайнеров, — нечему было бы и тонуть. И далее обрушивался на судовладельцев, толкающих моряков на смерть, да еще за несоизмеримо низкую плату.

В среду я позвонил Филлис.

На Филлис периодически находило (едва мы дольше обычного задерживались в Лондоне), что у нее нет никаких сил переносить блага цивилизации и ей необходимо немного передохнуть. Если я был свободен, мне дозволялось сопровождать ее, если нет — Филлис удалялась общаться с природой в одиночестве. Обычно возвращалась она где-нибудь через неделю, духовно окрепшая и окрыленная. Но вот уже две недели, как от нее не было ни слуху ни духу: ни звонка, ни открытки, как правило, предшествующей ее возвращению. Бывало, конечно, и такое, что открытка приходила на следующий день после приезда Филлис. Но две недели — срок немалый!

Я слушал гудки довольно долго и уже собирался повесить трубку, когда вдруг услышал знакомый голос:

— Привет, дорогой!

— А если это не дорогой, а налоговый инспектор… или убийца?

— О, они бы столько времени не висели на телефоне!

— Во-во, — пробурчал я.

— Извини, я была в саду.

— Сажала розы?

— Укладывала кирпичи.

— Наверно, что-то с линией — мне послышалось «кирпичи».

— Да-да, именно «кирпичи», дорогой.

— А-а-а… Ну понятно, — отозвался я, — кирпичи.

— Я даже не подозревала, что это так здорово. Представляешь, оказывается существует несметное число всяких растворов: фламандский, английский… А еще здесь нужна такая штучка, называется — мастерок.

— А что строишь, если не секрет? Какую-нибудь кладовку?

— Нет, — рассмеялась Филлис. — Обычная стенка. Как у Бальбуса или мистера Черчилля. Где-то я читала, что в минуты стресса Черчилль находил такую работу успокаивающей. А что было хорошо для Черчилля — хорошо и для меня.

— Я рад. Надеюсь, ты уже в полном порядке?

— О, да! Это так успокаивает, Майк. Особенно, когда кладешь кирпич, а ведро с раствором падает тебе…

— Я понял, Фил. Но время идет… Ты нужна здесь.

— Мне приятно, дорогой, что ты соскучился, но бросить дело на половине…

— Да не я соскучился… То есть я, конечно, тоже… И-Би-Си хочет нас видеть.

— Зачем?

— Точно не знаю, но домогаются настойчиво.

— И когда же они хотят нас видеть?

— Фредди приглашал в пятницу на ужин. Ты как?

Наступила недолгая пауза.

— Хорошо, попробую успеть. Я приеду шестичасовым.

— Прекрасно, я встречу тебя. Кстати, Фил, есть еще одна причина.

— Да? Какая?

— Песок, дорогая. Осыпающийся песок и неостановимое колесо, и вечно сверкающее острие. Монотонный размеренный звук падающих капель в клепсидре жизни…

— Ты что репетируешь, Майк?

— А что мне остается?

— Ну пригласил бы Милдред отобедать.

— Приглашал, но, когда часто видишь ее, она действует на нервы. Даже странно.

— Майк, Милдред три недели как в Шотландии.

— Да? Ты сказала «Милдред», а мне послышалось…

— Все, кончай, дорогой. До пятницы.

— Я даю до пятницы обет молчания, Фил. Прощай.

Мы опоздали всего на несколько минут, но судя по поспешности, с какой Фредди потащил нас в бар, он, казалось, изводился от жажды уже не первый час. Фредди растворился в толпе у стойки и тут же вынырнул с полным подносом двойных и одинарных шерри.

Залпом осушив два двойных, он стал, наконец, похож на человека и начал замечать окружающее. Он даже обратил внимание на состояние рук Филлис: обломанные ногти и большой кусок пластыря на левой руке. Фредди нахмурился, но ничего не сказал. Я заметил, что он исподтишка разглядывает меня.

— Моя жена, — сказал я, — отдыхала в Корнуэлле. Разгар сезона по укладке кирпичей.

Мое объяснение скорее успокоило его, нежели заинтересовало.

— А как с вашим чувством единой команды? — спросил он. — Ничего не случилось?

Мы дружно замотали головами.

— Чудесно. Тогда у меня для вас кое-что есть.

Оказалось, один из всемогущих спонсоров И-Би-Си сделал предложение. Ему, видимо, понравились наши с Филлис репортажи, и он заинтересовался нами.

— Что ж, — произнес я, развалившись на стуле, — человек с понятием! Последние пять-шесть лет…

— Заткнись, Майк, — обрубила моя дражайшая женушка.

— События, — продолжал Фредди, — по мнению спонсора, достигли той точки, когда смело можно вкладывать в это дело деньги, пока они еще хоть что-то значат. Он заявил, что хочет внести свою лепту во благо общества и, с другой стороны, не видит ничего предосудительного в том, чтобы поиметь с этого барыши. Он предлагает снарядить экспедицию. Кстати, все это между нами: не дай бог Би-Би-Си что-нибудь пронюхает и опередит нас.

— И куда же отправляется экспедиция? — как и подобает практичной жене, спросила Филлис.

— Это был и наш первый вопрос, — откликнулся Фредди. — Все зависит от Бокера.

— От Бокера?! — Я подскочил. — Неужели Фортуна сжалилась над ним?

— Некоторым образом. И, как сказал спонсор: «Если отбросить космический вздор, то в остальном Бокер прав, во всяком случае, более чем другие». Поэтому он пошел к ученому и спросил напрямик: «Как думаешь, где в следующий раз объявятся эти существа?» Бокер, естественно, не знал. Но они договорились, что спонсор субсидирует, а Бокер возглавит экспедицию и выберет место на свое усмотрение. И даже спутников выбирает Бокер. Так что, вы стали участниками по его выбору, с благословения И-Би-Си и вашего согласия.

— Он всегда был моим любимым «ографом», — сказала обрадованная и несомненно польщенная Филлис. — А когда отправляемся?

— Минуточку, — влез я. — Были времена, когда морские прогулки рекомендовались как оздоровительные мероприятия, но теперь…

— Конечно, ты прав, Майк, — поддержал меня Фредди. — Осторожность и только осторожность. Все уже получили массу впечатлений от первого знакомства с этими гадами. Но сейчас важно не то, чтобы вы с Фил лично познакомились с ними, а то, чтобы вы сумели побольше о них разузнать.

— Любая предусмотрительность достойна одобрения, — назидательно произнес я.

— В общем, завтра ступайте к Бокеру, а потом сразу ко мне — подпишем контракт.

Весь оставшийся вечер Филлис выглядела задумчивой.

— Если ты не хочешь… — не выдержал я, когда мы вернулись домой.

— Ерунда. Конечно хочу. Но, как думаешь, что значит — «субсидировать»? Могу ли я, скажем, как-нибудь отовариться за их счет?

— Даже лотосы приедаются, — проворчал я, обозревая окрестности.

— А мне нравится побездельничать на солнышке.

— «Нравится» — не то слово, дорогая. Я хочу сказать, — неторопливо рассуждал я, — что женщины двадцатого века считают инсоляцию неким косметическим средством с легким возбуждающим действием. Но вот что любопытно: ни в одной летописи нет даже упоминания, что твои предшественницы занимались чем-либо подобным. Зато мужчины, заметь, из века в век жарятся на солнцепеке.

— Угу, — отозвалась Филлис.

— Как ты смеешь на мою вдохновенную тираду отвечать сомнительным «угу»? — возмутился я.

— Майк, я сейчас в таком состоянии, что могу ответить «угу» абсолютно на все. Это же тропики, дорогой! Мистер Моэм столько раз это подчеркивал.

— Моэм, моя радость, даже не в тропиках зачастую зависел не от того от кого надо, хотя и там ему тоже говорили — «угу». И температура тут вовсе ни при чем. Даже в… в триангуляции, в которой он уступал только Евклиду — другому автору наиболее раскупаемых книг. Кстати, напрашивается вопрос: может ли подход к литературе с точки зрения тройственности…

— Майк, ты бредишь. Это жара. Давай просто лениво сидеть на солнышке и ждать…

И мы снова предались этому убийственному занятию, которому отдали уже несколько недель своей жизни.

Мы сидели под солнечным зонтиком неподалеку от гостиницы со странным вымученным названием «Гранд Отель Британия энд ля Джустиция». Отсюда мы могли наблюдать и покой природы, и суету города. Справа — до самого горизонта — простиралось пронзительно голубое море, в которое вдавался поросший пальмами мыс, казавшийся миражом в дрожащем знойном воздухе — эдакий театральный задник в испанской пьесе. Слева — кипела жизнь столицы — единственного города на всем острове.

Эскондида — так назывался остров — был случайно открыт в стародавние времена заплутавшими в океане испанскими мореходами. Прошло много лет, но, несмотря на все перемены, произошедшие в этой части света, остров сохранил свое название и даже испанский колорит. Архитектура, язык, темперамент островитян оставались по-прежнему скорее испанскими, чем английскими. Площадь (она же Плаза), церквушка, пестрые магазинчики и прочие достопримечательности выглядели, как иллюстрации из путеводителей по Испании. Зато население острова было очень разнообразно — от загорелых европейцев до черных, как смоль, негров.

За отелем высилось несколько гор с абсолютно лысыми макушками и ярко-зеленым пледом на плечах, как бы вздымавших Эскондиду к небу.

Название города — Смиттаун, можно было выяснить только из надписи на алом почтовом ящике, водруженном на Площади. А когда кто-то нам сказал, что Смит — не кто иной, как удачливый пират, в голову сразу полезли всякие романтические истории и легенды.

Именно здесь уже пятую неделю и околачивалась наша экспедиция.

Бокер разработал собственную теорию вероятности и методом исключений получил десять возможных объектов нападения. Четыре из них, находящиеся в Карибском море, и предопределили наш маршрут.

Сначала мы высадились в Кингстоне на Ямайке и провели там неделю в компании оператора Теда Джерви, звукооператора Лесли Брея, техпомощника Мюриэл Флинн. Сам Бокер и двое его приближенных в это время занимались облетами Кайман Брака, Большого, Малого Каймана и Эскондиды на военном самолете, любезно предоставленном ему местными властями, выбирая постоянную базу для нашей экспедиции. Доводы, побудившие Бокера в конце концов остановиться на Эскондиде, казались убедительными, но мы несколько огорчились, когда спустя два дня Большой Кайман подвергся первому нашествию Глубин. Однако, несмотря на наше разочарование, мы поняли, что Бокер действительно знает, что делает.

Четверо из нас сразу слетали туда, но без толку: следы на пляже уже оказались затоптаны ордами любопытных.

Все произошло ночью. Более двухсот местных жителей в испуге сбежало, большинство просто бесследно исчезло, а немногие оставшиеся считали своим долгом наврать интервьюерам с три короба, так что событие быстро обросло баснями.

Бокер решил не менять расположение лагеря, считая, что на Эскондиде у нас не меньше шансов, чем где-либо, тем более — Смиттаун единственный город на всем острове и рано или поздно настанет его черед.

Но шли недели, ничего не происходило, и мы начали сомневаться. Радио, что ни день, сообщало о новых нападениях, однако за исключением небольшого происшествия на Азорах, остальные случились в Тихом океане. У нас появилось угнетающее чувство, что мы ошиблись полушарием.

Я говорю «мы», но подразумеваю только себя. У моих товарищей дел было по горло. В частности — освещение. Все нападения случались ночью, а для съемки в темноте нужен хороший свет. Как только городской совет узнал, что ему не придется раскошеливаться, то тут же дал согласие на дополнительную иллюминацию: здания, почтовые ящики, деревья — все было облеплено мощными прожекторами, управление которыми в интересах Теда вывели на единый пульт в его гостиничном номере.

Островитяне полагали, что их ожидают грандиозные празднества, городской совет называл это занятие безобидной формой сумасшествия, а я — бесполезной затеей. Да и все мы с каждым днем становились все скептичнее, пока… Пока не случился набег на остров Гэллоу, прогремевший на весь Карибский бассейн.

Столица — Порт-Энн — и три самых крупных береговых поселения подверглись нападению в одну ночь. Три четверти населения — как не бывало. Выжили только те, кто заперся в доме или спасся бегством. Поговаривали о каких-то невероятных размеров танках, якобы выползающих из моря. Но во всей этой неразберихе совершенно невозможно было понять, где — правда, а где — ложь. Единственный достоверный факт — тысяча человек бесследно исчезли.

Настроения резко изменились. Спокойствия, безмятежности, чувства безопасности как не бывало: все вдруг ясно осознали, что могут стать следующей жертвой. Люди откапывали на пыльных чердаках дедовское оружие, давно вышедшее из употребления, и приводили его в порядок. Организовывались добровольные дружины, шли разговоры о создании межостровной Службы быстрого реагирования. В общем, первые две-три ночи город бурлил, по улицам с важным видом ходили патрули.

Однако прошла неделя, никакого намека на опасность, и боевой пыл потихоньку испарился. Кстати, активность подводных обитателей прекратилась повсеместно. Единственное сообщение — с Курил, но и то — в чисто славянском духе — ни даты, ни подписи: надо полагать, что оно долго блуждало по тамошним системам госбезопасности и тщательно рассматривалось под микроскопами.

На десятый день естественный принцип смиттаунцев во всем полагаться на manana ([33]) полностью восстановился. По ночам и во время сиесты Эскондида беспробудно спала. Мы — вместе с нею. Казалось совершенно невозможным, что кто-то может нарушить покой. Мы полностью адаптировались к местной жизни, во всяком случае, некоторые из нас: Мюриэл увлеклась островной флорой; наш пилот Джонни Таллтон постоянно прохлаждался в кафе, где очаровательная сеньорита обучала его местному диалекту; Лесли адаптировался до такой степени, что приобрел гитару, треньканье которой днями напролет доносилось из открытого окна. Мы с Филлис вернулись к сценариям для будущих передач и только Бокер да двое его ближайших соратников — Билл Вейман и Алфред Хейл — не дремали. Если бы нас видел спонсор!..

Мы томились под зонтиком, а Лесли завел свой обычный репертуар. «O Sole mio» ([34]) летело сверху.

— Сейчас последует «La Paloma» ([35]), — застонал я и отхлебнул джина.

— Мне кажется, — сказала Филлис, — пока мы здесь, стоило бы выяснить… Ох, что это?

Со стороны моря до нас донесся ни с чем не сравнимый шум. Мы выглянули в окно и увидели крохотного мальчугана цвета кофе, почти целиком скрытого широкополой шляпой. Он вел упряжку здоровенных волов, за которой визжала, скрипела, скрежетала пустая повозка. Мы обратили на мальчишку внимание еще утром, когда он спускался с гор с повозкой, груженой бананами, даже тогда нам показалось, что это весьма шумно и неприятно, но теперь, когда она шла порожняком, — грохот был несусветный.

С трудом мы дождались, пока волы минуют Плазу, но тут опять послышался голос Лесли. Он уже пел «Lа Paloma».

— Мне кажется, — вернулась к разговору Филлис, — надо извлечь из этого Смита все, что можно. Почему бы ему не стать, к примеру, Робин Гудом? Что нам стоит сделать из него такового? А что ты знаешь о старинных парусниках?

— Я?! С какой стати я должен о них что-то знать?

— Любой мужчина почитает за честь разбираться в морских судах, я подумала, что и ты… — Филлис неожиданно замолчала.

Сверху раздался заключительный аккорд «La Paloma», и Лесли грянул новую песню.

Я сижу в лаборатории, Раскалился добела. Ксенобатоинфузория, Ты с ума меня свела! Ох, вы атомы ядреные, Термоядерный утиль! Что ж вы, неучи, ученого Подвели под монастырь? А когда не торопили бы, Я бы горы своротил, Некробаротерапию бы Шаг за шагом воплотил. Я настроил бы локаторы, Я бы выждал до утра, Взмыл бы в небо авиатором, Жахнул сверху… и ура! Я бы…

— Бедняга Лесли, — печально сказал я, — посмотри, что с ним сделал этот чертов климат. Рифмовать «лабораторию» с «ксенобатоинфузорией»! Боже мой, что творится! Какое размягчение мозгов! Извилины плавятся. Пора объявить Бокеру ультиматум. Конкретный срок, скажем, неделя, и мы уезжаем. Иначе нас ждет здесь полное разложение, и мы тоже начнем сочинять песенки с дебильными рифмами. Струны наших душ заржавеют, и в один прекрасный миг мы вдруг обнаружим, что срифмовали «своротил — воплотил».

— Хорошо… — неуверенно начала Филлис.

За моей спиной раздались шаги и возник Лесли.

— Приветствую, — выкрикнул он. — Самое время пропустить стаканчик, а? Слышал новую песенку? Настоящий шлягер! Твоя жена назвала ее «Жалоба ученого», но мне больше нравится «Озадаченный ученый». Что пьем? Джин? — протараторил Лесли и побежал к стойке.

— Итак, — сказал я мрачно, — я говорю — «неделя» и настаиваю на этом. Хотя и этот срок может оказаться фатальным.

Я оказался более прав, чем думал.

— Любимая, да плюнь ты на эту луну и иди ко мне.

— У тебя нет души. В этом все дело. И зачем я вышла за тебя?!

— Хуже, когда души больше, чем нужно. Посмотри на Лоуренса Хоупа.

— Ты — свинья, Майк! Терпеть тебя не могу.

— Дорогая, уже час ночи.

— На Эскондиде сама жизнь смеется над часовых дел мастерами.

— Ненавижу тебя, Майк. Милая, милая Диана, забери меня от этого человека!

Я подошел к окну.

— «Корабль, остров, бледная луна…» — прошептала Филлис. — Так хрупко, так вечно… как прекрасно! Ты только вглядись!

Мы стояли у окна и любовались пустынной Плазой, спящими домами, серебряным в лунном свете морем.

— Как хорошо! Я запомню это навсегда! — Ее дыхание дрожало на моей щеке. — Почему ты не видишь и не слышишь того, что слышу я, Майк? Почему?

— Это было бы так скучно. Представь, мы с тобой хором взываем к Диане. У меня свои боги, Фил.

Она пристально посмотрела на меня.

— Может быть, но их трудно разглядеть.

— Ты так считаешь? А я уверен в обратном. «Кто обращен молитвой к Мекке, а я к твоей постели, Ясмин» — твой любимый Флекер, дорогая.

— Ну, Майк!

И тут со стороны моря до нас долетел крик. Затем еще и еще. Завизжала женщина…

— Майк, неужели…

Крики, выстрелы…

— Это они, Майк, они!

Шум нарастал. Люди высовывались из окон, спрашивая друг друга, что происходит. Какой-то мужчина выскочил из дверей, завернул за угол и понесся к морю.

— Эй, Тед! — закричал я и забарабанил в стену. — Вруби прожекторы, внизу, что у моря. Даешь свет, старина!

Я расслышал слабое «о'кей». Вспыхнули прожектора, но ничего необычного не было видно, только десятка два мужчин спешили к гавани.

Внезапно на несколько секунд шум стих. Хлопнула дверь Теда и в коридоре отчетливо прозвучали его шаги. Затем опять плач, вопли, еще громче, еще надрывнее, чем раньше, будто во время паузы тишина набиралась сил, чтобы в следующее мгновение взорваться.

— Я должен… — начал я и замер, не обнаружив рядом с собой Филлис.

Филлис закрывала дверь на замок.

— Я должен быть там…

— Нет, — отрезала она, загородив собой дверь.

Филлис была похожа на разгневанного ангела, если, конечно, не учитывать, что ангелов обычно изображают в пристойных одеяниях, а не в гипюровых ночных сорочках.

— Но, Фил, — взмолился я, — это же моя работа. Мы здесь именно для этого.

— Плевать.

Она не сдвинулась с места, только ангел превратился в маленькую капризную девочку. Я протянул руку.

— Фил, пожалуйста, отдай ключ.

— Нет, — коротко сказала она и швырнула ключ в окно.

Он монеткой звякнул о булыжник. Ошеломленный, я посмотрел ему вослед. Как это не похоже на Филлис.

По залитой светом площади проносились спешащие к морю люди. Я снова повернулся к двери.

— Отойди. Будь добра, отойди.

— Не глупи, Майк. Не забывай о главном.

— Это как раз то…

— Нет, не то! Ну как ты не понимаешь?! Все, что мы знаем о Них, мы знаем не от тех, кто сломя голову, бросился выяснять, что случилось, а от тех, кто спрятался или убежал.

Я был зол. Но не до такой степени, чтобы справедливость ее слов не дошла до меня.

— Фредди, — продолжала Филлис, — говорил, что мы обязаны вернуться и рассказать обо всем, что увидим.

— Все это хорошо, но…

— Нет! Взгляни, — она кивнула на окно.

Все это напоминало кино, которое прокручивают в обратную сторону: толпа, огромная толпа, пятилась, как гигантский рак, пока не заполонила площадь.

Филлис покинула свой пост и присоединилась ко мне. Прямо под нами проскочил Тед с переноской в руках.

— Что это? — крикнул я ему.

— Бес его знает. Я не мог протолкнуться. Что бы там ни было, оно идет сюда. Я буду снимать из окна. В такой толчее невозможно работать.

Он еще раз оглянулся на площадь и скрылся в дверях отеля.

Вдруг из толпы вынырнул самолично доктор Бокер в сопровождении Джонни Таллтона. Запрокинув голову, Бокер закричал:

— Алфред!

Из окон отеля высунулось несколько голов.

— Где Алфред?

Никто не знал.

— Если кто разглядит его в этом месиве, пусть скажет, чтобы он непременно возвращался в номер. Остальным оставаться на местах, — распорядился Бокер. — Наблюдайте, но не высовывайтесь. Во всяком случае, пока. Тед, включай все прожектора. Лесли…

— Уже бегу, док.

— А ну назад! Укрепи микрофон в окне, и ни шагу на улицу! Еще раз говорю, это касается всех!

— Но что это, док? Что?

— Не знаю. И поэтому пока останемся в отеле. Мисс Флинн! Где, черт возьми, мисс Флинн? А, вы здесь. Хорошо. Следите внимательно…

Бокер повернулся к Джонни и обменялся с ним парой слов. Джонни кивнул и скрылся за отелем. Бокер еще раз окинул взглядом толпу и, хлопнув дверью, поспешил в укрытие.

Площадь к тому времени была запружена до отказа. Те в ком любопытство боролось со страхом, толкались у дверей, готовые в любой момент броситься за спасительные стены. С десяток мужчин, кто с пистолетами, кто с винтовками, залегли прямо на мостовой, направив дула в сторону надвигающейся опасности. Если не считать одиночных всхлипов и выкриков, над площадью повисло тревожное всеохватывающее безмолвие. И вот тогда до нас докатился негромкий, но душераздирающий скрежет чего-то тяжелого о булыжную мостовую.

В крохотной церковной пристройке распахнулась дверь и оттуда в длинной черной сутане вышел священник. Его тут же окружил народ, люди бросились на колени. Священник простер над толпою руки, то ли защищая своих прихожан от власти дьявола, то ли благословляя на битву с ним.

Где-то совсем рядом прогремело три-четыре выстрела, затем еще… Мы видели стрелков, видели, как они перезаряжают винтовки, но мишень была скрыта от нас угловым домом. Оттуда, из-за поворота, раздавался хруст крошащихся кирпичей, звон стекла, и вскоре мы увидели первый танк — нечто из серого матового металла, вползающее на площадь, сметающее на своем пути углы и стены домов.

Со всех сторон защелкали выстрелы, но пули только плющились о его металлические бока, не оставляя ни вмятин, ни царапин. Танк продвигался вперед медленно и бесстрастно. Массивный и неуязвимый, он как бы втягивал себя на площадь со скоростью не более трех миль. Наконец мы смогли разглядеть его как следует.

Вообразите себе яйцо, причем яйцо не менее тридцати пяти футов в длину, затем поставьте его на попа, отсеките нижнюю половину, то, что останется, покрасьте в свинцовый цвет, и вы получите самый настоящий _морской танк_.

Как он передвигался — оставалось только догадываться. На колесах? Вряд ли. Судя по виду и звуку, он просто полз на своем брюхе без всяких там приспособлений. Ни на что земное это не походило.

За ним показался следующий — такая же серая махина. Оба танка заняли позицию по краям площади, пропуская по центру, прямо на нас, — третий.

Толпа вокруг священника рассеялась, и он, высоко подняв голову и воздев над собой Распятие, двинулся к танку. Но танк никак не отреагировал на святого отца, он просто покатым боком оттеснил старца и, как ни в чем не бывало, проехал мимо.

Достигнув самого центра площади, танк остановился.

— Войска занимают позицию, — шепнул я Филлис. — Это не случайность. Что дальше?

С минуту ничего не происходило. Во всех окнах торчали любопытные, кто-то еще зачем-то стрелял, вероятно, для очистки совести.

— Смотри, — Филлис указала на танк в центре площади.

На самой верхушке «яйца» образовался небольшой нарост — беловатое полупрозрачное подобие пузыря. Он был значительно светлее остальной поверхности и стремительно разрастался.

— Господи, он все раздувается…

Грянул одиночный выстрел, пузырь задрожал, но не лопнул.

Он надувался все быстрее и быстрее, все больше и больше. Казалось, он вот-вот оторвется от обшивки и взовьется в небо, как воздушный шар.

— Сейчас лопнет. Я уверена, сейчас лопнет.

— Еще два.

Первый пузырь был уже не менее трех футов в диаметре и все рос и рос.

— Сейчас, сейчас… — голос Филлис дрожал.

Огромный пульсирующий пузырь продолжал расти, и лишь когда достиг футов пяти, вдруг перестал раздуваться, забился, затрясся, как желе, и оторвался от тонкой ножки, связывающей его с танком.

Перетекая, как амеба, он постепенно уплотнялся, превращаясь в устойчивый шар. Мы и не заметили, как он оказался футах в десяти от нас.

И тут что-то произошло: не то чтобы пузырь взорвался — никакого звука мы не услышали, скорее, он раскрылся, как бутон, раскинув во все стороны бессчетное число белых щупалец.

Мы инстинктивно отскочили от окна, подальше от этой мерзости. Четыре или пять щупалец неслышно упали на пол и моментально стали сокращаться, возвращаясь обратно.

Громко вскрикнула Филлис: одно щупальце дотянулось до ее правого плеча и теперь, сокращаясь, увлекало за собой.

Филлис попыталась оторвать его левой рукой, но пальцы тут же прилипли к белому телу.

— Майк! — закричала она. — Майк!

Щупальце натянулось, как тетива лука, неумолимо таща Филлис к окну. Я подскочил, обхватил ее и рванул с такой силой, что мы оказались в другом конце комнаты. Однако оторваться нам не удалось, и щупальце потянуло на улицу нас обоих. Я уцепился коленом за ножку кровати и что есть мочи держал Филлис. Когда мне уже казалось, что нам не вырваться, Филлис вдруг закричала, и мы повалились на пол.

Она была в обмороке, из ран на плече и кисти левой руки сочилась кровь. Я положил ее так, чтобы ничто не могло до нее дотянуться и осторожно выглянул на площадь. Отовсюду доносились леденящие кровь крики и стоны. Первый пузырь, окруженный сонмом щупалец, лежал на земле. Щупальца одно за другим исчезали за его оболочкой, унося в нутро пузыря свою добычу. Несчастные еще боролись, пытаясь вырваться из цепких лап, бились, вопили, но тщетно…

Вдруг я увидел Мюриэл Флинн, ее волочило по булыжной мостовой за чудесные рыжие волосы, она так страшно кричала от боли и ужаса, что у меня зашлось сердце. Рядом тянуло Лесли, он не сопротивлялся, не кричал — ему повезло больше — при падении из окна бедняга сломал шею.

Какой-то мужчина пытался освободить ускользающую от него женщину. И он уже дотянулся до нее, но задел липкое щупальце, и дальше их поволокло вместе.

Кольцо сужалось, щупальца сокращались, люди бились, как мухи в паутине. Во всем этом была какая-то тщательно продуманная жестокость. Не в силах оторваться от кошмарного зрелища, я чуть не прозевал, как от танка отделился второй пузырь.

Три аспида скользнули в окно, поизвивались на полу и медленно уползли назад.

Я выглянул на площадь. Снова та же картина: теперь уже второй пузырь собирал тщетно отбивающихся людей. Зато первый — нажравшись до отвала, захлопнулся и не спеша покатился к морю. Танки, похожие на больших серых слизняков, оставались на месте, занятые производством отвратительных пузырей.

Следующая «Горгона» взметнула в воздух своих змей, я отскочил, но на этот раз ничего не угодило к нам в комнату. Я решил закрыть окно, и очень вовремя: едва я задвинул задвижку, четыре щупальца с такой силой шмякнулись о стекло, что оно треснуло.

Вернувшись к Филлис, я положил ей подушку под голову и, оторвав кусок простыни, принялся перевязывать раны.

Вдруг с улицы донесся новый незнакомый звук. Я подошел к окну и увидел низко летящий самолет. Застрекотали пулеметные очереди, я отпрянул назад.

Прогремел взрыв, погас свет, распахнулось окно и мимо меня пролетели какие-то брызги, заляпав всю комнату. Я снова выглянул на улицу: набитые людьми шары катились к морю, танк тоже начал пятиться.

Пилот заходил на второй вираж. Я бросился на пол.

— Майк, — едва слышно позвала Филлис.

— Все в порядке, Фил, я здесь.

За окном раздался еще один взрыв.

— Что случилось?

— Они убираются, Фил. Джонни угостил их с воздуха, я думаю, это он. Теперь уж все в порядке.

— Майк, у меня болят руки.

— Потерпи, моя хорошая, я сейчас схожу за доктором.

— Что это было, Майк? Если бы не ты…

— Все уже позади, Фил.

— Майк, тут что-то липкое кругом… Ты не ранен?

— Нет, нет. Весь номер забрызган какой-то гадостью.

— Тебя трясет, Майк!

— Ничего не могу с собой поделать. Фил, милая Фил… Так близко… Если бы ты только видела… Мюриэл, Лесли…

— Ну, ну, — Филлис принялась утешать меня словно маленького, — не плачь, Мики, не надо. — Она попыталась встать. — Ой, как больно!

— Я сейчас, дорогая.

Со стулом наперевес я рванулся к двери и дал волю обуревавшим меня чувствам.

Наутро мы собрались вместе: Бокер, Тед, Джерви, я и Филлис — жалкие остатки экспедиции. Правда, оставался еще Джонни, но он уже был на пути в Кингстон вместе с магнитофонными и кинопленками, а также с моими записями.

Раны Филлис были тщательно перевязаны, и, несмотря на плохое самочувствие и бледный вид, она не пожелала остаться в постели.

Глаза Бокера потеряли обычный блеск, а на лбу и щеках появилась густая сеть морщин. Он немного прихрамывал и опирался на палку. Вообще, за ночь он неимоверно постарел.

Только я да Тед вышли невредимыми из ночного бедлама.

Тед вопросительно посмотрел на Бокера.

— Если вы в состоянии, сэр, — произнес он, — надо первым делом убираться отсюда, подальше от этого дерьма.

— Несомненно, и чем скорей, тем лучше.

Мы вышли на свежий воздух.

Усеянная осколками металла площадь блестела от слизи, в воздухе стояло жуткое зловоние и, куда ни глянь — все покрывала отвратительная липкая скверна.

Уже на расстоянии ста футов вонь заметно поубавилась, а среди пальм на противоположном конце города воздух был чист и свеж. Редко когда я так остро ощущал прелесть легкого бриза.

Бокер сел, прислонившись спиной к дереву, и задумался. Мы пристроились рядом и ждали, когда он заговорит.

— Алфред, — вздохнул доктор, — Билл, Мюриэл, Лесли… Это я привел вас сюда… Я виноват…

— Вы не правы, доктор, — вступилась Филлис, — никто не гнал нас силком. Вы предложили — мы согласились. Случись то же самое со мной, уверена, Майк не упрекнул бы вас. Правда, Майк?

— Да, Фил. Уж я-то знаю, кого бы я поставит к стенке!

— Слышали, доктор? — Филлис взяла его за руку. — И все думают так же.

Бокер прикрыл глаза, опустил голову и осторожно положил ладонь на руку Филлис.

— Вы слишком добры ко мне, Филлис, — тихо сказал он, поглаживая ее руку. Затем Бокер выпрямился, весь подобрался и произнес уже совсем другим тоном: — Что ж, мы получили кое-какие результаты, может, не столь однозначные, как ожидали, но и это уже кое-что! Спасибо Теду — человечество увидит то, что давно жаждет увидеть. Спасибо Теду — у нас теперь есть первый образец!

— Образец? — удивленно переспросила Филлис. — Какой образец?

— Да так, — заскромничал Тед, — кусочек щупальца.

— Но как? Как тебе удалось?

— Повезло. Понимаешь, первый раз ничего не влетело ко мне в окно, но увидев, что происходит, я приготовил нож. А когда второй гад выбросил свои щупальца и одно упало мне на плечо, я тут же его отсек. Примерно около восемнадцати дюймов. Оно сразу же отвалилось и упало на пол, повертелось, поизвивалось, а потом свернулось. Мы отправили его вместе с Джонни.

— У-у-у-ух! — вырвалось у Филлис.

— Придется на будущее запастись ножами, — подытожил я.

— Не забудь хорошенько наточить их. Не так-то легко эти сволочи режутся, — посоветовал Тед.

— Эх, — с сожалением вздохнул Бокер. — Еще бы кусочек. Я бы сам с ним повозился. Есть в них что-то очень странное. Хотя суть ясна: нечто родственное морскому анемону. Вопрос в том: выращены ли они искусственным путем или… — Он поежился. — Особенно меня интересует, как они присасываются к телу и как отличают живое от неживого. И еще: кто управляет ими и как? По-моему, их используют не как оружие, в нашем понимании, а скорее в качестве ловушек.

— Вы хотите сказать, — уточнила Филлис, — что они вылавливают и собирают нас как… э… примерно, как мы — креветок?

— Что-то вроде этого. Но зачем?

Мы призадумались. Честно говоря, я бы предпочел, чтобы в голову Филлис пришло какое-нибудь другое сравнение.

— Пули, — вслух рассуждал Бокер, — не причиняют вреда ни танкам, ни медузам. Может, конечно, у них есть чувствительные точки, но мы о них не знаем. Зато нам известно, что танки находятся под большим давлением: они взрывались со страшной силой, то есть давление в них — на грани взрыва. Отсюда следует, что на Апреле кто-то либо метнул гранату, либо случайно попал в чувствительную точку. Да, все разговоры о «китах» — не ложь и не сказки: на расстоянии их, действительно, легко принять за что-либо подобное. В этом, по-моему, мы сами убедились. Ну, а что касается медуз, так люди вовсе были недалеки от истины — пузыри, несомненно, близкие родственники кишечнополостных. Я думаю вот о чем: сдается мне, что внутри танков, кроме давления, ничего нет, они — просто груда металла. Какая же сила движет эти глыбы? С утра я внимательно изучил их следы: булыжники на мостовой глубоко вдавлены в землю, некоторые расколоты под их тяжестью… Для меня это загадка. Может, какие-нибудь присоски?.. Безусловно, в их действиях есть некая разумность, но или не очень высокая, или плохо скоординированная. Ну разве не разумно — вывести танки в самый центр площади?!

— В свое время я видел, как настоящие армейские танки сносили на поворотах углы домов, точь-в-точь, как эти, — заметил я.

— Вот, пожалуйста, еще одно доказательство плохой скоординированности. Может, кто-нибудь тоже что-то заметил? — Бокер обвел нас взглядом.

— Мне показалось, — замялся Тед, — что все пузыри отличались друг от друга. Хотя бы радиусом действия, и более поздние сокращались гораздо медленнее. Один — провалялся на площади секунд двадцать, прежде чем начал сворачиваться.

— Ты полагаешь, они что-то искали? — заинтересовался Бокер.

— Я не захожу так далеко. Главное, что я все успел заснять.

— Будем надеяться, что сможем почерпнуть кое-что из Пленок. А никто не заметил, как щупальца реагировали на выстрелы?

— Мне показалось, — сказал Тед, — что пули проходили сквозь них, как сквозь воздух. А может, мне показалось…

Бокер хмыкнул и погрузился в размышления.

Филлис что-то бубнила себе под нос.

— Что-что? — Я наклонился к ней.

— Многореснитчатые кишечнополостные…

— А-а-а!.. — протянул я.

— Мы плохо продумали план, — заговорил Тед. — Надо было установить микрофон в твоей комнате, Майк. Ты мог бы вести синхронный репортаж.

— Во-во! То же самое мне скажут на И-Би-Си. Хотя мне все равно было не до этого. Ну ничего, будет время как следует поработать. Эх, черт возьми, — добавил я, — как вспомню, что надо возвращаться в отель… Ничто в мире так не смердило, как этот проклятый Смиттаун!

Мы еще долго сидели в пальмовой роще, занятые каждый своими мыслями, пока Бокер не вывел нас из задумчивости.

— Знаете, — сказал он, — если бы я верил в Бога, я бы, наверное, страшно перепугался. Но, к счастью, я слишком старомоден и, слава богу, в Бога не верю.

Брови Филлис поползли вверх.

— Почему? — воскликнула она. — Почему бы вы перепутались?

— Потому что, будь я суеверен, столкнувшись с чем-то новым, необычным, я наверняка решил бы, что Всевышний задумал преподать мне урок. «Вы, люди, — наверное, сказал бы мне Бог, — возомнили из себя невесть что, и думаете, будто умнее других. Вы научились расщеплять атомы, побеждать микробов, полагаете, что научились управлять миром, а, возможно, и небом. Вы, тщеславные насекомые, глупцы, безумцы, в природе еще столько всякой всячины, что ваш крохотный мозг не в состоянии даже представить. Сейчас я покажу вам кое-что и посмотрю, что вы тогда запоете?! Мне следовало это сделать гораздо раньше».

— Но, так как вы не верите?..

— Не знаю… На земле жили люди и до нас. И они находились в лучшем положении. Всякие там динозавры и прочее… короче, они выжили. А теперь все человечество на грани…

Он не стал заканчивать, да мы и не просили. Все сидели в молчании, отрешенно уставившись в безмятежное лазурное море.

Среда прочих газет, купленных в лондонском аэропорту, мне сразу бросился в глаза последний номер «Бихолдэ». Конечно, и у «Бихолдэ» есть определенные достоинства, но меня никогда не оставляло чувство, что он публикует не столько здравые мысли, сколько предрассудки. Вот и сейчас на первой полосе огромными буквами красовалось — «ДОКТОР БОКЕР СНОВА НА КОНЕ». И далее: «Мы никогда не сомневались в мужестве Алистера Бокера, без страха ринувшегося навстречу подводному дракону, мы также отдаем должное той проницательности, с какой он рассчитал место возможной встречи с монстром, но те кошмарные, фантастические сцены, которыми нас угостила в прошлый вторник И-Би-Си, заставляют скорее удивиться не тому, что четыре члена экспедиции погибли, но тому, как выжили остальные. Мы считаем своим долгом поздравить доктора Алистера Бокера с тем, что ему в этой ситуации посчастливилось отделаться лишь растяжением коленного сустава, тогда как чудовище стащило с него носок и ботинок.

Однако каким бы душещипательным ни казалось это приключение, какой бы вклад ни внес доктор Бокер в развитие средств обороны, ошибочно с его стороны считать себя единственным на Земле провидцем.

Мы обеспокоены, и обеспокоены не без оснований, теми сокрушительными ударами по мировому производству, которые наносит подводный мир. Но мы уверены, что недалек тот день, когда наши выдающиеся умы найдут панацею от всех бед и восстановят свободу мореплавания. Мы скорбим о безвинно павших мирных островитянах и негодуем при мысли о свершенных злодеяниях. Но тем не менее не следует поддаваться на очередную провокацию доктора Бокера, пытающегося запугать нас. Мы не сомневаемся, что все думающее население Земли на нашей стороне.

Мы склонны приписать предложение Алистера Бокера по созданию системы защиты вдоль всего западного побережья Соединенного Королевства, увы, не здравому смыслу, а стремлению ввести в заблуждение простодушного мирянина, склонного к экстравагантным сенсациям.

Давайте проанализируем из чего исходил доктор Бокер, давая свои паникерские рекомендации: несколько набегов на крошечные тропические острова некоего, до сих пор нам не известного, чудища, где в результате погибло пару сотен человек?! Но примерно столько же ежедневно гибнет в автокатастрофах! Конечно, все это весьма прискорбно, но вряд ли дает нам основания возводить дорогостоящие баррикады в тысячах миль от места происшествия, причем за наш с вами счет, дорогие читатели. Это примерно то же, как если бы мы принялись строить сейсмостойкие здания только потому, что в Токио произошло землетрясение…»

И так далее и тому подобное. Они разгромили Бокера в пух и прах. Я решил не показывать статью доктору, но, к сожалению, взгляд «Бихолдэ» не уникален, и Бокер вскоре прочитал эту галиматью в другой газете.

Хорошо, что нам с Филлис удалось ускользнуть раньше, чем коллеги по перу, встречавшие нашу экспедицию, набросились на доктора.

Однако не видеть Бокера — не значит забыть о нем. Пресса, мгновенно разделившаяся на его противников и сторонников, создавала впечатление его постоянного присутствия.

Едва мы открыли дверь своей квартиры, на нас обрушились звонки представителей обеих сторон. Я дозвонился до И-Би-Си и заявил, что если они не подключатся к нашему телефону, я оборву провод; пусть записывают все звонки, иначе мне придется выполнить свою угрозу, что будет им явно не на руку.

Они согласились и наутро доставили длиннющий список желающих с нами поговорить. Среди них я обнаружил имя капитана Винтерса.

— Тут есть, на мой взгляд, один с явным преимуществом, — сказал я. — Не хочешь ли набрать его номер?

— О боже! Ничего я не хочу. Это ты хочешь, чтобы твоя жена стала инвалидом!.. — ни с того ни с сего взорвалась Филлис, но все-таки взглянула на фамилию в списке. — А! Морской Флот — это другое дело!

Филлис взялась за телефон.

— Нас желает видеть один из досточтимых лордов Адмиралтейства, — сообщила она, повесив трубку. — Винтерс будет нас сопровождать, а потом приглашает на обед.

— Прекрасно.

Священный трепет, который мы испытали; чуть замявшись у дверей, растаял, едва мы предстали перед адмиралом. Адмирал оказался на удивление не страшным и даже по-отечески сердобольным.

Заботливо поинтересовавшись, не беспокоят ли Филлис раны, он поздравил нас с благополучным возвращением и предложил сесть.

— Э-э… — протянул адмирал, кинув взгляд на папку, лежавшую из столе. — Мы, конечно, получили доклад доктора Бокера, но в нем есть несколько спорных моментов. Нам кажется, в нем… э-э… как бы это сказать помягче… некоторая вольность обобщений, не совсем позволительная для ученого. Мы подумали, что не помешает встретиться с очевидцами, чтобы прояснить кое-какие детали.

Мы уверили его, что все понимаем.

— Весь сегодняшний день, — сказал я, — шли жаркие дебаты между нашим спонсором, членом правительства и администрацией И-Би-Си. Спорили о том, что можно позволить в эфире Бокеру, а чего нет. Не было только самого Бокера, а уж он будет биться до последнего против любых правок его выступления.

— Конечно, конечно. — Адмирал заглянул в папку. — Вот здесь он пишет про так называемые _морские танки_ и какие-то странные тела, которые он почему-то нарек _псевдокишечнополостными_. Он говорит, что они неуязвимы для ружейных выстрелов, но взрываются от разрывных снарядов… Это так?

— Да, они лопаются, как электрические лампочки, — подтвердил я. — Все, что от них остается — куча металлических обломков.

— А слизь?

— Да, конечно. И слизь.

— На солнце она превратилась в лак, — добавила Филлис.

Адмирал кивнул.

— Теперь об этих, псевдокишечных. Вот что он о них пишет. — Он зачитал нам бокеровское описание пузырей. — Вы можете что-нибудь добавить к этому?

— Да, вроде, все точно, — сказала Филлис.

— А как, на ваш взгляд, обе эти формы обладают… э-э… органами чувств?

— Трудно сказать, сэр. Да, они реагировали на некоторые раздражители… Но, если вы имеете в виду степень их разумности, то в двух словах на это не ответишь. Могу сказать одно: направлял их некий Разум, мозг, если хотите. Ведь сделать механизмы с дистанционным управлением, по-моему, не так сложно.

— Видно, вы знакомы с теорией Бокера, он говорит примерно то же самое. А каково ваше мнение?

— Я затрудняюсь, сэр. В принципе, доктор Бокер вполне логичен. Моя жена выразилась по этому поводу довольно просто, она назвала это «ловлей креветок».

— То есть, что попадется — то попадется? Дело случая?

— Именно это и отличает живое от неживого…

— Хм… А как насчет способа передвижения танков, есть идеи?

Мы покачали головами. Адмирал перебирал страницы доклада.

— Сколько я его знаю, он очень редко чувствует себя неуверенным, особенно, что касается его специальности. Но в этот раз… А с этими кишечнополостными?! Если я правильно понял, они, по его мнению, не только не кишечнополостные, но и вообще не живые существа. Вот послушайте, что он пишет: «Допустимо, что органические ткани можно получить путем синтеза, как это делают наши химики, синтезируя пластик молекулярной структуры. Если этого добиться, то полученный артефакт (придай ему чувствительность к внешним раздражителям) будет вести себя, как живое существо. Неподготовленный человек не в состоянии заподозрить искусственный продукт.

Наблюдения только подтверждают правильность моей теории. Из многочисленных форм жизни неведомый Разум выбрал кишечнополостных в силу их простой организации. Возможно, что и танки — произведение того же рода. Другими словами, мы подверглись нападению органических механизмов с дистанционным или программным управлением. Единственное, что отличает их, например, от наших торпед, управляемых на расстоянии, это то, что они органической природы. Я даже полагаю, что нам приходится решать более сложные задачи в управлении неорганическими машинами». Итак, мистер Ватсон, ваши впечатления?

— Я согласен с Бокером, сэр. А что с образцом?

— Вот копия экспертизы. Для меня это — китайская грамота, но мои консультанты говорят, что от этого анализа мало проку. Все высказывания экспертов слишком осторожны, чтобы из них можно было что-нибудь почерпнуть. В общем, щупальце поставило ученых в затруднительное положение.

— Может быть, я что-то не понимаю, — вставила Филлис, — но разве это имеет большое значение? С практической точки зрения, я имею в виду. Живые они или псевдоживые, обращаться с ними, по-моему, надо одинаково.

— Это верно, — согласился адмирал, — но все равно, выводы, не подкрепленные доказательствами, бросают тень и на доклад, и на самого ученого.

— О-хо-хо, — с болью в голосе изрекла Филлис, как только за нами закрылась дверь. — Как бы я хотела сейчас тряхнуть этого Бокера. Ведь он же обещал мне, про «псевдо» — ни-ни. Самый настоящий enfant terrible ([36]), а не ученый муж. Ну, попадись он мне!

— Да, — кивнул капитан Винтерс, — это только усугубляет его положение.

— И еще как! Пресса обязательно проболтается и будет вам еще один «бокеризм», уж помяните мое слово. Плохо дело, снова все забуксует и даже разумные люди отвернутся от Бокера. Да, надо ждать неприятностей. Ладно, пошли обедать, пока я окончательно не вышла из себя.

Следующая неделя выдалась скверной. Вслед за «Бихолдэ» газеты с ликованием набросились на псевдокишечнополостных: редакционные писаки окунули перья в сарказм и зубоскальство, целые батальоны ученых, которые и раньше не оставляли в покое Бокера, бросились в новую атаку, готовые его растоптать, карикатуристы внезапно открыли, что их «любимые» политические деятели, оказывается, мало похожи на людей.

Вторая половина прессы, наоборот, рисовала кошмарные картины будущего и требовала защиты от псевдожизни.

Наш спонсор, опасаясь за свою репутацию, решил расторгнуть контракт с И-Би-Си. Дирекция рвала на себе волосы. Руководитель отдела продажи эфирного времени вспомнил старую поговорку, что любое паблисити — хорошее паблисити. Но спонсор утверждал, что покупательский бум не что иное, как подтверждение теории Бокера и влечет за собой продолжение роста цен. И-Би-Си парировала, что созданное паблисити уже накрепко связало его продукцию с именем Бокера, и бессмысленно не постараться заработать на этом сколько возможно.

— Моя фирма собиралась внести свой вклад в развитие науки и общественной безопасности, а не совершать вульгарный рекламный трюк, — сказал спонсор. — Тут накануне ваш комик высказался, что, дескать, только псевдожизнь открыла ему глаза на собственную тещу. Если это позволяет себе И-Би-Си, то что говорить о других?!

И-Би-Си заверила, что подобное не повторится, но заметила, что после отказа от стольких обещаний, данных спонсором редакции, вряд ли его фирме удастся сохранить авторитет.

В то же время коллеги с Би-Би-Си вдруг обнаружили неслыханную симпатию к нашей компании. Казалось, конкуренты что-то замышляют — больно подозрительной была их вызывающая вежливость.

Я пытался работать в редакции. Но все, кому не лень, заглядывали в дверь, сообщали о событиях на фронте, советовали вставить или опустить ту или иную подробность, в зависимости от состояния дел. И через пару дней, не выдержав, я перебрался домой. Однако и здесь меня не оставили в покое. Телефон не умолкал: рекомендации, всяческие предложения, сообщения о смене конъюнктуры сыпались, как из рога изобилия. Я старался вовсю: писал, переписывал, пытаясь угодить всем беспокойным.

А И-Би-Си уже воевала с Бокером. Он кричал, угрожал, обещал все бросить, если его не пустят в прямой эфир.

Закончив сценарии, мы так устали, что не было сил вникать во все эти споры и распри. А когда вышла первая передача, мы решили, что на радиостанции ее перепутали с «Полчаса Маменькиного Ангелочка».

Собрав манатки, мы махнули за покоем в Корнуэлл.

— Боже мой! — воскликнул я, увидев нововведение. — Неужели не хватает веранды? Если ты думаешь, что в жару я буду сидеть там только потому, что…

— Это, — холодно перебила меня Филлис, — беседка.

— Неужели? — изумился я, разглядывая необычное сооружение со скособоченной стеной. — Ну и к чему нам беседка?

— А вдруг кому-нибудь летним днем захочется в ней поработать. Она прекрасно защитит от ветра и не даст разлететься бумагам.

— Да-а?..

— В конце концов, — оправдываясь, добавила Филлис, — если кто-то кладет кирпичи, значит он что-то строит.

«Логично, но подозрительно», — подумал я и уверил Филлис, что если это беседка, то очень премиленькая, просто для меня это было явной неожиданностью.

— Чтобы прийти к подобному выводу, — ехидно заметила Филлис, — не нужно так долго думать.

Меня так и подмывало что-нибудь ответить Филлис, но я все же попридержал язык и сказал, что, на мои взгляд, все сработано чудесно, тем более, что сам я вообще не способен положить один кирпич на другой.

Как иногда необходима смена обстановки! Эскондида, танки, пузыри со своими щупальцами… трудно было поверить в их существование. И все-таки мне не удалось расслабиться, как я надеялся.

В первое же утро Филлис взяла черновики своего романа и отправилась в беседку. Я слонялся вокруг в ожидании долгожданного успокоения, но оно так и не снизошло на меня.

Все так же по лицу хлестал ветер, все так же волны бились о скалы. Море могло рокотать, штормить, топить корабли, но так было всегда, все это старые штучки. Я смотрел на пенный прибой и понимал всю нереальность Эскондиды. Эскондида принадлежала другому миру, миру, где никто не удивляется ни танкам, ни кишечнополостным. Здесь все было не так, Корнуэлл был реален и солиден. Над ним проходили века, его берега омывали волны, и если море забирало людей, то не потому, что бросало им вызов, а потому, что люди бросали вызов ему. Море казалось настолько мирным и домашним, что невозможно было вообразить его извергающим исчадия ада, наподобие тех, что выползли на пляж Эскондиды. Отсюда и Бокер представлялся мне уже злым духом, вызывающим сатанинские галлюцинации. Здесь без него жизнь текла размеренно и спокойно, по крайней мере, так представлялось сначала. Но стоило мне спустя несколько дней вынырнуть из текучки наших будничных дел, я понял, до чего расшатан мир.

Воздушный флот работал строго по предписанию: перевозить грузы только первейшей необходимости. Жизнь вздорожала почти на двести процентов. Самолетостроение крутилось на полную катушку, пытаясь снизить стоимость перевозок, потребность в которых была столь велика, что даже первоочередники могли просидеть на аэровокзалах добрых пару лет. Все гавани были забиты до отказа брошенными судами. Докеры, потеряв работу, собирались на митинги, выходили на демонстрации, словом, всеми силами боролись за гарантированный заработок, в то время как их профсоюз колебался и выжидал. Выброшенные на улицу моряки присоединялись к докерам, требуя защиты своих прав. Труженики авиалиний грозили поддержать бастующих, если им не повысят зарплату. Упал спрос на сталь, на уголь, и, когда было предложено закрыть несколько обанкротившихся предприятий, вся отрасль забастовала в знак протеста.

Буревестники из Москвы, ощутив, как меняется политический и экономический климат, провозгласили, что судоходный кризис — это, большей частью, происки реакции. Запад, говорили они, уцепился за несколько несчастных случаев, чтобы оправдать расширение военно-воздушных программ.

Промышленность работала только на самое необходимое. То и дело созывались конференции финансистов. Пронесся слух, что продукты будут распространять пропорционально доходам, вспыхнули мятежи. Торговля бурлила.

Однако все еще находились смельчаки, за немалую плату готовые выйти в открытое море. Но это было не более чем бравада — никакие сверхценные грузы не могли оправдать ни риска, ни баснословной цены таких круизов.

Вдруг кто-то спохватился, что все погибшие суда работали от силовых установок, и сразу моря запестрели парусниками. Возникла идея наладить их массовое производство, от которой быстро отказались, сочтя, что не сегодня-завтра с напастью будет покончено и нет надобности в инвестициях.

Ученые всего мира продолжали упорно трудиться. Каждую неделю испытывалось новое оружие, кое-что даже запускали в производство и тут же снимали по причине многочисленных изъянов. Оправдывая свои промахи, ученые в век научно-технического прогресса вспоминали, что и у магов и чародеев случались неудачи. Но в том, что со дня на день средство будет найдено, не сомневался никто.

Я так понимаю, люди верили в науку больше, чем наука сама в себя. Как ни хотели ученые мужи предстать освободителями человечества, у них ничего не выходило. И все же главная трудность состояла не в немощи инженерной мысли, а в недостатке информации. «Ну как, как подступиться, — жаловался мне один учений, — если тебе нужно сделать ловушку для привидения, для духа. Ну хоть бы что-нибудь, хоть запах…» Ученые с радостью ухватились бы за любую соломинку, но кроме теории Бокера не было ничего. Может, именно поэтому в ученой среде к ней отнеслись довольно серьезно.

Что касается _морских танков_, то они не сходили со страниц газет и с экранов телевизоров. И-Би-Си то и дело прокручивала нашу запись с Эскондиды и даже любезно предоставила небольшой фрагментик Би-Би-Си. Видя, какую тревогу вызывают эти передачи, я недоумевал, но потом понял, что кому-то наверху выгодно отвлечь внимание народа от состояния внутренних дел. Что-что, а уж _морские танки_ как нельзя лучше подходили для этой цели.

С тех пор как мы покинули Смиттаун, прошло не так много времени, а, по сообщениям прессы, в области Карибского бассейна пришельцы из Глубин совершили уже одиннадцать набегов, двенадцатый — был отбит благодаря оперативным действиям американских ВВС.

Но все это, однако, мелочи по сравнению с тем, что творилось в другом полушарии. С дюжину танков выползло на Хоккайдо и Хонсю, четыре города на Минданао одновременно атаковали около шестидесяти танков и так далее и так далее. Да, британцам жилось гораздо спокойнее на высоком континентальном шельфе, нежели обитателям Филиппин и Индонезии, где тысячи людей в панике покидали побережье, бросали дома, срываясь с оседлых мест, и бежали вглубь островов. То же самое происходило и в Вест-Индии.

Мороз продирал по коже, когда я получал подобные вести. Совершенно отчетливо я осознал наконец весь ужас происходящего, насколько же все было серьезнее, чем представлялось. Сотни, тысячи танков свидетельствовали не об отдельных, случайных рейдах, а о широкой, развернутой кампании.

— Власти обязаны защитить людей, — не выдержав, возмутился я, — хотя бы раздать оружие. Какая к черту экономика, когда невозможно подойти к морю. Они должны сделать, чтобы люди могли нормально жить и работать.

— Кто знает, где танки вынырнут в следующий раз, — откликнулась Филлис, — нужны молниеносные действия, а это значит, что каждый должен иметь при себе оружие днем и ночью.

— Вот именно. Так что правительство никуда не денется и раздаст его.

— В самом деле?

— Что ты хочешь сказать?

— Тебе не кажется странным: власть, якобы правящая по воле народа, готова пойти на все, лишь бы не давать этому народу в руки оружие? Народ защищает не самого себя, а правительство. Разве не так? Исключение разве что — швейцарцы: они доверяют своему правительству, но у них нет выхода к морю и, следовательно, нет наших забот.

Филлис меня озадачила. Сегодня она выглядела особенно усталой и была совсем не похожа на себя.

— Что случилось, Фил?

— Ничего, — Филлис вздрогнула, — просто у меня сдают нервы при виде всей этой лжи и грязи. Майк, тебе никогда не хотелось родиться в век Истинного, а не Мнимого Разума? Мне кажется, они скорее отдадут этим монстрам тысячи жизней, нежели рискнут раздать людям оружие, и найдут для оправдания своего решения массу доводов. Какое им дело до нескольких тысяч или миллионов людей?! Женщины всегда восполнят потери. А вот ценным правительством рисковать нельзя.

— Дорогая…

— Нет, конечно, что-то они сделают. Например, поставят парочку гарнизонов в особо опасных местах. Но все равно, всегда и везде они будут опаздывать. Плотно набитые человеческим мясом шары будут катиться к морю, несчастных девушек, как Мюриэл, будут тянуть за волосы по асфальту, людей будут разрывать на куски, как того парня, которого ухватили сразу две медузы… вот тогда прилетят самолеты, а адмиралы скажут: «Нам, ах, как жаль, мы немножко опоздали, но вы сами понимаете, что существуют определенные трудности, сборы, приготовления». Или я не права?

— Но, Фил, дорогая…

— Я знаю, что ты хочешь сказать, Майк. Я действительно разволновалась. Никто, никто ничего не делает! Никаких попыток что-нибудь изменить! Все говорят: «Боже, боже, какой упадок». Одни слова, слова, слова… будто слогом можно остановить катастрофу. Зато стоит появиться Бокеру, как тут же его объявляют паникером. Так сколько, Майк, сколько, по их мнению, должно погибнуть людей, чтобы они сочли нужным что-либо сделать?

— Но, Фил, они же пытаются…

— Да? Майк, они же просто балансируют! Какова минимальная плата за сохранение политического господства? Сколько людей должно погибнуть до возникновения опасности? Разумно ли на данном этапе объявлять чрезвычайное положение? Сплошная болтовня и нежелание ударить палец о палец. О, я бы!.. — Она неожиданно умолкла. — Прости, Майк, что-то я совсем расклеилась. Наверное, просто устала.

Филлис вышла. Этот ее взрыв очень меня обеспокоил. С тех пор, как умер наш ребенок, я не видел ее в таком состоянии.

Следующее утро ничего не изменило. Я нашел Филлис сидящей в беседке. Уронив голову на руки, она плакала.

— Дорогая, любимая моя, что случилось? — Я нежно поцеловал ее.

Филлис посмотрела на меня.

— Я больше так не могу, — сказала она, слезы текли по ее щекам.

Я сел рядом и обнял Филлис за плечи.

— Все пройдет, моя хорошая, не расстраивайся.

— Нет, не пройдет, Майк. Мне страшно. — Она посмотрела на меня каким-то странным испытующим взглядом.

— Тебе нечего бояться. Фил.

— А ты, ты не боишься?

— Мы просто засиделись, Фил. Скисли, размякли над своими сценариями. Давай прогуляемся. По-моему, неплохо бы прокатиться на серфинге.

Филлис утерла рукой слезы.

— Хорошо, пойдем.

Был чудесный день. Ветер, море, серфинг вернули Филлис к жизни. Она почувствовала себя намного лучше.

— День-два, — сказала она, — и все заживет без следа.

Довольные, мы вернулись в коттедж в половине десятого вечера. Филлис пошла варить кофе, а я включил радио. Поймав Би-Би-Си, где шла пьеса, в которой Гледис Янг собиралась стать заботливой матерью, я тут же переключил приемник на родную И-Би-Си. Там передавали какую-то нудятину, но я оставил ее — пусть говорят.

Вскоре передача кончилась и некто, кого я никогда прежде не слышал, представил своего закадычного друга — из динамика грянула песня:

Я сижу в лаборатории, Раскалился добела…

Понадобилось время, чтобы до меня дошло, что происходит. Я уставился на приемник.

Ох, вы, атомы ядреные, Термоядерный утиль!

За спиной раздался грохот. Я обернулся и увидел Филлис, у ее ног валялся поднос с разбитыми чашками. Колени Филлис подкосились, я едва успел подхватить ее и усадить в кресло.

Я бы выждал до утра Взмыл бы в небо авиатором…

Я выключил радио. Каким-то образом И-Би-Си удалось раздобыть песенку Лесли, наверное, Тед успел ее записать…

Филлис не плакала. Она сидела в кресле и раскачивалась из стороны в сторону.

— Я дал ей успокоительного, и она уснула, — сказал доктор. — Вашей жене нужен отдых и перемена обстановки.

— Как раз за этим мы и приехали, — заметил я.

— Вам, кстати, тоже, — задумчиво произнес он, оглядывая меня.

— Со мной полный порядок. Я одного не понимаю, доктор: в сущности, она знает не больше других, все видели пленки. Правда, мы сами были участниками…

— Вам это часто приходит во сне, не так ли? — спросил он, внимательно глядя мне в глаза.

— Да, парочка кошмаров…

Доктор кивнул.

— И раз за разом все прокручивается, как наяву? Особенно то, что связано с женщиной по имени Мюриэл и мужчиной, которого разорвало надвое?

— Да, — опешил я. — Откуда вы знаете? — Тут меня осенило. — Но я обмолвился об этом раз или два, не больше! Я сам почти уже забыл…

— Такое вряд ли скоро забудешь.

— Вы хотите сказать, что я разговариваю во сне?

— И, по-видимому, часто.

— Понятно. Поэтому Филлис…

— Да. Я дам вам адрес моего друга с Харли-Стрит, обязательно завтра же загляните к нему.

— Хорошо, доктор. Знаете, это все работа: каждый день я занимался тем, что описывал весь этот ужас. Теперь я могу расслабиться.

— Возможно. Но, все равно, зайдите на Харли-Стрит.

Врачу с Харли-Стрит я признался, что в своих сновидениях не Мюриэл, а Филлис видел влекомой за волосы по асфальту, и не парня разрывали на части, а именно ее — Филлис. Видно, она провела немало бессонных ночей, не давая мне в бреду кинуться в окно.

— Quid pro quo ([37]), — сказал на это врач.

Нирвана — для избранных. И тем не менее я тоже на какое-то время окунулся в блаженство в старинном замке графства Йоркшир, куда мне посоветовали отправиться отдохнуть.

Первые дни при полном отсутствии газет, радио, телевидения не вызвали ничего, кроме раздражения, но затем я прямо физически ощутил, как ослабляются струны перенапряженных нервов. Казалось, произошла смена скоростей: непрерывная гонка уступила место стабильной размеренности, мотор заработал нормально. Пришло внутреннее упрощение, появились постоянные привычки. В общем, я стал другим человеком и за полтора месяца так втянулся в дурман ничегонеделания, что запросто застрял бы в Йоркшире еще бог весть насколько, если бы в один прекрасный день жажда не привела меня в маленький пивной ресторанчик.

Я стоял за стойкой, потягивая пиво. Хозяин включил радио. Наш архиконкурент передавал вечерние новости, и первое же известие пробило брешь в моей, с таким трудом воздвигнутой, китайской стене.

«Число жертв в Овьедо-Сантандер, — сообщал диктор, — до сих пор не установлено. На сегодняшний день зарегистрировано три тысячи двести пропавших без вести, однако испанские власти полагают, что цифра занижена на пятнадцать-двадцать процентов.

Со всех частей света в Мадрид продолжают поступать телеграммы с выражением соболезнования; среди них из Сан-Хосе, Гватемалы, Сальвадора, Ла Серены, Чили, Банбери, Западной Австралии, а также с многочисленных островов Вест-Индии, которые сами пережили страх варварских нападений. Однако кошмар, доставшийся на долю жителей северного побережья Испании, ни с чем не сравним.

Сегодня в парламенте лидер оппозиции, присоединившись к премьер-министру, выразил глубокие соболезнования по поводу несчастья, постигшего испанский народ. Он отметил, что последствия нападений в Хихоне могли быть намного печальнее, если бы люди не взяли защиту в свои руки. Задача нашего правительства, подчеркнул он, обеспечить население всеми средствами обороны. А если власти уклоняются от своего долга, то пусть потом не осуждают народ за вынужденную самозащиту.

С незапамятных времен, напомнил он, у нас существует армия для обеспечения внешней безопасности; в 1829 году мы образовали полицию, дабы обезопасить себя от внутренних врагов, как бы теперь не оказалось, что правительство не способно оградить от страшного бедствия жителей побережья, которые имеют на это полное право, принадлежа к великой нации.

Члены оппозиции считают, что правительство, не выполнив предвыборные обязательства, порочит название своей партии, что политика сбережения ничем не отличается от скаредности. Самое время, говорит оппозиция, принять меры для безопасности, чтобы жителей наших островов не постигла судьба испанцев.

Премьер-министр уверил оппозицию, что правительство внимательно следит за ходом дела, и конкретные шаги, если это понадобится, будут предприняты незамедлительно. Однако, заметил он, Британские острова расположены вдали от Глубин, в которых сосредоточена главная угроза.

Имя Ее Величества возглавляет список фонда, открытого лорд-мэром Лондона для…»

На этом месте хозяин выключил радиоприемник.

— Эх! — возмутился он. — Из себя выводит. Одно и то же, одно и то же. Сколько можно? Что мы, шпингалеты неразумные?! Как во время войны, ей богу! Дерьмовая охрана по всему городу, ожидающая дерьмовых десантников, дерьмовое вооружение, дерьмовое затемнение, тьфу! Как сказал один старик: «За кого они нас принимают?!»

Я предложил ему выпить и, объяснив, что оказался без новостей, спросил о том, что происходит в мире.

Если отбросить его однообразное прилагательное и добавить то, что мне удалось выяснить несколько позже, события разворачивались примерно так: последние недели область набегов вылилась за пределы тропиков. Банбери, а также Западную Австралию атаковало более пятидесяти танков. Спустя несколько дней врасплох была захвачена Ла Серена. В это же время в Центральной Америке на Тихоокеанское и Атлантическое побережья обрушилась целая серия вторжений. Неоднократно подвергались нападениям острова Зеленого Мыса; опасная зона распространилась вплоть до Канарских островов и Мадейры. Незначительные вылазки зарегистрированы в районе Африканского Рога.

Выражение «Ex Africa semper oliquid novi» можно несколько вольно перевести как: «Все любопытное случается там, где нас нет», то есть Европа, по мнению европейцев, была, есть и будет стабильна. Ураганы, землетрясения, цунами — все это слишком экстравагантно для Европы и божественным провидением направлено в более экзотические и менее здравомыслящие части света. Европеец сам в периоды своих буйных помешательств наносил Европе куда больший ущерб. Так что никто всерьез не думал, что беда может грянуть ближе, чем где-нибудь на Мадейре или Касабланке. Поэтому, когда пять дней назад танки выползли на скользкую дорогу к Сантандеру, для жителей это было, как снег на голову.

Едва они появились на улицах города, местный гарнизон был поднят на ноги тревожными телефонными звонками. Кто-то бешено орал в трубку, что вражеские подводные лодки вторглись в порт, кто-то утверждал, что субмарины высаживают танковый десант, кто-то называл субмарины «амфибиями», короче, никто в гарнизоне ничего не понял, и на место происшествия выслали разведотряд.

А тем временем танки занимали позицию. Верующие, уверенные в дьявольском происхождении «амфибий», на латыни призывали непрошеных гостей вернуться, откуда явились — к своему Господу-Люциферу. Но «амфибии», невзирая на заклинания, медленно выходили на позицию, гоня перед собой несчастных служителей культа.

Подоспевший разведотряд с трудом пробивал себе дорогу в толпе молящихся горожан.

«Будь то иностранное вторжение или сам Дьявол во плоти, правда за нами», — решил командир отряда и приказал открыть огонь.

Комиссариат, приняв пальбу на улице за восстание военных, бросил полицию на подавление мятежа.

Началась какая-то партизанщина. Грохот выстрелов, причитания молящихся, стоны раненых, исступленные крики попавших в сети кишечнополостных — все слилось в единую апокалиптическую симфонию.

Только наутро, когда пришельцы убрались восвояси, выяснилось, что бесследно исчезло более двух тысяч человек.

— Но почему так много? — не удержался я. — Они что, так и молились прямо на улице?

Но, как понял из газет хозяин паба, люди просто не могли взять в толк, что творится.

— Они там не шибко грамотные, — пояснил он, — прессы не читают и, что в мире дерьмо такое, понятия не имеют. А потом началась дерьмовая паника: счастливцам удалось бежать, но, в основном, все пытались забраться под крыши.

— Но там же им ничего не угрожало? — изумился я.

Оказывается, мои сведения устарели. Со времен Эскондиды твари кое-чему научились, в частности, они усвоили, что, если разрушить первый этаж, здание разваливается само собой и остается только подбирать людей на развалинах. Таким образом, выбора не было: либо погибнуть под обломками, либо — на свежем воздухе.

На следующую ночь, близ Сантандера, дозорные заметили огромные полуовальные тени, выползающие на берег во время прилива. Жителей, слава богу, успели эвакуировать, а испанская авиация остановила танки пулеметным огнем и бомбами.

В Сан-Висенте ВВС уничтожили целую дюжину, а остальных заставили повернуть назад.

Еще в четырех прибрежных городах войска потрудились на славу: из пятидесяти танков в Глубины возвратилось лишь пять. Это была крупная победа, и немало тостов было поднято в честь доблестной армии.

На другую ночь ничего не произошло, хотя нападения ждали и расставили дозорных вдоль всего побережья. Вероятно, танки или те, кто их посылал, получили болезненный урок.

Утром поднялся ветер, а к вечеру над морем расстелился такой густой туман, что было видно не дальше, чем на несколько ярдов. Около одиннадцати без единого звука в Хихоне показались танки. И только треск ломающихся шаланд на их пути разбудил рыбаков.

Прежде чем все поняли, что случилось, первый уже успел выпустить пузырь. Раздались крики, началась суматоха.

Медленно и неуклюже продвигались адские машины по узким улочкам города, за ними из воды появлялись все новые и новые. Люди не знали, куда деваться: убегая от одного танка, они наталкивались на другой и так без конца; из тумана выбрасывалась призрачная нить, находила свою жертву и ускользала обратно в туман. Плотно набитые шары один за другим с плеском исчезали в море.

— Высадились, — угрюмо сказал дежурный по комиссариату и медленно опустил трубку телефона. — Мобилизовать всех боеспособных и раздать автоматы! — приказал он и добавил: — Вряд ли они помогут, но чем черт не шутит. Цельтесь хорошенько, и если обнаружите уязвимое место, тут же доложите.

Внезапно раздался взрыв, задрожали стекла; следом — еще один. Зазвонил телефон. Взволнованный голос сообщил, что это докеры бросают под танки динамитные шашки. И снова взрыв.

— Отлично! — Дежурный тут же принял решение. — Найдите их главного и от моего имени назначьте командиром.

Но не так-то просто было заставить неприятеля отступить. Бойня продолжалась почти до самого рассвета. Кто говорил, что было всего пятьдесят танков, кто утверждал, что — сто пятьдесят. Одни уверяли, что уничтожили семьдесят ползучих гадов, другие — тридцать.

Когда занялась заря и рассеялся туман, город представлял собой сплошные развалины, покрытые толстым слоем вонючей слизи. Но люди чувствовали, что заслужили лавры победителей.

— Около сотни этого дерьма, — заключил владелец паба, — уничтожили за две ночи. А сколько их еще ползает по дерьмовому дну?! Пора уже их с дерьмом смешать, дерьмо такое! Но нет! «Причин для беспокойства нет», — говорит наше дерьмовое правительство. Ха! Слышали, знаем. Причины дерьмовой нет, видите ли, для дерьмового беспокойства! Вот так и будет, пока тыщу-другую бедолаг не схрумают летучие медузы! Тогда и посыплются дерьмовые приказы, вот увидишь.

— Бискайский залив, — заметил я, — самое глубокое место в нашем регионе.

— Ну и что? — по делу спросил он.

Вот именно — ну и что. Давно прошли те времена, когда нападения совершались исключительно вблизи Глубин. Даже если взглянуть на это с точки зрения механики: медленный покатый подъем куда удобнее кручи. Но с другой стороны, чем выше давление извне, тем меньше им надо тратить внутренней энергии. Господи, как мало мы о них знаем!

Мы выпили за то, чтобы его слова не сбылись, и я побрел назад в замок.

Колдовские чары распались, я уложил вещи и сообщил всем, что утром уезжаю в Лондон.

Чтобы не скучать в дороге, а заодно войти в курс событий, я накупил кипу газет.

«Защита побережья…», «Защита побережья…» — мелькало на каждой странице. Левые ратовали за немедленное вооружение, правые называли опасность химерой и всячески ее отвергали. В принципе, ничего не изменилось. Ученые еще не создали панацею, хотя что-то, как обычно, испытывалось. Порты были забиты судами, авиастроительные заводы работали в три смены, рабочие угрожали забастовкой, а коммунистическая партия заявила, что каждый самолет — это еще один голос, отданный за войну.

«Никого не обманет, — утверждали товарищи из Кремля, — что форсирование воздушных программ не что иное, как часть буржуазно-фашистских замыслов по развязыванию войны.

Негодование русского народа, который сопротивляется одной лишь мысли о возможной войне, так велико, что в целях защиты мира правительство СССР приняло решение утроить производство самолетов. Войны можно избежать!»

Длинный анализ этого утверждения нашими советологами не оставлял сомнений, что Дельфийский оракул перенесен из Дельф в Москву, а незабвенная Пифия из храма Аполлона — прямо в Кремль.

Первое, что я увидел, открыв дверь, — куча конвертов на полу. Квартира была явно брошена. В спальне — следы поспешных сборов, в кухне — немытая посуда.

Я взглянул на настольный календарь, на нем неделю назад рукой. Филлис было нацарапано лаконичное — «_баранья отбивная_».

Рядом лежала ее записная книжка. Обычно я никогда не заглядываю в нее, придавая ей статус личных писем, но сегодня — исключительный случай — нужно было найти хоть намек, где искать Филлис. Я открыл блокнот, однако последняя запись не внесла никакой ясности.

Неугомонный мистер Нэш, ученая душа, Открыл словарь и все слова смеясь перемешал. И «да» — ни «да», и «нет» — ни «нет»! О, мистер Бард! О, мистер Бред! И пусть мне жить еще и жить, и снова, и опять, Но, все равно, мне рифмы той вовек не отыскать — Той рифмы, что прекрасней грез, Что Огден Нэш с собой унес.([38])

— Здесь меньше грез, а больше слез, — вырвалось у меня, — и совсем никаких объяснений. Определенно никаких, — пробурчал я и взялся за телефон.

Приятно было услышать, как обрадовался мне Фредди Виттиер.

— Ну-ну, — прервал я поток приветствий и поздравлений с возвращением, — я так долго никого не видел и ни с кем incomunicado ([39]), что, кажется, потерял жену. Ты не просветишь меня?

— Потерял, прости, что?

— Жену, Фил-лис! — почти прокричал я.

— Фу-у-у! — облегченно вздохнул на другом конце провода Фредди. — Мне послышалось «жизнь». Филлис в порядке, не волнуйся. Она уехала с Бокером.

— Тебе не кажется, Фредди, что это не лучший способ сообщать новости? Что ты хочешь сказать этим своим «уехала с Бокером»?

— В Испанию, — лаконично пояснил Фредди, но тут же добавил: — Они там ставят какие-то ловушки на танки. В ближайшее время надо ждать от нее известий.

— Значит, она прикарманила мою работу?

— Наоборот, сохранила для тебя. Это другие пытались, а она не дала. Хорошо, что ты вернулся, Майк. Филлис продержалась на курорте куда меньше, через неделю она уже объявилась в Лондоне.

Пустая квартира вселяла в меня уныние, и я допоздна проторчал в клубе.

Меня разбудил затрезвонивший прямо над ухом телефон. Включив свет, я обнаружил, что всего пять часов утра.

— Алло?

Это был Фредди. Мое сердце тревожно забилось — с чего бы ему будить меня в такую рань.

— Майк? Одевай шляпу, бери магнитофон, за тобой уже послана машина.

— Машина? — туго соображая, переспросил я. — Что-нибудь с Филлис?

— Филлис? О боже, нет, конечно! Она звонила вечером, я передал ей от тебя поцелуй. А теперь пошевеливайся, старик. Машина будет с минуты на минуту.

— Погоди, у меня нет магнитофона. Он, наверное, у Фил.

— Дьявол! Постараюсь раздобыть к самолету.

— К самолету? — Я совсем растерялся, но в трубке уже раздавались гудки.

Нехотя я выскользнул из-под одеяла и принялся одеваться. В дверь позвонили.

— Что все это значит? — спросил я нашего постоянного шофера.

Но он знал только, что меня надо доставить к самолету, улетающему спецрейсом в Нортольт. Я захватил паспорт, и мы вышли.

— А, вот и еще один «Говорящий Голос»! Да это же наш Ватсон! — окликнули меня в зале ожидания.

Я оглянулся и присоединился к небольшой заспанной группе с Флит-Стрит, попивающей горячий кофе.

— Что все это значит? — поинтересовался я. — Какого черта меня вытащили из теплой, хотя и одинокой постели, потащили ночью… О, спасибо. Да, это немного оживит.

Самаритянин, протягивающий кофе, уставился на меня.

— Ты что, ничего не слышал?

— О чем?

— Как? О подводных тварях. Ирландия, Банкрана, Донегол — город гномов и волшебных духов. Как раз место для этих гадов. Не сомневаюсь, аборигены наверняка скажут, что их снова дискриминировали, что первый город на Британских островах, который посетили танки, не случайно оказался ирландским. Помяни мое слово, обязательно скажут.

Паспорт мне не пригодился.

Странно было почувствовать знакомый запах гнилой слизи в маленьком ирландском поселке. Эскондида, Смиттаун — тропическая экзотика, но здесь, среди мягкой зелени и туманной синевы, _морские танки_ и _медузы_ со своими отвратительными щупальцами казались совершенной нелепицей.

И тем не менее следы нашествия были повсюду. Борозды на пляже, вдавленный в землю булыжник, покореженные дома, женщины с красными от слез глазами, видевшие, как их мужья скрылись за полупрозрачными стенками пузырей, и все та же мерзкая слизь и жуткий запах.

Донегол посетило шесть танков. Три из них удалось подорвать подоспевшим военным, остальные добрались до воды целыми и невредимыми. Больше половины населения, скатанное в тугие коконы, бесследно исчезло в море. Следующей ночью набег повторился, но несколько южнее — в заливе Голуэй.

Когда я вернулся в Лондон, кампания уже шла полным ходом. Здесь не место в деталях ее описывать — копии официальных сообщений сохранились до сих пор, и они гораздо точнее, нежели мои путаные воспоминания.

Вернулась и Филлис. Мы сразу кинулись в работу, работу для нас новую и необычную. Мы поддерживали связь с Адмиралтейством, а также с Бокером и сообщали нашим слушателям, что предпринимается властями против танков.

А предпринималось, действительно, немало. Ирландская Республика оставила прошлые обиды, рассчитывая получить от Соединенного Королевства побольше мин, базук, минометов, и даже согласилась расквартировать воинские подразделения. По всему западному и южному побережью заложили минные поля, в приморских городах расставили патрули, наготове стояли броневики и самолеты.

Но ничто не останавливало подводных дьяволов. Ирландия, Британия, Бискайский залив, Португалия… ночь за ночью подвергались разрушительным набегам. И все-таки главное оружие противника — внезапность — было утрачено: первый же подрывавшийся на мине танк поднимал по тревоге армию, людей спешно эвакуировали, и, хотя разрушений было много, медузы, как правило, оставались без добычи. А то и вовсе ни одна тварь не возвращалась в море.

Много хлопот танки доставили по другую сторону Атлантики — в районе Мексиканского залива. Здорово досталось и Филиппинам, Японии, островам Индийского океана, но и там, в итоге, на них нашли управу.

Бокер, сломя голову, носился по всему миру, убеждая власти разных стран поставить хоть парочку капканов, но безуспешно. Все соглашались с ним, что было бы полезно узнать о враге побольше, но, ссылаясь на практические трудности, отказывали. «Вряд ли, — говорили ему, — люди пойдут на то, чтобы у них под Соком отвратительный монстр безнаказанно продуцировал ненасытных медуз». И все же несколько ловушек типа ловчей ямы Бокер вырыл, однако никто в них не попался. Тогда он, приложив всю мощь своею красноречия, убедил каких-то защитников не взрывать танки, а набрасывать на них стальную сеть. Сеть набросили, но что делать дальше никто не знал. При всякой попытке вскрыть танк в воздух выбрасывался целый гейзер вонючей слизи, а частенько они просто взрывались сами по себе. По мнению Бокера, это вызывалось прямыми солнечными лучами, хотя были на этот счет и другие мнения. Короче говоря, изучение природы подводных существ не продвинулось ни на шаг после ночи на Эскондиде.

Из всех стран Северной Европы больше всего атак пришлось на Ирландию, как полагал Бокер, откуда-то из Глубин южнее Рокалля. Надо отдать должное ирландцам — они быстро научились расправляться с нечистью и считали позором, если хоть один танк ускользал из их рук. В Шотландии обошлось почти без жертв, а что касается Англии, то на ее долю выпало несколько мелких инцидентов в Корнуэлле, ну, разве что, еще вторжение в Фалмутский порт: там двум танкам удалось достигнуть линии прилива, где их и уничтожили, остальные не доползли даже до берега.

Затем набеги прекратились. Прекратились неожиданно, и на материках — полностью.

По прошествии недели уже никто не сомневался, что некто, прозванный «Полководцем Глубин», дал отбой. Континенты оказались ему не по зубам, попытка захвата материков с треском провалилась, и танки отступили к островным районам. Но и там ситуация давно изменилась: неприятель нес крупные потери.

Еще через неделю отменили чрезвычайное положение.

День или два спустя Бокер дал в эфире свои комментарии.

«Некоторые из нас, — начал он, — не самые разумные, уже отпраздновали победу. Им я могу сказать, что если вода в котле не закипела только потому, что у каннибала кончились дрова, жертве в котле рано радоваться. И если эта жертва не хочет быть съеденной, ей надо поспешить что-нибудь предпринять, пока людоед не вернулся с охапкой хороших сухих дров.

Давайте внимательно посмотрим на так называемую «победу». Мы, морская нация, в расцвете своего могущества, боимся выйти в открытое море! Нас вытеснили из среды, которую мы испокон веков считали своей. Мы еще отваживаемся выйти в мелкие прибрежные воды, но как долго это продлится? Где гарантия, что нас не погонят и оттуда? Мы — в блокаде, в блокаде более серьезной, чем когда бы то ни было. Наш хлеб насущный зависит от авиации! Даже ученые, пытающиеся изучить причину наших несчастий, и те отправляются в путь исключительно на парусниках! И это вы называете победой?!

Никто, никто еще не может сказать, где корень зла. Возможно, те, кто высказался о «ловле креветок», недалеки от истины, возможно. Но лично я уверен, что все не так просто. А может быть, им нужна суша? Что ж, надо признаться, их попытки захватить сушу гораздо успешнее, чем наши — достичь Глубин. Следовательно, они лучше осведомлены о нас, чем мы о них, и потому опасны. Вряд ли эти существа пойдут старым путем, я думаю, они обязательно применят новое оружие. Но что будем делать мы? Сумеем ли противопоставить свое? Полагаю — нет. А вы?

На сегодняшний день потребность в оружии для нас не уменьшилась, а напротив — возросла многократно.

Кто-то может упрекнуть меня в том, что еще вчера я призывал к дружбе с ними, а сегодня — развернулся на сто восемьдесят градусов. Все правильно, но ведь никто даже не попытался достигнуть взаимопонимания. Вероятно, ничего бы не вышло, теперь я в этом убежден, но, без сомнения, то, что я когда-то пытался предотвратить, нарастало и требует немедленного разрешения. Два Разума ненавидят друг друга. Жизнь во всех ее формах — борьба, и Разум — самое мощное оружие в этой борьбе. Разум — абсолют, а двух абсолютов быть не может.

Ход событий показал, что моя прежняя точка зрения оказалась печально антропоморфична. И я заявляю: как только мы отыщем контроружие, мы должны, обязаны напасть и стереть их с лица Земли. Сейчас нам дарована Провидением небольшая передышка, но они вернутся, непременно вернутся, ими движет то, что движет и нами: убить или умереть. И когда они вернутся, не дай бог, они будут лучше вооружены…

Это — не победа. Я повторяю, это — не победа…»

Наутро я встретил Пэнделла из отдела связи. Он посмотрел на меня печальным взором.

— Мы пытались, — стал оправдываться я. — Мы сделали, что могли, но на него снизошло вдохновение.

— Увидишь его, передай все, что я о нем думаю, — попросил Пэнделл. — Дело не в том, что он не прав: я просто не знаю другого человека с таким поразительным даром портить людям праздник. Если вдруг случится, что он снова появится в нашей программе — приемники выключат тысячи слушателей. Дай ему дружеский совет — в следующий раз обратиться на Би-Би-Си.

Так получилось, что мы встретили Бокера в тот же день. Он, естественно, поспешил услышать отклики на свое выступление. Я, по возможности щадя его самолюбие, рассказал, что мне было известно.

— Примерно то же — во всех газетах, — вздохнул он. — И за что я осужден навечно жить в демократической стране, где дурак равен разумному человеку? Если бы та энергия, что идет на околпачивание простаков в погоне за их голосами, была направлена на полезную деятельность — вот была бы нация! А так — что?! По меньшей мере три газеты ратуют за «сокращение миллионов, выброшенных на исследования», и это для того, чтобы каждый смог купить в неделю лишнюю пачку сигарет! А значит, возрастет стоимость перевозок табака, следовательно, поднимутся налоги и так далее. А суда тем временем ржавеют в портах. Какая бессмыслица!

— Но мы же выиграли сражение, — возразила Филлис.

— Стало хорошей традицией, — съязвил Бокер, — сначала получать тумаки, а уж потом выигрывать войну.

— Ну и что?! — воскликнула Филлис. — Мы проиграли на море, но в конце концов…

Бокер застонал и закатил глаза.

— Ну и логика!..

Тут вмешался я.

— Вы считаете, что они намного превосходят нас, не так ли?

— Не знаю, что и ответить, — нахмурился он. — Скорее, они мыслят иначе. А если так, нельзя проводить никаких аналогии, любая попытка сравнения только собьет с толку.

— И вы, действительно, считаете, что война не кончена? — спросила Филлис. — Это не желание помочь задыхающемуся судоходству?

— Вам так показалось?

— Нет, но…

— Да, я имел в виду и это. Выбора нет: либо — мы, либо — нас. И если в ближайшее время…

Фаза III

Я сидел на корме и осторожно правил обернутым войлоком веслом. Вдруг что-то зашуршало о борт, и лодка забилась, наткнувшись на упругое препятствие.

Я напряженно вглядывался в темноту, пытаясь разобрать, на что мы напоролись, вряд ли это мог быть берег.

— Что это? — прошептал я.

Филлис привстала, резко качнув нашу маленькую лодочку.

— Сеть, огромная сеть, — отозвалась она.

— Попробуй ее поднять.

Лодка накренилась, грозя опрокинуться.

— Нет, слишком тяжелая.

Такой задержки я не предвидел.

Пару часов назад, изучая с церковной крыши дальнейший путь, я приметил на северо-западе узкий проход между двумя холмами и подумал, что если удастся благополучно миновать этот перешеек, то дальше можно будет плыть в относительной безопасности. Мы дождались прилива и под прикрытием ночи пустились в дорогу. Устроившись на корме, я потихоньку правил веслом, позволяя течению бесшумно нести нас в направлении канала. И вот теперь, этот невод…

Я развернул лодку и веслом нащупал сеть. «Не менее полудюйма», — прикинул я толщину веревки, вытаскивая из кармана складной нож.

— Придержи сеть, — попросил я Филлис.

Но не успел я открыть лезвие, как над нами взвилась осветительная ракета, залив ярким светом всю округу.

С левого от нас торфяного холма прямо в воду сбегала узкая тропинка, вдоль которой росло несколько кустов. От самой вершины до подножия холма тянулся ряд домов; далее из воды торчали лишь крыши да трубы.

Вдруг на берегу щелкнул затвор винтовки, раздался глухой выстрел и над моей головой просвистела пуля. Мы кинулись на дно лодки.

— Убирайтесь туда, откуда явились! — долетел до нас голос с острова.

Мы подняли головы.

— Мы просто хотим добраться до своего дома, — прокричала Филлис невидимому собеседнику. — Мы проплываем мимо и не собираемся здесь останавливаться, тем более, просить вас о чем-то.

— Все так говорят. Ну и куда же вы плывете?

— В Корнуэлл.

— В Корнуэлл? — засмеялся человек. — Что ж, тогда у вас еще есть надежда.

— Да, — подтвердила Филлис.

— И все равно, уматывайте, иначе буду стрелять. Давайте, давайте отсюда!

— У нас достаточно еды… — начала Филлис.

Я замахал на нее руками. Теперь я окончательно убедился, что мы сможем достичь коттеджа только пробираясь тайком, и уж вовсе не стоит афишировать, что у нас есть съестные припасы.

— Хорошо, — крикнул я. — Мы уходим!

Надобность сохранять тишину отпала, я отгреб от сети и взялся за шнур мотора.

— Вот так-то лучше. И больше не пытайтесь, — посоветовал невидимка. — Это я такой старомодный, а другие не столь щепетильны и с радостью размозжат вам головы. Я не любитель пулять без разбора.

Ракета догорела, тьма снова сомкнулась над нами.

Филлис перебралась на корму и крепко стиснула мое колено.

— Мне жаль, что так вышло, — сокрушенно вздохнул я.

— Ничего, Майк, ничего. Рискнем еще разок где-нибудь в другом месте. Бог любит троицу.

— А ведь он мог бы попасть! — Я поежился.

— Судя по всему, мы не первые, кто хотел здесь прорваться, — заметила Филлис. — Интересно, где мы сейчас находимся, ты не знаешь?

— Нет, где-нибудь в районе Стейнс-Вейбридж. Жаль, что приходится отступать.

— Если б нас подстрелили, было бы хуже.

Мы медленно продвигались вперед, ориентируясь по одиноким факелам.

— Если тебе неизвестно, где мы находимся, то откуда ты знаешь, куда нам плыть? — поинтересовалась Филлис.

— Да я и не знаю, — честно признался я. — Я просто «уматываю», как выразился этот джентльмен. По-моему — весьма разумно.

Сквозь густые облака изредка проглядывала серебристая луна. Филлис сидела, плотно укутавшись в пальто, и слегка дрожала.

— Июнь луна вино вина… — нараспев прочитала она. — Помнишь, как пели раньше июньскими вечерами на берегу… Sic transit gloria mundi ([40]).

— Но даже для того времени люди были не в меру оптимистичны, — откликнулся я. — Заметь, между прочим, самые умные всегда прихватывали теплые пледы.

— Да? И кто, например?

— Неважно. Autres temps, autres mondes ([41]).

— Autre monde, — озираясь, поправила меня Филлис. — Майк, ну нельзя же плыть неведомо куда! Давай найдем хоть что-нибудь, где можно согреться и выспаться, наконец.

— Хорошо, — согласился я и прибавил скорость.

Где-то в миле от нас возвышался курган, сплошь утыканный черными точками домов. От него тянулась длинная цепочка полузатопленных зданий, и мы выбрали одно из них поприличнее — в позднем грегорианском стиле, подальше от острова.

Деревянная оконная рама так разбухла, что мне пришлось веслом выбить стекло. Проникнув внутрь, мы оказались в помещении, бывшем некогда спальней. Филлис держала факел, освещая отделанную с большим вкусом комнату. Еще совсем недавно тут жили люди, а сейчас здесь было по щиколотку воды. Я прошлепал к двери и, поднатужившись, открыл ее — лестница, ведущая вниз, была полностью залита, но верхний этаж оказался чист и сух.

— Сойдет, — промолвила Филлис.

Она зажгла свечи и принялась обустраивать комнату на свой вкус, а я поспешил вниз, чтобы покрепче привязать лодку и перенести из нее наши скромные пожитки.

Вернувшись, я обнаружил, что Филлис уже скинула пальто, и улыбнулся, глядя, как она деловито и грациозно переставляет стулья — Филлис была прекрасна в своем эластичном костюме, переливающемся в пламени свечей.

Мы завесили окна одеялами, чтобы никто не позарился на нашу лодку, заявившись на огонек. Затем, отодрав деревянные перила, я разжег камин, и мы славно устроились у огня, наслаждаясь теплом.

Отужинав сосисками и горячим чаем со сгущенным молоком, мы почувствовали себя почти как дома, хотя нас и не покидала мысль, что где-то там, в недоступных закромах бывшего особняка, наверняка сокрыто нечто более лакомое, нежели сваренные в консервной банке сосиски и чай из дождевой воды.

Экономно затушив свечи, мы откинулись на подушки и расслабились, любуясь отблесками огня из камина.

— И что теперь? — спросила Филлис, передавая мне половинку сигареты.

— Как это ни печально, — ответил я, — но с мыслью о Корнуэлле, видимо, придется расстаться.

— Ты думаешь о том невидимке, который чуть не пристрелил нас? Почему он рассмеялся? Может, он нам не поверил?

— Мне кажется, что таких, как он, с ружьем наизготове, у нас на пути встретится еще ого-го сколько! И, думаю, его смех означал именно это.

— Даже вернись мы в Лондон, нас рано или поздно ждет то же самое. С каждым днем становится все хуже и хуже. Где-нибудь в деревне еще есть шанс выжить — там можно вырастить хоть что-то. А город — пустыня, пустыня из стекла и камня.

Филлис была права, с тех пор как кончились съестные припасы, город стал бесплодной пустыней. Именно поэтому я и решился перебраться в коттедж Роз. Там есть земля, правда, не ахти какая, но ни на что другое рассчитывать не приходилось — никто не позволит нам поселиться на плодородных землях. Вряд ли и в Корнуэлле нас встретят с распростертыми объятиями, но если никто еще не захватил коттедж, то у нас есть хоть какой-то шанс… конечно, если мы вообще туда доберемся.

Мы проговорили больше часа, но так ничего и не решили. Филлис зевнула. Разложив на кровати спальные мешки, я подбросил в камин дров и, устраиваясь на ночь, положил в изголовье заряженный дробовик.

Надежда появилась на следующий день, вернее — около часа ночи, когда меня разбудил глухой стук.

Я сел на кровати. В комнате было темно, лишь несколько головешек слабо тлели в камине. Раздался еще один удар, а затем что-то заскреблось, затерлось, зацарапалось о наружную стену. Схватив ружье, я подскочил к окну и сдернул одеяло. Кругом плавал и бился о стены какой-то мусор, палки, обломки мебели. Лодка спокойно покачивалась на том же месте, где я ее привязал. И вдруг — снова глухой удар, теперь уже с противоположной стороны дома.

— В чем дело? — проснулась Филлис.

Но мне некогда было ей отвечать: с дробовиком в одной руке и факелом в другой я бросился в соседнюю комнату.

Осторожно приоткрыв окно и предусмотрительно выставив вперед ружье, я глянул вниз. Маленькая моторная яхта, быстро уносимая течением, завернула за угол дома и скрылась из виду. Я успел разглядеть только лежащую на палубе женщину.

— Что случилось? — донесся до меня голос Филлис, когда я пробегал мимо дверей нашей спальни.

— Яхта, — бросил я, слетая вниз по ступеням.

Вода этажом ниже доходила уже до пояса, но мне было не до этого, я даже не почувствовал, насколько она холодна. С трудом забравшись в лодку, я еще изрядно попотел над мотором, и когда он завелся с пятого оборота, то яхты, конечно, уже и след простыл.

Я рванул вниз по течению и только совершенно случайно заметил в полузатопленной рощице мелькнувшую среди ветвей тень.

Кроме женщины, простреленной двумя выстрелами — в грудь и в шею, на яхте никого не было. Я скинул тело за борт и перебрался в свою лодку. У меня не было ни сил, ни желания разбираться в управлении, и я привязал яхту покрепче, чтобы течение не унесло ее до моего возвращения. Боясь схватить воспаление легких, я поспешил обратно, пока не зашла луна, а то не хватало еще заблудиться в темноте.

Оставлять яхту, конечно, было рискованно: в наше время — это бесценная добыча. Но выбора не было. Я надеялся, что защитный цвет (красить суда во все цвета радуги перестали давным-давно) скроет ее.

Освободившись от мокрой пижамы, я завернулся в одеяло, которое Филлис предусмотрительно нагрела у огня, и приятное, спасительное тепло разлилось по телу.

— Яхта морская? — взволнованно спросила Филлис.

— Пожалуй, — согласился я. — С такими высокими бортами она, действительно, рассчитана на море, хоть и невелика.

— Не занудствуй, Майк. Ты прекрасно понимаешь — о чем я. Сможет ли она доставить нас в Корнуэлл?

— Скорей уж — сможем ли мы доставить ее в Корнуэлл. Попытаемся, конечно, а что нам еще остается? Интересно, что ты скажешь, когда увидишь ее?

— У меня есть предложение…

— Погоди, посмотрим еще, цела ли яхта. Может, она вся в дырах.

После ночного купания тепло подействовало, как снотворное. Попросив Филлис разбудить меня с рассветом, я уснул в наилучшем за последние несколько недель, расположении духа. Я знал, что мы отправляемся в Корнуэлл не на пикник, но оставаться в Лондоне было хуже во сто крат. Лондон — медленно захлопывающийся капкан, капкан — из которого хорошо бы унести ноги, пока он не лязгнул зубами.

Бокер даже не предполагал, предупреждая мир о грядущей опасности, что глубоководные существа уже пустили в действие новое оружие. Прошло шесть месяцев, прежде чем человечество осознало происходящее.

Если б суда продолжали следовать своими обычными маршрутами, события на море не ускользнули бы от глаз людей. Но трансатлантические перевозки стали достоянием авиакомпаний, а повышенная туманность на западе Атлантики не причиняла неудобств летающим на больших высотах самолетам. Поэтому доклады пилотов о плотных скоплениях тумана просто регистрировались, и только.

Просматривая сообщения тех дней, я обнаружил, что примерно тогда же появились сообщения о необычно большой облачности на северо-западе Тихого океана; плохая погода установилась севернее японского острова Хоккайдо, а еще севернее — у Курил, по слухам, и того хуже.

Но так как уже давно никто не осмеливался пересекать Глубины, известия об изменениях в климате были отрывочны и мало кого заинтересовали. Даже аномальная туманность у побережья Северной Америки долго не привлекала внимания.

В Англии, хоть и жаловались на промозглое лето, но скорее по привычке.

Мир бы еще невесть сколько оставался в неведении, если б не русские. Москва объявила о появлении на советской территории обширной области густого тумана с эпицентром на 130ь восточнее Гринвича, на 85-й параллели. Русские ученые установили, что никогда за время советской власти в этом регионе не наблюдалось ничего подобного, тем более в течение целых двенадцати недель. «А значит, — заявило советское правительство, — это не что иное, как подрывная деятельность капиталистических поджигателей войны. Права СССР на область между 32ь восточнее Гринвича и 168ь западнее Гринвича подтверждены международным законодательством, следовательно, любое посягательство на социалистическую собственность рассматривается как акт агрессии. Советский народ вправе принять любые меры для сохранения мира в этом районе».

«Народы Запада, — тут же откликнулся Госдепартамент США, — заинтригованы советской нотой. Они хорошо помнят территориальное деление Арктики и, в свою очередь — точности ради — напоминают советскому правительству истинные координаты их арктических владений: 32ь4'35» восточнее Гринвича и 168ь43'35» западнее Гринвича, а это несколько меньшая область, чем заявлено в ноте. Однако последние наблюдения указывают на существование точно такого же явления и над территорией Соединенных Штатов, с центром тоже близко к 85-й параллели, но на 79ь западнее Гринвича. По стечению обстоятельств именно этот район выбран правительствами США и Канады в качестве полигона для испытания ракет большой дальности. Подготовка к испытаниям уже завершена и пробные запуски назначены на ближайшие дни».

Русские в своих комментариях указали на странность места, выбранного для полигона, где невозможны визуальные наблюдения. Американцы, не отставая от русских, изумились славянскому рвению к установлению мира в необитаемых районах.

Обмен нотами двух сверхдержав привлек внимание общественности к необычному явлению. Вот тогда и выяснилось, что удивительно густой туман распространился чуть ли не по всему земному шару.

Первое сообщение, которое что-то прояснило в беспредметных разговорах, пришло из Готхоба в Гренландии. В сообщении говорилось об увеличении потока воды через Девисов пролив, несущего из моря Баффина обломки льда, что совершенно нехарактерно для этого времени года.

Спустя несколько дней с Аляски сообщили об аналогичном явлении в Беринговом проливе. Затем и со Шпицбергена пришли известия о стремительном подъеме уровня воды и понижении температуры.

Все это сразу объяснило загадочные туманы у Ньюфаундленда и в других районах, порожденные вторжением холодных глубинных течений в теплые воды. Но откуда взялись эти холодные течения?

Вскоре из Годхавна, что немного севернее Готхоба, известили о небывалом количестве айсбергов самых причудливых форм. Американцы, исследовав арктический район с воздуха, подтвердили, что океан севернее моря Баффина сплошь усеян айсбергами.

«Мы увидели, — описывал один пилот, — величайшее зрелище в мире: огромный ледник сползал с Гренландской ледниковой шапки. Сколько я не летал над Гренландией — такого не видел. Здоровенные скалы, высотой в сотни футов, внезапно откалывались от ледника и, падая в море, вздымали вверх целые фонтаны воды. На сотни миль — сплошные тучи брызг, и льдины — гигантские белоснежные острова. Не успевал один айсберг отчалить от ледника, на него тут же обрушивался другой, и так беспрерывно; казалось, что фейерверки брызг буквально зависли в воздухе. Грандиозное зрелище!»

Примерно то же наблюдали летчики и над восточным побережьем острова Девон и над южной оконечностью острова Элсмир. У Девисова пролива сталкивались, разбивались друг о друга бесчисленные ледяные глыбы, пробивая себе путь в Атлантику.

С другой стороны арктического круга была точно такая же картина.

Публика воспринимала эти новости, развалившись в мягких креслах. Хотя первые фотографии и произвели на всех неизгладимое впечатление, вскоре стали поговаривать о наскучившем однообразии полярных натюрмортов. Начальный испуг быстро сменился полным безразличием; мол, современной науке известно все и об айсбергах, и о течениях, и о всяком таком прочем. Чего, стало быть, волноваться?

Как-то Филлис случайно столкнулась с Туни.

— Не понимаю, — возмущалась Туни, — почему спят те, кто должен бодрствовать?! Полное безволие! А ведь это творится под самым носом! Почему они не остановят их?

— Но как остановить айсберги? — поинтересовалась Филлис. — Это же, наверное, не просто.

— Ах! — Туни махнула рукой. — Я не об айсбергах. Я о русских, которые их производят.

— А-а! Так это они их делают?!

— А ты как думала?! Естественно, русские. Рассуди логически: разве подобные вещи случаются сами по себе? Конечно, нет. А красные, хоть и достигли полюса позже других, всегда считали, что у них больше прав на Арктику, чем у кого бы то ни было. Я совершенно не удивлюсь, если они заявят; что открыли Северный полюс еще в девятнадцатом веке. О, это в их стиле! Разве русские в состоянии вынести, что и кроме них кто-то что-то открывал?!

— Ну, а чего ради им сдались эти айсберги? — полюбопытствовала Филлис.

— Как? — изумилась Туни. — Ты и этого не понимаешь? Но все же так элементарно! Это же часть их политики — повсюду, где только возможно, возводить на нашем пути препятствия. Посмотри, какое скверное в этом году лето; поговаривают об отмене Уимблдона — и это все из-за этих белых бестий, которых красные понапускали в наш Гольфстрим. И все молчат, все до единого — ни один ученый не проронил ни слова! Народ уже сыт по горло, доложу я тебе. Все устали и требуют положить конец безобразию. Уж слишком далеко все зашло, милочка. Давно уже можно было покончить с этим, взорвать их или еще что-нибудь…

— Кого взорвать, русских?

— Айсберги! Если разделаться с ними, красные сами утихомирятся.

— Ты абсолютно уверена, что дело в русских?

Туни искоса посмотрела на Филлис.

— Мне очень странно видеть, милочка, как некоторые при всякой возможности пытаются выгородить нашего отъявленного врага.

На этом они и расстались.

Обмен нотами затянулся до осени — осени еще более отвратительной, чем прошедшее лето. Что оставалось делать, как не относиться к этому философски.

Где-то на другом полушарии в самом разгаре было лето, но по погоде — не лучше нашей осени. Открылся сезон ловли китов, если так можно выразиться, поскольку желающих выйти в море — по пальцам пересчитать. Однако смельчаки все же находились, и вскоре до нас дошли вести с Земли Виктории о ледниках, сползающих в море Росса. Появились опасения, что и сам шельфовый ледник может отколоться от материка.

Аналогичные новости сыпались на нас в течение недели. Страницы солидных иллюстрированных еженедельников пестрели красочными фотоснимками фантастически красивых ледяных скал, низвергающихся в море… «Могущество Природы!» — было начертано на глянцевой обложке одного толстого журнала, под снимком переливающейся на солнце восхитительной ледяной громады. — «…Вздымаясь к небу готическими белоснежными шпилями, новый Эверест морей пускается в одинокий вояж! Перед вами тонко схваченная фотохудожником леденящая красота айсберга! На месте ледников, испокон веков считавшихся частью суши, простирается открытое море!»

Такое вежливо-снисходительное отношение к Матери-природе и благовоспитанное восхищение ее мудростью, способной без конца удивлять человечество, еще долго усыпляло б самые трезвые умы, если бы не очередная хулиганская выходка доктора Бокера.

«Воскресные новости», провозгласившие себя трибуном интеллектуальной сенсации, всегда испытывали затруднения с материалом. Более дешевым и менее уважаемым изданиям, работающим в стиле эмоционального нокаута, было значительно проще. «Воскресные новости» — совсем другое дело: отказ от сенсации во имя сенсации подразумевает некоторые познания, хороший вкус и литературные способности. Но, как следствие — постоянная нехватка тем для поддержания должного уровня. Мне сдается, что именно глубокий кризис материала и подтолкнул «Воскресные новости» предоставить свои страницы Алистеру Бокеру.

То, что редактор предчувствовал, чем это обернется, легко прочитывалось из короткой преамбулы перед статьей ученого, в которой черным по белому было написано, что редактор снимает с себя всю ответственность за нижеизложенное.

С таким вот «доброжелательным» предисловием, под заголовком «Дьявол и Глубина» Бокер и развивал свою новую теорию.

«Никогда, — писал он, — со времен Ноева ковчега, мир не был столь преступно близорук, как теперь. Но так не может продолжаться вечно, скоро закончится полярная ночь, и тогда ослепшие прозреют.

Печальная история неудач, берущая начало от гибели «Яцухиро» и «Кивиноу», подходит к концу. Мы потерпели поражение и на море, и на суше. Да-да, именно, поражение.

Многим, я знаю, не по вкусу это слово: они никогда не признают неудач, полагая себя доблестными рыцарями мира сего. Но слепое упрямство — отнюдь не доблесть, а слабость под личиной ложного оптимизма.

Оглядитесь вокруг: меняется наш образ жизни — повсюду волнения, рост цен, ломка всех экономических структур… Но что для большинства есть наш сегодняшний проигрыш? Так, временное отступление, которое кончится само собой. Откуда, откуда такое непростительное спокойствие? Уже пять лет лучшие ученые мира бьются над проблемой контроружия, и за все пять лет они не продвинулись ни на дюйм. О чем это говорит? Только о том, что все наши надежды тщетны и мы уже никогда не вернемся в море.

Теперь о последних событиях в Арктике и Антарктиде. Хватит держать нас за неразумных младенцев! Настало время открыть глаза человечеству.

Меня не волнует, какие силы заставили молчать тех, кто уже давно установил связь между поражением на море и изменением климата: придворные клики, закулисные фракции, в чьих интересах держать общественность в неведении «во имя ее же собственной пользы», или какие другие ревнители порядка — это не имеет значения. Были, есть и будут люди, изо всех сил стремящиеся найти средство, которое уничтожит нашего общего врага в Глубинах. Однако хочется напомнить, что до тех пор, пока это средство не найдено — мы стоим перед лицом самой большой опасности, когда-либо существовавшей перед земной цивилизацией, и от которой у нас нет защиты! Мы не в состоянии побороть нависшую над нами угрозу, пока не обнаружим и не обезвредим их «Главное Командование». Но что мы можем противопоставить их оружию, что? Как мы можем остановить таяние льдов, как?

Вы считаете, что растопить ледник невозможно? Это — фантастика? Абсурд? Нет, нет и еще раз нет! Если бы мы захотели, мы бы и сами могли это сделать, использовав освобожденную силу атома. Так что это — самая настоящая реальность.

Давайте вспомним о туманах. Из-за долгой полярной ночи мы о них давно ничего не слышали. Мало кому известно, что если арктической весной существовало всего две области распространения тумана, то к концу лета — их уже насчитывалось восемь, причем значительно удаленных друг от друга.

Причина возникновения тумана всем известна — это встреча теплых и холодных течений воздуха и воды. Но как могло произойти, что в Арктике вдруг возникло восемь новых, независимых друг от друга течений? И, как результат — беспрерывный поток ледяных глыб в Берингово и Гренландское моря. В Антарктике паковые льды проникли на сотни миль севернее их обычной весенней отметки. В арктических районах, к примеру, в Норвежском море льды появились наоборот южнее. Да и у нас самих нынешняя зима была непривычно холодной и влажной.

А айсберги? В последнее время мы только и говорим о них. Почему? Вероятно потому, что число их неимоверно возросло. Но тут же возникает еще одно «почему», на которое еще никто не ответил публично: почему их вдруг стало столь много?

Все знают, как образуются айсберги.

Когда-то, давным-давно, огромный ледник сполз на сушу. Продвигаясь у югу и снося на своем пути горы, он шел все дальше и дальше, пока не остановился стеной сверкающих скал из прозрачного зеленоватого льда, покрыв собой половину Европы. Затем постепенно он начал свое обратное движение к северу. Столетия ледник отступал, таял; его больше нет нигде, за одним исключением — в Гренландии. Гренландия — огромный остров (в девять раз превышающий Британские острова), последний бастион ледникового периода. Только здесь, на девять тысяч футов все еще возвышается этот гигантский памятник истории планеты — до сих пор непобежденный ледник. От его боков год за годом откалываются айсберги и, кажется, так было всегда. Но почему-то теперь их в десять, в двадцать раз больше обычного. Для этого должна быть причина, и она есть.

Если бы мы сами сегодня начали растапливать льды, то уже завтра могли бы полюбоваться результатом своих трудов. Это не такой уж долгий процесс, как считают некоторые. Более того: следствия будут проявляться вначале тонкой струйкой, а затем — бурным потоком. Я видел так называемые «подсчеты», предполагающие, что если полярные льды растают, то уровень воды поднимется только на сотню футов. Называть эти бумаги «подсчетами» — явная ложь. Это не более, чем предположение, которое может оказаться как верным, так и неверным. Бесспорно единственное — уровень моря поднимется. Но на сколько?

В этой связи, я хочу обратить ваше внимание, что в январе сего года уровень воды в Ньюлине возрос на два с половиной дюйма».

— О боже! — вырвалось у Филлис, когда она дочитала статью. — Опять этот сорвиголова! Нам надо с ним встретиться.

Мы попытались дозвониться Бокеру, но его линия постоянно была занята.

Наутро мы сами пошли к нему, и, на удивление, нас тут же приняли.

— Хорошо, что вы пришли, — вставая из-за стола, заваленного почтой, сказал Бокер. — Нынче все держатся от меня на расстоянии пушечного выстрела.

— Не перегибайте, док, — ответила Филлис. — Не успеете вы оглянуться, как окажетесь самым популярным человеком среди торговцев землей и землеройной техникой.

Бокер не прореагировал.

— И вас бы постигла сия участь, — произнес он, — когда б вы почаще общались со мной. И вы бы стали прокаженными. Спасибо Англии, в других странах меня давно уже упекли бы за решетку.

— Представляю, как вы огорчены, — откликнулась Филлис. — Тюрьма — прекрасное место отдыха для тщеславных великомучеников. Но ведь еще не все потеряно? — Филлис засмеялась. — Хорошо, а если серьезно, док? Неужели вам в самом деле нравится, когда вас побивают камнями?

— Просто у меня кончилось терпение.

— У других — тоже. Вы все время норовите повернуть против течения. Однажды вы поплатитесь, Бокер. Не сегодня, так завтра.

— Если не сегодня, то, возможно, и никогда! — изрек Бокер. — Но зачем тогда, девушка, вы пришли ко мне? Только ради того, чтобы сказать, что меня неминуемо ждет возмездие? Чего вы хотите?

— Отрезвления, док. Я не понимаю, мне казалось, что вы были близки к грандиозному откровению, а скатились до каких-то там двух с половиной дюймов…

Бокер внимательно посмотрел на Филлис.

— Да, — произнес он, — и что вам не нравится? Если два с половиной дюйма помножить на сто сорок один миллион квадратных миль поверхности, то в тоннах это получится…

— Меня не интересует арифметика. Для нормальных людей — два с половиной дюйма — ничто, ну, разве чуточку выше обычного. После такого многообещающего начала!.. Очень многие теперь раздосадованы, мол, стоило ли так тревожиться по пустякам. Некоторые даже смеются: «Ха! Ну и светило?!»

Бокер махнул рукой в сторону стола.

— Вон сколько ваших раздосадованных, точнее возмущенных и взволнованных! — Он закурил. — Я только этого и добивался, причем с самого начала, и вы об этом знаете. Абсолютное большинство, а особенно специалисты, как могут сопротивляются очевидным фактам. И это в век науки! Отворачиваясь от доказательств, они готовы свернуть себе шеи, лишь бы ничего не видеть и не знать. Сколько понадобилось усилий, чтобы они приняли мою первую теорию? И то — скрепя сердце, с большим запозданием, когда уже невозможно было отрицать! А сейчас что? То же самое! События в Арктике взволновали многих, но сделать выводы никто не решился. Возможно, они молчали под давлением правительства. Я тоже молчал.

— Как это не похоже на вас, доктор, — заметил я.

Бокер только усмехнулся.

— Сначала я ошибся. А потом, когда все стало ясно, я сказал себе: «На этот раз вы откусили больше, чем сможете проглотить». Я решил никого не волновать понапрасну, пока была надежда, что их попытка растопить льды потерпит фиаско. Эдакая полудобровольная самоцензура. Но теперь все обернулось достаточно скверно.

— А что американцы?

— О, у них ничем не лучше нашего. Бизнес — их национальный вид спорта, а следовательно — вещь почти священная. Они испугались очередной паники и тоже играли в молчанку, правда, не сидели сложа руки, как мы, а сбросили в Северный Ледовитый океан парочку бомб. Беда в том, что результаты бомбежки остались в тумане, в самом прямом смысле.

Меня интересует вот что: как эти существа проникли в Арктику? Вряд ли через Берингов пролив — им бы пришлось преодолеть несколько тысяч миль мелководья. Скорее всего, рядом с нами — между Рокаллем и Шотландией. Перевалив через подводный хребет Фарерских островов, они оказались в достаточно глубоких водах, ведущих в полярный бассейн.

На этом отрезке существует два сравнительно узких прохода. Если объединиться с норвежцами и минировать проход чуть восточнее острова Яна Майена, а второй проход, между Гренландией и Шпицбергеном, закидать бомбами, то, может быть, это хоть что-нибудь даст. Они конечно могут контратаковать, но кто знает…

А тут еще братья-славяне паясничают, не понимая, что творится с морем. По их мнению, море причиняет Западу массу неудобств согласно диалектическо-материалистическому закону. И, доберись они до Глубин, не сомневаюсь, не преминули бы заключить соглашение с их обитателями на период диалектического оппортунизма.

— Это точно, — поддакнул я.

— Дальше — больше: Кремль вдруг так рассвирепел, что все внимание наших спецслужб перекинулось от действительно серьезной угрозы на гнусные ужимки этого восточного клоуна, который думает, что моря и океаны созданы назло капиталистам.

Вот так, молодые люди, и оказалось, что мы, как всегда, опоздали. Нет чтобы всем умам объединиться, так наоборот, наши «гениальные» мужи ищут опасность там, где ее нет в помине, и игнорируют то, чего знать не желают. Бывают в истории моменты, когда люди напрочь забывают, для чего Бог создал страуса.

— Поэтому вы и решили, что пора объединить их умы… э… руки для удара? — спросил я.

— Да, но не только. На этот раз за мной стоят влиятельные и озабоченные люди. Я должен был дать сигнальный выстрел по эту сторону Атлантики. Что до американцев — не пропустите на этой неделе «Лайф». Кое-что, конечно, все-таки будет сделано.

— Что? — спросила Филлис.

Бокер оценивающе посмотрел на нас и слегка кивнул головой.

— Только между нами: я — ничего не говорил, вы — ничего не слышали. Единственное, по-моему, что власти еще в состоянии сделать — это организовать спасение ценностей. А тем, у кого нет шанса войти в список этих ценностей, остается уповать на Бога. Боюсь, что у нас с вами будет мало шансов.

— Эвакуация великих произведений искусств и наивеличайших личностей? Как перед войной? — взволновалась Филлис.

— Именно, именно.

Филлис нахмурилась.

— Вы сказали, что у нас будет мало шансов, док, — почему? — спросила она.

— Потому, что я не верю в систему ценностей нашего руководства. Шедевры искусства? Да, без сомнения, они постараются сохранить их, но за счет чего? Можете назвать меня филистимлянином, если пожелаете, но искусство, я вам скажу, стало Искусством только в последние лет двести. А до этого оно, в сущности, являлось лишь домашней утварью. Несколько тысяч лет мы прекрасно обходились и обходимся сейчас без культуры кроманьонцев, а попробуйте прожить, ну, скажем, без огня?

А наивеличайшие личности?! Это, по-вашему, кто? В венах каждого англичанина течет немало как норманнской, так и донорманнской крови. Но я не удивлюсь, что, когда начнется драка за выживание, в ход пойдут родословные; и те, в чьих жилах окажется больше донорманнской крови, станут с пеной у рта оспаривать свое преимущество на жизнь. Ну, повезет еще нескольким выдающимся интеллектуалам за их прошлые заслуги, ну, может быть, кое-кому из молодых. А для простых людей лучше всего пристроиться при знаменитостях.

— Кончайте, док. Вы же, в конце концов, не какой-нибудь лаборант-недоучка, — остановила его Филлис.

На лице Бокера промелькнула едва заметная улыбка.

— И все равно, — произнес он серьезно, — это будет дельце не из приятных.

— А скажите… — вырвалось у нас с Филлис одновременно.

— Давай, Майк, — уступила мне жена, — твоя очередь.

— А скажите, доктор, как, по-вашему, можно осуществить такой гигантский проект? Я имею в виду — растопить ледник?

— Да есть целый ряд гипотез: от совершенно бредовой идеи, типа перекачки горячих океанических вод из тропиков, до использования геотермических вод. Последнее мне представляется тоже малореальным.

— А что предлагаете вы? — спросил я. Было бы невероятно, если б у Бокера не оказалось своей теории.

— Хорошо, я скажу, — как-то безнадежно согласился он. — У них есть насос для перекачки ила — это мы знаем. Так вот, если этот насос использовать совместно с тепловой установкой, скажем, на атомном топливе, то можно создать теплое течение. Вопрос в том, есть у них атомный реактор или нет. К сожалению, не считая нашего подарка — помните невзорвавшуюся бомбу — у нас нет на этот счет никаких данных. В принципе, я думаю, моя теория не так уж плоха.

— Допустим, вы правы, но где они возьмут уран?

— Помилуйте, в их распоряжении две трети земной поверхности! Неужели вы думаете, что если они знают об уране, они не в состоянии его раздобыть?!

— Ну ладно, а айсберги? — не унимался я.

— С айсбергами много проще. Будь у вас такое оружие, которым в три секунды можно потопить корабль, разве трудно с его помощью отколоть кусок льда?

Мы помолчали.

— И тем не менее, — Филлис покачала головой, — мне не верится, что мы бессильны…

— Дело в том, что, как я уже говорил, мы и эти твари мыслим совершенно по-разному. Вся наша военная стратегия основывается на земном опыте. Мы впервые столкнулись с внеземным Разумом и даже не имеем понятия о применяемых в _морских танках_ сплавах, тем более о технологии изготовления этих сплавов.

Во время наших войн мы можем хотя бы предугадать очередной ход противника, ибо мыслим так же, как он, а что касается этих существ… я даже не знаю, что сказать. Как движутся их танки? Вряд ли при помощи двигателя, в нашем понимании. Может, как в случае с кишечнополостными, они использовали неведомую нам биологическую форму? Кто знает?! Так как мы можем изобрести превентивное оружие?! Сколько лет прошло, а нас волнует все тот же вопрос: черт возьми, что, что происходит на дне?!

— Доктор Бокер, — не выдержал я, — скажите, сколько нам осталось до…

— Понятия не имею. Все зависит от них. Я считаю бесполезным и даже вредным гадание на кофейной гуще.

— Когда люди, наконец, поймут, что происходит и в бессилии запросят о помощи, что вы им посоветуете? — спросила Филлис.

— Разве я — правительство? Это ему самое время задуматься над вашим вопросом. Мой совет настолько непрактичный, что…

— И все-таки, док?

— Ну, раз вы так хотите… Я бы посоветовал присмотреть холм повыше, с хорошей плодородной почвой, оборудовать его и укрепить.

Однако хоть Бокер и дал свой «сигнальный выстрел», ничто не сдвинулось с мертвой точки. В Америке статья ученого затерялась среди других, не менее волнующих, событий недели. В родной Англии от Бокера все отвернулись: здесь оказаться в числе «желтой прессы» значит вляпаться по уши в грязь, и тогда уж не жди, что кто-нибудь протянет тебе руку. В Италии и Франции к заявлению Бокера отнеслись более серьезно, но на мировой арене политический вес их правительств был значительно меньше. Россия, проигнорировав содержание статьи, не упустила случая прокомментировать ее появление как очередную выползку космополитов против трудящихся всего мира. В общем, по-нашему мнению, кампания провалилась. Но, как уверил нас Бокер, в стене официального равнодушия, наконец, образовалась первая брешь.

И в Лондоне, и в Вашингтоне были созданы комитеты по «всестороннему изучению явления и выработке рекомендаций». Правда, работали они спустя рукава и бед не знали, пока в Вашингтон не посыпались возмущенные письма из Калифорнии. Калифорнийцев мало волновало, что какой-то там уровень воды поднялся на каких-то там несколько дюймов, калифорнийцев волновало то, что резко упала средняя температура и над их побережьем появились холодные промозглые туманы. Они запротестовали.

Да, туго, наверное, пришлось вашингтонскому комитету, поскольку, когда протестуют калифорнийцы, получается довольно солидный шум. К тому же, соседей поддержали и в Орегоне, и в Неваде.

Не знаю — как где, а в Америке поняли, что пора что-то предпринимать.

В апреле во время весеннего половодья вода перехлестнула набережную у Вестминстера. Заверения, будто это случалось и раньше, были отметены бульварной прессой триумфальным — «а что мы вам говорили». Весь мир, за исключением одной шестой, забился в истерике. «Бей их! Бей их!» — раздавалось со всех сторон. Даже солидные, серьезные издания присоединились к требованиям: «Закидать бомбами подводных завоевателей».

«Миллиарды, потраченные на бомбу, которую мы собирались сбросить на Корею, не должны пропасть даром, — писал какой-то писака. — Мы побоялись в свое время использовать ее по назначению, а теперь боимся применить в подводной войне. Первое — понятно, второе — непростительно. Люди, на чьи средства создано это оружие, не могут отомстить за родных и близких, погибших на море и на суше от руки ненавистного Дьявола. Так что же остается — размахивать этой бомбой на перекрестках да помещать ее цветные фотографии в иллюстрированных еженедельниках? О чем думает правительство? Отношение властей уже с самого начала…» и так далее и тому подобное; можно было подумать, что у всех отшибло память и люди напрочь забыли о бомбардировках Глубин.

— Прекрасно сработало, — сказал нам при встрече Бокер.

— А по-моему, очень глупо, — отреагировала Филлис. — Все те же старые аргументы за бомбежку без разбора.

— Я не об этом, — возразил Бокер. — Власти, конечно, сбросят парочку-другую бомб, причем, как всегда, без толку, зато с большой помпой. Нет, я говорю о перспективе. Сейчас все напоминает прожект, вроде строительства огромной дамбы из мешков с песком, но когда мы пройдем через это — что-нибудь да будет сделано.

Бокер попал в самую точку. Прошел год, и весной правительство распорядилось возвести вдоль берегов Темзы защитные сооружения из мешков с песком. Предосторожности ради, движение транспорта перенесли подальше от набережных, которые тут же заполонили толпы любопытных. Полиция тщетно пыталась рассеять слоняющихся прохожих. Люди махали проплывающим на уровне мостовой буксирам, баржам и глядели на медленно поднимающуюся воду. Казалось, если вода прорвет укрепление, они возмутятся, но если ничего не случится, разочаруются.

Разочароваться им не пришлось. Река уже ласкалась о тюки с песком, и кое-где вода просачивалась на тротуар. Полицейские, пожарные бдительно следили за своими участками, но, как они ни старались, везде поспеть было невозможно. Тогда в работу включились праздные зеваки, помогая подтаскивать мешки и затыкать многочисленные бреши. Никаких сомнений насчет того, что скоро произойдет, не оставалось. Однако никто не спешил покинуть набережную, предвкушая волнующие события.

Темза прорвалась одновременно в нескольких местах.

Команда И-Би-Си устроилась на крыше передвижной телевизионной станции, припаркованной на Воксхолл Бридж. Оттуда мы увидели, как струи мутной воды хлынули сквозь заграждения и, сливаясь в единый поток, обрушились на тротуары, подвалы и фундаменты зданий.

Я поймал Би-Би-Си, которая разместилась на Вестминстерском мосту, и услышал, как Боб Хамблеби описывает скрывающуюся под водой набережную Виктории.

Парням с телевидения повезло меньше — они то и дело мелькали перед нашими глазами с фотоаппаратами и переносными телекамерами, пытаясь наверстать упущенное из-за неправильно выбранной позиции. Да, видимо, они проиграли немало пари — вода прорвалась не в том месте, на которое они поставили.

Все закрутилось, завертелось. Река вырвалась на улицы Ламбет Сауфварк и Бермондсэй, затопила Чизвик. Ниже по Темзе серьезно пострадал Лименхауз. Сообщения неслись отовсюду, усилия сдержать натиск воды ни к чему не привели, оставалось ждать отлива и заделывать дырки в укреплении. И снова ждать — ждать следующего наводнения.

Парламент, отвечая на многочисленные вопросы, старался выглядеть бодрым и самоуверенным, хотя все ответы его были малоубедительны.

«Основная работа возложена на министерства и департаменты… Все жалобы будут рассматриваться через муниципалитеты… Непредвиденные обстоятельства вмешались в первоначальные подсчеты гидрографов… Готовится приказ о срочной реквизиции землеройной техники… Общественность может полностью довериться своему правительству… Подобное больше не повторится, принятые правительством меры исключат дальнейшее наступление воды… Основная задача — строительство новых укреплений… Все человеческие и материальные ресурсы будут справедливо распределены по всем опасным районам страны…»

Однако всеобщая реквизиция — это одно, а справедливое распределение реквизированного — совсем другое. Несчастные клерки министерств и муниципалитетов побледнели, высохли и ходили с вечно красными от недосыпа глазами. Общество захлестнула полная неразбериха: постоянные переориентации и передислокации, душераздирающие жалобы и неописуемые угрозы, прямой подкуп и настоящий разбой. И все же в отдельных районах кое-что стало налаживаться.

Однажды Филлис пошла на Риверсайд посмотреть, как продвигаются работы, и среди тысяч зевак-ревизоров наткнулась на Бокера. Они вместе поднялись на мост Ватерлоо и взглядом небожителей оглядели копошащийся внизу муравейник.

— Альф, священная река, башни и стены без конца и без края, — произнесла Филлис.

— И по обеим сторонам скоро будут не очень романтичные, но глубочайшие бездны, — заметил Бокер. — Интересно, как много они успеют сделать, пока до них дойдет вся тщетность затеянного?

— Трудно поверить, что такое бесподобное сооружение может оказаться ненужным, но, пожалуй, вы правы.

— Основой основ этого чуда-творения, — Бокер указал вниз, — являются заверения старого дурака-географа Стакли, что максимальный уровень воды не превысит десяти, ну самое большое — двенадцати футов. Одному Богу известно, откуда он выкопал эту цифру. Главное — всех занять работой, и многие, надо сказать, считают это действительно неплохим средством против паники. Любопытно, на что они надеются? Им удалось однажды выпутаться из войны и теперь они тоже рассчитывают отделаться легким испугом? Ну-ну! Есть, слава богу, такие, у кого побольше здравого смысла, но из моральных соображений они не вмешиваются в это дело.

— Я давно хотела спросить вас, док, что будет с простыми людьми? Для них что-нибудь делается?

Бокер устремил взгляд в пространство.

— Правительство думает о них, — с сарказмом произнес он.

Они некоторое время молча глядели на суету внизу.

— Что ж, — нарушил молчание Бокер, — я думаю, что найдется тот, кто, добравшись до Ада, еще посмеется над всем этим средь теней.

— Хочется верить, док. А кто?

— Король Канут.

Новости все прибывали, но из-за нехватки бумаги то и дело возникали трудности с их печатанием, так что на Соединенные Штаты места в газетах практически не оставалось. Однако мы знали, что и там не все в порядке. Климат Калифорнии больше не являлся проблемой номер один для американцев — от Ки-Уэстадо до самой мексиканской границы возникли иные куда более серьезные осложнения. Во Флориде перед владельцами латифундий вновь предстала угроза заболачивания земель, а в Техасе так вообще — огромная территория севернее Браунсвилла исчезла под водой. Чудовищные потери понесли штаты Луизиана и Миссисипи. В народе стали популярны заклинания типа — «Река, стой! Прочь от моего порога!», но река не уходила, напротив, вода — прибывала.

Всего не перечислить. Весь мир страдал под одним и тем же игом. Разница была лишь в том, что в отсталых странах на укреплениях потели тысячи мужчин и женщин, тогда как в развитых — круглые сутки работала не знающая усталости техника. Но, как для тех, так и для других, задача была непосильной. Быстро росли ввысь защитные сооружения, но еще быстрее поднимался уровень воды. Реки разливались, и никакие искусственные отводы не спасали поля.

Незадолго до действительно серьезного наводнения у Блэкфрайерс наиболее мудрые и обеспеченные сообразили, что битвы не выиграть, и оставили Лондон. На их место пришли беженцы из восточных графств и других прибрежных городов, чье положение было еще хуже, чем наше.

Как раз в это время среди избранных сотрудников И-Би-Си (вроде нас с Филлис) разошелся секретный документ, если это, конечно, можно назвать документом. «В интересах поддержания общественного порядка… Должны быть приняты некоторые меры во избежание…» и так далее, и так далее еще на две страницы. Мне не доводилось читать более идиотского обращения, все его содержание вычитывалось между строк. Было бы куда проще и лучше сказать: «Ребята, оставаться опасно, но из соображений престижа мы просто не имеем права покинуть Лондон. Да, мы не можем вам приказать, но нас бы очень устроило, если б среди вас нашлись добровольцы. Мы обязуемся повысить вам жалование и гарантируем, если что случится, не оставить вас в беде. Ну, как, согласны?»

Мы с Филлис обсудили предложение. Будь у нас семья, мы скорее всего, не колеблясь, поспешили б убраться в более безопасное место (хотя кто знает, где найдешь — где потеряешь), но так как мы — одни, то вправе распоряжаться собственной жизнью как нам заблагорассудится. Взвесив все «за» и «против», Филлис подытожила:

— Что нас ждет в другом месте — вдали от благ большого города, без новостей, удобств и прочего? Срываться с насиженного места и бежать, не зная куда, вряд ли умно. Я за то, чтобы остаться. Посмотрим, как будет дальше.

Короче, мы остались и очень обрадовались, узнав, что Фредди с женой поступили точно так же.

Прошло несколько недель, И-Би-Си арендовала два верхних этажа большого универсального магазина близ Марбл Арч и занялась переоборудованием их в крепость, способную выдержать длительную осаду.

— Я бы предпочла что-нибудь еще повыше, например в Хэмстеде или на Хайгейт, — заметила Филлис, когда мы об этом узнали.

— Зато какая реклама для И-Би-Си, — откликнулся я. — «Внимание, внимание! Говорит И-Би-Си, передача ведется с самого края пропасти…» Да и для магазина тоже отличная реклама.

— Ну да, если верить, что вода в один прекрасный день отступит.

— А даже если нет, что они теряют, сдав два этажа?

Я внимательно изучил план магазина — к тому времени мы были уже совсем не те, что раньше, и старались предусмотреть все до мелочей.

Дом был построен на высоте 75 футов над уровнем моря. Я сообщил об этом Филлис.

— А что у нашего архиконкурента? — спросила она.

— Бродкастинг Хаус, 85 футов.

— Хм, — произнесла Филлис, проводя пальцем по плану. — А их телестудия! Смотри, всего 25 футов! Хочешь — не хочешь, им придется напроситься к нам в друзья.

Лондон, казалось, жил двойной жизнью. Ожидая неизбежного прорыва, все старались скрыть друг от друга свои приготовления. Представители фирм на официальных встречах, как бы между прочим, вскользь упоминали о необходимости что-то делать, а, возвращаясь в свои офисы, продолжали лихорадочно готовиться к наводнению. Бедолаги, работавшие на строительстве укреплений, не задумывались ни о чем — они радовались сверхурочным и до странности не верили в опасность.

Даже после прорыва мало что изменилось, кроме пострадавших никто не забил тревогу. Стену восстановили, и все вернулось на круги своя. Настоящая драма разразилась только после весеннего разлива.

Хотя на этот раз по всему городу и были развешаны плакаты и объявления, предупреждающие об опасности, люди отнеслись к предупреждениям флегматично. «Слава богу, у нас уже есть опыт», — говорили они и перетаскивали все свое добро на верхние этажи, непрестанно ворча на власти, неспособные оградить их от неприятностей.

За три дня до наводнения каждый житель Лондона получил уведомление о предполагаемом времени прорыва, но боязнь паники и тут сыграла свою роль: уведомление было столь осторожным и щепетильным, что практически не возымело воздействия.

День прошел нормально, и к вечеру множество народа выплеснулось на улицы, желая увидеть, что произойдет, если произойдет вообще. Подземка закрылась в восемь часов вечера, городской транспорт не работал, пешеходы мрачно прогуливались вдоль Темзы в нетерпеливом ожидании кульминации.

Ровная, маслянистая поверхность реки медленно надвигалась на укрепления и быки мостов. Черная вода беззвучно поднималась все выше, а толпы любопытных, затаив дыхание, смотрели вниз.

Предполагаемая кризисная отметка составляла двадцать три фута и четыре дюйма. Это было на четыре фута ниже нового парапета, поэтому никто не волновался, что река поднимется выше укреплений. Беспокоило другое — вдруг не выдержат стены.

Мы расположились на северном конце моста Ватерлоо. На набережной, все еще освещенной фонарями, не было видно ни единого человечка — все заняли позиции на мосту. Стрелки часов на башне парламента невыносимо долго ползли по циферблату, как бы сопровождая наползающую на стены реку, пока, наконец, не добрались до одиннадцати. Над притихшим городом раздались гулкие удары Биг-Бена.

Их мерный звон заставил людей вздрогнуть, переступить с ноги на ногу, затем снова все стихло. Большая стрелка поползла вниз. Десять минут, пятнадцать, двадцать пять… И вот где-то в это время выше по течению послышался нарастающий рокот и ветер донес до нас эхо людских голосов. Все повернули головы и зашептались. Через несколько секунд вдоль набережной понесся огромный грязный поток, увлекающий за собой мусор, кусты, скамейки… Над мостом прокатился тяжелый сдавленный стон. И тут за нашими спинами рухнула стена старинного замка. Освобожденная река ринулась в пролом, выворачивая огромные камни, разрушая преграды. Вода вырвалась на улицы.

Ни введение чрезвычайного положения, ни распоряжение об эвакуации ничего не дали. В стране царила полная неразбериха, хаос. Трудно поверить, что даже те, кто издавал указы, надеялись на их выполнение. Конечно, если бы речь шла всего лишь об одном городе, может быть, и удалось навести порядок. Но паника охватила больше двух третей населения страны: люди устремились в возвышенные районы, и только самые жесткие меры могли сдержать беженцев, и то — ненадолго.

В Англии дела обстояли из рук вон плохо, в других местах — и вовсе отвратительно. Нидерландцы проиграли свою многовековую битву с морем и отступили в глубь материка. Рейн и Маас затопили страну, разлившись на многие мили. Население подалось в Бельгию и Германию. Но и на северогерманской равнине было не намного лучше: разлив рек Эмс и Везер прогнал людей из родных городов и селений. Датчане спешно эвакуировались в Швецию.

Какое-то время нам еще удавалось ориентироваться в происходящем. Но когда жители Арденн и Вестфалии в ужасе кинулись в бегство, спасаясь от голодных и отчаявшихся пришельцев с севера, достоверные сведения погрязли в трясине слухов.

Обитатели восточных графств Великобритании бежали от наводнения в Мидленд (там обошлось почти без жертв — людей заранее предупредили о грозящей беде). Жители Чилтерн Хилса объединились в единый фронт, защищаясь от нашествия беженцев из Лондона и восточных окраин Англии.

В самом Лондоне события разворачивались по той же схеме, но с меньшим размахом. Обитатели Вестминстера, Челси, Ли Уолли, Хаммерсмита, оставив обжитые дома, уходили в Хемпстед и Хайгейт, где их уже поджидали баррикады и ружейный огонь. Однако ничто не могло остановить ожесточенных переселенцев: они врывались в близлежащие дома, силой добывали оружие и начиналось кровопролитие. Нечто похожее происходило и в Сиденхеме и в Тутинг Беке.

Запаниковали и районы, еще не пострадавшие от наводнения. Несмотря на все потуги правительства восстановить спокойствие, подавляющее большинство считало, что девять шансов из десяти, чтобы выжить — перекочевать в более возвышенные места.

В некоторых, не тронутых водой, частях Лондона еще несколько дней сохранялась иллюзия привычной жизни. Не зная, что предпринять, люди пытались жить по-старому, и, хоть подземку затопило, множество народа по привычке спешило на рабочие места; полиция продолжала патрулировать улицы, но просачивающееся из пригородов беззаконие говорило о неизбежности краха. Вскоре вышло из строя аварийное освещение, и первая же ночь без единого огонька явилась своего рода coup de grace ([42]) по остаткам спокойствия. Начались повальные грабежи, особенно досталось продовольственным магазинам. Преступность достигла таких размеров, что и полиция и военные оказались бессильны.

Мы решили, что пора переселяться в новую крепость И-Би-Си.

Из передач по радио выходило, что во всех городах Великобритании события развиваются в основном одинаково, если не считать, конечно, более низко расположенных поселений — там законы отмерли намного раньше. Я не собираюсь вдаваться в подробности — это дело историков, и не сомневаюсь, что когда-нибудь появятся их объективные скрупулезные труды.

И-Би-Си в эти дни постоянно дублировала своего старого конкурента, зачитывая вслед за ним многочисленные постановления правительства, все еще надеющегося восстановить некоторый порядок. Какое это скучное и неблагодарное занятие — изо дня в день убеждать еще не пострадавших домовладельцев оставаться на своих местах или расквартировывать пострадавших, или предупреждать уже расквартированных. Возымели ли наши голоса хоть какое действие, нам было неизвестно. Возможно, на севере и был какой-то эффект от этих передач, но на юге, где любые попытки рассредоточить людей были бесполезны из-за невероятного скопления народа и затопленных автомобильных и железнодорожных трасс — от них точно не было никакого проку. Слоняющиеся оравы сорванных с насиженных мест лондонцев вселяли ужас в тех, кто еще не лишился родного крова; люди боялись, что если не поторопиться, им может не хватить недоступного для воды клочка земли. Сначала, стараясь опередить друг друга, все хотели во что бы то ни стало раздобыть машину, но очень скоро выяснилось, что идти пешком куда безопаснее, хотя самое безопасное было — вообще не высовываться из дома.

Английский парламент перебрался в Харрогит — город в Йоркшире, расположенный на высоте семьсот футов над уровнем моря. Та скорость, с какой он переехал в свою новую резиденцию, диктовалась все тем же страхом, что кто-то может его опередить; со стороны казалось, что парламент возобновил работу всего через несколько часов после наводнения в Вестминстере. На его заседаниях поднимались вопросы о разрушительных процессах на ледовых окраинах Земли. В частности, не ошиблись ли мы, проводя политику бомбардирования арктических Глубин с интенсивным использованием ядерных веществ? Не поступили ли мы в данном случае себе во вред, ведь парламент принял решение о бомбардировке вопреки советам экспертов?

Отвечая на этот вопрос, министр иностранных дел заявил, что, даже если отказаться от принятого решения, это мало что изменит.

— Русские, — пояснил он, — произвели больше ядерных взрывов, чем мы и американцы, вместе взятые.

Все удивились столь резкому повороту политики активных борцов за мир.

— Из наших источников, — разъяснил министр, — мы знаем, что Россия стоит перед угрозой образования на своей территории нового внутреннего моря. От устья Оби к югу простираются огромные пространства пойменных лугов, сейчас полностью залитые водой. Если ничего не изменится и уровень воды будет подниматься, то новообразованный бассейн достигнет размера Гудзонова залива. К тому же, Москву очень беспокоят быстро распространяющиеся наводнения в Карелии и области южнее Белого моря.

Администрация И-Би-Си тоже перебралась из Лондона в Харрогит и стала оживленным военным лагерем на окраине города. С противоположной стороны расположилось начальство нашего архиконкурента. На таком расстоянии друг от друга соперники могли жить совершенно спокойно, без боязни, что за ними подглядывают в телескоп.

Что касается нас, то мы день ото дня все глубже погружались в рутину.

Жилые помещения располагались на последнем этаже, этажом ниже — офисы, студии, техснаряжение, склады и прочее, в подвалах здания — огромные запасы керосина и дизельного топлива. Наша крыша — служила посадочной площадкой для вертолетов, а крыша соседнего дома была сплошь утыкана нашими антеннами. Несколько обжившись, мы решили, что довольно неплохо устроились.

И все равно, несмотря на казалось бы надежное убежище, мы, руководимые все тем же страхом, первым делом перетащили часть содержимого продовольственного склада в собственные апартаменты, пока это не сделали другие.

Что за роль была нам отведена — оставалось только догадываться: насколько я понимаю — создавать видимость обычной работы. Последовать за администрацией в Йоркшир мы могли лишь в крайнем случае — при неминуемой опасности. На чем это распоряжение было основано? Вероятно, на уверенности, что Лондон погибнет не весь сразу, а по частям: сначала — одна его клетка, потом — другая… и так до тех пор, пока вода не заплещется у дверей наших «кают». А до той поры все штатные сотрудники И-Би-Си — оркестр, артисты, дикторы… обязаны работать, как ни в чем не бывало. Единственным свидетельством того, что составители сей программы допускали неожиданный поворот событий, было заблаговременное перемещение фонотеки в Йоркшир. И то, опасались они скорее беспорядков и неразберихи, нежели катастрофы.

Забавно, что еще несколько дней кое-кто из администрации нет-нет да и показывался в Лондоне, но потом и те исчезли, бросив нас на произвол судьбы. С тех пор мы перешли на осадное положение.

Не хочу быть дотошным и утомлять вас подробностями следующего года — это долгая и нудная история мирового упадка.

Во время холодной затянувшейся зимы вода не переставала прибывать. Вооруженные оборванцы рыскали по Лондону в поисках пропитания, и в любой час дня и ночи можно было услышать отзвуки перестрелки неполадивших между собой банд.

Даже на нас пару раз попытались напасть, но эти попытки не увенчались успехом, и, так как вокруг еще хватало магазинов, представлявших собой более легкую добычу, нас оставили на закуску.

С приходом весны народу на улицах заметно поубавилось. Не желая провести еще одну зиму в голодном, антисанитарном городе, многие подались в деревни, и уличные бои переместились от центра к окраинам.

Поредели и наши ряды: из шестидесяти пяти человек осталось двадцать пять. Остальные партиями улетели на вертолете, после того как центр жизни переместился в Йоркшир. Мы остались в виде какого-то незначительного поста, исключительно ради престижа компании.

Я и Филлис тоже подумывали, не пора ли и нам податься в новую столицу, но, потолковав несколько минут с командиром вертолета, решили еще немного повременить, уж больно переполненной и малопривлекательной показалась нам теперешняя штаб-квартира И-Би-Си.

Нельзя сказать, что мы испытывали большие неудобства на своей лондонской верхотуре, напротив, чем меньше нас оставалось в этом орлином гнезде, тем больше пространства и продовольствия приходилось на каждого.

Поздней весной правительство взяло все радиовещание под прямой контроль, и таким образом мы слились с нашим архиконкурентом. Бродкастинг Хауз к тому времени практически опустел, запасы его истощились и несколько сотрудников Би-Би-Си, до сих пор не покинувшие Лондон, присоединились к нам, благо у нас всего было вдоволь.

Новости мы получали по двум основным каналам: умеренно правдивые — из Харрогита от И-Би-Си и неумеренно оптимистичные — отовсюду. К последним мы относились весьма цинично и очень быстро от них устали, казалось, что все государства мира встречают и даже побеждают напасть с прямо-таки залихватской смелостью, свойственной исконным традициям их непобедимых народов.

К середине дрянного промозглого лета Лондон совсем притих. Банды ушли, и остались только шакалы-одиночки. Без сомнения, их было довольно много, но в огромном городе они казались крохотной горсткой. Мы снова могли показаться на улицах без страха тут же быть убитыми.

Вода неумолимо поднималась, не оправдывая никаких прогнозов: самые высокие приливы достигали уже пятидесяти пяти футов. Граница наводнения проходила севернее Хаммерсмита, захватывала большую часть Кенсингтона, тянулась вдоль южной стороны Гайд Парка, затем к югу от Пикадилли, через Трафальгарскую площадь вдоль Стренда и Флит-Стрит и дальше шла к северо-востоку выше западной стороны Ли Уолли; только Сити и холм с собором Святого Павла оставались незатопленными. На юге граница пролегала через Барнис, Баттерси, Сауфварк, большую половину Дептфорда и нижнюю часть Гринвича.

Однажды во время прилива мы прогуливались возле Трафальгарской площади. Вода плескалась у самых ног. Стоя у балюстрады и глядя на забрызганных пеной львов Ландсейера, мы гадали, что бы сказал адмирал Нельсон при виде своей статуи в окружении покачивающейся на воде удивительной коллекции обломков.

На полузатопленных шестах, светофорах, фонарях — излюбленном месте голубей — сидели чайки, кое-где на деревьях чирикали воробьи; скворцы еще не покинули церковь Святого Мартина, а вот — голуби, голуби улетели.

— Не помню, кто сказал: «Так кончится мир — не грохотом, а хныканьем», — произнес я, глядя на тоскливый пейзаж.

— Не помнишь?! Да это же Эллиот!

— Да? Видимо, он обладал даром предвидения.

— Величайшее предназначение поэта — предвидеть, — назидательно отозвалась Филлис.

— Хм, — усомнился я, — а может его миссия — снабжать нас цитатами при всяком неожиданном повороте событий. Ну, не злись, не злись. Эллиоту, действительно, надо отдать должное.

Мы помолчали.

— Если бы мы только могли помочь этому миру… — заговорила Филлис. — Мне все время казалось, что еще не поздно что-нибудь сделать, а вот теперь я начинаю сомневаться. Ничего не вернуть, все, поздно. А посещать места вроде этого, выше моих сил, Майк.

— Это — единственное в своем роде, Фил. Когда-то оно было поистине уникально. А теперь — мертво, хотя еще не стало музеем. «Вся гордость вчерашняя наша в Ниневии и Тире», — скоро запричитаем мы. Скоро, но не сейчас.

— Ты что, сегодня на короткой ноге с чужими музами? Чьи это слова?

— Это Киплинг, дорогая. Но скорее у него была не Муза, а Кошка.

— Бедняга Киплинг.

— Однако ему тоже надо отдать должное.

— Майк, — после затянувшегося молчания неожиданно произнесла Филлис, — давай уйдем отсюда. Прямо сейчас.

— Да, так будет лучше. Пора научиться обходиться без сентиментальностей.

Филлис взяла меня под руку, и мы повернули назад. Вдруг откуда-то с южной стороны площади до нас донеслось тарахтение мотора и из-под арки Адмиралтейства выскочил катер. Резко повернув, он помчался к Уайтхоллу, поднимая за собой волну, захлестывающую окна дорогих правительственных кабинетов.

— Здорово! — восхитился я. — Даже во сне такое не приснится!

— Стоит подумать, — заметила Филлис, снова становясь практичной, — где бы и нам раздобыть катер.

К концу лета вода поднялась еще на девять футов, и к середине сентября нас осталось всего шестнадцать человек.

Даже Фредди объявил, что ему надоело убивать время в четырех стенах и он собирается подыскать себе что-нибудь поинтереснее. Вертолет унес его вместе с женой в Йоркшир, а мы остались обдумывать наше собственное положение.

Как ни опротивело нам готовить бодренькие передачи из обливающегося кровью сердца империи, мы оставались на месте, потому что считалось, что они все еще приносят какую-то пользу. Да и все до сих пор работающие радиостанции мира насвистывали примерно одну и ту же песенку.

За два дня до отлета Виттиеров, поздним вечером, мы поймали Нью-Йорк. С высоты Эмпайр Стэйт Билдинг диктор описывал изумительный вид ночного города: «Башни Манхэттена, как замершие на посту часовые; переливающаяся в лунном свете вода разбивается об их подножия…» Да, представить такую картину было несложно, но наше воображение рисовало нам уж никак не «часовых», а скорее обелиски. Дослушав передачу, мы поняли, что нам никогда не сравняться с американцами в живописании картин умирающего города и, прощаясь с Фредди, сказали, что скорее всего тоже оставим Лондон.

Однако две недели спустя, когда мы вновь по прямому проводу услышали его голос, у нас еще не созрело окончательное решение. Да и Фредди не уговаривал нас последовать его примеру.

— Это не пустые слова, Майк. Это совет незаинтересованного человека тому, кто может оказаться на сковородке.

— В чем дело, Фредди?

— Понимаешь, если б я так горячо не просился сюда, я б непременно подал прошение о переводе обратно. Черт побери, Майк, оставайся там и ни о чем не жалей!

— Но…

— Подожди минуточку. — Фредди на мгновение исчез. — Порядок! — снова раздался его голос. — Теперь нас никто не подслушивает. Пойми, Майк, здесь — сущий ад. Йоркшир переполнен, жрать нечего, терпение у всех вот-вот лопнет; если через пару дней не вспыхнет гражданская война — я сочту это за чудо. Голодные озлобленные крестьяне думают, что мы сидим у них на шее, но это не так. Оставайся, Майк, не ради себя, так ради Фил.

— Так возвращайся, Фредди! Если все так плохо, на первом же вертолете и возвращайся! Подкупи, в конце концов, пилота…

— Да, наверное. Не понимаю — какого черта нас вообще сюда пустили. Мы здесь никому не нужны, лишние два рта и только. Жди нас следующим рейсом, Майк.

— Удачи тебе, Фредди. Привет жене и Бокеру, если его там еще никто не прикончил.

— О, Бокер здесь и считает, что вода не поднимется выше ста двадцати пяти футов. Он утверждает, что это хорошая новость.

— Еще бы — от него стоило ждать чего-нибудь похлеще! Ну ладно, Фредди, до скорого.

Еще одна супружеская чета, которая собиралась лететь следующим рейсом, осталась, хотя я никому не рассказывал о своем разговоре с Йоркширом.

Мы ждали Фредди два дня, на третий — связались с И-Би-Си, но там ничего не знали о нем — Фредди вместе с женой и вертолетом загадочно исчезли. А поскольку у компании других вертолетов не было, то последняя ниточка нашей связи с Йоркширом оборвалась.

За холодным летом пришла холодная, гнусная осень. Прокатились и тут же заглохли слухи, что вновь появились _морские танки_; может быть, _танки_ сочли добычу на пустынных лондонских улицах слишком бедной? Не знаю, но, судя по сообщениям радио, в других районах они, действительно, активизировались.

Фредди оказался не далек от истины — в Йоркшире начались серьезные осложнения. Как-то вечером по радио мы услышали призыв местных властей ко всем лояльно настроенным гражданам — поддержать законное правительство и оградить его от возможных попыток насильственного переворота. Но то, как это было подано, не вызывало сомнений, что такая попытка уже состоялась. Стало ясно — это конец. Даже лучший диктор И-Би-Си не смог придать убедительность словам, и весь правительственный призыв выглядел жалкой мешаниной из увещеваний, угроз и молений.

Наша администрация не могла или не хотела ничего прояснять.

— С беспорядками скоро будет покончено, — объявила она, желая пресечь распространившиеся слухи и не допустить среди нас антиправительственных настроений.

Мы ответили, что ничто не может вызвать в нас недоверие к законной власти и еще раз запросили о положении в Йоркшире.

Но тут связь неожиданно оборвалась.

Ситуация, когда слышишь весь мир, и никто, никто даже не упоминает о родной Англии, пока не привыкнешь, довольно странная. Из Америки, Канады, Австралии, Кении мы что ни день получали запросы о нашем молчании.

Прежде, отдавая планете свои скудные знания, мы хоть слышали, как наши сообщения потом повторяли зарубежные станции. А теперь мы не понимали, что происходит. Если даже радиовещательные системы обеих корпораций оказались неисправными, то в эфир все равно, выходили бы независимые станции Шотландии и Северной Ирландии. Но и от них не было ни звука. Остальному миру, занятому маскировкой собственных трудностей, было не до нас. Правда, однажды мы все-таки услышали голос, бесстрастно говоривший о «L'ecroulement de L'Angleterre». Что это значит мы не поняли, но звучало очень зловеще.

Кончилась зима. Лондон, казалось, вымер — можно было пройти целую милю, но так никого и не встретить. Как люди сумели перезимовать, оставалось загадкой. Остатками награбленного?

Естественно, это не тема для расспросов, тем более, когда из-под пальто на тебя смотрит дуло пистолета. Мы и сами давно не расставались с оружием, но ни разу, к счастью, нам не довелось еще нажать на курок. Странно, но волчьи инстинкты пока не взяли верх над разумной человеческой настороженностью. Случайно встреченные люди делились с нами слухами, сплетнями и некоторыми новостями местного значения. Именно от них мы узнали о плотном враждебном кольце, образовавшемся вокруг Лондона, о том, что окружающие районы объявили себя независимыми государствами и, выдворив беженцев, закрыли границы. Всякого вступившего на их территорию ждет верная смерть.

— Это что! Будет еще хуже! Все так считают, — заверил нас разговорившийся прохожий. — Пока есть запасы — все нормально, главное сейчас — не позволить себя обокрасть какому-нибудь прощелыге. Потом будет наоборот — с ног собьется, пока отыщешь пройдоху, у которого еще что-то припрятано. Вот где гадко-то станет.

Отметка прилива подобралась к семидесяти пяти футам. По ночам с юго-запада дул пронзительный ледяной ветер, прижимая к крышам бурый дым из печных труб. Запасы угля давно кончились, и люди сжигали в каминах все, что попадалось под руку, — столы, стулья, книги…

Я думаю, что в то время во всей Англии не было ни одного человека, который устроился бы лучше нашей группы. Продовольствия, топлива — всего имелось с избытком, и хватило бы на несколько лет — ведь никто не думал, что из всей команды нас останется только шестнадцать. Однако не хлебом единым жив человек! И когда впервые вода перехлестнула ступени нашего дома и все здание наполнилось шумным эхом ниспадающего в подвалы потока, щемящее чувство одиночества сдавило горло.

Многие из нас совсем раскисли и ходили понурые, задаваясь единственным вопросом — «Неужели сто футов — это еще не предел?»

Я не мог лицемерить и поведал всем новую версию Бокера о ста двадцати пяти футах, означающих, что в своем орлином гнезде мы можем чувствовать себя в безопасности. Это было слабым утешением, поскольку никто еще не забыл слова того же Бокера о том, что любые прогнозы весьма относительны, ведь никто точно не знает, сколько льда в Антарктиде, Арктике и в других северных районах. И все равно, лежа в постели, под гулкий плеск гонимых ветром по Оксфорд-Стрит волн, мы твердили про себя, как молитву: «сто двадцать пять, сто двадцать пять…»

Как-то солнечным, но холодным майским утром я разыскивал Филлис. Расспросы привели меня на крышу, где я застал ее, глядящую на утыканное деревьями озеро, некогда бывшее Гайд Парком. Она плакала.

— Я так и осталась сентиментальной, Майк, — вытирая заплаканные глаза, сказала она. — Я больше не могу. Увези меня отсюда. Пожалуйста.

— Куда, Фил?

— В коттедж. В деревне будет лучше. Там кое-что и растет, а не только, как здесь, умирает. А тут… хоть с крыши прыгай. У нас нет выбора, Майк.

Я задумался.

— Даже если мы и доберемся до коттеджа, то все равно умрем от голода.

— Там… — Филлис замялась. — Мы продержимся, Майк, обязательно продержимся до того, как вырастим что-нибудь. Потом, там же есть рыба, ты наловишь много рыбы. Да, будет тяжело, но оставаться здесь, на этом кладбище!.. Я больше не могу, Майк. Что мы совершили, чтобы заслужить такую кару? Пусть мы не совершенны, но не настолько же! Если б хоть знать, с кем сражаться, а так!.. Люди тонут, умирают от голода, убивают друг друга… Все, все ради жизни! Может, тот, кто посильнее и выживет, переждет на крыше какого-нибудь небоскреба, но что его ждет потом? Что еще придумают эти твари?

Ты знаешь, Майк, они мне часто снятся, лежащими там, внизу, в беспросветном мраке, иногда напоминающие ужасных осьминогов или слизняков, иногда — огромные облака мерцающих клеток. Но как бы они ни выглядели, они — существуют, и от них никуда не деться. Они сделают все, лишь бы нас уничтожить.

Это так страшно, Майк, — эти сны… огромные бескрайние равнины — дно океана, притягивающее к себе все — раковины, осколки костей, миллиарды и миллиарды крупиц планктона. Одно движение вниз, век за веком… И несметные полчища _морских танков_, без конца и края, насколько хватает глаз; они переваливают через расщелины, через затопленные города, они идут сюда, Майк.

Много раз мне снилось, что мы с тобой поймали и вскрыли танк, и там оказался _Он Сам_ и мы поняли, что надо сделать, чтобы уничтожить их всех. И никто, кроме Бокера, нам не поверил, но док создал новое оружие, и мы победили, Майк, понимаешь — победили.

Я знаю, все это глупо, но очень приятно проснуться с чувством, будто ты спас мир. Как жаль, что это всего лишь сны и кошмар продолжается.

Увези меня, Майк! — взмолилась Филлис. — Иначе я сойду с ума. Я больше не могу видеть, как дюйм за дюймом гибнет великий город. Увези, увези куда хочешь, лишь бы не оставаться в Лондоне. Лучше погибнуть, чем пережить еще одну такую зиму.

— Хорошо, дорогая, — сказал я.

А что я мог еще сказать?!

Оставалось найти способ добраться до Корнуэлла. Попытаться идти сухим путем? Но мы были наслышаны о специальных капканах, засадах, сигнализациях, сторожевых пунктах и так далее, причем, говорят, доходило до того, что буквально вырубали целые рощи, лишь бы ничто не могло помешать всадить очередному беженцу пулю в лоб. Во всем — строгий расчет, каждому известно, что значит лишний рот, каждый знает свою задачу — не допустить и не пропустить. Таков закон борьбы за выживание. А поскольку наше собственное чувство самосохранения требовало от нас того же — выжить, мы решили идти другим путем.

Поиски катера ни к чему не привели, но все же мне удалось раздобыть небольшую лодку.

Мы задержались в надежде на более теплые дни, но в конце июня, расставшись с иллюзиями, я погрузил в лодку провиант, и мы тронулись вверх по реке.

Если бы не счастливая случайность, подарившая нам маленькую моторную яхту «Мидж», я не знаю, что бы с нами сталось. Думаю, в конце концов, нас бы просто пристрелили.

Однако «Мидж» все изменила, и на следующий день мы вернулись в Лондон.

Что ни говорите, а плавание по затопленным улицам — дело довольно мучительное и неприятное. Нас выручала хорошая память, и мы ни разу не напоролись днищем на скрытые под водой фонари или светофоры. Обычно в более мелких местах я прибавлял скорость, но на углу улицы, ведущей к Гайд Парку, мы проторчали несколько часов в ожидании прилива.

Мучившее нас предчувствие, что кто-нибудь из оставшихся коллег захочет присоединиться к нам, оказалось безосновательным. Все без исключения, сочтя нас сумасшедшими, принялись уговаривать остаться и больше не покидать надежного пристанища, называя наше решение — безумием. И все же они помогли нам заправить и снарядить «Мидж» в дорогу. Ребята так старались, что яхта осела на несколько дюймов.

Мы продвигались по Темзе медленно и осторожно. Больше всего нас беспокоил ночлег — «Мидж» с ее содержимым являла собой лакомую добычу. Мы причаливали на тихих, укромных улочках затопленных городов и там проводили ночь. Иногда из-за сильного порывистого ветра мы застревали в подобных местах на несколько дней. В общем, путешествие, на которое обычно у нас уходило в среднем полдня, заняло больше месяца.

Чем ближе мы подплывали к Корнуэллу, тем тревожнее становилось на душе. Чем встретит нас коттедж Роз?

Держа револьвер наготове, я направил яхту в устье реки Хелфорд. Кое-где на склонах холмов показались вооруженные люди, но они почему-то пропустили нас, как потом выяснилось, «Мидж» просто приняли за местную яхту.

Мы свернули в один из многочисленных рукавов, но ошиблись. Мы ошибались еще с десяток раз (и все из-за размножившихся, как грибы после дождя, притоков), прежде чем увидели знакомый силуэт коттеджа с крышей почти до самой земли.

Конечно, здесь уже побывали, и неоднократно. Но хотя беспорядок был на славу, унесли немного, в основном съестное и топливо.

Бегло осмотревшись, Филлис скрылась в подвале, а через минуту она уже бежала в сад к своей беседке.

— Слава богу, все в порядке, — облегченно вздохнула она, вернувшись.

Мне показалось, что Филлис выбрала не самое удачное время проявлять заботу о беседке, пусть даже построенной ее собственными руками.

— Что в порядке?

— Провизия, конечно. Мне не хотелось тебе говорить заранее: если б что случилось, было бы так обидно.

— Подожди, подожди. Какая провизия?

— Майк, у тебя что — голова совсем не работает? Е-да, понимаешь — еда. Ты что действительно думал, что я подрядилась в каменщики ради забавы? Я замуровала половину подвала, набив продуктами, и устроила еще один склад — под беседкой.

Я ошарашенно уставился на жену.

— Ты хочешь сказать… Но это же было еще до наводнения!

— Но не до того, как они начали нападать на наши корабли. Уже тогда стало очевидно, что нас ждут большие трудности. Вот я и подумала, что неплохо было бы как-нибудь подготовиться, хотя бы запастись продуктами. Если б я сказала тебе об этом, ты бы меня не понял.

— Не понял?

— Ну, Майк, согласись, что ты из тех, кто будет лучше платить по курсу черного рынка, чем примет разумные меры предосторожности.

— И поэтому ты засучила рукава?

— Мне так не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал об этом, Майк. Поэтому я сама… Мне кажется, я не зря потрудилась.

— И надолго нам этого хватит?

— Не знаю. Здесь добрый фургон, плюс то, что мы привезли на «Мидж».

У меня еще оставались кое-какие сомнения, но выражать их я пока воздержался, и мы принялись за разгрузку и уборку.

Через четыре месяца узенькая полоска суши, соединяющая наш холм с большой землей, скрылась под водой, и мы превратились в настоящих островитян.

Здесь в Корнуэлле, происходило то же самое, что и везде: неохотное отступление — вначале, и паническое бегство на возвышенности потом, когда страх, что тебя опередят, пересилил остальные чувства. Остались только те, в чьих сердцах теплилась надежда, что еще не все потеряно и вода не коснется их порога. Потом началась настоящая война — каждый защищал свои владения: одни — от опустошительных набегов людей с возвышенностей, другие — от отчаявшихся беженцев. Не знаю, насколько это правда, но рассказывали, что, по сравнению с восточными графствами, здесь было намного легче, так как большинство населения ушло в земли более плодородные, нежели вересковые пустоши. А в Девоншире, Дорсете, Соммерсетшире велись непрекращающиеся ожесточенные бои между умирающими от голода жителями.

Через неделю сломался приемник и починить его не было никакой возможности.

Полная изоляция легла на нас тяжким бременем. Хотя, с другой стороны, мы радовались, что наш остров не вызывал того искушения у местных обитателей, которого мы так боялись. Рыбы в море было полно, да и урожай, собранный корнуэлльцами в прошлом году, не заставлял их браться за оружие, чтобы добыть пропитание. Нас не трогали; все, наверное, думали, что мы обходимся рыбой и теми запасами, которые привезли на «Мидж».

Я начал писать эту книгу в начале ноября. С тех пор прошло четыре месяца. Вода продолжает медленно подниматься, но уже не с такой скоростью и, кажется, в Ла-Манше айсбергов значительно поубавилось.

Изредка нас посещают _морские танки_, иногда по одному, но чаще — по пять-шесть. Практически, они не доставляют нам никаких хлопот — дозорные всегда предупреждают людей об опасности, и все поползновения морских гадов терпят фиаско. Да и сами _танки_ становятся все менее агрессивными, редко случается, что они заходят дальше, чем на четверть мили от края воды и, не найдя жертв, быстро поворачивают обратно.

Гораздо тяжелее было пережить лютую зиму, более страшную и холодную, чем все предыдущие. Неуспокаивающееся все три месяца море выбрасывало на берег огромные льдины, залив промерз до самого дна; хорошо, что наш домик расположен с подветренной стороны, иначе нам бы пришлось совсем туго.

Запасы тают на глазах, и мы подумываем покинуть Корнуэлл, как только наступит лето. Думаю, что продуктов еще хватило бы на одну зиму, но что потом — все равно надо уходить.

Не питая больших надежд разжиться топливом где-нибудь в Плимуте или Девонпорте, я на всякий случай поставил на «Мидж» мачту. Но под парусами или без… мы еще не решили — куда поплывем, ясно, что на юг, где можно что-нибудь посадить, вырастить и собрать урожай. Может быть, там нас ждет смерть от пули, но, как ни смотри, это лучше, чем умереть от голода.

— Нас ждут большие путешествия, — всякий раз говорит Филлис. — Пока нам благоволит Фортуна, мы должны рисковать.

Сегодня двадцать четвертое мая.

Мы не плывем на юг, я извиняюсь, что забежал вперед.

Потомкам не придется раскапывать жестяные банки с этими записями, они остаются со мной и, возможно, их даже очень скоро прочтут. С некоторых пор наши планы резко изменились.

А случилось вот что.

Мы готовили «Мидж» к путешествию. Филлис красила, а я копался в двигателе, регулируя зажигание, когда в заливе показалась лодка. Я убедился, что револьвер при мне и пристально следил за приближением непрошеного гостя. Когда лодка подошла достаточно близко, я узнал в нем одного местного жителя, с которым мне пару раз доводилось встречаться последнее время.

— Эй, там! — закричал он. — Ваше имя — Ватсон?

— Да, — отозвался я.

— Тогда мне к вам.

Он убрал парус и причалил к берегу.

— Майкл и Филлис Ватсон? — еще раз спросил он, вылезая из лодки. — Вы работали на И-Би-Си?

Мы кивнули.

— Тут по радио передали ваши имена.

Мы, выпучив глаза, смотрели на необычного гостя.

— Кто? — придя в себя, выпалил я.

— Они называют себя «Совет Возрождения». Уже неделю, если не больше, они каждый день выходят в эфир и всегда заканчивают списком разыскиваемых. Вчера зачитали ваши имена, добавив, что «могут находиться в окрестностях Пенлинна». Вот я и подумал, что надо наведаться к вам.

— Но… Но кто они такие и чего хотят? — чуть ли не проорал я.

Он пожал плечами.

— Пытаются разгрести завал. И я говорю им — «Бог в помощь». Давно пора.

Филлис побледнела.

— Неужели?.. Неужели кончилось?

Мужчина внимательно посмотрел на нее.

— Нет, — тихо произнес он. — Но лучше хоть попытаться, чем бросить все так, — он кивнул в сторону разрушенных домов.

— Но зачем мы им?

— Они хотят, если это в ваших силах, чтобы вы вернулись в Лондон. Если — нет, оставайтесь здесь и ждите дальнейших указаний. Многих собирают в Шеффилде или Малверне, но вас почему-то хотят непременно видеть в Лондоне.

— И они не говорят — зачем?

Он покачал головой.

— Еще они говорят, что обеспечат всех портативными рациями и советуют организовывать местное самоуправление.

Мы с Филлис переглянулись.

— Я, кажется, понял, зачем нас ищут.

Она кивнула.

— Пойдемте, — сказал я доброму вестнику. — У нас припрятано пару бутылочек на случай вроде этого.

— Расскажите все, что вам известно, — попросил я после того, как мы выпили по первому бокалу.

— Да вроде больше нечего. Два дня назад выступал Бокер. Вы его помните?

Еще бы нам было его не помнить!

— Так вот, он давал «общий обзор ситуации» и казался много приветливее, чем раньше.

— Расскажите, расскажите! — обрадовалась Филлис. — Милый док в хорошем настроении — это что-то значит!

— Главное, он говорит, что вода больше не поднимается (можно подумать, я сам этого не заметил), и, хотя много плодородных земель погребено под океаном, оставшейся части человечества — хватит, чтобы прокормить себя. А осталось нас на Земле — одна пятая, если не одна восьмая.

— Что?! — вскричала Филлис, не веря своим ушам. — Всего?

— Похоже, что в сравнении с другими нам повезло, — заметил он. — Пережить три дьявольских зимы без лекарств, без еды — это не шутка. Люди дохли, как мухи.

Мы молчали, не в силах вымолвить ни слова. Я понимал только одно — будущий мир будет очень сильно отличаться от прошлого.

— А может, не стоит и пытаться?.. — удрученно произнесла Филлис. — Эти твари все равно не уймутся и придумают что-нибудь новое.

Наш гость усмехнулся.

— Бокер сказал кое-что и про них. Считайте, что они получили свое.

— Что получили?

— Не помню, как называется… Что-то там сбросили в эти чертовы Глубины… Ультра… ультра…

— Ультразвук? — догадался я.

— Точно. Бокер сказал, что он убивает их. И знаете, кто это придумал? Японцы. Они утверждают, что уже очистили свои воды от подводных монстров.

— Но кто-нибудь узнал, что представляют из себя эти монстры? Кто они? На что похожи? — сыпала вопросами Филлис.

— Не знаю. Все, что сказал по этому поводу Бокер, — «на поверхность всплыло огромное количество студенистой массы и быстро разложилось на солнце». Предполагают, что их разрывает от перепада давлений при всплытии. Ну и бес с ними.

— По мне довольно и того, что им воздалось. — Я наполнил бокалы. — За освобожденные Глубины!

Человек уплыл, а мы пошли в беседку.

Филлис выглядела так, будто только что закрыла дверь «Салона Красоты».

— Я воскресаю, Майк! — угадала она мои мысли.

— Я тоже, Фил. Хотя впереди нас ждет отнюдь не пикник.

— Ерунда! Зато есть надежда! Без нее — слишком тяжко.

— Это будет очень странный и необычный мир, — размышляя сказал я. — Всего — одна восьмая, Фил! Одна восьмая!

— Во времена Елизаветы нас насчитывалось — миллион!

Мы принялись строить планы на будущее.

— Я думаю, нам хватит горючего до Лондона.

— Да, Майк, надо быстрее заканчивать с «Мидж» и возвращаться в Лондон.

Филлис сидела, подперев голову руками, и смотрела на воду.

Зашло солнце, похолодало.

— Знаешь, о чем я думаю, Майк? Ничто не ново на Земле. Когда-то, давным-давно, наши предки жили на огромной зеленой равнине, покрытой густыми лесами. В лесах водились дикие звери, и люди охотились на них. Но настал день — и случился потоп… Мне кажется, я узнаю это море, Майк… мы уже были здесь. Ты понимаешь, Майк, мы ведь и в прошлый раз выжили.

ЗОВ ПРОСТРАНСТВА

Роман составлен из новелл, описывающих несколько поколений семьи Трунов, посвятившей себя покорению космоса. Не всем дано стать покорителями космоса. Но раз в поколение семья Трунов дарила человечеству одного из тех, кто слышит песню сирен, непреодолимый зов пространства.

Глава 1

ОРБИТАЛЬНАЯ СТАНЦИЯ, 1994 год

Из последнего собеседования Маятник Трун вынес самую странную смесь чувств: изумления, воодушевления, почтения и твердую уверенность в том, что ему необходимо отдохнуть.

Как он и ожидал, собеседование начиналось сугубо официально. Едва адъютант доложил о его приходе, Трун браво вошел в кабинет и вытянулся в струнку перед широким столом. По ту сторону стола восседал старичок — еще подревнее, пожалуй, того анекдотичного старого пня в погонах, которого рассчитывал увидеть Трун, зато — настоящая армейская косточка: поджарый, с красивым, чуть тронутым морщинами породистым лицом, безукоризненно подстриженной белоснежной шевелюрой и рядами орденских планок на левой стороне груди.

Старичок оторвал взгляд от скоросшивателя с бланками. чтобы хорошенько рассмотреть посетителя. Вот тут-то и затлело у Маятника подозрение, что это собеседование будет не совсем обычным, ведь старикашка — или, если представлять его по всей форме, маршал ВВС сэр Годфри Уайльд, — не походил на пучеглазых военных чинуш, досужих мастеров судить о человеке по одежке и отыскивать изъяны. Маятнику они успели осточертеть, пока он добирался через все инстанции до этого кабинета. Нет, маршал смотрел на него как на личность, и было в его взоре нечто странное. Не отводя глаз, он два-три раза кивнул своим мыслям.

— Трун, — изрек он задумчиво. — Капитан авиации Джордж Монтгомери Трун. Весьма вероятно, в некоторых кругах вы известны как Маятник Трун. Я угадал?

Маятник опешил.

— Э-э… так точно, сэр.

Старичок улыбнулся краями рта:

— Молодежь не бывает чересчур оригинальна. Джи Эм Трун — Джи-Эм-Тэ, а дальше само собой получается: Маятник[43].

Он упорно не сводил с Труна изучающих глаз, и это выходило за грань привычного и удобного. Маятника разбирало смущение, он с трудом одолел соблазн поежиться.

От старика это не укрылось. Мышцы его лица расслабились, губы растянулись в дружелюбную, ободряющую улыбку.

— Простите, мой мальчик. Меня унесло на пятьдесят лет назад.

Он посмотрел вниз, на папку. Некоторые анкеты Маятник узнал: они заключали в себе полную историю его жизни. Дж. М. Трун, двадцать четыре года, родственников не имеет, англиканское вероисповедание. Происхождение… образование… послужной список… медицинская карта… характеристика от командира… характеристика от службы безопасности, как же без нее… вероятно, сведения о личной жизни… о друзьях, и так далее и тому подобное… В общем, куча всякой ерунды.

Очевидно, старикан был того же мнения, ибо он с некоторой брезгливостью отпихнул папку, взмахом руки указал на мягкое кресло и придвинул к Маятнику серебряный портсигар.

— Присаживайтесь, мой мальчик.

— Благодарю вас, сэр. — Маятник взял сигарету. Он как мог старался не выглядеть скованным.

— Скажите-ка, — благодушно попросил старик, — что вас заставило подать рапорт о переводе из авиации в космонавтику?

Молодой офицер был готов к этому стандартному вопросу, но в тоне маршала не было ничего стандартного, и под его задумчивым взором Маятник не решился ответить сухой казенной фразой. Он слегка наморщил лоб и произнес не совсем твердо:

— Сэр, это не очень легко объяснить. Честно говоря, я и сам не уверен, что понимаю. Видите ли… сказать «что-то заставило» будет не вполне правильно. Но мной все время владело такое чувство, что рано или поздно обязательно придется это сделать. Разумеется, следующим моим шагом…

— Следующим шагом?! — перебил маршал ВВС. — Значит, это еще не предел мечтаний? Следующий шаг — куда?

— Я и сам еще не разобрался, сэр. В открытый космос, наверное. Не могу объяснить это ощущение… Какая-то тяга туда, наверх, за пределы. И ведь не с бухты-барахты, сэр. Похоже, она всегда во мне жила, эта тяга, где-то на задворках ума. Боюсь, это немного сумбурно… — Маятник умолк, сообразив, что его признание весьма напоминает бред.

Но старикан не нашел в его словах ничего бредового. Еще разок-другой неторопливо кивнув, он откинулся на спинку кресла и несколько секунд созерцал потолок — должно быть, рылся в памяти. И вдруг продекламировал:

…Я слышал, как звезду звала Ее далекая сестра Полночным писком комара.

Его взгляд опустился на удивленное лицо Маятника.

— Знакомое чувство?

Маятник ответил не сразу:

— Думаю, да, сэр. Это откуда?

— Говорят, из Руперта Брука, хотя мне так и не довелось узнать контекст. Однако впервые я это услышал от вашего деда.

— От… моего деда? — у Маятника брови полезли на лоб.

— Да. От другого Джорджа Монтгомери Труна. Возможно, вы удивитесь — его тоже звали Маятник Трун. Дед!.. — Маршал грустно покачал головой. — Для старых пней вроде меня это, должно быть, самое подходящее слово. А вот Маятник… да-а, не сподобился. Погиб, не дожив до ваших лет… Впрочем, вы сами знаете.

— Да, сэр. А вы с ним были хорошо знакомы?

— Еще бы. В одной эскадрилье служили… Там это и случилось. Надо же, как вы на него похожи! Я, конечно, ожидал чего-то подобного, и все-таки глазам своим не поверил, когда вы вошли. — Маршал авиации дал паузе затянуться, а затем произнес: — И у него была эта «тяга за пределы». Он пошел в летчики, потому что в ту пору выше атмосферы мы подняться не могли, многие даже и не мечтали… Но Маятник был из немногих. Я по сей день помню его привычку глядеть в ночное небо, на луну и звезды, и рассуждать с таким видом, словно он знает наверняка: когда-нибудь мы к ним наведаемся. Правда, была в его словах и печаль — ведь он понимал, что сам туда отправиться не сможет. Мы-то над ним посмеивались, считали: чепуха это все для комиксов, а он только улыбался и в споры не ввязывался, как будто и в самом деле знал. — Маршал снова надолго умолк и наконец добавил: — Его бы порадовало известие, что внуку тоже хочется «за пределы».

— Спасибо, сэр. Приятно это слышать. — Сообразив, что мяч отпасован ему, Маятник спросил: — Он ведь погиб над Германией, верно, сэр?

— Берлин, август сорок четвертого, — ответил маршал ВВС. — Крупная операция. Взорвался самолет. — Он вздохнул, опять уйдя в воспоминания: — Когда мы вернулись, я решил проведать вдову, вашу бабушку. Красивая была девчушка, просто прелесть. Очень переживала. Потом куда-то уехала, и я ее потерял из виду. Она еще жива?

— Жива и здорова, сэр. Она снова вышла замуж… кажется, в сорок девятом.

— Что ж, отрадно. Бедная девочка! Ведь они обвенчались всего за неделю до его смерти.

— Всего за неделю, сэр? Я даже не знал…

— Вот так-то. Получается, что ваш отец, а следовательно, и вы едва-едва успели появиться на свет. Свадьбу сыграли чуть раньше, чем хотели поначалу. Может, у Маятника было предчувствие… Оно у многих из нас бывало, но чаще всего — ложное… — Трун не осмеливался нарушить очередную паузу, пока сам маршал не сказал, отогнав воспоминания:

— Вы тут указали, что одиноки.

— Так точно, сэр. — Маятник тотчас вспомнил о листе бумаги со специальным разрешением и чуть было не опустил голову — взглянуть, не торчит ли он из кармана.

— Разумеется, в анкете был такой вопрос, — сказал старик. — Значит, вы не женаты?

— Так точно, сэр, — повторил Маятник, и у него возникло неприятное ощущение, что карман стал прозрачным.

— И братьев нет?

— Нет, сэр.

Маршал ВВС рассудительно произнес:

— Официальная цель этого условия противоречит моему опыту. На войне я не замечал, чтобы женатые офицеры уступали в отваге холостым. Скорее наоборот. Следовательно, мы вынуждаем людей подозревать, что наше ведомство придает неоправданно большое значение проблеме пенсий и компенсаций. Вам по душе, когда талантливых офицеров чуть ли не на каждом шагу отговаривают от продолжения рода, а заурядным дают плодиться, как кроликам?

— Э-э… нет, сэр, — озадаченно произнес Маятник.

— Отлично, — сказал маршал ВВС. — Рад это слышать.

Под его пристальным взглядом Маятнику захотелось выложить разрешение на стол, и он едва удержался — все-таки благоразумие еще не окончательно его покинуло.

Старик решил перевести беседу в более официальное русло.

— Вы отдаете себе отчет, что эта служба требует исключительной секретности?

У Маятника отлегло от сердца.

— Сэр, все, с кем я тут разговаривал, очень на это упирали.

— А почему, вы знаете?

— В подробности меня не посвящали, сэр.

— Однако вы проницательный молодой человек, и у вас наверняка возникли кое-какие соображения.

— Ну что ж, сэр, насколько я могу судить по тому, что услышал и прочел об экспериментальных космических снарядах, недалек тот день, когда мы начнем строить нечто наподобие космической станции — вероятно, обитаемый спутник. Можно ожидать чего-нибудь в этом роде?

— Вполне, мой мальчик, и я рад заметить, что ваша дедукция немножко отстала от жизни. Космическая станция уже существует, точнее, все ее части. И некоторые из частей уже там. Ваша задача — помочь с монтажом.

Глаза Маятника распахнулись и зажглись восторгом.

— Сэр, это же здорово! Я даже не предполагал… думал, до такого нам еще, как до… Надо же! Монтировать первую космическую станцию… — Он скомкал фразу и умолк.

— А я не говорил, что она первая, — заметил старик. — Вообще-то, есть и другие. — Увидев изумление на лице капитана, маршал сжалился и объяснил: — Не всегда следует принимать на веру то, что видят глаза. В конце концов, мы же с вами знаем: американцы, да и те, Не Наши Ребята, потрудились на славу, — хотя нам ли тягаться с ними по части ресурсов?

Маятник был окончательно сбит с толку.

— Но я считал, сэр, что мы заодно с американцами!

— Конечно, против них мы не работаем, но так уж сложились обстоятельства, что наш народ запомнил их страсть к публичным выступлениям в политически выгодные моменты, а они не забывают кое-каких утечек информации по вине нашей спецслужбы. И вот результат: мы идем разными путями и дублируем друг друга, мирясь с чудовищной потерей времени и сил. С другой стороны, у нас появился шанс встать в космосе на собственные ноги, если можно так выразиться, — вместо того чтобы изредка бывать там на правах бедных родственников. Возможно, это когда-нибудь принесет плоды.

— Думаю, принесет, сэр. А Не Наши Ребята?..

— О, эти тоже не сидят сложа руки. Известно, что еще сорок лет назад они трудились над автоматической станцией, но тогда американцы похитили у них славу, раструбив на весь мир о своих успехах на этом поприще. Потом Не Наши Ребята отыгрались, выведя на орбиту первый спутник. Дорого бы дало наше ведомство за любые новости о том, как далеко они с тех пор продвинулись.

Теперь что касается вас. Прежде всего — физическая и специальная подготовка…

Маршал пустился в подробности, но у Маятника в голове царил сумбур. Он глядел сквозь стены залитого солнцем кабинета и видел черное пространство в оспинах огня. Фантазируя, он ощущал, как плывет сквозь вакуум. Фантазируя, он…

Он спохватился: маршал ВВС замолчал и глядел на него так, будто ждал ответа. Маятник попробовал собраться с мыслями.

— Сэр, искренне прошу прощения. Я не совсем уловил…

— Да, я уже понял, что теряю время, — беззлобно сказал старик. Он даже улыбнулся. — Мне не впервой видеть такие глаза. Быть может, когда-нибудь мне повезет, и вы, будучи в здравом уме и трезвой памяти, соблаговолите объяснить, откуда у Трунов эта привычка впадать в гипнотический транс при одном упоминании о космосе. — Маршал встал, и Маятник мигом оказался на ногах. — Не забывайте насчет требований безопасности — это все совершенно секретно. О служебных делах даже супруга не должна догадываться… если, конечно, вам посчастливится ею обзавестись. Это вы понимаете?

— Так точно, сэр.

— Ну что ж, до свиданья… э-э… Маятник. И — счастливого пути.

Чуть позже, сидя за бокалом виски в первом приглянувшемся ему баре, Маятник достал из кармана специальное разрешение на женитьбу и призадумался. Настало время попенять себе: внимательнее надо было слушать старичка, внимательнее, а не витать в заоблачных высях Что он там говорил насчет спецкурса? Двенадцать недель на тренировки, на изучение станции — и по чертежам, и на макете. А после, кажется, в отпуск. Ой, а это хорошо ли? Если станция частично уже «там», не получится ли, что монтаж закончат раньше, чем он пройдет обучение?

Маятник не на шутку встревожился, но здравый смысл тотчас его успокоил: мыслимое ли дело — закинуть детали всем скопом в небо, а после уповать, что они там сами как-нибудь состыкуются? Э, нет, их необходимо возить мелкими партиями, а это и долго, и трудно, и совсем не дешево. Да, по части издержек станция легко заткнет за пояс самые грандиозные памятники истории. Одному Богу ведомо, сколько потребуется ракетных рейсов на орбиту, прежде чем наступит черед сборки.

Взгляд на проблему под таким углом качнул Маятника в другую крайность. Что, если сборка растянется на многие годы?.. Старик вроде упоминал о режиме работы… Маятник порылся в памяти. Четыре недели — в космосе, четыре — на Земле, хотя это — ориентировочно, обстановка может потребовать корректив.

Что ж, похоже, все складывается не так плохо…

Взгляд Маятника опустился на листок, который он держал в руке. Безусловно, с точки зрения военных чинуш, подобная бумаженция не имеет права на существование. С другой стороны, если маршал авиации не счел нужным скрывать свое мнение о запрете… Когда тебе покровительствует, пускай негласно, такая шишка… Спрашивается, чего еще ждать? Действовать надо, действовать!

Он аккуратно сложил листок, опустил в карман и твердым шагом двинулся к телефонной кабине.

Маятник стоял в кают-компании, глядел в иллюминатор и угрюмо поглощал завтрак.

Кают-компания располагалась в Корпусе — а он, судя по всему (и в том числе по официальным памяткам) был единственным обитаемым местечком на тысячи миль окрест, служа конторой вкупе с общежитием для рабочих. Почти по всей длине его затененной стороны тянулся ряд иллюминаторов, открывая вид на Сборочную. Солнечная сторона тоже имела несколько иллюминаторов, но все они были закрыты светонепроницаемыми пластинами. На этой — фасадной — стороне Корпуса стояли по кругу параболические зеркала диаметром не более фута; у каждого оптическая ось проходила под точно рассчитанным углом. Когда солнце глядело прямо в центр круга, они пребывали в бездействии, но это всегда длилось недолго. Едва луч смещался на градус-другой, как под ним оказывалось то или иное зеркало, и в фокусе рождалось пекло. Вскоре слабый, невидимый выстрел пара исправлял своей отдачей положение Корпуса, и тот опять едва заметно качался в пустоте, пока не наступала очередь другого корректировочного рефлектора. И так — все время, кроме недолгих «ночей» в тени Земли. Поэтому вид из «подветренных» иллюминаторов никогда не менялся, они постоянно показывали орбитальную станцию в процессе сборки.

Маятник разломил булочку, еще хранившую жар печи, которую снабжало энергией самое крупное зеркало солнечной стороны. Больший кусок он оставил висеть в воздухе, а меньший намазал маслом. Положил в рот, рассеянно сжевал и взял кофейник — пластмассовую бутылку с горячим кофе. Позволил ей свободно витать перед собой и потянулся за недоеденной булочкой, не дав ей уплыть за пределы досягаемости. Все это делалось машинально, новизна таких штучек быстро выцвела на фоне орбитального быта и работы. Удобно, что ни говори, располагать вещи прямо в воздухе; это легко входит в привычку, и в отпуске, дома, избавиться от нее удается не сразу

Перемалывая зубами сдобу, Маятник смотрел в иллюминатор и хмурился. Как бы ты ни восхищался проектом в целом, в последние дни смены тебя неизбежно одолевают тоска по дому и ощущение, будто ты не у дел. С Маятником так всегда бывало перед началом отпуска, а теперь — по особым причинам — нетерпение разгулялось вовсю

Снаружи выпуклым занавесом на пол-окна висела Земля, но нельзя было разобрать, который из континентов обращен к Корпусу в эту минуту. Облака застили поверхность шара и рассеивали солнечные лучи, и так было почти всегда Маятнику казалось, будто перед ним не планета, а сегмент жемчужины-великанши, что покоится на чернейшем бархате. Что же касается переднего плана сцены, то оным служило привычное глазу столпотворение.

Работа шла полным ходом. Был уже сварен каркас станции — колосовидная клетка из решетчатых ферм, сто сорок футов в диаметре, двадцать четыре фута высотой. Под беспрепятственно падающими лучами солнца каркас играл ослепительными серебристыми бликами. На него уже поставили несколько плит обшивки, и теперь крошечные человечки в округлых, как луковки, скафандрах протаскивали сквозь колоннаду ферм точно такие же листы металла.

Впечатление беспорядочности, захламленности усугубляла пронизывающая Сборочную паутина — страховочные и крепежные тросы тянулись во все стороны. Десяток, если не больше, тросов соединяли Корпус со Сборочной, и ни один человек, ни одна деталь, ни один инструмент не оставались надолго без привязи. Тросы висели свободно, если какой и натягивался, то лишь на секунду-другую, большинство непрестанно извивались, как разомлевшие змеи, остальные почти не шевелились. То и дело кому-нибудь из монтажников приходилось отрываться от работы — мягко тычась в фермы, к нему подбирался ящик с инструментами или деталь конструкции, получали легкий тычок и уплывал обратно, оставляя за собой изгибы троса

В поле зрения Маятника появился большой цилиндр — часть установки для регенерации воздуха. Цилиндр неторопливо плыл от Корпуса к Сборочной. К его оболочке пристегнулся человек в скафандре и время от времени выпускал точно нацеленные струи пламени из широкоствольного пистолета. Он и его груз парили в безвоздушном пространстве, лишь синусоида тонкого страховочного троса соединяла их с Корпусом. И не имело значения, что при этом они летели вокруг Земли, преодолевая сотни миль ежечасно, — этого просто не осознаешь, как не осознаешь скорости, с какой несешься вокруг солнца

Маятник оторвался от трапезы, чтобы полюбоваться ловкостью человека с пистолетом. Со стороны-то все выглядит проще некуда, но кому доводилось это испытать, знает преотлично чуть зевнешь, и прокувыркаешься всю дорогу вместе с грузом. Раньше такое часто бывало, но теперь самых безруких спровадили на Землю. И все-таки достаточно малейшей оплошности, и…

Удовлетворенно хмыкнув, Маятник вернулся к еде и раздумьям. Четыре дня. Еще четыре дня, и он — дома. И сколько еще рабочих смен до конца. Дело поставлено с размахом, заработки очень даже приличные. Правда, графики, вычерченные в комфортабельных земных кабинетах, на орбите сразу изменялись. На ранних стадиях темп сборки оставлял желать лучшего. Чтобы на ходу исправлять огрехи «мудрых» проектировщиков, изобретали всевозможные приемы и приспособления. Серьезных причин для задержки было две во-первых, кто-то из снабженцев составил дурацкое расписание грузоперевозок, а во-вторых, очередная партия ферм так и не прибыла и теперь, вероятно, летала вокруг Земли одиноким спутником, — если только ее не ухитрились послать в открытый космос.

Работа в невесомости тоже открыла больше проблем, чем кто-либо ожидал. Конечно, в пустоте можно одним касанием пальца передвигать очень большие и тяжелые предметы, так что необходимость в погрузочно-транспортировочной технике отпадает. Но, с другой стороны, любое действие встречает равное по силе противодействие, и к этому надо постоянно приноравливаться. Каждый раз, прежде чем применить силу, необходимо искать, за что бы зацепиться. Для человека привычка полагаться на собственный вес — почти инстинкт; чтобы избавиться от нее, а также выбросить из головы понятия «верх» и «низ», приходится без конца призывать сознание к порядку.

Маятник отвел взгляд от цилиндра и его перевозчика и проглотил последнюю струйку кофе. Затем посмотрел на часы. До заступления на вахту еще полчаса; двадцать минут — его, а потом надо будет надевать и проверять скафандр.

Он закурил сигарету и, поскольку больше заняться было нечем, вновь уткнувшись в иллюминатор, погрузился в мрачноватые мысли.

Когда он выкурил сигарету до половины, из динамиков внутренней связи раздался скрежет и вслед за ним слова:

— Мистер Трун, зайдите, пожалуйста, в радиорубку. Мистер Трун, для вас радиограмма.

Несколько мгновений Маятник недоуменно взирал на ближайший динамик, потом раздавил окурок о металлическую переборку и двинулся к выходу из кают-компании, шаркая магнитными подошвами. В коридоре, вопреки правилам, он оттолкнулся от двери и полетел вперед, а перед радиорубкой ухитрился одновременно схватиться за дверную ручку и поставить ноги на пол.

Радист поднял голову.

— Ну и скор же ты, Маятник, на подъем! Держи. — Он протянул сложенный лист бумаги.

Маятник взял и обругал себя в душе — рука предательски дрожала. Послание было кратким и незамысловатым:

«Лора и Майкл поздравляют с днем рождения».

Он простоял несколько секунд, глядя в текст, затем провел ладонью по взмокшему лбу. Радист задумчиво смотрел на него.

— Забавные дела в космосе творятся, — прокомментировал он. — Помнится, мы твой день рождения ровно полгода назад отмечали. Впрочем, желаю здравствовать.

— А? Э-э… спасибо, — рассеянно отозвался Маятник и выбрался из рубки.

Майклом было решено назвать мальчика, девочку — Анной. Однако рановато — по меньшей мере, на две недели раньше срока… Впрочем, какая разница? Разве что самому хотелось бы присутствовать… «Поздравляют» — вот что важно. Это значит, оба здоровы.

Пока он царапал ответ, звякнула рында — пора на работу.

Через несколько мгновений Маятник несся по коридорам к экипировочному отсеку. Когда пришла его очередь, он подступил к краю воздушного шлюза, защелкнул на тросе-проводнике карабин страховочного фала, оттолкнулся от Корпуса обеими ногами и полетел к Сборочной. Для космического монтажника умение двигаться в невесомости — предмет особой гордости. Быстрый разворот всем телом (точно кошка в падении), и ноги упруго встречают конец пути.

Повинуясь «правилу номер один», гласившему, что ни на минуту нельзя оставаться без привязи, Маятник перестегнулся с проводника на местный сраховочный фал. Затем двинулся по нему на противоположную сторону каркаса, где шла сборка.

Заметив его приближение, один из рабочих повернул голову так, чтобы его слова погромче звучали в шлемофонах Маятника. Индивидуальные рации монтажников передавали узким лучом.

— Добро пожаловать, — сказал он. — Все — твое. Учти, эта плитка — та еще капризуля.

Маятник подтянулся к нему вплотную, и они обменялись тросами.

— До встречи. — Монтажник ухватился за местный фал и двинулся обратно тем же путем, которым прибыл его сменщик.

Маятник тряхнул страховочный трос, сгоняя петлю в сторону, и повернулся к «той еще капризуле».

Новая смена уменьшила мощность передачи — так удобнее общаться между собой. Монтажники посмотрели, что сделали их предшественники, прикинули, что сами успеют сделать, и взялись за работу.

Маятник оглядел плиту и развернул маркировкой к себе. Вопреки предупреждению сменщика она нисколько не упрямилась и легко скользнула на свое место. Он не удивился. К концу смены всегда устаешь и не так уж редко тупеешь.

Приварив плиту, Маятник решил передохнуть. Повернулся к Земле, поднял солнцезащитный фильтр, чтобы видеть ее как следует, во всей красе. Огромный мерцающий шар заполнял собой половину неба; на этот раз в облачном покрове тут и там зияли немалые бреши, и в них проступала синева — должно быть, океан, а может, и нет, ведь отсюда любая поверхность покажется синей; точно так же и космос, если смотреть с Земли в солнечный день, выглядит голубым.

Где-то там, на этом гигантском сияющем шаре, у него теперь сын. Воображение нарисовало Лору — как она лучится счастьем, прижимая к груди младенца. Маятник улыбнулся своим мыслям, даже хихикнул. Вопреки запретам он обзавелся семьей, и если теперь пронюхают… Он пожал плечами, очень сомневаясь, что только он один нарушает устав «космического монастыря».

И не то чтобы он был невысокого мнения о парнях из службы безопасности, просто другие шишки под стать маршалу авиации, похоже, смотрят на такие вещи сквозь пальцы. Еще какие-то четыре дня…

Удар в спину прервал его раздумья. Он повернулся и увидел новую плиту — кто-то толкнул ее на Маятника, чтобы привлечь его внимание. Обхватив ногами ферму, он стал поворачивать плиту в нужное положение.

Через полчаса из Корпуса по узкому радиолучу донесся голос — такой громкий, что перекрыл голоса монтажников.

— Приближается неопознанный объект, — сообщил он и дал пеленг на созвездие.

Рабочие повернули головы в сторону Овна, пылавшего крупными звездами на фоне многочисленных искорок, однако не увидели ничего необычного.

— Не «снабженец»? — спросил кто-то.

— С какой стати? Нас не предупреждали.

— Метеорит? — с ноткой тревоги предположил другой монтажник.

— Не думаю. Радар засек его часа два назад, и с тех пор он слегка изменил курс. А это на метеорит не похоже.

— А в телескоп что, не разглядеть?

— Не успеваем. Корпус сильно качается, пытаемся его остановить.

— А может, прибыла партия ферм? Ну, тот «снабженец». что заблудился? Может, мы только сейчас попали в радиус его самонаведения?

— Вероятно, — сказал командир в Корпусе. — Он взял курс прямо на нас, тут сомневаться не приходится. Если это «снабженец», то автопилот остановит его милях в двух. Придется кого-нибудь послать с тросом. Успеем, времени будет вдоволь. Ладно, парни, работайте, постараемся держать вас в курсе, когда поймаем его в телескоп.

Несущая волна оборвалась, и бригада монтажников, тщательно изучив окрестности, вернулась к работе. Миновал без малого час, прежде чем снова донесся голос из Корпуса.

— Алло, Сборочная! — Не дожидаясь ответа, командир сообщил: — А штучка-то эта, в Овне, непростая. И уж точно не груз ферм. Мы вообще не знаем, что это такое.

— На что же оно похоже? — спокойно поинтересовался один из рабочих.

— Ну, как описать… На большой круг, а по его краям, на одинаковых расстояниях друг от друга, три маленьких кружочка.

— Ну да?!

— Да, а больше ни черта не разобрать. Носом эта штуковина повернута к нам, а круги могут быть цилиндрами длиной в милю. Вот и все, что я могу сказать.

Головы в шлемах снова повернулись к Овну.

— Не видать ничего… Выброс из дюз есть?

— Ни единого признака. Похоже, он просто падает на нас. Подождите… — Командир умолк на пять минут, а потом заговорив серьезнее: — Мы отослали в Центр описание объекта, попросили опознать его и сообщить нам. Вот, они ответили. Читаю: «Не «снабженец», точка. Повторяю: после вылета номера триста семьдесят семь ка корабли снабжения к вам не отправлялись точка Пентагон утверждает, что объект ему неизвестен точка Повторяю: Пентагону объект неизвестен точка Есть предположение, что это враждебный корабль или снаряд точка Примите меры предосторожности точка Конец связи».

Несколько секунд в эфире царило молчание. Монтажники только вертели головами, изумленно переглядываясь.

— Враждебный? Да тут все враждебное, дьявол его побери! — сказал кто-то.

— А есть у нас ракеты-перехватчики? — поинтересовался Маятник.

— Есть, — ответил голос из Корпуса. — В списке необходимого. По-прежнему в самом конце.

— Враги, — прошептал другой голос. — Но кто?

— А кто, по-твоему? Для кого наша станция как заноза в заду?

— Враги, — повторил монтажник. — Как же так? Это же получается акт агрессии. Я в том смысле, ежели они нападут…

— Какой там, к черту, акт! — сказал второй монтажник. — Да кто хоть знает, что мы тут? Кто, кроме ведомства, да еще, как теперь выясняется, Не Наших Ребят? Ну, нападут, ну, раздолбают — и что с того? Тишь да гладь по обе стороны. Даже протестов не будет… Тишь да гладь!

— Что-то вы, парни, спешите с выводами. А ведь никто еще не знает, что это за хреновина.

«Пожалуй, он прав, — подумал Маятник в адрес командира. — Но и ребят можно понять. Ну что могло чисто случайно залететь именно в наш уголок пространства? А раз не случайно, раз объект не от нашего ведомства, значит, это либо разведчик, либо диверсант».

Он опять повернул голову и окинул взглядом мириады солнц, пылавшие в темноте. Первый отклик на новость был абсолютно верен. Здесь все — враждебное. На мгновение он как никогда остро почувствовал неприязнь окружающего пространства… Что-то подобное Маятник испытал, когда впервые заставил себя выпрыгнуть из воздушного шлюза — в ничто… Воспоминание успело поблекнуть, но теперь он снова — в чуждом мире. Самонадеянная козявка, покинувшая родную среду обитания, без всякой на то необходимости препоручившая себя капризному року. «Странно, — подумал он мимоходом, — надо было заподозрить людей в агрессивных намерениях, чтобы вновь ощутить великую враждебность природы, ни на миг не спускающей с нас ледяного взгляда».

Маятник оторвался от раздумий. Вокруг по-прежнему разговаривали. Кто-то осведомился насчет скорости объекта. Корпус ответил:

— Трудно установить. Разве что очень приблизительно… Он же на нас идет. Похоже, скорость не намного выше нашей. Вряд ли разница больше двухсот миль в час, вполне возможно, что и меньше. Да вы его сейчас увидите, он уже ловит земной свет.

Но пока в секторе Овна не было заметно никакого движения.

Кто-то сказал:

— Шкип, а не лучше ли нам вернуться на борт?

— Не имеет смысла… тем более что эта штуковина идет прямехонько на Корпус.

— Верно, — согласился кто-то и тихо пропел: — «И нет убежища нигде…»

Монтажники возобновили работу и лишь изредка бросали взгляды в темноту. Спустя десять минут двое хором воскликнули, заметив крошечную вспышку среди звездной пыли.

— Коррекция курса правой вспомогательной дюзой, — сообщил голос из Корпуса. — Теперь ясно одно: штуковина идет на нас. Ага, занесло ее чуток… Сейчас исправит.

Монтажники пристально смотрели. Вскоре почти все увидели мгновенный выброс пламени — объект выравнивал траекторию полета.

Кто-то выругался:

— И мы тут, как голуби на привязи… Управляемый бы снарядик на перехват!.. Эх, жаль, ни одна ученая голова об об этом не позаботилась, верно?

— А как насчет кислородного баллона? Поставить на него прибор самонаведения от «снабженца», и пусть дует навстречу.

— Неплохая идея. К ней бы еще денек, чтобы установить прибор..

Вскоре объект попал в яркий свет Земли, и люди поняли, где он находится, хоть и не могли пока разглядеть его форму. Командир в Корпусе и бригадир монтажников посоветовались и решили не возвращать бригаду на борт. Если объект — на самом деле управляемый снаряд и рассчитан на взрыв при контакте или тесном сближении с целью, то ситуация безнадежна, где бы ни находились люди. С другой стороны, при попадании снаряд может и не взорваться, и тогда монтажники, оставшиеся снаружи, немедленно окажут Корпусу возможную помощь.

После этого рабочие в скафандрах двинулись сквозь паутину ферм к Корпусу. Там они оставили тросы-проводники и пристегнулись к страховочным, соединенным с обшивкой, чтобы, если понадобится, быстро подтянуться к ней. И застыли в напряженном ожидании — сюрреалистическая гроздь карикатурных фигурок, приклеенных к обшивке Корпуса магнитами подошв и стоящих под самыми невообразимыми углами.

«Корабль или снаряд» медленно увеличивался в размерах, и вскоре было уже нетрудно разглядеть описанный командиром силуэт — большой круг в обрамлении трех маленьких. То и дело мелькали вспышки — это вспомогательные дюзы корректировали курс.

— По облику и малой скорости, — раздался бесстрастный голос командира, — я могу предположить, что эта штуковина — полуракета-полуторпеда, наподобие торпеды-охотницы. Судя по тому, как она на нас наводится, взрывное устройство — контактного типа. Начинка химическая или ядерная. Для ядерной нужен очень сложный взрыватель, кроме того, ядерный взрыв был бы замечен с Земли. Для химического взрыва в наших условиях необходима максимальная концентрация энергии, то есть контакт.

Оспаривать доводы командира, очевидно, не был расположен никто. Не возникало сомнений, что объект нацелился на станцию. Он шел почти по идеальной прямой и был виден только анфас.

— Установлена относительная скорость, — добавил командир. — Примерно сто двадцать миль в час.

«Медленно, — подумал Маятник. — Очень медленно. Это, наверное, чтобы сохранить маневренность, если цель попытается уклониться».

И никто не мог ничего поделать. Оставалось только стоять на месте и ждать.

— Расчетное время контакта — пять минут, — тихо сказал голос из Корпуса.

Теперь строжайшие требования службы безопасности Маятник увидел в новом свете. До сих пор он принимал как должное, что цель секретности — в удержании инициативы. Это же ясно: когда сосед уже монтирует станцию, а твоя пока существует только на чертежной доске, ты будешь лезть из кожи вон, чтобы догнать соседа. А он, конечно, предпочтет скрытничать, даже удивление изобразит — мол, бросьте, о чем вы говорите, это же форменная утопия!.. И его можно понять. Конструирование станции — дело тонкое, спешка тут вовсе ни к чему. Но мысль о диверсии на недостроенной станции никогда не приходила Маятнику в голову.

Вдруг это действительно снаряд, и вдруг он попадет в Корпус? Никто не выживет… И что будет, когда разъяренное ведомство попытается изобличить агрессора? Не Наши Ребята только плечами пожмут — что? мы? помилуйте, да откуда мы знать-то могли о существовании вашей станции? Вероятно, это несчастный случай… которым кое-кто, по всей видимости, готов воспользоваться, чтобы развязать кампанию злобной клеветы и тем самым уклониться от ответственности…

— Три минуты, — сообщил командир.

Взгляд Маятника оторвался от ракеты-торпеды, пробежал кругом и остановился на Луне, поднявшейся из-за голубой жемчужины Земли. Сплошь покрытая шрамами, но безмятежная, висела она в небе четкой сияющей монетой, а может быть, серебряной медалью, что ждет своего героя. Героя следующего прыжка.

А пока — только маленький скачок на десять тысяч миль, чтобы там соорудить трамплин для броска миль этак на двести двадцать четыре тысячи. Будут и другие прыжки, будут обязательно, хоть он др них и не доживет. На его век хватило бы и Луны.

— Луна, — прошептал Маятник. — Слева — луна, справа — закат, луна мне сестра, закат мне брат.

Внезапно его затрясло от гнева. Глупцы, ничтожества, гнусные интриганы, они готовы сорвать грандиознейшее деяние человечества ради сиюминутной политической выгоды! Что будет, если им это удастся? Рискнет ли когда-нибудь правительство Англии начать все сызнова? Не получится ли так, что народы-соперники ограничатся срывом любых попыток строительства чужих космических станций? Не станет ли это концом великой мечты? Не окажется ли человеческая раса на веки вечные прикованной к Земле, не погрязнет ли она в тщете и безысходности?

— Две минуты.

Маятник снова посмотрел на снаряд. Он вихлял чуть сильнее, чем прежде, — достаточно, чтобы мельком видеть его бока. Некоторое время Маятник с любопытством разглядывал незнакомый объект. По всей видимости, траектория полета становилась все более изломанной, — вспомогательные дюзы срабатывали намного чаще, и пламя било дольше.

— Что за проблемы у этой штуковины? — поинтересовался кто-то. — Наведение, что ли, барахлит?

Охваченные недоумением и страхом, монтажники смотрели на объект, а он вилял все размашистее, все яростнее плевали огнем вспомогательные дюзы. Вскоре его уже мотало так, что перед глазами рабочих то и дело появлялся профиль — массивное каплевидное «туловище» с тремя каплевидными же придатками основных дюз. Перпендикулярно к их поверхности, радиальными гроздьями, торчали маленькие корректировочные дюзы. Принцип действия снаряда был теперь понятен: как только прибор самонаведения ловит цель, основные дюзы срабатывают на миг, чтобы толкнуть снаряд вперед, а дальше он движется по инерции, и только время от времени вспомогательные дюзы выправляют его полет. Не столь понятным было другое: почему, чем ближе к станции, тем больше движение объекта смахивает на танец пьяного дикаря.

— А, черт! — прошептал бригадир монтажников. — Чего это он, гад, носом крутит?!

— Потому что это не он, а оно. — В голосе командира вдруг появилась надежда. — Оно крутит носом. Оно сбито с толку. Все дело в массе, неужели не ясно? По массе Корпус и Сборочная примерно равны. И дистанции от них до объекта одинаковы. Вот компьютеры и растерялись, не знают, что выбрать. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Если он не выберет в ближайшие секунды, то уже не сможет вовремя произвести коррекцию.

Монтажники по-прежнему зачарованно смотрели на объект. Его скорость немного упала — он неистово вихлял, а вспомогательные дюзы не только корректировали курс, но и тормозили. На полминуты затянулось молчание, затем кто-то шумно выдохнул и сказал:

— Шкипер прав. Похоже, он промажет.

Остальные тоже дали волю легким, и в шлемофонах прозвучал громкий хоровой вздох облегчения. Никто уже не сомневался, что снаряд пройдет точно между Корпусом и Сборочной.

В последней отчаянной попытке исправить курс вспомогательные дюзы левого борта дали залп, от которого снаряд закружился вокруг собственной оси.

— Сейчас он нам вальсок отпляшет, — произнес кто-то.

Все ближе, ближе обезумевший снаряд, и вот, — плюясь во все стороны огнем, он просверливает пустоту между Корпусом и Сборочной…

Но Маятник этого уже не видел. Его рвануло с чудовищной силой, голова треснулась о пластик шлема, и перед глазами запрыгали искры. Несколько секунд он ничего не соображал, затем до него дошло, что он уже не пристегнут к Корпусу. В ужасе он пошарил вокруг руками и, не обнаружив ничего, с натугой разлепил веки и стряхнул с глаз пелену. И сразу увидел Корпус и недостроенную станцию — мерцая, они быстро уменьшались.

Брыкаясь в пустоте, Маятник ухитрился повернуться кругом. Понадобилось несколько секунд, чтобы разобраться в ситуации. Он плыл в космосе, сопровождаемый стаей мелких фрагментов станции и двумя людьми в скафандрах, а совсем неподалеку снаряд, опутанный паутиной тросов, все вертелся, дергался и плевал огнем. Постепенно Маятник сообразил: на пути снаряда оказалось с десяток, а то и больше, крепежных и страховочных тросов, и теперь они буксировали прочь все то, что находилось на их концах.

Он закрыл на минуту глаза. Под черепом глухо стучало. Правая сторона лица, похоже, была в крови. Оставалось лишь надеяться, что рана невелика. Если крови будет много, она, свободно летая в шлеме, может попасть в глаза.

В шлемофоне раздался голос командира:

— Отставить разговоры! — Подождав, он окликнул: — Эй, на снаряде! Как там у вас дела?

Маятник облизал губы и сглотнул.

— Алло, шкипер! Это Маятник. Шкип, у меня все в норме.

— По твоему голосу этого не скажешь.

— Мутит немножко. Башкой о шлем стукнулся. Ничего, сейчас полегчает.

— Как там остальные?

Ответил обморочный голос:

— Шкипер, это Нобби. У меня тоже вроде все в порядке. Тошнит, правда, как шавку. Насчет третьего не в курсе. Кто он?

— Должно быть, Доббин. Эй, Доббин, как дела?

Отклика не последовало.

— Шкип, нас здорово дернуло, — сказал обморочный голос.

— Как с воздухом?

Маятник взглянул на шкалы:

— Подача в норме, резерв тоже цел.

— У меня резерва не видно, — сказал Нобби. — Может, пробоина. Но четыре часа — мои.

— Давайте, ребята, отцепляйтесь и дуйте назад на ручных дюзах, — сказал командир. — Ты, Нобби, сразу. Маятник, у тебя с воздухом получше. Сможешь подобраться к Доббину? Если сможешь, возьми на трос и тащи к нам. Справишься?

— Справлюсь, наверное.

— Послушайте, шкип…

— Нобби, это приказ, — оборвал командир.

Пиная пустоту, Маятник перевернулся кверху ногами и увидел, как один из людей в скафандрах ощупывает свой пояс Вскоре от него отделился и поплыл в сторону страховочный трос, но человек не спешил покидать стаю обломков. Он достал из кобуры похожую на пистолет ручную дюзу и поднял перед собой на вытянутых руках, легонько болтая ногами, чтобы Корпус переместился к нему за спину и в зеркальном прицеле появилось его отражение. Дюза вспыхнула, и Нобби полетел прочь — сначала медленно, но все набирая скорость.

— До встречи, Маятник, — попрощался он. — Яичница с ветчиной?

— Не забудь с обеих сторон обжарить! — Маятник достал свой пистолет. Когда в зеркальце появилась вторая человеческая фигура, он на долю секунды коснулся спуска, а еще через несколько секунд доложил:

— Шкип, боюсь, старина Доббин готов. Впрочем, он не мучился. Огромная дырища в левой ноге скафандра. Тащить назад?

Командир поколебался

— Не надо, Маятник, — решил он — Лишний риск. Он бы этого не одобрил. Отстегни, и пусть летит, бедолага. Забери у него резервный баллон, да и пистолет прихвати, и догоняй Нобби.

Наступило краткое молчание, затем Маятник прошептал.

— А вот это уже забавно

— Что тебе там забавно? — встревожился командир.

— Секундочку, шкип.

— Маятник, в чем дело?

— Тросы натягиваются, шкипер. Минуту назад я и весь этот хлам неслись одной толпой со снарядом, а теперь, сдается, он идет на отрыв. Непонятно. И вы не там, где должны быть. Ага, понял: эта штуковина делает разворот и тянет нас за собой. Так, отпускаю старину Доббина. Что-то он не туда летит, в другую сторону… Должно быть, широкая траектория поворота. Трудно понять, что затеяла эта чертовка. Много коротких вспышек — выравнивается… Что-то я не возьму в толк, шкип. Весь мусор, что на буксире, и я в том числе, слетаемся в одну кучу, тут ни черта не разберешь.

— Ты лучше отстегивайся и чеши подальше.

— Минуточку, шкип. Я посмотреть хочу. — Голос Маятника звучал рассеянно. — Да, да. По дуге идет, и так уверенно…

Маятник висел на конце страховочного троса, смотрел на медленно проплывающие мимо созвездия и разворачивался сам — тоже медленно. От всего этого голова шла кругом. Компьютеры снаряда избавились от элемента случайности, который был внесен появлением второй цели. Он выровнял полет и теперь четко, уверенно менял направление. Он определенно взялся за старое. Радар обнаружил цель, которую не удалось поразить из-за временного помешательства, и ничто уже не препятствовало ракете сделать новую попытку. Где-то под толстым панцирем металлической капли таились реле, готовые заработать, как только прибор самонаведения возьмет цель. И тогда залп основных дюз снова пошлет ракету в атаку.

Маятник стал подтягиваться к ней на руках по страховочному тросу, расталкивая в стороны обломки

— В чем дело? Ты что, еще не отцепился? — спросил командир.

Маятник не ответил. Он приблизился к ракете и, хоть центробежная сила по-прежнему тащила его в сторону, смог дотянуться ногой и пнуть, чтобы отлететь подальше от вспомогательных дюз. Затем придвинулся по тросу и обхватил руками одну из пластин, соединявших дюзы с корпусом снаряда. За эти-то три пластины и зацепились тросы, когда ракета промчалась через станцию. Маятник нашел в их путанице петлю, которая выглядела достаточно прочной, и привязал к ней свой трос.

— Маятник, какого дьявола ты там делаешь? — спросил командир.

— Я на ракете, шкип.

— Боже правый! Ты — на этой штуковине?! Слушай, я же ясно сказал: отцепись. Приказывать надо, что ли?

— Шкип, надеюсь, вы этого не сделаете. А если прикажете и я подчинюсь, то мне, скорее всего, некуда будет возвращаться.

— Ты к чему клонишь?

— Видите ли, эта милашка, похоже, затеяла еще разок попытать счастья.

— Что? Ты уверен?

— Боюсь, что да. Ума не приложу, что еще она может делать. Идет по ровной дуге, и если я правильно разгадал ее затею, то какой резон с ней расставаться?

— Что ты имеешь в виду?

— Понимаете, если остаться тут, можно испечься, когда она шарахнет из основных дюз. А если спрыгнуть, то медленная смерть в скафандре — тоже не ахти какое удовольствие. Зато можно доехать зайцем до дома. Если она промажет, я отцеплюсь, а если нет… Один конец.

— В логике тебе не откажешь, а только все равно мне это не по нутру. Что она сейчас делает?

— Все еще разворачивается. Вы — по левому борту. Еще градусов двадцать. Да вы и сами должны бы видеть.

— Да, мы тебя поймали радаром, но в телескоп никак не разглядеть. Далековато, к тому же — против солнца.

— Ясно. Постараюсь держать вас в курсе, — пообещал Маятник.

Он двинулся вперед по корпусу ракеты. В обшивке хватало железа, чтобы слегка притягивать магнитные подошвы.

— Все еще разворачивается, — доложил он. — Медленно, но верно. — И добавил: — У нее на носу уйма всяких стержней и прочих выступов. Пять больших и несколько маленьких. Что это такое — одному Богу известно. Может быть, тут радар.

— Да, с ограниченным радиусом действия, — предположил командир. — Иначе бы она унеслась взрывать Луну или Землю. Похоже, кое-кто хорошо знает высоту и плоскость нашей орбиты. Располагая этими цифрами, совсем нетрудно добиться, чтобы ракета рано или поздно нас отыскала. Ты не попробуешь уточнить, который там — радар, а? Не мешало бы по нему хорошенько врезать

— Вся беда в том, что я в жизни не видел ничего похожего на эти штуки, — посетовал Маятник — Вряд ли будет толк, если я ошибусь и врежу по взрывателю

— Не теряй времени, выясняй. Что она сейчас делает?

— Почти развернулась. Еще три-четыре градуса

Он съехал чуть-чуть назад, туда, где можно было обхватить руками крепежную пластину основной дюзы. Прекратилась мелкая вибрация, шедшая от вспомогательных дюз правого борта, но тотчас слева началась такая же дрожь

— Разворот закончен, — сказал Маятник командиру — Вы — в прицеле.

Он застыл в ожидании, держась изо всех сил руками и ногами. Основные дюзы дохнули огнем. Последовал рывок — ракету задержали натянувшиеся тросы. Снова вспышка, снаряд и его груз мотнуло взад-вперед, но только один трос сорвался, и висящий на нем кусок фермы кувырком полетел прочь. Остальные обломки только подергались, да поизвивались их тросы, а затем вся куча мала двинулась новым курсом, к далекому Корпусу, чуть медленнее, чем при первой атаке ракеты.

— Шкипер, идем на вас, — сказал Маятник. — Я сейчас полезу вперед, попробую найти радар.

На носу ракеты он еще раз по очереди заэкранировал все выступы руками в перчатках. Это не дало заметных результатов. Тогда он слегка удлинил страховочный трос и свесился перед носом ракеты, чтобы заслонить собой как можно больше поверхности. И опять — никаких отклонений от курса.

Маятник еще раз оглядел выступы. Один из них походил на миниатюрный аккумулятор солнечной энергии, о предназначении других оставалось только догадываться. Впрочем, можно было с уверенностью предположить, что некоторые из них передают информацию автопилоту.

Он снова оседлал нос ракеты. Хотелось курить, — раньше это желание посещало его редко

— Будь я проклят, шкип, если хоть что-нибудь соображаю. Тут сам черт ногу сломит.

Его взгляд устремился в испещренную блестками мглу позади Корпуса и Сборочной, которые висели точно по курсу и яркостью уступали разве что солнцу.

— Шкипер, я лишь одно хочу сказать, — произнес Ма ятник. — Сдается мне, третьей попытки не будет. Она так развернулась, что вы и Сборочная теперь на одной линии с ней.

— Неужели нельзя как-нибудь обездвижить или обезоружить эту гадину! Посмотри еще раз на стержни, может, вывинтить удастся.

— Один-два вроде на резьбе, только у меня нет с собой ключей, да и плоскогубцы потерялись.

Маятник вновь переместился вперед, как мог надежнее устроился на носу ракеты и попытался отвинтить руками в рукавицах ухватистую деталь. Напрасная трата сил! В конце концов он сдался и, пока переводил дух, глядел вперед. Ракета шла точнехонько на цель, легкие толчки коррекции едва ощущались. Судить о дистанции было трудно, но едва ли она превышала двадцать миль. Считанные минуты…

Маятник обнаружил, что со лба стекает пот и жжет уголки глаз. Он потряс головой и заработал веками, выжимая капли. Затем неуклюже съехал обратно на пластину основной дюзы. Сел, как можно надежнее привязался страховочным тросом, уперся в бок дюзы ногами, прижался спиной к корпусу ракеты, вытащил ручные дюзы — собственную и Доббина — и поставил на максимальную мощность. Затем направил перед собой широкие стволы и упер рукоятки в обшивку ракеты. И весь обратился в ожидание.

— Маятник! Прыгай сейчас же! — приказал командир.

— Шкип, я же сказал, мне не улыбается медленная смерть в скафандре.

Казалось, Корпус и полузаслоненная им Сборочная несутся к нему на сумасшедшей скорости. У Маятника вдоль позвоночника бежал зуд — из-за пота, а еще из-за мыслей о сотнях килограммов взрывчатки, отгороженных от его тела только жалким листом металла. Мысли эти все назойливей лезли в голову, за ними рвался страх перед огромной разрушительной силой, ожидающей лишь удара, который ее освободит.

Из каждой поры сочился пот, пропитывая одежду. Маятник сидел, повернув голову направо, и, превозмогая резь в глазах, смотрел, как растет, приближается Корпус. «Не спеши, — велел он себе. — Слишком рано — нельзя. Но и опоздать не годится».

В шлемофоне снова зазвучал голос командира, но Маятник не обратил на него внимания. На какой дистанции надо действовать? В милю? Или это слишком далеко? Нет, пожалуй, в самый раз.

Он ждал, сжимая рукоятки дюз.

До Корпуса еще мили две…

Он стиснул зубы и на миг отжал назад спусковые крючки. Ракета дернулась сильнее, чем рассчитывал Маятник, и опрокинулась набок, как оступившийся танцор. Но тотчас сработали корректировочные дюзы, нос двинулся обратно к цели и… ушел далеко в сторону! Полыхнули дюзы по левому борту, чтобы скомпенсировать перехлест, однако в тот же миг Маятник нажал оба спуска, да так и оставил их. Двойная вспышка пистолетов усилила импульс вспомогательной дюзы, ракета вильнула и сразу же сильно отклонилась от курса. Над головой Маятника пронеслись по дуге созвездия; он поискал диким взглядом Корпус и обнаружил его у себя за левым плечом, не далее чем в миле. И взмолился, чтобы ракета опоздала с коррекцией…

Если бы это происходило в земной атмосфере и если бы снаряд обладал плоскостями для опоры на воздух и управления полетом, он бы успел вернуться на прежний курс, но в космосе любое движение — штука очень деликатная, а время — исключительно важный фактор. Невозможно единым махом вернуть потерянное равновесие. Угол отклонения от курса рос с каждой секундой, и Маятник вскоре понял, что ракета уже не может ничего исправить. Только основные двигатели обладают достаточной мощностью, чтобы одним толчком развернуть ракету на цель, но они, судя по всему, предпочитали срабатывать, когда ракета находилась в покое и в ее прицеле виднелась мишень.

Впрочем, вспомогательные дюзы не сдавались. Маятник изо всех сил старался удержаться на ракете, а она все вращалась и заставляла кружиться небеса. Ярдах в пятидесяти расплывчатым пятном промелькнул Корпус…

— Готово! Отличное представление, Маятник.

— Эй, парни, а ну утихните! — рявкнул командир. — Маятник, это и вправду было шикарно. А теперь можешь уходить. Прыгай скорее!

Все еще сжимая в руках трос, Маятник расслабился. Страх отступил. Мечась из стороны в сторону, ракета уносилась в космос вместе с ним.

— Маятник, слышишь меня? Прыгай!

— Шкип, я вас слышу, — устало сказал Маятник. — Но в дюзах маловато горючки, вряд ли дотяну.

— Ерунда! Тормози тем, что осталось, мы тебя выловим. Только не тяни резину.

Наступила тишина, затем прозвучал усталый голос Маятника:

— Простите, шкип, но ведь мы не знаем, чем теперь займется наша малютка.

— О Господи! Маятник!

— Простите, шкип. Боюсь, я вынужден взбунтоваться.

Маятник закрыл глаза и попытался отдохнуть. Его мутило от качки, от вида мечущихся туда-сюда созвездий. Сил совершенно не осталось. Жутко болела голова, вся одежда пропиталась потом. Он сидел неподвижно, пока не ощутил, что трос, который удерживает его на месте, больше не провисает от толчков.

Он разлепил веки и увидел, что летит прямиком на Луну. Она медленно проплыла влево, а справа вздыбился огромный горб Земли.

— Опять разворачивается, — уныло проговорил Маятник. — Слушайте, у нее когда-нибудь выйдет топливо?

Он опустил глаза и обнаружил, что по-прежнему сжимает рукояти дюз. Позволив им болтаться на ремешках, он руками в перчатках нашарил страховочный трос. Спустя некоторое время удалось распустить узел, и Маятник снова залез на корпус ракеты. Она уже шла совершенно уверенно; разворачивая ее, дюзы правого борта то и дело плевались пламенем. Едва ли можно было сомневаться, что она изготавливается к очередной атаке.

Маятник добрался до носа, устроился верхом, держась за металлические стержни, перевел дух и огляделся. Под левой ногой висела голубая жемчужина, на нее уже наползала ночная тень. В вышине справа полыхало солнце. Слева над головой покоилась на черном янтаре с вкраплениями алмазной пыли мертвенно-бледная луна. Слева сбоку к носу ракеты медленно смещались по дуге Корпус и мерцающая паутина ферм, которая могла бы когда-нибудь превратиться в космическую станцию.

Он еще раз опустил взгляд на гигантский шар, что полз под левой ступней, и несколько секунд пристально смотрел, затем поднял правую руку к рычажку на поясе и немного увеличил подачу воздуха.

— Ш-кипер!

— Слышу тебя, Маятник, — откликнулся командир. — Только что сумели навести на тебя телескоп. Что ты там делаешь, а?

— Хочу как-нибудь ослепить эту упрямицу. Тут передо мной короткий и толстый стержень, надо бы по нему врезать. Видите?

— Да, вижу А ты уверен, что он от радара?

— Вполне уверен, шкип.

— Врешь ты, Маятник. Оставь его в покое.

— Может, получится маленько загнать в корпус. Лишь бы сбить ее с толку..

— Маятник!

— Шкип, я знаю, что делаю. Все, приступаю.

Маятник расположился поудобней, зажав под коленями два выступа, поднял над головой ручные дюзы и изо всех сил обрушил их рукояти на короткий, толстый стержень. После пяти-шести ударов он признался, тяжело дыша:

— Без толку. Ни царапины, будто спичками тычешь. — Еще выше поднял рычажок воздухоподачи и зажмурил глаза, изгоняя из них пот.

Ракета описывала широкую дугу. Еще двадцать градусов, и она снова встанет на линию удара.

— Попробую еще разок, — пробормотал Маятник, поднимая пистолеты.

Командир увидел в телескоп, как упрямец принялся бить по одному из тонких стержней. Правой, левой, правой, ле…

Вспыхнуло пламя — такое яркое, что резануло по глазам. И все. Только эта беззвучная вспышка — мгновенная, но жаркая, как солнце.

Спустя секунду телескоп не показывал ничего, кроме густой мглы с крошечными равнодушными блестками в тысячах световых лет от Земли…

Маршал ВВС расстелил депешу на столе и задумчиво изучал ее несколько долгих минут. Мысли его погрузились на полвека в прошлое, в ту ночь, когда другой Маятник Трун не вернулся на базу. Одна судьба и для деда, и для внука… Но тогда было легче. Тогда шла война, а с войны возвращаются не все.

Маршал чувствовал себя старым. Он и был старым. Даже, пожалуй, слишком старым. Если бы после войны не изменились требования к генеральскому составу, он бы уже лет десять «пылился на полке». Но все-таки он — в строю, и он сам сообщит этой бедной девочке, точно так же, как давным-давно сообщил другой. До чего же коротким будет его рассказ… Пропал без вести, выполняя секретное задание. Какая жестокая пустота в этих словах…

Позже, конечно, она узнает все — когда служба безопасности сочтет возможным открыть информацию. Уж онто об этом позаботится. Добьется любой ценой… За беззаветную храбрость… Крестом Виктории, не меньше… Никак не меньше…

Он еще раз взглянул на расшифрованное донесение службы безопасности о событиях минувшего дня.

«Объект направил радиограмму на имя Труна. «Лора и Майкл поздравляют с днем рождения» (Примечание: предположительно, кодированное известие о том, что вчера вечером у объекта родился ребенок мужского пола. Основания для такого вывода: а) день рождения Труна восьмого мая; б) он дал ответ: «Обожаю вас обоих»).

Маршал авиации вздохнул и скорбно покачал головой.

— По крайней мере, он знал, что у него мальчик, — прошептал старик. — Это хорошо… А то старый Маятник даже не подозревал, что стал отцом. Надеюсь, они еще встретятся… там. Они наверняка поймут друг друга

Глава 2

ЛУНА, 2044 год

Кто-то дважды стукнул в дверь из легированной стали. Казалось, стоявший к ней спиной и глядевший в окно командир станции ничего не услышал, но, едва повторился стук, он обернулся.

— Войдите, — произнес он блеклым, нерадушным тоном.

Вошла женщина — высокая, прекрасно сложенная; ее годы — под тридцать — слегка бросались в глаза из-за аскетической строгости лица, которую, правда, несколько сглаживали светло-каштановые локоны. Особенно хороши были голубовато-серые глаза — удивительно красивые, спокойные, светящиеся умом.

— Доброе утро, капитан, — по-уставному четко, отрывисто поздоровалась она.

Подождав, пока закроется дверь, он предупредил:

— Так и без друзей остаться недолго.

Она легонько повела головой из стороны в сторону:

— Я исполняю свой долг. К врачам тут отношение особое. Кое в чем у нас привилегии, зато в другом нас и за людей-то не считают.

Женщина прошла в глубь комнаты, и он, глядя на нее, в который раз задался вопросом: почему она здесь? Потому, что шелковый мундир офицера космических войск идеально подходит к ее глазам? В любом другом месте она бы гораздо быстрее выросла в чине. И все-таки форма великолепно подчеркивала изящество ее фигуры.

— Мне не предложат сесть?

— Разумеется, вы можете присесть, если угодно. Я думал, вы предпочитаете стоять.

Плавной поступью, которая в космосе быстро становится второй натурой, она подошла к креслу и уселась. Не сводя глаз с лица капитана, достала пачку сигарет.

— Прошу прощения. — Он поднял со стола портсигар, раскрыл и протянул ей.

Женщина взяла сигарету, прикурила от поднесенной им зажигалки и неторопливо выдохнула дым.

— Итак, в чем ваша проблема? — спросил капитан с оттенком раздражения.

Посмотрев ему прямо в глаза, она ответила:

— Майкл, ты отлично знаешь, в чем моя проблема. В том, что дальше так продолжаться не может.

Он нахмурился:

— Элен, я тебя об одном прошу: не вмешивайся, сделай милость. Если и остался среди нас человек, не увязший с головой в дрязгах, то это ты.

— Чепуха! Никого не осталось. Как раз потому, что я тоже увязла с головой, я и решила с тобой поговорить. Должен ведь кто-то объяснить тебе, что нельзя ждать сложа руки, когда грянет гром. Нельзя сидеть и дуться, как Ахиллес у себя в шатре.

— Неудачное сравнение, Элен. Я не ссорился со своим командиром. Это они ссорятся со своим — со мной.

— Майкл, люди смотрят на это иначе.

Он повернулся и подошел к окну. В ярком сиянии Земли его лицо казалось неестественно бледным.

— Я знаю, как они на это смотрят. Они даже не считают нужным скрывать свои чувства. Между нами вырос айсберг. Командир станции теперь — неприкасаемый. Вспомнились все старые обиды. Я — сын Маятника Труна, баловень судьбы, попавший сюда благодаря отцовской славе. По той же причине я все еще здесь в свои пятьдесят, хотя еще пять лет назад должен был списаться на Землю и не стоять на дороге у молодых офицеров. Всем известно, что я на ножах с полудюжиной политиков и большинством чинов из Космического Дома. Моим доводам не верят, ведь я — энтузиаст, фанатик с одной извилиной в голове. Меня бы давно вышвырнули из космонавтики, если бы не боялись общественного мнения… Опять же, вот оно, отцовское наследство. А теперь еще и это…

— Но почему же ты, Майкл, — тихо произнесла она, — ждешь, когда тебя затянет? Что за этим стоит?

Несколько секунд он пристально смотрел на нее, затем спросил с подозрением в голосе:

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, о чем я спрашиваю Что стоит за этой, так не свойственной тебе патетикой? Ты же отлично знаешь, иначе не соответствовал бы этой должности, так и года бы на ней не продержался. Отправился бы в канцелярию штаны протирать. А что касается остального, то по большей части ты прав, но ведь жалеть себя — вовсе не в твоем стиле. Ты бы мог преспокойно снимать пенки и почивать на лаврах до конца дней своих, и все же не стал этого делать. От отца тебе досталась прославленная фамилия, однако имя ты сделал себе сам, — и превратил его в оружие. Мощное оружие, с таким невозможно не нажить врагов, а у врагов есть привычка злословить. Но и тебе, и мне, и сотням тысяч других людей известно: не воспользуйся ты этим оружием, нас бы сейчас тут не было И не было бы на свете Английской Лунной станции, и не было бы смысла в геройской гибели твоего отца.

— Я жалею себя? — возмущенно начал он.

— Притворяешься, будто жалеешь, — перебила Элен, не дрогнув под его взглядом.

Майкл отвернулся.

— В таком случае не откажи в любезности, просвети какие чувства надлежит испытывать в самый трудный час, когда от твоих товарищей вместо былого уважения и даже симпатии веет стужей? Гордость за свои достижения, что ли?

Элен не спешила с ответом. Выждав несколько секунд, она предположила:

— Может быть, просветление? Понимание чужой точки зрения, чужого настроения? — Она снова помолчала, затем добавила: — Сейчас никто из нас не способен нормально соображать. Переизбыток эмоций в тесном замкнутом пространстве, — какая уж тут объективность? Кое-кому тяжелее, чем другим. И я бы не сказала, что тут на всех одна шкала ценностей.

Трун промолчал. Он стоял к ней спиной, прикипев глазами к окну. Элен пересекла комнату и остановилась рядом.

Вид из окна не способствовал душевному подъему. На переднем плане — совершенно голая равнина, только разнообразные обломки горных пород нарушают пыльную гладь, да кое-где — колечки кратеров. Контрасты язвят глаз: под солнцем — ослепительный блеск, в тени — кромешная мгла. Если чересчур долго разглядывать какую-нибудь деталь этого ландшафта, то может закружиться голова и все вокруг пустится в пляс. За равниной торчали горы — как будто вырезанные из картона. Новичкам, привычным к округлым от древности горам Земли, становилось не по себе от высоты, остроты и зубчатости лунных пиков. При виде их новички всегда испытывали благоговение и нередко страх. «Мертвый мир», — говорили они, разглядывая эту картину.

«Слишком убогий, приземленный эпитет, — часто думалось Труну. — Смерть означает гниение, распад, метаморфозу. Но на Луне нечему гнить, нечему меняться. Здесь ничего нет, кроме безликой свирепости естества — слепого, вечного, стылого, бесчувственного. Не отсюда ли греки вычленили концепцию хаоса?»

Справа над горизонтом висела краюшка Земли — широкая долька, сверху обстриженная линией ночи, снизу иззубренная о голые клыки гор. Больше минуты Трун ловил глазами ее холодный туманный свет, затем произнес:

— Забава для идиотов.

Врач неспешно кивнула:

— Конечно. — Она отошла от окна и возвратилась в кресло. — Я знаю… Точнее, правильнее будет сказать, что мне кажется, будто я знаю, чем для тебя стал наш мирок. Сначала ты боролся за его создание, потом — за то, чтобы в нем теплилась жизнь. Ты занимался этим с младых ногтей и не мыслил иной судьбы. Второй трамплин для прыжка «за пределы…» Ради этого погиб твой отец, а ты ради этого жил.

Ты выкормил идею, как любящая и заботливая мать, и теперь узнал, как рано или поздно узнают все матери, что ребенку уже не нужна твоя грудь. А тут еще эта война! Она бушует уже десять дней, и одному Богу известно, какой ущерб несет человечество. В истории не бывало войны страшнее, может быть, эта — последняя. На месте огромных городов — воронки. Целые страны обращены в ядовитый прах. Выкипают моря, и влага льется из черных туч смертоносным дождем. Но к небу вздымаются новые клубы дыма, новые огненные озера растекаются по земле, и новые миллионы людей превращаются в пепел.

Ты говоришь, идиотская забава? Но где в твоих словах ненависть к ней за то, что она есть, и где — страх за дело всей твоей жизни, страх перед роком, который может изгнать нас с Луны?

Трун медленно отошел от окна и присел на край стола.

— Хороши все причины ненавидеть войну, — сказал он. — Правда, некоторые лучше других. Если ненавидишь только потому, что на ней гибнут люди… Многие известные изобретения тоже губят людей, машина, к примеру, или самолет, — так что же, прикажешь их уничтожить? Убивать людей на войне — это неправильно, это жестоко, но ведь война — не причина болезни, а симптом. Я ненавижу ее еще и потому, что она — дура. Она всегда была полоумной, а теперь окончательно свихнулась. Теперь она чудовищно расточительна. Чудовищно кровожадна.

— Не спорю. Тем более что пожираемые ею ресурсы очень бы пригодились для дальнейшего развития Космической Программы.

— А почему бы и нет? Вот мы с тобой наконец стоим у самого порога Вселенной, отсюда один шаг до величайшего приключения человеческой расы. И тут, как назло — пошлая дворовая свара. И мы в который раз на грани расового самоубийства!

— И все-таки, — возразила Элен, — если бы не стратегические интересы, мы бы с тобой тут не разговаривали.

Он отрицательно покачал головой:

— Допустим, стратегические интересы — причина явная, но не единственная. Ибо отличительная черта нашего поколения такова, что на его веку воплощаются мечты человечества. Сама посуди, мы тысячелетиями мечтали летать и наконец научились. Мы испокон веков грезили скоростями, и теперь можем перемещаться быстрее, чем сами в состоянии выдержать. Нам хотелось общаться с людьми в дальних краях Земли, исследовать морское дно и так далее, и тому подобное. Все это теперь в наших силах. А еще мы стремились раздобыть мощь, способную в мгновение ока сокрушить любого врага, — и раздобыли ее. Об одном только мы не мечтали по-настоящему — о мире. И не пошли дальше антивоенных проповедей, годных лишь на то, чтобы слегка успокоить совесть. Воистину, мечта, которая живет во многих сердцах, мечта по-настоящему выстраданная, — это неодолимая сила. Она неизбежно становится явью. Но мы всегда идем окольным путем и всегда утыкаемся в оборотную сторону медали. Мы научились летать — и возим бомбы. Мы развиваем сверхскорости — и тысячами губим своих собратьев. Мы вещаем на весь мир — и лжем всему миру. Мы умеем крушить врагов, но при этом крушим и себя. Иные мечты — очень сомнительные повивальные бабки истории, хотя они упрямо принимают роды.

Элен кивнула:

— Дотянуться до Луны — это, как ты говоришь, по-настоящему выстраданная мечта?

— Конечно. Сначала до Луны, а потом и до звезд. И сейчас она сбывается. Но для тех, кто внизу, — он махнул рукой в сторону окна, за которым маячила Земля, — мы — ненавистный серебряный месяц, несущий гибель всему живому. Вот оборотная сторона этой конкретной медали. А ведь никто не питал ненависти к Луне, пока мы на ней не обосновались. Издревле ее боготворили и почитали, ей молились. Под ней вздыхали влюбленные, ее окликали дети. Она была Изидой, Дианой, Селеной, она целовала своего спящего Эндимиона, а теперь мы ее обручили с разрушителем Шивой. Да, нас теперь ненавидят, и поделом, ведь мы осквернили древнюю тайну, нарушили вечный покой, втоптали в грязь античные мифы и замарали кровью прекрасный лунный лик. Такова оборотная сторона — подлая, уродливая. Но это — лучшее из того, что было нам по карману. Иначе мы вообще остались бы ни с чем. Обычно роды проходят болезненно и смотрятся отнюдь не умильно.

— Весьма красноречиво, — произнесла врач немного озадаченно.

— А ты разве не красноречива? — парировал Майкл. — Когда говоришь о сокровенном?

— Уж не пытаешься ли ты мне объяснить столь вычурным образом, что цель оправдывает средства?

— При чем тут это? Я просто хочу сказать, что некоторые деяния, по сути своей неблаговидные, способны дать результаты совершенно иного рода. Иные цветы взрастают только на унавоженной почве. Римляне строили свою империю с варварской жестокостью, но на ее руинах поднялась европейская цивилизация. Америка добилась независимости отчасти из-за того, что разбогатела на рабском труде. Подобным примерам несть числа. А теперь у нас появился шанс продвинуться в космос — только потому, что военные алчут стратегического преимущества.

— Значит, для тебя эта станция, — Элен обвела вокруг рукой, — только трамплин для прыжка к планетам?

— Не только. Сейчас это стратегический форпост, но его потенциальные возможности — гораздо шире.

— Ты хочешь сказать, гораздо важнее?

— Мне кажется, да.

Врач закурила сигарету и, подумав несколько секунд, промолвила:

— Майкл, полагаю, для тебя не новость, что очень немногие люди на этой станции хорошо представляют себе твои жизненные принципы. Думаешь, кто-нибудь их разделяет, кроме трех-четырех парней из астрономического отдела, у которых звездочки в глазах?

— Думаю, нет. Так было все эти годы, а только теперь, к прискорбию моему, это имеет значение. Но ведь даже миллионы людей могут ошибаться. Такое бывало нередко.

Она кивнула и произнесла все тем же ровным голосом:

— Что ж, давай рассмотрим ситуацию с их точки зрения. Все твои подчиненные — добровольцы и прибыли сюда для несения гарнизонной службы. Они не считали и не считают Лунную станцию трамплином для прыжка, хотя некоторые, наверное, допускают, что когда-нибудь она им станет. Сейчас они видят в ней то, чем она и является, — стратегический объект, начиненный ракетами, любую из которых можно положить в радиусе двух с половиной миль от любой точки, выбранной на земном шаре. И по-своему они совершенно правы. Наша станция построена и вооружена с той же целью, что и остальные лунные станции. — чтобы представлять собой угрозу. Правда, раньше мы надеялись, что она так и останется угрозой и одного факта ее существования будет достаточно, чтобы сохранился мир Надежда рассыпалась в прах — так уж вышло… Бог знает, кто или что развязал войну, но она все-таки началась, и как же она выглядит отсюда? Русская станция дает ракетный залп. Американская ведет систематический обстрел. По сути, Луна вступила в сражение. Но какую роль во всем этом играет Английская станция? Запускает всего три средние ракеты! Американская станция засекает приближающийся русский «снабженец» и подбивает его легкой ракетой. Русская станция и, по ее примеру, один из советских спутников сразу начинают молотить по американцам, те какое-то время швыряются легкими и тяжелыми ракетами, а потом вдруг успокаиваются. Русская станция продолжает запускать ракеты через короткие промежутки времени, но теперь и она не подает признаков жизни. А чем, спрашивается, занимались мы, пока все это происходило? Запустили еще три средние ракеты, и еще три после того, как замерла русская станция. Девять средних ракет! Вся наша доля на сегодняшний день! А ведь война еще не кончилась, и можно лишь догадываться, что происходит на Земле Изредка в эфире мелькают новости, через несколько минут за ними вдогонку летят исправления, а то и опровержения. Пропаганда для подъема боевого духа, пропаганда для снижения боевого духа, желаемое, выдаваемое за действительное, ложь хитро завуалированная, ложь откровенная, истерия… Может, и есть в этом несколько крупиц истины, но поди их разыщи! Одно мы знаем точно: две величайшие силы, каких еще не бывало в истории планеты, стараются уничтожить друг друга всеми существующими видами оружия. Сотни городов и сел со всеми жителями, целые континенты обречены на гибель в огненных руинах. На чьей стороне перевес? И вообще, может ли кто-нибудь победить? Какова судьба нашей страны, наших домов? Мы не знаем! И ничего не делаем. Просто сидим на Луне и смотрим на Землю, такую безмятежную, жемчужно-голубую, и гадаем на кофейной гуще — час за часом, день за днем воображаем ужасы, что творятся под облаками. Цепенеем от страха за свои семьи, за друзей… Среди нас пока сломались единицы, и мне это кажется удивительным. Но предупреждаю тебя как врач: если так будет и впредь, очень скоро не выдержат и остальные. Конечно, люди переживают и волнуются; конечно, падает дисциплина. Зачем вообще мы здесь нужны, — спрашивают они себя, — если не сражаемся, если не запускаем большие ракеты? Естественно, в масштабе всей войны они бы погоды не сделали, но хоть чуть-чуть помогли бы нашим. Ведь именно для этого нас сюда и прислали, так почему же мы сидим сложа руки, почему сразу не отправили ракеты, когда они могли причинить врагу наибольший урон? Другие станции это сделали. Почему мы бездействуем по сей день, ты можешь объяснить?

Элен умолкла и жестко посмотрела на него. Майкл одарил ее точно таким же взглядом.

— Я не участвовал в стратегическом планировании. Не мое это дело — разгадывать замыслы командования. Я здесь для того, чтобы выполнять приказы.

— Очень удобная позиция, капитан, — заключила врач и, не дождавшись отклика, сообразила, что продолжение разговора зависит от нее.

— Насколько мне известно, — сказала она, — у нас около семидесяти тяжелых ракет с атомными боеголовками. Нам часто внушали, что чем раньше они упадут на Землю, тем эффективнее ослабят неприятельский потенциал, тем больше ответных ударов предотвратят. В сущности, наша задача — сделать все от нас зависящее, чтобы враг пал как можно быстрее. Но все наши тяжелые ракеты по-прежнему в шахтах.

— Их предназначение, — снова подчеркнул Трун, — вне нашей компетенции. Не нам решать, когда их выпустить. Может быть, межконтинентальные ракеты уже сделали все, что нужно, а значит, расходовать наши — бессмысленно. Весьма вероятно, нас держат в резерве, — на случай, если от нашей способности продолжать обстрел будет зависеть исход войны.

Элен недоверчиво покачала головой:

— Если стратегические цели разрушены, что остается для решающего обстрела? А против армий, развернутых на полях, это оружие не годится. Нашим людям не дает покоя вопрос: почему ракеты не выпущены по самой подходящей цели в самое подходящее время?

Трун пожал плечами:

— Пустой разговор, Элен. Если бы мы и могли выпустить их без приказа, то куда, спрашивается, наводить? Мы совершенно не представляем, какие цели уничтожены, а какие нет. Вдруг вместе с неприятельским городом мы уничтожим и наши оккупационные войска? Когда мы понадобимся, нам прикажут.

Врач размышляла добрые полминуты, затем сказала со всей прямотой:

— Майкл, я думаю, ты все прекрасно понимаешь. Если в ближайшем будущем наши ракеты не востребуются или из штаба не придет другой вразумительный приказ, начнется мятеж.

Капитан неподвижно смотрел в окно.

— Неужели все так серьезно?

— Да. Пожалуй, серьезнее некуда. Станция на грани бунта.

— Гм-м… И к чему, по их мнению, это приведет?

— Об этом они почти не думают. Люди донельзя измучены страхом и неизвестностью, они в отчаянии и должны хоть что-то сделать, чтобы не свихнуться.

— Поэтому они решили стащить меня с седла и запустить атомные ракеты? Просто ради развлечения?

Тоскливо глядя на него, Элен покачала головой:

— Не совсем так, Майкл. Дело в том… О Господи, как это трудно… Дело в том, что прошел слух, будто ракеты уже должны были улететь.

Элен увидела, что ее слова угодили в цель. Через некоторое время он сказал с ледяным спокойствием:

— Ясно. Стало быть, у меня слепой глаз, как у Нельсона.

— Кое-кто так и говорит. Остальные начинают задумываться.

— Что ж, логично. И все-таки даже командиру станции необходимы причины для своеволия, тем паче если оно пахнет государственной изменой.

— Конечно, Майкл.

— И каковы же они, можно полюбопытствовать?

Элен глубоко вздохнула:

— Вот каковы. Пока мы не запускаем эти ракеты, нам ничто не угрожает. Но стоит их отправить, как нам отомстят — или станция русских, если она еще существует, или один из их спутников. Девять средних ракет — недостаточно серьезный повод для драки с нами. Но если мы начнем лупить тяжелыми — нам конец, тут сомневаться не приходится. Всем хорошо известно, как трепетно ты любишь станцию, ты и сам это только что подтвердил. Чем не причина для своеволия, а? Американская станция, скорее всего, погибла, возможно, русская тоже, если и нас расколошматят, «на пороге Вселенной», как ты изволил выразиться, не останется никого. Но если мы уцелеем в войне, то будем единственными хозяевами Луны, будем «на пороге»… Так?

— Так. Твои доводы убийственны. Но мечта, как тебе должно быть известно, далеко не всегда перерастает в психопатическую одержимость.

— Мы — замкнутый социум на пике нервного напряжения, — жестко проговорила Элен.

Подумав несколько секунд, он спросил:

— Можешь дать прогноз? Что будет, дворцовый переворот или массовый бунт?

— Дворцовый переворот, — ответила она без промедления. — Твои же офицеры тебя арестуют, как только наберутся храбрости. То есть завтра или послезавтра. Им это будет не очень приятно. Тем более что командир — фигура популярная. — Она пожала плечами.

— Надо подумать. — Трун пересел в кресло и оперся локтями на стол. В комнате воцарилась тишина, насколько это позволяла конструкция станции, — он думал с закрытыми глазами. Через несколько минут Майкл размежил веки.

— Допустим, меня арестуют. Тогда следующим их шагом будут поиски радиограмм с Земли, чтобы уличить меня в измене и тем самым оправдать свои действия. И узнать, были ли приказы на запуск ракет и можно ли еще их выполнить. То-то они расстроятся, когда ничего не найдут, кроме трех приказов насчет девяти средних ракет. Шуточное ли дело — арестовать командира по обвинению в предательстве… За такое по головке не погладят. Останется только одна надежда, и кто-нибудь посмелее запросит у штаба копии всех приказов на старт ракет, под предлогом моего помешательства, или чего-нибудь в этом роде. Когда и это ничего не даст, начнется настоящая паника, а там и до раскола недалеко. Кое-кто всерьез задумается о последствиях. Другие решат: погибать, так с музыкой, — и предложат выпустить ракеты куда попало. Третьи пойдут на попятную и будут доказывать, что штаб четко и недвусмысленно приказал бы отправить ракеты, если бы хотел этого; спрашивается, зачем бунтовать, рискуя навлечь на себя вражеское возмездие? Допустим, осторожность и здравый смысл победят, но и в этом случае мой авторитет и репутация будут безнадежно подорваны, и мы останемся в тупике. В общем, мне кажется, все мы только выиграет, если я придушу самолюбие и нанесу упреждающий удар. — Он помолчал, разглядывая Элен. — Ты знаешь, просить о таких вещах — не в моем характере, но, думаю, вреда не будет, если по станции пройдет слух о возможных последствиях моего ареста. Ты согласна?

Она кивнула. Майкл вышел из-за стола.

— Сейчас я сюда приглашу Ривза, да и Кэлмора, пожалуй. Надеюсь, я сумею им объяснить, не потеряв лица, каковы наши шансы в этой войне. Поскольку утечка информации нам теперь практически не грозит, я рассекречу распоряжения штаба. Я хочу, чтобы старшие офицеры хорошо представляли себе положение и были готовы к любым неожиданностям. Все это изрядно охладит их пыл и не позволит им наломать дров. Ты меня понимаешь?

— А вдруг они скажут, что ты просто уничтожил самые важные приказы?

— Не думаю. Это же целая процедура. Кроме того, они могут заглянуть в аппаратный журнал радистов и журнал шифровальщиков, а там все отмечено

— И все-таки я не понимаю, почему мы не запустили ракеты, — медленно произнесла Элен, буравя собеседника взглядом.

— Не понимаешь? Ну что ж. Может быть, когда-нибудь выяснится. А пока давай договоримся: мы исполняем приказы, и точка. Правда, так намного проще. Я тебе очень благодарен, Элен. Не думал, что все так далеко зашло. Будем надеяться, что завтра мы увидим если не перемену в отношении ко мне, то по крайней мере неуклюжие поиски козла отпущения.

Когда за Элен закрылась дверь, он смотрел на нее целую минуту, а потом нажал на кнопку и вызвал своих заместителей Ривза и Кэлмора.

После разговора с офицерами Трун дал им несколько минут, чтобы пришли в себя. Затем они удалились, совершенно растерянные; один унес папку капитана, другой — подписанный им допуск к зашифрованной документации. Почувствовав острое желание прогуляться, Трун тоже покинул свой кабинет и направился к шлюзу.

При его появлении дежурный по экипировочному отсеку вскочил на ноги и отдал честь.

— Вольно, Хьюджес. Занимайся своим делом. Я на часок выйду.

— Ясно, сэр. — Хьюджес сел и склонился над полуразобранным скафандром.

Трун снял с крючьев собственный алый скафандр и внимательно его осмотрел. Не найдя повреждений, снял китель и брюки и забрался в скафандр. Проверил все как положено, включил рацию, связался с девушкой в центре управления и приказал вызывать его только в случае необходимости. Вскоре его голос зазвучал снова — из громкоговорителя на стене, и достиг ушей дежурного. Тот встал и двинулся к меньшему, рассчитанному на двух человек, воздушному шлюзу.

— Значит, час, сэр?

— Пусть будет час десять, — ответил Трун.

— Есть, сэр. — Хьюджес поставил сигнальную стрелку часов на семьдесят минут вперед. Если через этот срок командир не вернется или не отзовется на вызов, немедленно будет поднята на ноги группа спасателей.

Дежурный включил механизм открывания шлюза, и через минуту Трун оказался снаружи — яркое пятнышко живой краски в одноцветном ландшафте, единственная подвижная точка в беспредельной пустыне. Он пошел на юг забавными лунными полушагами-полупрыжками, которые долгая служба превратила в неискоренимую привычку.

Примерно через полмили он остановился и сделал вид, будто осматривает ракетные шахты. Как им и полагалось, они были почти невидимы; сверху каждую шахту прикрывала плита из твердого волокнистого материала цвета окружающего грунта; дополняла маскировку россыпь песка и камней. Под ней плиту нелегко было обнаружить даже с нескольких ярдов.

Минут пять Трун бродил от шахты к шахте, потом остановился и посмотрел на станцию. На фоне гор она выглядела карлицей. Радиоантенны, радар и котлы солнечных батарей на верхушках мачт напоминали высоченные искусственные цветы и позволяли приблизительно прикинуть масштаб, но все-таки было нелегко судить о величине станции — то ли она с половинку воздушного шарика, то ли с половинку гриба-дождевика. Трудно было поверить, что диаметр ее первого яруса — сто двадцать ярдов, а высота потолков в коридорах, соединяющих его с меньшими — складскими — куполами, на четыре фута превышает человеческий рост

Трун глядел на станцию еще с минуту, затем повернулся кругом и зигзагом двинулся между ракетными шахтами. Зайдя за скальный выступ, он сел, оперся спиной о камень и в относительном уюте скафандра занялся созерцанием перспективы, в которой господствовал яркий сегмент Земли, и раздумьями о будущем опаленного мира.

Всю его жизнь и, если на то пошло, всю жизнь его отца война маячила на заднем плане. Временами ее угроза казалась неотвратимой, но потом страны-соперницы возобновляли дружественные отношения; и опять возрастала напряженность, и опять враги находили общий язык. Совещания, соглашения, компромиссы, кризисы, блеф, временами — истерические демарши, но при всем при том палец почемуто держался на безопасном расстоянии от ядерной кнопки

Три года назад Трун опять — наверняка в последний раз — ухитрился не попасть в списки «приземленных» космонавтов В нем уже тогда крепло предчувствие неизбежной катастрофы. В отпусках жизнь на Земле казалась все суматошнее, все утомительнее. Он был готов допустить, что блаженный покой лунных вахт располагает к чрезмерной пристрастности, но одно знал твердо: ему вовсе не улыбается провести остаток жизни в стране, где растет напряженность, где два-три раза в год случаются массовые волнения.

Рассудив таким образом, Трун продал дом, который достался его матери в память отцовских заслуг, и переправил семью за четыре тысячи миль, на Ямайку. Нужно было избавиться от дома и по другой причине — он олицетворял собой сверхчеловеческую ответственность, требовал жить достойно легендарного отца, нести его идею.

И теперь, глядя в прошлое, Трун понимал: детство было по-настоящему солнечным и безмятежным лишь до двенадцати лет, пока он с матерью и дедом тихо и счастливо жил в просторном, коттедже. У семьи были друзья, соседи, у маленького Майкла вдобавок — приятели в деревенской школе, где он учился. За пределами этого узкого круга людей никто о них не знал, разве что дед славился как талантливый преподаватель классических дисциплин.

А потом, в тринадцатом сентябре Майкла, все изменилось. Однажды некто Толленс случайно услыхал историю о Маятнике Труне и ракете и обратился к правительству с вопросом, по какой причине это событие держится в секрете двенадцать лет спустя? Убедительного оправдания власти не нашли. Уже несколько лет ни для кого не было тайной существование четырех орбитальных станций: британской, двух больших русских и огромной американской; весь мир также знал о космических торпедах и о том, что станции располагают средствами защиты от них. В общем, Толленс добился своего и вскоре выпустил книгу.

Книга удалась, и издатели не пожалели усилий, чтобы сделать ее бестселлером. Помогло этому и запоздалое известие о посмертном награждении Труна крестом королевы Виктории. За биографию космического героя мигом ухватились переводчики, и она вышла во всех странах, кроме Союза Шести Непримиримых, где бытовало мнение, что первую космическую станцию построили Советы. По книге снимали кинофильмы, ставили телеспектакли, ей посвящали критические статьи, на ее сюжет рисовали комиксы, и год спустя не осталось, пожалуй, взрослого или ребенка за пределами советской империи, который бы не знал о подвиге Маятника Труна.

Что же касается его сына, он поначалу был на седьмом небе от счастья. И то сказать, разве не чудесно, когда вдруг оказывается, что твой отец — национальный герой, и тебя приглашают на большие празднества, к тебе рвутся очеркисты и фоторепортеры, и ты сидишь на премьерах в почетной ложе, а на вокзалах тебя осыпают цветами? Однако вскоре появились неприятные и назойливые мысли, что сам-то он, в сущности, никто и люди разочаровываются, когда любой вопрос о космосе мгновенно ставит его в тупик. Поэтому Майкл уселся за книги по астрономии и космонавтике и вскоре обнаружил зияющие дыры в программе своего классического образования — дед его учил, что Плеяды — это семь дочерей Атласа, что Венера вышла из моря, что Орион был великим охотником под стать Диане. И он, читая о космосе, казалось, тоже услыхал «полночный писк комара».

Вскоре ему прискучило ходить в любимцах публики, он устал жить на виду у всех. В школе от него ждали выдающихся успехов, это давило на психику и почти не отпустило, когда он переехал в Оксфорд. Дом, который его мать скрепя сердце приняла в дар от правительства, никак не мог заменить ему родной деревенский коттедж. Мать с головой ушла в общественную жизнь, дед совершенно не разделял нового увлечения Майкла, и казалось невозможным хоть на час забыть о том, что он — сын Маятника Труна. С такиш же успехом можно было бы оказаться сыном сэра Френсиса Дрейка, лорда Нельсона или когонибудь из основателей Национальной Галереи.

Новоявленный интерес к космическим проблемам сослужил худую службу. Как будто часть души Майкла обернулась изменницей и норовила оторвать его от давних увлечений, столкнуть в отцовскую колею. Напрасно он внушал себе, что Феб — Аполлон интереснее «Аполлона» — небесного глаза, что буйный сын Зевса и Геры, прозванный в Италии Марсом, важнее, чем Марс — ближайшая к Земле и самая достижимая планета, что Аристотель Перипатетик главнее кратера на Луне, удостоенного имени этого философа. В нем разгорелась неугасимая любознательность, и вскоре он был вынужден признаться себе, уж одну-то отцовскую черту он точно унаследовал, может, не самую, лучшую, зато самую яркую. Придя однажды к этому выводу, Майкл перестал стесняться своей фамилии и пошел служить в космические войска.

Первое время он действовал очень осторожно, не козырял без нужды своей родословной и избегал дешевой сенсационности в высказываниях перед газетчиками. Однако от него не укрылось, что сдержанная самореклама быстро приносит плоды; в глазах общественности он приобрел репутацию специалиста. Когда пресса интересовалась его точкой зрения на ту или иную проблему космонавтики, он давал тщательно продуманный ответ, и та же репутация позволяла не слишком переживать из-за ошибок в изложении.

Трун вел очень тонкую политику и не спешил, однако успел к двадцати пяти годам добавить к харизме сына звездного героя ореол космического оракула. Понятно, это не могло не вызвать ревности в известных кругах, но ведь он был не простым офицером и к тому же не заходил за грань дозволенного. Он славился своим трудолюбием, заботился о послужном списке и знал, что его идеи начинают приобретать вес.

Первая стычка с политиками случилась после заявления русских (вообще-то, преждевременного) о том, что на Луне почти готова к открытию их станция. Эффект был подобен взрыву атомной бомбы.

Американцы привыкли считать Луну своим необъявленным имением, которое они обустроят как-нибудь на досуге. Их настолько потрясла сенсация, что они тут же бросились сооружать станцию.

Пресса, по своему обыкновению, спросила у Труна, какие у него мысли на этот счет, а у того уже была наготове статейка, вышедшая на другой день в «Санди» — респектабельной газете с внушительным тиражом. Он прекрасно разбирался в ситуации.

Лунная станция — это не стадион какой-нибудь за несколько миллионов фунтов. Если показать смету правительству, у него волосы встанут дыбом и оно непременно постарается развенчать идею британского форпоста на Луне, — мол, это не более чем легкомысленный и расточительный каприз. И бесполезно спорить, любые доводы будут встречены в штыки или. пропущены мимо ушей. В статье Трун коснулся научной и стратегической выгоды, но упирал главным образом на престиж. Отстать в этом деле от русских и американцев — все равно что расписаться в собственном бессилии. Такого позора авторитет Британии не выдержит; по сути, она себя признает второразрядной, а то и третьеразрядной державой, — а ведь и так кое-где бытует мнение, что лучшие дни Англии уже миновали, близок закат, и скоро ее величие ляжет в могилу рядом с греческим, римским и испанским.

Первым Труна вызвал «на ковер» его непосредственный начальник. Потом молодой командир постоял на множестве ковров «по вертикали» и наконец щелкнул каблуками перед помощником министра — человечком с несколько помпезными манерами.

Начало разговора выглядело ничуть не оригинально — вы-де нарушили служебные инструкции, опубликовали статью, не предъявив ее военной цензуре… Затем чиновник высказал пожелание, чтобы молодой человек как следует подумал и сам пришел к выводу о нецелесообразности строительства лунной станции. Ведь у такого стратегического объекта очень мало преимуществ перед вооруженными орбитальными станциями, а русским и американцам завидовать не стоит — они просто бросают на ветер деньги и материалы. «Более того, могу вам сказать конфиденциально, — понизил голос помощник министра, — даже американское правительство разделяет эту точку зрения».

— В самом деле, сэр? — спросил Трун. — В таком случае непонятно, почему они не оставят эту затею.

— Уверяю вас, они бы оставили, если бы не русские. Нельзя отдавать Луну в безраздельное владение Советам. Вот американцам и приходится нести убытки. А раз они добровольно на это идут, почему бы нам не сберечь деньги?

— Сэр, вы полагаете, мы не понесем убытков, плетясь в хвосте у Америки?

— Молодой человек, — осерчал помощник министра, — пора бы вам усвоить, что не всякая овчинка стоит выделки. Вы поступили весьма непатриотично, раструбив на весь мир, будто бы наше солнце клонится к закату. Я с этим категорически не согласен! Однако вынужден признать. сегодня мы — не самый преуспевающий народ и не можем тратить на показуху огромные средства.

— Но если этого не сделать, сэр, то пострадает наш престиж. И тут не помогут никакие оправдания. Что касается жалоб, будто станции — сплошное разорение, то это старая американская песня и, на мой взгляд, самое настоящее очковтирательство. Лунную станцию гораздо легче оборонять, чем орбитальную, и огневая мощь у нее будет несравнимо больше.

— Сведения, которыми я располагаю, — ледяным тоном произнес помощник министра, — отнюдь не склоняют к подобным выводам. Как и политика нашего правительства. Исходя из этого, я вынужден вас просить…

Трун слушал терпеливо и вежливо, не сомневаясь, что помощник министра вполне отдает себе отчет: политике правительства в отношении космоса — во всяком случае официальной — нанесен очень серьезный урон. Теперь не избежать газетной кампании за строительство лунной станции. Даже если Трун публично откажется от своих взглядов или просто умолкнет, то репортеры азартно накинутся на тех, кто осмелился выступить против. От него требуется всего ничего: несколько недель, пока кампания набирает размах, вести себя осмотрительно, не разбрасываться интервью и напускать на себя печально-задумчивый вид перед камерами… Да и незачем ему выступать, и так общественность видит в нем главного защитника лунной станции. Теперь дело за акулами пера из популярных изданий…

В считанные недели мнение избирателей прояснилось настолько, что у правительства возникли основания для тревоги. Гораздо более уступчивым тоном оно высказалось в том смысле, что можно будет подумать насчет строительства лунной станции, если его ориентировочная стоимость окажется терпимой. Получив от экспертов смету, министры схватились за голову, и газетная полемика вспыхнула с новой силой.

И тут американцы очень своевременно протянули руку помощи. Они явно изменили свое мнение насчет рентабельности лунного строительства и рассудили, что Западу куда выгоднее иметь на Луне две станции против одной русской. Поэтому они изъявили готовность взять на себя часть затрат и предоставить почти все необходимое оборудование. Жест был поистине шикарным.

«Старый добрый Дядя Сэм, — усмехнулся Трун, когда узнал эту новость. — Ты все тот же — щедрый покровитель с цилиндром на рожках и лакированными туфлями на копытцах».

Он, конечно, был прав, и очень много народу поинтересовалось у властей: чьей же в таком случае будет лунная станция? И все же обилие нулей в цифре оставалось ужасающим. Но вскоре разнесся слух, что власти предержащие, мягко говоря, заблуждаются, что уже существует проект, позволяющий обойтись вдвое меньшей суммой, и что над ним основательно поработал Трун. (Да-да, тот самый! Сын Маятника Труна!)

Трун терпеливо ждал. Вскоре его снова пригласили «наверх». «…Ну что вы, для меня самого — загадка, каким образом тут замешано мое имя… Да, такой план действительно имеется… Но я к нему не имею отношения, уверяю вас, нет никаких оснований приписывать мне авторство… Проект разработан мистером Флендерисом. Да, действительно в нем есть несколько интересных моментов. Да, я знаком с мистером Флендерисом, хоть нельзя сказать, что близко. Смею полагать, он будет рад изложить свои идеи…»

Американская и русская экспедиции появились на Луне одновременно — так, во всяком случае, было решено считать впоследствии, когда разобрались с их сообщениями. Первая высадилась в кратере Коперник, вторая — в Птолемее. Каждая заявила о своем первенстве, а позднее — об аннексии всей территории Луны.

История орбитальных спутников уже показала, что любые романтические мечты о pax caelestus[44] лучше всего сразу отбросить. Поскольку экспедиции были совершенно беззащитны, они занялись главным образом прокладкой туннелей в скальной породе и строительством бункеров, откуда бы могли с большей уверенностью изъявлять свои притязания.

Примерно через полгода в кратере Архимед прилунилась скромная английская экспедиция. В шестистах милях от нее, за Апеннинскими горами, находились русские, милях в четырехстах к северу — американцы. В отличие от соседей, основательно зарывшихся в грунт, британцы начали обустраиваться на поверхности. У них была одна-единственная буровая установка — не ровня громадным советским и американским туннелепрокладчикам — но она сразу взялась за добычу урана и скоро многажды окупила затраты на ее транспортировку. Еще она просверлила серию шахт шестифутового диаметра.

Купол Флендериса имел немало сходства с куполами, одно время применявшимися в Арктике. Его сооружение не представляло особой сложности. Достаточно было уложить базовые конструкции на ровном участке дна кратера, подсоединить шланги и пустить по ним воздух. В ничтожной гравитации Луны внешняя оболочка поднялась уже под давлением восемь земных фунтов на квадратный дюйм, при пятнадцати фунтах на дюйм она разгладилась полностью. Затем через воздушные шлюзы внесли грузы из различных ракет и контейнеров, наладили регенерацию воздуха и температурный контроль, и под куполом началось строительство станции.

Американцам, вспомнил Трун, идея понравилась. Они бы ее охотно позаимствовали, не будь на Луне красных. Но ведь красные здесь — не иначе, англичане тронулись умом. И сами русские так считали, с ухмылкой подумал Трун. В самом деле, разве не безумие чистой воды — ставить хлипкую палатку, которая от одного старомодного химического снаряда разлетится в клочья? Прямо-таки руки чешутся… Однако они не дали рукам волю, ибо это почти наверняка повлекло бы за собой несвоевременные репрессалии с американской стороны.

Как бы то ни было, идея насчет упадка английской империи окрепла, — настоящие сверхдержавы так себя не ведут, они на Луне высаживаются с помпой и сразу наперегонки зарываются в камень. Им бы не пришло в голову явиться чуть ли не к шапочному разбору и надуть на открытом месте убогий мыльный пузырь. Что за нелепая бравада? Нет, явно тут дело нечисто… Чтобы об этом догадаться, вовсе не обязательно страдать, как русские, маниакальной подозрительностью…

Советская агентура получила приказ: разузнать, что прячут у себя под куполом британцы. Довольно скоро поступили первые разведданные, и были они не слишком утешительны

Как и предполагалось, одновременно со станцией англичане энергично сооружали ракетные шахты. Тем же занимались и две другие экспедиции — с той лишь разницей, что русские предпочитали шахтам пусковые установки Дальнейшая разведка открыла еще один, отнюдь не благостный, аспект Английской Лунной станции — как выяснилось, большой компьютер, в отличие от прочих станционных компьютеров, укрывался на дне весьма глубокой шахты. В числе его самых ярких достоинств была программа автоматического запуска ракет. Помогали ему в этом очень несложное устройство, тасующее перфокарты, и хронометр. Каждая карта соответствовала конкретной цели, а для того чтобы она попала в компьютер, требовалось, в частности, падение воздушного давления на станции. Нормой считались пятнадцать фунтов на квадратный дюйм. Конечно, был значительный допуск в ту и другую сторону, но если бы купол подвергся серьезной декомпрессии — ниже семи фунтов на квадратный дюйм, — автоматическое управление ракетами пришло бы в действие тотчас. В общем, русским ничего другого не оставалось, как желать от всего сердца, чтобы купол Флендериса всегда пребывал в целости и сохранности.

За годы между открытием станции и вступлением Труна в должность ее начальника ему довелось попутешествовать со многими экспедициями. Некоторые из них, как, например, апеннинская, состояли из полутора десятков человек; они везли припасы на тракторах, фотографировали местность и ночевали в крошечных — на несколько мест — куполах Флендериса, которые позволяли снять скафандры, нормально поесть и поспать в относительном уюте.

В других походах Труна сопровождали один-два спутника, и они уже не шли пешком, а летели на реактивных платформах. Проходимость тракторов оставляла желать лучшего — как правило, от кратера радиально убегали многочисленные трещины, подчас создавая неодолимые препятствия. Иные тянулись на сотни миль в длину и Бог знает на сколько уходили в мглистые глубины. Лишь подгадав время, когда солнечные лучи падали отвесно, в нескольких милях внизу можно было разглядеть завалы из камней. В такие часы геологи превращались в спелеологов.

Трун и сам быстро освоил профессию селенолога. Со дня своего прилета он лелеял мечту побывать с фотокамерой на другой стороне Луны. По слухам, русские в первый же год отправили на темную сторону экспедицию, и она сгинула. Но насколько это соответствует истине, не позволяла узнать столь любимая Советами завеса секретности. К прискорбию Труна, поход отложили до усовершенствования реактивных платформ.

Впрочем, не было оснований надеяться, что темная сторона преподнесет какие-то диковины. Да Труна и не слишком огорчало, что лавры первопроходца могут достаться другому. Он всего себя отдал строительству лунной станции. Он лавировал и хитрил. Он подбросил Флендерису идею лунного купола и помог с конструированием, а когда возникла опасность, что купол отвергнут из-за его уязвимости, он предложил другому своему знакомому разработать систему автоматического возмездия. Этот проект получил название «Пат».

«Тут лучше действовать с соавторами, чем в одиночку, — рассуждал он и тогда, и потом. — Главное, чтобы дело двигалось».

Еще совсем недавно Трун считал свою задачу в основном выполненной и собирался через восемь месяцев сдать станцию преемнику. За ее будущее едва ли стоило беспокоиться: после открытия месторождений редких элементов в ней стали видеть не только дорогостоящую игрушку для военных, но и источник практической выгоды. К станции прониклись уважением астрономы, да и медиков заинтересовали эксперименты в особых условиях.

Но тут разразилась война, и приходилось гадать: не означает ли она конец лунной станции? А если станция и спасется, хватит ли у Земли средств после Апокалипсиса, чтобы поддерживать в ней жизнь? Разве не напрашивается предположение, что в разоренном мире все будут озабочены только собственным выживанием и никому не будет дела до таких экзотических проблем, как покорение космоса? Впрочем, тут ничего не изменишь, а значит, остается только ждать и хвататься за любую соломинку, если она появится. И можно лишь надеяться, что проект «Пат» и дальше будет удерживать от атаки русские орбитальные станции, если они еще целы… Как ни крути, почти семь десятков атомных и водородных бомб — многовато для одной страны, даже если эта страна раскинулась на одну шестую земной суши. Слишком высокая цена за уничтожение крошечной лунной станции…

«Да, — подумал Трун, — если нам повезет и врагу не изменит здравомыслие, у Английской Лунной будут хорошие шансы на спасение».

Он поднялся на ноги и вышел из-за скалы. Несколько секунд, не шевелясь, созерцал лунную станцию — одинокая алая фигурка посреди черно-белой пустыни. Затем неспешно двинулся назад между ракетными шахтами..

В конце обеда он попросил врача не отказать в любезности и зайти к нему в кабинет на чашку кофе. Там, глядя поверх чашки ей в глаза, он сказал:

— Похоже, действует.

Элен с усмешкой посмотрела на него сквозь дым своей сигареты.

— Да, ты прав. Действует, как изголодавшийся бактериофаг. Кажется, будто я смотрю фильм, который крутят с удвоенной скоростью. — Помолчав немного, она добавила: — Разумеется, я не знаю, как обычно реагируют командиры станций, когда их подозревают в измене и чуть ли не собираются линчевать, но меня бы не удивила несколько меньшая… э-э… невозмутимость.

Трун ухмыльнулся:

— По-твоему, мне недостает самолюбия? — Он отрицательно качнул головой. — Элен, наш мирок — штука не совсем обычная. Поживи в нем подольше, и я посмотрю, что уцелеет от твоих нынешних принципов.

— Меня это уже сейчас беспокоит.

— И все-таки необходима мера. Однажды мой предшественник сказал так: «В этом странном, малопригодном для жизни муравейнике я открыл неоспоримый закон: эмоциональный компонент любой ситуации как минимум на семьдесят пять процентов выше нормы». Уж не знаю, откуда он взял эту цифру; но принцип абсолютно верен. Вспомни, не далее как сегодня утром ты была вполне готова разделить общую точку зрения. Это рождало драматизм, чувство сопричастности к жизни, излечивало от скуки. Дома бы тебе ничего такого не понадобилось, да и я вел бы себя по-другому, но здесь надо знать, когда необходима твердость, а когда — гибкость. Теоретически я — командир станции, за мной — все могущество короны, и это позволяет нам сохранять определенную форму отношений. Однако на практике я больше похож на патриарха. Иногда я вынужден вспоминать устав и козырять своим чином, но чем реже я это делаю, тем лучше.

— Я это заметила, — кивнула она.

— Собираясь обосноваться на Луне, мы знали, что возникнут частные проблемы, хотя предвидеть их все не могли. Мы выбирали людей, способных ужиться в маленьком коллективе, не подверженных клаустрофобии, — ведь им придется почти безвылазно жить в тесноте станционного купола. Но никому не пришло в голову, что, помимо клаустрофобии, надо бояться и агорафобии — ведь мы заперты в громадной пустоте. Для большинства это противоречие оказалось почти невыносимым, оно не могло не сказаться на моральном состоянии, и через год такой жизни первый командир станции начал хлопотать о введении новых должностей — делопроизводителей, санитаров и поваров. Специально для женщин. Письменное обоснование было исполнено патетики. «Если наша задача — поддерживать боеготовность станции, — писал он, — то в нынешних условиях она практически невыполнима. По моему глубокому убеждению, необходимы срочные практические шаги к тому, чтобы персонал станции приобрел облик нормального человеческого социума, к тому, чтобы в душах не гнездился леденящий страх перед кошмарами бесконечности, перед дикарской свирепостью окружающей природы»

Мрачновато, конечно, однако правильно. По этому поводу на Земле хватало опасений, зато и недостатка в женщинах-добровольцах не возникло. Как потом выяснилось, большинство из них гораздо легче мужчин приспосабливаются к лунному быту. И тут еще четче обозначился патриархальный аспект командирской должности. Лунная станция теперь совершенно не годится для солдафона, пестующего свое честолюбие. Роль командира свелась к тому, чтобы поддерживать порядок и нормальные человеческие отношения. Я достаточно давно тут живу, чтобы хорошо чувствовать пульс станции. Только на этот раз дал маху и уж постараюсь, чтобы это не повторилось. Поэтому буду очень благодарен, если ты и впредь не откажешь мне в помощи. Один источник неприятностей мы устранили, но успокаиваться рано. Котел все кипит, и скоро опять понадобится выпускать пар. Я хочу получать новости, едва они появятся. Могу я в этом положиться на тебя?

— Но ведь причина — главная причина — в том, что штаб не находит нам применения, и я не вижу, на что еще люди могут излить свое недовольство

— И я не вижу. Да, им не добраться до высокого земного начальства, но они и здесь найдут, на ком сорвать злость. Уж поверь.

— Что ж, ладно, я согласна быть твоими ушами. И все-таки не понимаю, почему штаб не расходует наши ракеты. Всем известно, что при попытке вывести из строя главный компьютер от нас останется мокрое место, но мало кто об этом задумывается. Это похоже на пир во время чумы, на gotterdammerung[45] для истерзанных тревогами душ. «Может быть, наши семьи, дома и города уже погибли, — говорят они, — и какая теперь разница?» Остается только надежда, что нас берегут для последнего решающего удара, но когда же придет его час? Боюсь, они так и не дождутся приказа и попытаются выпустить ракеты на свой страх и риск.

Подумав немного, Трун сказал:

— Мне кажется, кризис уже миновал. Сейчас люди точно знают, что приказы на запуск не поступали, и большинство должно склониться к мысли, что нас решили держать в резерве до переломного момента. Отсюда вывод: если в этот момент мы не сумеем отправить ракеты, то проиграем всю кампанию. Вот он, тот самый случай, когда от двух враждующих армий остается по одному солдату и побеждает тот, кто сберег боеприпасы. А вдруг именно наши ракеты позволят выдвинуть противнику условие: «Или безоговорочная капитуляция, или мы ударим по вам с Луны!»? И тогда мы попадем в число тех, о ком говорят: «Они тоже ковали победу».

— Н-да… — вымолвила Элен по размышлении. — Вероятно, все именно так и обстоит. Ума не приложу, какая еще может быть причина.

Трун проводил ее задумчивым взглядом. Подобную версию, выданную за свою собственную, ее предшественница смогла бы за полчаса распустить по всей станции. А в какой срок уложится Элен? И с кем будет говорить?

Скоро это выяснится, а пока надо заняться канцелярией. Трун просидел час над станционным журналом и своим дневником, а затем подошел к окну, которое показывало нисколько не изменившуюся картину: дно кратера в грубой мозаике теней и отблесков, за ним — «картонные» горы, точно такие же, как и десять миллионов лет назад. Земля сместилась на считанные градусы, и вуаль ночи по-прежнему скрывала половину ее лица.

Он вздохнул и повернулся к двери спальни.

Звонок телефона с прикроватного столика оборвал сон. Еще не успев как следует раскрыть глаза, Трун поднес трубку к уху.

— Это радар, сэр, — послышался чуть взволнованный голос. — Мы засекли два неопознанных летающих объекта, приближаются с юго-юго-востока. Высота одна тысяча, скорость около ста.

— Два… чего? — спросил Трун сквозь сонную оторопь.

— Неопознанных летающих объекта, сэр.

Трун хмыкнул — он почти забыл этот термин, так давно его не слышал.

— Реактивные платформы, что ли?

— Возможно, сэр, — неуверенно ответил оператор.

— Вы предупредили охрану?

— Да, сэр. Они уже в шлюзе.

— Хорошо. Далеко эти энэло?

— Примерно сорок миль, сэр.

— Ладно, поймайте их в телекамеру и сразу дайте мне знать. Передайте на пульт, чтобы переговоры охраны вывели ко мне.

Трун положил трубку и сбросил одеяло. Едва он успел опустить на пол ноги, за дверью, в кабинете, зашумели голоса. Один из них, властный, перекрыл гомон:

— Все, парни, на нуле. Отворяем.

Трун вышел из спальни в пижаме и приблизился к столу. Из настенного громкоговорителя раздался вздох, затем — скрежет запора. Когда солдаты вышли из шлюза, один из них проворчал:

— Будь я проклят, если вижу хоть один энэло.

— Так ведь, приятель, надо на юго-юго-восток смотреть, — терпеливо сказал сержант.

— Ладно. Ну и все равно ни хрена… А ты, сержант, видишь?

— Сержант Уитли, — произнес Трун в микрофон. Разноголосица мигом стихла.

— Слушаю, сэр.

— Сколько у вас людей?

— Шестеро, сэр. И еще шестеро на подходе

— Вооружение?

— Легкие автоматы и по шесть гранат на брата. Две базуки на отделение.

— Годится. Сержант, вам приходилось стрелять на Луне?

— Никак нет, сэр.

Трун пропустил мимо ушей укоризненный тон сержанта На Луне патрон, с учетом доставки, стоит несколько фунтов, никто не позволит просто так жечь боеприпасы.

— Прицел постоянный. По понятным соображениям никаких поправок делать не надо. Прежде чем стрелять, упритесь спиной в камень, в крайнем случае лягте. Не вздумайте палить стоя, а то после первого же выстрела кувырнетесь раз шесть. Усвоили?

Солдаты утвердительно забормотали.

— Я совершенно уверен, что стрелять не придется, но все-таки будьте наготове. Враждебности не проявлять, однако при малейшем признаке агрессии действовать быстро и решительно. И только по приказу сержанта. Никакой самодеятельности, ясно?

— Так точно, сэр.

— Отлично. Командуйте, сержант Уитли.

Под отрывистые реплики сержанта, расставлявшего людей по местам, Трун поспешил одеться. Он уже застегивал китель, когда послышалось знакомое ворчание:

— И все-таки ни черта я не вижу. Э, нет, вижу! Ага, есть! Только что сверкнуло. Вон там, справа от Старого Бивня Мамонта. Видите?

В этот миг зазвонил телефон. Трун схватил трубку.

— Навел телекамеру, сэр. Две платформы, на одной — четверо, на другой, пятеро. Почти налегке. В скафандрах русского образца. Летят прямо к нам.

— Оружие есть?

— Не видно, сэр.

— Отлично. Проинформируйте охрану.

Трун повесил трубку и услышал, как сержант получает и подтверждает сообщение. Он закончил одеваться и снова взял трубку, чтобы связаться с пультом.

— Предупредите мичманскую кают-компанию, что я буду наблюдать оттуда. И сразу давайте мне охрану.

Он посмотрел в зеркало, надел фуражку и вышел из кабинета неспешной, но решительной поступью.

Когда он вошел в мичманскую кают-компанию на юговосточной стороне купола, за окном уже виднелись две большие блестки, выхваченные солнечным светом из черного в звездных крапинах неба. Заместители пришли одновременно с ним и теперь стояли рядом, наблюдая, как увеличиваются пятнышки. И вскоре изрядное отдаление не помешало разглядеть в безвоздушной черноте реактивные платформы. Они опирались на столбы мутного розоватобелого пламени, а на них виднелись яркие грозди скафандров.

Трун даже не пытался прикинуть расстояние — знал, что без дальномера это нереально. Он нажал кнопку на ручной рации.

— Сержант Уитли, растяните людей полукругом. Когда приблизятся платформы, пусть им кто-нибудь сигналит, чтобы садились в пределах оцепления. Пульт, отключите меня от охраны, но оставьте на вашей волне.

Голоса солдат стихли.

— Ваша напарница рядом?

— Так точно, сэр.

— Пусть поищет русских, обычно их волны немного короче наших. Как найдет, пусть слушает и ждет моих распоряжений. Она говорит по-русски?

— Так точно, сэр.

— Хорошо. Если уловит в их разговоре хоть намек на враждебные намерения — немедленно докладывать! Дайте охрану.

Обе платформы полого снижались к станции. Растянувшись в широкий полумесяц, солдаты ждали с автоматами на изготовку. В середине полумесяца стоял сержант в пламенно-фуксиновом скафандре и махал руками; его оружие висело на плече.

Платформы затормозили в дюжине ярдах от сигналившего, на высоте футов десять, а затем, разбрасывая огнем пыль и песок, медленно сели на грунт. Люди в скафандрах отпустили скобы и показали пустые руки.

— Сэр, — доложили с пульта, — один из них спрашивает вас. Он знает английский, сэр.

— Давайте, — распорядился Трун и услышал голос с легким славянским акцентом и оттенком американского произношения:

— Капитан Трун, разрешите представиться: генерал Алексей Гуденкович Будорьев. Я имел честь командовать Советской Лунной станцией.

— Говорит капитан Трун. Генерал, я не ослышался? Вы сказали «имел честь»?

Он разглядывал платформы, выискивая собеседника. Было в осанке одного из пришельцев нечто такое, что выделяло его среди фигур в оранжевых скафандрах.

— Да, капитан. Советская Лунная пала несколько дней назад. И теперь я привел к вам моих людей. Дело в том, что мы здорово проголодались.

Не сразу дошел до Труна весь смысл этих слов.

— Генерал, вы хотите сказать, что привели всех ваших людей? — недоверчиво спросил он.

— Всех, кто уцелел, капитан.

Трун рассматривал горстку ярких скафандров. В последнем донесении разведки указывался полный состав русского гарнизона: триста пятьдесят шесть человек.

— Добро пожаловать, генерал. Сержант Уитли, проводите генерала и его людей к воздушному шлюзу.

Генерал обвел взглядом офицеров, собравшихся в каюткомпании. После двух трапез, разделенных десятью часами сна, он и его заместитель выглядели намного лучше. Разгладились морщины, исчезли тени из-под глаз, но кое-какие следы недавних испытаний еще остались.

— Господа, — начал он, — я хочу вам поведать о последних днях жизни Советской Лунной станции, пока эти события еще свежи в моей памяти. Я исхожу из двух соображений. Во-первых, мой рассказ может пригодиться историкам и военным экспертам. Во-вторых, пусть кампания на этом театре военных действий и завершена, но война в целом еще не окончена, и никто из нас не в состоянии предсказать ее исход. Ваш командир совершенно прав в том, что сведения, хранящиеся во множестве голов, имеют гораздо больше шансов дойти до всего человечества, чем если бы они оставались секретом двух-трех человек. Поэтому он высказал пожелание, чтобы вы узнали обо всем из первых рук, то есть от вашего покорного слуги. Смею вас заверить, для меня это не только большая честь, но и желанная возможность рассказать о том, как наша станция познакомилась с новейшим способом ведения боевых действий — с атакой мертвецов.

Генерал помолчал, снова окинув взглядом заинтригованные лица, и повел рассказ:

— Вы, англичане, называете это капканом-болваном. Он срабатывает уже после того, как человек, поставивший его, уходит или умирает. Своего рода слепая месть, попытка утащить недруга за собой в могилу. Ничего оригинального тут нет, этот трюк стар, как сама война. Нова лишь техника — она позволяет мертвецам не только нажимать на спусковой крючок, но и доводить пулю до цели. Да, пожалуй, это и вправду ново, и я пока не знаю, к чему нас приведет такой прогресс.

Он опять задумался и молчал, глядя на стол, пока не заерзал кто-то из слушателей. Генерал уловил шевеление и поднял глаза.

— Господа, пожалуй, я открою вам секрет: для меня чрезвычайно важно, что все живое на Луне ныне собрано здесь, под вашим куполом. Как же это могло случиться? Вы, несомненно, знаете, каким образом начиналась война на Луне. Мы открыли ракетный обстрел одновременно с американцами. Но мы не лупили друг по другу. У нас был приказ не обращать на американскую станцию внимания и полностью сосредоточиться на запуске ракет класса «Луна-Земля». Готов побиться об заклад, что янки получили аналогичный приказ.

Это продолжалось до тех пор, пока мы не израсходовали все тяжелые ракеты, оставив только стратегический резерв, и продолжалось бы и дальше, если бы легкая американская ракета не уничтожила на подходе к Луне наш грузовой корабль. Чтобы спасти второй «снабженец», уже стартовавший с Земли, я попросил у штаба разрешения нанести удар по американской станции.

Как вы понимаете, использовать в подобных целях тяжелые ракеты бессмысленно. Трогать резерв средних ракет нам тоже запретили, поэтому мы были вынуждены запустить легкие — под высоким углом, чтобы не задеть горы вокруг кратера Коперник.

Вам известно, сколь мала тут гравитация; слишком большая вероятность отклонения от цели привела к тому, что наши ракеты не нанесли ущерба противнику. Американцы ответили такими же ракетами и с тем же результатом. Одна наша стартовая установка получила легкие повреждения, и только. Вскоре после этого наша орбитальная станция, оказавшись в выгодном положении для стрельбы, выпустила две тяжелые ракеты. Первая, судя по донесению со спутника, отклонилась на две мили в сторону, зато вторая легла прямо в цель. Это походило на правду, так как американская станция сразу умолкла в эфире и больше не подавала признаков жизни.

Возмездие пришло с американского спутника и имело облик тяжелой ракеты, упавшей в миле от нас. В основном мы отделались трещинами в стенах верхних ярусов и значительной утечкой воздуха. Пришлось надевать скафандры, ставить временные перегородки и заливать стены и крышу герметиком. Площадь искалеченных стен была велика, и работу затрудняли обвалы с крыши; во избежание новых ударов противника я решил сохранять радиомолчание. Мы рассчитывали на помощь своих спутников — возможно, пока мы устраняем повреждения, они подавят американцев «осами».

— «Осами»? — удивился кто-то.

— Вам не доводилось о них слышать? Странно. Как бы то ни было, сейчас уже незачем скрытничать. «Осы» летят густым роем, который в полете постепенно рассеивается. Одну или несколько обычных ракет спутник может на безопасном расстоянии от себя взорвать противоракетами, но от большой стаи защититься очень непросто, — так утверждали специалисты.

— И они оказались правы, генерал? — Трун ничем не выдал, что ему известно о печальной судьбе британского спутника, который строил его отец. Как и американский спутник, он умолк на вторые сутки войны.

Генерал пожал плечами:

— Я не знаю. Когда мы остановили утечку воздуха и починили радиомачту, штаб сообщил, что потерял связь с нашими орбитальными станциями.

От официального тона не осталось и следа; генерал волновался, как самый обыкновенный человек, который делится своими бедами.

— Мы уж было решили, что пронесло, как говорят у нас на родине. Однако новые удары и появление трещин в своде все еще не исключались, поэтому мы держали скафандры под рукой, и кое-кому они спасли жизнь.

Пять земных суток назад, или спустя четыре дня после уничтожения американской станции, солдату у телеэкранов наружного наблюдения показалось, будто на дне кратера к северу от нас что-то промелькнуло. Это было невероятно, однако он навел камеру на тот участок и вскоре опять уловил движение. Что-то быстро пронеслось от камня к камню. Солдат немедленно сообщил дежурному офицеру. Тот посмотрел и согласился: да, в кратере что-то есть, однако, не будучи уверенным в этом, задействовал телеобъективы и тем самым сузил поле зрения камер. Не обнаружив ничего подозрительного, дежурный включил простые объективы и тотчас увидел, как из-за самого обыкновенного, в сколах и выбоинах, камня выскочило на секунду нечто вроде морского голыша. Офицер доложил мне, и я сразу поспешил к пульту.

Из-за перекрестного освещения видимость была неважной — Земля уже окунулась в рассвет, и на кратер легла решетка из длинных теней. Появляясь на солнце, «голыш» тоже отбрасывал длинную тень — прямо на наши линзы. Я понаблюдал несколько минут и вынужден был признать: что-то и впрямь перемещалось по дну кратера короткими внезапными рывками. Наконец оно замерло на открытом месте, и мы поспешили включить телеобъективы, но не успели их сфокусировать, как «голыш» метнулся прочь и исчез из виду в тени.

Мы подняли по тревоге охрану, приказали вооружиться гранатометами и приготовиться к бою. А «голыш» знай себе носился среди скал, то появляясь на глаза, то снова пропадая. Вскоре мы поняли, что странная тварь вовсе не спешит добраться до нас.

Кто-то сказал: «Похоже, их двое». Он мог и ошибиться — «голыш» метался совершенно хаотично. Мы направили радар, но при таком наклоне и такой уйме громадных камней толку не добились. Оставалось только ждать, когда «голыш» задержится на виду.

Спустя некоторое время охрана засекла чуть западнее еще один подвижный объект. Мы навели туда камеру — действительно, точная копия «голыша» самым непредсказуемым образом сновала между камней.

Через час с лишним первый достиг ровной площадки в одиннадцати километрах от нас. Но и тогда не сразу удалось разглядеть его как следует. Для простого объектива он был слишком мал, а для телевика — чересчур непоседлив. Зато мы довольно скоро поняли, что их трое. Все они резвились на дне кратера, бросаясь то вперед, то назад, то вбок, то наискось, не задерживаясь на месте и не позволяя нам разглядеть их в перекрестном освещении.

Будь у нас в запасе тактические ракеты, мы бы их запустили, не медля ни секунды. Увы, такое оружие считалось ненужным для лунной станции. Мы решили дождаться, когда «голыши» приблизятся на выстрел из реактивного гранатомета.

А твари все носились по кратеру дикими зигзагами, и выглядело это поистине жутко. Они напоминали огромных суетливых пауков — только паук хоть на минуту, да замрет, а «голыш» останавливался лишь на долю секунды, и невозможно было угадать, в какую сторону он кинется на этот раз. При этом они уверенно подступали к нам, пробегая метров тридцать-сорок, чтобы продвинуться к станции на метр, и шли такой растянутой цепью, что нам ни разу не удалось поймать в камеру всех трех одновременно.

Мы все-таки сумели их довольно хорошо разглядеть, пока они преодолевали следующие два километра. Выглядели твари незамысловато — возьмите яйцо, удлините его вдвое, вот вам и форма корпуса. Добавьте две оси на концах и четыре колеса — повыше и пошире, для устойчивости и прочного сцепления с грунтом. Дайте каждому колесу дополнительную степень свободы, чтобы оно поворачивалось вправо и влево на сто восемьдесят градусов, и эта машина сможет двигаться в любом направлении или вертеться на месте. Установите четыре мотора — по одному на колесо — и радар, чтобы избегать ударов о скалы. Технически это вполне осуществимо, но нас в тот момент интересовал не принцип движения «голыша», а принцип поиска цели.

Было вполне очевидно, что дело тут не в жесткой программе. Следовательно, он мог реагировать на луч передатчика или радара или на вращение телекамеры. Мы проверили каждое из этих предположений, даже отключили на несколько минут все три устройства разом, однако наружная охрана не заметила никакого эффекта. Не интересовались «голыши» и нашими электромоторами, — мы остановили их на целую минуту. Безрезультатно! Реакторы были вне подозрений — на них стояла надежная защита, а кроме того, мы давно соорудили радиационные приманки для ракет, наводящихся на лучистые цели. Сам я считал и теперь считаю, что «голышей» «ведет» неизбежное повышение температуры грунта на подступах к станции. А в этом случае мы уже ничего не могли предпринять.

Генерал хмуро покачал головой и продолжил:

— Короче говоря, к нам «в гости» явились ракеты на колесах. В техническом отношении они примитивны и были бы легко уязвимы, если бы американцы не придумали дьявольскую хитрость: они вмонтировали в управление «голыша» генератор случайного импульса. Догадываетесь, к чему я веду? Случайный процесс, подчиненный одной цели… — Генерал опять умолк, задумавшись на несколько мгновений. — Машина — создание неживое, а следовательно, неразумное. Тем не менее в природе машины лежат железные законы логики. Концепция нелогичной машины выглядит в корне противоречивой, но если вы осознанно вооружитесь ею, то у вас получится нечто небывалое, чужеродное. У вас получится безумие, и страшно даже вообразить, что произойдет, если выпустить его на волю… А в «сознании» этих машин, что носились по дну кратера, точно водомерки по глади пруда, была-таки путеводная ниточка; петляя сквозь рукотворное безумие, она достигала конечной цели. Сиюминутные действия машин были непредсказуемы, абсурдны, однако в целом «голыши» были надежны, Kaк взрывные устройства, которые несли в своих металлических брюхах. Вообразите маньяка в белой горячке, одержимого единственным желанием — убивать… Вот что собой представляли эти машины. Они упорно приближались к нам, совершая беспорядочные рывки — то очень короткие, то средние, то довольно длинные. Вперед, назад, вбок, наискось, по дуге… Лишь одно мы могли предсказать с уверенностью: через пять-шесть таких рывков они окажутся чуть ближе к нам.

Наши гранатометчики попытались их остановить на дистанции пять километров. Напрасная трата боеприпасов, конечно. С тем же успехом можно стрелять из тростинки горошинами по летящей мухе. Тут бы, наверное, пригодились мины, если у машин не было миноискателей, но кто бы выделил для них дефицитнейший грузовой объем? Наши люди могли уповать только на случайное попадание.

То и дело какая-нибудь машина скрывалась в столбе пыли и каменного крошева, но всякий раз появлялась вновь, совершенно невредимая. От напряжения у нас болели глаза, ломило в висках, — мы не успевали следить за изображениями на экране, не могли обнаружить системы в движениях машин. Впрочем, я уверен, никакой системы и не было.

Когда машинам осталось три километра до цели, охрана, ничуть не преуспевшая в стрельбе, начала проявлять беспокойство. Мы решили подождать, пока дистанция сократится еще на километр, а затем отозвать гранатометчиков в укрытие.

А «голыши» все приближались. Поверьте, господа, я за всю жизнь не видел ничего кошмарнее. Это смахивало и на неистовую пляску дервиша, и на мельтешение насекомых; то и дело приходилось напоминать себе, что перед нами вовсе не живые существа. Время от времени гранатный разрыв осыпал их осколками, но не причинял вреда. Как только они подошли на два километра, я приказал полковнику Зиночеку снять заслон. Он поднес к губам микрофон, и тут одна из машин нарвалась на гранату. На наших глазах ее опрокинуло взрывом. Достаточно большой диаметр колес позволял ездить вверх тормашками, и она поехала… потом вспыхнуло ослепительное пламя, и экран померк.

Даже на глубине нашего укрытия встряска была чудовищной. Пол вздыбился, по двум стенам разбежались трещины.

Я включил систему общего оповещения. Она еще действовала, но везде ли меня слышат — этого я знать не мог. Я приказал всем надеть скафандры и ждать дальнейших распоряжений. Была надежда, что взрыв одной машины вывел из строя и остальные. Впрочем, это выглядело маловероятным, ведь они в этот момент могли случайно укрываться за скалами, к тому же на Луне нет воздуха, а значит, нет и ударной волны. Только осколки.

Может, было и еще что-нибудь… Кто знает? Эффекты взрывов на Луне почти не изучались. Так или иначе, мачта снова рухнула, и мы остались без радара и телекамеры, а потому не могли выяснить, миновала ли беда, или машиныубийцы все еще носятся по дну кратера, как свихнувшиеся пауки. Если они уцелели, то, по нашим расчетам, минут через тридцать пять должны были добраться до нас.

Это были самые долгие полчаса в моей жизни. Мы надели скафандры, мы включили индивидуальные рации, мы сделали все возможное, чтобы определить размеры повреждений. Вероятно, на верхних ярусах они были огромны, — оттуда нам почти не отвечали. Я приказал всем, кто мог двигаться, пробираться на нижние ярусы. Потом нам оставалось лишь ждать… и гадать, носятся ли снаружи эти твари, и смотреть, как ползет по кругу минутная стрелка.

Им, или ей, потребовалась ровно тридцать одна минута. Пол рванулся вверх и свалил меня с ног. Я мельком увидел громадные трещины на потолке, и тут погас свет и на меня обрушилось что-то неимоверно тяжелое…

Пожалуй, нет необходимости подробно описывать остальное. Нас осталось четверо живых в контрольном центре и еще пятеро — непосредственно над нами. Естественно, никто бы не спасся, если бы камни имели земной вес, — и так за четверо суток мы еле расчистили проход к аварийному шлюзу. Весь воздух, конечно, вытек, и нам приходилось забирать у мертвецов баллоны и неприкосновенные пайки. Есть мы могли только по очереди в двухместной надувной камере. Впрочем, еды хватило ненадолго.

Аварийный выход располагался в некотором отдалении от основного шлюза, но и ему досталось: частично обрушился потолок ангара и завалил реактивную платформу. К счастью, две другие почти не пострадали. Шлюз находился в основании утеса, и хотя сама скала устояла, перед наружным люком выросла такая куча камней, что пришлось взрывать. Получился довольно широкий проход, и мы благополучно вывели платформы, не пачкаясь в радиоактивной саже и не подвергаясь прямому облучению, за что спасибо утесу, отгородившему нас от эпицентра.

Генерал посмотрел на собравшихся:

— Господа, приютив нас, вы поступили очень, великодушно. Позвольте вас уверить, что мы не намерены оставаться в долгу. Совсем напротив. У нас на станции много продуктов, а если уцелели цистерны, то есть и вода. Кроме того, найдется все необходимое для регенерации воздуха. К сожалению, без бурильной техники до всего этого не добраться. Конечно, моим людям необходимо отдохнуть, но если вы потом одолжите нам технику, то ваши запасы основательно пополнятся. — Он глянул в окно, на яркий сегмент Земли. — А они нам очень пригодятся, я это чувствую.

Когда собрание закончилось, Трун привел генерала и его заместителя к себе в кабинет. Угостил их сигаретами, закурил сам и сказал:

— Генерал, как вы догадываетесь, наша станция не рассчитана на содержание военнопленных. Какие вы можете дать гарантии, что не будет диверсии?

— Диверсии?! — воскликнул генерал. — Помилуйте, с какой стати? Мои люди — отнюдь не сумасшедшие, они точно так же, как и я, понимают, что авария на вашей станции для нас смерти подобна!

— Но вдруг среди вас найдется одиночка… скажем так, беззаветно преданный родине, который сочтет своим долгом уничтожить станцию пусть даже ценой собственной жизни?

— Едва ли, сэр. У меня в подчинении сливки армии, умнейшие люди, они прекрасно понимают, что на этой войне победителей не будет. Главное — пережить ее.

— Но, генерал, не упускаете ли вы из виду, что мы — все еще боевое подразделение, причем единственное на этом театре военных действий?

У генерала чуть-чуть приподнялись брови, и он несколько мгновений задумчиво смотрел на Труна. Затем улыбнулся уголками рта:

— Я вас понял. Признаться, это несколько неожиданно. Значит, ваши подчиненные до сих пор в это верят?

Трун наклонился вперед, чтобы стряхнуть в пепельницу сигаретный пепел.

— Генерал, мне кажется, я вас не совсем понимаю.

— В самом деле, капитан? Я говорю о вашей боеспособности.

Их взгляды встретились на несколько секунд, затем Трун пожал плечами:

— А как бы вы ее оценили, генерал?

Генерал Будорьев скептически покачал головой:

— Боюсь, не слишком высоко. — И пояснил, будто оправдываясь: — До того как наша станция подверглась нападению, мы засекли старт девяти ваших средних ракет. Значит, сейчас в вашем распоряжении максимум три средние ракеты. А может, и вообще ни одной.

Трун отвернулся и посмотрел в окно, на замаскированные шахты. Его голос дрогнул:

— Могу я спросить, генерал, давно ли вам это известно?

— Месяцев шесть, — мягко ответил Будорьев.

Трун закрыл глаза ладонью. Минуту или две все молчали, наконец генерал, произнес:

— Позвольте от всей души поздравить вас, капитан Трун. Должно быть, свою роль вы сыграли великолепно.

Убрав ладонь, Трун увидел, что генерал не кривит душой.

— Теперь придется им все объяснить, — сказал он. — Какой будет удар по самолюбию… Они ко всему готовы, только не к этому.

— Я тоже думаю, что больше ни к чему держать людей в неведении, — согласился Будорьев. — Но разве нужно им говорить, что мы были осведомлены?

— Спасибо, генерал. А то все похоже на фарс…

— Капитан, не принимайте этого так близко к сердцу. В конце концов, блеф и дезинформация — важнейшие элементы стратегии. А блефовать двадцать лет, как это делали вы, — настоящее искусство. Представьте себе, мои люди первое время даже не верили разведсводкам. И еще, давайте вспомним, какова была самая главная задача лунных станций. И вашей, и моей, и американской. Воевать? Нет. Являть собой угрозу, чтобы предотвратить войну. И мои, и ваши люди искренне верили, что от них это зависит. Но драка все-таки началась, и мы больше не у дел. Абсолютно неважно, сколько ущерба могут добавить наши ракеты к общей катастрофе. Ведь каждый из нас давным-давно понял, что эта война будет не из тех, которые можно выиграть. Что же касается вашего покорного слуги, то у меня просто камень упал с души, когда мы получили сведения о вашем боезапасе. Думаете, приятно все время размышлять о том, что однажды тебе придется бомбить совершенно беззащитную станцию? И заметьте: только потому, что ваше оружие было мифическим, английская станция ныне цела и невредима. А значит, у нас остается форпост на Луне. Поверьте мне, капитан, это исключительно важно.

Трун поднял взгляд:

— Генерал, вы тоже так думаете? Мало кто разделяет эту точку зрения.

— В любые времена не бывает много — как вы, англичане, их называете? — неуемных душ? Провидцев? Большинству людей от жизни ничего не надо, кроме домашнего уюта и таблички на двери: «Прошу не беспокоить!». Они бы вешали эти таблички у входа в пещеру, если бы среди них не рождались непоседливые одиночки. Нам очень важно удержаться здесь, не потерять достигнутого. Понимаете?

Трун кивнул и едва заметно улыбнулся:

— Понимаю, генерал, еще как понимаю. Как вы думаете, почему я бился за эту станцию? Зачем сюда прилетел и почему я здесь до сих пор? Чтобы в один прекрасный день сказать молодому непоседливому одиночке: ну, вот и все. Мы привели тебя сюда, а дальше иди сам. Перед тобой — звезды! Да, генерал, я все понимаю. Только одно меня теперь беспокоит: наступит ли когда-нибудь этот прекрасный день?

Генерал Будорьев кивнул и надолго устремил взгляд на жемчужно-голубую Землю.

— Интересно, там еще остались космические корабли? И пилоты, способные их привести?

Трун тоже повернул голову к окну. На лицо упал бледный свет Земли. И в этот момент у него растаяли все сомнения.

— Прилетят, — сказал он. — Кто-нибудь непременно услышит полночный комариный писк. Они прилетят… и однажды отправятся дальше.

Глава 3

МАРС, 2094 год

Если верить часам с календарем, дома сейчас двадцать четвертое июня, утро — пора завтракать. А не верить нет причин. Выходит, я провел на Марсе ровно десять недель. Немало. Любопытно, сколько их, недель, еще осталось?

Рано или поздно сюда опять прилетят люди и обнаружат корабль. Надо бы вести журнал — регулярно, как полагается, однако до сих пор я не видел в этом особого смысла, да и какая тут регулярность, когда ты… скажем, малость не в себе. Но так было раньше. Сейчас же я отважился взглянуть правде в глаза и почти смирился с судьбой.

И чувствую, будет неправильно, если я унесу нашу тайну на тот свет. Сюда однажды обязательно кто-то прилетит, — зачем же ему разыскивать следы и разгадывать головоломку? Так и ошибиться недолго. А мне. хочется кое-что рассказать. Еслина то пошло, я должен кое-что рассказать. К тому же надо как-нибудь скоротать время. Да, это жизненно необходимо. Не желаю снова тронуться умом.

Забавно, в голову лезет всякая душещипательная чепуха, вроде той салонной песенки для чувствительных дам: «Ты смерть в бою дозволь мне возлюбить!» Конечно, безвкусица, и все-таки…

Но спешить некуда. Да, время, наверное, еще есть. Я уже переступил некую грань, за которой раздумья о смерти пугают гораздо меньше, чем перспектива жизни в этой пустыне. Скорбь моя теперь изливается вовне: милая Изабелла, как тебе сейчас нелегко, и как трудно будет потом, когда подрастут Джордж и Ана!

Не знаю, кому доведется прочесть эти строки. Вероятно, участнику экспедиции, которому известно о нас все, вплоть до часа посадки. Мы передали по радио координаты, поэтому вряд ли возникнут сложности с нахождением нашего корабля. Впрочем, как знать. Радиограмма могла не дойти или еще что-нибудь в этом роде… Нельзя исключать, что нас обнаружат много лет спустя и совершенно случайно, — вот тут-то от моего дневника, пожалуй, будет больше толку, чем от бортового журнала.

Разрешите представиться: Трунхо. Капитан Джеффри Монтгомери Трунхо, космический дивизион ВВС Бразилии, последнее место жительства — Америка-ду-Сул, Бразилия, Минас-Жерайс, Претарио, авенида Ойто де Майо, 138. Двадцать восемь лет, штурман и единственный уцелевший член экипажа космического корабля «Фигурао».

Мои дед и отец-уроженцы Британии, в 2056 году получили бразильское гражданство и по фонетическим соображениям сменили фамилию Трун на Трунхо. Мы — династия космонавтов. Мой прапрадед — знаменитый Маятник Трун, тот самый, что ехал верхом на ракете и строил первую орбитальную станцию. Прадед командовал Английской Лунной, и дед, наверное, унаследовал бы этот пост, если бы не Великая Северная война. Так уж вышло, что война разразилась, когда дед проходил подготовку в Британском Космическом Доме, точнее, в одном из секретных и зарытых глубоко в землю центров оперативного управления, и начало военных действий застало его в отпуске на Ямайке; вместе с женой — моей бабушкой — и шестилетним сыном — моим будущим отцом — он гостил у своей матери, которая незадолго до этого приобрела там дом.

О тех проклятых днях написано много книг, в них доказывается, что война была неизбежной, что правительство знало об этом и готовилось к худшему, — но дед всегда это отрицал. Высшие круги власти, утверждал он, точно так же как и общественность, тешились иллюзией, что угроза войны так и останется угрозой.

Видимо, наши лидеры не отличались особым умом; угодив в затяжной клинч, они слишком рано успокоились. Они не были преступниками и психопатами и вполне представляли себе, какими бедами чревата такая война. В мире периодически случались кризисы, поднималась паника, но сколь бы ни были тревожны эти инциденты, они не отражались на торговле и бирже, а потому довольно хладнокровно воспринимались политиками.

С точки зрения высших военных чинов, они даже шли на пользу. Без регулярных встрясок общественность разомлеет, считали военные, и тогда нам урежут бюджет, да и технический прогресс основательно пострадает. И мы здорово отстанем от Не Наших Ребят, а уж они-то своего не упустят. Усовершенствуют оружие, накопят сил…

С точки зрения Космического Ведомства, рассказывал дед, конфликт выглядел не более вероятным, чем и два года, и пять, и десять лет назад. Оно работало в самом обычном ритме: обновляло технику и вооружение, реорганизовывало структуры, переставляло кадры, и все это напоминало шахматную партию, в которой фигуры уступают не противнику, а моральному износу. И не было ни единой гарантии того, что война не разразится по прихоти какого-нибудь маньяка, а то и просто случайно. По обе стороны рубежа давно считалось аксиомой, что в случае ракетной атаки противника надо сразу же обрушить на него как можно больше собственных ракет, беспощадно расправиться с его военным потенциалом. А в 2044 году в это понятие входило почти все, от фабрик и складов до урожаев на полях и боевого духа.

И вот однажды вечером мой отец уснул в зыбком мире, а проснулся в разгар четырехчасовой бойни, когда счет потерь шел на миллионы.

По всей Северной Америке, по всей Европе, по всей Российской Империи полыхал огонь, перед которым бледнело солнце. На своем пути волны жара испепеляли целые страны. Чудовищные черные столбы упирались в небеса, рассеивая по ним смертоносный пепел и пыль.

Мой дед не колебался ни минуты. Он был обязан любым способом добраться до своего боевого поста в Северной Канаде, где размещались части Британских Космических Войск. Два дня он провел в Кингстоне почти без сна и отдыха, уговаривая тамошние власти и вообще всех, от кого хоть что-то зависело. На аэродроме хватало разных самолетов — огромных авиалайнеров, тесных транспортников, маленьких частных машин, — но все они прибывали с севера, многие садились только для дозаправки и отправлялись дальше на юг, как перелетные птицы. Возвращаться не желал никто.

В эфире царил сущий бедлам. Невозможно было понять, какие аэродромы еще целы и долго ли они протянут. Пилоты не соглашались рисковать даже за огромные деньги. Администрация аэропорта запретила северные рейсы, и напрасно мой дед и множество других измученных тревогой людей пытались ее уломать.

На второй вечер ему посчастливилось выкупить у кого-то билет на южный рейс, и он улетел с Ямайки, чтобы добраться кружным путем — через бразильский порт Натал, Дакар, Лиссабон в Англию, а оттуда на служебной машине — в Канаду. Восемь дней спустя он застрял во Фритауне, столице Сьерра-Леоне. Туда доходили очень скудные и противоречивые новости, но и их было достаточно, чтобы убедить не только летчиков, но и потенциальных пассажиров: если самолету и посчастливится дотянуть до Европы, посадка на любом аэродроме будет означать массовое самоубийство.

Возвращение на Ямайку заняло два месяца, и за этот срок война ушла в историю, — правда, так неглубоко, что не затронутое ею население планеты все еще тряслось от страха, и никто даже не помышлял о том, чтобы приблизиться к границам разоренных земель. Людям все еще не верилось, что они сами и их дома остались целы и невредимы. Мир пребывал в шоке; жизнь не спешила возвращаться в нормальную колею.

И очень скоро посыпались проблемы — не только остаточного излучения, радиоактивной пыли в воздухе, зараженной воды, эпидемий, грозящих и фауне, и флоре, и тому подобные, — но и проблема экономической и политической глобальной переориентации, с учетом того, что Северное полушарие превратилось в пустыню, губительную для всего живого.

Легко было догадаться, что Ямайке не суждено особое процветание. Для традиционного экспорта у нее почти не осталось рынков. Конечно, себя бы она худо-бедно прокормила, но едва ли стоило начинать там новую жизнь.

Бабушка ратовала за переезд в Южную Африку — там жил ее отец, глава правления маленькой самолетостроительной компании.

«С твоими знаниями и опытом, — говорила она деду, — тебе самое место в правлении. В мире почти не осталось крупных авиационных предприятий, значит, начнется бурный рост мелких».

Дед не разделял ее оптимизма, однако согласился нанести тестю визит. Вернулся он, как говорится, при своих: Южная Африка ему совсем не приглянулась, веяло там чем-то таким… тревожным.

Бабушка, хоть и огорчилась, настаивать не стала — и слава Богу, потому что год спустя и ее отец, и вся остальная родня, вместе с миллионами других людей, погибли в Великом Африканском восстании.

Но еще до того как это случилось, дед сделал выбор.

«Китай, — сказал он, — не погиб, хотя от него остались жалкие клочки, и он еще нескоро оправится. Япония понесла невосполнимый урон из-за чрезмерной перенаселенности. Индия, как всегда, ослаблена внутренними раздорами. Африке суждено и дальше плестись в хвосте. Австралия теперь — центр уцелевшей Британии, и вероятно, станет процветающей страной, но — не в обозримом будущем. Южная Америка невредима и, как мне кажется, имеет неплохие шансы на мировое лидерство. Значит, либо Бразилия, либо Аргентина. Я очень удивлюсь, если это будет Аргентина. Летим в Бразилию!»

Он отправился первым — предлагать свои технические навыки — и почти сразу получил под свое начало тогда еще лишь едва народившийся Космический Дивизион Бразильских ВВС. Ему поручили занять разбитые искусственные спутники, доставить продовольствие на Английскую Лунную станцию, эвакуировать весь ее персонал (в том числе собственного отца) и аннексировать территорию Луны в пользу Эстадос-Унидос-ду-Бразил.

Цена всего этого — тем более в такое тяжелое время — была громадной, но дело того стоило. Как известно, престиж на дороге не валяется, его, как золото, добывают по крупице. И пускай в Северной войне лунные и орбитальные станции совершили ничтожно мало, при этом едва ли не полностью уничтожив друг друга, и пускай в бразильском небе никогда не показывается Луна, — сам по себе тот факт, что она теперь целиком в руках бразильерос, основательно поднял авторитет Эстадос-Унидос.

И это — в те годы, когда погруженные в хаос осколки цивилизации искали новый центр притяжения.

Как только Космическая Программа надежно «встала на ноги», дед, хоть и не был тогда еще бразильским гражданином, возглавил дипломатическую миссию в Британской Гвиане и там талантливо расписал выгоды, которые ампутированная колония могла бы получить от объединения — при условии полного равенства, естественно, — с могущественным соседом.

На западную границу Гвианы уже напирала Венесуэла, и предложение не встретило отказа, а несколько месяцев спустя точно так же поступили Суринам и Французская Гвиана. Карибская Федерация подписала договор о дружбе с Бразилией. В Венесуэле, лишенной североамериканской поддержки и рынка, вспыхнула короткая, но жестокая революция, и новое правительство тоже взяло курс на интеграцию с Бразилией. Колумбия, Эквадор и Перу поспешили заключить договоры о дружбе и сотрудничестве, Чили вступили в оборонительный союз с Аргентиной, Боливия, Парагвай и Уругвай чуть ли не хором провозгласили нейтралитет и добрососедские намерения.

За свои заслуги дед получил свидетельство о натурализации и стал полноправным, лояльным и уважаемым гражданином республики.

Мой отец в 2062 году окончил университет Сан-Паулу с дипломом магистра внеземного инженерного дела, а затем несколько лет работал на государственной испытательной станции в Рио-Бранко.

Дед мой долго был фанатиком космического кораблестроения и твердил, что разработка новых моделей — вовсе не дорогостоящая забава, как думают некоторые, а мудрая предосторожность, которая обязательно себя оправдает. Во-первых, если Бразилия пренебрежет космосом, то его рано или поздно присвоит другая страна. Во-вторых, в недалеком будущем может возникнуть острая нужда в экономичном космическом грузовозе. В основе современной технологии лежат металлы, и обойтись без них никак невозможно. Но сейчас богатые месторождения Канады, Аляски и Сибири недосягаемы, Африка сама потребляет всю свою добычу, Индия скупает на рынке все, что ей по карману, а у Южной Америки аппетит растет не по дням, а по часам. Уже ощутим дефицит редких металлов, и скоро он станет острым. Следовательно, необходимо искать месторождения за пределами Земли. Цена, конечно, покажется большой, но если упустить время, она будет непомерной. Однако затраты можно существенно снизить, если сконструировать практичный грузовой корабль. И тогда в один прекрасный день Бразилия получит монополию, по крайней мере на редкие металлы и металлоносные территории.

Уж не знаю, верил ли мой отец хоть чуть-чуть в здравомыслие политиков. Может, и вовсе не верил, но всегда пользовался логикой — хотя бы для того, чтобы поднимать проблемы. Самыми живучими среди его любимых коньков были: «ящик», как мы прозвали экономичный беспилотный грузовоз, и собираемый в космосе крейсер. На чертежных досках отца родилось немало разных моделей «ящика», но концепция крейсера — принципиально иного корабля, которому незачем бороться с земной гравитацией, — пока выглядела несколько расплывчато.

Сам я, хоть и унаследовал почти патологический семейный интерес к проблемам, лежащим за пределами ионосферы, не обладал отцовским талантом выражать свою увлеченность в чертежах и формулах. Поэтому, отучившись в университете Сан-Паулу, я поступил в Академию ВВС, а по ее окончании получил назначение в космический дивизион.

Что ни говори, семейные связи — штука полезная. Иначе бы меня вряд ли предпочли людям, чья квалификация ни в коей мере не уступала моей. Сначала в списке претендентов на должность штурмана космического корабля «Фигурао» стояло двадцать фамилий, потом нас осталось четверо, одинаково умелых и опытных. Вот тут-то, я думаю, и пригодилась фамилия Трунхо, в прошлом — Трун.

Весьма вероятно, Рауль Капанейро стал нашим капитаном по очень сходным причинам, — он был сыном маршала ВВС Бразилии. А вот Камилло Ботоес попал к нам только благодаря своей уникальности. Похоже, намерение посетить другую планету созрело у него еще в колыбели, и чуть ли не в ту же пору его осенило: чтобы одолеть соперников, надо освоить какую-нибудь необычную профессию. Он столь целеустремленно взялся за воплощение этой идеи, что ВВС Бразилии, объявив конкурсный набор участников марсианской экспедиции, с удивлением обнаружили в своих рядах офицера, который великолепно разбирался в электронике и вдобавок был специалистом по геологии, о чем свидетельствовали его яркие публикации. Едва ли кто-нибудь мог усомниться в том, что он вполне способен выполнить свою задачу на первом этапе ареологических исследований.

Мое назначение в экипаж встревожило мать и расстроило бедную Изабеллу, но тяжелее всех его воспринял отец. «Фигурао» был детищем его ведомства, чуть ли не до последней заклепки — его собственным творением, и принес ему нетленную славу конструктора первого межпланетного корабля. Если бы я отправился на нем в полет, это бы связало отца с кораблем дополнительными узами, упрочило семейную традицию. С другой стороны, я — единственный его сын, и он терзался раздумьями о том, что его искусства, опыта и усердия никак не достаточно, чтобы предвидеть все возможные неполадки, а значит, он подвергает меня непредсказуемому риску. Подобные мысли остро конфликтовали с пониманием того, что любые возражения против моего полета неизбежно будут расценены как неверие в. надежность корабля. Таким образом, я вверг его в поистине кошмарную ситуацию, и теперь ни о чем другом так не мечтаю, как о возможности передать, что ему не за что себя корить, — я не вернусь на Землю совсем по другой причине…

Мы стартовали девятого декабря, в среду. Первый прыжок ничем особенным не запомнился; следуя обычной процедуре для ракет снабжения, мы вышли на околоземную орбиту и стали ждать, когда нас отнесет к станции.

В моем сердце теплилась сентиментальная радость — станция носила имя «Эзатреллита Примейра», и от этого экспедиция еще больше напоминала семейное предприятие, ведь спутник помогал строить мой прапрадед. Впрочем, из-за износа и различных повреждений, в том числе от вражеских ракет, на нем пришлось заменить львиную долю деталей.

Мы подлетели к «Примейре» и провели на ней больше земной недели. За это время с «Фигурао» сняли атмосферозащитное покрытие, дозаправили его и погрузили всю необходимую провизию. Каждый из нас троих проверил свою аппаратуру и снаряжение и устранил малочисленные неисправности. Потом мы ждали, сетуя на безделье, когда «Примейра», Луна и Марс займут положение, оптимальное для нашего старта.

Наконец во вторник 22 декабря, в 03.35 по Рио, мы врубили двигатели и отправились в путешествие… Я не буду подробно его описывать, все технические нюансы занесены Раулем в бортовой журнал, который я вместе с этим отчетом запру в металлическом ящике..

До этого момента я писал из двух соображений: во-первых, на тот случай, если нас, как я уже говорил, найдут не скоро, и во-вторых, чтобы любой, кому захочется проверить мою психическую адекватность, располагал фактами. Я сам внимательно прочел все вышеизложенное и не нашел причин сомневаться в том, что нахожусь в здравом уме и трезвой памяти. Думаю, те, кому доведется ознакомиться с этим дневником, тоже не усомнятся в моей вменяемости. А значит, и нижеследующие строки будут представлять для них ценность.

Последняя запись в бортовом журнале — о том, что мы приблизились к Марсу. Последняя радиограмма, отправленная на Землю из пространства, гласит: «Попробуем сесть в районе Изида-Большой Сырт. Предполагаемые координаты…»

Закончив передачу, Камилло придвинул рацию к стене. Щелкнули фиксаторы. Убедившись, что аппарат надежно закреплен, он улегся на койку. Рауль уже сидел на своей, я лежал, оставшись не у дел, — мог только ждать. У Рауля поперек койки был пристегнут дистанционный пульт — это позволяло управлять кораблем даже при многократных перегрузках.

Все шло по плану, с той лишь разницей, что температура обшивки корабля в несколько раз превысила расчетную, — видимо, атмосфера оказалась несколько плотнее, чем мы ожидали. Но эта ошибка была пустяковой.

Рауль наблюдал за разворотом корабля, заботясь о том, чтобы крен соответствовал тормозящему импульсу вспомогательных дюз. Мы теряли скорость. Койки поворачивались вместе с нами на карданных механизмах. Постепенно нашей главной вертикальной опорой стали выбросы основных дюз, которые теперь работали на торможение.

В конце концов скорость упала практически до нуля; корабль стоял, балансируя на плазменных струях. На этом задача Рауля была выполнена; он включил систему автоматической посадки, вытянулся на койке и стал следить за приборами.

Под нами, вокруг оси корабля, располагались восемь одинаковых радаров, их узкие лучи шли вниз; каждый радар контролировал маленькую горизонтальную дюзу. При отклонении корабля хоть на градус от вертикали один или два радара давали команду дюзам, и мгновенные вспышки пламени устраняли крен. Еще один вертикальный радар был совмещен с основными двигателями; он следил за расстоянием до поверхности планеты и регулировал скорость спуска.

Аппаратура превосходно справилась со своей ролью — только легкий толчок сообщил нам о том, что тренога, корабля коснулась грунта. Двигатели умолкли, прекратилась вибрация, и нависла не слишком уютная тишина.

Никто не спешил ее нарушить, но вскоре мы услыхали потрескиванье и пощелкиванье остывающего металла. Рауль сел и освободился от пристежных ремней.

— Ну, вот и прилетели. Молодчина твой старик, — сказал он мне.

Он осторожно встал и, привыкая к забытому чувству тяжести, двинулся к ближайшему иллюминатору. Я последовал его примеру и стал отвинчивать защитную пластину иллюминатора. Камилло извлек из фиксаторов радиопередатчик и отправил в эфир:

— «Фигурао» совершил мягкую посадку. Марс, ноль три сорок три по Рио. Координаты посадки, похоже, не расходятся с ранее переданными. Приступаем к наблюдениям и проверке бортовых систем. — Он тоже потянулся к ближайшему иллюминатору.

Я уже успел откинуть со своего металлическую заслонку, и вид, открывшийся глазам, полностью совпал с моими ожиданиями. До самого горизонта убегали ржаво-бурые барханы. Где-нибудь на Земле такая картина навеет любые эмоции, кроме благоговейного трепета. Но мы были не на Земле. Мы были на Марсе, и видели то, чего еще никто не видел. Мы не ликовали, не хлопали друг друга по спине. Мы просто смотрели во все глаза.

Наконец Рауль произнес довольно блеклым тоном:

— Вот, значит, какой Марс. Мили и мили голой пустыни. И все это теперь наше. — Он отвернулся и шагнул к приборной панели. — Атмосфера процентов на пятнадцать плотнее, чем нам предсказывали. Оттого, наверное, и перегрев корпуса. Придется сидеть тут, пока не остынет. Кислорода и вправду очень мало, судя по этому пейзажику, он почти весь — в окислах. — Рауль подошел к встроенному шкафу и стал доставать скафандр и принадлежности.

Смотрелось это забавно; пожив в невесомости неделюдругую, легко забыть, что в поле тяготения планеты вещам свойственно падать, когда ты их отпускаешь.

— Все-таки странная ошибка, — проговорил Камилло. — Я насчет плотности'атмосферы.

— Что тут странного? — отозвался Рауль. — Просто чья-то гениальная теория об утечке воздуха в пространство высосана из пальца. Да и чего ради ему утекать, если рядом нет большого небесного тела? Если так рассуждать, то наш воздух должен был улетучиться на Луну, а потом вернуться обратно. Интересно, как эти идиотские «прозрения» находят себе поддержку? Думается мне, нас ждет еще немало таких сюрпризов.

— Насчет гравитации тоже просчитались? — спросил я. — По-моему, сила тяжести здесь гораздо выше.

— Нет, все точно, просто надо привыкнуть к самому весу.

Я пересек рубку и посмотрел в иллюминатор Рауля. Та же картина, только вдали между небом и землей темнеет тонкая полоска. Меня это заинтриговало, но как я ни старался, не сумел разглядеть детали или хотя бы прикинуть расстояние до горизонта.

Решив вооружиться телескопом, я повернулся к иллюминатору спиной, и тут пол вырвался из-под ног…

Рубка накренилась, я заскользил под уклон. Массивная заслонка иллюминатора откинулась и едва не задела меня, а на Рауля обрушилась всей тяжестью, швырнув его на пульт управления. Рубка накренилась еще сильнее, я рухнул спиной на только что покинутую койку и вцепился в нее изо всех сил; не сумев ухватиться за кронштейны койки, мимо проехал Камилло…

За несколькими приглушенными ударами последовал жуткий хруст, скрежет, и меня подбросило на пружинах койки. На этом все кончилось.

Я огляделся: то, что за недолгий срок полета мы привыкли считать палубой, теперь стояло вертикально. Очевидно, «Фигурао» повалился набок. Под новой «переборкой» на вогнутой «палубе» съежился Камилло; рядом валялись скафандры вперемешку с их принадлежностями. Рауль распластался на панели управления, и еще я увидел на ней струйку крови.

Я свалился с койки, подполз к Раулю и хотел было поднять его голову, но это не удалось, и я сразу обнаружил почему: он ударился виском о рычаг управления, и рукоятка вошла в череп. Ему уже ничем нельзя было помочь. Я перебрался к Камилло. Он был без сознания, но никаких травм на теле я не увидел. Пульс был достаточно сильный, и я попытался привести его в чувство. Через несколько минут он открыл глаза, посмотрел на меня и зажмурил дрожащие веки.

Я разыскал бренди и заставил товарища сделать несколько глотков. Вскоре он глубоко вздохнул, размежил веки, и его взгляд, поблуждав по рубке, снова замер на мне.

— Марс, — вымолвил он. — Марс, кровавая планета. Мы на Марсе?

При этом у него было такое глупое выражение лица, что я упал духом.

— Да, на Марсе. — Я поднял его, перенес на койку и устроил поудобнее. Затем у Камилло вновь закрылись глаза, и он погрузился в беспамятство.

Я огляделся. В рубке царил беспорядок — в основном из-за скафандров, которые вылетели из шкафов. Из аппаратуры сорвался только передатчик — Камилло не успел его закрепить, и он ударился о раму одной из коек. Теперь его оставалось только списать.

Сидеть сложа руки и разглядывать своих несчастных товарищей — занятие не для меня, поэтому я расправил скафандр, присоединил к нему баллоны с воздухом и батареи и проверил бортовые системы. Они работали превосходно; судя по наружному термометру, обшивка порядком остыла, и я решил выйти наружу — посмотреть, что же с нами приключилось.

К счастью, при падении корабля воздушный шлюз оказался сбоку, точнее, справа, если глядеть в направлении носа. Окажись он внизу, уж не знаю, как бы мне удалось выбраться. И так пришлось повозиться — шлюз в нормальном положении вмещал двух человек в скафандрах, в лежачем же — одного, и то согнутого в три погибели. Однако механизм замка благополучно сработал, наружный люк открылся, — вот только раздвижную лестницу не удалось выпустить под удобным углом, и пришлось спрыгнуть с шестифутовой высоты.

В общем, когда нога человека впервые ступила на поверхность Марса, это выглядело не слишком величественно. Стоять же на ней было и вовсе неуютно, ибо со всех сторон меня окружал один и тот же вид: мили и мили иссушенного рыжего песка. А еще — оттого, что я был одинок.

Вот он, долгожданный момент! Мы так мечтали, столько говорили о нем; мы не жалели сил ради него и шли на смертельный риск. Да, этот миг настал — и что с того? Конечно, реакция перегруженной психики и все такое, но несравнимо легче было бы мне, если б рядом находилась хоть одна живая душа. Если б мы могли отметить это событие какой-нибудь пустяковой церемонией… Но нет — я стоял один-одинешенек под маленьким чахлым солнцем, под багровыми небесами; я казался себе крошечным хрупким мотыльком посреди голой пустыни, придавившей все мои чувства, кроме уныния.

И не сказать, что все это чересчур отличалось от моих давешних представлений. Напротив, слишком совпадало. Однако теперь я понимал: то было только внешнее сходство, воображение 'не осмеливалось раскрыть передо мной истинную суть Марса. Он рисовался мне безучастным, нейтральным; я не подозревал, что он таит враждебность… И все-таки не было в нем ничего страшного, кроме самого худшего — самого страха. Бесформенного, беспричинного, безудержного. Того липкого, всепоглощающего ужаса, что тянет из тьмы к детской кроватке черные осьминожьи щупальца.

В душе пробуждались давно забытые кошмары детства. Воля и смелость, накопленные с тех лет, пропали без следа. Я снова превратился в беспомощного младенца; со всех сторон меня осаждало непостижимое. Я чуть было не бросился к кораблю, как к матери — за утешением и защитой… Едва удержался — все-таки во мне еще оставались крохи здравомыслия, они предупредили: если сейчас поддашься, то потом с каждым разом будет все хуже. И я остался на месте, взял себя в руки и отогнал страх. Не сразу, нет. Но постепенно в жилах согрелась кровь, и мне полегчало. Я уже мог более-менее сносно соображать.

Я внимательно огляделся по сторонам, но не заметил черной полоски, которая маячила в иллюминаторе, пока «Фигурао» не рухнул, — видимо, я выбрал слишком низкое место для обзора.

Кругом рыжий песок незаметно сливался с краями громадного пурпурного котла, опрокинутого кверху дном. И не было на лике пустыни ничего, кроме корабля и крошечной человеческой фигурки.

Потом я осмотрел корабль. Довольно скоро обнаружилась причина крушения — под тонким поверхностным слоем песка образовалась корка, и ее продавила одна из ног треножника «Фигурао».

«Как теперь поднимать корабль? — спросил я себя. — Может, Рауль что-нибудь придумает?..» — И тотчас спохватился: Рауль больше ничего никогда не придумает.

Я вернулся на борт. Камилло не шевелился — похоже, спал нормальным сном.

Я решил поискать что-нибудь пригодное для рытья, и вскоре мне повезло: кто-то предусмотрительно оснастил экспедицию миниатюрным шанцевым инструментом. Пожалуй, даже слишком миниатюрным, — но это все-таки лучше, чем ничего.

Вытаскивать Рауля наружу было малоприятно и вовсе не легко, но кое-как я справился. Потом он лежал на песке, а я копал могилу — тоже работенка не из простых, когдй на тебе скафандр. Я было настроился на долгую возню с перерывами, но тут лопата, углубившись дюймов на двенадцать, пробила слой рыхлого песчаника, и моим глазам открылась черная дыра. Можно было предположить, что такие норы тут повсюду и злополучная нога «Фигурао» провалилась в одну из них.

Расширив отверстие, сбросил в него тело бедняги Рауля, а потом как можно аккуратнее прикрыл дыру плиткой спекшегося песка и возвратился на борт.

Выйдя из шлюза, я увидел Камилло: он уже проснулся и сидел на койке, ощупывая меня тревожным взглядом.

— Не люблю марсиан, — заявил он.

Я взглянул на товарища повнимательнее. Лицо его было серьезным и очень недружелюбным.

— Кажется, я тоже от них не в восторге, — сказал я без тени насмешки.

В его глазах настороженность уступила недоумению, но лишь на миг.

— Ну и хитрющий вы народ, марсиане!

Когда мы поели, ему как будто полегчало. Правда, время от времени я ловил косые взгляды. Он ни на секунду не упускал меня из виду и потому нескоро вспомнил, что нас должно быть трое.

— А где Рауль?

Я рассказал о нашей беде, показал рычаг, причинивший смертельную травму, и место, где теперь лежал капитан. Камилло внимательно выслушал, глядя в иллюминатор, и несколько раз кивнул, хотя не каждый кивок выглядел одобрительным.

Трудно было судить, правильно ли он воспринимает мой рассказ, или помраченный рассудок делает собственные выводы. Известие о гибели Рауля не вызвало у него никакой печали — только спокойную задумчивость. Затем Камилло погрузился в глубокомысленное молчание.

Это действовало на нервы, и спустя примерно четверть часа я решил отвлечь товарища и показал на передатчик.

— Его здорово шарахнуло. — Я мог бы этого и не говорить — рация выглядела плачевно. — Как считаешь, получится исправить?

Камилло несколько минут разглядывал передатчик, а после изрек:

— Верно, шарахнуло что надо.

— Ага, — буркнул я, начиная злиться. — Но не в этом дело. Ты можешь его наладить?

Камилло повернул голову и впился взглядом в мои зрачки.

— Ты хочешь связаться с Землей, — заявил он.

— Еще бы мы не хотели связаться с Землей!.. Там ждут немедленного донесения! Им известно время нашей посадки, но и только. Надо срочно сообщить об аварии и гибели Рауля. Наладь передатчик, расскажи им, как мы влипли…

Он неторопливо обдумал мою просьбу и с сомнением покачал головой:

— Ну, не знаю. Вы, марсиане, такие коварные…

— Господи Боже! Слушай, ты… — Я прикусил язык: не стоило бередить в нем ослиное упрямство. Лучше говорить спокойно и убедительно.

Камилло терпеливо выслушал, слегка хмуря лоб, будто взвешивал все «за» и «против». Наконец, ни словом не обмолвясь о том, можно ли отремонтировать передатчик, сказал, что вопрос очень даже нешуточный, тут надо хорошенько раскинуть мозгами.

Я пришел в бешенство и наорал бы на него, если б не испугался, что от этого он окончательно свихнется.

Камилло снова улегся на койку — видимо, чтобы «раскинуть мозгами». А я постоял, глазея в иллюминатор, потом спохватился: темнеет уже, хватит бездельничать. Взял фотокамеру с цветной пленкой и занялся первой в истории съемкой марсианского заката.

Зрелище это, надо сказать, не из чарующих. Краснея все гуще, маленькое солнце потихоньку клонится к горизонту, а как только исчезает из виду, пурпур неба мигом уступает черноте. Остается только косматый жгутик облака — интересно, откуда вообще он взялся? — но и он, половив минуту-другую розовые солнечные лучи, исчезает без следа. В другом иллюминаторе, как раз над нижним его краем, появился крошечный яркий диск; было заметно, как он ползет вверх по лоснящейся мгле. Я решил, что это Фобос, и направил на него телескоп. Ничего особенного, вроде нашей Луны, только гор поменьше и кратеры можно по пальцам сосчитать…

И ни на секунду не удавалось забыть о Камилло. Когда бы я ни поворачивался, лицо его было обращено ко мне и взгляд ощупывал меня с бдительным любопытством. Не замечать этого было очень трудно, однако я старался. Я привинтил фотоаппарат к телескопу и нащелкал уйму снимков, хотя спутник все время норовил выползти из кадра. Пока я этим занимался, Камилло снова уснул. Я так вымотался, что рухнул на койку и забылся тяжелым сном.

Когда я проснулся, за иллюминаторами было светло, а Камилло стоял возле одного из них и разглядывал пустыню. Наверное, он услышал, как я шевелюсь, потому что произнес, не поворачиваясь:

— Не нравится мне Марс.

— Мне тоже не нравится, — согласился я, — хоть я и не ожидал ничего другого.

— Забавно, — промолвил он, — мне вчера втемяшилось в голову, что ты марсианин.

— Ты крепко стукнулся башкой, — объяснил я. — Должно быть, все мозги перетряхнуло. А сейчас как, лучше?

— Сейчас? Полный порядок. Мутит немного, и висок болит… Это ж надо было придумать: ты — марсианин! Идиотизм какой-то. Ты ведь на марсианина ни капли не похож.

Я оборвал зевок на середине.

— Что?! А на кого похож марсианин?

— То-то и оно, — сказал Камилло, не отрываясь от иллюминатора. — Его совсем не просто разглядеть. Только заметишь краешком глаза, а он шасть — и след простыл.

— Ну да? Что-то я вчера ни одного не встретил, когда выходил.

— Ты ведь и не искал, — совершенно обоснованно возразил Камилло.

Я спустил ноги с койки.

— Как насчет завтрака?

Он кивнул, но не отходил от иллюминатора, пока я стряпал.

Не такое уж простое дело — готовка, когда изогнутый борт служит тебе палубой, и вообще, все торчит под прямым углом к подобающему ему положению.

Камилло то и дело мотал головой и недовольно восклицал, будто никак не успевал что-то разглядеть. Меня это раздражало, но я терпел. «Ничего, все будет в норме, — убеждал я себя. — Главное, ты уже не марсианин».

— Садись, поешь, — предложил я, когда завтрак был готов. — Они подождут..

Он без особой охоты покинул свой наблюдательный пост, но на еду накинулся с волчьим аппетитом.

— Ну, так что, можно рацию починить? — спросил я через несколько минут.

— Наверное, — ответил Камилло. — Только будет ли это разумно?

— То есть? — поинтересовался я, сдерживая ярость.

— Ну, видишь ли… — протянул он. — А вдруг они перехватят радиограмму? И узнают, что мы влипли? И отважатся напасть?

— Придется рискнуть. Сейчас самое главное — связаться с Землей, попросить помощи. Потом, мне кажется — только кажется — можно как-нибудь поставить корабль вертикально. Сила тяжести тут низкая. Я берусь проложить курс и рассчитать время старта, ну и все такое, но как ты думаешь, мы справимся без Рауля? Ведь из нас троих лишь он прошел специальную подготовку и имел опыт пилотирования. У меня — только общие представления, у тебя, надо думать, тоже. Этот корабль не рассчитан на обычные стартовые перегрузки, потому-то и нужен был первый рейс — с Земли на «Примейру». Чтобы убраться отсюда, надо взлетать и разгоняться по особой программе. Такая программа есть, но с учетом большей плотности атмосферы ее необходимо исправить, иначе запросто можно сгореть или расплавить дюзы. Что касается меня, то я совершенно не в курсе насчет процедуры ускорения и факторов риска. Черт побери, если на то пошло, я даже не знаю скорости отрыва от Марса…

— Все это можно рассчитать за две минуты, — перебил меня Камилло.

— Допустим, но есть уйма других мелочей, которые нам никак не рассчитать без данных. Разумеется, можно кое-что взять из бумаг Рауля, и все равно не обойтись без консультаций у спецов.

— Гм-м… — с сомнением протянул Камилло, стрельнул глазами в иллюминатор и снова устремил их на меня. — А ты, часом, не общался с ними, когда выходил?

— Черт бы тебя побрал! — вспылил я и тотчас упрекнул себя за неосторожность. — Камилло, честное слово, там никого и ничего нет, один песок. Давай выйдем вместе, сам убедишься.

Он медленно поводил головой из стороны в сторону и улыбнулся с таким видом, будто хотел сказать: «Видали мы ловкачей!»

А мне никак не шло на ум, что бы еще попробовать. Незавидное нас ждет будущее, решил я, если ему не надоест шарахаться от марсианских призраков. Чем скорее они разойдутся по домам, тем лучше.

Видимо, я ошибался. Видимо, надо было ждать и надеяться, что наваждение мало-помалу выветрится. В конце концов, особых причин для беспокойства, кроме неисправной рации, не было. Солнечные аккумуляторы даже на таком расстоянии от светила хватали достаточно энергии, бортовые системы жизнеобеспечения, в том числе регенератор воздуха, работали почти по замкнутому циклу, с минимальными потерями. Еды достало бы обоим на восемнадцать месяцев. В общем, стоило подождать. Но одно дело — анализировать ситуацию, в ретроспективе, и совсем другое — _ жить в одном тесном отсеке с маленько чокнутым напарником, гадать, вылечится он или вовсе рехнется.

Как бы то ни было, я убедился, что в его воспаленном мозгу починка рации тесно связана с происками коварных марсиан, и счел за лучшее отложить эту тему. Я решил испробовать новый подход и показал Камилло кусок рыхлого песчаника, который прихватил с собой на корабль.

— Что это, по-твоему?

Камилло едва удостоил его взглядом и тотчас посмотрел на меня так, будто я не мог задать вопроса глупее.

— Гематит, феррум два о три. — И добавил назидательно: — Марс — это скопление всевозможных оксидов. Гематит — самый распространенный.

— Тут у меня вот какая мысль, — сказал я. — Среди наших основных задач — предварительный отчет о марсианской геологии…

— Ареологии, — поправил Камилло. — Нельзя говорить «марсианская геология». Это абракадабра.

— Ладно, пусть будет ареология, — уступил я, сочтя его педантичность благим признаком, хоть и не слишком приятным. — Так вот, не мешало бы нам заняться делом. Вон там, на горизонте — темная полоска. Надо бы взглянуть, а вдруг это растительность? Если сумеем вывести платформу, то почему бы не слетать? Заодно и фотосъемку района проведем.

Все это я высказал с оттенком беспечности, но ответа ждал не без волнения, поскольку чувствовал: если не удастся разбудить в нем интерес к геологии, или ареологии, и выманить наружу хоть ненадолго, чтобы он сам убедился в отсутствии гадких марсиан, то о радиосвязи с Землей можно будет и не мечтать.

Камилло медлил с ответом, а я держал очи долу — боялся вновь разбудить в нем подозрения. Я уж было начал подумывать о новой попытке, но тут он спросил:

— Они ведь не достанут нас на высоко летящей платформе, верно?

— Конечно. — Я решил не давать никакой пищи для его фантазий. — Хотя я не видел там никаких марсиан.

— Полминуты назад я чуть не засек одного, но они такие прыткие, дьявол их побери! — пожаловался он.

— От наблюдения сверху им не укрыться. Если они существуют, мы их легко обнаружим.

— Что значит «если существуют»?.. — возмущенно начал Камилло, но осекся — очевидно, под натиском какой-то новой идеи. После некоторых раздумий он сказал совершенно иным тоном: — Похоже, мысль и впрямь стоящая. Давай найдем платформу и попробуем ее вывести.

Столь резкая перемена заставила меня взглянуть на товарища с изумлением. Его лицо уже сияло азартом, и он так энергично кивал, что я приободрился. Неужели это и вправду верный подход? Оставалось лишь надеяться, что Камилло не отбросит эту идею так же внезапно, как загорелся.

Пока он, очевидно, был целиком поглощен ею и достал из шкафчика кипу бумаг.

— Где-то здесь должен быть план размещения груза, — пояснил Камилло. — Впрочем, я почти не сомневаюсь, что платформа — во втором трюме.

Вскоре выяснилось, что фраза «давай найдем и выведем платформу» — наполовину пустой звук. Заниматься этим мне пришлось в одиночку. Надевать скафандр и помогать Камилло отказался наотрез, и я не рискнул уговаривать, — чего доброго, вообще не захочет покидать корабль. Позову его, когда соберу платформу, а там мы сразу поднимемся повыше, и он убедится, что в пустыне нас никто не подстерегает.

С такими мыслями я вскоре вышел из шлюза один и открыл люк второго трюма, где хранилась разобранная реактивная платформа. В свое время из-за вездехода для экспедиции было сломано немало копий. Та модель реактивной платформы, что свыше полувека назад прекрасно зарекомендовала себя на Луне, для нас не годилась. Если на Луне она имела одну шестую земного веса, то на Марсе весила бы вдвое больше, а значит, требовалось нечто полегче и помощнее. Колеса не годились из-за неизвестного рельефа местности. Платформа может скользить над любыми препятствиями, и мой отец решил остановиться на этом варианте. В конце концов он сконструировал удобную разборную модель, ее переправили на «Примейру», а потом разместили на борту «Фигурао». Таким образом, при старте с Земли нас не обременял вес платформы, а при отлете с Марса ее можно было оставить за ненадобностью.

Монтаж платформы при ее марсианском весе оказался мне как раз по плечу, и даже скафандр не мешал делу спориться. Самое трудное — достать три секции и разложить на песке друг подле друга, а скреплять несложно.

Камилло включил рацию одного из скафандров и время от времени осведомлялся самым «что ни на есть идиотским тоном:

— Ну что, никого еще не видел?

Всякий раз я уверял, что не видел, но даже от его молчания веяло скепсисом.

Собрав платформу, я начал водружать на нее столбовидный пульт управления. Поглощенный работой, я начисто забыл об окружающем мире, — только голос Камилло, изредка звуча в шлемофонах, возвращал меня в неподвижную, чуждую реальность. Часа через два с половиной я закончил сборку, осталось только проверить двигатель и установить топливные баки. И тут на меня нахлынула усталость, а вслед за ней вплотную подступили уныние и чувство одиночества.

Для первого дня — достаточно, спохватился я, теперь можно и на борт, в знакомую обстановку, в уют. Пора ужинать.

Я прошел через воздушный шлюз. Камилло сидел на моем выдвижном кресле перед штурманским пультом; заслышав шаги, он резко обернулся и встретил меня испуганным взглядом. Когда я снял шлем, он как будто успокоился.

Я взглянул на передатчик — тщетная надежда, Камилло к нему даже не притрагивался.

Он поинтересовался, как дела, кивнул, услышав мой ответ, и сказал:

— Раз уж ты этим занялся, то мог бы выгрузить все канистры, чтобы были под рукой, и вообще, какой смысл держать их на борту? И ящики с едой, и фляги с водой, и…

— Угомонись, — перебил я. — Мы же не на неделю собираемся. Завтра только поднимем платформу, ну, может, слетаем недалеко, глянем, что там за темная полоса. Купол, конечно, прихватим, и еды на сутки, но на кой дьявол брать лишний вес?

— Завтра? — переспросил Камилло. — А я думал… Ну, до рассвета часов пять всего…

— Пусть так, — кивнул я, — но я сейчас три часа проишачил, не вылезая из скафандра. Торопишься? Можешь меня сменить.

Я не ждал, что он согласится, и он не согласился. Вместо этого он минуту-другую пялился на меня, пока я собирал на стол, а потом снова прилип к иллюминатору, то и дело мотая головой, как болельщик в разгаре яростного поединка теннисистов.

От усталости я был порядком на взводе, и не буду врать, что поведение Камилло меня успокаивало.

— Ты же ни черта не видишь, — не вытерпел я наконец. — Лучше иди пожуй.

Как ни странно, он безропотно подчинился.

— Похоже, ты велел марсианам не попадаться мне на глаза… Но все равно им меня не одурачить.

— А, черт!

Видя, что я едва сдерживаюсь, Камилло заторопился на попятную.

— Ладно, ладно! Должно быть, это они тебе велели не распространяться насчет их. Неважно. Разницы ведь никакой.

Я попытался уловить в этих словах хоть толику смысла, потом выругалср про себя и махнул рукой. До конца ужина и еще некоторое время мы соблюдали тактическое перемирие, но когда Камилло в пятый раз подскочил к иллюминатору, чтобы застигнуть марсианина врасплох, мне пришлось задуматься, как бы его отвлечь. Он не отказался от партии в шахматы и, казалось, на время забыл обо всем на свете. Строя великолепную комбинацию, он превзошел самого себя и разгромил меня наголову, и после этого выглядел совершенно нормальным, пока не заявил:

— Вот так-то, брат. Марсиане — народ ушлый, но и вас можно одолеть, если пустить в дело мозги.

Наутро я выбрался из корабля, проверил надежность сборки, достал из трюма две канистры с топливом и поставил на платформу. Камилло, следивший через иллюминатор, снова включил радио и предложил выгрузить все припасы. Собственно, я был не против, — все равно придется облегчать корабль, когда мы рискнем поставить его вертикально, — но канистры весили немало, и я не понимал, с какой стати должен надрываться в одиночку. Нет, уж лучше дождусь, когда этот барин соблаговолит выйти на подмогу!

Я перенес на платформу ящик съестного, две фляги с водой и двухместный купол Флендериса — на кой черт в походе провизия, если шлем скафандра не дает съесть ни крошки? А коли так, надо брать и декомпрессор, чтобы откачивать из купола воздух, и полдюжины портативных баллонов с воздухом для скафандров.

Пока я все это доставал и закреплял на платформе, прошел без малого час. Велев Камилло наблюдать и быть наготове, я ступил на платформу и поочередно проверил нижние дюзы. Все они работали удовлетворительно, и я решился врубить их всем скопом. Платформа затряслась и, вздыбив тучу красноватой пыли, оторвалась от грунта, чуть задирая ближайший ко мне правый угол. В восемнадцати дюймах от поверхности я ее выровнял и, дождавшись устойчивости, поднял на десять футов. Потом дал небольшой крен в каждую сторону.

В общем, платформа мне понравилась — прочнее и устойчивее лунной, хоть и не такая послушная. Она плавно вознесла меня футов на сто, и оттуда я смог как следует разглядеть пустыню. Темная полоса заметно расширилась, к северу и югу стелились однообразнейшие пески, а на восточном горизонте виднелись холмы — точно огрызки коренных зубов дряхлого старца.

Я хотел рассказать об этом Камилло, но его не интересовали особенности ландшафта. Он нетерпеливо спросил:

— Ну, заметил кого-нибудь?

— Нет, — ответил я. — Ни души.

— Я тебе не верю!

— Прекрасно! В таком случае надевай скафандр и выходи. Сам увидишь.

— Ну уж дудки, я не вчера родился! Думаешь, я не знаю, как ты стал Джефом?

— Что за дичь? — опешил я. — Я и есть Джеф.

— Брось, меня на это не купишь. Я тебя раскусил, можешь больше не притворяться.

— Слушай, Камилло…

— Знаю я, что случилось с бедолагой Джефом, когда он вышел наружу. Ты его подстерег, накинулся, забрался в его тело, а самого Джефа вышвырнул. И теперь маскируешься под него!.. Но я-то сразу засек твоих дружков, и теперь все понял. Вы, марсиане, хотите меня выманить наружу и там расправиться со мной, как с Джефом. Да только на этот раз номер не пройдет. Бедолага Джеф ни о чем не подозревал, но я-то вас насквозь вижу!

Я двинулся вниз.

— Камилло, хватит молоть чепуху. Это я, твой старый друг. Мы же пуд соли вместе съели. Неужели тебя так здорово треснуло, что даже друзей не узнаешь? В жизни не слыхал такой несусветной белиберды…

— Э, да ты настоящий лицедей! — добродушно перебил Камилло. — Напрасно стараешься. Потому-то я тебя и раскусил, что очень хорошо знаю Джефа.

Я затормозил примерно в футе от поверхности. Платформа снова подняла тучу пыли, но с грунтом соприкоснулась мягко.

— Знаю я вашу задумку, знаю, — продолжал он. — Только и ждете шанса смыться с проклятой планеты. Я, конечно, вас не виню, на вашем месте любое разумное существо мечтало бы убраться с этого песочного шарика. Вот вы и сговорились захватить корабль и улететь на Землю. Да только просчитались, понятно?

— Лейтенант Ботоес! — рявкнул я самым властным тоном, на какой только был способен. — Немедленно надеть скафандр и выйти ко мне!

Камилло расхохотался:

— Думаешь, я уже у тебя в руках, да? Ты повалил корабль, убил Рауля, выдернул Джефа из тела… Теперь на твоем пути — только я, верно? Но до меня тебе не добраться. Я тебе еще покажу!

Чудовищный грохот ударил по барабанным перепонкам. Я сообразил, что Камилло разговаривал со мной, держа шлем в руках, а сейчас бросил его. И тут я заметил, что наружный люк воздушного шлюза закрывается!

При мне был универсальный ключ, но изнутри замок блокировался специальной автоматикой. Я оставил эту затею и подошел к иллюминатору. Он находился слишком высоко, пришлось подпрыгнуть, чтобы мельком заглянуть в рубку. Однако Камилло опередил меня, закрыв иллюминатор металлической заслонкой.

Я снова бросился к двери шлюза, приладил ключ к замку… Должно быть, внутри сработал датчик, предупредив Камилло, — автоматический запорный механизм вновь вернулся на место.

Я с проклятием выдернул ключ.

— Камилло! — заорал я, надеясь, что мой голос из брошенного шлема достигнет его ушей. — Камилло, ты все совершенно не так понял! Не валяй дурака, пусти меня!

Ответом был только еле слышный глумливый хохоток.

— Камилло!

Но тут вдруг корабль затрясся, и в землю ударили огненные струи, подняв огромную тучу песка и пыли. Вмиг сообразив, что происходит, я бросился наутек. Скафандр — не лучшая одежда для бега, но и в нем у меня получались гигантские, в десятки ярдов, прыжки. Через несколько мгновений меня уже отделяли от корабля ярдов восемьдесят, и тут я оступился.

Распластавшись на земле, я оглянулся. Из-под «Фигурао» все еще летели пыль и песок, и мелкие камешки барабанили по моему шлему. Внезапно нос корабля задергался и приподнялся над грунтом. Пламенем сразу развеяло пыль, и теперь я достаточно ясно видел корабль, чтобы понять замысел Камилло. Три нижние вспомогательные дюзы натужно ревели, поднимая нос «Фигурао». В целом мысль верная, но хватит ли мощности, чтобы поднять его вертикально?

Камилло добавил тяги, и корабль еще немного приподнялся на свободных ногах треножника. Нос уже не смотрел вниз, а чуточку задрался над линией горизонта.

«Сейчас, — решил я, — врубит на полную».

Третья нога судорожными рывками пошла вон из грунта, да только нос никак не желал подниматься выше. Вот когда я сообразил, почему Камилло так настаивал на разгрузке корабля. Освобожденный от платформы, топлива и всего остального, он бы, может, и поднялся… Однако почти весь груз остался в трюмах.

Дюзы ревели и выбрасывали огонь, нос дрожал, зависнув в воздухе, — но больше не происходило ничего. «Может, держит нога?» — предположил я. Было уже ясно, что расчет на вспомогательные дюзы не оправдался». И в этот миг зажглись основные!

Идиот! Он же спятил! Вообразил, что боковые дюзы вскинут нос к небу, едва он освободит провалившуюся ногу!

Корабль рванулся вперед почти параллельно земле; точно огромное орало, утопленная нога пропахала в песке широченную борозду. Затем «Фигурао» грохнулся оземь всей тяжестью, снова приподнялся на вспомогательных дюзах, и опять заработал основной двигатель!

Клянусь Иовом, это была отличная попытка! Секунду мне казалось, что Камилло добился своего! Злополучная нога едва касалась песка, корабль разгонялся, удаляясь от меня под таким углом, что я не видел почти ничего, кроме облака пыли с огненным вихрем в середке.

Должно быть, он снова клюнул носом… Не знаю. Я видел только, как из пылевой тучи вдруг вырвалась серебряная птица с пламенно-красным хвостом, совершила сальто и упала обратно, а затем опять подпрыгнула, не так высоко, и кувырнулась на этот раз по-другому… И снова… Потом выросла бурая стена пыли, как водяной столб, поднятый разрывом снаряда.

Я вжался в землю и замер. Между мной и кораблем лежали теперь мили три — все равно неприятно, когда ждешь чудовищного взрыва. А я ждал… ждал…

В конце концов я осторожно приподнял голову. Но «Фигурао» так и не увидел, только тучу пыли и в ней — алое пламя.

Я все еще ждал. Ничего не происходило, лишь таяла туча — песок оседал, пыль рассеивалась. Через несколько минут я отважился встать и, почти не отрывая глаз от места катастрофы, вернулся к платформе. Она наполовину зарылась в песок, но осталась невредима.

Я благополучно поднял ее, накренил, чтобы сбросить песок, отогнал на безопасное расстояние и опустил на землю. Дольше часа я прождал, сидя на платформе. Пыль редела, все отчетливей виднелся серебристый корпус корабля и огонь, непрестанно бьющий из дюз.

Вероятно, от первого удара о грунт здорово приглушился основной двигатель, иначе корабль улетел бы намного дальше и пламя било бы намного сильнее. И все-таки я не исключал возможности взрыва. И понятия не имел, на сколько еще хватит топлива при такой подаче. Регулировать его давление после удара Камилло уже никак не мог, даже если и пристегнулся к койке. У него не было ни малейшего шанса спастись. В таких переделках люди не выживают. Даже карданные механизмы коек не выдерживают.

С этими мыслями пришло страшное понимание: взорвется корабль или нет, но я теперь — один!

И почти в тот же миг я ощутил враждебность пустыни, обступившей меня со всех сторон. В душу снова проник кошмар великого одиночества…

Я снял с платформы купол, расстелил на песке, накачал воздухом. Как бы ни был он жалок, но все-таки дарил иллюзию убежища, отгораживал от угрюмого взора пустыни, ненадолго отваживал навязчивых чудищ.

Смеркалось. Вскоре исчезло маленькое красное солнце, засияли созвездия — знакомые, ибо по меркам небесного свода путешествие с Земли на Марс — всего лишь блошиный скачок. Но однажды над человеком зажгутся другие звезды. В это я верю свято, хоть и представляю, как нескоро это произойдет…

Воцарилась ночь. За крошечными оконцами купола все утонуло во мгле, кроме маленькой алой точки в нескольких милях от меня. Это все еще горели основные дюзы «Фигурао».

Я сорвал обертку с сухого пайка. Голода не было, но привычное занятие — еда — сама по себе возвращала силы, и вскоре меня немного отпустило. Я понял, что еще способен бороться…

И вдруг ощутил тишину.

Я снова глянул в окно — ракетные дюзы больше не светились. Ничего не осталось, кроме мглы и звезд. И безмолвие, какого не бывает нигде на Земле. Не просто отсутствие звуков — осязаемая, как сама смерть, тишина. Она заползала в уши, раздирала мозг, а тот пытался отгородиться несуществующей какофонией: далеким боем колоколов, близкими вздохами, тиканьем часов, невесть откуда доносящимся завыванием…

Почему-то вспомнился отрывок из стихотворения — дед любил повторять его вслух:

…Я слышал, как звезду звала Ее далекая сестра Полночным писком комара…

И показалось, будто я тоже слышу звездный клич — беззвучный, бессловесный, но — ободряющий…

Господь свидетель: лежа калачиком в убогом куполе, я так нуждался в ободрении… В небесах перекликались звезды, но в пустыне вокруг меня рыскали ночные ужасы. Люди — странные создания. Когда нас много, нам сам черт не брат. Но в одиночестве человек слаб и беззащитен. Выуженный из пруда объединенной силы, он задыхается, он корчится в ужасе…

А может, это голоса сирен? Нет. Я верю: это зов судьбы. Он манит не на рифы, а в открытое море. За пределы… Я знаю, мы пойдем на этот зов, мы должны идти… Только не так, как сейчас… Боже! Только не в одиночку…

Над горизонтом встало крошечное солнце, точно рыцарь в сияющих латах, и я едва подавил искушение благоговейно преклонить колени, ведь оно отогнало — пусть не совсем, но довольно далеко, — ужасы, что всю ночь ощупывали меня ледяными пальцами. Меня уже не так страшило беспределье за стеной купола.

Я так и не позавтракал — пожалел времени. Мне не терпелось вернуться под защиту корабля. Дрожащими руками я надел шлем, взгромоздил купол на платформу, поднял ее на несколько футов и на максимальной скорости заскользил над песком к «Фигурао». Две ноги треножника были истерзаны и скручены, третья — оторвана совсем, а вот корпус, как ни удивительно, почти не пострадал. Лежал он неудобно: чтобы добраться до воздушного шлюза, понадобилось смести уйму песка. В этом мне основательно помогли дюзы платформы, но пришлось и руками потрудиться.

Замок, слава Богу, на этот раз не упрямился. На борту я почти не нашел повреждений, только бедолаге Камилло очень не повезло. Потом я даже немного гордился собой — мне хватило самообладания, чтобы вынести его наружу и похоронить, как Рауля.

Да иначе было и нельзя — если б я не заставил себя сразу, потом ни за что бы не смог… Короче говоря, я кое-как справился и поспешил назад.

А затем наступил провал… большущая дыра в памяти, если верить часам с календарем. Кажется, я пытался отремонтировать передатчик. И еще зачем-то разместил по всему кораблю лампы, чтобы из каждого иллюминатора падал свет.

Платформа так и лежала снаружи, правда; не совсем на том месте, где я ее оставил. Было вроде еще что-то странное… Не знаю… не могу вспомнить…

Может, кто-нибудь заглянет на огонек?..

Еды у меня вволю, почти на три года… Еды-то вволю, а вот воли…

Тут еще письмо для моей дорогой Изабеллы. Передайте ей, пожалуйста…

Глава 4

ВЕНЕРА, 2144 год

Пробежав глазами радиограмму, Джордж Трун придвинул бумагу по столу к заместителю. Артур Догет взял ее, прочел и после некоторых раздумий кивнул.

— Ну что ж, значит, все открылось, — произнес он не без удовлетворения в голосе. — Чего б я не отдал, чтобы заглянуть в сегодняшние бразильские газеты. Апоплексический удар — это, пожалуй, самое мягкое сравнение. Воображаю картинку: двести миллионов бразильерос кипят от злости и требуют от правительства немедленных действий. Что теперь будет, как думаешь?

Трун пожал плечами:

— Нас это все мало касается. Даже миллион миллионов разъяренных бразильерос никак не повлияет на космическую арифметику. Придется им дожидаться нового сближения планет. А пока, надо думать, власти отдадут толпе на растерзание нескрлько министров и заявят, что уже намыливают веревку для преступников.

— Их счастье, что продержаться надо всего полгода, — заметил Артур. — Даже не представляю, как это они до сих пор ухитрялись хранить тайну. В общем, мы их обставили, и это самое главное. И ничего они теперь с нами не сделают.

— Верно, — кивнул Трун. — Ничего не сделают.

Оба повернули головы, будто сговорились одновременно посмотреть в окно. Там был обыкновенный венерианский день. Куда ни глянь, светящийся белый туман; из-за ветра, дувшего со скоростью двадцать миль в час, постоянно менялась видимость, но почти всегда удавалось разглядеть редкие и высокие заросли «тростника» — они начинались в сорока ярдах от купола. На ветру растения слегка пригибались и покачивались, чем-то напоминая жесткие волосы.

Изредка туман рассеивался настолько, что в двухстах ярдах показывались удивительно гибкие деревья, прозванные кем-то «кончиками перьев». Они клонились в разные стороны, образуя высокие арки. По земле — и рядом с куполом, и в отдалении — стелился ковер бледных сочных усиков, венерианский эквивалент травы. А вообще-то даже самые четкие фрагменты пейзажа не вызывали душевного подъема; лишь кое-где мертвенно-бледная однотонность нарушалась розоватым мазком мясистого стебля или жиденькой прозеленью, да и их вскоре заволакивали жгуты тумана. Водяные капли сбегали по этиолированным стволам, сыпались дождем под внезапными порывами ветра, прокладывали мокрые дорожки на оконных стеклах.

— По мне, так лучше и быть не может, — заметил Артур. — Для чего нас сюда прислали, то мы и сделали — первую успешную посадку. Теперь, как я понимаю, это любому по плечу, добро пожаловать на Венеру!

— Нет, Артур. — Трун медленно покачал головой. — В нас вложили деньги не ради одних рекордов. По контракту, мы ее еще и удержать должны.

— А вдруг твой кузен Джейми пойдет на попятную, когда увидит, на что она похожа?

— Джейми не пойдет на попятную, — убежденно ответил Трун. — Он всегда знает, что делает. Беда в том, что у них со стариком планы, что твой айсберг, — неискушенному оку виден только краешек. Нет, Джейми вполне доволен.

Артур Догет снова глянул в окно и с сомнением покачал головой:

— Думаешь, доволен? Если так, могу себе представить, сколько у него на то причин. Должно быть, куда побольше, чем нам отсюда видится.

— Нисколько не сомневаюсь. Джейми и его старик — настоящие стратеги, фельдмаршалы в штатском. Старик никогда не боялся трудностей, не терял головы, — и Джейми вырос ему под стать.

— Одного я никак не могу взять в толк, — проговорил Артур. — Откуда у твоего кузена, австралийского гражданина, бразильское имя Джейми Гонвейя?

— Ну, это довольно просто. Когда на Марсе погиб мой дед, Джеффри Труно, осталось трое детей: Ана, Джордж и Джеффри, мой отец. Джеффри родился уже «посмертно», во всяком случае после того, как дед высадился на Марсе. Потом тетя Ана вышла замуж за Энрике Поликарпо Гонвейю — старика Гонвейю, эмигрировала с ним в Австралию и там родила Джейми. Дед Джейми Гонвейи дружил с моим дедом, и когда тот не вернулся с Марса, кто, потвоему, больше всех ратовал за вторую марсианскую экспедицию? Правильно, дедушка Гонвейя. В конце концов он собрал группу сторонников, они вложили половину денег, а вторую выжали из бразильского правительства. В случае успеха экспедиции две тысячи сто первого года он бы претендовал на сущую безделицу: эксклюзивные права на половину биологических находок. Ко всеобщему удивлению, таковые действительно встретились на дне рифтов — так называемых каналов. Гонвейя быстренько выкупил права на вторую половину у другого пайщика и усадил своих экспертов за работу. Лет двадцать они провозились с адаптацией растений, а после старик Гонвейя с двумя сыновьями и дочерью взялись покорять мировые пустыни, чем и по сей день занимаются.

Джоао, старшему сыну, достался север Африки, Беатрис отправилась в Китай, а моему дядюшке Энрике, как я уже говорил, приглянулась Австралия. Брат тети Аны, дядя Джордж, остался в Бразилии, сейчас его сын Хорхе Трунхо — командор Космических Сил. Моего отца посылали в Австралию учиться в школе, потом он вернулся, окончил университет в Сан-Паулу, снова уехал в Австралию, женился там на дочери судовладельца и отправился в Дурбан управлять делами тестя. Там и погиб случайно во Втором Африканском восстании, когда негры вышибали индусов. Меня, совсем еще ребенка, мать увезла домой в Австралию, и там мы сменили фамилию на исконную Трун.

— Понятно. Ты только одно забыл сказать: как в это дело впутался твой кузен Джейми? У него вроде в пустынях дел по горло.

— Не совсем, пока его старик еще сидит на своем стуле. Они же из одного теста слеплены. Джейми пожил в пустыне год с лишним, поразводил цветочки, а там взял да придумал себе занятие для настоящего мужчины. Так что у него теперь другие интересы. Впрочем, разве удивительно, что человек, у которого в жилах смешалась кровь Трунов и Гонвейя, увлекся космосом? Правда, у него нет нашей тяги за пределы — видать, кровь Гонвейя сильнее. Космос ему нужен, чтобы там работать. И чем дольше он глядел в небо, тем больше злился оттого, что никому оно не нужно. Потом он сумел заинтересовать старика и еще кое-кого. Вот почему мы сегодня здесь.

— И завтра будем здесь, и послезавтра, — подхватил Артур. — Пока не нагрянут браззи, чтобы вышвырнуть нас вместе с его интересами!

Трун небрежно махнул рукой:

— Не бери в голову. Джейми и старик не из тех, кого вышвыривают. По-моему, старик — самый богатый человек в Австралии, и к тому же самый ценный иммигрант в ее истории. Бьюсь об заклад, в нас вложена львиная доля состояния семейства Гонвейя. Можешь мне поверить, эти люди просто так рисковать не станут.

— Надеюсь, ты прав. Сейчас, наверное, браззи на улицах лопаются от злости. Как же, такой удар по самолюбию! Они ведь привыкли ходить задрав нос и твердить: «Космос — провинция Бразилии!»

— Все так, но они бы могли гордиться собой еще больше, если б хоть палец о палец ударили. А посмотри на Гонвейя, как они вкалывают! Сколько пустынных земель спасли! Сотни тысяч квадратных миль! Думаю, мы не зря с ними связались.

— Что ж, надеюсь, ты прав, — повторил Артур. — В противном случае нам не позавидуешь.

Вскоре Артур ушел, оставив командира в одиночестве.

Трун снова перечитал радиограмму и задумался о своем кузене. Каково ему сейчас на Земле?

Его мысли погрузились на три года в прошлое, когда точно в назначенный час над домом завис маленький частный самолет, а потом опустился на траву взлетно-посадочной площадки. Из кабины вышел молодой Джейми Гонвейя. Он казался великаном — как только в самолете помещается? — и щеголял белым костюмом, шелковой голубой рубашкой и белой шляпой.

Не отходя от машины, Джейми поглядел на строгий узор парка, где холеные толсторукие марсианские деревья наподобие гладкокожих кактусов чередовались со столь же ухоженными кустами, и опустил взгляд под ноги, на войлок из тонкой и жесткой, как проволока, травы, сквозь который кое-где — пока еще редко — пробивались широкие вертикальные лезвия.

Джордж, подойдя ближе, догадался, что гостю не совсем по вкусу холодная геометрическая точность планировки, но в целом парк ему нравится.

— Не так уж плохо, — сказал Джейми. — Пять лет?

— Да, — кивнул Джордж. — Пять лет и три месяца. От голого песка.

— А как вода?

— Ничего, сносная.

Джейми кивнул:

— Еще через три года высадишь деревья. Через двадцать лет у тебя будет настоящий ландшафт, климат. Неплохо, хотя можно и получше. Мы только что вывели новую траву, не чета этой. Быстрее растет, сильнее вьется. Я скажу, чтобы тебе прислали семян.

Они пересекли патио и вошли в дом, в большую прохладную комнату.

— Жалко, Доротея в отъезде, — посетовал Джордж. — Решила недельки две отдохнуть в Рио. Тут ей, боюсь, скучновато.

Джейми снова кивнул:

— Знаю. Женщинам это дело быстро надоедает. Возрождать пустыни — скучно до жути, особенно на первых порах. Она бразилофилка?

— Не сказал бы, — ответил Джордж. — Но ты ведь понимаешь… Рио — это огни, музыка, платья. Пуп земли и все такое. Она от этого подзаряжается. Обычно мы там бываем вместе, раза два в год, но иногда Доротея не выдерживает и уезжает одна. Друзей у нее там уйма…

— Да, жалко, что не застал, — вздохнул кузен.

— Она тоже расстроится. Вы так давно не виделись.

— Ладно, нет худа без добра, — сказал Джейми. — Никто не помешает поговорить о деле.

Не дойдя до бара, Джордж повернулся кругом и вопросительно поднял брови.

— О деле? С каких это пор считается, будто я разбираюсь в делах? Что за дело такое?

— Да так, пустяки, — ответил Джейми. — Самое обычное дело для Трунов. Космос.

Джордж вернулся и осторожно поставил на стол бутылки, бокалы и сифон.

— Космос, — напомнил он кузену, — провинция Бразилии. А еще — что-то вроде вируса безумия в крови Трунов.

— Сейчас этот вирус у всех у нас под спудом, кроме, разве что, Хорхе Трунхо.

— А что, если выпустить его на волю?

— Вот это уже интересно. Продолжай.

Джейми Гонвейя откинулся на спинку стула.

— Сказать по правде, мне уже порядком осточертела пустая трескотня насчет бразильской провинции. Пора бы с этим поспорить.

— Пустая трескотня?! — воскликнул Джордж.

— Пустая трескотня, — повторил Джейми. — Бразилии слишком легко досталось местечко на вершине мира. Слишком давно она там блаженствует и почему-то возомнила, что это продлится вечно, — мол, такова воля Господа. Она размякла. После Северной войны, в годы жуткой разрухи, она работала, причем серьезно. Она сумела подняться над всеми, и с тех пор никто не бросал ей вызов, не наступал на пятки. Вот Бразилия и сидит на космосе как собака на сене. Помнишь, когда она провозгласила его своей провинцией, были заняты разбитые спутники, три даже отремонтированы, а еще она восстановила старую Английскую Лунную, но с тех пор… Погоди, у меня тут записано… Ничегошеньки не сделала до злосчастной марсианской экспедиции дедушки Трунхо в две тысячи девяносто четвертом. И второй марсианской, в две тысячи сто первом, не было бы, если б дедушка Гонвейя и его приятели не нажали на все рычаги. Третью экспедицию, в две тысячи сто пятом, целиком снарядили на общественные пожертвования, ни гроша из госбюджета! И с тех пор на Марс не ступала нога человека. В две тысячи восьмидесятом они посыпали нафталином самый маленький спутник Земли. Второй — в две тысячи сто пятнадцатом, и теперь в исправности только «Примейра». В две тысячи сто одиннадцатом пресса учинила шумиху насчет пренебрежения космосом, и власти скрепя сердце отправили первую венерианскую экспедицию… снаряженную так убого, что до сих пор не совсем ясно, дотянул ли корабль до планеты. Да ты и сам помнишь эту скандальную историю. Десятью годами позже они позволили общественности, наученной горьким опытом, собрать пожертвования на новую экспедицию. Когда и та сгинула без следа, власти умыли руки. И за последующие двадцать лет — ни шага дальше! Они тратят ровно столько, чтобы подпитывать жизнь на «Примейре» и Лунной станции, тем самым удерживая монополию на космос и пугая оттуда всех нас. Ну и как тебе это нравится?

— Не слишком, — согласился Джордж. — А значит?..

— А значит, судьба закономерно накажет их за лодырничество и расхлябанность. Скоро кое-кто перейдет им дорожку.

— Ты имеешь в виду Джейми Гонвейю?

— С неким синдикатом, который ему удалось сколотить. Неофициально, конечно. Разве может себе позволить австралийское правительство что-нибудь знать о таких делах? Поддержка любых идей такого рода — недружественный акт по отношению к бразильской нации. Тем не менее мы испытываем острую нужду в конструкторах и космических верфях, поэтому между нами и кое-какими министерствами возникли довольно тесные связи. Официально это названо весьма старомодным именем «приватизация».

У Джорджа участился пульс, но он постарался ничем не выдать возбуждения.

— Так, так, — сказал он, подражая тону кузена. — Я не ошибусь, если предположу, что в твоих планах отведена роль и для меня?

— Джордж, ты сама проницательность. Помню тебя еще мальчишкой — даже в ту пору наследственная одержимость космосом била через край. Знаю, Труны эту болезнь не перерастают. Бьюсь об заклад, ты и сейчас слышишь полночный комариный писк?

— Пришлось заткнуть уши, — усмехнулся Джордж, — но не очень-то помогло.

— Надо думать. Ну что ж, если позволишь, я расскажу, чем бы мы могли тебя занять.

Годом позже отправилась в полет «Афродита» с экипажем в десять человек, в том числе с капитаном Джорджем Труном. Принципиально новая конструкция корабля предназначалась для принципиально новой задачи: достижения Венеры в один прыжок, без помощи орбитального спутника или лунной станции. Это позволяло обойтись минимальным весом; запасы еды и прочего были рассчитаны только на путешествие в один конец и несколько недель жизни на Венере. Всем остальным грузам предстояло отправиться вдогонку на ракетах снабжения.

Ракета снабжения (или «челнок», или «ящик») стоила гораздо меньше, чем корабль, управляемый людьми. Она не нуждалась в жилых помещениях, герметизации, снабжении воздухом, очистке воды, а потому могла нести груза в полтора раза больше, чем «Афродита». Посадка тоже обходилась дешевле: за вхождением в атмосферу на добавочной тяге следовало торможение, при этом возникали перегрузки в несколько раз выше, чем мог бы выдержать человеческий организм. После старта и жесткого наведения на цель она летела по инерции, пока не улавливала по радио зашифрованную команду. Довести ракету снабжения до Венеры было «не сложнее, чем до спутника или Луны, и особой мощности двигателей для этого не требовалось. Правда, для мягкой посадки корабль нуждался в дополнительном запасе топлива.

Все это сняло большинство проблем с обеспечением экспедиции. Сложность заключалась в том, что главному кораблю, «Афродите», предстояли нешуточные дела: взлетать с минимальным грузом на борту, в течение полета обеспечивать экипаж всем необходимым для жизни и вдобавок обладать достаточной маневренностью в атмосфере, чтобы садиться в выбранном месте.

Последнее условие требовало серьезных усовершенствований конструкции. Было известно, что обе прежние экспедиции вошли в венерианскую атмосферу. Затем приключилось нечто фатальное, — по убеждению большинства космонавтов, корабли очень плохо слушались управления и не могли своевременно изменить курс, чтобы сесть в безопасном месте. Кроме того, на планете, сплошь окутанной туманом, видимость может быть нулевой до последнего мига.

Много лет назад бытовала уверенность, что Венера целиком, или почти целиком, покрыта водой. Позднее в моду вошла другая гипотеза: непроницаемые облака состоят вовсе не из пара, а из пыли, которая непрестанно вздымается с планетарной поверхности, иссушенной жаркими ветрами. В последующие годы эти полярные точки зрения состязались с переменным успехом, пока ученые не пришли к компромиссу: вероятно, Венера на самом деле покрыта огромным океаном, но все-таки нет доказательств полного отсутствия суши.

К сожалению, радару не под силу отличить горное плато от болотистой низины или даже от плавучего ковра водорослей, если таковые существуют. Инфракрасный сканнер в таких делах куда надежнее, но только на относительно малых высотах. А значит, чрезвычайно важно, чтобы у пилота, обнаружившего под дюзами болото или топкий берег, была возможность увести корабль и поискать более подходящий участок.

На Земле такой проблемы никогда не возникало — там корабли садились с помощью радио или электронных устройств наведения. Не доставлял хлопот и безводный Марс, где видимость практически всегда была идеальной.

На заключительном этапе путешествия «Афродиты» опасения конструкторов оправдались: не обладай она маневренностью на малых высотах, тут бы ей и конец. Пока она носилась над планетой в поисках места для посадки, ее экипаж пришел к выводу, что суша составляет ничтожный процент от общей поверхности Венеры, да и сушей ее можно назвать с большой натяжкой.

Наконец Трун остановил свой выбор на самом крупном из замеченных островов. Достигая примерно ста пятидесяти миль в длину и ста — в самом широком месте, он кутался в туман и мок под вечным дождем. Но и на нем не оказалось места, где бы корабль мог опуститься без риска. Трудно было понять, что это за однообразная сероватая растительность внизу: низкие кустарники или лепящиеся друг к дружке кроны деревьев, и уж совсем невозможно было разобрать, какая под ними почва.

Шесть попыток посадить корабль не привели к успеху. При двух из них он касался грунта, сразу начинал тонуть, и спастись удавалось лишь благодаря тяге основного двигателя. На седьмой, попытке треножник погрузился в жижу всего на два-три дюйма и встретил твердь. Только после этого Трун позволил себе оторваться от пульта и, дрожа от изнеможения, упасть на койку; в тот миг его совершенно не интересовала планета, на которую еще ни разу не ступала нога человека.

Посадка «Афродиты» произошла за две недели до максимального сближения планет. Через неделю экспедиция поймала сигналы «снабженца», взяла управление на себя и повела его по нисходящей спирали. На первом витке, когда транспортник оказался по ту сторону планеты, контакт. нарушился часа на два, но потом благополучно восстанем вился и не пропадал до самой посадки ракеты в миле южнее «Афродиты», в пределах наспех исследованной территории.

Из семи «снабженцев», которые прибыли за две следующие недели, только «номер пять» доставил хлопоты. Перед самой посадкой случилась авария основного двигателя, и ракета камнем упала с двухсотфутовой высоты. От удара она раскололась, как орех, но груз большей частью удалось спасти.

В первую очередь космонавты вытащили купол из «номера два» — им опротивела теснота «Афродиты», а в куполе хватало места и для жилья, и для работы, он надежно защищал людей и припасы от нескончаемого дождя. Его еще не успели достроить, а от Джейми пришла весточка: «Джордж, они в курсе. Ты засвечен. На подготовку встречи пятьсот восемьдесят четыре дня, может, чуть меньше».

Под словом «они», как верно догадался Трун, могли подразумеваться только высшие эшелоны власти Бразилии, но подтверждать, что «они в курсе», эти господа вовсе не спешили.

Предав огласке тот факт, что чужая экспедиция не только совершила возмутительное вторжение на территорию «бразильской провинции», но и похитила славу первопроходцев Венеры у номинальных хозяев этой планеты, Космическое Ведомство, да что там, все правительство Бразилии выставило бы себя на посмешище. По всей видимости, они решили держать событие в тайне до тех пор, пока не будут подготовлены контрмеры, — а там, глядишь, и вовсе ничего разглашать не потребуется.

Другую заинтересованную сторону тоже устраивало молчание: пока оно длится, никто не полезет к австралийскому правительству с неуклюжими обвинениями, не решится на явные или тайные репрессалии. Обе страны решили извлечь максимум выгоды из отсрочки, которую им предоставили законы движения небесных тел.

Как только на Венере установили и накачали купол, все участники экспедиции принялись лихорадочно составлять карты, фотографировать, собирать пробы воздуха и воды, образцы горных пород, растительности и насекомоподобной живности. Люди трудились от зари до зари, даже не помышляя о стационарных исследованиях и классифицировании материала, — лишь бы поскорее погрузить все подряд на опустевшую «Двойку» и отправить к удаляющейся Земле. Только после старта снабженческой ракеты экспедиция позволила себе передышку, а потом занялась благоустройством купола, насколько это позволяли ее средства.

А в Рио командование Космических Сил столь же лихорадочно снаряжало венерианскую экспедицию, доставало «из нафталина» специалистов и формировало отряд, способный не только достичь планеты, но и провести, если потребуется, полицейскую операцию.

Когда встал вопрос о подборе командного состава, само собой всплыло имя Хорхе Мануэля Трунхо, командора Космических Сил. И почти никто не осмелился возразить против кандидатуры превосходного специалиста с безупречным послужным списком, выходца из семьи со славными традициями первопроходцев космоса.

Узнав по своим каналам о назначении Хорхе Трунхо, Джейми Гонвейя в Сиднее удовлетворенно хмыкнул. В его сценарии командору Трунхо отводилась не последняя роль.

Между тем спутник «Примейра», приведенный в боевую готовность, засек летящую к Земле «Двойку» и запросил штаб, не следует ли послать ей навстречу управляемую ракету. Наспех собранный в Рио Совет Безопасности разрывался от сомнений, его участники никак не могли знать, что обнаруженный корабль — всего-навсего грузовоз. А вдруг на нем возвращается экспедиция, или хотя бы часть ее? Правда, с Венеры все еще идут радиограммы (проклятый шифр, никак его не «расколоть»!), но что, если это всего лишь «дымовая завеса», запись, которую шлет в эфир специально оставленный передатчик? Что скажет мировая общественность, когда выяснится, что вместе с ракетой бразильцы разнесли на куски покорителей Венеры? А ведь такого шила в мешке ни за что не утаишь, рано или поздно правда всплывет и придется терпеть обвинения чуть ли не в преднамеренном убийстве. И жертвы в одночасье станут кумирами всей планеты.

В конце концов «Примейре» велели воздержаться от любых опрометчивых действий, а наземным станциям слежения — засечь ракету, когда она приблизится к Земле, и наблюдать за ней до посадки.

С первой задачей станции справились, но вскоре потеряли «Двойку» где-то над Тихим океаном, и с тех пор ее след простыл. После этого около года обе стороны держали рот на замке и не мотали друг другу нервы.

И вот наконец кролика вытащили из цилиндра. В Рио это вызвало страшный переполох, но и только; даже праведному гневу бразильской нации не под силу ускорить сближение планет. Впрочем, времени и так оставалось немного, и что бы ни сулили министры в своих публичных выступлениях, было еще неизвестно, уложатся ли Космические Силы в график.

В сиднейском аэропорту Джейми Гонвейя сел на самолет бразильского рейса — чтобы изучать эффект взрыва в его эпицентре. Эта стадия операции отводилась для тщательных наблюдений и оценки ситуации; не исключалось, что в критический момент потребуется небольшое личное вмешательство. Почти все прогнозы сбылись, и было даже удивительно, что тайное не стало явным гораздо раньше.

Джейми ожидал утечки информации, но никак не мог предвидеть, по чьей вине она произойдет. Оставалось лишь надеяться, что к возвращению Джорджа Труна этот случай отойдет в разряд пустяковых.

Год соломенного вдовства — не сахар, и если ему предшествовал год с лишним медленного и малоинтересного возрождения пустыни, то можно ли осуждать женщину за привычку время от времени посещать Рио и разгонять тоску? Однажды Доротея — миссис Трун — попала с друзьями на вечеринку, где веселье оставляло желать лучшего. Она попыталась взбодриться несколькими бокалами охлажденного агуаденте с дольками плодов страстоцвета, хинином и прочими горькими добавками, но отчего-то вместо настроения поднялась волна жалости к себе. И пока Доротея сетовала на долю несчастной отвергнутой жены, ни словом, правда, не обмолвившись о местонахождении мужа, стало очевидно, что он уже давно не живет дома, — достаточно очевидно, чтобы Агостино Таропе, душа компании, навострил ухо.

Агостино был обозревателем в «Диариу ду Сан-Пауло», и продолжительная отлучка члена семейства Трун показалась ему весьма странной. Хотя дальнейшее журналистское расследование не извлекло на свет Божий особых сенсаций, оно дало немало косвенных доказательств, которые убедили Агостино, что в такой ситуации не грех рискнуть и восполнить недостаток фактов полетом воображения.

Другие газеты азартно подхватили его версию. Никому не удалось разыскать Джорджа Труна и посоветовать, чтобы он опроверг нелепые слухи. И разразился скандал…

Артур Догет угодил в точку: бразильцы в самом деле лопались на улицах от злости. Они собирались в огромные толпы, размахивали флагами «космической провинции Бразилии» и требовали от властей дать отпор австралийской агрессии.

В ответ на официальную ноту правительство Австралии заверило, что не располагает никакими сведениями о венерианской экспедиции, однако не забыло подлить масла в огонь, напомнив, что «Австралия — свободная страна свободных граждан».

Государственные и общественно-политические мужи Бразилии были далеки от единодушия. Сразу возникли фракции: одни — откровенно шовинистического толка — вопили: «Ни пяди космоса врагу!»; другие — умеренные — считали Космическую Программу дорогостоящим, но, увы, необходимым элементом обороны. Были те, кто видел в ней только пустую трату денег. Хватало и недовольных бездеятельностью правительства, откровенно «положившего под сукно» освоение пространства.

Космические Силы тоже ощутимо расслоились. Генералы неистовствовали, когда газеты прохаживались насчет их служебного соответствия и эффективности вверенных им войск. В молодых офицерах и солдатах перспектива «защиты космических рубежей» пробудила боевой задор, который разделяли далеко не все старослужащие: многие из них когда-то мечтали о далеких походах и славных подвигах, а вместо этого всю службу простояли на часах и начисто растеряли иллюзии. В их разговорах частенько сквозила если не крамола, то неприкрытый цинизм: «Слышь, братцы, а на кой черт нам в это лезть? Сами-то чем занимались сто лет? В собаку на сене играли. Ну, вышвырнем их, — что, лучше будет? По мне, так ежели кому-то захотелось там ротрудиться, лучше не совать ему палки в колеса, а наоборот, удачи пожелать».

Именно такой точке зрения Джейми Гонвейя уделял самое пристальное внимание…

Между тем выдержка участников венерианской экспедиции подвергалась серьезнейшему испытанию.

Как только они благоустроили купол, смонтировали три реактивные платформы, сфотографировали остров в инфракрасных лучах и составили его карту, большинство осталось не у дел.

Поверхность острова была почти идеально ровной, «срединный хребет» едва превышал сотню футов. Начертить линию побережья не представлялось возможным — океаны Венеры не знали приливов и отливов, и берег являл собой широкую кайму из непролазных болот, заводей и ковров растительности — поди разберись, где под ними мутная вода, а где — пропитанная влагой почва. Многообразие фауны сводилось к насекомым, нескольким разновидностям ракообразных наподобие морских пауков (они редко встречались вдали от берега) и двум-трем видам рыб с легкими вместо жабр, — вероятно, даже не рыб, а недоразвитых амфибий. В океане хватало и мелкой, и крупной живности, но прибрежные болота не давали к нему подступиться, а дюзы нависающих над водой платформ вызывали среди обитателей моря такую суматоху, что на улов нельзя было смотреть без слез.

Кое-где в различных частях острова люди решались сойти на землю. Покидать платформы в низинах Трун строго-настрого запретил: даже относительно приподнятые участки рельефа подчас таили угрозу. Всякий раз, когда надо было взять образцы, платформа зависала над растиельным покровом, и один из ее пассажиров осторожно испытывал почву длинным щупом. Иногда под несколькими дюймами ила попадалась скала, и можно было без опасений сажать платформу. Гораздо чаще металлический стержень фут за футом погружался в тошнотворную слякоть, в вековое скопище растительной гнили, но так и не встречал дна. Поэтому большинство экземпляров фауны было выловлено с изрядной высоты черпаками на длинных рукоятках.

— В этой распроклятой вонючей клоаке, — сказал както Догет, — под этим распроклятым вечным дождем геенна огненная покажется санаторием!

О вылетах за пределы острова не могло быть и речи. Исследователи уже знали, сколь мало на Венере суши, а платформы не предназначались для далеких рейдов. Никто не видел смысла испытывать судьбу в незакартированных морях.

Легче всего приходилось четырем биологам. Они не уставали восторгаться, разглядывая в микроскоп свежепрепарированные находки. А их товарищей после разгрузки «челноков» ничто не заставляло и не соблазняло покидать купол, где надежные кондиционеры берегли уютную сухость. Поэтому за них основательно взялась скука. Не зная, как еще ее можно одолеть, они стали помогать биологам и мало-помалу сами освоили эту специальность — по крайней мере на уровне лаборантов.

Глядя на это, Трун не скрывал одобрения.

— Отлично, — сказал он однажды. — Вы меня избавляете от воспитательных лекций на тему «Они тоже ковали победу». Терпеть не могу этого пошлого штампа. Всякий раз, когда его слышу, хочется спросить: «Дружок, ты сам-то хоть в это веришь?» Так что продолжайте в том же духе, ребята. Главное — не раскисать. Тут любые средства хороши, даже водяные жуки. Сближение планет — штука не такая уж частая, за пятьсот восемьдесят четыре дня запросто можно по уши увязнуть в болоте.

— Вообще-то я сомневаюсь, что браззи смогли бы подготовить экспедицию за меньший срок, — сказал Догет. — А если б они пронюхали, что тут творится, то и вовсе не стали бы дергаться.

— Еще как стали бы! Тут дело принципа. Пока мы здесь, кто всерьез воспринимает чепуху насчет бразильской провинции? Вдобавок может оказаться, что Венера не такая уж и бесполезная.

— Гм-м, — с сомнением произнес Артур. — Сказать по правде, меня самого тошнит от этих напыщенных притязаний. Космос — для тех, у кого есть желание изучать его и осваивать.

Трун ухмыльнулся:

— Слова, достойные истинного британца! То же самое англичане когда-то говорили о неосвоенных землях в ответ на столь же напыщенные притязания. В эпоху папской власти над королями Александр Шестой назвал имением церкви весь мир и в безмерной щедрости своей пожаловал Восток португальцам, а Запад испанцам. И что с того? Буквально на следующий год хартию разорвали в клочья, и португальцы предприимчиво объявили своей всю Южную Америку, а шестью годами позже Кабрал открыл для них Бразилию.

— Вот как? И что по этому поводу сказал папа?

— Он был не в том состоянии, когда можно что-нибудь сказать. Этого папу звали Родриго Борджиа, и он выпил кубок отравленного вина, приготовленный, по слухам, для его приятеля. Но я клоню к тому, что привычка заявлять о своих правах на незанятые территории — в крови у португальцев. Васко да Гама «подарил» соотечественникам Индию, но они удержали только Гоа. От Южной Америки у них оставалась только Бразилия, и той бразильцы в конце концов лишились. А теперь их потомки претендуют на весь космос, хотя держат в своих руках только спутник и Луну. Прежде их глобальные притязания не помешали британцам, голландцам и прочим занять нетронутые земли, и сейчас я не вижу серьезных причин, по которым все должно произойти иначе.

Артур снова хмыкнул:

— Что ж, времена и впрямь изменились. Мы — здесь. Но даже если этот комок грязи стоит того, чтобы за него держаться, я не возьму в толк, как ты себе представляешь устойчивую связь между ним и Землей? Ведь за каждым нашим кораблем будут охотиться управляемые снаряды. Мне бы все-таки хотелось знать реальный план. А то появляется иногда неприятное чувство, будто мы… вроде живцов.

— Насчет живцов ты отчасти прав, — кивнул Трун. — Необходимо как-то сломать тупиковую стену, и наш способ, по-моему, очень даже неплох. Конечно, бразильцы называют нас пиратами, а то и похлеще, хотя кое-кто из них с этим не согласен. Но что остальные народы? У них совершенно иное мнение. Держу пари, почти во всех краях Земли нас считают героями человечества. По двум причинам: во-первых, мы успешно высадились на Венере, и во-вторых, натянули Бразилии нос. Вторая причина — главная. Ведь браззи не просто сели в калошу — они не знают, как из нее выбраться. Сбросить на нас бомбу нельзя — пострадают международные отношения, для всей мировой общественности, да, пожалуй, и для многих своих граждан, Бразилия превратится в большую злую бяку. Тут вообще никакое оружие не годится — сраму не оберешься. Значит, единственный пристойный выход — захватить нас в плен и с позором выпроводить с «бразильской территории», позаботившись о том, чтобы с наших голов не упал ни один волос. Так что надо ждать гостей с сетями и веревками. Однако тут есть один нюанс: мы здесь первыми высадились и можем устроить теплую встречу. Придется, конечно, хорошенько подумать, но, по-моему, шансы у нас неплохие.

— А что потом?

— Пока не знаю. Ну, по крайней мере у нас будут заложники.

— Думаешь, кузен Джейми все предусмотрел?

— Ничуть не сомневаюсь, хотя так далеко в его планы я не заглядывал.

— Что ж, надеюсь, ты в нем не разочаруешься.

— Дорогой мой Артур, в это предприятие вложены огромные деньги, в том числе львиная доля состояния семьи Гонвейя. Кроме того, умнейший человек нашей эпохи, рискующий несравнимо больше нас с тобой, убежден, что Джейми свое дело знает.

— Ладно, будем надеяться, что ты прав. Просто хотелось бы видеть всю картину…

— Не волнуйся, увидим. Я и сам мало знаю, но готов поспорить, что о стратегии Джейми отлично позаботился, ну а тактика, естественно, зависит от нас. По-моему, лучше всего подготовить несколько вариантов операции — на все случаи жизни. А там обстановка подскажет. Выясним, как бразильцы намерены действовать и какое у них снаряжение, и проработаем в деталях самый подходящий план. А после примем дорогих гостей как полагается. Есть у меня одна задумка…

Для полета на Венеру бразильской экспедиции не требовалось стартовать прямо с Земли. Глупо было бы не воспользоваться спутником «Примейра», вместо того чтобы конструировать новые корабли, которым нипочем земное притяжение. Бразильцы тоже так рассудили, а потому еще несколько недель после первого известия об успехе экспедиции Труна на «Примейре» царила уютная летаргия, которую нарушали только визиты «снабженцев» и пассажирской ракеты, ежемесячно доставляющей свежую смену обслуги. Потом косяком пошли приказы: открыть давно законсервированные за ненадобностью отсеки, осмотреть, произвести необходимый ремонт, вернуть в жилое состояние. Один за другим начали прибывать «челноки» со стройматериалами, за ними — корабли со специалистами, длинными цилиндрами баллистических ракет нового типа, контейнерами с воздухом, водой, пищей, топливом и тому подобным; системы слежения ловили их электронными арканами и подтягивали к станции.

Затем прибыли детали больших «челноков». Из «Примейры» выбрались инженеры в скафандрах, пронеслись сквозь пустоту на реактивных струях и приступили к сборке. Несколько месяцев окрестности «Примейры» напоминали громадную свалку: повсюду дрейфовали россыпи металлических деталей и контейнеры самой разной конфигурации и величины. Мало-помалу их подтягивали друг к другу, привинчивали и приваривали, облекая в постижимую форму.

Работа шла круглосуточно, посменно, а в краткие «ночи», когда на станцию наползала земная тень, — при искусственном освещении. И наконец там, где только что царил кажущийся хаос, появились пять огромных новых «челноков». После этого напряженный труд уже не бросался в глаза — инженеры работали в «челноках», нашпиговывая их электроникой, налаживая телеуправление основными двигателями и дюзами стабилизации и коррекции, добиваясь от них «беспрекословного» подчинения радиосигналам, на которые целиком возлагалась задача пилотирования.

Тем временем были вскрыты корпуса баллистических ракет, и снова прилегающее к станции пространство заполнилось людьми в скафандрах, которые аккуратно доставляли и грузили на «челноки» всевозможные ящики. Баллистические ракеты стоили дорого, но еще дороже обошлись бы их возвращение на Землю и подготовка к новому рейсу. А потому, как только закончилась разгрузка, каждую из них вместе с зарядом взрывчатки послали на лунные утесы, чтобы обломки не угрожали космической навигации.

Дело спорилось, и кратковременные задержки не помешали на целый месяц опередить график. После этого окрестности станции снова очистились. В радиусе двадцати миль от нее висели, точнее, плыли по орбите пять «челноков», связанные тросами друг с другом и радиолучом — со станцией. А сама станция — сложная машина, мало чем напоминающая первый искусственный спутник Земли — уверенно двигалась по своей вечной траектории, и две маленькие вспомогательные ракеты послушно сопровождали ее и терпеливо ждали своего часа.

«Как я и предсказывал, браззи тоже выбрали «челноки», — радировал Труну Джейми Гонвейя. — Правда, они улучшили наш метод — иначе бы им, как и тебе, пришлось дожидаться «снабженцев», а это, во-первых, тактически невыгодно, а во-вторых — потеря времени. Поэтому возникла идея общего управления всеми кораблями — вести их вместе и вместе же посадить. Вся группа будет пилотироваться как один корабль. Отсюда вывод: ты должен очень многое успеть, прежде чем они развернутся…»

Главный корабль «Санта-Мария» прибыл за две недели до назначенной даты отправления экспедиции и лег в дрейф, зависнув в пустоте не далее чем в миле от «Примейры». Он покинул Землю с пятью членами экипажа на борту; остальные пятнадцать дожидались на станции. С его прилетом возобновилась лихорадочная деятельность: из шлюзов «Примейры» выныривали люди в скафандрах, одни мчались к кораблю налегке, другие толкали контейнеры. Снова начались испытания и проверки, и заняли они, вместе с погрузкой продовольствия и снаряжения, еще неделю.

Наконец завершилась последняя проверка, и «Санта-Мария» отошла от станции на несколько миль. Потом к ней подплыла гроздь «челноков» и распалась на составные части. Каждую подталкивали и подтягивали, пока она не заняла отведенное место.

Как только это было сделано, люди отцепили от «челноков» миниатюрные буксиры, сняли приставные дюзы и возвратились на «Примейру», оставив на каждом «снабженце» бригаду из четырех человек, связанных между собой тросами и вооруженных индивидуальными дюзами для коррекции полета. Примерно в центре равностороннего пятиугольника, образованного «челноками», ждала «Санта-Мария»; с ее борта капитан Хуао Камерелло и его первый помощник командор Хорхе Труно следили за удаляющимися буксирами.

— «Челноки» готовы? — спросил капитан,

Со «снабженцев» пришли утвердительные ответы.

— Отлично, — одобрил капитан. — Начинаем. Точно через десять минут войдем с вами в контакт. Отсчет!..

Люди в скафандрах, цепляясь за корпуса «челноков», продолжали в меру своих сил удерживать их от смещения и вращения.

— Две минуты до наведения, — сказал капитан. — Держитесь подальше от труб и проверьте короткие страховочные тросы. Все нормально? Отлично. Еще минута… Тридцать секунд… десять… Начали!

Старший электроник нажал первую кнопку. Дюзы коррекции «челноков» плюнули огнем. Каждый корабль пришел в движение, развернулся и встал параллельно главному кораблю; тотчас, устраняя перебор, засверкали дюзы на противоположном борту. Вскоре все шесть кораблей застыли параллельно друг другу, наведя сопла основных двигателей на яркий полумесяц Земли.

— Первый этап выполнен, — сообщил капитан. — Все в порядке?

Привязанные к «челнокам» люди отозвались один за другим.

— Две минуты до построения… Отсчет пошел!

Напряженно следя за стрелкой часов, старший электроник нажал вторую кнопку и перевел взгляд на маленький экран. Снаружи опять замелькали огоньки; светящиеся фигуры на экране медленно поплыли. Вскоре фигурка под номером четыре поменяла свой цвет с белого на зеленый и застыла на месте.

— Сэр, четвертый номер встал, — доложил офицер.

Капитан бросил взгляд на экран:

— Отлично. Ориентируйтесь на него.

Остальные фигуры изменяли направление полета, замирали, зеленели. Когда остановилась последняя, старший электроник доложил:

— Они в строю, сэр.

Капитан поднял микрофон:

— Спасибо, мальчики, отличная работа. Командор, можете забирать ваших людей. Начинаем предстартовую проверку.

Люди в скафандрах отцепили тросы, оттолкнулись ногами от бортов, зажгли ручные дюзы и помчались сквозь пустоту к спутнику. Возле него они обернулись посмотреть на дело своих рук.

«Санта-Мария» пребывала в относительной неподвижности. Вокруг застыли «челноки» — каждый находился в вершине равностороннего пятиугольника и в двух милях с лишним от главного корабля; с «Санта-Марией» и двумя ближайшими соседями его связывали невидимые лучи. Время от времени тот или иной корабль мигал вспомогательными дюзами, автоматически исправляя малейшее нарушение строя.

Через шесть земных суток личный состав «Примейры» столпился вокруг станционного экрана, чтобы полюбоваться стартом. Напутственные речи были давно произнесены, и теперь все молчали, только динамик отсчитывал секунды голосом одного из офицеров «Санта-Марии». Потом капитан Камерелло отрывисто скомандовал:

— Поджигай!

Из основных дюз «Санта-Марии» и всех «челноков» вырвались струи пламени; они удлинялись, ширились на глазах… Шесть кораблей двинулись как единое целое. Пламя хлестало все неистовей, и через несколько мийут корабли исчезли, зато в черном янтаре космоса ярко загорелось новое созвездие…

— Разумеется, мы будем вести передачу, — терпеливо объяснял Трун, — и разумеется, нас по ней обнаружат. Да мы и не собираемся прятаться. Какой прок, если они сядут у черта на куличках? Ведь потом ни они до нас, ни мы до них не сможем добраться. Нет уж, чем ближе опустятся бразильцы, тем лучше, потому что мы быстрее их найдем. Ты хоть чуть-чуть представляешь, что их тут ждет? Забыл, как мы с одним-единственным кораблем намучились?

— Ну, как раз это я отлично представляю, — сказал Артур. — Насколько я понял их систему, это пятеро слепцов с одним зрячим поводырем — главным кораблем с людьми на борту. Принцип «делай, как я». Об индивидуальном пилотировании каждого «челнока» при спуске не может быть и речи — это же еще пятеро пилотов в рубке, форменный дурдом, да и технических сложностей не оберешься. Значит, как летели Пятиугольником, так и опустятся. Разве что немного расширят или сузят строй; это, наверное, им по силам. На главном корабле при посадке забудут обо всем на свете — самим бы уцелеть, и «челноки» сядут как Бог на душу положит. Держу пари, этим ребятам даже во сне не снилось, что их тут ждет. Такие фокусы — для ровнехонькой прерии, а не для этой навозной кучи. Им еще очень повезет, если хоть один «челнок» встанет прямо. Не удивлюсь, если они всем скопом утонут в болоте.

— Все это — не наши проблемы, — резонно указал Трун. — У нас своя забота: надо при посадке оказаться как можно ближе к главному кораблю, и чтобы при этом на голову не уселся «челнок». Знать бы дистанцию… Попробую еще разок связаться с Джейми, вдруг он что-нибудь раскопал…

Но как ни великолепна была разведка Джейми, тут она помочь не смогла. «По всей видимости, — передал он в ответ, — решение увеличить или сократить пятиугольник зависит только от капитана».

Зато его источники давали много достоверной информации о продвижении бразильских кораблей, и поэтому их прибытие не осталось незамеченным. Их засекли радаром на огромной высоте, еще до того как они вошли в облачный покров Венеры. Шестерка тусклых пятнышек двигалась с огромной скоростью — вероятно, облетала планету по сужающейся спирали.

Трун немедленно отправил на Землю весточку о прилете бразильцев.

Корабли зашли на второй виток. Они еще находились на значительной высоте, но скорость заметно сбросили, а вдобавок изменили курс, из чего Трун заключил, что его радиостанция запеленгована.

— Приготовиться, — велел он своим людям. — Похоже, еще круг, и они будут садиться.

Люди осмотрели оружие и боеприпасы в непромокаемых чехлах, уложенные на три реактивные платформы. Потом надели скафандры — лучшую защиту от бесконечного дождя за стенами купола, — и застыли в ожидании со шлемами в руках.

Наконец на экране вновь появился строй кораблей, только теперь он медленно двигался с севера всего в двадцати пяти тысячах футов от поверхности планеты. Затем все шесть кораблей развернулись почти вертикально, хотя равносторонний пятиугольник остался почти идеальным. Теперь они снижались, «опираясь» на пламя основных двигателей. Но экран этого не показывал — на нем только горстка круглых пятнышек неторопливо подбиралась к центру.

Люди в куполе надели шлемы и разошлись по платформам. На месте остался лишь оператор радара. Он поднял микрофон, и во всех шлемофонах зазвучал его голос:

— Главный корабль — к востоко-северо-востоку. Расстояние пять миль. Интервал между главным и вспомогательными — одна миля. Похоже, интервал постоянный.

Платформы отделились от фиксаторов и, чуть кренясь, приподнялись.

— Пока интервал не изменится, о «челноках» не заботься, — сказал Трун оператору. — Все внимание — главному кораблю.

— Хорошо, Джордж. Снижение медленное, осторожное. Примерно тысяча двести в минуту. Высота — восемнадцать тысяч, может, чуть поменьше. Идут ровно, вертикально.

Платформы мчались, едва не сбривая верхушки деревьев, которые росли из склизкой путаницы мертвенно-бледной травы. Вскоре Трун остановил свою платформу и послал две другие на фланги.

Стоя над верхушками «кончиков перьев», лениво качающих ветвями, он включил наружный микрофон скафандра и услышал громовой раскат в вышине. Спускаясь тесным строем, шесть ракетных кораблей ревели почти невыносимо.

Трун отключил микрофон. Несколько минут, показавшихся чуть ли не вечностью, три человека на платформе напряженно вглядывались в облака.

— Восемь тысяч, — доложил оператор радара, а чуть позже добавил: — Пять тысяч.

Рев уже проникал сквозь шлем, его сопровождали удары звуковых волн.

— Одного вижу! — крикнули на другой платформе. Почти в тот же миг сосед схватил Труна за руку и показал вверх.

Там расплывчато сияло алое пятно, чем-то напоминая закатное солнце. Оно прорывалось сквозь туманный небосвод и, казалось, целилось прямо в голову. Трун схватился за рычаг и бросил платформу вперед, подальше от опасного места.

Натиск звуковых волн нарастал, от него уже содрогалась платформа.

Трун разглядел в облаках четыре сияющих пятна: впереди, сзади и два потусклее — по сторонам. Они росли, и платформа закачалась, как на штормовых волнах.

— Около тысячи, — доложил оператор радара.

— Ну и везет же им, чертям! — донесся голос Артура. — Тут кругом твердая земля.

Трун лихорадочно вертел головой, пытаясь уследить за происходящим. Самое ближнее пламя бушевало позади. Он отогнал платформу еще дальше и стал наблюдать за передним кораблем — по всей видимости, главным.

Платформу так трясло и раскачивало, что троим ее пассажирам пришлось вцепиться в скобы. Сияние почти невыносимо резало глаза, и Трун был вынужден приложить к лицевой пластине шлема растопыренные пальцы свободной руки.

В двух сотнях футах впереди плазменные струи буравили землю, и пар вздымался клубами, сгущаясь в большое облако; уже через секунду ничего нельзя было разглядеть, кроме ослепительного белого нимба вокруг разгорающегося пятна.

Трун быстро огляделся по сторонам: повсюду сиял белый пар. Внезапно рев оборвался, платформа перестала качаться, в клубах пара погасли яркие белые пятна. Наступила мертвая тишина.

— Артур, — спросил Трун. — Ты нашел главный корабль?

— Да, Джордж.

— А ты, Тед?

— Вроде нашел. Выясню, когда пар сойдет. У главного должны быть иллюминаторы, а «челнокам» они ни к чему.

— Хорошо. Пока не убедитесь, не трогайтесь с места, затем найдите шлюз и приблизьтесь к нему на пятьдесят футов.

Он повел платформу вперед. Облако пара над пропитанной влагой землей редело, но разглядеть корабль, затаившийся в самой его середке, все еще не удавалось. Не видно было и «челноков». Одно можно было сказать с уверенностью: главный корабль сел нормально.

Постепенно видимость улучшалась, и довольно скоро глазам Труна открылась верхняя половина ракеты. На ней вполне отчетливо виднелись иллюминаторы — значит, никакой ошибки, перед ним действительно стояла чуть накрененная «Санта-Мария», а не безымянный «снабженец».

Трун придвинул платформу вплотную к облаку, которое окутывало нижнюю часть корабля. Через некоторое время он убедился, что бразильской экспедиции и впрямь очень повезло. Нога треножника, вызвавшая крен, вроде бы не должна была погрузиться глубже.

Трун опустил платформу на высоту человеческого роста и еще чуть приблизил ее к основным дюзам корабля. Они до сих пор светились от жара, и дождинки, не успевая достигнуть металла, превращались в крошечные облачка. Прямо под дюзами чернело пятно выжженной растительности, и его с шипением отвоевывали водяные струйки.

Трун опять умерил тягу и остановил платформу между двумя ногами треножника, в нескольких дюймах от почвы.

— Приступайте! — скомандовал он.

Его спутники освободили от пристежных ремней длинный прямоугольный ящик в водонепроницаемом чехле и перекантовали через край платформы. Ящик звучно плюхнулся в грязь. Трун ловко устранил резкий крен платформы и, не теряя ни секунды, дал задний ход.

— Артур? Тед? Ну как? Нашли шлюз?

— Это Артур. Да, Джордж. Он смотрит прямехонько на юг.

— Хорошо, держите на мушке. Лечу к вам.

Трун уступил пульт одному из спутников и покрутил верньер на шлеме. Долго искать волну общей связи Космических Сил Эстадос-Унидос-ду-Бразил не пришлось.

— Говорит Трун, говорит Трун, — сказал он на португальском. — Трун вызывает капитана Камерелло.

Пока длилась пауза, его платформа успела занять позицию рядом с платформой Артура. Затем в шлемофонах зазвучал голос:

— Это «Санта-Мария», космический корабль ЭстадосУнидос-ду-Бразил. С вами говорит капитан Хуао Камерелло.

— Боне диас, капитан, — поздоровался Трун. — Счастлив поздравить вас с удачной посадкой.

— Муито обригадо, сеньор Трун. Разрешите и мне поздравить вас и ваших подчиненных, сумевших выжить в тяжелейших условиях этой крайне непривлекательной на вид планеты. К моему глубокому сожалению, я обязан информировать вас о том, что по решению Конгресса Соединенных Штатов Бразилии вы и ваши спутники с этой минуты находитесь под арестом и обвиняетесь в попрании суверенитета бразильской территории. Надеюсь, вы хорошо понимаете ситуацию и не вынудите нас пойти на крайние меры.

— Сеньор, признаюсь, мы ожидали услышать нечто в этом роде, — произнес Трун. — В свою очередь, я обязан информировать вас о том, что притязания Бразилии на эту территорию лишены правовой основы. Не ваше государство открыло эту планету, и не бразильская нога ступила на нее первой. Следовательно, мы не можем рассматривать ваше заявление всерьез. Вовсе не мы, а вы совершили незаконную посадку. А посему я вправе требовать, чтобы вы и ваши подчиненные признали себя нашими пленниками. В противном случае я буду вынужден лишить вас возможности сойти с корабля

— Мистер Трун, я не сомневаюсь, что вы осведомлены о численном составе нашей экспедиции. Осмелюсь напомнить, что нас вдвое больше, чем вас. Если, конечно, вы никого не потеряли по вине ужасного местного климата.

— Ваш расчет совершенно верен, капитан Камерелло. Но советую обратить внимание, что не мы, а вы сидите в металлическом капкане. Более того, полезно учесть, что мы держим под прицелом воздушный шлюз. Вдобавок считаю своим долгом отговорить вас от любых попыток взлететь и поискать более гостеприимное место. Видите ли, под вашими дюзами лежит большой ящик тола, и, как только вы врубите двигатели, он обязательно взорвется и причинит кораблю значительные повреждения. А то и вовсе опрокинет, оставив вас без единого шанса на возвращение. Как видите, капитан, положение у вас очень незавидное.

Прошло несколько секунд, затем Камерелло ответил:

— Весьма хитро, мистер Трун. Верю вам на слово. Лишь одно меня утешает — нам не придется торчать под дождем до скончания века.

— Нам тоже не придется, сеньор. Если в ближайшее время я не добьюсь от вас капитуляции, то мы просто-напросто обмотаем корабль проволокой, чтоб нельзя было открыть наружный люк. А потом будем ждать вашего решения в более уютной обстановке. Хоть до скончания века!

Трун заметил, что Артур машет ему рукой с соседней платформы, и вернулся на свою волну

— Если он уступит, — заговорил Артур, — а я бы не сказал, что у него богатый выбор, — как нам быть? В наручниках, что ли, их держать? Их ведь действительно двое на одного нашего Думаешь, при таком раскладе можно им поверить на слово?

— Не волнуйся, — ответил Трун. — Наберись терпения и смотри. Сейчас мы сядем, чтобы топливо зря не жечь. Но с люка глаз не спускать! Попробует кто высунуться — пошли пулю.

Чтобы не топить дюзы в грязи, три платформы опустились в тех местах, где слой растительного войлока был потолще Трун опять настроился на чужую волну, но прошло больше часа, прежде чем он услышал незнакомый голос:

— Алло? Джордж Трун?

Трун отозвался.

— Это Хорхе Трунхо.

— Здравствуйте, кузен, я надеялся вас услышать. Что новенького?

— Смена власти, — ответил Трунхо. — Теперь этим кораблем командую я. Экипаж, за исключением капитана Камерелло и еще четырех, которые сидят под замком, готов выполнять ваше распоряжения.

— Значит, вы поняли, что тянуть со сдачей бессмысленно, — проговорил Трун — Что ж, очень рад.

Он перечислил свои требования, а когда перенастроил рацию, услышал голос Артура:

— Джордж, что происходит? Мне это вовсе не нравится. Слишком легкая победа.

— Не о чем беспокоиться, — уверил его Трун. — В Бразильских Космических Силах полно разочарованных молодых людей. Их годами держали в черном теле, и они понимают, что так будет и впредь, если Бразилия не потеряет монополию на космос. Они давно созрели для перемен. Даже перезрели. В таких ситуациях все зависит от удобного случая. И от организатора, конечно.

Артур немного поразмыслил.

— Ты имеешь в виду, что все было предусмотрено? Ты создал для Трунхо все условия, чтобы он захватил корабль? Ты знал, что он это сделает?

— Да, Артур, это входило в план. Тупиковая ситуация позволила ему отстранить нерешительных.

— Понятно. Значит, все это придумал твой гениальный кузен Джейми?

Трун кивнул:

— Во всяком случае, без его содействия тут не обошлось. Я тебе не раз говорил: кузен Джейми свое дело знает.

«Санта-Мария» медленно разворачивалась, в иллюминаторе вот-вот должно было ослепительно вспыхнуть солнце, но Артур Догет опередил его на миг, — он поставил заслонку, щелкнул фиксатором и окинул взглядом голые переборки. Каюта, в которой путешествовали Трун и его товарищи, напоминала танк нефтеналивного судна. Артур добрался до противоперегрузочной койки, лег, пристегнулся ремнями, которые создавали слабую иллюзию веса, и нахмурил лоб.

— Одного себе никак не могу простить, — вымолвил он через некоторое время. — Надо же было так купиться! Чувствовал же: не к добру такое везение. Знал. Даже тебе говорил, помнишь? Эх, осел я, осел.

Трун покачал головой:

— А что бы ты мог изменить? Все было просчитано заранее и шло как по маслу, пока мы не вернулись в купол и Хорхе не раскрыл карты. Ни к чему себя упрекать за излишнюю доверчивость. Их двадцать, нас десять. Долго бы мы их продержали в плену? Это был неизбежный риск. Джейми делал ставку на кровь Трунов, верил, что тяга за пределы пересилит верность бразильскому правительству. И просчитался. Или нет? Кто знает Может, дело тут вовсе не в верности, а просто Хорхе прикинул, что после такой встряски бразильцы займутся наконец космосом, а его пошлют на передний край…

— Ну, медалька за поимку космических пиратов тоже карьере не повредит, — с горечью перебил один из спутников Труна.

— Не повредит, — согласился он. — Только если ты волнуешься насчет суда за пиратство, то могу тебя смело утешить. Суд, конечно, будет, но ведь мы ничьей крови не пролили, так что можем надеяться на оправдательный приговор, в худшем случае на символическое наказание. Мы ведь не кто-нибудь, мы — покорители космоса, первыми ступившие на Венеру. Для бразильцев мы больше не угроза, а значит, вправе рассчитывать на сочувствие. Да и не так-то просто засадить нас в кутузку, не лишившись уважения мировой общественности.

— Что ж, может, ты и прав, — вздохнул Артур. — Ладно. Вот кому и впрямь не мешает поволноваться, так это твоему кузену, гениальному организатору, и кто там еще вкладывал деньги? Мне с самого начала не верилось, что эта вшивая планетка возместит им хоть сотую долю затрат, но коли все так сложилось, браззи деваться некуда, придется ее осваивать. Выходит, перемудрили твои родственнички.

— Возможно, — согласился Трун, — хотя спешить с выводами не стоит. Все-таки мы отправили Джейми одну ракету с образцами, помнишь? Теперь его люди на два года впереди бразильских ученых, а для биологического концерна Гонвейя это очень даже немалый срок.

— Пускай твой кузен Джейми — чудо-бизнесмен, — упрямился Артур, — зато по части стратегии он, да и мы все, кузену Хорхе в подметки не годимся! Подумать только — у браззи теперь и корабль наш, и купол, и припасы, и все научные материалы! Да и мы сами в придачу! Прямо-таки чудо-перебежчик!

— Ну и что? — произнес кто-то из его товарищей. — Будто мы не знали, что семейство Трунов хлебом не корми, дай перекинуться в картишки с космосом? И ставки у них — ого! Иногда они срывают куш, бывают и в прогаре. Раз на раз не приходится. На этот раз сначала шла масть, а потом блеф взял, да и лопнул. И не о чем тут больше толковать. Сколько тему ни жуй, слаще она не станет. Нам еще лететь и лететь, а от таких разговоров, чего доброго, кидаться начнем друг на дружку. Забыли, идет?

Лететь и в самом деле пришлось еще долго, и ничто не нарушало томительного однообразия путешествия, кроме регулярных визитов двух охранников. Пока один стерег выход, второй вталкивал в отсек закрытые котелки с пищей. И никаких новостей, никаких сообщений о ходе полета, — сиди в четырех стенах, потеряв счет времени, и жди, когда же кончится эта пытка.

И наконец они дождались.

В первый раз с минуты старта скрытый в переборке динамик подал голос — щелкнул, захрипел и дважды приказал на португальском:

— Все незакрепленные предметы закрепить.

Затаив дыхание, члены экипажа «Афродиты» переглянулись между собой. Неужели все?! Через полчаса вновь раздался голос из динамика:

— Все незакрепленные предметы закрепить. Занять койки. Застегнуть ремни безопасности. Торможение через десять минут. Отсчет пошел.

Трун отодвинул заслонку иллюминатора. Корабль медлительно разворачивался, в поле зрения входил огромный полумесяц Земли. Он плавно скользил по черному бархату — пространства.

Трун закрыл иллюминатор и улегся на койку

— Мы не приземляемся, — сказал он. — Должно быть, останавливаемся у «Примейры».

— Четыре минуты, — объявил динамик.

«Примейра», — подумал Трун. — Старый космический трамплин. Интересно, что бы сказали его строители, увидев, как первую венерианскую экспедицию везут под охраной, точно шайку бандитов?»

Динамик уже считал секунды. Трун приготовился встретить тормозной рывок и натиск тяжести.

Один за другим члены экипажа «Афродиты» покидали борт «Санта-Марии» и улетали на ручных дюзах к «Примейре». Пройдя через воздушный шлюз, каждый снимал скафандр и опускался на скамью под бдительным взглядом охранника.

Сидеть пришлось больше часа, и все это время мимо шагали люди и исчезали в шлюзе. Похоже, народу на станции было видимо-невидимо. Наконец появились капитан Камерелло и его первый помощник Хорхе Трунхо. Под скафандрами у них оказались безупречно чистые парадные мундиры — очевидно, передача пленников командиру спутника должна была происходить в торжественной обстановке.

На Труна это не произвело особого впечатления. Он ловил взгляд кузена. Один раз ему удалось встретиться с холодными, как у истукана, глазами, но после этого Хорхе старался не глядеть в его сторону.

Подошли еще двое вооруженных конвоиров. Первую венерианскую экспедицию отвели в каюту командира спутника и заставили построиться в две шеренги.

И тут случилась непонятная заминка. Минут пять все молча ждали, потом Камерелло шепнул несколько слов Хорхе Трунхо, и тот вышел в коридор — выяснять, в чем дело.

Прошло еще пять минут, затем отворилась дверь, ведущая в соседнюю каюту, и знакомый голос сказал по-английски:

— Господа, прошу прощения, что заставил вас ждать.

В каюту вошел Джейми Гонвейя в скромном цивильном костюме. Он кивнул Труну.

— Рад тебя видеть, Джордж. Надеюсь, тебя не слишком утомило путешествие без удобств.

— Как тебе это удалось? — спросил Трун, едва они остались наедине.

— Гораздо проще, чем ты, наверное, думаешь, — улыбнулся Джейми. — Шесть месяцев назад наши люди высадились на двух законсервированных спутниках и подготовили их к акции, без которой мы надеялись обойтись. Еще две группы наших тайных агентов проникли сюда и на лунную станцию. На этом главное было сделано, оставалось только ждать подходящего момента. Все бы закончилось гораздо раньше, если б я не ошибся в Хорхе. Возможно, я ему слишком мало рассказал. Если б он яснее видел положение вещей, то вряд ли удержался бы от соблазна играть в нашей команде. Как бы то ни было, он не сорвал нам операцию, а добился только отсрочки. Мы не хотели раскрывать карты до прибытия «Санта-Марии», — боялись, что уйдет, а она нам нужна целой и невредимой.

Главные роли в спектакле играли радисты. Неделю назад тут, на «Примейре», по общей связи прошла наша «липа» — мол, лунный гарнизон восстал, арестовал офицеров и призывает личный состав «Примейры» сделать то же самое. Аналогичный текст прочитал и радист лунной станции. После этого оба радиста на всякий случай вывели передатчики на время из строя, но по общей связи регулярно передавались сочиненные загодя «новости».

Между тем с занятых нами спутников стартовали маленькие ракеты наподобие «челноков». Одна села неподалеку от лунной станции, остальные появились у «Примейры». Как тебе известно, в рядах Космических Сил полным-полно недовольных. Наши агенты взялись их обрабатывать, и это не показалось слишком трудной задачей. Когда мятежники были организованы и готовы действовать, мы дали сигнал к выступлению, и они управились без особых хлопот. Те, кто не пожелал к нам присоединиться, посидят пока на расконсервированном спутнике. Единственным слабым звеном была твоя экспедиция.

«Санта-Мария» уже везла вас сюда, но если б мы выступили с заявлением, она бы повернула. И мы бы потеряли не только ваши драгоценные персоны, но и драгоценный корабль. Поэтому мы сочли за благо не спешить. Возобновили радиообмен, извинившись, конечно, за неполадки в аппаратуре. Как ни в чем не бывало, слали обычные депеши. Целую неделю прикидывались, пока ждали тебя и «Санта-Марию». Правда, за это время разжились двумя «челноками» с провизией.

Еще примерно час, и все обо всем узнают Камерелло и твой кузен Хорхе полетят к остальным упрямцам. — дожидаться, когда правительство Бразилии пришлет за ними корабль. Не знаю, когда это случится, все зависит от того, скоро ли до государственных мужей дойдет, что космос больше не провинция Бразилии.

Трун несколько секунд обкатывал новости в голове, а затем сказал:

— Знаешь, Джейми, я даже не подозревал о таком размахе.

— Наверное, Джордж, мне следует извиниться перед тобой. Видишь ли, я счел за лучшее раскрывать план по частям, пока это было возможно. Думаю, я поступил правильно, избавив тебя от лишних раздумий и боязни ошибиться.

— Но теперь операция закончена, и ты готов ошарашить весь мир, провозгласив космос штатом Австралии..

— Штатом Австралии?! — воскликнул Джейми. — Господи Боже! Да ты, никак, вообразил, будто я хочу развязать войну между Бразилией и Австралией? Еще чего не хватало! Космос провозглашает себя независимой территорией, если, конечно, слово «территория» употребимо в таком значении.

Трун глядел на него с изумлением.

— Независимый космос? Джейми, ты смеешься надо мной! Космос… да на каком основании, позволь спросить? Мне такое и в голову… Нет, Джейми, это совершенно невозможно!

Джейми Гонвейя добродушно улыбнулся и покачал головой.

— Напротив, Джордж. Если ты задумаешься над первоначальным raison d'etre[46] спутников и лунных станций, то, наверное, поймешь: космос как некая целостность сегодня находится в самом выгодном положении, чтобы выдвигать условия. Возможно, когда-нибудь он будет хорош для торговли, ну а до тех пор, по крайней мере, послужит всемирным полицейским — причем таким, который не даром ест свой хлеб.

Добрую минуту Джордж Трун задумчиво разглядывал пол, а когда поднял голову, с его лица исчезло скептическое выражение Он молчал, но Джейми Гонвейя, казалось, прочел его мысль.

— Да, Джордж, — сказал он. — С этого дня комариный писк будет раздаваться чуть ближе.

ВО ВСЁМ ВИНОВАТ ЛИШАЙНИК

В частной лаборатории, по совершенно невероятному стечению обстоятельств, синтезировано вещество, замедляющее процесс старения. Правда об открытии всплывает только через двенадцать лет, после того как становится заметным, что клиентки одного косметического салона, несмотря на возраст, выглядят всё так же молодо.

* * *

Прощание получилось великолепным.

Похожие на печальных ангелов хористки в белоснежных одеяниях, с золотыми нитями в волосах, пели так сладостно…

Церемония закончилась, и в переполненной часовне воцарилась напряженная тишина, а в душном, тяжелом воздухе медленными волнами плыл аромат тысяч цветов.

Гроб украшали сложенные в пирамиды венки. По его углам застыл почетный караул в классических одеяниях из пурпурного шелка, расшитого блистающими золотыми шнурами, склоненные головы покрывали золотые сеточки, в руках девушки держали позолоченные пальмовые ветви.

Епископ бесшумно поднялся по низенькой лесенке и подошел к кафедре. Положил перед собой раскрытую книгу, немного помолчал, а потом поднял глаза.

— …Наша возлюбленная сестра Диана… незавершенная работа, которую ей теперь так и не придется закончить… ирония судьбы — не самые подходящие слова — ведь речь идет о воле нашего Господа… Он дает; Он берет… если Он забирает оливковое дерево, которое дал нам, еще до того, как оно начало плодоносить, значит, мы должны принять Его волю… Сосуд Его вдохновения… Преданность целям… Стойкость… Изменение в самом ходе человеческой истории… Тело Твоего слуги… Диана…

Глаза сотен женщин — мужчин здесь почти не было — обратились к гробу, который начал медленно опускаться. Тщательно уложенные цветы посыпались на ковер. Полились тихие, торжественные звуки органа, и воздух вновь наполнился печальным пением. А через несколько мгновений гроб окончательно скрылся из глаз. Негромкие всхлипывания, маленькие белые платочки…

Когда Стефани с Ричардом выходили из церкви, толпа оттеснила их в сторону, но, обернувшись, она заметила отца в нескольких ярдах позади. Среди окружавших его женщин он казался выше, чем был на самом деле. Красивое лицо не выдавало никаких чувств — он выглядел усталым, словно происходящее не имело к нему ни малейшего отношения.

Снаружи, у церкви, собралась огромная толпа — те, кому не хватило места внутри. Почти все лица были мокрыми от слез. По обе стороны от двери землю устилали цветы, так что люди, выходящие из церкви, шли словно по пестрому благоухающему ковру. Кто-то в толпе держал длинный шест с большим crux ansata*, целиком сделанным из белых лилий, которые придерживала широкая черная шелковая лента.

Стефани и Ричард выбрались из потока устремившихся от церкви людей и остановились. И хотя в глазах девушки стояли слезы, она грустно улыбнулась.

— Бедная, милая Диана, — сказала Стефани. — Ты только представь себе, как бы все это ее позабавило.

Потом она достала платочек, приложила его к глазам и уже совсем другим, деловым тоном заявила:

— Пошли. Нужно найти папу и увести его отсюда.

Похороны, надо сказать, получились просто замечательные.

«Ньюс-Рекорд» писала:

«…Женщины из всех слоев общества, из каждого уголка Британии собрались сегодня, чтобы отдать последний долг мисс Диане Брекли. Вскоре после рассвета к тем, кто всю ночь провел перед воротами кладбища, присоединились многие тысячи скорбящих.

Когда наконец долгое бдение закончилось и появилась медленно движущаяся, утопающая в цветах процессия, люди бросились вперед, но их остановили плотные кордоны полиции, и тогда под колеса траурного кортежа полетели цветы. Он медленно продвигался вперед, по щекам скор* Буквально — крест, снабженный ручками. Символ вечности у древних египтян (лат.). бящих женщин текли слезы, над рядами собравшихся пронеслись стенания.

С похорон Эмили Дэвисон, Лондон не видывал подобных почестей, которые женщины оказывали бы женщине»

А потом, поскольку «Ньюс-Рекорд» всегда беспокоилась о том, чтобы ее читатели понимали написанное для них, были сделаны сноски:

1. Стенания — плач или горестные стоны.

2. Похороны Эмили Уилдинг Дэвисон состоялись 14 июня 1913 года. Дэвисон была представительницей женского движения за равноправие и умерла в результанте травм, полученных после того, как она бросилась под. копыта королевского скакуна во время дерби 4 июня того же года.

Часть I

Глава 1

Из зала все вынесли. Кто-то украсил стены мрачного вида ветками вечнозеленых растений. Кто-то другой, вероятно, решил, что мишура немного поднимет настроение. Столы у стены, словно длинная, застеленная белой скатертью стойка бара, были уставлены тарелками с бутербродами, разноцветными пирожными, пирожками с сосисками, кувшинами с лимонным и апельсиновым соком, вазами с цветами и кофейниками. Сама же комната напоминала ожившую палитру. Издалека казалось, что целая стая скворцов распевает свои вечерние песни.

В колледже святого Меррина праздновали окончание семестра.

Мисс Бенбоу, преподавательница математики, слушая скучный рассказ Авроры Трегг о непревзойденных умственных способностях ее щенка, не спеша оглядывала комнату, мысленно составляя список тех, с кем обязательно следует поговорить сегодня вечером. В дальнем конце комнаты она заметила Диану Брекли, которая на несколько мгновений осталась одна. Диана, несомненно, была среди тех, кто заслуживал похвалы и самых теплых поздравлений, поэтому, воспользовавшись короткой паузой в восторженном повествовании Авроры, мисс Бенбоу похвалила сообразительного щенка, пожелала ему всего самого наилучшего в будущем и поспешно ретировалась.

Проходя по комнате, она неожиданно взглянула на Диану глазами постороннего человека школьница превратилась в прелестную девушку. Возможно, дело в том, как она одета. Простое голубое платье, казалось, ничем не выделяется среди остальных, но если рассмотреть его повнимательнее, совсем недорогое — мисс Бенбоу знала это совершенно точно — и все же в нем есть стиль. Диана всегда одевалась со вкусом, а еще обладала качеством, благодаря которому вещь стоимостью в три гинеи казалась дорогой. Мисс Бенбоу улыбнулась, отметив, что, пожалуй, этот редкий дар достоин уважения. Неожиданно она подумала, что внешность является одним из талантов Дианы. Впрочем, ее нельзя, собственно, назвать хорошенькой. Хорошенькие девушки прелестны, как цветы в мае, но весной их такое множество! Ни один человек, владеющий чувством языка, не назвал бы Диану хорошенькой…

Восемнадцать — всего восемнадцать — было тогда Диане. Довольно высокая — пять футов и десять дюймов — стройная и хрупкая. Темно-каштановые волосы с легким красноватым оттенком. Линии лба и носа не в чистом виде греческие, но их так и хотелось назвать классическими. Едва заметно подкрашенные губы — все-таки она пришла на вечеринку — выгодно выделяли их обладательницу среди множества пурпурных бутонов. Рот сам по себе ничего не обещал постороннему наблюдателю, однако при случае волшебно улыбался, не слишком часто, впрочем. А стоило вам подойти к Диане поближе, как вы окунались в ее чудесные серые глаза, оторваться от которых было почти невозможно. Они смотрели на вас и оценивали, поражая своей спокойной уверенностью. Поскольку обычно мисс Бенбоу обращала внимание на способности девушки, а не на ее внешность, она с некоторым удивлением вдруг поняла, что Диана стала настоящей «красавицей», как было принято говорить во времена молодости ее родителей.

Эта мысль вызвала приятные чувства — в школах вроде колледжа святого Меррина не только ставили своей целью дать ребенку хорошее образование; здесь старались получше подготовить девушек к вступлению во взрослую жизнь — а у красивого, привлекательного человека всегда больше шансов выжить в суровых джунглях современного общества, где ты нередко оказываешься в окружении совершенно невежественных особей.

Всякие болваны предлагают дурацкую работу, вьются, словно бабочки с радужными крыльями из банкнот, стараются завлечь, в воздухе витают самые разные соблазны, клейкая паутина раннего замужества пытается заманить в свои сети, мамаши с куриными мозгами неожиданно выскакивают из кустов, а близорукие папаши неуверенно бредут по тропе жизни; прямоугольные мерцающие глаза гипнотически горят в темноте, тамтамы выбивают безумный ритм и, перекрывая гвалт, кричат пересмешники: «Какое это имеет значение, пока она счастлива?.. Какое это имеет значение?.. Какое это имеет?..»

Поэтому вы, естественно, будете испытывать некоторую гордость, наблюдая за теми, коим помогли преодолеть все эти опасности.

Однако мисс Бенбоу была вынуждена напомнить себе, что Диана не особенно нуждалась в подобной помощи. Жизненные бури не слишком ее тревожили. С полнейшим равнодушием наблюдала Диана за различного рода искушениями, словно ей и в голову не приходило, что они могли быть направлены на нее. Девушка вела себя как образованный путешественник, попавший в интересную страну. Возможно, конечная цель еще не совсем понятна, но она, несомненно, находится где-то впереди, а то, что кого-то привлекают остановки в маленьких придорожных городках, вызывает удивление, да и только.

Можно радоваться, что Диана многого добилась, но ставить это себе в заслугу вряд ли будет правильно. Девушка напряженно трудилась и заслужила успех. Единственное, о чем можно пожалеть — впрочем, наверное, это неправильно, учитывая, с какими инертными и равнодушными детьми приходится иметь дело — можно пожалеть, что у нее… ну, уж слишком яркая индивидуальность, что ли?..

К этому моменту мисс Бенбоу добралась до середины зала, и Диана заметила ее приближение.

— Добрый вечер, мисс Бенбоу.

— Добрый вечер, Диана. Я хочу тебя поздравить. Это замечательно, просто замечательно. Конечно, никто из нас и не сомневался — более того, мы были бы ужасно разочарованы, если бы обстоятельства сложились иначе. Однако такой полный успех — я даже боялась надеяться.

— Огромное вам спасибо, мисс Бенбоу. Но дело тут не во мне. Я хотела сказать, что без всех вас я бы не смогла ничего добиться. Ведь вы говорили мне, что нужно делать, не так ли?

— Ну, именно для того мы здесь и находимся, но и мы у тебя в долгу, Диана. Даже в нынешние времена стипендия, которую ты получила, делает нашей школе честь — а результаты, которые ты показала, едва ли не самые лучшие за все годы существования колледжа святого Меррина. Я полагаю, тебе это известно.

— Мисс Фортиндейл была очень довольна.

— Ну, это еще мягко сказано. Она просто в восторге. Как и все мы.

— Благодарю вас, мисс Бенбоу.

— И, конечно, родители тоже восхищены твоими успехами.

— Да, — с некоторым сомнением согласилась Диана. — Папа рад. Ему нравится, что я буду учиться в Кембридже, потому что он сам мечтал об этом. Если бы я не получила стипендию, на это нельзя было и надеяться, мне пришлось бы поступить, — тут она вспомнила, что мисс Бенбоу заканчивала лондонский университет, и в последний момент успела поправиться: — в какой-нибудь «кирпичный университет»*.

— В некоторых «кирпичных» очень даже неплохо учат, — заметила мисс Бенбоу с легким укором.

— О да, конечно. Просто когда ты уже что-то решила, любой другой вариант кажется неудачей. Вы понимаете, что я имею в виду?

Мисс Бенбоу не захотела вступать в дискуссию на эту тему.

— А что думает твоя мама? Она тоже должна тобой гордиться.

Диана посмотрела на мисс Бенбоу своими серыми глазами, которые, казалось, видели дальше и больше, чем глаза большинства других людей.

— Да, — ответила девушка равнодушно, — именно так она к этому и относится.

Мисс Бенбоу слегка приподняла брови.

— Я хотела сказать, что она, наверное, ужасно гордится моими успехами, — пояснила Диана.

— Но все так и есть, — запротестовала мисс Бенбоу.

— Она пытается. Мама и в самом деле вела себя очень мило, — сказала Диана, еще раз взглянув на мисс Бенбоу. — Только я никак не могу взять в толк, почему матери продолжают считать, что быть красивой, чтобы мужчины просто умирали от желания затащить тебя к себе в постель, гораздо важнее и достойнее, и что умной при этом быть совершенно не обязательно? По-моему, правильнее было бы как раз наоборот. * То есть сложенный из кирпича, а не из камня, как три самых известных английских университета — оксфордский, кембриджский и лондонский.

Мисс Бенбоу заморгала. Разговор с Дианой принимал неприятный оборот. Впрочем, есть ли у нее право пасовать перед трудностями?

— Я думаю, — серьезно проговорила она, — что следует заменить слово «достойнее» на слово «естественнее» Ведь мир «умников» для большинства матерей является таинственной книгой за семью печатями, они чувствуют себя в нем весьма неуверенно; зато большинство женщин, и это вполне понятно, считают, что являются крупными спедиалистами в другой области, что они прекрасно все понимают и могут оказать бесценную помощь своим дочерям.

Диана задумалась.

— И все же слова «достойно» и «прилично» все равно каким-то образом возникают — хотя я и не очень понимаю почему, — проговорила девушка, слегка нахмурившись.

Мисс Бенбоу чуть покачала головой:

— Тебе не кажется, что ты смешиваешь два совершенно разных понятия: приличия и конформизм? Родители, естественно, хотят, чтобы дети жили по понятным им правилам и законам. — Она поколебалась несколько мгновений, потом заговорила снова: — Тебе никогда не приходило в голову, что, когда дочь домохозяйки решает сделать карьеру, она тем самым подвергает критике жизненные принципы матери? Она словно говорит: «Та жизнь, что была вполне подходящей для тебя, мамочка, совершенно не годится для меня». Знаешь, матерям, как, впрочем, и всем остальным людям, такие идеи не очень-то по душе.

— Я никогда не думала об этой проблеме с такой точки зрения, — задумчиво призналась Диана. — Значит, получается так: в глубине души матери не перестают надеяться, что их дочери, решив сделать карьеру, потерпят неудачу и таким образом предоставят им еще одно доказательство извечной правоты старшего поколения?

— По-моему, это уж слишком прямолинейно, ты со мной не согласна?

— Но… ведь получается именно так, разве нет, мисс Бенбоу?

— Думаю, нам следует переменить тему разговора, Диана. Где ты собираешься провести каникулы?

— В Германии, — ответила Диана. — По правде говоря, гораздо больше я хотела бы побывать во Франции, но Германия гораздо полезнее.

Они еще немного поговорили о каникулах, а потом мисс Бенбоу снова поздравила Диану и пожелала ей успехов в университетской жизни.

— Я ужасно благодарна за все. И так рада, что вы мной довольны, — сказала ей Диана. — Вот что представляется мне ужасно забавным, — задумчиво продолжала она, — мне кажется, любая девушка способна стать желанной кандидаткой в жены, стоит ей только использовать свои мозги по назначению, даже если у нее их не так и много. Поэтому я никак не возьму в толк…

Однако мисс Бенбоу не дала ей снова втянуть себя в дискуссию.

— О, — воскликнула она, — вот и мисс Таплоу! Не сомневаюсь, что она просто сгорает от желания поговорить с тобой. Идите сюда.

Ей очень ловко удалось скользнуть в сторону, и в тот момент, когда мисс Таплоу начала довольно скучным голосом поздравлять Диану, мисс Бенбоу развернулась — и тут же оказалась лицом к лицу с Брендой Уоткинс. Пока она поздравляла Бренду, на пальчике которой красовалось совсем маленькое и совсем новенькое колечко, знаменующее помолвку и являющееся гораздо более значительной ценностью, чем все стипендии во всех университетах мира, она услышала голос Дианы у себя за спиной:

— Ну, быть просто женщиной и больше ничем кажется мне совершенно бессмысленным и бесперспективным занятием, мисс Таплоу. Я хочу сказать, что рассчитывать на повышение по службе тут ведь не приходится, не так ли? Если только ты не станешь содержанкой или чем-нибудь в таком же роде…

— Никак не могу понять, в кого она такая, — удивленно проговорила миссис Брекли.

— Ну, уж не в меня, это точно, — объявил ее муж. — Знаешь, мне иногда даже хотелось, чтобы в нашей семье нашелся кто-нибудь с настоящими мозгами, но насколько я знаю, таких родственников у меня не было. Впрочем, не очень понимаю, какое значение имеет то, откуда в ней это взялось.

— Я не имела в виду ее способности. Отец должен был неплохо соображать, иначе он никогда не добился бы успеха в своем бизнесе. Нет, дело в… ну, наверное, это можно назвать независимостью… Она постоянно задает самые разнообразные вопросы. Ее интересуют темы, о которых нет никакой необходимости спрашивать.

— При этом она находит на свои вопросы такие забавные ответы — судя по тому, что мне иногда удается от нее услышать, — добавил мистер Брекли.

— Она какая-то беспокойная, — настаивала на своем Мальвина Брекли. — Конечно, молоденькие девушки становятся беспокойными — это совершенно естественно и этому не следует удивляться, — но я хочу сказать, что тут все как-то не так.

— Никаких молодых людей, — проворчал ее муж. — Знаешь, дорогая, не стоит жалеть об отсутствии неприятностей — еще накликаешь беду.

— Но ведь это же было бы только нормально. Такая хорошенькая девушка, как Диана…

— Она могла бы иметь кучу поклонников, если бы захотела. Научилась бы хихикать — а вместо этого говорит парням вещи, от которых те впадают в панику.

— Диана не задавака, Гарольд.

— Конечно, нет, мне это прекрасно известно. Но все находят ее именно такой. Мы живем в районе, где принято считаться с условностями. Существует три типа девиц: «веселые», хохотушки и задаваки, других просто нет. Ужасно противно жить в таком вульгарном районе; вряд ли ты бы хотела, чтобы Диана влюбилась в какого-нибудь местного кретина?.

— Нет, естественно, нет. Только…

— Да знаю я! Это было бы гораздо более нормально. Дорогая, когда мы последний раз разговаривали с мисс Паттисон в школе, где учится Диана, она предсказала, что девочку ждет блестящее будущее. Она так и заявила: «блестящее будущее», а это уже само по себе не может быть нормальным. Знаешь, полного счастья не бывает, нельзя получить и то и другое одновременно.

— Мне кажется, гораздо важнее быть счастливой, чем выдающейся.

— Дорогая, не хочешь ли ты сказать, что все те, кого ты называешь нормальными людьми, счастливы? Ну и предположение! Посмотри-ка по сторонам… Нет, надо благодарить судьбу за то, что девочка не втрескалась ни в одного из тех балбесов, что населяют нашу округу. Тут уж о блестящем будущем пришлось бы забыть; впрочем, балбесу тоже не поздоровилось бы, в этом я не сомневаюсь. Не волнуйся. У нее будет все в порядке. Ей нужно только хорошенько развернуться.

— Ну да, конечно, у моей матери была младшая сестра, тетя Анни, — задумчиво проговорила миссис Брекли. — Она была не совсем обычной особой.

— Да? А что с ней было не так?

— В 1912 году — или в 1913 — ее посадили в тюрьму за то, что она устроила фейерверк на Пиккадилли.

— Господи Боже мой, зачем?

— Она бросила несколько хлопушек под ноги лошадям и устроила такой переполох, что возникла грандиозная пробка — от Бонд-стрит до Свои и Эдгаре, а затем она забралась на крышу автобуса и принялась вопить: «Женщинам право голоса!» и скандалила до тех пор, пока ее оттуда не сняли. Она получила месяц. А семья чувствовала себя по-настоящему опозоренной.

Вскоре после этого тетя Анни швырнула в окно кирпич, когда проходила по Оксфорд-стрит, и ее посадили уже на два месяца. Она не слишком хорошо себя чувствовала, когда ее выпустили на свободу, поскольку в тюрьме объявила голодовку, так что моей бабушке пришлось вывезти ее на природу. Однако тетя Анни умудрилась вернуться в Лондон и швырнуть бутылочку с чернилами в мистера Бельфура, так что ее снова арестовали — в тот раз она чуть не спалила целое крыло тюрьмы Холлоуэй.

— Предприимчивая женщина, эта твоя тетушка. Но я не совсем понимаю…

— Ну, она не была нормальной. Так что Диана могла унаследовать свои странности по моей материнской линии.

— Нет, я не совсем понимаю, что именно могла Диана унаследовать от своей агрессивной тетушки, и, откровенно говоря, моя дорогая, меня абсолютно не волнует, откуда это взялось. Важно одно — она наша дочь. И я считаю, что у нас получился очень неплохой, хотя и несколько неожиданный, результат.

— Кто же спорит, дорогой. У нас есть все основания гордиться ею. Вот только, Гарольд, всегда ли блестящая жизнь оказывается к тому же самой счастливой?

— Понятия не имею. Ты и я знаем — во всяком случае я знаю — что можно быть счастливым, не обладая выдающимися способностями, а как себя чувствует человек одаренный и что ему требуется, чтобы быть счастливым, — даже не представляю. Однако мне хорошо известно, что это может сделать счастливыми других. Например, меня — и причины тут чисто эгоистические. С тех пор как Диана была еще совсем маленькой девочкой, меня мучила мысль, что я не смогу послать ее учиться в первоклассную школу — о, я знаю, в колледже святого Меррина хорошие учителя, Диана это доказала, но я про другое. Когда твой отец умер, я предполагал, что мы сможем себе позволить дать девочке приличное образование. И отправился к нашим адвокатам. Они ужасно сожалели, что вынуждены ответить мне отказом. Инструкции в завещании сформулированы предельно четко, сказали они. К деньгам нельзя притрагиваться до тех пор, пока Диане не исполнится двадцать пять лет. Более того, под них даже нельзя взять заем на ее образование.

— Ты никогда не говорил мне об этом, Гарольд.

— Я решил сначала все выяснить. Ну а когда оказалось, что деньги нельзя трогать… Знаешь, Мальвина, я считаю, что это самый отвратительный поступок, который твой отец совершил по отношению к нам. То, что он ничего не оставил тебе, — ну, это вполне в его духе. Но завещать нашей дочери сорок тысяч фунтов при условии, что она не сможет ими воспользоваться в первые, самые важные для формирования личности годы, не извлечет из них никакой пользы!.. Так что я очень рад за Диану. Она добилась для себя того, чего не сумел сделать я. И, сама того не зная, утерла старому ублюдку нос.

— Гарольд, дорогой!

— Знаю, милая, знаю. И хотя я стараюсь не думать о твоем так-его-и-так, но когда такое случается… — Гарольд замолчал.

Обвел взглядом маленькую гостиную: совсем неплохо — конечно, мебель следовало бы обновить, но в комнате достаточно уютно. Впрочем, сам маленький домик, стоящий среди множества других в бедном районе… Замкнутая жизнь… Постоянная нехватка денег, повышение жалованье никогда не поспевало за растущими ценами… Множество вещей, о которых Мальвина мечтала, но не могла получить…

— Ты по-прежнему ни о чем не жалеешь?

— Нет, дорогой. Ни о чем.

Он поднял ее на руки и подошел к креслу. Она положила голову ему на плечо.

— Ни о чем, — негромко повторила она. А потом добавила: — Я не стала бы счастливее, если бы получила стипендию

— Дорогая, все люди разные. Так или иначе, я пришел к выводу, что мы отличаемся от других. Многие ли из живущих на нашей улице могут честно сказать, вот как ты сейчас: «Я ни о чем не жалею»?

— Наверное, такие тоже есть.

— Не думаю, что это распространенное явление. И даже если тебе ужасно хочется, чтобы у других людей все обстояло так же, как у тебя, не в твоих силах что-либо изменить. Более того, Диана не слишком на тебя похожа — да и на меня тоже. Один Бог знает, в кого она пошла. Так что нет никакого смысла переживать из-за того, что она не желает вести себя так, как вела бы себя ты на ее месте — если бы тебе удалось вспомнить, что чувствует девушка в восемнадцать лет… Блестящее будущее, говорят они. Единственное, что нам остается, — наблюдать за воплощением в жизнь этого пророчества, ну и всячески поддерживать Диану, конечно

— Гарольд, значит, она ничего не знает о деньгах?

— Диана, естественно, знает, что дед завещал ей что-то. Но она не стала спрашивать сколько. Так что мне не пришлось лгать. Я просто постарался создать впечатление, что сумма не слишком велика, скажем триста или четыреста фунтов. Так, мне казалось, будет лучше.

— Ты совершенно прав. Я постараюсь не забыть об этом, если она когда-нибудь меня спросит.

После короткого молчания Мальвина поинтересовалась:

— Гарольд, это звучит, наверное, очень глупо, но чем в действительности занимаются химики? Диана объяснила мне, что химики не имеют никакого отношения к фармацевтам, мне это нравится, только я все равно не совсем поняла.

— Да и я тоже, дорогая. Наверное, нам следует еще раз спросить у Дианы. Да. Все поменялось — наступил момент, когда она рассказывает нам.

Оказалось, что родителям Дианы Брекли нет никакой необходимости пытаться понять, чем занимаются химики, поскольку уже во время первого года обучения Диана решила, что ее гораздо больше привлекает биохимия — Мальвина так и не поняла, что же это такое.

Решение было принято после прослушивания лекции на тему: «Некоторые тенденции эволюционного развития в современном мире», которая состоялась в обществе «Середина Двадцатого Столетия». Название не показалось Диане особенно интересным, для нее так и осталось загадкой, почему она туда отправилась. Это решение определило всю ее будущую жизнь.

Лекцию читал Френсис Саксовер, обладатель множества титулов, занимавший в свое время должность профессора биохимии в Кембридже, а в последние годы считавшийся интеллектуальным ренегатом. Его семья происходила из Стаффордшира, где многие поколения Саксоверов жили, ничем не выделяясь, до тех пор, пока в середине восемнадцатого столетия в семье не появился ген предпринимательства. Этот ген в сочетании с надвигающейся эпохой индустриализации позволил Саксоверам придумать новые способы применения парового двигателя, по-иному организовать производство и, воспользовавшись преимуществами новых навигационных каналов, начать широкую торговлю со всем миром. Так родилось огромное состояние.

Последующие поколения не ударили в грязь лицом. Ничто не могло остановить Саксоверов., Они постоянно шли в ногу с прогрессом и даже начали работать с пластмассами, когда почувствовали, что спрос на посуду сильно возрос. Во второй половине двадцатого столетия семья продолжала процветать.

Однако во Френсисе ген предпринимательства принял иную форму. Он предоставил управлять производством старшим братьям, а сам решил избрать собственный путь и занять некую высокую должность. Так он, во всяком случае, думал.

Тем не менее случилось так, что здоровье Джозефа Саксовера, его отца, ухудшилось. Обнаружив это, старший Саксовер, который всегда реально смотрел на вещи, не стал терять времени зря и передал управление всеми своими делами двум старшим сыновьям. Последние восемь или девять лет жизни он посвятил хобби, которое отнимало у него все время, — Джозеф изобретал самые разнообразные способы нанесения урона ненасытному министерству финансов. Хотя определенные принципы мешали ему добиться столь же головокружительных успехов, как некоторым из его конкурентов, деятельность Джозефа Саксовера, тем не менее, привела к тому, что правительству пришлось ввести ряд новых указов, пресекающих кое-какие махинации, — уже после его смерти. В результате отцовских маневров материальное положение Френсиса оказалось куда более прочным, чем он мог предполагать, и это его раззадорило. Вероятно, знаменитый саксоверский ген активизировался, как только почувствовал, что капитал лежит без движения. Целый год беспокойство Френсиса росло, пока наконец он не решился оставить свою должность и ринуться в битву за рынок.

С несколькими надежными помощниками он организовал свой собственный исследовательский центр и был полон решимости доказать, что вопреки общепринятому мнению открытия могут делать не только крупные компании с полувоенными нравами.

«Дарр Девелопментс» — так он назвал свою компанию, дав ей имя поместья, которое купил специально для этих целей, — существовала вот уже шесть лет. Френсису удалось продержаться, по крайней мере, на пять лет дольше, чем предсказывали все его друзья — многообещающее начало. Компания владела несколькими патентами, заинтересовавшими крупных производителей и вызвавшими зависть бывших коллег. Поэтому некоторая толика злобы присутствовала в догадках о причинах возвращения Френсиса в места своей юности: многие говорили, что процесс обучения подрастающего поколения ученых его совершенно не занимает, просто он намерен завербовать для работы в «Дарре» новых толковых работников.

Как ни странно, потом Диана не могла вспомнить никаких подробностей лекции. Френсис заявил, причем представил это утверждение не как предположение, а как общепризнанный факт, что главной фигурой вчерашней жизни был инженер, сегодня ей является физик, а завтра главенствующее место займет биохимик. Услышав это, Диана задала себе только один вопрос: почему ей самой это не приходило в голову раньше? Ее словно посетило откровение — она впервые поняла истинное значение слова «призвание» Тем временем лекция продолжалась — во всяком случае у Дианы сложилось именно такое впечатление, хотя потом ей мало что удалось вспомнить — все слилось в некое единое понятие, ощущение призвания.

Френсису Саксоверу тогда еще не исполнилось и сорока лет. Худощавый мужчина с орлиным носом, довольно высокий — больше шести футов. Темные волосы, немного седины на висках. Не очень густые брови сильно выступают вперед, слегка затеняя глаза, которые из-за этого кажутся глубоко посаженными. Держался он весьма непринужденно, скорее вел диалог, чем читал лекцию, беспрестанно ходил вокруг кафедры, активно жестикулируя загорелыми руками с длинными пальцами.

Главное, что Диана вынесла с этой лекции, — впечатление от личности самого лектора, его энтузиазма и уверенности. И еще… что она наконец нашла единственную достойную цель жизни…

Отсюда и переход на отделение биохимии.

Отсюда напряженная работа.

Отсюда отличное окончание университета.

Наступил момент выбора работы.

Диана хотела пойти в «Дарр Девелопментс». Это не вызвало особого восторга.

— Гм-м. Возможно, учитывая, ваши результаты, — вынуждена была признать ее научная руководительница. — Но Саксоверу не просто угодить. Конечно, он столько платит, что может себе позволить выбирать, однако многие говорят, что у него уж слишком часто меняется персонал. Почему бы вам не рассмотреть предложение какой-нибудь крупной фирмы? Шире возможность выбора, стабильность, может быть, не так завлекательно, зато хорошая, надежная» работа, а в конечном счете, что может быть важнее.

И все-таки Диана предпочитала «Дарр Девелопментс».

— Я бы хотела попытаться поступить именно туда, — твердо заявила она. — А если ничего не выйдет, я всегда смогу обратиться в большую компанию — насколько мне известно, такие варианты вполне возможны, а вот наоборот — нет.

— Ну что ж, — не стала больше возражать руководительница, и на ее лице появилась улыбка. — По правде говоря, — призналась она, — в вашем возрасте я поступила бы так же. В подобных ситуациях обычно возражают родители.

— Только не в моем случае, — сказала Диана. — Если бы я была мужчиной, они, скорее всего, настаивали бы на крупной компании, но с девушками все обстоит иначе. Их серьезные интересы являются всего лишь легкомысленным прологом к тому, чтобы начать серьезно относиться к легкомысленной жизни, так что считается, что это все не имеет особого значения, понимаете?

— Понимать — слишком определенное слово для подобных рассуждений, но я представляю, что вы имеете в биду, — проговорила наставница. — Хорошо, я сообщу о вас Саксоверу. Там может быть очень интересно. Кстати, вы читали о том, что они вывели вирус, делающий стерильными мужские особи саранчи? Конечно, женские особи в течение нескольких поколений продолжают производить другие женские особи без участия самцов, однако никто не сомневается, что рано или поздно это должно каким-нибудь образом сказаться, иначе секс теряет всякий смысл, не так ли?

— Я надеюсь, ты получишь эту работу, если тебе так хочется, милая, но что такое этот «Дарр»?

— Научно-исследовательский центр. Частная компания, которая принадлежит доктору Саксоверу. Огромный дом конца восемнадцатого века, окруженный парком. Знаешь, из тех поместий, которые слишком велики для того, чтобы кто-нибудь захотел в них жить, но не представляют ни малейшего интереса для государства. Доктор Саксовер купил его почти десять лет назад. Он с семьей занимает одно крыло здания. Все остальное переделано под офисы и лаборатории. Конюшни и дома для слуг превращены в небольшие квартирки для персонала. По всей территории поместья разбросаны маленькие коттеджи. Некоторое время назад доктор Саксовер построил еще несколько лабораторий и новых домов для супружеских пар, ну и тому подобное. Это что-то вроде общины.

— Тебе придется там жить?

— Да, или где-нибудь неподалеку. Мне говорили, что там сейчас многовато народу, но если повезет, я смогу получить одну из квартир. В самом большом здании есть что-то вроде столовой для персонала, ее услугами пользуются все работники, если захотят, конечно, и, естественно, можно уезжать на выходные. Все твердят, что это чудесное место, прямо на природе. Но там требуется работать как следует, нужно интересоваться всем, что происходит в компании. Доктор Саксовер не терпит бездельников.

— Кажется, неплохое место, — сказала миссис Брекли. — Дорогая, мы совсем ничего не знаем про такие места, я и твой отец. И никак не можем понять, что они там делают? Что производят?

— Ничего не производят, мамочка. Они разрабатывают идеи, а затем дают возможность другим пользоваться этими идеями.

— Но если это хорошие идеи, почему бы им не взять их себе?

— Работа исследователя заключается в другом. Понимаешь, «Дарр» — это не фабрика. Все происходит следующим образом… ну, например, доктору Саксоверу пришла в голову идея насчет термитов — знаешь, есть такие белые муравьи, которые поедают дома и много еще чего другого в тропиках…

— Дома, дорогая?

— Ну, то, что сделано из дерева… а потом рушится и все остальное. Так вот, доктор Саксовер и другие ученые из «Дарра» занялись этой проблемой. И выяснили, что термит, откусывая кусочек дерева и глотая его, не в состоянии переварить пищу самостоятельно — внутри его организма живет простейший паразит, который разрушает целлюлозную структуру дерева, после чего термит уже может приступать к пищеварению. Итак, ученые исследовали паразита и придумали химическое соединение, которое является для него смертельным. Оно эффективно и абсолютно безопасно для человека. Ученые ввели его термитам, те продолжали питаться деревом, но без помощи паразита не могли его переварить, поэтому просто умирали от голода.

Ученые из «Дарра» назвали это вещество АП-91 и запатентовали его, а доктор Саксовер представил его на рассмотрение государственных химических предприятий и предположил, что в тропиках его будут очень охотно покупать. Был проведен ряд тестов, которые дали прекрасные результаты, позволившие начать производство. Теперь это вещество продается в тропиках повсюду под торговой маркой «Терморб-6», доктор Саксовер получает прибыль с каждой проданной баночки, что приносит не одну тысячу фунтов в год, а ведь это всего один из множества его патентов. Так они и работают.

— Белые муравьи. Какой кошмар! — возмутилась миссис Брекли. — Лично я не хотела бы работать с белыми муравьями.

— Ну, это лишь один из проектов, мамочка. Они одновременно занимаются целой кучей самых разнообразных проблем.

— Слушай, а народу там много?

— Ну, не знаю сколько, думаю, человек шестьдесят.

— И девушки?

— Да, мамочка. С приличиями там все в порядке. Мне говорили, что процент заключенных в «Дарре» браков очень высок. Только вот не знаю, хорошо ли это с твоей точки зрения. Впрочем, можешь не беспокоиться, в мои намерения не входит в ближайшее время присоединиться к большинству.

— Дорогая, обычно это выражение употребляется для того…

— Я знаю, мамочка. Знаю… ой, ты же еще не видела мое новое платье, я купила его для собеседования. Пойдем, покажу

Глава 2

Диана так никогда и не узнала, что новое платье чуть не стоило ей желаемой работы. Нет, с ним все было в порядке — в полном порядке. Оно было сшито из тонкой шерсти мягкого зеленого цвета, который так шел к ее каштановым волосам, и, как и все, что носила Диана, казалось немного дороже своей настоящей цены. Но, несмотря на то что молодые ученые в отличие от представителей мира искусства, не носят никакой специальной одежды, выделяющей их среди простых смертных, они, тем не менее, имеют тенденцию принадлежать к двум основным типам: те, кто носят не очень хорошо скроенную аккуратно-приличную одежду, и те, кто вообще не считают нужным обращать внимание на такие пустяки. Диана, вне всякого сомнения, не относилась ни к тому, ни к другому типу. Ее внешний вид вызвал у Френсиса Саксовера опасения.

Его вполне удовлетворили характеристики Дианы, ее оценки и рекомендации говорили сами за себя, да и письмо, которое девушка написала руководителю «Дарр Девелопментс», произвело на него благоприятное впечатление. Вполне можно было бы сказать, что все обстоятельства складывались в пользу Дианы, пока она не предстала перед Френсисом Саксовером собственной персоной — вот тогда-то в его сознании и загорелся тревожный сигнал.

Потому что за десять лет управления «Дарр Девелопментс» Френсис Саксовер научился быть даже немного слишком осторожным. Намереваясь стать — и добившись в этом успеха — вдохновителем и разумным руководителем удачного предприятия, Френсис не предполагал, что судьба уготовила ему роль патриарха, возглавляющего некую общину, созданную его собственными стараниями. Так что он рассматривал кандидатов, оценивая их сразу с нескольких сторон. Как раз сейчас патриарх с сомнением поглядывал на симпатичную и со вкусом одетую мисс Брекли.

Она выглядела так, что вполне могла стать причиной возникновения одной из тех ситуаций, которые уже не раз заставляли Френсиса обращаться к жене Кэролайн с предложением заменить слово «Девелопментс» в названии их предприятия на «Лагерь отдыха, или место, где утешаются одинокие сердца».

Сама Диана никак не могла понять, почему после целого ряда благоприятных предзнаменований и весьма многообещающего начала она стала опасаться за исход собеседования. Конечно же, причина колебаний Френсиса Саксовера была бы ей ясна, если бы она смогла хотя бы краешком глаза заглянуть в сознание своего возможного начальника — там проносились воспоминания о нескольких инцидентах, произошедших за десятилетнюю историю мирного существования «Дарра».

Вот, например, волоокая и страстная мисс Трегарвен. Она была способным биологом, но, к сожалению, обладала одним недостатком — главным украшением ее комнаты* были крошечные фарфоровые сердечки, которые она, одно за другим, разбивала специальным церемониальным молотком, когда, по ее мнению, обстоятельства складывались благоприятным образом для увеличения счета. Или мисс Блю, похожее на хорошенькую куколку существо, являвшееся юным химическим гением. Ее удивительные глаза излучали ангельскую невинность (что было абсолютным обманом, естественно) и рождали в особях противоположного пола рыцарские замашки сэра Галахада. Охватившее всех, словно эпидемия, желание помогать мисс Блю привело в конце концов к дуэли — химик и биолог, абсолютно ничего не сведущие в этих делах, встретились ранним росистым утром на поляне у опушки леса, в результате чего химик прострелил биологу левую руку. Тот ужасно рассвирепел от такого поворота событий и, бросив оружие, решил разобраться с химиком при помощи честного кулачного боя. А мисс Блю, которая, одевшись весьма легкомысленно, потихоньку выбралась из теплой постели и отправилась понаблюдать из каких-нибудь кустов за тем, как будут разворачиваться события, подхватила ужасающую простуду. Или вот еще мисс Котч. Она просто виртуозно разбиралась в аминокислотах, зато абсолютно не справлялась со своими собственными проблемами, поскольку обладала чересчур нежным сердечком. Мисс Котч настолько боялась задеть чьи-либо чувства, что каким-то образом умудрилась тайно согласиться выйти замуж сразу за троих молодых людей, являвшихся ее коллегами, а затем, не в состоянии найти выход из безвыходного положения, посчитала, что ей остается только бегство. Она исчезла, оставив у себя за спиной полнейшую эмоциональную неразбериху, впрочем, и в ее рабочих делах царил совершеннейший беспорядок.

Учитывая этот опыт и некоторые похожие инциденты, сомнения Френсиса были вполне понятны и объяснимы. С другой стороны, в пользу Дианы говорило то, что она держалась совершенно спокойно, рассчитывая только на свои собственные силы и не делая ни малейших попыток очаровать Френсиса, чтобы получить работу. Стараясь быть справедливым, Френсис решил, что этот случай требует консультации — а так как именно Кэролайн приходилось время от времени заниматься эмоциональными травмами, являвшимися результатом нарушения размеренного течения жизни «Дарра», он обратился за помощью к ней. Поэтому вместо того, чтобы представить Диану будущим коллегам во время обеда в общей столовой — как Френсис собирался сделать сначала — он решил пригласить девушку на ленч в кругу своей семьи.

Во время ленча его опасения несколько уменьшились. Диана легко и разумно отвечала на вопросы хозяев, поделилась с Полом, которому недавно исполнилось двенадцать лет, своими соображениями по поводу сроков предстоящей успешной экспедиции на Марс; сделала все, что было в ее силах, чтобы вытянуть несколько слов из Стефани, рассматривавшей гостью широко раскрытыми глазами, в которых застыло почти благоговейное восхищение, лишившее девочку дара речи.

Позже он спросил у жены:

— Ну что, рискнем или опять нарвемся на неприятности?

Кэролайн грустно посмотрела на мужа:

— Френсис, дорогой, тебе давно следует перестать рассчитывать на то, что здесь все будет действовать с четкостью машины… пустая трата сил, да и только.

— Мне кажется, я уже начинаю это понимать, — признал Френсис. — Тем не менее, когда возникает обычный ризис — это одно, а когда ты сам, собственными руками создаешь все условия для возникновения более серьезных проблем — это совсем другое.

— Ну, если ты считаешь, что, устраивая для желающих работать у нас что-то вроде конкурса красоты наоборот, ты дашь возможность тем, кому не очень везет в жизни, попробовать прыгнуть выше собственной головы и проверить свои силы, тебе следует еще раз хорошенько все обдумать. Мне нравится эта девушка. Она необычна, умна, и мне кажется, у нее есть здравый смысл, а это не одно и то же. Поэтому, если она действительно обладает необходимыми знаниями и способностями, ее следует принять на работу.

Так Диана стала сотрудником «Дарра».

Ее появление вызвало немалый интерес — у кого-то проснулись новые надежды, другие расстроились. Любители молниеносных побед сразу попробовали свои силы, но на них просто не обратили внимания. Тогда за дело принялись более тойкие стратеги, однако и они довольно быстро поняли, что этой крепости им не взять. В результате после тщательной разведки в «Дарре» сложилось определенное. мнение о Диане.

— Красивая, но глупенькая, — печально поставил диагноз один из химиков.

— Глупенькая! Побойтесь Бога!.. — возразил биолог — Но даже. если вы и правы, с каких пор это считается недостатком? Кстати сказать, она весьма охотно разговаривает — только вот результата никакого.

— Именно это я и имел в виду, — терпеливо продолжал химик. — Она глупа совсем не в тех областях, в которых положено быть глупой хорошенькой девушке; такого просто не должно быть, — добавил он для ясности.

Жены и незамужние женщины позволили себе немного расслабиться.

— Ледышка! — говорили они друг другу, и в их голосах слышалось удовлетворение.

Однако некоторые сомнения оставались, поскольку мысль о том, что их мужчины кого-то могут не интересовать, не слишком радовала благородных дам. Тем не менее большинство вполне удовлетворила подобная классификация, за одним исключением: уж слишком хорошо Диана одевалась — дамы никак не могли взять в толк, зачем тратить на это столько сил, если не стремишься получить хоть что-нибудь в награду…

Когда Елена Дэйли, жена Остина Дэйли, биохимика, который фактически был заместителем Саксовера, в одном из разговоров с мужем обмолвилась об этом, он высказал иную точку зрения.

— Всякий раз, когда в коллектив попадает новый человек, начинаются разговоры. Ползут слухи. Я не понимаю почему, — пожаловался он. — Юные существа Появляются среди нас, считая себя замечательными во всех отношениях, уверенные, что мир вращается вокруг них — как это считали их родители, бабушки и дедушки, — а потом они сталкиваются с теми же проблемами и с тем же упрямством повторяют ошибки, которые в свое время совершали их родители. Здесь нет ничего интересного: каждый из нас относится к одному из четырех, максимум пяти типов; единственное, что можно ожидать нового, — попытаться прожить свою молодость еще раз — но тут на страже стоит Бог.

— Мне очень нравилось быть молодой, — сказала его жена.

— Тебе раньше нравилось быть молодой — и мне тоже, — уточнил Остин. — А сейчас — нет уж, спасибо, больше не надо.

— Но мне и правда нравилось! Бесконечные волнения, прелестные платья, вечеринки, прогулки при луне, предчувствие нового романа…

— Как чудесное лето нашего детства? Когда забылись все разочарования, ненависть соперников, горечь поражений, ощущение одиночества, жестокость равнодушного мира, сомнения и муки, слезы в подушку?. Даже воспоминания о юности не вызывают у меня радости. Золотые мальчики и девочки жили лишь в золотом веке.

— Только не надо прикидываться циником передо мной, Остин.

— Любовь моя, я совсем не циник. Но и мечтателем, который сожалеет об утраченной молодости, меня не назовешь. Поэтому я сочувствую юношам и девушкам, которым предстоит болезненное расставание с иллюзиями и взросление. Однако я продолжаю считать, что наблюдать за этим процессом со стороны — довольно скучное занятие.

— Ну хорошо, а к какому типу относится наша новая сотрудница?

— Молодая Диана? Еще слишком рано об этом судить. Она, как это принято говорить, поздний фрукт. В настоящий момент бедняжка страдает от детского увлечения Френсисом.

— О, брось…

— Тут не может быть никаких «брось». Возможно, он и не является для тебя идеалом, но Френсис отлично соответствует подобному образу. Я это и раньше замечал. И не сомневаюсь, что история еще не раз повторится. Он сам, конечно, ничего не видит; Френсис никогда не отличался особой наблюдательностью в подобных вопросах. Тем не менее Диана очень необычная молодая женщина, и я не могу себе представить, какой она станет, когда повзрослеет.

Был Остин Дэйли прав или нет, но в первые несколько недель в «Дарре» в поведении Дианы не произошло никаких изменений. Она продолжала вести себя дружелюбно, однако совершенно независимо. Ее отношения с коллегамимужчинами носили или товарищеский характер, или постепенно приняли несколько холодноватый оттенок, что достаточно быстро привело к тому, что Диана подружилась с рядом молодых женщин. Таким образом почти с самого начала она заняла необычное положение. То, что она уделяла своему внешнему виду столько времени, было воспринято, как причуда, как нечто искусственное, вроде увлечения декоративными цветами или акварельными пейзажами — Диана занималась этим ради собственного удовольствия Вскоре выяснилось, что она охотно рассказывает о своем увлечении и даже готова помочь овладеть некоторыми тайнами Несколько необычное, хоть и дорогое, хобби — впрочем, оно никому не доставляло неприятностей, ведь Диана занималась этим, не выходя из дома. Считалось, что все свои деньги Диана тратит на одежду.

— Странная девушка, — заметила Кэролайн Саксовер. — Способности Дианы предполагают образ жизни, не соответствующий некоторым ее вкусам. В настоящий момент она, как мне кажется, похожа на спокойное море — полный штиль — и не слишком стремится выйти из этого состояния. Но наступит момент, когда она проснется — и это будет весьма неожиданно.

— Ты хочешь сказать, что последует очередной эмоциональный взрыв, и мы потеряем еще одного хорошего работника? — мрачно проговорил Френсис. — Я начинаю превращаться в реакционера и сомневаться в том, можно ли разрешать хорошеньким девушкам получать первоклассное высшее образование. Наша экономика тратит на это слишком много денег — и все зря. Правда, боюсь, что даже если исключить из всех высших учебных заведений всех красоток, гарантий это не даст никаких. Тем не менее я надеюсь, что придет день, когда у нас будут работать девушки, чье стремление добиться научных результатов будет сильнее стадного чувства.

— Может быть, ты имеешь в виду секс, а не стадный инстинкт? — предположила Кэролайн.

— Да? Не знаю. Разве тут есть какая-нибудь разница. когда речь идет о молодых женщинах? — проворчал Френсис. — Ладно, будем рассчитывать на то, что она продержится хотя бы пару месяцев.

Миссис Брекли, в разговоре с мужем, высказала противоположную точку зрения.

— Кажется, Диана вполне довольна местом своей работы, — заметила она после того, как дочь навестила их. — Жаль только, что она там долго не продержится. Такая девушка, как Диана — нет, ни в коем случае!

Подобного рода заявления не нуждались в комментариях, поэтому мистер Брекли промолчал.

— Похоже, она восхищается этим доктором Саксовером, — добавила его жена.

— Как и многие другие люди, — ответил мистер Брек ли. — Среди ученых он пользуется уважением Когда я рассказал своим знакомым, что Диана у него работает, они ей даже немного позавидовали. По-видимому, попасть в «Дарр Девелопментс» не так-то просто.

— Он женат, двое детей. Мальчику двенадцать, а девочке почти десять, — сообщила миссис Брекли.

— Ну, тогда все в порядке. Или ты хочешь сказать, что в этом и заключается проблема?

— Какие глупости, Гарольд! Он почти в два раза старше ее.

— Ладно, — мирно согласился он. — Тогда о чем же мы говорим?

— На данный момент все в порядке, но из ее слов следует, что это совсем не подходящее место для такой привлекательной девушки, как Диана. Не может же она похоронить себя там навечно! Ей необходимо подумать о будущем.

На это мистеру Брекли опять нечего было сказать. Он пытался понять, решила ли Диана, стремившаяся найти общий язык с матерью, и в самом деле обмануть ее, или убежденность Мальвины Брекли в том, что всякая дочь должна быть выдана замуж, причем как можно быстрее, является полной и окончательной

Тем временем Диана устраивалась в «Дарре». Френсис Саксовер убедился в том, что получил хорошего работника; более того, он с облегчением заметил, что в ней нет никаких проявлений стадного инстинкта, за которыми всегда следует миграция. Отношения с коллегами сложились у Дианы в основном ровные, хотя и несколько отстраненные. Она изредка позволяла себе выпустить стрелу, которая заставляла иных вздрагивать и бросать на нее внимательные взгляды. Однако после того как Диана отразила все наскоки завзятых сердцеедов и повела себя достаточно разумно, на нее перестали обращать внимание, как не обращают внимания на красивую, но в общем ничем не примечательную деталь ландшафта.

— Среди нас, но не с нами, — заметил Остин Дэйли, когда подошли к концу два месяца пребывания Дианы в «Дарре». — В этой девушке есть нечто неуловимое. У нее странная манера улыбаться совсем не в те моменты, когда следует. Рано или поздно она обязательно преподнесет нам какой-нибудь сюрприз.

Глава 3

Однажды утром дверь комнаты, в которой работала Диана, резко распахнулась. Она оторвалась от микроскопа и увидела, что в дверях с блюдцем в руках стоит расстроенный Френсис Саксовер.

— Мисс Брекли, — сказал он, — мне сказали, что вы добровольно взяли на себя обязанность следить за тем, чтобы Фелиция могла ночью перекусить. Если в этом действительно есть необходимость — в чем лично я сильно сомневаюсь, поскольку она даже не притронулась к вашему дару, — не будете ли вы так любезны ставить это блюдце в сторону от того места, где ходят люди? Я уже в третий раз чуть не наступил на него!

— Ой, мне очень жаль, доктор Саксовер, — извинилась Диана. — Как правило, я не забываю убрать его, когда прихожу на работу. К тому же она обычно все съедает, вы же знаете. Возможно, ее испугала гроза, которая разразилась прошлой ночью.

Она взяла блюдце и поставила на скамейку.

— Я обязательно позабочусь…

Когда Диана ставила блюдце, оно разбилось, и девушка наклонилась, чтобы посмотреть, что случилось.

Видимо, из-за грозы молоко свернулось. Во всяком случае, почти все молоко свернулось, осталось одно пятнышко диаметром чуть меньше полудюйма, в центре которого находился какой-то темный сгусток. Казалось, в этом месте молоко не скисло.

— Как странно, — пробормотала Диана.

Френсис бросил небрежный взгляд на молоко, а потом посмотрел внимательнее.

— Над чем вы вчера работали непосредственно перед тем, как налили молоко в блюдечко? — спросил он.

— Над новой популяцией лишайников Макдональда. Почти весь день занималась с ними, — ответила Диана.

— Гм-м, — сказал Френсис.

Он нашел чистое смотровое стекло, вытащил из молока сгусток и положил его туда.

— Вы можете это идентифицировать? — спросил он.

Диана поставила стекло под микроскоп. Френсис бросил взгляд на заросли серо-зеленых «листьев» под разнообразными стеклянными колпаками. Все они были похожи друг на друга. Диана довольно быстро справилась с задачей, которую задал ей Френсис.

— Это из той серии, — уверенно заявила она, показывая на кучу рассеченных кусочков, покрытых желтыми пятнышками вдоль разрезов. — Пока, — пояснила она, — я назвала его «Lichens imperfectus tertius mongolensis se— cundus Macdonaldi»

— Вот это да, — усмехнулся Френсис.

— Ну, — сказала она, оправдываясь, — вы же знаете, не так-то просто придумать хорошее название. Почти все лишайники оказываются imperfecti, а этот был третьим, во второй серии Макдональда.

— Ладно, будем помнить, что название носит временный характер, — утешил ее Френсис.

— Антибиотик? Как вы думаете? — спросила Диана, снова посмотрев на блюдце.

— Может быть. Очень многие лишайники обладают свойствами антибиотиков, так что это вполне вероятно. Конечно, существует всего один шанс из сотни, что мы получим полезный антибиотик. И все же я возьму ваш образец, а о результатах сообщу позже.

Френсис взял пустую колбочку, наполнил ее лишайником, оставив половину под стеклянным колпаком. Потом он повернулся к двери. Однако выйти из комнаты Френсис не успел — его остановил голос Дианы.

— Доктор Саксовер, как сегодня чувствует себя миссис Саксовер?

Он повернулся; теперь на Диану смотрел совсем другой человек, словно с его лица сдернули маску спокойной уверенности Френсис медленно покачал головой:

— Врач говорит, что утром у нее было хорошее настроение. Надеюсь, это правда. Больше они ничего не могут сказать. Понимаете, она не знает — и думает, что операция прошла успешно. Наверное, так лучше. Да, действительно так лучше — но, о Господи!..

Он снова повернулся к двери и вышел, прежде чем Диана успела как-нибудь отреагировать на его слова.

Саксовер унес с собой лишайник, и прошло очень много времени, прежде чем Диана снова о нем вспомнила.

Через несколько дней Кэролайн Саксовер умерла.

Френсис, казалось, погрузился в транс. Приехала его сестра Айрин, которая была вдовой; она взяла на себя все обязанности по дому, те, что раньше выполняла Кэролайн Френсис ее практически не замечал. Айрин попыталась убедить его уехать на время, но он не соглашался. Две недели Френсис бродил по дому, как нечто обратное призраку — его тело присутствовало здесь, а дух витал где-то далеко. Затем, неожиданно, он совсем исчез. Закрылся в своей лаборатории. Сестра стала посылать ему еду, но она часто возвращалась нетронутой. В эти дни Френсис почти не показывался на людях, а его кровать часто оставалась нерасстеленной.

Остин Дэйли, который чуть ли не силой пробился к Френсису, рассказал остальным, что Саксовер, как сумасшедший, работает сразу над дюжиной различных проектов, и выразил опасение, что их руководителю грозит нервный срыв. В тех редких случаях, когда он все-таки появлялся за столом, Френсис держался так отчужденно и напряженно, что дети начали его бояться. Однажды Диана увидела горько плачущую Стефани. Она постаралась утешить девочку и взяла ее с собой в лабораторию, где позволила поиграть с микроскопом.

На следующий день, в субботу, Диана повела Стефани на прогулку — подальше от дома.

Тем временем жизнь продолжалась, а Остин Дэйли выбивался из сил, стараясь сделать все возможное, чтобы «Дарр» оставался на плаву. К счастью, он был в курсе нескольких проектов, задуманных Френсисом, и смог запустить их в работу. Изредка ему удавалось заставить Саксовера подписать некоторые бумаги, но большую часть времени он тратил на то, чтобы оттянуть принятие решений, которые находились только в компетенции шефа. В «Дарре» постепенно начали появляться признаки застоя, персонал охватило беспокойство.

Однако у Френсиса не случилось нервного срыва. Возможно, из-за воспаления легких. Он болел очень тяжело, но когда начал медленно выздоравливать, оказалось, что ему почти удалось оправиться от потрясения, вызванного смертью жены — Френсис Саксовер снова становился самим собой.

Впрочем, он довольно сильно изменился

— Папа стал спокойнее, чем был раньше, и как-то мягче, — сказала однажды Стефани Диане. — Иногда мне хочется плакать, когда я на него смотрю.

— Он был очень привязан к твоей матери. Ему, наверное, ужасно без нее одиноко, — ответила Диана.

— Да, — согласилась Стефани, — теперь он стал про нее говорить, и это хорошо. Ему нравится ее вспоминать, даже несмотря на то что его это огорчает. Но он все равно слишком часто просто сидит и думает — и совсем не кажется грустным. Он скорее похож на человека, решающего задачки.

— Вероятно, он именно этим и занимается, — проговорила Диана. — Чтобы в «Дарре» все было в порядке, нужно решить не одну задачу. Ведь пока твой отец болел, тут все немного разладилось. Может быть, он просто пытается придумать, как побыстрее справиться с проблемами, и тогда все снова встанет на свои места.

— Надеюсь. У папы такой вид, словно ему приходится разбираться с очень сложными задачами, — сказала Стефани.

Занятая множеством разнообразных проблем, Диана совершенно забыла о возможности существования антибиотика в «Lichenis tertius…» и вспомнила о нем лишь через несколько месяцев. Она была уверена, что Френсис тоже забыл о лишайнике, иначе он наверняка сообщил бы ей о результатах экспериментов. Ведь шеф всегда следил за безоговорочным соблюдением приоритета исследователя. Открытия, патенты и, следовательно, все авторские права становились собственностью «Дарр Девелопментс», но слава первооткрывателей принадлежала отдельным личностям или группам исследователей. Учитывая человеческую природу, нельзя сказать, что все и всегда были довольны — например, совсем не просто честно разделить славу между ученым, открывшим некий общий принцип, и тем, кто детально его разработал, — но все с уважением относились к стремлению Френсиса быть справедливым. Ведь он тратил немало сил на то, чтобы ни одно из предложений не было приписано незаслуженно или пропало без следа, лишившись имени первооткрывателя. Если бы все шло своим чередом, Диана обязательно услышала бы что-нибудь про лишайник — каким бы ни был результат, положительным или отрицательным. Неожиданно вспомнив об этой истории несколько месяцев спустя, она пришла к выводу что колба с лишайником скорее всего была отставлена в сторону, когда умерла Кэролайн Саксовер, а ее содержимое постепенно сгнило. Когда же Френсис начал постепенно приходить в себя, Диана подумала, что все-таки следует сделать необходимые записи относительно необычных свойств, замеченных в «Tertius», по крайней мере для порядка. Поэтому она решила дождаться какого-нибудь подходящего момента, чтобы напомнить шефу про лишайник, но постоянно забывала о нем сама, поскольку была занята другими проблемами. В конце концов во время одной из проводимых раз в месяц вечеринок — их придумала Кэролайн, чтобы создать в «Дарре» дух сотрудничества, — Диана вспомнила о лишайнике — вероятно, потому, что незадолго перед этим к ним прибыла новая партия ботанических материалов, доставленных от имени путешествующего в дальних краях мистера Макдональда. Кроме того, во время вечеринки возникла подходящая возможность поговорить с шефом.

За ужином Френсис, который уже практически оправился, занимался тем, что болтал по очереди со своими сотрудниками. Увидев Диану, он поблагодарил ее за заботу о Стефани.

— Для девочки это очень важно. Ей в сложившихся обстоятельствах как раз и нужно было, чтобы кто-то проявил к ней интерес. Я вам невероятно признателен.

— Я получаю удовольствие от общения со Стефани, — призналась Диана. — Мы прекрасно ладим. С ней я веду себя как старшая сестра, не очень взрослая, и стараюсь сделать все возможное, чтобы она не чувствовала себя слишком маленькой. Я всегда жалела, что у меня нет сестры, так что, возможно, моя дружба со Стефани — своего рода компенсация. По крайней мере, я с радостью провожу с ней время, и она мне совершенно не в тягость.

— Что ж, прекрасно. Она только о вас и говорит. Однако не позволяйте ей быть слишком навязчивой.

— Ни в коем случае, — заверила его Диана. — Впрочем, в этом не возникнет никакой необходимости. Стефани очень чуткий ребенок.

А через несколько минут, когда Френсис Саксовер уже собрался отойти, Диана вдруг вспомнила, что хотела спросить его про лишайник.

— Да, кстати, доктор Саксовер, я уже давно собираюсь вас спросить: вы помните лишайник Макдональда — Tertius, о котором мы с вами говорили в июне или июле? Вы обнаружили в нем что-нибудь интересное?

Она задала свой вопрос просто так, не сомневаясь, что он забыл про колбочку с лишайником. К несказанному удивлению Дианы, на лице Френсиса Саксовера появился испуг — всего на одно мимолетное мгновение, но она не сомневалась, что не ошиблась. Френсис очень быстро взял себя в руки, и все же Диана запомнила выражение его лица. Да и ответил он на ее вопрос не сразу, а после короткого колебания:

— Ох, как некрасиво с моей стороны! Мне давно следовало поставить вас в известность. Боюсь, я ошибся. Оказалось, что это вовсе не антибиотик.

Через несколько мгновений он уже заговорил с кем-то из сотрудников «Дарра», проходивших мимо.

В первый момент Диана подумала, что ответ прозвучал как-то странно. Только позже она сообразила, что Френсис сморозил самую настоящую глупость. Но она приписала это напряжению и болезни, которую он перенес. Впрочем, где-то в подсознании ее продолжали мучить сомнения. Если бы шеф сказал, что забыл или был слишком занят. Или заявил, что лишайник обладает ярко выраженными токсическими свойствами и с ним небезопасно экспериментировать, или привел бы любую другую причину, Диана, вполне возможно, была бы удовлетворена. Но вопрос почему-то застал Френсиса врасплох, тот дал на него совершенно необдуманный ответ — ответ, который, если хорошенько его проанализировать, не имел никакого отношения к самому вопросу. Почему доктор Саксовер не захотел ответить Диане честно?

Она вдруг поняла, что слова «оказалось, что это вовсе не антибиотик» не случайно сорвались с языка Френсиса, а имели свое собственное значение. Так станет реагировать человек, который обычно говорит правду и, следовательно, не может быстро соврать, когда ему неожиданно задают неприятный вопрос…

Чем больше Диана думала о поведении доктора Саксовера, тем яснее ей становилось, что следует обратить серьезное внимание на значение сказанных им слов, лишайник Tertius действительно обладал свойствами, напоминающими свойства антибиотиков; однако, если оказалось, что он не является антибиотиком, в таком случае, что же он такое. И почему Френсис не сказал ей правды?

Эти вопросы продолжали мучить Диану где-то на втором уровне подсознания. Позже она смущенно приписывала свои сомнения несоответствию мелкий обман был совершенно не свойствен Френсису, его репутации и тому, как шеф обычно себя вел. Однако тогда она понимала только, что ее что-то беспокоит

Кроме того, возник еще один фактор. Из хранилища прислали просьбу передать им данные на все имеющиеся у нее материалы для проверки наличия и количества. Она начала послушно составлять список, а затем, когда добралась до Lichens tertius, в ее сознании неожиданно соединились две идеи: во-первых, она заговорила с Френсисом о лишайнике всего несколько дней назад на вечеринке; а во-вторых, хранилище обычно проводило проверки по понедельникам, а не по пятницам, и обычная квартальная проверка должна была состояться только через две недели.

Диана сидела несколько минут, разглядывая свой список. Она попыталась не поддаться соблазну, который не имел ничего общего с обычным, потому что вряд ли она могла рассчитывать на выгоду. Диану мучило любопытство, и оно в конце концов победило.

— Я сделала то, — говорила она позже, — что всегда презирала, на что считала себя неспособной. Я сознательно фальсифицировала отчет. И вот что странно: я не испытывала ни угрызений совести, ни вины; мне казалось, это неприятная необходимость.

Таким образом, Lichens tertius, который прибыл с одной из последних посылок Макдональда, так и не был внесен ни в какие списки.

На ранних стадиях исследования лишайника Диана имела перед Френсисом одно преимущество — ей уже было известно, что она имеет дело не с антибиотиком. Она знала, что ищет нечто, напоминающее по свойствам антибиотик, но в действительности таковым не является. Кроме того, проанализировав поведение Френсиса, она поняла, что имеет дело с чем-то необычным и, возможно, опасным; впрочем, пользы от этого было немного, разве что ее интеллект получил широкое поле деятельности. Однако Диана чуть не отбросила в сторону то, что искала, посчитав эту идею абсолютно невероятной. Лишь в последний момент она дала волю сомнениям. Какой бы невероятной ни была идея, необходимо доказать ее абсурдность. Хотя бы для порядка, если нет другой причины, следует провести один тест… и еще… и еще…

Многие годы спустя она сказала:

— Это не было интуицией или здравым смыслом. Все началось с логического предположения, чуть не было уничтожено предубеждением, а спасено привычкой к систематической работе. Я могла бы легко пройти мимо этого великого открытия и долгие месяцы топтаться на месте. Можно сказать, мне просто повезло. Даже проверяя и перепроверяя полученные результаты, я не очень верила тому, что у меня получалось. По крайней мере, я находилась в весьма странном состоянии: как профессионал, я доказала верность своих выкладок и не смогла обосновать их ошибочность, следовательно, была обязана в них верить; в свободное же от работы время я не могла с чистым сердцем принять собственные идеи — так же точно мы не в состоянии до конца осознать всем известный постулат о том, что Земля круглая. Мне кажется, именно поэтому я вела себя так исключительно глупо. Я даже не понимала, какое значение может иметь мое открытие, а ведь смысл его был бы очевиден даже дураку. Лишь многие недели, нет, месяцы спустя до меня наконец дошло, что я нашла. Сначала это было всего лишь интересное научное открытие, из которого я намеревалась извлечь максимум пользы, поэтому и сосредоточила все свои силы на том, чтобы выделить активный компонент, совершенно не думая о последствиях. Если поразмыслить как следует, немного похоже на тех, кто насаждает религиозные принципы.

Работа стала чем-то вроде вызова для Дианы. У нее теперь почти не было свободного времени, и она часто засиживалась в лаборатории допоздна. Стала реже ездить домой на выходные, а приехав туда, стремилась поскорее вернуться в «Дарр». Стефани, которую отослали в частную школу, была разочарована, когда она, вернувшись на каникулы, увидела, что Диана не может уделять ей столько внимания, сколько хотелось бы девочке.

— Вы всегда работаете, — грустно говорила она. — У вас усталый вид.

— Теперь уже скоро, я думаю, — попыталась утешить ее Диана. — Если только не возникнет каких-нибудь неожиданностей, я должна закончить через пару месяцев.

— А чем вы занимаетесь? — поинтересовалась Стефани.

Но Диана только покачала головой.

— Это слишком сложно, — ответила она. — Я просто не смогу объяснить, в чем заключается моя работа, человеку, не занимающемуся химией всерьез.

Она проводила свои эксперименты главным образом на мышах, и к началу зимы, почти через год после смерти Кэролайн Саксовер, наконец почувствовала уверенность в успехе своих тестов. Диане удалось обнаружить группу животных, которыми занимался Френсис, и она стала наблюдать и за ними тоже. С удовольствием. К этому моменту настоящая работа была завершена. Выводы не вызывали никаких сомнений. Оставалось только провести ряд экспериментов, которые дали бы достаточно данных, чтобы надежно контролировать процесс — рутинная работа, отнимавшая сравнительно мало времени и позволившая Диане немного расслабиться. Только сейчас она по-настоящему задумалась о том, что же ей удалось открыть…

На ранних стадиях работы она редко размышляла о намерениях Френсиса — ее занимало, что же он намеревается сделать со своим открытием. Теперь же Диана начала задумываться об этом всерьез. Ей пришлось напомнить себе, что Саксовер опережает ее на шесть месяцев. Должно быть, он успел проверить все самым тщательным образом еще летом, у него было достаточно времени подумать о возможностях применения открытия, однако никто ничего о нем не слышал. Очень странно. Френсис доверял своим сотрудникам. Он прекрасно понимал, что слишком строгая секретность подорвет эффективность работы компании и понизит дух корпоративности. И никто никогда не подводил своего руководителя: случаи утечки ценной информации были чрезвычайно редкими. С другой стороны, это означало, что в «Дарре» можно было узнать о любом проекте, находящемся в работе. Но о последнем открытии Саксовера никто даже не подозревал. Судя по всему, Френсис все делал сам и ни с кем не делился результатами. Возможно, он вступил в переговоры с какими-нибудь крупными производителями, но Диана в этом сильно сомневалась — даже на данной стадии она отдавала себе отчет в том, что открытие такого масштаба нельзя реализовать обычным способом. Поэтому она решила, что Френсис собирается сделать доклад перед одним из научных обществ. В этом случае ей, конечно, придется немедленно передать ему свои результаты. Но зачем тогда окутывать свою работу плотной завесой тайны, если все результаты тщательно проверены?..

Поэтому Диана решила подождать.

Кроме того, ее беспокоила этическая сторона вопроса. По закону вина Дианы не вызывала ни малейшего сомнения. По условиям контракта все открытия, сделанные во время работы в «Дарр Девелопментс», принадлежат компании. Следовательно, она должна немедленно ознакомить Френсиса с результатами своих исследований. Однако с точки зрения морали тут у нее имелись некоторые сомнения. Ну, представим себе следующую ситуацию. Если бы она не уронила лишайник в молоко, никакого открытия просто не было бы. Если бы Френсис не принес блюдца, странный эффект мог остаться незамеченным. Если бы Диана не обратила на него внимания, он бы ушел и все на этом закончилось бы. Она не украла у Френсиса его открытие. Самое обычное любопытство заставило ее исследовать необычное явление, на которое она обратила внимание — первая. Напряженная работа принесла результаты Диана не собиралась с ними расставаться — разве что в этом возникнет необходимость. Она решила немного подождать и посмотреть, какие ходы предпримет Френсис.

Ожидание располагает к размышлениям; от размышлений начинает расти беспокойство Диана словно отошла в сторону и сумела за деревьями разглядеть лес — зрелище получилось пугающим. До нее начал доходить скрытый смысл открытия Френсис наверняка столкнулся с аналогичными проблемами; теперь Диана сообразила, что его сдерживает.

Так, шаг за шагом, в ее сознании начала складываться общая картина, кусочки головоломки занимали свои места, а когда они окончательно сложились, получившаяся картинка совсем не понравилась Диане.

Только сейчас она осознала, что речь идет не просто об очередном открытии, а о чем-то кардинальном, они узнали один из самых ценных и взрывоопасных секретов в мире. Она, наконец, поняла, что Френсис — сам Френсис Саксовер — не знает, что с ним делать.

Годы спустя Диана сказала «Теперь я думаю, что совершила ошибку, когда продолжала ждать, ничего не предпринимая. В тот момент как я сообразила, какие могут быть последствия, мне следовало пойти к Френсису и рассказать о полученных результатах. У него по крайней мере появилась бы возможность поговорить о мучившей его проблеме — и мы вместе могли бы принять решение. Но он был знаменитым человеком, моим боссом. Я нервничала, потому что попала в, мягко говоря, не слишком красивое положение. А главное, я была чересчур молодой и не справилась с потрясением».

В этом, вероятно, и состояло настоящее препятствие. Даже когда Диана училась в школе, она свято верила, что всякое знание, как и сама жизнь, есть дар Божий — отсюда следовало, что сокрытие знания есть тяжкий грех. Сейчас она скорее всего не стала бы пользоваться такими возвышенными словами, но убежденность осталась. Тот, кто ищет знание, делает это не для себя — он лишь выполняет заповедь: делиться со всеми людьми всяким знанием, которым тебе удалось овладеть.

Мысль о том, что крупный ученый может нарушить эту заповедь, была для нее невыносима; то, что этим человеком оказался Френсис Саксовер, который всегда был для нее образцом ученого-профессионала, так сильно ранила Диану, что она совершенно растерялась…

«Я была тогда очень молода — и еще не успела расстаться с иллюзиями. Френсис был моим идеалом, и вдруг выяснилось, что он ему совсем не соответствует. Эгоцентризм, конечно. Я не могла простить Френсису, что он оказался колоссом на глиняных ногах; мне казалось, что он меня предал. Я совершенно запуталась. Не хватило гибкости. Я словно попала в ад. Пережила самый настоящий шок — чувствовала, что мой мир лишился чего-то навсегда. Конечно, я ошибалась…»

В результате Диана ожесточилась. И решила не сообщать шефу о своей работе с лишайниками. Саксовер совершил преступление, утаил новое знание — пусть это остается на его совести, она не собирается становиться соучастником. Подождет еще немного, в надежде, что он изменит позицию, но если он не опубликует результаты своих исследований, Диана сделает это сама. Она позаботится, чтобы мир узнал…

Однако когда Диана начала более внимательно обдумывать возможные последствия, оказалось, что возникает множество трудностей. Чем больше она размышляла, тем очевиднее становилось, что продукты, извлеченные из лишайника, затронут интересы многих могущественных людей. Получалось, что сделать выбор совсем не просто — уж слишком велики ставки в игре. Она начала понимать, с какой дилеммой столкнулся Френсис месяцы назад. Однако Диана не позволила себе стать жертвой сочувствия; наоборот, она считала, что судьба бросает ей вызов: если Френсис Саксовер не смог решить задачу, ей это окажется по плечу!

Всю зиму она продолжала размышлять, но пришла весна, а ей ни на йоту не удалось приблизиться к решению.

Когда Диане исполнилось двадцать пять лет, она вступила в права наследования. Теперь девушка могла распоряжаться крупным состоянием своего деда. Она отпраздновала это, купив одежду в нескольких самых дорогих и престижных магазинах, порог которых раньше и не надеялась переступить. И небольшой автомобиль. И тем не менее Диана не сразу решилась покинуть «Дарр», что весьма позабавило ее мать.

— С какой стати, мамочка? Что я буду делать? Мне нравится местоположение «Дарра», я занимаюсь там интересной и полезной работой, — заявила она.

— Теперь, когда ты имеешь независимый источник дохода… — возразила миссис Брекли.

— Да знаю я, мамочка. Разумная девушка должна выйти в свет и купить себе мужа.

— Мне совсем не нравится такая постановка вопроса, дорогая! Каждая женщина должна выйти замуж; только в этом случае она может быть счастлива. Тебе уже двадцать пять лет. Если ты сейчас всерьез не подумаешь о создании семьи — знаешь, время не стоит на месте. Ты и оглянуться не успеешь, как тебе исполнится тридцать, а потом сорок. Жизнь коротка. Это становится очень заметно, когда начинаешь смотреть на нее с другого конца. Нам отпущено не так уж много времени.

— А я совсем не уверена в том, что хочу завести семью, — ответила Диана. — Сейчас и так полно семей.

На лице миссис Брекли появился ужас.

— Но ведь каждая женщина в глубине души мечтает иметь семью! — воскликнула она. — Это совершенно естественно.

— Так принято, — возразила Диана. — Один только Бог знает, что было бы, если бы мы стали все делать только потому, что это естественно.

Миссис Брекли нахмурилась:

— Я тебя не понимаю, Диана. Неужели ты не хочешь иметь собственный дом и семью?

— Не слишком, мамочка, в противном случае я бы уже давно что-нибудь для этого сделала. Может быть, я попытаюсь — позднее. Возможно, мне это понравится. У меня еще достаточно времени.

— Не так много, как ты думаешь. Женщина постоянно борется со временем, не стоит забывать об этом.

— Я уверена, ты права, дорогая. Но если постоянно беспокоиться, результаты могут оказаться отвратительными, не так ли? Не волнуйся из-за меня, мамочка. Я знаю, что делаю.

Таким образом, Диана еще некоторое время продолжала работать в «Дарре».

Стефани, вернувшись домой на пасхальные каникулы, пожаловалась, что Диана выглядит озабоченной.

— Нет, не усталой, как в те дни, когда много работала, — заявила девочка, — а именно озабоченной. Ты так ужасно много думаешь!

— Ну, когда занимаешься биохимией, думать просто необходимо. Часто именно в этом и заключается работа, — отрезала Диана.

— Но не все же время.

— Возможно, дело тут не только во мне. Вот ты стала думать гораздо меньше, чем до того, как отправилась в школу. Если будешь брать только то, что там дают, и не думая, ты быстро превратишься в добычу для рекламы и кончишь свою жизнь домохозяйкой.

— Но так случается почти со всеми… Я хочу сказать, что почти все превращаются в домохозяек, — немного растерянно ответила Стефани.

— Именно — домохозяйки, жены, домоправительницы, экономки… Ты этого хочешь? Это специальные слова, необходимые для того, чтобы облапошить женщин, милая. Скажи женщине: «место женщины в доме» или «иди в свою кухню» — и это ей не понравится; назови это «быть хорошей женой», что означает абсолютно то же самое, и она станет ишачить и вдобавок сиять от гордости.

Моя двоюродная тетя боролась за права женщин, несколько раз попадала в тюрьму; и чего она добилась? Изменился только метод: раньше заставляли, теперь облапошивают — уже выросло целое поколение внучек, которые даже не подозревают, что их перехитрили, боюсь, что если они и поймут это, то не станут особенно переживать. Наш самый страшный недостаток состоит в желании подчиняться, а главное достоинство — в умении принимать мир таким, какой он есть. Так что смотри, чтобы тебя не облапошили, милая. Нужно быть чрезвычайно осторожной в мире, где в качестве высшей жизненной ценности почитаются тушеные бобы.

Стефани молча восприняла этот совет, однако не дала сбить себя с толку.

— Тебе плохо, Диана? — спросила она. — Неужели ты все время об этом думаешь?

— Боже милостивый, нет, конечно, милая. Просто возникли проблемы.

— Вроде задачки по геометрии?

— Пожалуй, да. Человеческой геометрии. Не огорчайся. Постараюсь хотя бы на время забыть о них. Давай-ка лучше съездим куда-нибудь на машине, ладно?

Но от проблем уйти не удавалось. У Дианы росла убежденность, что Френсис сдался и решил отложить окончательное решение на будущее, а это только укрепило ее желание справиться с задачей самостоятельно.

Пришло лето. В июне вместе с подругой по Кембриджу Диана отправилась в Италию. Южный темперамент произвел на подругу впечатление: она даже обручилась— впрочем, роман оказался недолгим. Диана тоже прекрасно провела время, но вернулась домой одна, с ощущением, что подобное времяпрепровождение должно быстро надоесть.

Она успела прожить в «Дарре» уже две недели, когда вернулась Стефани, чтобы провести вместе с отцом часть летних каникул,

Как-то вечером они с Дианой забрели на большой луг, где только что скосили траву, и удобно устроились у стога сена. Диана поинтересовалась успехами Стефани в этом семестре.

Совсем не так уж плохо, скромно призналась Стефани, во всяком случае с учебой и теннисом; правда, вот с крикетом…

Диана согласилась насчет крикета.

— Очень скучно, — сказала она. — Это проявление эмансипации. Свобода для девочек, состоящая в том, чтобы делать то же самое, что и мальчики, каким бы скучным это ни показалось.

Стефани продолжала рассказывать школьные новости, сдабривая их собственными оценками. В конце Диана кивнула.

— Ну, во всяком случае, они учат тебя не только тому, чтобы стать домашней хозяйкой, — одобрительно заметила она.

Стефани немного подумала.

— Ты не собираешься выходить замуж, Диана?

— Ну, наверное, когда-нибудь, — ответила Диана.

— А если этого не произойдет, что ты будешь делать? Станешь такой, как твоя двоюродная тетя, и начнешь бороться за права женщин?

— Ты все немного перепутала, милая. Моя двоюродная тетя и другие двоюродные тети уже много лет назад завоевали все необходимые права. Теперь женщинам просто не хватает гражданского мужества, чтобы их использовать. Моя двоюродная тетя и остальные думали, что, теоретически добившись равенства, они одержали великую победу. Они не понимали, что главным врагом женщин являются не мужчины, а сами женщины:, глупые, ленивые и самодовольные. Самодовольные женщины хуже всех; их профессия состоит в том, чтобы быть женщинами — они ненавидят всех женщин, которые добились успехов в любом другом деле. У них сразу просыпается комплекс неполноценности-превосходства.

Стефани задумчиво посмотрела на нее:

— М-не кажется, ты не очень-то любишь женщин, Диана.

— Ну, это слишком сильно сказано, милая. Мне не нравится в нас готовность быть запрограммированными — так ведь проще всего заставить нас хотеть стать не чем иным, как самыми обычными скво, гражданами второго сорта, — научить женщин считать себя придатком, а не людьми, обладающими всеми правами.

Стефани снова задумалась, а потом проговорила:

Я рассказала мисс Робертс — она ведет у нас историю, — что ты говоришь о женщинах, о том, как их сначала заставляли все делать силой, а теперь просто облапошивают.

— Ну да? И что она тебе на это ответила?

— Знаешь, она согласилась. Только она говорит… ну, так устроен мир, в котором мы живем. В нем много неправильного и несправедливого, но ведь жизнь так коротка. Поэтому самое лучшее, что может сделать женщина, — принять его законы, стараясь при этом сохранить свою индивидуальность. Она сказала, что все было бы иначе, если бы мы имели больше свободного времени, но тут люди не в состоянии ничего изменить. К тому моменту как подрастают дети, ты уже начинаешь стареть, так что нет смысла ничего предпринимать с целью исправить положение вещей, а потом лет через двадцать пять все повторяется снова — только уже для твоих детей и… Ой, Диана, что случилось?

Диана молчала. Она сидела, глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами, словно ее неожиданно заколдовали.

— Диана, ты в порядке? — Стефани дернула ее за рукав.

Диана медленно повернула к ней голову, но ничего не видя вокруг себя.

— Вот решение! — воскликнула она. — О Господи, я. его нашла! Оно было у меня под самым носом все это время, а я ничего не замечала…

Она приложила руку ко лбу и прислонилась спиной к стогу сена. Стефани озабоченно склонилась над ней.

— Диана, что произошло? Может быть, тебе что-нибудь-нужно?

— Ничего плохого не произошло, Стефани, милая. Совсем ничего. Просто я наконец сообразила, что стану делать.

— Не понимаю… — озадаченно проговорила Стефани.

— Я знаю, каким будет мой дальнейший путь в жизни… — пояснила Диана, при этом ее голос звучал довольно странно. А потом она начала смеяться. Смеясь, откинулась на стог, а потом заплакала. Она вела себя так, странно, что Стефани почувствовала тревогу.

На следующий день Диана зашла к Френсису и сказала, что в конце августа намерена покинуть «Дарр».

Френсис вздохнул, посмотрел на левую руку Дианы, а затем озадаченно уставился на нее.

— О! — воскликнул он. — Вы покидаете нас не по обычной причине?

Диана заметила его взгляд.

— Нет, — ответила она.

— Вам следовало взять колечко напрокат, — сказал он. — А так я попытаюсь вас отговорить.

— У вас ничего не выйдет, — заявила Диана.

— Подождите, давайте обсудим эту проблему. Про меня известно, что я стараюсь переубедить ценных работников, пожелавших расстаться с нами, даже тогда, когда на пути у меня стоит Гименей, ну а во всех остальных случаях я никогда не сдаюсь без боя. Так в чем же дело? Что мы такого натворили… или, наоборот, не делаем?

Диана рассчитывала, что разговор с Френсисом будет кратким и абсолютно официальным, однако он продолжался довольно долго. Она объяснила, что получила наследство н намеревается предпринять кругосветное путешествие. Френсис ничего не имел против путешествия. Он даже сказал: «Отличная мысль. Вы сможете собственными глазами посмотреть, как претворяются в жизнь некоторые из наших изобретений, те, что имеют отношение к тропикам. Возьмите годичный отпуск, отдохните, считайте это чем-то вроде длинного выходного».

— Нет, — твердо отказалась Диана. — Не хочу.

— Вы не хотите к нам возвращаться? Жаль. Знаете, нам будет вас не хватать. Не только в профессиональном смысле.

— Нет, нет, дело совсем не в этом, — Диана чувствовала себя совершенно несчастной. — Я… я… — Она замолчала, только не сводила с Френсиса глаз.

— Если кто-то предложил вам более выгодную работу…

— О, да нет же… нет. Я просто решила оставить все это.

— Вы хотите сказать, что решили покончить с исследовательской работой, навсегда?

Диана кивнула.

— Но это же возмутительно, Диана! С вашими способностями, с вашим талантом, ну… — Френсис говорил еще некоторое время, а потом смолк, заглянув в серые глаза Дианы и поняв, что она не слышала ни одного слова из его пылкой речи. — Это на вас совсем не похоже. Должна быть какая-нибудь серьезная причина, — сказал он в заключение.

Диана колебалась, словно стоя на краю глубокой пропасти.

— Я… — начала она, а потом замолчала, будто у нее перехватило дыхание и она не могла больше говорить.

Она просто стояла и смотрела на Френсиса, сидевшего за своим рабочим столом. Он видел, что она дрожит. Но прежде чем он пошевелился, чтобы хоть чем-нибудь ей помочь, Диана оказалась жертвой странной борьбы чувств, разрушивших ее обычно спокойную манеру держаться.

Френсис поднялся и попытался обойти стол, чтобы пряблизиться к ней, но в этот момент ей удалось немного справиться с собой, и Диана выдохнула:

— Нет, нет! Вы должны меня отпустить, Френсис. Вы должны меня отпустить!

И прежде чем он успел хоть что-то сделать, выбежала из комнаты.

Часть II

Глава 4

— Я рад, что вам обоим удалось выбраться, — сказал Френсис своим детям.

— Мне не следовало бы здесь находиться, но твое приглашение звучало достаточно настойчиво, — проговорил Пол.

— Дело очень важное, однако у меня есть сомнения относительно его срочности. Я рассчитывал, что к настоящему моменту все прояснится, только вот четвертый участник нашего квартета задерживается. Не знаю, помните ли вы ее. Она рассталась с «Дарром» около пятнадцати лет назад — Диана Брекли.

— Мне кажется, я ее помню, — ответил Пол. — Высокая, довольно красивая, не так ли?

— А я помню ее прекрасно, — перебила его Стефани. — Я была влюблена в Диану. Мне казалось, что она самая красивая и самая умная, после тебя, конечно, папочка. Я так горевала, когда она уехала.

— Все это произошло ужасно давно. Не знаю, что у нее может быть такого срочного для нас. Что она собирается нам сказать? — спросил Пол.

— Тут я должен вам кое в чем признаться, — сказал Френсис — Это даже лучше, что она задерживается. У меня будет возможность разъяснить вам ситуацию.

Саксовер оценивающе посмотрел на сына и дочь. Пол, оторому уже исполнилось двадцать семь лет и который работал инженером, по-прежнему напоминал озорного мальчишку, несмотря на бороду — специально отрастил, чтобы выглядеть посолиднее. Стефани стала гораздо красивее, чем он ожидал, у нее золотистые, вьющиеся волосы, унаследованные от матери, и его черты лица, смягченные енственностью, темно-карие глаза — ни у него, ни у Кэролайн таких не было Она сидела в его кабинете в легком летнем платье, волосы немного растрепаны после поездки в машине… — Стефани скорее напоминала девушку, заканчивающую школу, чем выпускницу университета.

— Вы наверняка посчитаете, что я должен был рассказать вам об этом раньше. Возможно, оно и так, однако существует немало серьезных причин, которыми я руководствовался. Надеюсь, вы со мной согласитесь, когда обдумаете услышанное.

— О Господи, это звучит так страшно, папочка. Неужели мы найденыши или еще что-нибудь такое же отвратительное? — спросила Стефани.

— Нет. Ни в коем случае. Но история довольно длшй ная, и чтобы вам все было ясно, я начну сначала и постараюсь рассказать покороче. В июле того года, когда умерла ваша мама…

Он поведал о том, как был найден кусочек лишайника в блюдце с молоком, а потом продолжил:

— Я отнес колбу с лишайником в лабораторию, чтобы заняться ею позже. Вскоре после этого умерла ваша мама. Мне кажется, я совершенно расклеился — теперь мне трудно вспомнить, как все происходило, только однажды утром я проснулся и неожиданно понял, что, если не займусь какой-нибудь работой и не уйду в нее с головой, мне придет конец. Тогда я отправился в лабораторию, где меня поджидали разные дела, в которые и погрузился, забыв о смене дня и ночи, стараясь не думать ни о чем другом. Среди прочего я занялся лишайником, на который Диана обратила внимание.

Лишайники — довольно странная штука. Они не являются единым организмом, на самом деле две формы жизни существуют в симбиозе — грибы и водоросли, зависящие друг от друга. Довольно долгое время их никак не применяли — лишь один вид шел в пищу оленям, а другой использовался для производства красителей. Затем, сравнительно недавно, было обнаружено, что некоторые из них обладают свойствами антибиотиков, самым распространен ным элементом которых является усниковая кислота, но здесь еще остается много неясного и требуется проделать серьезную работу.

Естественно, как и любой на моем месте, я считал, что ищу антибиотик. Этот лишайник до определенной степени обладал всеми необходимыми свойствами, однако… ну подробно я вам объясню в другой раз… дело в том… В общем, через некоторое время я понял, что это не антибиотик… нечто, для чего еще даже имени не существует. Так что мне пришлось его изобрести. Я назвал эту штуку антигерон.

У Пола сделался озадаченный вид. А Стефани прямо спросила:

— И что же это значит, папочка?

— Анти — против; герон — возраст, или, в буквальном смысле, старик. Теперь никого не смущает смешение латинских и греческих корней, отсюда — антигерон. Конечно, можно было бы придумать что-нибудь более подходящее, но меня вполне устраивало и это название. Активное вещество, которое мне удалось выделить из лишайника, я назвал просто «лишанин». Детали физико-химического воздействия лишанина на живой организм чрезвычайно сложны и требуют серьезных исследований, но окончательный эффект можно сформулировать в нескольких словах: скорость метаболических процессов в организме существенно замедляется.

Сын и дочь некоторое время молчали, осмысливая услышанное. Первой заговорила Стефани.

— Папочка, неужели… нет, этого не может быть!

— Все это правда, дорогая. Дело обстоит именно так, — сказал Френсис.

Стефани застыла на месте, не сводя с отца глаз, не в силах выразить словами охватившие ее чувства.

— Ты, папочка, ты!.. — только и смогла, воскликнуть она.

Френсис улыбнулся:

— Ну, я, моя дорогая — хотя ты не должна приписывать весь этот успех только мне. Рано или поздно кому-нибудь удалось бы сделать аналогичное открытие. Мне просто повезло больше других.

— «Просто повезло»!.. Боже мой! Как просто повезло Флемингу, когда он открыл пенициллин. Папочка, я… все это так странно…

Стефани встала и неуверенной походкой подошла к окну Прижалась лбом к холодному стеклу и выглянула в парк.

Пол растерянно проговорил:

— Мне очень жаль, папа, но, боюсь, я не все понял. Похоже, твои слова потрясли Стеф, так что, наверное, ты сделал нечто грандиозное, однако не забывай, я всего лишь обычный инженер.

— Ну, это совсем не трудно понять, вот поверить — гораздо труднее, — начал объяснять Френсис. — Тут дело в процессе деления и роста клеток…

Стефани, продолжавшая стоять у окна, вдруг замерла, а потом резко повернулась. Ее взгляд застыл на профиле отца, затем она перевела глаза на большую фотографию в рамке, на которой он был снят рядом с Кэролайн; снимок сделали за несколько месяцев до ее смерти. Когда Стефани снова взглянула на отца, ее глаза округлились. Словно сомнамбула, она медленно подошла к зеркалу и посмотрела на себя.

Френсис прервал на полуслове свои объяснения и повернул голову к дочери. Несколько секунд они стояли в полной неподвижности. Продолжая смотреть в зеркало, Стефани негромко спросила:

— Как долго?

Френсис не ответил. Казалось, он ее не слышит. Его взгляд скользнул к стене, где висел портрет его жены. Стефани наконец пришла в себя, к ней вернулась способность говорить. Она быстро повернулась к отцу и в ее голосе зазвучали жесткие нотки.

— Я спросила тебя, как долго? — повторила она. — Как долго я буду жить?

Френсис поднял голову. Их глаза встретились, но через несколько секунд он не выдержал и отвернулся. Некоторое время внимательно рассматривал свои руки, а потом снова взглянул на дочь. Бесцветным голосом, словно читая скучную лекцию, он ответил:

— Предположительная продолжительность твоей жизни, дорогая, по моим прикидкам, составит около двухсот двадцати лет.

Наступившую тишину нарушил стук в дверь. Мисс Берчетт, секретарша Френсиса, заглянула в комнату.

— Звонит мисс Брекли из Лондона, сэр. Она говорит, что это очень важно.

Френсис кивнул и вышел вслед за ней из кабинета, дети проводили его изумленными взглядами.

— Он что, это все всерьез? — воскликнул Пол.

— Ой, Пол! Неужели папа может сказать что-нибудь подобное и не быть при этом абсолютно серьезным?

— Нет, конечно, нет. И мне тоже? — потрясение проговорил он.

— Естественно. Только немного меньше, — пояснила Стефани.

Она подошла к одному из кресел и устало опустилась в него.

— Что-то не могу взять в толк, как тебе удалось так быстро понять, в чем тут дело, — с подозрением поинтересовался Пол.

— Понятия не имею. Знаешь, похоже на головоломку. Он просто встряхнул ее, и все части встали на место.

— Что встало на место?

— Ну, части. Разные мелочи.

— Все равно не понимаю. Он ведь только сказал…

Пол замолчал, потому что дверь открылась, и Френсис вернулся в кабинет.

— Диана не приедет, — сказал он. — Она говорит, что все образовалось.

— А в чем была проблема? — спросила Стефани.

— Пока не очень в курсе — она боялась, что может подняться шумиха, поэтому посчитала своим долгом предупредить меня. А я решил, что пришла пора рассказать вам.

— Не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет Диана? Она что, выступает в роли твоего агента или что-нибудь в этом же роде? — поинтересовалась Стефани.

Френсис покачал головой:

— Она не является моим агентом. Еще несколько дней назад я не имел ни малейшего представления о том, что кому-нибудь, кроме меня, известно про эти свойства лишайника. Тем не менее она вполне однозначно дала мне понять, что все знает, причем уже довольно давно.

Пол нахмурился:

— Никак не могу уразуметь. Она что, украла твое изобретение?

— Нет, — ответил Френсис — Не думаю. Диана говорит, что сама работала над изучением активного вещества и что может показать мне свои записи в качестве доказательства. Я ей верю. Являются ли результаты экспериментов законной собственностью Дианы, уже другой вопрос.

— А какие проблемы у нее возникли? — продолжала настаивать Стефани.

— Насколько я понял, Диана применяла лишанин. Что-то произошло, и ее привлекли к ответственности за нанесение ущерба. Она боится, что если дело передадут в суд, то в процессе слушания наше изобретение перестанет быть тайной.

— А она не может, или не хочет платить, поэтому решила одолжить у тебя денег, чтобы не доводить дело до суда? — предположил Пол.

— Я был бы тебе очень признателен, Пол, если бы ты постарался не делать скоропалительных выводов. Ты плохо помнишь Диану, в отличие от меня. Дело возбуждено против какой-то фирмы, в которой она работает. Они вполне в состоянии заплатить, в этом можешь не сомневаться, так она по крайней мере говорит. Но они оказались в очень тяжелом положении. Утверждается, что нанесен серьезный урон, так что все это напоминает шантаж. Если они заплатят, другие тоже захотят предъявить столь же возмутительные требования; а если они откажутся платить, возникнет шумиха. Очень неприятное положение.

— Не понимаю… — начала Стефани и тут же смолкла. Глаза у нее широко раскрылись. — Ты хочешь сказать, что она давала это вещество…

— Лишанин, Стефани.

— Лишанин. Неужели Диана давала его людям, которые ничего про него не знали?

— Конечно, а как могло быть иначе? Как ты думаешь, если бы они знали, эта новость не разнеслась бы по всему свету за какие-нибудь пять минут? Почему, ты думаешь, я вел себя настолько осторожно, что до сих пор даже вам ничего не говорил?.. Чтобы спокойно пользоваться полученным веществом, мне пришлось прибегать к разным уловкам; вероятно, и ей тоже.

— Прививки! — вдруг воскликнул Пол. — Так вот что это было такое.

Он вспомнил: когда ему исполнилось семнадцать лет, отец довольно подробно объяснил, что определенные бактерии развили в себе свойство, позволяющее им оказывать сопротивление антибиотикам, и уговорил его согласиться, на прививку нового активного вещества, повышающего иммунитет организма. Кроме того, Френсис сказал, что это вещество еще несколько лет не станет достоянием широкой публики. У Пола не было причин отказываться, поэтому они отправились в лабораторию. А там отец сделал надрез у него на предплечье, вложил туда миниатюрный шарик, а Потом наложил несколько швов и забинтовал руку.

— Этого хватит на год, — сказал тогда Френсис. И с тех пор процедура стала ежегодной и происходила примерно в районе дня рождения Пола. Позже, когда Стефани исполнилось шестнадцать, Френсис подверг ее такой же процедуре

— Вот именно. Прививка, — согласился Френсис.

Сын и дочь смотрели на отца несколько секунд, потом Стефани нахмурилась.

— Все это очень хорошо, папа. Мы это мы, а ты это ты, так что с нами все было очень просто. Но ведь Диана — совсем другое дело. Как ей удалось?..

Она замолчала, неожиданно вспомнив Диану, когда та сидела, прислонившись спиной к стогу сена, и смеялась, как безумная. Что она тогда сказала? «…я знаю, что стану делать…»

— Что это за фирма, в которой работает Диана, папочка? — спросила она.

Френсис с сомнением посмотрел на дочь.

— Что-то ужасно необычное, — проговорил он. — Египетское какое-то смешное название… нет, нет, не Клеопатра.

— Случайно не «Нефертити»? — поинтересовалась Стефани.

— Да, да, именно. «Нефертити Лимитед».

— О Господи! А Диана… не удивительно, что она так тогда смеялась, — воскликнула Стефани.

— С моей точки зрения, назвать фирму «Нефертити» — настоящее безобразие, и ничего в этом нет смешного, — возмутился ее отец. — Чем они там занимаются?

— Ой, папочка! Ну ты даешь! Где ты живешь? Это один из ну, это салон красоты в Лондоне. Ужасно дорогой и престижный.

Френсис не сразу понял значение ее слов, а когда до него постепенно дошел смысл сказанного, у него на лице отразилась вся гамма чувств. Сначала он молча уставился на Стефани, не в состоянии произнести ни единого слова, затем глаза его лишились осмысленного выражения, он неожиданно наклонился вперед, спрятав лицо в руках, и принялся смеяться… или всхлипывать?

Стефани и Пол несколько мгновений удивленно смотрели друг на друга. Пол явно не знал, что следует делать в подобной ситуации. Он подошел к отцу и положил руки ему на плечи. Казалось, Френсис этого не заметил. Тогда Пол сжал руки и немного встряхнул отца.

— Папа! — сказал он. — Перестань!

Стефани же отправилась к шкафчику, дрожащей рукой плеснула в стакан коньяку и вернулась к отцу. Френсис уже выпрямился, по щекам у него текли слезы, а глаза были какими-то пустыми. Он взял стакан из рук дочери и одним глотком осушил его наполовину. Постепенно в глазах Френсиса Саксовера появилось осмысленное выражение.

— Простите, — с трудом произнес он. — Ужасно забавно, разве вы со мной не согласны? Все эти годы… все годы я хранил тайну. Величайшее открытие в истории человечества. Страшная тайна. Никто не должен знать. Слишком опасно. И на тебе! Салон красоты… Действительно смешно, правда? Разве эта история не кажется вам забавной? — Он снова принялся смеяться.

— Ш-ш-ш! Папочка, ложись и попытайся расслабиться. Ну вот, хорошо. Вот так, милый. Выпей еще немного. Ты почувствуешь себя лучше.

Френсис устроился в углу дивана и заглянул Стефани в лицо. Затем опустил пустой стакан на пол и, потянувшись, взял ее за руку. Поднес руку дочери к глазам, внимательно посмотрел на нее, поцеловал, а потом перевел взгляд на портрет жены.

— О Господи! — сказал он и заплакал.

Через полтора часа, хорошенько поужинав, Френсис окончательно пришел в себя и снова отправился с детьми в свой кабинет, чтобы продолжить прерванный разговор.

— Как я уже говорил, — сказал он, — я не считаю, что честь открытия лишанина принадлежит только мне — все произошло случайно, и Диана воспользовалась тем же стечением обстоятельств. Мои тревоги начались в тот момент, когда я понял, что удалось открыть. В настоящий момент сложилась очень интересная ситуация: вот-вот будет сделано сразу несколько значительных открытий, но никто даже не пытается подготовить к ним людей. Какой-нибудь антигерон, или даже несколько его разновидностей, должен был появиться уже давным-давно, однако я не слышал ни о ком, кто всерьез задумался бы над проблемами, которые могут возникнуть, когда это вещество будет изобретено. Я и сам не имею ни малейшего представления о том, какой из возможных путей его применения является правильным и принесет человечеству — в конечном итоге — наименьший вред. Я много думал, и в конце концов меня охватило ужасное беспокойство: мне стало ясно, что появление лишанина может иметь грандиозные последствия. Конечно, не такие впечатляющие, как фейерверки, что устраивают парни, занимающиеся атомом, но действие лишанина может оказаться куда более разрушительным в потенциале…

Вы только представьте себе, что произойдет после того, как будет сделано официальное сообщение. Люди узнают о возможности увеличения продолжительности жизни. Новость распространится по всему миру, как пожар в прерии. Что напишут газеты! Самая древняя мечта человека наконец осуществилась. Подумайте о двадцати миллионах листовок, в которых каждому будет обещано, что он сможет стать Мафусаилом! Интриги, взятки — может быть, даже войны — люди пойдут на все, чтобы получить несколько дополнительных лет жизни; хаос, в который будет повергнут наш и без того перенаселенный мир. Перспективы казались мне — да и сейчас кажутся — ужасными. Три или четыре столетия назад, возможно, мы сумели бы справиться с ситуацией, взять ее под контроль, но в современном мире.

У меня начались кошмары. Они и сейчас изредка меня посещают.

Но это еще далеко не самое худшее. Открытие, сделанное не в том столетии, — это плохо уже само по себе, но здесь неприятности не заканчиваются: я открыл не тот антигерон.

Я убежден, что если существует один вид, значит, есть и другие. Они более эффективны или менее, но их просто не может не быть. Основная проблема, связанная с лишанином, состоит в том, что лишайник, из которого выделено активное вещество, прислал нам ботаник-путешественник Макдональд, а он утверждает, что этот лишайник растет только в одном месте, причем на территории всего в несколько квадратных миль. Иными словами, его катастрофически мало. А то, что есть, нельзя собирать крупными партиями. По моим подсчетам, запасов хватит на постоянные прививки трем, максимум четырем тысячам человек.

Нетрудно себе представить, чем это все чревато, мы сообщим о нашем открытии, а потом поясним, что воспользоваться им смогут три или четыре тысячи человек. ведь это, видит Бог, «проблема жизни и смерти — кто будет тем счастливцем, который получит право жить дольше других? Почему именно он? Цена лишайника сразу же подскочит до астрономических размеров. К нам вернутся времена золотой лихорадки — только развязка наступит гораздо быстрее. Одна, две недели, может быть, даже несколько дней… и ничего не останется. С лишанином будет покончено. Навсегда!

Чтобы получить нужное количество вещества, необходимо культивировать лишайник на тысячах квадратных миль, а это совершенно нереально. Если даже не принимать расчет сложностей, которые неминуемо возникнут при приобретении такой огромной территории, вырастить его всеравно не удастся, поскольку абсолютно невозможно организовать надежную охрану — слишком велика цена.

Все эти пятнадцать лет я считал, что существует только один выход из сложившегося положения — нужно найти способ синтезировать антигерон, однако до сих пор мне это не удалось…

Впрочем, существовал еще один вариант: если набраться терпения и подождать, кто-нибудь обязательно откроет другой вид антигерона, источник которого не будет таким ненадежным. Но это по-прежнему остается одной из тех проблем, что может быть решена завтра или через многолет…

Что мне оставалось делать? Я нуждался в человеке, которому мог бы все рассказать, для проведения экспериментов требовались ассистенты. Передо мной встала очень серьезная проблема: кому доверить тайну? Как отобрать людей, способных устоять перед соблазном получить миллионы фунтов — ведь хватило бы всего нескольких ключевых фраз? Даже если бы я и нашел таких людей… нельзя сбрасывать со счетов проблему утечки информации: вскользь брошенного слова, намека было бы достаточно, чтобы кое-кто серьезно призадумался и попытался разнюхать, чем мы тут в «Дарре» занимаемся. Профессионалу понять это не, стоило бы никакого труда — и тогда, как я и предсказывал, с лишайником будет покончено!

Я не знал, кому мог бы доверять безоговорочно. Вероятно, в подобной ситуации легко потерять чувство реальности. Но вот представьте себе: вы нашли очень надежного человека, а потом в один прекрасный момент он произносит всего лишь одно важное слово, и урон нанесен… В конце концов я пришел к выводу, что в мире есть однаединственная личность, которой можно полностью доверять, — я сам. До тех пор пока я принимаю все меры предосторожности, никому ничего не рассказываю, утечка информации исключена — только так можно рассчитывать на сохранение полной секретности…

С другой стороны, если никто не способен извлечь никакой пользы из моего открытия, его и делать не стоило. Меня абсолютно удовлетворили результаты, полученные при введении лищанина лабораторным животным. Следующая ступень — попробовать действие вещества на себе. Все первоначальные выводы подтвердились. Тогда встал вопрос о вас. Кто, как не вы, должен был в первую очередь выиграть от изобретения вашего отца?

Однако тут снова возникала проблема сохранения тайны. Вы были еще совсем юными. Подобный секрет был бы для вас непосильным бременем. Кроме того, вы могли случайно проговориться — а ведь ваша фамилия Саксовер, соответствующие выводы сделать было бы совсем нетрудно. Значит, следовало провести все таким образом, чтобы вы ничего не знали.

Теперь я понимаю, что моя затея была обречена на провал. Когда-нибудь вы сами заметили бы, что с вами что-то не так, а потом сомнения появились бы и у всех тех, кто вас окружает. Однако мне сопутствовала удача, и на несколько лет я получил передышку. С тех пор как я сделал первую прививку Полу, прошло десять лет. К сожалению, за все эти годы мне так и не удалось синтезировать лишанин.

Мне кажется, я сделал все, что мог, но этого оказалось недостаточно. Ну а что касается проблем, которые возникли у Дианы Брекли… Удалось ли ей и в самом деле с ними разобраться, теперь уже не имеет принципиального значения. Пройдет совсем немного времени, и вокруг заговорят: «Вы только посмотрите, как молодо выглядят эти Саксоверы», и кто-нибудь обязательно захочет проведать, в чем тут дело. Так что пришла пора вам узнать всю правду. Но я считаю, что нужно постараться как можно дольше продержать мое открытие в секрете — может быть, удастся избежать кризиса. Здесь каждый месяц на счету.

Наступило долгое молчание, которое прервала Стефани.

— Папочка, а что ты думаешь о роли Дианы?

— Это очень сложный вопрос, моя дорогая.

— Ты довольно спокойно ко всему отнесся, тебя только возмутило название, которое она выбрала для своего салона.

— Да, я повел себя глупо. Сожалею. Сначала я просто разозлился. Потом злость прошла. Конечно, Диана нарушила контракт, но это не кража — ни секунды не сомневаюсь. У меня было пятнадцать лет на раздумья, а я так и не смог решить, как поступить со своим открытием. Не знаю, чем именно занимается Диана, но ей каким-то образом удалось сохранить наше изобретение в тайне. Если бы она этого не сделала, могла бы произойти трагедия, но теперь… Ну, как я уже говорил, скоро наш секрет станет всеобщим достоянием. Нет, я уже не сержусь — в какомто смысле я даже испытал облегчение, узнав, что больше не должен оставаться наедине со своими мучительными мыслями. Но я все равно хотел бы выиграть еще немного времени…

— Если то, что сказала Диана, правда и ей удалось успешно разрешить кризис — тогда ничего существенно не изменилось? — спросила Стефани.

Френсис покачал головой:

— Три дня назад я был один. Теперь мне известно, что Диана все знает, а после сегодняшнего разговора количество людей, которым открылась правда, удвоилось.

— Но только мы, папочка, Пол и я. Если только Диана не рассказала еще кому-нибудь…

— Она утверждает, что нет.

— Тогда все в порядке.

Пол наклонился вперед.

— Конечно, — перебил он Стефани, — для тебя все осталось по-прежнему, но вот что касается меня, тут гораздо сложнее. Я ведь женат.

Выражение лиц его отца и сестры почти не изменилось

— Пока я ничего не знал — я ничего не знал, и все. Но теперь, когда мне стала известна правда… ну, моя жена тоже имеет право ее знать.

Френсис и Стефани молчали. Стефани сидела не шевелясь, ее волосы разметались по темной обивке кресла. Казалось, девушку совершенно неожиданно заинтересовал рисунок на ковре. Френсис тоже избегал смотреть сыну в глаза. Молчание затянулось и стало неловким. Стефани не выдержала и нарушила его.

— Ты не обязан сразу ей все говорить, Пол. Нам же необходимо время, чтобы самим привыкнуть, увидеть в правильном свете.

— А ты попытайся поставить себя на ее место, — предложил Пол — Как бы ты стала относиться к мужу, который не посчитал нужным сообщить тебе о подобном повороте в его судьбе?

— Подобных поворотов в судьбе до сих пор еще не случалось, — возразила Стефани. — Это очень необычное и странное событие. Я не говорю, что ты не должен ей рассказать, но можно же отложить разговор до тех пор, пока мы не разработаем какой-нибудь разумный план.

— Она имеет право рассчитывать на то, что ее муж будет вести себя с ней предельно честно, — упрямо заявил Пол.

Стефани повернулась к Френсису:

— Папа, скажи ему, чтобы он немного подождал — пока мы не поймем, как все это может обернуться.

Френсис не сразу заговорил. Он погладил рукой свою трубку, несколько минут задумчиво ее разглядывал, а потом поднял глаза и посмотрел на сына.

— Именно это, — сказал он, — и мучило меня четырнадцать лет. Я молчал, потому что не мог доверить свою тайну ни единому человеку; я никому не доверял абсолютно — с тех пор как умерла ваша мать. Как только идея возникает, никто и никогда не в состоянии предсказать, когда она прекратит развиваться. Единственно надежный способ установить над ней контроль — это сделать все, чтобы она не возникла, не позволить ей дать ростки. Так я считал и, похоже, это было даже разумнее, чем я предполагал.

Он посмотрел на часы.

— Прошло три с половиной часа с той минуты, — продолжал Френсис, — как я выпустил свою тайну на свободу — с тех пор как рассказал вам о своем открытии. И вот идея уже пустила ростки и сражается за жизнь. Если бы я мог воззвать к холодному голосу разума, думаю, у нас не возникло бы никаких сложностей. Однако, к несчастью, мужья часто забывают о доводах рассудка, когда речь идет об их женах, а те, в свою очередь, ведут себя еще менее благоразумно. Поверь, Пол, я понимаю твои проблемы.

И тем не менее я должен сказать вот что: если ты готов рискнуть и взять на себя ответственность за то, что из-за тебя мир погрузится в пучину трагедии, масштаб которой тебе и не снился, ты сделаешь то, что считаешь благородным; но если тебе хватит мудрости, ты никому, совсем никому, ничего не скажешь.

— И все же, — заявил Пол, — ты несколько минут назад дал нам понять, что, если бы мама была жива, ты ей все рассказал бы.

Френсис ничего не ответил, только не сводил с сына глаз. Пол нахмурился:

— Ну хорошо, я понимаю. Что уж тут говорить! Мне прекрасно известно, что вам обоим Джейн никогда не нравилась. А теперь вы даете мне понять, что не доверяете ей. Ведь именно так обстоит дело, правда?

Стефани пошевелилась, словно собиралась возразить, но передумала. Френсис тоже молчал.

Пол встал и, не глядя на сестру и отца, вышел из комнаты, с грохотом захлопнув за собой дверь. Через несколько секунд они услышали, как мимо окон промчалась машина, направляющаяся в сторону шоссе.

— Не очень хорошо у меня получилось, — печально проговорил Френсис. — Наверное, он ей все-таки скажет?

— Боюсь, что да, папочка. Знаешь, в каком-то смысле он действительно прав. Кроме того, Пол побаивается Джейн — он не знает, как она себя поведет, когда узнает, что ему все было известно, а ей он ничего не рассказал.

— И что будет потом?

— Вероятно, она придет к тебе и захочет, чтобы ты сделал ей прививку лишанина. Впрочем, не думаю, что она это сделает сразу.

Френсис ничего не сказал, лишь кивнул. Чуть позже Стефани добавила:

— Папочка, прежде чем я уйду, хотелось бы узнать побольше… как все это на мне скажется.

Глава 5

Стефани вышла из лифта и принялась искать в сумочке ключ от своей квартиры. На неудобном стуле, поставленном на площадке исключительно для уюта, а не для того, чтобы на нем сидели, устроился кто-то очень большой. Когда Стефани подошла к двери, человек встал и приблизился к ней. Задумчивость мгновенно покинула лицо девушки, она узнала человека, вспомнила свое обещание и ужасно расстроилась — и все за единую долю секунды.

— О Господи! — не к месту воскликнула она.

— Вот уж это точно, — мрачно произнес молодой человек. — Я должен был зайти за тобой час назад. Что я и сделал.

— Мне страшно стыдно, Ричард. На самом деле я…

— Только ты забыла.

— Да нет, вовсе нет, Ричард… по крайней мере сегодня утром я помнила. Но с тех пор столько всего произошло. Поэтому… у меня просто вылетело из головы.

— Вот уж это точно, — снова проговорил Ричард Треверн.

Он стоял на площадке — высокий, светловолосый, довольно плотный молодой человек — и внимательно смотрел на Стефани. Искреннее смущение девушки немного остудило его возмущение.

— Что произошло? — поинтересовался он.

— Да… семейные проблемы, — неопределенно ответила Стефани и положила руку на лацкан его пиджака. — Пожалуйста, Ричард, не сердись. От меня ничего не зависело. Нужно было срочно съездить домой. Ты же знаешь, иногда возникают неотложные дела… Мне ужасно жаль, что все так получилось… — Она принялась снова шарить в сумочке, пока наконец не нашла ключ. — Заходи, садись. Дай мне минут десять — я приму душ, переоденусь и буду готова.

Ричард фыркнул, следуя за Стефани в квартиру.

— Через десять минут занавес уже будет поднят вот уже пять минут. Если ты действительно уложишься в десять минут.

Стефани остановилась и с сомнением посмотрела на своего приятеля.

— Ой, Ричард, а ты очень расстроишься, если мы совсем не пойдем? Может быть, лучше отыщем какое-нибудь тихое место, пообедаем и все? Я знаю, с моей стороны это страшное свинство, но сегодня мне совсем не хочется идти в театр. Я думаю, если ты им позвонишь, они смогут продать наши билеты…

Ричард пристально посмотрел на нее.

— Семейный скандал? Кто-нибудь умер? — спросил он.

Стефани покачала головой:

— Просто я пережила некоторое потрясение. Это пройдет… если ты поможешь мне справиться.

— Ладно, — согласился Ричард. — Позвоню. Все в порядке, только я есть хочу.

Стефани положила руку ему на плечо, подставила щеку для поцелуя и, сказав:

— Ты такой милый, Ричард, — умчалась в спальню.

После столь неудачного начала вечер продолжал катиться под гору Стефани решила прибегнуть к искусственному способу улучшения настроения. Прежде чем уйти из дома, она выпила две порции мартини и еще две в ресторане. Это не очень помогло, и тогда она сообщила Ричарду, что только шипучее вино в состоянии поднять ей настроение — так и случилось, но в такой форме, что Ричард был несколько обеспокоен. Впрочем, продолжалось это недолго. В конце обеда Стефани принялась так настойчиво требовать двойную порцию бренди, что Ричард, несмотря на сомнения, посчитал нужным уступить. После этого Стефани раздумала пить и решила поплакать. Похлюпав несколько минут носом, она потребовала еще бренди. Получив категорический отказ, она почувствовала себя несчастной жертвой жестокого обращения и со слезами на глазах воззвала к милосердию официанта, который с удивительным тактом помог Ричарду вывести ее протестующее тело из ресторана.

Доставив Стефани домой, Ричард помог ей снять пальто, после чего посадил девушку в уголок дивана, стоящего в гостиной, где она, устроившись поудобнее, принялась тихонько плакать. Сам же отправился на кухоньку и поставил чайник. Через некоторое время Ричард вернулся в гостиную с чашкой дымящегося крепкого кофе в руках.

— Давай, всю чашку, — приказал он, когда Стефани на время перестала плакать.

— Не буду! Что это ты тут раскомандовался?!

— Будешь! — настаивал на своем Ричард и оставался возле Стефани, пока она не допила кофе до конца.

После этого девушка снова откинулась на спинку дивана. Она больше не плакала, слезы пролились, не оставив никаких следов — сияющие глаза, чуть покрасневшие веки, а в остальном ясное, чистое лицо — такое могло бы быть у ребенка. Действительно, подумал Ричард, внимательно глядя на Стефани, именно так: у нее лицо ребенка. Трудно было поверить, что расстроенной девушке, сидящей на диване с мокрым платочком в руках, больше семнадцати лет.

— Ну, — ласково промолвил он, — что происходит? В чем дело?

Стефани молча покачала головой.

— Перестань дурить, — мягко проговорил Ричард. — Люди вроде тебя обычно не напиваются без причины. А те, у кого к этому делу привычка, нуждаются в гораздо большем количестве спиртного.

— Ричард! Ты что, хочешь сказать, будто я напилась? — с возмущенным видом поинтересовалась Стефани.

— Именно. Ну-ка выпей еще чашку кофе, — велел он.

— Нет!

— Да, — Ричард был непреклонен.

Стефани с обиженным видом выпила полчашки.

— А теперь давай выкладывай, — сказал он.

— Нет. Это тайна, — ответила Стефани.

— Ну и черт с ним. Я умею хранить секреты. Разве я смогу тебе помочь, если не буду знать, что произошло?

— А ты не сможешь, и никто не сможет. С-секрет, — заявила она.

— Иногда помогает просто поговорить, — посоветовал Ричард.

Стефани долго смотрела на него, потом глаза у нее заблестели, и в них снова появились слезы.

— О Господи! — сказал Ричард. Поколебавшись, он подошел к ней, уселся рядом на диван и взял за руку. — Послушай, Стефи, милая, иной раз кажется, будто весь мир ополчился против тебя… когда ты один. Все это так на тебя не похоже, Стефи.

Она вцепилась в его руку, по щекам потекли слезы.

— Я б-боюсь, Ричард. Я не хочу этого. Не хочу.

— Чего ты не хочешь? — ничего не понимая и беспомощно глядя на Стефани, спросил Ричард.

Она покачала головой.

Неожиданно он весь напрягся, задумчиво посмотрел на нее, а потом сказал:

— О! — И после короткого молчания добавил: — Ты только сегодня узнала?

— Сегодня утром, — объяснила Стефани. — Но я, на самом деле… ну, сначала мне это показалось таким восхитительным.

— О! — снова выдохнул Ричард.

Повисло молчание, которое продолжалось почти целую минуту. Затем он неожиданно повернулся к Стефани и обнял ее за плечи.

— Господи, Стефи… милая… почему ты не подождала меня?

Стефани печально и удивленно посмотрела на него.

— Кто? — сердито спросил он. — Ты только скажи мне, кто это, и я… я… Кто это сделал?

— Как кто? Папа, конечно! — ответила Стефани. — Он хотел как лучше, — прибавила она, стараясь быть справедливой.

У Ричарда отвисла челюсть и сами собой опустились руки. В течение нескольких секунд он выглядел так, словно его треснули по голове каким-то очень тяжелым предметом. Ему явно нужно было время, чтобы прийти в себя. Наконец он мрачно заявил:

— Похоже, мы говорим о разных вещах. Давай-ка выясним: чего это ты так страстно не хочешь иметь?

— Ричард, почему ты такой злой? — жалобно проговорила Стефани.

— Я злой? Проклятье, я тоже только что пережил потрясение. А теперь я бы хотел, черт побери, знать, о чем мы с тобой говорим? И больше ничего.

Стефани растерянно посмотрела на него:

— Как о чем, обо мне, конечно. Обо мне и о том, что я буду продолжать, и продолжать, и продолжать. Ты только подумай об этом, Ричард. Все постареют, устанут от жизни, умрут, а я буду продолжать одна, продолжать и продолжать. Теперь мне это уже не кажется восхитительным, Ричард, я боюсь. Я хочу умереть, как все остальные. Не продолжать и продолжать — а просто любить и жить, а потом стать старой и умереть. Больше мне ничего не надо. — Она умолкла, и слезы снова потекли по щекам.

Ричард внимательно ее разглядывал.

— Началась стадия мрачных рассуждений, — констатировал он.

— Это и правда ужасно мрачно — продолжаешь, и продолжаешь, и продолжаешь. Кошмар, — уверенно заявила она.

Ричард же твердо сказал:

— Знаешь что, Стефи, хватит этой чепухи — «продол жаешь и продолжаешь». Кончай, пора отправляться в постельку. Попытайся утешиться размышлениями о грустной стороне данного вопроса: «Утром все зеленое и растет — а вечером его срубают и высушивают». Лично я предпочитаю, чтобы оно продолжалось и продолжалось, а высушивание можно было бы отложить.

— Но двести лет — это слишком много, чтобы продолжать, и продолжать, и продолжать — так я думаю. Это такой длинный, длинный путь, чтобы идти по нему в полном одиночестве. Двести лет… — Она вдруг замолчала, глядя на Ричарда широко раскрытыми глазами. — Ой-ой-ой! Нельзя говорить. Забудь, Ричард. С-секрет. Ужасно важный.

— Да ладно, Стефи, милая. Со мной твой секрет в безопасности. А теперь давай отправляйся спать.

— Не могу. Помоги мне, Ричард.

Он поднял ее на руки, отнес в спальню и положил на кровать. Стефани крепко обняла его за шею.

— Останься, — попросила Стефани. — Останься со мной. Пожалуйста, Ричард.

Он с трудом расцепил ее руки.

— Ты перебрала, милая. Постарайся расслабиться и заснуть. Утром все будет в порядке.

На глазах Стефани снова появились слезы.

— Мне так одиноко, Ричард. Я боюсь. Совсем одна. Ты умрешь, все умрут — кроме меня, а я буду продолжать, и продолжать, и продолжать…

Ричарду удалось высвободиться, и он решительно опустил руки Стефани на кровать. Девушка отвернулась и заплакала, уткнувшись лицом в подушку. Он постоял несколько минут около ее постели, затем наклонился и нежно поцеловал в ухо. Оставив дверь в спальню слегка приоткрытой, Ричард вернулся в гостиную и закурил. Не успел он докурить свою сигарету, как рыдания начали стихать, а потом и вовсе прекратились. Когда Ричард погасил свет Стефани уже тихонько посапывала.

Ричард осторожно прикрыл дверь, взял шляпу и пальто и вышел из квартиры.

Рассказать Джейн оказалось совсем не так просто, как предполагал Пол. Начать с того, что он забыл о приглашении на коктейль, на который Джейн очень хотелось. пойти. Его опоздание было встречено холодным недовольством; когда же Пол предложил вообще не ходить на вечеринку, последовал ледяной отказ. Весь вечер они ели что-то при помощи маленьких вилочек — а-ля фуршет, — и настроение совсем испортилось. Так что дома им пришлось устроить поздний ужин — что тоже не способствовало созданию подходящего настроя для столь важного заявления. Поэтому Пол решил подождать до того момента, когда они окажутся в постели. Но, забравшись под одеяло, Джейн решительно повернулась к нему спиной, явно намереваясь спать.

Пол выключил свет. Сначала он хотел было рассказать обо всем в темноте, но потом, наученный горьким опытом, отказался от этой мысли. Пока он колебался, дыхание Джейн стало ровным, и вопрос решился сам собой. Откровения придется отложить до завтра.

Характер Джейн сложился под влиянием обстоятельств, которые практически не коснулись Саксоверов; самыми важными из них были финансовые проблемы, в то время, как в семье Саксоверов деньги всегда являлись побочным продуктом и имели свойство увеличиваться почти что самостоятельно. Джейн же, сколько себя помнила, постоянно слышала разговоры о том, что денег становится все меньше и меньше.

Ее отец, полковник Партон, всю жизнь прослуживший в регулярной армии, вышел в отставку и поселился в своем поместье в Камберленде; обстоятельства складывались так, — что ему постоянно приходилось распродавать его по частям, так что в результате остался лишь маленький клочок земли. Единственный сын полковника от первого брака, Генри, был весьма симпатичным парнем, имевшим успех у женщин. Однако он не использовал свой шанс — скандал с дочерью ректора положил конец надеждам полковника на удачную женитьбу сына. Угроза окончательно потерять поместье становилась все реальнее.

Таким образом, полковник Партон с неохотой обратил свой взор на дочь, поскольку даже в нынешние времена послушная дочь, хорошо знакомая с жесткими фактами жизни, могла спасти положение. Если у девушки есть определенные способности, стоит вложить в нее капитал. В любом случае без риска никак не обойтись: нет никакого смысла откладывать деньги на черный день, когда министерство финансов нависает над ними, как неотвратимый рок. Итак, Джейн отправили в дорогую частную школу, выпускной год она провела в Париже, потом сезон в Лондоне и, после ряда разочарований, вышла замуж за Пола.

Френсису хотелось бы, чтобы его сыну досталась не такая жена, он не сомневался, что семейное состояние сыграло существенную роль в принятии решения. Однако он тут же вспомнил других кандидаток, которые нравились ему еще меньше, — и не стал особенно возражать. Кроме броской внешности Джейн обладала известной толикой уверенности в себе. Ее манера держаться точно соответствовала правилам поведения молодой женщины ее круга. Она знала, как вести себя в обществе, жестко подчинялась запретам и с необходимым почтением относилась ко всем заповедям, выполнение которых стало модным в последние годы. Вне всякого сомнения, Джейн обладала всеми необходимыми качествами, чтобы стать отличной женой и хозяйкой дома.

Кроме того, она прекрасно знала, чего хочет и что намеревается предпринять в будущем, а это, с небольшими допущениями, с точки зрения Френсиса, было полезным качеством. Полу не подошла бы женщина со слабым характером.

И тем не менее Пол был прав, когда сказал, что ни его отец, ни сестра не любили Джейн. Они пытались, Френсис был готов предпринимать все новые и новые попытки, но Стефани довольно быстро сдалась.

— Мне ужасно жаль, папа, — призналась она однажды Френсису, — я сделала все, что могла, однако мне кажется, мы с ней живем в разных мирах и смотрим на вещи по-разному. Она ни о чем не думает — точно ее запрограммировали, как компьютер, в котором заложена заранее определенная система реагирования. Она слышит что-то, оценивает, отказывается от всего лишнего, приходит в действие механизм реагирования, щелк-щелкщелк — и появляется закодированный ответ, который могут расшифровать люди, владеющие ключом.

— А не слишком ли ты нетерпима? — спросил Френсис. — В конце концов, мы все ведем себя так, когда нам представляется, что мы правы, разве нет?

— До определенной степени, — согласилась Стефани. — Только некоторые, как кассирша, всегда ошибаются в свою пользу.

Френсис задумчиво посмотрел на дочь.

— Думаю, нам следует отказаться от этой аналогии, — сказал он. — Мы должны сделать все возможное, чтобы сохранить в нашей семье отношения, принятые среди цивилизованных людей.

— Естественно, — ответила Стефани, а потом добавила, словно эта мысль пришла ей в самый последний момент: — Хотя это как раз то, о чем я тебе и говорила — «цивилизованный» одно из слов, которые Джейн понимает совсем иначе, чем мы с тобой.

С тех пор Стефани намеренно избегала Джейн, что устраивало обеих.

А это, подумал Пол, когда решал, как лучше сообщить новость жене, не сделает предстоящий разговор приятнее.

Он понимал, что утро — не самое лучшее время для обсуждения этой проблемы. С другой стороны, вечером им снова предстояло идти в гости, поэтому завтра утром он окажется в точно таком же положении, а Пол знал, что чем больше он откладывает, тем уверенней будет себя чувствовать Джейн. В конечном счете он решился на прямые действия: за второй чашкой кофе обо всем рассказал.

Правила поведения не предусматривали подходящего ответа для молодой женщины, муж которой сообщил за завтраком, что собирается прожить двести лет.

Сначала Джейн Саксовер посмотрела на него пустыми глазами, потом ее взгляд стал более внимательным. Большая часть лица Пола была скрыта бородой, однако в таких случаях нужно прежде всего наблюдать за глазами. Она искала веселые искорки розыгрыша, сдерживаемое напряжение, но ничего подобного ей увидеть не удалось. Отсутствие улик, к несчастью, не могло ее удовлетворить: жена всегда чувствует себя спокойнее, когда всякое отклонение от нормы можно объяснить традиционными причинами, и чем они банальнее, тем лучше. Даже тот факт, что вчера она ничего особенного не заметила, был с легкостью отброшен. Она решила сделать вид, что плохо расслышала, чтобы дать мужу возможность отказаться от своих слов и выйти из затруднительного положения без потери лица.

— Ну, — рассудительно проговорила Джейн, — за последние пятьдесят лет средняя продолжительность жизни заметно увеличилась. Вероятно, уже следующие поколения смогут жить лет до ста.

Человек всегда начинает злиться, когда его полное драматизма заявление встречают подобным образом.

— Я не говорил «сто лет», — раздраженно возразил Пол. — Я говорил «двести».

Джейн еще раз внимательно взглянула на мужа:

— Пол, а ты хорошо себя чувствуешь? Я ведь просила не пить разных коктейлей. На тебя это всегда плохо…

Терпение Пола лопнуло.

— О Господи, до чего же женщины банальны! — воскликнул он. — Неужели у тебя совсем нет воображения?

Джейн мрачно посмотрела на него через стол:

— Если ты собираешься меня оскорблять…

— Сядь на место! — рявкнул он. — И перестань отвечать мне стандартными фразами. Сядь и послушай. То, что я говорю, касается и тебя тоже.

Джейн хорошо знала, что в соответствии с неписаными законами стратегии сейчас самый подходящий момент уйти — противник будет смущен, его атака потеряет стройность, а состояние духа упадет. С другой стороны, Пол казался серьезно озабоченным, поэтому, что было для нее совсем не характерным, Джейн заколебалась. Когда он снова закричал: «Сядь и послушай!», она так удивилась, что не стала спорить.

— А теперь, — заявил Пол, — если ты хоть немного подумаешь, прежде чем начнешь опять пороть чепуху, то поймешь: сейчас я собираюсь сказать тебе нечто очень важное.

Джейн выслушала его, не перебивая. Когда Пол закончил, она сказала:

— Пол, неужели ты думаешь, что я тебе поверю? Это совершенно фантастично! Твой отец, наверное, просто пошутил.

Пол сжал кулаки. Он сердито посмотрел на жену, потом выражение его лица изменилось, и он вздохнул.

— Да, похоже они были правы, — устало произнес он. — Лучше бы я ничего тебе не говорил.

— Кто был прав?

— Ну, отец и Стефани, конечно.

— Иными словами, они не хотели, чтобы ты мне рассказал?

— Да. Какое это имеет значение?

— Так, значит, ты не шутишь?

— Ради Бога! Во-первых, ты достаточно хорошо знаешь моего отца — он не станет так шутить, во-вторых, предполагается, что шутка должна быть смешной. Ну а теперь скажи, что в этом смешного, я с удовольствием послушаю.

— Почему они не хотели, чтобы я обо всем узнала?

— Ну, дело не простое. Они хотели, чтобы я рассказал тебе попозже, когда будет решено, как вести себя дальше,

— И это несмотря на то, что я твоя жена и член семьи?

— Проклятье! Старик ничего не говорил ни мне, ни Стефани до вчерашнего дня.

— Но ты ведь мог догадаться. Сколько времени это уже продолжается?

— С тех пор, как мне исполнилось семнадцать, а Стеф — шестнадцать.

— И ты хочешь, чтобы я поверила в то, что ты ни о чем не догадывался?

— Ну, ты же не поверила, когда я тебе прямо все сказал, не так ли? Сама подумай: можно догадаться о какой-нибудь возможной ситуации, но кому придет в голову предполагать нечто совершенно невероятное? Дело было так…

И он рассказал Джейн о том, что отец говорил им со Стефани, когда ежегодно вшивал детям маленькие капсулы с лишанином.

— Заживало все очень быстро, — закончил Пол, — оставался лишь едва различимый бугорок под кожей, вот и все. Как я мог догадаться, что за этим стоит на самом деле?

Джейн с сомнением посмотрела на него:

— Но должен же был быть какой-то эффект. Неужели ты ничего не замечал?

— Почему же, — ответил Пол, — я видел, что очень редко подхватываю простуду. За десять лет только один раз болел гриппом, да и то в легкой форме. И еще я обратил внимание на то, что любые царапины и порезы быстро заживают и никогда не гноятся. Я заметил то, что мог заметить. Почему я должен был обратить внимание на что-нибудь другое?

Джейн решила переключиться на другие вопросы.

— А почему именно двести лет? Откуда такая точность? — поинтересовалась она.

— Потому что эта штука так действует. Я еще не знаю всех деталей, да мне и не понять механизма. Отец сказал, что лишанин уменьшает скорость деления клеток примерно в три раза — таким образом, за каждые три года, с тех пор как отец начал делать мне прививки, мой организм старел на один.

Джейн задумчиво посмотрела на мужа.

— Понятно. Значит, при том, что тебе двадцать семь, твоему организму — около двадцати лет. Именно это ты имел в виду?

Пол кивнул:

— Да, я понял объяснения отца именно так.

— Но ты не заметил такой мелочи?

— Конечно, я заметил, что для своего возраста выгляжу очень молодо — поэтому и отпустил бороду. Но и другие люди нередко кажутся моложе своих лет.

Джейн бросила на него скептический взгляд.

— Ну, что ты теперь придумала? — сердито спросил Пол. — Пытаешься убедить себя, что я все от тебя скрывал? Теперь, когда мы знаем, в глаза начинают бросаться многие детали. Черт побери, разве ты сама не замечала, как редко мне нужно стричься, как долго росла моя борода? Почему у тебя не возникло никаких подозрений?

— Ну, — задумчиво заметила Джейн, — если ты мог не обратить внимания на все эти мелочи, Стефани должна была.

— Не понимаю, почему ей следовало догадаться раньше. Наоборот — ей ведь не нужно бриться, — ответил Пол.

— Дорогой, — заметила Джейн язвительно, — со мной тебе не обязательно прикидываться дурачком.

— А я и не прикидываюсь… Ах вот ты о чем, понимаю, — ответил немного смущенно Пол. — И все же я не думаю, что она догадалась. Тому не было никаких свидетельств. Правда, она сообразила, что к чему, быстрее меня, когда отец нам все рассказывал.

— Она должна была догадаться, — повторила Джейн. — Стефани очень часто бывала в «Дарре». И даже если она сама не сообразила, кто-нибудь мог обронить неосторожное слово, считая, что она в курсе дела.

— Но я же говорил тебе, — терпеливо сказал Пол. ~ Никто об этом не знает — по крайней мере отец так считал до тех пор, пока не позвонила Диана.

Джейн еще немного подумала, а потом покачала головой:

— Как можно быть таким наивным? Пол, ты, я вижу, даже не сообразил, что все это значит. Миллионы, многие миллионы! Существуют сотни мужчин и женщин, которые с удовольствием заплатят тысячи фунтов, чтобы продлить свою жизнь. Ведь даже самые богатые никогда не могли купить себе одного лишнего дня. Неужели ты думаешь, я поверю в то, что твой отец так ничего и не сделал со своим изобретением, лишь вшивал вам со Стефани эти волшебные шарики? Ради Бога, Пол, у тебя есть хоть немного здравого смысла?

— Ты просто не понимаешь. Дело совсем не в этом. Конечно, он не равнодушен к славе, да и от денег не стал бы отказываться. Но отца беспокоит другое. Теперь у него есть время, чтобы…

Джейн неожиданно перебила его:

— Ты хочешь сказать, что он и себе вводит лишанин?

— Естественно. Как он мог начать давать его нам, не проверив сначала?

— Но, — Джейн так сильно вцепилась в стол, что костяшки ее пальцев побелели, — ты хочешь сказать, что он тоже проживет двести лет? — нервно спросила она.

— Ну, конечно нет. Он же начал, когда был гораздо старше.

— Тем не менее он сумеет продержаться больше ста лет?

— Несомненно.

Джейн пристально взглянула на мужа. Она уже открыла было рот, чтобы что-то сказать, но потом передумала.

Пол добавил:

— Проблема заключается в том, что он не знает, как преподнести свое изобретение. Он хочет избежать катаклизмов.

— Мне не понятно, какие тут могут быть проблемы, — заявила Джейн. — Покажите хоть одного богатея, который с удовольствием не расстался бы с целым состоянием, чтобы получить подобное лечение! Кроме того, этот человек будет сам заинтересован в сохранении тайны. Я не сомневаюсь, что именно так все и происходит.

— Ты хочешь сказать, что мой отец может так поступать?

— Да брось ты! Он толковый бизнесмен и разумно ведет свои дела, ты же это сам всегда говорил. Поэтому я тебя и спрашиваю, как мог деловой человек в течение четырнадцати лет упускать такую возможность? Бессмыслица!

— Значит, ты считаешь, что, раз отец не смог начать продавать лишанин, как какое-нибудь моющее средство, он решил продавать его тайно?

— А какая от лишанина польза, если его нельзя продавать тем или иным способом? Рано или поздно это все равно придется сделать. Очевидно, не выкинув на открытый рынок свое изобретение, он может получить очень высокую цену, продавая это чудодейственное средство избранным. И какую высокую! Как только ему удастся убедить покупателя в качестве продукта, любой отдаст ему половину своего капитала. — Джейн немного помолчала, затем продолжила: — А ты какое к этому имеешь отношение? Он все это время наживался, а ты даже ничего не знал, пока не произошло утечки информации и твой папаша не сообразил, что сливки уже сняты, ты обязательно все узнаешь. Вот тогда-то он и решил поделиться с тобой своим секретом!

Он уже, наверное, сделал на этом миллионы — и держит их при себе… а еще он увеличил продолжительность своей жизни. Сколько пройдет времени, прежде чем мы что-нибудь получим — столетие, или еще больше?

Пол смущенно посмотрел на жену. Теперь пришла его очередь колебаться. Заметив выражение его лица, Джейн заявила:

— Нет ничего дурного в том, чтобы смотреть правде в глаза. Старики умирают, а молодые получают наследство — это вполне естественно.

Тут Пол не выдержал и принялся возражать:

— Ты все неправильно поняла, — повторил он. — Если бы отец хотел быть очень богатым, он уже давно изменил бы свою жизнь: все в «Дарре» было бы устроено иначе, более того, фирма уже давно прекратила бы свое существование. Отца прежде всего интересует работа, и так было всегда. Его беспокоят последствия. А что до твоего предположения относительно тайных продаж, вроде врача, который делает подпольные аборты — это просто чушь собачья. Ты же прекрасно знаешь, что он не такой.

— Каждый человек имеет свою цену… — начала Джейн.

— Кто же спорит, но это не обязательно выражается в деньгах.

— Если не деньги, значит, власть, — заявила Джейн. — Деньги это и есть власть. Если у тебя их достаточно, твоя власть ничем не ограничена, так что в конечном счете результат тот же.

— Отец никогда не страдал манией величия. Он ужасно беспокоится о том, к чему может привести обнародование его открытия. Если ты с ним поговоришь…

— Если! — воскликнула она. — Мой дорогой Пол, я обязательно поговорю с ним. Мне очень многое нужно ему сказать — например, почему он скрыл от нас свои планы и признался лишь тогда, когда все пошло наперекосяк. И не только это. Похоже, ты не понимаешь, что он сделал со мной — твоей женой, своей невесткой. Если все, что ты сказал, правда, значит он сознательно дал мне стать на два года старше, хотя это могло бы быть всего восемь месяцев. Он хладнокровно лишил меня шестнадцати месяцев жизни. Ну, что ты на это скажешь?..

Глава 6

— Я бы хотел написать об этом статью. Там происходит что-то интересное. Не сомневаюсь, — сказал Джеральд Марлин.

— Очень модное заведение, «Нефертити». Тут нужно быть абсолютно уверенным в своих источниках, — ответил редактор «Санди Проул».

— Естественно. Именно такое заведение и заинтересует наших читателей, в особенности скандал. Скандал из жизни богатых.

— М-м, — с сомнением промычал редактор.

— Послушайте, Билл, — продолжал настаивать на своем Джеральд. — Эта женщина по фамилии Уилберри вытрясла из них пять тысяч фунтов. Пять тысяч — я сильно сомневаюсь, что ей удалось бы получить столько же, обратись она в суд. Конечно, крылышки ей малость подрезали: она хотела получить десять тысяч. Вы же не станете спорить: это дурно пахнет.

— Роскошные заведения, вроде «Нефертити», готовы оплатить баснословные суммы, чтобы только их не стали таскать по судам. Такая слава им не нужна.

— Но ведь пять тысяч!

— Всего лишь обычные расходы, вроде налогов, что нужно платить министерству финансов. — Редактор немного помолчал. — По правде говоря, Джеральд, я очень сомневаюсь, что тут что-то нечисто. У этой Уилберри всего лишь аллергия. С любым может случиться.

И очень даже часто случается. Раньше было очень модно снимать под этим предлогом денежки с парикмахеров, пользующихся разными новыми красками для волос. Одному Богу известно, что кладут во всякие кремы, лосьоны, примочки и что там еще они применяют в этих заведениях. Предположим, у тебя аллергия на китов.

— Если бы у меня была аллергия на китов, точнее, на китовый жир, мне не нужно было бы идти в шикарный салон красоты, чтобы об этом узнать.

— Представь себе, пришел кто-нибудь и сказал: «Вот последнее достижение науки, которое будет верой и правдой служить Красоте! Потрясающая вещь, редкий дар Природы, которую можно обнаружить только в июне в левом желудочке осы, откуда опытные ученые, посвятившие всю свою жизнь тому, чтобы подарить ВАМ новую красоту, извлекают драгоценное вещество по капле!» Ну и как ты узнаешь, есть у тебя аллергия именно на эту муть или нет, пока не попробуешь ее на собственной шкуре? Кроме того, большинство будут чувствовать себя прекрасно, и лишь время от времени, в одном случае из тысячи найдется кто-нибудь, у кого этот препарат вызывает, скажем, сыпь. Несколько неудач — всего лишь несчастный случай на производстве, коим и можно считать эту Уилберри. Она что-то вроде предусмотренного профессионального риска, как, например, процент брака на заводе. Однако, естественно, шумиха никого не устраивает, и они стараются ее избежать.

— Да, но…

— Знаешь, старик, мне кажется, ты не понимаешь, что значит связываться с подобными заведениями — со всеми вытекающими последствиями.

— Билл, мы с вами явно не о том говорим. Я не сомневаюсь, что здесь дело нечисто; не знаю, в чем это заключается, просто чувствую. Эта Уилберри с радостью согласилась бы на триста, или даже двести фунтов, но ее адвокаты твердо стояли на пяти тысячах и получили их. Должна быть какая-то причина — ясно, наркотики тут ни при чем — по крайней мере Скотленд-Ярд не нашел ничего, указывающего на применение наркотиков; они ведь присматривают за подобными заведениями, это всем известно.

— Ну, если они удовлетворены…

— Следовательно, раз дело не в наркотиках, значит, в чем-то другом.

— Предположим, однако дорогостоящие салоны красоты кричат на всех углах, что владеют баснословно ценными секретами — только я не понимаю вот чего: если то, что они говорят, правда, почему же тогда все женщины поголовно не превратились давным-давно в ослепительных красоток.

— Ну хорошо, будем считать, что дело всего лишь в профессиональном секрете, который позволил создать заведение высокого класса, приносящее его владельцам немалый доход… Тогда почему бы нам не попытаться разнюхать, в чем там у них дело, и не порадовать наших читателей, приоткрыв завесу тайны?

Редактор задумался.

— В этой идее что-то есть, — признал он наконец.

— Конечно, есть! Что-то в ней точно есть. Если дело тут нечисто, или нам удастся выведать потрясающий рецепт, дарующий всем и каждому неувядаемую красоту, мы в любом случае окажемся в выигрыше.

Оба задумались.

— Кроме того, эта Брекли — владелица заведения — очень странная особа. Совсем не типичная. Умна — я имею в виду не обычную деловую хватку. Я немного тут покопался, кое-что узнал про нее.

Марлин нащупал в кармане несколько сложенных листков бумаги и протянул их своему шефу.

Редактор развернул листки и прочитал заголовок: «Диана Присцилла Брекли — предварительные заметки». Заметки были напечатаны на машинке кем-то, кого гораздо больше занимала скорость, чем правильность написания. Не обращая внимания на опечатки, ошибки и сражаясь изо всех сил с дикими, с точки зрения здравого смысла, сокращениями, редактор прочитал:

«Д. П. Брекли, тридцать девять лет, говорят, выглядит гораздо моложе (следует проверить, правда это или вымысел, может иметь отношение к ее профессии). Красива. Пять футов десять дюймов, темно-рыжие волосы, правильные черты лица, серые глаза. Водит роскошный «роллс-ройс», который стоит примерно семь тысяч. Адрес: Дарлингтон-Оуэншнс, 83, платит за квартиру астрономические деньги.

Отец: Гарольд Брекли, умер, банковский служащий (Уэссекский Банк), примерный работник, постоянный член театральной труппы банка. Жена Мальвина, вторая дочь Валентина де Траверса, богатого подрядчика, сбежала с мужем без согласия родителей. В. де Т. — суровый отец: отказал от дома и заявил, что не даст ни пенни.

Семья Брекли жила в доме номер 43 Деспент-роуд, Клэпхэм, з особняке на две семьи, небольшой залог. Интересующая нас особа — единственный ребенок. Местная частная школа — до одиннадцати лет. Затем колледж святого Меррина. Училась прекрасно. Получила стипендию в Кембридже. Разного рода награды и дипломы. Биохимия. Три с половиной года работала в «Дарр Девелопментс», в Окинхэме.

Тем временем В. де Т. умер. Так и не простил дочь и зятя, но оставил наследство внучке. Интересующая нас особа получила около сорока или пятидесяти тысяч в возрасте двадцати пяти лет. Через полгода оставила работу в «Дарре». (Примечание: после — очень разумно.) Построила дом для родителей возле Эшфорда, Кент. Предприняла кругосветное путешествие — отсутствовала год.

Вернувшись, купила партнерство в маленьком салоне красоты «Фрешет», где-то в Мейфере. Через два года выкупила долю своего партнера. Через год превратила «Фрешет в новое заведение под названием «Нефертити Лимитед» (частное предприятие: уставной капитал 100 фунтов). С тех пор имеет дело только с самыми богатыми и знатными членами общества.

Подробностей о личной жизни почти нет, несмотря на специфический характер ее занятий. Насколько известно, замужем до сих пор не была — по крайней мере сохранила свою девичью фамилию. Живет на широкую ногу, но не вызывающе. Много тратит на одежду. Никаких побочных занятий, хотя проявляет интерес к Джойнингсам, производящим химические вещества. В темных делах не замешана. Производит впечатление честного человека. Безукоризненная деловая репутация. Весь персонал «Нефертити» тщательно отбирается. Слишком хорошо, чтобы быть правдой? Думаю, нет. Просто старательно поддерживаемая безупречная репутация. Даже нападки конкурентов незначительны.

Личная жизнь: не известно. Складывается впечатление, что в данный момент отсутствует, как и в недавнем прошлом, однако изучение данного вопроса продолжается».

— Гм-м, — проворчал редактор, дочитав до конца. — Портрет не вырисовывается.

— Ну, это же всего лишь предварительное исследование, — проговорил Джеральд. — Можно узнать поподробнее. Я считаю, что это интересно. Работа в «Дарре», например. Туда принимают только самых толковых — это своего рода знак отличия. Так вот мне страшно интересно, что может заставить исследователя такого калибра оставить серьезные занятия наукой и с головой погрузиться в мир косметики?

— Вполне естественное желание иметь «роллс-ройс» со всеми надлежащими аксессуарами, — предположил редактор.

Джеральд покачал головой:

— Нет, этого недостаточно, Билл. Если бы она хотела заработать побольше денег, реклама была бы поставлена по-другому. Обычно они стараются переплюнуть конкурентов и править бал в одиночку. Давайте посмотрим на дело с иной стороны. Брекли, полнейший чужак, врывается в этот парфюмерный мир, где каждый источает яд, а за улыбками скрывается желание воткнуть нож в спину. И что же? Она не только сумела выжить, но и добилась успеха, настоящего, классического успеха — не воспользовавшись при этом обычным оружием. Как? Есть только один ответ на этот вопрос, Билл, — изобретение. У нее есть то, чего нет у других. Судя по ее досье, я полагаю, что она наткнулась на что-то во время работы в «Дарре» и решила сделать на этом деньги. Носит ли это изобретение сомнительный характер, сейчас сказать трудно, но я считаю, нам следует попытаться выяснить.

Редактор еще немного подумал, а потом кивнул:

— Ладно, Джерри, попробуй разнюхать, что же там все-таки происходит. Только действуй крайне осторожно. Многие очень известные женщины посещают «Нефертити». Если дело выльется в серьезный скандал, в нем могут оказаться замешанными жены высокопоставленных особ. Не забывай об этом, пожалуйста.

— Я передам мадам, что вы пришли, мисс, — сказала молоденькая горничная и удалилась, прикрыв за собой дверь.

Комната была чересчур строгой, на вкус Стефани, ей она даже показалась немного старомодной, слишком застывшей по современным стандартам, но в этом был особый шарм — вкус декоратора не вызывал сомнений, и после первой реакции отторжения вам даже начинало нравиться. Стефани подошла к окну. Она увидела, что через прозрачную стеклянную дверь можно выйти на крышу в маленький садик. На нескольких клумбах уже расцвели карликовые тюльпаны. В тени тщательно подстриженных Кустов росли фиалки. В одном из углов миниатюрной лужайкн был устроен красивый фонтан. Сбоку от ветра сад защищала стеклянная стена. За невысокой изящной железной оградой виднелись теряющиеся в тумане очертания зданий и свежая зелень парка.

— Вот это да! — воскликнула Стефани с откровенной завистью.

Услышав, что дверь открылась, она обернулась. На пороге стояла Диана в простом, но отлично сшитом костюме из серого шелка. Единственными украшениями служили простой золотой браслет на запястье, золотая булавка на лацкане пиджака и тонкая золотая цепочка на шее.

Они молча смотрели друг на друга.

Диана почти не изменилась. Стефани знала, что ей сейчас около сорока; выглядела она, ну, скажем, лет на двадцать восемь, никак не больше.

Стефани смущенно улыбнулась:

— У меня такое ощущение, что я снова стала маленькой девочкой.

Диана улыбнулась ей в ответ.

— Ну, сейчас ты выглядишь так, словно с нашей последней встречи прошло совсем немного времени, — сказала она Стефани.

Они продолжали разглядывать друг друга.

— Это правда. Оно действует, — прошептала Стефани, скорее для себя, чем для Дианы.

— Посмотри в зеркало, — сказала Диана.

— Ну, этого недостаточно. Моя внешность еще ничего — не доказывает. А вот ты — ты такая же красивая, Диана — и совсем не постарела.

Диана взяла ее за руки, а затем обняла.

— Ты, наверное, была потрясена, когда все узнала.

Стефани кивнула.

— Сначала, да, — призналась она. — Я чувствовала себя такой одинокой. Теперь начинаю привыкать.

— По телефону твой голос звучал немного напряженно. Я посчитала, что лучше встретиться здесь, где мы сможем спокойно поговорить, — объяснила Диана. — Впрочем, об этом позже. Сначала я хочу услышать о тебе, как ты и твой отец жили все это время, расскажи и про «Дарр» тоже.

Они заговорили, и постепенно Диане удалось успокоить Стефани. Девушка уже не чувствовала, что неожиданно вернулась в прошлое. К тому моменту когда наступило время ужина, впервые после того, как Френсис во всем признался, внутреннее напряжение немного отпустило Стефани. Однако когда они вернулись в гостиную, Диана обратилась наконец к причине ее визита.

— Ну а теперь, моя дорогая, что ты хочешь, чтобы я сделала? В чем проблема? С твоей точки зрения.

Стефани неуверенно ответила:

— Ну, некоторые мои сомнения ты уже развеяла. Разговор с тобой придал мне уверенности. У меня было ощущение, что я стала каким-то уродом — не знаю даже, как поточнее выразиться. Я действительно хочу понять, что происходит. В голове у меня все перепуталось. Папочка сделал открытие, которое должно… ну, оказать влияние на все последующие века. Он станет так же знаменит, как Ньютон, Дженнер* и Эйнштейн, ведь правда? И вместо того чтобы насладиться славой первооткрывателя, он просто затаился. И считал, что тайна известна ему одному, а оказалось, ты все знала — но почему-то тоже молчала все. эти годы. Не понимаю. Конечно, папа говорит, что лишанина совсем немного, чтобы с ним можно было чтонибудь делать, но ведь с новыми открытиями так часто бывает. Как только становится известно, что это возможно, считай, полдела уже сделано: все, как безумные, начинают заниматься исследованиями, и на свет рождаются альтер* Эдвард Дженнер (1749–1823) — английский врач, получил вакцину против оспы. нативные варианты. Да и вообще, если даже этого лишайчика действительно совсем мало, какой может быть вывод, если взять и предать гласности открытие, чтобы люди занялись поисками другого антигерона, как его называет папа? Но потом я подумала, а вдруг он имеет какой-нибудь побочный эффект, ну, вроде… например, если ты принимаешь лишанин, у тебя не будет детей, или что-нибудь в таком же духе.

— Тут можешь быть совершенно спокойна, — ответила Диана. — Никакого воздействия — только, естественно, тебе вряд ли захочется, чтобы беременность продолжалась так же долго, как у слонов, поэтому придется на время отложить прием лишанина. Что же касается других побочных эффектов, скрытых — насколько мне известно, их нет. Возникает совсем незаметное замедление реакций, которое можно зафиксировать только при помощи специальных исследований, гораздо менее чувствительное, чем после двойной порции джина. Остальное лежит на поверхности — по крайней мере для тебя.

— Прекрасно, — сказала Стефани, — одним опасением меньше. Но все равно, Диана, у меня такое чувство, будто я попала в полутемную комнату. Мне не понятно, какое ты имеешь к этому отношение и при чем тут «Нефертити», твой салон красоты, и о каких проблемах ты говорила — они возникли, а потом вдруг разрешились, ну и…

Диана взяла сигарету и стала внимательно ее разглядывать.

— Хорошо, — сказала она. — Знание наполовину — опасная штука. Пожалуй, начну с самого начала. — Диана закурила и принялась рассказывать про то, как Френсис принес блюдечко с молоком, и про то, что из этого получилось. — Итак, по закону, — сказала она в заключение, — правда не на моей стороне, хотя с точки зрения справедливости я имею на это открытие столько же прав, сколько и твой отец. Впрочем, сейчас это не имеет значения. Дело в том, что мы оба завязли в одной и той же проблеме — что делать с нашим изобретением. Я поняла это далеко не сразу. Мне казалось, пройдет бремя и выход найдется, но чем больше я об этом размышляла, тем отчетливее понимала, какие могут возникнуть трудности. Только тогда я сообразила, что все очень серьезно. Я не могла придумать, как следует поступить, — а потом ты кое-что сказала, и я увидела выход и положения.

— Я что-то сказала? — удивленно переспросила Стефани.

— Да. Мы говорили о том, как в нашем обществе манипулируют женщинами, помнишь?

— Помню. Ты любила порассуждать на эту тему, улыбнувшись, проговорила Стефани.

— И сейчас просто обожаю, — призналась Диана. — А тогда ты сказала, что говорила об этом со своей учительницей и она заявила, что мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы хорошо жить в тех обстоятельствах, которые попадаем, потому что жизнь слишком коротка, чтобы пытаться изменить мир, или что-то в таком же духе.

— Не очень помню.

— Конечно же, эти идеи бродили и у меня в голове, том или ином виде. Нам с твоим отцом удалось сделать новый шаг в эволюции. Возможно, единственный шаг вперед по эволюционной лестнице, сделанный человеком за миллион лет. Он совершенно изменит историю

Если бы жизнь не была такой короткой, имело бы смысл попытаться навести в ней порядок. Но когда я услышала твои слова, на меня снизошло озарение. Я вдруг поняла как.

— Что «как»? — с недоумением спросила Стефани

— Я представила себе, как женщины начнут жить дольше, сначала сами того не сознавая. Позднее они, конечно, узнают правду, но к тому времени их будет достаточное, чтобы оказать существенное влияние на дальнейшее развитие событий. Необходимо было каким-то образом собрать группу людей — любую группу — убедить их в реальности продления жизни и заставить бороться за признание нового человека — Homo superior. И я знала, как это можно сделать. Люди, получившие долгую жизнь, никогда не смогут от нее отказаться. Они будут отчаянно сражаться за право ее сохранить.

Стефани нахмурилась.

— Я не совсем понимаю, — призналась она.

— А следовало бы, — сказала Диана. — Сейчас ты смущена и расстроена, но в конечном счете ты не станешь отказываться от долгой жизни, верно? И постараешься защитить свое право на нее, если кто-нибудь захочет у тебя его отнять, ведь так?

— Да, пожалуй, ты права. Однако лишайника недостаточно..

— Ну, как ты сама только что сказала, ученые скоро решат эту проблему — будет спрос, будет и предложение. Если вложить достаточное количество денег…

— Но папа говорил, что может начаться настоящий хаос.

— Конечно, хаос возникнет обязательно. Появление Homo superior невозможно без родовых мук. Но это неизбежно. Главное, чтобы его не задушили при рождении. Вот в чем проблема.

— Тут я тебя не понимаю. Как только открытие станет достоянием широкой публики, люди начнут бороться за то, чтобы получить долгую жизнь.

— Ты говоришь об отдельных личностях, дорогая, но они подчиняются различным учреждениям. Соль проблемы заключается в том, что именно эти учреждения не захотят применения лишанина.

В конечном счете есть две основные причины существования учреждений: одна состоит в том, что производится крупномасштабное управление, другая заключается в обеспечении преемственности, смягчении проблем, возникающих от того, что наша жизнь слишком коротка. Эти системы — продукт реальных обстоятельств, они создавались так, чтобы преодолеть недостатки человеческой природы, постоянно заменяя изношенные части новыми. Иначе это называется продвижением по служебной лестнице.

Понятно? Прекрасно, а теперь попытайся представить себе, многие ли люди согласятся получить долгую жизнь, если в результате им придется двести, а то и триста лет оставаться на вторых ролях? Неужели кому-нибудь понравится мысль о том, что в течение двух столетий во главе их компании, например, будет стоять один и тот же директор, президент, судья, комиссар полиции, правитель, лидер партии, папа или ведущий модельер? Подумай немного и ты поймешь: все наши учреждения рассчитаны на определенную продолжительность жизни — семьдесят лет, или около того. Как только это условие перестанет соблюдаться, большинство из них потеряет rasion d'etre*. * Разушюс — толкование, смысл (фр.).

— Ну, это уж слишком, — с сомнением заметила Стефани.

— А ты подумай как следует. Возьми какой-нибудь конкретный пример. Скажем, ты поступила на государственную службу и стала каким-то мелким клерком; конечно, ты не откажешься от продления жизни — пока не сообразишь, что в результате тебе придется оставаться таким клерком лет пятьдесят-шестьдесят: тогда ты уже не будешь так уверена, что тебе хочется принимать антигерон.

Или ты окажешься на месте одной из множества молоденьких девушек, которые мчатся вперед, словно лемминги, стараясь побыстрее выскочить замуж, — не думаю, чтотебя вдохновит перспектива провести следующие сто лет с одним и тем же партнером.

А что произойдет с образованием? Запаса знаний с трудом хватает на пятьдесят лет — что будет потом?

Так что интересы человека и общества могут сильно разойтись — твой отец прав: начнется повальная шизофрения.

И тут нельзя понадеяться на свободу выбора, поскольку всякий человек, избравший долгую жизнь, автоматически блокирует продвижение по службе тому, кто этого не сделал.

Поэтому все эти учреждения есть нечто большее, чем сумма составляющих их частей, а каждое является частью общественных или профессиональных организаций; получается, что будет предпринята решительная попытка запретить применение лишанина.

Стефани покачала головой:

— Нет, я не могу в это поверить. Подобное поведение противоречит инстинкту самосохранения!

— Неважно. Все цивилизованные люди постоянно подавляют множество инстинктов. Я считаю, что вероятность отказа от лишанина весьма велика.

— Но даже если будут приняты соответствующие законы, что может помешать сотням и тысячам людей тайно делать прививки? — не сдавалась Стефани.

— Ну, это уж совсем несерьезно. За колоссальные деньги, и всего лишь крошечная группа людей — не более того. Нечто вроде черного рынка на продление жизни. Не думаю, что у них что-нибудь получится — ведь скрыть это не удастся, не так ли? Во всяком случае, на длительный срок.

Стефани повернулась к окну. Некоторое время она наблюдала за маленькими, залитыми солнцем белыми облачками, плывущими по голубому небу.

— Когда я шла сюда, мне было немного страшно — за себя, — сказала она. — Но и взволнована я была тоже, мне показалось, что я начинаю понимать значение папиного открытия — ну, твоего и папиного, — как одного из грандиозных шагов вперед, сделанных человеком. Нечто полностью изменившее течение истории, чудесная новая эра… Однако он считает, что люди начнут сражаться за обладание лишанином — а ты полагаешь, что будет сделана попытка помешать его распространению. Какая же тогда от него польза? Если это изобретение принесет только войны и страдания, лучше уж было совсем его не делать.

Диана задумчиво посмотрела на нее:

— Но ты ведь так не думаешь, моя дорогая. Ты ведь не хуже меня знаешь, что мир и без того с каждым днем все глубже погружается в неразрешимые проблемы. Лишь с колоссальным трудом нам удается сдерживать силы, которые мы сами же и вызвали к жизни, — и при этом мы пренебрегаем решением действительно необходимых проблем. Взгляни на нас — каждый день рождаются тысячи… Пройдет сотня лет, и наступит Столетие Голода. Нам удается немного отсрочить его приближение, но нельзя же назвать это решением — когда начнется решающий кризис, водородная бомба покажется нам проявлением милосердия.

Меня никогда не привлекали пустые рассуждения. Я говорю о том неизбежном времени, когда люди будут охотиться друг за другом среди руин, пытаясь раздобыть пищу. Мы демонстрируем полную несостоятельность и безответственность, а мир все дальше сползает в пропасть — каждый рассчитывает, что его жизнь слишком коротка и он не увидит последствий. Разве наше поколение беспокоится о будущем своих детей? Нет. «Это их проблемы, — говорим мы. — Нам плевать на наших внуков, с нами ведь все в порядке».

А вот если хотя бы какая-то часть людей будет жить достаточно долго, чтобы начать бояться за себя… А еще мы имеем больше узнать. Нельзя так жить дальше: мы познаем мудрость лишь на пороге смерти. Нам необходимо время, чтобы обрести знания, без которых мы не сможе разобраться с множеством проблем. Если этого не произойдет, то, как и всякое животное, которое слишком быстра размножается, мы станем жертвами голода. Миллионы будут голодать — средневековье покажется настоящим раем.

Вот почему нам необходима долгая жизнь, пока еще не поздно. Чтобы выиграть время и обрести мудрость, который наконец позволит нам стать хозяевами своей судьбы чтобы мы перестали быть самыми талантливыми из всех животных и окончательно создали цивилизованное общество

Диана замолчала и печально улыбнулась Стефани.

— Извини за напыщенность, моя дорогая. Ты не представляешь, какое облегчение — иметь возможность поговорить об этих проблемах. Я хочу сказать: какие бы катаклизмы ни вызвало к жизни наше открытие, альтернатива может быть неизмеримо ужаснее.

Стефани довольно долго молчала.

— Работая в «Дарре», ты тоже так считала?

Диана покачала головой:

— Нет, я только сейчас стала так думать. Тогда я рассматривала наше открытие как дар, который мы должны обязательно использовать, мне казалось, что это следующий шаг в эволюции, дающий человеку возможность действительно подняться над животными. Лишь значительно позднее я начала понимать, насколько наше открытие необходимо людям. Если бы я с самого начала думала так же то многое сделала бы иначе. Возможно, мне следовало просто-напросто опубликовать результаты — и больше в этом не участвовать.

Однако я считала, что торопиться некуда. Мне казалось, что необходимо создать группу людей, которые поначалу не будут знать о том, что их жизнь очень существенно удлинилась, и которые потом, когда придет время, приложат все силы, чтобы защитить наше открытие.

По ее лицу скользнула быстрая улыбка

— Я знаю: то, что сделано, выглядит довольно странно А твой отец, я уверена, был возмущен — все равно как налить шипучего лимонада в чашу Святого Грааля или что-то в этом роде Но я и сейчас продолжаю считать, что у меня не было другой возможности успешно выполнить поставленную задачу. Понимаешь, теперь они проглотили наживку. Почти тысяча женщин, большинство из них либо замужем, либо приходятся родственницами очень влиятельным людям. Как только они все поймут, мне будет очень жаль тех, кто попытается лишить моих женщин дополнительных лет жизни.

— А как ты это делаешь? — поинтересовалась Стефани.

— Едва у меня появилась идея, я начала ее обдумывать, онa мне ужасно понравилась. Тут я как раз и вспомнила историю о человеке, который занимался контрабандой жемчуга, так вот, он прятал нитки с настоящим жемчугом среди большого количества фальшивых…

В любой женской газете полно предложений «сохранить вашу юность». Никто, естественно, не верит ни единому слову, но людям нравится мечтать, всякий раз они надеются на лучшее. Поэтому, если я смогу продемонстрировать положительные результаты, они будут в восторге, но в то же время их так часто обманывали, что никто еще долгие годы не сможет окончательно мне поверить. Они будут просто радоваться тому, что оказались более удачливыми, чем другие. Припишут успехи диете. Возможно, даже придут к выводу, что я действительно более талантлива, чем мои конкуренты. Однако поверить, что им предлагают настоящий товар после тысяч лет фальшивых рецептов вечной молодости… Нет, нет и нет!

Должна признаться, поначалу эта идея меня несколько шокировала. Тогда я сказала себе: «Это двадцатое столетие со всеми плюсами и минусами. Не век здравого смысла и даже не девятнадцатое столетие — эра пустых обещаний и дьявольских обманов. Здравый смысл удалился за кулисы, где строят козни и придумывают способы заставить людей двигаться в заданном направлении. И когда я говорю «люди», я имею в виду женщин. К дьяволу здравый смысл! Задача состоит в том, чтобы любым способом заставить их купить то, что нам хочется. Таким образом оказалось, что мой план очень хорошо соответствует принципам современной, торговли.

Как только я поняла, как это можно сделать, я решила начать с того, что позаботилась о запасах. Мне хотелось быть упаренной в постоянных поставках материала, который твой отец назвал лишанином — я дала ему имя тертианин. Вот тогда-то я и заявила, что решила предпринять кругосветное путешествие.

Сказано — сделано, хотя большую часть времени мне пришлось провести в Восточной Азии. Сначала я направилась в Гонконг, где вошла в контакт с поставщиком твое отца. Он, в свою очередь, познакомил меня с мистером Крейгом. Мистер Крейг был другом мистера Макдональда, который и присылал нам лишайник tertius, однако мистер Макдональд умер за год до этого. Тем не менее миcтeр Крейг свел меня с несколькими людьми, работавшими мистером Макдональдом, а через некоторое время я встретилась с мистером Макмэрти — он участвовал в экспедиции, во время которой удалось найти тот самый лишайник. Я без проблем сумела договориться с этим Макмэрти, он даже получил разрешение от китайцев.

Наверное, отец говорил тебе, что в названии лишайник присутствует слово mongolensis, так я назвала первую партию, только это оказалось неправильным. На caмом деле он поступает из Хокианга, в Маньчжурии, севернее Владивостока. К счастью, разрешение прибыло весной, так что мы смогли заняться добычей сразу.

Макмэрти доставил нас на место без каких бы то ни было проблем, но там я испытала настоящее разочарованне. Тертиуса оказалось совсем мало. Он рос вокруг небольшого озера на территории, равняющейся примерно тысяче акров, причем небольшими полянами. Все оказалось гораздо хуже, чем я предполагала. Мы нашли человека, чья семья занималась сбором и поставками лишайника, и, когда мы с ним поговорили, мне стало ясно, что если я договорюсь с ними собирать лишайник в этом месте, он очень скоро кончится. Однако этот человек предполагал, что есть и другие места, поэтому мы организовали экспедицию и прочесали довольно большую территорию. Нам никто не мешал — это пустынная болотистая местность, где в основном растет жесткая трава. Всего удалось обнаружить еще пять районов с тертиусом. Три из них были гораздо больше того, откуда получал лишайник твой отец, а два меньше, все они располагались в радиусе двадцати пяти миль.

Это нас порадовало, но, если лишайник не растет гденибудь в совершенно другом месте, вне всякого сомнения, его запасы весьма ограничены. Тем не менее удалось договориться с местными властями, что я буду ежегодно получать определенное количество лишайника, а мистер Макмэрти все устроил таким образом, что грузы отправляются в Дайрен, после чего через Нагасаки прибывают сюда на — пароходе. Я прикинула, какое количество лишайника можно собирать, чтобы его количество не уменьшилось до критических размеров, но тертиус растет очень медленно, так что особенно тут не разгуляешься. К сожалению, не существует другого надежного способа узнать, как там обстоят дела — только поехать и посмотреть собственными глазами. Мы не можем рассчитывать на увеличение поставок, пока не обнаружим какие-нибудь новые районы, где растет лишайник, или не откроем новые виды, из которых можно получать лишанин.

Если честно, положение с запасами меня всегда беспокоило. Пока все в порядке — только потому, что кроме нас никто тертиусом не интересуется. Но стоит возникнуть каким-нибудь неприятностям в тех местах, и мы будем полностью отрезаны от всех поставок. Более того, дело не только в том, что китайцы контролируют территорию, где растет наш лишайник. Русские могут о нем узнать и начать исследовать: это место в Маньчжурии находится совсем недалеко от русской границы, до нее не более двухсот миль.

Я рассказываю тебе все это, поскольку считаю, что кто-то должен знать. У меня такое ощущение, что нам не удастся хранить тайну долго, а когда все выяснится, ни в коем случае не следует разглашать местонахождение источника лишанина. Не сомневаюсь, что твой отец тоже это понимает, но все же я бы хотела, чтобы ты еще раз это ему повторила. Я сама сделала все, чтобы направить поиски по ложному следу, и, надеюсь, он тоже. Что касается тебя, ты всего лишь один из пациентов, получивших препарат. Если тебе когда-нибудь станут задавать вопросы, ты должна, во-первых, сказать, что ничего не знаешь ни про какие лишайники, во-вторых, что не имеешь ни малейшего представления, где их берут. Тайна источника должна быть сохранена — это жизненно необходимо; но так же важно, чтобы это знание не пропало. Я, или твой отец, или мы оба станем, естественно, главными мишенями — как дело обернется, никто не ведает. Возможно, речь пойдет о жизни и смерти.

— Кажется, я начинаю понимать, — произнесла Стефани.

— Так вот, когда проблема добычи была решена, — продолжала Диана, — я вернулась сюда и занялась делом. И, — добавила она, оглядывая комнату и сад, видневшийся за окном, — я неплохо справилась. Как по-твоему?

Стефани молчала. Девушка сидела, глубоко задумавшись, остановив невидящий взгляд на картине, висевшей на стене. Затем она повернулась и посмотрела на Диану.

— Зря ты мне это сказала — про источник лишайника.

— Если б только ты знала, как часто я жалела о том, что этот лишайник вообще попался мне на глаза, — горько произнесла Диана.

— Нет, просто мне нельзя доверять, — призналась Стефани и рассказала про Ричарда.

Диана задумчиво посмотрела на нее:

— Ты пережила потрясение, и немалое. Не думаю, что подобное может повториться.

— Да, пожалуй. Теперь я понимаю ситуацию гораздо лучше. Раньше у меня в голове была полнейшая путаница. Мне казалось, что я осталась совсем одна. Одна лицом к лицу со всеми сомнениями. Но сейчас, когда я знаю, что нас много, все совсем по-другому. И все же меня это не извиняет, мне не следовало так поступать.

— А он тебе поверил или просто посчитал, что ты говоришь глупости?

— Я… я не уверена. Он, наверное, подумал: что-то в этом есть.

Диана задумалась.

— Этот молодой человек, Ричард, что он из себя представляет? Ум или сила?

— И то и другое, — ответила Стефани.

— Повезло парню. Ты ему доверяешь?

— Я собираюсь за него замуж, — резко ответила Стефани.

— Это не ответ. Женщины частенько выходят за мужчин, которым не доверяют. Чем он занимается?

— Он адвокат.

— Ну, тогда он должен уметь хранить тайны. Если ты в нем уверена, приведи его к отцу и поговорите начистоту. Если же у тебя есть сомнения, скажи мне об этом сейчас…

— Я в нем уверена, — твердо заявила Стефани.

— Вот и отлично. Тогда не жди, что он начнет сам интересоваться этим вопросом.

— Но…

— А какие еще есть варианты? Ты можешь либо рассказать ему все, либо попытаться заставить его молчать.

— Да, — кротко согласилась Стефани.

— Прекрасно, — вздохнула Диана, давая понять, что допрос решен. — Теперь я хочу побольше узнать о тебе Какой коэффициент использует для тебя отец?

— Какой что?

— Коэффициент. Он увеличивает твое время в три, четыре или пять раз?

— А-а, понятно. Он сказал, в три раза, для Пола и для меня.

— Ясно. Осторожничает… ну, с вами он не мог поступить иначе. Могу спорить, что для себя он использует куда больший коэффициент.

— Ты хочешь сказать, что можно жить еще дольше? Я об этом не знала.

— Я использую коэффициент пять. Это достаточно надежно, но более заметно. Для моих клиентов эта цифра изменяется от двух до трех.

— Как тебе удается сделать это без их ведома?

— О, совсем просто. Ради сохранения красоты они с готовностью подвергаются самым разнообразным процедурам — и кто может знать, что именно дает искомый результат… Да и потом, кого это интересует, если все довольны? — Диана нахмурилась. — Меня беспокоят только те женщины, которые не сообщают о своей беременности, чтобы мы вовремя успели прекратить делать инъекции лишанина. Я всегда опасалась, что настанет день, когда доктора сообразят: клиенты «Нефертити» почти всегда дольше вынашивают детей. Это может привести к неприятностям, будет довольно трудно все объяснить. К счастью, до сих пор ничего подобного не случалось…

Все шло отлично, пока мы не связались с миссис Уилберри и ее проклятой аллергией. Тут и нам, и ей не повезло, бедняжке крепко досталось. Ее раздуло, вдобавок вся она покрылась ярко-красной сыпью; из-за астматических явлений затруднилось дыхание. Несомненно, ей пришлось несладко, но она вполне согласилась бы на компенсацию в несколько сотен фунтов и была бы даже этим довольна, если бы в дело не вмешался ее адвокат. Он убедил миссис Уилберри потребовать компенсацию в десять тысяч фунтов! Десять тысяч — и это из-за того, что всякий раз, когда она поест грибов, возникают те же симптомы, хотя и в не ярко выраженной форме. Разве можно было такое предположить! И этот тип уперся на пяти тысячах, как настоящий мул — а у нас могли возникнуть серьезные неприятности, если бы в дело вмешалась пресса. Грибы, черт бы их побрал!..

Диана помрачнела, потом решительно тряхнула головой.

— Может быть, нам удастся с этим справиться, — сказала она. — А если нет — что ж, нельзя же убегать до бесконечности…

Глава 7

Секретарша остановила Пола, когда он уже собирался уйти из офиса.

— Вас просит к телефону доктор Саксовер, сэр.

Пол вернулся и взял трубку.

— Это ты. Пол? — голос Френсиса звучал холодно.

— Да, отец.

— Меня сегодня утром навестила твоя жена, Пол. Мне кажется, ты мог бы сообщить мне, что все ей рассказал.

— Я же тебе говорил, что должен поставить ее в известность, отец. И объяснил, как понимаю сложившуюся ситуацию. Я не изменил своего мнения.

— Ты когда ей сказал?

— На следующее утро.

— Пять дней назад, да? А она говорила, что собирается меня навестить?

— Ну да, говорила. Только я не был уверен, что она это сделает. Мы… ну… обсуждение было довольно бурным. А потом, когда она не отправилась в «Дарр» сразу, я решил, что она передумала и хочет немножко подождать.

— Не очень-то она долго ждала.

— А чего она хотела?

— Ну знаешь, Пол! Как ты думаешь, чего она хотела… нет, потребовала?

— А ты?..

— Да, сделал. Я посчитал, что будет лучше, если ты об этом узнаешь.

Послышался щелчок, Френсис закончил разговор. Пол продолжал еще несколько секунд держать трубку в руке, а потом медленно положил ее на место.

Когда он пришел домой, Джейн не было. Она вернулась после девяти и направилась прямо в спальню. Через некоторое время Пол услышал, как она пустила в ванной воду. Через полчаса она появилась в гостиной в белом стеганом халате. Пол, который уже допивал третий стакан виски, сердито на нее посмотрел, но Джейн не обратила на него ни малейшего внимания.

— Я была в «Дарре», — сообщила она, прежде чем Пол успел открыть рот.

— Знаю. Почему ты мне не сказала, что собираешься туда?

— А я сказала.

— Да, только не уточнила когда.

— А что, это имеет какое-нибудь значение?

— Существуют разные способы делать дела. Я бы предупредил отца заранее.

— А я не хотела, чтобы ты его предупреждал. Совершенно ни к чему было давать ему время придумать причины, по которым меня исключат из всего этого — заставят прожить короткую жизнь, в то время как вам всем будет обеспечена длинная. Я знала, что хочу получить — и получила.

— Я это понял. Отец разговаривал со мной по телефону довольно сухо.

— Да, мой визит не доставил ему удовольствия. А как ты думаешь, мне понравилось то, что он сознательно исключил меня?

— Это не было сознательным действием — по крайней мере не так, как ты это понимаешь. Он же должен соблюдать осторожность, неужели тебе не ясно? Ему приходится делать все, чтобы информация не просочилась. Ведь он понимает, какой хаос может возникнуть даже при малейшем намеке на это открытие. Ответственность… Почему ты так на меня смотришь? Это же не смешно, Джейн, совсем не смешно.

— А мне все это кажется забавным. Знаешь, ты такой наивный и даже немного трогательный. Благослови тебя Боже, дружок, ты и вправду веришь тому, что говорит тебе твой умник папаша, не так ли? Может, пора немножко повзрослеть, радость моя, или этот ваш препарат действует на мозги так, что они тоже остаются в младенческом состоянии?

Пол вытаращил на нее глаза:

— О чем, черт побери, ты тут рассуждаешь?

— О твоем папочке, миленький, о его чувстве ответвенности, сознании и долге перед человечеством. Наверное, тебя ужасно удивит, если я сообщу, что твой великий папаша, кроме всего прочего, еще и потрясающий лицемер?

— Ну знаешь, Джейн, я не…

— Да, кажется, тебя это удивляет.

— Джейн, я не собираюсь…

Джейн не обратила ни малейшего внимания на его слова. Она продолжала:

— Ты всему поверил, что тебе сказали, не так ли? Тебе даже в голову не пришло поинтересоваться, кто такая эта Диана Брекли и чем она занимается.

— Мне известно, чем она занимается. Она хозяйка «Нефертити Лимитед».

На мгновение на лице Джейн появилась растерянность.

— Мне ты про это не сказал.

— А зачем?

Она сердито посмотрела на него:

— Мне кажется, твой отец тебя загипнотизировал или еще что-нибудь в этом духе. Ты знал — и тебе даже не пришло в голову, что все эти годы твой папаша поставлял ей свой препарат. Нет, она, конечно, не употребляет его как антигерон. Она просто содержит роскошный салон красоты. Берет за свои услуги столько, сколько пожелает, вот так-то. Именно это и происходит с секретом, являющимся слишком взрывоопасным, чтобы он стал достоянием широкой публики. Неплохо они обстряпали это дельце, и уж наверняка немало получили за эти годы!

Пол не сводил с нее глаз:

— Я не верю.

— Тогда почему он ничего не отрицал?

— Он отрицал, когда Стефани спросила, является ли Диана его представителем. Он категорически это отрицал.

— Со мной обстояло иначе.

— Что он сказал?

— Да ничего особенного. Даже если бы он и стал отрицать, вряд ли это имело бы какой-нибудь смысл. По крайней мере теперь, когда я все узнала.

— Да, я начинаю понимать, как он ко всему этому отнесся, — медленно проговорил Пол. — Что он сделал?

— Он сделал то, что я просила. — Она погладила правой рукой левое предплечье. — Он не мог мне отказать, правда?

Пол не сводил с нее глаз, он думал.

— Пойду-ка позвоню ему.

— Зачем? — резко спросила Джейн. — Он лишь подтвердит мои слова.

— Я рассказал тебе все, так как считал, что, будучи моей женой, ты имеешь право узнать истину сразу же, едва она стала известна мне. Ты ведь знала, что я так этого не оставлю. Ты знала, что я сделаю все, чтобы отец ввел тебе препарат. Почему же ты не могла подождать несколько дней, а вместо этого прибегла к шантажу?

— Шантаж! Знаешь что, Пол…

— А как это иначе называется? Что ты прикидываешься? Одному Богу известно, к чему могут привести твои расспросы о Диане.

— Я не идиотка, Пол.

— Но ведь ты же задавала вопросы, а имя твоего мужа — Саксовер. Мне следует позвонить в «Дарр».

— Я же сказала тебе, что произошло. Он был холоден, на грани приличий — но все сделал.

— Ты думаешь, будто он это сделал. Я хочу знать, что произошло в действительности.

— В каком смысле? — с опаской спросила Джейн.

— Ну, если бы ко мне кто-нибудь пришел и стал угрожать и требовать, я совсем не уверен, что сделал бы именно требуемое — в особенности учитывая, что этот человек все равно не сможет ничего проверить. Заменить препарат совсем несложно…

Он неожиданно замолчал, потрясенный тем, как побледнела Джейн, и тем, как она на него посмотрела.

— Не волнуйся, — попытался успокоить ее Пол. — Ничего опасного он тебе не стал бы вводить.

— А как… откуда мне это знать? — спросила Джейн. — Если он может такое сотворить… Нет, у него не было времени. Он же не знал о моем приезде, — неуверенно добавила она.

Пол поднялся на ноги:

— По крайней мере, нужно увидеть, похоже ли это на то, что он вшивал мне. Дай-ка я посмотрю на размер.

— Нет! — воскликнула она, и ее тон удивил Пола.

— В чем дело? — нахмурившись, спросил он. — Разве гы не хочешь узнать, ввел отец тебе то, что нужно, или нет?

Он протянул руку в сторону Джейн, но она отодвинулась от него, прижавшись к спинке кресла.

— Нет! — повторила она. — Естественно, все в порядке. Отойди от меня! Оставь меня в покое.

Пол остановился и удивленно посмотрел на нее.

— Бессмыслица какая-то, — медленно проговорил он. — Чего ты боишься?

— Боюсь? Что ты имеешь в виду?

Пол стоял, не шевелясь и не сводя с нее глаз.

— Меня тошнит от всего этого. Я же рассказала тебе, что произошло, и вообще, я устала. Пожалуйста, отвяжись от меня. Я хочу спать.

Однако Пол приблизился к ней:

— Ты что, все наврала, Дженни? Не было никакой имплантации?

— Была, конечно.

— В таком случае я хочу посмотреть.

Она покачала головой:

— Не сейчас, я смертельно устала.

Пола охватил гнев, он быстрым движением сдернул рукав халата с левого предплечья своей жены — и увидел аккуратную белую повязку. Пол внимательно на нее посмотрел.

— Понятно, — сказал он.

— Жаль, что ты не веришь мне на слово, — холодно проговорила Джейн.

Он опять медленно покачал головой.

— Ты делаешь все, чтобы тебе было трудно верить, — сказал он ей. — Я прекрасно знаю, как мой отец накладывает повязки. Это не его рук дело.

— Не его, — согласилась Джейн. — Кровь просочилась, и мне пришлось наложить новую повязку.

— И тебе удалось сделать это так аккуратно одной рукой? Да ты просто настоящая умелица. — Пол помолчал, а затем сердито продолжал: — Итак, мне это уже все смертельно надоело. Что еще ты задумала? Что ты от меня скрываешь?

Джейн попыталась не выпускать инициативы, но у нее ничего не получилось. Пол еще никогда не вел себя с ней так, и она начала сомневаться в своей способности манипулировать им.

— Скрываю? — растерянно повторила она. — Не понимаю, о чем ты. Я только рассказала тебе…

— Ты только что мне рассказала, что угрожала моему ОТЦУ. Я хочу знать, что еще ты задумала, и можешь не сомневаться, я это узнаю, — заявил Пол.

На пятом этаже ничем не примечательного здания, расположенного неподалеку от Керзон-стрит, располагались офисы «Нефертити Лимитед». Коммуникатор на столе Дианы тихонько зазвенел. Она нажала на кнопку и услышала негромкий голос своей секретарши:

— Тут у меня мисс Брендон со второго этажа. Очень хочет вас видеть. Я сказала, что ей следует сначала обратиться к мисс Роллридж, но она настаивает на встрече с вами, говорит, что у нее к вам личное дело. Она приходит уже второй раз за сегодняшний день.

— Она сейчас с тобой, Сара?

— Да, мисс Брекли.

Диана задумалась. Она знала, что даже десятый заход не помог бы никому пробраться мимо Сары Толлуин, если бы причина была недостаточно уважительной.

— Ну хорошо, Сара. Я ее приму.

Мисс Брендон вошла в кабинет. Небольшого роста, хорошенькая золотоволосая девушка, немного похожая на куколку, с решительным подбородком, твердой линией рта и голубыми глазами, в которых горела готовность идти до конца. Диана внимательно изучала ее, а та так же откровенно рассматривала Диану.

— Почему вы не захотели поговорить сначала с мисс Роллридж? — спросила Диана.

— А я бы так и сделала, если бы проблема была административной, — ответила девушка. — Но вы моя начальница, и я посчитала, что вам следует знать. Кроме того…

— Да?

— Ну, мне показалось, будет лучше, если об этом никто не узнает.

— Даже управляющий вашим отделом?

Мисс Брендон колебалась.

— Люди здесь так любят болтать, — неуверенно начала она.

Диана кивнула.

— Ну, что вы слышали?

— Вчера я ходила на вечеринку, мисс Брекли. Просто ужин, ну, и танцы. Нас было шестеро. Я знала только парня, который пригласил меня. Пока мы ели, кто-то заговорил про миссис Уилберри. Один из мужчин сказал, что интересуется разного рода аллергиями, и спросил, что могло быть причиной ее неприятностей. Мой приятель сказал что я работаю в «Нефертити», мол, мне и карты в руки. Конечно, я ответила, что ничего не знаю — это же правда. Однако тот, другой человек продолжал об этом рассуждать, без конца задавая разные вопросы. Постепенно я поняла, что разговор о миссис Уилберри возник совершенно не случайно. Ну так вот, тот человек был очень ко мне внимателен, а в конце пригласил меня прогуляться. Мне не хотелось, поэтому я ему отказала. Тогда он попытался назначить мне свидание на следующий день. А я ответила, что мы еще созвонимся, мне казалось, по телефону легче отказаться, — она немного помолчала. — Наверное, со стороны я кажусь совсем молоденькой, но на самом деле это не так. Меня заинтересовало, почему это он вдруг включил свое обаяние на полную катушку, и я стала размышлять о вопросах, которые он задавал про «Нефертити». Навела справки, и выяснилось, что он журналист, довольно-таки известный, его зовут Марлин. Работает на «Санди Проул».

Диана задумчиво кивнула, не сводя глаз с лица девушки.

— Да, теперь я вижу, что вы девушка опытная, мисс Брендон. Насколько я понимаю, вы об этом никому не сказали?

— Нет, мисс Брекли.

— Хорошо. А теперь, я думаю, лучше всего будет сделать так — если вы, конечно, не возражаете — вы встретитесь с мистером Марлином завтра вечером и ответите на все его вопросы.

— Я не знаю, что…

— Никаких проблем. Я попрошу мисс Толлуин ввести вас в курс дела.

Мисс Брендон казалась удивленной.

— Вы ведь уже давно в нашем бизнесе, не так ли, мисс Брендон? — спросила Диана.

— В «Нефертити» я работаю меньше года, мисс Брекли.

— А до этого?

— Я училась на медсестру, но потом умер мой отец. У мамы осталось совсем мало денег, поэтому мне пришлось пойти работать.

— Понятно… Когда вы лучше узнаете наше дело, мисс Крендон, вы поймете, как здесь все непросто. Конечно, тут не принято перерезать друг другу глотки, но девяносто процентов наших конкурентов наполнят наши спасательные круги свинцом или продадут своих бабушек в Южную Америку, если на этом можно будет хорошенько заработать. Вы откажетесь разговаривать с этим мистером Марлином, и бедняге придется искать другую девушку, которая у нас работает.

Мне бы хотелось знать, о чем этот журналист станет вас расспрашивать. Кроме того, если он толковый профессионал, вы не будете его единственным источником информации. Он захочет проверить ваши слова. Придется облегчить ему жизнь. Было бы неплохо ненавязчиво познакомить его с еще одной девушкой, работающей на нас.

Мисс Брендон почувствовала себя гораздо свободнее, когда они начали обсуждать тактические вопросы. К концу разговора девушка уже явно наслаждалась возможностью поинтриговать.

— Ну что же, — сказала в завершение Диана, — постарайтесь получить удовольствие от свидания. Не забывайте об имидже нашей фирмы: мы никогда не заказываем в ресторанах дешевых блюд. В противном случае у него могут возникнуть подозрения; кроме того, чем дороже ему обойдется информация, тем скорее он в нее поверит. Когда он предложит вам деньги, удвойте сумму, а в конце соглашайтесь на среднем. Такая торговля еще больше уверит его в том, что он получает истинные сведения.

— Понятно, — проговорила мисс Брендон, — а что мне делать с деньгами, мисс Брекли?

— Благослови вас Бог! Делайте с ними, что хотите! Ну кажется, все. Зайдите к мисс Толлуин после работы, и она вам все расскажет. Сообщите мне, как прошло свидание.

После того как она ушла, Диана нажала на кнопку внутренней связи:

— Сара, принесите мне личное дело мисс Брендон, пожалуйста.

Довольно быстро появилась Сара Толлуин и положила на стол тонкую папку.

— Хорошая девушка… удачная получится сделка, — сказала Диана.

— Способная, — согласилась мисс Толлунн. — Из таких выходят хорошие медсестры. Жаль, что она не сумела закончить образование.

— Милая Сара, вы такая тактичная, — сказала Диана, открывая папку.

— И все? — спросил Ричард.

Он посмотрел на левую руку и аккуратную повязку. затем тихонько погладил ее пальцами.

— Да, боюсь, никаких фейерверков не будет. В кино все происходит совсем не так, — сказал ему Френсис, а потом добавил: — Оно рассасывается очень медленно и постепенно усваивается. Можно, конечно, делать инъекции, откровенно говоря, я с этого начинал на себе, но такой способ менее удобен, да и результаты не столь впечатляющи. Возникает что-то вроде скачков, в то время как этот способ надежен и дает стабильный эффект.

Ричард снова посмотрел на повязку.

— Просто невозможно поверить. Не знаю, что и сказать, сэр.

— А ничего и не нужно говорить. Посмотрите на вопрос с практической точки зрения — как только я узнал, что вам все известно, предложить воспользоваться плодами моего открытия было только естественно. Помимо этого, Стефани все равно настояла бы на том, чтобы я это сделал. Важно, чтобы вы об этом никому не рассказывали.

— Я не стану. Но… — продолжал Ричард после некоторых колебаний, — разве вы не рискуете, сэр? Ну, я хочу сказать, мы встречались раза три или четыре, но ведь вы про меня ничего не знаете.

— Вас это, наверное, удивит, дружище, но в «Дарре», — проговорил Френсис, — мы работаем сразу над несколькими проектами, некоторые из них потенциально могут принести большую прибыль. Естественно, наши конкуренты заинтересованы в том, чтобы узнать о нас как можно больше. Кое-кто из них не очень-то разборчив в средствах. И чтобы добиться своей цели, они готовы воспользоваться любыми возможностями. Если у тебя есть привлекательная дочь — должен сразу сказать, что это не очень приятная обязанность, — ты вынужден принимать меры, чтобы получить информацию о ее друзьях и их связях. Если обнаруживается, что они как-то связаны с химической промышленностью или их дядюшки являются директорами крупных концернов… Обычно для того, чтобы отвадить таких ухажеров, хватает одного намека. — Он задумчиво посмотрел на Ричарда. — Кстати, мне придется позаботиться о том, чтобы мистеру Фарье ничего не стало известно.

В глазах Ричарда появилось удивление.

— Том Фарье? Он же работает в рекламном бизнесе. Мы вместе учились в школе.

— Да, но недавно вы с ним случайно встретились и представили его Стефани, не так ли? А вам известно, что его мать снова вышла замуж три или четыре года назад и ее новый муж возглавляет исследовательский отдел «Кемикалчез Лимитед»? Понятно, вижу, что вы этого не знали. Да, мой мальчик, мы живем в очень непростом мире.

Давайте спустимся вниз. Кстати, я думаю, не стоит говорить об этом Стефани. Я уже сказал вам, что это весьма неприятная, но необходимая мера предосторожности.

— Привет, Ричард, — сказала Стефани, когда они вошли в гостиную. — Чешется, да? Скоро пройдет. И ты про все забудешь.

— Надеюсь, нет, — с сомнением проговорил Ричард. — Первой огорчительной мыслью было: раз один мой день будет равняться трем дням обычного человека, мне придется есть всего один раз в сутки.

— Если ты не впадешь в апатию, или в спячку, или что-нибудь в том же духе, твой организм, чтобы нормально функционировать, будет продолжать нуждаться в прежнем количестве калорий, — сказала Стефани таким тоном, словно это было очевидно и младенцу.

— Но… да, ладно, поверю тебе на слово, — проворчал Ричард. — Мне не остается ничего другого. В это вообще довольно трудно поверить. Честно говоря, если бы на обложке не стояло имя «Саксовер» — Он пожал плечами, нахмурился и продолжал: — Вы должны простить меня, Доктор, но я до сих пор до конца не могу поверить в этот секретный рецепт… если я правильно выражаюсь. Да, вы Мне все объяснили с удивительным терпением, тут мне не на что жаловаться. Со временем, наверное, дойдет, но сейчас у меня такое чувство, что я неожиданно оказался среди алхимиков — не сочтите мои слова за оскорбление. Просто мы живем в двадцатом веке, и ученые — во всяком случае по моим представлениям — так себя не ведут; я хочу сказать, никто не боится, что теперь его будут преследовать за колдовство, — закончил он совсем смутившись.

— Могу вас уверить, что никто действительно так себя не ведет, — ответил Френсис. — И если бы у нас были достаточные запасы препарата, или если бы мы смогли его синтезировать, никаких проблем не возникло бы. Все дело именно в этом. Ну а теперь прошу извинить, мне еще нужно успеть до обеда много сделать, — заявил Френсис и ушел.

— Полагаю, — сказал Ричард, когда дверь за Саксовером закрылась, — придет день, когда я поверю. В настоящий момент для меня это лишь некое предположение.

— Да, наверное, так оно и будет, — согласилась Стефани, — но это совсем нелегко. На самом деле до конца поверить оказалось гораздо труднее, чем я думала. Для этого придется отказаться от многих основ, которые мы усвоили с самого детства. Юные дети, родители среднего возраста, пожилые бабушки и дедушки — сама идея разных поколений теперь поставлена под сомнение. Нам нужно отказаться от прежних понятий. Очень многие из них потеряли всякий смысл.

Она заглянула Ричарду в глаза:

— Десять дней назад я была счастлива провести с тобой пятьдесят лет — если нам повезет, конечно. Естественно, я не думала об этом так. Я просто собиралась прожить с тобой жизнь. Сейчас — даже не знаю… Могут ли люди прожить вместе сто пятьдесят, а то и двести лет? Могут ли двое так долго любить друг друга? Что будет? Как сильно изменится человек за такой срок? Нам не дано знать. Никто не может рассказать об этом.

Ричард подошел к ней и обнял за плечи:

— Дорогая, никто не в силах пересечь мост, даже длиной в пятьдесят лет, не подойдя к нему. Может быть, многие трудности возникают именно потому, что у нас в запасе есть всего пятьдесят лет? На этот вопрос тоже нет ответа. Конечно, придется иначе строить свою жизнь, но все равно нет никакого смысла беспокоиться о том, что произойдет через сто лет. Что же до остального — какая разница на самом деле? Мы не могли знать о том, что нас ждет, десять дней назад; мы и сейчас не можем ничего начинать — кроме того, что проживем намного дольше, чем предполагали. Почему бы нам не вести себя так, словно ничего не изменилось — к лучшему или худшему? Мы ведь все равно хотим этого, не так ли?

— О да, Ричард, да. Только вот…

— Только что?

— Я и сама толком не пойму… Потеря многовековых традиций… Стать, например, бабушкой, когда тебе — по физическому состоянию — двадцать семь, или прабабушкой, когда тебе тридцать пять… Иметь возможность завести ребенка в девяносто лет… И это при коэффициенте всего лишь три. Все так ужасно перепутается! Я даже не знаю, ХОЧУ этого или нет…

— Дорогая, ты сейчас рассуждаешь так, словно до сих пор каждый человек планировал свою жизнь. Тебе ведь известно, что это не так. Люди учатся в процессе жизни — а когда они уже все знают, наступает время умирать. Нет возможности исправить ошибки. Мы же сможем сначала всему научиться, а потом насладиться жизнью. Все это еще не стало для меня реальным, но мне уже кажется, что твоя Диана совершенно права. Очень важно иметь в запасе время. Если мы будем жить дольше, мы сможем лучше познать жизнь. Начнем больше понимать. Наша жизнь будет более полной и богатой. Так должно быть. Невозможно заполнить двести лет банальностями, которых вполне хватает на пятьдесят…

Перестань, дорогая, не стоит беспокоиться. Надо просто жить. Нам предстоит удивительное приключение. Ты должна настроиться именно на это. Мы получим удовольствие от того, что будем вместе. Ну, разве ты со мной не согласна?

Стефани посмотрела на него. Ее лицо прояснилось, и онаулыбнулась.

— О да, Ричард, дорогой. Конечно.

Глава 8

Среди почты, полученной Френсисом Сакеовером в понедельник утром и лежащей возле его тарелки с завтраком, выделялся пухлый конверт, адрес на котором был написан незнакомым почерком. Вскрыв конверт, он обнаружил вырезку из газеты и короткое письмо:

Дорогой Френсис!

Зная, что по воскресеньям в «Дарре» принято изучать лишь первые полосы «Обзервера» или «Таймс», я предполагаю, что эта статья не попала вам на глаза. Думаю, вам стоит ознакомиться с ее содержанием.

Дело в том, что ловушка, в которую я намеревалась заманить тех, кто страдает излишним любопытством сработала — надеюсь, результаты не заставят себя долго ждать. К тому же нам повезло, что правая рука Флит-стрит* не ведает, что делает левая и что я, возможно, возмущена поведением Б.

Извините за короткую записку, я ужасно спешу.

Искренне Ваша Диана Брекли.

Сильно озадаченный, Френсис взял сложенную газетную вырезку, помеченную буквой А. Оказалось, что это целая страница из «Санди Радар»; некоторые абзацы были помечены красными крестиками, а наверху страницы красовалось четыре фотографии и заголовок.

СЕКРЕТ ОДНОГО ИЗ САЛОНОВ КРАСОТЫ РАСКРЫТ

ДЛЯ ЧИТАТЕЛЕЙ «РАДАРА».

Внизу было напечатано:

«Потрясающие новости только для ВАС!

Говорят, что за деньги можно купить далеко не все. Например, утреннее солнце или ночную луну, радостные улыбки и любящие сердца и множество других вещей, на которых нет ярлыков с ценой. Но нам-то с вами прекрасноизвестно: современный мир устроен таким образом, что деньги обеспечивают безмятежную жизнь — те, у кого они есть, даже могут рассчитывать, если повезет, конечно, что по дорогам судьбы они промчатся в золотом «даймлере».

А теперь посмотрите на эти фотографии, и вы поймете, что я имею в виду. Верхняя фотография сделана десять лет назад, а на нижней изображено то же лицо, только сейчас. Теперь возьмите какую-нибудь из ваших фотографии десятилетней давности и посмотрите на себя в зеркало. Видите? Разница колоссальная, в отличие от приведенных нами снимков, не так ли? * Улица, где сосредоточены почти все редакции лондонских газет.

Так сколько же платит дама из высшего общества за то, чтобы десять лет прошли мимо, не оставив на ее лице никаких следов? Ну, нам сказали, что в одном из самых водных салонов красоты, расположенных на Мейфере в Лондоне, это стоит 300 или 400 фунтов в год, иногда больше.

Возможно, так оно и есть — если у вас водятся такие денежки и вы можете спокойно потратить их на что пожелаете.

Впрочем, большинство наших читателей с грустью вынуждены будут признать, что они об этом и мечтать не могут. Однако нет. Они ошибаются. Теперь, благодаря «Радару», каждый, понимаете, каждый сможет себе это позволить».

Дальше в статье рассказывалось о том, что журналистам «Радара» удалось раскрыть секрет сохранения красоты, который позволяет «Нефертити» получать огромные прибыли. На самом деле секрет стоит совсем не триста фунтов в год: трехсот пенсов было бы вполне достаточно. Газета готова поделиться своим знанием с читателями.

«На следующей неделе «Санди радар» начнет печатать серию статей, в которых будет приоткрыта завеса тайны, и каждая женщина сможет узнать, как сохранить юность и красоту.

Так что поспешите заказать номер нашей газеты на следующей неделе — нам известно то, что ВЫ хотите знать!»

Френсис, испытывая раздражение от того, что ему сообщили лишь самый минимум информации, отложил газету в сторону. Интересно, подумал он, сколько выйдет выпусков «Радара», прежде чем они наконец выпустят джинна из бутылки. Впрочем, с его точки зрения самым интересным в статье были обведенные красным карандашом фотографтш, рядом с которыми было написано: «Клиенты!»

Затем он взял другую вырезку, покороче — две колонки из «Санди проул». Вначале тоже были напечатаны пары контрастных фотографий, только на этот раз их было всего две н меньшего формата. Да и дамы, изображенные здесь, были не теми же самыми, что появились на страницах «Радара». Заголовок гласил:

«ЗАБУДЬТЕ ПРО ВОЗРАСТ!»

Ниже шло имя журналиста: Джеральд Марлин. Он начал свою статью так:

«На этой неделе все на Мейфере говорят о том, что некий салон красоты, чье название известно во многих домах, — если, конечно, жители этих домов обладают сверхвысокими доходами, которые могут тратить совершенно свободно, — согласился заплатить огромную сумму по обвинению в нанесении ущерба, лишь бы не привлекать к себе вульгарного внимания суда и, возможно, не оказаться в положении, когда им пришлось бы отвечать на бесцеремонные вопросы при широкой публике. Итак, шелковые юбки, прикрывавшие грязное белье, приподняты, а право на частную жизнь или даже добродетель сохранено, но какой ценой?

Аллергия — странная вещь, она проявляется в самых неожиданных ситуациях и иногда доставляет нам немало хлопот. Мы сочувствуем даме, которая не только пережила массу неприятных моментов, но еще и вынуждена была. страдать в одиночестве, не имея возможности прислониться к надежному плечу своего мужа, которого срочные дела призвали в Южную Америку около года назад и не дали ему возможности находиться возле постели жены в самый критический момент ее жизни — он даже не смог вернуться в Англию. Эта дама заслуживает не только нашего сочувствия, она заслуживает еще и самых искренних поздравлений. Потому что она прекрасно справилась с такой сложной ситуацией.

Однако аллергия доставляет неприятности не только тому, кто от нее страдает; ее виновник, вне всякого сомнения, тоже не испытывает по этому поводу особой радости, особенно если виновником является фирма, которая занимается тем, что помогает богатым дамам обманывать природу и возраст. Наши фотографии несомненно подтверждают, что слава этой фирмы, конечно же, абсолютно заслужена. Естественно, в их работе иногда случаются сбои, но они предпочитают устраивать все таким образом, чтобы об этом знало как можно меньше народа. Во-первых, совершенно ни к чему волновать богатых клиентов. Во-вто. рых, в каждом деле есть свои тайны и, следовательно, имеет смысл заплатить щедрую компенсацию, чтобы потом не пришлось публично признать, что источником весьма солидных прибылей является не какой-нибудь экзотический продукт арабской пустыни или изысканное вещество из Черкесии, а всего лишь простое нечто, которое можно отыскать неподалеку от дома и которое почти ничего не стоит».

Френсису Саксоверу слегка надоел напыщенный стиль умолчания и намеков, которым пользовался мистер Марлин, поэтому он просмотрел среднюю часть статьи по диагонали и более внимательно прочитал лишь последний абзац.

«Источник страданий чувствительной клиентки, впрочем, как и предосторожностей, которым она должна следовать, чтобы избежать повторения приступа аллергии, остается до сих пор ей неизвестен. Нам кажется несправедливым, что леди так и осталась в состоянии неопределенности, не зная, в какой момент она может вновь столкнуться с веществом, причинившим ей такое беспокойство, тем более что на этот раз уже вряд ли удастся получить за него вторичную компенсацию. Поэтому, сочувствуя ее положению, мы вправе предложить следующий совет: избегать по возможности посещения берегов залива Голуэй — но если уж ей и придется туда отправиться, то ни в коем случае не купаться; однако если обстоятельства сложатся так, что избежать купания будет невозможно, она должна приложить все силы, чтобы не коснуться определенного вида водорослей, которые там водятся. Таким образом, соблюдая эти простые предосторожности, наша леди сможет спокойно насладиться той немалой суммой, которую она получила, — если только и другие косметологи не попытаются заработать целые состояния на этой волшебной водоросли, стоящей, как выяснилось, гораздо дороже собственного веса в золоте».

Закончив завтрак, Френсис нарушил свою многолетнюю привычку и не пошел прямо в лабораторию, а направился к себе в кабинет. Здесь, положив руку на телефон, он задумался, не зная, какой номер набрать; в конце концов он решил, что Диана скорее всего еще не вышла из дома». И оказался прав.

— Спасибо за газетные вырезки, Диана, — сказал он. — До тех пор пока никто не заинтересуется, почему у миссис Уилберри возникла аллергия на грибы в результате лечения водорослями, все, пожалуй, будет отлично.

— Никому это и в голову не придет, — ответила Диана. — Аллергии имеют такое странное происхождение что это никого не удивит. Кроме того, я не согласна со словечком «пожалуй». Мой план сработал полностью — как разорвавшаяся бомба. Все мои ненавистные конкуренты целое воскресенье просидели на телефонах, отчаянно пытаясь узнать что-нибудь еще. Мистеру Марлину, должно быть, предлагали целые состояния за дополнительную информацию. Практически все женские газеты послали своих представителей ко мне в контору — они там сидят и поджидают меня, а секретарша говорит, что нам следует нанять попугая, который бы повторял: «Никаких комментариев» репортерам, да и просто любопытным. На мое имя пришел запрос из министерства сельского хозяйства и рыбной ловли по поводу разрешения от министерства торговли на ввоз морских водорослей из Ирландской Pecпублики,

— Это любопытно, — сказал Френсис. — Откуда взялось время на подобную реакцию? Ведь статья была напечатана только вчера, в воскресенье. По всей видимости, они получают информацию из другого источника.

— Конечно, — согласилась Диана. — Я знаю, откуда ее получил Марлин, но неделю назад я позаботилась о том, чтобы данная информация достигла ушей трех моих самых болтливых девушек — по страшному секрету. Теперь этом уже знают все. Ну и повеселимся же мы.

— Послушайте, — сказал Френсис. — Мне не хочется портить вам настроение, но боюсь, у меня нет другого выхода. Пожалуй, я не стану вам ничего говорить сейчас, но сегодня я собираюсь в Лондон, и мне кажется, нам cтoит это обсудить. Можете со мной пообедать? Как насчет «Клариджа» в восемь тридцать?

— Время подходящее, а место — нет. Сейчас очень важно, чтобы ваше имя не связывалось с моим. В ближайшее время на меня будут обращать самое пристальное внимание, поэтому вам не стоит приходить сюда. Давайте встретимся в маленьком ресторанчике «Этомиум» на Шарпотт-стрит. Не думаю, что нас там кто-нибудь узнает.

— Да, мне это тоже кажется маловероятным, — согласился Френсис. — Договорились. «Этониум», в восемь тридцать.

— Хорошо, — сказала Диана. — Я с нетерпением буду ждать встречи, после стольких лет, Френсис. Мне очень хочется с вами поговорить и многое объяснить. — Она помолчала, а потом добавила: — У вас такой голос… Это очень серьезно, Френсис?

— Да. Боюсь, что да.

— А, это ты? — проворчал редактор. — Кажется, ты собой страшно доволен.

— И с полным основанием, — ответил Джеральд Марлин.

— Возможно, это к лучшему, потому что у меня нет никакой уверенности, что я… полностью на твоей стороне, надеюсь, ты меня понимаешь. Мне звонил Уилкс из «Радара» — моя телефонная трубка источала яд, он самым натуральным образом желал моей смерти. Ты испортил ему рандиозную кампанию, которую он только начал разворачивать.

— Какая досада, я ужасно сожалею, — весело проговорил Джеральд.

— Что произошло?

— Ну, как я вам и говорил, величина суммы, уплаченной Уилберри, недвусмысленно указывала на то, что «Нефертити» не хочет, чтобы это известие просочилось в газеты. И не удивительно. В этом заведении, похоже, и в самом деле делают с клиентами потрясающие вещи. Я ознакомился с одной хорошенькой девушкой, ужасно невинного вида, которая обожает икру и шампанское, а торгуется не хуже старого лавочника. Я решил, что «Куаглино» будет самым подходящим местом; когда мы вошли, мне в глаза бросилась молодая женщина, которая с удивлением посмотрела на мою новую подружку, а потом быстро отвернулась, сделав вид, что она ее не заметила. Моя спутница тоже слегка удивилась, поэтому я начал ее расрашивать. Она как раз пустилась в объяснения, что другая девушка тоже из «Нефертити», когда к ней подошел Радди Раммер из «Радара» — как вам это нравится? Я отвернулся, чтобы он меня не заметил, а когда они вышли из фойе и направились к своему столику, мы решили пообедать в другом месте.

Ну а потом из своих источников информации я узнал, что «Радар» планирует грандиозную серию статей о косметическом салоне, и тогда мне все стало ясно. Для меня это было ударом. Я хочу сказать, что собирался немного потянуть время и попробовать каким-то образом заполучить права на добычу водорослей в заливе Голуэй. Однако, ждать больше было нельзя, поэтому я послал телеграмму приятелю в Дублине, чтобы тот навел справки о возможности приобретения прав на добычу морских водорослей в соответствии с ирландскими законами.

— Тебе придется посылать прошение папе римскому или еще что-нибудь в таком же духе, — покачав головой, заявил редактор. — Весьма вероятно, что могут возникнуть очень серьезные проблемы с Ирландией. Они эту штуку едят.

— Они… что?!

— Едят. И называют ее «красная водоросль».

Теперь пришла очередь Джеральда покачать головой, впрочем, трудно было понять: сочувствует ли он ирландцам или сомневается в том, что сказал редактор.

— Так или иначе, я опоздал. Мне оставалось либо позволить «Радару» обойти нас, либо вставить им пару маленьких палочек в колеса. Моего несчастного приятеля, того, что живет в Ирландии, уже, вероятно, затоптали до смерти. Я, можно не сомневаться, не единственный, кому пришла в голову мысль застолбить участок. Дублин, наверное, выглядит просто потрясающе сегодня утром, когда полчища вагончиков мчатся наперегонки, стремясь побыстрее покинуть пределы города и унося отлично экипированные команды на запад, к болотам.

— О чем, черт подери, ты говоришь? — спросил редактор.

— Золотая лихорадка, старина, — ответил Джеральд и пропел себе под нос:

Как много золота, говорят, — хэй?

На дальних берегах залива Голуэй?

— Должен заметить, — продолжал он, — что и у там есть представители. Вчера мне звонили из всех ных компаний королевства, занимающихся косметикой — кроме «Нефертити», естественно, — чтобы разузнать подробности. Я сделал все, чтобы еще сильнее подогреть их интерес, но боюсь, это слишком рискованно. Единственное, что мешает мне заработать состояние, — признался он, — неприятный факт: в заливе Голуэй водится несколько дюжин разновидностей этих проклятых водорослей, а я, откровенно говоря, не имею ни малейшего представления о том, какая же из них является волшебной. А эта деталь, как выяснилось, является жизненно важной. Если «Радар» сумеет это выяснить, они нас обойдут.

Редактор «Санди Проул» задумался, а потом покачал головой

— Нет. Тогда бы Уилкс так бы не возмущался. Хотя… Возможно, он полагает, что мы нашли ответ на этот вопрос, но пока держим секрет про запас. В любом случае следует выяснить, где они добывают эту дрянь, и заполучить образец. Игра стоит свеч. Мы можем привлечь к нашей газете множество женщин…

Диана сдвинулась в сторону от толстой красной свечи, стоявшей между ними. Они изучали друг друга. Наконец, Френсис удивленно проговорил:

— Странно: оказалось, что знать — совсем не то же самое, что увидеть.

Диана продолжала пристально смотреть на него. Она вдруг почувствовала, что ее рука, лежащая на столе, задрожала, и поспешно спрятала ее. Медленно и внимательно изучала она каждую черточку его лица. Наконец, сделав над собой усилие, спросила:

— Вы очень на меня сердиты, Френсис?

Он покачал головой:

— Теперь я не сержусь. Раньше — да. Сначала я был возмущен, но потом до меня начал доходить смысл того, что произошло. Когда я сумел разобраться в своих чувствах — изумление, оскорбленное тщеславие и тревога — больше всего именно тревога, мне стало ясно, что не следует давать волю злости. Прежде всего я должен был 'взглянуть на собственные действия — за четырнадцать лет я потерял право на возмущение, но не на тревогу. Я по-прежнему очень обеспокоен.

Он помолчал, продолжая изучать лицо Дианы.

— Теперь я стыжусь своего раздражения. Мой Бог! Сердиться на вас! Сожалеть о том, что я не смог вам помешать! Это будет мучить меня всю жизнь. Непросттительно. Нет, я не сержусь, мне стыдно. Но не только… Френсис смолк, почувствовав, как она коснулась его руки. — В чем дело?

Официант принес меню.

— Нет, нет, позже, — раздраженно сказал Саксовер. — Принесите нам шерри… Так что я говорил? — Он снова повернулся к Диане.

Диана не могла ему ничем помочь. Она не слышала ни единого слова из того, что он сказал. Они продолжали смотреть друг на друга.

Наконец Френсис проговорил:

— Вы не замужем?

— Нет, — ответила Диана.

Он озадаченно посмотрел на нее.

— Я думал… — начал он и остановился.

— Что вы думали?

— Ну, я не совсем уверен… из-за этого?

— В той степени, что я не воспринимаю мир, как большинство женщин. Впрочем, вряд ли меня можно считать типичной: я знала только одного мужчину, за которого действительно хотела бы выйти замуж… Откровенно говоря, мне интересно, как брак будет сочетаться с новым порядком вещей. Люди, которые смогут любить друг друга на протяжении двухсот или трехсот лет, вряд ли встречаются часто.

— А разве он сочетается, если говорить вашими словами, с нынешним порядком вещей? — поинтересовался Френсис. — Люди просто приспосабливаются. Не вижу причин, почему бы они не стали приспосабливаться — дальше. Например, браки, заключенные на определенный срок, с заранее оговоренными условиями — так составляются договоры на аренду собственности.

Диана покачала головой:

— Все гораздо сложнее. С точки зрения антропологии: в настоящее время главной социальной ролью западной женщины является роль жены; затем — матери; в высших и средних слоях общества она иногда имеет статус соратницы, в остальных классах эта роль находится в самом, конце списка, а в большинстве не западных стран она и вовсе сведена к нулю. Однако как только возникает перспектива продления срока союза от пятидесяти до двухсот или трехсот лет, возможны самые разнообразные варианты. Я магически не сомневаюсъ^ что в такой ситуации сотрудничество выйдет на первое место. А поскольку наши социальные законы, общественная пропаганда и часть торговли пытаются убедить девушек в необходимости приобретения статуса жены, перенесение акцента вызовет самую настоящую социальную революцию.

К счастью, это станет ясно только через некоторое время, иначе против нас ополчились бы все молодые женщины. Быть женой так легко — за тебя почти все делает природа. Мозги тут не нужны, достаточно привлекательной внешности, да и ее можно получить за деньги. Быть соратницей — гораздо более сложная штука; приходится шевелить мозгами, и тут не купишь бутылочки с притираниями — они все равно не помогут. Эта идея не будет пользоваться популярностью, но сначала они ничего не сообразят. Просто не поверят, даже если им кто-нибудь и объяснит. Все склонны считать, что нынешние антропологические принципы поведения являются законами природы. Поэтому все женщины должны быть хорошенькими милашками с куриными мозгами, и все любящие мужья, все страдающие леностью мысли будут на нашей стороне, ибо единственное, что они увидят в возможности долгой жизни, — дополнительное время для игр в спальне.

Не сводя с нее глаз, Френсис медленно улыбнулся.

— Вот это настоящая Диана, — сказал он. — Кое-что за эти годы я успел забыть.

Диана застыла.

— Тут нет ничего… — начала она, а потом смолкла. Быстро заморгала. — Я… — снова начала она. И векочила на ноги. — Через минуту я вернусь, — бросила она уже на ходу и, прежде чем Френсис успел что-нибудь сказать, была уже в другой части ресторана.

Он сидел, потягивая шерри, бессмысленно уставясь на оставленную Дианой шаль. Подошел официант и положил перед ним и перед тарелкой Дианы большое меню. Френсис заказал еще один бокал шерри. Примерно через десять минут Диана вернулась.

— Пора заказывать, — сказал он.

Официант принял заказ и ушел. Наступившее молчание возило затянуться. Диана слегка наклонила красную свечу, так что воск начал медленно стекать вниз по одной стороне. Потом довольно резко спросила:

— Вы слышали шестичасовые новости?

Френсис не слышал.

— Так вот, примите к сведению, что министерство сельского хозяйства Ирландской Республики опубликовало указ запрещающий добычу морских водорослей без соответствуютщей лицензии. — Она сделала паузу. — «И после того как ты занялся экспортом водорослей…тут-то ты и превратился в Пэдди*?»

— «Вовсе нет!»

— «А вот и да! Правительство-то заявило, что ты не можешь заниматься своим промыслом без бумажки»… Лицензии, — добавила она, — очевидно будут выдаваться, когда правительство придет к решению, какую пошлину следует взимать. Тут все здорово развлекутся.

— Кроме тех несчастных женщин, которые с надеждой ждут чуда, — напомнил Френсис.

— Ну, их это не очень удивит, — успокоила его Диана. — Слово «чудо» часто встречается в женских журналах. Никто и не думает, что оно что-нибудь действительно означает. Это нечто вроде украшения для дерьма чтобы не угасала надежда.

— А зачем вам вообще потребовалось затевать эти глупости с водорослями? — поинтересовался Френсис.

— Чтобы отвлечь их, — объяснила Диана. — Мои конкуренты страдают от излишней доверчивости. Пройдет немало времени, прежде чем они сообразят, что это полнейшая чепуха. А пока клиенты будут требовать крем из водорослей, лосьон из водорослей, станут употреблять водоросли на завтрак и все такое прочее, так что конкурирующие фирмы не очень пострадают в материальном отношении. Я заранее заготовила несколько статей и могут поместить их в разных газетах; в одной из них говорится, что рецепт сохранения красоты, в состав которого входят водоросли, был придуман еще в глубокой древности, его удалось восстановить только сейчас — миф о Венере, выходящей из морской пены, символизирует связь моря красоты в представлении древних. Здорово, правда? По моим расчетам, должно хватить как минимум на два года, может быть, на четыре, а затем кто-нибудь заметит, что все эти глупости с водорослями не дают тех результатов, которых добивается «Нефертити». К тому времени выяснится * Шутливое прозвище ирландца. что «Нефертити» применяет в своей практике абсолютно новый электронный прибор — при помощи ультразвуковой стимуляции клеток, расположенных под эпидермой, восстанавливает эластичность тканей, что и является секретом истинной глубинной красоты. Знаете, если потребуется, я могу придумывать такие штуки до бесконечности.

Френсис покачал головой.

— Хитро, — признал он. — Только я очень боюсь, что все это зря, Диана.

— О нет! — воскликнула она, неожиданно обеспокоенная его тоном. — Френсис, что случилось?

Френсис еще раз огляделся по сторонам. Он не знал никого из обедающих. Соседние столики пустовали, а в зале было достаточно шумно, чтобы никто не мог подслушать их разговор.

— Вот о чем я хотел вам рассказать, — начал он. — Не очень-то приятно в этом признаваться, но в данных обстоятельствах вам может грозить опасность, если я не буду полностью откровенным. Это связано с женой моего сына.

— Понятно. Стефани говорила мне о ней. Иными словами, Пол ей все рассказал?

— Да, — кивнул Френсис. — Он считал, что это его долг. Пол рассказал ей на следующий день. Как я понял, разговор получился не очень приятным. Они поругались — а в результате Пол никак не может вспомнить, что именно успел ей сказать. Однако он упомянул лишанин и вас.

Пальцы Дианы сжались в кулаки.

— Это, — сказала она, с трудом сдерживаясь, — было уж совсем ни к чему.

— О да, этого вообще не стоило делать, черт бы его побрал. По когда Пол начал ей рассказывать, он никак не мог объяснить, почему я открыл этот секрет ему и Стефани именно сейчас.

Диана кивнула.

— А что было потом?

— Джейн отнеслась к известию довольно своеобразно несколько дней она размышляла, а затем навела кое-какие справки. После чего явилась в «Дарр», прямо ко мне. — Он рассказал Диане о визите Джейн.

Диана нахмурилась:

— Иными словами, она прижала вас к стенке. Малосимпатичная молодая особа.

— Ну, — ответил Френсис, стараясь соблюдать объект тивность, — в ее доводах о том, что, как жену моего сына ее несправедливо лишили благ, которые я должен был предоставить, есть некоторый резон. Только вот вела она себя чересчур уж агрессивно.

— Но вы ведь сделали то, чего она хотела? Вы дали ей лишанин?

Френсис кивнул.

— Мне было бы совсем не трудно обмануть ее и вшить что-нибудь безвредное, — признался он. — Однако я подумал, что таким образом ничего не выиграю. Мне бы все равно пришлось признаться, иначе она сама обнаружила бы подмену, а отношения еще сильнее ухудшились бы. Я полагаю, серьезный урон уже и так нанесен — хотя бы тем фактом, что она знает о нашем открытии. Поэтому я дал ей лишанин. Насколько я понял, вы используете инъекции, но мне представляется удобнее делать имплантации лишанина в растворимой оболочке, так я вводил его Полу и Стефани. Как я теперь жалею, что не использовал для этого обычные инъекции!

— Я не совсем понимаю, в чем разница.

— Сейчас поймете. Когда Джейн пришла домой, она рассказала Полу, что была у меня — видимо, считала, что так будет лучше; он бы все равно заметил повязку у нее руке. Пол догадался о том, как она со мной разговаривала, и ужасно рассердился. Как только он увидел повязку, сразу же понял, что она сделана несколько необычно. него уже возникли подозрения — видимо, Джейн вела себя немного странно. Пол настаивал на том, чтобы посмотреть надрез и… оказалось, что капсулы с лишанином там нет.

Джейн упрямо утверждала, что капсула, вероятно, выпала, когда она делала перевязку. Полнейшая ерунда, конечно, капсулу извлекли, а потом зашили рану парой швов, так, как это было сделано мной.

Но Джейн продолжала настаивать на своих словах, кими бы дурацкими они ни казались. Кончилось тем, она кинулась в свою спальню и там заперлась. Пол ночь провел в соседней комнате. Когда на следующее он проснулся, Джейн исчезла — с двумя чемоданами… Больше ее никто не видел.

— Может, все это произошло случайно? — после секундного раздумья спросила Диана.

— Исключено.

— Вы хотите сказать, что она получила капсулу у вас для того, чтобы передать ее кому-нибудь другому?

— Очевидно. Скорее всего это сопровождалось обещанием, что они вернут ее на место, когда как следует изучат.

— И заплатят хорошие деньги — судя по тому, что вы рассказали о Джейн. Что можно выяснить, исследовав капсулу?

— Гораздо меньше, чем они рассчитывают, полагаю. Ни вам, ни мне за долгие годы не удалось синтезировать вещество. Мы должны предположить худшее и быть готовыми к тому, что она рассказала все, что знает. Таким образом, они получат направление дальнейшего научного поиска.

— Джейн знает, откуда берется лишанин?

— Нет. К счастью, я не успел рассказать об этом Полу.

— Как вы думаете, каким будет следующий шаг?

— Они попытаются навести справки о нашем импорте, а затем выследить источник поставок, так я полагаю.

— Если им удастся преодолеть мою систему защиты менее чем за пару лет, — тут Диана не удержалась от улыбки, — я буду сильно удивлена. Что же до «Дарра», вы постоянно получаете грузы самого странного происхождения со всех концов света.

— К несчастью, в «Дарр» доставляется очень мало лишайников, — сказал ей Френсис. — Естественно, я старался соблюдать осторожность и принял меры против случайностей, но тщательное расследование — это дело серьезное… — он пожал плечами.

— Даже если и так, — проговорила Диана, — кто сможет идентифицировать именно этот вид лишайника? Мы дали ему отличное длинное название, но сказать, какому именно растению принадлежит это имя, можем только мы — вы и я.

— Если они найдут сборщиков, то без труда смогут определить, какой вид лишайника нас интересует, — объяснил Френсис.

Они молча сидели, пока официант суетился возле столика и наполнял бокалы. Френсис нарушил молчание и философски сказал:

— Так должно было случиться, Диана. Мы же знали, что рано или поздно это произойдет.

— Лично меня устроило бы, если бы это произошло? позже, — нахмурившись, ответила Диана, — однако я думаю, что чувствовала бы себя точно так же, когда бы этот момент ни наступил. Черт побери проклятую Уилберри и ее аллергию… Надо сказать, у нее не обычный вид лергии, иначе я бы с ней столкнулась раньше Впрочем, все равно уже ничего не изменишь. — Диана еще немного помолчала, потом продолжила: — Мы все время говорим «они». Можем ли мы предположить, кто «они» такие?

— Понятия не имею, — пожав плечами, проговорился Френсис. — Ни одна уважающая себя фирма не стала бы связываться с таким сомнительным делом и в подобных обстоятельствах. Однако имя «Саксовер» могло открыть Джейн двери в любых других заведениях, работающих тем же, чем занимаемся мы.

— Да. Вероятно, это кто-то из них.

— Похоже на то. Джейн не стала бы платить комиссионные промежуточному звену.

Диана нахмурилась:

— Мне это нравится все меньше и меньше, Френсис. Ведь нашим лишанином можно воспользоваться таким образом, что он будет приносить колоссальную прибыль… пока его будет хватать. — Она хитро улыбнулась. — Я и сама совсем неплохо устроила свои дела, но если у человека нет принципов… — Она немного помолчала, а потом заговорила снова: — Простая утечка — это одно, но то, что вы рассказали, — совсем другое. Иными словами, если для них не имеет значения, каким способом добывать информацию, то вряд ли они будут руководствоваться соображениями морали, когда поймут, что дело пахнет миллиардами.

— Они — кем бы они там ни были — не смогут сохранить дело в тайне, — покачав головой, сказал Френсис, — Посмотрите, что произошло, когда я рассказал о открытии собственным детям.

— Может быть, вы и правы, — согласилась Диана. — Только я имела в виду вот что: возможно, мы сумеем помешать, предав наш секрет гласности. Как только убедятся, что заполучили самое настоящее сокровище, они захотят захватить как можно больше вещества, а единственный способ сделать это… ну, естественно, украсть его, разузнать, в чем заключается суть процесса, а лучше поймать одного из нас. Или обоих.

— Об этом я тоже подумал, — кивнул Френсис. — В «Дарре» теперь вряд ли можно отыскать что-нибудь полезное, а если я исчезну, немедленно появится статья в газете. Полагаю, вы приняли такие же меры предосторожности?

Диана кивнула.

Они внимательно посмотрели друг на друга.

— Френсис, — проговорила Диана. — Это же так глупо и мелко. Единственное, что мы хотим, — подарить людям нечто. Чтобы их древняя мечта сбылась. Мы можем предложить им жизнь и дадим им время, чтобы эту жизнь прожить. Вместо короткой борьбы за существование… и быстрого конца. Они смогут стать мудрыми и построить новый мир, станут настоящими мужчинами и женщинами, вместо того чтобы до конца дней оставаться детьми-переростками. И посмотрите на нас — вы представляете себе картины хаоса, а я уверена в том, что наш проект встретит жестокое сопротивление, что он будет уничтожен силой. Ничего не изменилось — для нас с вами.

Она налила себе еще кофе. Целую минуту внимательно разглядывала содержимое чашки, словно в ней было какое-то колдовское зелье, а потом сказала:

— Дело зашло слишком далеко, Френсис. Больше нельзя держать наше открытие в секрете. Вы опубликуете заметки?

— Пока еще нет, — сказал Френсис.

— Предупреждаю, я начинаю готовить своих дам.

— А почему бы и нет? — согласился он. — Это же не имеет никакого отношения к обоснованной научной статье.

— Ну, придется и статью публиковать, если зазвучат громкие требовательные голоса. — Она немного помолчала. — Да, вы правы, Френсис, вам лучше появиться на цене немного позже… Но я предложила вам первенство.

— Я этого не забуду, Диана.

— А еще я тщательно проинструктирую своих дам — всего их девятьсот восемьдесят — и отправлю на поле боя сражаться за наше дело. Сомневаюсь, что они добровольно согласятся на то, чтобы наша идея была тихо похоронена. — Диана снова помолчала, а потом рассмеялась. — Жаль, что с нами нет моей воинственной тетушки Анни! Тут она была бы в своей стихии. Молотки для витрин, бензин для почтовых ящиков, бурные сцены в суде!

— Как я посмотрю, вы с нетерпением ждете всего этого, — в голосе Френсиса появилось осуждение.

— Конечно, — согласилась Диана. — Со стратегической точки зрения я бы не возражала, если бы у нас было еще немного времени, но лично я… Ну, когда в течение двенадцати лет разрабатываешь идею, погрузившись в окутанную розовыми тенями, напоенную ароматом цветов, устланную мягкими коврами, одетую в шуршащие шелка и в целлофановые обертки сказочную страну, населенную нежно мурлычущими, коварными, циничными, жадными, безжалостными кошками, которые ох как часто выпускают. когти и которые зарабатывают себе на жизнь тем, что помогают другим женщинам использовать на максимум свои сексуальные прелести… так вот, вы бы тоже радовались любым переменам.

Френсис рассмеялся:

— Мне говорили, что вы отличный бизнесмен.

— Ну, эта сторона дела бывает иногда достаточно интересной, — призналась Диана, — да и выгодной. Однако поскольку я обеспечиваю клиенток тем, о чем мои конкуренты могут только мечтать, вряд ли я могу проиграть, не так ли?

— А как насчет будущего? У вас ведь впереди долгая жизнь.

— У меня масса планов, — весело проговорила Диана. — План А, план Б, план В. Ну ладно, хватит обо мне. Расскажите мне про себя и про «Дарр»…

Часть III

Глава 9

Проходя через приемную в свой кабинет, Диана остановилась.

— Доброе утро, Сара. Есть сегодня что-нибудь интересное?

— В почте нет, мисс Брекли, — ответила мисс Толлуин, — а вообще есть. Вы, наверное, еще не видели этого.

Она держала в руках номер «Рефлектора». Как и обычно журнал был скорее похож на слоеный пирог, чем на информационное издание. Жирные заголовки, набранные шрифтами разных размеров и видов, сразу привлекали внимание. А вот объявление, на которое указывала пальцем мисс Толлуин, не бросалось в глаза.

В нем говорилось:

«КРАСОТА! Вечная красота! Больше чем просто внешняя красота! Море, великий прародитель всего живого, дарит Вам новую, истинную красоту — красоту вместе с ГЛАМАРОМ! ГЛАМАР — это великолепное сияние моря, попавшего на ваш туалетный столик. В ГЛАМАРЕ Вы найдете истинный, пряный, восхитительно терпкий аромат морского ветра!

Из всех элементов, имеющихся в море, всего лишь одно морское растение выделяет, поглощает и концентрирует те свойства, что хранят секрет настоящей, вечной красоты. Благодаря усилиям опытных химиков и косметологов чудесная суть этого растения, до сих пор являющаяся дорогостоящей прерогативой всемирно известного роскошного салопа красоты, стала теперь доступна ВАМ…

Воздействие ГЛАМАРА носит глубинный характер. Чувство внутренней красоты…»

— Отлично, — заявила Диана. — И это всего лишь через месяц после пробного выстрела. Совсем неплохо.

— Насколько мне известно, по-прежнему запрещено добывать и вывозить любые водоросли из залива Голуэй, ирландское правительство все еще пытается выяснить, какой именно вид водорослей интересует англичан, ну и, конечно, определить размер пошлины, — сказала мисс Толлуин.

— Сара, дорогая, сколько лет вы уже в этом бизнесе? — поинтересовалась Диана.

— А я вовсе не в этом бизнесе, — заявила мисс Толлуин. — Я всего лишь ваш секретарь.

— Вряд ли вы захотите заключить пари на то, что через пару дней после снятия запрета появятся «специалисты», которые станут утверждать, что они применяют в своей практике только настоящие водоросли из залива Голуэй?

— Я не играю в азартные игры, — объявила мисс Толлуин.

— Многие так считают, — сказала Диана. — Ладно, еще что-нибудь?

— С вами хотела поговорить мисс Брендон.

Диана кивнула:

— Скажите ей, чтобы зашла, как только освободится.

— Леди Тьюли хотела бы записаться к вам на прием.

— Но… ко мне? Зачем?

— Она сказала, что по личному делу. Леди была очень настойчива. Я предварительно договорилась на три часа. Могу позвонить и отменить встречу.

Диана покачала головой:

— Нет, наоборот, подтвердите ее, Сара. Леди Тьюли не стала бы настаивать без серьезной на то причины.

Диана зашла в свой кабинет, занялась письмами, которые мисс Толлуин сложила у нее на столе. Минут через пятнадцать к ней вошла мисс Брендон.

— Доброе утро, Люси. Садитесь. Как идут дела в секретной службе тайного агента Брендон?

— Ну, мисс Брекли, одним из самых интересных открытий было то, что наша секретная служба не единственная, действующая на данной территории. Я считаю, вам следовало сказать мне об этом — а им обо мне. Пару раз возникли весьма неприятные ситуации.

— Понятно, вы столкнулись с агентами Тани, да? Не беспокойтесь. У них другие задачи. Они скорее выполняют розыскные функции. Я поговорю с Таней. Я не хочу, чтобы вы тратили время, играя друг с другом в шпионов. Еще что-нибудь?

Мисс Брендон слегка нахмурилась.

— Тут довольно сложно разобраться, — неуверенно начала она, — столько людей проявляет к нам интерес. Ну, во-первых, этот тип, Марлин, из «Проула». Появился снова и предложил мне пятьдесят фунтов за образец водоросли, которую мы используем…

— Он начинает действовать опрометчиво, — перебила ее Диана. — Откуда он может знать, что мы не используем какой-нибудь обычный вид водорослей?

— Ну, на его месте я бы просто выяснила, какие виды водятся в заливе Голуэй, а какие распространены в других местах. Таким образом, можно было бы сузить круг до нескольких вариантов. И если я передам ему что-нибудь другое, он сразу сообразит, что мы пытаемся его обмануть.

— Да, следует подумать об этом. Продолжайте, — попросила Диана.

— От него мне удалось узнать, что этим делом заинтересовалась полиция. Инспектор расспрашивал его о нас и о женщине, ставшей жертвой аллергии, о миссис Уилберри. Его фамилия Эверхаус — репортер «Проула» по уголовным делам утверждает, что он специализируется на наркотиках. Инспектора сопровождал сержант Мойн — так получилось, что Эверил Тодд, которая работает на верхнем этаже, рассказала мне, что за ней ухаживает молодой человек по имени Мойн, утверждающий, что состоит на государственной службе.

— Итак, «Проул» и полиция. Кто еще? — спросила Диана.

— Журналист из «Радара», Фредди Раммер, продолжает обрабатывать Бесси Холт, но она ничего не может рассказать и продолжает вешать ему лапшу на уши, не отклоняя приглашений в дорогие рестораны. Кое-кто из девушек завел себе новых поклонников, часть из них определенно связана с косметическими фирмами, остальные, возможно, тоже, но я еще не успела выяснить наверняка.

— Они слетаются к нам, как мухи на мед, — усмехнулась Диана. — И все хотят выяснить, какие именно водоросли мы используем?

— Большинство, — подтвердила ее догадку мисс Брендоп. — Только мне не совсем понятно, почему нами заинтересовалась полиция. Кстати, через пару дней после того, как инспектор Эверхаус посетил миссис Уилберри, она направилась к кому-то на Харли-стрит, очевидно, на обследование.

— Ребята из полиции ведут себя традиционно. Не думаю, что нам следует опасаться обвинения в распространении наркотиков. Мне удалось нагнать на наших девушек страху, объяснив, что с ними будет, если они, не дай Бог, возьмут в руки наркотики; к тому же Танина команда следит за ними, как коршуны за цыплятами — да и не только за персоналом. — Диана сделала небольшую паузу. — С другой стороны, существует возможность, что кто-нибудь смог придумать нечто, отличное от наркотиков. Если бы удалось узнать, что именно интересует полицию, я была бы вам очень признательна.

— Я постараюсь сделать все, что в моих силах, мисс Брекли, — заверила мисс Брендон, собираясь уходить.

Диана остановила ее жестом. Она долго и внимательно смотрела на девушку, пока та не покраснела.

— Если вы закончили… — начала она.

Диана резко ее прервала:

— Мы не закончили, Люси. Осталось еще кое-что, очень важное. Приближается время, когда мне понадобится человек, близкий мне человек, которому я смогу доверять. Я хочу сделать тебе предложение. Мне многое о тебе известно, гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Ты рассказала мне о том, почему пришла к нам; и, надеюсь, я знаю, что именно ты думаешь о нашем заведении. Того, что я расскажу тебе сейчас, никто здесь не знает… никто, кроме меня. После этого я сделаю тебе предложение.

Диана встала и закрыла дверь на задвижку. Затем вернулась за свой стол и взяла телефонную трубку.

— Пожалуйста, Сара, ни с кем меня не соединяйте, — попросила она и положила трубку на место.

— А теперь… — начала она…

Ровно в три часа мисс Толлуин открыла дверь в кабинет и объявила:

— Леди Тьюли, мисс Брекли.

Леди Тьюли вошла. Высокая, стройная, в элегантном сером костюме из мягкой кожи. Все, от кончиков туфель и до маленькой шляпки, было тщательно продумано — не принималась в рассмотрение лишь цена. Такой клиент делал честь «Нефертити».

Когда дверь закрылась, Диана сказала:

— Дженет, дорогая, вы меня встревожили. Всякий раз, стоит мне вас увидеть, я думаю о том, что тоже внесла вклад в создание этого потрясающего произведения искусства.

Леди Тьюли наморщила носик:

— Когда это говорите вы, Диана, возникает подозрение, что вы напрашиваетесь на комплименты. Но получилось очень мило, не так ли? — Она одобрительно оглядела себя. — Кроме того, безработным приходится находить себе занятие.

Она изящно присела на стул. Диана предложила ей сигарету и помогла прикурить, воспользовавшись большой настольной зажигалкой. Дженет Тьюли выпустила облачко дыма и откинулась на спинку. Они посмотрели друг на друга, и Дженет усмехнулась.

— Я знаю, о чем вы думаете. Мне очень льстит, что у вас такой самодовольный вид.

Диана улыбнулась. Она и в самом деле вспомнила их первую встречу, десять лет назад. Леди Тьюли, которая тогда смотрела на нее через тот же самый стол, выглядела совсем иначе. Высокая нервная девушка двадцати двух лет, с приятной внешностью, прелестной фигурой и длинными ногами, но без малейшего представления о том, как следует одеваться и пользоваться макияжем, с крайне неудачной прической, угловатая, как шестнадцатилетняя девчонка. Она несколько мгновений внимательно рассматривала Диану, а потом заявила:

— Вот это да. — Казалось, она говорит это скорее себе.

Уголки рта Дианы дрогнули, и она слегка приподняла брови.

— Прошу прощения, — смутившись, сказала девушка, — я не хотела быть невежливой. Мне никогда не приходилось бывать в подобных местах, — призналась она. — Я почему-то думала, что таким салоном руководит женщина лет шестидесяти, с крашеными волосами, напудренным лицом, в жестком корсете, в общем похожая на королеву Викторию.

— Но, несмотря на это, вы пришли сюда, — заметила Диана. — Я рада, что ваши худшие ожидания не оправдались. А теперь скажите, чем я могу вам помочь?

— Мне требуется нечто похожее на то, что сделал Пигмалион, — немного поколебавшись, ответила девушка. Дальше она заговорила увереннее: — Видите ли, я… согласилась работать в качестве леди Тьюли, поэтому мне бы хотелось выполнять свои обязанности честно. Я и представить себе не могла, что со мной такое произойдет, и мне, нужна помощь. Меня… — Девушка снова немного поколебалась, — меня не очень устраивает помощь, которую до сих пор мне предлагали, и я решила, что следует обратиться к профессионалу, незаинтересованному… — Она не закончила предложения, и оно словно повисло в воздухе.

Диана на короткое мгновение представила себе тетушек и сестер молодой леди Тьюли, которые наверняка принялись за дело, не очень заботясь о такте.

Девушка добавила:

— Я в состоянии научиться выглядеть как надо, только у меня никогда не было настоящих педагогов. Мне просто некогда было обращать внимание на подобные вещи,

— Конечно, вы сможете прекрасно выглядеть, — откровенно призналась Диана, — Я об этом позабочусь. Вы получите прекрасных наставников и педагогов, но вот что вы от них возьмете, чему научитесь — будет зависеть только от вас.

— Я в состоянии научиться, — снова повторила девушка. — Сейчас мне нужна хорошая отработка всех правил. И если я не сумею в самое ближайшее время победить этих пустоголовых идиоток в их собственных играх… ну, я получу то, что заслуживаю.

— Прекрасно вас понимаю, — кивнув, сказала Диана. — Но вы не должны их недооценивать. Они действуют на своей территории и целеустремленно устраивают свою жизнь в-обществе — в конечном итоге, им не на кого больше рассчитывать, кроме как на самих себя.

— Добиться своего — это, конечно, замечательно, но вряд ли вы победите, если будете принимать все так близко к сердцу.

— Я не стану принимать все близко к сердцу. У меня нет особых амбиций. А если бы и были, я употребила бы их на что-нибудь стоящее, — заверила Диану девушка. — Но я согласилась стать леди Тьюли, так что мне не остается ничего иного, как одержать над ними победу,

В ее голосе появилась горечь, и Диана заметила, что глаза девушки подозрительно заблестели.

— А чем вы занимались раньше? — поинтересовалась она.

— Полгода назад я училась на четвертом курсе, хотела стать врачом и жила в крошечной квартирке в Блумсбери, — ответила леди Тьюли. — Хорошо знала законы той жизни и представить себе не могла, что они совершенно отличаются от тех, которым мне приходится подчиняться теперь.

Диана несколько мгновений раздумывала над обстоятельствами, заставившими девушку так круто изменить свою жизнь, а потом заявила напрямик:

— Не вижу причин, которые могли бы помешать вам добиться успеха. По правде говоря, я абсолютно уверена, что у вас все получится, нужно только захотеть. Но это будет стоить дорого.

— Как раз то, что мне нужно, — ответила леди Тьюли. — Это один из первых уроков — следует тратить на себя много денег, из самоуважения, поступать иначе очень буржуазно.

— Отлично, — сказала Диана, и они приступили к делу.

Глядя на одетую с безукоризненным вкусом, уверенную даму с прекрасными манерами, коей стала леди Тьюли, Диана улыбнулась своим воспоминаниям о девушке, пришедшей к ней за помощью.

— Я не самодовольна, это не то слово, которое следовало бы употребить, — сказала она. — Удовлетворена и рада — восхищена, скорее, да, именно так.

— Я принимаю ваше восхищение, — скромно проговорила леди Тьюли. — Знаете, когда нужно, я умею очень здорово притворяться.

— Но это по-прежнему остается притворством? Вы не изменились и не стали такой, как те, кто вас окружает?

— Диана, дорогая, вы же скорее, чем кто-либо другой, должны узнавать притворство. Именно это и озадачивало меня, когда я на вас смотрела. Я притворяюсь, потому что вышла замуж и обстоятельства требуют от меня соответствующего поведения. Но почему, спрашивала я себя раньше, притворяется Диана? И никак не могла найти ответа на свой вопрос.

— Раньше? — переспросила Диана. — А теперь вам это известно?

— Вопрос, на который постоянно ищешь и не находишь ответа, может наскучить, не так ли? — уклончиво ответила леди Тьюли. — Вероятно, вам интересно, зачем я пришла.

Диана кивнула.

— Боюсь, новости не очень приятные, — продолжала Дженет. — Наша шикарная и страшно богатая компания напоминает прачечную по понедельникам, куда прибывают целые кучи грязного белья, впрочем, вам это должно быть хорошо известно.

— В общих чертах, да, — согласилась Диана.

— Вот что меня в вас восхищает, Диана. Вашему персоналу известна масса самых разнообразных грязных подробностей о личной жизни клиентов, а вас они совершенно не интересуют.

— А мне следовало бы ими заинтересоваться?

— Ну, учитывая, что вы стоите во главе этого клуба по обмену сплетнями… Ладно, насколько я понимаю, вы еще не слышали о моей интрижке с мистером Смелтоном?

Диана покачала головой.

Дженет пошарила в сумочке, которая безукоризненно подходила к ее костюму, вытащила золотой браслет, усеянный бриллиантами, и положила его на стол Дианы.

— Красивый, правда? Гораций Смелтон подарил мне его на день рождения. Кажется, рыбаки называют это блесной, а я — сверкающей наживкой. Ну, такая штука, которую заглатывают… — она задумчиво посмотрела на браслет. — Самое забавное, что подарил его мне Гораций, только вот деньги заплатил мой муж. Я лишь сейчас узнала об этом. И представил мне Горация тоже мой муж, несколько месяцев назад…

Короче говоря, вашему персоналу, возможно, это известно, даже если до вас еще не дошли слухи: мой муж и я… ну… вот уже три года у нас достаточно официальные отношения… На людях мы изображаем из себя примерную супружескую пару, и больше ничего. Так вот, я никак не могла понять, что же происходит.

Можно было бы подумать, что он намерен поставить меня в положение, когда сможет потребовать развод. Мой муж не очень приятный человек. Но, обдумав все как следует, я пришла к выводу, что существует несколько причин, по которым такое объяснение не проходит. Тогда я решила, что он, вероятно, хочет что-то узнать, но, поскольку мы практически не разговариваем друг с другом, он не имеет возможности задать мне свои вопросы напрямую. Ну, Гораций вполне привлекательный молодой человек, даже если и знаешь, что он самый настоящий врун, так что я решила им подыграть — не очень его поощряла, но и не отталкивала. — Дженет Тьюли бросила догоревшую сигарету в пепельницу и сразу закурила следующую.

— Короче говоря, — продолжала она, — я заметила, что в наших разговорах постоянно мелькает слово «Нефертити». О, Гораций делал свое дело достаточно тонко, но я постоянно следила, не возникнет ли какая-нибудь повторяющаяся тема, и сразу испробовала несколько ловушек — стала восхвалять результаты вашего открытия с водорослями. Он повел партию очень аккуратно: не заявил, что все эти разговоры про морские водоросли — полнейшая чепуха; он сказал об этом значительно позже. А когда наступил подходящий момент, Гораций сделал мне предложение. Если мы сумеем добыть образцы всех препаратов, которыми вы пользуетесь в «Нефертити», в особенности то, что вводится пациентам в виде инъекций… он знает людей, которые готовы заплатить за них хорошую цену. Если я уговорю какую-нибудь из ваших девушек рассказать мне что-нибудь об исходных материалах, за это тоже неплохо заплатят. Ну а если девушка достанет совсем маленький кусочек вполне определенного материала, который скорее всего напоминает лишайник, они и вовсе отвалят целое состояние.

Обдумывая его слова, я вспомнила, что Алек, мой муж, находится в давних приятельских отношениях с директором Сентвордской химической корпорации.

Дженет снова замолчала и задумчиво покачала головой.

— На самом деле, Диана, у меня создается впечатление, что игра практически окончена.

Диана спокойно посмотрела на нее.

— Игра? — осведомилась она.

— Моя дорогая, — сказала Дженет. — Мы знакомы уже десять лет. И вот что интересно — мы обе за это время почти не изменились, не правда ли? Кроме того, вы должны помнить, что я четыре года изучала медицину. Вероятно, я единственная из ваших клиентов владею соответствующими знаниями. Факт интересный. По правде говоря, если моя догадка верна, вполне возможно, что я снова займусь медициной. Конечно, приятно носить дорогую одежду и тому подобное, но цена за такую жизнь оказалась гораздо выше, чем я предполагала, не говоря уже о том, что заниматься этим долго скучно, вы со мной согласны?

Диана не отвела взгляда.

— И как давно вас посетили подобные мысли?

Леди Тьюли пожала плечами:

— Трудно сказать, моя дорогая, потому что в это трудно по-настоящему поверить. Пожалуй, мои подозрения переросли в уверенность около трех лет назад.

— Но вы никому ничего не рассказали?

— Нет. Меня это просто завораживало. Я хотела сама увидеть, что произойдет дальше. В конце концов, если я не ошиблась, у меня достаточно времени на ожидание. А если ошиблась, тогда этой вовсе не имело никакого значения. Я знаю вас, Диана. И верю вам. У меня не было никаких оснований вмешиваться — во всяком случае до сих пор. Теперь же, когда они появились, я просто сгораю от нетерпения, у меня к вам множество вопросов.

Диана посмотрела на нее. Дженет Тьюли слишком хорошо овладела манерами, присущими женщинам ее круга, — вежливое внимание на лице, и больше ничего. Диана улыбнулась и бросила взгляд на запястье, где были часы.

— Ладно, — согласилась она, — но сейчас у меня есть только полчаса.

— Тогда я начну с главного вопроса, — сказала Дженет. — Сопровождается ли замедление процесса старения ускорением процесса распада, если лечение приостанавливается?

— Нет, — ответила Диана. — Метаболизм просто возвращается в свое нормальное состояние.

— Это большое облегчение. Меня преследовала мысль, что однажды, за каких-нибудь пять минут я превращусь из женщины средних лет в старуху, пораженную маразмом. Теперь о вторичных эффектах и реакциях на различные стимуляторы. Мне показалось, что я заметила…

Вопросы продолжались более получаса, пока их не прервал телефонный звонок. Диана взяла трубку. Мисс Толлуин сказала:

— Мне очень жаль, мисс Брекли. Я знаю, вы не хотели, чтобы вас беспокоили, но мисс Саксовер звонит уже в третий раз. Она говорит, что у нее к вам срочное дело.

— Хорошо, Сара. Соедини меня с ней.

Диана помахала рукой леди Тьюли, которая уже собралась уходить.

— Привет, Стефани. Что случилось?

— Я насчет «Дарра», Диана, — услышала она голос Стефани. — Папа считает, что ему лучше тебе не звонить.

— Что произошло?

— Пожар. Жилое крыло нашего дома практически все сгорело. Папа едва спасся.

— С ним все в порядке? — с беспокойством быстро спросила Диана.

— О да. Ему удалось выбраться на крышу и по ней перейти в главное здание. Пожарные смогли отсечь огонь, но папа хотел, чтобы ты знала: полиция практически уверена, что пожар явился результатом поджога.

— Кому это может быть нужно? Нет никакого смысла…

— Полиция предполагает, что, скорее всего, сначала была предпринята попытка ограбления, а уж потом они устроили пожар, чтобы замести следы. Удалось найти место, где взломаны замки. Конечно, невозможно узнать, что именно взяли грабители. Однако мне поручено сообщить, что тебе не следует беспокоиться ты знаешь о чем. Там не было ничего, имеющего к этому отношение.

— Что ж, прекрасно, я все поняла, Стефани. А твой отец? Ты совершенно уверена, что он не пострадал?

— Только немного поцарапал колено и испортил пижаму.

— Слава Богу, — сказала Диана.

После того как они обменялись еще несколькими фразами, Диана положила трубку, ее рука дрожала. Почти полминуты она неподвижно смотрела на противоположную стену, пока движение Дженет Тьюли не заставило ее оторваться от своих мыслей.

— Слишком многим удалось подобраться к нам чересчур близко, — заметила она скорее для себя. — Пришло время предпринять встречные шаги — нет, нет, не уходите, Дженет. У меня есть к вам дело. Подождите минутку…

Она снова подняла телефонную трубку:

— Сара, вы помните тот пакет, что лежит в углу большого сейфа?.. Да. В нем полно писем. На них уже наклеены марки и подписаны адреса. Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы они были немедленно отправлены. Сегодня же вечером.

Она снова повернулась к Дженет Тьюли.

— Что ж, — сказала она, — пора снимать крышку. В письмах приглашения моим клиенткам и кое-кому из журналистов на встречу, которая состоится в следующую среду днем — всего их там больше тысячи. Я постаралась составить письма так, что возникает ощущение срочности и важности встречи, но, к сожалению, написала одно и то же — а это означает, что кое-кто отнесется к ним несерьезно, а кое-кто посчитает обычной рекламной кампанией. Так вот, вы хорошо знаете наших клиенток. Я хочу, чтобы вы распустили слух, который дополнил бы письма и заставил всех моих клиенток собраться в назначенное время. Я дам такое же задание и некоторым из моих девушек. Однако если слухи поползут извне, они будут более убедительными.

— Хорошо, — согласилась Дженет. — А какой слух я должна распустить? Вы же не хотите, чтобы правда выплыла раньше, чем все соберутся вместе, не так ли?

— Нет, конечно. Временно будем придерживаться версии о водорослях. Что касается слухов… ну, например, нашей работе угрожают, клиенты могут лишиться услуг салона, потому что ирландцы собираются установить такую высокую пошлину на водоросли, что министерство торговли отказывается санкционировать платежи по таким грабительским ценам. Мы организуем митинг протеста против дискриминационных мер правительства, которые поддерживают конкурирующие фирмы и направлены на то, чтобы лишить наших клиентов возможности и в дальнейшем пользоваться услугами «Нефертити». Как вы думаете, пойдет?

— Думаю, да, — согласилась Дженет. — Эту историю можно здорово приукрасить. Сказать, к примеру, что министерство торговли, или министерство финансов, или кто-нибудь еще находится под влиянием конкурирующих фирм. А все это вместе является грязным заговором людей, которым совершенно наплевать, что произойдет с вашими клиентами, они лишь хотят заполучить «Нефертити» и ваши секреты. Да, эта история, безусловно, вызовет справедливое негодование.

— Отлично, Дженет. Займитесь этим. А я организую утечку информации через персонал — это гораздо более эффективный способ, чем сообщить что-нибудь напрямую. Будем надеяться, что в среду у нас соберется полный зал.

Глава 10

Их обогнал черный фургон. На боку крупными буквами было написано «Полиция». Из окошка высунулась рука и решительным жестом показала, что им следует остановиться.

— Какого дьявола?.. — спросил Ричард, притормаживая.

— Ну мы же ничего плохого не сделали? — удивленно проговорила Стефани.

Как только они остановились, подъехал другой фургон, на котором ничего не было написано. Дверца распахнулась, и из фургона вышел человек. Он посмотрел назад и спросил:

— Все правильно, Чарли?

— Полный порядок, — ответил чей-то голос.

Человек засунул руку в карман. В следующую секунду он одной рукой распахнул дверь со стороны Ричарда, а другой навел на него пистолет.

— Выходи! — коротко приказал он.

С такой же неожиданностью дверь распахнулась с другой стороны, и второй мужчина предложил Стефани выйти из машины.

— В фургон, — добавил он, угрожающе ткнув ей в спину пистолетом.

Стефани хотела было что-то сказать.

— Заткнись. Залезай, — снова приказал мужчина.

Послышался сухой щелчок выстрела с той стороны автомобиля, где стоял Ричард.

— Видишь? Он стреляет. Пошли, нечего время тянуть, — сказал первый мужчина.

Ричарду и Стефани, к спинам которых были приставлены дула пистолетов, ничего не оставалось, как забраться в фургон. Оба незнакомца быстро залезли в машину вслед за ними и захлопнули за собой дверцы. Вся операция заняла чуть меньше минуты.

Комната была довольно большой. Мебель казалась старомодной и немного потертой, но достаточно удобной. Мужчина, сидящий за письменным столом, повернул лампу так, чтобы она светила Стефани прямо в глаза, а его лицо бледным расплывчатым пятном оставалось в тени. Девушка стояла немного правее от него, а за спиной у нее находился один из доставивших их сюда бандитов. Ричард стоял слева — руки связаны за спиной, рот залеплен большим куском пластыря; его охранял второй бандит.

— Мы не желаем вам зла, мисс Саксовер, — сказал человек, сидящий за столом. — Я просто хочу получить от вас кое-какую информацию, и я ее получу. Для всех будет гораздо лучше, если вы быстро и честно ответите на мои вопросы. — Он немножко помолчал, бледное пятно его лица было по-прежнему повернуто в сторону Стефани.

— Нам известно, — продолжал он, — что ваш отец сделал замечательное открытие. Я уверен, вы знаете, о чем я говорю.

— Мой отец сделал множество важных открытий, — заявила Стефани.

Мужчина, ведущий допрос, стукнул левой рукой по столу. Бандит, охранявший Ричарда, сжал кулак и нанес ему сильный удар в живот. Ричард сдавленно застонал и наклонился вперед,

— Давайте не будем терять время, — сказал человек за столом. — Вы прекрасно знаете, какое открытие меня интересует.

Стефани беспомощно огляделась по сторонам, хотела было пошевелиться, но две руки крепко ухватили ее чуть повыше локтей. Тогда она ударила бандита каблуком. Тот мгновенно больно наступил ей на другую ногу. Прежде чем Стефани успела что-нибудь предпринять, он быстро сорвал с нее туфли и отбросил в сторону.

Человек за письменным столом снова легонько стукнул левой рукой по столу. На сей раз удар кулака пришелся Ричарду в лицо.

— У нас нет никакого желания причинять вам боль, мисс Саксовер, — продолжал человек за столом, — но с вашим приятелем мы можем себе позволить сделать все, что пожелаем. Однако если это не произведет на вас никакого впечатления, придется заняться непосредственно вами. А если вы будете продолжать упрямиться, нам все расскажет ваш отец. Как вы думаете, если он получит вот это колечко — внутри которого, как вы, надеюсь, понимаете, будет ваш пальчик — он захочет сотрудничать с нами? — Бандит снова немного помолчал. — Ну а теперь, мисс Саксовер, вы расскажете мне все об этом открытии.

Стефани решительно сжала зубы и покачала головой. Справа донесся глухой звук нового удара и стон. Она вздрогнула. Еще один удар.

— О Господи! Прекратите! — крикнула она.

— Все в ваших руках, — сказал человек за столом.

— Вас интересует… увеличение срока жизни?.. — несчастным голосом спросила Стефани.

— Так-то лучше, — улыбнулся он. — А применяемое вещество является экстрактом… чего? Не говорите «водорослей». Вашему дружку будет только хуже.

Стефани колебалась, затем увидела, как он поднял левую руку.

— Лишайник. Это лишайник, — ответила она.

— Верно, мисс Саксовер. Вы же знаете, что нужно отвечать на наши вопросы. И как называется этот лишайник?

— Я не могу вам сказать, — проговорила она. — Нет, нет, не бейте его. Я не могу вам сказать. У него нет настоящего имени. Его не классифицировали.

Человек за столом подумал немного и решил принять этот ответ.

— Как он выглядит? Опишите его.

— Тоже не могу, — сказала Стефани. — Я его никогда не видела. — Она вздрогнула, услышав новый удар. — О, не нужно… не делайте этого, я не в силах… Остановите его. Вы должны мне верить. Я не знаю!

Человек поднял левую руку, и удары прекратились, до Стефани доносились лишь стоны Ричарда и его тяжелое дыхание. Она повернулась к столу, по ее лицу текли слезы. Человек выдвинул ящик и достал большой лист бумаги, на котором было приклеено более десятка образцов различных лишайников.

— На какой из этих классов он больше всего похож? — спросил он.

Стефани беспомощно покачала головой:

— Не знаю. Я же вам сказала, мне ни разу не приходилось его видеть. Ричард, о Господи, прекратите, прекратите! Он говорил, что это imperfectus. Больше я ничего не могу вам сказать.

— Существуют сотни видов лишайников, которые можно назвать imperfecti.

— Понимаю. Но это все, что я могу вам сказать. Клянусь.

— Ну хорошо, остановимся пока на этом и займемся другим вопросом. Имейте в виду: я много знаю и вашему дружку грозят очень серьезные неприятности, если вы станете мне лгать. Меня интересует, откуда ваш отец получает лишайник?..

— Нет, она в порядке — физически. Они не причинили ей никакого вреда, — произнес Френсис. — Но, конечно же, она перенесла шок и страшно расстроена.

— Бедняжка Стефани, — сказала Диана в телефонную трубку. — А как молодой человек, Ричард?

— Боюсь, ему крепко досталось. Стефани говорит: когда она пришла в себя, оказалось, что они лежат на траве возле машины, стоящей на том же месте, где их остановили. Светало, бедняга Ричард выглядел просто ужасно. Тут появился какой-то фермер, и они вдвоем засунули Ричарда в машину, а потом Стефани отвезла его в больницу. Ей сказали, что на самом деле все не так страшно, как кажется. Он лишился нескольких зубов, однако никаких серьезных повреждений ему не нанесли, хотя врачи советуют подождать результатов рентгена. Стефани вернулась в «Дарр». Она ужасно переживает. Но разве она могла что-нибудь сделать? Ведь она не знала, что бандиты ее обманули, сказав, что им все известно, в то время как на самом деле они ничего не знали. К тому же каждый раз, когда она пыталась что-нибудь скрыть, страдал Ричард. Не сомневаюсь, они избили бы и ее, если бы она стала упрямиться.

— Бедняжка. Что она им сообщила? — спросила Диана.

— Почти все, что знала — только не упомянула о вас.

— Так что теперь им известно, откуда мы получаем лишайник?

— Боюсь, что да.

— О Господи. Это все моя вина. Мне не следовало ей рассказывать. Надеюсь, не возникнет никаких серьезных неприятностей. Теперь мы уже ничего не можем с этим поделать. Попытайтесь успокоить ее. Полагаю, вы не знаете. кто эти типы?

— Понятия не имею, — ответил Френсис.

— Вряд ли это приятели вашей невестки, как вы думаете? Если бы они были с ней связаны, мое имя почти наверняка всплыло бы. Похоже, по нашим следам идет полдюжины разных фирм, не считая журналистов и полиции. Вы знаете, я объявила своим клиентам и прессе о большом собрании в среду. Создается впечатление, что наша тайна в любом случае не продержится больше нескольких дней.

На другом конце провода молчали.

— Вы меня слышите? — спросила Диана.

— Да, — отозвался Френсис.

— Послушайте, Френсис, мне не нужна слава первооткрывателя. Ведь мы оба сделали открытие. Вы не разрешите мне сказать об этом в среду?

— Я все еще считаю, что лучше подождать…

— Но…

— Моя дорогая, теперь это вопрос тактики. Откровенно говоря, то, что вы сейчас делаете, — сенсация на уровне обывателя. Серьезные люди посчитают, что это очередной рекламный трюк вашей фирмы.

— Возможно, сначала так и будет, однако очень не надолго.

— Я продолжаю считать, что принесу больше пользы, если буду оставаться в резерве.

Диана раздумывала над его словами.

— Хорошо, Френсис, — со вздохом согласилась она. — Я бы хотела только… ну, ладно.

— Диана, будьте осторожны, берегите себя. Слишком многих интересует наше открытие.

— Не беспокойтесь обо мне, Френсис. Я знаю, что делаю.

— У меня такой уверенности нет, моя дорогая.

— Френсис, все эти годы я работала именно ради наступающего момента. Люди должны…

— Ну что ж, сейчас это уже невозможно остановить. Но я еше раз повторяю, пожалуйста, Диана, будьте осторожны…

Глава 11

В четверг утром Диана взялась за пачку газет с нетерпением восходящей звезды на следующей день после премьеры. Однако по мере того как она просматривала их, ее энтузиазм заметно убавлялся.

«Таймс» вообще проигнорировала ее пресс-конференцию — ну, откровенно говоря, трудно было рассчитывать на интерес со стороны консерваторов. В «Гардиан» — тоже ничего. И в «Телеграф»… А вот это уже несколько странно: ведь на встрече было немало людей с громкими титулами.

В маленькой заметке на женской страничке «Нью Кроникл» говорилось, что знаменитый косметолог с улицы Мейфер заявила о новом виде лечения, позволяющем сохранить красоту юности.

«Мейл» писала:

«Если пример знаменитого салона красоты, находящегося в Вест-энде и объявившего о новом виде лечения с помпой, которая обычно сопровождает показ очередных коллекций известного модельера, получит широкое распространение, можно легко себе представить, что скоро наступит время парадов новой моды на лица — осеннезимнего, или весенне-летнего сезона, которыми будут руководить наши ведущие косметологи».

«Экспресс» сделала следующее заявление:

«Скромность никогда не была характерной чертой салонов красоты, и уж, конечно, вы бы и следов ее не обнаружили во время выступления известного специалиста, состоявшегося вчера во время собрания женской элиты на улице Мейфер. Никто не собирается отрицать: то, что можно сделать и уже сделано для женского лица и фигуры, превращает наш мир в куда более симпатичное место, но чрезмерные обещания способны привести лишь к волне разочарования, которая обрушится на своего создателя».

Заголовок к небольшой статье в «Миррор» гласил:

«ВСЛЕД ЗА МОРСКИМИ ВОДОРОСЛЯМИ?»

«Нашим читателям, недавно пережившим крушение надежд на чудесное превращение, которое им могут дать морские водоросли, не следует предаваться печали. Вчера выяснилось (причем информация исходит из того же знаменитого салона), что далеко не все еще потеряно. Обещания, которые даются теперь, производят сильное впечатление — морские водоросли, оказывается, совершенно ни при чем; секрет остался нераскрытым, но если вы готовы потратить двести или триста фунтов, то сможете испробовать новое чудодейственное средство на себе»

«Геральд» поместил похожую заметку:

«В СОРОК, КАК В ВОСЕМНАДЦАТЬ?»

«Женщины, которые имели счастье удачно выйти замуж. вправе сегодня радоваться. Отличные новости из салона красоты на Мейфер: двери вечной молодости открыты — если вы готовы платить за это триста или четыреста фунтов в год. Вне всякого сомнения, учитывая распределение денег в нашей стране, капиталисты, которые все это организовали, будут очень собой довольны. Многие считают, что восемь фунтов в неделю можно было бы использовать с гораздо большей пользой для нашего общества, но пока правительство тори стоит у власти…»

«Скетч» писал:

«Говорят, молодость дается человеку один раз, однако некий эксперт по косметическому бизнесу утверждает, что это высказывание устарело. Современные девушки могут быть молодыми два раза или даже три, если захотят. Нужно только обратиться за помощью к науке и заплатить баснословную сумму. Лично мы считаем, что подобные предложения делались еще до того, как на свет появилась наука; и, вполне возможно, на тех же условиях».

— Очень огорчительно, — сказала мисс Толлуин, в ее голосе звучало сочувствие. — Если бы только вы могли придать этим новостям вес, — добавила она.

Диана удивленно посмотрела на нее:

— Силы небесные, Сара! Что это значит? Речь идет о самой величайшей новости — со времен сотворения мира!

Мисс Толлуин снова покачала головой.

— Новость и то, как ее воспринимают, — это разные вещи, — заметила она. — Все решили, что это рекламные штучки. А британская пресса до смерти боится оказаться обвиненной в том, что она делает кому-нибудь бесплатную рекламу.

— Они просто притворились, что до них ничего не дошло. А большинство клиентов все прекрасно поняли. Я же изо всех сил старалась говорить попроще, — запротестовала Диана.

— Вы жили с этим долгое время и привыкли. А они — нет. Что же до клиентов… ну знаете, большинство из них и сами уже начали задумываться — они были готовы к вашему объяснению, даже ждали его. Однако журналисты. Поставьте себя на их место, мисс Брекли. Их посылают составить отчет о лекции, посвященной проблеме сохранения красоты, они могут рассчитывать на пару абзацев на женской странице. Наверное, ваши слова заставили некоторых из них задуматься; вы подготовили почву для дальнейшего. Ну хорошо, а теперь представьте себе, что они станут говорить своим многоопытным редакторам? Я-то знаю. Мне уже приходилось сталкиваться с подобными вещами. Сейчас вам нужна настоящая сенсация…

— Ради всего святого, Сара, если то, что я им сказала, не является…

— Вам нужна сенсация в газетном смысле, вот что я имела в виду. Хороший импульс на эмоциональном уровне Вы дали нам факты; чтобы осознать их, требуется время.

— Возможно, с моей стороны было наивно рассчитывать на немедленный взрыв, — с надеждой проговорила Диана. — Но ведь будут еще воскресные выпуски. У них достаточно времени, чтобы все переварить, ведь это как раз то, что нужно газетам, не так ли? Мне абсолютно все равно, как они станут обращаться с полученной информацией, главное, чтобы они ее не проигнорировали. Ну и, конечно же, не следует забывать о женских еженедельниках и журналах. Некоторые из них обязательно должны раздуть эту историю

Но все сложилось таким образом, что Диане не пришлось ждать ни еженедельников, ни воскресных газет потому что вечером в четверг, после того как закрылась биржа, страховая компания «Треднидл и Вестерн» объявила мораторий на ежегодные выплаты и гарантированные доходы — на неопределенный срок. Они заявили, что этот шаг является «временной мерой, на которую Компания вынуждена пойти до выяснения законности обязательств Компании в тех случаях, когда были применены определенные средства для продления обычного срока жизни». С точки зрения многих, в особенности держателей акций этой самой компании и некоторых других страховых компаний, эта мера, временная или нет, была абсолютно разумной. «Зачем, — раздавались возмущенные голоса, — зачем идиоты, входящие в правление, вообще раскрывали рты? Даже если во всем этом что-то и есть, им следовало хранить молчание до тех пор, пока они не узнают мнение Совета, бездарные кретины».

В пятницу акции «Треднидл и Вестерн» опустились на пять шиллингов. На биржу просочился слух, что накануне вечером некий член Королевского Совета заявил в Национальном либеральном клубе, что в обязанности врача входит продление жизни пациентов, которым грозит смерть, подобные вещи происходят ежедневно, и он не понимает, какие здесь могут возникнуть вопросы. Ни Бог, ни закон не говорят о том, какой должна быть продолжительность жизни. В то время как о термине «естественная продолжительность жизни» можно спорить, соотнося его с «неестественной продолжительностью жизни», любому здравомыслящему человеку очевидно одно: жизнь длится до тех пор, пока ее не пресечет смерть.

Акции страховых компаний упали еще ниже.

Споры о том, есть ли какой-нибудь резон в разговорах о пресловутом «продленном сроке жизни», ни к чему не привели. Постепенно стало распространяться мнение, что слухи эти сильно преувеличивают истину.

Падение акций страховых компаний прекратилось.

Три небольшие компании последовали примеру «Треднидл и Вестерн» и объявили о моратории на все выплаты. Значит, слухи имеют под собой некоторую почву.

Акции страховых компаний снова начали падать.

Около двух часов дня появились первые выпуски вечерних газет. В разделе городских новостей было напечатано: «Вчерашнее заявление о временном моратории на ряд выплат, сделанное страховой компанией «Треднидл и Вестерн», привело к волнениям на лондонской бирже. Акции страховых компаний начали медленно падать. Позднее падение прекратилось и наступило короткое затишье. Однако в конечном счете те, кто сохранил верность своим компаниям, проиграли, и акции снова стали падать.

Неожиданный шаг, предпринятый компанией «Треднидл и Вестерн», был вызван пресс-конференцией, которую в прошлую среду устроила мисс Диана Брекли, владелица широко известного салона красоты «Нефертити Лимитед», во время которой она заявила, что был достигнут существенный прогресс в замедлении процесса старения человеческого организма, а это в самое ближайшее время приведет к существенному увеличению продолжительности жизни

Тот факт, что заверения мисс Брекли были встречены страховыми компаниями с такой серьезностью, вероятно объясняется тем, что она является известным ученым, с отличием закончила факультет биохимии в Кембридже и в течение нескольких лет занималась серьезными научными исследованиями и лишь после этого обратила свои таланты на развитие нового бизнеса в области, где очень высока конкуренция и весьма специфические нравы…»

Один молодой человек, слегка нахмурившись, показал на этот абзац своему коллеге.

— Иными словами, она чего-то добилась. «Существенное увеличение продолжительности жизни» — не слишком исчерпывающая информация, но этого оказалось достаточно, чтобы напугать «Треднидл» и других. Полагаю, стоит продать наши акции, пока они не упали совсем.

Он не был оригинален в своих суждениях.

Все словно с цепи сорвались.

«Таймс» ограничилась комментариями на странице, посвященной финансам: речь шла об акциях страховых компаний. Не упоминая о причинах паники, газета порицала тех, кто принимал решения, основываясь на неподтвержденных слухах, породив тем самым смятение в одной из самых стабильных областей финансовой жизни.

«Файненшиал таймс» придерживалась фактов, но тон ее статьи был достаточно осторожным. Здесь тоже выражалось недоумение по поводу безответственных заявлений, но газета привлекала внимание своих читателей к заметному росту акций химических компаний, в особенности «Юнайтед коммонвелс кемиклз», которые подскочили в цене, когда начался второй круг падения страховых акций «Экспресс», «Мейл» и «Ньюс кроникл» упомянули о заявлении мисс Врекли, однако воздержались от подробного изло жения ее выступления — например, нигде не сообщалось, насколько именно может увеличиться продолжительность жизни; всего лишь неопределенно говорилось о том, что люди смогут жить дольше, в каждой из этих газет статьям отводилось не очень заметное место на женской странице.

Впрочем, «Миррор» немного опередила своих коллег Им удалось обнаружить, что миссис Макмартин (миссис Маргарет Макмартин, так называли даму в этой газете), жена председателя совета директоров страховой компании «Треднидл и вестерн», вот уже восемь лет является клиенткой «Нефертити». В газете была напечатана фотография миссис Макмартин, а рядом с ней снимок, сделанный десять лет назад. Лица на фотографиях до такой степени не отличались одно от другого, что это производило сильное впечатление. В статье приводились слова самой миссис Макмартин: «Я ни секунды не сомневаюсь в том, что мисс Брекли говорит правду. И я в этом не одинока. Сотни женщин, чья жизнь подверглась столь революционным переменам вследствие ее открытия, так же искренне ей благодарны, как и я сама». И тем не менее никаких подробностей в газете не сообщалось.

«Телеграф» проинтервьюировал леди Тьюли, которая заявила среди прочего: «Природа несправедлива к женщинам. Период нашего цветения так трагически короток. До сих пор наука, изменяющая мир, не обращала на нас никакого внимания, но вот, словно посланница Олимпа, появилась мисс Брекли и предложила нам то о чем мечтает каждая женщина: долгое лето, наполненное цветением Мне кажется, это приведет к уменьшению числа разводов».

Суббота началась для Дианы просьбами об интервью. Нарастающее напряжение, однако, заставило ее отказаться от личных встреч и организовать самую настоящую пресс-конференцию. Вначале преобладали легкомысленные, циничные, а иногда и резкие высказывания, потом она от этого устала и, прервав свою вступительную речь, заявила:

— Послушайте, не я настаивала на этой встрече. Вы хотели меня видеть. Я не собираюсь вас ни в чем убеждать, и мне совершенно безразлично, поверите вы или нет. С точки зрения фактической стороны вопроса это не имеет ни малейшего значения. Если вы намереваетесь покинуть сейчас зал и как следует повеселиться на наш счет, пожалуйста — но только краснеть потом придется вам, а не мне. А пока давайте займемся делом. Вы задаете вопросы — я на них отвечаю.

Никто не в состоянии убедить представителей прессы в чем бы то ни было на все сто процентов, и успех, как правило, становится сомнительным, если отвечающий отказывается обсуждать некоторые основополагающие вопросы. Однако когда журналисты расходились, кое-кто выглядел гораздо более задумчивым и тихим, чем когда пришел сюда.

Трудно сказать, какие из воскресных газет не захотели напечатать этот рискованный, с их точки зрения, материал, а какие решили, что новость не стоит того, чтобы менять заранее спланированное распределение материалов. Коегде появились осторожные упоминания, но ни «Проул», ни «Радар» не сомневались в том, что материал заинтересует читателей, и в своих последних выпусках уделили большое внимание новой сенсации. «ХОЧЕТ ЛИ ЖЕНЩИНА ЖИТЬ ДВЕСТИ ЛЕТ?» — спрашивал «Проул». «СКОЛЬКО ЖИЗНЕЙ ВЫ ПРОЖИВЕТЕ?» — интересовался «Радар». «Наука, не остановившаяся на создании водородной бомбы, так потрясшей государственных деятелей всего мира, теперь ставит перед нами самую серьезную проблему человечества, — сообщалось в газете. — В лабораториях родилось обещание новой жизни, которая уже началась — для избранных — с открытия антигерона. Как подействует антигерон на вас?» И так далее, и тому подобное… а в конце автор статьи требовал немедленного правительственного заявления относительно положения пенсионеров в новых условиях.

«Антигерон (говорилось в «Проуле»), вне всякого сомнения, является величайшим открытием в медицинской науке со времен пенициллина. Это еще одна победа британского интеллекта, инициативы и технологии. Он дарит вам длинную жизнь; открытие антигерона окажет серьезное влияние на всех нас. Возможно, на возраст, при котором заключаются браки. Понимая, что впереди долгая жизнь, юные девушки не будут очертя голову бросаться замуж. Семьи в будущем станут многочисленнее. Многие из нас смогут подержать в руках прапраправнуков, а может быть, даже их детей. Больше никто не будет считать, что женщина, которой исполнилось сорок лет, приблизилась к своему среднему возрасту, а это, естественно, повлияет на моды…»

Когда раздался телефонный звонок, Диана с грустной улыбкой просматривала газеты.

— О, мисс Брекли, это Сара, — услышала Диана взволнованный голос своей секретарши, — у вас включен приемник?

— Нет, — ответила Диана. — Я просматриваю прессу. Мы заметно продвинулись, Сара.

— Мне кажется, вам стоит послушать, что они говорят, мисс Брекли, — сказала мисс Толлуин и повесила трубку.

Диана включила радио. Комнату сразу наполнил экзальтированный голос.

— …занялись не своим делом, вторглись во владения, находящиеся в ведении Всемогущего Господа. Ко всем прочим грехам науки, а их и так уже набралось немало, добавился грех гордости — они воспротивились воле Господней. Разрешите мне еще раз напомнить текст девяностого псалма*: «Дней лет наших — семьдесят лет, а при большей крепости — восемьдесят лет; и самая лучшая пора их — труд и болезнь, ибо проходят быстро и мы летим».

Это закон Господен, потому что это Он дал нам смертные тела. Наш конец, так же как и наше начало, часть его замысла. «Дни человека, как трава; как цвет полевой, так он цветет», говорится в сто третьем псалме**. Обратите внимание: «как цвет полевой»; не как цветок, рожденный в результате научных экспериментов.

И вот наука в своем безбожье и тщеславии бросает вызов великому Архитектору Вселенной. Она выступает против воли Господней, утверждая, что способна превзойти Творца. Она предлагает себя в качестве нового золотого тельца, окончательно отказываясь от Бога.

Она грешит, как Дети Израилевы грешили.

Даже преступления и грехи физиков кажутся незначительными по сравнению с наглостью людей, души которых настолько лишились Господа, что они осмелились бросить вызов Его законам. Сатанинский соблазн, предложенный нам, будет отвергнут всеми, кто чтит Господа нашего и уважает Его повеления, мы должны позаботиться о том, чтобы защитить слабых духом от их собственной глупости. Законы нашей христианской земли не должны * Автор допускает ошибку — это текст восемьдесят девятого псалма. ** Опять ошибка — это цитата из сто второго псалма. страдать от угроз изменить природу человека, такого, каким создал его наш Господь…

Диана дослушала до конца. Как только закончилось обращение и зазвучала религиозная музыка, снова раздался телефонный звонок. Она выключила приемник.

— Еще раз доброе утро, мисс Брекли. Вы слышали? — спросила мисс Толлуин.

— Слышала, Сара. Возвышенная проповедь. Начинаешь думать, что лечить больных или передвигаться со скоростью, превышающей возможности пешехода, есть греховное вмешательство в природу человека, не так ли? Во всяком случае, теперь никто не сможет сказать, что нашего открытия не существует. Спасибо, что позвонили. А сейчас я ухожу. Не думаю, что до выхода завтрашних газет появятся еще какие-нибудь новости.

«Роллс-ройс» Дианы остановился возле здания «Дарра», словно большая яхта у причала. Занятая своими проблемами, Диана забыла о пожаре и сейчас с ужасом смотрела на сгоревшее жилое крыло дома. Большая часть мусора была убрана, строительные материалы, сложенные неподалеку, показывали, что восстановительные работы уже начаты, но жить здесь сейчас, конечно же, было невозможно.

Она включила двигатель и направила автомобиль на стоянку возле единственной машины с поднятым капотом склонилась миловидная молодая женщина. «Роллс-ройс» бесшумно остановился рядом, лишь негромко прошуршал гравий. Молодая женщина подняла голову и удивленно посмотрела на роскошный автомобиль. Диана спросила ее, где можно найти доктора Саксовера.

— Он временно перебрался в многоквартирный дом для персонала, — ответила девушка. — Господи, вот это машина! — добавила она с нескрываемой завистью. Тут только она более внимательно взглянула на Диану. — Скажите, а не вашу ли фотографию я видела в «Санди Джадж» сегодня утром? Вы мисс Брекли, не так ли?

— Да, — призналась Диана, нахмурившись, — но» я буду вам весьма благодарна, если вы не станете по этому поводу распространяться. Мне бы не хотелось, чтобы ктонибудь узнал, что я здесь была — думаю, доктор Саксовер придерживается того же мнения.

— Хорошо, — согласилась девушка, — меня это не касается. Только ответьте на один вопрос: антигерон, про который пишут газеты, действительно обладает чудодейственными свойствами?

— Я не знаю, что именно написано в «Джадже», — ответила Диана, — но в основном так оно и есть.

Девушка серьезно посмотрела на нее и сочувственно покачала головой:

— В таком случае не хотела бы я оказаться на вашем месте — хоть у вас и есть «роллс-ройс». Желаю удачи. Вы найдете доктора Саксовера в квартире номер четыре.

Диана пересекла двор, поднялась по знакомой лестнице и постучала в дверь.

Френсис удивленно уставился на нежданную гостью:

— Боже мой, Диана! Как вы здесь оказались? Заходите!

Она вошла в гостиную. На столе было разбросано с полдюжины воскресных газет. Комната показалась ей меньше, чем по воспоминаниям, и не такой аскетичной.

— У меня здесь все было чистым и белым. Так, пожалуй, лучше. Представляете, Френсис, когда в этой квартире жила я… — заметила Диана, но Саксовер ее не слушал.

— Дорогая, — сказал он, — вы знаете, я всегда рад вас видеть, но мы же решили, что не должны встречаться, чтобы никто не догадался… А вы пришли в такое время!. Конечно, вы уже, наверное, читали газеты. Мне кажется, вы поступили неразумно, Диана. Вас кто-нибудь видел?

Она рассказала о девушке на стоянке и о том, что предупредила ее. Френсис был явно обеспокоен.

— Пойду-ка поговорю с ней, чтобы у нее не осталось никаких сомнений. Подождите меня минутку.

Оставшись одна, Диана подошла к окну, выходящему в сад. Когда Френсис вернулся, она по-прежнему неподвижно стояла у окна.

— На нее можно положиться, — сказал он. — Симпатичная девушка, химик, да и работник хороший. Очень похожа на вас… какой вы были раньше — относится к «Дарру» как к месту работы и не ставит перед собой задачу побыстрее выскочить замуж.

— Вы считаете, что я была именно такой? — спросила Диана.

— Ну конечно же, вы были одним из самых трудоспособных сотрудников «Дарра» — тут Френсису показалось, что он уловил какие-то странные нотки в ее голосе. — Что вы хотите этим сказать?

— Ладно, сейчас не стоит. Ведь все было так давно, не правда ли? — Диана повернулась, чтобы еще раз посмотреть на сад, а потом перевела взгляд на дверь, ведущую в маленькую спальню. — Как странно, — продолжала она, — мне следовало бы ненавидеть «Дарр», а я отношусь к нему с любовью. Я нигде не была так же несчастлива, как здесь. — Она кивнула в сторону двери. — В этой спальне я не одну ночь проплакала в подушку.

— Я и не представлял. Мне всегда казалось… Но почему? Или это слишком личное? Вы были очень молоды тогда.

— Да. Я была совсем молоденькой. Наблюдать за тем, как постепенно тускнеет твой мир, очень тяжело, когда ты молод. Некоторым требуется много времени, чтобы понять, что на самом деле тускнеет лишь внешняя сторона, а истинная сущность остается без изменений.

— Я всегда плохо разбирался в метафорах, — признался Саксовер.

— Мне это хорошо известно, Френсис. Я тоже не умею выражать свои эмоции. Юные девушки так болезненно нетерпеливы. Они стремятся к абсолюту, лишь время помогает им понять окружающий мир. Давайте оставим эту тему, ладно?

— Ладно, — согласился Френсис. — Не думаю, что вас привели сюда воспоминания.

— Как ни странно, вы ошибаетесь… в некотором смысле. Я пришла сюда именно сейчас потому, что потом у меня просто может не появиться такой возможности. Похоже, в ближайшем будущем я буду очень занята.

— Что верно, то верно. Только я считаю слово «занята» слишком слабым — ведь мы разворошили осиное гнездо.

— Вы по-прежнему уверены, что я выбрала дешевый и вульгарный путь, Френсис?

— Должен признаться, мне подобный вариант вряд ли мог прийти в голову. А вас он устраивает? — Он махнул рукой в сторону мятых газет.

— В целом, для начала, вполне, — ответила Диана. — Я создала свою армию — живое доказательство собственной правоты. Следующий шаг — довести необходимую информацию до сведения широкой публики, пока наше открытие не успели погубить, а если подход был глупым и вульгарным, так это всего лишь мнение редакторов о читателях.

— Любопытно, — заметил Френсис, — складывается впечатление, что все они сделали два вывода во-первых, все их читатели женщины, и во-вторых, только женщины выигрывают от нашего открытия

Диана кивнула:

— Я думаю, такая ситуация сложилась из-за того, что все исходит от «Нефертити», да и психологически так проще — люди стараются сохранять осторожность гораздо легче, если в этом возникнет необходимость, откреститься от статьи, посвященной женщинам, — с мужчинами такие номера проходят гораздо сложнее И тут они совершенно правы. Ответная реакция будет куда более жесткой.

— Если вы хотите сказать, что женщины стремятся пожить подольше, а мужчин подобная перспектива мало интересует, я с вами совершенно не согласен, — возразил Френсис. — Как ни странно, мысль о смерти их радует так же мало, как и женщин.

— Ну, естественно, — терпеливо сказала Диана, — но они относятся к этому по-другому. Мужчина может ничуть не меньше бояться смерти, но в целом старость и смерть не вызывают в нем такого отвращения, как в женщине. Словно женщины находятся в более интимных отношениях с жизнью, что ли; ближе с ней знакомы, если вы понимаете о чем я говорю. И еще мне кажется, что мужчину не преследуют постоянные мысли о времени и возрасте так, как это происходит с женщинами. Конечно, подобные общие рассуждения применимы лишь к средним людям. Меня не удивляет, что существует связь между этим фактом и куда большей тягой женщин к мистике, религии и обещаниям загробной жизни. В любом случае в женщинах очень силен фактор отвращения к возрасту и смерти. Отсюда их готовность схватиться за любое оружие.

Это прекрасно отвечает моим целям. Моя армия, состоящая из женщин, будет истово сражаться за право принимать антигерон. Теперь о нем стало известно милли онам других женщин, которые потребуют антигерон для себя; любая попытка лишить их этого чудодейственного препарата вызовет волну гнева, и тогда появятся очень полезные для нас лозунги о том, что «они» — правительство, состоящее из мужчин, — пытаются лишить женщин права на более долгую жизнь. Возможно, это не очень логично, но, похоже, логика тут не будет иметь никакого значения. Именно поэтому я и говорю «да», — в заключение заявила Диана.

Френсис печально вздохнул:

— Не могу вспомнить во всех подробностях ту басню но мне кажется, я слышал историю о человеке, который показал людям потрясающе вкусный пирог, потом отрезал от него кусочек и съел его… а затем сказал, что ему ужасно жаль, но пирога всем не хватит; и тогда, естественно, его разорвали на мелкие куски.

— Но пирога им все равно хотелось, — продолжила Диана. — Толпа направилась ко дворцу и швыряла в окна камни до тех пор, пока на балконе не появился король и не пообещал им национализировать все пекарни и всех пекарей в королевстве — чтобы каждый мог получить свой кусок пирога.

— Однако это не возродило того, первого, пекаря, — добавил Френсис и с беспокойством посмотрел на Диану. — Вы не собираетесь сворачивать с намеченного пути, дорогая? Впрочем, теперь уже поздно пытаться что-либо изменить. Но, пожалуйста, будьте осторожны, будьте осторожны. Может быть, мне все-таки следовало бы…

— Нет, — перебила его Диана. — Рано, Френсис. Вы были совершенно правы. Оппозиция еще не организовала свои усилия. Подождите немного, мы должны посмотреть, как будет развиваться сражение. Если наше положение станет незавидным, тогда вы и подкатите свои пушки в виде научных обоснований, и начнете палить по врагам, устроившись где-нибудь на господствующей высоте

— Я никак не могу понять, чего вы хотите, Диана, — нахмурившись, проговорил Френсис. — Вы что, представляете себя марширующей во главе огромной армии женщин? Собираетесь устраивать массовые митинги? Или, может быть, дух вашей воинственной тетки соблазняет вас видениями, ну, например, вы сидите на передней скамье в палате общин, положив ноги на стол? Вы жаждете власти?

— Вы путаете средства с целью, Френсис, — снова покачав головой, сказала Диана. — Я совсем не хочу вести всех этих женщин за собой. Я всего лишь пользуюсь ими — обманываю их, если угодно. Им ужасно нравится идея долгой жизни Многие из них понятия не имеют, какое значение для них все это будет иметь. Женщины еще не понимают, что им придется повзрослеть — они просто не смогут в течение двухсот лет вести то же ничтожное и бесполезное существование; никто не выдержит…

Они думают, что я предлагаю им продлить их прежнюю жизнь, а это вовсе не так. Я их обманываю.

Все эти годы я наблюдала за тем, как потенциально способные женщины губили свой талант. Иногда мне было обидно до слез; они многое могли сделать, могли бы стать… Дайте им двести, триста лет — и они либо будут вынуждены воспользоваться своими талантами, чтобы окончательно не сойти с ума, либо покончить с собой… так, от безделья.

К мужчинам это тоже относится, почти в такой же степени. Я сомневаюсь, что даже самые одаренные из них в состоянии развить свой потенциал за какие-то семьдесят лет. Способные финансисты уста-нут делать для себя деньги лет эдак за шестьдесят и займутся чем-нибудь другим, более полезным. У людей появится время, чтобы наконец иметь возможность совершить по-настоящему великие дела…

Вы ошибаетесь, когда думаете, что мне нужна власть, Френсис. Я хочу лишь увидеть, как на свет появится homo diuturnus*. Мне совершенно неважно, что он будет отличаться от нас, будет чужим; он должен получить свой шанс. Если для того, чтобы он смог жить, нужно произвести кесарево сечение… ну что ж… Не захотят помочь хирурги… значит, мне придется стать главной повитухой и сделать все самой. Это же первый прогрессивный шаг за миллионы лет истории человечества, Френсис! Мы не должны допустить крушения надежды, чего бы нам это ни стоило!

— Диана, это уже осталось позади. Даже если бы теперь кто-нибудь и стал мешать, довольно быстро будет открыто и запущено в производство новое вещество с такими же свойствами. Вы уже сделали все, что можно. Нет никакой необходимости подвергать себя опасности.

— Ну вот мы и вернулись к нашим основным разногласиям, Френсис. Вы считаете, что наше открытие может самостоятельно двигаться вперед, а я уверена, что оно встретит очень сильное сопротивление. Только сегодня утром я слушала по радио одного проповедника… — Она передала ему суть проповеди. — Определенные организации вступили в бой за право на существование, и вот * Человек долголетний (лат.). их-то я и боюсь, — добавила она. — Они могут приостановить прогресс на целое столетие или даже больше.

— Вы очень рискуете — ставите на карту двести пятьдесят лет жизни, — напомнил ей Френсис.

— Такое заявление не достойно вас, Френсис, — покачав головой, проговорила Диана. — С каких это пор стало принято рассматривать риск с точки зрения количества лет, отпущенных человеку? Если такие рассуждения возникают в результате влияния нашего препарата, нам следует собственными руками уничтожить весь лишайник! Только я не думаю, что это так.

Френсис переплел пальцы и посмотрел на нее.

— Диана, за годы существования «Дарра» здесь работало много разных людей, несколько сотен. Они приходили и уходили. О большинстве у меня не осталось никаких воспоминаний. Других невозможно забыть. Иные были самодостаточны; за других я чувствовал себя ответственным. Разумеется, здесь все ощущают ответственность друг за друга, но только по отношению к некоторым это превращается в обязанность; иногда дело становится очень личным — совсем на ином уровне. И как только ты начинаешь испытывать такую ответственность, она не исчезает только потому, что человек уехал; это чувство дремлет, пока его что-нибудь не разбудит — некая, возможно, иррациональная тревога, — все это время она подспудно дремлет в тебе. Словно ты оказал влияние на некоторых людей, может быть, сам того не осознавая, вывел их на некую дорогу и, таким образом, взял на себя своего рода ответственность за то, что произойдет с ними дальше. Я чувствую это сейчас.

Диана надолго задумалась, разглядывая кончики своих туфель.

— Не понимаю почему, — промолвила она наконец. — Да, если бы вы с самого начала знали, что мне известно про лишанин, тогда понятно. Но вы же не знали.

— Нет, — сказал Френсис. — Дело тут вовсе не в нем. В вас; здесь с вами что-то произошло. Я не знал, что именно, но я это почувствовал.

— Но вы ничего не сделали по этому поводу, за столько лет, не так ли?

— Человек, которому сопутствует успех так, как это произошло с вами, не нуждается ни в совете, ни в помощи, — объяснил Френсис.

— Однако вы считаете, что сейчас я нуждаюсь в помощи?

— Я только советую вам соблюдать осторожность и не подвергать себя опасности.

— После стольких лет вы решили почувствовать некоторую ответственность за меня! — возмутилась Диана.

— Мне очень неприятно, что вы рассматриваете мои слова как вмешательство в ваши дела, — покачав головой, заметил Френсис. — Я надеялся, что вы поймете.

Диана подняла глаза и внимательно на него посмотрела.

— А я понимаю, — с неожиданной горечью проговорила она. — Я все прекрасно понимаю. Вы как отец — чувствуете себя ответственным и заботитесь о дочери. — Губы у нее задрожали. — Будьте вы прокляты, Френсис, прокляты! О Господи, я знала, что мне следует держаться отсюда подальше!

Она поднялась и подошла к окну. Френсис посмотрел на ее спину, и морщины возле его глаз стали еще глубже. Помолчав немного, он сказал:

— Я был намного старше вас.

— Как будто это имело значение, — не поворачиваясь, ответила Диана. — Как будто это когда-либо имело значение!

— Я мог бы быть вашим отцом…

— «Могли бы быть», сказали вы. Даже если и так — это не имело никакого значения. И уж определенно не имеет никакого значения теперь. Неужели вы не понимаете, Френсис? Ведь мы же с вами и это тоже изменили. Насколько вы теперь меня старше?

Он не сводил глаз с ее спины; только теперь в них появилось новое, смущенное выражение.

— Я не знаю, — медленно проговорил он, помолчал, а потом добавил: — Диана…

— Нет! — крикнула Диана и повернулась. — Нет, Френсис, нет! Я не позволю вам воспользоваться… я… я…

Не договорив, она умчалась в другую комнату.

Глава 12

Воскресные газеты словно прорвало. Заголовки в понедельник гласили:

«ПО-ПРЕЖНЕМУ НЕОТРАЗИМЫ В ВОСЕМЬДЕСЯТ?» — «Миррор».

«МЕСТА ДЛЯ МОЛОДЕЖИ В ПАРЛАМЕНТЕ?» — «Скетч».

«ДОРОГУ СТАРИКАМ!» — «Мейл».

«ПРИОРИТЕТ ДОМАМ И ЛЮДЯМ» — «Экспресс».

«АНТИГЕРОН И ПРОБЛЕМЫ МОРАЛИ» — «Ньюс кроникл».

«НИКАКИХ ПРИВИЛЕГИЙ БОГАТЫМ» — «Трампетер».

«НОВЫЙ ПОДХОД К ПРОБЛЕМЕ ВОЗРАСТА» — «Гардиан».

Практически только «Таймс», прежде чем вынести окончательный приговор, постаралась уделить проблеме серьезное внимание.

Без какой бы то ни было на то причины, просто потому, что газета оказалась под рукой, Диана взяла «Трампетер» первым и принялась читать передовую статью:

«То, что правительство тори допустило, чтобы величайшее открытие в истории человечества было использовано в частной практике и принесло владельцам предприятия баснословные барыши, поскольку было доступно только праздным богачам, — самый настоящий национальный скандал. То, что только богатые, только те, кто в состоянии платить, имеют право жить дольше тех, кто такой возможности не имеет, является возмутительным нарушением демократии и вообще противоречит принципам Государства Всеобщего Благосостояния».

«Трампетер» от имени народа требует, чтобы правительство национализировало антигерои. Он не может оставаться привилегией горстки богатеев и должен быть справедливо распределен между всеми. Следует изъять запасы антигерона, выпустить специальные карточки, раздать их населению и открыть в больницах отделения, где любой сможет подвергнуться бесплатному лечению в соответствии с законом о здравоохранении. Распределение — и распределение всем поровну — вот наш лозунг! А семьи рабочих, тех, кто обеспечивает благосостояние нашей страны, должны получить преимущественное право на получение антигерона…»

Потом Диана открыла «Мейл».

«Прежде всего нас беспокоят старики. Нужно постараться продлить жизнь именно им. Наша страна покроет себя позором, если позволит молодым захватить новое чудо-средство, предоставив пожилым людям умирать. Жесткий режим приоритета для пожилых людей, невзирая на богатство и социальное положение, должен быть введен немедленно…»

«Телеграф» писал:

«Ни принцип «первым обслуживается тот, кто пришел первым», ни страх перед возмущением высших слоев общества не дают возможности принять правильное решение относительно применения новейшего научного чуда, которое, если все, что сообщается по этому поводу, правда, попало к нам в руки. Естественно, оно должно быть доступно каждому, однако Рим был построен не за один день, и проблема распределения препарата таким образом, чтобы максимально выиграли национальные интересы, требует серьезного рассмотрения. Нет никаких сомнений по поводу того, что благосостояние нашего народа будет в огромной степени зависеть от мудрости и опыта тех, кто руководит нашей экономикой и управляет промышленностью. Именно они должны как следует задуматься — ведь способность размышлять позволила им занять нынешнее положение, но даже и эту способность необходимо до определенной степени контролировать напоминанием о том, что многие не доживут до того дня, когда станут очевидны результаты их трудов. Однако, если срок жизни будет продлен…»

А в «Миррор» появилась такая статья:

«Что? — спрашивают себя сегодня женщины по всей стране — Что чувствует человек, когда остается не только молодым в душе, но еще и молодым внешне?

Ну, во-первых, это означает, что многие годы вы сможете спокойно и без страха смотреть в зеркало, вы сможете отделаться от мысли, которая постоянно терзает вас по ночам: «Неужели я теряю красоту и вместе с ней его любовь?»

А еще вы станете увереннее. Сколько раз вы говорили себе: «Если бы только я знала в молодости все, что знаю сейчас»? Так вот, в будущем, которое подарит вам антигерон, больше не придется спрашивать себя об этом; чудесный препарат сохранит вашу юность, но еще у вас останется жизненный опыт — простая и одновременно сложная перспектива…»

А в «Газетт» писали:

«Более длинная жизнь для ВАС — БЕСПЛАТНО!

Шесть счастливчиков из числа читателей «Газетт» будут первыми, кто получит возможность насладиться новым веком. Вы можете оказаться среди тех, кто получит самое новейшее лечение антигероном совершенно бесплатно. Вам нужно сделать только одно: расположить эти двенадцать преимуществ более долгой жизни в том порядке который вы считаете правильным.

Диана просмотрела остальные газеты, а потом несколько минут раздумывала над прочитанным. Затем подняла телефонную трубку и набрала номер

— Доброе утро, Сара, — сказала она.

— Доброе утро, мисс Брекли. Хорошо, что вы воспользовались нашей внутренней линией. Коммутатор уже, по-моему, дымится. Бедняжке Вайолет крепко достается. У меня такое впечатление, что все газеты, все придурки, какие только есть в нашей стране, и практически представители всех торговых организаций одновременно пытаются добраться до вас.

— Скажите ей, пусть передаст на телефонную станцию, чтобы с нами никого не соединяли, — сказала Диана. — Кто дежурит в холле?

— Кажется, Хиксон.

— Хорошо. Пусть Хиксон закроет двери и пропускает только клиентов, записанных на сегодня, ну и, конечно персонал. Он может взять кого-нибудь в помощь, а если снаружи соберется толпа, пусть вызовет полицию. Возле служебного и черного входов поставьте водителей и упаковщиков. Скажите, что они получат сверхурочные.

— Понятно, мисс Брекли.

— И еще, Сара, вы не могли бы позвать к телефону мисс Брендон?

Через некоторое время Диана услышала голос Люси Брендон.

— Люси, — сказала Диана, — я просматривала газеты. Во всех чувствуется предубеждение, в той или иной степени. Я бы хотела знать, что на самом деле думают и говорят самые разные люди. Выбери пять или шесть толковых девушек из нашего персонала и поручи им это выяснить. Вам следует отправиться в кафе, бары, общественные прачечные, ну и тому подобное в места, где люди общаются, и попытаться понять, как они ко всему этому относятся. Договоритесь между собой, чтобы охватить как можно больше таких мест.

Не выбирай тех, кто может перебрать спиртного. Мисс Трэффорд выдаст каждой из девушек по четыре фунта на расходы. Ты все поняла?

— Да, мисс Брекли.

— Хорошо. Тогда давай действуй, и постарайтесь организовать все как можно быстрее, не теряя времени. Скажи, пожалуйста, мисс Толлуин, чтобы она соединила меня с мисс Трэффорд.

Диана решила несколько финансовых проблем с мисс Трэффорд, а затем снова позвонила мисс Толлуин.

— Пожалуй, мне сегодня следует уйти в подполье, Сара.

— Вне всякого сомнения, — согласилась мисс Толлуин. — Хиксон говорит, что в холле собралось около полудюжины человек — они отказываются покинуть здание, пока не повидают вас. Мне кажется, тут может возникнуть нечто вроде осады. Во время перерыва на ленч будут проблемы.

— Посмотрите, нельзя ли устроить так, чтобы персонал мог входить и выходить через соседнее здание. Я не хочу распускать всех по домам, потому что, если кому-нибудь из клиентов удастся к нам прорваться, они должны быть уверены, что у нас все в порядке, какие бы глупости ни болтали за нашими стенами. Все должно идти по-прежнему и как можно дольше.

— Да-а-а, — с сомнением протянула мисс Толлуин. — Я постараюсь.

— Я очень на вас рассчитываю, Сара. Если я вам понадоблюсь, позвоните мне по этому, внутреннему, телефону.

— Они попытаются добраться до вас дома, мисс Брекли.

— Об этом не беспокойтесь. У нас там есть два очень больших швейцара, они получили самые подробные инструкции. Желаю удачи.

— Она мне понадобится, — проворчала мисс Толлуин.

— Ну, это же неэтично, — пожаловался управляющий.

Он оглядел всех, кто собрался на утреннее совещание в конференц-зале «Апил артс Лимитед».

— Я четыре раза пробовал убедить эту особу вести дела с нами, и всякий раз она отвечала одно и то же: ее не интересуют большие предприятия, выход на рынок ей не нужен, она полагается на личные рекомендации. Я говорил, что рано или поздно она обязательно захочет расширить свое дело, а мы как раз находимся в таком положении, что можем организовать для нее грамотную рекламную кампанию; кроме того, мы располагаем превосходными специалистами, консультирующими на самых различных уровнях. Я предлагал ей разнообразные услуги. Но она только отвечала: «Нет, спасибо». Говорила, что у нее есть все, что ей необходимо. А я рассказал ей обычную историю: что ее предприятие ждет смерть, если она не станет расширяться, но она все равно сказала «нет». И только взгляните на это! Кому удалось ее прихватить? Кто занимается ее счетами — занимается, так я, кажется, сказал? Возьмите в руки сегодняшние газеты. Кто-то, кто даже не получает денег!.

— Ну, тот, кто это делает, засунул ее прямо в… грязь, — заметил бухгалтер. — Ни на кого из знакомых не похоже. Настоящее безобразие! Любители!

— По-моему, нужно его найти и нанять на работу, — предложил голос. — Надо признать, он неплохо работает, если сумел провернуть такое.

Управляющий фыркнул.

— Наше агентство обещает своим клиентам, что сделает все возможное, чтобы они получили максимальную выгоду, а не наоборот. Попав в газеты, конечно, можно стать известным, но не более того; дело зашло слишком далеко, — холодно сказал он. — Кто бы это ни совершил, он является угрозой для нашего бизнеса, потому что сможет поколебать веру публики в честность рекламы. Внушать надежду и веру — одно, а обещать чудеса — совсем другое.

Один из молодых работников, присутствующих на совещании, откашлялся. Он совсем недавно закончил Оксфорд и проработал в фирме немногим больше года, но управляющий приходился ему дядей, поэтому все внимательно на него посмотрели.

— Вот что я подумал, — начал он, — ну, я хочу сказать, мы все не сомневаемся в том, что это фальшивка Однако практически все утренние газеты… — он не договорил, смущенный взглядами, которые бросали на него другие сотрудники. — Ну, это всего лишь… мысль… — тихо закончил молодой человек.

Управляющий терпеливо покачал головой:

— Я понимаю, Стив, трудно ожидать, что за несколько месяцев ты в состоянии разобраться во всех нюансах нашего дела. Афера задумана очень умно, это приходится признать, но рано или поздно все обязательно выйдет на свет. И мне наплевать, кто ее провернул.

Главное, это неэтично.

Телеграмма министру внутренних дел:

«Сэр, на специальном, внеочередном заседании Генерального британского Общества владельцев похоронных бюро, созванном сегодня, было единодушно принято следующее решение: наш совет должен выразить правительству серьезную озабоченность членов Общества по поводу появления препарата под названием антигерон. Если употребление препарата будет разрешено, это, вне всякого сомнения, приведет к тому, что потребность в услугах, обеспечиваемых представителями нашей профессии, упадет, а это, в свою очередь, повлечет за собой рост безработицы среди членов Общества. Мы настоятельно просим вас принять соответствующие меры для того, чтобы деятельность по производству и использованию антигерона была признана незаконной».

— Я… гм-м… ну, я хотела бы узнать ваше мнение, доктор, по поводу моего возраста.

— Мадам, в мои обязанности не входит делать лестные комплименты пациентам, так же точно, как и разгадывать загадки. Могу дать вам совет: если у вас нет экземпляра свидетельства о рождении, немедленно обратитесь в мэрию Сомерсета.

— Но ведь может возникнуть путаница. Я хочу сказать, путаница случается, правда? Это может оказаться не мое свидетельство, кто-то совершил ошибку, когда делал запись, разве такое не возможно?

— Возможно, но очень маловероятно.

— И тем не менее, доктор, я хочу быть уверена. Не могли бы вы?..

— Если на самом деле вы пытаетесь играть со мной в какне-то игры, мадам, учтите, я не игрок.

— Ну знаете, доктор…

— Я практикую вот уже тридцать пять лет, мадам. И за все это время ни один мой пациент, если только он был в своем уме, не сомневался на предмет своего возраста. Сегодня меня посетили вот уже две дамы, которые интересуются своим возрастом. Это просто возмутительно, мадам!

— Но… бывают совпадения…

— Кроме того, вы просите невозможного. Максимум, что я могу, — сделать предположение. Приблизительное… просто мнение… практически не профессиональное.

— Для той, другой, дамы вы сделали именно это?

— Я… ну… да, сделал грубое предположение.

— В таком случае я не сомневаюсь, что вы не откажетесь сделать предположение и на мой счет тоже, не так ли, доктор? Знаете, для меня это очень важно.

— Пожалуйста, три кофе, Крисси… Слушайте, ребята, дело принимает серьезный оборот, вы так не считаете? На выходных говорили, что к сегодняшнему дню все утрясется. В субботу утром целая куча народа не могла понять, каким образом получилось так, что в пятницу их ловко обвели вокруг пальца.

— Да, вначале все было так серьезно. Минут десять, а потом опять началась паника. Цены стали падать, словно листья осенью.

— Но… о, спасибо, Крисси, умница. Нет, Крисси, если ты меня ударишь, я пожалуюсь лорд-мэру, и тебя закуют в кандалы… Так о чем я говорил?

— Ты говорил «но».

— Да? Интересно, что я хотел сказать?.. Ну, если антигерон не фальшивка, тогда почему же никто не подтвердил, что он и вправду существует? Хотя с другой стороны, ведь никто этого и не отрицал… официально. Тогда мы знали бы, как к нему относиться.

— Ты что, не видел сегодняшнюю газету?

— В газете про это ничего нет.

— Ну, старик, некоторые другие Важные Персоны имеют жен, которые ходят в «Нефертити», и в парламенте пронесся слух: мол, они так во все это верят, что сумели убедить своих мужей. Теперь вам понятно, кто там ворочает делами?

— Слушайте, ребята, вы можете протрезветь на парочку минут? Это же очень серьезно! Мне кажется, Билл правильно говорит. Конечно, все может быть не так сенсационно, как оно звучит, но если бы это была пустышка, их давно бы уже вывели на чистую воду. Эта штука взбудоражила рынок! Если и дальше так пойдет, парламент вполне может приостановить биржевые операции вплоть до какогонибудь особого официального заявления. По крайней мере, меня бы это совсем не удивило.

— Ты думаешь, такое возможно?

— А почему бы и нет, черт побери? Ради соблюдения интересов своих членов. Лично я ставлю на то, что антигерон действительно существует — иначе дело никогда не зашло бы так далеко.

— И что?

— Следовательно, пришло время покупать — цены же колоссально упали, разве нет?

— Что ты собираешься покупать, объясни мне ради всего святого!

— Ну хорошо, только постарайтесь не трепаться. Магазины.

— Магазины?!

— Ты можешь вести себя потише?… Старик, не будь таким идиотом. А теперь слушайте, все же очень просто и совершенно очевидно. Вам известно, что семьдесят процентов одежды, которая продается в нашей стране, покупают женщины в возрасте от семнадцати до двадцати пяти?

— Правда? Не очень-то справедливо, по-моему, только я не понимаю…

— Чистейшая правда. Так вот, если то, что говорят про антигерон, тоже чистейшая правда и он увеличивает срок жизни, к примеру скажем, в два раза — возникнет в два раза больше женщин, которые будут считать, что они находятся в возрасте от семнадцати до двадцати пяти лет, значит, они станут покупать в два раза больше одежды, не так ли?

— А… разве им всем не понадобится в два раза больше одежды в любом случае?

— Ну и прекрасно. А если антигерон в действительности дает коэффициент три, еще и лучше. Но ведь и сто процентов прибыли это тебе не кот чихнул. Тряпки — залог успеха!

— Да, только я все равно никак не могу понять, какое отношение имеют семьдесят пять процентов…

— Ладно, неважно. Ты просто возьми и хорошенько поразмышляй над тем, что я тебе сказал, приятель. А я отправляюсь вкладывать свою капустерию в женское белье.

Телеграмма премьер-министру от секретаря Общества сохранения священного таинства Отдохновения:

«Дней лет наших — семьдесят…»

— Спиллер! Спиллер! Где ты?

— Здесь, сэр Джон.

— Не очень-то ты спешил. Спиллер, что тебе известно про антигерон?

— Только то, что пишут в газетах, сэр Джон.

— Что ты по этому поводу думаешь?

— По правде говоря, не знаю, сэр Джон.

— Я тут с женой обсуждал ситуацию, так вот она верит в эту историю на все сто процентов. И много лет ходит в салон «Нефертити». А я склонен с ней согласиться. Она выглядит точно так же, как когда мы поженились, — ничуть не постарела, верно?

— Леди Каттерхэм потрясающе сохранила привлекательность, сэр Джон.

— Черт возьми, приятель, не говори так, словно она престарелая дама. Посмотри на фотографию! Ее сделали девять лет назад. Сейчас она такая же хорошенькая, как и тогда. Ей не дашь больше двадцати двух.

— Вы совершенно правы, сэр Джон.

— Или тут какая-то хитрость, или в этом что-то есть.

— Как скажете, сэр Джон.

— Я хочу, чтобы ты повидал женщину, которая содержит это заведение, — мисс Брекли. Договорись с ней о курсе лечения. И никаких проволочек. Если она начнет твердить, что все, мол, уже зарезервировано, предложи ей двадцатипятипроцентную надбавку за срочность.

— Но, сэр Джон, я так понял, что леди Каттерхэм уже…

— Боже мой! Спиллер, это не для моей жены, это для меня!

— Э-э… да… Понятно. Очень хорошо, сэр Джон.

— Генри, в завтрашнюю повестку дня включено обсуждение антигерона. У нас собраны по нему данные?

— Боюсь, что нет, сэр. Во всяком случае, ничего заслуживающего доверия

— Ну так надавите на них, старина. Мы же не хотим, чтобы министр поднял шум, не правда ли?

— Конечно, не хотим, сэр.

— Генри, между нами, а что вы сами думаете по этому поводу?

— Ну, как вам сказать, сэр. Моя жена знакома с не сколькими женщинами, являющимися клиентками «Нефертити». Ни одна из них не сомневается, что все это правда. Конечно, следует сделать поправку на любовь прессы к преувеличению, однако, учитывая все факты, я склонен верить, что возможность появления такого препарата существует. Более того, он уже применяется.

— Я боялся получить от вас именно такой ответ, Генри И мне это не нравится, мой мальчик. Совсем не нравится. Если то, что утверждают в газетах, правда — или соответствует истине хотя бы наполовину, — последствия будут… э-э…

— Апокалиптические, сэр?

— Благодарю вас, Генри. Вы совершенно правы.

— На всякий случай, инспектор. Судя по тому как развиваются события, рано или поздно ее придется изолировать — хотя бы для того, чтобы защитить. Я предчувствую серьезные неприятности. Вы говорите, что нельзя инкриминировать ей применение и распространение наркотиков?

— Комиссар и я уже обсуждали эту возможность, сэр. У нас нет никаких доказательств применения наркотиков, за исключением тех редких случаев, когда это предписывает современная медицина.

— А если попробовать задержать ее по подозрению в хранении?

— Слишком рискованно, сэр. Я уверен, что мы не найдем ничего стоящего.

— Ну, всегда можно что-нибудь найти. Нужно только очень захотеть. А как насчет бродяжничества?

— Бродяжничества, сэр?

— Она же говорит им, что они проживут двести лет, а это предсказание судьбы, не так ли? Значит, она занимается мошенничеством и ее можно привлечь по статье за бродяжничество и мошенничество.

— Весьма сомнительно, сэр. Она не занимается в чистом виде предсказанием судьбы. Насколько я понимаю, она всего лишь утверждает, что у нее есть нечто существенно увеличивающее предполагаемую продолжительность жизни.

— Тем не менее это может оказаться обманом.

— Может, сэр. В этом и заключается главный вопрос. Только вот ответа на него, похоже, никто не знает.

— Ну, не можем же мы ждать двести лет, чтобы выяснить истину, не так ли? Как мне кажется, лучше всего выписать ордер на арест — за попытку сознательного нарушения мира и порядка — и держать ее столько, сколько нам будет нужно.

— Я очень сильно сомневаюсь, что на основании имеющихся у нас фактов кто-нибудь подпишет такой ордер.

— Возможно, Эверхаус, возможно. Однако ситуация, может статься, завтра или послезавтра изменится. Вы еще вспомните мои слова. В любом случае собирайте информацию. У меня такое впечатление, что она скоро понадобится.

— Есть, сэр, так я и сделаю.

«КОРОЛЕВА И АНТИ-Г»

«Вечерний Флаг» не сомневается, что выражает мнение большинства своих читателей, когда требует, чтобы Первая Леди немедленно воспользовалась новейшим достижением британской науки…»

— Две пинты, дружище… Тогда я так прямо ей и сказал: «Слушай сюда, моя девочка. Есес-с-сенное есть есесс-сенное, а это — нет. Раз-зе моя ма возникала нащет того, чтоб прожить двести лет? Или твоя ма? Не-е-е — и тебе нечего. Это неесссес-с-сенно!» Сп-с-сибо, дружище, выпьем.

— Верно, Билл. Это, черт возьми, неессес-сенно. И чего она сказала?

— Она голову задрала и говорит: «Уж если на то пошло, в этом нет ничего плохого». «А я и не спорю, — с-сазал я, — только пре-пре-упрежаю, мне понятно, че те надо. Ты бы с удовольствием виляла своей жадницей, нацепив бикини, а меня бы заколотили в ящ-щик. Ну так вот, не видать тебе этого, и все тут! Когда они там говорят «Пока смерть не разлучит нас», они же не имеют в виду всякие там глупос-си про то, как один буит жить дольше друоо, так что мо…жишь выкинуть этот твой… как его там… из головы, не для тебя он. А как узнаю, шо занималась этими глупоссями, моя крошка, я тебе врежу по п-првое число — и не говори, бутто я тебя не п-прждал Неессес-сенно это». Я ей все прямо шказал, можешь не сомневаться.

— Ей не понравилось?

— Не-е. Ныть начала, ныть, нечестно мол, дескать, у нее есть пожить подольше. «Ладно, тогда, — грю, — можешь попробовать, и посмотришь, что с тобой буит».

Ну, тут она включилась на всю катушку, а я как заору, шоб заткнулась, а она не перестает. Птом грит: «Я имею право!» А я на нее как посмотрю!.. «И ты тоже имеешь право, — она грит, — только не имеешь права грить, что я не имею права». «Может быть, — это я грю, — попробуй… увидишь». И тода она бросила хныкать и так строго на меня пошмотрела. «Билл, — грит, — а если бы и ты получил эту… ну… антиштуку, тоже? Мы были тода оба…» Я н-а нее как зыркну. «Слушай, мол, сюда. Из двух неев. тев… тес-сенных не получится один мормальный. Что ж это выходит, мне придется челых двести вонючих лет чирпеть твой вонючий язык? Лучше не придумаешь! Тоже мне счастье!»

— Берт, эй, Берт! Включи «Би-би-си», ладно? Вот молодец. Там выступает та женщина, которая говорит, что надо делать, чтобы жить двести лет. И не то чтобы мне так уж хотелось столько прожить. Иногда наступают моменты, когда я знаю, как себя при этом чувствуешь. Однако было бы интересно послушать…

— Добрый вечер, леди и джентльмены. Добро пожаловать на очередной выпуск программы новостей. Наша передача последнее время занимает одно из первых мест по популярности. Мисс Диана Брекли… Руперт Пиджен берет интервью у мисс Брекли…

— Ваше заявление на прошлой неделе, мисс Брекли, ужасно всех нас взволновало.

— Ну, мистер Пиджен, этого следовало ожидать.

— На тот случай, если кто-то из наших слушателей не читал последних газет, напомните, пожалуйста, основные моменты своего заявления — так, чтобы всем было понятно.

— А разве непонятно? Если кто-то хочет жить подольше, теперь это стало вполне возможно.

— Да чего уж тут не понять! И вы утверждаете, что открыли способ лечения, благодаря которому достигается желаемый результат?

— Я не думаю, что следует задавать риторические вопросы.

— Прошу прощения?

— Вы утверждаете, что ели сегодня завтрак, или правильнее будет спросить: завтракали ли вы сегодня, мистер Пиджен?

— Ну, я…

— Именно, мистер Пиджен. Получается несколько навязчиво, не так ли?

— Э-э… в вашем заявлении утвер… я хочу сказать, вы заявили, что есть люди, уже прошедшие курс лечения.

— Заявила.

— Сколько человек?

— Несколько сотен.

— И все они женщины?

— Да, но это просто результат случайного стечения обстоятельств. На мужчин средство действует аналогично.

— Сколько лет проживут эти люди?

— Ну, как я могу ответить на этот вопрос, мистер Пиджен? Сколько собираетесь прожить вы?

— Но, насколько я понял, вы утверждали… то есть я хотел…

— На самом деле я сказала, что увеличивается предполагаемая продолжительность жизни; если курс не прерывать, она может удвоиться и даже утроиться, в зависимости от выбранного варианта лечения. А это совсем не то же самое, что знать наверняка, сколько проживет каждый человек. Когда, например, вдвое увеличивается предполагаемая продолжительность жизни, одновременно вдвое увеличивается вероятность несчастного случая или возникновения какой-нибудь болезни.

— Значит, тот, кто втрое увеличил предполагаемую продолжительность своей жизни, не может с высокой степенью вероятности рассчитывать реализовать ее?

— Верно.

— Однако если удастся избежать несчастных случаев и серьезных болезней, можно дожить до двухсотлетнего юбилея?

— Да.

— Ну а теперь, мисс Брекли… В нескольких газетах было написано, что никто из этих людей, которым вы давали антигерон… Правильно я произношу это слово?

— Да, я назвала наше средство антигерон.

— До вашего заявления для прессы несколько дней назад никто из ваших клиентов не знал о том, что именно вы им даете.

— Одна или две женщины догадались.

— Вы хотите сказать, что не отрицали этого?

— А зачем мне было отрицать?

— Ну, дело очень серьезное. Женщины приходили к вам, оказывая доверие, вы давали им антигерон, который позволит им дожить до двухсот лет, а они даже не знали об этом. Мне кажется, тут могут возникнуть очень серьезные проблемы.

— Совершенно с вами согласна. Так оно и есть. Перед ними открываются такие перспективы…

— Я имел в виду элемент обмана — ведь вы обманывали своих пациенток.

— Обманывала? Что вы этим хотите сказать? Никакого обмана не было — в действительности все наоборот.

— Боюсь, я не совсем…

— Все очень просто, мистер Пиджен. Я занимаюсь бизнесом, о сути которого не принято говорить вслух. Женщины приходили ко мне с одной-единственной просьбой, желая сохранить юность и красоту. Ну конечно, это некая фигура речи — никто не в состоянии добиться подобного эффекта. Однако я отвечала, что способна сделать то, что им нужно. Они именно на это и рассчитывали; таким образом, я была вправе начать лечение. И где же здесь обман?

— Ну, вряд ли они могли рассчитывать на столь головокружительные результаты, мисс Брекли.

— Получается, будто мои клиентки рассчитывали на обман. Я же давала им то, что они просили, — и в этом, по-вашему, состоит моя вина? Правильно ли я поняла, мистер Пиджен? Ваша позиция по данному вопросу представляется мне весьма уязвимой. Цель бизнеса, которым я занимаюсь, заключается в том, чтобы как можно дольше сохранять юность и красоту моих клиенток. Я всего лишь делаю то, что они просят, — доставляю заказанный товар Вы же говорите об «обмане». Я вас просто не понимаю мистер Пиджен.

— Вы утв… ну, я хотел сказать… лечение при помощи антигерона на сто процентов приводит к успеху и совершенно безопасно?

— Из нескольких сотен пациенток только у одной возникли проблемы. Неожиданная и очень редкая аллергия.

— Значит ли это, что ваше средство действует безотказно?

— Конечно, нет. Однако его надежность превышает девяносто девять процентов.

— Мисс Брекли, многие предполагают, что, если антигерон будет широко применяться — точнее, если он вообще будет применяться, — это приведет к серьезным последствиям для нашего общества. Вы согласны с этими. прогнозами?

— Конечно.

— А что, по вашему мнению, может произойти?

— Неужели вы думаете, что останутся вопросы, на которые не окажет влияние увеличение возможной продолжительности жизни?

— Насколько мне известно, мисс Брекли, научных экспериментов с целью проверки вашего открытия до сих пор поставлено не было.

— Вы ошибаетесь, мистер Пиджен. Я сама, как биохимик, провела самые тщательные исследования.

— Я… э-э… ну… лучше, наверное, сказать — независимого расследования?

— Пока не было.

— Будете ли вы рады подобному расследованию?

— А почему я должна ему радоваться? Меня вполне устраивает эффективность антигерона.

— В таком случае давайте поставим вопрос следующим образом: станете ли вы возражать против исследований?

— И снова — почему я должна возражать? По правде говоря, мистер Пиджен, мне совершенно на это наплевать. В пользу исследований говорит только одно: оно может привести к открытию других, возможно, более предпочтительных видов антигерона.

— Мисс Брекли, всех интересует природа чудо-средства.

— Это химическое вещество, которое относится к классу субстанций, вырабатываемых микроорганизмами. Оно обладает свойством тормозить определенные процессы метаболизма и имеет отдаленное сходство с антибиотиками.

— Понятно. А не могли бы вы нам рассказать, откуда берется эта субстанция?

— Я предпочла бы пока не отвечать на этот вопрос,

— Не кажется ли вам, мисс Брекли, что… ну, ваши слова вызовут гораздо больше доверия, если вы сообщите нам хоть какие-нибудь факты?

— У нас с вами, похоже, совершенно разные цели, мистер Пиджен. Интересно, почему вы так уверены в том, что я хочу, чтобы мои слова «вызвали доверие»? Я не политик и не знахарка. Антигерон действительно существует. Результаты его воздействия… ну, совсем как с касторовым маслом, совершенно не зависят от того, верят в него люди или нет. Вера тут ни при чем, она никоим образом. не воздействует на его свойства…

— О, Берт, переключись на «Ай-ти-ви», вот молодец. Она все равно ничего не скажет. Можно было не сомневаться, что в конечном итоге интервью выльется в обычную заумную болтовню. В «Би-би-си» такое просто обожают..

— Милый… Ты не спишь?

— М-м-м…

— Милый, я тут думала… про этот антигерон.

— М-м-м?

— Ну, это ведь ужасно долго, правда? Гораздо дольше, чем мы думали, так ведь? Как ты считаешь, двести лет — это хорошо или плохо, милый? Я… ну… фффу!

— Что, черт подери, ты там бормочешь?

— Бормочу! Какая прелесть!.. Мне было нечем дышать! Лично я считаю, что следует запретить брать бороды в постель. Я… фу-ф… ф-ф-ф…

Через десять минут:

— Послушай, лапочка, ты же так и не ответил на мой вопрос.

— Конечно, это плохо. Определенно, плохо.

— О, милый, ну ты и свинья!

— Должно быть триста лет, по крайней мере.

— А-а-а, мерзавец… О ми-и-и-илый!..

«Говорит радио Москвы.

Относительно сообщений, напечатанных в лондонских газетах, московская газета «Известия» сообщает в своем сегодняшнем номере:

«Заявление британской прессы о том, что был открыт препарат, который увеличивает нормальную продолжительность жизни, нисколько не удивило хорошо информированных граждан республик Советского Союза. Наши люди прекрасно знакомы с исследованиями ученых, работающих в Отделении гериартрического лечения при государственной клинике в Комске под руководством Героя Советского Союза доктора А. Б. Кристановича. На ученых в СССР не произвели никакого впечатления необоснованные утверждения, сделанные в Лондоне. Они указывают, что работы британских ученых основаны, вне всякого сомнения, на достижениях А. Б. Кристановича и эксплуатируются в интересах капиталистов, а информация, сообщенная в британских газетах, может рассматриваться не иначе как преувеличение, основанное на желании получить максимальную личную выгоду.

Таким образом, работы А. Б. Кристановича вот уже в который раз демонстрируют всему миру, что прогрессу советской науки» невозможно помешать…»

— Доброе утро, констебль.

— Доброе утро, сэр. У вас все в порядке?

— Я немного перебрал, констебль. Не обращайте внимания. Прекрасно себя чувствую и все соображаю. Просто перебрал немного.

— Вам бы лучше пойти домой, сэр.

— А я как раз туда и направляюсь, констебль. Живу совсем рядом. Просто потрясающе… потрясающе.

— Рад это слышать, сэр. И тем не менее на вашем месте я бы…

— Вы же не знаете, почему я надрался, правда же? Хотите, скажу? Эта особа с ее анти… анти… ну, анти-что-то…

— Антигерон, сэр?

— Вот именно. Антигерон. Видите ли, меня интересует стасис… статистика. Я этим занимаюсь. Как только эта анти… антиштука станет широко применяться… нам всем грозит голод. Меньше, чем двадцать лет… Все будут голодать. Очень печально. Поэтому я пошел и напился. Просто потрясающе, ужасно.

— Знаете, сэр, придется нам проследить за тем, чтобы антитерон не получил широкого распространения, вы со мной согласны?

— Не поможет, констебль. Воля к жизни сильнее всего на свете. Мы не сумеем их остановить. Воля индивидуума к жизни является частью его жизненной силы. Все дело в балансе. Когда слишком много жизненной силы, она сама себя уничтожает. Вам когда-нибудь приходило это в голову, констебль?

— Да не очень, сэр. Слушайте, может, вам все-таки стоит отправиться домой? Знаете, уже сильно за полночь.

— Ладно, констебль. Иду. Я просто хотел с вами поделиться, и только. Двадцать лет — и все начнут голодать. Очень серьезное положение дел. Не забудьте, я вас предупредил.

— Запомню, сэр. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, констебль.

Глава 13

— Вы где? — спросила леди Тьюли.

— Здесь. Заходите, Дженет, — донесся голос Дианы.

Дженет Тьюли подошла к окну:

— Ой, Диана, какой прелестный сад, и прямо тут. Кто бы мог подумать?

— Я люблю мой садик, — сказала Диана, выпрямляясь и снимая перчатки. — Хорошо, что вы смогли до меня добраться.

— Дорогая, без вашего специального разрешения меня бы и на километр к вам не подпустили. Такое впечатление, что вас тут охраняет целый полк швейцаров.

— К сожалению, это совершенно необходимо, — объяснила Диана. — Мне пришлось потихоньку забраться в грузовик, чтобы попасть на ту передачу, в понедельник, и послать в своей машине к парадному входу в дом другую девушку, чтобы иметь возможность спокойно сюда вернуться. С тех пор я нахожусь в заточении. Заходите, садитесь. Вы мне расскажете, что происходит в мире, а я угощу вас кофе.

— Я к вам совсем ненадолго. У меня куча дел.

— Все в порядке?

— Вас интересует Лига? Да. Лидия Вашингтон избрана председателем. Она очень подходит для этой роли, потому что готова положить все силы ради нашего дела, а еще — никого и ничего не боится. Она уже создала надежное ядро — Совет — и получает от всего этого колоссальное удовольствие.

— Глядя на вас, можно сказать, что и вы тоже, Дженет.

— О да. Только вот спать совершенно некогда. Впрочем, неважно, потом наверстаю. Диана, дорогая, я снимаю перед вами шляпу. Мы тут взяли и внимательно на себя посмотрели — мы ведь и в самом деле жены или дочери половины Больших Людей. Нашими мужьями являются четыре министра, входящие в состав кабинета, еще три министра, два епископа, три графа, пять виконтов, дюжина глав больших компаний, около полудюжины банкиров, двадцать три члена правительства, восемь представителей оппозиции и многие другие. Кроме того, мы тесно связаны с массой влиятельных людей. Так что вряд ли есть что-нибудь, чего мы не знаем или не можем узнать.

— Это как раз то, что мне нужно. За последние три дня я практически ничего не узнала, кроме того, что печатается в газетах и что мне сказали на «Би-би-си». Ну, и кое-какую информацию мне сообщила Сара, которая возглавляет оборону в офисе Насколько я понимаю, главные проблемы возникли из-за «рампетера»?

— Да, там была такая чудесная драчка. В понедельник они узнали, что с партийной точки зрения поставили не на ту лошадку, и бедняге редактору пришлось ох как несладко А на следующий день они напечатали оппозиционную статью Эксплуатация рабочих. Перспектива провести три срока жизни у станка. Неизбежный рост безработицы, невозможность выплаты нормальных пенсий, даже если возраст выхода на пенсию будет изменен на сто лет. Никаких возможностей продвижения по службе. Преимущества богатым Преимущества интеллектуалам. Преимущества всем высшим административным и управляющим структурам. Посягательство на монархию (впрочем, это была уж совсем идиотская идея, и они от нее быстро отказались) Молодые лишаются перспективы. Рост цен из-за повышения численности населения. Проблемы в системе здравоохранения — опять же из-за изменения численности… Ну и тому подобное. Призыв ко всем союзам объединиться и заявить единогласный мощный протест. Намеки на всеобшую забастовку до тех пор, пока использование антигерона не будет признано противозаконным.

По дороге сюда я проходила мимо какой-то стены, по-моему, в Нотинг-Хилле*. На ней красовалась надпись:

«ЗАПРЕТИТЬ АНТИ-Г! ВСЕ НА ДЕМОНСТРАЦИЮ!

ТРАФАЛЬГАРСКАЯ ПЛОЩАДЬ, ВОСКРЕСЕНЬЕ».

За них многие проголосуют, можете не сомневаться. Вам же известно, как ловко они умеют манипулировать цифрами. Кроме того, никому не нравится, когда угрожают или бойкотируют. Никакого тайного голосования; предки, участники чартистского движения, проливали за это кровь, но они… Да и вообще, голосование все равно не будет иметь никакого значения. Жены против запрещения антигерона, что бы они там ни говорили своим мужьям. Во-первых, было неуместное выступление в адрес королевы; вовторых, им не очень нравится мысль, что мужья станут голосовать за более короткую жизнь для них.

— А церковь? Я слышала в субботу проповедь…

— Беспокоиться не о чем. Тот проповедник струхнул и его понесло не в ту сторону. Кентерберийский епископ — профессионал. В Йорке церковь возглавляет опытный профессионал. В Уэльсе и Бате тоже, по правде говоря, они все в той или иной степени профессионалы, хотя Ньюкасл и Ландафф вызывают некоторые опасения. Но ведь выступать против антигерона и лишать человека возможности жить дольше — все равно что санкционировать самоубийство, не так ли? Существуют какие-то небольшие секты, которые утверждают, что следуют, как они сами это называют, принципиальной линии. Похоже, Рим все еще не знает, как ко всему этому относиться, — тут, по вполне очевидным причинам, наши связи не отличаются надежностью и прочностью.

Биржа совершенно запуталась и была вынуждена закрыться на неопределенное время. Впрочем, думаю, вам это известно.

В целом, я считаю, что дела идут совсем неплохо. Наши представители вовсю занимаются тем, что создают пятую * Бедный район в западной части Лондона, населен в основном иммигрантами. колонну у себя дома и в обществе, складывается впечатление, что нам даже и не понадобится организовывать полноценную партию под названием «Партия новой жизни», но мы пока на это не очень рассчитываем. Я уже вам говорила, Лидия Вашингтон занимается организацией, которая готова начать действовать в любой момент, как только возникнет такая необходимость.

До нас дошли сведения, что премьер-министр ужасно огорчен, бедняжка. Если он санкционирует применение антигерона, повсюду возникнет хаос, а левые устроят самое настоящее безобразие. Если же он попытается его запретить, начнут раздаваться вопли протеста и разразится нечто, похожее на революцию, инспирированную Партией новой жизни, которая мгновенно станет очень могущественной силой. В настоящий момент в клубах ставят четыре против одного, что премьер санкционирует употребление антигерона на том основании, что рано или поздно он все равно появится снова, так зачем же отдавать право приоритета иностранцам? В результате возникнет население, имеющее солидный опыт и, следовательно, способное на гораздо более серьезные достижения на благо своей родины; таким образом, мы только выиграем, разрешив применение антигерона.

— По крайней мере, они начинают понимать значение нашего препарата, — кивнув, сказала Диана.

— Но это только часть проблем, которые мучают беднягу, — продолжала Дженет Тьюли. — Если он решит вопрос в пользу антигерона, возникает вопрос отношений с Китаем.

— С Китаем? — удивленно воскликнула Диана.

— Дорогая, не следует делать круглые глаза… для меня, — заявила Дженет.

— Но я и в самом деле удивлена, — призналась Диана. А потом она вспомнила о том, что произошло с Ричардом и Стефани. Стефани говорила, что, когда она выдала источник поступления лишайника, в комнате присутствовало три человека. Утечка информации могла произойти по вине. любого из них. — А при чем тут Китай?

— Говорят, он является единственным местом, где растет лишайник, из которого получают антигерон, — ответила Дженет, не сводя с Дианы глаз.

— Понятно, — проговорила Диана. Ее голос и выражение лица стали не очень дружелюбными.

— Так вот, как только китайцы узнают, почему мы хотим покупать их лишайник… ну, всему придет конец. Они его оставят только для себя, а если даже этого и не произойдет, мы окажемся в самом конце списка покупателей.

Диана снова кивнула.

— Все может быть гораздо сложнее, — сказала она. — Стоит китайцам пронюхать про лишайник, тут же все станет известно русским. Дело в том, что лишайник поступает не совсем из Китая. Он растет в Северной Маньчжурии, совсем рядом с русской границей. Если русские сочтут, что он обладает достаточной ценностью для того, чтобы приложить серьезные усилия и захватить его, может начаться черт знает что.

— В любом случае мы его не получим, — сделала вывод Дженет. — И что тогда? Имеет ли вообще смысл затевать кампанию в защиту антигерона?

Диана колебалась.

— Я ведь не сказала, что это единственный источник, — заметила она.

— Ну хорошо. Соблюдайте осторожность, если вам угодно. Я ведь только пересказываю, что говорят другие — лишайник импортируется из Китая и обрабатывается для вас в «Дарре», где и получают антигерон.

Диана неожиданно выпрямилась в своем кресле.

— Но это же полнейшая чепуха! Я импортирую лишайник и он действительно проходит обработку, но «Дарр» тут абсолютно ни при чем. Натуральное вранье.

— Дорогая, прекратите так сердиться. Это же не я придумала.

— Да нет, конечно, не вы, Дженет. Но из всех гнусных глупостей, случившихся… Подождите здесь, пожалуйста, несколько минут, Дженет. Мне нужно подумать.

Диана вернулась к окну, затем вышла в небольшой сад. Она постояла там, глядя на деревья, растущие в парке, а потом вернулась в комнату. Ее манера изменилась, она стала более резкой.

— Дженет, я хочу сделать заявление по радио. Мне все равно, в какой передаче, лишь бы это было в субботу вечером. Подойдет любая информационная программа, которая состоит из самых разнообразных новостей. Десять минут. Впрочем, пяти будет достаточно. Я расскажу все про антигерон — отвечу на вопросы, на которые отказывалась отвечать раньше. Как вы думаете, это можно организовать?

— В данных обстоятельствах, — улыбнувшись, ответила Дженет, — любое колебание со стороны любой информационной службы очень маловероятно. Только я не понимаю, что же такое можно сказать, чтобы заметно повлиять на сложившееся положение. По крайней мере… если только у вас и в самом деле есть другой источник?..

— Сейчас это не имеет значения. Сделайте то, о чем я вас попросила, будьте умницей. И проследите, чтобы все узнали о передаче — организуйте хорошую рекламу.

— Ну, они сами займутся рекламой. Только я не понимаю…

— Все в порядке, Дженет. Я знаю, что делаю. Просто выполните мою просьбу, а потом займитесь созданием Лиги. У меня такое ощущение, что она нам довольно скоро потребуется.

Дженет Тьюли ушла через несколько минут. Как только дверь за ней закрылась, Диана позвонила в свой офис.

— Сара, найдите, пожалуйста, мисс Брендон и пришлите ее сюда. Выдайте ей пропуск, чтобы она могла войти… Да, это очень важно. Сейчас я ничего не могу вам объяснить, тут кое-что произошло. Нам придется запустить машину… Да, думаю так, только у нас очень мало времени. Именно поэтому Люси нужна мне немедленно.

— Хорошо, мисс Брекли. Да, кстати, у меня здесь телеграмма из Америки. Адресовано в «Нефертити». В ней говорится:

«Прекратите все переговоры по продаже прав на антигерон до рассмотрения нашего предложения. Оно семизначно».

Подписано: «Бен Линденбаум, президент корпорации «Искатели Лекарства Счастья». Что мне отвечать?

Большой автобус съехал с дороги на обочину и погасил огни. Один за другим из него вылезли несколько человек и остановились, пытаясь что-нибудь разглядеть, — глаза еще не успели привыкнуть к темноте Раздался негромкий голос:

— Все в порядке? Никто ничего не забыл?

Донеслись утвердительные ответы.

— Ладно, повторяю. Один крик совы означает, что Джимми перерезал телефонные провода — они имеют общий выход, так что будет изолировано все заведение. Потом ждем. Если вас кто-нибудь заметит, обезвредьте его прежде, чем он успеет поднять тревогу. Когда же услышите три крика совы подряд, делайте свое дело — но никак не раньше. Помните, три крика совы. Вам все ясно?

Хорошо. Двигайтесь осторожно и постарайтесь не заблудиться в темноте — мы не будем никого ждать. Ну, я пошел…

Глава 14

Диана проснулась от того, что зазвонил телефон, стоявший рядом с кроватью. Она неохотно подняла трубку:

— Алло.

— Доброе утро, мисс Брекли, — услышала она голос телефонистки. — Мне очень не хотелось будить вас, но с вами хочет поговорить мисс Саксовер. Девушка утверждает, что это очень важно, к тому же она в вашем списке.

Диана сразу проснулась.

— Хорошо. Соедините меня с ней.

— Диана? Это Стефани.

— Что случилось, Стефани?

— О Диана! Опять «Дарр». Снова пожар, но на этот раз все сгорело до основания. Папу отвезли в госпиталь и…

Сердце Дианы сжалось. Пальцы на телефонной трубке побелели.

— О Стефи! Что с ним? Что… что?..

— Ничего страшного, Диана. Он несильно пострадал. У него нет ожогов, я хотела сказать. Ему пришлось выпрыгнуть в окно, и он немного ушибся. Он ночевал в той квартире, ты знаешь…

— Да, да. Это все? Ничего себе не сломал?

— Нет. Несколько синяков — так, во всяком случае, сказали в госпитале.

— Слава Богу… Так что же произошло, Стефи?

— Мы сами точно еще не знаем. Похоже, в этой акции участвовало много людей. Они появились со всех сторон одновременно. Один из работников «Дарра» не спал, он ничего не слышал до тех пор, пока со всех сторон сразу не раздался звон бьющегося стекла. Судя по всему, они бросали в окна бутылки с зажигательной смесью. Не просто с бензином, а с чем-то более горючим. Заполыхал жилой дом и лаборатории — и все практически одновременно.

Телефоны не работали, поэтому Остин сел в машину, чтобы вызвать подмогу. Но его автомобиль налетел на провод, натянутый у выезда на шоссе. Машина разбилась и загородила дорогу. Бедняга тоже попал в госпиталь — множество глубоких порезов и ссадин, сломано ребро.

И милый старый Тимпсон — ты помнишь старину Тимми, нашего сторожа? Его тело нашли в конюшне. Полиция говорит, что его ударили чем-то тяжелым по голове. Такого старого человека! Всего один удар, слава Богу! Он даже не успел понять, что произошло.

Ничего не осталось, Диана. Дом, лаборатории, склад — все сгорело. Только несколько домиков персонала, стоящих чуть в стороне. И никто ничего не мог поделать. К тому моменту когда выяснилось, что произошло с Остином, все уже успело сгореть. Папа сумел отползти подальше от дома, а иначе его завалило бы обломками, когда здание рухнуло.

— Благодарение Богу, — пробормотала Диана. — Полиция кого-нибудь подозревает?

— Не думаю. Они сказали Рейксу, который временно руководит «Дарром», что у них «есть основания предполагать», что нападение совершила группа бандитов, приехавших откуда-то на грузовике. Рейке говорит, что это просто потрясающие чудеса дедукции.

— Стефи, ты уверена, что твой отец серьезно не пострадал?

— Он немного растянул левое запястье, но на данный момент, до рентгена, мы уверены, что никаких серьезных повреждений у него нет. Вот только мне страшно интересно, быстрее ли он придет в себя — я хочу сказать, быстрее ли, чем люди, которые не получали ты знаешь что?

— Понятия не имею, Стефи. Запястье, конечно, будет заживать дольше, синяки и царапины, если они имеются, тоже. Но общее потрясение, которое он пережил… Не знаю. Не думаю, чтобы все это было особенно заметно. Ты ведь именно это имеешь в виду?

— Не хотелось бы, чтобы доктора совали нос в наши дела.

— Естественно. За этим нужно будет проследить. Тебе. Передай ему… сердечный привет от меня.

— Обязательно. Кстати, Диана, что там болтают о том, что ты собираешься завтра вечером снова выступить по радио? Это правда?

— Да. Как ты узнала?

— Сообщили сегодня утром перед сводкой новостей. Все звучало… Что ты собираешься им сказать?

— Правду, Стефи. Если не выступить публично и прямо сейчас, меня вполне могут заставить сделать это силой где-нибудь в тихом месте. Уж лучше пусть узнают все.

— Но ты ничего не скажешь про папу?

— Можешь спросить у него, но я думаю, он по-прежнему считает, что его авторитет поможет нам позже, в дальнейшей борьбе. Да и вообще, сейчас ему и без того хватает проблем.

— Ладно, я у него спрошу. И сообщу тебе.

— Хорошо. И не забудь передать ему… сказать ему, что я…

— Не забуду, Диана. Пока.

Диана просмотрела газеты, чтобы найти сообщение о несчастье в «Дарре». Похоже, все произошло слишком поздно вечером, даже лондонские издатели ничего о нем не знали. Зато про антигерон писали все. В «Таймс» ему была посвящена вторая передовая статья и еще напечатано около полудюжины писем, которые, хотя и отражали самые разные мнения — от сухого изложения фактов до почти суеверной тревоги — были переполнены серьезным беспокойством. «Гардиан», похоже, разрывался между либеральным уважением к любым формам научного знания и стенаниями по поводу последствий именно этого открытия. «Трампетер» на этот раз не переменил своего мнения о проблеме в целом, однако отношение к ней стало несколько иным. И хотя они по-прежнему энергично призывали к запрещению АНТИ-Г, чистота эмоциональной реакции несколько страдала от приступов раздумий. В общем, больше не возникало ощущения, что партия получила в дар новенькую и невероятно соблазнительную приманку для полу» грамотных масс.

На самом деле почти во всех популярных газетах чувствовалась некоторая перемена отношения, по Флит-стрит пронесся слух, что антигерон имеет гораздо более широкие возможности, а не просто выступает в качестве средства заставить большее количество женщин читать газеты.

Самым интересным и внушающим удовлетворение, с точки зрения Дианы, был тот факт, что практически нигде не обсуждался вопрос о законности использования антигерона. А это не только позволяло клиенткам «Нефертити» почувствовать себя увереннее, но и давало им возможность влиять на мужей, приятелей и самых разнообразных знакомых. Об этом Диана не могла и мечтать. Похоже, она недооценила тот ослабляющий человеческий скептицизм эффект, который оказали на него многочисленные научные чудеса; именно поэтому там, где она рассчитывала увидеть баррикады, практически не возникло серьезного сопротивления.

Да и Этап Номер Два развивался совсем не по ее плану. Да, конечно, «Трампетер» после фальстарта занял такую позицию, какой от него и ожидали, но до сих пор он оставался в одиночестве. Диана предполагала, что силы оппозиции объединятся между собой — клерки, продавцы, рабочие самых разных специальностей обнаружат, что возражения, выдвигаемые этими людьми, по крайней мере в данный момент, отвечают их собственным интересам, и поспешат консолидироваться с ними. Диана не могла понять: является ли этот союз просто отложенным во времени событием, или она в очередной раз переоценила возможную силу сопротивления масс научным достижениям. С другой стороны, подумав немного, она решила, что, видимо, несколько неверно понимала ситуацию с мужчинами. И, по всей вероятности, не учла два фактора. Один из них — абсолютно бредовый. Сопротивление перспективе продленной жизни, состоящей из однообразной работы, наталкивалось на желание человека выжить любой ценой и привело к тому, что многие оказались в состоянии полной нерешительности. Другой фактор был связан с покорностью судьбе: наука зашла настолько далеко, что человек не в состоянии ее контролировать, и каждое новое открытие теперь ничем не отличается от деяний Господа. Так что вряд ли имеет смысл тратить силы на то, чтобы по этому поводу что-нибудь предпринимать.

Во всяком случае, какими бы ни были истинные причины, борьба не будет такой отчаянной, как предполагала Диана — скорее крупномасштабный турнир с огромной зрительской аудиторией, симпатии которой переходят от одного соперника к другому.

Рассмотрев создавшееся положение, Диана пришла к выводу, что исходный стратегический план скорее выиграет от того, как развиваются события.

Тем не менее, хотя они и одержали легкую победу на первом этапе и при этом сумели обнаружить слабость в рядах противника, следовало создать хаос. Впрочем, необходимо еще решить, нужно ли воспользоваться резервами для того, чтобы употребить преимущества с максимальной пользой для себя.

Однако, прочитав в газетах объявления, что популярнейшая субботняя вечерняя инсценировка будет перенесена с девяти пятнадцати на девять тридцать, чтобы дать возможность мисс Диане Брекли сделать заявление относительно антигерона, она поняла, что пора приступать к следующей фазе плана.

Двери лифта открылись, и в холл вышла небольшая группа. Впереди — Диана в вечернем платье бледносерого цвета, в длинных белых перчатках, с изумрудным кулоном на шее, на плечи накинута легкая, отороченная мехом накидка. За ней следовали Люси Брендон и Сара Толлуин. Люси была одета не так ярко, но соответственно случаю; Сара же была в довольно строгом платье темносинего цвета, которое очень подходило к ее роли секретарши. Последней шла Оттилия, горничная Дианы.

Швейцар встал из-за стола и приблизился к женщинам с озабоченным видом.

— Снаружи собралась довольно большая толпа, мисс Брекли, — сказал он. — Мы могли бы поставить несколько стульев в одном из грузовиков и вывести вас тем же способом, если хотите.

Диана выглянула сквозь застекленную дверь наружу. На улице толпились около сотни человек, в основном женщины и всего несколько мужчин, включая двоих с камерами. У тротуара стояла машина, охраняемая одним из швейцаров.

— Мы и так уже немного опаздываем, сержант Трант. Я думаю, лучше все-таки воспользоваться машиной.

— Хорошо, мисс.

Сержант пересек зал, открыл дверь и вышел на улицу. Потом махнул рукой в сторону толпы. После некоторого колебания собравшиеся неохотно расступились, оставив узкий проход на ступеньках и тротуаре.

— Слава Богу, что мы стали знаменитостями лишь на время, — прошептала мисс Брендон, наклонившись к мисс Толлуин. — Представляете, каково подвергаться таким испытаниям по несколько раз в день!

Сержант, угрожающе оглядев толпу, которая посмела снова загородить дорогу, распахнул дверь. Три дамы с Дианой во главе выступили вперед, оставив взволнованную Оттилию в холле. На противоположной стороне улицы второй швейцар, который подъехал на сером «роллс-ройсе», выскочил из автомобиля и открыл дверцу. Люси услышала, как кто-то сказал:

— Говорят, ей сорок. А выглядит совсем как девочка, правда?

Диана подошла к широким верхним ступенькам и начала спускаться вниз. Оба фотографа защелкали вспышками.

Неожиданно один за другим раздались три громких выстрела.

Диана пошатнулась и схватилась за левый бок. Толпа застыла на месте. Под рукой Дианы начало расплываться алое пятно. На белой перчатке проступила кровь. Красная дорожка побежала по бледно-серому шелку. Диана сделала неверный шаг назад и медленно повалилась на ступеньки…

Фоторепортеры вновь защелкали камерами. Швейцар, стоявший у автомобиля, бросился к Диане. Сержант оттолкнул Люси Брендон в сторону и побежал вниз по ступенькам. Диана лежала неподвижно, глаза ее были закрыты. Швейцары собрались было ее поднять, однако чейто голос остановил их.

— Не трогайте ее. — Сержант поднял голову и увидел молодого человека в роговых очках и хорошо сшитом темном костюме. — Я врач, — сказал он. — Вы можете навредить ей. Лучше немедленно вызовите «скорую помощь».

Он склонился над Дианой, взял ее за запястье, и принялся нащупывать пульс.

Сержант бросился назад в холл, но оказалось, что его уже опередили. Оттилия сидела за столом с телефонной трубкой в руке.

— «Скорая помощь»? Да, да, пришлите сюда машину и побыстрее! — говорила она. — Немедленно приезжайте к особняку Дарлингтон… Да, здесь только что стреляли в леди…

Она повесила трубку.

— Вы его поймали? — резко спросила Оттилия.

— Кого? — спросил сержант.

— Человека, который это сделал, — нетерпеливо ответила Оттилия. — Маленький такой, в дождевике и зеленой фетровой шляпе. Он стоял слева, — бросила она на ходу и помчалась по ступенькам к Диане и доктору.

Сержант последовал за ней, и принялся вглядываться в толпу. Однако не заметил ничего особенного. Должно быть, стрелявший успел скрыться еще до того, как кто-нибудь сообразил, что произошло. Врач, стоящий на коленях возле Дианы, поднял голову.

— Вы можете заставить этих проклятых зевак отойти в сторону. ** раздраженно спросил он.

Оба швейцара принялись разгонять толпу.

Глаза Дианы открылись, она пошевелила губами. Доктор наклонил голову, стараясь расслышать ее слова. Диана снова закрыла глаза. Врач нахмурился и поднял голову.

— «Скорая помощь»… — начал он.

Его прервал звук сирены. К дому на огромной скорости подъехала машина и затормозила возле «роллс-ройса». Из нее выскочили санитары с носилками и начали проталкиваться сквозь толпу.

Уже через полминуты Диану внесли в машину «скорой помощи». Врач и мисс Брендон забрались вслед за ними, и автомобиль с воем умчался прочь.

В девять пятнадцать по национальному радио сказали: «Мы с сожалением должны сообщить, что объявленные ранее изменения в программе не будут иметь место. Мисс Диана Брекли, которая собиралась выступить перед вами, чтобы рассказать о значении своего открытия, по дороге к нам на студию стала жертвой нападения. Преступник выстрелил в нее три раза. Мисс Брекли умерла в машине «скорой помощи» по дороге в больницу…

Днем в воскресенье распогодилось, но покрытие Трафальгарской площади оставалось влажным после утреннего дождя. С утра со всех концов города на площадь начали стекаться люди, и теперь, покончив с принесенными бутербродами, с нетерпением дожидались начала шествия, прислонив свернутые знамена к статуям львов. В передней части формирующейся колонны кто-то уже успел развернуть огромный белый транспарант, на котором было написано красной» светящейся краской:

«ЗАПРЕТИТЬ АНТИТ!»

Среди участников марша были и сочувствующие из рядов родственников, так что народу собралось довольно прилично, но, учитывая причину митинга и столь традиционное время и место его проведения, толпа была не такой уж и большой. Повсюду гуляли туристы и просто люди, решившие провести воскресное утро в центре города — кому-то было просто любопытно, а кто-то искал компанию, чтобы убить время. Немного дальше за фонтанами собралась другая толпа, в основном женщины.

Несколько молодых людей суетились на постаменте, протягивая провода, устанавливая громкоговорители на треногах, проверяя микрофоны и удовлетворенно кивая друг другу. Наконец толпа зашевелилась. Небольшого роста плотный человек, которому расчищали дорогу несколько сопровождавших его крупных мужчин, пробился вперед, улыбаясь и помахивая рукой, приветствуя толпу. Протянулось сразу несколько рук, чтобы помочь ему забраться на постамент. В этот момент одному из молодых людей пришло в голову, что с точки зрения техники все организовано не лучшим образом, поэтому возникла небольшая заминка, пока он с важным видом оборачивал платком микрофон. Потом выступающий под приветственные крики и аплодисменты вышел вперед. Он широко улыбнулся толпе, помахал знакомым, а затем поднял руки, успокаивая собравшихся. Его лицо вдруг резко помрачнело — он ждал, когда толпа проникнется нужным настроением. Постоял неподвижно и вдруг неожиданно поднял правую руку, указывая на транспарант, развернутый у него над головой.

— Антигерон, — сказал он, — это самое грязное оружие из тех, что тори направляют против рабочих. Это бомба направленного действия. Те, чья жизнь наполнена комфортом и роскошью, радуются появлению анти-г — иначе и быть не может. Им он дарит многие годы — великое множество лет — комфортабельной и роскошной жизни. А какое значение имеет антигерон для нас — рабочих, которые создают роскошь и богатство? Я вам скажу. Нам придется работать в течение трех жизней, вместо одной. А если вы собираетесь работать в течение трех жизней, где тогда ваши сыновья найдут себе работу? Да и сыновья ваших сыновей. Все это означает, что целых два поколения обречены на безработицу, два поколения будут вынуждены жить на пособие, два поколения будут рождены и умрут, испытав на себе все тяготы безработицы, которая приведет к тому, что ваша заработная плата станет намного меньше. Могу сказать вам, что никогда в истории борьбы рабочего класса…

На северной стороне площади, напротив Национальной Галереи, остановился фургон. Боковая стенка опустилась, открыв восемь громкоговорителей. Над толпой разнесся женский голос, усиленный мощными динамиками:

— Убийцы! Трусы! Убийцы женщин!

Оратор, пораженный столь неожиданным вмешательством, замолчал, сбитый с толку. Однако довольно быстро пришел, в себя и снова заговорил:

— Два поколения…

Один из молодых техников быстро увеличил силу звука, но все равно его приспособления не могли соперничать с голосом, доносившимся с северной стороны площади, который продолжал:

— Убить можно только человека. Идея продолжает жить. Диана Брекли мертва, ее застрелили за открытие, которое она сделала. Но нельзя уничтожить достижение…

Почти все, кто находился на площади, повернулись, чтобы посмотреть на фургон и на бегущих к нему полицейских.

— Она подарила нам жизнь — а в награду получила смерть! Но идея есть порождение ума и духа, а вовсе не женского тела, которое легко уничтожить…

Полицейские добрались до фургона и принялись колотить в дверь. Голос продолжал:

— Что вы знаете о жизни, жалкие трусы? Вы боитесь ее настолько, что готовы растоптать! Какое право вы имеете лишать нас жизни? Какое право вы имеете говорить нам — вашим матерям, вашим женам и вашим дочерям — 470 мы должны умирать раньше?

Один из полицейских, которому удалось вытащить из кабины водителя фургона, занял его место и повел машину прочь.

— Конец, — сказали в микрофон сочным контральто.

Оратор на возвышении с облегчением наблюдал за отъезжающим фургоном. Он собрался продолжить свою речь, однако в этот момент раздался громоподобный женский голос — на сей раз он доносился с противоположной стороны.

— Не думайте, что, безнаказанно прервав одну жизнь, вы сумеете так же легко укоротить и другие. Мы уже сталкивались с вами. Вы бездарные болваны, луддиты. Теперь вы готовы довести луддизм до его логического завершения — мало уничтожить машины, нужно еще покончить и с изобретателем, чтобы он не мог больше творить.

Теперь рассерженные, вспотевшие полицейские бросились в другую сторону.

— Мешать, лишать, запрещать — и убивать! Таковы ваши убеждения? История знает много режимов, когда жизнь человека ценилась невысоко, но ни один из них не был настолько жесток, что намеренно сокращал срок жизни своего народа.

Полиция не стала тратить время и забираться во второй фургон. Они просто взяли его на прицеп и увезли. И снова отъезд фургона сопровождался прощальным криком:

— Конец!

Когда с запада донесся голос — из третьего фургона, — полицейские, которые только минуту назад сняли каски, чтобы вытереть взмокшие лбы, мрачно выругались и, нахлобучив каски, побежали выполнять свой долг.

Они поняли, что происходит.

Третий фургон был увезен почти сразу после того, как женщина произнесла несколько первых фраз.

Полицейские начали искать номер четвертый на восточной стороне площади и оказались перед ним как раз в тот момент, когда женщина, сидевшая в нем, начала передачу. Она успела сказать только:

— Помните Диану Брекли, уничтоженную глупцами и реакционерами, которые думают только о собственном благе!

После чего четвертый фургон последовал за остальными.

Все с надеждой посматривали на близлежащие улицы в поисках еще одного автомобиля, из которого мог бы доноситься женский голос. Но фургон номер пять так и не появился.

Толпа, собравшаяся у колонны, постепенно перенесла внимание на возвышение, однако теперь это внимание не было таким полным, как раньше, поскольку то тут, то там возникали жаркие споры. Оратор еще раз попытался завладеть аудиторией, подняв вверх руки и призывая публику к молчанию; соседи попросили спорящих немного помолчать. Оратор сделал глубокий вдох — и в этот момент его снова прервали.

Вторая толпа, собравшаяся за фонтанами, принялась скандировать, сначала неуверенно, потом с решительным энтузиазмом:

— Убийцы!.. Трусы!.. Убийцы женщин!..

Новые крики заставили людей у возвышения обернуться, причем выражения их лиц были совсем не дружелюбными. Толпа колебалась. Сам оратор делал все, чтобы привлечь к себе внимание, но до его слушателей долетали лишь обрывки фраз — женщины скандировали очень громко.

Наконец толпа мужчин приняла решение и двинулась в сторону женщин, возмутительниц спокойствия.

Полицейские тем временем уже сбегались со всех сторон, чтобы не дать двум враждебным группам встретиться, и вскоре, высекая копытами искры, на помощь пришли конные констебли.

Похороны состоялись в среду. Когда они закончились, огромная толпа начала медленно и спокойно расходиться. Большие полицейские отряды, вмешательства которых так и не потребовалось, стояли без дела. Докурив сигареты, полицейские забрались в машины и тоже разъехались.

Остались только горы цветов.

Однако два часа спустя многие из тех, кого можно было видеть на похоронах, пришли на Трафальгарскую площадь. За час огромное открытое пространство площади постепенно наполнилось людьми, по большей части женщинами.

Полицейские просили их разойтись. Женщины подчинялись, чтобы снова образовать небольшую группу в другой части площади. Около семи часов над толпой появились транспаранты:

ПАРТИЯ НОВАЯ ЖИЗНЬ

И небольшие плакатики, на которых были выведены лишь первые буквы:

ПНЖ

Молодые женщины сновали в толпе и раздавали значки — белые диски с буквами «ПНЖ», нарисованными светящейся оранжевой краской.

Затем, словно по мановению волшебной палочки, возник огромный транспарант с широкой черной каймой, его несли четыре женщины. Конец каждого шеста украшал великолепный венок из живых цветов. Надпись гласила:

В ПАМЯТЬ ОБ УБИЕННОЙ ДИАНЕ БРЕКЛИ

ОНА ДАВАЛА НАМ ЖИЗНЬ,

А В НАГРАДУ ПОЛУЧИЛА СМЕРТЬ

Над толпой появилось несколько больших портретов Дианы. Среди них выделялась огромная фотография, сделанная в тот момент, когда она, истекая кровью, лежала на ступенях лестницы. Стало ясно, что толпа хорошо организована. Полиция начала стягивать силы, чтобы перекрыть Уайтхолл.

Толпа продолжала расти, постепенно люди начали скапливаться на улицах у южной стороны площади. Движение остановилось. Пблиция торопливо перекрыла Уайтхолл, выставив мощный кордон. Демонстранты непрерывным потоком продолжали прибывать на площадь с близлежащих улиц, мимо остановившихся машин и автобусов, пока не упирались в кордон. Полицейские, сцепив руки, пытались удержать их, но совершенно безрезультатно. Несмотря на отчаянное сопротивление полицейских, кордон был прорван. С восторженными криками толпа, размахивая знаменами, транспарантами и плакатами, двинулась по Уайт-' холлу. В передних рядах запели. Вскоре песню подхватили и те, кто шагал сзади:

Тело убитой Дианы Брекли лежит в могиле, Тело убитой Дианы Брекли лежит в могиле, Тело убитой Дианы Брекли лежит в могиле, Но дело ее живет!

Часть демонстрантов покинула площадь, но она снова заполнялась теми, кто подходил с боковых улиц. Пассажиры застрявших автобусов вышли наружу и тоже присоединились к маршу.

Когда головная часть толпы проходила Даунинг-стрит, пение стало громче:

Можете нас перестрелять, Как те, кто застрелил Диану, Ее дело все равно не умрет!

В другом конце Уайтхолла расположился еще один кордон, мощнее первого, но он тоже пал под нажимом толпы и сдал свои позиции. Демонстрация вышла на Площадь парламента.

Неожиданно взревел неизвестно откуда взявшийся громкоговоритель:

— МЫ ХОТИМ АНТИГЕРОН!

Толпа получила новый импульс, поняла, что от нее требуется, и ее многоголосый вопль эхом прокатился мимо Аббатства, к правительственным особнякам, и еще дальше, к зданиям парламента.

— МЫ… ХОТИМ… АНТИГЕРОН!.. МЫ… ХОТИМ… АНТИГЕРОН!..

— Премьер-министр просто потрясен. Он сам мне признался, — сообщила Лидия Вашингтон Дженет Тьюли. — «Выдающееся представление, коих не знала история демонстраций», так он это назвал. Ну, тогда я ему и говорю: «Да, именно так, Вилли. И что вы собираетесь делать? Вы намерены обратить на это внимание? Или прогоните меня, и тогда я превращу Партию новой жизни в политическую организацию, которая во время следующей предвыборной кампании станет всеми силами сражаться против вас? Существует еще третий вариант: общественные беспорядки; то, на что были способны наши бабушки, нам тоже по плечу».

«Дорогая Лидия, — сказал он, — я против общественных беспорядков. Они причиняют убытки и от них масса грязи, я стал к ним относиться особенно отрицательно с тех пор, как разнообразные движения сопротивления внушили народу идеи, которые и в голову не могли прийти вашей бабушке. Кроме того, должен признать, что наши сторонники в парламенте не очень обрадовались бы возникновению новой и, возможно, очень популярной партии. Оппозиции, я уверен, это понравится еще меньше: они и так уже довольно сильно пострадали от того, как развиваются события. Существует вероятность, что кто-нибудь из выдающихся личностей, принадлежащих оппозиции, придет к вам: в их рядах есть представители интеллигенции, обладающие весьма специфическими, если можно так сказать, способностями, которые и в самые лучшие для партии времена не доставляют удовольствия остальным ее членам. Так что, я думаю, они скорее согласятся проиграть нам, чем разбиться на два лагеря.

Надо признать, не все члены нашей партии придерживаются единодушного мнения относительно решения проблемы антигерона. Складывается впечатление, что многие еще не поняли — представляете, и это в наше-то время — что, если отворачиваться от науки, она может как следует лягнуть тебя сзади. И тем не менее, учитывая альтернативные варианты, я не сомневаюсь, что мы сможем провести нужное нам решение — если это будет в наших силах».

Дженет нахмурилась:

— Что он хотел этим сказать?

— Он получил письмо, написанное из какой-то больницы каким-то доктором Саксовером, который, как уверял меня Вилли, является известным биологом — или он сказал биохимиком? — ну что-то в этом роде. Письмо было отправлено в прошлый понедельник, через два дня после смерти Дианы. Этот доктор Саксовер утверждает, что ему было известно про антигерон и что он в течение многих лет производил его — не для Дианы. Он все скрывал, потому что надеялся найти другой источник сырья. Доктор Саксовер сообщил, что антигерон получают из какого-то там лишайника, растущего в Северной Маньчжурии — премьер-министр сказал, что его собственные информаторы подтверждают эти сведения. Так вот, утром того дня этот самый доктор Саксовер получил телеграмму от своего агента в Гонконге, где сообщалось, что китайские власти организовали некий колхоз, в состав которого вошли все территории, где растет лишайник, и что они в данный момент занимаются тем, что распахивают «новые» земли. Доктор Саксовер считает, что других мест, где этого лишайника было бы в достаточном количестве для производства антигерона на три или даже четыре тысячи человек, нет. А теперь его совсем не будет! Следовательно, дальнейшее производство антигерона прекратится.

«Какой простак этот доктор Саксовер, — заметил премьер-министр. — Кажется, он рассматривает эти события, как простое стечение обстоятельств».

«А вы считаете, что это не так?» — спросила я.

«До сих пор, — заявил премьер-министр, — никто не относился к этому открытию серьезно — считается, что это дурацкий розыгрыш, в котором есть разве что крупица правды. Однако китайцы очень хитры. А кроме того, у них прекрасная разведка. Смотрите, как ловко у них все получилось, ужасно удобно. К нашему счастью, весь этот лишайник, из-за которого могли бы возникнуть ужасные неприятности, исчез. Остается только сказать, что мы «стлашно ласстлоены». Бессмысленно устраивать скандал и рвать на себе волосы из-за того, что уже просто не существует! Более того, у них очень серьезно стоит проблема перенаселенности; если к этому добавится долгожительство, страна очень быстро окажется на грани коллапса».

«Можно, конечно, сомневаться, — добавил премьер после некоторого раздумья, — что весь лишайник уничтожен. Интересно проследить за лидерами Китая: не будут ли они в последующие годы выглядеть слишком молодо для своих лет? Однако, как бы там ни было, лишайник стал недоступен. А мы остались с нашими проблемами».

«Совершенно с вами согласна, Вилли, — согласилась я. — Действительно, получилось ужасно удачно и для вашего правительства, не так ли? Так удачно, что никто в это просто не поверит — а значит, вы, ваша Партия, да и все мы окажемся в проигрыше».

«Верно, — не стал он спорить, — но что вы можете нам предложить? Мы не в силах выращивать эту штуку для всех. Даже если Саксовер передаст споры — кажется, так размножается этот лишайник? — в Кью*, а те сумеют его вырастить, пройдет много лет, прежде чем мы будем в состоянии производить антигерон в достаточных количествах».

«Тем не менее, — сказала я, — необходимо что-то делать, Вилли. В данном случае вряд ли будет правильно * Знаменитые ботанические сады в Ричмонде. применить знаменитый афоризм: «если у тебя чего-то нет, то ты и не знаешь, как без этого плохо». Теперь, когда публике все уши прожужжали про антигерон, людям будет просто невтерпеж получить его — война с Китаем покажется самым естественным выходом для многих. Знаете, как вопят дети, когда у них отнимают любимую игрушку… В чем дело?» — спросила я, заметив, как у него вдруг широко раскрылись глаза.

«Ты поняла, Лидия!» — сияя, воскликнул он.

«Но я только сказала…»

«Что ты говоришь, когда нужно утешить ребенка, потерявшего любимую игрушку?»

«Ну… не плачь, дорогая. Я куплю тебе другую».

«Именно», — ответил наш премьер, и его лицо снова расплылось в улыбке.

— Как уже известно нашим слушателям из прошлых выпусков, вчера вечером премьер-министр обратился к парламенту с речью относительно антигерона.

«Правительство, — сказал он, — уже некоторое время самым тщательным образом изучало этот вопрос. И если наша реакция может показаться широкой публике несколько запоздалой, то это лишь по той причине, что мы не хотели ни у кого вызывать ложных надежд. Однако сейчас наступил такой момент, когда желательно, чтобы граждане нашей страны были ознакомлены со всеми фактами. А они таковы: открытие антигерона было научным триумфом, который в очередной раз доказал, что британские ученые продолжают оставаться ведущими в мире. Однако, к сожалению, открытие антигерона не сопровождалось открытием источника неограниченного количества материала, из которого его можно производить. Более того, многие составные части чудодейственного средства очень редко встречаются в природе, а само производство является сложным и дорогостоящим. Как, например, алюминий, который вначале казался более редким, чем платина, а значит, более дорогим. Ситуация с антигероном в некотором смысле получилась похожей. В настоящее время его можно получать лишь в весьма и весьма ограниченных количествах из очень редкого вида лишайника. Правительство проконсультировалось с видными учеными о возможности существования методов увеличения выпуска препарата, чтобы его хватало всем. И снова, к нашему величайшему сожалению, надо признать, что ученые не смогли сообщить никакого надежного метода немедленного улучшения ситуации. Однако правительство намерено приложить все силы для удовлетворительного разрешения этой проблемы, причем в самые короткие сроки.

Поэтому правительство выделяет миллион фунтов стерлингов для субсидирования исследований в этой области.

Премьер-министр не сомневается — наши достижения в области науки убеждают его в том, что ему не следует в этом сомневаться, — что британский интеллект и развитые технологии одержат победу, причем в самом ближайшем будущем, и создадут антигерон для всех мужчин и женщин, живущих в нашей стране и желающих его принимать…»

Глава 15

Френсис Саксовер остановил машину в том месте, где проселочная дорога кончалась белыми воротами. На верхней перекладине было аккуратно выведено: «ФЕРМА ГЛЕН». Немного левее виднелся дом, который казался уютным и прекрасно вписывался в окружающий пейзаж. Он был построен из серого камня, вероятно, около трех веков назад — создавалось впечатление, что дом является прямым продолжением холма, на котором стоит. Он примостился на небольшом уступе, сразу за ним начинался лес, а сияющие, с белыми рамами окна выходили на озеро. В маленьком саду пышно цвели хризантемы. С северной стороны какието низкие строения соединяли дом с большим сараем. Из трубы поднимался голубой дымок, который ветер относил к лесу. Вне всякого сомнения, самая настоящая ферма; и совершенно очевидно, что на этой ферме никто не работает.

Френсис некоторое время разглядывал дом, потом выбрался из машины, открыл ворота, медленно проехал по дорожке, оставил машину в том месте, где дорожка немного расширялась, неподалеку от дома и, прежде чем выйти из машины, посидел несколько минут.

Он не отправился сразу к дому, а подошел к краю уступа, где остановился и принялся задумчиво смотреть в тихий сад и на неподвижные воды озера. Так прошло несколько минут. Потом, когда Френсис повернулся, чтобы покинуть это место, нечто у самых ног привлекло его внимание. Он несколько минут смотрел на землю, затем наклонился и поднял то, что его заинтересовало. Целую минуту разглядывал лишайник, лежащий на ладони, усмехнулся, бросил его и направился прямо к дому.

Дверь открыла сурового вида деревенская девушка.

— Миссис Инглз? — спросил Френсис.

— Она, по-моему, в сарае, сэр. Я доложу о вас. Ваше имя?

— Ну, скажите, что я представитель администрации округа, — ответил он.

Его провели в большую, удобную гостиную: белая краска, серые стены, несколько великолепных натюрмортов, камин, в котором разожжен огонь, отполированная до блеска медная каминная решетка. Когда дверь открылась, Френсис смотрел в окно.

— Доброе утро… — услышал он знакомый голос.

Френсис повернулся.

— О! — воскликнула она. А затем чуть слышно повторила: — О!.. Как глупо, — дрожащим голосом проговорила Диана. — Я сейчас расплачусь. — И тут же выполнила свое обещание. — Вообще-то я не из тех, кто любит это дело, вовсе нет, — бормотала она сквозь слезы. — Никто, кроме вас, не может заставить меня плакать. Вот проклятье!

Минут через десять она немного пришла в себя и проговорила:

— Как вы узнали, Френсис?.. И как догадались, где искать?

— Дорогая, я ведь не вчера родился на свет, кажется, так говорят? Вы проделали все просто великолепно. Но тем не менее всякие мелочи — ваш неожиданный визит в «Дарр», например, то, как вы держались, несколько отдельных слов и фраз… Узнать про миссис Инглз, живущую здесь, было гораздо сложнее, да и я сначала искал даму, которая совсем недавно инкогнито отправилась за границу.

— Я потратила немало сил, чтобы устроить миссис Инглз здесь и со всеми удобствами, — сказала Диана. — Все оказалось гораздо проще, чем могло бы показаться, потому что миссис Инглз — это я.

Потрясенный Френсис, не в силах произнести ни слова, уставился на нее.

— Ну уж такое мне и в голову не могло прийти. У меня было такое впечатление… вы говорили, что не замужем. Он… вы?..

Диана покачала головой:

— Когда я говорю, что являюсь миссис Инглз, это означает, что я могла бы ею быть в общепринятом смысле — хотя должна сказать, что практика сохранения фамилии мужа после развода кажется мне абсолютным идиотизмом — Она помолчала немного, а потом заговорила снова: — Это было очень давно. Когда вы молоды, когда испытали потрясение, когда то, о чем вы мечтаете, абсолютно недостижимо, вы отчаянно ищете возможность начать новую жизнь. Не очень подходящий повод для замужества. Оно было коротким и несчастливым — пока продолжалось… Так что я и не пыталась снова выйти замуж. Занялась работой, она отнимала у меня почти все время.

— А теперь ваша работа приносит вам удовлетворение? — спросил Френсис.

Диана внимательно посмотрела на него:

— Я знаю, вы меня осуждаете. Вы только что дали мне это понять в весьма мягкой форме, особенно если представить себе, что сказали бы обо мне многие, узнав правду..

Ну хорошо, это действительно было не очень красиво, самый настоящий обман. Впрочем, мне все равно, как это назвать. Существуют гораздо более важные вещи, гораздо более необходимые, чтобы несколько традиционных принципов могли помешать их существованию; и, что касается меня, в данном случае речь идет об одной из таких вещей. Не могу сказать, что горжусь тем способом, которым действовала, но меня удовлетворяет результат — пока. Могла пролиться кровь, могла начаться гражданская война — пока нам удалось этого избежать.

Если бы людям дали возможность как следует все обдумать, вот тут-то и возникли бы основные неприятности; впрочем, теперь беспокоиться об этом уже поздно — детям пообещали конфетку, и они устроят настоящий ад, если им ее не дадут. Но конфетку дадут рано или поздно. Американцы и русские уже сделали огромные капиталовложения в исследования, гораздо более серьезные, чем мы: они наверняка были просто в ярости, что им приходится это делать, но у них не оставалось выбора — мы это затеяли, и, следовательно, их наука должна быть на уровне.

Настоящие проблемы встанут гораздо позже. Может быть, даже удастся обойтись без кровопролития, но это будет ох как непросто. Если уже сейчас мы займемся проблемой увеличения запасов продуктов питания, чтобы не возникло голода, если можно будет придумать способ снизить нынешний безумный уровень рождаемости, мы справимся с грозящими нам неприятностями, лишь испытав временные трудности и неудобства. Посмотрим. В данный момент меня волнует только то, что за кулисами готовится к своему выходу на сцену homo diuturnus, или homo vivax, или как там они его назовут.

Диана помолчала немного, почти целую минуту всматривалась в лицо Френсиса, а затем отвернулась.

— Вы потрясены! Вы! — воскликнула она. — Интересно, можно ли сравнить ваше потрясение с шоком, испытанным молодой женщиной, которая обнаружила, точнее, думает, что обнаружила, как… ну, я и сейчас не совсем понимаю… она узнала, что… главный этический принцип ее призвания… нарушен человеком, человеком… О Френсис, неужели вы вынудите меня это сказать?..

Когда солнце село за дальние холмы и тени окутали озеро, машина Френсиса все еще стояла на ферме Глен. В доме было принято по-настоящему важное решение, а на кушетке рядом с камином по-прежнему продолжали возникать мелкие вопросы, которые тоже следовало урегулировать.

— Десять миллионов, — задумчиво проговорила Диана. — Не доверяю я политикам.

— Тут, мне кажется, все в порядке, — попытался успокоить ее Френсис. — Во-первых, многие выиграют от этого лично. Но что еще важнее, Лидия Вашингтон добилась того, что они с Дженет Тьюли стали членами Комитета. Мне трудно поверить, что они потерпят какие-нибудь безобразия.

— У тебя есть запас лишанина?

— Достаточно для того, чтобы обеспечить на некоторое время Стефани, Пола, Ричарда и себя. Остальное я отдал тебе для исследовательских целей. А у тебя?

— Совсем немного. Хватит для Сары, Люси и еще нескольких человек. Ну и, конечно, для Дженет и Лидии. Я должна о них позаботиться, если ученые не добьются положительных результатов в ближайшие два-три года. Не могу же я бросить их в беде.

— И таким образом, они узнают, что ты жива.

— Ну, рано или поздно они это все равно узнают.

— А когда ты собиралась сообщить об этом мне?

— Френсис, не нужно! Это было самой трудной частью моего плана. Не думаю, что я смогла бы продержаться долго.

— Ну а если, допустим, за три года никому не удастся добиться положительных результатов, у тебя будет новый запас лишайника? — спросил Саксовер.

— Ты заметил, не так ли? Похоже, он здесь неплохо прижился, но, конечно, получить можно будет только совсем небольшое количество — так что старая проблема по-прежнему висит в воздухе.

Они сидели и смотрели, как пламя лижет поленья в камине, а потом Френсис сказал:

— За все время я ни разу не слышал, чтобы предполагаемый срок увеличенной жизни превысил двести лет — и никаких намеков на что-нибудь другое. Почему?

— А почему ты выбрал для Стефани и Пола коэффициент три?

— Главным образом потому, что более высокий коэффициент рано или поздно вызвал бы у них подозрения. Позже можно было внести изменения, если бы мне удалось синтезировать лишанин и опубликовать результаты своих исследований.

— Именно по той же причине я использовала коэффициент два в работе со своими клиентками. Ну а когда встал вопрос о предании гласности нашего открытия… я посчитала, что двести — вполне понятная и приемлемая цифра. Достаточно для того, чтобы вызвать желание ее заполучить, но не настолько большая, чтобы напугать.

— А тебя пугает долгая жизнь, Диана?

— Порой пугала. Теперь нет. Теперь меня ничто не пугает, Френсис — разве что перспектива, что мне может не хватить времени…

Френсис взял ее за руку.

— Это будет совсем не просто, — сказал он ей. — Ты же не можешь взять и снова появиться после всей этой шумихи. Трудно себе представить, чем тебе это грозит. Так что даже если бы я и решил восстановить «Дарр», мы не смогли бы туда поехать. Наверное, нам придется отправиться куда-нибудь за границу, где…

— Ну, это я устроила, — сообщила ему Диана. — Останемся здесь. Дом тут просто замечательный. Ты женишься на миссис Инглз. Без лишнего шума, потому что, если станет известно, что миссис Инглз является младшей сестрой Дианы Брекли, естественно, возникнет шумиха, а она никому не нужна. По той же причине мы оба решили пожить тихо, без лишнего шума несколько лет, пока все не уляжется. Тут полно места, Френсис; я тебе покажу после обеда. Знаешь, из комнаты над столовой получится отличная детская. А потом, когда ты снова станешь общественным деятелем, нам придется придерживаться истории о сестре бедняжки Дианы. Постепенно к этому все привыкнут и…

— Кстати, в бедняжку Диану выстрелили три раза. Расскажи про ее раны.

— Холостые патроны, милый — и кое-что еще, чем принято пользоваться в телесериалах. Надевается под одежду, стоит нажать — и красные чернила создают пятна отвратительного вида. Ну так вот, я говорила…

— Ты говорила что-то о том, что я снова стану «общественным деятелем». Ну, во-первых, я им никогда не был, насколько мне известно…

— Тебя же все знают, Френсис. Я подумала… Ладно, не будем спорить по этому поводу. Только не можем же мы оба сидеть здесь и ничего не делать целых двести или триста лет, разве я не права? С этой проблемой столкнутся все. На самом деле это самое интересное в эксперименте. У меня в сарае оборудована отличная лаборатория, так что мы сможем там работать. Именно там ты найдешь молекулу, определяющую антигерон, — а следовательно, станешь общественным деятелем… Пойдем, милый, я тебе покажу…

ПАУТИНА

Богатый английский лорд, на старости лет, покупает необитаемый остров в Тихом океане, с целью его обжить. Когда на остров прибывают первые поселенцы, то сталкиваются с проблемой, которая на первый взгляд кажется безобидной. Однако, в скором времени эта проблема приносит колонистам невосполнимый урон…

Глава 1

Труднее всего мне бывает ответить на вопрос, который рано или поздно всегда задают, когда о том заходит речь, и который звучит примерно так: «А как вас-то угораздило впутаться в такое безумное предприятие?» Я не обижаюсь. Отчасти, наверно, потому, что сам вопрос подразумевает отношение ко мне, как к человеку здравомыслящему. Но тем не менее дать на него достаточно здравый ответ я затрудняюсь.

Правдоподобнее всего получается, когда я объясняю, что когда-то был несколько выведен из равновесия. Возможно, сказалось запоздалое воздействие шока, едва заметное даже для меня самого, но достаточно глубокое, чтобы сбить меня с толку, притупить восприятие и способность правильно оценивать происходящее.

Я действительно думаю, что причина могла быть именно в этом.

Почти за год до нашей встречи с Тирри, после чего я оказался «впутанным», произошел несчастный случай.

Мы ехали (точнее, за рулем была моя дочь Мэри, я сидел рядом с ней, а жена сзади) по шоссе А272 недалеко от Этчингема. Думая, наша скорость не превышала тридцати пяти миль, когда нас обогнал грузовик, несущийся на всех пятидесяти. Я едва успел заметить, как занесло его задний мост и как потом над нами нависла оползающая тяжесть груза…

Очнулся я через неделю, в постели. Прошли еще две недели, прежде чем мне сказали, что ни жены, ни Мэри больше нет в живых.

В больнице я пролежал два месяца. Вышел излеченным, как мне казалось, но оцепеневшим, потерявшим вкус к жизни, утратив всякую цель. Я оставил работу. Теперь-то я понимаю, что именно этого и не следовало делать — работа скорее чем все остальное помогла бы мне придти в себя, но тогда мне казалось напрасным и требовало больше сил, чем я мог найти их в себе.

Поэтому я все бросил, жил в доме сестры неподалеку от Тонбриджа, бесцельно и почти бездумно влача там свои дни.

Я не привык к бесцельному существованию. Похоже, если цели нет, — образовавшийся вакуум рано или поздно чем-то надо заполнить, безразлично чем, что подвернется под руку. Только так я могу объяснить свой безраздельный энтузиазм, поглотивший здравый смысл, тот подъем безрассудного идеализма, который отмел прочь трудности практической жизни и, казалось, открыл наконец настоящую цель и оправдал мое существование, как только я впервые услышал о проекте лорда Фоксфилда.

Жаль, что я ошибся. Хотелось бы передать во всей яркости сияние надежд, открывшихся мне тогда. Именно из этой ткани скроены мечты. Но передать это я не в состоянии, все исчезло, потускнело под пеленой цинизма. Себя я вижу бредущим в полусне… и все же… и все же порой я ощущаю отблеск мысли, рожденной идеалом, который мог бы возжечь пламя — если бы судьба оказалась к нам благосклонной хоть однажды.

Первоначальная идея или зародыш идеи, выросшей в Проект Фоксфилда, похоже, одновременно пришла в две головы — его светлости и Уолтера Тирри.

Первый публично заявил о своем приоритете, но известно, что второй в неофициальной обстановке признавался, что именно он дал воодушевленный импульс. Возможно также, что искру мысли высекла их совместная беседа, и оба загорелись идеей, которую принялись неустанно разжигать.

По профессии Уолтер был архитектором, но, вероятно, больше его знали как страстного и неутомимого борца за справедливость, часто выступавшего на страницах нескольких еженедельников. И сложилось так, что он стал довольно известным лицом, высказывающим свое мнение по самым различным поводам. Поэтому, вполне возможно, в его утверждении, что именно он подбросил лорду Фоксфилду ту идею, есть доля истины, и если кто возьмет на себя труд посмотреть его «Письма в редакцию» за несколько лет, то ему, вероятно, удастся обнаружить не только туманные наметки будущего плана, но и ощутить, что Тирри считал себя человеком, призванным его осуществить, исполнителем «милостью Божией», хотя может показаться, что только после встреч с его светлостью несвязные обрывки мыслей приобрели форму.

А так случилось, может быть, потому, что его светлость мог даровать плану больше, чем форму, — мог дать ему возможность осуществиться, подкрепить деньгами, своим положением в обществе, пустить в дело связи.

Почему он был готов пойти на все это?

Ну, всякие хитроумные замыслы и сомнительные намерения. Причина была совсем незамысловата и бесхитростна: он попросту искал способа оставить по себе память.

В среде богатых людей, достигших преклонных лет, подобное желание возникает не так уж редко. Поистине, для многих из них наступает такой день прозрения, когда при взгляде на длинные ряды цифр в своих банковских счетах они вдруг до боли ясно осознают, что не смогут унести их все с собой, и тогда ими овладевает нестерпимое желание обратить множество пустых нолей в ощутимый и по возможности помеченный их именами символ успеха.

Во все века к богачам приходило такое желание, но теперь его стало гораздо труднее осуществить — вернее, претворить в жизнь с требуемым оттенком благодетельности; даже во времена первых миллионеров было легче.

Государство, теперь ставшее столь вездесущим, жаждет узурпировать и место благодетеля. Область просвещения — и та уже не годится как сфера благодеяний: образование общедоступно. Жилье прежних неимущих (ныне — «лиц с низким уровнем доходов») худо-бедно оплачивает муниципалитет. Стадионы строят на деньги налогоплательщиков. Публичные, и даже передвижные, библиотеки содержатся за счет комитетов графств. Рабочий (называемый теперь «человеком физического труда») клубам и институтам предпочитает сверхурочные и телевизор.

Верно, можно еще субсидировать факультет-другой в каком-нибудь университете, но не каждому потенциальному благодетелю придется по душе такое приложение капитала: с одной стороны, если в факультете такого профиля есть нужда, его уже обязательно кто-то будет финансировать, а с другой — в наши дни, когда государство во все вмешивается, ни одно благородное начинание нельзя считать застрахованным. По решению министерства предполагаемое сосредоточие высшей учености может в мгновение ока превратиться еще в один трамплин для технологов чьих-то фирм. Сегодня поле деятельности для желающего увековечить себя, к прискорбию, так сузилось, что лорд Фоксфилд, воспылав таким желанием, целых два года не мог отыскать достойный приложения сил и средств благотворительный проект, который не нашел бы поддержки ни со стороны министерства, ни со стороны корпорации, за который бы не взялись никакие комитеты, организации или общества.

Для его секретаря то были трудные дни. Распространилась весть, как это часто бывает, что его светлость готов поддаться умелому нажиму, и поэтому требовалась продуманная система защиты. Чтобы преодолеть все барьеры и добиться аудиенции, претендент должен был предложить нечто весьма достойное и убедительное, либо заручиться рекомендацией очень влиятельного общества.

— Я поражался, что в наш век сохранились такие запасы желания сотворить добро, — передают его слова, — но слишком большая часть этих предложений была беспомощной и расплывчатой. Оказывается, у людей чрезвычайно развито чувство долга по отношению к своим предкам — более девяноста процентов предложений, с которыми ко мне обращаются, порождены желанием сохранить что-либо, причем сбережение и сохранение сами по себе почитаются достойным делом, и ощущение долга по отношению к будущему, похоже, заключается для них просто в сохранении прошлого.

Вызывает беспокойство и их неравнодушие к животным. И я бы нисколько не удивился, если бы кто-нибудь завтра обратился ко мне с проникнутым искренней заботой о ближнем проектом реконструкции по всей стране придорожных колод, из которых поят лошадей.

Однако может показаться, что его светлость сам себе воздвиг серьезное препятствие на пути к осуществлению мечты из собственного тщеславия. Ибо лорд Фоксфилд был индивидуалистом. Он достиг всего в жизни, следуя исключительно собственному разумению, и ему сопутствовал такой успех, что все его существо восставало против гипотетической возможности ассоциировать его имя с неким благотворительным обществом. Действительно, порой он любил повторять, что, не будь у некоторых общественных начинаний единоличных покровителей, таких как Карнеги, Пибоди, Форд, Наффилд, Нобель, Галбенкян, они не имели бы своего лица и того веса, который имеют теперь. И совершенно ясна была непреодолимая притягательность для лорда Фоксфилда таких примеров — в поступках этих известных личностей он видел вызов себе, который не мог не принять, поэтому искал средства — обязательно заметного средства — для выражения своего желания облагодетельствовать человечество.

Никаких сведений о том, как он познакомился с Уолтером Тирри, не сохранилось. Возможно, лорд Фоксфилд сам его отыскал. Уолтер постоянно вел чернильную вендетту с остальными авторами писем в редакцию по поводу различных социальных недостатков, и, вполне вероятно, что, когда на глаза его светлости попался один из таких обменов ударами, он захотел повидать автора. Во всяком случае, определенно можно сказать, что Уолтера в очереди претендентов на финансовую помощь для своих уже готовых проектов не было.

Скорее, как я уже говорил, идея, рожденная в их беседе, постепенно росла, развивалась в их умах, пока не превратилась в Проект.

А с этого момента все шансы на осуществление остальных планов и предложений упали до нуля — поживиться за счет лорда Фоксфилда уже не было дано ни организациям, ни отдельным лицам. Его светлость полностью потерял склонность спускать свои деньги в чужие дренажные системы: он изобрел свою, вполне оригинальную.

Само намерение, хотя и честолюбивое, было по существу простым и даже не новым. А отличало его то, что оно было твердым, а твердость ему обеспечивала способность его осуществить, претворить в жизнь.

Это было намерение основать свободную, политически независимую общину, наделенную силами и средствами, чтобы создать новый образ жизни, новый жизненный климат.

— Для начала — и это будет идеальным началом — на чистой доске надо начертить два слова: «Знание» и «Разум», — так, говорят, провозгласил лорд Ф. — Но, к сожалению, для дела в этом пользы будет мало. Лучшее, что можно сделать, — это дать новой общине место, где люди будут свободно подвергать сомнению все аксиомы, предрассудки, традиции, верность привычкам, словом, все, заложенное в нас еще до рождения, усвоенное прежде, чем в голове зашевелилась первая мысль, и что превращает нас в обитателей того мира, какой он есть, вместо того, каким он мог стать. Наша цель — порвать цепь, которую мы вынуждены влачить за собой всю жизнь, цепь, сковывающую нас с бесконечными поколениями наших предков, вплоть до первобытных людей, скинуть груз унаследованных представлений.

Большая часть противоречий на свете отражает противоречие, возникающее в нашем сознании, когда мы пытаемся продвинуться вперед, а тормоза ложных доктрин, предрассудков, устаревших норм и стремлений к неверным целям постоянно нас сдерживают. Они прочно заделаны в глубине нашей психики, и самим от них нам не освободиться, но мы можем немного отпустить тормоза для других. Если создать правильные условия и оградиться по мере возможности от риска повторного заражения предрассудками, то есть надежда, что через одно-два поколения они совсем ослабнут.

Так говорил он, рисуя картину растущей и развивающейся общины, которую все большее число одаренных людей всего мира будет почитать спокойной гаванью, где можно думать и работать, прибежищем от финансового, политического и прочего давления в рамках закона. Тогда возникнет новая культура, освещенная светом современного ей знания, в которой не останется темных углов с затаившимися цепкими призраками иррационального прошлого, державшими разум в узде. В свежей атмосфере новых «альпийских лугов» просвещения разум сможет беспрепятственно развиваться в самом подходящем для него климате и расцвести в полную силу.

Скромное поселение вырастет в город, затем, в свой черед, в Просвещенное Государство. Те мужчины и женщины, которые осознали пагубность для мира движения вперед наобум, без должного плана и поняли, что с прежним образом мыслей необходимо порвать, пока не поздно, обратятся с надеждой к новому государству. И чтобы использовать свободу думать и работать, туда со всех сторон станут съезжаться будущие Эйнштейны, Ньютоны, Кюри, Флеминги, Резерфорды и Оппенгеймеры. И, кто знает, может, и станет оно мозговым центром всего мира.

А на его фундаменте будет, конечно же, высечено имя Фредерика, первого барона Фоксфилда…

Но, тем не менее, на ранних стадиях подготовки по многим причинам Проект с именем лорда Фоксфилда открыто не связывался. Его светлость предпочитал использовать в качестве вывески имя Уолтера Тирри. Поэтому я открыл для себя Проект через Уолтера.

Нас познакомили мои друзья, думаю, из добрых побуждений. Они знали, что я ничем не занят и ничем не интересуюсь и, встревоженные моим состоянием, зазвали меня к себе на обед, одновременно пригласив Уолтера.

Тогда Уолтер уже непосредственно приступил к делам по претворению плана в жизнь. Не меньшей его заботой было завербовать подходящих людей — правду сказать, вообще каких-нибудь людей — для будущей общины. Поместив в своих обычных колонках переписки изложение общих принципов плана и адресовав тех, кто заинтересуется, к авторам проекта, он был разочарован отсутствием откликов. Теперь, оглядываясь назад, я не удивляюсь этому.

Предложения должны были неминуемо казаться нереалистичными, и, без сомнения, попадись они мне на глаза в газете обычным образом, я и не глянул бы на них во второй раз, посчитав предложение сумасшедшим. Но когда я услышал, как Уолтер, проникнутый уверенностью в осуществимости дела, говорит о своем детище, то испытал совсем иное чувство. Как я уже объяснял, меня тогда нетрудно было убедить, и очень скоро его энтузиазм разжег во мне искру интереса. Ночью этот интерес разгорелся еще сильнее. И под утро мне уже являлись видения будущего Просвещенного Государства. К сожалению, сейчас я не могу припомнить их деталей. Все, что осталось, — образ залитого золотистым сиянием места, где все живут дружно, проникнутые духом надежды и товарищества. (Знаю, эта картина напоминает русские плакаты о будущем осваиваемых земель, но, может быть, русские как раз и испытывают те чувства, которые захлестнули меня тогда). Мне как будто явилось откровение, будто прежде я брел в полумраке и вдруг узрел простирающийся предо мной путь, залитый ярким светом. И не верилось, что я был так слеп прежде, и я поражался слепоте остальных. Путь был так прям и очевиден. Немедленно встряхнуть с себя все липкие предрассудки, привязчивые привычки и на чистом новом месте начать строить основание чистого нового мира. Есть ли более достойный способ потратить свою жизнь?…

На следующий день я позвонил Уолтеру, и мы договорились о новой встрече. С этого момента для меня все было решено.

В скором времени я поднялся из рядовых участников Проекта до некоторого привилегированного положения. Я знал, что за Проектом стоит лорд Фоксфилд, и Уолтер устроил мне встречу с ним.

Особого впечатления он не производил… Нет, так сказать будет неверно. У него была черта, надеваемая, как деловой костюм, дабы произвести впечатление: уверенная, немного высокомерная: слегка нетерпеливая манера разговаривать с людьми, но только в официальной обстановке. В свободное, так сказать, от работы время он не боялся показать или, может быть, неосознанно выказывал странную наивность. К этой перемене «костюмов» я так и не привык.

Приветствуя меня, он облачился в официальную манеру. С фасада лорд Ф.

показался человеком, на лету хватающим мысли собеседника и моментально несколько свысока оценивающим сказанное. Как только мы заговорили о Проекте, он отбросил манеру «для приемов» и дал волю искренним чувствам.

— Уолтер, должно быть, познакомил вас с нашими планами в общих чертах, мистер Делгранж, — сказал он, указывая на Тирри, — поэтому вы представляете, что мы думаем начать с группы первопереселенцев, к которым потом смогут присоединиться остальные добровольцы. Я считаю в высшей степени важным правильно начать, чтобы наша первая группа заложила верное направление мыслей. Если сразу закрепятся ошибочные наблюдения, неверные отношения между людьми и представления о будущем, это значительно осложнит наше намерение создать то общество, о котором мы мечтаем, ибо выкорчевать их будет уже не просто. И потому я дал себе труд разузнать поподробнее о вас, мистер Делгранж. Я представляю себе круг ваших взглядов. Знаю, что вы довольно известны и занимаетесь историей обществ, с интересом прочитал две ваших книги. Вы хорошо схватываете направление намечающихся социальных тенденций, и я пришел к выводу, как и Уолтер, что ваш опыт профессионала оказался бы для нас неоценимым, по крайней мере на первом этапе нашего предприятия, в определении наилучших форм будущего общественного устройства и в отыскании кратчайших путей к их достижению.

Он еще долго развивал эту тему, а, придя домой после беседы, я в некоторой растерянности осознал, что мне поручили набросать и представить на утверждение его светлости основы конституции Просвещенного Государства — а потом и претворить их в жизнь.

Несколько месяцев я только этим и занимался.

Сейчас не стоит вдаваться в детали подготовки первой группы поселенцев. Да я и не знаю подробностей. Только я ощущал, что Уолтера огорчала вялая реакция на его призыв, но мне его надежды и тогда казались чересчур стремительными. Его, похоже, удивляло, что откликнулось так мало интеллектуалов и претенденты не завалили его грудами писем.

Со своей стороны, я предпринимал все усилия, чтобы убедить хоть кого-нибудь из своих друзей присоединиться к нам, но каждый раз убеждался в тщетности своих попыток. Тогда я был слишком поглощен самим Проектом, чтобы понять, что их гораздо больше беспокоило мое состояние, чем судьба Проекта; даже их попытки разубедить меня не открыли мне глаза. Так или иначе, вербовкой занимался Уолтер, а он не особенно посвящал нас в свои дела.

Какое-то время спустя после нашей встречи с лордом Фоксфилдом Уолтер исчез на два месяца, отправившись на поиски подходящего для осуществления Проекта места. По возвращению Уолтер был не очень разговорчив, но дал мне понять, что причины тому сугубо политические. Ничего он не говорил и о координатах найденного им места, только с удовольствием отметил, что он идеально подходит по всем параметрам. Предстояли деликатные переговоры о покупке земли, и поэтому для пользы дела не стоило посвящать в это лишних людей. Сим мне и пришлось довольствоваться.

И все же сомнений не было, что дело движется. Уолтер уже набрал себе штат помощников, которые, когда ни позвони, непрестанно были чем-то заняты, и приобрел манеры уверенного делового человека.

За девять месяцев я несколько раз встречался с лордом Фоксфилдом.

Иметь с ним дело оказалось проще, чем я предполагал, он не настаивал на непогрешимости своих предложений. Приятно было убедиться, что его представление об осуществимой и действенной модели демократического общества не противоречило моему. Вызывал он к себе в основном для уточнения отдельных положений, и разногласий почти не возникало, а если мы в чем-то и расходились, то не по существу, поэтому постепенно я уверился, что его светлость хотел скорее быть в курсе всех дел, чем по-настоящему ими руководить. Он желал еще и еще раз удостовериться, что развитие Проекта пойдет в правильном направлении. А когда мы все-таки в чем-то с ним расходились, то он заканчивал спор словами: «Ну, хорошо. Попытайтесь сделать так. Но не теряйте при этом гибкости. Гибкость необходима. Мы живем в меняющемся мире. Не желательно отягощать Проект застывшими догмами, подобными записанным в американской конституции. Требуется разработать конституцию гуманистическую, способную работать без специально издаваемых по разным поводам законов». Полный энтузиазма, я соглашался с ним: все казалось таким простым и разумным.

И в один прекрасный день он сказал мне: — Переговоры завершены. Теперь у нас есть место под солнцем. Сегодня сделка заключена.

Подняв бокалы, мы выпили за долгую и успешную жизнь нашего Проекта.

— Ну, теперь-то наконец могу я узнать, где это место? — спросил я.

— Это остров Танакуатуа, — ответил лорд Фоксфилд.

Тогда я впервые услышал это название.

— Да? — довольно невыразительно откликнулся я. — Я где это?

— К юго-востоку от Полуденных островов, — пояснил он.

Это мне почти ни о чем не говорило, я только понял, что это где-то в другом полушарии.

С того дня план обрел большую весомость. Подготовка ускорилась. Мне пришлось помогать Уолтеру, даже присутствовать на собеседованиях с некоторыми из кандидатов в поселенцы.

Не скажу, что я был в восторге от являвшихся претендентов, но я утешал себя мыслью, что они составят только первую группу. Когда все устроится и Проект станет видимой миру реальностью, желающих принять в нем участие станет не в пример больше.

Без сомнения, Уолтер, как и все мы, недооценивал трудности формирования человеческого ядра для такого предприятия. Ведь как ни крути, подходящие люди уже устроены, свободны только неудачники. Вполне понятно, что нелегко отыскать одаренного человека, который согласится оставить завоеванное им благодаря своим способностям место в обществе ради идеалистической причуды. Поэтому большинство претендентов вполне подходили под определение «неудачник», и даже слишком. Для решения пионерских задач они не подходили, да и для совместной жизни в будущей общине тоже мало годились. Уолтера не могло не угнетать такое положение, тем более, что прежде почти со всеми претендентами беседовал сам, но теперь, слишком погруженный в иные вопросы, Уолтер особенно не задумывался над прискорбным положением с вербовкой. Он задумал набрать пятьдесят человек, но был готов довольствоваться и сорока пятью.

Тем временем, после окончательной покупки Танакуатуа, лорд Фоксфилд открыто объявил о своей поддержке Проекта.

В какой-то мере признание покровительства было вынужденным — с целью возбудить общественное мнение.

У парламентской оппозиции есть один избитый прием, который, тем не менее, она неустанно применяет. Выбирается верный повод для общественного негодования, и делу придается нужный оппозиционной партии уклон. Во время относительного затишья кто-нибудь привлекает к избранной теме внимание крупной газеты. Если материал представляется небезинтересным, а с другой, более броский, его не перебивает, редакция принимает его в качестве очередной сенсации и с шумом выпускает на свои страницы. Тогда оппозиционная партия дает санкции одному из своих депутатов внести парламентский вопрос и привести газетные публикации в качестве свидетельства обеспокоенности избирателей последним правительственным предприятием. Таким образом газета доказывает свою верность сторожевой собаки общественных интересов; партия, предпринявшая свой традиционный ход, — поддерживает репутацию активного защитника этих интересов, и, если все сложится так, как задумано, правительство очередной раз окажется посрамленным.

В случае с покупкой Танакуатуа, избранном для маневра оппозицией, имелась одна зацепка. Подходящим поводом взбаламутить общественное мнение послужил лозунг: «Тайная продажа британской территории частным лицам», а газету «Дейли тайдингз» долго упрашивать не пришлось. Редактор уже обдумывал, в какой форме лучше подать материал, когда ему стало известно, что, во-первых, Тирри, купивший Танакуатуа, действовал от лица Фоксфилда, во-вторых, между лордом Ф. и владельцем «Тандингз», сэром Н., были давние дружеские отношения, и, в-третьих, что сам сэр Н. в прошлом при сходных обстоятельствах приобрел остров в Карибском море. И по вполне понятным причинам интерес «Тайдингз» к вопросу Танакуатуа угас. Более того, до сведения остальных издателей было доведено, что сэр Н. будет рассматривать любую вариацию на эту тему как враждебную акцию по отношению к нему лично.

Поэтому оппозиция занялась более свежими поводами для скандалов, и переход Танакуатуа в руки новых владельцев остался почти незамеченным.

Однако заинтересованность лорда Фоксфилда в этом деле открылась, и он публично признал, что стоял у истоков всего предприятия.

Но пресса все же по обыкновению отыгралась, поместив информацию о Проекте в стиле «что бы это значило?» Писали о нем, как о причуде выжившего из ума старика, а об участниках экспедиции, как о безответственных людях, которых не устраивает жизнь в приличном обществе.

Мы пережили трудные дни, пятеро добровольцев отказались ехать, и осталось только сорок желающих, но вскоре тема потеряла новизну, газеты утратили к нам интерес, слегка оживившийся, лишь когда настало время отправки.

Перед самым отъездом мы собрались в одном из отелей Блумсбери.

Большинство из нас никогда не видели друг друга, и теперь все присматривались к будущим сотоварищам с опаской, а то и с недоверием. Даже я со своим энтузиазмом испытал некоторые сомнения. Представляя кандидатов друг другу, мы с Уолтером всячески пытались вселить в них дух товарищества, но это было нелегко. Собравшиеся больше походили на стадо сбитых с толку овец, чем на группу отважных пионеров, готовых ринуться на освоение новой территории. Но все же мы пытались успокоить себя мыслью о равной неуместности веселья — ведь нам предстояло выполнить серьезную миссию…

А мною владели, насколько я помню, двойственные чувства. Периоды депрессии сменялись минутами крайнего возбуждения. Возвращаясь в памяти к тем дням, я даже вижу во взгляде некоторых своих тогдашних собеседников удивление — мой энтузиазм явно вызывал тревогу у них.

Напитки и отменная еда несколько сняли напряжение, так что к концу обеда, когда лорд Фоксфилд поднялся с места и приготовился напутствовать нас, уже начали проявляться признаки формирующегося духа общности.

Думаю, стоит привести речь лорда Ф. дословно. Может быть, так лучше, чем в моем пересказе, удастся передать тот образ будущего, который вставал перед его умственным взором.

— Господь Бог, — начал лорд Фоксфилд, что для него было несколько необычно, — Господь Бог, как нас уверяют, создал человека по образу и подобию своему. Давайте поразмыслим, что значит «по образу». — Он некоторое время развивал возможные линии толкования этой библейской фразы, и в результате пришел к выводу, что это означало «по истинному образу». И продолжил: — И не во власти человека использовать или отвергнуть по своей воле ту или иную сторону этого образа. Ибо, если человек был волен в выборе, это бы означало, что либо Бог наделил этими способностями его по ошибке, либо, что человек лучше Господа Бога знает, какую из них стоит ему развивать, — а такая линия рассуждений выводит нас на очень скользкий путь. Потому что, без сомнения, если Бог не хотел, чтобы та или иная способность использовалась, то наделить ею человека он мог только по ошибке или для искушения — полагаю, последнее не многие хотят принять. И тогда нам следует заключить, что, заложив в человека определенные способности, Бог, конечно же, предписал ему не обсуждать целесообразность обладания такими дарами, а по мере сил применять их все. Отсюда следует, что, если образ человека — это образ Бога, то, должно быть, Бог желал, чтобы человек стал подобен Богу.

Для чего же еще было создавать человека по образу своему? Ведь он использовал множество иных образов для своих менее способных творений: следовательно, избрав в качестве модели собственный образ, он по-видимому (если только не хотел намеренно подделать сей образ), возложил на человека обязанность стремиться также походить на него по существу, как и внешне.

Такие соображения, конечно, не новы. Многие правители с древнейших времен до наших дней угадывали это, а затем осознали свою божественную сущность и публично провозглашали о своем обожествлении и священных правах. Но так как они были неприкрытыми индивидуалистами, то уподобление Богу отождествляли с отрывом от других людей и воцарением над ними. К сожалению, они так же имели склонность брать для себя за образец придирчивого Бога из Ветхого Завета, что несло горе их братьям.

Ошибки тут не было. Их неведение или невидение, если так можно выразиться, заключалось в неспособности понять логику происходящего и увидеть, что уж если род людской был создан по образу Божию, то предназначение и долг походить на Бога не могут касаться только избранных, а касаются непременно всех, кто носит в себе образ Бога, то есть всего человечества.

Мы давно убедились, что человек — самый могучий из созданных на земле видов, а несколько последних веков, особенно в новейшее время, стали свидетелями того, как сильно возросли возможности человека. Уже сейчас он повелевает большей частью своего окружения, а возможности будущего развития трудно предугадать.

Может, он в чем-то даже превзошел божественные предначертания, ибо если о способностях Бога к самоуничтожению теологи спорят до сих пор, то человек, вне всякого сомнения, уже вполне способен уничтожить себя, а заодно и весь мир.

Одной этой способности должно быть достаточно, чтобы уяснить, что пришло наконец время, когда больше нельзя вести себя подобно безответственным сорванцам, пускающим фейерверк в переполненном зале. Это всегда было неумно, а теперь стало слишком опасно.

И мы обладаем уже знаниями и средствами, чтобы создать общество, не зараженное безумием, с продуманным общественным устройством. Мы можем приспосабливать большую часть природы к нашим нуждам, а если это потребуется, и сами способны органично вписаться в окружающую среду.

Теперь мы умеем, если того захотим, жить, не разрушая природу, не вступая с ней в конфликт, не пожирая ее, подобно паразиту, а находясь в созвучии с ней, вступая в симбиоз с ее могучими силами: управлять ими, причем не только отбирая часть этих сил, но и наделяя их долей своих. Настало время, когда мы можем — должны, если надеемся выжить, — отказаться от существования с беспечностью животных и взять свою судьбу в собственные руки. Если же мы убоимся стать подобными богам, то погибнем…

Вот в чем заключается цель нашей экспедиции. Мы не собираемся бежать от действительности, как пыталась повернуть дело пресса. Мы отправляемся в путь не для того, чтобы найти страну забвения, обрести рай на земле или отыскать свою Утопию. Наша экспедиция — крохотное семя великого начинания.

И вам выпало на долю высадить в землю его в почву прекрасного нового мира.

А потом возделывать землю, защищая всходы от сорняков, чтобы урожай вырос сильным, не зараженным, чтобы им можно было прокормить общество новое, освобожденное от предрассудков, очищенное от слепой веры и невежества, избавленное наконец от жестокости и нищеты, от века сводивших на нет все лучшие начинания человечества…

Было сказано еще много, лорд Фоксфилд использовал не одну метафору, и не всегда ему хватало умения закруглить проступающие по ходу развития речи углы, но суть была ясна: для постройки здорового общества есть знания и средства; в наших силах воспользоваться ими; а теперь — вперед, и да сопутствует вам удача!

Но так или иначе, это был великий день для его светлости. Ему пришлось изрядно раскошелиться, чтобы этот день наступил, и предвиделись еще немалые расходы, поэтому его выслушали со вниманием.

Осталась цветная фотография нашего отряда на палубе «Сюзанны Дингли», где мы все собрались на следующий день перед самым отплытием. Нас — тридцать восемь человек (еще двое отказались ехать, якобы неожиданно заболев).

Сторонний наблюдатель не распознал бы в запечатленных на этом снимке Отцов (и Матерей) Основателей новой эры. Но что поделаешь? Очень многим удается выглядеть неприметно, пока они не создадут о себе особого впечатления.

И нам, если бы судьба позволила, удалось бы заявить о себе, по крайней мере некоторым из нас…

Доминирует на снимке, конечно же, миссис Бринкли. Может быть, ее фигуру дополнительно выделяет из общего ряда набитая дорожная сумка из шотландки японского производства, зажатая в руках, но даже и без этого полная добродушная фигура женщины в окружении детей мал-мала меньше привлекла бы внимание. И если в отношении намерений и мотивов действий остальных можно еще сомневаться, то тут все было ясно: Дебора Бринкли хочет иметь еще детей и с радостью будет приумножать население острова Танакуатуа или любого другого места на земле, куда ее прибьют волны будущей жизни. Именно эта уверенность в цели, подкрепленная решительной фигурой мужа, стоящего подле, — выносливого и умелого фермера, — делает запечатленный на снимке образ самым привлекательным и внушающим доверия.

Выделяется и Алисия Харди, которая серьезно беседует о чем-то с одним из детей Бринкли.

Но, вне сомнения, Мэрилин Слейт (миссис Слейт) думает, что именно она — центр всеобщего внимания. Одетая в совершенно неподходящее случаю выходное платье, изогнувшись, как манекенщица из журнала мод, сияя улыбкой во весь рот, она сама избрала себя царицей на время плавания «Сюзанны Дингли» к месту назначения. Подле нее стоит Хорас Тапл, чье пухлое лицо херувима сияет над кричаще яркой пляжной майкой, которую он уже успел натянуть. Трудно отыскать более подходящего на завсегдатая пирушек и вечеринок человека, каким был Тапл. И по сей день я недоумеваю, как эта парочка попала под крыло Уолтера. Сам Хорас тоже, по всей видимости, задумался об этом вскоре после отплытия, так как в Панаме решил покинуть корабль и отправиться обратно домой. Поразительно, как мудро может вести себя глупец.

Невысокий мужчина в первом ряду, который нахмурившись глядит в камеру из-под козырька кепки, — это Джо Шатлшо, обладатель полезной профессии столяра. Но с первого взгляда видно, что он прирожденный забияка; а рядом с ним стоит Диана, жена-терпеливица, что тоже сразу заметно. По другую руку от нее — медсестра Дженнифер Феллинг, тонкостью своих черт контрастирующая с окружающими, как полотно Дерена среди множества Матиссов.

Вторая Дженнифер, Дидз, погружена в спокойное раздумье.

Конечно, есть на снимке и Уолтер Тирри. Он держится несколько особняком от всех нас. Может быть, благодаря усилиям ретушера или из-за падающего под особым углом света его лицо обрело точеные черты, чего я прежде не замечал. Еще он как-то неуловимо излучает дух лидерства, глядя в камеру с вызовом и решительностью.

На губах инженера Джейми Макингоу, стоящего с правого края, играет легкая усмешка, но трудно сказать, что ее вызвало — вид ли Уолтера, сама ли съемка в памятный момент или одному ему ведомые мысли.

Рядом с ним — Камилла Коуджент. Она размышляет о чем-то своем, не обращая внимания ни на камеру, ни на особые обстоятельства съемки: среди нас, но не с нами.

Я, Арнольд Делгранж, — с противоположного края от нее, повернулся в профиль. С затуманенным взором и восхищенным выражением лица я выгляжу немного не от мира сего. Надо признаться, тогда я действительно витал в облаках. Даже теперь я порой ощущаю отблески былого восторга. Если ноги остальных членов нашего отряда твердо стоят на стальной обшивке палубы «Сюзанны Дингли», то мои явно попирают эпические доски нового «Арго». Под моими спутниками неприветливо плещутся воды Темзы в нефтяных разводах, но перед моим взором золотятся под солнцем лазоревые волны Эгейского моря. Я отправляюсь в путь, чтобы наполнить плотью свои видения, чтобы увидеть новое начало великих времен, чтобы внести посильный вклад в осуществление завета:

Грядущим дням завещан, Как небу свет зари, Афин великих светоч.

Его сиянья вечность Ты в силах возродить.

В тот момент я видел и больше — новый далекий архипелаг, где воспламеняется все несбывшиеся надежды, целый утерянный мир, чтобы, подобно Фениксу, возродиться вновь…

Увы, как песни сирен были сладки!

Так мы все стоим. Том Коннинг, Джереми Брэндон, Дэвид Кэмп и остальные. Самые разные по складу характера и по роду занятий.

На этот снимок грустно смотреть. Может быть, мы и не похожи на созвездие талантов, но все полны больших ожиданий. А собравшая нас вместе идея была гораздо значительнее нас всех, вместе взятых. Что ж, думаю, к ней еще вернутся. Люди тысячелетиями отправляются в путь в надежде обрести свободу. Да, новая попытка будет предпринята, и от души надеюсь, что нашим преемникам будет сопутствовать удача, а рок отстанет и не будет преследовать их.

Глава 2

Итак, мы плыли к Танакуатуа.

Тут, по-видимому, уместно подробнее рассказать о месте нашего предназначения.

Когда «Сюзанна Дингли» подняла якорь и взяла курс на Танакуатуа, я, да и любой из нас, за исключением отыскавшего это место Уолтера, мог сказать о нем только, что это необитаемый островок, который в самом подробном атласе едва отыщется как черная точка на широком голубом просторе Тихого океана в районе 9° с.ш. и 170° з.д.

Существовало несколько фотографий острова, снятых в разные годы; самая старая — более полувековой давности. Но их можно рассматривать практически как единый снимок, потому что фотографа привлекал один и тот же вид. Это панорама северо-восточного побережья острова, открывающаяся с борта корабля, стоящего на якоре в лагуне. Белую изогнутую линию пляжа окаймляет густой кустарник, над которым палисадом природной крепости возвышаются пальмы, а за ними встает непроходимый тропический лес. Только по заднему плану фотографии Танакуатуа можно отличить от бесчисленных видов других островов: там поднимаются две конические вершины с высокой седловиной между ними.

Ни на той, ни на другой вершине нет признаков активной вулканической деятельности, хотя на обеих есть кратеры. Северная (на фотографиях слева) — Рара — давно бездействует и поросла лесом, а вторая — Мону, там есть озеро кипящей грязи, а на южном склоне, на полпути к кратеру, пробивается чистый горячий ключ. Кратеры, вероятно, уже давно приняли свой теперешний облик. Никаких преданий об извержениях на острове не сохранилось.

Видимо, каких-либо других преданий об этом острове тоже очень немного. Как будто он не вступал ни в какие связи с миром и жил без своей истории, которая началась лишь немногим более полутора столетий назад. Да и сведения, касающиеся этого последнего, исторического, периода, фрагментарны, но по возвращении домой я предпринял настойчивые попытки раздобыть всю существующую информацию из самых разнообразных источников, и, думаю, теперь лучше всего изложить результаты моих изысканий. Они хотя бы отчасти приоткрывают причину одной странности: почему такой плодородный остров казался необитаем и, более того, почему его можно было купить.

В тех атласах, где помечен Танакуатуа, он обычно относится к архипелагу Полуденных островов. Это с самого начала сбивало с толку, а потом стало и совсем неверно. Во-первых, Танакуатуа лежит в пятистах милях от своего ближайшего соседа — острова Оахому. Можно предположить, что оба эти острова попали в зону Полуденных островов, прибранные туда из стремления к аккуратности теми, кто наносит на карты Тихого океана эти всеохватывающие пунктирные линии владений, потому что от всех других архипелагов до Танакуатуа и Оахому еще дальше. Более того, вполне вероятно, что именно из-за того, что кто-то обнес их такой линией, они и попали под власть администрации Полуденных островов. И не такое случалось в колониальной истории.

От внимания первых европейских исследователей острова ускользнули. Их не заметил даже капитан Кук. Хотя в 1774 году, во время второй экспедиции, он посетил (и окрестил по времени их открытия) Полуденные острова.

Только двадцать лет спустя был описан остров, в котором без труда можно узнать Танакуатуа.

В 1791 году капитан судна «Шерпос» Слизон сделал запись: «Как только рассвело, примерно в трех лигах от нас к востоку-северо-востоку мы увидели землю. Подойдя ближе, мы поняли, что это небольшой остров, в центре его вздымалась невысокая гора, похожая на два горба с седловиной между ними. Растительность обильна: пальмы и другие деревья, а густой кустарник покрывает весь остров, его нет только на верхней части горы.

При нашем приближении поднялось множество морских птиц, прямо к носу судна подплыла стая дельфинов, но никаких признаков человеческого жилья мы не заметили.

С запада остров был окружен сплошным рифом, только между отдельными рифовыми островками есть судоходные проливы. Один из них мы промерили и успешно прошли. Став в лагуне на якорь, я отправил на берег катер с бочками для пресной воды. Посланные с катером матросы обнаружили, что остров все же обитаем. Найдя ручей и поднявшись выше по течению, чтобы набрать более чистой воды, они вышли на поляну, по краю которой стояло семь или восемь хижин, весьма убогих и примитивных, в основном из коры.

Все было в таком загаженном состоянии, что вокруг стояла густая вонь. В центре поляны находилось кострище, где лежало несколько больших плоских камней, на которых туземцы готовят пищу; один из матросов, посчитавших это место давно покинутым, обжегши о камень ногу, убедился, что это не так.

Подоспевший боцман рассудил, что туземцы ушли не более двух часов назад, хотя дыма никто не заметил.

В некоторых хижинах нашли грубые деревянные орудия труда и грубые сети, которые сочли рыболовными. В одной из хижин обнаружили украшенную резьбой кость от человеческой ноги. Там же был человеческий череп, и по одному ему ведомым приметам боцман решил, что голова человека, которому принадлежал череп, была отрублена не больше недели назад.

После нескольких рейдов за водой, когда наши запасы пополнились, матросы вернулись на борт, так и не заметив ни одного туземца».

Описание острова не оставляет сомнений, что это был Танакуатуа.

Однако второе посещение, открытие острова вновь, и точное определение его координат произошло только в 1820 году, когда к Танакуатуа подошел корабль королевского флота «Пертинакс». За 26 лет со времени записи, внесенной капитаном Слизоном в свой корабельный журнал, положение на острове, по всей видимости, не изменилось.

«Пертинакс» вначале обогнул остров. На его восточном и западном побережье поднимались негостеприимные скалы, где нельзя было ни пристать, ни высадиться, а вдоль южной оконечности протянулся почти сплошной риф, окаймляющий лагуну, которая мягко вдавалась в берег с запада. Не пытаясь преодолеть риф, корабль бросил якорь неподалеку от него в море, откуда виден был берег лагуны, где на песке лежало несколько вытащенных из воды каноэ.

Там собралось около полусотни туземцев с копьями, которые что-то оживленно обсуждали. Потом они спустили на воду шесть каноэ и направились через лагуну к «Пертинаксу». Но перед самым проходом через риф они подняли весла и остановились. Посовещались снова. Головы их то и дело поворачивались в сторону корабля. Видно, передумав подходить к нему близко, они стали энергично грести к берегу, вытащили каноэ из воды и исчезли среди деревьев.

Высадившись на остров моряки нашли деревню совершенно пустой. Среди таких неожиданных предметов, как выстроившиеся над входом в самую большую хижину черепа, разбросанные костяные украшения и наконечники для стрел, там были найдены ржавый пистолет, несколько матросских ножей, четыре медных пряжки от поясных ремней и разрозненные металлические пуговицы.

Двинувшись дальше, отряд заметил на небольшом выдававшемся в море мысе деревянный крест. Он явно был сколочен из обломков корабельных досок.

Матросы стали копать землю перед крестом в надежде найти что-то, что позволило бы определить, кто тут захоронен, и вскоре наткнулись на бутылку со сложенным в ней клочком бумаги. На нем коричневыми буквами, как посчитали — кровью, было начертано:

В ПАМЯТЬ Джеймза Бэара из Лондона Эдварда Тимсона из Шептона Генри Дейвиса из Льюиза попавших сюда после кораблекрушения с «Фортитьюд» 10 дня мая 1812 года от рождества Христова.

Всех съели дикари-каннибалы в мае-июле 1812 года от рождества Христова.

ДА СМИЛОСТИВИТСЯ НАД НИМИ БОГ Писано рукой Сэма Ходжза

По дороге обратно на корабль отряд попал в засаду. Одного матроса серьезно ранили копьем, в ответ троих туземцев сразили мушкетным огнем, а остальные бежали, оставив двоих пленными. От этих пленных матросы и узнали, что остров называется Танакуатуа, по крайней мере так они расслышали и так могли выговорить это название (если это было именно название, а не заклинание или проклятие на их головы). С тех пор так оно за островом и закрепилось.» По документам Архива действительно значится, что судно «Фортитьюд» отплыло из Дептфорда 2 августа 1811 года в Ботнический залив со 142 осужденными. К месту назначения оно не прибыло, и его сочли пропавшим. В списке осужденных, которых везли на каторгу, были Джеймз Бэар из Лондона (за подделку почтовой марки ценой шесть пенсов); Эдвард Тимсон из Шептона, графство Сомерсет (за фальсификацию денежных документов); Генри Дейвис из Льюиза, графство Сассекс (за кражу птицы ценой семь пенсов), а среди матросов судовой команды значилось имя Сэмюела Ходжза из Рая, графство Сассекс.

И когда Танакуатуа был уже официально нанесен на карты Адмиралтейства, его посещали не часто, да и то лишь сбившиеся с курса корабли либо команды провизионеров, посланные за водой или свежей зеленью.

Временами заезжали туда и торговцы, но так как остров считался заселенным коварными туземцами, склонными к каннибализму, то эти визиты носили характер рейдов. Потому остров оставался неисследованным, известно о нем было немногим больше, чем можно разглядеть с моря, вплоть до 1848 года, когда на его берег ступила группа топографов с корабля флота Ее Величества «Файндер». В своем докладе они описывают туземцев так: «Раскрашенные странными узорами, обвешанные украшениями из ракушек, они носят небольшие кусочки грубой материи больше для красоты, чем для прикрытия плоти. У большинства мужчин в мочки ушей продеты кусочки кости и нередко носовую перегородку протыкают костяные иглы. Сами лица покрыты уродливой татуировкой, которая придает им вид редкой свирепости».

Когда эта свирепая внешность вкупе с громкими криками, угрожающими жестами и потрясанием копий не устрашила топографов и их конвой, туземцы, казалось, сначала удивились, а потом пали духом. А когда солдаты морской пехоты из конвоя подняли ружья, чтобы дать предупредительный залп поверх голов, то и вовсе разбежались, спрятавшись среди деревьев, откуда их с большим трудом удалось выманить видом подарков.

Подавив таким образом открытое сопротивление, топографы нашли, что туземцы существа робкие и подозрительные, но все же прибывшим ходить в одиночку было строго запрещено.

На Танакуатуа произвели картографическую съемку. Остров имеет в длину семь миль, в ширину — немногим больше пяти. В плане он грушевидной формы.

Примерно в миле от его южной оконечности находится небольшой островок Хинуати, площадью около 150 акров. Вдоль рифа разбросана дюжина крошечных островков размеров от половины акра до 12 акров. Почва на острове вулканическая, богатая минеральными солями, дающая богатые урожаи таро, плодов хлебного дерева, кокосов и овощей. В число культивируемых овощей, к удивлению исследователей, входил картофель, вероятнее всего высаженный впервые моряками с потерпевшего кораблекрушение судна.

Взрослое население на момент описания острова составляло немногим более полутораста человек, но по числу покинутых деревень можно было заключить, что совсем недавно туземцев было больше. Обычаи и повадки их, говорилось в донесении Адмиралтейству, убогие, грубые, отталкивающие до отвращения. Командир группы топографов счел танакуатуан самыми примитивными из всех виденных им дикарей, судовой врач усмотрел здесь признаки вырождения от браков между близкими родственниками.

В заключение высказывалась уверенность, что остров при условии продуманной системы земледелия мог бы прокормить значительное число поселенцев, а также поставлять на рынок копру и другое сырье, однако удаленность Танакуатуа от проторенных торговых путей делает успех любых попыток воспользоваться богатыми возможностями острова весьма сомнительным.

Но если Танакуатуа не представлял для остального мира никакого интереса и никак на него не повлиял, то нельзя сказать, что то же самое относится к острову. Очень медленно на Танакуатуа происходили перемены, и за последующие 60 лет там все изменилось сильнее, чем за предыдущие тысячелетия.

В середине XIX века случилось нашествие на остров. Подробностей этого почти не сохранилось, но известно, что пришельцев было около трехсот и они прибыли с целым флотом каноэ. Так и остается тайной, кто они были и откуда явились (по их словам, их родной остров лежал в стороне заходящего солнца), но приплыли они с семьями и домашней живностью в подвязанных к каноэ плавучих хлевах, — значит, двигались с намерением переселиться.

Противоборство не длилось и дня, после чего коренные жители острова, деморализованные умением сражаться и уверенностью пришельцев, сдались и больше никогда не оказывали сопротивления.

Пришельцы привезли с собой более высокую культуру. Вместо грязных лачуг из коры они строили деревни из крытых пальмовыми листьями хижин. Они расчищали участки под таро, высаживали рощи кокосовых пальм, разводили овощи.

Кровь аборигенов и пришельцев смешалась. И уже через три десятилетия население острова мало походило на описанное топографами. Теперь это были уверенные в себе люди с осознанным стремлением к независимости. Из заходов к ним иноземных судов и собственных вылазок за пределы острова танакуатуане кое-что узнали о внешнем мире, но отдавали решительное предпочтение своим обычаям. Теперь они не встречали враждебно заплывавших в их края пришельцев. Они рады были выменять себе что-нибудь полезное. В то же время те англичане, французы или немцы, которые, оценивающим взглядом окинув остров, предлагали туземцам вверить свою судьбу — столь неверную в этом изменчивом мире — заботам сильной державы, встречали весьма прохладный прием — вежливый, но не более того. Здесь взгляды сменяющих друг друга вождей и их соплеменников полностью совпадали.

Несколько раз островитяне чуть было не попали под «протекторат», но в каждом случае дело обошлось — по тем же причинам, что приводились и в докладе «Файндера». Даже с появлением пароходов остров считали слишком отдаленным и слишком маленьким. Так Танакуатуа, хотя и частенько был на грани потери независимости, все же сохранил ее.

Но мир переживал перемены. На противоположной от Танакуатуа стороне земного шара умерла старая королева. Она жила под полуденным солнцем империи, наблюдая, как ее подданные закрашивают на карте мира пунцовым имперским цветом все новые и новые участки — сначала на материках, потом — разбрасывая пунцовые капли по далеким морям и океанам. Но когда королеве настало время умирать, это солнце тоже уже садилось. Тени истории готовились поглотить и этот длинный день. Налетали уже первые порывы набирающего силу ветра, которому суждено было в клочки изорвать последние остатки Века Виктории. А когда налетела буря, она коснулась даже Танакуатуа, лежащего за двенадцать тысяч миль от ее центра.

В 1916 году кому-то в Адмиралтействе пришла в голову мысль, что Танакуатуа и Оахому вполне могут привлечь внимание немцев, чтобы расположить там базы и укрытия для их рейдеров, угрожающих перевозкам и движению судов в западной части Тихого океана. Это соображение было направлено в Британское министерство по делам колоний и заключало в себе намек, что хорошо бы предупредить любое подобное поползновение.

В результате губернатор Полуденных островов получил предписание принять со своей стороны необходимые меры. Во исполнение этого приказа он отправил туда недавно перекрашенное в защитный цвет и оснащенное по случаю военного времени скорострельной пушкой торговое каботажное судно «Фрэнсис Уильямс», чтобы установить на Танакуатуа свой флаг. После разведочного захода на Оахому судно 15 сентября прибыло на Танакуатуа. Когда, преодолев рифы, оно вошло в лагуну, капитан, опустив бинокль, протянул его помощнику.

— Знаете, что я вам скажу, Джо, — проговорил он, — там что-то неладно. Пару раз я уже здесь бывал, и обычно туземцы выбегали на берег, скакали как сумасшедшие и вопили во всю глотку. А теперь — гляньте-ка.

Помощник капитана вооружился биноклем и обвел взглядом береговую линию. Нигде не было заметно никакого движения. Если бы не ряд каноэ на песке, можно было бы подумать, что остров необитаем.

«Фрэнсис Уильямс» сбавила ход, загремела якорная цепь. Звук гулко разнесся над лагуной, но на берегу все оставалось по-прежнему. Через некоторое время помощник капитана сказал: — Ага, вот и появились двое местных, кэп. Укрываются за деревьями и, похоже, машут нам.

Пока капитан брал из рук помощника свой бинокль и отыскивал место, где тот заметил движение, из-под прикрытия деревьев выскочили четыре фигуры и стремглав бросились к воде, прихватив по дороге каноэ. Уже через несколько секунд они лихорадочно гребли к кораблю. Но не успели они проплыть и двадцати ярдов, как прогремел ружейный выстрел. Пуля, не долетев до каноэ, взметнула фонтанчик воды. Гребцы на секунду остановились, но потом принялись грести с удвоенной силой. Хлопнул второй выстрел. Один из гребцов вскочил на ноги. Когда его крик долетел до «Фрэнсис Уильямс», каноэ уже перевернулось, а все находившиеся в нем плыли к берегу.

Капитан приказал команде занять боевые посты. С берега открыли ружейный огонь, но расстояние было слишком велико, чтобы он мог нанести сколь-нибудь значительный ущерб. Несколько пуль ткнулось в обшивку, а остальные не долетели до корабля. После двух пристрелочных залпов небольшой пушки, не видной с моря, третий снаряд угодил прямо в трубу.

Тогда в ответ заговорила скорострелка с «Фрэнсис Уильямс».

Битва при Танакуатуа была недолгой. Так как корабельный канонир стрелял только тройку раз на учениях и ни разу в бою, ему, видно, как новичку сопутствовала удача — после третьего выстрела снаряд накрыл береговую пушку, а через некоторое время на судне увидели, что над кустами невдалеке от места ее расположения появился белый флаг.

Огонь прекратился. Капитан приказал спустить лодку. Мичман со своим отрядом направился к острову. Но их лодка не преодолела и половины пути, как ружейный огонь на берегу возобновился. Так как пули ложились далеко от лодки, можно было подумать, что танакуатуане, презирая и не признавая белый флаг, предприняли вылазку со своей стороны. И, как выяснилось позднее, не без успеха, потому что десант с корабля застал в живых только сбившихся в кучку четверых людей в немецкой форме, которые еще пытались защищаться. Весь взвод оккупационных сил, высадившийся на остров две недели назад, был уничтожен.

Танакуатуане испытывали воодушевление. Потеряв всего пятерых или шестерых воинов, островитяне были опьянены чувством победы, достойной самых знаменитых предков.

Кроме того, они сильно невзлюбили немецких солдат. Взвод их высадился непрошенным, презрев все принятые церемонии и вообще всякую вежливость.

Затем немцы поставили свои палатки на поляне, где островитяне хоронили своих умерших. А когда группа старейшин попыталась заявить протест против такого кощунства, то солдаты даже не дали им приблизиться, стреляя поверх голов. Затем они потребовали, чтобы жители острова снабжали их фруктами и овощами, не заикнувшись об оплате; реквизировали несколько молодых женщин, не обращая внимания на то, замужем они или нет, и тоже не предложив никакого выкупа; замучили на глазах у остальных островитян юношу, попытавшегося украсть у них ружье; и во всем остальном проявили себя как дурно воспитанные и заносчивые люди.

Но победа над немцами вернула танакуатуанам уважение к себе, уверенность в собственных силах. Только радость того памятного дня им нарушил мичман с английского судна, который приказал своим людям убрать тела убитых немецких солдат. Здесь с незапамятных времен считалось, что с побежденным врагом можно поступить достойно, только съев его. Но никакие протесты жителей острова не помогли.

Затем было официально провозглашено, что Танакуатуа присоединяется к Полуденным островам и тем самым попадает под опеку Его Величества короля Георга I.

Нельзя сказать, что танакуатуане выказывали какие-нибудь признаки радости в связи с изменившимся статусом их родного острова или вообще как-то реагировали на свое присоединение к великой семье наций, в которую они теперь, как их уверяли, вошли полноправными членами. С новым гарнизоном острова они, правда, были в лучших отношениях, нежели с прежним, немецким. Но они не стали скрывать своей радости, когда через два года после урегулирования всех конфликтов и беспорядков, состоявшегося где-то по другую сторону земного шара, в месте, о котором островитяне никогда и не слышали, гарнизон отозвали.

После этого на острове снова могла продолжаться нормальная жизнь. От полного возвращения к довоенному статус-кво ее отличали только редкие наезды инспектора, который, когда и появлялся, мало кого беспокоил, да и торжественные визиты самого губернатора.

Так без особых помех выросло и состарилось еще одно поколение островитян.

А потом на Танакуатуа прибыл новый гарнизон. На этот раз более многочисленный, лучше вооруженный, и оставался он на острове дольше. Но вели себя солдаты пристойнее и снабжались регулярнее.

Командир гарнизона майор Кэтерман с самого начала приказал своим подчиненным относиться к танакуатуанам, как к подлинным хозяевам острова.

Он потрудился немного научиться говорить на их языке, пытался понять их обычаи и всячески старался уважать их образ жизни. Категорически запретил своим людям мародерство. За все таро, кокосы, плоды хлебного дерева, девушек, картофель и т. п. следовало платить, поэтому островитяне пристрастились к печеным бобам, говядине и шоколаду. Майор даже провел среди аборигенов несколько занятий по программе начальной школы, чтобы познакомить их с кое-какими сведениями о странах за океаном. Если же он в этом и не преуспел, как и в претворении в жизнь некоторых своих других задумок, то все же оставался за все время командования гарнизоном в прекрасных отношениях с островитянами.

Сам он был в высшей степени доволен своим назначением. Лишь очень немногим в военное время выпадает счастье оказаться вынесенным бурным течением в спокойные воды, и он был рад попасть в их число. Постепенно он начал думать, что в его лице, вероятно, колониальная служба потеряла ценного работника. Но даже запутанный клубок войны в конце концов разматывается в нить. Пушки замолчали, японцы убрались восвояси, Танакуатуа больше не требовалось защищать.

Был дан прощальный пир. Командир гарнизона, наполовину задушенный гирляндами красного жасмина, и лучащийся счастьем от доброго рома и гордости за свой народ вождь Татаке сидели, обняв друг друга за плечи и клялись в братстве навек.

На следующую ночь аборигены снова стали полными владельцами своего острова.

За три последующих года не произошло ничего примечательного, если и не считать визита нового губернатора. Как всегда, состоялась обычная церемония, а губернатор обратился к островитянам с речью, в которой уверял их не думать, что они заброшены здесь, в просторах океана. Король всегда заботится об их интересах и очень любит их.

После окончания ставшей привычной церемонии он отплыл к себе обратно.

Все думали, что его, как и его предшественника, не стоит ждать раньше, чем через два или три года.

Но, ко всеобщему удивлению, он вернулся через несколько недель. И на этот раз с вестью весьма необычной.

Он сообщил островитянам, что совсем в скором времени должно произойти нечто катастрофическое. В открытом океане к востоку от Танакуатуа разразится катаклизм. Там над океаном встанет огромный огненный шар, он будет ярче ста солнц и такой раскаленный, что на деревьях, растущих за много миль от него, сгорит кора, у людей и животных загорится кожа, а у всех, кто поглядит на него, высохнут глаза.

Маловероятно, что на самом Танакуатуа произойдет что-либо подобное, потому что шар будет от него очень далеко, но, после того как он вспыхнет и погаснет, в небе останется отравленная пыль. Эта пыль принесет мучительную смерть всем, кого коснется.

Вряд ли пыль вообще долетит до Танакуатуа. Если во время огненного взрыва ветер будет дуть с запада и не перестанет несколько дней, то острову ничто не повредит…

Но никто не может управлять ветрами. Можно только предполагать, в каком направлении они будут дуть в тот или иной сезон. Еще с меньшей уверенностью можно утверждать, что они будут дуть в этом направлении постоянно. К тому же все знают, что облака в небе часто движутся как бы против ветра, — признак того, что верховой ветер дует в противоположную сторону. В природе нет ничего переменчивее ветра…

Поэтому король, как всегда беспокоясь о судьбах своих верных подданных, издал указ, согласно которому жителям Танакуатуа и Оахому следует ради их собственной безопасности оставить на время эти острова и переселиться туда, где не будет никакого риска, что смертельная пыль упадет на них. Король также повелел заплатить им, возместив все убытки, нанесенные посевам или собственности. Поэтому ровно через месяц всем мужчинам, и женщинам и детям до единого следует эвакуироваться с Танакуатуа.

К облегчению губернатора, который ждал долгих препирательств, его заявление восприняли спокойно. Но ему и не пришло в голову, что островитяне так повели себя только потому, что были до глубины души поражены услышанным и не могли никак поверить, что слышали именно то, что было сказано.

Ошеломление еще не прошло, когда губернатор, пожелав им как можно лучше использовать время, отведенное на подготовку к отъезду, поднялся на свой корабль и отправился на Оахому, чтобы и туда отвезти свою весть.

Вечером Татаке созвал совет старейшин. Но почти никто из старейшин дельного совета дать не мог. Более старые и умудренные опытом испытывали смутное беспокойство, но были еще слишком поражены известием, чтобы осознать реальность грядущего. Оттого спор разгорелся в основном между вождем и Нокики, главным лекарем, причем позиция обоих основывалась на слишком поспешно возведенных фундаментах, которые они по мере развития спора укрепляли.

Но сами позиции были ясны с самого начала: — Такое вмешательство в наши дела недопустимо, — заявил Нокики. — Мы должны призвать наших молодых мужчин к оружию.

— Они не будут драться, — коротко ответил Татаке.

— Молодые мужчины — воины и потомки воинов. Они не боятся смерти, — с вызовом сказал Нокики. — Они захотят драться, чтобы одержать великую победу, как и их отцы. — Тут Нокики в подтверждение своих слов изложил краткую (хотя и несколько тенденциозную) историю о славной битве 1916 года.

Татаке объяснил, что никто и не сомневается в доблести юношей, а все дело в выборе наиболее благоразумного пути. Могут ли устоять наидоблестнейшие воины против винтовок и пулеметов? Их всех перестреляют, род танакуатуан ослабнет, ибо разве есть будущее у народа, лишившегося молодежи? А у слабых нет прав. Чем сильнее и многочисленнее будут танакуатуане, тем лучше им придется на чужбине и тем весомее смогут они настаивать на скорейшем возвращении на родину, когда этот таинственный катаклизм прекратится.

Нокики источал презрение. Он не верил ни в какой катаклизм. Это явная уловка, чтобы выманить их с острова. Губернатор просто хочет захватить их остров себе. И им предлагают передать свою землю, свои дома, кости своих предков, завоевавших эту землю для них, — все, в виде подарка губернатору!

Лучше уж всем до единого полечь в землю Танакуатуа, чем влачить жалкое существование трусов на чужбине.

Татаке стал говорить о возмещении убытков…

Нокики презрительно плюнул.

Татаке заявил, что берет на себя ответственность за жизнь соплеменников. Он позаботится, чтобы их не бросали понапрасну в бесполезную битву и не приносили в жертву, безрассудно отвергая существование смертельной пыли.

Нокики снова плюнул. Эта смертельная пыль — выдумка. Сказка, придуманная, чтобы выкурить их из родного гнезда. Ни в одной легенде ничего не говорится о ней. Вождь Татаке может смиренно заботиться о жизни своих подданных, но для него, Нокики, гораздо ценнее их честь, завещанная им отцами их отцов, и отцами тех отцов, которые жили прежде них.

— Татаке, — продолжал он, — говорил о жизни, но что это за жизнь, которую придется влачить им, презираемым духами предков? И в сознании того, что, когда им придет время умереть, Накаа преградит им путь в Страну Теней и сбросит их недостойные души в Яму, где им будут суждены вечные корчи. Лучше, намного лучше будет умереть теперь и, не утратив чести, присоединиться к предкам в стране, что лежит на западе, за морем.

Остальные старейшины почти не подавали голосов, выступая в роли молчаливого хора, поворачивая головы то к одной, то к другой спорящей стороне, вдумчиво кивая в знак согласия то с тем, то с другим оратором.

Темнело. Кроваво-красное солнце село в море. Уже луна послала впереди себя угольно-черные тени. Но великий спор все продолжался…

Гражданская война на Танакуатуа не разразилась только потому, что Нокики осознал пагубность потери воинов.

Месяц прошел в состоянии ненадежного перемирия. Три четверти островитян шли за своим вождем, остальные — сплотились вокруг Нокики.

Равновесие в значительной мере удерживалось тем, что на стороне Нокики были практически все молодые мужчины — самая напористая часть островитян.

Так и шли дела до самого возвращения губернатора, который на сей раз прибыл на гораздо большем, чем обычно судне, чтобы возглавить исход. Он с удовлетворением отметил, что танакуатуане подготовились к отъезду. Два десантных судна подошли к берегу вблизи того места, где Татаке и его соплеменники со всеми пожитками и каноэ, по самый верх заваленными сетями, с последним урожаем собранных плодов, с привязанными за заднюю ногу визжащими свиньями стояли, сумрачно ожидая посадки.

Губернатор сошел на берег и любезно приветствовал вождя. Он был приятно удивлен послушанию обитателей этого отдаленного острова, за которым давно ходила слава «непокорных». Губернатор не знал, да и никогда не узнает, что, не будь тех попыток командира английского гарнизона военного времени установить взаимопонимание с этими людьми и не дай он им кое-какие знания о внешнем мире, ему почти наверняка пришлось бы столкнуться со всеобщим неповиновением. Но теперь он с удовлетворением кивнул: — Хорошая работа, вождь Татаке. Прекрасно организовано. Почему бы нам сразу не начать погрузку?

Островитяне стояли неподвижно, глядя на десантные боты. Долго-долго никто не находил в себе силы перебороть нерешительность. Татаке негромко сказал им что-то на местном диалекте, и люди неохотно стали подбирать свои пожитки и переносить их на боты.

Татаке молча, почти не двигаясь, наблюдал за тем, как ботики снуют между берегом и судном. Когда все было почти закончено, к нему подошел губернатор.

— Все движется очень гладко. А вы, вождь, сделали перекличку?

Убедились, что все здесь?

— Нокики не здесь, — сказал ему Татаке.

— Где же он? Пошлите кого-нибудь за ним.

— Нокики не идет. Он так поклялся, — сказал Татаке и потом, перейдя на свой родной язык, добавил: — С ним восемьдесят моих людей. Они останутся на Танакуатуа. Они так поклялись.

— Восемьдесят! — воскликнул губернатор. — Почему же вы раньше мне об этом не сказали? Они должны покинуть остров. Все до единого. Я думал, вы это поняли.

Татаке молча пожал своими могучими плечами: — Нокики драться. Мужчины драться, — сказал он. И было похоже, что он начинает жалеть, что не присоединился к этим мужчинам.

— Совершеннейшая чепуха. — Губернатор нетерпеливо цокнул языком. — Почему вы не сказали об этом с самого начала. Эти люди что, не подчиняются вашему приказу? — Татаке глядел, не понимая. Губернатор все более выказывал нетерпение: — Приказ ясен. Не хотят по своей воле, придется вести силой.

Желательно было как можно реже прибегать к силе, но было предусмотрено и подобное развитие событий. Губернатор посовещался со своими офицерами, и вскоре от группы отделился один из его молодых помощников и направился вглубь острова к деревне. Вблизи первой хижины он остановился и оглядел покинутую деревню. Потом поднял рупор и принялся на диалекте, близком танакуатуанскому, убеждать деревья и кусты вокруг в необходимости оставить остров. После двухминутного обращения он опустил рупор и стал ждать ответа.

И дождался. Но в виде пущенного неизвестно откуда копья, которое воткнулось в землю в ярде слева от него. Копье все еще подрагивало, когда молодой человек, неодобрительно посмотрев на него, повернулся и пошел обратно, стараясь не ускорять шага. Второе копье вонзилось в каком-то футе позади.

Губернатор чиркнул записку и с десантным ботом отправил ее на корабль. Через десять минут бот вернулся со взводом полицейских в касках и с автоматами. Сержант поговорил с губернатором и вождем, а потом повел своих людей с оружием наизготовку в лес, и скоро они скрылись в кустах.

Минут через десять раздались призывы, усиленные рупором. А за ними — звуки выстрелов: винтовочная стрельба и автоматные очереди прозвучали весьма внушительно. Через некоторое время показался полицейский отряд, конвоирующий около сорока разоруженных и перепуганных островитян. Близкая стрельба из ручного оружия и пули, ломающие ветви над самой головой, совсем не походили на то, чего они ожидали, наслушавшись преданий о славной победе 1916 года.

Доведя до места своих присмиревших пленников, отряд перестроился и отправился снова в лес искать остальных. Из-за деревьев к разочарованным воинам по двое-трое начали выходить молодые женщины.

Татаке пересчитал людей. У Нокики теперь оставалось не больше двадцати человек.

На этот раз, огибая деревню по тропе, отряд напоролся на засаду. Трое полицейских, шедших впереди с шашками со слезоточивым газом в руках, пронзили копья, но остальные успели бросить свои шашки — и так окончилось сопротивление танакуатуан. Отряд полицейских снова возвратился на берег, ведя на этот раз еще пятнадцать плачущих и удрученных пленников. Нокики среди захваченных не было.

— Теперь их там осталось не больше полдюжины, вождь? — резко спросил разгневанный губернатор.

Татаке кивнул.

— Очень хорошо, — тоже кивнул губернатор. — Их предупреждали. Я не намерен дальше подвергать риску жизнь своих людей. Глупым упрямцам придется надеяться на удачу. — Он повернулся и поднялся на бот.

Через полчаса, благополучно миновав рифы, его корабль с толпящимися вдоль перил танакуатуанами, грустно провожавшими взглядом удаляющийся берег, дал полный ход…

Укрывшись в тени рощи, последние островитяне следили за тем, как корабль, описав большую дугу вокруг острова, направился на северо-запад. И только когда он превратился в маленькую точку, трое мужчин и женщина один за другим тихо разошлись. Нокики, казалось, и не заметил этого.

А вскоре и точка корабля растворилась в безграничной пустоте океана.

Замолкли птицы. Как только солнце окунулось в океан, сразу стало темно. Взошла луна, на воде засверкала рябью серебристая дорожка.

Нокики сидел все так же неподвижно. Теперь взгляд его черных глаз застыл там, где на горизонте кончалась лунная дорожка, но и ее он не видел. Перед его внутренним взором проносились картины из древних преданий. Он видел величественный флот каноэ, плавучих поселений, переносивших его предков через океанские просторы. Он вспоминал названия островов, где они оставались по нескольку лет, где вырастало одно, а то и два или три поколения, пока молодежь снова не начинала проявлять беспокойство и не пускалась вновь в вечные поиски рая. Он видел их большие военные каноэ. Они стрелой вылетали на берег после единого удара пятидесяти весел и выплескивали воинов, преодолевавших все преграды.

Вырастая в мужчин, все мальчики его племени узнавали из песен о славных победах и именах героев. Теперь эти песни звучали в голове Нокики…

Так жили его соплеменники. С тех самых времен, когда Накаа изгнал мужчин и женщин из Страны Счастья: странствуя по океану, сражаясь, снова отправляясь в путь, они вечно искали утерянный рай.

Даже приход белых вначале не очень сказался на привычном образе жизни, но потом со все возрастающей стремительностью белые стали менять мир. Силой своего оружия они захватили понравившиеся им земли. Начали устанавливать на этих землях свои законы, ломая традиции населявших их людей, и объявили своего высокомерного бога выше всех местных богов.

К стыду своему, люди подчинялись. Протестовали редко и нерешительно.

Большинство внимало речам белых, которые сбивали с толку. Они не смогли защитить от поругания свои обычаи, сами перестали выполнять свои обряды, потеряли уважение к тотемам. Удивительно ли, что оскорбленные духи предков с отвращением и презрением отринули их?

Таяла доблесть, умалялось достоинство, пока люди не превратились в малодушных смирных существ, которые, наконец, как сегодня, с покорностью стада поднялись вслед за белыми на корабль. Угасла последняя искра гордости. Вся доблесть предков была растрачена впустую, их знаменитые победы ничего не значили, голоса их духов никто не услышал. Это был конец.

Слезы стыда и бессильного гнева блестели на щеках Нокики, это были слезы по напрасно погибшим героям, по угасающему народу, по заброшенной чести, по исчезнувшему навсегда миру.

На рассвете возвратились остальные четверо. Мужчины молча сели на почтительном расстоянии. Женщина протянула Нокики еду на циновке и воду в украшенной резьбой скорлупе кокосового ореха.

После захода солнца они все вместе направились в опустевшую деревню.

У Нокики в уши и ноздри были уже продеты его лучшие костяные украшения.

Теперь он, подобно статуе, неподвижно стоял посреди хижины, пока женщина разрисовывала его тело красной и белой краской, нанося племенные узоры.

Последним она нарисовала у него на груди красного паука — тотем его клана.

Когда раскраска была закончена, он надел ожерелье из акульих зубов, черепаховую цепь, бусы из раковин и воткнул в волосы резной гребень. В довершение он застегнул свой шитый бисером пояс и заткнул за него длинный кинжал в ножнах. Затем вышел из хижины и направился к двойной вершине.

Посреди седловины он выбрал место и обозначил его белым камнем.

— Здесь мы воздвигнем жертвенник, — обратился он к мужчинам. А женщине приказал: — Женщина, ступай к Дереву Смерти и сплети мне циновку из его листьев.

Она несколько мгновений пристально вглядывалась в его лицо, затем слегка поклонилась и ушла. Мужчины принялись собирать камни.

Жертвенник был готов к полудню. Затем Нокики очертил землю перед алтарем прямоугольником размером с могилу. И начал копать. Остальным он не позволил помогать себе.

Когда вернулась женщина, Нокики уже закончил свою работу. Она посмотрела на яму, потом на него. Он ничего не сказал. Женщина раскатала сплетенную из листьев пандануса циновку и положила ее рядом с зияющей могилой.

Вскоре после захода солнца все, кроме Нокики, уснули. Он, как и предыдущую ночь, сидел, глядя поверх океана в даль памяти.

Еще не совсем рассвело, когда Нокики поднялся, подошел к жертвеннику и возложил на него свое подношение. Потом сел на корточки, глядя поверх жертвенника и могильной ямы на восток, в ожидании Ау, бога Восходящего Солнца.

Когда первые лучи тронули облака, Нокики запел. Его голос разбудил остальных.

Отзвучал гимн. Нокики встал, простер руки к поднявшейся из моря верхушке солнца, громко прося благословения у Ау, а через него и у младших богов на то, что он, их слуга, собирался совершить. На минуту он замер, как бы вслушиваясь в ответ, потом дважды кивнул и приступил к работе.

Именем Ау и всех младших богов он проклял остров Танакуатуа за то, что он погубил его народ. Он наложил заклятие на весь остров целиком — с севера на юг и с запада на восток, с вершины двойной горы до места, куда отступает вода во время самого большого отлива. Он проклял его почву и скалы, его горячие ключи и холодные родники, его плоды и его деревья, все, что бегало и ползало по нему, что прыгало или летало над ним, корни, скрытые в земле, все живое, оставшееся в лужах после отлива. И проклятие должно оставаться и днем и ночью, в сухой сезон и в сезон дождей, в бурю и в штиль.

Его слушатели никогда не были свидетелями такого всеобъемлющего проклятия, и оно потрясло их и устрашило до глубины души.

Но Нокики еще не закончил. Теперь он воззвал к самому Накаа — всевышнему судье, перед которым на пути из этого мира в Страну Теней должны пройти каждый мужчина и каждая женщина.

Он просил Накаа сделать остров Танакуатуа навечно табу для всех людей. Пусть всякий, кто попытается поселиться на нем, заболеет и умрет, высохнет до полного исчезновения, так что даже его прах развеет ветром; а когда души этих людей предстанут перед его судом, пусть он отправит их по дороге не в Страну Блаженства, а на вечные муки, чтобы они, как и все нарушители табу, корчились на кольях в Ямах.

Высказав свою гневную просьбу, Нокики застыл с опущенными руками.

Почти минуту он не отрываясь глядел на вставшее солнце, потом вдруг молниеносным движением выхватил свой нож и вонзил его себе глубоко в грудь. Он пошатнулся, его колени подогнулись, и тело рухнуло на жертвенник…

Соплеменники завернули Нокики в циновку из листьев пандануса, и, пока мужчины хоронили его в могиле, вырытой им для себя, женщина искала остроконечный камень. Найдя, она нарисовала на нем паука — тотем рода — и воткнула его в утоптанную землю над местом, где покоился теперь Нокики.

Потом все четверо поспешили в деревню, чтобы собрать немного клубней таро, кокосовых орехов, взять сушеной рыбы и наполнить несколько тыкв свежей водой, и тут же направились к берегу и спустили на воду каноэ.

Пересекая лагуну, они то и дело со страхом оглядывались на остров.

Никто из них не сомневался, что просьба Нокики, подкрепленная его жертвой, будет принята, но никому не ведомо было, сколько времени понадобится Накаа, чтобы вынести приговор и когда табу станет законом.

За линией рифов страх поутих и постепенно отступал по мере того, как удалялся оставшийся за кормой остров. Но только когда двойная вершина скрылась за линией горизонта, люди в лодке смогли вздохнуть полной грудью…

Через шесть месяцев группа экспертов, отбиравшая пробы на Танакуатуа, составили заключение: «Приведенный выше отчет свидетельствует, что перемена направления ветра на высоте 2000 футов, происшедшая через 2 часа после испытания «Зироу», вызвала перемещение некоторого количества радиоактивных веществ в юго-западном направлении. В процессе осаждения большая часть радиоактивных частиц была отнесена к востоку противоположным потоком на меньшей высоте.

Вследствие чего остров все же подвергся радиоактивному заражению, как и предполагалось, но осадки там были весьма незначительными.

Согласно измерениям, радиоактивность несколько повышена в восточной части острова, но на остальной территории пренебрежимо мала и нигде не достигает уровня, определяемого как опасный.

И все же нельзя исключить, что питание исключительно продуктами, выращенными на такой даже в малой степени зараженной почве, не приведет к аккумуляции радиоактивных веществ, опасных для растущего детского организма. Принимая во внимание все вышеизложенное и возможную реакцию общественного мнения на все, что даже отдаленно связано с радиоактивными осадками от настоящего испытания, в данный момент неразумно было бы официально объявить остров «чистым».

На наш взгляд, не следовало бы немедленно переселять аборигенов обратно на остров. Предлагаем через пять лет провести на нем повторные пробы и замеры, только при сопутствующих показаниях приборов можно будет оценить остров как абсолютно «чистый».

Прошло не пять, а около десяти лет, когда танакуатуанам, живущим в резервации, было объявлено, что скоро их отвезут обратно домой. Новость приняли нерадостно. Более того, предложение вызвало столь громкую отрицательную реакцию, что начальник округа даже нанес им визит.

Татаке поведал ему о том, что рассказали четверо беглецов, и хотя начальник округа впервые услышал, что остров стал табу, он понял всю серьезность ситуации и все же решился на предложение: — Мне кажется, — сказал он после короткого раздумья, — что, судя по людской природе, Накаа должен получать очень много просьб о наложении табу. И он, конечно же, не может выполнить их все. И как можно знать наверняка, удовлетворил ли он просьбу Нокики? Есть ли уверенность, что она не была отвергнута?

Никто так просто о табу не просит, — укоризненно покачал головой Татаке. — Табу — это очень серьезно. К тому же Нокики не был обычным человеком. Благочестивый и почтенный, он был и великий знаток магии. И он отдал свою жизнь Накаа ради того, чтобы его желание исполнилось. Поэтому нам ясно, что остров сейчас табу.

— Вы действительно верите, что дело обстоит именно так, уважаемый вождь? — спросил начальник округа.

Татаке кивнул.

— И ваши люди все такого же мнения?

— Есть несколько юношей, кто не верит в это, — признался Татаке и объяснил: — С тех пор, как мы попали сюда, их прибрали к рукам христианские проповедники. Теперь они ни во что не верят.

— Тогда хотя бы они согласятся вернуться на Танакуатуа?

— Может быть, — засомневался вождь, — но даже если бы не было табу, что стали бы делать там десятка два юношей сами по себе? Ведь никто из женщин не поедет. Нет, — продолжал он, — теперь они говорят так: если табу нельзя снять, чтобы можно было вернуться всем, то надо поступить так, как делали предки: отыскать для себя новый остров и завоевать его.

— Времена теперь не те, Татаке, — покачал головой начальник округа.

Татаке грустно кивнул.

— Но нам так было бы лучше, — сказал он. — Здесь мой народ медленно гниет.

Начальник округа не мог этого отрицать.

— Тогда что же вы, вождь Татаке, думаете можно было бы предпринять?

— Я думаю, в том, что приключилось с нашим островом, вина правительства. Потому правительство должно нам дать другой остров — хороший остров — и помочь нам туда перебраться. Мы это обсуждали на советах и решили, что, если правительство не согласится сделать это для нас, то мы должны послать человека к королеве и рассказать ей, как ее слуги выманили нас с нашего острова Танакуатуа и бросили здесь гнить.

Это безвыходное положение могло длиться гораздо больше, если бы не случайный визит одного путешествующего члена парламента, который оказался к тому же задиристым оппозиционером. За время своей недолгой остановки на Полуденных островах он каким-то образом прослышал о жалобе танакуатуан и проявил к ней живейший интерес, едва не потирая радостно руки.

Ага, сказал он себе. Миленькое дельце. Этих несчастных, которых насильно вывезли с острова из-за испытаний атомной бомбы, все еще держат в резервации, что им совсем не по душе, а министерство по делам колоний в качестве выхода из создавшейся ситуации предлагает им просто вернуться на свой остров, хотя известно, что он пострадал от радиоактивных осадков.

Они, вполне естественно, отказываются туда ехать, и можно ли их в этом винить? Я бы на их месте поступил так же. И так же рассудят миллионы людей, узнай они об этом… Добротный материал для парламентского вопроса.

Безупречный со всех сторон.

Однако в парламенте этого вопроса так и не услышали. Министерство по делам колоний, спешно согласовав сделку с Министерством финансов, купило Танакуатуа у его прежних обитателей, уплатив (на бумаге) весьма значительную сумму. Располагая этим кредитом, оно от имени танакуатуан приобрело остров Айму. Жителям Айму не досталось на руки больших денег, но зато их вместе с имуществом бесплатно перевезли с этого отдаленного острова в щедрую резервацию на большем по размеру и более цветущем острове архипелага, говоря по правде, том самом, где танакуатуане жили последние десять лет.

Решение проблемы оказалось довольно удачным. Правда, несколько самых беспокойных молодых мужчин из племени Татаке продолжали говорить, что если бы правительство не отобрало хитростью и силой их остров, то он бы и не стал табу, но большинство относилось к своему положению как к неотвратимости судьбы. Танакуатуане согласились устроиться на Айму, где, как уж ни повернутся дела, они будут хозяевами, а не изгоями в резервации среди чужих. Да и Министерство по делам колоний осталось не внакладе.

Неловкого парламентского вопроса удалось избежать, и теперь в качестве владельца этого неудобно расположенного острова (к проклятому острову был под шумок подкуплен и Оахому) министерство могло воспрепятствовать новому расселению на нем людей. А так как приобретенные острова попадали тогда в категорию необитаемых, их можно было официально вывести из состава Полуденных островов, администрация которых всегда считала Танакуатуа и Оахому обузой.

За прошедшие с тех пор двенадцать лет Танакуатуа вновь превратился в точку на карте, практически не посещаемую и почти забытую.

Однако дела вполне могли обернуться и иначе. Для непредсказуемо многосторонних целей науки, особенно той, которая состоит на службе у военных и идет почти на все — от строительства целого городка в вечных льдах до запуска человека на Луну и от выкармливания нового вируса до создания пастбищ для электронов — потребовался новый остров. Но и это относительно дешевое по сравнению с некоторыми другими проектами предприятие осуществить оказалось не так-то просто и вовсе не из финансовых соображений, а из-за совокупности требований. И только форма Оахому, береговую линию которого легче было патрулировать, перевесила чашу весов в его пользу, благодаря чему остров оплели колючей проволокой, обставили запрещающими объявлениями и официально назвали станцией слежения, а Танакуатуа позволили спокойно дремать под покровом все густеющих джунглей.

Так могло продолжаться еще много лет, если бы Уолтер Тирри, подыскивающий подходящее место для осуществления Проекта Просвещенного Государства лорда Фоксфилда, не услышал случайно о Танакуатуа и не полетел туда сам.

Остров ему сразу понравился своей компактностью, месторасположением и климатом.

У него не было снаряжения для настоящей разведки, но он отобрал пробы грунта на берегу лагуны и сфотографировал в качестве доказательства плодородия пышную растительность. К сожалению большая часть фотоматериала, отснятого с воздуха, оказалась некачественной, но он и не мог быть хорошим, так как, согласно докладу Уолтера, почти все восточное побережье острова было окутано туманом. Кроме горячего ключа, на острове было несколько ручьев, что снимало заботы о питьевой воде.

Словом, остров показался Уолтеру идеально подходящим. И в перенаправленном в Англию докладе в качестве достоинств он даже отметил существование табу и его отпугивающее воздействие на местных жителей, что поможет избежать визитов непрошенных гостей.

В установленном порядке Уолтер предложил за Танакуатуа 20 000 фунтов стерлингов, поставив условием предъявление акта, удостоверяющего, что все следы повышенной радиации исчезли.

Акт был представлен, и сделка состоялась.

Через определенное законом время представители короны, находясь тогда в неведении относительно роли лорда Фоксфилда в этом деле, не без облегчения передали Уолтеру Тирри, эсквайру, право на владение этим не приносящим никаких доходов беспокойном участком земельной собственности за 30 000 фунтов.

Глава 3

Рассказ о нашем переезде на Танакуатуа был бы утомителен, хотя бы потому, что путешествие проходило очень спокойно, практически без происшествий.

Единственным непредвиденным событием было, как я уже упоминал, бегство Хораса Тапла в Панаме.

Я, со своей стороны, стал усиленно знакомиться со своими спутниками.

Это было наилучшим выходом в тогдашнем состоянии. Впервые со времени автокатастрофы я осознал присутствие других людей не просто как статистических единиц человеческого материала для Проекта, а как живых и неповторимых личностей. Я как будто медленно пробуждался ото сна, похожего на смерть, — и, сознаюсь, сам поражался, до какой степени успел заразиться духом нашего предприятия.

В то же время во мне, как после долгой зимней спячки, посыпалась способность к суждению. Одним из следствий этого была все растущая уверенность, что некоторые наши намерения носили слишком общий характер.

Чем больше я думал о наших надеждах на всеобщее безграничное терпение и взаимопомощь, надеждах, не подкрепленных никакими соображениями для урегулирования возможных конфликтов, тем сильнее ощущал беспокойство. Я осознал необходимость авторитета, на который всегда можно было бы сослаться, авторитета, установленного по всеобщему согласию и способного быть третейским судьей, для того, чтобы наше маленькое общество обрело большую стабильность, чем это свойственно обычно поселениям, обязанным своим возникновением конкретной задаче.

Но все мои попытки вовлечь Уолтера в обсуждение этих тревожных мыслей оказались безуспешными. Он отметал все мои попытки заговорить на волнующую меня тему, заявляя, что слишком жесткий и сухой формальный подход погубит дело, лишит возможности приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам. А именно из живых жизненных обстоятельств и ситуаций и должны вырасти наши государственные учреждения.

Такое твердое нежелание обсуждать наше будущее в этом любителе строить планы вводило меня в сильное замешательство. Не только эта черта удивила меня в Уолтере. Он вообще был более замкнут, чем на стадии подготовительных работ. Стала другой его манера держаться, все больше времени он проводил в своей каюте. У меня даже сложилось впечатление, что он намеренно отдаляется от нас, постепенно строит вокруг себя барьер неприступности, заключая в него отчасти и Алисию Харди, которая, похоже, начинала входить в роль его личного секретаря.

Наше плавание тянулось долго, и я решил побольше узнать о своих спутниках. Это не требовало особых усилий. На корабле заняться было нечем, и обычно собеседник оказывался не прочь рассказать о себе.

Так я узнал мнение Чарлза об ограничениях и предписаниях, которые стискивают предприимчивых фермеров в Англии, что и побудило его продать хорошую ферму, чтобы попытать счастья на девственной земле. Узнал я и о разногласиях Джо Шатлшо со своими боссами, с профсоюзом, со всей классовой системой и о том, что он хочет вырастить своих детей там, где ничего этого не будет. Узнал я о разочарованиях, погнавших прочь от привычного мира Тома Коннинга и Джереми Брэндона; о чувстве горечи и безысходности, которое двигало Дженнифер Дидз; о романтических побуждениях второй Дженнифер; о наполняющем душу Дэвида Кампа идеализме. И вскоре я уже мог привести почти для каждого причину, стронувшую его с привычного места — подлинную или показную.

Когда я подошел к Камилле Коуджент, одиноко стоявшей у перил, глядя на волны, она не проявила желания рассказывать, что ее толкнуло присоединиться к нам. Казалось, ее мысли блуждали где-то очень далеко.

Что— то в ее облике, неуловимо напоминающее мою дочь Мэри, заставило меня повторить свой вопрос. Камилла повернулась ко мне, и все еще с отсутствующим видом, сказала без интонаций: — Я думала, что могу оказаться полезной. Кроме того, возможность увидеть остров, на котором двадцать лет никто не жил, привлекает меня как биолога.

Таким ответом некоторое время я должен был довольствоваться. Но он лишь заставил меня решить, что истинной причиной была очередная неудача, нечто, заставившее ее бежать. Мне пришло в голову, что у всех у нас было на удивление мало положительных побудительных мотивов, и тут я вспомнил свое прежнее соображение, что в обществе свободны только неудачники.

Так получилось, что до одного прекрасного вечера, когда мы плыли где-то посреди Тихого океана, я почти не разговаривал с Камиллой, если не считать обмена вежливыми репликами при встрече. А в тот вечер все разошлись по каютам, оставив нас под тентом на носу судна каждого за своим одиноким занятием. Я читал книгу, а Камилла в раздумьях смотрела на океан, по крайней мере некоторое время она была погружена в его созерцанье, но когда я поднял голову, переворачивая страницу, то обнаружил, что Камилла перенесла свое внимание на мою особу. Выражение ее лица было уже вполне посюсторонним по сравнению с ее обычным отсутствующим видом, поэтому я осведомился: — Чем могу быть полезен?

Она покачала головой, но передумала.

— Да, вы можете мне помочь. Не возражаете, если я задам вам несколько вопросов? — И не дожидаясь утвердительного ответа, продолжила: — Знаете, я все удивляюсь, как такой человек, как вы, оказался замешанным во все это дело?

— На это нетрудно ответить, — сказал я. — В основном из-за того, что я считал все это дело достойным осуществления.

Она неторопливо наклонила голову, не спуская глаз с моего лица.

— Вы считали так прежде или и теперь так считаете? — проницательно спросила она.

— Я не собираюсь дезертировать до начала битвы, — ответил я. — А вы?

На этот вопрос она не ответила, а вместо этого спросила: — Чего я не понимаю, это, как бы деликатнее сказать, — дилетантства всего предприятия. Похоже, за всем этим стоят немалые деньги.

— Было несколько путей потратить деньги, — объяснил я. — Одно время лорд Ф. серьезно обдумывал план строительства нового города — своего рода Бразилия в миниатюре, — который смог бы принять избранных. Но расходы были весьма значительны, и даже если бы он мог пойти на них, то ничего не осталось бы для основания фонда, а без фонда внушительных размеров город было бы некому заселять. Он мог бы подрядить какую-нибудь фирму для строительства на Танакуатуа под руководством первопоселенцев. Это было более выполнимо, хотя и дорого, но такой вариант не прошел из-за необходимости ввоза рабочей силы, что породило бы нежелательные жизненные нормы и привычки, от которых потом нелегко было бы избавиться. Поэтому, чтобы не сделать неверного первого шага, он решил начать с небольшой группы поселенцев-пионеров, чтобы не только создать на острове условия для жизни, но и заложить основы общества с высокими ее нормами.

Так и делали прежде. Первые поселенцы прибывали в Америку на суднах много меньше нашего, и они добились успеха — по крайней мере материального. Беды им принесли огромные размеры нового континента, потребовавшие для освоения много рабочей силы, и тогда никому не было дела до убеждений людей, представляющих собой такую силу. Нам не надо начинать с топора, ручной пилы и лопаты — поэтому нам должно повезти больше…

Кроме того, — продолжал я, — построение общества самой общиной поселенцев ценно в психологическом отношении. Такое общество будет лучше спаяно, станет жить по собственным законам и порядкам, гордиться достигнутым и обретет то чувство истинной общности и монолитности, которое даст ему силы противостоять внешним влияниям.

Камилла немного поразмыслила над сказанным.

— Да, я вижу, это теоретически обоснованно, но вряд ли учитывает — ну, нас, не так ли?

— Не знаю. Большинство из нас действительно не того калибра, который лорд Ф. имел в виду, — признал я, — но нелегко убедить самых подходящих и способных людей, даже если они с симпатией относятся к идее как таковой, оставить свои дела, продать дом и наудачу пуститься в туманное предприятие на другой конец света. Когда наш Проект встанет на ноги и его можно будет смело показать всему миру, вполне возможно, он начнет притягивать к себе многих.

— Когда я объявила отцу, что еду, он отпустил этому проекту три года, — заметила она.

— Если вы согласны с ним, то зачем поехали?

— Потому что хотела уехать и считаю, что смогу там найти кое-что интересное для себя. А почему вы поехали?

Я рассказал ей. Она задумчиво поглядела на меня.

— Вы все еще романтик, — сказала она с удивлением в голосе. — Вы все еще можете мечтать.

— А вы, в ваши-то двадцать шесть лет, уже стары и разочарованы?

— Да, — сказала она. И помолчав, добавила: — Я не хочу снова верить.

Меня уже достаточно за это наказали. Но надеяться не обязательно всей душой. Можно надеяться только кожей. Тем более радостно будет, если надежда осуществится — и менее больно, если пропадет.

— Значит, вы просто доброжелатель? — высказал я предположение.

— И добрый работник, надеюсь. Но верить… Нет, я не собираюсь снова класть свою веру на наковальню. «Люди как боги» — слишком заманчивая цель для оппозиции.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Если подумать, работу можно исполнять и без веры, хотя в этом случае она мало вознаграждает за труд.

Из наших последующих бесед я узнал о ней больше. Она была доктором биологии. После защиты работала в лаборатории, занималась паразитологией.

Позже переключилась на полевые работы. Побывала в Западной Африке, на острове Чагос в Индийском океане, затем провела год на родине, дома, но о последнем периоде она ничего не сказала. А теперь, как я догадывался, она с нетерпением ждала высадки на необитаемый остров, где надеялась обнаружить новых интересных паразитов, развивавшихся за двадцать лет без помех со стороны человека.

Когда Камилла говорила о своем любимом предмете — ее отсутствующего вида, как не бывало, и в ее познаниях и способностях сомневаться не приходилось.

Последним портом захода был Уияньи — столица и единственный порт Полуденных островов. Мы стояли там два дня и, взяв на борт около двадцати островитян для выгрузки нашего оборудования и припасов, отплыли на Танакуатуа.

Камилла была удивлена, что эти люди пожелали ехать с нами. Пока мы стояли в Уияньи, она сходила на берег и попыталась побольше разузнать о Танакуатуа. Это ей дало богатую пищу для размышлений.

— Судя по тому, что я узнала, на нашем острове лежит поистине всеобъемлющее проклятие, — рассказала она мне. — Всякий туземец, пожелавший подвергнуть себя риску высадиться на остров, должен быть либо слишком хитроумен, либо абсолютно уверен в надежном способе защиты.

— Или не верить ни во что? — предположил я.

— Я включила такую возможность в определение «хитроумный». Интересно будет посмотреть, до какой степени они преодолели первобытные предрассудки.

Через два дня мы были на месте.

С первого взгляда Танакуатуа показался мне материализованной картинкой рекламного туристского буклета. По фотографиям я представлял себе очертания острова, но не ощущал цвета. Цвета слепили. Голубизна неба, подчеркнутая разбросанными тут и там белыми облачками, отражалась в текучей синеве и бирюзе моря. Остров рассекал эту голубизну пополам. Белая линия пляжа, яркая полоса зелени над ним, а выше — полузнакомая линия двуглавой вершины, зеленой на две трети и на треть синевато-коричневой.

Моим первым чувством было недоумение — как такая драгоценность могла быть кем-то брошена? А вторым — предчувствием неладного: все выглядело слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Мы прошли рифы без приключений и медленно заскользили по лагуне.

Затем дали задний ход. И наконец якорная цепь заскользила по клюзу, разрушив тишину, осколки которой гулким эхом разлетелись по лагуне.

Несколько птиц поднялись с маленьких островков рифового кольца, с громкими криками они закружили над судном.

Камилла, стоявшая у перил возле меня, посмотрела на них, а потом снова перевела взгляд на берег. Нахмурившись, она пробормотала, скорее про себя, чем обращаясь ко мне: — Странно, так мало птиц… Я думала тут их тысячи…

Началась выгрузка.

Вскоре после выхода из Уияньи краном начали поднимать из трюма на палубу соединенные по нескольку штук контейнеры. Теперь надо было разъединить их, укрепить на каждом водонепроницаемую крышку и сбросить за борт. Там островитяне ловко, будто всю жизнь провели в воде, подгоняли контейнеры друг к другу и соединяли зажимами, видневшимися по бокам. В результате на удивление быстро получился большой составной вполне плавучий плот.

Идея такой выгрузки целиком принадлежит Уолтеру; в противном случае бесчисленные ящики, коробки, тюки, мешки, узлы, сплошным потоком выталкиваемые трюмами, пришлось бы целую вечность перевозить на берег маленькими партиями на лодках, а несколько самых больших ящиков вообще невозможно было бы так переправить.

Часа через два нагруженный плот, который буксовала легкая фиберглассовая лодка с мощным подвесным мотором, начал медленно отходить от борта корабля. Те из нас, кто остался пока на судне, нестройно закричали «ура!» и замахали руками отплывавшим на плоту.

Около получаса плот величаво продвигался к берегу, но, как только коснулся дна на мелководье, случилось непредвиденное. Все туземцы, сгрудившиеся на «носу» плота, спрыгнули в воду, выскочили на берег и помчались к зарослям. Мы различали, как Уолтер и Чарлз, оставшиеся в одиночестве, махали им вслед, чтобы те вернулись, но беглецы не обращали на эти знаки никакого внимания. Они все бежали, пока не достигли линии деревьев, где один из вырвавшихся вперед остановился и поднял руку.

Остальные полукругом встали возле него.

Предводитель заговорил, потом сделал рукой какой-то жест. Все опустились на колени и воздели руки кверху, а по следующему знаку простерлись ниц и застыли в такой позе покорности, уткнувшись лицами в песок. Затем предводитель встал, поднял руки вверх и так замер. Он стоял лицом к зарослям, мы видели только его спину, и нельзя было сказать, обращается ли он снова к своим соплеменникам или молчит.

В бинокль было видно, что Уолтер и Чарлз, все еще находясь на плоту, о чем-то спорят. Уолтер явно хотел пуститься вдогонку за беглецами, а Чарлз удерживал его за руку. Уолтер пожал плечами и перестал рваться на берег.

Сын Чарлза Питер, стоявший неподалеку от меня, спросил Дженнифер Дидз: — Зачем они это делают?

— Не знаю, — призналась она. — Везде свои обычаи. Может быть, они считают, что так следует поступать каждому вежливому человеку по прибытии на остров. — Помолчав немного, она добавила: — Скорее, это напоминает какую-то церемонию умилостивления.

— Как это — умилст?… — спросил Питер.

— Ах да. Понимаешь, необразованные люди думают, что мир населен еще и множеством духов, — объяснила она. — И возможно, они боятся, что здешним духам не понравится, что мы прибыли на их остров непрошенными.

Несколько раз вся компания на берегу поднималась на колени и снова падала ниц. Церемония, каков бы ни был ее смысл, длилась около двадцати минут. Беглецы медленно подошли к воде и как ни в чем не бывало начали разгружать плот.

Чарлз Бринкли командовал выгрузкой, как заправский комендант, наблюдая за сооружением и планировкой складов. Миссис Бринкли тоже показала себя способным организатором и уверенно руководила устройством полевой кухни. Джейми Макингоу заведовал разбивкой склада техники и строительных материалов. Он вывел из контейнера, освободив от упаковки, трактор, чтобы использовать его при передвижке крупных ящиков. Мы все работали, не покладая рук, до самой темноты. Потом на плоту вернулись ночевать на «Сюзанну Дингли».

После ужина я вышел на палубу, где встретил Камиллу, которая в свете восходящей луны разглядывала темный массив острова.

— Ну, как он вам? — спросила она, указав кивком на остров. — Похоже на то, что вы ожидали увидеть?

— Он прекрасен, — сказал я. — Но и пугающ. Столько зелени, такая мощь. Все эти растения сражаются за место под солнцем, а нам придется сражаться с ними.

— Природа оказалась более дикой, чем вы предполагали ее найти?

— Да, наверно, — если я вообще думал о том, как это может выглядеть.

Правду говоря, я больше представлял себе, как остров преобразится.

Она взглянула на меня.

— Ну, конечно. Своего рода Аркадия. Открытый холмистый пейзаж с деревцами там и сям и стадами мирно пасущихся на изумрудной травке овец, за которыми присматривают играющие на свирелях пастушки, а среди холмов прячутся безупречных линий белоснежные городки.

— Зачем же так, — сказал я, — мой романтизм все же образца нашего столетия.

— Я в этом не очень уверена, — ответила она. — А если говорить о нашем столетии, то тревожит склонность людей смотреть на Природу свысока.

Может, такой взгляд и лучше, чем благостная сказка минувшего века, но, увы, так же далек от жизни. Но временами и полезно сталкиваться с неприкрытой природой — это по меньшей мере помогает не забывать о борьбе за существование, и позволяет понять, что для сотворения «богов» из людей недостаточно просто помахать толстой чековой книжкой.

Я не намерен был вступать в спор на тему «люди как боги».

— А как он вам показался? — спросил я. — Соответствует ли вашим ожиданиям?

— Думаю, да. Но позвольте напомнить, что я пока не отходила дальше нескольких метров от места высадки. Подлесок, может быть, против ожиданий немного гуще, но в целом все так, как я и предполагала. Только вот птицы… Здесь должны были быть миллионы птиц… — Подумав, она добавила: — И цветов здесь вроде бы меньше, но на то могут быть свои причины.

Скажем, местная особенность.

— А если абстрагироваться от этих деталей, то вы считаете, что все здесь обстоит так, как и должно быть в этом уголке мира, где человек не нарушает естественный баланс? — предположил я.

Она помедлила с ответом, а потом сказала: — Если бы я прибегала к подобным выражениям, то ни на что не годилась бы в своей области.

На секунду я удивился, но потом понял, что она скорее всего имела в виду.

— «Естественный баланс»? Но ведь это достаточно общепринятое выражение. Разве нет?

— Да, вполне общепринятое, как вы сказали, но и вредное.

— Не понимаю, почему. Мы же столько раз нарушали этот баланс, что за последние двадцать-сорок лет изменилась половина мира.

Она стала терпеливо объяснять: — Это выражение вредно потому, что непродуманно и вводит в заблуждение. Прежде всего, представление, что человек в состоянии нарушить то, что вы называете «естественным балансом», свидетельствует о человеческой самонадеянности. Оно подразумевает, что сам человек стоит над природными процессами — снова все те же «люди как боги». Человек — продукт природы, может, наиболее совершенный и активный, но развивался он благодаря ее эволюции. Он — часть этого эволюционного процесса. Что бы он ни делал — это заложено в его природе, иначе он оказался бы неспособен это исполнить. Неестественным он не является и не может быть. Он со всеми его способностями такой же продукт природы, как и динозавры с их способностями. Он — орудие естественных процессов.

Во— вторых, «естественного баланса» как такового не существует. И никогда не было. Это фикция, миф. Попытка свести весь мир к аккуратной статичной картинке, которая вполне понятна и предсказуема. Это часть концепции священного порядка вещей, где всему было предписано свое место и назначение, — а каждому человеку предназначено определенное от рождения место и цель в обществе. Представление о естественном балансе восходит прямо к магическим первоосновам: левое балансирует правое, черное — белое, добро — зло, силы небесные — воинство Сатаны. Попытки привести видимый хаос мира в некий порядок с помощью понятия сбалансированных начал возникали с незапамятных времен и не прекращаются и по сей день. Наш ум ищет разумных объяснений, потому что рациональность и сбалансированность создают у нас иллюзию стабильности, а мысль о лежащем в основе постоянно успокаивает. Поиски постоянства самые непреходящие — и самые бесплодные из всех.

Я был ошеломлен. Ясно, что мне удалось наступить на любимую мозоль или, по крайней мере, подвести к ней ее любимого конька. Я не возражал против ее поучающей манеры говорить, хотя и годился ей в отцы, но она еще не закончила: — Природа — это процесс, а не состояние, непрерывное движение.

Стремление остаться в живых. Ни у одного вида нет права на существование; просто есть способности для выживания, либо, если таких способностей нет, вид исчезает. Происходит беспрерывное соревнование между плодовитостью вида и силами, угрожающими ему исчезновением. Может показаться, что на какое-то время вид стабилизировался, достиг динамического равновесия, но это не так. Все время происходят перемены: меняются конкуренты, окружающая среда, происходят эволюционные изменения, — и все виды раньше или позже перестают занимать главенствующее положение, их превосходят другие.

После миллионов лет господства рептилий в роли хозяев мира их сменили млекопитающие. А млекопитающих сравнительно недавно превзошло супермлекопитающее — человек. И все же люди продолжают болтать о «сохранении естественного баланса». Он невозможен.

— Да, но, — воспользовался я возможностью вставить хоть слово, — ведь теперь обращение к этому вопросу вызвано усовершенствованием разрушительного вмешательства в природу — применением инсектицидов и подобных им веществ — и неспособностью определить возможные побочные эффекты от использования новых препаратов. Разве дело тут не в сногсшибательной скорости нашего времени, когда за какие-то год-два можно уничтожить целый вид и осознать опасность побочных эффектов, когда уже станет слишком поздно? Я думаю, так скорее всего можно создать пустыню.

— Вполне возможно, — согласилась она. — Но осторожность в применении новых средств должна быть вызвана разумными причинами, а не сантиментами.

За всеми этими разговорами о «балансе» я различаю старую песню: «матушка природа лучше знает, как все должно быть». Оставьте все как есть, не вмешивайтесь, и она сама позаботится о нас. Что, разумеется, абсолютная ерунда. Такое представление могло возникнуть лишь в благополучном обществе сытых людей, позабывших о борьбе за существование. Природа не питает ни к кому материнских чувств, ее зубы и когти окровавлены, она голодна и не имеет любимчиков. Пока мы не испытываем особой нужды ни в чем, но так будет продолжаться недолго. Те же законы, которые довлеют над остальными видами, переросшими свои запасы пищи, остаются в силе и для человека.

Когда станет ощутимой их неумолимая сила, прекратятся все эти разговоры о Матери Природе. Если бы мы не знали, как ею управлять, то все население земного шара уже теперь начинало бы испытывать голод, а то и вообще сильно сократилось бы. Мы отличаемся от остальных видов только лучшими способами охоты и средствами принудить Природу выполнить что-либо ради нашей выгоды.

В остальном — подчинены тем же законам. Нет совершенно никакого основания считать, что человек может «сохранить естественный баланс», удобно устроиться посередине между двумя чашами весов — а именно в этом суть данного оборота речи.

Мы посмотрели через лагуну на темный силуэт острова.

— Ну, — сказал я, — если вдаваться в такие детали, то существование, вполне возможно, вообще покажется напрасным. Планета рождается сама, охлаждается, порождает жизнь и умирает. Ну и что?

— Действительно, ну и что? — сказала она в ответ. — Существует только жизненная сила, патриотизм вида. Эта сила слепа. Ею наделены и высшие организмы и самые низшие… но никто ее не понимает…

— А каким вы, как биолог, видите будущее человека?

— Мне не дано видеть сквозь стену. Жизнь наша полна самых невероятных неожиданностей. Казалось бы, с эволюционной точки зрения, человек достиг своего предела. Но его силы отнюдь не иссякли. Как знать? Он в состоянии породить новый тип и даже позволить ему выжить. Может почти без следа уничтожить себя самого, причем не однажды, — и, возрождаясь, каждый раз меняться, перерождаться. Или его могут превзойти… просто выкинуть на свалку как продукт еще одного неудачного эксперимента Природы. Если же принять во внимание и теперешнее поведение человека, то остается мало надежды на будущее для него.

— Да, никакого уподобления богам. И перспектив на удачу этого Проекта.

— Ну, я не знаю. Вы говорили, все теперь несется с такой скоростью, так быстро меняется, а я говорила, что всегда есть непредугадываемые повороты — поэтому в ближайшие две-три тысячи лет остается достаточно времени, чтобы сделать несколько неожиданных открытий. Хотелось только подчеркнуть, что при современном положении вещей и состоянии науки, скорее всего, человека не ожидает ничего особенно хорошего. Но даже одно новое открытие — скажем, в области управления наследственностью — может изменить весь прогноз.

— Хорошо, — сказал я, — будем надеяться. Более того, давайте надеяться, что Проект лорда Ф. станет развертываться успешно и что именно здесь когда-нибудь и будет сделано это открытие.

— Ведь вы сами верите в это, не так ли? — заметила она.

— Я верю в возможность этого. Все начинается с малого. Национальные рамки становятся слишком узкими, слишком давящими. Передовые люди начинают ощущать необходимость найти такое место, где без помех и ограничений можно будет жить, работать и обмениваться мыслями. Когда-нибудь им придется создать для себя такое место — своего рода электростанцию мысли, говоря словами лорда Ф. И если обустроиться здесь, то через некоторое время таким местом может стать наш остров. Почему бы нет?

Несколько секунд она смотрела на очертания острова, а потом сказала: — Признаю — это прекрасное видение, но оно преждевременно. Не могу себе представить, как современный мир вытерпит существование где-то на планете подобного места.

— Может, вы и правы. Но я все же считаю, что стоит попытаться. Своего рода мировой университет, мекка для всех одаренных. А если на этот раз неудача, то на нашем провале можно будет по крайней мере кое-чему научиться и добиться успеха в следующий раз или через раз. Допускаю, что его светлость — человек тщеславный, даже и не очень умный, но его замысел более величествен, чем он предполагает. А если удастся его осуществить и здесь когда-нибудь сосредоточится цвет науки, то замысел наберет реальную силу, с которой будут считаться. Объединяя людей, он может оказаться действенным там, где потерпела неудачу Лига Наций и не очень успешно работает Организация Объединенных Наций.

— Вы поистине романтик, — сказала она.

— Пусть так, — согласился я, — но человечество должно стать единым, в противном случае оно канет в небытие. Буржуазная демократия не работает; теперь не ООН удерживает мир на грани разрушения, а равновесие сил. Может быть, автократия — автократия знания — окажется более действенной…

Так мы беседовали еще около часа. Растущая луна поднялась выше, посеребрила океан и придала силуэту острова мерцающий ореол, так что он, казалось, куда-то плывет. Я позабыл, что он незаселен, заброшен и зарос непроходимыми джунглями. Перед моим внутренним взором он был уже преображенным: широкие дороги рассекали поля и сады, тут и там стояли прекрасные здания, где совершались невиданные открытия. Жаль, что это было лишь чудное видение…

Глава 4

Количество расположенных на берегу припасов, оборудования и материалов не могло не впечатлять. Все мы работали пять дней с восхода до заката, чтобы это туда доставить, но наконец перевозка закончилась.

Попрощавшись с капитаном и командой «Сюзанны Дингли», мы провожали ее взглядом, пока она осторожно миновала риф и, дав два прощальных гудка, повернула на северо-запад. Вскоре, постепенно уменьшаясь, она исчезла вдали, чтобы вернуться — мы на это надеялись — только через полгода с новыми припасами. А до той поры мы были полными хозяевами острова.

Удивительно, насколько ощутимо стало чувство ответственности за собственную судьбу. Пока судно стояло на якоре в лагуне, у нас сохранялась связь с внешним миром, но как только оно скрылось за горизонтом, возникло чувство одиночества и изолированности. Все, даже дети, чувствовали это. Мы ловили себя на том, что внимательно, как бы заново, приглядываемся друг к другу, лишь теперь осознав полностью наше новое положение.

А у меня еще появилось ощущение, что остров начал источать упорство, даже враждебность. Я поймал себя на мысли, что всерьез пытаюсь понять — не является ли тому причиной мое знание его истории, которое теперь воздействовало на подсознание, пробуждая там страх перед его проклятьем…

Это было, конечно, смешно. Чтобы проклятие подействовало, надо верить в его силу, а в это я безусловно не верил. А все же сохранялось ощущение, что остров смотрит недобро, выжидающе…

Кто знает, может быть, и у других возникало сходное чувство, но после отплытия корабля настроение у всех было подавленное, и Чарлз решил поднять его.

Они с Уолтером уже выбрали место для поселка, начертили планы и начали размечать колышками места будущих домиков. Теперь Чарлз собрал нас всех вместе, повел туда и рассказал подробно о будущем устройстве поселка.

Его уверенность заразила всех. Прошло немного времени, и каждый уже видел свой будущий дом выстроенным, поселок — готовым, и тут все принялись задавать вопросы. Уже через полчаса тяжелые мысли забылись, настроение заметно улучшилось. Мы вернулись в наш временный лагерь к кухне миссис Бринкли, чувствуя, что способны на многое.

Пока мы обедали, Уолтер составил два сообщения, чтобы передать их по радио в Уияньи — промежуточную станцию нашей связи с большим миром. Первое было адресовано лорду Фоксфилду. Там говорилось об успешном завершении выгрузки. Второе сообщение предназначалось для публикации и передачи родственникам и друзьям — что все мы в добром здравии и в бодром расположении духа.

Прочитав вслух и получив одобрение, он передал тексты Генри Слейту, который отправился с ними к передатчику. Через пару минут Генри вернулся озабоченным. Он склонился к Уолтеру и что-то прошептал ему на ухо, после чего Уолтер поднялся и пошел с ним. Выскользнув из-за стола, я последовал за ними туда, где среди штабелей ящиков временно расположилась наша радиостанция. Я нагнал их уже на месте, они стояли спиной ко мне, что-то рассматривая в свете фонарика. Из-за плеча я мог разглядеть, что на месте, где раньше на складном столике стоял передатчик, теперь находился большой деревянный контейнер. Он раздавил своим весом и столик, и передатчик.

Нам втроем с трудом удалось передвинуть этот контейнер.

Беглого взгляда на аппаратуру было достаточно, чтобы понять, что она уже никогда не заработает. Мы все перевели взгляд наверх, на зияющий в штабеле прогал@ прямо над нами. Ясно было, что контейнер упал именно оттуда.

— Сам он упасть не мог, — сказал Уолтер и рукой проверил, крепко ли стоит штабель — тот не шелохнулся. — Никак не мог, — повторил он с растущим беспокойством в голосе.

Мы поглядели друг на друга. Уолтер недоуменно покачал головой.

— Кто же?… Чтобы столкнуть контейнер, потребовались бы усилия двух, а то и трех взрослых мужчин… — он снова покачал головой. — Лучше пока ничего не будем говорить остальным. Пусть думают, что мы отправили сообщения. Я скажу о происшедшем позже.

На следующий день работа пошла полным ходом. Чарлз распаковал и отрегулировал бульдозер, на котором отправился расчищать место для будущего поселка. Том Коннинг на тракторе с прицепом начал перевозить туда строительные материалы. Генри Слейт протянул световую проводку, развесил лампочки по всему лагерю и расконсервировал движок. Миссис Бринкли отобрала себе людей на кухню и задала всем работу. Джейми Макингоу отправился на разведку трассы будущего водопровода. Джо Шатлшо с группой помощников принялся сортировать части сборных домиков и готовить их к перевозке. Джереми Брэндон собрал и подготовил к работе бетономешалку.

Все, включая детей, нашли себе работу по силам.

Так продолжалось шесть дней, за которые мы зверски вымотались. Но зато нам было уже чем похвалиться. Все были в общем довольны тем, как идут дела, и чувствовали, что заслужили день отдыха, объявленный Уолтером.

Встал вопрос, как его провести. У Тома Коннинга не было на этот счет сомнений.

— Пора наконец посмотреть как следует, куда мы попали. Предлагаю забраться на гору, оттуда, думаю, удастся рассмотреть весь остров. Есть желающие присоединиться ко мне?

Алисия Харди и четверо самых молодых колонистов сразу же приняли приглашение. Сын Джо Шатлшо Эндрю тоже поднял руку, но отец опустил ее за него. Мальчик бурно запротестовал.

— Отпусти его, Джо. Он нам не помешает, — сказал Том.

Я посмотрел на Камиллу.

— А вы? Я думал, вам давно не терпится разглядеть остров поближе.

— После недели таких трудов я не собираюсь тратить свой день отдыха на сомнительное удовольствие прорубаться сквозь заросли по заброшенным тропинкам. Я их видела. Сомневаюсь, что за весь день удастся одолеть больше половины пути. Кроме того, невозможно ничего разглядеть, когда все внимание отнимает бесконечная рубка сплетенных воедино лиан, кустов и прочего подлеска. Предлагаю провести это время с большим комфортом. Если Уолтер даст мне лодку, можно обогнуть остров и кое-где высадиться по пути.

Лодку ей дали. Уолтер тоже склонялся к тому, чтобы присоединиться к нам, но Чарлз убедил его остаться, чтобы вместе поработать над корректировкой планов.

На следующее утро, проводив в путь ощетинившуюся мачете группу разведчиков, мы спустили лодку на воду и тоже отправились в путешествие.

Нас было пятеро: Камилла, Дженнифер Дидз, Дэвид Кэмп, Джейми Макингоу и я. Так как западное побережье нам отчасти было уже знакомо по наблюдениям с палубы «Сюзанны Дингли» — она подходила к острову как раз с запада, — то мы решили двигаться в южном направлении, обогнуть южную оконечность и проплыть немного вдоль восточного побережья.

В пути случилась непредвиденная задержка. Оказалось, что рифовый барьер не шел кольцом вокруг острова, а смыкался с его южной оконечностью.

Поэтому мы очутились в тупике, и пришлось более полумили плыть обратно вдоль рифа, прежде чем удалось отыскать удобный проход в открытое море. К счастью, погода была спокойная.

Мы снова повернули к востоку, держась на приличном расстоянии от рифа.

Сразу за гребнем южного мыса береговая линия совершенно изменилась.

Ослепительно-белые пляжи сменились низкими базальтовыми скалами, местами поднимающимися прямо из воды, иногда отделенными от нее узкими полосками сероватого песка, а порой рассеченные длинными осыпями крупных камней, вдающимися в океан. Неровной стеной скалы тянулись в северном направлении, то вздымаясь на шестьдесят футов, то не превышая двадцати пяти, но, насколько мы могли видеть, — без перерыва. Их мрачный, недобрый вид усугубляло полное отсутствие движения — только волны бились об их подножия.

— Все-таки, почему здесь так мало птиц?… — недоумевала Камилла.

— Не дай Бог потерпеть кораблекрушение у такого берега, — заметил Дэвид.

Лодка потихоньку двигалась дальше, а мы примолкли и присмирели.

Потом я заметил кое-что еще. На вершине скалистого плато растительность подступала к самому обрыву. Кусты и верхушки ближних деревьев можно было ясно различить, но контуры растущих сразу за ними расплывались, а вдали вся верхняя линия обрыва была окаймлена призрачно-белой полосой.

— Что бы это могло быть? — спросил я.

Камилла недоуменно пожала плечами.

— Может, какая-то болезнь? — предположила она.

В разговор вступила Дженнифер Дидз: — Кажется, Уолтер упоминал о тумане, замеченном им с воздуха в восточной части острова.

— Может, сверху эта штука действительно походила на туман, — добавил Джейми Макингоу. — Но это не туман.

Ему никто не возразил. Легкий бриз развеял бы туман, а белесая пелена выглядела слишком неподвижной. Камилла достала полевой бинокль и некоторое время пристально изучала вершины скал, стараясь, насколько было возможно с покачивающейся лодки, разобраться в природе странного явления. Наконец она опустила бинокль: — Не знаю. По-моему, пелена совсем не движется. Скорее всего, это какая-то болезнь. Можно ли подплыть ближе к берегу?

Джейми осторожно направил лодку в сторону скал, но и с более близкого расстояния яснее стало только, что пелена сделалась плотнее, чем вначале.

Теперь в бинокль можно было разглядеть в ее гуще вспыхивающие тут и там радужные искорки.

— Я должна раздобыть образец этой штуки и исследовать его, — сказала Камилла.

— Тут надо быть альпинистом, — заметил Дэвид, глядя на проплывающие мимо скалы.

— Должны же эти скалы где-нибудь прерываться. Джейми, когда мы увидим какую-нибудь расселину, я попрошу вас пристать к берегу, — обратилась Камилла к Макингоу.

Мы продолжали двигаться дальше. Примерно через полмили мы увидели заливчик ярдов шестидесяти в ширину. Скалы здесь были не выше тридцати пяти футов. Посреди залива их рассекала расщелина, по дну которой протекал небольшой ручей. По отвесным стенам расщелины забраться наверх было бы не легче, чем по скалам, обрывающимся в воду, но ручей нанес с собой песка и почвы, образовав в бухте узкую полоску пляжа, не затопляемого во время прилива. Там сбились вместе несколько кустов и невысокие деревца. Их вершины скрывала пелена таинственно застывшего тумана.

— Тут нам удастся добыть образец, — сказала Камилла. — Джейми, здесь можно высадиться?

Джейми оглядел серую песчаную полоску, окаймляющую берег заливчика.

Неодобрительно что-то проворчал, но повернул лодку, сбавил ход и осторожно стал подходить к берегу. Дэвид лег на нос, свесился над водой и стал пристально вглядываться в прозрачную толщу, загородив глаза козырьком ладони.

— Дно песчаное, — сообщил он. — Выглядит ровным.

Джейми еще сбавил ход и, держась за рукоятку мотора, был готов в любую секунду дать задний ход. Но этого не понадобилось. Дэвид продолжал сообщать, что дно ровное и песчаное до самого берега. Здесь оно полого поднималось. Мотор под рукой Джейми взревел в последний раз и замолк, когда нос лодки заскрипел по песку.

Тишина накрыла нас толстым одеялом. Она была настолько зловещей и неестественной, что все мы несколько мгновений даже не смели шелохнуться.

Мы сидели, глядя на мрачные скалы и серый песок пляжа, расстилающийся без единой отметины, если не считать полдюжины коричневых пятен, напоминающих кучки выброшенных на берег водорослей.

— Неприветливое место, — сказал Дэвид.

— Как последний тупик на краю света, — сказала Дженнифер и удивленно воскликнула, указывая на ближайшую кучку водорослей: — Смотрите! Она движется!

Мы все повернули в ту сторону. Коричневое пятно имело расплывчатые очертания, будто что-то разлили на песке. В самой широкой части оно достигало двух футов, а в длину — трех. Пятно определенно перемещалось.

Медленно скользило вдоль берега по направлению к нам. С такого расстояния нельзя было различить никаких деталей. Пятно напоминало увеличенную стеклом микроскопа амебу, перетекающую с одного песчаного бугорка на другой.

— Что это такое? Мне это совсем не нравится, — встревожилась Дженнифер.

Дэвид рассмеялся. Он выпрыгнул из лодки и зашлепал по мелководью к берегу. И сразу же коричневое пятно задвигалось скорее, торопясь к нему навстречу почти со скоростью пешехода, вытягиваясь в длину при движении.

Дэвид приостановился, наблюдая за ним и немного наклонясь. Потом он снова рассмеялся, подбежал прямо к пятну и, перепрыгнув через него, устремился к кустам.

Коричневое пятно остановилось и, изменив направление движения, начало нагонять Дэвида.

— Посмотрите, крикнула Дженнифер, — другие тоже. Осторожнее, Дэвид!

Теперь и остальные пять или шесть пятен двигались по песку, быстро приближаясь к Дэвиду. Он оглянулся и увидел их. На секунду он приостановился, чтобы ободряюще помахать нам рукой, а потом побежал дальше, перепрыгнул еще через одно зашедшее спереди и уже поравнявшееся с ним пятно. Оно тоже переменило направление, чтобы следовать за Дэвидом.

Мы видели, как он добежал до кустов и подпрыгнул, чтобы ухватить немного окутывающего их «тумана».

Невозможно точно сказать, что произошло дальше. То он был виден целиком, а в следующее мгновение что-то будто упало на него сверху, наполовину скрыв всю его фигуру.

Раздался крик. Его эхо еще не стихло над спокойной водой залива, а Дэвид уже повернулся и ринулся назад к нам. Его голову и плечи облепила коричневая масса, свалившаяся на него с куста. Он изо всех сил мчался к воде, вбежал в нее, потом споткнулся и с громким всплеском упал в воду в нескольких футах от нас.

Мы с Джейми выпрыгнули из лодки и бросились к нему на помощь. Пока мы преодолели разделяющие нас футы, коричневая масса сползла с него, рассыпалась на множество шариков, которые смыло набегающей волной. Мы перевернули Дэвида на спину. А пока тащили обратно в лодку, я успел заметить, как страшно побагровело его лицо. Потом мы сами перелезли через борт, стараясь отдышаться, а Дженнифер тем временем осматривала неподвижно лежащего на дне лодки Дэвида.

Наконец она подняла голову. Потрясенно, как бы не веря самой себе, она сказала: — Он умер. Дэвид умер.

Мы не заметили, когда Камилла вылезла из лодки. Вернулась она, держа в руке что-то, завернутое в носовой платок, как раз когда Дженнифер констатировала смерть Дэвида. Камилла аккуратно положила платок в уголок одной из скамеек, потом забралась в лодку и наклонилась к Дэвиду.

— Да. Он мертв, — подтвердила она, продолжая пристально вглядываться в его побагровевшее лицо.

Дженнифер отвернулась.

— Если бы вам так не понадобилось узнать, что это за пелена… — начала она, но ее голос прервался.

— Если бы Дэвид не отправился это выяснить, мы теперь могли бы все вот так лежать здесь, — ответила Камилла.

Она обвела взглядом берег. Большинство коричневых пятен теперь застыли на месте, только одно или два еще едва заметно двигались, отползая от кромки воды.

Джейми занялся мотором.

— Лучше отвезем его обратно, — сказал он и нажал на стартер.

На лице Камиллы можно было прочитать мрачную сосредоточенность, когда она провожала взглядом удаляющиеся скалы и выступающие из-за их края деревья, вершины которых покрывала белесая пелена. И когда мы вышли в открытое море и направились в обратный путь, она оставалась все такой же сосредоточенной на своих мыслях. Я предложил ей сигарету. Она взяла и машинально закурила. Только выкурив ее до конца и бросив окурок за борт, она решила заговорить. И сказала только: — Я не понимаю — просто ничего не понимаю.

— Мы должны были любым способом раздобыть образец, — сказал я.

Она непонимающе посмотрела на меня.

— Образец этой туманной пелены, — пояснил я.

— А, это, — сказала она.

— Но, по крайней мере, я думал, что вам именно этого хотелось.

— Что это такое… я знаю.

— Так что же это?

— Это паутина — просто сплетенная пауками паутина.

Я повернулся и посмотрел на берег. На белесую пелену, покрывающую деревья сверху. И ужаснулся от одной мысли.

— Но это же невозможно. Столько паутины. Потребовались бы миллиарды, биллионы пауков… Нет, не могу поверить… Это немыслимо…

— И тем не менее это так, — сказала она. Опустив руку, она подняла со своей скамьи маленький узелок и осторожно развернула сложенные углы носового платка.

— Вот они. Вот кто причина всему.

Я посмотрел на содержимое платка. Шесть пауков с плотно подтянутыми к телу в смертельной судороге лапами. Она перевернула пальцем одного из них, чтобы я мог рассмотреть его спину.

Это был совсем небольшой паук — особенно по тропическим меркам. Не больше дюйма в длину. На спине его на ржаво-коричневом фоне виднелся темно-коричневый узор. Паук казался очень безобидным.

Я снова поднял глаза к вершине скалистого обрыва, покачал головой и повторил: — Не могу в это поверить.

— Это они, — если только здесь не водится еще один вид, — уверила меня Камилла. — Но во всяком случае именно они погубили Дэвида.

Я уставился на дохлого паука. Я слышал, что пауки бывают ядовиты, но считал, что тогда они должны быть огромными, с длинными волосатыми ногами, гораздо больше этого. Я никак не мог поверить.

— А что это за паук? — спросил я ее.

Она пожала плечами.

— Тут надо быть специалистом. Это взрослая особь, самка. Класс: паукообразные. Отряд: пауки. Подотряд: двулегочные пауки. Словом, это настоящий паук.

— Это и мне понятно, — сказал я.

— Большего я не могу сказать, — ответила Камилла. — Скорее всего, у него есть название. Но если учесть, что только на территории Англии обитает шестьсот видов пауков и Бог знает, сколько их водится в здешних краях, то требовать точного определения вида — немного слишком. Поэтому здесь нужен специалист, как я и сказала. Я могу только добавить, что, судя по его строению, это совершенно обычный паук. Когда доберемся до лагеря, я рассмотрю его под микроскопом.

— Но он ядовит? В этом вы уверены? — настаивал я.

— Все пауки ядовиты, — сказала она. — А опасны ли они для человека — зависит от того, достаточно ли у них силы, чтобы прокусить нашу кожу, от состава их яда и его количества.

К нам присоединилась Дженнифер, которая с выражением ужаса на лице завороженно смотрела на пауков, лежащих на платке Камиллы.

— Эти, наверно, очень ядовиты. Как черная вдова или тарантул, — сказала она, содрогнувшись.

— Не думаю, в противном случае, они были бы столь печально знамениты, хотя насчет тарантула все сильно преувеличено, — возразила Камилла.

— Судя по тому, что вы нам рассказывали, я считала, что насекомые и паразиты как раз по вашей части, — сказала Дженнифер.

— Это верно, — спокойно согласилась Камилла. — Но пауки не насекомые, хотя некоторые из них и могут быть паразитами. А все остальные, как я уже говорила, за пределами круга моих занятий. — Она снова посмотрела на мертвых пауков. — Тем не менее, я могу сказать, что укус одного из них, так как они могут прокусывать кожу, скорее всего вызовет жжение, место укуса воспалится, но вряд ли серьезно.

— Если не считать, что от этого погиб Дэвид, — с горечью бросила Дженнифер.

— Вот именно. Если двести или триста ядовитых укусов будут нанесены одновременно, то, конечно, это все изменит. И как раз этого я и не понимаю, — повторила Камилла, тряхнув головой.

Она открутила от бинокля увеличительную линзу и стала внимательно разглядывать через нее одного из пауков. Спустя некоторое время она сказала: — Не нахожу ничего особенного. Восемь глаз, хелицеры, как и можно было ожидать, достаточно сильные, чтобы прокусить кожу человека, шесть паутинных бородавок. На вид — совершенно обычный паук. — Она продолжала задумчиво смотреть на него. — О пауках я знаю так мало потому, что этот отряд не относится к паразитам. А то их изучали бы гораздо лучше. Они редко представляют опасность для человека, применения им пока никакого не нашли, и поэтому занимаются ими только считанные специалисты. В обычных условиях интересы человека и пауков редко сталкиваются. К нашей выгоде они уничтожают массу насекомых, которые иначе стали бы вредить нашим посевам и посадкам, но в остальном мы почти не соприкасаемся, как бы живем в разных измерениях. Они идут своей дорогой, мы — своей, и только случайно иногда наталкиваемся на них. Почти безупречное сосуществование — вот почему я и удивляюсь…

— Насекомые, — вдруг вспомнив, сказал я. — Ведь их тут немного. Я думал, острова в этих краях кишат ими.

— А я ожидала увидеть больше цветов, — вставила Дженнифер. — Но если нет насекомых, чтобы их опылять…

— А я начинаю понимать, что случилось с птицами, — сказала Камилла.

Глава 5

Я надеялся, что удастся пристать незаметно и посоветоваться с Уолтером или Чарлзом, как поступить с телом Дэвида, но вышло совсем иначе.

Несколько человек в лагере не были ничем заняты и прогуливались по берегу, а когда увидели нашу лодку, то подошли поприветствовать прибывших — и тут уже ничего нельзя было скрыть. Одного из встречавших мы послали за одеялом, чтобы прикрыть тело, а пока отнесли его к штабелям ящиков и обернули мешком. Потом мы с Джейми пошли искать Уолтера. Нашли его в палатке-штабе вместе с Чарлзом. Нам они не поверили и отправились с нами, чтобы увидеть все своими глазами.

— Пауки! — воскликнул Уолтер. — Совершенно невероятно. — Что это за пауки?

Мы объяснили, что у Камиллы есть несколько экземпляров. Ее мы обнаружили под брезентовым навесом — она поставила на стол микроскоп и внимательно разглядывала через трубку одного из пауков.

— Не могу найти ничего необычного, — сказала она нам. — Выглядит абсолютно нормально, хотя, к какому конкретно виду он принадлежит, я определить не могу, — их существует слишком много. Попытаюсь препарировать одного; правда, это очень тонкая процедура, могу и не справиться. Буду все же удивлена, если что-то удастся обнаружить — увеличенные ядовитые железы или что-нибудь в этом роде. Думаю, смертельными их укусы оказались только из-за огромного количества.

— Их было много? — спросил Уолтер.

— Они как бы упали на него сплошной массой, невозможно было определить точно, сколько их было, — ответила Камилла.

— В каждом из тех скоплений на берегу их могло быть по нескольку сотен, — вставил я. — Хотя, конечно, тогда мы не знали, что это были за перемещающиеся коричневые пятна — различить, из чего они состоят, было нельзя.

— Вы считаете, что они сильно расплодились тут на острове? — спросил Уолтер.

— Расплодились — не то слово, — ответила Камилла. — Помните затянутые туманом области, о которых вы упоминали в отчете? — Она рассказала о той массе паутины, которую мы видели с моря. — А насколько вглубь острова тянутся покрытые паутиной леса — неизвестно, — заключила она.

Уолтер посмотрел на валявшихся на столе дохлых пауков.

— Мне это представляется невозможным. Никогда не слыхал, чтобы пауки вели себя подобным образом.

— Именно это и волнует меня, — ответила Камилла. — Совершенно точно известно, что пауки себя так никогда не ведут. Есть класс пауков-охотников, но стаями они не охотятся — это вполне определенно. Да и ничего другого пауки не делают сообща…

Уолтер некоторое время оставался в задумчивости, и вдруг по его лицу пробежала тень.

— Наша разведывательная экспедиция еще не вернулась, — с тревогой в голосе сказал он.

Солнце село, а она так и не показалась.

Все в лагере были подавлены тяжелыми предчувствиями. Особенно беспокоился Джо Шатлшо. Он все время подходил к прогалине в кустах, где исчезли ушедшие, начав прорубаться сквозь заросли на одной из бывших троп.

Он подносил сложенные руки ко рту и звал мальчика во всю силу своих легких. Потом замолкал и долго вслушивался, ожидая ответный крик, и все мы слушали вместе с ним. Но кругом стояла тишина. Он пробовал снова и снова, но так же безрезультатно. После каждой попытки он брел по берегу обратно к лагерю и садился, кусая ногти, рядом с женой.

— Я не должен был позволять ему идти. Я же говорил ему не ходить, — время от времени негромко повторял он.

Сначала Чарлз пытался приободрить его.

— Может, они слишком далеко ушли. Не рассчитали время, чтобы вернуться засветло. А в темноте оказалось трудно идти, — предположил он.

Но когда после захода солнца прошло уже два часа, он перестал убеждать нас. Все сидели, почти не разговаривая, и каждый раз, когда Джо кричал в густую темноту зарослей, напряженно вслушивались, все больше теряли надежду услышать ответ.

Еще через час Джо снова подошел к костру, который мы поддерживали в качестве маяка, и с горечью спросил: — Кто-нибудь собирается что-нибудь делать? Там мой мальчик. Пусть кто-нибудь из вас пойдет со мной и поможет мне его найти.

Он стоял, обводя нас взглядом. Никто не пошевельнулся.

— Ну, ладно. Тогда я пойду один, — сказал он.

— Нет, Джо, нет, — простонала его жена.

— Ну-ну, Джо, — сказал Уолтер. — В темноте ты тут далеко не уйдешь.

Вполне вероятно, что они это поняли и решили заночевать где-то по дороге.

— Вы и сами в это не верите, разве не так? — бросил Джо.

— Я на это надеюсь, — ответил Уолтер. — Если я ошибаюсь и они попали в беду, то нам бросаться вперед наобум, чтобы столкнуться с той же опасностью, неразумно, особенно в темноте. Придется подождать до утра.

Джо остановился в нерешительности, жена нервно теребила его за рукав.

Потом снова посмотрел в темноту. И сел, переведя безутешный остановившийся взгляд на пламя костра.

Детям мы ничего не сказали о смерти Дэвида. Теперь Хлоя, старшая девочка Бринкли, спросила: — А какая опасность, папа?

Чарлз уклончиво ответил: — Уолтер только сказал, «если» они столкнулись с какой-то опасностью, девочка моя. Понимаешь, мы ведь еще очень немного знаем об острове. Тут могут быть, змеи или другие животные, поэтому и надо быть осторожными.

— А-а, а я думала, вы говорите о черных людях.

— Ну почему ты так подумала? — удивленно спросил Чарлз. — Они были совершенно безобидными. Да и все уехали назад домой на корабле.

— Ну, тогда, наверно, это были другие черные люди, — сказала Хлоя.

Чарлз внимательно посмотрел на дочь.

— Какие — другие?

— Ну, те, которых мы с Питером видели сегодня днем, — ответила она.

Чарлз поглядел на нее еще внимательнее и потом перевел вопросительный взгляд на сына. Питер кивнул: — Да, — сказал он. — На них совсем ничего не было надето, и они все блестели.

Чарлз нахмурился.

— Где это было?

— Мы пошли посмотреть на строящиеся дома, и нам стало очень жарко, поэтому мы отошли в тень и сели под какими-то деревьями, а пока мы там сидели, они вышли из-за деревьев впереди.

— Сколько их было?

— Только двое.

— Что они делали?

— Ничего. Они просто постояли под деревьями, посмотрели на дома и снова спрятались.

Уолтер наклонился к детям, пристально глядя им в глаза: — Вы совершенно в этом уверены?

— Да-да, — подтвердила Хлоя. — Питер их первый увидел. Головы и плечи над кустами. Он показал мне, тогда я тоже увидела.

Уолтер оглядел сидевших вокруг костра.

— Видел ли еще кто-нибудь этих людей или оставленные ими следы?

Никто не ответил. Только отрицательно покачали головами.

— Их определенно тут не было, когда мы высадились. Иначе бы мы заметили хоть какие-то следы их пребывания. Догадался ли кто-нибудь пересчитать островитян, когда они перед отправкой обратно поднимались на борт?

— Наверно, все мы подумали, что это дело капитана, — ответил Чарлз.

Все молчали в раздумьях, пока Джейми Макингоу не задал возникший у каждого в мозгу вопрос: — А если остался кто-то из прибывших вместе с нами, то для чего они это сделали?

Ответа никто дать не мог, и он так и повис в воздухе, усугубляя атмосферу все сгущающейся тревоги.

Утром мы вырыли могилу и опустили в нее тело Дэвида. Чарлз прочел короткую молитву, и тело забросали землей.

Экспедиция так и не появилась.

Джо Шатлшо продолжал настаивать на организации поисков. Но добровольцы не вызывались. Уолтер, поддерживаемый Чарлзом, все тянул и тянул с решением.

— Бессмысленно кидаться вперед без оглядки, пока мы не узнаем больше об угрожающей нам опасности. То, что случилось с группой из семи человек — если это так, в чем мы еще не можем быть уверены, — без труда справится и со следующими семерыми или с большим количеством людей. В этих условиях наилучшим решением будет продолжать работу.

Эти слова не вызвали особого энтузиазма.

Выход предложила Камилла. Она решительно обратилась к Уолтеру: — Джо прав. Мы не можем просто ждать, ничего не предпринимая.

Необходимо отправиться на поиски. У меня есть одна мысль, которую хотелось бы проверить. Для начала, есть ли у нас какой-нибудь инсектицид?

— Несколько бочек разных сортов и марок, — сказал он.

— А распылители?

— Должно быть, штук двадцать или сорок, — но…

— Хорошо, — перебила она. — Тогда я предлагаю попробовать вот что…

К полудню они с Джо снарядились в дорогу. Оба были в перчатках и одеты в брюки, заправленные в сапоги, и в застегнутые до самого верха рубашки с длинными рукавами. На головах — широкополые шляпы, грубо сплетенные из расщепленных стеблей тростника и пальмовых листьев. На шляпы, как у пчеловодов, были наброшены сложенные вдвое москитные сетки, свободные концы которых были заправлены за ворот рубашки. У пояса висели мачете, а в руках они держали пульверизаторы, с помощью которых уже щедро обработали друг друга.

— Не то, чтобы инсектицид особенно повредил паукам, — сказала Камилла, — но у них чувствительные лапы, и вкус препарата им не понравится, поэтому они будут обходить нас стороной.

Прежде чем отправится в путь, они доверху наполнили свои пульверизаторы. Джо привесил к поясу про запас еще одну канистру с инсектицидом. Чарлз отозвал Камиллу в сторонку и, остановившись за углом одного из контейнеров, сунул руку в карман, потом протянул Камилле.

— Вы умеете им пользоваться? — спросил он.

Она посмотрела на револьвер, лежащий у нее на ладони.

— Да, но… — хотела возразить она.

— Тогда лучше возьмите. Ведь мы не уверены, что опасность нам грозит только со стороны пауков. Но не потеряйте, он может нам еще пригодиться.

Камилла поколебалась немного, но потом сказала: — Хорошо. Спасибо. — И положила револьвер в карман.

Все вместе мы проводили их до начала тропы, по которой ушла наша экспедиция разведчиков, а потом смотрели им вслед, пока они не скрылись за поворотом.

Что касается меня, то я чувствовал себя довольно жалким. Думаю, что и Уолтер испытывал сходное чувство. Он сказал, как бы оправдываясь: — Все-таки это была ее идея… И она, конечно, права, надо было идти на поиски… Но мы не можем себе позволить рисковать жизнью людей сверх необходимого…

Камилла вернулась через четыре часа. Она прошла уже половину расстояния между деревьями и лагерем, прежде чем мы ее заметили. Она шла медленно, держа шляпу с сеткой в опущенной руке. Мы кинулись ей навстречу.

— Где Джо? — закричала миссис Шатлшо.

— Идет, — ответила Камилла, махнув рукой куда-то назад.

— Вы их нашли? — спросил Уолтер.

Она посмотрела на него пустыми глазами. Потом медленно кивнула.

— Да… Мы их нашли… — сказала она.

Сомнений в смысле сказанного не оставалось. Она казалась полностью ушедшей в себя. Я взглянул на Уолтера и повел ее за руку к лагерю. Уолтер пока задержался, чтобы успокоить остальных. Когда он присоединился к нам, я уже усадил ее на стул и дал крепкого бренди.

— Они все были мертвы? — спросил он.

Она кивнула, секунду глядела в свой стакан и допила.

— Они прошли примерно полторы мили, — сказала она.

— Пауки? — спросил Уолтер.

Камилла снова кивнула.

— Их покрывали мириады пауков, — ее передернуло. — Джо хотел найти своего мальчика. Он начал поливать их инсектицидом. Это было ужасно. Я ушла оттуда…

— Они не нападали на вас? — спросил Уолтер.

— Пытались. Сотни их ринулись к нам и начали взбираться по ногам, но им это не понравилось. Скоро они отцепились и ссыпались на землю. Другие падали на нас с нависающих ветвей, но и они вскоре тоже ссыпались. — Она тряхнула головой. — Все новые и новые пытались до нас добраться. Их было сотни тысяч. У тех, других, не было никаких шансов спастись. Все, должно быть, закончилось быстро — как с Дэвидом…

Снаружи послышались голоса. Выглянул Уолтер.

— Это Джо, — сказал он и вышел.

Я подошел ко входу в палатку. Там, у начала тропы, я различил фигуру человека, несущего что-то на руках. Позади себя я услышал голос Камиллы: — Я пыталась отговорить его. Какой смысл?…

Я налил ей еще бренди. Судя по ее виду, это ей было не лишне. Через десять минут немного отойдя, она сказала: — Нам лучше пойти к ним.

Они были там, где мы и ожидали их найти. Четверо мужчин копали могилу рядом с местом, где был похоронен Дэвид. Джо Шатлшо сидел на поваленном дереве немного поодаль, совершенно опустошенный. Жена стояла на коленях подле него, обхватив его руками, по щекам ее катились слезы. Казалось, он не видит ее. Его ноша лежала рядом, на земле, теперь покрытая одеялом.

Глаза Джо ни на секунду не отрывались от этого свертка. Потрясенные, все молча стояли вокруг.

Чарлз снова прочитал молитву и включил в нее имена остальных шестерых, отправившихся вглубь острова. Одного взгляда на тело Эндрю Шатлшо было достаточно, чтобы отказаться от всяких попыток принести и похоронить тела остальных. Потом мы разошлись, на душе у всех было тяжело.

Вечером этого же дня к Уолтеру явилась делегация. В нее входили Джо Шатлшо с женой и Джереми Брэндон, решившие отказаться от дальнейшего участия в Проекте. Они потребовали послать на «Сюзанну Дингли» сообщение, чтобы корабль вернулся и забрал их и всех тех, кто еще захочет оставить остров. После захода в Уияньи, он, по их мнению, еще не мог далеко уйти.

Ну, а если вернуть его уже нельзя, то в самом Уияньи, без сомнения, найдется какое-нибудь суденышко, чтобы отвезти их хотя бы туда.

Уолтер, который до сих пор откладывал неприятную новость о том, что радиопередатчик выведен из строя, теперь вынужден был объяснить им все как есть. Джо вышел из себя и отказывался верить словам, пока ему не показали остатки передатчика. Увидев, что исправить ничего уже невозможно, Джо накинулся на Уолтера, обвиняя его в намеренной порче передатчика, чтобы никому не удалось покинуть остров и его драгоценный Проект.

Тут в качестве поддержки был призван Чарлз. И ему через некоторое время удалось, если не привести членов делегации в чувство, то по крайней мере вразумить настолько, что они мирно удалились, чтобы обдумать все между собой.

На следующее утро, чтобы предотвратить назревающий бунт, Чарлз созвал всех вместе и без прикрас обрисовал перед нами сложившуюся ситуацию. А она была такова, что мы остались отрезанными от внешнего мира по меньшей мере на шесть месяцев. Если по возвращении корабля кто-то захочет уехать — никто не станет чинить ему препятствий. А пока все будет зависеть от наших собственных сил. Занятая пауками область начиналась, похоже, не ближе полутора миль от лагеря. Никто не может сказать, насколько быстро она будет расширяться и будет ли расширяться вообще, но разумнее все-таки предположить, что будет.

Тогда наиболее очевидный путь — ускорить постройку сборных домов. Чем скорее они будут готовы, тем скорее у нас будет достаточно надежное убежище от пауков. Кроме того, теперешнее временное жилье не сможет нас защитить ни от дождей, ни от штормов, когда наступит сезон дождей.

Если мы будем ссориться и искать виноватых, то ничего хорошего не достигнем. Мы все оказались в одной лодке. Выживем ли — зависит от того, как будет работать каждый из нас. Задержка была вызвана совершенно непредвиденными обстоятельствами. Теперь, когда мы знаем, в чем заключается опасность, нам не надо бояться внезапного нападения и можно позаботиться о защите.

В качестве первого шага он предложил создать барьер против пауков.

Для этого можно бульдозером расчистить двухметровую полосу вокруг лагеря и поселка. По периметру этой полосы будут расставлены разбрызгиватели, наполненные инсектицидом. Как только патруль, который постоянно будет наблюдать за окружающими зарослями, заметит малейшие признаки приближения пауков, по тревоге вся полоса будет опрыскана инсектицидом. Как показала нам Камилла, он эффективно отпугивает пауков, которые, таким образом, не смогут преодолеть наш барьер. Это будет первая линия обороны, но даже если она окажется надежной на все сто процентов, все же только дома, когда они будут завершены, дадут нам ощущение полной безопасности.

Еще он посоветовал каждому соорудить себе такое же облачение, что надевали Камилла и Джо, и поскорее привыкнуть не выходить за защитную полосу без него.

Надо признаться, Чарлз хорошо постарался. Благодаря ему пауки перестали вызывать панический ужас. Возникло ощущение, что даже таких необычных паразитов можно держать на расстоянии, а то и победить своим трудом и смекалкой. Чарлз излучал уверенность. Мы отправились на свои рабочие места со значительно поднятым духом. Вечером Камилла отыскала меня.

— Привет, — сказал я. — Не заметил вас сегодня среди работающих. Где вы были?

— Наблюдала за пауками, — ответила она. — Меня только что отчитал Уолтер. Не само занятие — он согласен, что, чем больше мы будем знать об их повадках, тем лучше удастся с ними справиться. Его раздосадовало, что я хожу в одиночку.

— И вполне справедливо, — согласился я. — Это было на редкость неразумно с вашей стороны. Вдруг бы вы сломали ногу или просто растянули лодыжку? Никто бы не знал, где вас искать.

— Примерно так он мне и сказал. Я пообещала, что без провожатого больше никуда не пойду. Но тут встает вопрос: вот вы ведь, например, не захотите сегодня пойти со мной?

Я не ожидал такого поворота. И несколько оторопел.

— Ну… — замялся я.

— Ничего. Вы вовсе не обязаны это делать, — сказала она.

— Нет, я пойду, — решился я. — Что мне понадобится?

— Такое же облачение, как и у меня и Джо. Пульверизатор. Бинокль.

— Хорошо. Теперь покажите мне, как плести шляпу.

Мы отправились в путь на следующее утро, неся пока шляпы в руках.

Километра три-четыре мы могли идти вдоль берега, держась почти самой воды, где песок был плотным и шагать было легко. Так мы дошли до первых скал, замыкающих лагуну. Они были невысоки, и мы на них взобрались. Наверху идти было труднее, временами приходилось останавливаться и прорубаться сквозь густой кустарник. Хотя паутины еще не было видно, Камилла решила, что пора надевать шляпы с сеткой и обрызгаться инсектицидом.

— Насколько я могу пока судить, — сказала она, — область, покрытая паутиной, — это завоеванная и освоенная пауками территория с напором популяции, направленном вовне. Между этой областью и нами полоса ничейной земли, по которой шныряют бродячие стаи пауков. Это как бы передовые отряды, постепенно отвоевывающие новые земли, пока территория позади них заселяется. Одна из наших задач — определить каким-то образом среднюю скорость этого продвижения. Тогда мы сможем посчитать, сколько у нас останется времени для подготовки. Или, может, нам самим стоит продвинуться на север, чтобы таким образом выиграть время.

— Это нелегко будет сделать, — сказал я. — Нас сковывают наши припасы. Их не удастся далеко перенести.

— Тогда, скорее всего, лучше сосредоточиться на варианте обороны, — согласилась она. — Но все равно будет лучше, если мы уточним сроки подготовки рубежей.

Наконец мы вышли из кустов на скалистое плато. Оттуда открылся лучший вид на побережье впереди и на склон южной вершины двуглавой горы; мы сели, с замиранием сердца разглядывая открывшуюся панораму.

Где точно начиналась область, затянутая паутиной, определить было невозможно. Паутина сначала ложилась на деревья и кусты невесомой полупрозрачной дымкой, которая примерно в миле от берега сгущалась настолько, что становилась похожа на сплошное покрывало, задергивающее весь пейзаж до самой горы и даже склон горы до середины — как будто тут вдруг выпал слой желтоватого снега. Или, скорее, неровные очертания скрытых под паутиной деревьев делали панораму более похожей на облачное небо под крылом самолета. Местами оно искрилось в лучах солнца… Мы продолжали молча разглядывать эту картину еще около минуты. Мой разум отказывался представить те неисчислимые миллионы пауков, которые плели эту расползающуюся во все стороны сеть. Первой заговорила Камилла, сразу сбив меня с этой ни к чему хорошему не ведущей линии размышлений: — Ну как насчет естественного баланса? — заметила она.

Мы пошли дальше. На кустах еще почти не было паутины, но уже стали попадаться стаи пауков-охотников. Первую я заметил, только когда она уже нападала на меня. Она появилась слева из-за кустов, и не успел я опомниться, как пауки уже оказались около самых ног. Я отпрянул. Но услышал спокойный голос Камиллы позади: — Не волнуйтесь. Они не тронут вас.

Она оказалась права. Пауки волной захлестнули мои сапоги, несколько побежали вверх по ноге, но добежав до колена, вдруг потеряли всякий интерес, спрыгнули вниз и отбежали в сторону. Скоро отступили и остальные.

— Пауки ощущают запахи и вкус своими ногами, и им эта штука, которой они пропитались, совсем не по нраву, — пояснила Камилла.

Успокоенный я двинулся дальше. Мы повстречались еще с дюжиной или около того стай, но все они, охладев к нам, отступили. Вскоре мы вышли на новое плато, с которого открывался вид на небольшой залив, окаймленный линией песчаного пляжа. Помню, что заметил это место еще с моря как последний участок берега, одетый лесом, перед началом сплошной скальной стены. Кусты и редкие деревья спускались к самому песку, уже приобретшему сероватый оттенок, которого на нашей стороне острова не было. В семи-восьми местах на песке виднелись знакомые коричневые пятна.

— Ага, — удовлетворенно сказала Камилла.

На нашем плато пауков вроде бы не было, поэтому мы сели и достали бинокли.

И с помощью бинокля я увидел немногим больше. Стаи пауков были так однородны и сплочены, что разглядеть отдельных особей было невозможно. Я наводил бинокль то на одно, то на другое скопление, но все они казались одинаковыми и неподвижными. Опустив бинокль, я вдруг услышал приглушенный возглас Камиллы. Только я собирался проследить направление ее взгляда, как вдруг мое внимание привлекло одно из пятен, пришедшее в движение. Снова поднеся бинокль к глазам, я увидел, что оно все такой же монолитной группой движется под углом вниз к воде.

— Что-то их потревожило, — сказал я, когда заметил, что и второе пятно переместилось.

— Вон тот краб, — сказала Камилла. — Посмотрите, под самыми деревьями.

И сфокусировала свой бинокль на видневшейся там черной точке и убедился, что это действительно краб. Он был примерно в пяти футах от деревьев и боком пробирался к воде. Ниже, впереди него, наперехват, двигались два пятна, стремящиеся отрезать его от воды. Краб повернул, и через несколько секунд оба пятна тоже изменили направление, и на этот раз тоже явно двигались наперерез.

Вдруг краб остановился и застыл в позе обороны, подняв вверх свои клешни. Обе группы пауков сначала продолжали двигаться в прежнем направлении, но через некоторое время сбавили скорость, а затем совсем остановились в нескольких футах друг от друга. Краб снова устремился к воде, теперь под другим углом. Возможно, ему и удалось бы до нее добраться, потому что бежал он немного быстрее пауков, но на этот раз пришла в движение третья группа, готовая перехватить его и на этом новом направлении. Казалось, он не замечал ее, пока почти не натолкнулся на пауков. В последний момент он снова попытался увернуться, но было слишком поздно. Пауки набросились на него. Он еще пробежал около метра, потом замедлил бег, остановился, и масса пауков скрыла его от наших глаз.

Камилла опустила бинокль.

— Поучительно, — сказала она. — По-видимому, их максимальная скорость передвижения группой около четырех миль в час. Зрение неважное, как и у большинства пауков. Вы заметили как они потеряли краба из виду, когда он остановился? Они рассчитывали, куда он направлялся и двинулись ему наперерез. Это интереснее всего — показывает, что они все вместе знали, что он будет пробираться к воде. А когда он переменил направление, то же самое через несколько секунд сделали они, — и опять готовы были его перехватить. Очень любопытно…

Но удивительно, что они вообще смогли убить краба, ведь он одет в броню со всех сторон, — и так быстро, дав ему пробежать только два фута.

Они, конечно, добирались до глаз и еще, возможно, суставов, хотя вряд ли…

Она немного поразмыслила, потом снова поднесла к глазам бинокль и направила его на ближайшую группу, которую изучала до инцидента с крабом.

Мы оба молча понаблюдали некоторое время за этой группой. Эти пауки никуда не перемещались, хотя и не были неподвижны, как остальные группы, — в их гуще было заметно бурлящее непрерывное движение, как и в группе, расправлявшейся с крабом.

— Может, они тоже поймали краба, — помолчав, предположил я.

Было уже около одиннадцати утра. Так как мы вышли очень рано, уже хотелось есть. Я вынул из своего рюкзака несколько бутербродов и предложил Камилле. Жуя бутерброды, мы все продолжали наблюдать за происходящим на берегу.

День выдался теплым — слишком теплым, чтобы можно было удобно себя чувствовать в нашем облачении, но я не испытывал ни малейшего желания снять какую-либо часть туалета, предохраняющую от нападения пауков, потому что здесь бродячая стая могла появиться в любой момент. Я только позволил себе приподнять сетку на поля шляпы, откуда можно было сбросить ее в любой момент. Шляпа на голове оказалась очень даже кстати, потому что солнце щедро изливало свои лучи с безоблачного неба. Я жаждал прохлады от ветерка, но до нас не долетало ни дуновения.

Камилла, которая теперь смотрела уже не на залив, а на бескрайнее покрывало паутины впереди, вдруг вскрикнула, схватилась за бинокль. Я сначала не мог понять, что она там заметила, а потом заметил поднимающуюся из белой толщи прозрачную колонну. Ее можно было разглядеть только на голубом фоне неба, да и то казалась она настолько бесплотной, что трудно было сказать — есть она или только почудилось. Камилла запрокинула голову, пытаясь найти вершину этой колонны. Я тоже взял бинокль, отыскал в него колонну, зыбкие очертания которой уходили на огромную высоту, но так и не смог понять, что же это такое. Предположил было, что это пар от гейзера, но почти сразу понял, что в таком случае колонна бы достигла не более полутора сотен футов в высоту. Потом я заметил еще одну прозрачную колонну, растущую несколько дальше. У нее вырисовывался явный изгиб примерно на высоте тысячи футов, но потом она выравнивалась и вздымалась еще выше. Проведя биноклем вдоль горизонта я обнаружил вдали еще три колонны и совсем призрачные силуэты еще нескольких, в чем впрочем, трудно было быть уверенным. Опустив бинокль, я снова воззрился на белое покрывало.

— Должно быть, мы ошиблись, и это не паутина. Это нечто испаряющееся, — сказал я.

Камилла отрицательно покачала головой.

— Нет, именно паутина. А это, — она указала на ближайшую колонну, — эмиграция. Пауки на экспорт. Они нашли восходящий поток воздуха и поднимаются вместе с ним. Миллионы паучат отправляются заселять большой мир.

— Но пауки ведь не могут летать, — изумился я.

— При подходящих условиях могут — паучата летают. Паутина — чудесная штука. Разве вы не читали «Путешествие на «Бигле»?» Помните, как они однажды проснулись, когда корабль был в открытом море за сотни миль от суши, и обнаружили, что вся палуба и рангоут усеяны маленькими паучатами?

В один прекрасный и тихий день паучата взбираются куда-нибудь повыше — на вершину дерева, куста, может сгодиться и травинка, — выпускают шелковую паутинку в несколько дюймов длиной и ждут. Раньше или позже паутинку подхватывает восходящий поток воздуха и поднимает их вместе с ней. Они летят подобно планеру, возносимые теплым воздухом. И подняться могут до двадцати или более тысяч футов. Вот это мы и видим.

Я посмотрел на призрачные колонны и попытался это себе представить.

Миллионы и миллионы паучков, отрывающихся от земли и кидающихся в беспредельное открытое пространство в надежде, что ветер отнесет их с острова на новые земли.

— Они все упадут в море, — сказал я.

— Девяносто девять и девяносто девять сотых процента действительно упадет, — согласилась она, — но что это значит при их плодовитости?

Некоторые уцелеют и начнут размножаться. — Она снова взглянула на колонны.

— К счастью, они поднимаются высоко, а вверху ветер дует на восток. И, как мне кажется, в здешних местах это преобладающее направление ветров, из-за чего наша сторона острова остается свободной от пауков, а то бы они уже захватили остров целиком.

Когда она кончила свою речь, я краем глаза заметил какое-то движение слева на краю прогалины. Камилла тоже его заметила. Из жесткой травы появилась группа пауков и направилась к нам. Я начал было вставать, но Камилла остановила меня.

— Не шевелитесь, и они нас не заметят. Вспомните краба, — сказала она и продолжала невозмутимо наблюдать за ними. Я мог только позавидовать ее спокойствию.

В той группе было около трехсот или четырехсот пауков. Впервые мы могли так близко рассматривать их в движении, но не в нападении. Правда, и теперь различить отдельных особей было трудно. Они двигались с такой слаженностью, так прижимаясь друг к другу, что непонятно, как им хватало места переставлять ноги. Даже вблизи они выглядели как текучая масса.

Мы сидели у них прямо на дороге. Если бы я был один, то конечно же убрался побыстрее. Камилла, находившаяся к ним ближе меня, продолжала с интересом разглядывать их.

Сантиметрах в десяти от ее ноги вся группа остановилась. Такая мгновенная остановка напомнила мне хорошо вымуштрованный взвод солдат, застывающий по стойке «смирно». Видимо, передовые члены группы уловили запах инсектицида и сочли его отвратительным. Буквально через секунду пауки всей группой повернули налево и двинулись дальше — держась все в тех же четырех дюймах от носка сапога, пока последние ряды не миновали его.

Потом пауки повернули направо и возобновили прерванный путь.

Мы следили за ними, пока они не исчезли под стелющимися ветвями куста на другой стороне нашей прогалины.

— Да, ничего не скажешь! Прекрасно натренированное подразделение, — сказала Камилла.

Она снова взялась за бинокль и продолжила наблюдения за происходящим на берегу, на этот раз обратив особое внимание на ближайшую группу. Там продолжались все те же перемещения без видимой причины. Понаблюдав несколько минут, Камилла сказала: — Они копают. Роют яму.

Я присмотрелся. Она как будто бы была права. Теперь рядом с той группой возвышался пологий песчаный холмик, которого я прежде не замечал.

Но цель такого поведения пауков оставалась для меня по-прежнему неясна.

Вокруг ямы копошилось слишком много пауков, чтобы можно было конкретнее разглядеть, что там происходит. Но все же через некоторое время Камилла снова отложила бинокль, вздохнув при этом.

— Так-так-та-ак! — снова воскликнула она.

— Что? — спросил я.

— Черепашьи яйца. Вот до чего они добираются, — сказала она и задумалась. Наконец она подняла глаза и перевела взгляд на укутанный паутиной лес.

— Интересно, что делается там? — вполголоса проговорила она. — Они истребили всех птиц — наверно, сначала съели яйца, потом и самих птиц; насекомых тоже почти свели на нет. Допустим, они переловили все, что бегало и ползало по земле. Теперь им, наверно, есть почти нечего, только друг друга. Выживает сильнейший, вот уж поистине! Они вынуждены шнырять в прибрежной полосе, прочесывая ее в поисках пищи. Интересно, сколько времени им потребуется, чтобы научиться ловить рыбу?

— Или строить лодки, — подсказал я.

— Нет, я совершенно серьезно. Они научились плести сети, чтобы ловить летающих насекомых. Паутинный шелк — изумительная вещь. Из него вполне можно сплести сеть, которая способна удержать рыбу.

— Да ну, — сказал я. — Вспомните как сильно бьется попавшаяся в сети рыба.

— А вы вспомните как прочен шелковый шнур, — а ведь их плетут из материала, немногим отличающегося от паутины. — Она покачала головой. — Такому повороту дел я не вижу препятствий. Более того, скорее всего так и будет, если судить по виденному нами сегодня. Они способны и на это, и на многое другое…

Думаю, вы не осознали полностью смысл того, чему мы оказались свидетелями. Но, поверьте мне, это переворачивает все прежние представления. Ведь пауки — очень древние животные. Они существуют уже много миллионов лет. Они сформировались настолько давно, что до самого последнего времени не могли найти их предка: казалось, пауки существовали вечно, не меняясь и не поддаваясь внешним влияниям. Они плодовиты, но новые поколения так идентичны предыдущим, что большинство исследователей давно прекратили обращать на них внимание. Имея такое древнее происхождение, они все же не представляли интереса, потому что казались отрядом, полностью завершившим свое развитие, не обладавшим никаким эволюционным потенциалом. Они как бы остались в тихой заводи бурной реки жизни. Каким-то чудом сохранившиеся реликты исчезнувшего мира. И как бы не менялось все вокруг, они все так же размножались — и когда динозавры только начали завоевывать мир, и когда те уже вымерли и им на смену пришли млекопитающие; пауки в любых условиях находили себе средства к существованию.

Но любопытно, что они не утратили жизнестойкости. Как отряд в целом, они не проявляют никаких признаков старения и угасания. И теперь мне кажется, что, если они не изменились до сегодняшнего дня, то причина тому вовсе не в том, что они неспособны к дальнейшему развитию. Возможно, у них не было достаточного стимула к развитию. Ведь, если рассудить, их жизнь очень мало пересекается с жизнью других видов, кроме насекомых, пожалуй, а с ними они прекрасно справляются. Они не сталкивались ни с какой серьезной опасностью, угрожающей их существованию, так зачем им развиваться? Пауки почти идеально приспособились к своему окружению, и никакого побуждения к развитию не испытывают. Они и так преуспевают.

Далее, большинству видов приходится либо меняться, чтобы их не превзошли, либо, если это не удается, они вырождаются. Но пауки не выродились. А нельзя ли заключить отсюда, что они не утратили способность развиваться, а просто настолько хорошо приспособились, что не испытывают особой необходимости меняться, а способность к развитию дремлет неиспользованная?

— Я не могу судить, — сказал я. — Ваши доводы звучат убедительно.

Единственное, что меня смущает, это отсутствие каких-либо доказательств того, что эволюционировали именно эти пауки, этот островной вид. Ведь вы сами уверяли, что это абсолютно обычные пауки.

— Да, так и есть, — согласилась она. — Человек тоже кажется совершенно обычным млекопитающим — на анатомическом столе. От остальных млекопитающих его отличает поведение. И эти пауки отличаются от остальных своим поведением.

— Вы имеете в виду, что они охотятся стаями? — спросил я.

— Именно. Ваши обычные пауки — не очень-то общительны. Они индивидуалисты. Первая задача паука — защититься от врагов, и тут он надеется на то, что ему удастся остаться незамеченным в своем укрытии.

Вторая — добыть пропитание. Для этого он ловит насекомых, но ни с кем не делится своей добычей и даже нападает на любого другого паука, осмелившегося подойти к нему слишком близко, а то и съедает его самого.

Известно также, что у многих видов пауков самец часто поедается после спаривания, если не поторопится убраться вовремя. Нет, конечно же это далеко не общительное существо, — а здесь перед нами их сообщество, совместная деятельность. Охота стаями, которую вы упомянули. И это настолько выходит за рамки всех представлений, что говорит о коренной перемене картины поведения.

Она на секунду замолчала, затем продолжала: — И это очень значительный факт, а до какой степени значительный, еще предстоит выяснить. Я бы сказала, что гораздо важнее видимой перемены облика — отращивания более сильных челюстей или даже крыльев. У нашего вида вдруг появилось свойство поведения, всегда ассоциировавшееся с другими видами — а именно с пчелами и муравьями. Как если бы у некоего вида обезьян или породы собак вдруг развилась способность мыслить — то свойство, которое всегда приписывалось исключительно человеку.

— Ну уж, — возразил я тут. — Может, это слишком смелое предположение?

— Я так не считаю. Вероятно и существует где-то вид-другой пауков, научившихся жить сообществом, но они слишком редки и незначительны. Ничего подобного тому, что наблюдаем мы с вами, никогда известно не было. Если бы хоть кто-нибудь услыхал о таком, то весть немедленно облетела бы весь научный мир. Нет, такое поведение появилось недавно, и если судить по внешним проявлениям, дало паукам весьма существенные преимущества…

Перед уходом мы опустили на лицо сетку и еще раз опрыскали друг друга инсектицидом, а затем отправились в обратный путь.

Теперь я уже убедился в эффективности наших средств защиты и уже не стремился убегать от каждой встречной стаи пауков, шныряющих в подлеске.

Они, правда, ни разу не упустили возможности броситься на нас и кидались сотнями, когда мы проходили мимо, но редко поднимались выше колен, быстро спрыгивали на землю и убегали.

Примерно через четверть мили путь нам преградила расщелина в скалах, по дну которой катился в океан бурлящий ручей. Мы повернули вглубь острова по одной стороне расщелины, чтобы найти удобное для переправы место. Через несколько ярдов Камилла остановилась.

— Минуточку. Я хочу понаблюдать вон за ними, — сказала она и вынула бинокль. Я посмотрел туда, куда она указала.

На другой стороне расщелины скопление пауков покрывало ветви какого-то кустарника. Казалось, пауки ничем не были заняты, просто сидели и ждали. Потом на солнце блеснула паутинка, парящая в почти неподвижном воздухе. В бинокль были видны несколько таких паутинок, свивающихся в крупные кольца.

Сначала ничего особенного не происходило. И вдруг один паук спрыгнул с ветки и побежал прямо по воздуху. По-видимому, какая-то из паутинок зацепилась за нашу сторону расщелины, и паук тут же переправился. Как только этот паук (или паучиха) достиг нашей стороны, по той же паутине устремился другой паук, потом еще и еще. После седьмого или восьмого паутинка уже стала заметна глазу. На переправе теперь одновременно были видны три-четыре паука, а тоненькая паутинка превратилась в ниточку, способную выдержать десять-двенадцать пауков одновременно. Все оставшиеся на той стороне ринулись вперед, расстояние между бегущими стало сокращаться, а мост становился все прочнее и прочнее. Мы продолжали наблюдать, пока все четыре или пять сотен не перебрались на нашу сторону, потом они соединились в группу и скрылись. Тогда Камилла опустила бинокль.

— Чудесная штука — шелк, — сказала она. — Да, тут, похоже, и гибнет в зародыше план Чарлза создать непроходимую зону.

Озабоченные, мы пошли дальше.

И еще не вышли из владений пауков, когда я сделал еще одно открытие.

Между стеблями травы справа от расчищенной нами тропинки я заметил клочок меха. Раздвинув ветви и траву, я наклонился, чтобы получше рассмотреть его. Это была крупная крыса — вернее, когда-то это было крысой, потому что сейчас от нее осталась только шкурка. Сухая пустая кожа, покрытая мехом, обтягивающая скелет из обглоданных до блеска костей.

Минуту мы молча стояли и не могли оторвать глаз от моей находки.

Глава 6

Вечером того дня мы уединились с Уолтером и Чарлзом, чтобы рассказать им о наших наблюдениях. Чарлза обеспокоил наш рассказ о способе, с помощью которого пауки пересекали расщелину, но он все же не отказался от плана расчистки предохранительной зоны.

— Чтобы преодолевать препятствия таким образом, необходимо, чтобы ветер дул в нужном направлении, — подчеркнул он. — Поэтому такая зона послужит нам в качестве довольно надежной наземной обороны. Судя по всему, здесь преобладают западные ветры. А когда ветер переменит направление, можно нести усиленную вахту.

Камилла кивнула, но выразила сомнение: — Все зависит от их количества. Скорее всего, нам удастся справиться с несколькими бродячими стаями, особенно если смастерить какой-нибудь огнемет, но если нагрянут тысячами и выстроятся по всему периметру защитной полосы, уследить за каждым метром нам не удастся. Для этого нас просто слишком мало.

Чарлз кивнул.

— Тогда нам придется выкорчевывать деревья и кусты далеко в стороны от собственной защитной полосы, — предложил он. — Если паукам будет неоткуда пускать свою паутину, то им не удастся «навести переправу». Но, — продолжал он, — ваши слова об огнемете навели меня на мысль. Я подумал сегодня, что наилучшим способом избавится от пауков было бы выжечь землю по нашу сторону, где их еще нет, чтобы они не проникли дальше. Насколько эта мера окажется эффективной — трудно, конечно, сказать, но, думаю, на некоторое время сдержит их, а многих огонь уничтожит. Нам в этом поможет западный ветер. А если удастся пустить огонь достаточно широким фронтом, то не вижу, почему бы ему не распространиться дальше и не выжечь всю захваченную пауками территорию на острове. Ведь известно, что первые колонисты выжгли почти весь остров Мадейра по неосторожности и пожары продолжались там еще семь лет.

— На Мадейре, — сказала Камилла, — рос субтропический лес. Не думаю, чтобы здешние леса горели так же. Но все же стоит попытаться. Даже если пожар и не разгорится как следует, то выгоревшая полоса придется паукам не по вкусу.

В результате пришли к выводу, что назавтра мы с Камиллой пойдем намечать линию, с которой можно будет пустить пал. Задача состояла примерно в следующем: нам надо было пройти по расчищенной экспедицией тропе около мили и, если местность покажется подходящей и во всяком случае задолго до места нападения на экспедицию пауков, повернуть там налево и начать намечать тропу примерно параллельно береговой линии, а потом продолжить ее и вправо.

— Очень сожалею, что пока не могу дать никого вам в помощники, — сказал Чарлз. — Но сейчас дело первоочередной важности — достроить столовую. Когда все будут знать, что на крайний случай есть надежное убежище, то станут чувствовать себя гораздо спокойнее. А пока половина боится ложиться спать из-за опасений, что во сне на них нахлынут пауки. Но как только эта постройка будет завершена, можно будет вздохнуть спокойнее и выделить вам несколько человек. Кроме того, сейчас вроде бы установилась безветренная погода, а хороший пожар без ветра не разгорится — причем, нам ведь нужен ветер только определенного направления. А пока, если вы начнете свою наметку, по этой линии уже легче будет устраивать защитную полосу, когда придет время.

Камилла улыбнулась уголками губ.

— Этим Чарлз хочет сказать, что никто не испытывает малейшего желания приближаться к территории, захваченной пауками. — Она покачала головой и сказала как бы про себя: — Да, люди как боги. — Потом обернулась ко мне. — А как вы, Арнольд?

— Не скрою, что сегодня утром мне хватило бы пустякового повода, чтобы оправдать собственный отказ. Но день оказался весьма поучительным, в том отношении, что мы узнали немало о повадках нашего врага. Да, я согласен идти, — ответил я.

Рано утром мы отправились в путь, оснащенные, как и накануне. Пройдя около двухсот ярдов по берегу, мы свернули на тропу, по которой прошла погибшая экспедиция. Двигаться по ней оказалось нелегко. Вырублено было ровно столько, чтобы протиснуться одному человеку. Нас обступали кусты и деревья, названий которых я не знал, а видимость была ограничена со всех сторон каким-то футом-двумя. Очень неприятное место для человека, склонного к клаустрофобии. Местами попадались заросли высокой жесткой травы, настолько густые, что я впервые прочувствовал буквальное значение слова «застить». Из-за маленького радиуса обзора трудно было правильно определить расстояние. Казалось, что мы идем уже целую вечность, к тому же все время проходя вновь по местам, где уже побывали. Было еще ощущение движения по ровной плоскости, хотя мы знали, что местность здесь постепенно поднималась. Примерно через три четверти часа такой ходьбы я остановился. Никаких признаков близости пауков мы пока не заметили.

Еще через полчаса я стал замечать в кустах по сторонам тропы нити паутины. И уже хотел обратить на них внимание Камиллы, но тут в этом отпала необходимость. Камилла тогда шла впереди, и задела плечом за ветку, нависшую над тропой. С этой ветки на нее потоком ринулись пауки.

Одновременно целая гроздь пауков обрушилась с верхней ветки. На секунду не стало видно ни головы, ни плеч. Но тут же пауки поспешно посыпались на землю. Инсектицид им понравился ничуть не больше, чем их собратьям. Через несколько секунд они все схлынули и разбежались в разные стороны.

Камилла остановилась и огляделась. За буйной листвой нельзя было определить, кроются ли там новые стаи пауков или нет.

— Мы обнаружили их передовой рубеж. Мне бы не хотелось идти дальше, — сказала она.

Подумав о том, что лежало на тропе за несколькими поворотами, я согласился с ней.

Мы решили минут двадцать идти по тропе обратно по направлению к лагерю, и если к этому времени встретится менее непроходимый участок, начать оттуда наметку нашей «линии огня», двигаясь на север. Таким образом мы будем уверены, что между нами и пауками лежит достаточно широкая полоса, а главное, что их не останется в тылу.

К счастью, как это иногда бывает, как раз через двадцать минут мы дошли до места, поросшего хоть и колючим, но редким и поддающимся ударам наших мачете кустарникам.

— Хватит, — сказала Камилла, садясь на ствол поваленного дерева.

— Можем начать здесь, — осторожно предложил я. — Здесь нам все равно не удастся обойти заросли — обязательно наткнемся. Работа в любом случае вряд ли пойдет споро.

Она вынула пачку сигарет и предложила мне закурить. Я взял сигарету и присел рядом с ней на поваленный ствол.

— По вашему тону можно заключить, что от плана Чарлза вы не в восторге? — сказала она.

— Почему же, я считаю его неплохим. Но прежде я не видел всего этого, — я махнул рукой на обступившие нас заросли. — Мы вдвоем разве тут сможем что-нибудь сделать? Наши усилия канут без следа.

— Но мы можем попробовать. Не обязательно прокладывать прямую линию.

Мы можем придерживаться более легких участков, главное — сохранять общее направление.

Некоторое время мы сидели и молча курили. Потом она сказала: — Ночью я все думала обо всей этой истории с пауками. И знаете, тут дела могут оказаться намного серьезнее, чем мы предполагаем. Что-то произошло с этими пауками, что-то изменилось внутри. Снаружи они совершенно обычные пауки, но на самом деле — пауки плюс что-то еще, чего у остальных видов пауков нет…

— Примерно то же вы сказали сразу после того, как разглядели первого из них, — заметил я.

— Да, помню, но тогда я не знала, какой глубокий смысл мог скрываться за этими словами. А ночью меня поразила способность пауков к адаптации, изобретательность и находчивость в использовании средств, которыми они обладают.

Считается, что первоначально шелковые нити пауков использовались просто для защиты яиц, которые пауки заматывали в кокон. Но позже, когда насекомые научились летать, пауки нашли своему шелку новое применение. Они начали плести сети, чтобы ловить летающих насекомых. Найдя одно новое применение, они обнаружили еще массу других и стали производить особые разновидности паутинного шелка. Стали строить из него гнезда с захлопывающимися дверцами, плести прямоугольные сети, в которые попадали прибегающие и проползающие мимо насекомые, а более развитые виды пауков перешли к колесообразным сетям. Паутину использовали для связывания добычи, сшивания листьев для постройки гнезда, прикрепления к уже готовой сети листочков, за которыми можно укрыться в ожидании, пока в сеть не попадет добыча. Пауки даже строили из паутины мосты и поднимались с ее помощью в воздух, — как мы вчера видели.

И если учесть такое многообразие применений, найденных ими для своего паутинного шелка, то возникает вопрос — как они освоят новоприобретенную способность к совместной деятельности? Страшно подумать. Они уже вступили в противоборство с видами, с которыми прежде шли совершенно непересекающимися путями, и сила оказалась на стороне пауков — они практически уничтожили на острове остальные виды животных. Эта новая способность привела к конфликту между ими и нами, и первую кровь добыли они. И мне начинает казаться — уж не началу ли революции мы оказались свидетелями, не смене ли власти…

— Страшный сон, привидевшийся перед рассветом, — сдержанно сказал я.

— Захват маленького изолированного острова, где все благоприятствовало их распространению — одно. На материке с ними, вне всякого сомнения, радикально бы расправились.

— Как бы вы это сделали? Вам не удалось бы свалить все леса земного шара. Вид выживает благодаря тому, что скорость его размножения превышает урон, наносимый ему естественными врагами. Именно этот факт придает иллюзию достоверности мифу о «естественном балансе». А если естественных врагов не останется, то размножение может набрать устрашающие темпы.

Смотрите, что произошло всего за одно или два поколения с населением Земли, когда были побеждены некоторые болезни. Найдите способ победить естественного врага, и тогда сдерживать рост будет только ограниченность запасов пищи. А пауки при своей баснословной плодовитости такой способ нашли. Потребность в пище и способность добывать ее из все новых и новых источников гонят их вперед. Пока они могут найти пищу и продолжают размножаться, трудно найти способ остановить это движение.

— Но считать их серьезной угрозой просто нелепо, — запротестовал я. — Я могу принять ваш тезис, что с ними произошло нечто, переменившее их привычки — они стали действовать не по одиночке, как прежде, а сообща, — и признать, что условия здесь оказались для них весьма благоприятными. Но этого еще недостаточно, чтобы превратить их в некую серьезную угрозу.

— Не знаю. Превращение в общественных животных может иметь большее, чем мы можем предположить, значение. Муравьев и пчел оно совершенно изменило, выделив в животном царстве на особое место. Теперь это, так сказать, исходные пауки, плюс еще что-то, как я говорила. Теперь только остается выяснить, что же именно.

— Я все-таки не понимаю…

— Не понимаете? Тогда позвольте мне рассказать вам историю Золушки, — сказала Камилла. — Однажды жило-было мирное, похожее на лемура существо, которое подобно многим другим животным, скрывалось в лесах. Силой оно не обладало, не было у него ни когтей, ни страшных зубов. И жило оно только благодаря умению укрываться от опасностей. Но время шло, и что-то случилось, переменившее это существо. Оно оставалось млекопитающим, как и прежде, но добавилось еще некоторое неуловимое свойство… И именно это таинственное нечто превратило его в царя животного царства, повелителя мира…

Случившись однажды, такое может произойти и снова. После расцвета наступает упадок. Никто из нас не вечен. И если маленькое похожее на лемура существо могло возвыситься, то это не заказано и другим.

— Но не паукам же!

— А почему бы такое не могло случиться и с пауками? — с вызовом спросила она. — Сознание и развитый головной мозг отличает только наш господствующий вид. Все остальные творения обходятся без него. Но существуют силы иные, нежели разум. Снова напомню вам о термитах и пчелах, воздвигающих сложные конструкции и координирующие работу иерархических сообществ, не обладая разумом, а для защиты и нападения объединяющихся без руководства мозга. Кто знает, может быть появление сознания — это пусть интересная, но все же неудачная попытка природы, и даже необязательная.

Сегодня оно господствует, а завтра исчезнет…

— И тогда в мире опять воцарятся инстинкты? — спросил я.

— Инстинкт — как легко это слово вводит в заблуждение. Буквально оно означает только «запечатленный» — перстом Божиим?

Это признание в собственном бессилии понять, в чем причина явления, простая констатация происходящего. И ничего ровным счетом не объясняет.

Совсем не трудно сказать, что пчела строит совершенно правильные шестигранные соты, повинуясь «инстинкту», или что паук плетет безукоризненную, с математической точки зрения, круговую паутину, тоже повинуясь «инстинкту», — но такие утверждения вдребезги разбиваются нашими знаниями о наследовании приобретенных признаков.

Нет, тут есть что-то еще. Существует также и групповое восприятие: и то, что муравьиное войско знает, когда защищаться или нападать; что рабочая пчела знает как собственные обязанности, так и место в улье; даже что стая птиц знает, когда поворачивать и когда пикировать как единое целое. Это не проявление разума, а яркое свидетельство какого-то способа передачи информации.

Теперь вы понимаете, к чему я веду? По всей видимости, эти пауки обрели способ — вот в чем и состоит таинственный «плюс». Остается только выяснить, до какой степени они им овладели. Вполне возможно, что в степени превосходной по сравнению с другими видами… Те, кого мы встретили вчера на прогалине, выглядели на диво хорошо организованными.

— Послушайте, — сказал я, раздавив окурок, — мы пришли сюда работать, а не строить страшные домыслы. Не пора ли приступить к делу?

— Хорошо, приступим, — согласилась она, обнажая мачете.

Я сверился с компасом, и мы начали.

Вырубленная нами линия получалась извилистой, но зато расчистка шла немного легче. Когда мы натыкались на особенно густые заросли, то обходили их или по крайней мере находили менее непролазный участок и прорубались сквозь него. Таким же образом мы огибали островки деревьев и ощетинившиеся шипами кусты терновника, но при всем этом в целом придерживались избранного направления. Однако же продвигались мы медленно, а работа была очень утомительной. Не ускоряла дела и склонность Камиллы бросать работу, когда ее попутно привлекало что-нибудь из области ее профессиональных интересов. Продвинувшись за час только на полтораста ярдов, мы почувствовали, что пора подкрепиться, для чего расчистили место, где можно было поесть с относительными удобствами.

На этот раз Камилла уже не изъявляла желания делиться своими теориями. Она сидела и задумчиво жевала бутерброды, примеривая к фактам новые объяснения — так мне казалось. Когда мы устроились есть, я поразился полной тишине вокруг. Обычно в этих краях человека окружает многообразие звуков: птичий гомон, шелест, топоток и шуршание мелких зверушек, постоянное гудение насекомых, неясный фоновый шум, который пронизывают резкие крики, — но здесь тишину только иногда нарушало жужжание какого-нибудь случайно пролетевшего насекомого, да слышно было, как мы жуем. Через несколько минут это стало действовать угнетающе. И больше для того, чтобы нарушить молчание, чем из любопытства, я сказал: — Этой истории должен придти естественный конец. Когда они уничтожат всех животных до единого, то и сами вымрут.

— Пауки — каннибалы, — сказала Камилла.

— Пусть так, но, думаю, замкнутая система на основе каннибализма продержится недолго.

Может быть, но на некоторое время ее хватит, до тех пор, пока они — как я говорила уже — не научатся ловить рыбу. Тогда отпадет вопрос об источнике пищи и ничто уже не сможет их остановить.

— Но как, скажите на милость, они смогут научиться ловить рыбу?

Она пожала плечами.

— При совместной деятельности многое становится возможным. Общими усилиями они могут сплести прочную сеть. Скажем, начнут перегораживать ею узкий пролив, прикрепив сеть к камням. Во время прилива они могут поднимать ее и опускать, когда наступит отлив. Там запутаются креветки и мелкие рыбешки. Так, преуспев, пауки настроятся на большее. Станут охотиться на более крупных рыб и изобретут новые методы ловли.

— Вы говорите о них так, как если бы они были разумными существами.

— Это-то меня и тревожит. Вполне понятно, что мыслить, как мы — с помощью мозга и сознания, — они не могут. Но у них должно быть нечто сродни сознанию, о чем я уже говорила сегодня. Нечто, приведшее их к способу ловли насекомых с помощью паутины, а потом — сооружению сложных, выверенных с математической точки зрения ловчих сетей на земле, встречающихся у более высокоразвитых видов. Многим насекомым свойственно производить паутинный шелк. Но лишь пауки научились использовать его в качестве орудия, дающего пропитание. Ими двигал, конечно, не тот разум, который мы знаем, но некая управляющая сила должна быть.

Так было еще в пору индивидуализма. Теперь же они действуют совместно. Причем тут не просто механическое соединение усилий. Если бы каждый человек жил в одиночку — разве бы стали люди людьми?

И поэтому, если некая сила помогла паукам-индивидуалистам обрести средство ловли крылатых насекомых, она, вне сомнения, может привести группу совместно действующих пауков к созданию орудий для ловли рыбы, если в том возникнет необходимость. Меня тревожит — насколько могущественна эта сила и какие еще способности она может пробудить в них…

— Честно говоря, мне кажется, что вы сильно преувеличиваете значение того, что мы здесь видим. На мой взгляд, тут мутация, причем члены мутировавшей популяции получили неожиданно хорошие условия для развития и размножения. Исчерпав запасы пищи, они исчезнут. Известны, должно быть, сотни случаев в мировой истории, когда вид уничтожал сам себя, чрезмерно размножившись.

— Надеюсь, вы правы… — сказала она, однако без убежденности в голосе.

Мы снова принялись за работу. Следующие двадцать ярдов преодолевали не быстрее предыдущих. И вдруг совершенно неожиданно вышли на тропу и остановились, не веря своим глазам.

Тропа тянулась с востока на запад, пересекая нашу под прямым углом. К тому же этой тропой часто пользовались, и совсем недавно. Мы стояли и глядели на простирающийся перед нами отрезок, справа и слева исчезавший за поворотами.

— Робинзон Крузо и след человеческой ноги на песке, — пробормотала Камилла. — А ведь разве кто-то из детей не говорил, что…

Она не успела договорить, как кусты перед нами раздвинулись и оттуда показались два черных лица и два нацеленных на нас копья.

Секунду мы просто недоуменно глядели на них. Потом я крепко ухватил ручку мачете. Нацеленное на меня копье качнулось.

— Брось на Землю, — произнес голос.

Я помедлил и увидел, что копье качнулось снова.

И бросил мачете. Бросила и Камилла.

Сзади послышался шорох листьев под чьими-то ногами. К мачете протянулись темнокожие блестящие руки и убрали ножи с тропы. Эти руки легкими похлопываниями обыскали нас. Одна из них наткнулась на револьвер Чарлза в кармане Камиллы и забрала его себе. Наконечники копий оставались направленными на нас, но хватка на их древках несколько ослабела.

Обладатели копий вышли на тропу.

На обоих мужчинах были только набедренные повязки, на ногах — похожая на мокасины обувь, а на поясе — ремни, за которые были заткнуты мачете, кроме того на ремешках болтались еще два или три коротких копья. Больше всего бросался в глаза необычный блеск их кожи. От курчавой макушки до самых пяток они сияли, будто покрытые шеллаком. Средство, которым они натерлись, издавало сильный и резкий, хотя и не отталкивающий запах.

Один из них, не опуская копья, протянул вперед левую руку. Из-за наших спин сияющая коричневая рука подала ему револьвер. Мужчина отступил на шаг, вставил копье в ременную петлю и с удовлетворением стал разглядывать револьвер. Убедившись, что он полностью заряжен, мужчина снял его с предохранителя и, направив дуло на меня, качнул им вправо.

Возражать было бессмысленно. Мы повернули в указанную сторону и пошли по тропе, ведущей на восток.

За первым поворотом голос приказал нам остановиться, и мы повиновались. Рядом с тропой лежало четыре небольших тюка размером с мешок. Мне показалось, что они были изготовлены из сплетенных без зазоров пальмовых волокон.

Пока у нас за спиной о чем-то совещались, мы стояли и ждали. Вдруг я почувствовал, как Камилла, стоявшая слева и немного позади, толкнула меня локтем, а когда оглянулся, то увидел, что она уперлась взором в один из тюков. Я было удивился, но тут заметил, что тюк лежал не совсем неподвижно. Он как бы слегка пульсировал. Посмотрев на него еще немного, я уже почувствовал уверенность, что внутри тюка не прекращалось какое-то распиравшее его движение. Я бросил взгляд и на остальные тюки — было заметно, что внутри них что-то тоже слегка шевелится.

— Что?… — зашептал я, но тут спор позади нас закончился.

Нам быстро завели руки за спину и крепко, хотя и не до боли, связали в запястьях.

— Вперед, — скомандовал голос.

Когда мы двинулись, я оглянулся.

Один из островитян шел с револьвером в руке в паре шагов за нами. А остальные трое перекидывали тюки себе за спину; четвертый тюк оставался лежать на месте.

Я с горечью подумал, что наша встреча произошла абсолютно случайно, и нам просто не повезло, что островитяне проходили мимо, когда мы были поглощены работой. Они, вероятно, услышали треск ломающихся под ударами наших мачете ветвей и, сложив свой груз у тропы, решили выяснить в чем дело. Устроив несложную засаду и захватив нас, они теперь оставили одного для присмотра за пленниками и втроем продолжили свой путь на запад.

Неприятнее всего было то, что нас уводили в противоположном направлении, во владения пауков.

Примерно через четверть мили мы повстречали первую стаю. Наверно, она притаилась неподалеку от тропы, потому что выскочила из укрытия в нескольких ярдах впереди и устремилась к нам.

— Остановитесь, — приказал голос сзади.

Мы повиновались. Пауки ринулись вверх по нашим ногам. Как и прежде, не добежав до колен, они соскочили. Наш конвоир явно наблюдал за этой сценой, потому что я слышал, как он что-то буркнул про себя. Затем он сказал: «Вперед!» Но Камилла повернулась к нему.

— Сетка, — сказала она, мотнув головой в попытке скинуть ее с полей шляпы вниз.

Островитянин секунду непонимающе смотрел на нее, потом понял. Он подошел к ней и, по-прежнему держа пистолет в правой руке, левой освободил зацепившуюся за край сетку. Пока он это делал: я успел заметить, что пауки даже не пытались напасть на него. Они остановились в четырех-пяти дюймах от его ног и откатывались назад. Масло, которым он был натерт, явно действовало на пауков гораздо сильнее, чем наш инсектицид. Обернувшись ко мне, он опустил и мою сетку, свободно повисшую перед лицом. Потом мы пошли дальше.

Вскоре на нас кинулась новая стая, потом еще и еще. Затем они стали попадаться через каждые несколько ярдов. Два раза посыпались с нависших кустов. Будь мы без сеток, они уже обволокли бы нам лица своей массой; даже и теперь было несколько неприятных моментов, прежде чем они отцепились и спрыгнули.

Мы шли дальше, и я постепенно понял, что наша тропа, как и та, по которой мы пробивались с Камиллой, была старой и еще недавно заросшей. Я не мог воспользоваться компасом, чтобы сориентироваться, но решил, что она уклонялась примерно на несколько градусов севернее. Она была намного шире и просторнее, поэтому расчистить ее было проще.

Вскоре я начал замечать в кустах по обеим сторонам нити паутины.

Сначала они попадались нечасто, но очень скоро мы достигли местности, где они были уже сплетены в небольшие полотнища, похожие на гамаки неправильной формы, и перекидывались между ветвями одного куста или между соседними кустами. Эти гамаки встречались гроздьями; каждая гроздь, по-видимому, принадлежала группе пауков, которые сидели около своих ловушек, готовые в любой момент наброситься на попавшую туда добычу. В почти лишенной насекомых местности вероятность, что в их гамаках что-нибудь запутается, казалась ничтожной, да я и не видел, чтобы туда попалась хоть мошка. Однако пауки сидели, приготовившись терпеливо ждать.

Когда мы проходили поблизости и они замечали нас — видели или как-то по-другому реагировали на наши движения, то сразу же срывались с места и спешили к нам по веткам или по земле наперерез. Но чаще всего не успевали добежать.

Потом низко подвешенные паутинные гамаки стали попадаться реже. Их сменили более плотные и широкие, прикрепленные к ветвям деревьев в десяти-двенадцати футах над землей — здесь в гамачки поменьше и пониже и подавно ничего не могло попасть.

Наконец мы вступили в такие края, где эти большие гамаки уже не перекидывались больше между деревьями. Они свисали клочьями, которые слегка колыхались от движения воздуха. Казалось, весь лес обвесили шелковыми лохмотьями.

Камилла, шедшая впереди, остановилась и огляделась кругом.

— Жутко, — сказала она. — Лес, завешанный саванами.

В тишине леса ее голос прозвучал очень громко.

Мне пришло в голову, что призрачный вид окружающему отчасти придавал тусклый, рассеянный свет, и я посмотрел наверх. Неба видно не было.

Вершины деревьев исчезли в пропускающем свет беловатом тумане, и тут я понял, что мы, должно быть, находимся теперь под белой пеленой, которую наблюдали еще с берега.

Казалось, весь лес целиком покрыли тентом. Паутина непрерывным покрывалом соединяла вершины деревьев, и сами пауки тоже поднялись наверх.

На земле их не было, и довольно давно, как я теперь понял.

Кругом царила жутковатая тишина полностью покинутого места. Все существа, даже пауки, оставили здешние леса, где остались расти только травы, кусты и деревья. Никакого живого движения — лишь колыхание оборванных полотнищ паутины.

— Вперед, — снова подал голос сопровождающий.

Теперь местность начала подниматься, но еще примерно полмили вид леса вокруг не менялся.

Только однажды я уловил живое движение. Нашу тропу пересекла чья-то тень. Взглянув вверх, я увидел темное пятно, медленно скользящее по белому покрывалу — стая пауков промышляла добычу в своих горных владениях.

Неожиданно деревья кончились. Мы вышли на открытый холмистый склон, поросший густым стелющимся травянистым кустарником, доходившим нам до колен и похожим на вереск. На краю леса нам опять встретились стаи охотящихся пауков, а первые несколько футов кустарника густо обтягивала паутина, но дальше ее не было. Особенности ли почвы были тому причиной или какие-то свойства «вереска», или высота, или здесь паукам уже совсем ничего не попадалось — неизвестно, но как бы то ни было, вскоре они совсем перестали встречаться.

Мы продолжали взбираться по склону Мону, южной из двух вершин, пока не достигли края кратера. Там наш похититель позволил нам сесть и немного отдохнуть.

С этой точки был виден почти весь Танакуатуа, и нашему взору открылся самый захватывающий из виденных прежде и самый необычный вид. Все восточное побережье до той точки, где северная вершина заслоняла его от нас, было затянуто чуть сверкающим полотнищем паутины, которое простиралось на юг и языком выдавалось на север между горой и лагуной.

Создавалось впечатление, что паутина как бы вытекла с востока, обогнула гору, а теперь ее северный рукав покрыл уже около половины расстояния между горой и поселком. Там он обрывался. Полоса незатронутого пространства, отделяющего его от поселка, составляла примерно полторы мили в ширину, свободно от паутины было и все западное побережье. Как далеко она вдавалась с востока в северную часть мы не могли видеть, но было ясно, что покрывала она не меньше половины всего острова.

Похоже было, что паутинное покрывало натянули, а потом бросили на неровную поверхность, и оно вспучилось в тех местах, где с земли поднимались деревья, а складки его отблескивали на солнце. Покров не везде был сплошным. Местами, как оторванные от большого савана и разбросанные вокруг клочки материи, белели отдельные пятна, а за проливом, как бы желая показать, что вода — не преграда, на островке Хтнуати виднелось несколько небольших участков паутины.

Наш конвоир, сидевший рядом, заметил выражение наших изумленных глаз.

Он ухмыльнулся, но ничего не сказал.

В двух или трех местах, как и в предыдущие дни, к небу поднимались слаборазличимые парообразные колонны.

Камилла покачала головой и сказала: — Астрономическое число. Просто представить невозможно, сколько их тут.

Мы перевели взгляд на лежащий под нами кратер. Он оказался более широким и мелким, чем я предполагал; удивило и то, что трава и даже небольшие кусты росли на его внутренних склонах почти до самого дна. Там, окруженное кольцом голого камня, клокотало грязевое озерцо.

Вернее, я употребил привычное выражение, а это озерцо лениво вздувалось и спадало. Его поверхность неуверенно подрагивала, как на кадрах замедленной съемки, словно оно нехотя собиралось с силами для некоего действия. Порой оно начинало выдувать большой пузырь. На это время все остальное движение несколько затихало, как будто вся энергия уходила на выдувание пузыря. Куполообразный пузырь вызывал беспокойное ощущение.

Невозможно было следить за его ростом и не чувствовать, как внутри нарастает напряжение в ожидании взрыва. А когда пузырь лопался — это было очень невзрачно: негромкий усталый хлопок, и вокруг на несколько футов разлетающиеся брызги. После этого озерцо некоторое время колыхалось, а перед тем, как начать новый пузырь, оно для практики выдувало несколько мелких.

— Любопытно, — сказала Камилла. — Как и множество естественных процессов, это немного отталкивающее зрелище, но мне вдруг стало понятно, как такое явление может стать священным. Неискушенному уму оно вполне могло показаться живым или почти живым, хотя и иным по сравнению с другими живыми существами образом. Оно просто существует — можно себе представить, что оно вот так вздымается и опадает уже несколько столетий. Больше ничего не происходит, но все же внутри нарастает напряжение ожидания, как будто озерцо способно на большее и в любой момент может проявить себя по-иному.

Неудивительно, что люди испытывали склонность обожествлять их.

Мы посидели еще немного, наблюдая, как в грязи набухали пузыри, похожие на набиваемые едой животы каких-то мерзких существ, и хоть в нас вздымалось отвращение, все же завороженно ждали, пока они с хлюпаньем лопнут. Казалось, наш похититель тоже не может отвести глаз от пузырей. Но немного погодя он все-таки встал и движением руки с пистолетом велел подняться и нам.

Мы шли по кромке кратера до седловины, соединяющей его со второй вершиной. Тут мы повернули налево и пошли по гребню. По жесткой пружинящей траве идти было легко. В центре седловины из камней был сложен прямоугольный постамент примерно трех футов в высоту, по-видимому, намеренно расположенный под небольшим углом к гребню. Мы с интересом смотрели на него. Это было первое сооружение прежних обитателей острова, попавшееся нам на глаза со времени высадки, а вполне возможно, что оно было и единственным. Возведено оно было тщательно, а сверху накрыто двумя плоскими камнями.

— Уж не алтарь ли это? — предположила Камилла.

Когда мы поравнялись с постаментом, сомнения отпали. Сверху на нем была темная запекшаяся кровь.

Останавливаться и рассматривать его времени не было. Наш конвоир провел нас без задержки мимо.

В голову мне пришла малоприятная мысль. Я сначала не решался высказать ее, но потом обратился к Камилле: — Не кажется ли вам?…

Камилла оборвала меня. По-видимому, у нее раньше моего возникло такое предположение.

— Нет. Эта кровь тут уже неделю, не меньше. Кроме того, ее не так много. — И помолчав добавила: — Все же интересно, что они могли тут найти, чтобы принести в жертву?

Гребень кончился. Перед нами лежал склон, по которому надо было взбираться вверх около двух сотен ярдов. А там мы оказались на краю северного кратера.

Он явно бездействовал уже очень давно. На каменных осыпях, скатившихся со стен, осела почва. Сами стены подернулись растительным покровом, а дно густо поросло кустарником, над которым возвышалась рощица деревьев. Каменистая тропинка уступами вела к ней по стене кратера.

Мы дернулись от громкого крика охранника, гулко отозвавшегося от противоположной стены.

Скоро из-за деревьев показались два темнокожих человека и остановились у начала тропинки, глядя вверх.

Охранник прокричал что-то непонятное и получил не менее непонятный ответ. Заткнув за пояс пистолет, он достал оттуда мачете. Им он разрезал путы на наших руках, а потом подтолкнул нас к тропинке.

Это было великодушно с его стороны. Путь был крут, местами очень труден. Я вряд ли смог его преодолеть со связанными руками.

Спустившись, мы направились к тем двоим, что все еще ожидали нас.

Одного из них я узнал сразу. Он был самым старшим из набранных в Уияньи людей. По седине в курчавых волосах я его и отличил. Без этого в одной набедренной повязке, да еще с костяным украшением в носу теперь я не смог бы его узнать. На его груди желтой краской был нанесен узор, похожий на грубо выполненный геральдический герб. В центре располагалось грушевидное пятно. От него в разные стороны отходили восемь палочек с крючками на концах. Смысл рисунка был мне непонятен, пока я не заметил, что взгляд Камиллы застыл: устремленный на желтые линии. Потом она подняла глаза, в которых светился вопрос, на лицо мужчины. Тогда я снова присмотрелся к узору и вдруг сообразил, что это такое: передо мной было по-детски выполненное изображение паука…

Глава 7

Человек со знаком паука быстро глянул на нас, потом обратился с вопросом к нашему конвоиру. Сосредоточенно выслушал ответ, задал еще несколько вопросов и отдал распоряжение своему спутнику. Тот сделал шаг вперед и ухватился за мой рюкзак. Протестовать было бессмысленно. Я отдал его.

Они обнаружили пульверизатор, понюхали его, понимающе кивнули, отвинтили крышку резервуара и вылили содержимое на землю. Потом нашли запасную банку с инсектицидом и тоже вылили. Остальное их не заинтересовало. С пульверизатором из рюкзака Камиллы они расправились таким же образом и выбросили его.

Человек с рисунком на груди снова посмотрел на нас. Он подошел ближе, поднял мою руку, понюхал рукав и кивнул головой.

— Снимите одежду, — сказал он по-английски. — Вы тоже, — добавил он, глядя на Камиллу.

Когда мы в нерешительности замешкались, наш похититель угрожающе повел мачете. Ничего не оставалось, как повиноваться. Нам разрешили остаться в трусах. Оставили и обувь.

Третий мужчина связал нашу одежду в узел и понес к деревьям. Человек со знаком паука обернулся к нашему конвоиру и сказал что-то, протянув к нему руки. Тот несколько неохотно вынул из-за пояса револьвер, отдав его, махнул рукой на прощание и отправился в обратный путь вверх по тропинке.

Прежде чем водворить револьвер себе за пояс, человек со знаком удовлетворенно осмотрел его. Несколько мгновений он пристально глядел на нас, потом отвернулся и, ни слова не говоря, направился к деревьям, оставив нас одних.

Камилла села на землю.

— Вот так, — сказала она. — Очень просто. Очень действенно.

Прибавить к ее словам было нечего. Не было необходимости охранять нас. Без одежды, защищающей нас от пауков, мы не могли и пытаться вернуться тем путем, каким пришли сюда. Без мачете не было надежды пробиться на север и повернуть оттуда на запад в обход владений пауков, да и уверенности, что мы не наткнемся на них и там, тоже не было. Все, как и сказала Камилла, было очень просто.

Я опустился на землю рядом с ней, и так мы некоторое время сидели, молча обдумывая положение.

— Я этого не понимаю, — наконец тряхнула головой Камилла. — Они могли без труда убить нас. В лагере бы просто решили, что мы погибли от пауков.

Почему они так не сделали?

— И вообще, для чего им было убегать с корабля и оставаться здесь? — задал я встречный вопрос.

Мы опять помолчали.

— Для чего им надо было носить пауков в тех тюках? — тревожно спросила она.

— Если это были пауки. Содержимое тюков шевелилось, что там еще могло быть? — нетерпеливо ответила она.

Мы поразмыслили немного и об этом. Потом я махнул на все рукой и потянулся за рюкзаком, который по-прежнему лежал там, где его бросили. Там все, за исключением пульверизатора и инсектицида, осталось нетронутым: даже полевой бинокль не пробудил в наших похитителях алчности — утешение, правда, небольшое, потому что здесь, за стенами кратера, он был практически бесполезен. Там же лежало и то, что осталось от захваченной нами провизии. Я дал Камилле бутерброд и сам сжевал один. Потом мы разделили пополам плитку шоколада. Больше делать было нечего.

Солнце опустилось ниже. Наползла тень, отбрасываемая стеной кратера.

Мы решили насобирать под деревьями ветвей и листьев, чтобы соорудить себе ложе и хоть какое-то подобие укрытия на ночь. В результате получилось нечто весьма далекое от комфорта. Хотя мы набросали на ветки листьев, они все же выпирали, впиваясь в тело. Кроме того, тут не было пауков, но именно поэтому водились насекомые. Да и наши попытки укрыться листьями, вернее остаться под этим рассыпающимся покровом, оказались безуспешными.

Вскоре после наступления ночи двое островитян разожгли костер. Мы лежали и целый час смотрели сквозь ветки на отблески огня. Камилла беспокойно ворочалась. Вдруг она села, выпрямившись.

— К черту, — решительно сказала она. — Будь что будет, но я намерена согреться у костра.

— Нельзя этого делать, — возразил я. — Вас могут — то есть, я хочу сказать, что могут возникнуть неприятности.

Она поднялась с земли.

— Мне все равно, — заявила она. — Хуже, чем сейчас, уже вряд ли будет, — и она зашагала к костру.

Мне пришлось следовать за ней.

Оба островитянина сидели у костра, уставившись на огонь. Они не могли не слышать нашего приближения, но обратили на это не больше внимания, чем если бы нас не существовало вовсе. Камилла продолжала идти, не сворачивая.

Даже когда мы подошли совсем вплотную, островитяне не пошевелились, казалось, они не видят нас. Мы приблизились к костру с противоположной от них стороны. Камилла с уверенностью, которой я мог только позавидовать, сразу села и протянула ладони к огню. Я следом сделал то же самое, желая выглядеть столь же спокойным, как и она. Оба мужчины даже не двинулись.

Через несколько минут один из них наклонился вперед и помешал сучком что-то разогревавшееся в консервной банке. Когда он снова отклонился назад, я почувствовал, что человек со знаком паука, сидевший неподвижно, следит за нами глазами.

Я попытался разглядеть выражение его лица, но пляшущие блики костра и проткнутый костяной шпилькой нос довольно сильно затрудняли мою задачу.

Взгляд его глаз, сверкавших в отблесках пламени, был пристален и неподвижен. Я решил, что выражение их было скорее задумчивым, чем опасным.

Через томительно долгий промежуток времени, кончив присматриваться к нам, он без предисловий спросил: — Зачем пришли сюда?

Камилла снова протянула руки к огню.

— Чтобы согреться, — сказала она.

Не изменив выражения лица, он сказал: — Зачем пришли на Танакуатуа?

Камилла внимательно посмотрела на него.

— А вы почему здесь? Разве Танакуатуа для вас не табу? Для нас он не табу.

Мужчина нахмурил брови.

— Танакуатуа табу для всех — и мужчин, и женщин. Мы пришли, только чтобы помочь Сестричкам. Это дозволено. — Он нахмурился еще больше и продолжил: — Танакуатуа — наш остров, наш дом, наша земля.

Камилла мягко возразила: — Нам дали понять, что остров куплен Британским правительством, которое продало его нам.

— Танакуатуа отобрали у нас обманом, — начал он.

Камилла заинтересовалась.

— Как вас обманули? — спросила она.

Мужчина ответил не сразу. Он оценивающе посмотрел нам в глаза, как бы решая, стоит ли посвящать нас в эту историю. И решил все же рассказать.

Это было во времена Нокики — моего отца… — начал он. Рассказывал он на разговорном английском, а встречающиеся иногда не совсем правильные фразы и незнакомые обороты придавали его речи особую волнующую окраску.

Так, у костра, куда второй островитянин время от времени подбрасывал сучья, мы впервые услышали о Проклятии Нокики и его жертве. Повествование было, как и следовало ожидать, отмечено несколькими смещенными акцентами, но Наита — так звали рассказчика — вел его искренне и с большой эмоциональной силой. Сведения, которые нам удалось раздобыть позже, разнились от представшей тогда перед нами картины весьма незначительно, да и то лишь во второстепенных деталях — отличала их в основном точка зрения на происходившее.

История была длинная, но начав, Наита уже не отвлекался. Дважды соплеменник предлагал ему поесть сготовленного в банке блюда, но оба раза он отмахивался от еды, и тот, пожав плечами, снова ставил банку на угли. И только поведав нам все до конца, обрисовав отплытие четырех последних танакуатуан на каноэ с проклятого острова, он взял эту банку и начал есть.

Мы сидели молча и ждали, пока он доест, потом Камилла сказала: — Но ведь в таком случае, если вы сами не могли больше жить на Танакуатуа, вполне естественным и единственно разумным решением было бы продать остров.

Наита бросил на нее мрачный взгляд.

— Мы не продавали, Танакуатуа наш, — сердито сказал он и принялся объяснять дальше, что им выплатили пособие, возмещавшее убытки.

Правительство, которое выманило их с острова и, следовательно, было виновато в наложении проклятия, поступило только верно, предоставив им другой остров, где можно было жить, но из этого еще вовсе не следует, что они продали свой остров. Ни они сами, ни кто-либо другой не могли жить там — так зачем им продавать его, и как кому-нибудь вообще может придти в голову купить его? Он был бесполезен, поэтому любому здравомыслящему человеку ясно, что его никто не покупал. И хотя никакого прока в нем больше не было, он все же не перестал быть их родным островом. Завоевали остров они, и закрепились на нем, и освоили его они, там покоятся кости их предков. С жизнью в изгнании они мирились, пока не узнали, что правительство снова обмануло их, продав Танакуатуа, хотя не имело на то ни малейших прав.

Тут он так разгорячился и стал говорить так путано, что мы уже с трудом его понимали. Только позднее, путем терпеливых расспросов, мне удалось составить более или менее связную картину.

По всей видимости, новость о продаже Танакуатуа достигла Айму, где теперь жили танакуатуане, в виде слуха, но даже еще не подтвержденный, этот слух тут же пробудил сильные чувства. А после подтверждения в племени произошел раскол.

Кусаке, унаследовавший звание вождя от своего отца Татаке, был уязвлен, однако не давал настроениям управлять собой. Руководствуясь словами и примером отца, он усвоил себе качества, необходимые современному вождю. Он полностью осознавал, не в пример некоторым своим соплеменникам, что каковы бы ни были претерпеваемые ими притеснения, на них нельзя реагировать, как в прежние времена — современный мир неласков к романтически настроенным предводителям воинов. Легендарные герои принадлежали истории, которой можно гордиться, — однако, поступать подобно им, достойным почитания, не стоило. И задачей вождя в годину бедствий было сохранить племя от распада, чтобы было кому передавать легенды прошлого, когда судьба снова повернется к ним лицом. А пока вождю следовало быть в основном политиком, а не военачальником, воинам же его — прилежными работниками. Доблесть следовало скрыть за хитростью, благородную ярость смирить холодной решительностью. Огонь гордости и веры должен гореть в душах неугасимо, но снаружи его разумнее будет заслонить от чужих глаз как бы закопченным ламповым стеклом.

Собственные чувства Кусаке относительно продажи Танакуатуа были сложны, но как политику ситуация ему была совершенно ясна: Британское правительство не только лишило их родины, но и продало ее за гораздо большую сумму, чем уплатило им в качестве компенсации, прилично поживившись на этом; правительство повинно в мошенничестве, так как продало остров-табу покупателю, который никогда не сможет воспользоваться своим приобретением. Все это дело было вопиющим безобразием с разных точек зрения. Поразмыслив над этим, Кусаке остановился на двух планах — А и Б.

План А — обратиться в органы юстиции и получить юридическую консультацию.

Если же там ничего дельного не посоветуют, то приступить к выполнению плана Б, согласно которому следовало известить о случившемся тех членов оппозиции, чьими стараниями их перевезли из резервации на Айму, с тем, чтобы они подняли этот вопрос в парламенте.

Но, к сожалению, как ни трезв и правилен был подобный подход с политической точки зрения, он претил наиболее решительным из подданных Кусаке, и недовольные сплотились вокруг Наиты.

Наита — сын Нокики — в молодые годы как раз был одним из тех троих мужчин, кто оставался с Нокики на Танакуатуа до конца. Поэтому он пользовался должным уважением среди соплеменников и стал через некоторое время, унаследовав в этом отца, главным знахарем племени.

Отвращение, возбужденное в нем продажей острова, было так велико, что он пошел дальше вождя, заявив, что Танакуатуа никогда совсем и не был собственностью государства. Он утверждал, что компенсация была вовсе не уплатой за покупку, а откупом за нанесенный ущерб, так как именно государство было повинно в том, что над Танакуатуа теперь тяготило табу.

Кроме того, выступление Нокики в защиту родовых богов и его самопожертвование сделали остров хоть и запретной, но навсегда священной землей племени, а для людей клана Нокики — вдвойне священной.

И если принять все это во внимание, то предлагаемое Кусаке решение, которое, даже если требования островитян и удовлетворят, выразится лишь в малоутешительной денежной подачке, представало мелким и никчемным. Наита был поистине потрясен самой возможностью превращать честь и священные места предков в предмет сделки. Подобное оскорбление заставит души предков стенать от отчаяния в Стране Блаженных. Настало время действовать.

Танцующая-На-Волнах — женщина, почитаемая как та, что сплела Нокики погребальную циновку — придерживалась слегка иного мнения. Известно, говорила она, что теперь любого ступившего на землю Танакуатуа человека поразит ужасная смерть. Накаа выполнил просьбу Нокики. Поэтому нет надобности предпринимать какие-либо действия в этом направлении, как предлагает Наита. Теперь важно, настаивала она, показать насколько сильна и крепка их вера в Накаа; пришла пора отдать ему должное, выразить свое благоговение и почтение, искупить свои прегрешения, вину тех, кто поддался на соблазны бога белых; покаяться в недостатке веры, лишившем их сил, необходимых для защиты своего острова, что и послужило причиной того, что на него легло проклятие Нокики; и испросить справедливого возмездия для врагов.

В ответ на это Наита сказал, что оставлять исполнение возмездия одному Накаа — значит еще раз выказать себя робкими и нерешительными людьми. Если и дальше не вмешиваться в ход событий, пока пришельцы оскверняют своим присутствием священную землю и топчут могилы предков, то не надо удивляться, если придется перенести новые, еще большие испытания.

Теперь необходимо продемонстрировать действием веру в законы Накаа, свершить посвященные ему поступки, действовать не от своего имени, а от лица Накаа, чтобы вернуть себе благосклонность прежних богов и пробудить радость в душах предков.

Люди старые и средних лет придерживались либо стороны Кусаке, либо Танцующей-На-Волнах. Молодежь тоже разделилась во взглядах, но по-иному.

Некоторые молодые мужчины, как жаловался еще Татаке, во всем разочаровались, ни во что не верили, и к развитию событий относились скептически, хотя и не прочь были бы получить денежную компенсацию посущественней: но были и другие, которых притягивали речи Наиты, и они вместе с ним обсуждали планы будущих действий.

Одним из камней преткновения было отсутствие денег. На рассмотрение Кусаке и старейшин было предложено несколько планов. Каждый натыкался на безоговорочный отказ, и в результате стало ясно, что надеяться на казну племени не придется.

— Прекрасно, — заявил Наита. — Они в своей робости показали нам, как сейчас обстоят дела. Наши доблестные предки не нуждались в деньгах — этой выдумке белых. Их богатством была благосклонность богов. Поэтому поступим подобно им. Будем молить богов о руководстве в пути. Если мы докажем крепость нашей веры, они подскажут, как стать орудием их мести.

Много месяцев боги, казалось, были глухи к их молитвам. И вот пришла весть, что вербовщик в Уияньи пытается набрать людей для высадки на Танакуатуа. Неудивительно, что, зная о репутации острова, люди не поддавались на его посулы.

Прослышав об этом, Наита погрузился в размышления, а потом возблагодарил богов за то, что они подсказали ему путь.

Вечером того же дня он созвал соплеменников и изложил новый план. Об этом плане Наита поведал нам в беседе у костра как-то путано, и мы мало что поняли. Кроме одного, что и вызвало недоумение у Камиллы.

— Вы по своей воле приехали на остров-табу. Я этого не понимаю.

— Накаа понимает, — кивнул он с серьезным видом. — Он знает, что здесь мы только для того, чтобы выполнить его волю. Помочь Сестричкам. Мы не собираемся здесь поселиться. Это он позволяет, и потому мы в безопасности.

— Ясно: разрешение на отступление от правил, — вполголоса проговорила Камилла. — Всегда есть способ обойти правила…

Наита ничего не ответил на это. Он пристально посмотрел ей в глаза и повторил тот вопрос, который задал в самом начале: — Теперь расскажите, зачем вы сюда приехали?

— Хорошо, — согласилась Камилла и в общих чертах обрисовала ему Проект.

Насколько он понял изложенное, судить было трудно. Слушал он, не выдавая чувств ни единым движением, безотрывно глядя в огонь. Я же воспринимал ее слова с ощущением какой-то отрешенности. План, который казался таким продуманным и осуществимым дома, когда его подкрепляли внушительные средства лорда Фоксфилда, со времени нашей высадки постепенно становился все более и более нереальным. Теперь он потерял былой смысл и стал не вещественнее пустых мечтаний.

Камилла закончила свой рассказ объяснением причины выбора Танакуатуа в качестве места, где община сможет обрести новый образ жизни, не боясь чужого вмешательства.

Когда она замолчала, Наита поднял на нее взгляд и медленно покачал головой.

— Нигде в мире не осталось такого места. Нигде больше.

— Возможно, вы и правы, — согласилась Камилла, — но мы думали, что нам удастся. На этом маленьком острове, затерянном в океане…

— Вы знаете о табу, но не посчитались с этим. Белые люди смеются над табу, я знаю. Это глупо, очень глупо. Вы не знали о Сестричках.

— Вы все время говорите о каких-то Сестричках. Кто они?

Наита молча указал себе на грудь, где виднелись желтые линии.

— Ах, пауки. Нет, о них мы не знали. Почему вы называете их Сестричками?

— Потому что они мои Сестрички. Накаа произвел их из тела моего отца, Нокики. Поэтому они сестры и братья для меня.

Наита остановился. Камилла воздержалась от замечаний. И он продолжил: — Они — посланцы Накаа. Он наслал их на мир, чтобы наказать его. Как некогда он изгнал мужчин и женщин из Блаженной Страны, теперь он хочет изгнать их из мира. Это его месть, а Сестрички — исполнители этой мести.

Пока они живут только на Танакуатуа, но Накаа научил их летать. Они уже разлетаются вместе с ветром, который разнесет их по всему свету.

Камилла наклонила голову.

— Да, мы это видели.

— Там, где они опустятся на землю, они станут плодиться, а когда размножатся повсюду, то распространят табу с Танакуатуа на весь мир. Так свершится месть Накаа.

Камилла поразмыслила, потом тряхнула головой.

— Я все же не понимаю: месть за что?

— За недостаток веры, — сказал Наита. — В прежние времена люди повиновались повелениям Накаа — судьи и учредителя законов. Они чтили свои тотемы, оберегали святилища, почитали кости предков, выполняли похоронные обряды по его наказам, чтобы в день, когда их собственные души предстанут перед его судом, он не задушил бы их и не бросил на колья в Ямы, а открыл врата Страны Теней, где они смогли бы вечно жить счастливо.

Из поколения в поколение праведные люди и их потомки повиновались этим законам, и, благодаря их вере, души этих людей отправлялись в Страну Блаженства, остальные же — в Ямы. А потом пришли белые люди. Они принесли с собой зловещее оружие, дурные болезни, зло денег и зло алчности. Но хуже всего было, что они разрушили веру, показав, что все злое и дурное было сильнее достойного и добродетельного. Они не повиновались ни законам Накаа, ни обычаям мужчин и женщин, но их все же не поражало несчастье.

Несмотря на сосредоточенное в них зло, могущество их не убывало.

Видя это, многие из наших начали испытывать сомнения. Они потеряли веру в законы Накаа, в свои традиции и обычаи, потеряли веру в себя. Они перестали быть гордым и смелым народом, в путанице мыслей и чувств став робкими и слабыми. Они не понимали, что это Накаа проверяет их, столкнув лицом к лицу со злом, и что они не выдерживают испытания.

Но Накаа, сидя у врат, ведущих в Страну Теней, наблюдал за ними. С каждым годом все меньше и меньше душ пропускал он туда и все больше отправлял в Ямы. Когда до него донеслась просьба Нокики о наложении табу на Танакуатуа, он вынес решение. Люди оказались бесполезными. Сначала он изгнал их из Страны Блаженства, потому что наши предки ослушались его, теперь он изгонит нас из этого мира; поэтому он велел Сестричкам исторгнуться из тела Нокики и погубить всех людей.

— День Великого Суда, — задумчиво проговорила Камилла.

Наита покачал головой.

— Накаа уже вынес решение, — сказал он. — Теперь настал День Исполнения.

— И все же я не понимаю, зачем вы здесь, — снова сказала Камилла.

— Среди нас есть еще чтящие законы Накаа, те, кто может не упасть в Ямы по дороге в Страну Теней. Мы с благоговением принимаем решение Накаа и выполняем его повеление, чтобы, когда настанет и наш день, предстать перед его судом, он сказал: «Вы были моими верными слугами», — и открыл нам путь. Вот почему мы и пришли сюда, чтобы помочь Сестричкам.

— Как же вы это делаете? Они вроде прекрасно обходились и без вашей помощи, — продолжала настаивать Камилла.

— Когда вы повстречали Сестричек, то захотели бы послать о них сообщение и попросить помощи, чтобы расправиться с ними. Белые люди умные люди, — признал Наита, — и может нашли бы способ уничтожить Сестричек. Или вы могли бы вернуть обратно корабль, чтобы избежать табу — и исполнения воли Накаа. Мы не дали этому случиться. Мы дали Сестричкам время, чтобы они могли сильнее размножиться и разлететься по свету. Мы позаботились о том, чтобы нарушители табу были наказаны.

Камилла несколько секунд разглядывала его лицо.

— Вы хотите сказать, что это вы разбили радиопередатчик? — спросила она.

Наита кивнул.

— Так было нужно, — коротко сказал он и, немного помолчав, добавил: — Теперь, когда вы мне рассказали, почему вы пришли на Танакуатуа и что вы собирались тут делать, я понимаю, почему Накаа хотел, чтобы мы помогли здесь Сестричкам. Это хорошее дело.

— О, — уклончиво произнесла Камилла.

Наита кивнул.

— Белые люди, — сказал он, — обрушились на нас как проклятие. Они ничего не уважали. Они разрушили наш образ жизни, попрали наши обычаи.

Принесенные ими искушения смешали наши ценности. Их законы были законами их бога, а не нашего. Они понимали только земное, жизнь духа была для них закрыта. Белые несли зло, но все же победили, так как потеряна была наша вера. А без веры, без обычаев человек ничем не отличается от животного. Он становится ничем. Но Накаа справедлив и сделал так, что отнявшие у нас веру тоже будут страдать. Поэтому мы делаем доброе дело.

По лицу Камиллы было непохоже, что она уловила все повороты его мысли, но Наита, очевидно, счел сказанное последним словом. Он встал и, ничего больше не говоря, скрылся в небольшом шалаше, сплетенном из веток и листьев, стоявшем неподалеку. Его соплеменник уже давно незаметно удалился туда, пока мы беседовали. Я подбросил в костер оставшиеся сучья, и мы легли подле него, стараясь хоть ненадолго уснуть.

Проснувшись я увидел, что Наита вместе со своим безымянным помощником сидит на корточках около своего шалаша. Они готовили еду. Состояла она из какой-то грубо размолотой массы, размешанной до кашеобразного состояния в консервной банке, куда каждый по очереди погружал пальцы.

Я услыхал движение рядом с собой — Камилла тоже проснулась. Мы немного понаблюдали за островитянами.

— Не думаю, что стала бы есть эту дрянь, даже если бы они и предложили нам попробовать, — заметила она, — но от глотка воды я бы не отказалась. — И она, не задумываясь, встала и пошла к ним, чтобы попросить немного воды.

Наита, поколебавшись, кивнул и сказал что-то своему помощнику. Тот наклонился вперед, открутил крышку канистры и налил воды в две скорлупы кокосового ореха, которые передал Камилле. Наита смотрел, как она брала воду из его рук.

— А теперь уходите, — сказал он, махнув прочь левой рукой.

Осторожно, чтобы не расплескать свои чаши из скорлупы, мы пошли обратно к оставленным рюкзакам, где позавтракали двумя последними плитками шоколада. Закончив, мы посмотрели друг на друга.

— Ну, что мы теперь будем делать? — спросила Камилла.

Я пожал плечами.

— Если бы нам удалось каким-то образом заполучить обратно нашу одежду, то у нас был бы некий шанс, — сказал я. — Ведь инсектицид еще не мог весь выветриться?

Она покачала головой.

— Я заметила свою пряжку от ремня в углях костра. Но должен существовать выход, — твердо сказала Камилла.

Мы снова сели и стали пытаться отыскать его.

— Можно соорудить нечто вроде гелиографа. Чтобы сверкало в лучах солнца, — предложил я.

— Вы знаете азбуку Морзе? Я — нет, — сказала Камилла.

— Я знаю SOS. Думаю, нам хватит.

— Да, если кто-нибудь из наших окажется на берегу достаточно далеко от кромки деревьев, чтобы заметить сигналы…

— Мы могли бы зажечь костер. Увидев дым они поймут, что здесь кто-то есть. Потом мы можем попытаться передать сигнал.

— Чем? — спросила она.

— У нас ведь есть фольга, в которую был завернут шоколад. Нельзя ли попытаться сделать рефлектор из нее?

Она подняла фольгу с земли и с сомнением расправила ее.

— Разве гелиографы не надо настраивать, наводить? — спросила она. — Ведь нельзя просто размахивать этой фольгой и думать, что сигналы идут в нужном направлении.

— Думаю, нам удастся это сделать. Я установлю рефлектор. Потом вы встанете так, чтобы ваша голова оказалась на одной линии между ним и поселком. Когда отблеск попадет вам в глаза — значит мы нашли правильное направление.

Она по-прежнему не выражала никакого энтузиазма.

— Все это так зыбко. Во-первых, им надо заметить сигналы. Потом найти верную тропу. По дороге они могут наткнуться на островитян, как это произошло с нами. И даже если им повезет и они все-таки сюда доберутся, им придется иметь дело с этими двоими, а у Наиты револьвер. Кроме того, вы так легко говорите об «установке» рефлектора, но как вы собираетесь это сделать? У нас ничего нет, даже перочинного ножа. Честно говоря, я не думаю, что из этого что-нибудь может получиться.

— Ну хорошо, тогда ваша очередь предложить что-то, — сказал я.

Мы продолжали сидеть и думать.

Должно быть, примерно через полчаса мы услышали потрескивание веток под чьими-то шагами и, обернувшись, увидели двоих островитян.

Впереди шел Наита. На поясе у него висел мачете, туда же поместился и револьвер. Они оба несли в левой руке под мышкой короткие скатанные циновки. Бросался в глаза более сильный, чем вчера, блеск их кожи, как бы заново умащенной. Глаза Наиты на секунду задержались на нас, когда он проходил мимо по тропинке, рядом с которой мы сидели, но он не сбавил шага и не заговорил. Второй прошел, как бы вовсе не заметив нас. От них исходил такой же резкий запах, что и от захвативших нас вчера островитян.

Мы глядели им вслед, пока они, поднявшись по крутой тропинке, не исчезли за краем кратера. Я перевел взгляд на Камиллу — она недоуменно пожала плечами. И через некоторое время поднялась на ноги.

— Теперь, я думаю, можно хотя бы пойти и поискать — может что и найдем, — сказала она.

Мы дошли до того места, где вчера горел костер, и стали там рыться.

По разбросанным в великом множестве банкам нетрудно было определить их происхождение. Те же консервы я видел в наших запасах. Еще там был ящик, в котором осталось банок шесть солонины. Полмешка какой-то крупы грубого помола (верно той, из которой они сегодня готовили завтрак) лежало прямо у порога шалаша вместе с запасом банок компота. В канистре все еще оставалось немного воды, но мы нашли еще одну канистру, поменьше, которая была совсем пустой. Она лежала на земле, потемневшей от уже успевшей впитаться жидкости, и было похоже, будто ее опрокинули нарочно.

Камилла подняла ее и понюхала горлышко. Поморщилась, потом взяла щепотку земли и понюхала ее тоже. Я взял у нее канистру. Она издавала тот же резкий запах, что и прошедшие недавно мимо нас двое островитян. Я кивнул.

— Это, должно быть, снадобье, отпугивающее пауков. Они не хотели, чтобы нам досталась хоть капля, — сказал я.

— Верно, — согласилась Камилла.

Она повнимательнее присмотрелась к влажному пятну. Жидкость впиталась почти досуха. Не стоило и пытаться добыть хоть толику.

— Не говорит ли это о том, что им это снадобье больше не понадобится, что они больше не вернутся сюда? — спросила она.

О такой возможности я не подумал.

— Действительно, похоже на то, — согласился я. — Если бы им еще нужна была эта канистра, они легко могли бы спрятать ее где-нибудь.

Она снова поднесла канистру к носу.

— Что же все-таки это такое? Что-то очень знакомое…

— Те, кого мы повстречали вчера, все были пропитаны этой вонью.

— Конечно, но я помню, что где-то еще слышала этот запах, но не столь сильный. Тогда я чуть было его не узнала…

— Важно выяснить — делали они это снадобье здесь или принесли в канистре еще откуда-нибудь, — сказал я. — Если они изготовили его тут, должны остаться какие-то следы, которые смогут нам помочь.

Мы прочесали все вокруг, но ничего не обнаружили. Через час, разочарованные, мы сдались. Пока Камилла разжигала костер, я вышиб дно из банки с говядиной, и мы разогрели мясо в одной из пустых банок. Мы молча поели. Потом Камилла сказала, нарушив тягостное молчание: — Я пытаюсь представить, как они могли добыть эту жидкость, — объявила она. — Сок маслянист. Значит, его надо было каким-то образом выдавить. Но пресса ведь у них не было… Как еще — самыми примитивными средствами — можно достичь нужного результата?

Кроме толченья пестом в ступе, мне ничего в голову не пришло. Так я и сказал.

— А если нет ни ступы, ни песта? — спросила она. — Тогда потребуется какое-то естественное углубление — лунка в камне? — Она обвела взглядом стены кратера. — Только здесь скальная порода выходит на поверхность.

Давайте дойдем до того места, где тропка начинает взбираться вверх, и обойдем стену — разойдемся налево и направо, чтобы встретиться на той стороне.

Так мы и сделали. Правда, на успех я не рассчитывал. Через двадцать минут бесплодных поисков я уже начал склоняться к тому, что сок все же принесли с собой уже в канистре, когда крик Камиллы, многократно отразившийся от стен кратера, заставил меня поторопиться к ней.

Она действительно нашла то, что искала. Небольшое углубление в выступе скалы, расположенном не очень высоко над дном кратера. Когда я подошел, Камилла сидела на корточках и рассматривала остатки волокон какой-то растительной массы на склоне рядом с выступом. А на земле под ним лежал ствол молодого деревца, размочаленный на конце.

Я взобрался вверх, чтобы получше разглядеть находку. Естественная выемка подходила как нельзя лучше. Имелась даже бороздка, по которой сок мог стекать.

Камилла подобрала и протянула мне несколько кусочков раздавленных стеблей.

— И что же это, как бы вы думали? Я чуть не стукнула себя по лбу. Это те растения, что напоминают вереск, на склоне. И паукам они не понравились. Помните, на «вересковом» поле паутина покрывала только первые несколько футов?

Мы провели остаток дня за сбором этих, похожих на вереск, растений.

Работа была тяжелая и двигалась довольно медленно, потому что стебли растений были отнюдь не сочными, но все же до наступления темноты нам удалось добыть примерно три четверти пинты маслянистой жидкости.

— Этого, по всей видимости, должно хватить, — сказала Камилла, тщательно завинчивая крышку канистры, вместившей в себя плод наших дневных трудов.

Эту ночь мы спали спокойно, не испытывая неудобств. На следующее утро проснулись с рассветом и позавтракали компотом из банки. Потом Камилла взялась за драгоценную канистру с соком, добытую вчера. Она вылила немного жидкости в ладонь, понюхала ее и скривилась.

— Ну, попробуем, — сказала она и начала натираться.

Вскоре, сияя с головы до ног, издавая аромат, заглушающий все запахи вокруг, мы отправились в обратный путь, прихватив с собой рюкзаки.

Признаюсь, когда первая стая пауков, которую мы повстречали по дороге, устремилась к нам, мне стало не по себе, но все опасения оказались напрасными. В нескольких дюймах от наших ног пауки остановились, покрутились немного на месте, а потом отступили. Камилла с облегчением вздохнула, и то, что она тоже до конца не была уверена в успехе и могла испытывать такие же опасения, как и я, меня несколько утешило.

— Пока все нормально, — сказала она. — Теперь, если мы больше не наткнемся на островитян, то должны дойти. Интересно, а как они узнали об этом снадобье?

— Если тотем вашего клана — паук, то весьма вероятно, что вы будете знать о пауках немало, — предположил я. — Мне достаточно того, что средство действует. Давайте не будем медлить и, пока оно еще не потеряло силу, — вперед.

Мы снова пошли по тропе под деревьями, покрытыми пологом из паутины.

Теперь, когда мы были только вдвоем, царившая там тишина, отсутствие всего живого, медленное покачивание обрывков паутинных полотнищ придавали окружающему лесу еще более потусторонний вид. Обстановка действовала на психику невыразимо угнетающе. Идти здесь в одиночку было бы по-настоящему страшно.

Камилла ощущала это не в меньшей мере, чем я. Она сказала, инстинктивно понизив голос: — Мили и мили такого же опустошенного леса. Все, что движется, стерто с лица земли. Страшно подумать… Как будто все эти сотни тысяч лет они ждали — терпеливо сидя возле своих сетей ждали, чтобы что-то произошло и наделило их силой… И вот что-то случилось: надо было так мало, чтобы все коренным образом изменилось — всего-то способность действовать сообща…

Тут поневоле задумаешься: а на что были бы способны мы сами, если бы действительно могли объединить свои усилия?

— Только порой действуя совместно, нам и так удалось немало разрушить, — сказал я. — Это место лучше любого аргумента действует против подобной эффективности. Пойдемте дальше, поскорее прочь отсюда.

Наконец безжизненный лес остался позади. Мы дошли до участка, где паутина опускалась ниже. Где пауки по нависающим над тропой ветвям скатывались на нас сверху и отскакивали, будто обжегшись. Теперь, когда мы убедились в силе нашей защиты, даже их присутствие переносилось легче, чем полное безмолвие, стоящее под укутанными паутиной деревьями.

Вскоре мы уже пересекали пограничный район владений пауков, где их стаи рыскали по земле и разбегались во все стороны при нашем приближении.

Еще через несколько сотен ярдов не стало и их. А еще примерно через четверть мили мы оказались на месте, где на нас неожиданно напали островитяне.

Тут мы решили вернуться на свою тропу и пойти дальше уже по ней. По пути мы пока не заметили никаких примет, говорящих о близости островитян, но и не имели ни малейшего представления о том, куда вела их тропа и что нас ждало в ее конце. И продолжать двигаться по ней казалось ненужным испытанием судьбы. По той тропе, что расчищали мы с Камиллой, идти было не в пример труднее, но, чем дальше от проторенной широкой тропы мы уходили, тем спокойнее у меня становилось на душе. Через некоторое время мы ступили уже на тропу, по которой попали сюда и которая должна была вывести нас на берег.

Так мы вышли к лагуне. И сразу, как только выступили из-под деревьев, увидели за линией рифов небольшую лодку с поднятыми парусами, направлявшуюся на северо-запад.

— Странно, — сказала Камилла. Она достала из рюкзака бинокль и всмотрелась в суденышко. — Похоже на нашу лодку, только я никогда не видела ее с установленной мачтой. Над бортом видны несколько голов. — Она повела биноклем вдоль берега до того места, где обычно лежала наша лодка, вытащенная из воды. Там ее больше не было. Тогда она перевела взгляд еще дальше, к нашему временному лагерю.

— Не видно ни души, — встревоженно сказала она.

Мы свернули с тропы и пошли вдоль берега. На подходе к покрытым брезентом рядам ящиков я громко крикнул. Ответа не последовало. Никто не появился.

— Наверно, они работают в поселке, — сказал я неуверенно. И снова позвал…

Мы подошли поближе. По-прежнему не было заметно никаких признаков жизни. Казалось, место совершенно покинуто. Молча мы продолжали приближаться. В двадцати ярдах от лагеря Камилла вдруг остановилась и указала вперед. В нескольких шагах впереди на песке, как коричневая тень, лежало пятно. Оно задвигалось по направлению к нам.

— Нет, нет — нет! — воскликнула Камилла.

Я шел дальше. Стая пауков устремилась ко мне, но остановилась, не добежав до ног. Двигаясь дальше, я обогнул штабель ящиков. Оттуда можно было заглянуть под брезентовый навес, где временно располагалась мужская спальня.

В тени было трудно сначала что-либо различить. Но потом я увидел…

И отвернулся. Я смог отойти всего на четыре или пять шагов, прежде чем меня вывернуло наизнанку.

Камилла двинулась к навесу. Я замахал на нее руками.

— Не ходите туда, — успел сказать я и снова сложился пополам.

Придя в себя, я отправился искать ее и нашел у стены ящиков. Три стаи пауков были в футе-двух от нее и пристально следили за каждым ее движением, но она не обращала на них никакого внимания, всецело поглощенная предметом, который держала в руках. Это был грубо сплетенный мешок, какой мы видели у островитян, но теперь он был пуст, распоротый сверху донизу одним движением.

Ее лицо повернулось ко мне, и наши взгляды встретились. Я знал, что она тоже вспоминает такой же мешок, лежавший возле тропы — только тогда он был полон и что-то слегка шевелилось в нем…

Я огляделся вокруг и насчитал с дюжину валявшихся тут и там мешков, которые были разрезаны тем же приемом.

— Теперь понятно, что они имели в виду, когда говорили о «помощи Сестричкам», — сказала она едва слышно. Потом посмотрела на меня и спросила: — Они — все?…

Я кивнул. Тишина и воспоминание о том, что я увидел под навесом, не оставляли никаких сомнений.

— Наверно, они пришли ночью, и… — она закрыла глаза. — О, как ужасно, как ужасно!

В первый раз с тех пор, как я узнал ее, она потеряла спокойствие.

Я беспомощно стоял, опустив руки.

Белый парус на горизонте почти исчез. Островитяне плыли домой, выполнив свою миссию. Люди, которые хотели уподобиться богам, встретились с равным соперником в лице Накаа, Судии. Этот высший законодатель выполнил просьбу Нокики: на Танакуатуа по-прежнему оставалось лежать табу.

Глава 8

Примерно через неделю или, может быть, дней через десять (мы немного сбились со счета) появился самолет.

Мы с Камиллой были на строительной площадке, пытаясь достроить один из домиков, чтобы сделать его недоступным для пауков.

Мы достали себе новую одежду из запасов и заново вооружились пульверизаторами. Инсектицид был менее сильным средством, чем снадобье островитян, но достаточно безотказным, к тому же у нас его было несколько больших бочек. Первое, что мы предприняли, обильно полив друг друга инсектицидом, — обработали полосу в ярд шириной вокруг здания и уничтожили всех пауков, оказавшихся внутри зоны. Мы лишь отчасти преуспели в этом, потому что, во-первых, приходилось каждый день заново обрабатывать защитную полосу, а во-вторых, кому-нибудь из пауков время от времени удавалось, засев на кусте или дереве, перекинуть паутинку через эту полосу, и тогда они устремлялись по ней, как по мосту.

Можно было пройти на север по побережью туда, где еще не было пауков, но тогда сначала пришлось бы прорубить тропу, потом на спине перетащить туда все припасы. К тому же мы не знали, сколько времени потребуется паукам, чтобы завоевать и ту часть острова. Не знали мы толком, и когда кончится сухой сезон, но понимали, что тогда потребуется хорошее укрытие.

Поэтому мы все же решили, что лучше всего в нашем положении будет достроить дом, законопатить в нем все щели и соединения, сквозь которые могут проникнуть пауки, забрать сетями все окна, плотно подогнать двойные двери, чтобы иметь возможность отдохнуть и расслабиться хоть в одном месте.

Все эти дни мы жили в состоянии непрекращающейся осады, что порядком действовало на нервы. То ли наши перемещения, то ли визг пил и стук молотков привлекали пауков — сказать трудно, но они приходили и ждали. Они толпились живой колышущейся массой вдоль защитной линии, которую мы все время опрыскивали. При нашем приближении они застывали. И стояли, плотно прижавшись друг к другу, как прибрежная галька и столь же неподвижно. На глаз их можно было принять за какую-то неодушевленную массу. Но каким-то иным чувством, помимо зрения, ощущалось напряжение туго скрученной пружины, тлеющей невидимой искрой, готовой сорваться лавиной. И давило ощущение тысячи глаз, поджидающих подходящего момента для нападения. Можно было бросить в них горсть земли, но они стояли, не шелохнувшись, сгрудившись у невидимого барьера головами вперед, и немигающим взглядом неотрывно глядели на нас, пока комочки земли постукивали по их спинам. Мне уже стало казаться, что они приготовились ждать до тех пор, пока инсектицид потеряет силу и перестанет отпугивать их, чтобы ринуться потоком через линию этого невидимого барьера.

А мы, со своей стороны, всеми силами старались от них избавиться.

Вечером стали поливать их бензином. Бензин им пришелся совсем не по душе, вносил смятение и панику в их ряды. Но на следующее утро прибывали новые, которые поедали подохших накануне. Тогда мы стали поджигать бензин. И все равно на следующий день их становилось еще больше…

Как я уже говорил, их постоянное угрожающее присутствие действовало нам на нервы, я даже подумал, не может ли развиться на этой почве навязчивое состояние — нечто вроде арахнофобии. Мы не могли расслабиться ни на минуту, не вылезали из защитных костюмов и только иногда снимали шляпы с сеткой, когда работали на открытой местности и пауки не могли на нас спрыгнуть ниоткуда сверху. Все время нам приходилось быть начеку, потому что почти каждый день им удавалось навести один-два своих моста на нашу сторону. Тогда приходилось бросать все дела и хвататься за распылители, из которых мы обрызгивали их бензином. На ночь мы тщательно подтыкали москитные сетки вокруг себя, а утром первым делом надо было обыскать весь дом и прилегающий к нему участок, чтобы случайно не оставить там проникших ночью пауков.

Но наша работа двигалась. Через пять или шесть дней все углы и соединения пола, стен и крыши были залиты фиберглассом, каждое окно закрыто сеткой, натянутой приколоченными рейками, а по низу внутренней и внешней двери мы пустили автоматически захлопывающиеся планки с уплотнителями. Наконец хоть в доме мы могли чувствовать себя в безопасности, хотя ночью все же продолжали спать для спокойствия под сеткой.

Закончив дом, мы начали перевозить припасы и материалы из лагеря на берегу в поселок. Для перевозки мы могли использовать трактор с прицепом, но управиться вдвоем с перемещением, распаковкой, погрузкой и разгрузкой контейнеров было нелегко. Обернуться туда-обратно за день мы не успевали.

После третьего такого путешествия мы заметили его. Я только подогнал трактор к дому и слезал с сиденья, когда вдруг Камилла, стоявшая наверху груженного трейлера, закричала, протягивая изо всех сил руку в сторону лагуны. Я вскарабкался к ней, недоумевая, что могло привести ее в такое состояние, и тут увидел его. На глади лагуны лежал гидроплан, на его поплавках стояли две фигуры, а рядом болталась надувная лодка. Тарахтенье трактора заглушило, наверно, стрекот мотора, поэтому мы и не услышали их приближения.

Один из прилетевших спустился в лодку и взялся за поплавок, чтобы лодка не качалась, пока второй в нее садился.

Камилла бросилась вниз.

— Быстрее, — сказала она, — мы не должны дать им высадиться на берег.

Мы помчались по дороге к лагерю. На одном из поворотов открылся вид на лагуну. Лодка преодолела уже более половины пути до берега. Мы припустились изо всех сил.

Когда мы выбежали из-за деревьев, лодка была уже на мелководье, и один человек уже начал вылезать из нее. Я остановился и закричал ему, но он был слишком далеко, чтобы услышать. Тогда я снова побежал. Второй тоже вылез из лодки, и они шли к берегу по мелководью, ведя лодку за собой. Мы с Камиллой закричали вместе. На этот раз они услышали, заметили нас, а один из них приветственно помахал нам рукой. Мы отчаянно кричали и пытались жестами показать, чтобы они плыли обратно. Они что-то сказали друг другу и радостно замахали нам в ответ.

Оставив лодку на влажном песке за полосой прибоя, они пошли вверх по берегу, не глядя больше на нас. Прямо перед ними виднелось приближающееся к ним коричневое пятно. Мы завопили и снова попытались прогнать их, показать жестами, чтобы они уходили. Но тщетно. Один из них заметил пятно.

Он что-то сказал своему спутнику и наклонился к пятну, чтобы рассмотреть поближе. Оно достигло его ступней и моментально всего облепило.

Раздался крик.

Второй человек застыл на секунду от удивления, потом прыгнул вперед, чтобы стряхнуть пауков. Первый начал падать, и его товарищ подхватил его, желая поддержать. Пауки сразу перекинулись и на него. И он тоже закричал…

Мы остановились и сидели на каком-то ящике, пока не почувствовали себя немного лучше. Потом Камилла, глядя на лагуну, сказала: — Вы сможете поднять самолет в воздух?

— Нет, — ответил я. — А вы можете управлять им на воде?

— Нет.

Некоторое время мы продолжали глядеть на самолет.

— А ведь на нем должно быть радио, да? — спросила она.

Мы подошли к лодке, стараясь не смотреть на тела погибших.

Действительно, кабина была радиофицирована. Я одел наушники и включил рацию. Искаженный голос что-то неразборчиво вещал. Я подождал, и когда мне показалось, что он кончил, нажал на кнопку с надписью «Передача» и заговорил. Потом снова переключился на «Прием». Тот же голос продолжал так же неразборчиво и непонятно что-то вещать. Я так и не понял, услышали меня или нет.

— Вы понимаете, как пользоваться этим? — спросил я Камиллу.

— Нет, — сказала она. Все-таки попробовала, но успеха не добилась.

Мы решили пока оставить наши попытки и поплыли на лодке обратно к берегу. Камилла вошла в лагерь, пока я занимался малоприятным делом, пытаясь выяснить что-нибудь о погибших.

Когда я вновь присоединился к Камилле, то сказал: — Один из них был пилот Джим Робертс.

Она кивнула.

— Я слышала о нем в Уияньи. Он работал на внутренних рейсах и возил между островами в основном почту, иногда перевозя больных, — так я тогда поняла.

— Второго звали Сомс. Он тоже жил в Уияньи. По-видимому, был там аккредитован как корреспондент агентства новостей, — добавил я.

— Если бы только они появились, когда мы еще не завели трактор…

Кажется, я скоро поверю в табу, — сказала Камилла.

И все же в тот день мы несколько приободрились. Где-то всерьез встревожились отсутствием вестей от нас, настолько, что выслали самолет, а когда и этот самолет не вернется, то конечно же начнется расследование.

Как скоро — это зависело от того, сообщил ли летчик о прибытии на Танакуатуа по радио или нет — тогда много времени уйдет на поиски исчезнувшего самолета в море. Нам оставалось только ждать.

Через пять дней прозвучал ответ на этот вопрос в виде трех корабельных гудков, разнесшихся над лагуной.

Мы поспешили на берег и подоспели, как раз когда небольшое, окрашенное в серый цвет, судно спускало якорь. Оно было похоже с виду на военное, о том же говорил и белый флаг английского военно-морского флота на корме. Наверно, торпедный катер, — определил я.

Пройдя мимо лагеря, мы остановились у самой воды и стали размахивать руками. С катера уже спустили маленькую шлюпку, куда сели четыре человека.

Завели подвесной мотор, но лодка двинулась не прямо к нам. Сначала сделала круг, обогнув качающийся на волнах гидросамолет. Затем повернула к берегу.

Мы зашли в воду, чтобы встретить их. Дно лодки шаркнуло по песку, и четверо сидящих там людей уставились на нас, как бы отказываясь верить собственным глазам, у троих даже рты раскрылись от удивления.

Мы сняли шляпы с сетками, но это мало помогло.

— Вы — мистер Тирри? — неуверенно спросил старшина.

Я отрицательно покачал головой.

— Тирри мертв, — сказал я. — Все умерли, кроме нас.

Люди в замешательстве непонимающе смотрели на нас, с невысказанным вопросом оглядывая с ног до головы. Уверен, что им было бы легче воспринять нас, если бы наша одежда состояла из шортов и рубашек или была обтрепанной в лохмотья.

— Это пауки, — сказала Камилла.

Ответ не показался старшине ни что-либо объясняющим, ни сколько-нибудь успокаивающим, и его вполне можно было понять.

— А, пауки, — без выражения повторил он, отведя взгляд от нас и стараясь разглядеть на берегу что-нибудь, что помогло бы ему оценить ситуацию.

Сначала его взгляд задержала надувная лодка с гидросамолета, потом — лежащие на песке два тела. На таком расстоянии они все еще походили на тела, если не присматриваться, — на самом же деле пауки ничего уже не оставили, кроме кожи и костей под опавшей одеждой.

— А эти двое? — спросил он, снова глядя на нас.

— Пауки погубили и их. Мы пытались остановить… — начала объяснять Камилла.

— Пауки? — повторил он, пристально глядя ей в глаза.

— Да, вон они, — сказала Камилла, указывая на берег.

Он перевел взгляд туда, куда она указала и смог различить только ничем не примечательное коричневое пятно на песке. По выражению его лица можно было ясно прочитать, что он думает. Повернувшись к одному из матросов, старшина обменялся с ним взглядами. Тот понимающе кивнул.

Старшина принял решение. Он поднялся с места.

— Я лучше сам пойду и взгляну на них, — сказал он.

— Нет, — воскликнула Камилла. — Вы не понимаете. Они убьют вас.

Он перешагнул через борт лодки.

— Пауки? — глядя на нее, как на человека не совсем в своем уме, спросил он.

— Да, — сказала Камилла и обернулась ко мне: — Арнольд, остановите его, объясните ему!

Старшина перевел настороженный взгляд на меня. Я понял вдруг, что он начал подозревать нас, решив, что у нас есть веские причины, чтобы никого не подпускать к телам для осмотра. Тогда я попытался урезонить его, подействовать на него логикой.

— Посмотрите на нас, — сказал я. — Не думаете ли вы, что мы вырядились так ради удовольствия? Если вы считаете все же необходимым туда идти, то примите по крайней мере разумные меры предосторожности.

Я снял свои перчатки и протянул их вместе со шляпой старшине.

Он посмотрел на них, готовый отказаться, но Камилла сказала: — Пожалуйста, я прошу, возьмите.

Со снисходительным видом, посмеиваясь про себя, он согласился. Надел шляпу, Камилла заткнула ему сетку за воротник, потом, присев, заправила брюки ему в носки.

— И перчатки, — сказала она. — Вы не должны снимать их.

Трое сидевших в лодке сначала наблюдали за ними с усмешкой, но теперь немного забеспокоились.

— Поднимитесь, пожалуйста в лодку, — сказал нам старшина и взглянул на матросов, как бы говоря, чтобы нас больше не отпускали.

Так мы и сделали и сидели, глядя ему вслед, пока он преодолевал расстояние, отделяющее его от берега, по воде и пошел вверх по пляжу.

Не меньше трех групп пауков заметили его и устремились навстречу. Тут примолкли и матросы в лодке. Они тоже заметили, что пятна на берегу задвигались. Один из матросов окликнул старшину и показал на них. Тот посмотрел вокруг, но ничего необычного, похоже, не увидел. Помахал рукой в перчатке и пошел дальше.

Дойдя до лежащих на песке тел, он наклонился к ним, чтобы рассмотреть. Два коричневых пятна приблизились к нему уже почти вплотную.

Один из матросов снова предупредительно закричал, но старшина не обратил на предупреждение внимания и пристально вглядывался в то тело, которое лежало ближе к нему. Несколько неуверенно он протянул руку, чтобы коснуться его.

И тут его настигла первая стая пауков.

Они моментально захлестнули его. Он резко выпрямился и попытался стряхнуть их с себя. Но подоспела вторая и третья группы. И стали взбираться по его ногам.

Несколько секунд он стоял весь, кроме шляпы и перчаток, облепленный пауками, тщетно пытаясь от них избавиться. Потом увидел, что к нему двинулись и другие группы, и решил отступить.

Перепрыгнув по пути пару стай, он побежал к воде и по мелководью кинулся к лодке. Но в нескольких ярдах от нее одумался и свернул в сторону. Мы близко увидели шевелящийся поблескивающий панцирь из пауков, покрывших его сплошным слоем.

На более глубоком месте он с размаху бросился в воду. Большую часть пауков смыло. Но пришлось погружаться с головой еще и еще раз, прежде чем удалось избавиться от них совсем.

Матрос уже запустил мотор, и мы подплыли к нему. Качаясь, он стоял по пояс в воде. Матросы затащили его через борт в лодку.

— Мои руки, — простонал он, — о, Боже, мои руки! — и потерял сознание.

Мы стянули с него китель. Оттуда вывалились четыре или пять пауков, которых тут же раздавили. Наверно, они забрались под манжеты, потому что на руках до локтя виднелось около дюжины красных пятнышек, уже начинавших вздуваться.

На полной скорости мы направились к катеру.

Глава 9

Так бесславно закончился Проект лорда Ф. как таковой. Но надо было еще сделать немало для того, чтобы покончить с формальностями. С нас, к примеру, снимали показания. Представление о множестве подобных опросов и допросов, которым мы впоследствии подвергались, может дать самый первый, устроенный подполковником Джеем, командовавшим объединенным отрядом на станции слежения в Оахому. Не то, чтобы он не верил нам — ведь наши слова подтверждали показания его собственного старшины, находившегося теперь в изоляторе и мучившегося от сильнейших болей в руках, — но существует разница между доверием и способностью поверить: наш рассказ не воспринимали как истинный не потому, что испытывали недоверие по отношению к нам, а потому что не могли поверить нашим словам. Именно неспособность принять эти слова и не давали покоя ему и всем остальным, кто расспрашивал нас потом.

— Пауки, — сказал он, размышляя вслух и глядя на нас. — Но разве их нельзя было раздавить, растоптать как-нибудь?

Мы объяснили, что они охотились стаями.

— Все равно, — продолжал он, — тогда вы могли установить какой-нибудь огнемет. Он бы их живо поджарил.

Мы рассказали, что такой вариант обсуждался и что в ограниченных пределах при благоприятных обстоятельствах огнеметы могли бы оказаться полезными и стали излагать наш план огненного барьера, который, как мы убедились, не способен был бы все равно уничтожить всех.

Но как мы ни старались, все же не в состоянии были довести до его сознания реальный масштаб бедствия. Весьма трудно употреблять в речи «миллионы», чтобы собеседник не принял его за преувеличение, и, как мы убедились на собственном опыте, лучше совсем избегать слова «миллиарды».

Подполковник явно принял наше заявление, что пауки уничтожили в тех областях, которыми полностью завладели, всю без исключения живность, за признание, что других животных мы просто не заметили.

В завершение беседы он сказал нам: — Боюсь, вам придется остаться здесь до тех пор, пока я не получу распоряжений относительно вас. Мы постараемся устроить вас поудобнее.

— Вот, пожалуйста, — сказала Камилла, когда дверь за нами закрылась, — дожили. Он считает, что мы, претерпев тяжелые испытания, слегка спятили.

Однако его докладная, по-видимому, возымела вес, потому что через пять дней для расследования прилетела группа их четырех человек. Один из них был из Министерства по делам колоний, другой — биолог, третий — фотограф, а четвертый, насколько я мог понять, выступал как представитель лорда Фоксфилда. Они задали нам массу вопросов, но к ответам отнеслись весьма прохладно.

На следующий день они на своем самолете перевезли нас на Танакуатуа, и я впервые увидел его с воздуха. Это было впечатляющее зрелище. Вид половины острова, обтянутой покрывалом из паутины, заметно повлиял на наших спутников, и отношение к нам изменилось.

Когда мы высадились из лодки на берег, с ног до головы в пропитанном инсектицидом обмундировании, я повел троих к лагерю, а увешанные коробочками Камилла и биолог пошли вдоль по берегу.

В лагере я остановился около навеса над бывшей спальней и указал, где вход тем, кто пришел вместе со мной. Сам я больше туда заходить не имел ни малейшего желания. Я стоял и ждал, пока они выйдут, и одна стая пауков за другой взбиралась по ногам, достигали колен и спрыгивали на землю. Наконец трое моих спутников вышли из-под навеса, побледневшие и потрясенные.

Потом я повел их на место, где строился поселок. Пауки преодолели нашу защитную полосу и теперь собрались вокруг изолированного домика, покрыв его сплошной поблескивающей шевелящейся массой. Мы молча наблюдали за ними несколько минут.

Человек из министерства сказал с тревогой в голосе: — Кажется, будто они думают, что внутри что-то или кто-то — есть, и они хотят до него добраться… А не может ли быть так, что?…

Мы подошли ближе, разогнали скопившихся перед дверью пауков разбрызгивателем. Внутри, конечно, никого не оказалось, пауков там тоже не было.

— Ну, все равно, ведь тут раньше укрывались вы… — сказал тот же человек. Он тряхнул головой: — С меня достаточно. Готов отправиться в обратный путь хоть сейчас.

— Вы-то, может, и готовы, — сказал оператор, — но нам необходимо добыть доказательства, чтобы убедить тех, кто нас сюда послал. Не подкрепленными ничем рассказами это сделать трудно, — думаю, мистер Делгранж согласится со мной.

Он перекинул большую черную сумку, которую нес на ремне через плечо, себе на грудь и принялся выбирать подходящие камеры и объективы. Полчаса мы наблюдали, как он фотографирует и снимает кинокамерой, потом утомились и ушли в лодку — единственное место под открытым небом, куда не проникали пауки.

— Мне кажется, — сказал представитель лорда Фоксфилда, — что есть только один способ очистить это место. Надо полить его с воздуха сильнейшим из существующих инсектицидов — каждый квадратный фут.

Человек из министерства отрицательно покачал головой.

— Ничего не даст. Препарат просто осядет сверху на паутине, — рассудил он.

— Хорошо, тогда надо подождать, пока ураган сорвет паутину, и тогда обработать остров, — уточнил человек от лорда Фоксфилда.

— Под листьями инсектицид все равно на них не подействует. Они отсидятся, — сказал ему чиновник. — Нет, поможет только хорошая доза напалма с наветренной стороны, когда поднимется сильный ветер. Надо спалить это чертово логово.

— Если оно станет гореть, — сказал первый. — На джунгли сбрасывали напалм, но они не занимались огнем.

— А может оставить все, как есть, и пусть они сами себя пожрут? Ведь любое сообщество, живущее исключительно за счет каннибализма, должно в конце концов — это вполне резонно — истощить все запасы пищи.

— Мы уже рассматривали все варианты, — вмешался я и изложил предположение Камиллы, что пауки научатся ловить рыбу.

— Кроме того, — добавил я, — чем дольше они будут существовать, тем больше шансов, что они смогут расселиться.

Мы еще обсуждали способы расправы с пауками, когда к нам подошел оператор. Он выглядел удовлетворенным.

— Теперь мне осталось только снять их нападение на человека. Не будет ли кто-нибудь из вас так любезен? — обратился он к нам с просьбой.

Примерно через час на берегу появились Камилла и биолог, увлеченные беседой. Сдержанность и холодность его по отношению к нам совершенно испарилась. Коробочки для отбора образцов он заботливо положил в лодку.

— Что у вас там? — спросил с подозрением человек из министерства. — Надеюсь не?…

— Да. Доказательство, — ответила Камилла, снимая крышку с одной из коробочек. Чиновник отпрянул, но потом заметил, что коробочка затянута сверху металлической сеткой. Он осторожно заглянул внутрь, где копошилась паучья масса. — Сестрички, условно поименованные Araneus Nokikii — паук Нокики, — сказала Камилла.

Мы вместе с инспекторской группой покинули Оахому на следующий день и вылетели на родину через Гонолулу и Сан-Франциско.

А через два дня после прибытия в Англию предстали перед лордом Фоксфилдом, вызвавшим нас, дабы услышать о происшедшем на Танакуатуа из первых уст.

Он был совершенно выведен из равновесия: «Ох-ох!», «Редкостное невезение!», «Как прискорбно!», а порой у него даже вырывалось «Ужасно!» — Но все же можно было, — сказал он недоуменным тоном, когда мы закончили, — ведь, несмотря на трудности, все-таки можно было что-то предпринять, чтобы предотвратить эту трагедию.

— Скорее всего, — предположила Камилла, — мы для этого недостаточно походили на богов.

Наша беседа завершилась на иной ноте.

— Я дам распоряжение своим адвокатам возбудить дело, — сказал он. — Совершенно ясно, что этот вид пауков возник в результате мутации, вызванной радиоактивным заражением части Танакуатуа. В заключении о «чистоте» (бывшем условием покупки острова): регистрировался существующий уровень радиации — и я не сомневаюсь в его справедливости, однако понятие «чистоты» подразумевало также, что остров не подвергся и влиянию радиации, — любой здравомыслящий человек на основании этого заключения мог придти к такому выводу. А в таком случае продающая сторона неверно сообщила покупателю о состоянии острова, потому что воздействие радиации сделало Танакуатуа неподходящим для заселения и, следовательно, бесполезным для покупателя.

Когда дело будет слушаться, то вас, конечно, обоих вызовут в качестве свидетелей.

Нас, вполне естественно, так больше никто и не вызывал.

Из— за какой-то текущей политической сенсации история с Танакуатуа получила на удивление малую огласку, а правительство не испытало ни малейшего желания выставлять ее под свет юпитеров. Дело уладили в судебном порядке, без слушания. Его светлости вернули деньги, которые он уплатил за Танакуатуа, возместили средства, пошедшие на организацию экспедиции, определенную сумму выплатили и близким родственникам погибших, выделили кое-что и нам, а за очень приличную в целом сумму, выложенную из карманов налогоплательщиков, правительство снова без особого восторга вступило во владение Танакуатуа.

Какие именно шаги были предприняты, чтобы избавить остров от Сестричек, мне не удалось выяснить, но после извержения на Танакуатуа этот вопрос приобрел сугубо академический интерес.

Вспоминается, что здесь была какая-то путаница вначале, так как за сообщением о пробуждении вулканической активности на острове быстро последовали сведения из Москвы, Токио и Сан-Франциско о регистрации низкого надземного термоядерного взрыва примерно в то же время и в том же месте. Все недоразумения, конечно же, вполне рассеяло официальное заявление, где говорилось, что разведывательный полет после извержения показал отсутствие всех признаков растительной и животной жизни на Танакуатуа, который, к счастью, был необитаемым островом.

Я иногда получаю вести от Камиллы, которая, судя по местам, откуда они поступают, довольно много путешествует. По большей части она мне присылает вырезки из каких-то безвестных местных газет, где всегда говорится (если мне удается перевести где-нибудь эти заметки) о случаях смерти, происшедшей от укусов пауков.

Но в последний раз пришла не вырезка. Я получил по почте маленькую коробочку, отправленную откуда-то из Перу. Внутри, заспиртованный в пузырьке, находился образец, который я определил безошибочно, как только вынул его на свет: Сестричка — Araneus Nokikii.

Поживем — увидим… Думаю, время покажет…

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

ЧОККИ

Невидимый маленький друг…

У какого ребенка его нет? Но не всегда он является плодом фантазии…

Главному герою его семье предстоит это узнать.

Глава 1

Я узнал о Чокки весной того года, когда Мэтью исполнилось двенадцать. В конце апреля или в начале мая — во всяком случае весной, потому что в этот субботний день я без особого пыла смазывал косилку в сарае и вдруг услышал под окном голос Мэтью. Я удивился: я и не знал, что он тут, рядом. Он с явным раздражением отвечал кому-то, а вот кому — непонятно.

— Почем я знаю? Так уж оно есть.

Я решил, что он привел в сад приятеля и тот спросил его о чем-то по дороге. Я ждал ответа, но так и не дождался. И тут снова заговорил мой сын, сменив гнев на милость:

— Ну, время, за которое Земля оборачивается вокруг своей оси, — это сутки, и в них двадцать четыре часа, и…

Он замолчал, словно его прервали, но я ничего не услышал.

— Не знаю я почему! — снова ответил он. — И ничем тридцать два не лучше! Всем известно, что двадцать четыре часа — это сутки, а семь суток — неделя…

Его прервали опять. Он возразил:

— Нет, не глупо! Семь не глупей восьми. (Пауза.) А зачем ее делить на четвертушки? Ну зачем? В неделе семь дней — и все! А четыре недели — это месяц, только в нем тридцать дней или тридцать один… Нет, тридцать два никогда не бывает! Дались тебе эти тридцать два!.. Да, я понял, просто нам такой недели не надо… И вообще Земля делает оборот вокруг Солнца за триста шестьдесят пять дней. Все равно ты их не разделишь на твои половинки и четвертушки.

Мое любопытство было настолько возбуждено этим односторонним разговором, что я осторожно выглянул из окна. Мэтью сидел под самым окном на перевернутом ведре, привалившись к нагретой солнцем кирпичной стенке, и я увидел сверху его светловолосую макушку. Смотрел он, по-видимому, на кусты, что росли по ту сторону газона. Но в этих кустах, да и вообще нигде вокруг никого не было. Однако Мэтью продолжал:

— В году двенадцать месяцев. — его снова прервали, и он чуть-чуть склонил голову набок, словно прислушивался. Прислушался и я, однако не услышал ни словечка, даже шепотом.

— Совсем не глупо! — возразил он. — Одинаковые месяцы в год не втиснешь, хоть ты их…

Он снова оборвал фразу, но на этот раз прервавший его голос был слышен весьма отчетливо. Это крикнул Колин, соседский мальчишка, в саду за стеной. Мэтью мгновенно преобразился — серьезность слетела с него, он вскочил, взревел и помчался по газону к дырке в нашем заборе.

Я же принялся за косилку, и все это не шло у меня из головы, но шум, поднятый мальчишками в соседнем саду, немного успокоил меня.

Я постарался не думать об этом, но позже, когда дети легли, мне снова стало не по себе.

Беспокоил меня не этот разговор — дети, в конце концов, часто говорят сами с собой; я удивился тому, на какую тему говорили, и не понимал, почему Мэтью так упорно и явно верил в присутствие невидимого собеседника. Наконец я спросил:

— Мэри, ты ничего не замечала странного… или… нет, как бы это получше выразиться?… необычного, что ли… у Мэтью?

Мэри опустила вязанье.

— А, и ты заметил! — Она взглянула на меня. — Да, «странное» — не то слово. Он слушал невидимку? Или говорил сам с собой?

— И то и другое. Это с ним давно?

Она подумала.

— В первый раз я это заметила… ну, дней двадцать назад…

Я не очень удивился, что так долго ничего не замечал: на неделе я мало вижу детей.

— Беспокоиться не стоит, — говорила Мэри. — Детская блажь… Помнишь, он был машиной, углы огибал, тормозил. Слава Богу, это скоро кончилось. Надо думать, и тут недолго протянется…

В голосе ее было больше надежды, чем уверенности.

— Ты не волнуешься за него? — спросил я.

Она улыбнулась:

— Ну что ты! Он в порядке. Я больше волнуюсь за нас.

— За нас?

— Может, нам грозит новый Пиф.

Мне стало не по себе.

— Ну нет! — вскинулся я. — Только не Пиф!

Мы с Мэри встретились шестнадцать лет назад и через год поженились. Встречу нашу можно приписать и совершенной случайности, и чрезмерной предусмотрительности судьбы, смотря как взглянуть.

Во всяком случае обычной она не была, и — насколько нам обоим помнится — нас никто никогда не знакомил.

К тому времени я несколько лет работал не за страх, а за совесть в фирме «Энсли и Толбой» что на Бедфорд-сквер, и как раз тогда меня сделали младшим компаньоном. Теперь уж я не помню, почему я решил как-то особенно, по-новому провести лето — то ли хотел отпраздновать повышение, то ли просто устал, а может, тут было и то и другое.

Теоретически я мог поехать куда угодно. В действительности же не все было мне по карману, и времени могло не хватить, и за пределы Европы тогда не очень выезжали. Но, в сущности, и в Европе много хороших мест.

Поначалу я носился с мыслью о круизе по Эгейскому морю. Залитые солнцем, острова манили меня, я тосковал по лазури вод, и пение сирен уже ласкало мой слух. К несчастью, оказалось, что все места, кроме недоступного мне первого класса, проданы до октября.

Потом я решил просто побродить по Европе, беззаботно шагая от деревни к деревне; но, поразмыслив, понял, что моих школьных знаний французского будет маловато.

Тогда, как и тысячи других людей, я стал помышлять о туристической поездке; в конце концов, вам покажут много интересных мест. Я снова подумал о Греции, но, сообразив, что добираться до нее очень долго, даже если и делать по сто миль в день, нехотя отложил это на будущее и сосредоточил внимание на более доступных мне красотах Рима.

Мэри Босворт в эти дни была без работы. Она только что окончила Лондонский университет и не знала, кому нужны — и нужны ли вообще — ее познания в истории. Они с подругой после экзаменов решили отправиться за границу для расширения кругозора. Правда, у них были разногласия насчет того, куда ехать. Мэри тянуло в Югославию. Подруга ее, Мелисса Кэмпли, стремилась в Рим — из принципа, а главное потому, что такую поездку она считала паломничеством. Сомнения Мэри — может ли паломник ехать поездом — она отмела и стояла на том, что путешествие с гидом, снабжающим вас по пути ценными сведениями, ничуть не хуже поездки верхом, сдобренной сомнительными историями*. Спор кончился сам собой: туристическое агентство сообщило, что набирает группу туристов для путешествия в Рим.

За два дня до отъезда Мелисса заболела свинкой. Мэри обзвонила друзей, но никто не смог собраться так быстро, и ей пришлось отправиться одной туда, куда ехать не хотелось.

Так цепочка помех и уступок привела к тому, что мы с Мэри и двадцатью пятью другими туристами сели в розовый с желтым автобус, и, сверкая золотыми буквами, он повез нас к югу Европы.

Но в Рим мы так и не попали.

Кое— как устроившись на ночь в гостинице у озера Комо, где удобства были ниже всякой критики, а еда — и того хуже. мы проснулись в одно лучезарное утро и, глядя на то, как солнце сгоняет туман с ломбардских холмов, поняли, что дело наше плохо. И гид, и шофер, и автобус исчезли.

После бурного совещания мы решили послать срочную телеграмму в агентство; ответа не было.

Время шло, настроение портилось — не только у нас, но и у хозяина. Кажется, он ждал к вечеру новых туристов. Наконец они прибыли, и наступил полный хаос.

Все начали снова совещаться, и вскоре стало ясно, что мы с Мэри — единственные одиночки — не можем рассчитывать на постели; стащив из ресторана стулья полегче, мы расположились на них. Все же лучше, чем на полу.

Наутро ответ от агентства все еще не пришел. Мы снова послали срочную телеграмму. Кое-как нам удалось раздобыть кофе и булочек.

— Так далеко не уедешь, — сказал я Мэри за завтраком.

— Как по-вашему, — спросила она, — что случилось?

Я пожал плечами:

— Может, агентство обанкротилось. Эти двое — шофер и гид — как-то узнали и поспешили смыться.

— Вы думаете, не стоит тут ждать?

— Конечно. А деньги у вас есть?

Намек на «Кентерберийские рассказы» Чосера. где описывается паломничество к мощам святого Фомы Бекета.

— До дома доехать не хватит. Фунтов пять-шесть и лир тысячи четыре. Я думала, мне много не надо.

— И я так думал. У меня фунтов десять, а лир совсем мало. Давайте подумаем, как нам быть.

Мэри огляделась. Наши спутники раздраженно спорили или мрачно молчали.

— Ладно, — согласилась она.

Мы взяли чемоданы, вышли и сели у дороги ждать автобуса. Он привез нас в городок, где была железнодорожная станция, и оттуда мы поехали в Милан. Консул не очень нам обрадовался, но с облегчением вздохнул, когда узнал, что мы просим лишь денег для проезда домой вторым классом.

Следующей весной мы поженились. Это оказалось не так просто. У Мэри было столько родных, что на свадьбе я чуть не задохнулся.

Мои родители скончались за несколько лет до моей свадьбы; родных у меня мало, так что с моей стороны были только Алан Фрум — мой шафер, дядя с тетей, две кузины, старший партнер по фирме и несколько друзей. Все остальное пространство в церкви занимали Босворты. Там были родители Мэри; ее старшая сестра Дженет с мужем, четырьмя детьми и явными признаками пятого; другая старшая сестра — Пэшенс, с тремя детьми; братья Эдвард (Тед) и Фрэнсис (Фрэнк), с женами и неисчислимым количеством детей; дяди, тети, кузины, друзья, приятели и просто знакомые — все столь плодовитые, что церковь уподобилась яслям или школе. Выдавая замуж последнюю дочку, мой тесть решил устроить все на славу, и это ему удалось.

Мы немного пришли в себя и решили воплотить в жизнь заветную мечту — провести медовый месяц в Югославии и на греческих островах.

Потом мы купили домик в Чешанте — оттуда было легко доехать почти до всех Босвортов.

Когда мы его покупали, мне, помнится, стало чуть-чуть не по себе, словно я почувствовал, что поступаю не совсем благоразумно; однако я приписал это личному предубеждению. Я не привык к родственным связям, не знал их с детства, а то, что я видел, мне не очень понравилось, но ради Мэри я решил стать настоящим членом клана. Она-то к родным привыкла! К тому же, думал я, ей будет не так одиноко при моих отъездах в город.

Намерения мои были благими, но все вышло не так, как думалось. Я скоро понял, что из меня не сделаешь полноценного представителя клана; боюсь, это поняли и другие. И все же, быть может, со временем я нашел бы себе место в клане, если б не особые обстоятельства.

В первый же год после нашего знакомства Дженет родила пятого и поговаривала о том, что шесть — более круглое число. Другая сестра, Пэшенс, поспешила создать квартет. Фрэнк тоже подарил Мэри племянника, и ее то и дело приглашали в крестные матери. У нас же не было надежд на появление ребенка.

Прошло два года с тех пор, как мы поженились, а ребенка все не было. Мэри сменила старого доктора на нового и, не поверив ему, отправилась к третьему. Третий тоже сказал, что беспокоиться не о чем… но Мэри беспокоилась.

Я, надо сказать, не знал, к чему такая спешка. Мы были молоды, и времени у нас хватало — все впереди! Мне даже хотелось пожить свободно еще несколько лет, и я говорил об этом Мэри.

Она соглашалась, но только для проформы. Создавалось впечатление, что она благодарна мне за притворство, но уверена, что сам я страдаю так же, как она.

Я не понимаю женщин. Никто их не понимает. А сами они понимают себя хуже всех. Например, ни я, ни они не могли бы сказать, почему им так хочется поскорее родить: биологическая ли это потребность или тут играют роль и другие факторы — желание оправдать надежды близких, доказать свою нормальность, укрепить семью, утвердить себя, убедиться, что ты совсем взрослая, не отстать от людей, выдержать соревнование. Не знаю, какой из этих факторов весомее и есть ли иные, но все вместе оказывают мощное воздействие. Стоит ли говорить, что замечательнейшие из женщин — скажем, Елизавета I или Флоренс Найтингейл — не утвердили, а потеряли бы себя, роди они ребенка. В мире, где и так хватает детей, все еще мечтают о детях.

Я начал сильно беспокоиться.

— Она с ума сходит, — говорил я Алану. — И совершенно зря. Доктора уверяют ее, что все в порядке, и я уверяю — но тут все горе в том, что очень уж давит среда. Весь ее клан помешан на детях, они больше ни о чем не говорят. Сестры рожают и рожают, и невестки, и подруги, и

Флоренс Найтингейл (1820–1910) — одна из первых женщин медицинских сестер, организатор фронтовой службы милосердия.

с каждым новорожденным Мэри чувствует себя все более неполноценной. Я теперь не знаю — да и она не знает, — хочет она ребенка для себя или это что-то вроде соревнования.

Алан ответил так:

— Думаешь, ты прав? Вряд ли. Очень ли важно, в инстинкте дело или в среде? Она хочет ребенка, вот что главное, очень хочет. Мне кажется, выход тут один.

— Да, Господи, мы столько советовались…

— Я хочу сказать — надо бы найти замену. Как ты считаешь?

И мы усыновили Мэтью.

Какое-то время казалось, что все улажено. Мэри очень его полюбила, и дел у нее прибавилось. А кроме того, теперь она могла толковать о детях, как все. Как все? Нет, не совсем… Когда прошел первый восторг, Мэри поняла, что все же она не совсем полноценная мать.

— Мы переезжаем, — сказал я Алану месяцев через шесть.

— Куда? — спросил он.

— Да я нашел тут местечко в Хиндмере. Хороший дом, побольше этого, и стоит повыше. Меньше похоже на город. Воздух, говорят, лучше.

Он кивнул.

— Так, так, — сказал он и снова кивнул. — Правильно.

— Ты о чем?

— Далеко отсюда. На другом конце Лондона… А Мэри что думает?

— Она очень рада. Вообще она теперь редко радуется, — но попробовать ей хочется. — Я помолчал. — Иного выхода нет. Я очень боялся, что она вот-вот сорвется. Увезу ее от этих влияний. Пусть ее родственники услаждаются своей плодовитостью, а ей лучше пожить самостоятельно. В новом месте никто не будет знать, что Мэтью — не ее сын, если она сама не скажет. Кажется, это и до нее дошло.

— Да, лучше не придумаешь, — отвечал Алан.

Так оно и было, Мэри ожила. Через несколько недель она совсем оправилась, завела друзей и нашла себе место в жизни.

А через год мы сами стали ждать ребенка.

Я сказал двухлетнему Мэтью, что у него появилась сестричка. К моему удивлению, он заплакал. Не без труда я допытался, что он ждал овечку. Но парень быстро смирился и отнесся к Полли с большой ответственностью.

Так мы стали хорошей и правильной семьей из четырех человек — правда, одно время нас было пятеро. К нам присоединился Пиф.

Глава 2

Пиф был невидимый маленький друг. Полли завела его лет в пять, и, пока он был с нами, он нам очень мешал.

Вот ты садишься на пустой стул, и вдруг тоскливый вопль удерживает тебя в самой неустойчивой позе — ты чуть не задавил Пифа. Любое твое движение могло обеспокоить неприкосновенную тварь, и Полли кидалась утешать ее, самозабвенно бормоча что-то о неосторожных злых папах. Часто в самый разгар телеспектакля или бокса из детской, сверху, раздавался зов; в большинстве случаев Пифу хотелось попить. Когда, зайдя в кафе, мы вчетвером садились за столик, Полли отчаянно молила изумленную официантку принести пятый стул. Или в машине включишь сцепление, а дети тут же взвоют — оказывается, Пиф еще не сел, надо открыть дверцу. Как-то раз я отказался взять Пифа на прогулку и зря — моя жестокость омрачила весь день.

Для существа своей породы Пиф был не слишком долговечен. Он пробыл с нами добрую часть года, которая показалась нам длинней, чем была, а летом его обидели. Увлекшись более осязаемыми друзьями, Полли бессердечно покинула его, и в город мы вернулись вчетвером.

Я был рад его исчезновению, но пожалел беднягу, обреченного навеки бродить по пустынным пляжам Сассекса. И все-таки без него стало легче — кажется, и самой Полли. И вот теперь Мэри намекнула, что нам грозит еще один такой друг. Об этом страшно было и подумать.

— Да, — печально ответил я. — К счастью, этого быть не может. Пиф годится для маленькой девочки. Если одиннадцатилетний парень хочет кем-нибудь командовать, у него всегда найдутся мальчишки поменьше.

— Ох, надеюсь, ты прав, — неуверенно сказала Мэри. — Хватит с нас одного Пифа.

— Тут совсем другое, — продолжал я. — Если помнишь, Пифа вечно бранили, и он кротко терпел. А этот все ругает, обо всем судит…

Мэри удивилась:

— Как это? Я не понимаю…

Я повторил, как мог, все, что слышал.

Мэри нахмурилась.

— Ничего не пойму, — сказала она.

— Очень просто. В конце концов, календарь — условность…

— Нет, Дэвид! Для детей — нет! Для мальчика это закон природы, как день и ночь или зима и лето. В неделе семь дней, иначе быть не может.

— Мэтью примерно так и отвечал. Понимаешь, казалось, будто он спорит с кем-то… или с самим собой. В любом случае — дело темное.

— Наверное, он спорил с тем, что ему в школе сказали — учитель или кто еще.

— Да, наверное, — согласился я. — И все равно неясно. Кажется, теперь кое-кто хочет, чтобы в каждом месяце было по двадцать восемь дней. Но чтобы в неделе — восемь, а в месяце — тридцать два… нет, такого я не слышал. — Я подумал немного. — Ничего не выйдет. Куда-то надо деть еще девятнадцать дней. — Я покачал головой. — Во всяком случае, я не хотел бы раздувать из этого историю. Просто разговор мне показался необычным и все. А ты ничего не замечала?

Мэри снова опустила вязанье и пристально изучала узор.

— Нет… не то чтобы… Иногда он что-то бормочет, но бормочут все дети. Боюсь, я не очень прислушивалась… Понимаешь, не хотела помогать рождению нового Пифа. Но вот что важно: он теперь все время спрашивает…

— Теперь! — повторил я. — А раньше он не спрашивал?

— Сейчас — по-другому. Понимаешь, раньше он спрашивал, как все… А теперь…

— Я не заметил никаких перемен.

— Да, он и по-старому спрашивает, но еще и по-новому, иначе.

— Как же это?

— Ну, вот хотя бы: «почему у людей два пола?» Он говорит, зачем нужны два человека, чтобы сделать одного? И еще — «где Земля?» Нет, подумай — как это «где»? По отношению к чему? Он знает, что она вращается вокруг Солнца, но где само Солнце? И еще много другого — совсем не те вопросы, что прежде.

Я ее понимал. Раньше Мэтью спрашивал много и о разном, но интересы его были ближнего прицела, скажем «почему тут гайка?» или «почему лошади едят одну траву, а мы так не можем?»

— Взрослеет? — предположил я. — Кругозор расширяется?

Мэри поглядела на меня с упреком:

— Милый, я о том и твержу. Ты мне другое скажи — почему он расширяется, почему так вот, сразу, изменились у Мэтью интересы?

— А что? Ты как думала? Для того и ходят в школу. чтоб интересы стали шире.

— Да, да, — сказала она и снова нахмурилась. — Но это не то, Дэвид. Он не просто развивается. Он как будто перепрыгнул на другую дорожку… Стал другим, иначе на все смотрит. — Она помолчала, все еще хмурясь, и прибавила: — Надо бы знать побольше о его родителях. В Полли я вижу и тебя, и себя. Смотришь — и чувствуешь: что-то развивается. А с Мэтью не за что ухватиться. Не знаешь, чего ждать.

Я понял ее — хотя не очень уж верю, что в ребенке видны родители. И еще я понял, куда идет наш разговор. Через два-три раунда мы уткнемся в проблему среды и наследственности. Чтобы этого избежать, я сказал:

— Надо слушать и наблюдать — так, незаметно, — пока впечатления не станут отчетливей. Зачем зря беспокоиться? Может, это скоро пройдет.

И мы решили положиться на время.

Однако следующий же день принес новые впечатления.

Для воскресной прогулки мы с Мэтью выбрали берег реки.

Я не сказал ему о подслушанном разговоре и говорить не собирался, но присматривался к нему — правда, без особых успехов. Вроде бы он был как всегда. Быть может, думал я, он стал чуть-чуть внимательней? Немножко лучше понимает нас? Иногда мне так казалось, но я не был уверен и подозревал, что это я стал внимательней к нему. Примерно с полчаса он задавал свои обычные вопросы, пока мы не добрались до фермы «У пяти вязов».

Дорога шла через луг, и штук двадцать коров тупо глядели на нас. И тут с Мэтью что-то случилось. Когда мы почти пересекли поле и подошли к перелазу через плетень, он замедлил шаг, остановился и стал смотреть на ближнюю корову. Она тоже глядела на него не без тревоги. Когда они насмотрелись друг на друга, Мэтью спросил:

— Папа, почему коровы не идут дальше?

Сперва вопрос показался мне одним из ста тысяч «почему», но Мэтью очень уж вдумчиво смотрел на свою корову. Ей это, по-видимому, не нравилось. Она замотала головой, не сводя с него стеклянного взгляда. Я решил ответить серьезно

— Ты о чем? — спросил я. — Как это «дальше»?

— Понимаешь, она идет-идет и остановится, как будто ей дальше не пройти. А почему?

Я все еще не понял.

— Куда идет?

Корова потеряла интерес к Мэтью и ушла. Он пристально глядел ей вслед.

— Ну подумай, — снова начал он. — Когда Альберт подходит к воротам, коровы знают, что их сейчас начнут доить. Они знают, в какое стойло идти, и ждут его там. А когда он всех передоит, он снова отпирает ворота, и они знают, что надо идти обратно. Дойдут до поля и станут. А зачем? Шли бы и шли.

Я понемногу начал понимать.

— Ты думаешь, они вдруг глупеют? — спросил я.

— Да, — кивнул Мэтью. — Они ведь не хотят тут пастись — увидят дыру в плетне и сразу уходят. Так почему бы им просто не открыть ворота и не выйти? Они бы могли.

— Ну… не умеют, наверное, — предположил я.

— Вот именно, папа. А почему? Они сто раз видели, как Альберт открывал. У них хватает ума запомнить свое стойло… Почему бы им не запомнить, как он открывает ворота? Они ведь кое-что понимают, а такое простое не поймут. Что у них в голове, интересно?

Я стал говорить об ограниченных умственных способностях животных, но это совсем сбило его с толку. Он мог понять, что у многих ума нет. Нет и нет. Но если уж он есть, почему он ограничен? Как же это могут быть границы у разума?

Мы проговорили весь остаток пути, и, входя в дом, я уже хорошо понял, что Мэри имела в виду. Раньше наш Мэтью и спрашивал, и спорил иначе. Я сказал ей об этом, и она согласилась, что пример убедительный.

Впервые мы услышали о Чокки дней через десять. Быть может, это случилось бы позже, если б Мэтью не простудился в школе. У него поднялась температура, мы его уложили, и, когда начинался сильный жар, Мэтью бредил. Иногда он не знал, с кем говорит — со мной, с Мэри или с Чокки. Этот Чокки явно тревожил его, и Мэтью несколько раз принимался с ним спорить.

На второй вечер температура сильно подскочила. Мэри позвала меня наверх. Бедняга Мэтью был совсем плох. Он пылал, лоб его покрылся потом, а голова металась по подушке, словно он хотел из нее что-то вытряхнуть. Устало и отчаянно он твердил: «Нет, Чокки, нет! Не сейчас! Я не пойму. Мне спать хочется. Ой, не надо… замолчи-и. Уйди!.. Не могу я тебе сказать». Он снова заметался и вынул руки из-под одеяла, чтобы заткнуть уши. «Чокки, перестань! Заткнись!»

Мэри подошла и положила ему руку на лоб. Он открыл глаза и узнал ее.

— Ой, мама, я так устал! Прогони ее. Она не понимает. Пристала ко мне…

Мэри вопросительно взглянула на меня. Я пожал плечами. Она присела на кровать, приподняла Мэтью и поднесла к его губам стакан апельсинового сока.

— Ну вот, — сказала она, когда он выпил сок. — А теперь ложись и постарайся заснуть.

Мэтью лег.

— Я хочу заснуть, мама. А Чокки не понимает. Он говорит и говорит. Пожалуйста, скажи, чтоб он замолчал.

Мэри снова положила руку ему на лоб.

— Ну, ну, — успокаивала она, — поспи, сразу легче станет.

— Нет, ты скажи ей, мама. Она меня не слушает. Прогони ее!

Мэри нерешительно посмотрела на меня. Теперь она пожала плечами, но тут же нашлась. Глядя куда-то поверх головы Мэтью, она заговорила, и я узнал старый прием времен Пифа.

— Чокки, — ласково, но твердо сказала она, — пожалуйста, дайте ему отдохнуть. Ему нехорошо, Чокки, он должен поспать. Я вас очень прошу, не трогайте его сейчас. Если завтра ему станет лучше, вы приходите.

— Видишь? — сказал Мэтью. — Ты должен уйти, Чокки, а то мне будет хуже. — Он прислушался, а потом решительно ответил: — Да.

Кажется, игра удалась. Даже точно — удалась. Он лег и явно успокоился.

— Ушла, — сказал он.

— Вот и ладно, — сказала Мэри. — Теперь полежи тихо.

Мэтью послушался, устроился поудобней и затих. Почти сразу глаза его закрылись, и через несколько минут он заснул. Мы с Мэри поглядели друг на друга. Мэри укрыла его получше и приспособила поближе звонок. Мы на цыпочках пошли к двери, погасили свет и спустились вниз.

— Ну, — сказал я, — что нам со всем этим делать?

— Как странно, правда? — сказала Мэри. — Господи, милый, в нашей семье поселился еще один Пиф!

Я налил нам обоим ликеру, протянул Мэри рюмку и поднял свою.

— Будем надеяться, этот окажется полегче, — я поставил рюмку и посмотрел на нее. — Знаешь, тут что-то не то. Я тебе уже говорил, Пифов выдумывают маленькие девочки. Но чтобы парень одиннадцати лет… Так не бывает. Надо бы кого-нибудь спросить…

Мэри кивнула:

— Да. А самое странное — вот что. Он как будто сам не знает, какого Чокки рода. Дети всегда знают точно, «он» или «она». Это очень важно для них.

— Это и для взрослых важно, — ответил я, — но я тебя понимаю. Ты права. Да, очень странно… Все тут странно.

Наутро температура у Мэтью упала. Он быстро выздоровел. Очевидно, оправился и его друг и простил, что его на время выгнали.

Чокки перестал быть тайной — по-моему, тут очень помогло то, что ни я, ни Мэри не проявили недоверия; и Мэтью нам кое-что поведал.

Начнем с того, что Чокки был (или была) много лучше Пифа. Он(а) не занимал(а) пустых стульев и не чувствовал(а) себя плохо в кафе. Вообще у Чокки явно не было тела. Он(а) как бы только присутствовал(а), а слышал его (ее) один Мэтью, и то не всегда. Бывали дни, когда Мэтью совсем о нем (о ней) забывал. В отличие от Пифа Чокки не совался(лась) повсюду и не просился(лась) в уборную во время проповеди. Из двух невидимок я предпочитал Чокки.

Мэри была не столь уверена в своем выборе.

— Как ты думаешь, — спросила она однажды вечером, поглядывая искоса на петли своего вязанья, — правы ли мы, что ему подыгрываем? Ты не хочешь разрушить то, что создано его воображением и так далее, но пойми, никто ведь не знает, где тут остановиться. Получается какой-то замкнутый круг. Если каждый будет притворяться, что верит во всякую чушь, как же дети научатся отличать правду от вымысла?

— Осторожней! — сказал я. — Ты коснулась опасной темы. Это во многом зависит от того, сколько народу верит в вымысел.

Она не приняла шутливого тона и продолжала:

— Грустно будет, если мы потом обнаружим, что эту фантазию надо было не укреплять, а развенчивать. Может, спросить психиатра? Он хоть скажет, нормально это или нет.

— Я бы не стал раздувать из этого историю, — возразил я. — Лучше оставить все как есть. Пиф исчез сам по себе, и вреда от него не было.

— Я не хочу посылать Мэтью к доктору. Я думала сама пойти посоветоваться, нормально это или нет. Мне будет легче, когда я узнаю.

— Если хочешь, я займусь расспросами, — сказал я. — Но, по-моему, это несерьезно. Вроде книг, понимаешь? Мы читаем книгу, а дети ее выдумывают, живут ею. Меня другое волнует: возраст у него не тот. Наверное, скоро это кончится. А не кончится — спросим врача.

Признаюсь, я говорил не слишком искренне. Кое-какие вопросы Мэтью меня здорово озадачили — они были вроде бы «не его», а главное — теперь, когда мы признали Чокки, он и не пытался выдать их за свои. Он часто начинал так: «Чокки не знает…», «Чокки хочет знать…», «Чокки говорит, ей интересно…»

Я отвечал, хотя мне казалось, что Мэтью ведет себя очень уж по-детски. Еще больше меня беспокоило, что он упорно считает себя посредником, переводчиком.

Во всяком случае, я решил выяснить хотя бы одно.

— Вот что, — сказал я, — не могу понять, какого Чокки пола. «Он» это или «она»? А то мне очень трудно отвечать тебе.

Мэтью не спорил.

— Да, нелегко, — сказал он. — Я тоже так думал и спросил, но Чокки не знает.

— Вон оно что! — сказал я. — Странно. Обычно это знает всякий.

Мэтью не спорил и тут.

— Понимаешь, Чокки не такой, — серьезно поведал он. — Я объяснил все как есть, а он не понял. Это очень редко бывает — по-моему, он ведь очень умный. Он сказал, что у нас все нелепо, и спросил, почему мы так устроились. А я не знаю. И никто не знает, я спрашивал. И ты не знаешь, папа?

— М-м-м… Как тебе сказать… Не совсем… — признался я. — Так уж оно есть… Природа такая…

Мэтью кивнул:

— И я то же самое сказал — ну, примерно то же самое. Наверное, я плохо объяснил, потому что он говорит — если это на самом деле так глупо, все-таки должно быть какое-то объяснение. — Он помолчал немного, и, когда начал снова, в голосе его трогательно сочетались обида и сожаление: — У него выходит, что все самое обыкновенное глупо. Мне даже немножко надоело. Например, он животных ругает. Не пойму, за что — разве они виноваты, что у них не очень много ума?

Мы поговорили еще. Я не скрывал заинтересованности, но не хотел быть навязчивым. По истории с Пифом я помнил, что лучше не слишком давить на воображение. То, что я узнал на этот раз, уменьшило мое расположение к Чокки. Он (или она) не отличался(лась) покладистостью. Кроме того, очень уж серьезны были эти разговоры. Вспоминая нашу беседу, я понял: Мэтью даже и не помышлял, что Чокки менее реален, чем мы, и тоже начал склоняться к тому, что надо побывать у психиатра…

Одно мы, во всяком случае, выяснили: в каком роде употреблять связанные с Чокки слова. Мэтью объяснил так:

— Чокки говорит совсем как мальчик, но, понимаешь, не о том, о чем мальчики разговаривают. А иногда он бывает такой вредный, как старшие сестры… Ты понимаешь?

Я сказал, что понимаю, и, поговорив еще немного, мы решили, что лучше все-таки отнести Чокки к мужскому роду.

Когда я рассказывал Мэри об этом разговоре, она задумчиво смотрела на меня.

— Все же как-то яснее, когда это «он», а не «оно», — объяснял я. — Легче его представить, и общаться легче, чем с каким-то бестелесным, расплывчатым существом. Мэтью кажется, что Чокки не очень похож на его приятелей…

— Вы решили, что Чокки — «он», потому что так вам легче с ним общаться, — проговорила Мэри.

— Ну знаешь, такой чепухи… — начал я, но махнул рукой. По ее отсутствующему взгляду я понял, что зря потрачу время.

Она помолчала, подумала и медленно произнесла:

— Если это у него не пройдет, мы недели через две почувствуем, что и мораль, и медицина, и общество требуют от нас каких-то действий.

— Я бы держал его подальше от психиатров, — сказал я. — Когда ребенок знает, что он — «интересный случай», возникает куча новых бед.

Она помолчала — наверное, перебирала в уме знакомых детей. Потом кивнула. И мы решили посмотреть, что будет дальше.

Однако все вышло не так, как мы думали.

Глава 3

— Тише! — заорал я. — Тише вы, оба!

Мэтью удивленно воззрился на меня, Полли — тоже. Потом и Мэтью, и Полли повернулись к матери. Мэри изо всех сил сохраняла безучастный вид. Губы ее чуть-чуть поджались, и, не говоря ни слова, она покачала головой. Мэтью молча доел пудинг, встал и вышел; от обиды он держался очень прямо. Полли прожевала последний кусок и громко всхлипнула. Я не растрогался.

— Чего ты плачешь? — спросил я. — Сама начала.

— Иди-ка сюда, — сказала Мэри, вынула платок, вытерла ей мокрые щеки и поцеловала. — Ну вот. Понимаешь, папа не хотел тебя обидеть. Он тысячу раз говорил, чтобы ты не задирала Мэтью. Особенно за столом. Говорил ведь, а?

Полли засопела. Она смотрела вниз и крутила пуговицу.

— Нет, правда, — сказала Мэри, — не ссорься ты с ним. Он же с тобой не ссорится. Когда вы ругаетесь, нам очень худо, да и тебе не сладко. Ну, попробуй, всем лучше будет.

Полли оторвала взгляд от пуговицы.

— Я пробую, мама! — заревела она. — Ничего не выходит.

Мэри дала ей платок.

— А ты еще попробуй, хорошо?

Полли постояла тихо, кинулась к выходу и выбежала, хлопнув дверью.

Я встал и закрыл дверь.

— Мне очень жаль, — сказал я, возвращаясь. — Мне даже стыдно, но сама посуди… За две недели мы ни разу не пообедали без скандала. И всегда начинает Полли. Она его мучает и пилит, пока не доведет. Прямо не знаю, что это с ней — они всегда так ладили…

— Да, ладили, — кивнула Мэри. — До недавних пор.

— Новый этап? — предположил я. — У детей все какие-то этапы. Пока они через это перевалят, совсем измотаешься. Каждый этап плох на свой лад.

— Может, и так, — задумчиво сказала Мэри. — Только… У детей такого не бывает.

Удивившись ее интонации, я взглянул на нее. Она спросила:

— Разве ты не видишь, что мучает девочку?

Я тупо глядел на нее. Она объяснила:

— Самая обычная ревность. Хотя… для того, кто ревнует, ревность всегда необычна.

— Ревнует? — переспросил я.

— Да, ревнует.

— К кому же? К чему? Не понимаю!

— Чего ж тут не понять? К Чокки, ясное дело.

Я воззрился на нее:

— Какой бред! Чокки просто… ну, не знаю, кто он такой… то есть — она… оно… Его нет, просто нету.

— Что с того? Для Мэтью он есть — значит, есть и для Полли. Ты сам сказал, они всегда ладили. Полли восхищается Мэтью. Он все ей говорил, она ему помогала и очень этим гордилась. А теперь у него новый друг. Она не нужна. Как тут не взревнуешь?

Я растерялся.

— Вот теперь ты говоришь так, словно Чокки на самом деле есть.

Мэри взяла сигарету.

— Что значит — «есть»? Бесы и ведьмы есть для тех, кто в них верит. И Бог тоже. Для тех, кто живет верой, неважно, что есть, чего нет. Вот я и думаю — правы ли мы? Мы ему подыгрываем, он все больше верит, Чокки все больше есть… Теперь и для Полли он есть — она ведь к нему ревнует. Это уже не игра… Знаешь, мне это не нравится. Надо бы посоветоваться…

Я понял, что на сей раз она говорит серьезно.

— Ладно, — сказал я, — может быть… — Но тут раздался звонок.

Я открыл дверь и увидел человека, которого несомненно знал, но никак не мог припомнить. Я уж было подумал, что он связан с родительским комитетом, как тот представился сам.

— Здравствуйте, мистер Гор. Вы, наверное, меня не помните. Моя фамилия Тримбл, я преподаю математику вашему Мэтью.

Когда мы вошли в гостиную, Мэри его узнала.

— Здравствуйте, мистер Тримбл. Мэтью наверху, готовит уроки. Позвать его?

— Нет, миссис Гор. Я хотел видеть именно вас. Конечно, из-за него.

Я предложил гостю сесть и вынул бутылку виски. Он не возражал.

— Вы чем-то недовольны, да? — спросил я.

— Что вы, что вы! — поспешил заверить мистер Тримбл. — Совсем нет. Надеюсь, ничего, что я зашел? Я не по делу, скорей из любопытства. — Он снова помолчал, глядя то на меня, то на Мэри. — Это вы математик, да? — спросил он меня.

Я покачал головой:

— Не пошел дальше арифметики.

— Значит, вы, миссис Гор?

Теперь головой покачала она:

— Что вы, мистер Тримбл! Я и арифметики-то не знаю.

Тримбл удивился, даже как будто огорчился.

— Странно, — сказал он, — а я думал… Может, у вас есть такой родственник или друг?…

Головой покачали мы оба. Мистер Тримбл удивился еще больше.

— Странно… — повторил он. — Кто-нибудь ему да помогал… верней, подавал мысли… как бы тут выразиться… — он заторопился. — Я всей душой за новые мысли! Но, понимаете, две системы сразу — это скорей собьет ребенка, запутает… Скажу откровенно, ваш Мэтью не из вундеркиндов. До недавних пор он учился как все — ну, чуть лучше. А теперь… Как будто его кто подталкивает, дает материал, но слишком сложный… — Он снова помолчал и прибавил смущенно: — Для математического гения это бы ничего… он бы даже удовольствие получал… а для вашего Мэтью трудновато. Он сбивается, отстает.

— Я тоже буду с вами откровенным, — отвечал я. — Ничего не понимаю. Он что, рвется вперед, перепрыгивает через ступеньки?

— Нет, нет! Тут просто столкнулись разные системы. Ну, словно думаешь на двух языках сразу. Сперва я не понимал, в чем дело, а потом нашел обрывки черновика. Вот, взгляните.

Он склонился над бумагой и писал не меньше получаса. Мы явно разочаровали его, но кое-что я понял и перестал удивляться путанице в голове у Мэтью.

Тримбл касался недоступных мне областей математики, и я простился с ним не без облегчения. Однако нас тронуло, что он ради Мэтью тратит собственное время, и мы обещали разобраться в этой истории.

— Прямо не пойму, кто бы это мог быть, — сказала Мэри, когда мы вернулись в гостиную. — Вроде бы он мало кого видит…

— Наверное, у них в школе есть вундеркинд, — предположил я. — Заинтересовал его вещами, которые ему еще не осилить. Правда, я никого такого не припомню. Ну да ладно — попробую допекаться, в чем тут дело.

Я отложил это до субботы. Когда Мэри убрала со стола и увела Полли, мы с Мэтью вышли на веранду. Я вынул карандаш и нацарапал на полях газеты:

ДНДДННДД

— Что это? — спросил я.

— Сто семьдесят девять, — сказал Мэтью.

— А почему бы просто не написать 179?

Мэтью объяснил мне двоичную систему — примерно как Тримбл.

— Что же это, легче, по-твоему? — спросил я.

— Не всегда, — сказал Мэтью, — делить трудно.

— Зачем же идти кружным путем? Разве по-обычному не проще?

— Понимаешь, так ведет счет Чокки. Он не умеет по-нашему. Он говорит, очень глупо возиться с десятью дурацкими цифрами потому, что у нас десять пальцев на руке. Тут и двух пальцев хватит.

Я смотрел на бумажку и думал, как быть. Значит, Чокки… Мог бы и сам догадаться.

— Что ж, когда Чокки считает, он так и говорит Д и Н?

— Ну, вроде того… Не совсем… Это я их зову Д и Н — вместо «да» и «нет», чтоб легче было.

Я раздумывал, как справиться с новым вторжением Чокки; надо полагать, вид у меня был растерянный — и Мэтью снова стал терпеливо объяснять.

— Понимаешь, папа, сто — это ДДННДНН. Начинай справа. 1 — нет, 2 — нет, 4 — да, 8 — нет, 16 — нет, 32 — да, 64 — да. Сложи все Д, получишь сотню. Так все числа можно написать.

Я кивнул:

— Ясно, Мэтью. А теперь вот что скажи — как ты это узнал?

— Я же говорил, папа! Так Чокки считает.

Мне снова захотелось усомниться в существовании Чокки, но я рассудительно сказал:

— Ну а он откуда взял? Вычитал где-нибудь?

— Не знаю, папа. Кто-нибудь его научил, — неуверенно отвечал Мэтью.

Я вспомнил кое-какие математические загадки, которые задал мне Тримбл, выложил Мэтью и не удивился, что для Чокки и это — дело привычное.

Вдруг Мэтью как-то встряхнулся и пристально взглянул на меня.

— Папа, ты ведь не думаешь, что я сумасшедший?

Я смутился; мне казалось, что я сумел это скрыть.

— Ну что ты! Кто тебе это сказал?

— Колин.

— Ты не говорил ему про Чокки?

— Нет! Я никому не говорил, только тебе и маме… И Полли, — печально прибавил он.

— Молодец, — похвалил я его. — Я бы тоже никому не сказал. А что же Колин?

— Я его спросил, может, он слышал — есть люди, у которых внутри кто-то разговаривает? — серьезно объяснил Мэтью. — А он говорит, не слышал, и вообще это первый признак у сумасшедших. Этих, которые слушают голоса, сажают в сумасшедший дом или жгут, как Жанну д'Арк. Ну, я и хотел узнать…

— А, вон оно что! — сказал я уверенным тоном, который не соответствовал моим чувствам. — Это совсем другое дело. — Я лихорадочно и тщетно искал мало-мальски убедительную разницу. — Он имел в виду голоса, которые пророчат или, скажем, подбивают людей на всякие глупости. Те голоса ни о чем не спрашивают и не учат бинарной системе. Наверное, он читал про такие голоса, а тебя не совсем понял. Ты не беспокойся, не стоит.

Кажется, я говорил убедительней, чем думал. Мэтью радостно кивнул.

— Я бы очень не хотел сойти с ума, — сказал он. — Понимаешь, я совсем не сумасшедший.

Мэри я рассказал только о первой части нашей беседы — я чувствовал, что вторая ничего не даст, а ее растревожит.

— Все сложней и сложней, — говорил я. — Считается, что дети часто делают открытия, но они им рады, они гордятся собой. Что-то тут не то… Зачем приписывать другому свои успехи? В этом есть что-то ненормальное. А все-таки его интересы стали шире. Он теперь больше замечает. И потом, у него появилась какая-то ответственность. Тут вот что важно: может ли повредить такой кружной подход? Этот твой Тримбл вроде бы не очень доволен?

— Ах да! — перебила меня Мэри. — Я получила записку от мисс Тоуч, их географички. Я не все поняла, но в общем кажется, она благодарит нас за то, что мы поощряем интерес к ее предмету, и тактично намекает, что слишком подталкивать его не надо.

— Опять Чокки? — спросил я.

— Не знаю. Боюсь, Мэтью задавал ей такие же странные вопросы, как мне, — где Земля и все в этом роде.

Я подумал.

— Может, изменим тактику? Перейдем в наступление?

— Нет, — сказала Мэри. — Чокки спрячется. То есть Мэтью перестанет нам доверять и замолчит, будет хуже.

Я потер лоб.

— Трудно это все… И поощрять глупо, и мешать… что же нам делать?

Глава 4

Во вторник мы все еще думали и гадали, как нам быть.

В тот день по пути домой я забрал новую машину — автомобиль с прицепом, о котором давно мечтал. Прицеп был большой, просторный, и багажник немалый. Мы все уселись в машину и проехались немножко для пробы. Машина меня хорошо слушалась, и я понял, что привяжусь к ней. Мои были просто в восторге и, подъезжая к дому, решили держать теперь голову выше. Потом я оставил машину у гаража (мы собирались с Мэри в гости) и прошел к себе, с тем чтобы написать до ужина письмо.

Примерно через четверть часа я услышал громкий голос Мэтью. Слов я не разобрал, но понял, что он с кем-то сердито спорит. Выглянув в окно, и увидел, что прохожие останавливаются и не без удовольствия смотрят через забор. Я пошел разобраться, что к чему. Мэтью, весь красный, стоял неподалеку от машины и что-то кричал. Я направился туда.

— Что случилось, Мэтью? — спросил я.

Он обернулся. Сердитые детские слезы текли по его красным щекам. Пытаясь что-то выговорить, он схватил мою руку обеими руками. Я посмотрел на машину, подозревая, что все дело в ней. Она была вроде бы в порядке. Тогда я увел Мэтью подальше от зрителей, сел в кресло на веранде и посадил мальчика к себе на колени. Еще никогда в жизни я не видел его в таком состоянии. Он трясся от гнева, задыхался, плакал. Я обнял его.

— Ну, ну, старина! Успокойся! — говорил я.

Мало— помалу он затих и стал дышать чуть ровнее. Наконец он глубоко вздохнул. Я дал ему платок.

— Прости меня, папа, — сказал он сквозь платок, громко сопя.

— Да ладно. Не торопись.

Мэтью опустил платок и сжал его в кулаке; дышал он еще тяжело. Потом поплакал снова, но уже иначе. Снова утерся, снова вздохнул и стал приходить в себя.

— Прости меня, папа, — повторил он. — Кажется, прошло.

— Молодец, — отвечал я, — кто же тебя обидел?

Он ответил не сразу.

— Машина…

Я удивился:

— Машина? Господи помилуй! Она как будто в порядке. Что она тебе сделала?

— Ну, не сама машина, — пояснил Мэтью. — Она очень хорошая, я думал — она прямо люкс, и Чокки понравится. Я ее показал и стал объяснять, как и что.

— А ему не понравилась? — догадался я.

Что— то екнуло у Мэтью в горле, но он взял себя в руки и твердо продолжал:

— Он сказал, она дурацкая… и страшная… и нелепая. Он… над ней смеялся!

Воспоминание об этой чудовищной несправедливости снова вывело его из себя, но он победил свой гнев. Я всерьез обеспокоился. Мне совсем не понравилось, что мнимое существо вызвало такую истерику. Я пожалел, что мало знаю о симптомах шизофрении. Ясно было одно: развенчивать Чокки — не время, а сказать что-то надо.

— Что ж в ней смешного? — спросил я.

Мэтью засопел, помолчал и снова засопел.

— Да все! — мрачно заявил он. — Мотор дурацкий, и устарел, и неэкономно… и вообще глупо. Что за машина, если ей нужны тормоза! Должна сама останавливаться. И почему нужны рессоры — потому что едешь по земле на колесах, а на них еще какие-то сосиски? Я говорю, машины все такие, а наша — новая и очень хорошая. А он говорит, чепуха, наша машина дурацкая, и опасная, и только дурак может выдумать такую громыхалку, и дурак на ней поедет. А потом я не все помню, я очень рассердился. И плевать мне на этого Чокки! Наша машина — первый класс.

Тяжелый случай… Сердился он искренне; было ясно, что мальчик перенес настоящую яростную схватку. Я больше не сомневался, что надо посоветоваться с психиатром, а то сделаешь неверный шаг. Однако я не сдался.

— Какой же должна быть машина, по его мнению? — спросил я.

— Вот и я так спросил! — сказал Мэтью. — А он говорит — там, у них, машины без колес. Они едут немножко над землей и совсем бесшумно. Он сказал, для наших машин нужны дороги, и скоро все они друг друга передавят. А хорошие машины просто не могут врезаться друг в друга.

— Да, это было бы неплохо, если удастся сделать, — согласился я. — Только где — «у них»?

Мэтью нахмурился:

— Мы никак не разберемся. Понимаешь, когда неизвестно, где все остальное, не поймешь, где ты сам.

— Ты хочешь сказать, у вас нет точки отсчета? — предположил я.

— Да, наверное, так, — неуверенно отвечал Мэтью. — Я думаю, он живет очень далеко. Там все другое.

Я хмыкнул и пошел другим путем.

— А сколько ему лет?

— Да хватает, — сказал Мэтью. — У них там другое время. Мы подсчитали, что по-нашему ему лет двадцать. Только он говорит, что проживет века два, так что двадцать — это еще немного. Он считает, что очень глупо жить лет до семидесяти.

— Он многое считает глупым, — заметил я.

Мэтью пылко закивал.

— Ой, много! — согласился он. — Чуть не все.

— Прискорбно… — сказал я.

— Иногда надоедает, — признал он.

Тут Мэри позвала нас ужинать.

Я совершенно не знал, что делать. По-видимому, у Мэтью хватило осторожности, и он не рассказал приятелям про Чокки. Наверное, он решил поделиться с Полли новым другом — и зря. Но говорить ему с кем-то надо, а после истории с машиной надо было и выплакаться, для чего я очень подходил.

Когда я рассказал Мэри про машину, она предложила спросить нашего домашнего врача, к кому же лучше обратиться. Я был против. Эйкот — приличный лекарь, но мне казалось, что для этого дела у него кишка тонка. И потом, Мэтью его не любил и ему бы не доверился. Скорей он обиделся бы, что мы его выдали, и замкнулся бы в себе.

Мэри подумала и согласилась со мной.

— А все-таки, — сказала она, — дело зашло так далеко, что пускать на самотек уже нельзя. Надо что-то делать. К случайному психиатру не будешь обращаться. Нужен хороший, подходящий, чтоб кто-нибудь его знал…

— Кажется, есть, — сказал я. — Алан недавно вспоминал одного нашего парня из Кембриджа, некоего Лендиса. Рой Лендис. Алан с ним дружил, и сейчас они видятся. Этот Лендис как раз занялся психиатрией. Он бы нам подсказал, с кем посоветоваться. А может, это по его специальности. Попробуем, а?

— Хорошо, — согласилась Мэри. — Замани его сюда. Все лучше, чем сидеть сложа руки.

Время и профессиональный навык творят чудеса. В элегантном человеке с бородкой, который пришел в клуб, чтобы с нами пообедать, я с трудом узнал неряху-студента и подумал, что его внешний вид внушает доверие и немножко пугает. Мне стало чуть-чуть не по себе.

Тем не менее я прыгнул в воду. Я подчеркнул, что нам срочно нужен совет, и рассказал про Мэтью. Слушая меня, Лендис становился все проще и внимательней. История с машиной очень заинтересовала его. Он задал несколько вопросов; я ответил, как мог, и во мне родилась надежда. Потом он согласился приехать к нам через неделю и объяснил, как подготовить почву. И я со спокойной совестью доложил Мэри, что дело наконец сдвинулось с места.

Назавтра я сказал Мэтью:

— Знаешь, вчера я обедал с моим старым другом. Наверное, он тебе понравится.

— У-гу, — промычал Мэтью, не слишком интересовавшийся моими старыми друзьями.

— Мы говорили о машинах, — продолжал я, — и он думает примерно как твой Чокки. Он говорит, что теперешние машины — очень топорные.

— Угу! — повторил Мэтью и прямо взглянул на меня. — А ты ему сказал?

— Ну кое-что. Понимаешь, не мог же я соврать, что это твои мысли. Он и не удивился — не то что я. Вероятно, он такое слышал.

Мэтью чуть-чуть оживился, но был еще настороже.

— С ним тоже говорят? — спросил он.

— Нет, — ответил я, — не с ним. Наверное, с его знакомым. В общем он не очень удивился. Боюсь, мы не слишком глубоко обсудили вопрос, но я думал, тебе будет интересно.

Начало вышло хорошее. Мэтью возвращался к этой теме раза два. Ему понравилось, что кто-то не удивился его Чокки.

В субботу мы на новой машине отправились к морю. Выкупались, поели, а потом взрослые легли позагорать, а дети гуляли.

В половине шестого мы собрались домой. Полли быстро нашли и оторвали от новых подружек, а Мэтью нигде не было. Не было его и в шесть. Я решил проехать по берегу, а женщины остались на случай, если он вернется.

Нашел я его в порту, где он вел серьезную беседу с полисменом. Я подъехал ближе, и он увидел меня.

— Ой, папа! — крикнул Мэтью, поднял глаза на собеседника и пошел ко мне. Полисмен последовал за ним и поднес руку к шлему.

— Добрый день, сэр, — сказал он. — Я тут толкую вашему пареньку, что это не дело. — Он покачал головой. — Разве можно в лодки лазать? Все равно что в чужой дом.

— Конечно, нельзя, констебль, — согласился я. — Ты лазал в лодки, Мэтью?

— Я просто смотрел. Я думал, можно. Я ничего не делал.

— Но в лодку ты лез?

— Да, папа.

Тут я покачал головой:

— Нехорошо! Констебль совершенно прав. Ты попросил прощения? — Я взглянул на полисмена и увидел, что тот чуть заметно подмигнул мне. Мэтью тоже взглянул на него снизу вверх.

— Простите, сэр, — сказал он. — Я не думал, что лодка — как дом. Теперь буду знать, — и протянул руку.

Полисмен серьезно пожал ее.

— Ну, поехали, и так опаздываем, — сказал я. — Спасибо, констебль.

Полисмен улыбнулся и снова козырнул мне.

— Что ты такое натворил? — спросил я.

— Я же сказал! Смотрел и все.

— Ну, тебе повезло. Хороший полисмен попался.

— Да, — сказал Мэтью.

Мы помолчали.

— Папа, — начал он снова, — прости, что я опоздал. Понимаешь, Чокки никогда не видел лодки, то есть вблизи не видел. Я ему показывал. А там один заметил, рассердился и потащил меня к полисмену.

— Ясно. Значит, Чокки виноват?

— Не совсем, — признался честный Мэтью, — я думал, ему понравится.

— Гм, — усмехнулся я, — по-моему, это вполне в его духе: заявить, что лодки — дурацкие.

— Он так и сказал. Он говорит, надо очень много сил, чтоб разрезать всю эту воду. Разве не умней скользить над водой и разрезать воздух?

— Ну, здесь он опоздал. Передай, что это у нас есть, — отвечал я, и тут мы подъехали к тому месту, где нас ждали женщины.

Неделя шла к концу, и я все больше радовался, что скоро приедет Лендис. Начнем с того, что Мэтью принес дневник, и, хотя все, казалось, было в порядке, кое-что поставило меня в тупик.

Мистер Тримбл, признавая успехи Мэтью, считал, что они возросли бы, если бы он ограничился традиционной школьной программой.

Мисс Тоуч с удовольствием отмечала внезапный интерес к ее предмету, но советовала отложить астрономию и ограничиться пока географией.

Мистер Кефер, учитель физики, был не совсем доволен. «Рекомендую, — писал он, — задавать меньше вопросов и прочнее усваивать материал».

— Что у тебя там с мистером Кефером? — спросил я.

— Он сердится, — ответил Мэтью. — Как-то я спросил про световое давление, в другой раз я сказал, что понимаю, что такое тяготение, только не понимаю, почему оно такое. Кажется, он и сам не знает, да и про многое другое тоже. Он хотел узнать, кто меня научил так спрашивать. Не могу ж я ему сказать про Чокки! А он сердится. Но сейчас все в порядке. Я вижу, что спрашивать не стоит, и сижу тихо,

— Мисс Блейд тоже как будто недовольна.

— А это я спросил, как размножаться, если у тебя один пол Она говорит — «конечно, у каждого один пол», а я говорю — «нет, если у всех один пол, все одинаковые» Она стала объяснять, что так бывает у растений, а я сказал — «нет, не только у них», а она сказала — «чепуха!» Ну, я и ответил, что это не чепуха, потому что я сам такого знаю. А она спросила особенным голосом, что я имею в виду. Тут я увидел, что не надо было лезть — не говорить же ей про Чокки! Я и заткнулся, а она не отстает. Теперь все время на меня вот так смотрит. А больше ничего не было.

Удивлялась не одна мисс Блейд. Я сам недавно спросил:.

— А дом у него есть? Ну, мама, папа, семья — он тебе не говорил?

— Да не очень, — сказал Мэтью. — Я никак не разберусь. Понимаешь, он говорит много слов, которые ничего не значат.

Я признался, что не совсем понял. Мэтью нахмурился.

— Вот если б я был глухой, — начал он наконец, — а ты бы мне говорил про музыку, я бы не понял, верно? Так и тут, вроде этого. Он говорит про кого-то… папу или маму… но у него это все вместе, как-то одно выходит.

Я заметил только, что все это очень странно. Мэтью не спорил.

— И ему нас трудно понять, — поведал он. — Он говорит, очень неудобно, когда у тебя двое родителей. Легко любить одного, но как же можно любить двоих одинаково?

Изложение этих идей загадочного Чокки расположило меня к биологичке. Кроме того, я порадовался, что приедет Лендис, хотя и боялся приговора.

Вскоре позвонила Дженет и сообщила — как всегда, кратко, — что собирается к нам на уик-энд. Мэри, не вдаваясь в подробности, сказала, что мы будем заняты.

— Жаль, — ответила Дженет. — Ну, ничего. Мы погостим у вас в пятницу и субботу.

— А, черт! — сказала Мэри, вешая трубку. — Надо было позвать ее на то воскресенье. Ладно уж, теперь поздно.

Глава 5

В пятницу вечером приехала Дженет с мужем и двумя младшими детьми. Верные себе, они опоздали на полтора часа, а потом целые сутки вели привычные беседы. Мэри и Дженет говорили о детях Дженет, о детях третьей сестры, Пэшенс, и брата Теда, и брата Фрэнка, и многих общих друзей. Я и Кеннет придерживались более безопасной темы и говорили о машинах. Все шло прилично, пока к субботнему вечеру Дженет не заметила, что в беседах еще не коснулась наших детей.

— Конечно, это не мое дело, — начала она, — но, по-моему, свежим глазом иногда увидишь больше. Ты согласна?

Я посмотрел на Мэри. Она усердно разглядывала вязанье.

— Может быть, да… А может, и нет, — ответила она.

Но Дженет задала чисто риторический вопрос и не собиралась пускаться в обобщения.

— Мэтью как-то осунулся, — продолжала она, — он вроде бы бледноват.

— Да? — сказала Мэри.

— Ты не замечала? Вот это я и имела в виду! Наверное, устал… В этом возрасте им часто не по силам нагрузка…

— Правда? — спросила Мэри.

— А может, он просто хилый, — продолжала Дженет.

Мэри кончила ряд, положила работу на колени и разгладила ее рукой.

— Да нет, он крепкий, — сказала она. — Верно, Дэвид?

— Еще бы! — сказал я. — Ничем не болел, кроме насморка, а уж от этого не убережешь.

— Как я рада! — сказала Дженет. — А все-таки надо бы присмотреться. В конце концов, мы не так много знаем о его наследственности. Вы не обращали внимания? Он иногда как-то отсутствует… погружен в себя.

— Не обращали, — ответила Мэри.

— Потому я и сказала о свежем глазе. А я заметила. И еще, Тим говорит, что Мэтью разговаривает сам с собой.

— Дети часто думают вслух.

— Да, но Тим слышал кое-что странное. Понимаешь, у некоторых детей слишком развита фантазия.

Мэри оставила вязанье.

— Что же именно слышал Тим? — спросила она.

— Он точно не помнит, но что-то странное.

Я почувствовал, что время вмешаться.

— Понятно, — сказал я. — Мэтью чересчур чувствителен. Твой Тим настолько не умеет погружаться в себя…

Дженет услышала только то, что хотела.

— Вот именно! — вскричала она. — Сразу видно, что они совсем разные.

— Твой Тим на удивление нормален, — согласился я. — Трудно представить, чтобы он сказал что-нибудь странное. Правда, иногда мне жаль, что идеальную нормальность обретаешь только за счет индивидуальности. Что ж, ничего не поделаешь. Нормальность — это посредственность.

— Я бы не сказала, что Тим посредственный, — возмутилась Дженет и принялась объяснять, чем он хорош. Во всяком случае, о Мэтью она забыла.

— Хорошо, что ты перевел разговор, — сказала Мэри, когда мы ушли к себе. — А вообще ты зря так про Тима. Он совсем не дурак.

— Конечно, не дурак, а вот твоя сестра — особа настырная и, боюсь, не слишком умная. Как все родители, она хочет, чтоб ее ребенок был и нормален, и гениален. Она намекнула, что Мэтью не совсем нормален, и пошла в атаку. Мне пришлось обороняться, и я намекнул, что Тим не гениален. Тут обороняться пришлось ей. Дело простое.

Конечно, Дженет со всей оравой уехала позже, чем думала, но все же мы выставили их минут за двадцать до прибытия Лендиса. Прибыл он, как и положено преуспевающему врачу, в большом сверкающем «ягуаре».

Я познакомил его со своими. Мэри была немного сдержанна, а Мэтью, к счастью, очень приветлив. После завтрака мы посидели на веранде, а потом Мэри увела Полли, я сослался на какое-то дело, и Мэтью с Лендисом остались одни.

Когда пришло время пить чай, я увидел, что Мэтью еще говорит. Лендис взглядом попросил меня уйти.

Мы с женщинами решили пить чай без них и были правы — беседа кончилась часам к шести. Мэтью и Лендис вышли к нам. Они вроде бы очень подружились. Мэтью был много веселей, чем обычно, Лендис о чем-то думал.

Дети поели первыми и легли. Теперь можно было поговорить. Мы сели к столу; беседу начала Мэри.

— Надеюсь, Мэтью вас не слишком замучил, — сказала она.

Лендис покачал головой.

— Замучил! — повторил он. — Куда там… — Он обернулся ко мне. — Вы мне и половины не рассказали, — прибавил он не без упрека.

— А я и не знаю половины, — отвечал я. — Не хотел на него давить. Я еще не забыл, как трудно, когда родители на тебя давят. Потому и вас позвал. Конечно, вы — врач, но я надеялся, что с чужим ему легче. Кажется, так и есть.

— Да, — кивнул Лендис. — Я и не думал, что ему так нужен советчик. Ну, сейчас он облегчил душу, и ему, наверное, станет легче.

Он помолчал, потом обратился к Мэри:

— Скажите, миссис Гор, а раньше, до этого Чокки, он много фантазировал?

Мэри подумала.

— Да нет, — сказала она. — В раннем детстве он был очень впечатлительным. Его приходилось уводить раньше, чем включишь радио. Но это ведь другое, правда? А фантазером… нет, не был.

Лендис кивнул:

— Признаюсь, после разговора с вашим мужем я было решил, что Мэтью начитался фантастики. Я пошел по ложному пути.

— Вообще-то он много читал, — вставил я. — Как они все. Но он больше любит старые приключенческие книги.

— Да, я это быстро выяснил. И передумал… а потом передумал снова.

Он долго молчал, и Мэри не выдержала:

— Что же вы думаете теперь?

Лендис ответил не сразу. Отвечая, он почему-то глядел в стену странным, отсутствующим взглядом.

— В конце концов, вы не мои пациенты. Пациентам я бы сказал, что случай сложный и сразу не разберешься. Я бы уклонился от ответа. Но у вас я неофициально, и вот я признаюсь: это мне не по силам.

Он замолчал. Мэри посмотрела мне в глаза. Мы ничего не сказали.

— Просто не понимаю, — продолжал Лендис. — Вижу, на что это похоже, но получается какая-то чушь…

Он снова замолчал.

— На что же это похоже? — немного резко спросил я.

Он подумал, потом вздохнул:

— Больше всего это похоже на то, что наши темные предки называли одержимостью. Они бы сказали, что некий дух, быть может злой, вселился в Мэтью.

Мы помолчали. Я заговорил первым:

— Вы сами сказали, что это чушь…

— Не знаю… Нам нельзя превращаться в таких же догматиков, как наши предки. Легко все упростить — сам Мэтью именно упрощает, когда рассказывает нам, что Чокки с ним говорит, а он его слушает. Предки сказали бы, что он «слышит голоса», но это все — слова, способ выражения. У Мэтью нет иного слова, кроме «говорить». На самом деле он не слушает Чокки, он ничего не слышит. И, отвечая, не нуждается в словах — иногда, правда, он их произносит, по привычке. И «слушать» здесь — в переносном смысле. Но беседы эти — не выдумка. Они реальны.

Мэри хмурилась.

— Объясните пояснее, — попросила она.

— Несомненно одно: тут вмешалось еще чье-то сознание, — сказал Лендис. — Вспомните, что он спрашивал и что рассказывал вам обоим. Все мы согласны, что ему такого не придумать, и потому я здесь. Но не удивляло ли вас, что все это выражено очень просто, по-детски?

— Ему еще нет двенадцати, — заметила Мэри.

— Вот именно. И для его лет у него на редкость богатый словарь. Но для этих тем у него слов не хватает. Мэтью знает, что хочет спросить или сказать, но подобрать подходящие слова ему трудно.

Так вот, если б он повторял то, что слышал, он бы не столкнулся с этой трудностью, он бы просто повторил те же самые слова, даже если бы их не понял. Если б он прочел все это в книге, он бы запомнил. В общем он бы не мучился муками слова. Значит, он не слышал и не читал. Однако он понимает то, о чем спрашивает. Как же эти мысли попали в его голову? Вот что неясно…

— Так ли уж неясно? — спросила Мэри. — Слова — это воплощение мыслей. Мысли есть у всех. Они могут прийти в голову раньше слов.

Этот ее тон был мне знаком. Что-то рассердило ее — быть может, словечко «одержимость».

— Возьмем бинарную систему, — продолжал Лендис. — Если б ему объяснили ее или если б он о ней прочитал, он бы знал о нуле и единице, или о плюсе и минусе, или хотя бы об иксе и игреке. Он же знает только отрицание и утверждение и сам назвал их Д и Н.

— Ну хорошо, — вмешалась Мэри. — Слов он не слышит, но что же тогда происходит? Откуда он взял, что с ним говорит этот Чокки?

— Чокки на самом деле есть. Конечно, я сперва подумал, что Мэтью подсознательно создал его, и быстро убедился, что не прав. А вот где он и кто он, я не знаю, как и Мэтью.

Мэри ждала не этого.

— Я понимаю, что Чокки существует для Мэтью, — сказала она. — Он реален для Мэтью, потому мы и подыгрываем, но…

Лендис прервал ее:

— Нет, он куда реальней! Кто бы он ни был, он — не плод воображения.

— Сознательного воображения, — уточнил я. — Быть может, он плод комплекса?

Лендис покачал головой:

— Не думаю. Возьмем этот случай с машиной. Ни один мальчик его лет не назовет последнюю модель нелепой. Она для него — чудо. Мэтью гордился ей, хотел ею похвастаться. А вышло то самое, что вышло бы, если бы другой мальчик или другой взрослый над ней посмеялся. Только ни мальчик, ни взрослый не смогли бы объяснить, какой же ей следует быть на самом деле.

А сегодня Мэтью рассказал мне еще одно. По его словам, он объяснял Чокки, что такое многоступенчатые ракеты. И Чокки снова посмеялся. Он считает их дурацкими и устарелыми, в общем — примитивными. Он сказал, что тяготение — это сила, то есть вид энергии, а очень глупо и накладно перешибать одну энергию другой. Надо сперва изучить природу препятствующей силы. Когда ее изучишь как следует, то поймешь, как ее преодолеть и даже заставить ее работать на нас, а не против нас. Чтобы запустить космический корабль, надо не выстреливать им в небо, преодолевая тяготение, а научиться защите от тяготения, создать преграду. Тогда, уравновешивая силу притяжения и центробежную силу, можно добиться плавного старта и ровного ускорения. При разумной степени ускорения лишь в два или три g вскоре совершенно спокойно достигается скорость, которой нашим ракетам не развить. Управляя антигравитационными экранами, вы установите направление, а скорость сможете уменьшать или увеличивать.

Наши ракеты, сказал Чокки, просты (он имел в виду, примитивны), как автомобиль на часовом механизме или на бензиновой горелке. Исчерпаете горючее, и вам конец… Тут мы застряли. Мэтью не понял. Какая-то сила — и все. Вооде бы она похожа на электричество, но он знает, что она совсем другая. Во всяком случае, берут ее из космической радиации, и она может двигать машины и защищать от тяготения, и она никогда не кончится. Предел скорости для цдс скорость света. Нашему космоплаванию мешают два обстоятельства. Во-первых, на ускорение и замедление уходит много времени; мы боремся с этим, увеличивая g, но эффект невелик, — а какой ценой дается! Во-вторых, — и это важнее — скорость света мала, и так не достигнешь звезд. Как-то надо все это преодолеть, а пока что… Тут Мэтью снова ничего не понял. Он сказал мне: «Чокки еще говорил, но это ничего не значило. Это не влезает в слова»

Лендис помолчал.

— Такие мысли — тоже не из книг. Он мог читать об этом, но не читал. Тогда бы он хоть что-то понял и не искал бы слов.

— А я не поняла ничего, — сказала Мэри. — При чем тут вообще космические полеты?

— Просто пример. Ему каким-то образом дали понять, что наши ракеты плохи, как и наши машины.

— И вам кажется, что все это верно, то есть мало-мальски связно?

— То, что он говорит, не выходит за пределы логики. Уж лучше бы выходило!

— Почему?

— Можно было бы решить, что он сам пытается что-то склеить из прочитанного. А тут он честно признается, что многого не понимает, и очень старается верно передать все, что понял. И еще одно: по мнению этого Чокки, нашу цивилизацию тормозит упование на колесо. Мы когда-то набрели на вращательное движение и всюду его суем. Только совсем недавно мы начали немного от него освобождаться. Откуда мальчику взять такую мысль?

— Ну что ж, — сказал я, — предположим, мы решили, что дело тут не в подсознании. Как же нам быть?

Лендис снова покачал головой:

— Честно говоря, сейчас я не знаю. Без всякой науки, просто так, я могу только повторить в самом буквальном смысле слова: «Не знаю, что с ним». Я не знаю, что или кто с ним беседует. Хотел бы я знать!

Мэри быстро и решительно встала. Мы сложили тарелки на столик, и она покатила его к дверям. Через несколько минут она принесла кофе, разлила его и сказала Лендису:

— Значит, вы не можете ему помочь, да? Больше вам сказать нечего?

Лендис нахмурился.

— Помочь… — повторил он. — Не знаю. Я вообще не уверен, что ему нужна помощь. Сейчас ему надо с кем-нибудь говорить о Чокки. Он не особенно привязан к Чокки, часто на него сердится, но узнает от него много интересного. В сущности, его беспокоит не столько сам Чокки — есть он или нет; его беспокоит, как бы сохранить тайну, и тут он прав. Пока что он доверил ее только вам. Мог доверить и сестре, но она, кажется, его подвела.

Мэри помешивала кофе, растерянно глядя на крошечную воронку в чашке, потом сказала:

— Теперь вы говорите так, будто Чокки существует. Не надо путать. Чокки — выдумка Мэтью, друг для игры, вроде Пифа. Я понимаю, это бывает, и беспокоиться нечего — до какой-то грани, а когда он переступит эту грань, беспокоиться нужно, это уже ненормально. Какое-то время нам казалось, что Мэтью переступил эту грань и с ним творится что-то неладное. Потому Дэвид и обратился к вам.

Лендис пристально взглянул на нее и ответил:

— Боюсь, я неточно выразился. Чокки совсем не похож на Пифа. Я хотел бы думать, как вы — да меня и учили этому. Я рад бы счесть это выдумкой. Ребячья выдумка, вроде Пифа, вышла из-под власти Мэтью — и все. Но я не могу спорить с очевидностью. Я не фанатик и не стану искажать факты в угоду университетским догмам. Чокки объективно существует — сам не пойму, что это значит. Он не внутри, а снаружи. Однако и я не так прост, чтоб вновь поднять на щит старую идею одержимости.

Он помолчал, покачал головой и продолжил:

— Нет. Разгадка не в этом. «Одержимость» означала «владычество», «власть»… А здесь скорей сотрудничество.

— Господи, о чем это вы? — спросила Мэри.

Голос ее был резок, и я понял, что она потеряла последнее доверие к Лендису. Сам он, кажется, этого не заметил и отвечал ей спокойно:

— Помните, когда Мэтью болел, он просил Чокки замолчать и прогнал его с вашей помощью. Кажется, Чокки исчез и после истории с машиной. Мэтью прогнал Чокки. Чокки не властвует над ним. Я его об этом спрашивал. Он сказал, что вначале Чокки говорил с ним, когда хотел — и в классе, и за обедом, и за письменным столом, и даже ночью, во сне. Мэтью не нравилось, что ему мешают, когда он работает в одиночку или на людях — на него тогда странно поглядывают, потому что он не может слушать сразу и Чокки, и других. А еще больше он не любит, чтоб его будили ночью. И вот он мне рассказал, что просто отказывался отвечать, если Чокки являлся не вовремя. Приспособиться было нелегко, у Чокки время другое. Мэтью пришлось завести у вас на кухне хронометр и продемонстрировать ему, что же такое час. Тогда они составили расписание, и Чокки стал приходить в удобное время — удобное для Мэтью, а не для него. И заметьте, как все это разумно. Никаких фантазий. Просто мальчик велит приятелю приходить в такое-то время, и приятель соглашается.

На Мэри все это не произвело никакого впечатления. Я даже не знаю, слушала она или нет.

— Не понимаю, — нетерпеливо сказала она. — Когда это началось, мы с Дэвидом думали, что вмешиваться глупо. Мы решили, что это ненадолго, — и ошиблись. Мне стало не по себе. Не надо быть психологом, чтобы знать, к чему приводит смешение выдумки и яви. Я думала, вы осторожно поможете Мэтью освободиться от этой блажи. А вы, кажется, укрепляли ее весь день и сами в нее поверили. Я не могу согласиться, что это полезно ему или кому бы то ни было.

Лендис взглянул на нее так, словно с языка у него была готова сорваться резкость, но сдержался.

— Прежде всего, — сказал он, — надо все понять. А для этого необходимо завоевать доверие.

— Тут спорить не о чем, — сказала Мэри. — Я прекрасно понимаю, что с Мэтью вы должны были верить в Чокки — мы и сами так делали. А вот почему вы верите без Мэтью, я не пойму.

Лендис терпеливо ответил:

— Прошу вас, миссис Гор, вспомните, что он спрашивал. Вопросы ведь странные, верно? Умные, странные и совсем не в его духе.

— Конечно, — сердито сказала она. — Но мальчики много читают. Начитаются — и спрашивают Мы беспокоимся потому, что вся его естественная пытливость преобразуется в фантазии, связанные с Чокки. Это какое-то наваждение, неужели вы не видите? Я хочу знать одно: как это лучше всего пресечь?

Лендис снова пустился в объяснения, но Мэри уперлась и не принимала ни одного из его доводов. Я очень жалел, что он употребил это несчастное слово — «одержимость». Такой ошибки я не ждал от психиатра, а поправить ее теперь было уже нельзя. Мне оставалось сидеть и смотреть, как укрепляется их враждебное отношение друг к другу. Всем стало легче, когда Лендис уехал.

Глава 6

Положение казалось мне сложным. Я понимал ход мыслей Лендиса, хотя и представить себе не мог, куда он его заведет; понимал я и Мэри. Что ни говори, а Лендис допустил грубую профессиональную ошибку. На мой взгляд, ему бы лучше не касаться старых верований. Мы все честно считаем, что переросли суеверные страхи, но они притаились в нас, и порою их очень легко разбудить неосторожным словом. Теперь Мэри тревожилась еще больше — вот к' чему привел визит психиатра. К тому же ее рассердил его аналитический, неторопливый подход к делу. К Лендису она обратилась за советом, а вместо совета выслушала рассуждение об интересном случае, особенно неутешительное потому, что врач сам признал себя побежденным. В конце концов она пришла к заключению, что Лендис чуть ли не шарлатан, а это очень плохо для начала.

Когда на следующий вечер я пришел с работы домой, у нее был какой-то отсутствующий вид. Когда мы убрали со стола и отправили детей наверх, я уже понял: Мэри что-то собирается сказать мне и не знает, как я это приму. Она села немножко прямей обычного и не без вызова обратилась скорее к камину, чем ко мне:

— Я ходила к Эйкоту.

— Да? — сказал я. — А в чем дело?

— Насчет Мэтью, — прибавила она.

Я посмотрел на нее:

— А Мэтью не взяла?

— Нет, — Мэри покачала головой. — Хотела взять, а потом раздумала.

— И то хорошо, — сказал я. — Мэтью решил бы, что мы его предали. Лучше ему не знать.

— Да, — довольно уверенно согласилась она.

— Я уже говорил, — продолжал я, — для чирьев или там кори Эйкот годится, но это не по его части.

— Верно, — сказала Мэри. — Не думай, я ничего и не ждала. Я постаралась рассказать как можно лучше. Он терпеливо слушал и, кажется, немного обиделся, что я не привела Мэтью. Я все пыталась втолковать ему, дураку, что мне нужно не его мнение, а рекомендация — к кому обратиться.

— Надо полагать, он все-таки высказал свое мнение?

— Вот именно. Побольше ходить, холодные обтирания по утрам, простая пища, салаты всякие, открывать на ночь окно…

— И никаких психиатров?

— Да. Созревание сложней, чем мы думаем, но природа — великий целитель, и здоровый режим устранит временные расстройства.

— М-да, — сказал я.

Мы помолчали. Потом Мэри воскликнула:

— Дэвид, надо ему помочь!

— Мэри, милая, — ответил я, — тебе не понравился Лендис, но он хороший психиатр, признанный. Он бы не сказал так, зря, что Мэтью вряд ли нужна помощь. Мы с тобой тревожимся, потому что ничего не понимаем. Это нечто необычное, но у нас нет оснований считать, что это опасно. Будь у нас причины для тревоги, Лендис так бы и сказал.

— Ему-то тревожиться нечего! Мэтью ему чужой. Трудный случай; сейчас интересно, а вылечится — и не нужен.

— Милая, не приписывай ему таких помыслов. И потом, Мэтью не больной. Он совершенно нормален, но в нем есть еще что-то. Это совсем другое дело.

Мэри выразительно взглянула на меня — так она глядит, когда хочет придраться.

— А мне что с того? Я хочу, чтоб он был просто нормальный, без всяких «что-то». Я хочу, чтоб ему было хорошо.

Я решил не спорить. У Мэтью бывали срывы — у какого ребенка их нет? — но мне совсем не казалось, что ему плохо. Однако скажи я это Мэри, мы бы втянулись в спор о том, что такое счастье, а мне его не вытянуть.

Так мы и не решили, что делать. Я не хотел терять контакта с Лендисом: Мэтью явно доверял ему, он явно интересовался Мэтью. Но пойти против Мэри можно было только в крайнем случае. А срочности пока не было, до кризиса дело не дошло…

И вот мы снова утешились воспоминаниями о том, что кончилась же история с Пифом. Однако я намекнул Мэтью, что мама не очень любит Чокки и лучше пока о нем помалкивать.

Недели две мы слышали о нем совсем немного. Я понадеялся было, что он нас покидает — не то чтоб его уволили, а скорей он сам понемногу расплывается и блекнет. Увы, надежды мои скоро рухнули.

Как— то вечером, когда я собрался включить телевизор, Мэри меня остановила. «Постой минутку», — сказала она, пошла к своему бюро, принесла несколько листов бумаги (самый большой — дюймов шестнадцать на двенадцать), молча вручила их мне и села на место.

Я посмотрел на листы. Те, что поменьше, оказались карандашными рисунками; те, что побольше, — акварелями. Все они были странные. Сначала шли два пейзажа. Места я смутно узнал, хотя не мог понять, откуда же смотрел художник. Поразили меня фигуры: и коровы, и овцы были какие-то узкие, прямоугольные, люди — не то живые, не то деревянные, тощие, угловатые, словно куклы из палочек. Но движение он схватил хорошо.

Рисунок был уверенный, точный, краски — немного мрачные; по-видимому, художник слишком увлекся тончайшими оттенками зеленого. Я ничего не понимаю в живописи, но мне показалось, что уверенная линия и скупость изобразительных средств говорят о немалом мастерстве.

Были и два натюрморта — ваза с цветами, в которых нетрудно было узнать розы, хотя ботаник увидел бы их иначе; и миска с красными ягодами — несомненно, клубникой, только уж очень пупырчатой.

Еще там был вид из окна — кусок школьной площадки, по которой бегают очень живые, хотя и слишком голенастые фигурки.

И наконец два портрета. На первом был изображен мужчина с длинным, резко очерченным лицом. Не скажу, чтоб я его узнал, но что-то в линии волос подсказало мне, что это я — хотя глаза у меня, по-моему, ничуть не похожи на фонари. Другой портрет был женский, и этого лица я никогда не видел. Я рассмотрел рисунки, положил их себе на колени и взглянул на Мэри. Она кивнула.

— Ты в этом лучше разбираешься, — сказал я. — Это и вправду хорошо?

— Да. Они странные, но какие-то живые, простые, точные… Я их случайно нашла. Упали за комод.

Я посмотрел на верхний рисунок — на тощих коров, на овец и на бестелесного мужчину с вилами в руках.

— Может, кто-нибудь из его класса? — предположил я. — Или учительница…

Мэри покачала головой:

— Нет, ее рисунки я видела. Они выписаны очень уж тщательно. Вот последний — ее, а ты на него посмотри!

— Можно положить их обратно и ничего ему не говорить, — сказал я.

— Можно… только мне от них не по себе. Лучше б он сам нам объяснил…

Я посмотрел на второй рисунок и вдруг узнал это место, излучину реки.

— Мэри, милая, — сказал я. — Боюсь, ты сама была бы не рада.

— С чего мне радоваться? Я не радовалась даже тогда, когда твой Лендис еще не болтал про одержимых. Но я хочу знать, а не гадать. В конце концов, ему могли их подарить…

Я понял по ее лицу, что она и впрямь так думает, и не стал откладывать, хотя и понимал, что таким образом мы вступим в новую фазу. Я взял Мэри за руку.

— Ладно, — сказал я. — Вряд ли он уже спит.

И, выглянув в холл, позвал Мэтью, а тем временем разложил рисунки на полу.

Мэтью явился прямо из ванной — розовый, лохматый, в пижаме. Увидев рисунки, он замер и тревожно посмотрел на Мэри.

— Понимаешь, Мэтью, — сказал я как можно беспечней. — Мама тут убирала и нашла их. Они упали за комод.

— А! — сказал он. — Вот они где.

— Они очень интересные. Нам они понравились. Это твои?

Мэтью подумал.

— Да, — не без вызова ответил он.

— Я спрашиваю, — уточнил я, — это ты нарисовал?

На сей раз его «да» звучало немного иначе — словно он защищался.

— Гм… Раньше ты рисовал по-другому. Наверное, за них тебе поставили хорошие отметки.

Мэтью попытался схитрить.

— Это не в школе, — сказал он. — Это я так.

— Ты стал по-другому видеть, — заметил я.

Мэтью согласился.

— Наверное, — с надеждой предположил он, — я просто расту.

Он умоляюще смотрел на меня. В конце концов, я сам посоветовал ему молчать.

— Ладно, Мэтью. Нам только хочется узнать, кто же это все нарисовал.

Мэтью бросил страдальческий взгляд на Мэри, посмотрел на ковер и стал водить ногой по узору.

— Я, — сказал он, и тут его решимость ослабла. — То есть, — уточнил он, — ну… я рисовал…

У него был такой несчастный и растерянный вид, что я не решался давить на него. Мэри пришла к нему на помощь.

— Бог с ними! — сказала она и обняла его. — Нам они очень понравились, вот мы и спросили.

Она наклонилась и подняла один рисунок.

— Например, этот пейзаж. Он очень умный, хороший, но какой-то странный. Ты правда так видишь?

Мэтью не сразу смог ответить, потом выпалил:

— Честное слово, мама, это я сам! Они такие смешные, потому что Чокки так видит.

Он испуганно покосился на нее, но увидел только внимание, облегченно вздохнул и стал объяснять.

— Это было после урока. У меня с рисованием не особенно, — печально признался он. — Вот мисс Сомс и сказала, что мое дело плохо. И Чокки тоже не понравилось. Я ему говорю — я стараюсь, а ничего не выходит. А Чокки говорит, я просто не умею смотреть. Я говорю — при чем тут «умею»? Или ты смотришь, или нет. А он говорит, можно смотреть и не видеть, и мы немножко поспорили. А потом он сказал: «Давай поставим опыт — ты рисуй, а смотреть буду я».

Сперва ничего не получалось, я не мог. Ужасно трудно совсем не думать. Ты думаешь, что не надо думать, а это не то, не годится. А Чокки сказал: «Сиди себе, держи карандаш и ни о чем не думай». Мне уже надоело, а он не отстает. Ну, на четвертый раз кое-что вышло, а потом пошло легче и легче. Теперь я сажусь, беру краски, что-то у меня, ну, как будто включается, и пожалуйста — картинка. Только это Чокки так видит, не я.

Я заметил, что Мэри барабанит по столу, но лицо ее не менялось.

— Кажется, я понял, — сказал я. — Это чудно, а?

— Первый раз было чудно! Тогда было как… ну, как будто тормоза убрали. А теперь дело идет скорей… — Мэтью нахмурился в поисках сравнения, потом улыбнулся, — вроде как едешь без рук на велосипеде. — Он нахмурился снова. — Нет, не совсем… Чокки держит руль… трудно объяснить, — виновато кончил он.

Не для себя, а для Мэри я спросил:

— Это не бывает насильно, против твоей воли?

Мэтью быстро закачал головой:

— Что ты! Если я хочу рисовать, я ни о чем не думаю, и все выходит. А теперь даже и того не нужно. Последние раза три я видел свою руку, и, знаешь, — я совсем сам рисовал. Он только смотрел за меня.

— Да, милый, — сказала Мэри, — мы понимаем, но… — она заколебалась, пытаясь найти слова помягче, — как по-твоему, хорошо так делать?

Мэтью посмотрел на рисунки.

— Наверное, хорошо, мама. Они куда лучше тех, моих… хотя немножко чудные… — честно признал он.

— Я не совсем о том… — начала Мэри, но передумала и взглянула на часы. — Поздно уже, — сказала она мне.

— Да. поздно, — поддержал я. — Только вот что скажи, Мэтью: ты никому их не показывал?

— Показывать не показывал… — ответил он. — Правда, мисс Сомс один раз ко мне подошла, когда я вот этот сделал. — Он показал на вид из школьного окна. — Она спросила, чей это, а я не мог сказать, что чужой, и сказал «мой», а она стала на меня смотреть, как будто я вру. «Ладно, — говорит, — нарисуй… ну, как машина мчится». А я говорю, я не могу рисовать, чего не вижу. Я хотел сказать, «чего он не видит», но ведь ей так не ответишь. Она опять посмотрела на меня пристально-пристально и говорит: «Ладно. Нарисуй-ка мне вид из другого окна». Я повернул мольберт к другому окну и нарисовал. Она взяла мою картинку, смотрела на нее, смотрела, долго-долго, потом на меня и спрашивает — можно ее забрать? Не мог же я сказать, что нельзя, и говорю — берите, а можно мне идти? Она кивает, а сама все смотрит на картинку.

— Странно, что она не сделала запись в дневнике, — заметил я.

— Это было в самом конце, — объяснил Мэтью, — все уже было записано.

Мне стало не по себе, но я ничего не мог поделать. А кроме того, и впрямь было поздно.

— Тебе давно пора спать, — заметил я. — Спасибо, что рассказал про рисунки. Можно, мы их оставим тут, еще посмотрим?

— Ладно, только не потеряйте, — сказал он. Взгляд его упал на портрет изможденного мужчины. — Это совсем не ты, папа. Правда, не ты, — заверил он, кивнул нам и побежал наверх.

Мы сидели и смотрели друг на друга. Глаза у Мэри медленно наполнялись слезами.

— Дэвид, Дэвид! Он был такой хороший!..

Позже, немного успокоившись, она сказала:

— Я боюсь за него, Дэвид. Этот… как его там… все реальней для него. Мэтью начинает плясать под его дудку. Я боюсь…

Я покачал головой:

— Ты не поняла. Он очень настаивал на том, что сам решает, когда рисовать и рисовать ли вообще.

— Конечно, он так думает, — возразила она.

Я старался успокоить ее, как мог. Я напомнил, что это не приносит Мэтью несчастья. У него хватило ума не рассказать ничего приятелям, так что никто его не дразнит. Полли ему просто не верит и предпочитает видеть в Чокки нового Пифа. Мэтью действительно самый нормальный мальчик — плюс что-то еще, какой-то Чокки, который, по всей видимости, ни капли ему не вредит… Но все было впустую.

На пути в спальню я заглянул к Мэтью. Он спал, не потушив света. У него на груди обложкой кверху лежала книга. Я глянул на заглавие и наклонился ближе, убедиться, что правильно прочитал. Это была «Жизнь в городах» Льюиса Мэмфорда. Я взял ее; Мэтью проснулся.

— Не удивляюсь, что ты заснул! — сказал я. — Скучновато, а?

— Ужас какая тоска, — согласился он. — А Чокки думает, она интересная — то есть те куски, которые я для него понимаю.

— А! — сказал я. — Ну что ж, пора спать. Спокойной ночи, старик.

— Спокойной ночи, папа.

Глава 7

На лето мы с Аланом Фрумом и его женой Фил сняли домик в Северном Уэльсе. Они поженились года на два позже нас, и дети их, Эмма и Пол, были примерно такие же, как наши. Выбрали мы Бонтгоч — деревушку в широком устье реки, где я не раз отдыхал в детстве. Тогда она была маленькая, серенькая, только на краю ее стояло несколько домов побольше. Летом туда приезжали большей частью дети и внуки местных жителей и было довольно тихо. Но потом ее открыли, и с тех пор модные бунгало усеяли берег и подножие склонов. Живут в них люди приезжие, временые.

В теплую часть года почти все они возятся с лодками. Бонтгоч для лодок не подходит — в устье мощные приливы, плавать опасно; но там, где плавать полегче, лодочники так расплодились, что места у причала приходится ждать годами. Однако теперь и Бонтгоч стал хорош; тут даже построили яркий навес и назвали его яхт-клубом.

Может, и было странно, что мы умудрялись обойтись без лодки, но нам это нравилось. Песку тут хватало — дети могли плескаться у берега и ловить креветок. К тому же с обеих сторон устье сжимают некрутые холмы; можно лазать по ним и исследовать заброшенные россыпи, где, по преданию, когда-то добывали золото. Нам нравилось уезжать на денек-другой, оставив детей под присмотром Фрумов, и нравилось оставаться, когда уезжали Алан с Фил. Все шло прекрасно целую неделю, до понедельника…

В тот день свободны были мы с Мэри. Мы прочесали чуть не все тропки, а потом, оставив машину, погуляли по холму и поели у ручья, глядя с холма на море. Позже, под вечер, мы закусили в придорожной гостинице и часам к десяти не спеша вернулись в деревню. У ворот мы остановились полюбоваться на закат и пошли по дорожке к дому.

Переступив порог, мы поняли: что-то произошло. Мэри сразу почувствовала это и впилась глазами в Фил.

— В чем дело? — спросила она. — Что случилось?

— Все в порядке, Мэри. Все хорошо, — сказала Фил. — Оба спят. Ты не волнуйся.

— Что случилось? — повторила Мэри.

— Они в реку упали. Но все обошлось.

Женщины поспешили наверх. Алан налил нам виски. Я посмотрел на него и на бутылку. Утром она была полна, сейчас — пуста на три четверти.

— Что тут у вас произошло? — спросил я.

Он поставил стакан и тряхнул головой.

— Случайность, старик. Они играли вчетвером на причале. Знаешь, какой он шаткий. Прилив уже начался, и вода прибывала быстро. Эта дурацкая моторка Билла Уэстона стояла ярдов на пятьдесят выше. Старый Ивенс говорит — он все видел, — что там, наверное, канат оборвался. По его словам, она понеслась так быстро, что остановить было нельзя. Во всяком случае, она врезалась в мостки и снесла у них, черт ее дери, конец. Мои стояли чуть подальше, их только стукнуло, а твоих потащило прямо в воду…

Он остановился и снова отхлебнул из стакана.

— Ну, ты же знаешь, какая быстрая здесь вода… Их сразу отнесло на несколько ярдов. Ивенс подумал — все, конец, и вдруг видит: Мэтью пробивается к Полли. Больше он ничего не видел, потому что поднял тревогу, побежал в яхт-клуб. За ним кинулся полковник Саммерс, но даже на моторке они догнали ребят только в миле от берега. Мэтью все еще держал Полли. Полковник очень растрогался. Говорит: «Кто-кто, а Мэтью заслужил медаль!» Он будет о ней хлопотать. Мы были дома. Мои двое ничего не сказали, пока не увидели, что моторка отчалила. Мы и сделать ничего не могли! О Господи, как мы извелись, пока ждали!.. Не хотел бы я провести еще такой час. Ну, обошлось, слава Богу, — и слава Мэтью, конечно. Если б не он, Полли погибла бы, это уж точно. Молодец! Если полковника нужно поддержать насчет медали, я готов. Мэтью ее заслужил.

Алан залпом прикончил виски и снова потянулся к бутылке.

Я тоже приложился. Мне это было очень нужно. Последние два года я часто думал: как жаль, что на воде Мэтью не может продержаться и минуты…

Меня выгнали из комнаты, где жили Полли с Эммой.

— Она спит, — сказала Мэри. — Знаешь, она сильно расшибла правое плечо. Наверное, об лодку. А так все в порядке, только очень устала. Дэвид, Дэвид!..

— Все обошлось, Мэри. Все прошло.

— Да, слава Богу. Фил мне рассказала. Дэвид, как же он ее спас?

Я зашел к Мэтью. Свет у него еще горел. Мэтью лежал на спине и смотрел на лампу. Я успел уловить его озабоченный взгляд, прежде чем он меня заметил.

— Привет, папа, — сказал он.

На секунду ему как будто стало легче, потом он опять погрузился в мрачное раздумье.

— Привет, — сказал я. — Ну как ты?

— Ничего. Озябли мы здорово. Тетя Фил сделала нам горячую ванну.

Я кивнул. С виду он и правда был ничего.

— Слышал про твои подвиги, Мэтью.

Взгляд его стал еще озабоченней. Он опустил глаза и стал вертеть в пальцах простыню. Потом снова взглянул на меня.

— Это все неправда, — сказал он очень серьезно.

— Я и то удивился, — вставил я. — Еще на днях ты и плавать не умел.

— Да папа… только… — Мэтью снова принялся закатывать уголок простыни. — только… Чокки умеет. — закончил он, неуверенно глядя на меня.

Я постарался изобразить на своем лице только внимание.

— Расскажи-ка мне все.

Мэтью стало как будто полегче.

— Это случилось очень быстро. Я увидел, что лодка сейчас врежется, и сразу же оказался в воде. Попробовал плыть и очень испугался — я же знал, что не выйдет и я все равно утону. Тут Чокки сказал: «Не дури! Без паники». Знаешь, он рассердился. У него был голос, как у мистера Кефера, когда он орет в классе, даже еще хуже. Я никогда его такою не слышал, удивился, и страх прошел. Тогда он сказал: «Теперь ни о чем не думай, как тогда с рисованием». Я попробовал и вижу — плыву! — Мэтью нахмурился. — Не знаю уж, как я плыл — Чокки показывал, что делать ногами и руками… ну, вроде наших рисунков. Так что, видишь, это правда он, а не я. Понимаешь, папа?

— Да, — сказал я не совсем честно.

— И ты меня плавать учил, и другие, и я сам пробовал, а до Чокки ничего не выходило.

— Да… — я снова притворился, что понял. — Значит, ты увидел, что плывешь, и повернул к берегу?

Внимательный взгляд Мэтью стал настороженным.

— Как же я мог? А Полли? Она ведь тоже в воду упала.

Я кивнул.

— Да, — в третий раз сказал я, — Полли тоже упала… в том-то и дело…

Мэтью подумал минутку и вздрогнул — наверное, вспомнил первые, страшные секунды. Потом лицо его стало твердым.

— Ее Чокки спас, — упрямо повторил он.

Наутро Алан смотрел на меня смущенно.

— Наверное, это от волнения… Ждал чертову лодку… Не знал, спасли их или нет — и помочь не мог… Сорвался, понимаешь…

— Ладно, — сказал я, — оставь.

Мне было не лучше.

Мы присели на солнышке, пока не позовут завтракать.

— Нет, — сказал Алан, — не пойму, как это он. Полковник говорит, когда они подплыли, он ее еще держал. Больше мили продержал, а течение быстрое. Устал, говорит, но не сдавался. Два дня назад Мэтью мне сам жаловался, как ему стыдно — все плавают, а он нет. Я пробовал его учить, но дело не пошло.

— Да, он никак не мог научиться, — сказал я и — поскольку он знал про Чокки, сам привел Лендиса — поведал ему версию Мэтью. Он недоверчиво смотрел на меня.

— А, черт… Не хочу обидеть Мэтью, но ты-то ему веришь?

— Я верю, что он в это верит. Как же объяснить иначе? И потом… — я рассказал про рисунки. — После этого мне не так трудно поверить хоть наполовину.

Алан задумался. Он закурил и молчал, глядя на реку. Наконец он промолвил:

— Если это то, что нам кажется… а иначе никак не объяснить, если это так, на вашего Чокки надо смотреть по-новому…

— И я так думал, — согласился я. — Мэри, бедняга, совсем не рада. Она боится за Мэтью.

Алан покачал головой:

— И зря. Существует Чокки или нет — а Лендис вроде бы думает, что он в каком-то смысле существует, — дети живы только потому, что Мэтью в него верит. Разве Мэри не понимает? Это бы ей помогло.

— Помогло бы, — согласился я. — Только — ох, не знаю! Почему это в злых духов верят чаще, чем в добрых?

— Из осторожности? — предположил Алан. — Как-то верней считать неизвестное враждебным, пока его получше не узнаешь. Может, Чокки только начал проявлять себя. Что ж, начало неплохое.

Я кивнул:

— Хотел бы я, чтоб Мэри посмотрела на это так… но ей очень не по себе…

К завтраку Мэтью опоздал. Я отправился искать его и нашел на развалинах старой дамбы. Он разговаривал с неизвестным мне, приятным на вид блондином. Завидев меня, Мэтью поднял голову.

— Здравствуй, папа, — сказал он. — Неужели завтракать пора?

— Да, — ответил я.

Молодой человек вежливо встал.

— Простите, сэр. Это я виноват. Я расспрашивал вашего сына о его подвиге. Он ведь наш герой со вчерашнего дня.

— Возможно, — сказал я, — но ему пора завтракать. Пошли, Мэтью.

— До свиданья, — сказал Мэтью блондину, и мы зашагали домой.

— Кто это? — спросил я.

— Так, один, — отвечал Мэтью. — Хотел узнать, как Полли. Говорит, у него такая же дочка, вот он и волнуется.

Мне показалось, что незнакомец для этого слишком молод; но теперь всякое бывает, и к концу завтрака я о нем забыл.

Следующие дни Мэтью плавал так много, что его едва удавалось оттащить от воды.

Но вот отпуск мой кончился. На прощание полковник Саммерс зашел к нам выпить и заверил нас, что он уже написал в Королевское общество насчет медали.

— Хороший у вас парень. Есть чем гордиться. И подумать — говорит, что плавать не умел! Не поймешь их, мальчишек. Ну ладно. Да, здорово он это, дай ему Бог!

В понедельник я пришел поздно. Работы было много, я устал и не придал особого значения тому, что Мэри несколько рассеянна. Пока я ужинал, она тактично молчала, а потом вынула газету и протянула мне.

— Сегодняшняя, — сказала она. — На первой странице. Ниже.

Я посмотрел на подвал первой полосы и увидел Мэтью. Фото было вполне приличное. Я поискал шапку. Она гласила:

«Юный герой говорит, что ему помог ангел-хранитель».

Сердце у меня екнуло. Я стал читать:

«Двенадцатилетний Мэтью Гор из Хиндмера, Суррей, получит медаль за отвагу. Он спас свою сестру, десятилетнюю Полли, когда она тонула в устье реки у деревни Бонтгоч.

Мэтью и Полли играли на деревянных мостках неподалеку от местного яхт-клуба, когда течением оторвало от причала моторную лодку мистера Уильяма Уэстона. Лодка врезалась в мостки, снесла десять футов досок, и дети оказались в стремительном потоке.

Мэтью немедленно сориентировался, схватил сестру и, пока поток относил их от берега, держал ее голову над водой. Тревогу поднял мистер Ивен Ивенс, хорошо известный в Бонтгоче, а полковник Саммерс, тоже почтенный местный житель, поспешил отправиться на помощь на своей моторной лодке.

Полковник Саммерс почти две мили гнался за детьми по предательским водам устья и наконец сумел подплыть к ним и взять их на борт.

Полковник сказал: «Мэтью спас сестру, рискуя жизнью. Побольше бы нам, англичанам, таких мальчиков!»

Самое удивительное: Мэтью не знал, что умеет плавать.

Беседуя с нашим репортером, он скромно отрицал, что совершил подвиг. «Полли не плавает, — сказал он, — а я понял, что плыву, и, конечно, стал ее спасать». На вопрос репортера он ответил, что учился плаванию, но научиться не мог. «Когда я упал в воду, я очень испугался, — признает он, — но тут я услышал голос. Он мне говорил, чтоб я не трусил, и учил, что делать руками и ногами. Я послушался и поплыл. Без сомнения, Мэтью говорит правду. Прежде никто не видел, чтоб он плавал, и все считали, что плавать он не умеет.

Когда репортер спросил, не удивился ли мальчик голосу, он ответил, что часто его слышит, так что не очень удивился.

Когда репортер предположил, что это — ангел-хранитель, он отвечал, что все может быть.

Как ни удивительно, что человек внезапно поплыл, повинуясь невидимому наставнику, несомненно одно: Мэтью совершил подвиг рискуя жизнью, спас сестру, и мы надеемся, что его отвага будет вознаграждена».

Я взглянул на Мэри. Она медленно покачала головой.

— Он давно заснул. Да и к чему? Дело сделано.

— Это местная газетка, — сказал я. — Господи, как же?… — и вспомнил молодого человека, который беседовал с Мэтью на берегу.

— Газета пришла на здешний адрес, — напомнила Мэри. — Наверное, они нашли в телефонной книжке…

Я решил не сдавать своих позиций.

— На что им это нужно? Сразу видно: дешевая местная сенсация, выдумка репортера.

Ни я, ни Мэри не знали, должно быть, как следует, кого мы имеем в виду, когда говорим «они». Но вскоре я убедился, что недооценил прыти современной информации.

У меня появилась дурная привычка: бреясь, я крутил радио — наверное, чтобы не думать, и вообще теперь так многие делают. И вот на следующее утро я терпеливо слушал новости. Профессор из какого-то свежеиспеченного университета рассказывал, что его раскопки доказали принадлежность местечка Монтгомери к древнему королевству Мерсия. Когда он кончил, диктор сказал: «Сейчас ровно двадцать пять с половиной минут девятого… тьфу, восьмого! Ну, перейдем от древних англов к современным ангелам. Юный Мэтью Гор из Хиндмера, отдыхая летом в деревне, как истинный рыцарь спас свою тонущую сестру, не умея — как это ни странно — плавать. Деннис Клаттербак сообщает…»

Передача стала глуше. Чей-то голос произнес:

— Мне сказали, что, когда вас унесло течением, ты тотчас поплыл к сестре и держал ее, пока вас не подобрали. Это верно?

— Да, — сказал Мэтью. Его голос звучал не совсем уверенно.

— И еще мне сказали, что раньше ты не плавал.

— Да… ну, то есть да, не плавал, — сказал Мэтью довольно растерянно.

— Никогда не плавал?

— Да, — твердо ответил Мэтью. — У меня не получалось… — прибавил он.

— А сейчас получилось?

— Да.

— Говорят, ты слышал голос?

Мэтью помолчал.

— Ну… вроде того… — ответил он.

— Ты думаешь, это твой ангел?

— Нет! — сердито заявил Мэтью. — Еще чего!

— Ты же сам говорил репортеру…

Мэтью не дал закончить фразу:

— Ничего я не говорил! Это он говорил. И вообще я не знал, что он репортер.

— Но голос ты слышал?

Мэтью снова помолчал и не нашел ничего лучше, чем сказать: «Вроде того…

— А когда ты его услышал, ты понял, что умеешь плавать?

Мэтью хрюкнул.

— И ты не думаешь, что тебе помог твой ангел-хранитель?

— Я не говорил ни про каких ангелов! — возопил Мэтью. — Это он говорил. Просто я влип, а Чо… — он внезапно остановился, и я почти услышал, как он прикусил язык. — Ну, понял, что умею, — неловко закончил он.

Репортер что-то начал говорить, но его оборвали на первом слоге.

Диктор сказал:

— Мэтью научился плавать за один раз. Замешан тут ангел или не замешан, а Мэтью умело воспользовался преподанным ему уроком, и мы за него рады.

Мэтью спустился к столу, когда я кончал завтракать.

— Сейчас слушал тебя по радио, — сказал я ему.

— А! — сказал Мэтью и, не вдаваясь в объяснения, занялся корнфлексом.

— Когда это ты успел? — спросил я.

— Тут один звонил, когда мама ушла. Спрашивает: «Ты не Мэтью?», а я говорю: «Мэтью», а он говорит: «Я из Би-Би-Сй. Можно к вам зайти?» Я говорю: «Можно», а то ведь невежливо отказать, если он оттуда. Ну, он пришел и показал мне газету. А потом включил запись и стал меня спрашивать. А потом ушел.

— И ты не сказал про него маме?

Мэтью возил ложкой по тарелке.

— Понимаешь, я думал, она испугается, что я ему говорил про Чокки. А я не говорил. Наверное, им это неинтересно.

Слабый довод, подумал я. Кажется, он чувствует себя виноватым, что пустил этого типа.

— М-да… Что ж, теперь поздно, — сказал я. — Только если еще заявятся, не говори с ними, а отсылай их к маме или ко мне. Ладно?

— Ладно, папа, — ответил он, помолчал и прибавил хмуро: — Да нет, это трудно. Понимаешь, я ведь не знал, что там, на берегу, был репортер. И этот тоже… Я не думал, что это интервью…

— А ты подозревай каждого незнакомца, — посоветовал я. — Мы ведь не хотим, чтоб они узнали про Чокки?

Мэтью зевал и ответить не мог, но кивнул очень решительно.

Глава 8

Под вечер зашел молодой человек, отрекомендовавшийся местным репортером. Мэри говорила с ним сухо. Да, эту чушь про ангелов она читала и удивилась, почему такое печатают. Мэтью учился плавать, но ему не хватало увеоенности. Он знал, что надо делать, а в миг опасности сделал то, чему его учили, и поплыл. Да, это очень смело и очень хорошо, но чуда тут нет. К сожалению, видеть его нельзя — он ушел на весь день. И вообще лучше его не трогать.

Она билась долго, и в конце концов расстроенный репортер ушел.

В тот же день мне на работу позвонил Лендис. Он сказал, что думал о Мэтью и хочет о многом меня порасспросить. Я было решил, что он снова собрался к нам — а Мэри бы это не понравилось; к счастью, вместо этого он предложил мне как-нибудь пообедать с ним. Я чуть не спросил, слышал ли он Мэтью в новостях, но дел было много и мне' не хотелось пускаться в объяснения. Мы условились встретиться в его клубе в четверг.

Когда я пришел домой, Мэри стряпала с мрачной решимостью, как всегда, когда ей не по себе. Я спросил, что случилось.

— Он опять говорил с репортерами, — сказала она, безжалостно двигая кастрюльку.

— Я ж его просил…

— Знаю, — горько сказала она. — Он, бедняга, не виноват… Я прямо взбесилась.

Оказалось, что множественное число она употребила для выразительности. Репортер был один. Мэтью встретил его, когда возвращался домой. Тот спросил, не Мэтью ли Гор ему повстречался, и назвал себя местным репортером. Мэтью посоветовал ему сперва поговорить с мамой. Репортер ответил, что был у нее и просил разрешения. Он надеялся побеседовать с Мэтью, но того не было дома. До чего же удачно, что они встретились! Однако не беседовать же тут, на углу. Как насчет чая с пирожными? И они пошли в кафе.

— Немедленно напиши редактору, — сказала Мэри. — Это черт знает что!

Я написал с должным негодованием и без малейшей надежды, но хоть немного успокоил Мэри. Чтобы не заводить ее снова, я не сказал о Лендисе.

Среда прошла тихо — правда, утром принесли письмо Для Мэтью, и в левом углу конверта виднелась надпись «Общество телепатических явлений». Я прочитал его в вагоне. Автор слышал по радио о необычных подвигах Мэтью и решил, что все это будет интересно членам его кружка. Если Мэтью не возражает, и т. п.

Да, в среду было тихо, но четверг возместил это с лихвой.

Я пытался читать «Таймс» — что непросто в переполненном вагоне, — когда случайно увидел фотографию в «Дейли телеграф», которую держал пассажир напротив, и она сразу чем-то привлекла мое внимание. Я подался вперед, чтоб лучше видеть. У тех, кто ежедневно ездит в поезде, вырабатывается особый рефлекс на такую нескромность. Мой визави опустил газету, взглянул на меня так, словно я браконьер или убийца, и развернул ее на другой странице.

Все же то, что я успел заметить, взволновало меня, и на вокзале Ватерлоо я стал искать этот номер, чтобы посмотреть как следует. Однако «Дейли телеграф» распродали. Утвердившись еще сильнее в своих подозрениях, я добрался до Блумсбери-сквер и тут же послал искать по в'сему учреждению свежий «Телеграф». К счастью, один нашли и принесли мне. Я развернул его, исполненный предчувствий, — и не зря…

Полстраницы занимали фотографии рисунков с выставки школьников. Тот, который привлек мое внимание еще в вагоне, снова встревожил меня и затмил все другие. Это был вид из окна; внизу, на улице, несколько мальчиков с ранцами толкались у каких-то ворот. Мальчики были угловатые, длинные, и многих бы это удивило — но не меня. Мне не нужна была подпись, и все же я прочитал: «Рисунок «Домой» двенадцатилетнего Мэтью Гора из Хинтона, в Хиндмере, говорит о таланте и наблюдательности, редких для таких лет».

Я все еще смотрел на рисунок, когда вошел Томми Перселл и заглянул через мое плечо.

— А! — сказал он. — Видел, видел. Поздравляю. Так и думал, что это ваш. А я и не знал, что у него такие таланты. Очень тонко… хотя довольно странно, а?

— Да, — ответил я, и мне показалось, что газета скользит у меня из рук, — довольно странно.

Лендис залпом выпил полрюмки шерри.

— Видели газеты? — спросил он.

Я не стал притворяться, что не понимаю.

— Видел сегодняшний «Телеграф», — ответил я.

— А «Стандард»? Они тоже напечатали и дали целый абзац о даровитом ребенке. Вы мне об этом не говорили, — с упреком прибавил он.

— Я сам тогда не знал.

— И про плавание тоже?

— Это все потом случилось.

— Конечно, и там, и тут — Чокки?

— Кто ж еще! — сказал я.

Он подумал немного.

— Довольно опрометчиво, а? Не надо было выставлять эту картинку.

— Мы ее не выставляли.

— Вот досада! — бросил Лендис и заказал еще два шерри. — Да, картинка, — снова начал он. — Фигуры какие-то странные, вытянутые… тощие, что ли. Они у него всегда такие?

Я кивнул.

— Как он их рисует?

Я рассказал ему все, о чем Мэтью поведал нам. Он не удивился, только задумался. Потом начал так:

— И не одни фигуры. Все вертикальные линии длинней, чем надо. Как будто их видит существо, привыкшее к другим пропорциям… как будто там у них все шире, приземистей. — Лендис оборвал фразу, бессмысленно глядя на рюмку. Потом лицо его осветилось. — Нет, не то! Как будто смотришь сквозь особые очки и рисуешь, что видишь, без поправки. Наденьте другие стекла, сокращающие вертикальные линии, — и все станет на место. Должно быть, зрение Чокки не совсем совпадает со зрением Мэтью…

— Нет, не пойму, — сказал я. — Ведь глаз, который видит натуру, видит и картинку.

— Это просто аналогия… — уступил он, — я говорил приблизительно… а может, упростил. Но что-то в этих линиях есть. Пойдемте-ка пообедаем.

За обедом Лендис подробно спрашивал о происшествии в Бонтгоче. Я рассказал, как мог, и он решил, что это чуть ли не важнее рисунков. И тогда, и потом, дома, меня поражало, что он совсем не удивился. Мне даже порой казалось, что он разыгрывает меня — хочет проверить, как далеко я зайду. Но нет, в его речах не было и намека на недоверие; он принимал самые поразительные вещи.

Я все больше ощущал, что он зашел дальше меня — я волей-неволей соглашаюсь принять Чокки как гипотезу, а он просто верит в него. Словно, думал я, он следует правилу Шерлока Холмса: «Когда все невозможное исключено, считайте правдой то, что остается — как бы невероятно оно ни было». Почему-то мое беспокойство от этого усиливалось.

После обеда, за кофе и бренди, Лендис сказал:

— Надеюсь, вы заметили, что я много думал о вашем деле, и теперь, мне кажется, вам нужен Торби. Сэр Уильям Торби. Он очень умен, и опытен, и гибок — а это у нас нечасто бывает. Я хочу сказать, что он не фанатик психоанализа. К каждому случаю он подходит особо: решит, что нужен анализ, — применит, а решит, что нужны лекарства, — даст лекарства. На его счету много поразительных исцелений. Да, если кто-то вам поможет, то именно Торби.

Я не стал обращать внимание на «если» и сказал:

— Вроде бы в тот раз вы говорили, что помощь не нужна.

— Я и сейчас скажу! Это вашей жене нужна помощь. Да и вам не помешает.

Он был прав. Мы с Мэри куда больше тревожились за Мэтью, чем он сам. И я согласился, чтобы Лендис свел нас с сэром Уильямом Торби.

— Хорошо, — сказал Лендис, — я с ним поговорю и через несколько дней дам вам знать.

Дома я застал клокочущую от гнева Мэри и понял, что она видела «Ивнинг стандард».

— Какой-то кошмар! — взорвалась она. — Как она смела посылать рисунок без спроса? Прямо… ну, как это называют?… прямо присвоение чужой собственности!.. Даже у Мэтью не спросила. Послала и никому не сказала. Нет, она бы не посмела — хоть с кем-то она да советовалась. Не знаю, до чего дойдут учителя! Им кажется — у них все права, а у нас никаких. Хоть бы из вежливости спросили родителей… Какое хамство! Ну, чему научится ребенок, если его учат невежи? Завтра же напиши им, пусть она хоть прощения попросит… Нет, сейчас пиши. Утром тебе будет некогда.

Я очень устал за день.

— Не станет она просить прощения. С какой стати?

Мэри прямо взглянула на меня, набрала воздуху и на-; чала снова. Я прервал ее:

— Такая у нее работа. Ее ученик нарисовал картинку, и ей показалось, что ее можно выставить. Она хотела, чтоб ему воздали должное. Конечно, она думала, что мы будем в восторге. Да мы и были бы, если б не этот Чокки.

— Хоть бы спросила…

— А ты бы ей сказала про Чокки? И потом, это было перед самыми каникулами, она еле успела послать. Держу пари, сейчас она ждет благодарности.

Мэри сердито фыркнула.

— Ладно, — сказал я, — пиши сама. Извинений ты не дождешься. Что ж тогда? Поднимешь скандал? Местные газеты любят перепалку родителей и учителей. Можешь прогреметь на всю страну. И картинке сделаешь рекламу. А кто-нибудь догадается, что Мэтью Гор с картинкой и Мэтью Гор с ангелом — один и тот же мальчик. Вообще-то и так догадаются, не стоит самим звонить на всю Англию.

Мэри так испуганно взглянула на меня, что я пожалел о своем тоне, и смотрела долго-долго, а потом лицо ее скривилось… Я помог ей встать и почти отнес в кресло.

Наконец она вынула платок у меня из кармана и стала понемногу затихать. Рука ее нашла мою руку.

— Прости, что я такая глупая, — сказала она.

Я обнял ее:

— Ничего! Ты не глупая, ты просто боишься, что ж тут странного.

Мэри помолчала, комкая платок.

— Я так за него тревожусь, — нетвердо произнесла она, привстала и взглянула на меня. — Дэвид, скажи мне честно!.. Они… они не решат, что он сумасшедший? А?

— Конечно, не решат. С чего бы? Ты ведь знаешь, он совсем нормальный.

— А если пронюхают про Чокки? Что он слышит голос и… и… — договорить она не смогла.

— Ты не того боишься, — начал я. — Посмотри на дело иначе. С Мэтью, с самим Мэтью — все в порядке. Редко встретишь такого разумного, здорового мальчика. Прошу тебя, очень тебя прошу, пойми: этот Чокки — не выдумка. Не Мэтью его создает, а он приходит к Мэтью, кто б он ни был. Трудно поверить, я знаю, и невозможно понять. Но я убежден в этом, и Лендис тоже. Он психиатр, и он доволен Мэтью, не считает его больным. Прошу тебя, поверь!

— Я стараюсь… но я не понимаю! Кто такой Чокки?

Плавание… картинки… все эти вопросы…

— Этого-то мы и не знаем… пока. Мне кажется, Мэтью сейчас и впрямь похож на одержимого. Да, слово неудачное, оно связано с безумием, страхом, злой волей, но я его употребил не в том смысле. Другого слова не найдешь! Как будто кто-то в него вселился… Очевидно, Чокки ему не вредит. Мы пугаемся его, потому что не понимаем. Я хочу судить объективно, и, знаешь, мне кажется, мы неблагодарны. Вспомни, ведь Мэтью считает, что Чокки их обоих спас… А если не он — то кто же? Нет, он не опасен. Он надоедлив, навязчив, но расположен к Мэтью как… скажем, как добрый дух.

— Ах вон что! — всплеснула руками Мэри. — Ты хочешь сказать, что он и есть ангел-хранитель.

— Ну, нет… не то… я хотел сказать… а вообще-то в некотором роде — да.

Глава 9

На следующее утро в станционном киоске я купил нашу местную газету. Как я и ожидал, там было про Мэтью — на четвертой колонке первой полосы под шапкой ««Ангел-хранитель» спасает детей». Мне не понравились кавычки — видимо, редактор хотел подстраховаться, — но я стал читать и немного успокоился. Пришлось признать, что статья неплохая и объективная, хотя автор явно не договаривал, и даже какая-то растерянная, словно он решил судить непредвзято и вдруг перестал понимать, что же все это означает. Ангел-хранитель присутствовал чуть ли не только в заголовке; по статье же скорее выходило, что когда Мэтью упал в воду, с ним случилось что-то странное, но никто не знает, что же именно. Сомнений не было в одном: Мэтью спас Полли.

Как ни печально, люди прежде всего замечают заголовки; в конце концов, для того они и покупают газеты.

Алан в то утро позвонил, пригласил позавтракать, и я согласился.

— Видел вчера в газете его рисунок, — сказал Алан. — После твоих рассказов я решил сходить на выставку. Она чуть не рядом с нами. Почти все — ерунда, как обычно. Не удивляюсь, что им так понравился Мэтью. Все-таки чудной у него ракурс, все какое-то длинное — а что-то есть, есть… — Он помолчал, с интересом глядя на меня. — Странно, что вы их послали. Ведь вы так говорили про Чокки…

— Мы не посылали, — ответил я и рассказал ему о последних событиях.

— Ах вон оно что! Да, неудачно, все так совпало. Кстати, в среду ко мне заходили из Общества любителей плавания. Насчет медали. Они там прослышали, что Мэтью раньше не умел плавать, и, конечно, усомнились во всей этой истории. Ну, я им рассказал, что мог. Подтвердил, что он не плавал. Черт, я же сам его учил дня за два до того! Кажется, поверили, но я их еще больше сбил с толку. — Он снова помолчал. — Знаешь, Дэвид, теперь твой Чокки — именинник. Что ты будешь с ним делать?

— Что ж мне с ним делать? А вот насчет Мэтью — Лендис кое-что посоветовал.

И я пересказал ему нашу беседу.

— Торби… Торби… да еще сэр?… — пробормотал Алан. — Что-то недавно слышал… Ах да! Его пригласили консультантом в какую-то фирму. Не помню, куда именно — во всяком случае дело там большое. Тот, кто мне рассказывал, интересовался, вошел ли он в долю. И практики там — хоть отбавляй.

— И денег тоже? — спросил я.

Алан покачал головой:

— Не скажу, не знаю. Да уж платят, наверное! Я бы поговорил сперва с Лендисом…

— Спасибо, я поговорю. Не так уж приятно платить кучу денег, если лечение затянется.

— Не думаю, что оно затянется. В конце концов, никто не считает, что Мэтью нездоров… что его надо лечить. Ты просто хочешь понять… и посоветоваться, правда?

— Не знаю, — ответил я. — Конечно, Чокки не принес ему никакого вреда…

— И спас их обоих, не забудь.

— Да. Я, собственно, за Мэри волнуюсь. Она не успокоится, пока Чокки не изгонят… не уничтожат, не развеют — ну, словом, не покончат с ним.

— Покоя хочет… Нормальность — прежде всего… Инстинкт побеждает логику… Что ж, все мы думаем по-разному, особенно мужчины и женщины. Постарайся, чтоб она дала Торби возможность высказаться. Что-то мне кажется, хуже будет, если она сама начнет выкуривать Чокки.

— Этого не бойся. Она знает, что Мэтью тогда рассердится. Она ведь вроде Полли — им обеим кажется, что Мэтью им изменил.

Когда я пришел домой, там было невесело, но меня никто не ругал, и я приободрился. Я решил, что Мэри читала газету к отнеслась к ней, как я, и спросил ее, как прошел день.

— Я думала, в город лучше не ездить, — отвечала она, — и заказала все по телефону. Часов в одиннадцать пришел очень милый, немножко чокнутый священник. Он огорчился, что Мэтью нет, хотел, понимаешь, растолковать ему, что он ошибается, и растолковал мне. Видишь ли, он с огорчением прочитал, что Мэтью принял версию об ангеле-хранителе. Дело в том, что это не христианское понятие. Ранняя церковь просто заимствовала его вместе с другими языческими верованиями. С тех пор много неверных идей вытеснено истинным учением, а эта все держится. Говорит, христиане должны бороться с ересью, так что вот, не соглашусь ли я передать Мэтью, что Творец не передоверяет своих дел секретарям. Он сам, и только Он, мог поддержать тогда Мэтью и дать ему смелость и силу. Священник же считает своим долгом разъяснить недоразумение. Ну, я сказала, что передам, а сразу после него позвонила Дженет…

— О Господи!

— Да, позвонила. Она потрясена успехами Мэтью в рисовании.

— И приедет завтра их обсудить?

— Нет, в воскресенье. Завтра приедет Пэшенс, она позже звонила.

— Надеюсь, — сказал я без особой надежды, — ты им бесповоротно отказала?

Она ответила не сразу.

— Ты же знаешь, Дженет такая настырная…

— А… — сказал я и снял трубку.

— Подожди минутку! — попросила Мэри.

— Что ж, мне сидеть и смотреть, как твои сестрицы потрошат Мэтью? Сама знаешь, будут тарахтеть, ломаться, выпытывать и жалеть тебя, бедняжку, которой попался такой необычный ребенок. К черту! — Я коснулся диска.

— Нет, — сказала Мэри, — лучше я.

— Ладно, — согласился я. — Скажи, чтоб не приходили. Скажи, что я обещал друзьям приехать на уик-энд… и на следующей неделе тоже, а то им дай только волю!

Она все сделала как надо и, кладя трубку, взглянула на меня. Ей явно полегчало, и я очень обрадовался.

— Спасибо, Дэвид… — начала она. Тут раздался звонок; я взял трубку.

— Нет, — сказал я. — Он спит… Нет, завтра не будет целый день.

— Кто? — спросила Мэри.

— «Санди Даун». Хочет взять у него интервью. Знаешь, кажется, они поняли, что Мэтью-герой и Мэтью-художник — одно и то же лицо. Скоро многие поймут.

Я не ошибся. Позвонили из «Рипорт», потом — из «Санди Войс».

— Ну, решено, — сказал я. — Завтра придется уйти на целый день. И пораньше, пока они еще не расположились в саду. Да и на ночь останемся. Пойдем собирать вещи.

Мы пошли наверх, и телефон затрезвонил снова. Я поколебался.

— Да ну его, — сказала Мэри.

И мы не подошли к телефону ни в этот, ни в следующий раз.

Нам удалось уехать в семь, опередив репортеров. Мы направились к берегу.

— Надеюсь, они без нас не вломятся, — сказала Мэри. — Мне кажется, что я — беженка.

Всем нам так казалось часа два, пока мы ехали до берега. Машин на шоссе было полно, и мы еле ползли. То и дело что-то случалось и образовывалась пробка на целые мили Дети стали скучать.

— Это все он, — плакалась Полли.

— Нет, не я, — возражал Мэтью. — Я ничего такого не хотел. Само случилось.

— Значит, это Чокки.

— Тебе бы его благодарить, — напомнил Мэтью.

— Сама знаю, а не могу. Он все портит, — ответила Полли.

— Последний раз, когда мы тут ехали, с нами был Пиф, — заметил я. — Он немножко мешал.

— Пиф был глупый, он мне ничего не говорил, это я ему говорила. А этот Чокки вечно болтает или спрашивает всякую ерунду.

— Нет, — сказал Мэтью, — сейчас он уже не спрашивает. Его не было со вторника. Я думаю, он отправился ДОМОЙ.

— А где его дом? — спросила Полли.

— Не знаю. Он был какой-то расстроенный. Наверное, отправился к себе, спросить, как и что.

— Что спросить? — настаивала Полли.

Я заметил, что Мэри в беседу не вступает.

— Если его нет, — предложил я, — давайте про него забудем.

Полли высунула голову и стала разглядывать неподвижные вереницы машин.

— Мы, наверно, нескоро поедем, — заявила она. — Я лучше почитаю. — Она выудила книгу откуда-то сзади и открыла ее. Мэтью посмотрел на картинку.

— Это что, цирк? — поинтересовался он.

— Скажешь тоже! — презрительно воскликнула Полли. — Это очень интересная книжка про одного пони. Его звали Золотое Копытце. Раньше он выступал в цирке, а сейчас учится в балете.

— Вон что! — сказал Мэтью с достойной уважения сдержанностью.

Мы доехали до большой стоянки, где брали по пять шиллингов с машины, взяли вещи и отправились искать море. Каменистый берег у самой стоянки заполнили люди с транзисторами. Мы пошли дальше по камушкам и добрались до места, где от сверкающей воды нас отделяла только широкая лента нефти и мусора да кромка пены.

— О Господи! — сказала Мэри. — Надеюсь, ты не будешь тут купаться?

Присмотревшись получше, Мэтью заколебался, но все же возроптал:

— А я хочу плавать, раз я умею.

— Не здесь, — сказала Мэри. — Какой был хороший пляж несколько лет назад! А сейчас это… это…

— Самый краешек британской клоаки? — подсказал я. — Ну, пойдем еще куда-нибудь. Иди сюда, мы уходим! — крикнул я Мэтью, который все еще, словно во сне, смотрел на грязную пену. Полли и Мэри зашагали по берегу, а я подождал его.

— Что, Чокки вернулся? — спросил я.

— Как ты узнал? — удивился Мэтью.

— Да уж узнал. Вот что, окажи-ка мне услугу. Молчи про него, если можешь. Не надо портить маме поездку. И так ей здесь не понравилось.

— Ладно, — согласился он.

Мы отошли от берега и обнаружили деревню в ущелье, у подножия холмов. Там было тихо, а в кабачке мы очень прилично позавтракали. Я спросил, можно ли остаться на ночь, и, на наше счастье, у них оказалась комната. Мы с Мэри расположились в садике, в шезлонгах; Мэтью исчез, туманно намекнув, что идет побродить; Полли улеглась под деревом, и ей почудилось, что она — Золотое Копытце. Примерно через час я предложил прогуляться перед чаем.

Мы лениво побрели по тропинке, опоясывающей холм, и через полмили, по ту сторону, увидели, что кто-то стоит на коленях и рисует в большом альбоме.

— Это Мэтью, — сказала Мэри.

— Да, — ответил я и повернул обратно.

— Нет, пошли, — сказала она. — Я хочу посмотреть.

Я без особой охоты отправился за ней. Мэтью нас не заметил, даже когда мы подошли вплотную. Он выбирал карандаш решительно и точно, а линию вел уверенно — ничего похожего на прежнюю неопределенность. Потом и твердо, и нежно он растирал ее, растушевывал рукой, или большим пальцем, или углом платка, а после, вытерев платком руки, наносил новую линию и опять растушевывал ее.

Я всегда дивлюсь художникам как чуду, но сейчас сассекский ландшафт так явственно оживал на бумаге, материал был так прост, а техника — так необычна, что я стоял, словно зачарованный, и Мэри тоже. Так мы простояли больше получаса; наконец Мэтью распрямился, тяжело вздохнул и поднял готовый рисунок, чтобы его рассмотреть. Тут он заметил, что мы стоим сзади, и обернулся.

— Ох, это вы! — сказал он, не совсем уверенно глядя на Мэри.

— Мэтью, какая красота! — воскликнула она.

Мэтью явно стало легче. Он снова воззрился на рисунок.

— Наверное, сейчас он видит правильней… — серьезно, как судья, сказал он, — хотя еще немного чудно.

Мэри спросила:

— Ты мне дашь этот рисунок? Я буду его очень беречь.

Мэтью с улыбкой посмотрел на нее. Он понял, что наступил мир.

— Хорошо, мама, если хочешь, — сказал он и попросил на всякий случай: — Только ты с ним поосторожней.

— Я буду очень осторожна, он такой красивый, — заверила она.

— Да, ничего, — согласился Мэтью. — Чокки считает, что это красивая планета, если б мы ее не портили.

Домой мы вернулись в воскресенье вечером. В эти дни нам стало легче, но Мэри все же боялась думать о понедельнике.

— Эти газетчики такие наглые. Гонишь их, гонишь, а они все лезут, — жаловалась она.

— Не думаю, что они тебя будут сильно мучить. Во всяком случае, не в воскресенье. А к концу недели все уляжется. Знаешь, лучше всего убрать Мэтью куда-нибудь. На один день, конечно, — в школу ему со вторника. Сделай ему побольше бутербродов и скажи, чтоб не возвращался до вечера. И денег дай: соскучится — пойдет в кино.

— Как-то жестоко его выгонять…

— Да. Только вряд ли он предпочтет репортеров с ангелами.

Наутро Мэри выставила его — и не зря. За день наведались шестеро: наш собственный викарий; еще какой-то священник; дама средних лет, отрекомендовавшаяся духовидицей; дама из местного кружка художников, в который, по ее мнению, будет счастлив вступить и Мэтью; дама, полагавшая, что грезы детей мало изучены; и, наконец, инструктор плавания, надеявшийся, что Мэтью выступит на следующем водном празднестве.

Когда я вернулся, Мэри еле дышала.

— Если я когда-нибудь сомневалась в могуществе печати, беру свои слова обратно. Жаль только, что его тратят на такую чепуху.

Вообще же понедельник прошел неплохо. Мэтью вроде бы хорошо провел день. Он нарисовал два раза один и тот же ландшафт. Первый рисунок был явно в манере Чокки; второй — похуже, но Мэтью гордился им.

— Это я сам, — поведал он. — Чокки много мне говорил, как надо смотреть, и я начинаю понимать, чего он хочет.

Во вторник, с утра, Мэтью ушел в школу. Домой он вернулся с подбитым глазом.

— Мэтью! — вскрикнула Мэри. — Ты дрался!

— Нет, — гневно ответил Мэтью. — Меня побили.

По его словам, он стоял на переменке во дворе, а мальчик постарше, Саймон Леддер, подошел к нему с тремя приспешниками и стал острить насчет ангелов. Саймон заявил, что, если ангел спасет Мэтью от его кулака, он в ангелов поверит, а не спасет — значит, Мэтью трепло. Затем он претворил свое заявление в жизнь, ударив Мэтью так, что тот упал. Может быть, минуты на две он даже потерял сознание. Во всяком случае, он помнит только, что, встав, увидел не Саймона, а мистера Слетсона, директора школы.

Мистер Слетсон был так мил, что зашел к нам попозже справиться о здоровье Мэтью. Я сказал, что Мэтью лучше, хоть вид у него и неважный.

— Мне так жаль, — сказал мистер Слетсон. — Виноват только Леддер. Надеюсь, это больше не повторится. Странное происшествие! Я был далеко, помочь не мог, но все видел. Он ударил Мэтью и ждал, пока тот встанет — явно хотел ударить снова. Но когда Мэтью встал, они все ВДРУГ отступили, уставились на него, а потом бросились бежать. Я спросил зачинщика, Леддера, что случилось. Он отвечал, что «Мэтью был очень уж злющий». Странно… но это значит, что больше они не пристанут. Кстати… — и, понизив голос, мистер Слетсон принялся немного растерянно поздравлять нас с успехами сына в плавании и рисовании.

Полли очень заинтересовалась подбитым глазом.

— А ты им видишь? — спросила она.

— Да, — сухо отвечал Мэтью.

— Он смешной, — сообщила она и прибавила, подумав: — А Копытцу тоже чуть не выбили глаз.

— Балерина заехала ногой? — предположил Мэтью.

— Нет, еще в той книжке, где про охоту, — объяснила Полли и, помолчав немного, невинно спросила: — Это Чокки?

— Ну хватит! — сказал я. — Мэтью, а твоей учительнице понравилось, что «Домой» напечатали в газетах?

Мэтью покачал головой:

— Я ее еще не видел. Сегодня рисования не было.

— Наша мисс Пинксер видела, — вмешалась Полли. — Она считает, что это просто дрянь.

— Господи, Полли! — взволновалась Мэри. — Не может быть, чтобы она так выразилась.

— Она не выразилась. Она подумала. Сразу видно… Она сказала, у Мэтью стиг… стигматы, что ли, и наверняка он носит очки. А я ей сказала, на что ему очки, ведь это не он рисовал.

Мы с Мэри переглянулись.

— Ой, что ты натворила! — охнула Мэри.

— Так это ж правда, — возроптала Полли.

— Нет, — сказал Мэтью. — Это я рисовал. Учительница сама видела.

Полли фыркнула.

Когда они наконец ушли, я рассказал Мэри свои новости. Утром звонил Лендис. Он видел сэра Уильяма. Тот заинтересовался Мэтью. Время у него распределено по минутам, но все же он велел мне договориться с его секретаршей.

Я позвонил, и секретарша тоже упомянула о времени, но обещала посмотреть, зашуршала бумагой и наконец любезно сообщила, что мне повезло — в пятницу в два есть просвет, можно прийти, иначе придется ждать неделями.

Мэри колебалась. Кажется, за последние дни ее нелюбовь к Чокки ослабела; и еще, я думаю, ей не хотелось делить с кем-то Мэтью — как прежде, когда он пошел в школу. Однако присущий ей здравый смысл победил, и мы решили, что в пятницу я повезу Мэтью на Харли-стрит.

В среду было тихо. Мэри отказала только двоим посетителям и еще двоим — по телефону, а в школе прогнали предполагаемого репортера. Правда, сам Мэтью не поладил с Кефером.

Началось, по-видимому, с того, что Кефер на уроке физики сказал, что скорость света — предел, и ничто не может двигаться быстрее света.

Мэтью поднял руку. Кефер посмотрел на него.

— О, — сказал он. — Так я и думал. Ну, молодой человек, что вы знаете такого, чего не знал Эйнштейн?

Мэтью уже жалел, что выскочил, и буркнул:

— Это я так… Неважно.

— Нет, важно, — настаивал учитель. — Всякое возражение Эйнштейну чрезвычайно важно. Возражайте!

— Простите, сэр, скорость света — предел только физической скорости.

— Конечно. А что, по-вашему, движется быстрее?

— Мысль, — сказал Мэтью.

Кефер снова посмотрел на него.

— Мысль, милый мой Гор, тоже физический процесс. В нем участвуют нейроны, в клетках происходят химические изменения. Все это занимает время. Его можно измерить в микросекундах. Поверьте, скорость мысли окажется много меньше скорости света. Иначе мы могли бы предотвратить немало несчастных случаев.

— Простите…

— Что такое, Гор?

— Понимаете, сэр… Я, наверное, хотел сказать не «мысль», а «разум».

— Ах вон что? Психология — не моя область. Не объясните ли нам?

— Если вы, сэр, как-нибудь… ну, метнете ваш ум…

— Метну? Быть может, пошлю сообщение?

— Да, сэр. Если вы его пошлете, пространство и время. ну, исчезнут.

— Так, так. Чрезвычайно занятная гипотеза. Вероятно, вы можете это продемонстрировать?

— Нет, сэр, я не могу… — и Мэтью остановился.

— Однако знаете того, кто может? Я уверен, что будет чрезвычайно поучительно, если вы его нам покажете. — Он печально взглянул на Мэтью и покачал головой. Мэтью уставился в парту.

— Итак, — обратился учитель к классу, — ничто в мире (за исключением ума Мэтью Гора) не превышает скорости света. Продолжим урок…

В пятницу я встретил Мэтью на вокзале Ватерлоо. Мы позавтракали и пришли к сэру Уильяму без пяти два.

Сэр Уильям оказался высоким, чисто выбритым, горбоносым, полуседым человеком с темными, зоркими глазами и густыми бровями. На улице я бы принял его за юриста, а не за врача. Сначала мне показалось, что я его где-то видел — быть может, потому, что он был похож на герцога Веллингтона.

Я представил ему Мэтью, мы поговорили немного, и он попросил меня подождать.

— Сколько мне ждать? — спросил я у секретарши.

— Не меньше двух часов: пациент новый, — ответила она. — Приходите после четырех. Мы присмотрим за мальчиком, если он выйдет раньше.

Я пошел к себе на службу, а в пятом часу вернулся. Мэтью вышел в шестом и взглянул на часы.

— Ой! — удивился он. — А я-то думал, что пробыл там всего полчаса.

Тут вмешалась секретарша.

— Сэр Уильям просит прощения, что не может повидаться с вами, у него срочная консультация. Он вам напишет дня через два, — сказала она, и мы ушли.

— Ну как? — спросил я Мэтью в вагоне.

— Он очень много спрашивал. Насчет Чокки он совсем не удивился. И еще мы слушали пластинки, — прибавил он.

— Доктор собирает пластинки? — спросил я.

— Нет, не такие. Это спокойная музыка… добрая., ну, музыкальная. Он спрашивал, а она играла. А когда одна пластинка кончилась, он вынул из шкафа другую и спросил, видел я такую или нет. Я сказал — «нет», потому что она была странная, в черных и белых узорах. Он подвинул стул и говорит: «Сиди здесь, увидишь», — и поставил ее. Она зажужжала, а музыки не было. Потом зажужжала громче. То тише, то громче, то тише, то громче, жужжит и жужжит. Я смотрел, как она крутится, а узоры так завихряются, как вода, когда из ванны уходит, только не вниз — просто уходят сами в себя, исчезают. Мне понравилось — как будто вся комната кружится, а я падаю со стула. А потом вдруг все остановилось, и смотрю — играет обыкновенная пластинка. Сэр Уильям дал мне оранжаду, еще поспрашивал и говорит — на сегодня хватит, я и вышел.

Я передал все это Мэри.

— А, гипноз! — сказала она. — Мне это не очень нравится.

— Да, — согласился я. — Но ему видней, что тут нужно.

Мэтью мог заартачиться. Лендису он. легко все рассказал, но то случай особый. Чтобы не биться за каждый ответ, сэр Уильям, наверное, решил облегчить им обоим дело.

— М-м… — сказала Мэри. — Что ж, будем ждать его письма.

На следующее утро Мэтью вышел к завтраку усталый, вялый и рассеянный. Попытки Полли завязать беседу он отверг так решительно, что Мэри велела ей замолчать.

— Тебе нехорошо? — спросила она Мэтью, ковырявшегося в корнфлексе.

— Нет, — Мэтью покачал головой. — Мне хорошо, — и он демонстративно набросился на корнфлекс. Ел он так, словно хлопья душили его.

Я пристально смотрел на него и видел, что он вот-вот расплачется.

— Эй, Мэтью! Мне сегодня надо в Чичестер. Хочешь со мной?

Он снова покачал головой:

— Нет, папа, спасибо… Я бы лучше… Мама, можно мне взять бутербродов?

Мэри вопросительно взглянула на меня. Я кивнул.

— Можно. Я после завтрака тебе сделаю.

Мэтью поел еще и ушел наверх.

— Золотое Копытце тоже не ел, когда погиб его друг Глазастик. Очень печально было, — заметила Полли.

— Иди-ка причешись, — сказала Мэри. — Смотреть противно.

Когда она ушла, Мэри сказала:

— Честное слово, это из-за вчерашнего типа.

— Может быть, — согласился я. — А скорее — нет. Он вчера был веселый. И вообще, если он хочет куда-то идти, мы не должны его удерживать.

Когда я вышел, то увидел, что Мэтью кладет альбом, краски и бутерброды в багажник велосипеда. Я понадеялся, что бутерброды выдержат путешествие.

— Ты поосторожней. Помни, что сегодня суббота, — сказал я.

— Помню, — ответил он и уехал.

Вернулся Мэтью в шесть и ушел к себе. К обеду он не спустился. Я спросил Мэри, в чем дело.

— Говорит, что есть не хочется, — сказала она. — Лежит и глядит в потолок. Его что-то мучает.

Я пошел к нему. Он и впрямь лежал, вид у него был измученный.

— Устал, старик? — спросил я. — Ложись совсем. Я тебе принесу поесть.

Он покачал головой:

— Спасибо, папа. Не хочу.

Я оглядел комнату и увидел четыре новые картинки. Все ландшафты. Два стояли на камине, два на комоде.

— Это сегодня? — спросил я. — Можно посмотреть?

Я подошел поближе. На одном я сразу узнал докшемский пруд, на другом был угол пруда, на третьем — вид на деревню и холмы с более высокой точки, а на четвертом — что-то мне незнакомое.

Я увидел равнину. На заднем плане, на фоне ярко-синего неба, тянулась цепь древних на вид холмов, прерывавшаяся какими-то приземистыми, округленными башнями. Посередине, чуть вправо, высилась пирамида — огромная и не совсем правильная, потому что камни (если это вообще были камни) не были пригнаны друг к другу, а, если верить рисунку, громоздились кучей. Я не назвал бы ее сооружением, но и не сказал бы, что это природная формация. За ней извилистой линией располагались какие-то сгустки материи, иначе я их не назову, потому что таких не видел; быть может, это мясистые растения, быть может, — стога, быть может, — хижины, и дело осложнялось тем, что каждый из них отбрасывал по две тени. От левого края рисунка к пирамиде шла ровная, как по линейке, полоска и резко сворачивала к дымке у подножия холмов. Вид был мрачный и цвета невеселые, кроме яркой лазури неба: охряный, тускло-красный, серый. Сразу чувствовалось, что «там» сухо и ужасно жарко.

Я все еще смотрел и дивился, когда услышал сзади всхлипывания. Мэтью с трудом произнес:

— Это последние. Больше не будет.

Я обернулся. Он щурился, но слезы все же текли. Я присел на кровать и взял его руку.

— Мэтью, милый, скажи! Ну, скажи, что с тобой такое?!

Мэтью втянул носом воздух, откашлялся и выговорил:

— Это из-за Чокки, папа. Он уходит. Навсегда.

Я услышал шаги на лестнице, быстро вышел и плотно закрыл дверь.

— Что с ним? — спросила Мэри. — Болен?

Я взял ее за руку и увел подальше.

— Нет, — сказал я. — Все будет хорошо. — Я повел ее по лестнице вниз.

— Да в чем же дело? — настаивала она.

Здесь, в холле, Мэтью не мог нас услышать.

— Понимаешь, Чокки уходит… освобождает нас, — сказал я.

— Ох, как я рада, — сказала Мэри.

— Радуйся, только смотри, чтоб он не заметил.

Мэри подумала.

— Я отнесу ему поесть.

— Нет. Не трогай его.

— Что ж ему, голодать, бедняге?

— Он… Я думаю, они там прощаются… а это нелегко.

Она, недоверчиво хмурясь, глядела на меня.

— Что ты, Дэвид! Ты говоришь так, как будто Чокки и вправду есть.

— Для Мэтью он есть, и прощаться с ним трудно.

— Все равно голодать нельзя.

Я всегда удивлялся, почему это самые милые женщины не могут понять, как серьезны и тяжелы детские огорчения.

— Позже поест, — сказал я. — Не сейчас.

За столом Полли безудержно и невыносимо болтала о своих пони. Когда она ушла, Мэри спросила:

— Я думала… Как по-твоему, это тот тип подстроил?

— Какой?

— Твой сэр Уильям. Он ведь Мэтью загипнотизировал. А под гипнозом можно внушить что угодно. Предположим, он ему сказал: «Завтра твой друг уйдет навсегда. Тебе будет нелегко с ним прощаться, но ты простишься, а он уйдет, и ты его со временем забудешь». Я в этом плохо разбираюсь, но ведь внушение может вылечить, правда?

— Вылечить? — переспросил я.

— Я хотела сказать…

— Ты хотела сказать, что, как прежде, считаешь Чокки выдумкой?

— Не то чтоб выдумкой…

— А плавание? И потом — ты же видела, как он рисовал на днях. Неужели ты еще считаешь…

— Я еще надеюсь. Все же это лучше, чем одержимость, о которой толковал твой Лендис. А сейчас как будто про нее и речи быть не может. Смотри: он идет к этому сэру, а на следующий день говорит тебе, что Чокки уходит…

Мне пришлось признать, что кое в чем она права; и я пожалел, что мало знаю о гипнозе вообще, а о вчерашнем — в частности. Кроме того, я пожалел, что, изгоняя Чокки, сэр Уильям не сумел провести это как можно менее болезненно.

Вообще я сердился на Торби. Я повел к нему Мэтью для диагноза, которого не услышал, а мне подсунули лечение, о котором я не просил. Чем больше я думал об этом, тем больше мне казалось, что он действовал не так как надо, а, точнее говоря, своевольно.

Перед сном мы зашли к Мэтью — вдруг ему захотелось есть? У него было тихо, он мерно дышал, и, осторожно прикрыв дверь, мы ушли.

Наутро, в воскресенье, мы не стали его будить. Мэтью выполз очень заспанный часам к десяти, глаза у него порозовели, вид стал совсем рассеянный, но аппетит к нему вернулся.

Примерно в половине двенадцатого к дому подъехала большая американская машина, похожая спереди на пианолу. Мэтью, грохоча, скатился по ступенькам.

— Папа, это тетя Дженет! Я бегу, — задыхаясь крикнул он и ринулся к черному ходу.

День выдался трудный. Это было похоже на прием без почетного гостя или на выставку курьезов без главного экспоната. Мэтью знал, что делает. Весь день шла болтовня об ангелах-хранителях (с примерами «за» и «против»), а также о том, что все знакомые художники были весьма неприятными, если не опасными людьми.

Не знаю, когда Мэтью вернулся. Должно быть, он пробрался в дом (и, кстати, в кладовую), а после пролез к себе, пока мы болтали. Когда все ушли, я поднялся к нему. Он сидел у открытого окна и смотрел на заходящее солнце.

— Рано или поздно придется ее увидеть, — сказал я, — но сегодня и впрямь не стоило. Они ужасно расстроились что тебя нет.

Мэтью с трудом улыбнулся.

Я оглядел комнату и опять увидел те четыре рисунка. Пруд я похвалил, но не знал, говорить или нет о четвертой картинке.

— Это что, по-твоему? — все же спросил я.

Мэтью обернулся.

— Это где Чокки живет, — сказал он и немного помолчал. — Жуткое место, а? Потому ему у нас и нравится.

— Да, место не из приятных, — согласился я. — И жарко там, наверное.

— Днем — жарко. Видишь, сзади что-то вроде пуха? Это озеро испаряется.

— А это что за пирамида? — спросил я.

— Сам не знаю, — признался он. — То мне кажется это — здание, то — город. Трудно немножко, когда нет подходящих слов — ведь у нас такого не бывает.

— А это? — я имел в виду симметричные ряды холмов.

— Это там растет.

— Где «там»? — спросил я.

Мэтью покачал головой:

— Мы так и не выяснили, где — мы, где — они.

Я заметил, что он употребил прошедшее время, снова взглянул на рисунок, и меня опять поразила его сухая одноцветность и ощущение жары.

— Знаешь что, — сказал я, — прячь его, когда уходишь. Маме он не очень понравится.

Мэтью кивнул:

— Я и сам так думал. Сегодня спрячу.

Он замолчал. Мы смотрели из окна на алый полукруг солнца, перерезанный темными стволами. Наконец я спросил:

— Он ушел, Мэтью?

— Да, папа.

Мы молчали, пока не исчез последний луч. Потом Мэтью всхлипнул, на глазах его выступили слезы.

— Папа, от меня как будто кусок оторвали…

На следующее утро он был невесел и немножко бледен, но в школу пошел твердо. Вернулся усталый; однако неделя шла, и он как будто приходил в себя. К субботе Мэтью совсем оправился. Мы вздохнули с облегчением, хотя каждый имел в виду свое.

— Все, слава Богу, прошло, — вздохнула Мэри в пятницу вечером. — Наверное, этот твой сэр все-таки был прав.

— Торби, — сказал я.

— Ладно, Торби. Он ведь тебе объяснил, что это — «переходная фаза». Мэтью создал целый фантастический сюжет так бывает в его годы, и нам беспокоиться незачем, если это не затянется. По-видимому, все пройдет само собой, и довольно скоро. Видишь, прошло.

— Да, — согласился я, чтоб не спорить. В конце концов, если Чокки ушел, важно ли, ошибся Торби или нет? Честно скажу, во вторник мне было очень трудно читать его письмо. Он писал, что плавать Мэтью умел, но ему мешал безотчетный страх перед водой. Шок снял запреты; однако сознание приписало это постороннему вмешательству. С рисунками — примерно то же самое. Несомненно, у Мэтью в подсознании таилась сильная тяга к рисованию. Она была подавлена — скорей всего из-за каких-нибудь страшных картинок, которые он видел в детстве. Когда его теперешняя выдумка достаточно окрепла, чтобы затронуть и сознание и подсознание и создать между ними мост, тяга эта высвободилась и претворилась в действие.

Объяснял сэр Торби и историю с машиной, и многое другое — в том же духе. И хотя он разобрал не все случаи, которые казались мне важными, я не сомневался, что он мог бы найти объяснение и тут. Я был разочарован, более того — письмо оскорбило меня нарочитой мягкостью и покровительственным тоном. Меня бесило, что Мэри приняла его всерьез; еще больше бесило меня, что события подтверждают его правоту. Теперь я видел, что многого ждал от Торби, а дождался пустой отписки.

А все же — он прав… Чокки действительно исчез, как он предсказывал. Боль действительно утихает, хотя в этом я меньше уверен…

И вот я сказал «да» и терпеливо слушал рассуждения Мэри. Она говорила как можно мягче, что я напрасно усматриваю столько сложностей в новом варианте Пифа. Сама она при этом успокаивалась; и я ей не мешал.

Я всегда верил газетам, убеждавшим нас, что всякие общества (тем более Королевские) долго заседают, совещается, выслушивают свидетелей и взвешивают все и вся, прежде чем присудить ту или иную награду. Я прикинул, что пройдет с полгода до того, как представленному к награде вручат ее в торжественной обстановке. Но в Королевском обществе плавания все было не так.

Медаль прибыла тихо, по почте, в понедельник утром на имя мистера Мэтью Гора. К сожалению, я не смог ее перехватить. Мэри расписалась за Мэтью, и, когда мы, мужчины, вошли в столовую, пакетик лежал у его тарелки.

Мэтью взглянул на него, окаменел и долго не отрывал взгляда. Потом принялся за корнфлекс. Я тщетно пытался переглянуться с Мэри. Она наклонилась к сыну через стол.

— Что ты не откроешь? — подбодрила его она.

Он посмотрел снова, взгляд его заметался по столу и встретился с выжидательным взглядом Мэри. Медленно, неохотно Мэтью взял нож и взрезал пакет. На стол выпала красная кожаная коробочка. Мэтью снова заколебался, нехотя открыл ее и застыл, глядя на золотой диск, сверкающий на синем бархате.

— Не надо мне… — буркнул он.

На сей раз я поймал взгляд Мэри и едва заметно покачал головой. Нижняя губа Мэтью чуть-чуть отвисла и задрожала.

— Это нечестно!.. — начал он. — Нас Чокки спас… Это неправда, папа…

Он все глядел на медаль, опустив голову. Меня пронзило воспоминание об ударах, которые не забываешь и взрослым. Открыть, что в этом мире воздают почести не тем, кому надо, — как раз такой удар. Ценности сместились, надежное пошатнулось, золото стало медью, правда — неправдой.

Мэтью вскочил и, ничего не видя, выбежал из комнаты. Медаль поблескивала золотом в коробочке, на столе.

Я взял ее. По краю, кругом, красовалось полное название Общества, потом шли всякие завитушки в довольно современном стиле, а в центре мальчик и девочка, держась за руки, смотрели на восходящее солнце, которое сияло вовсю.

Я перевернул медаль. Та сторона была проще. Надпись, окаймленная лаврами, — и больше ничего.

Наверху:

ПРИСУЖДАЕТСЯ

ниже, другим шрифтом:

МЭТЬЮ ГОРУ

и еще ниже:

ЗА ПОДВИГ

Я протянул ее Мэри. Она внимательно все рассмотрела и положила медаль на место.

— Какой стыд, что он ее так принял!

Я сунул коробочку в карман.

— Жаль, что она пришла сейчас, — сказал я. — Подержу ее, отдам позже.

Мэри, кажется, хотела возразить, но тут явилась Полли, которая очень боялась опоздать в школу. Перед уходом я зашел к Мэтью, но его уже не было, а учебники лежали на столе.

Вернулся он в седьмом часу, сразу после меня.

— Где ж ты был? — спросил я.

— Гулял.

Я покачал головой.

— Знаю, — кивнул он.

Больше мы не говорили. Мы оба все поняли и так.

Глава 10

Несколько дней — до пятницы — событий не было. В пятницу я заработался, пообедал в городе и домой вернулся часам к десяти. Мэри кому-то звонила. Как раз, когда я вошел, она нажимала на рычаг, не кладя трубки.

— Его нет, — сказала она. — Обзваниваю больницы.

Мэри позвонила еще два-три раза; список ее кончился, и она положила трубку. Я достал виски.

— Выпей, — сказал я. — Лучше будет.

Она с благодарностью выпила.

— В полицию сообщила?

— Да. Сначала я позвонила в школу. Он ушел оттуда вовремя. Ну, я позвонила в участок, сказала приметы. Обещали сообщить, если будут новости, — она выпила еще. — Дэвид, Дэвид! Спасибо хоть ты пришел. Я себе такое воображала… Знаешь, раньше мне казалось: только бы кончился Чокки! А теперь вот он замкнулся. Ничего не говорит, даже мне… И ушел куда-то в понедельник… Ты не думаешь…

Я сел к ней и взял ее руку.

— Конечно, нет. И ты не думай.

— Он так замкнулся…

— Это ведь все-таки удар. Он привык к своему Чокки. Теперь надо как-то приспосабливаться — но он старается…

— Ты правда так считаешь? Ты не утешаешь меня?

— Ну что ты! Если б мы сморозили какую-нибудь глупость, он бы ушел недели две назад, а он и не собирался. Он мучился, бедняга, но уходить не хотел. Это точно.

Мэри вздохнула:

— Дай Бог… да, надеюсь, ты прав. Но тогда я совсем ничего не понимаю. Он же знал, что с нами будет. Он же не злой.

— Да, — согласился я. — Это меня и беспокоит.

Утром мы позвонили в полицию; они посочувствовали нам, но ничего нового не сказали.

— Его, наверное, похитили, — предположила Полли. — Подсунут записку, потребуют огромный выкуп.

— Вряд ли, — отвечал я, — да и не можем мы дать огромный выкуп.

Молчание мучило ее, она ерзала и наконец сказала снова:

— Когда похитили Копытце, его хотели сделать боевым пони…

— Помолчи, — сказал я. — А не можешь — иди к себе.

Полли укоризненно взглянула на меня и сердито вышла из комнаты.

— А может, напишем в газеты? — предложила Мэри. — Они так хотели взять у него интервью.

— Сама знаешь, что будет. «Юный художник исчез», «Где ангел?» и прочее.

— Бог с ними, только б его найти.

— Ладно, попробую, — сказал я.

В воскресенье утром зазвонил телефон. Я схватил трубку.

— Мистер Гор?

— Да.

— Моя фамилия Боллот. Вы меня не знаете, но наши дети вместе учатся. Сейчас прочитал в газете. Какой ужас! Как там, ничего нового?

— Ничего.

— Вот что, мой Лоуренс говорит, что видел вашего Мэтью в ту пятницу. Он разговаривал недалеко от школы с каким-то типом в машине — кажется, «мерседес». Лоуренсу показалось, что они спорили. Потом ваш Мэтью сел в машину, и они поехали.

— Спасибо вам, мистер Боллот. Большое спасибо. Я сейчас позвоню в полицию.

— Вы думаете, это… Да, наверное. Ну, они его быстро найдут.

Но они его не нашли. В понедельник газеты писали о нем радио говорило, телефон звонил все время, а новостей не было.

Никто не подтвердил истории, рассказанной Боллотом, сам он твердо стоял на своем. Расспросы в школе ничего не дали — в тот день никого из мальчиков не подвозили на машине. Значит, это был Мэтью.

Зачем его красть? Для чего? Если бы нам грозили. требовали выкупа, и то было бы лучше. А так — он исчез неизвестно куда, и мы могли думать что угодно. Я видел, что Мэри все хуже и хуже с каждым днем, и с ужасом ждал, что она вот-вот сорвется.

Неделя тянулась без конца. Особенно долгим было воскресенье, а потом.

В девятом часу, во вторник, на перекрестке в Бирмингеме остановился мальчик, воззрился на полисмена и терпеливо ждал, пока тот его заметит. Управившись с потоком машин, полисмен склонился к нему:

— Привет, сынок! Что случилось?

— Простите, сэр, — сказал мальчик. — Я, кажется, заблудился. А это очень жаль, потому что мне не на что вернуться домой.

Полисмен покачал головой.

— Плохо дело, — посочувствовал он. — А где ты живешь?

— В Хиндмере, — ответил мальчик.

Полисмен посмотрел на него с внезапным интересом.

— А как тебя зовут? — осторожно справился он.

— Мэтью, — ответил мальчик. — Мэтью Гор.

— Ах ты черт! — сказал полисмен. — Стой, где стоишь, Мэтью! Стой и не двигайся!

Он вынул микрофон из нагрудного кармана, нажал кнопку и что-то сказал. Минуты через две рядом с ним остановилась полицейская машина.

— Это тебе подали, — сказал полисмен. — Отвезут домой.

— Спасибо вам большое, сэр, — сказал Мэтью, уважавший полицию.

Они привезли его часов в шесть. Мэри позвонила мне, и я поспешил домой. Вызвали мы и Эйкота.

Мэтью, явно подружившийся с полицейскими, пригласил их зайти, но они сослались на служебные обязанности. Тогда Мэтью поблагодарил их, мы их поблагодарили, и они уехали, чуть не столкнувшись со следующей машиной. Водитель отрекомендовался полицейским хирургом, и мы вошли в дом.

Мы выпили; минут через десять доктор Прост что-то мягко сказал Мэри, и она увела Мэтью, несмотря на его заявление, что его уже кормили в полиции.

— Прежде всего, — сказал Прост, когда дверь за ними закрылась, — вы можете наконец успокоиться. Он в полном порядке, мы ничего не нашли. Он даже не напуган. В жизни не слышал о таком безвредном похищении. Вам нечего опасаться, что это подействует на его здоровье или психику. Однако кое-что я должен отметить. Потому я и хотел вас видеть, доктор Эйкот. Первое — ему делали инъекции. Больше десяти, в оба предплечья. Что ему вводили, абсолютно неясно. Повторяю, это не оказало никакого воздействия, состояние — превосходное. И все же надо за ним последить. Беспокоиться нет оснований, тем не менее, доктор, примите это к сведению.

Эйкот кивнул.

— Второе особенно странно. Мэтью убежден, что попал в катастрофу и сломал ногу. Правую. Он говорит, что она была «в гипсе» и там, «в лечебнице», его вылечили новым, ускоренным способом. На ноге действительно есть слабое раздражение — от гипса. Мы сделали рентген ноги, но не нашли и следов перелома.

Он помолчал, хмуро глядя на стакан, потом залпом выпил виски.

— Обращались с ним, по-видимому, прекрасно. «В лечебнице», по его словам, все его любили и успокаивали. По-видимому, они все продумали и всячески старались не напугать мальчика. Ему и в голову не пришло, что его похитили. Он только удивлялся, почему вы с миссис Гор не приходите и не отвечаете на его письма. И еще он удивился, что его высадили в Бирмингеме. Впечатление такое, что кто-то хотел убрать его на десять дней, — он пристально взглянул на меня. — Если вы знаете или подозреваете кого-нибудь, советую вам сообщить полиции.

Я покачал головой:

— Совершенно не понимаю, зачем его похищали. Чепуха какая-то.

Прост пожал плечами:

— Что ж, другого объяснения придумать не могу, — и больше об этом не говорил, хоть явно со мной не согласился.

Потом врачи посовещались и ушли вместе. Эйкот обещал утром зайти.

Мэтью, Мэри и Полли были на кухне. Видимо, в полиции кормили не очень сытно.

Я сел и закурил.

— Расскажи-ка нам все, Мэтью, — попросил я.

— Еще раз? — испугался он.

— Нам ты не рассказывал, — напомнил я.

Мэтью набрал воздуху.

— Ну, шел я из школы, а этот «мерседес» меня обогнал и остановился впереди. Вышел какой-то дядя и смотрит туда-сюда, как будто что-то ищет, — начал он.

Мужчина увидел Мэтью и вроде бы хотел заговорить с ним, но стеснялся. Однако когда Мэтью проходил мимо, он спросил:

— Простите, не могли бы вы нам помочь? Мы ищем Дэншем-роуд, а здесь нет табличек.

— Пожалуйста, — ответил Мэтью. — Сверните направо, а потом еще через два квартала — налево. Это Олд-лейн, а за перекрестком она называется Дэншем-роуд.

— Спасибо, — сказал мужчина, пошел на место и вдруг обернулся. — А не могли бы вы нам сказать, где тут живет мистер Гор?

Конечно, Мэтью сказал и согласился, чтоб его подвезли. Дальше он помнит только, что проснулся в больнице.

— Почему ты решил, что это больница? — спросила Мэри.

— Ну, очень похоже, — сказал Мэтью. — Я думаю, они как раз такие. Белая кровать и вокруг все белое, пусто и очень чисто. И сестра сидит, тоже очень чистая.

Он понял, что не может пошевелить ногой, а сестра сказала, чтоб он не шевелил, потому что нога сломана, и спросила, не больно ли ему. Он сказал, что не больно. Она сказала «хорошо» и объяснила, что ему кололи какое-то обезболивающее и лечат его новым способом, от которого очень быстро срастаются кости, особенно детские.

Доктора там тоже были, штуки три — в белых халатах, как по телевизору — очень хорошие, веселые. Кололи его все время. Сперва ему не нравилось, а потом ничего, привык. Что поделаешь, ведь ноге-то становилось лучше!

Иногда он скучал, но ему давали книги. Радио у них не было, они так и сказали, зато пластинок было много. Кормили просто здорово.

Одно плохо: что мы к нему не ходили.

— Мы бы сразу пришли! — сказала Мэри. — Мы же не знали, где ты.

— Они сказали, вы знаете, — возразил Мэтью. — А я вам два раза писал.

— Никто нам не сообщал, и писем мы никаких не получали, — сказал я. — А какой их адрес?

— Эпфорд Хауз, Уонерш, под Гилдфордом, — быстро сказал Мэтью.

— Ты в полиции его назвал?

— Да.

Видел он только свою палату. За окном был луг, а дальше — изгородь и высокие деревья. Позавчера сняли гипс и сказали, что все в порядке, завтра он поедет домой.

Выехали они затемно — он не знает, в котором часу, потому что часов там не было. Он попрощался с сестрой. Один доктор, на этот раз без халата, повел его вниз, к машине. Они в нее сели, и доктор сказал, что свет лучше зажечь, а шторку опустить, чтоб шоферу не мешало. Когда машина тронулась, он вынул колоду карт и стал показывать фокусы. Потом достал два термоса: кофе — для себя и какао — для Мэтью. А потом Мэтью заснул.

Проснулся он от холода. Машина стояла, было светло. Он приподнялся и увидел, что никого с ним нет, а машина — не та, другая, и стоит она неизвестно где. Он вышел. По улице шли люди и не замечали его.

Дойдя до угла, он увидел табличку; улицы не запомнил, но очень удивился, что сверху написано: «Город Бирмингем». Перед ним была улица побольше, а прямо напротив — кафе. Он понял, что хочет есть, пошарил в карманах и ничего не нашел. Оставалось одно — посоветоваться с полисменом.

— Правильно, — одобрил я.

— Да… — неуверенно сказал Мэтью. — Правда, они потом очень много спрашивали.

— Домой везли в полицейской машине? — спросила Полли. — Без наручников?

— В трех машинах, — ответил Мэтью. — Сперва в свой участок и там спрашивали. Потом — сюда, в наш, и тоже спрашивали и покормили. А потом — домой.

— Везет тебе! — позавидовала Полли. — Когда украли Копытце, пришлось нанять вагон для лошадей. Это очень дорого.

— Украли… — повторил Мэтью. — А разве… — он замолчал и глубоко задумался. — Разве меня украли, папа?

— Похоже на то, — сказал я.

— Но ведь они… они… они были очень хорошие. Они меня вылечили. Они совсем не похожи на воров! — Мэтью снова задумался, потом спросил: — По-твоему, все это липа? Я ногу не ломал?

Я кивнул.

— Нет, не может быть, — сказал он. — Гипс правда был и вообще… — он подумал снова. — Чего меня-то красть? — он помолчал. — Ты много выложил, папа?

Я опять покачал головой:

— Ничего я не платил.

— Значит, это не похищение, — заключил он.

— Ты устал, — вмешалась Мэри, — поцелуй меня, и бегите оба наверх. Мы к вам зайдем.

Дверь за ними закрылась. Мэри посмотрела на меня. Потом опустила голову на стол и заплакала в первый раз с тех пор, как Мэтью пропал.

Глава 11

Это было во вторник.

В среду доктор Эйкот зашел к нам, как обещал. Он очень внимательно осмотрел Мэтью и сказал, что все в полном порядке и нет никаких оснований пропускать завтра школу.

В этот же день Мэри позвонила своей сестре и сообщила ей, что Мэтью не совсем здоров. Ей пришлось довольно долго объяснять, что ему еще не под силу семейное нашествие.

В четверг Мэтью отправился в школу и вернулся очень гордый — ведь вся страна волновалась о нем; правда, он жалел, что не может рассказать ничего интересного.

Еще в пятницу все было в порядке.

К вечеру Мэри устала и ушла наверх в начале одиннадцатого. Я остался внизу — хотел поработать, чтобы освободить субботу и воскресенье.

В двенадцатом часу я услышал стук в дверь. Мэтью просунул голову в щелку и осторожно огляделся.

— Мама легла? — спросил он.

Я кивнул:

— Уже давно, Да и тебе пора.

— Вот и хорошо, — сказал он и тщательно прикрыл за собой дверь. Он был в халате и шлепанцах, волосы его стояли Дыбом, и я подумал, что ему приснился страшный сон.

— Что с тобой?

Он оглянулся, словно хотел проверить, закрыта ли дверь.

— Там Чокки.

Я приуныл.

— А я-то надеялся, что он ушел! — сказал я.

Теперь кивнул Мэтью.

— Он и ушел. А сейчас вернулся. Он хочет тебе что-то рассказать.

Я вздохнул. Так хорошо было думать, что с этим покончено! Однако Мэтью был очень серьезен и немного расстроен. Я закурил сигарету и откинулся на спинку кресла.

— Так, — сказал я. — Что же именно?

Мэтью как будто и не слышал. Он глядел в пространство. Но он заметил, что я помрачнел.

— Прости, папа. Я сейчас. — Он снова уставился в пустоту. Лицо его менялось, он кивал, но молчал — словно я смотрел телевизор с выключенным звуком. Наконец он кивнул последний раз и произнес не совсем уверенно:

— Хорошо. Попробую.

Потом взглянул на меня и объяснил:

— Он говорит, это будет очень долго, если он скажет мне, а я — тебе. Понимаешь, я не всегда могу подыскать слова. Ты понимаешь?

— Кажется, да, — отвечал я. — Многие люди бились над этим. У тебя это вроде перевода. Трудное дело!

— Да, — решительно кивнул Мэтью. — Вот Чокки и считает, что лучше ему прямо говорить с тобой.

— А! — сказал я. — Что ж, пусть попробует. А мне что делать?

— Нет, не как со мной, по-другому. Не знаю почему — наверное, так не со всеми выходит. С тобой не выйдет, и он попробует по-другому.

— Как же? — поинтересовался я.

— Ну, это я буду говорить, то есть — он через меня… Как с рисованием… — не очень связно объяснил Мэтью.

— А… — сказал я, на сей раз неуверенно. Я растерялся, не все понимал, не знал, соглашаться ли. — Не знаю… Ты-то сам что думаешь?…

— Я тоже не знаю, — перебил он. — А вот Чокки знает, что все выйдет, и я ему верю. Он всегда оказывается прав в таких делах.

Мне было не по себе, словно меня втягивали в какое-то сомнительное дело, вроде медиумического сеанса.

— Вот что, — решил я. — Если это долго, ты лучше ложись. Теплее будет.

— Ладно, — сказал Мэтью.

И мы пошли наверх. Он лег, я сел рядом в кресле. Мне было не по себе; я чувствовал, что не надо бы все это допускать и, будь Мэри здесь, она бы воспротивилась. Оставалось одно: надеяться, что в кровати Мэтью сразу заснет.

Он положил голову на подушку и закрыл глаза.

— Ни о чем не буду думать, — сказал он.

— Послушай, Мэтью, — не сразу ответил я, — разве ты сам?… — но я не кончил: глаза его открылись снова. Они глядели не на меня, они никуда не глядели. Губы его дрогнули, зашевелились беззвучно, и голос его сказал:

— Говорит Чокки.

Это не было похоже на сеанс. Мэтью не бледнел и дышал ровно, только смотрел в одну точку.

Голос продолжал:

— Я хочу вам кое-что объяснить. Это нелегко, ведь Мэтью не все понимает, а его… — он помедлил, — словарный запас очень простой, небольшой, да и не все слова, что он употребляет, ему понятны. — Голос был его, Мэтью, манера говорить — чужая. Казалось, рекордсмена по бегу заставили бежать в мешке. Зачарованный, помимо воли, я ответил:

— Говорите. Я постараюсь понять.

— Я хочу поговорить с вами, потому что я больше не вернусь. Вам будет приятно это слышать, а другой половине его родителя… то есть маме… будет еще приятнее. Она меня боится. Она считает, что я порчу Мэтью, и это она зря. Вы понимаете?

— Кажется, да, — осторожно ответил я. — А может, вы лучше скажете мне, кто вы и что и почему вы здесь?

— Я — исследователь, то есть разведчик… миссионер… нет, я учитель. Я здесь, чтобы учить.

— Вот оно что! Чему же именно?

Он помолчал.

— У Мэтью нет для этого слов… он их не понимает.

— Не все вам удается?

— Да, не все. Мэтью слишком молод. Его слова просты для сложных идей. Когда я думаю о математике или о физике, он не понимает. Даже с числами плохо.

Я передаю как можно подробнее нашу беседу, но передать ее дословно нельзя. Простые слова шли легко, на словах посложнее голос нередко запинался. Кроме того, он часто искал слово, находил приблизительно, уточнял, а иногда совсем не мог найти, и мы оставались ни с чем. Наконец, мне приходилось пробиваться сквозь любимые словечки Мэтью, не совсем подходящие к теме: «так», «вроде», «вот», «ну»; и сейчас я передам не точно все, а скорее главное, суть —. то, что Чокки хотел рассказать мне и что я понял.

Я догадался сразу, что разговор мне предстоит нелегкий. Мэтью лежал передо мной, говорил, а лицо его не двигалось, глаза глядели в пустоту, он был безжизненней, чем кукла чревовещателя, и смотреть на него было так тяжело, что я не всегда как следует вникал в слова. Чтобы сосредоточиться, я выключил свет. Кроме того, я трусливо надеялся, что в темноте он заснет.

— Слушаю, — сказал я во мрак. — Вы — миссионер, учитель, разведчик. Откуда же вы?

— Издалека.

— Какое же расстояние до тех мест?

— Не знаю. Много, много парсеков.

— 0-го! — сказал я.

— Меня послали узнать, что у вас за планета.

— Так, так… А зачем это знать?

— Во-первых, мы хотели выяснить, можно ли извлечь из нее пользу. Понимаете, мы — очень старый народ, наш мир куда старше вашего. Мы давно поняли: чтобы выжить, нам нужны новые планеты. На путешествие со скоростью света уходит слишком много времени. Наугад лететь не стоит. Планет — миллионы, и случайно найти подходящую — бесконечно малый шанс.

И вот мы посылаем разведчика… исследователя… У разума нет массы, и на такое путешествие не нужно время. Разведчик сообщает, что и как. Если он говорит, что планета подходящая, посылают других — проверить. Если и они ее похвалят, астрономы начинают искать, где она. Если до нее не так уж далеко, добраться можно, посылают космический корабль. Это редко бывает. Четыре раза за вашу тысячу лет. И мы нашли всего две планеты.

— Понимаю. А когда же нам ждать вас?

— Ваша планета не подходит. Другой такой нет, здесь очень красиво, но для нас холодно и воды слишком много. И еще есть причины, почему она — не для нас. Я сразу это понял.

— Зачем же вы тут оставались? Почему не искали другой планеты, получше?

Чокки терпеливо ответил:

— Мы — исследователи. Насколько я знаю, мы — единственные исследователи во Вселенной. Мы долго считали что жизнь может быть только у нас. Потом нашли несколько других таких планет. Еще дольше мы думали, что разум есть только у нас, что мы — крохотный, немыслимый островок разума в пустом, огромном мире… И снова узнали, что ошиблись. Разумная жизнь встречается редко… Очень редко… реже всего. Но это самая большая ценность. Только она дает миру смысл. Она — священна, ее надо беречь. Без нее нет начала, нет конца, ничего нет, кроме бессмысленного хаоса.

Вот мы и должны поддерживать все формы разумной жизни. Мы должны раздувать в пламя любую искру разума. Если разум в оковах — надо сломать их. Если разуму трудно — надо ему помочь. Если разум высок — надо самим поучиться. Потому я и остался.

Все это показалось мне возвышенным, хотя и слегка высокопарным.

— К какой же из этих разновидностей, — спросил я, — вы относите нас?

Голос Чокки, то есть голос Мэтью, ответил сразу:

— У вас разум сдавлен, ему тесно. За последнее время вы сами сломали несколько стенок, и это уже неплохо для вашего возраста. Сейчас вы застряли в колее примитивной техники.

— А мы думаем, что она очень быстро развивается.

— Да. Вы за сто лет неплохо разобрались в электричестве. Но все у вас такое громоздкое, отдача так мала… А ваши двигатели внутреннего сгорания — просто ужас: грязные, вредные, и машины какие-то варварские, опасные…

Я прервал его:

— Вы уже говорили это Мэтью. Но ведь у нас есть атомная энергия.

— В самом элементарном виде. Вы медленно учитесь. А главное — вы еще слишком зависите от Солнца.

— От Солнца?

— Да. Все, что у вас есть, идет от его излучений. Прямое излучение сохраняет вам жизнь, и растит вам пищу, и дает воду; оно могло бы поддерживать вас миллионы лет. Но разуму мало просто выжить. Чтоб развиваться и расти, ему нужна энергия.

Недавно вы научились использовать накопленную энергию вашего Солнца — так называемое горючее — и зовете это прогрессом. Это не прогресс. Прогресс — движение к цели. А какую цель вы поставили?

Вы не знаете. Может быть, вы идете по кругу? Вы и правда по нему идете, истощая свои запасы. Истощите — и очутитесь там, где были до их открытия. Это не прогресс, а мотовство. Конечно, горючее использовать надо. Клад под спудом пользы не приносит. Но использовать — не расточать. С его помощью надо производить другой, лучший вид энергии.

Да, вы имеете некоторое представление об атомной энергии, и вы ее, конечно, изучите глубже. Но кроме нее у вас почти ничего нет на будущее. Вы тратите чуть ли не все, чтобы строить машины, пожирающие энергию все быстрее; а источники ее у вас ограниченны. Конец один, и он вполне ясен.

— Не спорю, — согласился я. — Так что же нам делать?

— Пока не поздно, используйте ваши ресурсы, чтобы овладеть неисчерпаемым источником энергии. Только тогда вы выйдете из порочного круга. Кончится ваше одиночество, увеличатся возможности для творчества — ведь источник бесконечной энергии и возможности дает бесконечные.

— Так… — сказал я. — Более или менее понятно. А что ж это за источник?

— Космическая радиация. Ее можно использовать.

Я подумал и сказал:

— Странно, что в мире, где кишат ученые, никто ею не занимается.

— Странно, что двести лет никто не подозревал о возможностях электричества; так и тут, с иксом.

— С чем?

— У Мэтью нет таких слов. Он не может это понять.

Я опять помолчал, потом спросил:

— Значит, вы — здесь, чтоб подарить нам новый вид энергии. Зачем это вам?

— Я уже сказал. Разумная жизнь редка. Каждая ее форма должна поддерживать другую. Более того: некоторые формы должны дополнять друг друга. Кто знает, какие возможности кроются в них? Сегодня мы поможем вам с чем-нибудь справиться, а позже вы так разовьетесь, что поможете нам или еще кому-нибудь. Использование икса — только начало, мы многому можем вас научить. Но и это освободит ваш мир от многих тягот, расчистит путь.

— Значит, вкладываете капитал в рискованное предприятие?

— Можно сказать иначе: если учитель не хочет, чтоб ученик его догнал, все будет стоять на месте.

Он говорил еще, и тут мне стало скучно. Мне никак не удавалось увести его от общего к частному, очень уж он увлекся своей миссией. А я хотел узнать, почему из миллионов людей он выбрал Мэтью и «вселился» в него. Наконец мне удалось добиться ответа.

Он объяснил, что «миллионы» — сильное преувеличение. Надо было, чтобы в одном человеке совместились несколько свойств. Во-первых, его ум должен принимать сообщения Чокки — а на это способны далеко не все. Во-вторых, он должен быть молод. Дети узнают много необъяснимого из мифов, легенд, сказок и легко примут что-нибудь еще, если оно их не страшит. Люди постарше твердо усвоили, что может быть, а что — не может, и очень пугаются контакта — им кажется, что они сходят с ума. В-третьих, это должен быть разум, способный к развитию — а, как ни странно, и это встречается нечасто. В-четвертых, обладатель разума должен жить в технически развитой стране, где хорошо учат в школах.

Я сказал, что все же не понимаю, чего он добивался. Он ответил, все так же сухо, но в тоне его мне почудилась печаль.

— Я хотел, чтобы Мэтью заинтересовался физикой. С моей помощью он сделал бы огромные успехи. Когда он узнал бы больше, мы нашли бы с ним общий язык. Он понял бы кое-что из того, что я хочу передать ему. Общение шло бы все лучше. Я убедил бы его в существовании икса, он бы начал искать. Конечно, я мог бы давать объяснения только в понятной ему форме. Ну, — он помолчал, — все равно, что специалиста по паровым машинам, который не знает электричества, учить собирать транзистор. Трудно, но возможно, при должном уме и терпении. Если б он доказал существование икса — назовем это космической энергией, — он стал бы величайшим из всех ваших людей. Выше Ньютона и Эйнштейна.

Он подождал, пока я все это переварю. Я переварил и сказал:

— Знаете, Мэтью это не очень подходит. Он не хотел, чтоб его хвалили за спасение Полли. Он бы не принял незаслуженной славы.

— Она бы нелегко ему далась. Он бы много трудился.

— Наверное, но все равно. Да что там, теперь — неважно. Почему вы это бросили? Почему вы уходите?

— Потому что я наделал ошибок. Я провалился у вас. Это — первое мое задание. Меня предупреждали об опасности. Я не слушался. Сам виноват.

Исследователь, разведчик должен быть свободным. Его предупреждали, чтоб он не привязывался, не полюбил того, с кем он в контакте, а главное — сохранял сдержанность. Чокки понимал это в теории, но когда он связался с Мэтью, оказалось, что сдержанность не входит в, число его достоинств. То одно, то другое выводило его из себя. Например, ему многое у нас не понравилось; и он дал волю гневу. Это плохо; а еще хуже, что он этот гнев проявил. Нельзя было вступать в споры с Мэтью и отпускать замечания о здешних машинах, домах или жителях. Следовало просто запомнить, что Мэтью рисовать не умеет, а он помог ему. Нельзя было так давить на Мэтью. И главное — нельзя было привязываться. Как ни жаль, надо было дать ему утонуть…

— Слава Богу, — сказал я, — что у вас не хватило сдержанности. А вообще — неужели все это так важно? Конечно, вы привлекли к нему ненужное внимание, и нам пришлось помучиться, но особой беды не случилось.

Чокки со мной не согласился. Впервые он почувствовал, что ничего не выйдет, когда Мэтью говорил с Лендисом.

— Он ему слишком много сказал. Только тогда я понял, как много я сам сказал Мэтью, и понадеялся, что Лендис достаточно глуп, чтобы счесть это ребячьей фантазией.

Но Лендис был неглуп. Он очень заинтересовался, рассказал все Торби, и тот заинтересовался тоже.

— Сэр Уильям загипнотизировал Мэтью, — продолжал Чокки, — но не меня. Я слышал все ушами Мэтью и видел его глазами. Сперва сэра Уильяма просто занимали ответы. Потом он насторожился. Он стал спрашивать с подвохом. Он делал вид, что Мэтью говорил ему то, чего тот не говорил. Пытался сбить его, чтоб Мэтью солгал. Когда ловушки не сработали, он остановил пластинку и несколько минут внимательно смотрел на Мэтью. Он волновался все больше, ему становилось все труднее. Когда он наливал себе что-то из бутылки, рука у него дрожала. Он выпивал и снова смотрел на Мэтью недоверчиво и удивленно. Потом решительно поставил стакан, подтянулся и стал действовать холодно и методично. Взял новую пластинку, блокнот, карандаш, закрыл глаза, чтоб сосредоточиться. И тут-то начался настоящий допрос.

Голос на минуту прервался.

— Тогда я понял, что плохи мои дела: работать с Мэтью дальше бесполезно и опасно. Я понял, что должен его бросить, а ему это будет тяжело. Я жалел его, но я знал, что он должен поверить в мой уход. Поверить, что мне надо уйти и я не вернусь.

— Я не совсем понял.

— Мне стало ясно, что сэр Уильям воспользуется своим открытием, сам или с помощью других, — а потом уж пойдет и пойдет… Так и вышло. Мэтью украли. Ему делали разные уколы. И он говорил…

Они его высосали. Каждая моя фраза, каждое мое слово попало на их пленку. И его печаль, и мой уход. Это было достаточно трогательно, чтоб убедить их в моем существовании. Да и не мог он лгать после их уколов…

Они были ничего, неплохие. Не хотели ему зла. Наоборот — он был для них сокровищем, пока им не стало известно, что я ухожу. Они хотели через него узнавать то, чему я буду учить его, — узнавать об энергии, способной изменить мир.

Когда они поняли, что я ухожу, то решили отпустить его — и за ним следить. Они могут схватить его сразу, если я объявлюсь, и будут ждать моего возвращения. Я не знаю, есть ли аппарат в этой комнате; если нет — будет. Но это теперь неважно, я действительно ухожу.

Я прервал его:

— И все-таки я многого не понял. «Они» — кто бы они ни были — держали Мэтью в плену. Они узнали, что он преуспеет в физике, математике и во всем, что вам нужно. Вы ведь этого и хотели — вам нужен канал связи. Вы говорили, что вам надо научить нас использовать эту силу. Что ж, вот вам случай! Они хотят знать, вы — сообщить. А вы бежите… Ерунда какая-то.

Мы помолчали.

— Мне кажется, — ответил Мэтью-Чокки, — что вы не знаете как следует собственной планеты. Повторяю: один скажет другому — и пойдет… У вас есть промышленный шпионаж… есть королевства нефти, газа, электричества, угля, атомной энергии. У каждого свои интересы. Сколько заплатят они за информацию о том, что им угрожает? Миллион… два… три… больше? Кто-нибудь соблазнится… Какое им дело до мальчика? Что значит его жизнь? Что значит, если нужна сотня жизней? Много есть способов…

Об этом я не думал.

— Я говорю вам это потому, что за ним будут следить. Теперь это неважно, но не говорите ему без особой надобности. Неприятно знать, что за тобой следят. Я бы на вашем месте отвадил его от физики, вообще от науки, чтоб им нечего было ждать. Он учится видеть мир… становится художником. Художника они не тронут.

Помните, он не знает, о чем я говорю.

Пора прощаться.

— Вы уходите к себе?

— Нет. У меня еще есть работа здесь. Только теперь мне будет труднее. И времени уйдет больше. Придется действовать тоньше — они и за мной следят.

— Вы думаете, это все же удастся?

— Конечно. Я ведь должен. Придется работать иначе: то там, то сям, идею — одному, миг вдохновения — другому, по крупице, пока они не соберутся все вместе. Это будет нескоро. Может, не при вашей жизни. Но будет… будет.

— Пока вы не ушли, — попросил я, — скажите мне: какой вы, Чокки? Я бы лучше вас понял. Если я дам Мэтью карандаш и бумагу, можно ему нарисовать вас?

Он помолчал и решительно ответил:

— Нет.

— Нет, — повторил голос Мэтью-Чокки: — Даже мне бывает трудно поверить, что у таких, как вы, есть разум. Вы бы удивились еще больше, что разум есть у таких, как я. Нет, лучше не рисовать, — он помолчал снова. — Попрощаемся.

Я встал. Смутный утренний свет струился сквозь шторы, и я видел, что Мэтью все еще смотрит в пустоту. Я подошел было к нему. Губы его зашевелились.

— Нет, — сказал Чокки его голосом, — оставьте его. Мне нужно попрощаться и с ним.

Я ответил не сразу.

— Ладно, — сказал я наконец. — Прощайте, Чокки.

Глава 12

Мы не будили его все утро. Спустился он к ленчу совсем разбитый, но, к моей радости, спокойный. Позавтракав, он уехал куда-то на велосипеде и вернулся только к ужину — усталый и голодный. Поел и сразу поднялся к себе.

Назавтра, в воскресенье, Мэтью был почти как всегда. Мэри успокаивалась, глядя, как жадно он ест за завтраком. Полли успокоилась тоже, но что-то ее терзало. Наконец она не выдержала:

— Разве мы ничего не будем делать?

— Что именно? — спросила Мэри.

— Ну, сейчас ведь воскресенье. Можно что-нибудь делать. Вот когда Копытце украли, а он потом вернулся, в его честь устроили состязания, — с надеждой подсказала она.

— И он всех победил, да? — выговорил Мэтью, прожевывая булку с мармеладом.

— Конечно! Это ж в его честь, — радостно сообщила Полли.

— Никаких состязаний, — сказал я. — И празднеств тоже не будет. Мы с Мэтью тихо погуляем, а?

— Ладно, — сказал Мэтью.

Мы пошли по берегу реки.

— Он сказал, что уходит, — начал я.

— Да, — ответил Мэтью и вздохнул. — Теперь хоть он все объяснил как следует, а раньше было просто жутко.

Я не стал допытываться, как же он все объяснил. Мэтью снова вздохнул.

— Скучновато будет, — сказал он. — С ним я стал лучше замечать, как и что.

— А ты сам замечай. Мир у нас интересный, есть что заметить.

— Да я замечаю! То есть я теперь больше замечаю. Только скучно одному…

— А ты рисуй, тогда и другие увидят, — предложил я.

— Да, — согласился он. — Не совсем то же, а все-таки…

Я остановился и сунул руку в карман.

— Мэтью, у меня для тебя кое-что есть.

И я протянул ему красную коробочку.

Мэтью помрачнел и не взял ее.

— Возьми, — сказал я.

Тогда он взял и невесело на нее уставился.

— Открой, — сказал я.

Медленно, нехотя, он нажал на кнопку, и крышка поднялась.

Медаль сверкала на солнце решкой кверху. Мэтью взглянул на нее равнодушно или даже с отвращением. Вдруг он застыл, потом нагнулся и не двигался несколько секунд. А затем поднял голову и улыбнулся, хотя глаза его блестели слишком сильно.

— Спасибо, — сказал он. — Ой, папа, спасибо! — и снова наклонился, чтоб рассмотреть получше.

Надпись сделали на славу — как будто всегда так было:

СТУПАЙ К МУРАВЬЮ

Ничего, кроме меня самой, не существовало.

Я висела в какой-то пустоте, лишенной времени, пространства и энергии. Было ни светло, ни темно. Я обладала сущностью, но не формой, сознанием, но не памятью. Неужели это «ничего» и есть моя душа? — думала я. Мне казалось, что так было всегда и будет длиться вечно…

Однако такое состояние вне времени и пространства продолжалось недолго. Я почувствовала, что появилась какая-то сила, которая притягивает меня к себе. Я обрадовалась, так как хотелось двигаться, поворачиваясь, словно иголка компаса, а затем провалиться в пустоту.

Но в этом меня постигло разочарование. Никакого падения не последовало, а вместо этого другие силы стали тянуть меня в разные стороны. Это качание все усиливалось, пока, наконец, ощущение борьбы не прекратилось совсем…

— Все в порядке, — послышался чей-то голос. — Реанимация несколько затянулась по неизвестной нам причине. Пожалуйста, отметьте это в ее медицинской карте. В который раз она к нам поступила? А, только в четвертый… Ну, ничего — она уже приходит в себя. Но все-таки не забудьте сделать об этом отметку в карте.

Голос, произносивший все это, был женским, с несильным незнакомым акцентом. Затем другой женский голос сказал:

— Выпейте это.

Чья-то рука приподняла мою голову, а другая — поднесла чашку к губам. Я выпила содержимое чашки и откинулась обратно на подушку. Потом я закрыла глаза и ненадолго задремала. Проснувшись, я уже чувствовала себя немного крепче. Несколько минут я лежала, уставившись глазами в потолок и размышляя о том, где я нахожусь. Я не могла припомнить, чтобы когда-нибудь видела потолок, окрашенный в такой розовато-кремовый цвет. И тут я внезапно с ужасом поняла — не только потолок, но и все, что окружало меня, мне совершенно незнакомо. У меня был какой-то провал памяти — я не имела представления, кто я и где нахожусь; я не могла вспомнить, как и почему сюда попала… Охваченная паникой, я попыталась сесть, но чья-то рука заставила меня снова лечь и опять поднесла мне чашку к губам.

— Не волнуйтесь, с вами все в порядке, — проговорил уже знакомый голос, — попытайтесь расслабиться и отдохнуть.

Мне хотелось задать массу вопросов, но почему-то я чувствовала себя очень усталой и отложила свои расспросы на потом. Паника постепенно улеглась, и я впала в состояние какого-то безразличия. Но все-таки я пыталась понять, что же случилось со мной — может быть, я попала в аварию? Или у меня был сильный шок? Я ничего не знала и в то же время даже не очень-то задумывалась над всем — было ясно, что за мной ухаживали. Это меня успокоило, и я снова уснула.

Не знаю, сколько я проспала — час или несколько минут, но когда открыла глаза, уже чувствовала себя спокойнее и крепче. Мною снова овладело любопытство — мне очень хотелось узнать, где же я нахожусь. Я повернула голову и огляделась.

Метрах в двух от меня я увидела странное сооружение на колесах нечто среднее между кроватью и больничной каталкой. На нем спала женщина таких гигантских размеров, какие мне никогда не приходилось видеть. Затем я взглянула в другую сторону и увидела еще две каталки с такими же огромными женщинами. Приглядевшись к той, что была ближе ко мне, я с удивлением обнаружила, что она совсем молода: года двадцать два, двадцать три, не более. Лицо у нее было пухленькое, но не жирное; по правде говоря, его свежий, здоровый цвет и коротко остриженные золотистые кудри позволяли даже назвать ее красивой. Я начала размышлять о том, какого рода гормональное нарушение могло вызвать столь серьезную аномалию в таком молодом возрасте.

Прошло минут десять, и я услышала, как кто-то деловитым шагом приближается ко мне. Чей-то голос спросил:

— Ну, как вы себя чувствуете сейчас?

Я повернула голову и оказалась лицом к лицу с ребенком лет семи. Однако при ближайшем рассмотрении обнаружила, что лицо под белой шапочкой отнюдь не детское и его владелице лет тридцать, не менее. Не дожидаясь моего ответа, маленькая женщина взяла меня за кисть и стала считать пульс. Видимо, его частота удовлетворила ее, и она сказала:

— Теперь у вас все пойдет хорошо, мамаша.

Я уставилась на нее, ничего не понимая.

— Перевозка стоит у самых дверей — как вы думаете, вы сумеете сами дойти до нее?

— Какая еще перевозка? — спросила я в недоумении.

— Ну, карета, которая отвезет вас домой. Вставайте, пошли. — И она откинула мое одеяло.

То, что я увидела, потрясло меня. Я приподняла руку, но это была не рука, а скорее диванный валик с крохотной ладошкой на конце. Я смотрела на нее с ужасом. Затем я дико закричала и потеряла сознание…

Придя в себя, я увидела рядом с кроватью женщину нормального роста в белом халате и со стетоскопом на шее. Малышка в белой шапочке, которую я сначала приняла за ребенка, стояла рядом, едва доставая ее локтя.

— Не знаю, что на нее нашло, доктор. — Она вдруг завизжала и потеряла сознание…

— Что это? Что случилось со мной? Я знаю, что я совсем не такая нет, нет! — прокричала я.

Врач продолжала обескураженно смотреть на меня.

— О чем это она? — спросила она сестру.

— Понятия не имею, доктор, — ответила сестра, — это случилось совершенно неожиданно, как будто у нее был шок.

— Но ведь мы ее уже обследовали и выписали, так что она не может здесь больше оставаться; к тому же нам нужна эта палата… Пожалуй, надо дать ей что-нибудь успокоительное.

— Но что же случилось? Кто я? Тут что-то ужасно напутано — я знаю, что я совсем не такая! Ради Бога, объясните мне, в чем дело?!

Врачиха стала меня успокаивать. Она ласково потрепала меня по плечу и сказала:

— Все в порядке, мамаша, вам совершенно не о чем беспокоиться. Старайтесь не принимать ничего близко к сердцу, и скоро вы будете дома.

В это время подошла медсестра со шприцем в руке и подала его врачихе.

— Не надо, не надо! — закричала я. — Я хочу знать, где я, кто вы и что же случилось со мной?

Я попыталась вырвать шприц из рук врача, но они обе прижали меня к кровати и все-таки умудрились сделать мне укол в руку.

Это действительно было что-то успокоительное. Однако оно не погрузило меня в сон, а лишь позволило мне как бы отрешиться от самой себя и ясно оценивать все происходящее как бы со стороны…

Вне сомнения, у меня была амнезия. Очевидно, какой-то шок привел, как принято говорить, к «утрате памяти». Но эта утрата была все же незначительной — я не помнила, кто я, что я и где живу, и в то же время сохранила способность говорить и думать; а подумать мне было о чем.

Я была глубоко убеждена, что все происходящее вокруг было чем-то нереальным. Так, я понимала, что никогда прежде не видела этого места; весьма необычным было и присутствие двух маленьких медсестер, а самое главное — я была абсолютно уверена, что огромное тело, лежавшее на постели, не было моим. Я не могла вспомнить, каким было мое лицо обрамлено ли оно светлыми или темными волосами, молодое оно или старое, но я ни минуты не сомневалась в том, что оно никогда не являлось частью этого тела. К тому же рядом со мной находились другие молодые женщины столь же огромных размеров. Поэтому трудно было допустить, что все мы страдали одним и тем же гормональным нарушением — иначе зачем персонал собирался благополучно отправить меня «домой», хотя я понятия не имела, где находится этот «дом»…

Я все еще обдумывала сложившуюся ситуацию, когда заметила, что потолок над моей головой начала двигаться, и я поняла, что меня куда-то везут. Дверь в конце комнаты отворилась, и каталка слегка наклонилась подо мной по мере того, как съезжала с небольшого пандуса.

У подножия пандуса стояла «карета» для перевозки больных, окрашенная в розовый цвет; ее задние дверцы были распахнуты. Бригада из восьми маленьких санитарок перенесла меня с каталки на кушетку в карете. Две санитарки накрыли меня легким одеялом и подсунули мне под голову еще одну подушку. Затем они вышли, захлопнули за собой дверцы, и через минуту мы отправились в путь.

Именно тогда (возможно, под действием укола) я решила, что, по всей вероятности, еще не вполне пришла в себя после какой-то аварии: очевидно, у меня было сотрясение мозга и то, что я видела и чувствовала, было либо сном, либо галлюцинацией. Со временем я должна была проснуться в обстановке, знакомой или по крайней мере доступной моему сознанию. Меня удивило, как эта трезвая и утешительная мысль не пришла мне в голову раньше и как глупо было с моей стороны поверить в то, что я была каким-то Гулливером среди лилипутов.

Это открытие успокоило меня и совершенно изменило мое отношение к окружающему, так что я стала внимательно следить за всем, что происходит вокруг.

Внутренние стенки «кареты» были также окрашены в бледно-розовый цвет, в то время как потолок был нежно-голубым с разбросанными по нему серебряными звездочками. По обе стороны от меня было по большому окну с раздвинутыми тюлевыми занавесками. Слегка поворачивая голову на подушке, я могла без труда обозревать пейзаж. Он был довольно однообразен: по обе стороны дороги высились трехэтажные дома, окруженные небольшими лужайками. Дома были стандартными, но каждый окрашен в свой цвет, а на окнах висели пестрые занавески. Черепичные крыши выдавали некоторое влияние итальянской архитектуры. Людей вокруг было мало — только кое-где женщины в рабочей одежде либо подстригали лужайки, либо ухаживали за цветами на клумбах.

За домами, в стороне от дороги, виднелись более высокие здания с трубами — по всей вероятности, фабрики. Движение на дороге не отличалось интенсивностью, в основном это был большой и малый грузовой транспорт. Все машины были окрашены в один цвет и отличались лишь надписями на бортах.

Мы продолжали двигаться по шоссе на средней скорости еще минут двадцать, пока не доехали до участка дороги, где шел ремонт. Карета замедлила ход, а работницы отошли в сторону, чтобы дать нам проехать. По мере того, как мы медленно продвигались по вскрытому асфальту, я смогла их хорошо рассмотреть. Это были женщины или девушки нормального роста, одетые в холщовые брюки, майки и рабочие сапоги. Волосы у всех были коротко острижены, а у некоторых прикрыты соломенными шляпами. Все они были высокими и широкоплечими, с крепкими руками, покрытыми загаром. Мускулы на руках напоминали мужские.

Когда машина поравнялась с ними, они потянулись к окошку, пытаясь взглянуть на меня, при этом приветливо улыбались и поднимали правую руку в знак приветствия. Я улыбнулась в ответ, но, очевидно, они ожидали чего-то большего. Тогда я догадалась и тоже подняла правую руку. Этот жест имел успех, хотя удивление не исчезло с их лиц.

«Карета» двинулась дальше. Может быть, эти дружелюбные «амазонки» с лопатами вместо луков и стрел были какими-то символами из сновидений, застрявшими в моем подсознании? — размышляла я. Может, это было подавленное стремление властвовать? Я так и не смогла решить для себя этот вопрос.

А тем временем моя перевозка уже выехала за город.

По цветам на клумбах и едва распустившейся листве на деревьях я понимала, что сейчас весна. По обе стороны от дороги простирались зеленые луга и аккуратно вспаханные поля, на которых поднимались всходы. Солнце освещало на удивление четко спланированный ландшафт, какого мне никогда не доводилось видеть; то там, то тут пасущийся скот нарушал эту строгую планировку. Фермы и хозяйственные постройки тоже располагались, как на чертеже, — все это каким-то странным образом напоминало игрушечную деревню…

Мы продолжали наш путь мимо угодий еще минут сорок. Затем дорога свернула налево и вдоль нее потянулся ряд деревьев. Аккуратно подстриженные, они производили впечатление высокого забора. Потом «карета» снова повернула налево и остановилась перед высокими воротами, окрашенными в тот же неизменный розовый цвет. Водитель посигналила, и женщина средних лет в белой блузке и брючном костюме вышла из сторожки и открыла ворота. Увидев меня, она, как и «амазонки», подняла руку в приветствии. По мере того, как она раздвигала ворота, я обратила внимание на то, какая она маленькая — не выше метра двадцати сантиметров.

Ее вид и размеры маленькой сторожки снова навели меня на мысль о символике — ведь мифология так богата легендами и сказками о различных гномах и прочем «малом люде», которые часто являются нам во сне. Так как я все еще не могла решить этот вопрос, то отложила его на потом.

Теперь мы ехали по аллее, проложенной посреди чего-то среднего между городским сквером и новой пригородной застройкой. Кругом было много лужаек и клумб, а между ними стояли розовые трехэтажные дома. Группа амазонок в майках и брюках сажала в свежевскопанную клумбу тюльпаны. Они доброжелательно улыбнулись нам, когда мы проезжали мимо. По одной из лужаек парка прогуливалась огромная женщина, облаченная в розовые покрывала. Ее сопровождали три маленькие женщины в белой форме, которые по сравнению с ней казались детьми или заводными куклами.

Наконец мы подъехали к крыльцу, ведущему в одно из розовых зданий. Оно было нормальных размеров, но ступеньки были разделены центральной балюстрадой: те, что располагались налево, были обычными, а те, что направо, — пониже, и их было побольше.

Три гудка автомобиля возвестили о нашем приезде. Через несколько секунд шесть маленьких женщин выскочили из дверей и побежали вниз по правой стороне крыльца. Водитель машины вышла им навстречу. Она тоже была маленькой, но не в белой форме, как остальные, а в блестящем розовом костюме, похожем на ливрею, цвет которого совпадал с цветом машины. Они о чем-то переговорили, затем открыли заднюю дверцу кареты и чей-то голос приветливо сказал:

— Добро пожаловать, мамаша Оркис! Вот вы и дома.

Кушетка, на которой я лежала в карете, соскользнула с полозьев и медленно опустилась на землю. Одна из маленьких женщин подошла ко мне и участливо спросила:

— Как вы думаете, вы сумеете сами идти, мамаша?

В тот момент я не обратила внимания на эту форму обращения, но сейчас было совершенно ясно, что обращаются ко мне, так как рядом со мной больше никого не было.

— Идти? — переспросила я. — Конечно, смогу. — И, поддерживаемая восемью руками, села на кушетке.

Когда я сказала «конечно», то переоценила свои возможности. И поняла это, как только мне помогли подняться на ноги. Даже с посторонней помощью такое небольшое усилие заставило меня тяжело дышать. Я с отвращением взглянула на свою, словно надутую, фигуру, задрапированную в розовые покрывала, и сделала робкий шаг вперед. Такое передвижение едва ли можно было назвать ходьбой. Маленькие женщины, достающие мне только до локтя, хлопотали вокруг, как встревоженные наседки. Но, начав, я была полна решимости продолжать свой путь по дорожке, а затем, сделав огромное усилие, поднялась по ступенькам левой стороны крыльца.

Когда я наконец достигла вершины, вокруг раздался общий вздох облегчения и радости. Мы передохнули несколько минут, а затем вошли в здание. От самых дверей тянулся коридор с закрытыми по обе стороны дверями. В конце коридора мы повернули налево, и тут в первый раз я увидела себя в зеркале. Мне потребовалось все мое самообладание, чтобы снова не впасть в панику от того, что я там увидела. Передо мною была ужасная пародия на женщину: слонообразная фигура, которая выглядела еще больше благодаря розовым покрывалам. Хорошо еще, что они скрывали все, кроме головы и рук, но и эти последние тоже шокировали меня, так как руки были мягкими и маленькими, а голова и лицо вполне могли принадлежать молодой девушке, к тому же красивой. Ей было не больше двадцати одного года; ее курчавые светлые волосы с каштановым отливом были коротко подстрижены. Цвет лица был кремово-розовым, рот — красивой формы, а губы ярко-красными без всяких следов помады. И это нежное лицо с полотна Фрагонара было посажено на чудовищное тело — как если бы цветок фрезии распустился на тыкве.

Когда я шевелила губами, она шевелила тоже; когда я сгибала руку она повторяла мое движение, и, несмотря на это, как только мне удалось справиться с собой, она перестала быть отражением: ничто в ней не напоминало меня настоящую, это была совершенно посторонняя женщина, на которую я теперь взирала с грустью и болью в сердце. Мне захотелось плакать от стыда за нее, и слезы ручьем потекли из моих глаз.

Одна из маленьких женщин тут же подскочила ко мне и взяла за руку.

— Мамаша Оркис, дорогая, в чем дело? — спросила она участливо.

Но что я могли ей сказать, когда сама ничего толком не понимала? Маленькие ручки гладили меня, пытаясь успокоить, тоненькие голоса подбадривали, уговаривая двигаться дальше. Наконец мы добрались до открытой двери и меня ввели в комнату, которая представляла собой нечто среднее между будуаром и больничной палатой. Впечатление будуара усиливалось обилием розовых ковриков, одеял, подушечек, абажуров на лампах и тюлевых занавесок на окнах. А больничную атмосферу создавали шесть кроватей-кушеток, разделенных тумбочками и стульями. Кушетки стояли по три у каждой стены, так что в середине комнаты оставалось свободное пространство. Там было несколько широких кресел и стол с вазой и красивыми цветами посередине. В воздухе ощущался легкий, приятный аромат, а откуда-то доносились приглушенные звуки струнного квартета, наигрывавшего какую-то сентиментальную мелодию.

Пять из шести кушеток были уже заняты огромными женскими телами, укрытыми атласными одеялами. Двое из сопровождавших меня маленьких женщин поспешили к шестой, свободной кушетке, и откинули одеяло.

Лица всех пятерых обитательниц комнаты были обращены ко мне — трое смотрели доброжелательно, а остальные две — безразлично.

— Привет, Оркис, — приветливо сказала одна из первых. Затем, заметив печальное выражение моего лица, спросила с участием:

— Что, трудно тебе пришлось?

Я не нашлась, что ответить, и смогла только улыбнуться ей, когда направлялась к своей кушетке.

Мой «конвой» уже стоял наготове у постели. Общими усилиями они помогли мне улечься и подложили под голову маленькую подушечку. Все движения стоили мне изрядного напряжения сил, и я была рада, что наконец могла отдохнуть. В то время как две маленькие санитарки укрывали меня одеялом, третья достала чистый носовой платок и осторожно вытерла пот с моего лица.

— Ну вот, дорогуша, — проговорила она подбадривающим тоном, — вот вы и дома. Немножко отдохнете и совсем придете в себя. А сейчас постарайтесь уснуть.

— Что там с ней случилось? — спросила одна из женщин довольно резким тоном. — Не справилась, что ли?

Маленькая женщина, вытиравшая мне лицо (очевидно, она была старшей среди обслуживающего персонала), круто повернулась к ней и проговорила:

— К чему этот злой тон, мамаша Хейзел? Разве вы не знаете, что мамаша Оркис родила четырех здоровеньких девочек? — Не правда ли, дорогая? добавила она, обращаясь ко мне. — Просто она немного устала с дороги, вот и все.

Женщина по имени Хейзел хмыкнула, но больше не проронила ни слова.

Между тем, суета вокруг меня продолжалась. Мне подали чашку с какой-то жидкостью, похожей на простую воду, но, когда я, пролив немного, выпила ее, мне стало значительно лучше. Поправив еще раз одеяло и взбив подушки, моя «свита», наконец, удалилась, оставив меня с глазу на глаз с остальными громадными женщинами, которые продолжали задумчиво созерцать меня.

Затянувшееся было молчание прервала молодая женщина, которая первой приветствовала меня, когда я вошла в палату.

— А где ты провела свой отпуск, Оркис? — спросила она.

— Отпуск? — переспросила я, ничего не понимая.

Все женщины посмотрели на меня с нескрываемым удивлением.

— Понятия не имею, что вы имеете в виду, — сказала я.

Молчание продолжалось.

— Это, должно быть, был очень короткий отпуск, — наконец заметила одна. — Вот я, например, никогда не забуду свой последний отпуск: меня послали к морю и дали мне маленький автомобильчик, чтобы я могла ездить, куда хочу. Все к нам прекрасно относились — нас было всего шесть мамаш, включая меня. Ты на каком курорте была — у моря или в горах?

Они были очень любопытны, и рано или поздно мне все равно пришлось бы им что-то сказать. Поэтому я выбрала простейший выход из положения:

— Я абсолютно ничего не помню, — сказала я, — должно быть, у меня произошла потеря памяти.

Нельзя сказать, чтобы этот ответ был принят доброжелательно.

— А-а, — удовлетворенно сказала та, которую звали Хейзел, — я чувствовала, что здесь что-то не так. И, наверно, ты даже не припоминаешь, были ли твои младенцы зачислены в группу А?

— Не глупи, Хейзел, — возразила другая, — если бы ее дети не попали в группу А, Оркис бы направили в Уайтвитч, а не обратно сюда.

— Когда же это случилось с тобой? — спросила она участливо.

— Я-я… не знаю… Не могу вспомнить ничего, что со мной было до того, как я пришла в себя в больнице сегодня утром, — сказала я.

— В больнице?! — воскликнула Хейзел.

— Очевидно, она имеет в виду наш Центр. Но хоть нас-то ты помнишь, Оркис?

— Нет, — ответила я, покачав головой. — Мне очень жаль, но все, что было со мной до того, как я проснулась в боль… то есть в Центре, так и не восстановилось в моей памяти.

— Это очень странно, — сказал чей-то недоброжелательный голос. — Но они-то, по крайней мере, знают об этом?

Одна молодая женщина стала на мою сторону.

— Они наверняка должны знать. Но, собственно, это не имеет никакого отношения к тому, что ее девочки родились вполне полноценными и достойными группы А. Но послушай, Оркис…

— Да дайте же ей немного отдохнуть, — вмешалась другая женщина. — Я сама всегда себя неважно чувствую после возвращения из Центра. Не слушай ты их, Оркис, а постарайся лучше уснуть; а когда проснешься, все будет по-другому.

Я с благодарностью последовала ее совету. Все было слишком сложно и запутанно, чтобы можно было быстро разобраться, да к тому же я действительно очень устала. Поблагодарив женщину за участие, я с облегчением откинулась на подушки и закрыла глаза. И, если считать, что во время галлюцинаций можно спать, то я на самом деле уснула.

В момент пробуждения у меня мелькнула надежда, что мой «мираж» рассеялся, но, к сожалению, это было не так. Проснувшись окончательно, я увидела над собой лицо старшей санитарки, которая спросила:

— Ну, дорогая мамаша Оркис, как вы себя чувствуете после сна? Наверняка намного лучше! Пора бы и съесть чего-нибудь!

В это время к моей постели подошли две маленькие санитарки с большим подносом в руках. Они поставили его поперек кушетки мне на колени так, чтобы я могла удобно все доставать. Боже! Никогда раньше я не видела, чтобы одному человеку предлагали такое обилие пищи в один прием! Сначала меня буквально затошнило при виде всего этого, но потом какой-то непонятный физиологический механизм внутри моего огромного тела заставил меня почувствовать голод, и у меня даже слюнки потекли. Мой мозг, пребывая в состоянии самоустранения от всего, не переставал удивляться тому, с какой жадностью я поглотила сначала две или три рыбины, затем целого цыпленка, несколько кусков мяса, тарелку овощей и десерт из фруктов, обильно политых взбитыми сливками. Все это я запила литром свежего молока. Поглядывая по сторонам во время еды, я заметила, что и остальные мамаши не страдали отсутствием аппетита.

Зато я обратила внимание на то, что они время от времени продолжали с любопытством поглядывать на меня. Я раздумывала над тем, как мне избежать дальнейшего «допроса», когда мне пришла в голову мысль, что, будь у меня какая-нибудь книжка или журнал, я могла бы углубиться в чтение и хоть как-то, более или менее вежливо, отгородиться от них. Поэтому, когда санитарки вернулись за подносами, я попросила одну из них дать мне что-нибудь почитать. Эффект от моей просьбы был потрясающий: санитарки, убиравшие мой поднос, едва не уронили его, а та, что стояла рядом со мной, открыла от изумления рот и не закрывала его до тех пор, пока немного не собралась с мыслями. Она посмотрела на меня сначала подозрительно, а потом озабоченно.

— Вам опять немного не по себе? — наконец спросила она.

— Наоборот, я чувствую себя вполне здоровой, — ответила я.

— На вашем месте я бы попробовала еще немного поспать, — заботливо посоветовала она.

— Но мне совсем не хочется спать. Я бы предпочла просто полежать и почитать что-нибудь.

— Боюсь, вы все-таки еще полностью не оправились после трудных родов, мамаша. Но ничего — это скоро пройдет, — сказала она, успокаивающе погладив меня по плечу.

Я чувствовала, что во мне растет раздражение.

— Но что плохого в том, что мне хочется почитать? — решительно спросила я.

— Ну, успокойтесь, успокойтесь… И кто это где-нибудь слыхал, чтобы мамаша умела читать?

С этими словами она поправила на мне одеяло и вышла, оставив меня на растерзание моим пяти соседкам по палате. Хейзел хмыкнула, а остальные несколько минут хранили молчание.

В этом время я уже достигла стадии, когда начала сомневаться, действительно ли все происходящее со мной и вокруг меня галлюцинация. Чувство отстраненности исчезло; во всем чувствовалась какая-то закономерность — например, следствие всегда вытекало из причины, и мне думалось, что, если копнуть глубже, то все абсурдное найдет себе логическое обоснование. Нельзя сказать, чтобы эти мысли способствовали ощущению душевного равновесия. Даже тот факт, что я поела и чувствовала себя после еды намного лучше, подтверждал тревожащее меня ощущение реальности…

— Читать! — внезапно воскликнула Хейзел со злорадством в голосе. Может, ты еще скажешь, что умеешь и писать?!

— А почему бы и нет? — возразила я.

Они все внимательно следили за мной, время от времени обмениваясь многозначительными взглядами.

— Да что же в этом плохого? — спросила я раздраженно. — Разве здесь предполагается, что женщине не положено уметь читать и писать?

— Оркис, дорогая, — сказала та, что была более других расположена ко мне, — может быть, тебе следует посоветоваться с врачом?

— Нет, — отрезала я. — Я совершенно здорова. Просто я пытаюсь понять, что тут происходит. Я прошу дать мне что-нибудь почитать, а вы все смотрите на меня, как на сумасшедшую. В чем дело?

После неловкой паузы та же женщина проговорила, словно копируя медсестру:

— Послушай, Оркис, постарайся взять себя в руки. Ну на что мамаше умение читать и писать? Разве от этого у нее станут рождаться более здоровые дети?

— В мире существуют и другие интересы, кроме производства потомства, — заявила я.

Если раньше мои слова вызывали у женщин лишь удивление, то теперь они были просто потрясены. Даже Хейзел не нашлась, что сказать. Их идиотское изумление вывело меня из себя, и на какое-то время я перестала смотреть на все, как бы со стороны.

— Да черт возьми! — воскликнула я. — Что это за чушь? «Мамаша Оркис, мамаша Оркис» — что это значит, наконец? Где я нахожусь? В сумасшедшем доме, что ли?

Я со злостью взирала на них, ненавидя их всех и подозревая, что они находятся в каком-то издевательском сговоре против меня. Не знаю почему, но в глубине души я была твердо убеждена, что, кем бы я ни была на самом деле, в любом случае я не была матерью. Я высказала это своим соседкам по палате и, сама не знаю почему, вдруг разрыдалась.

Вытирая слезы рукавом, я заметила, что четверо из них смотрят на меня с нескрываемым сочувствием. Кроме Хейзел.

— Я же говорила, что она какая-то странная! — сказала она, торжествующе глядя на остальных. — У нее не все дома, вот и все.

Та женщина, которая относилась ко мне с большим участием, чем остальные, снова попыталась меня вразумить.

— Но Оркис, дорогая, конечно же, ты мамаша! Ты мамаша класса А, и у тебя было четверо родов, включая последние. Ты родила двенадцать превосходных младенцев — ну, как же ты могли об этом забыть!

Я снова начала плакать. У меня появилось ощущение, будто что-то пытается пробиться сквозь пробел в моей памяти, но я не могла определить, что именно, и от этого почувствовала себя ужасно несчастной.

— О, как это все жестоко! — причитала я сквозь слезы. — Почему это не пройдет и не оставит меня в покое? Должно быть, это какая-то злая шутка, но я не понимаю ее. Что же случилось со мной?

Некоторое время я лежала с закрытыми глазами, собрав всю свою волю, чтобы рассеять галлюцинацию. Но она не исчезла. Когда я открыла глаза, они все еще лежали там, уставившись на меня широко открытыми глазами, словно красивые глупые куклы.

— Я не могу больше здесь находиться, я должна уйти, — сказала я, с огромным трудом приняв сидячее положение. Затем я попробовала спустить ноги с кушетки, но они запутались в атласном одеяле, а мои руки не дотягивались до них. Это действительно было похоже на кошмарный сон.

— Помогите! Помогите же мне! — молила я. — Доналд, дорогой, пожалуйста, помоги мне!

И внезапно слово «Доналд» как бы освободило какую-то пружинку у меня в мозгу. Завеса над моей памятью приподнялась, правда, еще не полностью, но вполне достаточно для того, чтобы я наконец осознала, кто я на самом деле.

Я взглянула на остальных — они все еще обескураженно глазели на меня. Я больше не пыталась подняться, а откинулась на подушку и сказала:

— Хватит меня дурачить — теперь я знаю, кто я.

— Но мамаша Оркис… — начала было одна.

— Довольно, — оборвала я ее. От жалости к себе я вдруг перешла к какой-то мазохистской жестокости.

— Никакая я не мамаша, — резко сказала я, — я просто женщина, у которой недолгое время был муж и которая надеялась — только надеялась, иметь от него детей.

Последовала пауза — довольно странная пауза, как будто то, что я только что сказала, не произвело на них ровно никакого впечатления.

Наконец та, что была подружелюбней, нарушила молчание и, слегка наморщив лобик, робко спросила:

— А что такое «муж»?

Я перевела взгляд с одной из них на другую, но ни на одном лице не заметила и следов понимания. Скорее там можно было обнаружить чисто детское любопытство. Я почувствовала себя на грани истерики, но тут же решительно взяла себя в руки. Ну что ж, подумала я, если галлюцинация не покидает меня, я буду играть в эту игру по ее же правилам, и посмотрим, что из этого выйдет…

Очень серьезно, но в простейших выражениях, я начала объяснять:

— Муж — это мужчина, с которым женщина сходится…

Однако моя просветительская деятельность не имела успеха. Прослушав несколько фраз, одна из женщин задала вопрос, который, видимо, требовал немедленного разъяснения:

— А что такое «мужчина»? — смущенно спросила она.

Пришлось объяснить и это.

После моей лекции в палате воцарилось враждебное молчание. Мне же до этого не было ровно никакого дела — мой мозг был слишком занят попыткой прорваться дальше сквозь пелену забвения, но за пределы определенной преграды дело не шло.

Все же, я теперь точно знала, что меня зовут Джейн. Раньше я была Джейн Соммерс, но после того, как вышла замуж за Доналда, стала Джейн Уотерлей. Мне было двадцать четыре года, когда мы поженились, и двадцать пять, когда Доналд погиб. На этом мои воспоминания заканчивались. Однако я хорошо помнила все, что было до того. Я помнила моих родителей, друзей, школу, обучение в медицинском институте и работу во Врейчестерской больнице. Я хорошо помнила, как увидела Доналда в первый раз, когда его однажды вечером привезли в больницу с поломанной ногой…

Я даже могла теперь восстановить в памяти, какое лицо должна была бы увидеть в зеркале, — совсем не похожее на то, что я видела в трюмо, висевшем в коридоре, а более вытянутое, слегка загорелое, с маленьким аккуратным ртом, обрамленное естественно вьющимися каштановыми волосами; глаза должны были быть широко расставлены и несколько серьезны. Вспомнила я и свое тело — стройное, с длинными ногами и маленькими упругими грудями. Хорошее тело, на которое я раньше не очень-то обращала внимание, пока Доналд не научил меня гордиться им…

Я посмотрела на отвратительную гору, прикрытую атласным одеялом, которая теперь была моим телом, и содрогнулась. Мне хотелось, чтобы Доналд утешил меня, любил меня и уверил бы меня, что все это лишь сон, который обязательно кончится. В то же время я была в ужасе от мысли, что он может увидеть меня такой толстой и неуклюжей. Но тут я вспомнила, что он уже никогда, никогда больше не увидит меня, и слезы вновь покатились по моим щекам.

Остальные обитательницы палаты продолжали смотреть на меня с недоумением. Прошло полчаса. Вдруг дверь отворилась, и целый взвод маленьких женщин, одетых во все белое, вошли в палату. Они быстро разделились на пары, ставшие по обе стороны каждой кушетки. Закатав рукава и сняв с нас одеяла, они принялись за массаж.

Сначала мне это понравилось и даже действовало несколько успокаивающе. Потом стало нравиться все меньше и меньше, а затем я нашла то, что они делали, неприличным и даже оскорбительным для себя.

— Хватит! — сказала я резко той, что стояла справа от меня.

Она остановилась на минутку, приветливо, но слегка нерешительно улыбнулась мне, а затем продолжила свое дело.

— Я же сказала, хватит! — воскликнула я и слегка оттолкнула ее.

Она посмотрела на меня обиженно, хотя на губах у нее сохранялась все та же профессиональная улыбка. Не зная, что делать дальше, она переглянулась со своей партнершей по другую сторону постели.

— И вы тоже не трогайте меня больше, — сказала я.

Однако та и не думала останавливаться. Тогда я протянула руку и оттолкнула ее. Но, очевидно, я не рассчитала силу своей могучей руки, и она отлетела на другой конец комнаты, споткнулась и упала. Все застыли, глядя то на нее, то на меня. Испуганная, первая все же двинулась ко мне, в то время как вторая, плача, поднималась с пола.

— Лучше держитесь от меня подальше, маленькие бестии, — проговорила я угрожающе.

Это остановило их. Они отошли в сторону и в расстроенных чувствах переглянулись друг с другом. Тут в палату вошла старшая санитарка.

— В чем дело, мамаша Оркис? — спросила она.

Я рассказала ей обо всем. Она удивленно посмотрела на меня.

— Но это же обычная лечебная процедура, — возразила она.

— Только не для меня. Мне это очень не нравится, и я больше этого не допущу.

Старшая смущенно стояла, не зная, что делать дальше.

В это время с другого конца комнаты раздался голос Хейзел:

— Оркис свихнулась — она нам тут рассказывала такие отвратительные вещи! Она настоящий псих!

Старшая посмотрела на нее, затем перевела взгляд на ее соседку. Та утвердительно кивнула головой.

— Идите и доложите обо всем, что здесь произошло, — приказала старшая санитарка двум ревущим массажисткам. Они удалились в слезах. Старшая, еще раз внимательно посмотрев на меня, последовала за ними.

Спустя несколько минут остальные массажистки собрали свои принадлежности и тоже покинули палату.

— Это было просто гадко, Оркис, — сказала Хейзел. — Ведь бедняжки только делали то, что входило в их обязанности.

— Если у них такие обязанности, то мне они не нравятся, — возразила я.

— Ну, и чем это все кончится, как ты думаешь? Их просто высекут, вот и все. Но, наверно, тут опять виновата твоя плохая память, а то ты бы помнила, что прислуга, чем-то огорчившая мамашу, всегда подвергается наказанию, не так ли? — спросила она ядовито.

— Высекут?! — повторила я в полном недоумении.

— Да, высекут, — передразнила меня Хейзел. — Но тебе, конечно, нет до этого никакого дела. Не знаю, что там с тобой случилось в Центре, но результат получился отвратительный. По правде сказать, ты мне никогда не нравилась, хотя другие считали, что я не права. Но, теперь-то все убедились, какая ты на самом деле.

Все молчали, и было ясно, что они вполне разделяют ее мнение. Антагонизм нарастал, но, к счастью, в этот момент дверь открылась и в сопровождении всех маленьких санитарок и массажисток в палату вошла красивая женщина лет тридцати. Я с облегчением заметила, что она была нормального человеческого роста. У нее были темные волосы, а из-под белого халата высовывался край черной плиссированной юбки. Старшая санитарка, едва поспевая за ней, рассказывала на ходу что-то про мои «фантазии» и закончила словами: «Она только сегодня вернулась из Центра, доктор».

Врач подошла к моей кушетке, сунула мне в рот градусник и взяли мою руку, чтобы сосчитать пульс. Оба показателя, очевидно, удовлетворили ее. Тогда она спросила:

— Нет ли у вас головной боли или каких-либо других болей и неприятных ощущений?

Я ответила, что нет.

Она внимательно смотрела на меня, а я — на нее.

— Что… — начала было она.

— Да она же сумасшедшая, — вмешалась Хейзел, — она утверждает, что лишилась памяти и не узнает нас.

— И к тому же она нам рассказывала жуткие, отвратительные вещи, добавила другая женщина.

— У нее совершенно дикие фантазии. Она считает, что умеет читать и писать! — снова вмешалась Хейзел.

— Это правда? — спросила доктор с улыбкой.

— А почему бы и нет? Но ведь это очень легко проверить, — живо ответила я.

Врачиха была несколько ошарашена, но затем быстро справилась с собой и снова снисходительно заулыбалась.

— Хорошо, — сказала она, как бы потакая моей прихоти. Она вынула из кармана халата блокнотик и карандаш и подала их мне. Хотя мне было не очень удобно держать карандаш своими толстыми пальцами, я все же сумела написать:

«Я совершенно уверена в том, что все это галлюцинация и вы сами являетесь ее частью».

Когда врач прочитала написанное, не могу сказать, что у нее отвалилась челюсть, но улыбку как бы стерло с ее лица. Она посмотрела на меня в упор. Все обитательницы палаты застыли и глядели на меня, как будто я совершила чудо. Врач повернулась лицом к Хейзел и спросила:

— Так что же она вам все-таки наговорила?

— Жуткие вещи, — немного помолчав, выпалила Хейзел. — Она рассказала нам о существовании и поведении двух полов — как будто мы не люди, а скоты. Это было просто отвратительно!

Доктор поразмыслила некоторое время, а затем приказала старшей санитарке:

— Переведите, пожалуйста, мамашу Оркис в изолятор — я осмотрю ее там.

Санитарки бросились исполнять приказание. Они придвинули к моей кушетке низкую каталку, помогли мне перебраться на нее и покатили меня прочь.

— Ну, — сказала врачиха строго, когда мы наконец остались одни, теперь скажите, кто это наговорил вам столько чепухи о существовании двух полов у человека?

Она сидела на стуле рядом с моей кушеткой, словно инквизитор, допрашивающий еретика, и держала на коленях открытый блокнот.

У меня не было никакого желания быть с ней особенно тактичной, поэтому я ей прямо сказала, чтобы она перестала валять дурака. Она была потрясена моими словами, на минуту покраснела от злости, затем все же взяла себя в руки и продолжала допрос:

— После того как вы покинули клинику, у вас, конечно же, был отпуск. Куда вас послали?

— Я не знаю. Могу лишь повторить то, что говорила другим, — вся эта галлюцинация, или фантазия, называйте, как хотите, началась в больнице, которую здесь называют Центром.

Мобилизовав все свое терпение, врач продолжала:

— Послушайте, Оркис, вы же были совершенно в норме, когда уехали отсюда шесть недель назад. Вы поступили в клинику и родили там своих детей тоже без осложнений. Но где-то в промежутке между временем поступления и настоящим моментом кто-то сумел набить вам голову этой чепухой, да к тому же научить вас читать и писать. Теперь вы мне скажите, кто это был. И предупреждаю вас, что со мной вы не отделаетесь сказками о потере памяти. Если вы помните все те гнусности, о которых вы рассказывали другим, значит, вы должны помнить и источник, откуда их почерпнули.

— О, Господи, да давайте же говорить как цивилизованные люди! воскликнула я.

Она снова покраснела.

— Я могу узнать в Центре, куда вас посылали отдыхать, и могу выяснить в доме отдыха, с кем вы там общались. Но у меня нет желания тратить на это время. Лучше расскажите все сами сейчас — а то у нас есть средства заставить вас говорить, — заключила она многозначительно.

Я отрицательно покачала головой.

— Вы идете по ложному пути, — сказала я. — Что же касается меня, то вся эта галлюцинация, включая мое сходство с этой Оркис, началась в Центре. Как это случилось, я не понимаю и не могу объяснить, так же как и сказать, что произошло с ней самой.

Она нахмурилась, озадаченная.

— В чем же выражается ваша галлюцинация? — спросила она, наконец, немного смягчаясь.

— Ну, вся эта фантастическая обстановка, включая вас, а потом — это мое громадное, отвратительное тело, эти женщины-лилипутки, в общем, все, все вокруг. Очевидно, это какое-то искаженное отражение действительности в моем подсознании, а состояние моей подкорки не может не тревожить меня.

Врачиха продолжала пристально смотреть на меня, но уже несколько озабоченным взглядом.

— Кто же мог вам рассказать о подсознании? — спросила она удивленно.

— Я не вижу причины, почему даже во время галлюцинаций на меня надо смотреть, как на неграмотную идиотку, — ответила я.

— Но ведь мамаши ничего не знают о подобных вещах — им это просто ни к чему.

— Послушайте, я уже говорила вам, как и тем уродинам в палате, что я н_е _м_а_м_а_ш_а_. Я просто несчастный б.м., у которого какой-то кошмарный сон.

— Б.м.? — переспросила она.

— Ну да, б.м. — бакалавр медицины и практикующий врач, — объяснила я.

Она продолжала с любопытством разглядывать меня и мое огромное, бесформенное тело.

— Так вы утверждаете, что вы медик? — спросила она удивленно.

— Да, — согласилась я.

С возмущенным и озадаченным видом она возразила:

— Но это же абсолютная чепуха! Вас вырастили и воспитали, чтобы вы были матерью — и вы действительно мамаша, стоит только взглянуть на вас!

— Да, — сказала я с горечью в голосе, — достаточно взглянуть на меня… Но я думаю, — продолжила я, — что мы ничего не добьемся, если будем и дальше обвинять друг друга в том, что городим чепуху. Лучше расскажите мне, что это за место, где я нахожусь, и кто, вы думаете, я такая на самом деле. Быть может, это заставит чему-то шевельнуться в моей памяти.

— Нет, — парировала она, — сначала вы расскажите мне все, что вы помните. Это облегчит мне понимание того, что так удивляет вас.

— Хорошо, — сказала я и начала подробное повествование о своей жизни, насколько я помнила ее до того момента, когда узнала о том, что самолет Доналда разбился и сам он погиб.

Конечно, я очень легко и глупо попалась в ее ловушку, так как она и не думала что-либо мне объяснять. Выслушав мой рассказ, она просто ушла, оставив меня бессильно кипящей от злости. Я подождала, пока все вокруг успокоилось: музыку выключили, какая-то санитарка заглянула ко мне в изолятор просто для того, чтобы проверить, что все в порядке и я ни в чем не нуждаюсь, а затем все стихло.

Я подождала еще полчаса, а потом с превеликим трудом попыталась встать с постели. Самое большое усилие потребовалось, когда я захотела переменить сидячее положение на стоячее. Это мне, в конечном счете, удалось, хоть потом и пыхтела, как паровоз. Ставши на ноги, я медленно подошла к двери и обнаружила, что она не заперта. Слегка приоткрыв ее, я прислушалась к звукам в коридоре, но все было тихо. Тогда я открыла дверь полностью, вышла в коридор и отправилась обследовать здание. Все двери по обе стороны коридора были плотно закрыты, но, приложив к одной из них ухо, я услышала глубокое ровное дыхание. Я повернула по коридору несколько раз, пока наконец не увидела перед собой входную дверь. Попробовав задвижку, я нашла, что она тоже не задвинута. Тогда я потянула за ручку двери, она открылась, и я очутилась на крыльце.

Передо мной расстилался сад, залитый лунным светом. Сквозь деревья справа от себя я увидела блестящую поверхность воды, очевидно, озера, а налево — еще дом. Ни одно окошко в нем не светилось.

Я стояла, размышляя, что же мне делать дальше. Заключенная в свою огромную тушу, как в клетку, я чувствовала себя совсем беспомощной, но все же решила спуститься в сад и воспользоваться предоставившимся мне случаем узнать хоть немного больше о месте своего пребывания. Я подошла к краю, где начинались ступеньки, по которым я утром поднялась, когда меня привезли, и стала осторожно спускаться, держась за перила.

— Мамаша, — раздался вдруг резкий голос позади меня, — что это вы тут делаете?

Я обернулась и при свете луны увидела одну из маленьких санитарок в белом комбинезоне. Я ничего не ответила и спустилась еще на одну ступеньку. Мне хотелось рыдать от собственной неуклюжести и невозможности ускорить свое продвижение.

— Вернитесь, вернитесь немедленно! — приказала санитарка, но я не обращала на нее ровно никакого внимания. Тогда она поспешила за мной и ухватилась за одно из покрывал, окутывавших мое тело.

— Мамаша! — повторила она. — Вы должны вернуться, иначе простудитесь!

Я попыталась сделать еще шаг, но она тянула меня за одежду назад, чтобы хоть как-то удержать. Однако мой вес оказался слишком велик для нее, раздался треск рвущейся материи, я потеряла равновесие и покатилась вниз по ступенькам…

Когда я открыла глаза, чей-то голос сказал:

— Вот так-то лучше, но это было очень нехорошо с вашей стороны, мамаша Оркис. Вы еще легко отделались. Мне просто стыдно за вас!

Голова болела от ушибов, и меня выводило из себя, что вся эта чепуха вокруг упорно продолжалась. В общем, я не чувствовала никакого раскаяния за свой поступок и послала санитарку к черту. Она сделалась строго официальной, молча налепила мне на лоб кусок марли и пластырь и гордо удалилась.

Одумавшись, я должна была признать, что она была совершенно права. Огромная волна отвращения к себе и чувство беспомощности снова довели меня до слез; я тосковала по своему гибкому, стройному телу, я вспоминала, как однажды Доналд сравнил меня с деревцем, колышущимся на ветру, и назвал его моей сестрой; а только пару дней назад…

И тут внезапно я сделала открытие, которое заставило меня резко сесть на постели. Пробел в моей памяти восстановился полностью, и я теперь помнила все! У меня даже голова закружилась от этого, и я была вынуждена снова опуститься на подушку. Передохнув, я припомнила все детали, вплоть до того момента, когда иглу от шприца вытянули из моей руки, и кто-то помазал ранку йодом…

Но что же случилось потом? Я ожидала всяческих сновидений и галлюцинаций, но не такого острого, яркого чувства реальности! Что, во имя всего святого, они сотворили со мной?! — подумала я.

Потом, должно быть, я снова заснула, потому что, когда я открыла глаза, уже было светло и свита из маленьких санитарок прибыла, чтобы заняться моим утренним туалетом. Они расстелили на постели большие полотнища и, ловко переворачивая меня с боку на бок, всю обмыли. После этого я почувствовала себя намного лучше, да и головная боль прошла.

Когда омовение уже подходило к концу, в дверь решительно постучали и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошли две красивые женщины типа «амазонок», одетые в черную форму с серебряными пуговицами. Маленькие санитарки уронили все, что у них было в руках, и с криками ужаса сбились в кучу в дальнем углу комнаты.

Вошедшие женщины приветствовали меня обычным жестом правой руки и тоном, одновременно авторитетным и почтительным, спросили:

— Вы Оркис? Мамаша Оркис?

— Да, так меня здесь называют, — ответила я.

Одна из женщин помедлила, а потом, скорее прося, чем приказывая, сказала:

— У нас имеется ордер на ваш арест, мамаша. Пройдемте с нами, пожалуйста.

В углу, среди маленьких санитарок, послышались возбужденные и удивленные восклицания. Женщина в форме заткнула им рты одним только взглядом.

— Оденьте мамашу и приготовьте ее к поездке, — скомандовала она им.

Санитарки нерешительно выбрались из своего угла и направились ко мне.

— Живее, живее! — подгоняла их женщина.

Я уже была почти закутана в свои розовые покрывала, когда в комнату вошла врач. Увидев двоих в черной форме, она нахмурилась.

— Что это значит? — спросила она. — Что вы тут делаете? — голос ее был строг.

Старшая из двоих объяснила.

— Ордер на арест?! — переспросила врачиха. — Да как вы смеете арестовывать мамашу! Никогда не слыхала подобной чепухи! В чем же ее обвиняют?

— В реакционности, — ответила младшая из двух несколько смущенно.

Врач гневно уставилась на нее.

— Мамаша-реакционер! Что вы еще выдумаете?

— Но у нас есть приказ, доктор, — сказала одна из женщин.

— Ерунда. У вас нет никакой власти. Вы когда-нибудь слыхали, чтобы мамашу подвергли аресту?

— Нет, доктор.

— Ну, так не создавайте прецедента. Лучше уходите!

Женщина в черной форме недовольно вздохнула. Затем, видимо, ей пришла в голову мысль:

— А что, если вы нам дадите подписанный вами отказ ее выдать? предложила она с надеждой в голосе.

Когда обе женщины-полицейские ушли, вполне удовлетворенные полученным ими листком бумаги, врач мрачно посмотрела на маленьких санитарок.

— Вы, прислуга, конечно же, не можете удержаться от болтовни. Стоит вам что-нибудь услышать, как это тут же распространяется повсюду со скоростью ветра. Но, если я только услышу где-нибудь о том, что здесь произошло, я буду знать, от кого это исходит.

Затем она обернулась ко мне:

— А вы, мамаша Оркис, пожалуйста, в дальнейшем ограничивайтесь только словами «да» и «нет» в присутствии этих глупых болтушек! Я скоро вас снова навещу — следует задать вам еще несколько вопросов, — добавила она и удалилась.

Как только санитарки убрали поднос, на котором они приносили мой гаргантюанский завтрак, врач возвратилась, и не одна, а в сопровождении четырех женщин-медиков такого же нормального вида, как и она.

Санитарки притащили дополнительные стулья, и все пятеро, одетые в белые халаты, уселись около моей кушетки. Одной было примерно столько же лет, как и мне, две другие выглядели лет на пятьдесят, а пятой было, наверно, шестьдесят, если не больше. Все они уставились на меня, как на редкий музейный экспонат.

— Ну, мамаша Оркис, — сказала моя врач тоном, каким открывают судебные заседания, — нам совершенно ясно, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Естественно, мы хотим знать, что же случилось. Вам нет нужды беспокоиться о визите полиции сегодня утром — их появление здесь было просто неприличным. Нам надо только узнать, что все это значит, с сугубо научной точки зрения.

— Этот вопрос интересует меня не менее вас, — ответила я.

Я посмотрела на них, на комнату, в которой находилась, и на свое массивное тело.

— Я понимаю, — начала я, — что все это не что иное, как галлюцинация, но меня очень беспокоит тот факт, что в любой галлюцинации всегда должно чего-то недоставать, что хотя бы один из органов чувств чего-то не должен воспринимать. Однако в данном случае этого не наблюдается. Я полностью владею всеми органами чувств, в то время как мои ощущения заключены в очень крепкое, я бы даже сказала, плотное тело. Единственное, чего не хватает, на мой взгляд, так это какой-то причины, какого-то обоснования, пусть даже символического, всему этому.

Четыре вновь пришедшие докторицы взирали на меня с открытыми от изумления ртами. Моя врачиха бросила им взгляд, который говорил: ну, теперь-то вы убедились, что все сказанное мною правда? Затем снова обернулась ко мне.

— Мы начнем с нескольких вопросов, — сказала она.

— Прежде чем вы начнете, — прервала я, — мне бы хотелось кое-что добавить к тому, что говорила вчера. Я вспомнила еще некоторые вещи.

— Возможно, это результат ушиба головы, который вы получили, когда упали с лестницы, — предположила врач, взглянув на пластырь на моем лбу. Продолжайте, пожалуйста, — сказала она. — Вы говорили, что были замужем, и что ваш э-э… муж погиб вскоре после этого. Что было дальше, вы уже не могли припомнить.

— Да, — сказала я, — мой муж был летчиком-испытателем и погиб как раз за день до истечения контракта с фирмой. После этого меня взяла к себе тетка, я прожила у нее несколько недель, но плохо помню этот период времени, так как почти ни на что не обращала внимания…

Затем однажды утром я проснулась и взглянула на все другими глазами. Я поняла, что дальше так жить невозможно и надо начинать работать, чтобы мой мозг был чем-то занят. Доктор Хельер, главный врач Врейчестерского госпиталя, где я работала до замужества, сказал мне, что охотно возьмет меня обратно на работу. Таким образом, я вернулась туда и очень много работала, чтобы иметь поменьше свободного времени на грустные размышления. Это было месяцев восемь назад.

Однажды доктор Хельер рассказал нам о новом препарате, который синтезировал один его приятель. Не думаю, что он действительно просил, чтобы кто-либо из нас добровольно испытал его на себе, но я предложила себя в качестве подопытного кролика. Все равно рано или поздно кто-то должен был бы сделать это, так почему не я? Мне нечего было терять, а тут как раз представился случай сделать что-то полезное для человечества.

Председательствующая врачиха прервала меня и спросила:

— А как назывался этот препарат?

— Чуинжуатин, — сказала я, — вы что-нибудь слышали о нем?

Она отрицательно покачала головой.

— Я где-то видела это название, — сказала пожилая докторица. — Что он собой представляет?

— Это наркотик, обладающий весьма ценными свойствами. Название происходит от дерева, которое растет, главным образом, на юге Венесуэлы. Индейское племя, живущее там, каким-то образом наткнулось на специфическое действие сока из листьев этого дерева и стало употреблять их во время своих ритуальных оргий. Во время них некоторые члены племени жуют листья чуинжуатина, пока постепенно не впадают в какой-то зомбиподобный транс. Он длится три-четыре дня, в течение которых они совершенно беспомощны и абсолютно неспособны делать что-либо для себя, так что соплеменники должны ухаживать за ними и охранять их, как если бы они были малыми детьми.

Охране придается особое значение, так как согласно индейскому поверью, чуинжуатин освобождает дух человека от его телесной оболочки, чтобы он мог свободно блуждать во времени и пространстве, а в задачу охраняющего входит следить, чтобы какой-нибудь другой блуждающий дух не проник в оставленное тело, пока его подлинный хозяин отсутствует. Когда люди, жевавшие листья чуинжуатина, наконец приходят в себя, они рассказывают об удивительных мистических явлениях, которые им пришлось пережить. Никакого отрицательного физического действия на организм при этом не наблюдается, равно как и привыкания к наркотику. Но, как утверждают очевидцы, сами мистические переживания очень насыщенны и хорошо запоминаются.

Доктор Хельер испытал синтезированный чуинжуатин на лабораторных животных и высчитал дозы, предел переносимости и другие показатели, но, конечно, ничего не мог сказать относительно достоверности переживаний, о которых ему рассказывали. Вызывал ли наркотик ощущение наслаждения, экстаза, страха, ужаса или оказывал какое-либо другое воздействие на нервную систему, можно было узнать только после апробации на человеческом организме. Вот я и вызвалась быть этим организмом.

Я закончила свой рассказ и посмотрела на серьезные, озадаченные лица врачей, а также на гору розовых покрывал и драпировок, которые покрывали мое могучее тело.

— По правде говоря, — заключила я, — в результате мы имеем сочетание непостижимого абсурда с гротеском.

Врачихи были серьезными, добросовестными медиками, которые не желали, чтобы их уводили в сторону от основной задачи — опровергнуть, если им удастся, мои «фантазии».

— Хорошо, — сказала председательствующая тоном, показывающим, что она вполне разумно относится к делу, — а не назовете ли вы нам время и число, когда проводился данный эксперимент?

Я все помнила и ответила ей без промедления. Затем последовали другие вопросы, на которые я послушно отвечала, но, как только я пыталась что-нибудь спросить, от моего вопроса либо отмахивались, либо отвечали весьма поверхностно, как на что-то второстепенное, не имеющее непосредственного отношения к делу. Так продолжалось, пока мне не принесли обед. Тогда они собрали свои записи и удалились, оставив меня, наконец, в покое, но без всякой информации, в которой я так нуждалась.

После обеда я немного задремала, но вскоре меня разбудила орава маленьких санитарок, которые притащили с собой каталку, быстро и ловко переложили меня не нее и покатили к выходу. У крыльца меня погрузили, и в сопровождении трех болтающих без умолку санитарок я снова отправилась в путь. Ехали мы часа полтора по уже знакомой мне местности, и я не переставала удивляться устойчивому характеру моей галлюцинации, так как детали окружающего нас пейзажа ничуть не изменились.

Однако к концу пути мы не заехали в Центр, откуда меня увезли накануне, а пересекли по полуразвалившемуся мосту небольшую речушку и через декоративные ворота въехали в большой парк.

Как и в усадьбе, где находился Дом для мамаш, здесь тоже все было ухожено — лужайки аккуратно пострижены, а клумбы полны весенних цветов. Но здания тут были совсем иные, не стандартные, а каждое в своем оригинальном архитектурном стиле. Все это произвело большое впечатление на моих маленьких спутниц — они перестали болтать и взирали на окружающее с благоговейным страхом.

Один раз водитель остановила машину, чтобы спросить дорогу у проходящей «амазонки», одетой в комбинезон, которая тащила на плече ящик с каким-то строительным материалом. Та указала, куда надо ехать, и ободряюще улыбнулась мне через окошко кареты.

Наконец мы подъехали к подъезду небольшого двухэтажного дома в стиле Регентства. [Регентство — в Великобритании период с 1810 по 1820 год] Здесь не было каталки, и мои санитарки с трудом помогли мне подняться по ступенькам и войти в дом. Там меня провели через холл, а затем я оказалась в прекрасно обставленной комнате с мебелью, относящейся к тому же периоду, что и архитектура дома.

Седая женщина в лиловом шелковом платье сидела в кресле-качалке у горящего камина. Ее лицо и руки выдавали преклонный возраст, но глаза были живыми и зоркими.

— Добро пожаловать, дорогая, — сказала она без всякого смущения в голосе. Она указала мне взглядом на кресло, но, взглянув на меня еще раз, передумала и предложила сесть на софу.

Я посмотрела на этот хрупкий образец старинной мебели и усомнилась, выдержит ли он мой огромный вес.

— Думаю, что выдержит, — сказала хозяйка не очень уверенно. Однако моя «свита» сумела аккуратно уложить меня на софу и, убедившись, что она не трещит подо мной, наконец удалилась. Старая дама позвонила в серебряный колокольчик, и крохотная горничная тотчас вбежала в комнату.

— Пожалуйста, принесите нам коричневого хересу, Милдред, распорядилась дама. — Вы пьете херес, дорогая? — спросила она меня.

— Да-да, конечно, благодарю вас, — ответила я слабым голосом. Миссис — миссис? Я не знаю вашего имени…

— Ах, извините — я забыла представиться. Меня зовут просто Лаура, без всяких там «мисс» или «миссис». А вы, как мне сказали, Оркис, мамаша Оркис.

— Да, так меня здесь называют, — ответила я без особого энтузиазма.

Некоторое время мы молча изучали друг друга. В первый раз во время своей галлюцинации я заметила подлинное сочувствие, даже жалость в чьих-то глазах. Я еще раз оглядела комнату, восхищаясь изысканностью обстановки.

— Я-я… случайно не свихнулась? — спросила я неуверенно.

Лаура отрицательно покачала головой.

В этот момент крохотная горничная возвратилась, неся в руках поднос с хрустальным графинчиком и бокалами. Когда она наполняла бокалы, я заметила, что старая дама бросает любопытные взгляды то на нее, то на меня. У нее было какое-то странное выражение лица, как будто она чего-то ожидала от меня. Я сделала над собой усилие и спросила:

— А вам не кажется, что это вино скорее напоминает мадеру?

Сначала она удивилась, затем заулыбалась и одобрительно кивнула.

— Мне думается, один этот ваш вопрос выполнил назначение настоящего визита, — сказала она.

Горничная вышла, и мы поднесли бокалы к губам. Лаура отхлебнула немного вина и поставила свой бокал на столик рядом с креслом.

— Но, тем не менее, мы все-таки побеседуем поподробнее, — добавила она. — Скажите, дорогая, а врачи объяснили вам, почему они послали вас ко мне?

— Нет, — ответила я.

— Это потому, что я историк, — сообщила она. — Доступ к истории считается у нас особой привилегией, которая предоставляется теперь далеко не каждому и не очень-то охотно. К счастью, еще существует мнение, что нельзя допустить полного исчезновения кое-каких областей знаний, хотя изучение некоторых из них и ставит исследователей под политическое подозрение.

Легкая презрительная улыбка тронула ее губы, и она продолжила:

— Поэтому, когда требуется научное подтверждение чего-либо, надо обращаться к специалисту. Кстати, они дали вам заключение о вашем обследовании?

Я опять отрицательно покачала головой.

— Я так и думала, — сказала Лаура. — Как характерно для медиков, не правда ли? Ну, я расскажу вам, что они мне передали по телефону из Дома для мамаш и нам будет легче понимать друг друга.

Итак, мне сообщили, что вы имели беседу с несколькими врачами, которых вы заинтересовали, озадачили и, я подозреваю, даже сильно расстроили. Видите ли, ни одна из них не имеет даже смутного представления об истории! Ну, двое из них считают, что у вас просто шизофренический бред; остальные трое склоняются к мнению, что вы представляете собой подлинный случай перемещения личности. Это очень редко встречающееся явление. Пока что имеются только три документально подтвержденных случая и один сомнительный; но из первых трех два связаны с приемом чуинжуатина, в то время как третий — с наркотиком аналогичного свойства.

Те трое врачей, которые составили большинство, нашли ваши ответы на заданные вопросы, в основном, вразумительными и очень обстоятельными. Это означает, что ничто из рассказанного вами не противоречит тому, что им известно. Но, поскольку они очень слабо осведомлены о том, что находится за пределами их профессии, многое показалось им невероятным и трудно доказуемым. Вот почему меня, как более сведущую, попросили высказать свое мнение.

Она замолчала и внимательно посмотрела на меня. Потом заметила:

— Я думаю, что, пожалуй, встреча с вами — это одно из самых интересных событий в моей довольно долгой жизни… Но ваш бокал пуст, дорогая.

— Перемещение личности, — задумчиво повторила я, протягивая Лауре свой бокал, — неужели это на самом деле возможно?

— В отношении _в_е_р_о_я_т_н_о_с_т_и_ такого явления никаких сомнений нет. Те случаи, о которых я вам рассказала, полностью подтверждают это.

— Я допускаю такую возможность, — согласилась я, — но кошмарный характер всех моих так называемых «фантазий»… Вот вы, например, мне кажетесь совершенно нормальной, но сравните меня и вашу прислугу, например, — полная несуразица! Мне _к_а_ж_е_т_с_я_, что я сижу здесь и разговариваю с вами, но это не так на самом деле, и где же я тогда вообще?

— Я так много копалась в истории, — сказала Лаура, — что могу лучше, чем кто-либо другой, понять, насколько нереальным вам кажется наш мир. Вы когда родились?

Я назвала год и число. Она на минуту задумалась.

— Хм, это, должно быть, во времена Георга VI — но вы, конечно, не помните Вторую мировую войну?

— Нет, — согласилась я.

— Но, может, вы помните коронацию следующего монарха? Кто это был?

— Елизавета — Елизавета Вторая. Моя мама взяла меня тогда посмотреть на торжественную процессию по этому поводу.

— Вы помните какие-нибудь подробности?

— Нет, ничего, кроме того, что весь день шел сильный дождь.

Мы продолжали разговор в том же духе еще некоторое время, затем Лаура улыбнулась мне ободряюще и сказала:

— Ну, я думаю, нам больше нет нужды обсуждать достоверность ваших воспоминаний. Я сама слышала об этой коронации — из вторых уст, конечно. Все, что происходило в Вестминстерском аббатстве в то время, должно было представлять собой прекрасное зрелище! — она задумалась и вздохнула.

— Вы были очень терпеливы со мной, дорогая, — продолжила она, — и, безусловно, заслужили, чтобы и вам, наконец, рассказали кое-что. Но приготовьтесь услышать некоторые, довольно неприятные, вещи.

— Мне кажется, что после тридцати шести часов, проведенных здесь, меня уже ничто не может испугать — у меня выработался какой-то «иммунитет», что ли, — заметила я.

— Сомневаюсь, — сказала она, взглянув на меня с серьезным выражением лица.

— Ну, рассказывайте же, объясните мне, пожалуйста, все, если можете.

— Давайте-ка я налью вам еще вина, тогда вам легче будет перенести самый трудный момент в моем повествовании.

Она наполнила наши бокалы и начала:

— Что больше всего поражает вас здесь?

Немного подумав, я сказала:

— Но тут так много странного…

— А может быть, тот факт, что вы до сих пор не встретили ни одного мужчины?

Я задумалась и вспомнила удивленный вопрос одной из мамаш: «А что такое мужчина?»

— Безусловно. Но куда же они все подевались?

Она печально покачала головой:

— Их просто больше нет, дорогая. Они больше не существуют — вот и все.

Я в ужасе уставилась на нее. Выражение ее лица оставалось совершенно серьезным и сочувствующим. На нем не было и следа притворства или обмана, в то время как я пыталась осознать это сообщение.

Наконец, немного овладев собой, я воскликнула:

— Но это же невозможно! Где-нибудь должны были сохраниться хотя бы единицы, иначе… иначе, как же вы умудряетесь, то есть… — Я запуталась и сконфузилась.

— Конечно, вам это все кажется невероятным, Джейн, — можно я буду вас так называть? — сказала она. — Но за всю свою долгую жизнь, а мне уже скоро стукнет восемьдесят, мне не привелось видеть ни одного мужчины, разве что на старых фотографиях и картинках… Пейте херес, дорогая, вам будет легче все это выслушивать. Я отчасти понимаю, что вы сейчас чувствуете. Ведь я изучала историю не только по книгам. Когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, я часто слушала рассказы моей бабушки. Ей было тогда столько же лет, сколько мне сейчас, но она еще хорошо помнила времена своей молодости. Я очень легко представляла себе места, о которых она говорила, но они были частью настолько чуждого мне мира, что не трудно было понять ее переживания. Когда же она вспоминала юношу, с которым была когда-то обручена, по ее щекам лились слезы, не только из сожаления о нем, но и обо всем прошлом мире, в котором она жила, когда была девушкой. Мне было очень жаль бабушку, но понять ее по-настоящему я не могла. Теперь, когда я прожила столько лет и начиталась всяких книг, я понимаю ее чувства немного лучше… А вы, дорогая, — спросила она меня с некоторым любопытством в голосе, — были ли вы обручены с кем-нибудь, или, может, даже выходили замуж?

— Да, я была замужем, но только недолго.

Она задумалась на минуту, затем сказала:

— Должно быть, это очень странно — принадлежать кому-то…

— Принадлежать?! — воскликнула я с удивлением.

— Ну, быть у кого-то в подчинении, — сочувственно пояснила она.

Я смотрела на нее широко открытыми глазами.

— Но… но это ведь было совсем не так! — запротестовала я. — Это было — не, как сказать… — но тут я замолчала, так как слезы уже навертывались мне на глаза. Чтобы переменить разговор, я спросила: — Но что же все-таки случилось со всеми мужчинами?

— Они вымерли. Заболели какой-то неизвестной болезнью, и никто не смог их спасти. В течение года с небольшим не осталось почти ни одного.

— Но после этого все должно было рухнуть?

— Конечно. В основном, так оно и случилось. Было очень плохо. Наступил голод. Больше всего пострадали промышленные районы. В более отсталых местностях женщины кое-как справлялись с примитивным сельским хозяйством, чтобы поддержать свое существование и существование своих детей, но более крупные предприятия остановились полностью. Не стало транспорта: кончился бензин; уголь не добывался. Хотя женщин на земле всегда было больше, чем мужчин, они, в основном, были потребительницами и покупательницами, поэтому положение было отчаянным, так как женщины почти ничего не умели делать сами — ведь они всегда вели паразитический образ жизни, как игрушки, принадлежавшие мужчинам.

Я попробовала протестовать, но Лаура отмахнулась от меня.

— Их нельзя в этом винить, — продолжала она, — ведь это явилось результатом длительного процесса, начавшегося на юге Франции еще в одиннадцатом веке. Романтизм родился как изящное и забавное времяпрепровождение имущих, неработающих классов. Постепенно он проник во все слои общества, но только в конце девятнадцатого века предприниматели обнаружили его потенциальные коммерческие возможности, а в двадцатом их стали, наконец, использовать.

В начале двадцатого века некоторые женщины начали вести полезный, интересный, творческий образ жизни, но это не устраивало коммерсантов: женщины были нужны им скорее как потребительницы, чем производительницы. Тогда романтизм и взяли на вооружение — как средство борьбы с дальнейшим прогрессом женской самостоятельности и как стимул расширенного потребления.

Женщинам ни на минуту не давали забыть свой пол, в то время как всяческие их попытки стать наравне с мужчинами пресекались. Кинуть клич «Назад к плите!» было бы непопулярной мерой для промышленников и торговцев, поэтому они придумали новый вид профессии под названием «домашняя хозяйка». Кухню стали воспевать и всячески совершенствовать дорогостоящим оборудованием; ее сделали предметом вожделения каждой женщины, а путь к достижению этого «рая» лежал только через замужество.

Типографии печатали сотни тысяч еженедельных периодических изданий, которые настойчиво фиксировали внимание женщин на необходимости продать себя какому-нибудь мужчине, чтобы иметь материальную возможность заполучить рекламируемый повсюду идеальный домашний очаг, на который потом можно было бы продолжать тратить деньги.

Целые отрасли промышленности выработали навыки романтического подхода к покупательницам, что нашло особо яркое отражение в рекламе. Все, что только женщина могла бы купить, — от предметов одежды до автомобиля, было окружено романтическим ореолом. Воздух был наполнен томными вздохами и стонами. Женщины вопили перед микрофонами о своем желании «отдаться» и «подчиниться», обожать и быть обожаемыми. Больше всех поддерживал эту пропаганду кинематограф, убеждающий большинство зрителей (а это были женщины) в том, что нет ничего желаннее на свете, чем слезы счастья на лице женщины, пассивно лежащей в сильных объятиях романтического героя. Давление на женскую психику было так велико, что большинство молодых девушек проводило все свое время, мечтая о «романтике» и способах ее достижения. Многие из них искренне верили, что принадлежать мужчине и быть посаженной им в маленькую кирпичную коробочку, да еще вдобавок иметь возможность покупать все, что предприниматели им навязывают, и есть высшее счастье на земле…

— Но не так, не так это все было! — не выдержала я наконец. — Кое-что из того, что вы рассказываете, существовало на самом деле, но далеко не все. И выглядело это совсем иначе — уж я-то знаю, я там жила тогда!

Лаура укоризненно покачала головой.

— Трудно дать правильную оценку событию или явлению, когда находишься слишком близко к нему. На расстоянии все выглядит правильнее. Теперь мы можем сказать, что это была грубая, бессердечная эксплуатация слабовольного большинства населения более сильным меньшинством. Некоторые образованные и решительные женщины смогли ему противостоять, но дорогой ценой, — за сопротивление всегда приходится платить, в данном случае своими созидательными способностями…

— Я никогда еще не встречала такого искаженного представления о своем мире, — наконец-то вставила я. — Оно мне напоминает картину, в которой все вроде бы скопировано с натуры, но пропорции нарушены. Что же касается так называемых «созидательных способностей» наших женщин, то, может быть, семьи и были не столь велики, но женщины все равно продолжали рожать детей, и население росло.

Старая дама задумчиво смотрела на меня.

— Вы, Джейн, безусловно, «мыслящее дитя» своего времени. Так почему же вы думаете, что в рождении на свет детей есть что-то творческое? Назвали ли бы вы растение «творческим» только потому, что оно производит семена? Это чисто механический процесс и, как все механические процессы, лучше всего осуществляется менее умными и развитыми. Вот вырастить ребенка, воспитать его так, чтобы он стал _л_и_ч_н_о_с_т_ь_ю_ — это подлинно созидательный, творческий процесс. Но, к сожалению, в тот исторический период, о котором мы сейчас говорим, женщины были хорошо подготовлены к воспитанию своих дочерей лишь с целью сделать их такими же потребительницами, как и они сами.

— Но, — опять запротестовала я, — я ведь знаю _в_с_е_ об этом времени, это же было _м_о_е_ время. То, что вы говорите, представляет собой совершенно искаженную картину тогдашней действительности.

Однако мои слова не произвели на Лауру ровно никакого впечатления, и она продолжала в том же духе:

— Историческая перспектива всегда более точна. Но если то, что случилось, все равно должно было случиться, время для этого выпало наиболее подходящее, так как в середине двадцатого столетия много женщин все еще предпочитали работать, а не сидеть дома. Наибольшее число работающих женщин были медиками, а медицина оказалась наукой, знание которой было жизненно необходимо для выживания.

Я не представительница этой профессии, поэтому не могу объяснить вам шаги, которые были предприняты для этого. Единственное, что я могу сказать, так это то, что научные исследования велись в направлении более понятном вам, чем мне.

Всякий вид, включая homo sapiens обладает большой волей к выживанию, и врачи учли это в своих изысканиях. Несмотря на голод, хаос и прочие трудности, дети каким-то образом продолжали появляться на свет. Так и должно было быть. Восстановление народного хозяйства могло подождать важнее было создать и вырастить новое поколение, которое бы занялось этим делом и смогло бы потом пожинать плоды своих трудов. Итак, дети рождались: девочки выживали, а мальчики умирали. Это было весьма неприятно, и поэтому медики скоро сделали так, что на свет стали появляться только девочки. Как мне рассказывали, в этом не было ничего сверхъестественного, ибо такие явления наблюдаются в природе. Так самка саранчи может продолжать производить саранчу женского пола без всякого участия самца, а тля размножается аналогичным образом в течение восьми поколений. Поэтому было бы глупо, если бы мы с нашими научными знаниями и исследовательскими способностями оказались хуже саранчи или тли — не правда ли?

Она замолчала, ожидая моей реакции на свое объяснение. Может, она думала, что я буду поражена или шокирована, — если так, то я явно разочаровала ее, так как после расщепления атома ничто уже больше не способно кого-либо удивить — все в природе возможно, другое дело, нужно оно или нет.

— Ну, и чего же вы добились, в конце концов? — спросила я.

— Мы выжили, — ответила она просто.

— Физически, — согласилась я, — но какой ценой! Куда подевались любовь, поэзия, искусство и простые человеческие радости, которыми пришлось пожертвовать ради этого? Какой смысл в простом физическом выживании?

— Я не задумывалась над смыслом, но стремление к выживанию свойственно всем видам, и человек не представляет собой исключения. Я абсолютно уверена в том, что в двадцатом веке смысл жизни был так же неясен, как и сейчас. Что же касается всего остального, то почему вы решили, что оно исчезло? Разве Сапфо не писала стихи? Ваша уверенность в том, что духовная жизнь человека зависит от наличия двух полов, просто удивляет меня — ведь довольно часто говорилось, что между полами всегда существовал конфликт, не так ли?

— Но, как историк, изучавший мужчин, женщин и мотивацию их поведения, вы должна были бы глубже понять, что именно я имею в виду, — сказала я.

— Вы в значительной степени продукт воспитания вашего времени, дорогая, — сказала Лаура, — когда на всех уровнях, начиная от трудов Фрейда и кончая самыми примитивными журналами для женщин, вам постоянно твердили, что именно секс, облаченный в красивую одежду романтической любви, движет миром. Но мир продолжает существовать и для других видов насекомых, рыб, птиц и животных, а что они знают о романтической любви, даже во время непродолжительных брачных периодов? Вас просто дурачили. Все производители, коммерсанты и их прислужники направляли ваши интересы и стремления по каналам, которые были им удобны, выгодны и почти безвредны с общественной точки зрения.

Я отрицательно покачала головой.

— Нет, не могу я поверить в это. Вы, конечно, кое-что знаете о моем мире, но лишь поверхностно. Вы не понимаете его, и он не задевает вашу душу… Но, предположим, вы правы, что же тогда действительно движет миром?

— О, на такой вопрос очень легко ответить. Эта движущая сила власть. Она в нас заложена с пеленок и не пропадает до глубокой старости. Она свойственна как мужчинам, так и женщинам. Она более основательна и более желанна, чем секс!

После того как мужчины все вымерли от болезни, женщины впервые в истории перестали быть эксплуатируемым классом. В отсутствии правителей-мужчин, которые сбивали их с толку и отвлекали их внимание на всякие пустяки, женщины, наконец, поняли, что женское начало и есть подлинная власть. Самец лишь выполнял свое недолгое полезное предназначение, оставаясь потом всю жизнь назойливым и дорогостоящим паразитом.

Когда же женщины осознали собственную власть, медики первыми захватили ее в свои руки. Через двадцать лет они уже управляли всем и всеми. К ним присоединились немногочисленные женщины-инженеры, архитекторы, юристы и администраторы, но жизнь и смерть людей были в руках врачей. Будущее тоже зависело от них, и, по мере того как жизнь начала постепенно возрождаться, они, вместе с представительницами других профессий, превратились в правящий класс, называемый «докторатом». Докторат держал всю власть в своих руках; он издавал законы, и он же следил за их исполнением.

Конечно, существовала и оппозиция. Однако перевес сил был на стороне медиков, так как всякая женщина, желавшая иметь ребенка, должна была обратиться к ним. Они следили за тем, чтобы ей было обеспечено надлежащее место в обществе, и постепенно в мире установился порядок.

Со временем оппозиция стала более организованной. Появилась партия, которая утверждала, что болезнь, поразившая всех мужчин, больше не представляет никакой опасности и следовало бы восстановить равновесие полов. Членов этой партии стали называть «реакционерами», а сама партия была объявлена вне закона — как ведущая преступную подрывную деятельность.

Это, однако, было лишь полумерой. Вскоре стало ясно, что борьба шла, если можно так выразиться, лишь с симптомами болезни, а не с самим заболеванием. Докторат вынужден был признать, что у него на руках находится неуравновешенное общество, то есть общество, которое было способно продолжать свое существование, но чья структура соответствовала склонности женщин к иерархии и социальному неравенству. Поэтому, чтобы власть была более стабильной, надо было найти новые формы, более подходящие к обстоятельствам.

По натуре женщина — существо послушное — это особенно относится к малообразованным и совсем необразованным женщинам. Большинство из них наиболее счастливы при сохранении ортодоксальности. И каким бы странным это ни показалось со стороны, трудность в управлении нашим обществом, главным образом, состоит в установлении привычных ортодоксальных обычаев и норм поведения. Совершенно очевидно, что система, претендующая на успех, должна была учитывать эту и некоторые другие особенности женской натуры. Нужна была такая система, при которой взаимодействие различных сил сохраняло бы в обществе равновесие и уважение к властям. Но выработка всех мелких деталей этой организации была делом непростым.

В течение ряда лет шло интенсивное изучение различных социальных форм и порядков, однако каждый из них был отвергнут в силу того или иного недостатка. Наконец, выбор пал на устройство общества, подсказанного Библией — книгой, хотя еще и не запрещенной в то время, но вызывавшей некоторое брожение умов. Это изречение звучит примерно так: «Ступай к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым». [Ветхий завет. Притчи царя Соломона, гл.6.6.]

Совет доктората решил, что эта идея, модифицированная соответствующим образом, может отвечать необходимым требованиям организации общества. За основу была принята система, состоящая из четырех классов, которые подвергались постепенной дифференциации. В результате мы теперь имеем докторат — правящий класс, пятьдесят процентов которого составляют медики. Затем следуют мамаши, название тут говорит само за себя. Потом идет прислуга, многочисленный класс, состоящий, в силу психологических причин, из женщин маленького роста. Работницы, физически сильные и мускулистые женщины, выполняют более тяжелую работу. Все три низших класса уважают власть доктората. Оба трудящихся класса почитают мамаш. Прислуга считает себя удачливее работниц, так как выполняет более легкую работу, а работницы смотрят на малорослую прислугу с легким, полудоброжелательным презрением.

Таким образом, как вы видите, дорогая, наконец-то было достигнуто равновесие в обществе и, хотя не все еще окончательно отработано, нет никаких сомнений в том, что положение улучшится.

Она продолжала подробно объяснять мне устройство их общества, а до меня постепенно доходил весь его чудовищный смысл.

— Боже мой, муравьи! — наконец не выдержала я. — Так вы что, взяли за образец муравьиную кучу?!

Лаура несколько удивилась, то ли моему тону, то ли тому, что я так долго не воспринимала то, что она рассказывала.

— А почему бы и нет? — возразила она. — Ведь муравейник представляет собой одну из самых древних социальных систем, созданных природой; конечно, она нуждается в некоторой корректировке, но…

— Так вы говорите, что только мамаши могут иметь детей? — спросила я.

— Но почему же — члены доктората тоже могут, когда захотят, — сказала она. — Совет доктората определяет норму для каждого класса. Врачи в клинике осматривают каждую новорожденную и относят ее по физическим и прочим показателям к тому или иному классу общества. После этого все зависит от назначаемой детям диеты, гормонов и соответствующего воспитания.

— Но, — возмущенно воскликнула я, — к чему все это? Какой в этом смысл? Что за радость жить на свете при такой системе?

— Ну, а в чем вообще смысл жизни, скажите мне, пожалуйста?

— Мы же предназначены любить и быть любимыми и рожать детей от любимого человека!

— Вот опять в вас заговорило ваше воспитание — воспевание и идеализация примитивного анимализма. Вы все-таки признаете, что мы стоим на более высокой ступени развития, чем животные?

— Конечно, но…

— Вот вы говорите о любви. А что вы знаете о любви матери и дочери, когда между ними нет мужчины, возбуждающего ревность? Или о чистой любви молодой девушки к своим младшим сестренкам?

— Нет, вы все-таки не понимаете, что такое любовь, исходящая из самого сердца и пронизывающая все твое существо. Как эта любовь окрашивает все, о чем ты думаешь, все, что ты делаешь, все, что ты слышишь и к чему прикасаешься… Она может причинять ужасную боль, но она может и озарять, как солнце, все твое существование… В глазах возлюбленного можно увидеть отражение всей Вселенной… О, если бы вы только могли это понять и почувствовать! Но, к сожалению, вам этого не дано… — О, Доналд, родной, воскликнула я про себя, как мне объяснить этой женщине то, что совершенно недоступно ее пониманию?

За моей тирадой последовала долгая пауза. Затем Лаура сказала:

— Конечно, в вашем обществе в вас выработали такую реакцию на отношения между полами, но вы вряд ли можете ожидать от нас, чтобы мы пожертвовали своей свободой и вновь вызвали к жизни своих угнетателей!

— Нет, вы, наверно, никогда ничего не поймете. Ведь это только глупые мужчины и женщины постоянно воевали друг с другом. Большинство же были счастливыми, любящими парами, из которых и формировалось общество.

Лаура иронически улыбнулась.

— Дорогая Джейн, — сказала она, — или вы действительно очень мало информированы о состоянии дел в обществе в ваше время, или та глупость, о которой вы упомянули, была довольно широко распространена. Как историк и просто как женщина, я не нахожу достаточно оснований для восстановления прежнего порядка вещей. Миновав стадию примитивного развития, мы теперь вступили в цивилизованный век. В прошлом женщина, сосуд жизни, имела несчастье зависеть от мужчины для продолжения рода. Теперь, слава Богу, с этим покончено. Наш мир устраивает нас намного больше — всех нас, за исключением реакционеров. Вы видели нашу прислугу — эти маленькие женщины немного робки, но разве они выглядят грустными или угнетенными? Разве они не щебечут весело друг с другом, словно птички? А работницы — те, которых вы называете «амазонками», — разве они не выглядят сильными, здоровыми и довольными?

— Но вы же лишаете их всех того, что принадлежит им по праву рождения, — воскликнула я. — Женщина должна иметь возможность любить…

Лауре, видимо, надоело слушать, и она меня прервала:

— Вы повторяете мне все пропагандистские идеи вашего века. Та любовь, о которой вы говорите, дорогая, существовала лишь в вашем маленьком, защищенном мирке в силу утонченных и одновременно выгодных условностей; вам едва ли когда-нибудь приходилось видеть ее другое лицо, неприкрашенное романтикой. Вас лично никто никогда не покупал, не продавал как скотину; вам никогда не приходилось отдаваться первому встречному за гроши только для того, чтобы заработать себе на жизнь, вы никогда не были в числе тех несчастных женщин, которых во все времена насиловали захватчики чужих городов; вы никогда не кидались в огонь, чтобы избежать этого позора; вас никто не заставлял бросаться на тело умершего мужа, чтобы быть кремированной вместе с ним; вы не провели всю жизнь, как пленница в гареме; вас не везли в вонючем трюме работорговцы; вы никогда не жили только для того, чтобы услаждать вашего мужа и господина…

Такова оборотная сторона медали под названием «любовь». У нас этого больше нет и не будет. Так что же, вы предлагаете вернуть мужчин для того, чтобы снова так страдать от них?

— Но ведь со всем этим было давно покончено уже в мое время, — робко возразила я, — мир уже и так становился лучше…

— Вы в этом уверены? А как насчет женщин в городах, захваченных противником во время Второй мировой войны? Разве это не было варварством?

— Но нельзя же избавляться от зла, одновременно лишаясь и добра. Что же тогда останется?

— Очень и очень многое. Мужчины были нужны только как средство продолжения рода. Вся остальная их жизнедеятельность влекла за собой лишь одно зло. Нам сейчас живется гораздо лучше без них.

— Так вы действительно уверены в том, что исправили то, что было задумано Природой?

— Всякая цивилизация есть улучшение и исправление Природы. Разве вы хотели бы жить в пещере и видеть, как ваши дети умирают во младенчестве?

— Однако есть некоторые фундаментальные истины… — начала было я, но она остановила меня, дав понять, что должна помолчать немного.

За окном сгущались сумерки, и длинные тени деревьев стелились по земле. В вечерней тишине я услыхала хор поющих женских голосов. Мы подождали, пока они окончили свою песню.

— Восхитительно! — сказала старая дама. — Наверно, даже ангелы не могут так чарующе петь… И какие у них счастливые голоса! Это все наши дети — две мои внучки тоже там. Они действительно счастливы и имеют на то все основания — ведь их счастье не зависит от прихоти какого-то мужчины. Только прислушайтесь к ним!

Девушки затянули новую песню, и ее ласкающие звуки доносились к нам через открытые окна. По моему лицу невольно потекли слезы.

— Почему вы плачете, Джейн? — спросила Лаура, когда песня подошла к концу.

— Это, конечно, очень глупо с моей стороны, особенно если принять во внимание, что я не верю в реальность всего окружающего. Но я оплакиваю всех вас, как если бы ваш мир существовал на самом деле. Мне так жаль вас! Ведь там, под деревьями, должны были бы сидеть, держась за руки, влюбленные, но у вас нет влюбленных и никогда не будет… Вы когда-нибудь читали такие строчки из одного стихотворения: «Как часто рождается цветок, обреченный цвести в одиночестве и испускать свой аромат в знойной безлюдной пустыне»? Неужели вы не чувствуете всю убогость и пустоту созданного вами мира? Неужели вы действительно ничего не понимаете?! воскликнула я.

Мы продолжали еще некоторое время беседу в том же духе, пока не наступил вечер и в других домах не зажглись огни, мерцавшие сквозь густую листву деревьев. Все мои попытки убедить Лауру в несовершенстве созданного женщинами мира, оказались тщетны. Ее главным аргументом против моих доводов было мое, так называемое, «воспитание», которое якобы мешало мне видеть все в истинном свете.

Наконец вошла маленькая горничная и сказала, что за мной приехали и я могу уйти, когда мне будет удобно. Но я не спешила. У меня остался невыясненным один важный вопрос, и я задала его Лауре:

— Как же все-таки все это случилось? Я имею в виду исчезновение мужчин? — спросила я.

— Это была чистая случайность, дорогая. Проводились научные исследования, которые неожиданно дали непредвиденные побочные результаты.

— Но как? — настаивала я.

— Фамилия Перриган вам ничего не говорит?

— Нет, я никогда не слыхала ее — это, должно быть, довольно редкая фамилия…

— Но она приобрела весьма широкую известность, — заверила меня Лаура.

— Доктор Перриган был биохимиком, он искал средство для уничтожения крыс, особенно бурой крысы, которая наносила большой вред народному хозяйству. И он решил найти вирус, который погубил бы этих неприятных животных, взяв за основу вирусную инфекцию, смертельную для кроликов. Путем мутаций, вызванных облучением радиоактивными веществами, Перригану удалось получить штамм этого вируса, смертельный и для крыс, особенно бурых. С этим вредным видом скоро было покончено, но где-то произошла накладка. До сих пор остается загадкой, подвергся ли полученный вирус новой мутации или на ранней стадии экспериментов каким-то крысам-носителям болезни удалось убежать из лаборатории, но суть состоит в том, что некоторые штаммы вируса оказались опасными и для человека. У женщин обнаружился врожденный иммунитет к этой болезни, в то время как мужчины оказались очень восприимчивы к ней. Лишь очень немногие, кто перенес ее, остались в живых. Небольшую группу мужчин изолировали и сохраняли со всяческими предосторожностями, но нельзя же было вечно держать их взаперти, и, в конце концов, вирус добрался и до них.

После этого рассказа у меня, как профессионального медика, возник ряд вопросов, но Лаура не смогла на них ответить и порекомендовала обратиться с ними к врачам.

— Да, я теперь понимаю, — сказала я, — скорее всего, это была просто случайность, несчастный случай, так сказать.

— Пожалуй, — согласилась Лаура, — если только не рассматривать это, как провидение Божие.

Тут появилась моя прислуга и помогла мне подняться на ноги. Я поблагодарила старую даму за ее доброту ко мне и долготерпение.

— Это я должна вас благодарить, дорогая, — сказала она, — ведь за эти два часа я узнала о воспитании и поведении женщин в смешанном обществе больше, чем за долгие годы, проведенные за чтением литературы. Я все же надеюсь, что доктора помогут вам найти способ забыть вашу прежнюю жизнь и жить счастливо среди нас.

Я попрощалась и пошла к двери, но на пороге остановилась и сказала:

— Лаура, многие из ваших аргументов действительно обоснованны, но в целом вы глубоко, глубоко заблуждаетесь. Разве вы никогда не читали о влюбленных? Разве вы никогда, будучи еще девушкой, не мечтали о каком-нибудь Ромео, который бы вам сказал: «Это восток, а Лаура солнце!»?

— По-моему, нет, — ответила старая дама. — Я, конечно, читала эту пьесу Шекспира — так, красивая идиллическая сказка… Интересно, скольким, так называемым Джульеттам, она причинила душевную боль? Но я бы задала вам другой вопрос, дорогая Джейн. Вы когда-нибудь видели цикл офортов Гойи, названный «Бедствия войны»?

Я поняла, что переубедить ее невозможно.

Меня не отправили обратно в Дом для мамаш. Вместо этого розовая перевозка доставила меня к более величественному зданию больничного типа, где меня поместили в отдельную палату.

На следующее утро, после обильного завтрака меня посетили три незнакомых врача. Они вели себя со мной вполне по-светски, совсем не как медики. Очевидно, они уже знали содержание моего вчерашнего разговора с Лаурой и были готовы отвечать на мои вопросы. Под конец нашей беседы одна из врачей деловито сказала:

— Вы, конечно, понимаете, что ваше присутствие здесь ставит нас в трудное положение. Мы же не можем допустить, чтобы вы продолжали заражать мамаш вашими реакционистскими идеями — вы и так их достаточно шокировали. К тому же, эти идеи могут распространиться дальше, что нас никоим образом не устраивает. С другой стороны, мы не представляем, как женщина с таким интеллектом и образованием, как у вас, может свыкнуться со спокойной, «растительной» жизнью мамаш.

Перспектива оставаться до конца жизни розовой коровой, периодически производящей на свет четверню дочерей, мало улыбалась мне, и я спросила:

— Так что же вы предлагаете? Можете ли вы превратить эту огромную тушу в нормальное женское тело?

Она отрицательно покачала головой.

— Где же тогда выход из этого положения? — спросила я.

Она минутку поколебалась, затем осторожно предложила:

— Единственное, что можно сделать — это подвергнуть вас гипнотическому внушению, чтобы вы смогли забыть ваше прошлое.

Когда смысл сказанного полностью дошел до моего сознания, меня охватила паника. Но я взяла себя в руки, сознавая, что они пытаются найти какое-то мало-мальски разумное решение возникшей проблемы и надо быть с ними терпеливой. После нескольких минут молчания я сказала:

— То, что вы предлагаете, для меня равносильно самоубийству. Мой разум держится на моих воспоминаниях — если их не будет, я умру, точно так же, как если бы вы убили мое тело…

Они не стали спорить со мной — да и как можно было?

На свете есть только одно, что придает какой-то смысл моей жизни, думала я, — это сознание, что ты любил меня, дорогой Доналд, любимый мой. Теперь ты остался жить лишь в моей памяти. Если ты покинешь ее — я снова умру, уже окончательно.

— Нет! — сказала я им решительно. — Ни в коем случае!

Дав мне сутки на размышление, те же трое медиков снова посетили меня.

— Я многое поняла за эти двадцать четыре часа, — сказала я им. — То, что вы предлагаете мне, это полное забвение вместо неизбежного нервного срыва, после которого все равно последует такое же забвение. И у вас нет другого выбора…

— Да, это так, — подтвердила председатель, а две другие врачихи кивнули головами в знак согласия.

— Ну, я согласна на ваше предложение, но с условием, что сначала вы выполните одну мою просьбу.

Они вопросительно взглянули на меня.

— Так вот, прежде чем вы примените гипноз, я прошу вас сделать мне укол чуинжуатина в той же дозе, в какой я получила его у нас в лаборатории — я вам ее назову. Видите ли, если это все галлюцинация или что-то очень похожее на нее, то она непременно связана с этим наркотиком, так как прежде ничего подобного со мной не случалось. И вот я подумала, что, если повторить эксперимент, то, может быть… Конечно, это выглядит очень глупо, но все-таки, а вдруг? Если же ничего не получится, то делайте со мной то, что решили, какая мне разница…

Все трое задумались.

— Я не вижу причины ей отказать, — наконец проговорила одна. Две другие согласились с нею.

— Я думаю, мы сумеем получить официальное разрешение на проведение такого эксперимента, — сказала председатель. — Раз вы этого хотите, мы не имеем права вам отказать, но я слабо верю в успех этой попытки.

Во второй половине дня группа маленьких санитарок принялась готовить комнату и меня к процедуре. Затем такая же маленькая медсестра вкатила тележку, уставленную всякими бутылочками и пробирками, и поставила ее возле моей постели.

Снова появились те же три докторицы. Главная серьезно, но вместе с тем ласково, взглянула на меня и спросила:

— Вы, конечно, понимаете, что это всего лишь авантюра с минимальной вероятностью успеха?

— Да, я все понимаю, но это мой единственный шанс, и я хочу им воспользоваться.

Она кивнула, взяла шприц и всадила иглу в мою огромную руку, предварительно протертую спиртом.

— Давайте, нажимайте на шприц — мне все равно нечего терять, сказала я.

Она кивнула еще раз и нажала на поршень…

Я написала все вышеизложенное со специальной целью. Теперь я помещу рукопись в сейф в банке, и там она будет лежать никем не прочитанная до тех пор, пока в этом не появится необходимость.

Я никому не рассказывала о том, что со мной произошло. Мой отчет доктору Хельеру о действии чуинжуатина — фальшивка. Я написала там, что просто ощущала, будто парю в пространстве, и ничего более. Я скрыла правду потому, что, когда снова оказалась в собственном теле и моем привычном мире, воспоминания о том, что я пережила, продолжали преследовать меня. Подробности той жизни были так ярки в моей памяти, что я никак не могла отделаться от них. Я не осмеливалась рассказать обо всем доктору Хельеру из страха, что он назначит мне какое-нибудь лечение, а своим друзьям — из опасения, что они не воспримут мои злоключения всерьез и превратят все в предмет для насмешек, интерпретируя виденное мной, как разного рода символы. Поэтому я продолжала молчать.

Перебирая в уме все подробности того, что мне довелось пережить, я начала сердиться на себя за то, что не узнала от старой дамы больше фактов и дат, которые можно было бы проверить. Но затем я вспомнила один факт, единственную информацию, которую все-таки можно было подвергнуть проверке, и начала наводить справки. Теперь я сожалею об этом, но в тот момент я чувствовала, что это необходимо.

Итак, я выяснила, что _д_о_к_т_о_р _П_е_р_р_и_г_а_н с_у_щ_е_с_т_в_у_е_т _н_а _с_а_м_о_м _д_е_л_е_, _ч_т_о _о_н б_и_о_х_и_м_и_к_ и _с_т_а_в_и_т _о_п_ы_т_ы _н_а _к_р_о_л_и_к_а_х _и к_р_ы_с_а_х_. Он хорошо известен в научных кругах и опубликовал несколько работ по борьбе с вредителями. Ни для кого не является секретом, что он пытался вывести новые штаммы вируса, способные убивать крыс…

Но ведь я никогда не слыхала ничего об этом человеке и его изысканиях до того, как старая дама упомянула его имя во время моей, так называемой, «галлюцинации»!

Я много думала об этом. Что же я все-таки пережила? Если это было своего рода предвидение неизбежного будущего, тогда никто и ничто не могло бы помочь избежать его. Но мне это показалось бессмысленным: скорее, могло быть большое число различных будущих, каждое из которых должно было последовать за тем, что происходит в данный момент. Возможно, находясь под действием чуинжуатина, я и увидела одно из них…

Все это можно было рассматривать как предупреждение о том, что может случиться, если вовремя не принять нужные меры. Идея гибели всех мужчин и образования чисто женского общества казалась мне теперь столь чудовищной и отвратительной, что я посчитала своим долгом перед человечеством предотвратить это во что бы то ни стало. Поэтому я решила, под собственную ответственность, не доверяясь никому, самой сделать так, чтобы то, что я пережила, никогда не осуществилось. Если же, паче чаяния, кого-либо другого обвинят в том, что собираюсь сделать я, или в том, что он помогал мне, эта рукопись послужит ему оправданием. Вот зачем я и написала ее.

Я сама пришла к заключению, что доктору Перригану нельзя позволить продолжать свои опыты.

Подпись: Джейн Уотерлей.

Адвокат несколько минут задумчиво смотрел на подпись, затем кивнул головой.

— Итак, — сказал он, — она села в машину и отправилась прямехонько к Перригану — со всеми вытекающими из этого трагическими последствиями.

— Насколько я ее знаю, — сказал доктор Хельер, — мне думается, она всеми силами старалась убедить его бросить свои исследования, хотя едва можно было надеяться на успех. Трудно представить себе ученого, который бы согласился прекратить дело, которому он посвятил много лет жизни, только на основании каких-то гаданий на кофейной гуще. Так что, очевидно, она ехала к нему, уже заранее готовая применить, если потребуется, силу. Похоже, полиция права в своем утверждении, что она застрелила Перригана преднамеренно, но не справедлива, полагая, что она подожгла его лабораторию, просто чтобы замести следы преступления. Совершенно ясно, что она сделала это, чтобы уничтожить результаты его исследований.

Хельер покачал головой.

— Несчастная молодая женщина! — произнес он. — Из последних страниц ее рукописи отчетливо видно, что ею руководило повышенное чувство долга, подобное тому, какое бывает у великомучеников, когда они совершают свои подвиги, невзирая на последствия. Ведь она и не отрицает, что застрелила его. Единственное, что она отказывается сказать — почему она это сделала…

Он задумался на минуту, затем продолжил:

— Но, так или иначе, слава Богу, что есть этот документ, — он похлопал рукой по рукописи. — Это хотя бы спасет ей жизнь. Хорошо еще, что она не успела отнести рукопись в банк, как намеревалась.

— Я в значительной степени чувствую себя виновным за ее судьбу, добавил Хельер. — Мне ни в коем случае не следовало разрешать ей испытывать этот наркотик на себе, но я-то думал, что шок, причиненный смертью мужа, уже прошел… Она все время старалась быть чем-то занятой и поэтому предложила себя в качестве подопытного кролика. Вы видели ее и, наверно, заметили, какая она целеустремленная. В этом эксперименте Джейн видела для себя возможность сделать что-то полезное для науки. Так оно и получилось в результате, но мне следовало быть более чутким и обратить внимание на то, что с ней творилось после того, как она пришла в себя. Это я должен нести ответственность за все…

— Хм, — промычал адвокат, — выдвигая такой мотив ей в оправдание, вы можете сильно повредить себе профессионально, вы это понимаете?

— Да, конечно, но сейчас я думаю не об этом. Ведь я несу ответственность за нее, как руководитель коллектива, членом которого она является. Откажи я ей в возможности принять участие в эксперименте, и несчастья могло бы и не произойти. А посему, мне думается, в суде в качестве оправдательного документа следует выдвинуть временную невменяемость. Получи мы такой вердикт, и все окончится ее помещением в психиатрическую клинику и, возможно, весьма кратковременным курсом лечения.

— Ничего не могу вам сказать пока по этому поводу — все зависит от того, какую позицию займет защитник.

— Но ведь все это истинная правда, — продолжал настаивать Хельер. Такие люди, как Джейн, не совершают убийства в здравом уме и твердой памяти — ну, разве только, когда они оказываются загнанными в угол. Совершенно ясно, что наркотик вызвал настолько яркую галлюцинацию, что она перестала различать, где реальная жизнь, а где воображаемая. Она дошла до такого состояния, что поверила в реальность своего миража и действовала сообразно с обстоятельствами.

— Да-да, — согласился адвокат, — это вполне возможно. Он снова взглянул на рукопись, лежащую перед ним. — Во всем этом фантастическом отчете имеется одна весьма интересная деталь — я имею в виду вымирание самцов. Джейн считает это не столько невозможным, сколько нежелательным. Вот вы, как специалист в области медицины, считаете ли это вероятным, хотя бы теоретически?

Доктор настороженно посмотрел на адвоката.

— Эй, бросьте! Ну уж не поверю, чтобы вы, опытный юрист, вдруг поверили в какие-то фантазии! Во всяком случае, если вы в них все-таки верите, то давайте допустим еще одну. Поскольку Джейн, бедная девочка, уже покончила с этим делом, у данной фантазии нет абсолютно никакого будущего. Перриган убит, а все результаты его работы превратились в дым.

— Хм, — теперь промычал уже адвокат, — все-таки, на мой взгляд, было бы лучше, если бы мы узнали, что она пронюхала про Перригана и его деятельность как-то иначе, чем вот таким путем. — И он тоже похлопал рукой по рукописи. — Она случайно не интересовалась ветеринарией?

— Нет, я совершенно в этом уверен, — сказал Хельер, отрицательно покачав головой.

— Ну, тогда остается лишь один тревожащий меня момент… Жаль, что Джейн более тщательно не навела справки, прежде чем приступила к исполнению своего плана.

— Что вы, собственно, имеете в виду?

— Только то, что она упустила из виду, что у Перригана есть сын. Он тоже биохимик и тоже носит фамилию Перриган. Он с большим интересом следил за исследованиями своего отца и уже объявил, что намерен сделать все возможное, чтобы довести его дело до конца, работая с теми несколькими экземплярами животных, которых удалось спасти от огня…

УЗНИКИ ПОДЗЕМНЫХ ЛАБИРИНТОВ

Часть I

Глава 1

Сентябрьским днем 1964 года жители Алжира услышали рев, доносившийся с неба. Этот звук отличался от привычного гула почтовых или пассажирских авиалайнеров и совершенно не походил на завывание мотора самолета полиции. Это был совершенно новый звук, более резкий. Прохожие на улицах останавливались и смотрели наверх, люди, находившиеся в кафе, повыскакивали из-под полосатых навесов, даже торговцы на рынках моментально забросили свои выгодные сделки и удивленно уставились в небо.

Причиной сенсации стал небольшой серебристый самолет, молнией пронзивший безоблачное небо. Пролетев над городом, словно комета с алым хвостом, он приземлился, и, мгновение спустя, пламя исчезло. Рев моторов стал слабее и, наконец, совсем смолк. Алжирцы, обменявшись свежими впечатлениями, вернулись к своим делам и забыли о существовании самолета.

Пилот, загорелый молодой человек самой заурядной наружности, покинул кабину и, представ перед ошеломленным начальством аэродрома, назвал свое имя: Марк Саннет. Он был вежлив, но не слишком открыт. Ему порядком наскучили сенсации, неизбежно сопровождавшие каждый его перелет — эти шум, гам и бесконечные частые объяснения заинтересованным властям преимуществ его машины перед обычными винтовыми самолетами. Поэтому, сославшись на усталость, он сообщил лишь, что совершил беспосадочный перелет из Парижа, и, прежде чем двинуться дальше на юг, предполагает провести в Алжире только одну ночь. Он также поинтересовался, не может ли кто-нибудь порекомендовать комфортабельный отель. Главный менеджер предложил «Отель де Лондр», где можно снять номер с горячей ванной, удобной постелью и превосходной едой. Марк поблагодарил его, дал указания по уходу за самолетом и, оставив машину, окруженную толпой пилотов и механиков, направился к таможне. Выйдя через несколько минут с проштампованными и приведенными в порядок документами, он остановил такси.

— В «Отель де Лондр»!

Водитель театральным жестом выразил удивление.

— «Отель де Лондр», мсье? — с сомнением переспросил он.

— Ну да, — ответил Марк. — А что?

— Дело в том, мсье, это хороший отель, но не из лучших. Он какой-то буржуазный. А мсье не буржуа, это сразу видно. Ему, безусловно, следовало бы оказать честь «Отелю де л'Этуаль». Это самое замечательное здание, оно современное, оно…

— Хорошо. Посмотрим на него. — Марк сел в такси, оборвав этим хвалебную речь водителя.

Судьба использует любые мелочи для достижения своих темных целей. И теперь будущее Марка определяло то обстоятельство, что случайно остановившийся алжирский таксист оказался братом главного официанта «не буржуазного» отеля.

Пять дней спустя он все еще жил в «Отель де л'Этуаль». Широкий затененный балкон — прекрасное место для послеобеденного отдыха. Марк лежал, повернув голову, что давало ему возможность наблюдать за своей соседкой. Оживленная гавань Алжира, блестящая на солнечном свете и простирающаяся за ней темно-синяя панорама Средиземного моря могли подождать, потому что сейчас все его внимание занимала Маргарет. В глубине души он надеялся, что она не проснется и не потревожит его безмятежный покой.

Он давно не позволял себе такой роскоши, как полная праздность. В последние шесть лет работа занимала почти все его время. Он без остатка отдавал себя такой скучной задаче, как поддержка разваливающегося обувного бизнеса, который только своевременная смерть дядюшки-неудачника спасла от полного краха. Фирма Саннетов была основана более ста лет назад и всегда славилась добротным, надежным продуктом. А дядюшка, давно почивший на лаврах, считал это в порядке вещей.

Когда Марк унаследовал эту почти прогоревшую фирму, перспективы на ее спасение были ничтожны. Все вокруг советовали ему продать дело, чтобы уменьшить убытки, но Марк вовсе не собирался сдаваться. Он поймал себя на том, что для него бизнес Саннетов — это не только способ заработать, но и нечто большее: неудачи фирмы Марк воспринял как вызов судьбы и принялся за работу как из чистой бравады, так и в надежде победить.

Успех пришел не скоро, но главное было — преодолеть предубеждение против фирмы. Внезапно конкуренты обнаружили, что фирма Саннетов вовсе не на дне: и ее обувь снова пользовалась спросом, ее носили миллионы людей. И Марк, вынырнувший из водоворота ежедневной рутины, оказался победителем, восстановившим доброе имя фирмы и тем самым обеспечившим себе спокойную старость. Настала пора ослабить рвение. Марк вовсе не собирался посвятить свою жизнь каким-то башмакам… А сейчас его поджидал, в лучшем случае, нервный срыв. Наконец он созвал менеджеров и сообщил им, что хочет на некоторое время уехать.

— Искать новые рынки, сэр? — с надеждой спросил специалист по маркетингу.

— Боже сохрани! Я хочу устроить себе отпуск, настоящий отпуск! И адрес не оставлю! Пусть, пока меня не будет, ваши ребята все улаживают сами.

Прежде всего он купил недавно привезенный из Америки маленький самолет. Производители, люди лишенные всякого воображения, не нашли своему изделию названия лучше, чем «Стратоплан». Марк, совершив полет над облаками, переименовал его в «Солнечную птицу».

Первые три недели отпуска он облетел всю Европу: Париж, Копенгаген, Стокгольм, Варшава, Берлин, Вена и снова Париж. Он летал туда-сюда с восторгом ребенка, получившего новую игрушку, пока не устал от обилия впечатлений и не начал подумывать о менее энергичном, пусть и более дорогом путешествии. Летный диапазон «Солнечной птицы» был огромен — перед ним лежал весь мир. Стоило ли ограничиваться Европой, где, в конечном счете, один крупный город мало чем отличался от другого? Более того, Марку смертельно надоело высшее общество. И тогда он подумал о прелестях сельской жизни, о приятеле-фермере из Кейп-Провинс, и «Солнечная птица» полетела в южном направлении.

Правда, путешествие прервалось, даже не начавшись. Вместо одной ночи, Марк пробыл в Алжире целых пять и, похоже, улетать не собирался. А причиной перемены его планов стала девушка — та, что отдыхала сейчас в соседнем кресле.

Ярко-рыжие кудри, разметались по подголовнику, шелковый платок выскользнул из тонких пальцев. Ее лицо было покрыто коричневым загаром, а африканское солнце рассыпало на нем чуть заметные пятнышки, которые лишь с трудом можно назвать веснушками. Марк критически разглядывал девушку. У всех его рыжеволосых знакомых в глазах пряталась какая-то непонятная неудовлетворенность — у всех, кроме Маргарет. Взгляд ее карих глаз был открыт и ясен, на губах — легкая улыбка… Девушка улыбалась даже во сне. Улыбка становилась все шире и шире, ресницы затрепетали, озорно блеснули глаза.

— Ну как, вы одобряете?

Марк засмеялся.

— Я думал, что вы спите!

— Большинство женщин чувствуют, когда за ними наблюдают.

— Тогда вам ни в коем случае нельзя спать на людях.

— Спасибо, сэр.

Она снова улыбнулась ему и сладко потянулась. Марк залюбовался игрой солнечных бликов на мерцающей поверхности воды. Оба чувствовали, что пора предпринимать какие-то шаги, но днем действовать не очень хотелось.

— Что будем делать? — спросил он ее.

— Не знаю. Предложите что-нибудь.

Марк задумался. Теннисные корты недалеко, но в такой день на площадке хуже, чем на раскаленной плите. Поблизости есть бассейн; или они могли бы немного пройти по берегу и выкупаться, или…

— Как насчет Нового моря? Никто из нас еще его не видел.

Она повернулась, удивленная.

— Но это так далеко отсюда, где-то за горами. Миль триста или четыреста. Даже на самолете…

— На обычном самолете это бы заняло много времени, — согласился он, — но не на моей «Солнечной птице». Подождите, я вам покажу. Для реактивного самолета это всего лишь короткая увеселительная прогулка.

— На реактивном самолете? Вроде американских почтовых?

— Ну, вряд ли он так же велик, но это действительно реактивный самолет. Их еще не так много, скоро станет больше: вещь полезная, сомневаться не приходится.

Маргарет нахмурилась..

— А мы не разобьемся?

— «Солнечная птица» вполне благополучно пронесла меня над всем континентом и привезла сюда. Кроме того, неужели вы думаете, что я предложил бы вам лететь на ней, если она не была бы самым безопасным воздушным транспортом? Подождите, пока не увидите ее. Переодевайтесь, а я скоро буду.

Маргарет Лон покорно прошла к лифту. Переодевалась она почти машинально, с необычайной небрежностью пользуясь зеркалом. Ее отпуск проходил по намеченному плану, хотя и не без некоторых неожиданностей. Появление Марка к неожиданностям не относилось. Не то, чтобы она видела его раньше или слышала о нем, но приятель у нее должен был появиться обязательно. Его могли звать Том, Дик или Гарри, но случилось так, что его зовут Марк. Впрочем, события разворачивались не совсем по намеченному плану. У нее возникло такое чувство, словно она пытается маневрировать на машине, руль которой имеет слишком большой ход. Роман развивался своим чередом, но тревожило какое-то необычное отсутствие уверенности. И еще — ей совсем не хотелось дальше флиртовать с Марком. Это еще более поражало потому, что в Марке не обнаруживалось ничего особенно замечательного. Он казался самым обыкновенным парнем, а Маргарет, как и многие, не предполагала, что ей суждено влюбиться в такого человека. Тем не менее, это произошло! Она злилась на себя. В ней, Маргарет Лон — девушке, которая до сих пор вполне оправданно считала себя хозяйкой трудных ситуаций, — произошли нежелательные изменения. Она обнаружила, пусть и не без слабого протеста, что ей невероятно хочется, чтобы ею кто-то управлял. Черное и белое поменялись местами и, что еще хуже, эти изменения ее почти радовали.

Ей не понадобилось много времени, чтобы сбросить легкое платьице и надеть более удобную для прогулки одежду. Вообще, если забыть о смятении чувств, Маргарет была молодой женщиной, которая всегда знала, чего она хочет, и поступала сообразно моменту. Очень скоро она появилась на балконе.

— Это подойдет?

Марк встал со своего кресла и одобрительно посмотрел на ее изящный белый костюм для верховой езды.

— Дорогая, лучше невозможно! Даже если бы он был некстати, вам так идет, что я бы никогда этого не сказал!

Они доехали на такси до аэродрома, и механики по приказу Марка принялись торопливо приводить его машину в рабочее состояние.

Реактивные самолеты были еще новинкой, и в Алжире такую машину видели впервые. Некоторые в качестве эксперимента использовались на почтовых трассах, но, в основном, люди знали их только по фотографиям. Когда «Солнечную птицу» вывели из ангара, большая часть наземных служащих поспешила оказать посильную помощь.

— Это и есть ваша «Солнечная птица»? — спросила Маргарет, наблюдая, как помощники вывозят маленький самолет на солнечный свет.

Марк кивнул.

— Как она вам? Признаюсь, с первого взгляда выглядит немного странно.

— По-моему, она прекрасна, — ответила девушка, не отводя взгляда от сверкающей серебристой машины.

«Солнечная птица» заметно отличалась от винтовых самолетов. Бе фюзеляж был шире и явно короче. Крылья треугольной формы начинались прямо от носа. Однако, несмотря на необычную форму, вызванную проблемами распределения веса, машина не казалась ни приземистого вида, ни кургузой. Она выглядела тем, чем была — компактным сгустком энергии. И так же отличалась от обычного самолета, как шмель от чайки.

Марк отпер дверцу кабины, сел на место пилота и, пригласив девушку занять соседнее кресло, произвел короткую проверку: бензобаки заполнены под завязку, подготовительные операции проведены безупречно. Маргарет с интересом огляделась. Их сиденья располагались непосредственно в носу самолета. В кабине было место и для большего количества сидений, но, видимо, Марк их убрал. Интерьер дополняли ящики, шкафчики и металлические крюки с ремнями для багажа, прикрепленные к полу и стенкам кабины.

На прощание Марк крикнул механикам, чтобы они отошли как можно дальше, если не хотят зажариться. Затем захлопнул дверцу, отсекая звуки внешнего мира. Маргарет он посоветовал откинуть голову на подушечку подголовника.

— При взлете довольно сильное ускорение, — объяснил он. Она покорно отклонилась назад, а Марк выглянул в окно, чтобы убедиться, что люди отнеслись к его совету серьезно.

— Ладно. Тогда в путь.

Одной рукой он схватился за рукоятку, а другой передвинул небольшой рычаг в левом подлокотнике своего сиденья. Раздалось громкое гудение, и самолет содрогнулся и подпрыгнул. Затем «Солнечная птица» помчалась по полю, разбрасывая за собой языки пламени. Маргарет показалось, что огромный невидимый пресс вдавливает ее в спинку сиденья.

И вдруг «Солнечная птица» оторвалась от земли. Она почти вертикально взмыла в голубое африканское небо. В течение нескольких минут самолет был еще виден, а затем от него остался только инверсионный след.

Главный механик покачал головой: «Солнечная птица» поразила его воображение. Пожалуй, ему хотелось бы прокатиться на ревущем самолете. Его товарищи пришли к соглашению, что летные качества машины чудесные, но шум — просто устрашающий.

Самолет набрал высоту в двадцать одну тысячу футов и полетел на юго-восток. Марк улыбнулся девушке.

— Нравится?

— Это, конечно, последнее слово, которое приходит на ум, но я не совсем уверена, что мне действительно нравится. Мне не страшно, но… Сначала немного захватывает дух, не так ли?

— Скоро привыкнете.

Им пришлось лишь немного повышать голос, поскольку создатели обили корпус звукоизолирующим материалом, а окна состояли из двух слоев небьющегося стекла с полувакуумом между ними. В результате рев двигателя казался не более чем приглушенным гулом.

— Посмотрите вниз, — предложил Марк.

Под ними простиралось североафриканское побережье, граничащее с ярким Средиземным морем. С такой высоты не было видно никакого движения. Земля и море выглядели как-то искусственно: словно большая, ярко раскрашенная рельефная карта под огромной лампой. Казалось, резкие границы отделяют голубое море от зеленого берега, а равнины — от расположенных к югу гор. Маргарет казалось, что самолет неподвижно завис над нереальным миром.

— Мы движемся? — спросила она.

Вместо ответа Марк показал на указатель скорости. Стрелка ходила вокруг отметки «двести», и Маргарет видела, что она медленно поднимается.

— Это высота, — объяснил он. — Если бы поблизости были облака, вы бы почувствовали, с какой скоростью мы движемся. Сейчас это невозможно, но через час вы впервые увидите Новое море.

Перед ними возвышались вершины Телль-Атлас. Марк поднял «Солнечную птицу» еще выше. Скорость возрастала, а сопротивление атмосферы уменьшалось. Он взглянул на еще один прибор, чтобы убедиться, что запасы воздуха обеспечивают внутри необходимое давление.

Мощные горные кряжи внизу выглядели теперь смятой тряпкой. Самолет давно уже летел над широким плато Шоттов и озерами, сверкающими, словно кусочки разбитого зеркала, случайно разбросанные в горах. Дальше, слева по борту, простирались последние ответвления огромного кряжа Атлас, а за пустыней, куда они направлялись, виднелся старинный город Бискра, сохранившийся таким, каким был в течение многих столетий. Марк изменил курс «Солнечной птицы» и направился немного восточнее. Затем, когда они миновали горный кряж поменьше, перед их взором, наконец, предстало одно из недавних чудес света — Новое море.

Идея Нового моря сама по себе была не нова. В девятнадцатом веке великий Де Лессепс, перед тем как заняться проектированием Суэцкого канала, поразил своих соотечественников, разработав проект Нового моря точно так же, как англичане разработали проект туннеля под Ла-Маншем. В течение почти ста лет проект представлял чисто академический интерес, но в 1955 году идея претворилась в жизнь. Французы решили затопить часть пустыни Сахары.

То, что идея вполне осуществима, давно признали многие эксперты, но пока Франция не осознала, что Италия охотно станет ее партнером, финансовые препятствия казались непреодолимыми. Договорившись о взаимовыгодном сотрудничестве, обе нации принялись за работу над самым честолюбивым инженерным проектом из тех, что когда-либо существовали.

Природа — капризное божество — приветливо улыбалась одним краям и сердито хмурилась на другие. Триполита-ния, похоже, была центром ее недовольства в этом регионе. Трудно найти равный по площади кусок земли, больше претендующий на звание худшей колонии мира. То была узенькая полоска плодородного берега, тесно соседствующая с самой безнадежной пустыней, за которую итальянцы, из соображений гордости и престижа, цеплялись с невероятной настойчивостью. А теперь французский проект дал им возможность активно действовать.

Франция предвидела в создании внутреннего моря некоторые преимущества для себя. Прежде всего она надеялась, что от этого получат выгоду южный Тунис и часть Алжира. Новое море должно было сливаться с Тунисскими озерами — «Шоттами», которые располагались ниже уровня моря. Было доказано, что земля быстро станет плодородной. Вырастут деревья, поплывут облака, принося дождь; дождь будет способствовать пышной растительности и так далее, пока не зацветут пески восточных пустынь. Более того, Триполитания, лежащая на берегу моря, также получит свою выгоду. Она сможет поддерживать колонистов из Италии и облегчить такой опасный момент, как переселение по другую сторону Альп. Италия, удовлетворившись тем, что в плане нет подвохов, также заразилась энтузиазмом. Если ее бесплодная территория станет плодородной, колониальная экспансия даст ей шанс еще больше увеличить свое население. Великий день, когда мощь Римской Империи будет восстановлена, стал еще на один шаг ближе.

Совещания между двумя нациями были замечательны быстротой принятия решений и отсутствием разногласий. Начатая в 1956 году стройка продвигалась с таким успехом, что в марте 1964 года из первых больших труб на песчаную пустыню хлынула вода.

Теперь, в сентябре 1964 года, озера, большие и маленькие, уже слились. Внизу под «Солнечной птицей» простиралось огромное блестящее зеркало воды. Оно рябило на склонах холмов, и его уровень хоть и поднимался, но очень медленно. Берега непрерывно меняли свои очертания: временные острова уходили под воду и серебристое пространство разрывали только зеленые вершины пальм, похожие на заросли камыша.

«Солнечная птица» пересекла границу воды недалеко от арабской деревушки, состоявшей из белых домов с плоскими крышами. Деревушка стояла на невысоком холме, но вода уже подступала к дверям самых верхних домов, а от стоявших ниже не осталось и следа. «Они долго не продержатся», — размышлял Марк. Построенные большей частью из обожженной глины, домики скоро осядут или соскользнут, не оставив ничего, кроме нескольких камней. Невыразимой тоской веяло от этой деревушки, обреченной раствориться в воде после столетий сопротивления палящему солнцу. Двоих, сидящих в самолете, охватила легкая грусть.

— Все выглядит таким непостоянным, — произнесла Маргарет. — Это все равно что уничтожить кусок истории. Это, вероятно, глупо и сентиментально, но я думаю именно так. Столетиями люди здесь жили и боролись, караваны верблюдов брели сквозь пески, а теперь этого больше никогда не будет. — Помолчав, она добавила: — Всегда немного печально и страшновато, когда думаешь о чем-то необратимом.

Марк уловил ее настроение и согласился.

— Да. На новых берегах вырастут белокаменные города. Вероятно, они будут выглядеть точно так же, но такими же они не будут. Эта жизнь погублена безвозвратно. Забавно, что мы всегда видим историю через розовые очки, если не намерены постичь истину… Я имею в виду, что деревня, несомненно, убогая, жизнь в ней была тяжелой и, вероятно, жестокой, и все же ее гибель вызывает сожаление. Во всех нас есть жилка консерватизма.

Самолет опустился еще ниже и пролетел над остатками финиковой рощицы. Дети взбирались на пальмы, чтобы собрать оставшийся урожай и бросали плоды в примитивные лодки, пришвартованные внизу. Посмотрев вверх, они помахали пролетающему самолету.

В течение нескольких минут Марк и Маргарет летели, не говоря ни слова. Теперь Новое море простиралось под ними к горизонту во всех направлениях, кроме северного. Марк показал на горы, ограничивающие море.

— В один прекрасный день на этих склонах построят город наслаждений, и вся Европа будет приезжать сюда, чтобы погреться на солнышке и поплавать в море. Я обязательно приеду. А вы?

Подумав, она чуть заметно улыбнулась.

— Долго придется ждать. Наверное, прежде чем построят этот город, я успею стать старой и уродливой?

— Не преувеличивайте, дорогая. Даже в этом мире еще есть кое-что невозможное. Старше, вы, безусловно, станете, но не более того… Маргарет, если вы доживете до ста лет, этого все равно не случится…

На востоке в море впадала рукотворная река. «Солнечная птица» давно вошла в зону двенадцати огромных труб, извергавших воду. Вот уже два с половиной года вливались в пустыню пенящиеся искусственные водопады. Днем и ночью громадные насосы в двадцати милях от Кабе всасывали миллионы галлонов воды. Но, как бы огромны ни были эти трубопроводы, все равно с трудом верилось, что с их помощью удастся затопить всю эту землю. Потери от испарения, должно быть, в этом регионе огромны, размышлял Марк. Здесь нет ни одного дня, когда солнце не палило бы в полную силу. С самого начала многие люди считали этот план фантазией, и Марк вынужден был признать, что, если бы видел это место до начала операции, он стал бы одним из них. Величие задачи просто ошеломляло, но все же успех был такой, что инженерные триумфы Панамы и Суэца казались совершенно незначительными. Удовлетворят ли спонсоров конечные результаты — еще предстояло выяснить.

Они пролетели над пенящимся потоком и, следуя вдоль двенадцати труб, устремились к Каабе — город предстал их изумленным взглядам только через несколько минут. Оба были готовы к этому зрелищу по фотографиям, появлявшимся в любом журнале, но масштаб операций потряс. Инженерам следовало не только построить огромные помещения для насосов и приборов, но и изменить всю инфраструктуру человеческого поселения. Это больше не был арабский город, лежащий возле залива Кабе. Дым, шум и суета оскорбляли небо Африки. Если какое-нибудь место и заслужило название пятна на прекрасном лице природы, то это был новый город Кабе.

Но приходилось признать, что работа сделана хорошо. Оставалось только надеяться, что цель оправдает все отвратительные, грязные средства. Накидки на голову сменились тряпочными шапочками, трактора и машины пришли на смену верблюдам и осликам, а синеву моря уродовали пятна отработанной нефти. На пальмах висели черные, как сажа, финики среди таких же черных листьев. И все же насосы работали, это было торжество силы.

Марку не терпелось рассмотреть их. Он решил, что в один прекрасный день приедет сюда — один. Он взглянул на Маргарет. На ее лице застыла гримаса отвращения. Пожалуй, она ничего не замечает, кроме грязи и разрушения. Она не уловила чувства силы и торжества над природой, которое за всем этим присутствовало.

— Хорошо, мы сейчас же улетаем отсюда, — сказал он. — Если хотите, мы можем вернуться, снова пролетев над Новым морем… Или можно обогнуть средиземноморский берег и полюбоваться старинным противником Рима, Карфагеном.

Маргарет помотала головой.

— Лучше Новое море. Это место отвратительно, а одного потрясения за день достаточно. Если с Карфагеном обошлись так же, как с Кабе, тогда поистине «Карфаген должен быть разрушен!»

Марк развернул самолет. Он вел самолет тем же курсом, пока не добрался до моря, где повернул немного к югу. Они миновали старые границы Шотт эль Джерид — теперь под ними простиралась недавно затопленная земля с многочисленными островками голого песка и еще живыми пальмовыми рощами. Они спускались, пока не пронеслись в каких-то ста футах над водой: в глубине, словно гигантские водоросли, колыхались пальмовые листья.

— А вот еще одна деревня, — показала Маргарет. — Но она уже разрушена: все крыши и некоторые стены исчезли. Я рада. Было бы слишком жутко думать, что рыбы селятся там, где раньше жили люди, проплывают по улицам, заплывают в окна и двери…

Марк засмеялся. Эта мысль вдруг показалась абсурдной. Он хотел было ответить, но его прервал ужасающий грохот. Взрыв сбросил людей с сидений.

«Солнечная птица» неслась с бешеной скоростью. На мгновение показалось, что она стоит на хвосте; затем ее встряхнуло и бросило вниз.

Глава 2

Марк открыл глаза и сразу же закрыл их: сверкающие солнечные лучи жгли голову, как раскаленная добела проволока. Боль наполняла все клетки тела. После небольшой паузы он с трудом перебрался в тень и снова открыл глаза, уже более осторожно. На этот раз ему удалось держать их открытыми. То и дело голову пронзала резкая боль, и тогда лицо его искажалось страдальческой гримасой. С минуту он, ничего не понимая, смотрел на крышу «Солнечной птицы», пока не припомнил все, что произошло. Он сел, обхватив голову руками, когда пульсирующая боль немного уменьшилась, осмотрелся. «Солнечная птица» лежала ровно: легкая качка говорила о том, что она на воде.

— Маргарет! — позвал он.

Девушка, съежившись, неподвижно лежала рядом с ним. Рыжие кудри прикрывали ее лицо. Похоже, она находилась в шоке. Нежно перевернув ее, Марк увидел, что лицо почти такое же белое, как и костюм. Единственной живой краской была тоненькая струйка крови, скользившая по щеке возле правого глаза.

— Маргарет! — снова позвал он.

Она дышала. Ее грудь ровно поднималась, словно она спала: пульс был регулярным, но частым. «Слава Богу, всего лишь последствия удара», — подумал Марк. Он с трудом поднялся, удобно уложил Маргарет на подушках сиденья, подобрался к окну и выглянул.

Они попали в беду. Должно быть, что-то случилось с реактивным двигателем. Реактивные двигатели нельзя починить: система или работает, или она бесполезна. По счастью, воспламенения не произошло — иначе от людей не осталось бы ничего, кроме нескольких кусочков протоплазмы на дне Нового моря. Корпус «Солнечной птицы» был приспособлен для путешествия в стратосферу, и, похоже, сохранил свою герметичность после крушения — во всяком случае, следов течи нигде не наблюдалось. Почти наверняка взорвалась одна из смесительных газовых камер или из-за перегрузки, или из-за изъяна в отливке. Взрывом оторвало всю группу выхлопных труб и оба руля.

Корпус самолета обладал очень малой осадкой, так что входная дверца была полностью свободна. Марк отпер ее и толкнул, намереваясь вылезти на крыло и посмотреть, велик ли ущерб. Но вместо крыльев обнаружились несколько искривленных стержней, на фут или более выступающих из ровного бока самолета. Ценой значительного напряжения, от которого кровь в голове начала пульсировать с невероятной силой, Марку удалось по фрагментам крыла забраться на изогнутый бок, а оттуда на крышу. И только тут Марк до конца осознал, в какое затруднительное положение они попали.

Ободранный фюзеляж слегка покачивался на поверхности моря. Теперь это было не более чем беспомощное суденышко, похожее на толстую металлическую сигару. Солнце уже давно село, с севера дул легкий бриз. Вдалеке виднелись несколько островов с редкими пальмами. Марк мысленно поблагодарил Бога за то, что они упали не на них. Немного южнее из воды торчал еще один островок с пальмовой рощицей площадью в несколько акров. Он находился на расстоянии полутора миль, и ветер медленно гнал самолет к нему.

Марк молился, чтобы направление не изменилось. На суше он чувствовал бы себя в большей безопасности, потому что, хотя корпус и казался достаточно исправным, убедиться в этом можно только после тщательного осмотра. А пока следовало ожидать, что из какой-нибудь невидимой пробоины, которую он раньше не заметил, в любой момент может хлынуть поток воды.

Осторожно наклонившись к боку, Марк смог увидеть в окно, что Маргарет не двигается. Внезапно, почувствовав легкое дуновение бриза, он твердо решил, что должен спуститься и попытаться привести ее в сознание. Вполне возможно, что, пока он был занят, они проплыли мимо острова, и хотя песчаные холмики в изобилии прорезали водное пространство, другой суши внушительных размеров и высоты поблизости не наблюдалось. В дополнение к его неуверенности ветер задул на несколько румбов западнее, и он засомневался, не пропустят ли они берег острова.

Через четверть мили стало ясно, что они обогнут самую восточную отмель, по крайней мере, в пятидесяти ярдах от берега. Марк решил рискнуть: он потянет за собой обломки самолета, если сможет плыть достаточно быстро. Спрыгнув с обломков крыла, он обнаружил, что вода доходит ему до подмышек. Похоже, эти островки были не вершинами случайных холмов, а гребнями обычных песчаных дюн.

Дотащить «Солнечную птицу» до берега оказалось делом гораздо более долгим, чем он думал: если человек находится под водой на три четверти, у него совсем немного веса, дающего ему выигрыш в силе. Усложняло задачу и то, что средиземноморская вода более соленая, нежели океанская, и выталкивающая сила ее больше. Впрочем, дно поднималось отлого, и вскоре, наконец, раздался желанный звук скрежета металлического корпуса о песок. Несколько минут спустя Марк вынес Маргарет на берег и положил под дерево.

Влажной тряпкой он охладил ей лицо и вытер струйку крови. Веки ее открылись неуверенно, словно неохотно. Выгнутые брови выпрямились в жесткие линии и сдвинулись, образуя между собой глубокие складки. Марк, вспомнив о случающихся с ним приступах ослепляющей головной боли, предложил ей фляжку с бренди.

— Выпей немного — это пойдет тебе на пользу.

Она, не протестуя, сделала несколько глотков и закрыла глаза. Через несколько минут она снова посмотрела на него.

— Мне уже гораздо лучше. Помоги сесть.

Катастрофы сближают людей: чопорное «вы», видимо, утонуло вместе с обломками крыльев.

— Полежи еще. Ты очень сильно ударилась.

— А что со мной было? Марк, как смог, объяснил.

— Если бы я не был таким дураком и не забыл о ремнях безопасности, с нами все было бы в порядке, — добавил он. — Я вообще не понимаю, как мы не размозжили себе черепа — я этого вполне достоин.

— Что же нам теперь делать?

— Пока не знаю. В любом случае нам придется остаться здесь на ночь. Через полчаса стемнеет. Завтра посмотрим, что можно сделать. Большей частью это зависит от состояния «Солнечной птицы». Бедная посудина, теперь она не оправдывает своего названия: летать она, конечно, больше никогда не будет!

Он с сожалением посмотрел на серебристый корпус, сверкающий в последних лучах солнца.

— У нас есть немного консервов и небольшая канистра воды, так что с голоду мы не умрем. — Он с тревогой взглянул на нее. — Как ты себя чувствуешь?

— Намного лучше. Помоги мне сесть.

Он все еще не понимал, как она восприняла сложившуюся ситуацию.

— Мне чертовски жаль, что все так получилось… — начал он.

Она остановила его.

— Дорогой, ты ничего не мог сделать, даже если бы и мог, я вряд ли в состоянии добраться до дома.

Некоторое время она молчала, и он с удивлением увидел, что она начинает улыбаться. Он был готов к обвинениям, упрекам, раздражению, даже к тому, что она спокойно примет ситуацию, ко всему, кроме улыбки.

— Ты знаешь, — сказала она, — что мы побили рекорд?

— Что ты имеешь в виду?

— Никто до сих пор не терпел крушения в середине пустыни Сахары!

Марк весело улыбнулся.

— Если уж на то пошло, — сказал он, — то я не думаю, что какую-либо девушку когда-либо целовали на Сахарском острове!

Марку приснился неприятный сон. Ему казалось, что он превратился в лежащую статую и с него стирают пыль. Гигантская горничная сняла рыжий парик и провела им по его лицу. Для поддержки она положила одну руку на его каменную грудь и наклонилась вперед, чтобы лучше дотянуться. Волосы отвратительно раздражали ноздри…

Внезапно он проснулся. На груди у него что-то лежало и щекотало его ноздри. Он резко чихнул и сел, отшвырнув темный, мягкий комок на песок. Существо бросилось прочь, но потом вновь обрело свое достоинство и замерло неподвижной темной тенью в свете луны. Послышалось чуть протестующее мяуканье. Марк бросил недобрый взгляд.

— Черт тебя подери, кошка! — свирепо произнес он.

Кошке, больше привыкшей к пинкам, чем к словам, это показалось лаской. Она вернулась и приветливо потерлась головой о его руку.

Новое море сверкало под луной свирепой красотой. Стальная полоска света простиралась к горизонту. От бриза, такого легкого, что он едва чувствовался, пальмовые листья двигались, шурша, как бумага. Повернув голову, Марк с облегчением увидел, что корпус «Солнечной птицы» находится на прежнем месте.

После тщательного осмотра выяснилось, что корпус находится в лучшем состоянии, чем Марк предполагал. Взрыв прозвучал запоздало, так ловко оторвав хвост, что основная часть фюзеляжа осталась нетронутой — разошлись лишь несколько пластин обшивки. Ни малейших следов течи не наблюдалось. Обретя уверенность, Марк настоял на том, чтобы Маргарет спала на борту. Он ухитрился соорудить ей удобную постель, а обрубленные натяжные тросы связал вместе и привязал ими «Солнечную птицу» к стволу пальмы. Получилось достаточно крепко.

Марк поежился. От костра осталось несколько угольков, следовало вновь развести огонь. Ночи в Сахаре прохладные, и огонь служил двойной цели: он обеспечивал тепло и подавал сигнал.

Особой надежды на спасение не было, но всегда оставалась возможность того, что на этой трассе курсирует французский патрульный самолет. Марк знал, что они постоянно следят за продвижением моря, а при необходимости организуют спасательные работы. Правительство считало необходимым спасать упрямцев, которых даже угроза затопления до последнего момента не могла убедить покинуть деревню предков. У большинства арабов понимание продолжало бороться с убеждением. Предложения французов были достаточно вразумительны, но непонятны. Местные жители полагали, что пустыня всегда была и всегда будет; она вечна. Их не удавалось убедить, пока вода не подобралась к самым дверям. Только тогда они завыли, прося о спасении Аллаха или французское правительство. Было время, когда все самолеты Франции и Италии были брошены на спасательные работы, но сейчас эвакуация с большинства затопленных участков полностью завершилась.

Запрокинув голову, Марк пытался услышать гул мотора, но ничто не нарушало тишину, кроме тихого плеска моря и чуть слышного шуршания пальмовых листьев. Он пробрался к огню и плотнее закутался в меховой ковер. Глядя на языки пламени, он думал о превратностях судьбы. «Солнечная птица» впервые подвела его, и не где-нибудь, а на нейтральной территории.

И все же им повезло. Если бы этот взрыв произошел над сушей или даже на большой высоте над водой — это бы означало гибель их обоих. Он подумал о многочисленных острых, темпераментных фразах, которые обрушит на создателей самолета, когда вернется домой. Он понимал, большой пользы это не принесет, но ему хотелось, чтобы они услышали, что он о них думает.

А ведь было еще и радио… Электронные лампы, считавшиеся небьющимися, разбиты, и вся установка бесполезна именно тогда, когда она больше всего нужна…

Кошка прервала ход его мыслей. Проведя хвостом по его лицу, она прошествовала по ковру, удобно свернулась и принялась мурлыкать, как миниатюрная массажная машинка.

— Ну хорошо, если ты настаиваешь, — заспанным голосом сказал он ей, — но если я тебя задушу во сне, пеняй на себя!

— Привет, — произнес голос, — как насчет завтрака?

Открыв глаза, он увидел Маргарет, склонившуюся над ним. Он с трудом сел и заморгал от солнца, которое, очевидно, взошло некоторое время назад, затем перевел взгляд на девушку. Она умудрилась стать почти такой же аккуратной и свежей, как в начале путешествия.

— Как тебе это удалось? — спросил он, чувствуя, что его подбородок зарос щетиной.

Она засмеялась.

— Вымылась и причесалась… но жаль все-таки, что я не захватила зубную щетку.

— Как голова?

Она помотала головой, волосы заблестели на солнце, как медно-золотистый нимб.

— Ни малейшего следа боли, хотя шишка еще величиной с яйцо. Сон и плаванье делают чудеса.

Появилась кошка. Она твердо уперлась в землю передними лапами, а задние вытянула так далеко, что ее поясница почти касалась земли, и широко зевнула. При дневном свете она казалась не такой уж привлекательной. Прежде всего в глаза бросались, выпуклые глаза и выцветшая рыжеватая шерсть.

— Черт возьми, где ты ее нашел? — спросила Маргарет.

— Не я нашел: она меня нашла. Прилипла, в буквальном смысле слова.

— Кис-кис, — позвала Маргарет.

Кошка торжественно смотрела на него и в конце концов, решила помыть мордочку.

— Какая неблагодарность, — сказал Марк. — Нет более эгоистичного существа, чем кошка.

— Бедняжка. Ее бросили, и она могла утонуть. Давай возьмем ее.

— Если хочешь, но кошки умеют ждать. Давай поищем какую-нибудь еду. Я умираю с голоду.

В шкафчиках «Солнечной птицы» нашлось множество консервных банок.

— Грейпфруты, язык, несколько фиников с деревьев — что ж, не так плохо. Жаль только, что нет кофе. Даже французский кофе был бы сейчас не так плох. Терпеть не могу на завтрак чай.

Однако, насытившись, они с удовольствием закурили после еды. Маргарет наблюдала, с какой жадностью кошка лакает сгущенное молоко.

— Давай назовем ее Баст!

— Почему Баст?

— А ты не помнишь? Египетская богиня с головой кошки. А что, может быть, она потомок одной из тех кошек, которым египтяне привыкли поклоняться?

— Очень возможно. У нее такие манеры… Другие назвали бы ее нервной. Значит, Баст.

Маргарет затянулась сигаретой и сменила тему.

— Что мы будем делать? Ждать здесь?

— Я уже думал об этом, — нахмурился Марк. — Патруль обязательно появится, рано или поздно, но дело в том, что долго нам тут не продержаться.

— Море?

— Нет. С этим все в порядке. Вода прибывает так медленно, что это место не будет затоплено в течение нескольких недель, а, может быть, и нескольких месяцев. Нет. Я имею в виду запасы провианта. У нас есть консервы и финики — не слишком разнообразно, но лучше, чем ничего. Питьевая вода — вот настоящая проблема. Той, что у нас есть, нам хватит дня на два, на три. Мы должны пойти на риск. Или остаться здесь и надеяться, что нас найдут прежде, чем кончится вода, или попытаться выйти в море на бедной старой «Солнечной птице».

— Выйти в море?

— Не удивляйся. Она абсолютно водонепроницаема. Я не предлагаю подражать мудрецам, которые «пустились по морю в тазу». Мы должны из чего-нибудь сделать парус и приладить руль. Тогда нам останется только плыть вперед до тех пор, пока не достигнем суши. Море пока еще не слишком велико.

Маргарет, похоже, не была так уверена в успехе.

— А если мы упали там, где нет ничего, кроме пустыни?

— Кто знает? Придется рискнуть. На «Солнечной птице» мы доберемся до берега, но в конце путешествия нам, может быть, придется целые мили тащиться по песку. Что ты об этом думаешь?

— Решать, конечно, тебе. Но, если с «Солнечной птицей» все в порядке, нам надо действовать, а не сидеть и ждать, правда? Кроме того, если пролетит самолет, он скорее увидит нас на открытом пространстве, чем здесь.

— Ты права. — Марк с трудом поднялся на ноги и протянул ей руку. — Пойдем к нашей старушке, посмотрим, что с ней делать. И ты, Баст, иди с нами.

Соорудить из ковра парус оказалось не так трудно, как он думал. Правда, парус был так тяжел, что лишь небольшой шторм мог бы наполнить его. Но он выполнял свою роль, преграждая путь ветру. Продвижение с его помощью будет медленным. Доски и прочие деревянные предметы с берега пошли на изготовление руля.

Рассматривая свою работу с острова, куда они пробрались, чтобы собрать остатки фиников, Марк рассмеялся. Странные суденышки бороздят моря и океаны, но таких посудин, как преобразившаяся «Солнечная птица», мало. Хорошо, что утлая металлическая ладья была более безопасной, чем ее мифологический прототип. Будь она обычным самолетом… Но тогда ни Маргарет, ни его самого не было бы в живых.

— Ну, Баст, отныне ты корабельная кошка, — сказал он, поднимая зверька и сажая его на плечо.

Он собрал все имущество и побрел назад.

Бывшие натяжные тросы были перетащены на борт; шкоты укорочены, и судно «Солнечная птица» медленно тронулось в путь, неохотно оторвавшись от берега.

— Мы отчалили, — восторженно произнесла Маргарет.

— Чудесно, — согласился Марк. — Мы, должно быть, делаем почти узел и на два узла дрейфуем. Подожди, вот только отплывем от острова и сможем двигаться по ветру. Мы разовьем бешеную скорость на зависть всем тихоходам!

Оба сели в кормовой части, не слишком удобно устроившись на полированной, изогнутой поверхности фюзеляжа. Баст, которая никак не могла найти уютного местечка, загнали в кабину для ее же безопасности.

— Хорошо, — сказал Марк, — что у нас нет преданных родственников, которые ждали бы нас в «Отель д'Этуаль»: они бы уже начали беспокоиться, а при таких темпах нас не будет еще несколько недель.

Маргарет, сооружающая тент из старой газеты, оторвалась от своего занятия и кивнула.

— Конечно, начали бы. А так, полагаю, никто нами не интересуется, кроме менеджера, который захочет получить свои деньги, и нескольких романтиков, которые распространят слухи, что мы сбежали, а ты меня похитил.

Часа через два Марк в одиночестве сидел у руля. Маргарет внизу готовила еду. Легчайший бриз продолжал гнать «Солнечную птицу», хотя и со скоростью улитки. Лишь легкая рябь появлялась на поверхности воды; единственными звуками были слабые удары воды о нос и доносящийся снизу голос Маргарет.

— Нет, правда, Баст, — увещевала она, — ты ведешь себя не как леди. Улеглась на лучшей подушке. Мне стыдно за тебя. Если ты посмеешь…

Внезапно позади послышался шум. Удар, рев падающей волны, оглушительный шум воды. Марк оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть брызги от столкновения двух волн, падающих в пенящуюся воду. Спустя несколько мгновений странная рябь всколыхнула зеркальную поверхность, и потревоженная вода начала вращаться. Сначала медленно, затем набирая скорость, пока в центре не образовалась воронка. Пена исчезла. Вода закружилась еще быстрее, стенки углубляющейся воронки выглядели крепкими, как темное стекло.

Марк резко повернул румпель, стараясь уйти как можно дальше от начинающего затягивать их водоворота. Ветер был слишком слаб, чтобы сохранить суденышко. «Солнечная птица» качнулась, с секунду, казалось, поколебалась и начала медленно двигаться назад. Вдруг раздался ужасающий рев. В дверях появилась голова Маргарет.

— Что… — начала она.

— Осторожно! — крикнул Марк. — Я спускаюсь.

Он проворно соскользнул по боку корпуса, проник в отверстие и захлопнул за собой дверь.

— Что это? Похоже, все летучие мыши на свете вылетели на охоту!

— Смотри! — Он показал на окно, и они вместе прильнули к нему.

«Солнечная птица» начала двигаться быстрее, приближаясь к краю воронки. Они уже могли видеть пустоту, образованную в вертящейся воде.

— Наверное, разрушено дно. Скорее всего, в самом низу впадины.

— Ты думаешь…

— Не могу сказать. Может быть, водоворот достаточно сильный, чтобы нас затянуть. Вероятно, мы будем вращаться в центре, пока он не наполнится.

Марк оттащил Маргарет от окна. Она с испугом уставилась на него невероятно округлившимися глазами.

— Ах, Марк, если…

— Ладно. Нам придется привязаться ремнями к сиденьям. Если мы будем кружиться, возможны всякие неожиданности. Поторопись.

Они оба поспешно скользнули на свои сиденья и ощупью нашли пряжки спутанных ремней. «Солнечная птица» с огромной скоростью кружила по стене воды. Она опускалась по спирали, вращаясь, как волчок. Марк отчаянно надеялся. Неужели она?.. Неужели она?..

Лодка сильно накренилась. Вода темной стеной поднималась, закрывая окна. «Солнечная птица» внезапно развернулась носом вниз. Внутри вдруг наступила полная темнота. Возникло чувство невесомости и падения. Все ниже и ниже…

Глава 3

Посторонний наблюдатель сказал бы, что «Солнечная птица» падала несколько секунд, но секунды, растянутые до бесконечности, превращаются во что-то совсем иное. Она падала целую вечность. Жутко, как в детских снах Марка, когда он все быстрее и быстрее скользил по перилам лестницы, не имеющей ни начала, ни конца. Он испытывал то же ощущение невесомости, тот самый ужасный страх перед неизведанным и неизбежным.

Падение завершилось так же неожиданно, как и началось. Марка потянуло назад, словно на него навалилась немыслимая тяжесть. Ремни безопасности натянулись так, что стало тяжело дышать. Марк слышал, как у него невольно вырвался стон. Сначала он боялся, что ремень не выдержит и его прижмет к окну и раздавит. Но ткань выдержала и давление медленно ослабло. Наконец он смог вздохнуть полной грудью. Внезапно направление силы изменилось на противоположное, и их отбросило обратно на сиденья. «Ну вот, опять», — подумал он. «Солнечная птица» неслась в глубины водоворота, то поднимаясь, то опускаясь.

Она прорвалась сквозь поверхность воды, развернулась, как плохо уравновешенный волчок, и унеслась дальше. Марк сел и приготовился ослабить ремень, но когда его пальцы коснулись ремня, раздался оглушительный удар воды о водонепроницаемую крышу. Машина качнулась, как плавучая бочка, и снова опустилась; снова поднялась и унеслась в бездну. Она вращалась, поднималась и падала, словно деревянная щепка под плотиной.

— Остается только надеяться, — уговаривал себя Марк. — Рано или поздно нас бросит в свободное плавание… Боже мой, подумать только, некоторые еще и платят за такое веселье! Надеюсь, я этим не заболею!

Наконец, они почувствовали удар и легкое трение с одной стороны. «Солнечная птица» продолжала неторопливое вращение. Подождав немного, Марк крикнул, расстегивая ремень:

— Мы выбрались! Да где же этот выключатель?

Маленькая электрическая лампочка осветила легкую фигурку Маргарет, по-прежнему вжатую в кресло. Она сделала слабую попытку улыбнуться.

— Господи, мне так плохо, — жалобно произнесла она.

— Держу пари, что так оно и есть. Только подожди минутку, сейчас я найду фляжку.

Баст вышла из своего убежища в одном из углов и ошеломленно уставилась на них зеленовато-желтыми глазами. Она печально мяукнула и направилась к Маргарет. Как ей удалось остаться невредимой, представляло собой неразрешимую кошачью тайну.

Бренди, которое раздобыл Марк, возымело немедленный эффект, не только успокаивающий, но и ободряющий. Маргарет отстегнула ремень безопасности и встала. Она слегка покачивалась.

— Это не от бренди, а от круговерти, — объяснила она. — Где мы? Снаружи совсем темно.

— Да Бог его знает, — произнес Марк как можно легкомысленнее. — Я бы подумал, что в пещере, но очень большой и глубокой. — Он нажал на выключатель. — Проклятье, фонарь не работает! Ну куда, черт возьми, я положил запасные лампы?

В глубине души он был убежден, что конец не за горами. Вода будет поступать сверху, пока не затопит всю пещеру. «Солнечная птица» постепенно поднимется до потолка. Вода сомкнётся вокруг нее, и люди, беспомощные пассажиры, окажутся в смертельной ловушке. Запасы сжатого воздуха позволят им продержаться несколько часов, а потом…

— А, вот оно… — сказал он.

Их сильно качало; характер качки говорил о том, что они плывут, но непроницаемая темнота не позволяла хотя бы отчасти определить направление. Марк прошел через кабину и открыл заднюю крышку фонаря, висящего над передними окнами.

— Теперь, — сказал он, вставив новую лампу и снова захлопнув крышку, — мы сможем увидеть, куда падаем.

Яркий луч прорезал тьму. «Солнечную птицу» окружала черная, маслянисто поблескивающая вода; стремительный поток уносил суденышко в неизвестность. Они неслись с головокружительной скоростью: в нескольких ярдах слева от них промелькнула скала-стена. Марк включил боковой свет, но ничего не увидел, кроме волн, пляшущих у подножия скалы. Справа тоже простиралась вода. Высоко над потолком можно было смутно разглядеть куполообразный потолок громадной пещеры.

У Марка поднялось настроение. По крайней мере, катастрофа казалось менее близкой.

— Ну-ну, вот оно как. Но где мы и куда движемся, одному Господу известно, — сказал он.

Повернувшись, он посмотрел на девушку, и его легкомыслие тотчас же улетучилось. Она взглянула в его помрачневшее лицо и взяла под руку.

— Ничего, дорогой. Ты не виноват. Ты не мог знать, что на «Солнечной птице» взорвется двигатель, а потом ее затянет в чудовищный водоворот. Кроме того, мы же оба… мы же вместе, правда?

Марк посмотрел на собеседницу так, словно видел впервые. Ее белый костюм сильно пострадал, на скуле под правым глазом красовался небольшой синяк, мягкие темно-рыжие волосы перепутались, но взгляд карих глаз остался прежним — в нем читалось и спокойствие, и твердость, и лукавство. Марк поцеловал девушку.

— Ты молодец!

Много позже, или им так показалось, неясно осветилась правая стена пещеры, больше похожей на скалистый туннель. Вероятно, огромное подземное озеро постепенно сужалось. Яркий электрический свет выхватывал из темноты детали простирающегося перед «Солнечной птицей» пространства. И зрелище это вызвало у Марка самые серьезные опасения. Скорость потока заметно увеличилась, а на его поверхности стали заметны воронки и небольшие волны; как глубоко лежали скалы, вызвавшие их, сказать было невозможно. С тяжелым сердцем Марк задался вопросом, как долго им удастся продержаться. При их теперешней скорости любая острая вершина могла пропороть дно от носа до кормы. Прелюдией чего был этот стремительный поток? Еще один водоворот, похоже, разобьет «Солнечную птицу» на куски. Им просто повезло, что первый водоворот заканчивался глубоким водоемом. А если внизу нагромождение скал?..

Похоже, те же мысли посетили и Маргарет; она хмуро посмотрела на бурлящую черноту и проговорила с напускной веселостью:

— От души надеюсь, что это не очередная воронка — от последней мне все еще не по себе. Я всегда считала людей, переправляющихся по Ниагаре в бочках, безумцами; теперь я знаю, что так оно и есть!

Марк оттащил ее к креслам.

— Здесь все же более безопасно.

Теперь стало видно, что впереди пещера сужалась, превращаясь в канал шириной футов шестьдесят-семьдесят. «Солнечную птицу», беспомощно раскачивающуюся и подпрыгивающую, несло к нему. У пассажиров перехватило дыхание — вряд ли они смогут благополучно миновать выступающую скалу слева от входа. Поток вовсю забавлялся с корпусом изуродованного самолета, словно у него не было большей радости, чем колотить этой металлической скорлупой по острым камням. В последний момент воды смилостивились над путешественниками, и «Солнечная птица» промчалась мимо скалы на расстоянии всего нескольких дюймов.

Марк не стал выключать прожектор, но это только усиливало страх. Луч света беспорядочно блуждал, запутывая всякое представление о направлении движения, создавая впечатление, что суденышко вот-вот ударится о скалу. «Солнечная птица» постоянно наталкивалась на некие невидимые препятствия, и это безумно тревожило Марка — ему казалось, что корпус получил пробоину, но всякий раз, оглядывая кабину, он с облегчением убеждался, что никаких следов течи нет. Минут через двадцать пронзительный крик Маргарет заставил его внимательно посмотреть наружу.

— Смотри! — кричала она. — Свет!

Он взглянул в окно. Движение мешало убедиться в этом наверняка, но, казалось, он заметил небольшое серое пятнышко.

— Отражение, — предположил он.

— Нет, цвет другой — более холодный и более голубой, чем наш.

Он снова посмотрел, на этот раз внимательнее. Сияние заполняло высокую, почти готическую арку.

— Похоже, — заметил он, — это конец туннеля.

Странный свет. Фосфоресценция? Но откуда она здесь? В воде и намека на нее не было; головоломка, конечно, но вскоре она будет разгадана, потому что скорость «Солнечной птицы» ничуть не уменьшилась.

Таинственная арка приближалась, увеличиваясь в размерах — однако, гораздо медленнее, чем ожидал Марк. В кромешной тьме расстояния скрадывались, а тревожные ожидания и страстное стремление избежать их только усиливались. Пассажирам казалось, что минула целая вечность, пока, наконец, суденышко с молниеносной скоростью вылетело во второе озеро. Когда стремительный поток замедлил свой бег, они встали со своих мест и подошли к окнам. Молчание нарушила Маргарет.

— Это невозможно! Такого не бывает!

Марку открывшееся зрелище тоже показалось скорее сном, нежели реальностью.

Они смотрели на озеро, заполнявшее одну из самых больших пещер, которую когда-либо видел человек. Оно было так велико, что Марк с опаской смотрел вперед: казалось невероятным, что чудовищный купол может устоять без надлежащей опоры — колонн, арок или чего-нибудь еще. Впрочем, изумляли не только размеры пещеры и количество подземной воды. Источники света — вот чудо, поразившее воображение путешественников!

Под потолком пещеры на равном расстоянии друг от друга были размещены шары из неизвестного материала, похожего на заиндевевшее стекло. И каждый шар светился — мягкое, ровное, голубовато-белое сияние заливало огромное пространство.

Марк нервно оглянулся. Кто-то «зажег» свет. Но зачем? И кто? До сих пор они сталкивались с естественной и четко вычисляемой опасностью. Все зависело от плавучести и герметичности «Солнечной птицы». Но с появлением света все изменилось. Они оказались на пороге неведомой страны, в шаге от неизвестности, которая всегда пугает больше, чем реальные предсказуемые неприятности и беды. Это лампы, и их оставили здесь люди, говорил себе Марк, в этом нет сомнения. Но откуда здесь люди? И потом, ничего подобного этим светящимся шарам он в жизни не видывал, и свет, который они излучали, был ему незнаком. Похоже, тот, кто их создал, совершил открытие — интересно только, в какой отрасли знания? Ощущение опасности усилилось: какой же прием окажут непрошеным гостям спрятавшиеся глубоко под землей люди, о существовании которых на поверхности даже и не подозревают? Марк бросил тревожный взгляд на Маргарет. Казалось, ее внимание сосредоточено на чем-то более интересном, чем сияющие шары.

— Смотри, Марк, над линией воды есть пещеры! — И она показала на стену.

Посмотрев туда, Марк увидел несколько отверстий: некоторые почти над водой, другие высоко в стене, под самым потолком. Более того, он заметил и нечто ускользнувшее от Маргарет. От входа в самое большое отверстие к поверхности воды спускалась темная линия. Небрежного взгляда было достаточно, чтобы понять, что это трещина в скале; при более тщательном рассмотрении выяснилось, что она появилась здесь не случайно.

— Вряд ли это игра природы, — сказал Марк. — Скорее, тропинка, ведущая к пещере…

Несколько секунд он колебался. Теперь они двигались медленно вдоль стены. Что лучше: оставаясь в относительной безопасности «Солнечной птицы», мчаться все дальше и дальше по лабиринту туннелей или попытаться выбраться на поверхность? От дневного света путешественников отделяли сотни, если не тысячи, футов, и не было никакой гарантии, что выход из этого озера не приведет их к еще одному водовороту. С другой стороны, кого или что могут встретить они в этих пещерах?

Следовало выбирать из двух зол меньшее. Впрочем, Марка всегда влекли неизведанные места. В конце концов можно привязать «Солнечную птицу» к скале и потом продолжить плавание. Если они двинутся дальше, у них не будет шанса пристать к берегу. Марк снял куртку и сел, чтобы снять ботинки. Развязывая шнурки, он принялся давать указания Маргарет.

— Я поплыву к этой тропинке. Заберись наверх кабины: когда «Солнечная птица» окажется возле этого места — брось мне веревку. Помнишь тросы, которыми мы привязывали наше суденышко к пальмам? Они достаточно длинные, а если ты их соединишь, получится целая бухта. Думаю, ты справишься.

Маргарет кивнула и принялась искать тросы. Марк открыл дверцу, без колебаний нырнул в темную воду, и через десять минут задуманный маневр был завершен. Марк поймал брошенный конец, и металлическое дно «Солнечной птицы» шумно заскрежетало, когда он подтянул ее нос к склону. Маргарет спрыгнула и встала рядом с ним, наблюдая, как он закрепляет трос.

— Как здесь тихо! — жалобно произнесла она. — Я не думала, что где-нибудь может быть так ужасающе тихо.

Несмотря на то, что она говорила шепотом, эхо ловило ее голос и жутковато бросало от стены к стене, пока голос не превратился в блуждающий звук. Маргарет слегка содрогнулась.

— Не знаю, что хуже: тишина или такое эхо. Тишина пела в ушах, и только редкий плеск волн нарушал ее.

— Ну, — весело произнес Марк, — если нет ничего, кроме тишины, нам нечего бояться.

Искаженная насмешливым гулким эхом, эта фраза напугала обоих. Они нервно посмотрели друг на друга. Маргарет взяла его за руку.

— Ты действительно думаешь, что нам удастся отсюда выбраться? — спросила она, глядя на тропу.

— Конечно, — проговорил он, вложив в свой ответ больше убеждения, чем чувствовал. — Воздух здесь свежий. Должен же он где-то циркулировать. Если только нам удастся…

Грохот, оглушительный в замкнутом пространстве, прервал его фразу. Скала под ногами задрожала. Мощные раскаты раздавались по всей пещере. В ста ярдах от путешественников отделился кусок скалы и шумно, подняв тучи брызг, рухнул в воду. Пальцы Маргарет еще сильнее сжали руку Марка. Он видел, как ее губы произносят какие-то беззвучные слова.

— Смотри! — крикнул он, показав назад, на туннель, по которому они приплыли.

Там поднималась стена пенящейся воды, простирающаяся почти по всей поверхности озера.

— Должно быть, обвалился потолок. Путь назад отрезан.

Маргарет напряженно улыбнулась.

— Ничего, дорогой. Его никогда и не было. Только семга умеет карабкаться по водопадам!

Глава 4

— Итак, что у нас есть? — задумчиво спросил Марк. Он бросил взгляд на лежавший за спинкой сидения сверток и принялся загибать пальцы, перечисляя предметы.

— Еда, бутылки с водой, фонари, бечевка, спички, нож… Господи, чуть не забыл…

Марк открыл небольшой ящик и принялся в нем рыться. Заинтригованная Маргарет увидела, как он вытащил маленький пистолет и бросил его вместе с несколькими обоймами себе в карман.

— Зачем это? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Не думаю, что он нам понадобится, но… словом, лучше носить оружие, которое тебе не пригодится, чем горько сожалеть о том, что его нет. Мы можем столкнуться с… э… дикими племенами или чем-нибудь в этом роде. Когда выберемся отсюда.

Маргарет помотала головой. Последняя фраза прозвучала особенно неубедительно.

— Марк, ты не договариваешь. Чего ты боишься?

— Ерунда. Ничего я не боюсь. А чего нам бояться? Я просто готовлюсь, и все… Старинный лозунг бойскаута!

— Марк, не дури! Я, конечно, ничего не имею против того, чтобы меня защищали, но не позволю обращаться с собой, как с идиоткой. В чем дело?

Он посмотрел на Маргарет.

— Прости. Ты права. Я вел себя, как дурак. Я больше не играю в «настоящего мужчину». Откровенно говоря, я не знаю, чего ожидать. Все слишком подозрительно. Сначала огни, явно поставленные здесь с какой-то целью — вот только с какой? А эта трещина — тропа, отчасти естественная, но законченная, безусловно, чьими-то руками не за день и не за два. Кто бы это ни был, он работал в тайне от людей, живущих наверху. Десять к одному, что они… э… ну, что они, вероятно, захотят сохранить этот секрет.

— Ты хочешь сказать — нас могут убить?

— Наверняка сказать нельзя… поэтому я и готовлюсь.

— Но, Марк, кто это может быть? Должны же быть хоть какие-то предположения?

— Это-то и самое подозрительное. Я никогда не слышал о подрывных операциях или о чем-либо подобном в этих краях, правда ведь?

— Вероятно, французское правительство…

— Не думаю… во всяком случае, рано или поздно мы это выясним. А сейчас надо отсюда выбираться.

Они вылезли из «Солнечной птицы», и он хотел закрыть дверь.

— Нет, погоди минутку. Мы забыли…

Маргарет бросилась назад и вернулась с извивающейся меховой горжеткой.

— Бедняжка Баст, — сказала она. — Мы чуть не обрекли ее на ужасную участь. Ей придется пойти с нами.

Кошка замяукала. Марк неодобрительно посмотрел на нее. Вероятно, она станет обузой, но, как бы то ни было, вряд ли гуманно оставить ее умирать с голоду.

— Идем, — сказал он.

Тропинка была крутой, но недлинной.

За пару минут они достигли ровной площадки перед входом в пещеру и увидели длинный туннель, освещенный расположенными на равном расстоянии шарами, похожими на те, что видели над водой. Марк помедлил, чтобы бросить печальный взгляд на «Солнечную птицу», сверкающую, словно серебряный челнок. Затем они вошли в туннель.

Некоторое время шли молча, и каждый был погружен в свои мысли: Идти по гладкому и сухому полу оказалось даже приятно. Путешественники старались убедить себя, что туннель ведет вверх, правда, под очень небольшим углом — следовательно, им предстояло провести в дороге множество долгих дней. Монотонная, утомительная прогулка начинала действовать Маргарет на нервы. Она посмотрела в суровое, задумчивое лицо Марка.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросила она, наконец.

Марк криво ухмыльнулся.

— Паршивая ситуация, — признал он. — Я озадачен. Зачем кому-то понадобилось освещать озеро? На нем не было даже лодок.

— Может, их унесло?

— Но тогда мы увидели бы причальные кольца или Мостки, или еще что-нибудь — своего рода пристань. — Он Помотал головой. — И эта тропинка… Она же уходит под воду! Может быть…

— Что?

— Ну, вероятно, озеро возникло совсем недавно… Так Легче понять, почему огромная, сухая пещера освещена.

Предположим, вода только недавно прорвалась сверху и затопила ее.

— Да, возможно…

И Марк вновь задумался об обитателях пещеры. Где они? И что это могут быть за люди? Туннель и пещера хорошо освещены. Однако обитатели подземных лабиринтов не давали о себе знать. Здесь больше не было никого, кроме самого Марка и Маргарет. Или так только казалось?

Туннель начал поворачивать влево. Сверившись с карманным компасом, Марк обнаружил, что они движутся на север. Вряд ли это имело какое-либо значение, но лучше такая доля информации об их местоположении, чем никакой. Тоннель, вероятно, сообщается с другими, а затеряться в паутине подземных ходов — легче легкого. Сейчас им предстояло выбрать дальнейший путь: перед ними открылся тоннель — точная копия того, по которому они пришли — но прорезанный наискосок.

— Подбросим монетку, — предложила Маргарет.

Марк заглянул в новый туннель и кивнул, признавая, что этот способ не хуже любого другого.

— Если аверс, мы идем вперед; если реверс — поворачиваем.

Монетка была подброшена и со звоном упала на землю.

— Орел, — вскрикнула Маргарет, глядя на профиль Елизаветы Второй.

И они двинулись в избранном направлении. Теперь их лица обвевал легкий ветерок; немного похолодало. Потом появился какой-то запах: и знакомый, и незнакомый одновременно. Путешественники ускорили шаг, подозревая, что монотонность голых туннелей скоро сменится чем-то другим. Время от времени заглядывая в боковые ответвления, которые все чаще встречались на их пути, они уходили все дальше от «Солнечной птицы». Воздух становился более влажным и свежим, залах усиливался. Казалось, где-то находится заросший колодец. Туннель круто поворачивал, и когда путешественники преодолели этот поворот, перед ними предстало самое удивительное зрелище, какое только можно представить..

Не сговариваясь, они замерли «на пороге» огромной пещеры.

— Грибы! — слабым голосом произнесла Маргарет. Мягкое сияние знакомых шаров заливало нечто вроде чудовищных размеров лужайки исполинского леса, с той только разницей, то росла на ней не травка в рост человека, а какие-то иные, совсем фантастические формы растительной жизни. Самыми массивными и заметными были грибы. Уродливые «поганки» с коричневатыми зонтичными шляпками величиной с тележное колесо на тоненьких белых ножках высотой в восемь-девять футов чередовались с более пропорциональными «красавцами», чьи скользкие конусы были окрашены в желтый, красный и серый цвета. Среди похожих на колонны грибов росли огромные шары — кирпично-красные, кремово-коричневые, белые — видимо, дождевики, достигшие гигантских размеров. Повсюду торчали разноцветные корни, стебли, усики — жирные, словно отъевшиеся анаконды, искривленные и согнутые усилиями найти свободное пространство. Какие-то плоды, которые, если бы не отбивающие аппетит цвета, можно было принять за кабачки, устилали землю между ножками грибов и громадными шарами. Царил хаос линий и форм, а сочетания цветов лишь усиливало это впечатление. Казалось, кисть обезумевшего художника оживила пейзаж внезапными легкими мазками, пурпурными, зелеными, красными и желтыми.

Увидев раскрытый от удивления рот Марка, Маргарет рассмеялась.

— Но это невероятно… Фантастика! — запротестовал он. Она кивнула.

— Знаешь, что это мне напоминает? Картинку из детской книжки, только техника более современная. Огромные поганки, под которыми жили гномы. В одной книжке был точно такой же. — Она показала на особенно наглый алый гриб в белую крапинку. — Но я никогда не думала, что увижу это в реальной жизни. Подойдем поближе.

Они отошли от твердой скалы, граничащей с плодородной землей, и с любопытством рассмотрели ближайший гриб. Марк открыл нож и проткнул его. Ткань оказалась довольно мягкой. Марк отрезал кусочек ножки и тщательно обнюхал его и помял в пальцах: резкий грибной запах, ткань волокнистая — не очень привлекательная еда.

— Все в порядке, это гриб, — признал Марк. — Если нам удастся найти что-нибудь горючее, мы сможем разжечь костер и приготовить поесть.

Они продвигались все дальше по опушке сверхъестественного леса.

— Похоже на подземную ферму, тогда все эти грибы съедобны… Но я бы поискал что-нибудь знакомое. Я слышал, что любые грибы можно есть, нужно только правильно их приготовить. Но определить, что значит правильно — вот в чем проблема!

Маргарет отпустила кошку на землю, и та бесстрашно устремилась вперед — в полушаге от людей, с любопытством обнюхивая каждую толстую ножку.

— Чем больше я смотрю на все это, — произнесла Маргарет, — тем меньше мне нравится. Сначала странный свет, затем немыслимый грибной сад. Если здесь ведутся горные работы, шахтерам должны доставлять провизию с поверхности. Вряд ли они согласятся есть эту дрянь. Разумеется, эти грибы выросли такими не сами по себе; их чем-то обработали. Только как они появились здесь?

Марк фыркнул. Ему уже надоело удивляться, и он готов был принять все, что предложит судьба. Сейчас перед ними оказалась еда, которая пополнит их скромные запасы. Вдалеке виднелся экземпляр, отдаленно напоминавший шампиньон. Огромный гриб стоял на краю поляны и его было легко срезать — разрубив толстую, белую ножку.

— Отойди подальше! — предупредил Марк.

Гигант с шумом упал. Шляпка отвалилась и отлетела. Марк подошел к ней и принялся отрезать пригодные к употреблению куски. Внезапно он услышал взволнованный голос Маргарет.

— Марк, я схожу с ума? Это же гном!

— Что?

Он развернулся и взглянул на нее. Маргарет одной рукой прижимала к себе пойманную Баст, а другой показывала на гриб, похожий на грязный пляжный зонтик. Сверхъестественное создание, подобного которому Марк никогда не видел, неподвижно стояло в тени и смотрело на него.

На фоне фантасмагорической растительности невозможно было определить габариты этого существа. Марк решил, что гном значительно меньше его самого. Голое тельце покрывала серо-белая, как грязный пергамент, кожа. Полное отсутствие пигментации свидетельствовало о том, что этому созданию солнечный свет не знаком. Тонкие жилистые ноги поддерживали недурной формы стройное тело; худые руки казались гибкими, словно лианы; голова формой напоминала бильярдный шар. Большую часть лица занимали глаза: странно неподвижные, как у ящерицы или лягушки; взгляд их — твердый, но словно потухший, безжизненный — придавал лицу выражение глубокой, непреходящей меланхолии. В памяти у Марка что-то шевельнулось; он был уверен, что где-то, или на картине, или в реальной жизни, он видел такие лица с печатью бесконечной печали.

— Смотри, вот еще один, — Маргарет показала чуть правее.

И Марк заметил еще одну фигуру, до сих пор незаметную, поскольку ее бесцветная кожа почти сливалась с окраской грибных стволов.

— И еще! Их дюжины! — добавила она.

Марк занервничал. Давно появились здесь эти гномы? Может, целые толпы сейчас крадутся к ним через грибные заросли? Он чувствовал силу этих темных, печальных глаз, следящих за малейшим его движением. Марк вопросительно взглянул на Маргарет. Она тряхнула спутанными кудрями.

— Не знаю, дорогой. Они ведь не кажутся очень опасными, правда? Возможно, им просто интересно…

Марк задумался. Эти жутковатые существа, должно быть, знают дорогу на поверхность, и их надо заставить ее показать. Вероятно, их намерения самые мирные, но лучше в этом убедиться. Марк вынул пистолет и удостоверился, что магазин полон.

— Нам лучше вернуться в туннель, так будет безопаснее, — сказал он, разворачиваясь.

Они успели сделать несколько шагов, когда услышали среди грибов шуршание. По невидимому сигналу бело-серые люди одновременно сдвинулись со своих мест. Марк, посмотрев через плечо, был поражен их количеством. Они появлялись в самых неожиданных местах и стали видимыми только благодаря движению.

— Беги! — крикнул он.

Послышалось шлепанье сотен босых ног, но путешественники уже замерли в относительной безопасности туннеля. Марк остановился, заслонив собой Маргарет, и повернулся лицом к преследователям. Пистолет его был угрожающе нацелен вперед. Очевидно, это оружие было знакомо гномам, потому что они остановились, как вкопанные. Марк попытался заговорить с ними по-английски.

— Мы хотим выбраться отсюда. Мы хотим подняться наверх, — сказал он, указав на потолок.

Серо-белые люди, числом более сотни, тупо и непонимающе смотрели на него. Он предпринял еще одну попытку. Показал сначала на себя, а затем вверх.

— Я… наверх, — с надеждой произнес он, но лица гномов оставались бесстрастными.

— Ах, проклятье!

Он гневно взглянул на них. Теперь, когда они вышли из-за грибов, стало легче определить их размеры: рост самого высокого достигал четырех футов шести дюймов, но многие были ему по плечо.

— Попробуй обратиться к ним по-французски, — предложил он Маргарет.

Девушка вышла из-за его спины, по-прежнему с кошкой на руках. Эффект был незамедлительным и потрясающим. Не успела она раскрыть рот, как маленькие человечки внезапно оживились. Сразу зажужжали голоса. Жестикулирующие руки показывали на нее. Она смущенно повернулась к Марку.

— Что?.. — начала она.

— Осторожно! — Он резко оттащил ее назад.

Маленькие человечки ринулись к ним. Он проворно спустил курок, слепо стреляя в их тела. Промашки быть не могло. Обойма быстро закончилась. Несколько раненых кричали от боли. Звук выстрелов эхом раздавался в огромной пещере. Рев, поднявшийся после тишины, выражал одновременно ужас и тревогу. Неподвижные фигуры на земле до боли напоминали детские тельца. Марку стало немного не по себе, но он продолжал целиться в лица остальных, знаком приказывая им отступить. Маргарет перевела дыхание, и ее выдохи были скорее похожи на всхлипывания. Она заставила себя оторвать взгляд от упавших тел и в ужасе посмотрела на него.

— Ах, Марк, они мертвы! Ты… ты…

Он взглянул на нее, и она отшатнулась. В ее глазах застыл ужас.

— Но, Маргарет, мне пришлось…

— Так неожиданно, — бормотала она. — Так ужасающе неожиданно! Минуту назад они бежали, а сейчас… Ах, Марк, что ты наделал?

Марк отступил. Он хотел только остановить их. Казалось, на курок нажал кто-то другой… Ах, проклятье…

Человечки отошли назад. Их лица снова были бесстрастны. Возможно, он поступил слишком опрометчиво. Вероятно, как и подумала Маргарет, они не хотели причинить вреда. Но он не мог позволить себе поддаться на простые «вероятно».

Не переставая следить за гномами, Марк вставил в пистолет новую обойму. Человечки снова заговорили на своем странном наречии. Большей частью их внимание, казалось, было направлено на Маргарет, хотя время от времени они с опаской глядели на пистолет. Видимо, приняв некое решение, толпа образовала полукруг у входа в туннель. Марк кожей чувствовал, что они замышляют новый бросок. Одной обоймы будет маловато для стрельбы на сто восемьдесят градусов!

С дальней стороны туннеля ему, может быть, удалось бы их удержать. Он начал отступать назад, неотрывно глядя в их лица. Но серо-белые люди не шевелились. Он в замешательстве задал себе вопрос, что кроется за этими печальными, лишенными всякого выражения лицами.

Марк стоял в добрых тридцати ярдах от входа, когда они двинулись вперед. Его пистолет безжалостно палил. Свинец прореживал ряды наступавших. От оглушительных выстрелов в замкнутом пространстве у Марка звенело в голове. Он больше ничего не слышал и, естественно, не подозревал о топоте сотни босых ног у него за спиной.

Единственным предостережением послужил сдавленный крик Маргарет, но он раздался слишком поздно. Марк начал оседать под натиском странных серых существ. Пистолет выпал из руки. Тяжесть извивающихся тел выдавливала воздух из его легких. Маленькие кулачки вцепились в волосы и принялись бить его затылком о землю. В голове стояла адская боль. Мозг, превратившись в жидкую кашу, похоже, отказывался работать.

Часть II

Глава 5

Сознание возвращалось к нему постепенно. Первым, что почувствовал Марк, была знакомая, ослепительная головная боль. Он попытался вспомнить. Был взрыв; весь мир перевернулся; «Солнечная птица» тонет в море… Нет, это случилось давно. Неужели с тех пор ничего не произошло? Ценой нечеловеческих усилий он открыл глаза. Каждое веко, казалось, весило несколько фунтов и окаменело от отсутствия движения. А когда глаза открылись, он не смог как следует сосредоточиться. Сквозь дымку он увидел нечто серое, плавно кружившееся перед ним. Спустя пару секунд все успокоилось и стало яснее. Скала? Что-то знакомое…

Воспоминания нахлынули на него мощным потоком. Туннели, пещеры, фантастические грибы и маленькие человечки…

— Маргарет? — слабым голосом позвал он.

Марк повернул голову, стараясь найти Маргарет, но вокруг не было ни единого человека. Он лежал в пещере размером с обычную гостиную. В центре потолка висел сине-белый шар, похожий на те, что освещали туннели, только поменьше. Возле него на полу стояла чаша из хорошо отшлифованного камня, почти до краев наполненная водой. Он протянул руку, чтобы подвинуть ее поближе, но тут же остановился: рука была слабой и выглядела такой худой и изможденной, что он едва ее узнавал.

Прохладная вода подействовала на него благотворно. Он откинул голову на подушку и внимательно осмотрел помещение.

Пещеру, несомненно, кто-то пытался сделать пригодной для жилья. Возле стен были размещены низкие, похожие на кушетки холмики ткани; видимо, на одном из них он и лежал. Две маленькие подушки и толстая подстилка, изготовленные из странных телесного цвета полосок шириной в дюйм, отделяли его от ледяного пола. Для тепла и большего комфорта кто-то обмотал Марка длинным, синим шерстяным шарфом.

Унылую протяженность серых стен несколько скрашивали рисунки и картины, выполненные прямо по голому камню в три-четыре краски. Трудно сказать, чем пользовались люди, создавшие эти произведения, но качество рисунка — несмотря на грубость его исполнения — выдавало руку мастера: набросок грибного леса производил впечатление не менее сильное, чем пейзаж арабской деревушки. Все казалось весьма узнаваемым, хотя некоторые персонажи картин выглядели как-то необычно. Марк узнавал арабов, представителей белой расы и даже серых гнбмов, но вот другие мужчины и женщины… Он никогда не видел таких людей.

Марк провел ладонью по голове и обнаружил, что она перевязана. Что произошло после той битвы в туннеле? Он смутно вспомнил склонившиеся над ним лица и голоса, шепчущие какие-то ободряющие слова, но это были незнакомцы. А где же Маргарет? Надо ее найти…

Он сел и едва не застонал от боли. Голова просто раскалывалась на куски, затем, постепенно, утихла. Марк с трудом встал на ноги и прислонился к стене. В ногах чувствовалась такая слабость, что от малейшего движения он мог вновь осесть на землю. Ценой неимоверных усилий он сделал несколько шагов. Сил ему придавала лишь тревога за Маргарет.

Вход в пещеру был вырублен в форме дверного проема. Он вел в коридор, тускло освещенный и простирающийся в обе стороны. Справа еле слышно доносились чьи-то голоса, и Марк решил идти именно туда. Он прошел, вероятно, ярдов пятьдесят, но ему казалось, что это самое долгое путешествие в его жизни. Несколько раз он замирал, прислонившись к стене: слабость не позволяла ему ни дойти до цели, ни вернуться. Но всякий раз он усилием воли заставлял двигаться свои нетвердые ноги.

Наконец коридор привел Марка к пещере. Он стоял, глядя на мужчин и женщин, снующих от одного входа в туннель к другому. Он пытался позвать их, но его голос потерялся в шуме их шагов. И с людьми происходило что-то сверхъестественное… Казалось, Они плавали… Вся пещера качалась, словно в пьяном бреду. Внезапно колени его подогнулись. Пол пещеры поднялся и накрыл его.

Чьи-то руки помогли Марку сесть; что-то гладкое прикоснулось к его губам.

— Вот, выпейте.

Марк повиновался. Незнакомый напиток обжег горло. Открыв глаза, он сквозь туман рассмотрел' два бородатых лица, склонившихся над ним. Губы одного бородача шевельнулись:

— Что вы здесь делаете?

— Маргарет, — с трудом выдавил он. — Где она? Мужчины переглянулись.

— Все в порядке, приятель. Не волнуйтесь. Вы должны отдыхать. Как насчет того, чтобы вернуться?

Они помогли ему встать на ноги.

— Вы сможете идти?

Марк кивнул, но на первом же шаге его колени снова подогнулись. Тот, что был повыше, с легкостью поднял его и зашагал по коридору. Марк снова почувствовал, что лежит на кушетке, которую недавно покинул. Через неопределенное время его кто-то поднял. Человек, который его нес, протягивал две миски, одну с водой, другую с чем-то вроде пюре.

— Что?.. — начал Марк, но человек помотал головой.

— Нет, сначала съешьте это. Потом поговорим. Марк выпил воды и принялся за пюре, у которого был земной запах, необычный, но не противный. Поглощая еду, он еще раз рассмотрел обстановку. Он снова находился в расписанной пещере, но на этот раз у него было три посетителя. Тот, который предложил еду, был высок, широкоплеч, в лохмотьях французской военной формы. Его руки и лицо, скрытое спутанной бородой, были испачканы сажей. Волосы, которые, должно быть, некогда считались белокурыми, были неуклюже обрезаны, скорее всего, ножом. Далеко на затылок сдвинута помятая кепочка.

Марк перевел взгляд на следующего. Этот был потоньше и с редеющими волосами, обрезанными также грубо. Борода у него тоже была спутана, руки также грязны, но одежда другая. Лондонский модельер вряд ли узнал бы свое творение в этом тряпье, но лохмотья были высокого качества. Третьим был араб в бурнусе, в котором его владелец, казалось, прошел через военную кампанию. Это смутно напомнило Марку изорванные в битвах флаги, которые он видел в церквях.

Марк доел пюре, столь же грубое, как и все остальное, и отодвинул миску. Ему стало значительно лучше. В кармане он нашел пачку сигарет и предложил закурить новым знакомым. Трое посмотрели на него так, словно он сотворил чудо. Они закурили осторожно, с почтением.

— Ну, теперь, может быть, вы мне скажете, где Маргарет? — спросил Марк.

— Она была с вами? — поинтересовался крупный человек.

— Разумеется, со мной. Вы хотите сказать, что не видели ее?

Он вопросительно посмотрел на посетителей. Они помотали головами.

— Но она была со мной, когда меня ударили. Я должен ее найти.

Он попытался встать на ноги. Высокий поймал его за руку и снова посадил.

— Нет. Сидите пока. Вам много чего предстоит узнать. Например, что здесь не следует спешить.

— Но…

— Говорю вам, вы ничего не можете сделать. Во всяком случае, вы еще больны и некоторое время должны полежать. Поверьте мне, если ваша девушка сейчас в безопасности, она и будет в безопасности.

— Это правда?

— Конечно, правда.

Марк ему поверил. Человек говорил твердо, словно не сомневался в своих словах. Кроме того, сейчас Марк был так слаб, что никому не мог бы помочь. Он снова опустился на подушки и принялся рассматривать незнакомцев.

— Ради Бога, расскажите мне об этом месте. Я не знаю, где я и долго ли тут нахожусь.

— Ну, вы последний из пришедших, это могу сказать точно, хотя долго болели. Вы самый франтоватый из нас на этой свалке. Как вы сюда попали? Расскажите нам о себе.

Марк рассказал им свою историю в мельчайших подробностях. Первая часть, казалось, больше заинтересовала слушателей, чем рассказ о грибном лесе, и высокий подавлял очевидное для европейца желание часто перебивать. Некоторое время после рассказа Марка он молчал.

— Так вот в чем дело, — задумчиво произнес он. — Неудивительно, что бедные дьяволы так озлоблены. Значит, им пришел конец.

— И нам тоже, — сказал другой.

Араб лишь кивнул.

— Но что вы здесь делаете? — нетерпеливо спросил Марк. — Вы же американцы, так ведь? Так почему же французская форма?

— Кстати, мы забыли представиться. Я Джон Смит, по крайней мере, так меня звали в Легионе. Это Чарльз Гордон из Лондона, Англия, а это Махмуд эль Жиззах из самой забытой Богом дыры в пустыне. Гордон арх… арх… Ну, словом, он раскапывает вещи, которые больше никому не нужны. А чем занимался Махмуд, я не знаю, но он получил образование в самом шикарном месте Англии — Оксфордском колледже.

— Болтун, — неодобрительно пробормотал араб.

— Но что вы все здесь делаете?

— Просто живем.

— Но почему?

— Потому что, черт возьми, мы не можем делать ничего другого. Думаете, мы здесь для удовольствия?

Марк посмотрел на их бороды и лохмотья.

— Как долго вы здесь?

— А какое сегодня число?

Марк задумался. Вероятно, с тех пор, как он потерял сознание, прошло несколько дней, но дату крушения «Солнечной птицы» он помнил.

— Когда мы упали, было шестнадцатое сентября.

— Какого года, приятель?

Он уставился на собеседника.

— Одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертого, разумеется.

— Значит, я здесь шесть лет.

— А я — семь, — сказал Гордон.

— А я — пять, — признался араб.

Марк вытаращил глаза. Он переводил взгляд с одного лица на другое, ища признаки розыгрыша.

— Семь лет! — Он уставился на Гордона. — Не может быть! Семь лет… Здесь, в этих пещерах?

Гордон кивнул и немного мрачно улыбнулся.

— Да, именно так.

— Но… я не понимаю. Должен же где-то здесь быть выход!

— Выходы есть… И, может быть, не один. Дело в том, что мы не можем их найти.

— Почему? Вы же нашли вход сюда?

— Вы тоже нашли, но вам же это не помогло, правда?

— Не могли же вы все спуститься сюда по водоворотам?

— Нет. На самом деле, проблема заключается в этих маленьких серых человечках. Они загнали нас в загон, как скот. Они даже не получили над нами преимущества. Скажем, легче вырваться из ада, чем из этого притона.

— Но не хотите же вы сказать, что мы здесь навсегда?

— Именно так…

— Но…

Марк снова почувствовал, что весь этот кошмар становится все страшнее и страшнее. Заключены в этой пещере до конце своих дней! Это фантастика, это не может быть правдой! Он повернулся к Гордону, разглядывавшему пейзаж арабской деревни.

— Это чистая правда, — спокойно заверил его араб.

— Это не может быть правдой! Должен же быть выход!

— Если бы кто-то когда-нибудь отсюда выбрался, это место стало бы известно! То, что оно остается тайным, означает, что никто никогда отсюда не выбрался!

Вмешался Гордон.

— Нет, это не так. Я верю в свою теорию, что…

— Да к черту все ваши теории, — перебил его Смит. — Даже если они верны, какой нам от них толк? Выбросьте их из головы! — Он вновь повернулся к Марку. — Чем скорее вы осознаете, что вы, я и все остальные заточены здесь навсегда, тем лучше для вас!

Выздоровление Марка было долгим. Иногда его раздражало, что он зря теряет время, и он начинал ворчать, Гордон делал все возможное, чтобы его успокоить.

— Во-первых, фраза «напрасная трата времени» здесь не имеет значения, — сказал он. — А во-вторых, вам вообще чертовски повезло, что вы выздоровели. Если честно, вы были в таком плачевном состоянии, оказавшись здесь, что мы не надеялись, что вы выживете. Попытка выбраться отсюда явно не пошла вам на пользу, вас просто избили! Так что, лежите спокойно и не волнуйтесь. То, что Смит называет «озлоблением», не пойдет вам на пользу!

Марк, как мог, старался следовать их советам и за последующее время хорошо узнал эту троицу. Ему пришлось изменить свои первые впечатления. Например, Смит не был таким закоренелым пессимистом, каким казался вначале. Он был полон надежд, хотя и утверждал обратное. За его утверждениями, что побег невозможен, не чувствовалось искренней уверенности; гораздо чаще это была защита, что-то вроде самоуспокоения, желания чтобы надежды не зашли слишком далеко. Однажды в момент непривычного откровения он признался:

— Если бы я не надеялся, что мы когда-нибудь выберемся отсюда, я бы уже давно расстался с жизнью; но, если я позволю себе слишком волноваться, то, вероятно, в один прекрасный день лишу себя жизни от полного разочарования. Большую часть времени я ожидаю худшего; хорошо, что этого не происходит!

Несложная теория Смита заключалась в том, что не надо искушать богов. Так обычно берут зонтик, чтобы заставить светить солнце, или путешествуют с двумя запасными колесами, чтобы избежать прокола. Его попытки блефовать с судьбой говорили о том, что он полон надежд куда больше остальных.

Гордон уже дошел до того состояния, когда мирятся с неизбежным. Только твердая вера в свои теории, которых, как обнаружил Марк, было много, мешала ему оставить мысль о возвращении. Но все равно он, похоже, не впадал в отчаяние, которого так боялся Смит. Гордон нашел силы отвлечься от окружающей обстановки и погрузиться в свою чисто условную жизнь, без которой был бы совсем одинок. Иногда он впадал в глубокое уныние, но часто даже случайное слово выводило его из апатии. В глазах вдруг загорался огонь возбуждения, худое лицо оживлялось, словно с него срывали маску, и через несколько мгновений он с жаром разглагольствовал, защищая собственные теории, иногда казавшиеся разумными, а иногда — чистой фантазией. Большей частью его речи, казалось, не вызывали у Смита ни малейшей реакции; хотя иногда Смит улавливал в потоке слов практическое предложение и с удовлетворением цеплялся за него.

Араб слушал их разговоры, время от времени фыркая. Марк не понимал, что кроется за этим молчанием: смирение или глубокая мысль. Как бы то ни было, казалось, сложившаяся ситуация волновала его меньше других. Когда он начинал говорить, это были воспоминания или какая-нибудь арабская басня, суть которой была совершенно непонятна европейцу. Единственным звеном, связывающим его с остальными, было восхищение Смитом.

Набираясь сил, Марк начинал проявлять интерес к окружающей обстановке, у него появлялось желание определиться, как ему жить в новой компании. Его подход был, без сомнения, уникален. Он хотел знать, как Смит попал сюда.

Смит задумчиво напряг слух и с сомнением посмотрел на остальных. Марк понял, что эти трое знают друг о друге все.

— Я не возражаю. Рассказывай, — согласился Гордон, а араб дружелюбно кивнул.

— Ну, рассказывать тут особенно нечего, но если хотите, пожалуйста. Мы — наш отряд, были посланы на какую-то работу в горы Гардая, а позвольте вам сказать, что если вы не знаете, где находятся горы Гардая, вы немного потеряли! Французы считают, что парень, выживший после пары месяцев в Легионе, настолько крепок, что его уже нельзя убить. И ведут себя соответственно. Они одевают вас в самые тяжелые одежды, какие только могут найти, дают тюк размером с верблюда и посылают пешком за тысячи километров, где солнце светит вдвое ярче, чем в любом другом месте. Я не могу сказать, сколько проклятых мучительных миль проделали мы в тот день, но я знаю, что они гнали нас, пока мы чуть не умерли. Некоторые из этих несчастных дьяволов чуть ли не спали на ногах, да я и сам едва не заснул. Полагаю, французы не хотели с нами бороться. Их главной мыслью было устроить яркое шоу мундиров, и каким бы могущественным ни был местный шейх, его, естественно, должна была затмить слава Франции. Да, мысль была достаточно правильная. Проблема заключалась в том, что арабы смотрели на это иначе. Может быть, мундиры не произвели на них должного впечатления! Во всяком случае, они подождали, пока мы не измотались окончательно, а затем вмешались. Мы шли по открытой местности, а они скакали, как антилопы, по скалам над нами. У них были ружья, и они играючи стреляли по движущимся целям, большей частью по быкам. Это было не смешно, и нам был дан приказ сделать единственно правильный шаг — укрыться у подножия скал. Там их было множество, и все всех размеров. Мы, не желая оставаться живыми мишенями, направились к скалам. Там и остановились. Нас заперли, и весьма успешно! Для того, чтобы получить фатальную дозу свинца, достаточно было выглянуть наружу. Некоторые ребята, которым говорили, что арабы не умеют стрелять, попытались выглянуть… однажды. Но как бы то ни было, мы не очень волновались, просто нам, наверное, очень хотелось спать. Прошло немного времени, и кто-то в штабе хватился нас и поднял шум, желая узнать, где мы. Нам же ничего не оставалось,' делать, как только тихо сидеть и ждать. Но местный шейх не считал, что это забавно. Он затеял свою игру и собирался довести дело до конца. Вероятно, ему было бы легче объяснить исчезновение всего отряда, чем появление нескольких мертвых тел. Он любил крупные цифры, этот малый. Мы просидели под скалой примерно час, когда услышали ужасный треск справа. Пара наших людей выглянули и увидели, что произошло, но нам это мало помогло, так как их головы прошили пули. Остальные довольствовались тем, что тихо сидели и строили догадки, почему снаружи поднялась суматоха. Через полчаса мы узнали. Прямо над нами произошел сокрушительный взрыв. Половина скалы была разрушена и стремительно упала вниз. По крайней мере, этого было достаточно, чтобы замуровать вход в наше укрытие и уничтожить четырех несчастных дьяволов, стоящих поблизости. Коварный шейх был одержим превосходной идеей замести следы, и, похоже, мы оказались заживо похороненными… Полагаю, ребят, прятавшихся под другими скалами, постигла та же участь. Я никого из них больше не видел. Итак, нас осталось трое. Ольсен, Дюбуа и я. И перед нами встал выбор: умереть прямо здесь или осмотреть скалу и поискать, нет ли какого-нибудь другого выхода. Мы не надеялись сдвинуть тонны камней при входе. Вскоре мы нашли трещину сзади. В ней была тяга, это говорило о том, что она куда-то ведет. Мы протиснулись и пошли вперед, освещая путь свечами. Не знаю, сколько времени прошло до того, как мы с Оль-сеном обнаружили развилку в одном из этих освещенных туннелей, скорее всего, несколько дней. И мне нет смысла вам рассказывать, что эти огни нас поразили; вы, наверное, чувствовали то же самое, когда увидели их впервые. Если бы их не увидел и Ольсен, я бы подумал, что сошел с ума. Мы потеряли Дюбуа. Он упал в пропасть и сломал шею, бедняга. Ольсен тоже был не в лучшем состоянии; он сломал руку и ударился о сталактит. Горстка белых пигмеев обнаружила нас, проходя мимо. Они, казалось, были не слишком удивлены, увидев нас. Они принесли нам еды и дали немного поспать, а потом привели сюда.

Он замолчал, по-видимому, считая, что рассказ окончен. С точки зрения Марка он едва начался.

— Но что это за место? — спросил он. — Вы забываете, что я фактически ничего не видел, кроме этой пещеры!

— Этой? Ну, ее вполне можно назвать тюрьмой. Это угловая пещера в их системе, вход сюда только один. Вы были «вырублены», когда они вас тащили, иначе вы бы запомнили путь. Они волокли вас по туннелю, похожему на все остальные, только он обрывается над пропастью. Глубина там примерно сто футов, и стена совершенно отвесна. В ней нет ни склона, ни ступеней. Они просто обвязали вас канатом и спустили сюда, вот и все. Вы не можете подняться на сто футов по отвесной скале, если, конечно, вы не муха в человеческом обличье!

— Но значит ли это, что никто не пытался подняться?

— Пытались? Господи, конечно, пытались! Но маленькие серые человечки всегда начеку. Внизу есть следы того, что кто-то пытался вырубить ступеньки. Говорят, ему на голову упал камень. Я однажды видел, как один малый пытался прорваться. Он был француз и полусумасшедший, иначе никогда бы не предпринял подобной попытки. Когда они спустили в загон очередного пленника, этот парень решил, что ему представился шанс. Француз вырвался из общей толпы, схватился за канат и начал карабкаться вверх, как обезьяна. Позволив ему проделать половину пути, они перерезали канат.

Марк по-прежнему был озадачен. Смит слишком долго пробыл под землей и не понимал недоумения новичка. Он так привык к этой системе пещер, что уже забыл, как удивлялся вначале. Она не удивляла, он с ней смирился, и жизнь под землей стала для него несчастьем, а не потрясением.

— Но кто эти маленькие белые человечки? Что они здесь делают? Почему не выходят наружу?

Американец помотал головой.

— Это меня не касается. У Гордона на этот счет есть теория. Попросите его как-нибудь вам рассказать. Сейчас меня интересует только секретная информация, которую вы нам дали. Она многое проясняет.

— Я вам дал?

— Конечно! Тот низкий спуск и пещера, затопленная Новым морем. Их что-то беспокоило, я это видел, но мы не могли понять, что именно. Теперь все стало понятно.

— Ну и как, помогло?

— Помогло? Да, конечно. Это значит, что, когда нас начнет заливать вода, нам будет незачем беспокоиться о том, чтобы выбраться отсюда!

В другой раз Марк безуспешно расспрашивал Гордона. Археологу, хоть он и был заточен дольше, чем Смит, удалось сохранить гибкость ума. Он, за исключением коротких периодов депрессии, не только проявлял интерес к происхождению этой подземной расы, но мог подойти к ситуации с другой точки зрения, чего был начисто лишен американец. Если Смит отвечал на требования Марка об информации с уверенностью, что «это не к спеху», и что Марку «придется чертовски долго выяснять», Гордон относился к любопытству новичка с некоторым опасением. Он задержался на замечании, что их жилище «вполне можно назвать тюрьмой».

— Мы в тюрьме ради безопасности, — объяснял он. — Нашей безопасности и их. Есть два хороших способа заставить человека хранить тайну: заткнуть ему рот или остановить его сердце. Не могу сказать, почему обычно выбирают первое. Люди в таких делах не очень разборчивы. Во всяком случае, этот способ эффективен. У нас собственные грибные пещеры, и мы выращиваем еду сами. Фактически, единственная разница между их положением и нашим заключается в том, что они могут выйти наружу, но не хотят, а мы хотим, но не можем.

— Сколько их здесь?

— В последний раз мы насчитали около полутора тысяч.

Марк, который по рассказам остальных предположил, что их приблизительно пятьдесят или сто, вздрогнул. Полторы тысячи?..

— Вы имеете в виду пленников?

— Да, пленников. Самых разных. Вы их увидите, как только наберетесь достаточно сил, чтобы передвигаться. — Гордон вдруг заговорил совсем как Смит.

— И никто никогда не убегал?

— Так они утверждают, но я думаю, что они ошибаются. Вероятно, это было чертовски давно, но, полагаю, было, и не однажды.

— Почему?

— Ну, — Гордон слегка нахмурился, — видите ли, это всего лишь моя теория. Я не говорю, что эти факты нельзя объяснить иначе, но настаиваю, что это возможное объяснение. Помните грибной лес?

— Ну, и что?

— Что он вам напомнил?

— Я не вполне…

— Вам он не показался чем-то знакомым, словно вы его где-то видели раньше?

Марк вдруг понял, куда клонит Гордон. Он вспомнил, как Маргарет заметила, что грибы похожи на поганки из детской книжки. Гордон просиял, услышав это.

— А что она сказала о белых пигмеях?

— Что они похожи на гномов, только у них нет бород.

Гордон развел руками, как ведущий какого-то шоу.

— Ну вот, видите! Вы в некоторой степени уловили ситуацию, и она вам не так уж незнакома, хотя вы думали иначе. И что это значит?

Марк, не имея ни малейшего понятия, что бы это могло означать, по-прежнему молчал. Гордон продолжал:

— Это значит, что какие-то сведения, какие-либо отдаленные слухи об этом месте просочились в мир. Во всех народных поверьях обязательно можно найти рациональное начало. Люди не выдумали сказки о гномах и троллях так же, как и о гигантских поганках. Кто-то услышал эту историю от человека, который действительно их видел, а, может быть, и от нескольких людей, ведь легенды быстро распространяются по всему свету. С течением времени они обросли выдумками, а в руках художников наши пигмеи тоже преобразились, но, тем не менее, остались карликами, которые в большинстве случаев недружелюбны к обычным людям. Говорю вам, пигмеи подлинны! Много веков назад кто-то, побывавший здесь, вернулся в мир и рассказал о них!

Марк, похоже, засомневался.

— Но им бы никто не поверил! Их бы просто засмеяли! Подумайте только, что бы сказали о нас, если бы мы выбрались отсюда и рассказали об этом без каких-либо доказательств?

— Вы не правы. Большинство первобытных людей были в некотором смысле мудрее нас. Они не насмехались над тем, что лежит за пределами непосредственной реальности. Вплоть до Средних веков было принято верить всяким россказням, пока не была доказана их ошибочность. Для современного же общества типично ничему не верить, пока не предложены неопровержимые доказательства. В старину люди верили в морских змей, теперь же не поверят и в кенгуру, пока не покажешь фотографий! Людей, конечно, можно еще обмануть, но другим способом. Кроме того, подумайте о крестьянах старой Европы. Почему рассказ о маленьких человечках, живущих под землей, более удивительны, чем о людях с черной кожей, которые ходят голыми? Первое так же вероятно, как и второе! Разница лишь в том, что со временем одна история подтвердилась, другая же, за неимением доказательств, стала тем, что мы называем фольклором. Только представьте, что черные убивали бы каждого белого человека, которого видели! Разве при этом их существование не стало бы мифом, как существование этих человечков? Разумеется, стало бы!

Впервые серьезно задумавшись над теорией Гордона, Марк почувствовал, что она столько же правдоподобна, сколько и неубедительна, поэтому предпочел не выражать своего мнения.

— Так вы думаете, что отсюда никто не убегал, вероятно, несколько столетий?

Гордон пожал плечами.

— Нельзя сказать. Может быть, и убегали. Но если это так, должны же быть, по крайней мере, слухи, истории, которые распространены среди арабов. Может быть, они и есть, но, как ни странно, до нас не доходили. Я убежден, что в прошлом были побеги. Это самое большее, что я могу сказать.

— А почему сейчас побеги не случаются?

— Тому есть дюжина причин. Может быть, лазейку обнаружили и заделали. Вероятно, здесь есть не одна пещера-тюрьма. Должен признаться, больше всего меня озадачивает, почему нас не убивают, как только обнаруживают, но ведь у каждой расы есть свои оригинальные понятия об убийстве…

Глава 6

В сопровождении Гордона Марк совершил путешествие по более крупным пещерам. Гордон видел, что вынужденное бездействие не пойдет Марку на пользу. Постепенно возвращающаяся сила находила выход в волнении и беспокойстве. Он постоянно и безуспешно спрашивал, нет ли каких-либо новостей о Маргарет, и от того, что все трое уверяли, что Маргарет в безопасности, ему не становилось легче. Даже Гордон не мог найти никаких объяснений ее исчезновения.

— Я никогда раньше не слышал, чтобы люди здесь исчезали, — признался он. — Каждого пленника неизменно приводят сюда, и ему ничего не остается, как только примириться с неизбежным. Уверяю вас, ее нет ни в одной из известных нам пещер, это было бы невозможно скрыть!

— Да, это так, — подтвердил Смит. — Никто не видел, чтобы она где-нибудь пряталась, это точно.

— Не думаете же вы, что ее… убили?

— Нет, зачем им это делать? — убежденно ответил Смит; остальные двое молчали.

Марк никак не мог определить, как долго он болел. День и ночь в пещере не различались; а с ними исчезали и другие измерения времени. Здесь ели, когда хотелось есть, спали, когда уставали. Время текло гладко и монотонно. Дни, месяцы и даже годы пролетали незаметно, и только вновь прибывший напоминал пленникам, что есть еще внешний мир, в котором бег времени не прекращался. Каждого с нетерпением спрашивали, какой нынче год и месяц, определяли, сколько времени прошло с момента их пленения, а потом забывали до следующего носителя новостей. Сине-белые шары никогда не гасли, и их постоянный свет принимался большинством без удивления и интереса.

Гордон признался, что однажды из любопытства камнем разбил шар, закрывающий лампу в дальнем углу пещеры.

— Это было всего лишь любопытство, но оно ничего не прояснило. На пол брызнула какая-то блестящая жидкость, которая быстро испарилась. А сам шар, похоже, был сделан из стекла, только гораздо прочнее обычного.

— Но не значит ли это, что когда-то эти люди были высоко развиты, даже если сейчас о них этого не скажешь? — предположил Марк.

Гордон был склонен думать, что ничего особенного это не означает. Не было никакого сомнения в том, что пигмеи сейчас находятся на стадии угасания, но не похоже, что уровень их цивилизации был когда-то достаточно высок. Конечно, они строили свои лабиринты, расширяли и изменяли их, но очень трудно сказать, сколько здесь естественных пещер, а сколько искусственных. Что же касается освещения, то, возможно, это была просто счастливая случайность, одно из тех открытий, которые были сделаны, а потом забыты. Вспомните о паровом двигателе в Александрии, ведь о нем забыли на две тысячи лет. А колеса вечного двигателя, который, очевидно, не был таковым, но, безусловно, как-то работал. Он так и остался необъясненным. Это случается снова и снова. Во всяком случае, в этих лампах нет ничего чудесного. Они со временем изнашиваются. Вы увидите, что некоторые светят значительно тусклее остальных.

— Все равно, держу пари, они бы удивили наших физиков, — сказал Марк.

Он поймал себя на том, что думает, как гость, турист. Он все еще не мог осмыслить, что, может быть, никогда отсюда не выйдет, и боялся того момента, когда с этим смирится. Вероятно, этого никогда не произойдет. Смит, проведя здесь шесть лет, в глубине души до сих пор не уверен, что умрет под землей.

В таком расположении духа Марк снова предавался бесполезным размышлениям о судьбе Маргарет, и Гордон решил, что его нужно отвлечь, пусть он еще и не совсем здоров. Он повел его, слабого и с перевязанной головой, к большой пещере. В течение нескольких минут Марк молча созерцал новое зрелище.

Там было человек шестьдесят или семьдесят. Они стояли или сидели, ведя бессвязные, неинтересные разговоры. Над ними, казалось, витала атмосфера безразличия, которая намекала, что до завтра делать нечего, а здесь никакого завтра быть не может. Их глаза казались слепыми. Упадок духа был общей чертой.

Арабы и белые, то там, то здесь попадались негры и даже несколько индейцев, но были и такие, чью национальность он не мог определить с первого взгляда.

— Кто он, черт возьми? — спросил Марк, показав на одного из людей.

Человек, который его заинтересовал, был высоким и носил на сером теле минимум одежды.

— Он — абориген.

— Абориген? Я думал, они все маленькие, вы называли их пигмеями.

— Я не имел в виду пигмеев. Аборигенами мы называем тех, кто родился здесь, в тюремных пещерах.

— Боже правый, не хотите же вы сказать…

— Разумеется, хочу. Здесь, как видите, достаточное количество женщин. И вы не можете помешать мужчинам и женщинам оставаться таковыми даже в пещерах.

— Но выносить здесь ребенка…

— Я знаю. Нам это кажется достаточно жестоким по отношению к ребенку, но они так не думают. С их точки зрения ребенок неизбежен. Кроме того, аборигены справедливо говорят: «Почему мы должны быть приговорены к вечному целомудрию? Разве все так плохо?»

— Вы хотите сказать, что у аборигенов могут быть и родители аборигены?

— Именно. У этого, судя по всему, родители — аборигены. Марк наблюдал, как человек скрылся из вида. Он был в шоке. Человек, который никогда не видел солнца и звезд; никогда не слышал шума волн и шуршания листвы; никогда… можно продолжать бесконечно! А Гордон так спокойно об этом говорит. Неужели он совсем забыл внешний мир? Неужели все семь лет он глушил свои воспоминания? Скорее всего, он цеплялся за них, пока поверхность вспоминалась, как рай. Так вот о чем говорил на днях Смит… нет, здесь нет дней… вот о чем он говорил недавно!

— Вы спросили, не наскучило ли мне здесь. Господи, да как же здесь может не наскучить? Я бы мог целыми неделями смотреть на реку и находить ее чудесной. Я обычно считал старика Уордсворта немного глупым… Нарциссы! Только представь, что наверху есть целые поля цветов!

Мир стал для Марка садом, полным цветов, а на небе вечно царил закат. Сентиментальность? Конечно, сентиментальность, но она казалась более естественным состоянием, чем бесчувственность Гордона. Вот и сейчас он говорил об аборигенах холодно, бесстрастно, словно те были музейными экспонатами:

— Человеку свойственно приспосабливаться к окружающей обстановке. Многие другие существа, запертые вроде нас, умерли бы от депрессии, но не человек. Со временем аборигены превратятся в расу, отлично приспособленную к этому миру. — Он замолчал и посмотрел на Марка. — Вы думаете, что человек, которого вы только что видели, страдает? Вы думаете, он лишен своих законных прав… Что ж, все мы от этого страдаем, но знает ли он об этом? Этот человек никогда не знал открытого воздуха и не хочет знать! Он не представляет иной жизни, кроме существования в пещерах. Да и как ему понять?

— Но он, должно быть, знает о внешнем мире? Наверное, он слышал от вас и от кого-нибудь еще?

— Конечно, слышал, но это его не касается. Ваши родители, безусловно, рассказывали вам о небе, о том, как оно красиво, и тому подобное, но какое вам теперь до этого дело? Слишком неубедительно, слишком похоже на сказку. И он чувствует то же самое, когда слышит о внешнем мире. Для него это приятная, немного детская фантазия, имеющая мало отношения к реальности. Он слышит о небе, полях, облаках и горах точно так же, как вы слышите об арфах, ангелах и улицах, вымощенных золотом, и имеет об этом ровно столько же понятия.

Марк нахмурился. Он увидел, к чему клонит Гордон: тебя не угнетает нехватка того, чего никогда не имел. Но если довести эту мысль до логического конца, получается, что человек — статичное существо, в то время как он существо динамичное. Человеку часто не хватает именно того, чего у него никогда не было. Вся история открытий является серией попыток восполнить пробелы. Человек никогда не летал, но ему не хватало полетов, и он изобрел самолет. Ему не хватало сил переплыть море, и он изобрел корабль. Его голос был слышен лишь вблизи, появилась сложная система связи. Поэтому философия англичанина — чушь. Ограничения можно чувствовать изнутри. Но аргументы буквально отскакивали от Гордона.

— Большей частью эти системы искусственны и громоздки. Посмотрите, какие сложности нужно преодолеть, чтобы передать сообщение. Сравните, как просто стая перелетных птиц узнает о месте встречи и времени полета.

— Но сам факт существования радио говорит о том, что мы поняли нашу ограниченность!

— Говорит? Сомневаюсь. Мы поняли это, как ограниченность системы, которую изобрели. Мы изобрели суррогат, называемый телеграфом и радио, и забыли о своей ограниченности, но она же никуда не делась. Скажите, сколько людей чувствуют ограниченность слов для выражения своих мыслей? Они обвиняют в этом язык, но многие ли понимают, что слова лишь замена того, чего им действительно не хватает — мысленного общения? Они не понимают нехватку прямого умственного общения потому, что никогда не имели. И смотрят на разговорный и письменный язык, как на естественный способ выражения мыслей.

— Да, но существует прогресс, люди совершенствуют изобретения. И если это не признание собственной ограниченности, что же тогда?

— Это неполное признание. Посмотрите, что произошло. Сначала было очень трудно без разговорного языка. Затем начали понимать, что его использование очень ограниченно, и появился письменный язык. Но сообщения доходили медленно. Возникла необходимость в печати. Чтобы ускорить процесс, появилась электрическая связь. На все это ушли века, потому что ограниченность не сразу была замечена. То, чего нам действительно недостает — так это прямая мысленная связь.

— Но это невозможно! — Марк начинал раздражаться.

Серьезное лицо Гордона расплылось в неожиданной усмешке.

— Великолепно! Вот способность, которой у нас никогда не было, а раз не было, вы считаете, что ее никогда не будет. Словом, «чего никогда не было, по тому и не скучаешь». Почему же мысленная связь более невозможна, чем множество заменителей, которые нам удалось создать? Позвольте заметить, что ваше слово «невозможно» просто означает, что этого еще никогда не было!

У Марка не нашлось аргументов. Он чувствовал в рассуждениях достаточно слабых звеньев, но решил, что спор подождет. Сейчас его больше интересовало то, что он видел. Он стал расспрашивать об аборигенах.

— Мы их нечасто видим, — признался Гордон. — Их тошнит от нас и наших бесконечных воспоминаний о поверхности. Они стараются держаться от нас подальше.

— Они не хотят ничего знать о жизни на поверхности?

— Они не только не верят в сказки, но и считают, что эти сказки не имеют никакого отношения к их жизни. Многие пленники через несколько лет становятся полусумасшедшими и живут в состоянии меланхолии, которое озадачивает и пугает аборигенов. Они намного счастливее, когда не общаются с нами.

— И не хотят убежать?

— Нисколько. Для большинства из них это было бы несчастьем, скорее всего, они страдали бы от агорафобии и боялись взглянуть на окружающий мир.

Рассуждая, они добрались до дальнего конца пещеры. Ее обитатели почти не обращали внимания на Марка. Его удивление от того, что никто не толпится вокруг, чтобы задавать вопросы, уменьшилось, когда он вспомнил, что Смит, Гордон и Махмуд, должно быть, уже рассказали все интересные новости. Повернувшись и посмотрев на апатичную толпу, он спросил:

— Это все, чем они занимаются? Вот так слоняются без дела?

— Некоторые среди них меланхолики, но большинство бесцельно слоняется по грибным пещерам. Может быть, немного работы пошло бы им на пользу и взбодрило, но вся проблема в том, что здесь и делать-то нечего. Поэтому они сидят, размышляют или спят. Единственное их развлечение — редкие стычки из-за женщин.

— Но неужели они не могут что-нибудь мастерить?

— Что? А, вы имеете в виду мебель или что-нибудь в этом роде. Могли бы, наверное, но вы же видите, что здесь нет деревьев. Кое-кто вырезает из камня. Я вам покажу.

Они поднялись по туннелю футов на десять. Через пятьдесят ярдов пути Гордон остановился у бокового поворота и позвал:

— Зикль!

Из прохода вышел высокий, хорошо сложенный негр. Он дружелюбно улыбнулся им обоим.

— Привет, Зикль! Я привел мистера Саннета полюбоваться твоей работой. — Негр улыбнулся еще шире и поманил их за собой. — Зикль воспитывался в миссионерской школе, — объяснил Гордон. — Отсюда его имя, но обучение, кажется, было немного поверхностным.

Они вошли в вырубленную в скале комнату примерно тех же размеров, что и та, в которой лежал больной Марк. Только стены здесь были не расписаны, а отделаны изощренной резьбой. Марк с первого же взгляда почувствовал замешательство. Зикль продолжал улыбаться.

— Вот главная достопримечательность, — проговорил Гордон, показав на левую стену. — Что вы об этом скажете?

Марк внимательно всмотрелся. В середине он увидел условное изображение человека, висящего на кресте. Но крест был не совсем традиционным: символизм и чуждые концепции сделали его похожим на тотемный столб. Над головой распятого человека злобно скалилось чье-то отвратительное лицо.

Негр увидел, что Марк почувствовал отвращение.

— Он пугать дьяволов, — объяснил Зикль.

— Он должен пугать, — весело согласился Гордон. — Подойдите ближе, Марк, и присмотритесь внимательнее.

Марк повиновался и принялся рассматривать произведение с явным восхищением, чем привел Зикля в восторг.

— Это все сделал ты? — Он показал рукой на стены.

— Да, сэр. Я сделала его весь.

Марк обернулся. Может быть, лексикон негра и насчитывал не так уж много слов, но замысел резьбы родился в мозгу талантливого человека. Марк почувствовал легкий ужас. Изобретательность, с которой объединились христианство и язычество, позволяла по-новому взглянуть и на то, и на другое. Причем традиции строго соблюдены не только в технике исполнения! Весь барельеф был пропитан единым образом мыслей. Это был продукт ума, склонного к экспериментам, не боящегося пробовать то, что иногда не удавалось.

— Это гениально! — воскликнул Марк.

— Вы правы, — согласился Гордон. — Я видел много африканских скульптур, деревянных и каменных, но эта с ними ни в какое сравнение не идет. Она гениальна, но мир никогда ее не увидит…

— Сколько времени понадобилось, чтобы сделать все это?

— Не знаю. Зикль не имеет ни малейшего понятия о том, как долго он здесь. Могу только сказать, что четверть работы была выполнена семь лет назад, а закончена она в последние три года. Он занимается резьбой почти все время, когда не делает что-то другое. Считает, что это позволяет сохранять здоровье. — Гордон бросил взгляд на устрашающую голову над крестом. — Я бы сказал, что он прав: наверное, это лучше, чем изводить себя бессистемными мыслями.

Негр возился в другом углу комнаты. В конце концов он протянул каждому по чашке из полированного камня. Когда они их взяли, Зикль указал на низкие табуреты, тщательно вырезанные из камня, но имитирующие деревянные. Гордон сел и одним глотком осушил половину чашки. Марк попытался сделать то же самое, но напиток был таким крепким, что он закашлялся.

— Боже мой, что это? — выдавил он, наконец, из себя.

— Это пойло сделано из грибов.

— Я так и подумал, — Марк сделал более осторожный глоток.

Он оглядел резные стены, снова и снова обращая внимание на детали. Под крестом он заметил дощечку, отделенную от креста широкой горизонтальной полосой. На ней были изображены знакомые низенькие фигурки, расположенные между гигантскими грибами.

— Белые пигмеи? — осведомился он.

— Или демоны. Для Зикля это одно и то же. Он убежден, что это место и есть Ад.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Зикля, и он кивнул.

— Это очень плохое место, Ад. Полно дьяволов. Я полно грехов.

— Вероятно, ты прав. Ты больше знаешь о своих собственных грехах, чем я.

Снаружи раздался голос.

— Зикль здесь?

Негр и Гордон переглянулись; Гордон кивнул, и Зикль ответил. В пещеру, нагнувшись, вошел незнакомый Марку человек, а за ним еще Двое. Как и на Смите, на незнакомце были жалкие обноски французского мундира, но на этом сходство заканчивалось; У него была желтоватая кожа, а волосы и борода такие же неухоженные, как у Смита, но черные. Он снисходительно кивнул Гордону и повернулся к Зиклю. Чернокожий недружелюбно глядел на него.

— Для меня найдется выпить? — Голос был резкий, с грубоватой интонацией.

Зикль заколебался. Его глаза убийственно сверкали. Гордон успокаивающе положил руку на черное плечо и очень тихо что-то прошептал. Негр мрачно кивнул и неохотно отправился за чашкой. Гость засмеялся.

— Великий миротворец, да, Гордон?

Он сделал хороший глоток, вытер губы ладонью и посмотрел на Марка скорее с презрением, нежели с любопытством.

— Так это и есть новенький? И к тому же прилетел на самолете?

Гордон многозначительно повернулся к Марку.

— Это Мигель Сальвадес. Он не любит говорить, почему вступил в Иностранный легион, но догадаться можно.

Мигель неприятно засмеялся.

— Я вступил в него, потому что у себя на родине убил человека, и не могу поручиться, что не убью еще одного. — Он многозначительно посмотрел на негра. — Как его зовут? — добавил он, снова повернувшись к Гордону.

— Меня зовут Марк Саннет, — сказал Марк, негодуя на такое обращение.

Мигель, однако, продолжал обращаться к Гордону.

— Показываешь ему пещеры?

— Да.

— Наверное, ему будет интересно. Что ты видел?

Последний вопрос был задан Марку с добродушием, так резко контрастирующим с прежней грубостью, что Марк удивился.

— Пока не так много… только большую пещеру недалеко отсюда.

— И эту комнату ужасов. Что ж, тебе еще много предстоит увидеть, правда, Гордон?

— Да. — Голос Гордона звучал вовсе не ободряюще.

— Грибные и водяные пещеры?

— Да.

— А другое?

— Да.

Мигель снова повернулся к Марку.

— Да, тебе еще много предстоит увидеть. Гораздо больше, чем ты думаешь. Я тоже еще многого не видел, но обязательно увижу.

Произнося последнюю фразу, он смотрел на Гордона, но лицо последнего оставалось бесстрастным. Мигель сардонически улыбнулся и допил остатки спиртного.

— Ладно, ребята, — сказал он своим спутникам, все время остававшимся позади. — Идемте.

Насвистывая, он вразвалочку вышел из комнаты. Марк и Гордон через несколько минут сделали то же самое.

— Что все это значит? — с любопытством спросил Марк, когда они шли по просторной пещере.

Гордон предпочел уклониться от ответа.

— О Мигеле никогда ничего нельзя сказать наверняка. Он любит выпить и, вероятно, думает, что у нас спрятано много спирта. Не волнуйтесь из-за него.

Не удовлетворившись ответом, но, заметив, что дальнейшие расспросы нежелательны, Марк сменил тему.

— Насколько я понял, вы хотите сказать, что местное общество делится на два класса — пленников и аборигенов, которые с ними не смешиваются?

— И пигмеев. Не забывайте о них!

— Что? В этой части пещер?

— Их здесь несколько дюжин. Полагаю, это какие-то преступники. Очень немногие из нас что-либо знают о них. Если хотите узнать больше, вам придется расспросить Махмуда. Только он, Мигель и еще несколько человек потрудились выучить язык пигмеев.

— Значит, три основные категории. Пленники вроде нас, аборигены, родившиеся здесь, и пигмеи-преступники. Так?

— Да, но пленники тоже делятся на несколько категорий… Но это вы сами узнаете.

Дальнейший путь к расписанной пещере они проделали молча. Марк обдумывал полученную информацию. Этот мир под землей оказался сложнее, чем он думал, и, судя по поведению Мигеля, жизнь здесь кипит значительно круче, чем кажется на первый взгляд.

Его мысли прервал поток возбужденных голосов, доносившихся из пещеры.

— Эй, слушайте внимательно! — Голос Смита звучал громче других. — Махмуд расскажет кое-что интересное!

Глава 7

В пещере, кроме Смита и Махмуда, было четверо незнакомцев. Марк с удивлением заметил, что они повернулись и с интересом уставились на него. Однако интерес продлился недолго. Они снова повернулись к Махмуду. Смит заговорил, опередив араба:

— Вам бы, ребята, было легче понять, если бы вы сначала услышали рассказ Марка. Марк, расскажите им с того самого места, как ваша «Солнечная птица» упала в море.

Марк послушно рассказал о водовороте, воронке, блужданиях по пещерам и туннелям до того, как оказался в освещенной пещере.

— Спасибо, — сказал Смит, когда он закончил. — А теперь твоя очередь, Махмуд.

Махмуд недавно разговаривал с пигмеями-пленниками. Он взял себе за правило общаться с ними. Их язык дался ему без особых трудностей, и теперь он говорил довольно бегло. По причинам не совсем понятным он и Смит считали, что взаимопонимание с отбросами общества может иметь свои преимущества. Во всяком случае, не худо знать, что происходит в пещерах у пигмеев. Теперь Смит решил выяснить, что делает Мигель: его общение с маленькими человечками порождало самые разные домыслы.

Полку преступников-пигмеев недавно прибыло, и они принесли тревожные новости. До сих пор доходили слухи, что в главных пещерах дела обстоят не блестяще, но теперь до обитателей пещеры-тюрьмы впервые дошли новости из первых рук.

— Все дело в воде, — возбужденно объяснил Махмуд. — Новое море прорывается к пещерам, хотя карликам, конечно, не известно, что это море.

— Ну, мы это уже узнали от Марка, — заметил Гордон.

— Да, но прорыв был только один, это известно из нескольких источников. Было несколько больших водопадов вроде этого и много поменьше. Иногда дно Нового моря разрушается, но чаще вода прорывается сквозь вентиляционные шахты. Это неплохо. Поток обычно не очень сложно остановить. Но при образовании больших водопадов положение становится серьезным. Пока что их удавалось останавливать, прорывая отводные туннели, но сюда все же проникло большое количество воды.

Марк вспомнил звучный треск в туннеле, по которому они с Маргарет попали в освещенную пещеру. Значит, этот туннель разрушился из-за пигмеев…

Махмуд продолжал:

— Они испуганы. Заблокировать туннели одно дело, а вот избавиться от воды — совсем другое. Можно было бы воспользоваться насосами, но насосов у них, конечно, нет. В некоторых местах можно проделать отверстия и отвести воду пониже, но где гарантия, что в следующий раз не прорвет в другом месте? Кроме того, соленая вода уже проникла в некоторые пещеры-резервуары питьевой воды. Если бы уровень воды в море оставался таким, какой есть, карлики могли бы с успехом победить стихию, но уровень воды поднимается, и в любой момент может случиться новый прорыв. Они очень испуганы.

— Эй, подожди! Откуда им известно, что вода продолжает подниматься? Никто из них пока что не показывался здесь, — перебил его Смит.

— Потому что вода продолжает прибывать сквозь огромное количество вентиляционных отверстий.

— Что еще делают пигмеи?

— Ничего особенного, насколько я слышал. В конце концов что они могут сделать? Кажется, ходят разговоры о том, чтобы убраться на север. Там есть пещеры на более высоком уровне, но там нет грибных насаждений. Может быть, грибы удастся пересадить, но сомнительно, чтобы они скоро дали урожай.

— Значит, — задумчиво произнес Смит, — у них есть выбор между тем, чтобы остаться здесь и утонуть, и тем, чтобы уйти на север и умереть с голоду. Можно, конечно, выйти на открытое пространство. Но они этого не сделают, — добавил он, задумчиво глядя на Гордона.

Тот покачал головой.

— Да, они этого не сделают, — согласился он.

— Почему? — спросил Марк. — Это же так разумно.

— Разумность тут ни при чем. Она подразумевает, что жить на вулкане — безумие, однако люди продолжают на нем жить. Эти пигмеи слишком давно живут здесь и давно адаптировались. Конечно, солнечный свет сразу же ослепил бы их. Но дело в том, что при любом раскладе мы, безусловно, останемся здесь. Приятная перспектива.

Смит кивнул.

— Стоит только воде прорваться, и мы утонем, как крысы. Выход отсюда только один, и находится он на высоте ста футов — большинство пещер расположено именно на такой высоте. Может быть, мы смогли бы продержаться в воде, пока наши головы не упрутся в потолок, а затем — прощайте…

Марк, оглядев всех по очереди, увидел, что большинство смотрит на американца. Наконец один из незнакомцев спросил:

— Что же нам делать?

Казалось, он говорил за всех. Молчаливое признание лидерства Смита. Наверное, в некоторых теориях Гордона есть здравый смысл и, как Марк понял позже, в некоторых его планах тоже. Махмуда считали коварным, но очень умным. Но когда требовалось принять решение, они смотрели на Смита. И он начинал думать…

Гордон наблюдал, как человек, который может что-то предложить, если его спросят, но не будет делать этого добровольно.

Незнакомец снова нарушил молчание:

— А если мы объединим наши усилия? — спросил он. — Теперь уже, наверное, недалеко… — Он вдруг замолчал и бросил на Марка подозрительный взгляд, а Смит поднял глаза.

— Слишком уж ты разболтался, Браддон. Держи язык за зубами. — Он повернулся и задумчиво посмотрел на Марка.

— Все в порядке, — вмешался Гордон. — Он будет с нами. Марк не такой, как Мигель.

— Он не был бы сейчас здесь, если бы я думал иначе, — ответил Смит, — но все равно мы должны быть осторожными. — Он обратился прямо к Марку. — То, что мы говорим, не должно уйти дальше, понимаете? Мы не только против Мигеля. Он у нас как на ладони, чего не скажешь о некоторых его ребятах. Держите это в секрете, или вам не сносить головы!

— Мы только что видели Мигеля, — снова вставил Гордон.

— Где?

— У Зикля.

— И что он там делал?

Гордон пожал плечами.

— Высматривал, что бы стащить. Но единственное, что ему досталось, это выпивка.

— Что ж, будем надеяться, что он объявится там снова. Зикль может передать ему кое-какую информацию.

— Что ты имеешь в виду?

— Мигель что-то вынюхивает, и если нам понадобится направить его по ложному следу, Зикль это сделает. Он терпеть не может Мигеля, но торопиться не будет. Я бы не хотел оказаться на месте Мигеля, когда негр начнет действовать.

— Я этого не знал, — обиженно произнес человек, которого назвали Браддоном. — Что все это значит?

Смит признался, что ему и самому не все ясно. Что-то связано с женщиной, с которой живет Зикль. Мигель, видимо, заинтересовался ею, остальное угадать не трудно.

— Мигель ничего не добьется от Зикля, — добавил он.

— Но он чертовски подозрителен… Он знает, что в воздухе что-то витает.

— Ну, а мы разве этого не знаем?

— Нет, я говорю не об угрозе затопления, бьюсь об заклад, он прекрасно об этом знает. Я имею в виду нас.

— Да что ты? — Смит повернулся к Махмуду. — Ты что-то слышал?

Махмуд в самых неопределенных выражениях поведал, что Мигель недавно сблизился с некоторыми пигмеями-пленниками. За его бесконечными расспросами стояло нечто большее, нежели простое любопытство.

— Постарайтесь узнать все подробности. Вам предстоит выяснить, чем он заинтересован. У него, должно быть, есть какая-то причина выведывать, и этой причины достаточно, чтобы не шуметь. Мы должны быть осторожными.

— Конечно, — согласился один из пришедших, — но что нам делать?

— Ускорить, как можете, работу в верхнем туннеле. Что вы думаете о греческом туннеле, Гордон?

Гордон, казалось, уже обдумал этот вопрос, и его ответ прозвучал сразу.

— Затопить его.

Смит задумался. Верхний туннель круто поднимался вверх. Сейчас трудно было поверить, что его конец очень далеко от поверхности. Люди изнуряли себя тяжелой работой в этом туннеле бессчетное количество лет. Никто из живущих ныне в пещерах-тюрьмах не мог вспомнить, когда его начали, и лишь немногие избранные знали о его существовании. Группа мужчин, твердо решивших не погибнуть в этих катакомбах, начала прорубать дорогу наружу. Медленно, потому что скудный запас их инструментов совершенно не годился для такой трудной задачи, они прорубили проход под самым крутым углом. Продвижение оказалось медленнее, а путь длиннее, чем они ожидали, но это были люди, обладающие активным умом. Они продолжали работу над туннелем, потому что она давала надежду и занятие. Без работы они бы давно опустились до уровня большинства пленников, и осталась бы только безнадежная апатия, если не безумие. Поэтому работа продолжалась уже несчетное количество лет. По мере того, как увеличивалась длина, люди старели. Они больше не были молодыми и сильными обитателями пещеры. Они стали людьми среднего возраста или стариками с прерывистым дыханием и слабеющими руками.

Но на смену им приходили другие. Люди всех рас попадали в пещеры самыми разными путями, некоторые были обозлены, некоторые настроены фаталистически, кое-кто быстро уставал, но всегда находились сильные духом люди, которых воля к жизни побуждала к действиям. Те, кто планировал туннель, выбирали себе последователей: показывали им проход, который однажды выведет к свету и свободе, учили их работать с камнем и уговаривали продвигаться дальше. И мужчины помоложе брали иступившиеся инструменты и принимались за работу. Как и старики, они начинали прорубать дорогу к свободе, сохраняя душевное здоровье. Надежды они не теряли ни на минуту. Теперь, чтобы пройти туннель из конца в конец, требовалось несколько часов. Люди работали спокойно, но свет ожидания в глазах погас. И все же они знали наверняка, что в один прекрасный день раздастся глухой звон в скале, лом пробьет тонкую поверхность, и в пещеру прольется свет. И продолжали трудиться.

Они тоже старели, и им на смену приходила молодежь. Авторы идеи туннеля не доживут до того, чтобы снова увидеть солнечный свет. Многие уже умерли, а те, кто остался, сильно одряхлели. Но их работа до сих пор жила. Остальные работали с верой, которую можно затуманить, но не задушить. Работники хорошо выбирали последователей. Отступников было мало. Большей частью работники держались поодаль от тех, кто пал духом, чтобы не попасть под их пагубное влияние. Остальные, как и положено, знали, что рабочие осуществляют какой-то план, но их это не интересовало. Если людям нравится работать, когда их никто ни о чем не просит, разве что иногда ухаживать за грибными пещерами, то это их собственная глупость. А сами рабочие пресекали на корню всяческие вспышки любопытства.

Проблему представляли собой несколько индивидуалистов вроде Мигеля. Это были нестойкие и асоциальные типы. Рабочие знали, что на них нельзя положиться в регулярной работе. Они были неуместны, и поэтому нежеланны. Их игнорировали, насколько это было возможно.

Отношения самих рабочих тоже складывались не гладко. Дважды у них возникали серьезные разногласия. За несколько лет до появления Смита человек по имени Джеймсон посеял смуту, убеждая других в бесполезности и колоссальной трудоемкости работы. Почему бы, спрашивал он, не прорубить горизонтальный туннель? Он давно уже должен был бы связать их с пещерами пигмеев, откуда, наверняка, есть дорога наружу. Пленников было достаточно, чтобы одолеть целую армию карликов.

После некоторых сомнений ему было разрешено начать строительство горизонтального туннеля, но, пройдя пятьдесят ярдов, он наткнулся на подземную реку, и дальнейшее продвижение стало невозможным. Его предложение попробовать заново в другом месте не встретило поддержки.

И все же еще один проход был начат греком, имени которого никто не помнил. Из неизвестного источника он узнал, что под ними неглубоко расположена еще одна система пещер. Он, как и Джеймсон, был убежден, что в пещерах пигмеев они без труда найдут дорогу на поверхность. Направленный вниз проход был прорыт его последователями на глубину более ста футов, но безрезультатно. Вот этот Греческий туннель, как его называли, и предложил затопить Гордон.

— Почему? — спросил Смит.

— Во-первых, я не очень-то верю в ту затею, но главная причина заключается в том, что если Мигель всерьез шпионит за нами, то рано или поздно наткнется на рабочих в Греческом туннеле.

— Ну и что? Пускай. В конце концов главное — это выход наверх. Я подумал, что если нам удастся пробиться, он может послужить дренажем на случай затопления.

— В этом что-то есть, — признался Гордон. — Но у меня такое чувство, что лучше бы Мигель ни о чем не узнал.

— Ну, это несложно, — заявил кто-то из присутствующих. — Почему бы просто не уничтожить его?

— Это не так просто. У него есть приятели. Кроме того, неизвестно, как это воспримут остальные аборигены. Мы не должны пачкать руки убийством именно тогда, когда решили ускорить работу. Правильнее всего упорно работать. Сейчас мы должны были бы почти закончить.

Последняя реплика, похоже, ни на кого не произвела впечатления. Марк, наблюдая за лицами людей, спрашивал себя, как часто они и те, кто был до них, слышали эти слова: «мы должны были бы почти закончить». Вероятно, они начинали сомневаться, что это когда-либо произойдет. Однако предложение ускорить темпы приняли с энтузиазмом. Похоже, перед ними снова забрезжила надежда. Они будут работать, не считаясь со временем, до тех пор, пока не победят. Это было избавлением от утомительной монотонности бытия, в котором время не имеет значения.

Смит поднялся.

— Что ж, договорились, — сказал он.

Всеми забытый Марк наблюдал, как они расходятся.

Гордон обернулся.

— Ложитесь спать, — велел он. — Завтра я вам еще кое-что покажу. А если здесь появится Мигель, в чем я очень сомневаюсь, помните — ни слова о туннелях!

Он помчался догонять остальных. Марк благодарно растянулся на своей постели. Он чувствовал себя изможденным, от усталости снова застучало в голове. Похоже, он еще не до конца восстановил силы. Сон сморил его, и он заснул с мыслями о побеге. Приятно было слышать слова Гордона. Его «завтра» вызывало чувство надежды в этом аду, где есть только бесконечное «сегодня»!

Глава 8

— Где это мы? — спросил Марк, когда они с Гордоном вошли в большую пещеру.

— Примерно там, где вы увидели грибные пещеры… Потом вам придется здесь поработать.

Гордон говорил очень громко, чем привлек к себе внимание нескольких групп пленников, которые повернулись в их сторону. Одна из женщин указала на Марка и засмеялась. Услышав насмешку, он вдруг вспомнил детство и директора школы. Слова женщины были произнесены на неизвестном языке, но смысл он уловил. Он слышал те же самые нотки в голосах практичных людей, выносящих приговор непрактичным идеалистам. Так он попал в класс фарисеев.

Однако в тех «рабочих», с которыми он до сих пор встречался, не было ничего фарисейского. Они работали, потому что хотели выбраться на свободу, и для того, чтобы сохранить душевное здоровье, как негр Зикль. Превосходство, которое они, безусловно, испытывали перед пассивным большинством, было скорее случайным, нежели намеренным. Оно было лекарством от атрофии, поражавшей умы бездельников. Жизнь в пещерах доставляла минимум радостей, так почему же от нее отказываться? Особенно женщин пугала мысль о том, что они умрут, зная, что никогда не жили. Легче и понятнее жить по установленным правилам, чем пытаться изменить их.

«Что бы сделала Маргарет, — подумал Марк, — приговоренная жить здесь? Приняла бы она обычаи большинства, подобно этим женщинам, или боролась?..»

Он снова попытался стереть из памяти ее образ, постоянно возникающий в сознании. Он попробовал отодвинуть ее на задний план, направив все свое внимание на окружающую обстановку.

На этот раз они прошли мимо поворота, который вел к пещере Зикля, и направились к более широкому туннелю. Марк заметил, что пересекающиеся туннели часто представляют собой природные трещины в скальной породе, расширенные до восьми, а то и десяти футов в зависимости от важности. Острые, опасные углы выровнены и отшлифованы. Места для установки ламп на потолке были тщательно обработаны и очищены от сталактитов, которые в естественных пещерах создают впечатление, что вот-вот свалятся на головы смельчаков. Трещины на полу были заделаны или через них перебросили мостки. Полы и стены были выровнены, беспорядочная природа укрощена до тюремной суровости.

По пути Гордон то и дело показывал на боковые отверстия. Они, говорил он, ведут к пещерам, отданным аборигенам и пленникам-пигмеям. Марк не пытался запоминать дорогу. Для его проводника смена пещер, поворотов, туннелей и боковых отверстий была так же неповторима, как улицы города, но для новичка одни от других ничем не отличались. Попадавшиеся навстречу мужчины и женщины не проявляли к ним никакого интереса и неторопливо проходили мимо. Марк заметил, что некоторые несли за спиной огромные грибы.

Гордон остановился в большой пещере и артистичным жестом показал в сторону дальней стены.

— Вот задачка для вас, — произнес он.

Марк подошел, чтобы получше рассмотреть фигуры, высеченные в стене в виде барельефа.

— Египетские боги? — спросил он.

— Некоторые из них, но есть и другие. Посмотрите! Этот, с головой коровы Хатор, а другой малый, по-моему, Сет, хотя голова немного другая: морда короче, чем обычно. А это, должно быть, Ра: голова ястреба, правильно, но солнечного диска нет. И посмотрите на его скипетр — это шар, а не голова собаки… Махмуд говорит, что этот шар символизирует вот их, — он показал на горящие лампы. — Если это так, то, значит, резьба выполнена уже после того, как эти люди отказались от внешнего мира и солнечного света. Ра был создателем всего существующего — без света не было бы никакой жизни. А это что? — Он указал на женскую фигурку с рыбой вместо головы. — Предположительно, какая-то богиня плодородия. Была такая богиня Хамхит, но у нее была рыба на голове, а не вместо. А вот еще один малый с головой змеи… Если бы это было изображение змеи на короне фараона… Но это обычная голова змеи. Рядом с ним Баст, трещотка и все…

— Баст? — переспросил Марк.

— Конечно, посмотрите на кошачью голову! Позже греки стали называть ее Бубастис, и все перепуталось. Они поставили ее во главе того, чем она никогда не собиралась управлять. Египтяне видели в Баст нежность и тепло, она была как-то связана с Ра, но…

Но Марк не слушал. Баст! Эта проклятая кошка! Может ли здесь быть какая-то связь? Он вспомнил, что когда на них напали, Маргарет держала на руках кошку.

— Это сделали пигмеи? — перебил он Гордона.

Гордон, которого прервали, выглядел озадаченным. Марк повторил:

— Эти фигуры вырезали пигмеи?

— Вне всякого сомнения. Очень давно. Думаю, еще до того, как эти пещеры стали использовать, как тюрьмы. А что?

— Они до сих пор поклоняются этим богам?

— Я бы сказал — да, если верить Махмуду. А что?

Марк проигнорировал второй вопрос, как и первый. Его только сейчас осенило, что присутствие кошки многое меняет. Да у него и не было причин об этом задумываться, пока он не увидел фигурку с головой кошки. Может быть, Маргарет не попала в тюремную пещеру, потому что несла кошку? Он спросил Гордона, и тот задумался.

— Интересно. Может быть, и так. Конечно, — добавил он, — нельзя сказать с абсолютной уверенностью, что это сделали пигмеи. Здесь, должно быть, когда-то побывали египтяне, но я не уверен, что именно они вырезали этот барельеф. Ра, например, египтяне никогда бы не изобразили без солнечного диска. Если бы это сделали пленники, они, скорее всего, тоже не забыли бы про солнце. Оно всегда было их самым мощным символом. Поэтому я имею все основания предполагать, что этот барельеф — работа пигмеев. Более того, Махмуд что-то говорил об их поклонении животным. Животные здесь так редки, что когда они появляются, то автоматически становятся божествами.

— Значит, возможно, Баст, я имею в виду нашу кошку, стала объектом поклонения?

— Возможно, да, но я бы не стал возлагать на это больших надежд. Нам не так много известно о пигмеях.

Однако фантазия Марка разыгралась. Если здесь действительно сохранилось поклонение Баст, и кошка по-прежнему осталась священным символом, каково будет положение Маргарет? Разве к ней не будут относиться с почтением, как к посланнице богини, призванной передать какой-то знак? А, может быть, объявят полубогиней? Дурные предчувствия, не дававшие покоя, стали понемногу исчезать. Этим, несомненно, можно объяснить отсутствие Маргарет в тюремных пещерах…

Гордон, наблюдая за ним, увидел, как посветлело лицо Марка, и понял ход мыслей. Не стоит разрушать этот воздушный замок, но лично он не верил, что девушка в безопасности. Не менее вероятно, что ее обвинили в святотатстве за то, что она завладела священным предметом, а за такое преступление всегда полагается самое жестокое наказание. И все же не стоит об этом говорить. Марк еще не совсем оправился от болезни. Чувство надежды будет для него лучшим лекарством, поэтому Гордон продолжил рассказ о пигмеях.

— В старину их, должно быть, было гораздо больше. Сейчас они вырождаются, как все примитивные расы, и такая огромная система пещер им не нужна. Я думал, что эти фигурки, вероятно, были вырезаны, когда население было многочисленным, а пещеры еще не стали тюрьмами. Но, может быть, я ошибаюсь. Их могли вырезать пигмеи-пленники, стараясь искупить какую-то вину. Точно сказать нельзя. Можно лишь сказать, что фигурки похожи и одновременно непохожи на своих египетских двойников.

— Довольно странно, что они приняли египетских богов и продолжают им поклоняться, — задумчиво сказал Марк.

— Если это действительно так.

— Но, конечно…

— Я хочу сказать, откуда вы знаете, что это не египтяне приняли их богов? Раса пигмеев, думаю, настолько стара, что нам трудно это представить. Древние египтяне, наверное, значительно моложе наших пигмеев.

— Чем вы это докажете? Система пещер, наверное, совершенствовалась столетиями, но сказать, что они древнее египтян?..

Гордон пожал плечами.

— Когда-нибудь я поделюсь с вами своими соображениями, но объяснение будет долгим. А сейчас надо идти дальше.

Они вышли из пещеры с барельефом в туннель с пологим склоном. Марк давно понял, что тишина вокруг них не такая уж полная. Сначала они слышали только оживление и тихое эхо, но потом раздался новый звук, совершенно не похожий на шарканье шагов и голоса. По мере того, как они продвигались, звук становился все более похожим на журчание текущей воды.

Вскоре они остановились перед небольшим родничком, бьющим из трещины в стене. Гордон поднял каменную чашу и подставил под струю. Пил он с удовольствием.

— Слава Богу, соль еще не добралась до нашей воды, — с облегчением произнес он. — Это хуже, чем утонуть;

Он принялся рассуждать, как ужасно, когда нет свежей воды. Но даже представив себе пленников, сходящих с ума от жажды, Марк все равно не мог подавить радостное возбуждение.

Он воспрянул духом. Чувство надежды ускоряло мыслительный процесс. Казалось, слабость и тревога покрыли его ржавчиной. Теперь же вся ржавчина сошла, уступив место свежему маслу. Марк чувствовал, что его тело вырвется из этой тюрьмы, как вырвалась душа. Гордон был потрясен таким преображением. Марк выглядел сейчас инородным телом, он вновь обрел пружинистую походку, редкую среди обитателей пещеры. Гордона потрясло, как сильно надежда повлияла на физическое состояние Марка.

Повеяло слабым запахом сырости, и Марк понял, что они приближаются к грибным пещерам. Гордон говорил, что их пять, и все связаны между собой. Их урожаи до недавнего времени легко удовлетворяли потребности людей, но с ростом населения, вызванным притоком новичков и рождением детей, пищи стало не хватать. Кризис в подземном мире стремительно приближался с разных сторон.

Гордон внезапно остановился и поднял руку. Марк ничего не слышал, кроме слабого журчания текущего мимо них ручейка.

— Кто-то бежит, — сказал Гордон.

Он молча схватил Марка за руку и прижал к стене. Марк недостаточно долго прожил в пещерах, чтобы понять, что назревает что-то из ряда вон выходящее. Люди здесь не знали, что такое бег. Да и зачем? Время не терялось и не выигрывалось: его не существовало! Наконец Марк начал различать звуки шагов. Оба с нетерпением следили за последним поворотом. Звук становился громче.

— Только один, — сказал Гордон, наклонился, поднял обломок скалы и крепко зажал в руке.

Фигура, одетая в развевающиеся серые лохмотья, выскочила из-за поворота. Заметив их, человек резко остановился и прислонился к стене. Гордон выбросил камень и вышел вперед.

— Махмуд! — удивленно воскликнул он.

Араб, слегка задыхаясь, приблизился.

— В чем дело? — спросил Гордон.

— Мигель, — взволнованно произнес Махмуд. — Я говорил с пигмеями, нашел таких, кто его ненавидит, и они рассказали мне…

— Что же? — с нетерпением спросил Гордон.

— Мигель пытается выяснить, где туннель!

— Ну, это нам известно! А что еще он пытается выяснить?

— Это не все! Он с друзьями и большинством пигмеев-пленников хотел заключить сделку с пигмеями. Мигель предложил показать им наш туннель в обмен на свою свободу, но те не согласились, и тогда он пошел на компромисс. Он покажет им туннель, если их выведут из системы тюрем и покажут ряд обычных пещер.

— Это не принесет ему большой пользы.

— А он и его друзья думают, что принесет. Вероятно, надеются, что он каким-то образом выберется на свободу и приведет помощь. Во всяком случае, сделка заключена.

Гордон уставился на него.

— Заключена?

— Заключена.

— Так вот на что он способен! Он безумец, если полагает, что ему когда-нибудь позволят выбраться отсюда!

— Но у него есть какой-то план, можете быть уверены!

— Он знает, где туннель?

— Нет, но…

— При его настойчивости это не займет много времени, чтобы выяснить, да?

Араб кивнул.

— Значит, придется им заняться, — заключил Гордон.

— Ты имеешь в виду — убить его? — спросил Марк.

— Именно, он же крыса!

— Но остальные, не продолжат ли они сделку и без него?

— Со всеми предателями мы обойдемся точно так же!

— Помогут ли такие меры? Мне кажется, настоящий вред уже причинен: пигмеи узнали о существовании туннеля. Он был в безопасности, пока о нем не знали. Сейчас кот выпущен из мешка, и я не зижу пользы от убийства Мигеля.

— Он обязательно найдет туннель, либо уже обнаружил. Он самый смышленый из этой банды. Я бы задержал его и продолжил работы над туннелем. Но если уже нашел, то от Мигеля надо тотчас же избавиться, пока он не рассказал кому-либо еще.

— А вы уверены, что он не успел рассказать?

— Уверен. Мигель боится, что приятели подведут, поэтому будет держать все в тайне до последнего момента.

Разговаривая, они подошли к первой из грибных пещер, и Марк поймал себя на том, что гигантские грибы удивляют, как и в первый раз. Почему-то запомнилось, что они куда меньше. Ему хотелось задержаться и осмотреть эту фантастическую картину, но его спутники слишком спешили. Гордон вел налево, придерживаясь тропинки между порослью и стеной. Через проход шириной в несколько ярдов они проникли в следующую пещеру. Здесь многие грибы были срезаны и унесены в жилые пещеры, где из них готовили пищу. Они прошли по влажной земле, усыпанной мусором, и нырнули в поросль. Продвигались медленно и все более неуклюже. Гордон предупредил Марка, чтобы тот переступал через щупальца, а если возможно, то избегал их. Нет, признался он, серьезной причины для волнения нет, но лучше следов не оставлять.

В третьей грибной пещере Марк по-настоящему насторожился. Он шел по сложной тропе среди стволов и каких-то растений, похожих на длинные, изогнутые кабачки. Марк изо всех сил старался двигаться с тем же мастерством, с каким шли Гордон с арабом, и не оставлять следов, но чувствовал, что ему это плохо удается. Он сломал несколько стволов и раздавил несчетное количество щупальцев, и казалось невероятным, что кто-то может проделать такой извилистый путь, не оставив следов. Наконец Гордон громко сообщил, что они дошли до главных грибных пещер. Где-то здесь спрятано начало туннеля, ведущего вверх.

Марк испытал облегчение, когда увидел между двумя грибными шляпками серую каменную стену. Минуту-другую спустя они стояли на краю грибной рощи.

Услышав шарканье чьих-то шагов, все трое резко обернулись. Марк мельком заметил человека, исчезнувшего между стволами справа от них. Махмуд тоже его увидел. Прежде чем до остальных дошел смысл происходящего, он стремглав и бесшумно пустился в погоню, вслед за ним развевались лохмотья бурнуса. Марк раскрыл рот, но Гордон поднял руку. Оба остановились и прислушались.

Махмуд бежал между стволами по оставленному следу. Сначала ничего не было слышно, кроме стука шагов, приглушенных ударов стволов и щупальцев. Беглец впереди двигался на ощупь, топча низкорослые грибы и виляя между толстыми стволами. Тоненькие стебельки, которые он ломал на своем пути, трещали, но не так резко, как ветки, а глухо, как прогнившее дерево. Гордон с Марком могли следить за его продвижением по качанию многочисленных высоких, похожих на зонтики шляпок. В воздух взметнулось облако белых спор. Брызгая слюной и кашляя, туда устремился Махмуд. Минуту спустя раздался сдавленный крик; еще минуту продолжалась ожесточенная борьба, сопровождаемая треском ломающихся стволов.

— Идемте, — сказал Гордон, направляясь на звук.

— Послушайте, — позвал Марк, но Гордон не слышал.

Он был уже далеко, когда Марк заметил, как еще одна фигура выскочила из-за ножки огромного гриба и помчалась по открытому пространству возле стены. Марк бросился вдогонку.

Второй беглец был разумнее первого. У него не было ни малейшего намерения путаться в стеблях. Чтобы благополучно добраться до отверстия, ему достаточно скорости и форы в тридцать ярдов.

Марк продвигался с трудом. Он еще не был в достаточно хорошей форме для таких упражнений и видел, что едва может постоять за себя. Человек, бегущий впереди, оглянулся й припустил быстрее. Марк безуспешно пытался увеличить скорость, но его ноги стали неуклюжими и тяжелыми. Вряд ли он знал, почему этого человека нужно поймать, но действия Махмуда и Гордона говорили, что это жизненно необходимо. Человек начал замедлять скорость — жизнь в пещерах не способствовала столь быстрому бегу. Но скорость Марка тоже пошла на убыль, а сердце болезненно стучало. Он безуспешно пытался передвигать отяжелевшие ноги.

Бледное толстое щупальце сбило его с ног. Марк наступил на него, и оно превратилось в скользкое месиво. Поскользнувшись, Марк шлепнулся в жирную грязь.

Он тотчас же сел, протер глаза, но беглеца уже и след простыл, а сам он был слишком изможден, чтобы продолжать погоню. Несколько минут он приходил в себя, затем встал и пошел искать своих.

Он нашел их на вытоптанной площадке. Махмуд лежал на земле, тяжело дыша. Гордон склонился над неподвижной фигурой с неестественно вывернутой головой. Когда подошел Марк, он выпрямился.

— Проклятье, — пробормотал Гордон, — мы могли бы что-нибудь узнать от него! За что вы его убили?

— Его шея или моя, — задыхаясь, произнес араб.

— Был еще один, — сказал Марк, устало опускаясь на землю.

— Вот, дьявол! Где он?

Марк рассказал о погоне.

— Проклятье! И вы не можете сказать, кто это был?

— Я никогда раньше его не видел.

— Жаль, что я его не видел… Черт возьми! Наверняка это малый из банды Мигеля. Значит, мы не должны терять времени. Идем, Махмуд!

Араб нетвердо поднялся, по-прежнему тяжело дыша.

— Идемте, — повторил Гордон Марку.

Они поплелись на край грибной плантации. Гордон без колебаний подошел к стене, засунул пальцы в неправильную трещину, отклонился назад и всем своим весом навалился вперед. Скальная плита медленно повернулась. Он быстро протолкнул своих спутников в пространство за ней и с силой задвинул плиту на место.

Марк оказался в комнате, в которой находились девять или десять человек. Среди них он узнал одного из тех, кто приходил к Смиту, а также Зикля. Остальные были ему незнакомы. Маленькая лампа на потолке светила тускло, но достаточно, чтобы увидеть начало узкого туннеля, круто уходящего вверх. Гордон не стал терять времени.

— Мигель что-то замышляет против нас, — сообщил он.

Негр неприятно оскалил зубы, на остальных сообщение не произвело впечатления.

— Ну и что? — спросил один из присутствующих. — Он не сможет сильно навредить нам, а если будет плохо себя вести, мы можем пришить его!

— Это не так просто, — возразил Гордон. — Давай, Махмуд, расскажи им все.

Махмуд повторил рассказ о союзе Мигеля с пигмеями. Некоторые помрачнели; другие, в том числе и тот, что предлагал «пришить» Мигеля, оставались бесстрастными. Похоже, не все осознали сложность ситуации, потому что один из них заявил:

— Не так уж много здесь пленников-пигмеев. Они не могут создать больших проблем.

Махмуд снова объяснил:

— Дело не только в пленниках. Мигель вступил в сговор с пигмеями из внешних пещер.

— Как? Они здесь никогда не появляются!

— Не знаю, как был заключен договор, знаю только, что он был заключен. Если Мигель поможет им остановить работу, то получит доступ во внешние пещеры. Разве вы не понимаете?

— Но как они нас остановят? Они никогда…

— Черт возьми, приятель! — вмешался Гордон. — Пошевели мозгами! Я знаю, мы никогда не видели здесь пигмеев, разве что в качестве пленников, но они могут напасть в любое время. Мы недостаточно сильны — нас человек сто пятьдесят. У них Мигель и его банда, с ними большая часть пигмеев-пленников и аборигенов. В остальных пленниках мы тоже не можем быть уверены. Может быть, они присоединятся к этой потасовке ради развлечения, но, думаю, большинство будет сохранять нейтралитет. Во всяком случае, нужно приготовиться к встрече. Где Смит?

— Он в туннеле.

— В конце?

— Нет. Он ушел совсем недавно.

— Тогда нужно скорее перехватить его! Скажите ему, что это срочно.

Один из молодых людей с трудом встал и направился в проход. Гордон снова оглядел группу.

— А ты, Зикль, собери наших людей, кого найдешь, и срочно веди сюда! — Когда негр встал, он добавил: — И берегись Мигеля — он мог оставить засаду!

— Конечно, — согласился Зикль, не слишком обрадовавшись такой перспективе.

Плита за ним затворилась, и оставшиеся уставились на Гордона. Он начал было речь, но одумался и помотал головой.

— Нет, лучше подождем Смита! Это по его части!

Глава 9

Во время вынужденного ожидания настроение в группе изменилось. Апатия, затронувшая всех, прошла. Время начало что-то значить. Даже скептики, легкомысленно относящиеся к серьезному предостережению Гордона, встревожились. Существовала опасность или нет, а в их монотонной жизни появилось хоть что-то интересное. Люди обсуждали ситуацию. Их беспокойные движения говорили о возрастающем напряжении. Глаза у них горели. Вялость, отражавшаяся на лицах, исчезла. Марк удивился перемене.

Он оглядел каменную комнату. Она была почти пуста, если не считать нескольких скамеек, вырубленных в скале, и нескольких чаш с водой и грибным спиртом. В углу лежало несколько самодельных долот, молотков и других инструментов, среди которых он узнал длинные тонкие французские штыки, иступившиеся от частого употребления.

Марк задумался, как здесь оказались инструменты: железо и сталь в пещерах, должно быть, драгоценны и редки. Накоплено годами, предположил он, отобрано у вновь приходящих пленников. Вдруг его осенило: как здесь избавляются от мусора? От многих тонн скалы, выдалбливаемой год за годом, не осталось и следа, а где же осколки камней? За столько лет их бы хватило на небольшую гору. Он спросил Гордона, и тот объяснил:

— Время от времени нам встречаются трещины и разрывы, в которые можно сбросить мусор. Некоторые из них узкие и не очень глубокие, так что заполняются очень быстро; другие, кажется, практически бездонны, и через них надо прокладывать мосты. Мы их прокладываем и продолжаем строить туннель, а мусор бросаем в трещину сзади, пока не натыкаемся на новый разрыв, и все повторяется.

— Но в начале? Когда, например, делали эту комнату? Гордон пожал плечами.

— Полагаю, им приходилось все это уносить до первой попавшейся трещины. Должно быть, это была тяжелая работа для бедняг. Я рад…

Его прервал внезапный скрип отодвигающейся плиты. Гордон вскочил и схватил острый кусок камня. Остальные последовали его примеру и стояли, расставив ноги, приготовившись к отпору. Плита тяжело поворачивалась на каменных петлях. Из грибной пещеры просочился луч света. Руки ожидающих людей напряглись. Появилась взъерошенная, бородатая голова. Ее обладатель широко улыбнулся, увидев их.

— О'кей! Можете консервировать ваши фальшивые ананасы, — загадочно заметил он. — Это мы с ребятами!

Камни опустились, и все облегченно выдохнули. Плита отодвинулась достаточно, чтобы впустить человека. Говоривший вошел, а за ним ввалились еще человек десять самых различных рас и национальностей.

— Что за великая идея? — спросил он. — Этот сумасшедший негр, Зикль, говорит, как в день Страшного суда. Он спятил?

— Нет, с ним все в порядке. Это мы его, послали. Дело в Мигеле…

— Мигель? Этот вшивый испанишка? Ну, ребята, вас тут недостаточно, чтобы побить его? Он горлопан, и вся его банда горлопаны. Так что у него на уме?

Гордон снова принялся объяснять. Не успел он дойти до половины рассказа, как из туннеля с топотом выскочил Смит и потребовал объяснений. Махмуда попросили рассказать историю в третий раз.

Смит выглядел серьезным и слушал молча. Когда Гордон дополнил историю рассказом о шпионах в грибных пещерах, он нахмурился.

— Вы правы, — признал он. — Тут есть чем заняться. Рассказ Махмуда, может быть, сам по себе не имеет значения, как и двое парней, снующих здесь. Но все вместе… Это значит, что дела продвигаются, — он повернулся к пришедшему. — Удалось ли Зиклю уговорить остальных, Эд?

Эд почесал бороду, и лицо его выразило сомнение.

— Полагаю, он сделает все, что сможет, но большинство смеется над ним. Мы с ребятами подумали, что тут что-то нечисто, поэтому обошли толпу кругом.

— Что ж, лучше тебе с ребятами вернуться и предупредить, чтобы они перестали смеяться над Зиклем, а то как бы не пришлось смеяться в последний раз! Понятно? Быстро приведи их сюда, и никаких «может быть»!

— О'кей! Понял!

Эд и еще четверо вышли, оставив дверь открытой. Смит продолжил:

— А теперь надо торопиться. Если Махмуд прав, пигмеи начнут наступление, как только Мигель передаст сведения об этом туннеле. Сколько времени у нас в запасе, зависит от того, как быстро они переварят новость и соберут войска. Нам нужно задержать их и продолжить работу над туннелем. Мы сделали чертовски много, и будь я проклят, если теперь все пойдет насмарку. До верха, наверное, не так далеко, сейчас мы могли бы уже закончить. Дело в том, где мы их остановим?

После долгих обсуждений от плана блокировать основные туннели отказались, хотя и неохотно. Как заметил Смит, слишком уж много боковых ответвлений. Как ни осторожничай, паутина путей оставит возможность для нападений сбоку и атак сзади. Более того, пигмеи могут прорыть ходы из пещер наверху и таким образом перехитрят защитников.

Безопаснее, хотя и обременительней, было бы вступить в бой недалеко от знакомых мест. До грибной пещеры, в которой расположен вход в туннель, можно было добраться только через три отверстия в дальнем конце, и Смит решил построить укрепление в самой узкой части пещеры. Это, заметил он, сохранит около двух третей площади, а, следовательно, и запас еды. Само укрепление следует построить в порослях на оставшейся трети, которая тем самым будет обнажена и не сможет служить прикрытием для атакующих.

Приняв план, он начал распределять обязанности:

— Махмуд и еще трое произведут разведку в трех туннелях. Один пойдет наверх и приведет тех, кого можно оторвать от работы над туннелем, но не допускайте, чтобы работа замедлилась. Остальные будут строить укрепление.

Марку дали острый кусок камня и велели валить гигантские грибы в дальнем конце пещеры. Несмотря на неудобный инструмент, поначалу дело шло неплохо. Острые, как у пилы, зубцы врезались в мякоть легче, чем он ожидал. Тогда он стал валить грибы, разрубая ножку чуть больше чем наполовину. Огромные шляпки слетали с большинства ножек. Те, что еще держались, сбивали силой. Каждую белую ножку обхватывали вдвоем и откатывали, а Марк тем временем занимался следующей.

Но работа быстро приелась; вскоре его правая рука, сжимающая тяжелый режущий камень, заболела. Мужчины по обе стороны от него трудились успешнее. Мускулы у них были крепче от работы в туннеле, кроме того, он-то едва отправился от болезни. Однако Марк продолжал работать с отчаянной решимостью, преодолевая боль в руке и плечах. Он считал, что положил, должно быть, больше двадцати толстых ножек, прежде чем его прервали.

Услышав внезапный шум внизу, в узком конце пещеры, все приостановили работу. Люди уставились на баррикаду из стволов, приготовившись кинуть острые камни в первого пигмея, который покажется перед ними. Раздался стук камня о скалу, а затем рев знакомого голоса.

— Протрите глаза! Это мы с ребятами!

Появился Эд, он шел, круша стволы, как слон. Казалось, его радовало, что ему больше не надо идти украдкой. Смит, наблюдавший за работой над баррикадой, позвал его.

— Всех привел, Эд?

— О'кей, всю банду! Что нам теперь делать?

Марк бросил свой камень одному из спутников Эда.

— Поработай-ка им, — предложил он. — С меня пока хватит!

Он отошел и сел отдохнуть и понаблюдать за строительством баррикады. Высота стены уже достигла нескольких футов и поднимать толстые, мясистые стволы становилось все труднее. Марк впервые понял, как плохо, что здесь нет деревьев. Если бы в качестве рычагов использовать жерди, было бы куда легче подавать стволы. Из досок можно было бы соорудить скат и по нему закатывать их наверх. Если бы режущие камни снабдить рукоятками, они стали бы раз в десять эффективнее. Даже в эпоху неолита, с горечью подумал он, люди были лучше экипированы инструментами, чем мы, а что касается оружия… Из деревьев можно было бы сделать копья, а из некоторых сортов дерева — луки, стрелы и дубинки с каменными наконечниками. Но без дерева они фактически безоружны, имея лишь камни и кулаки…

Появление Эда с подкреплением придало всем уверенности. Большинство из ста пятидесяти человек, которых Смит называл работниками, теперь трудились на площадке, катая стволы и воздвигая стену. Работа обещала завершиться гораздо скорее, чем предполагал Марк. Смит удачно выбрал позицию. Пещера имела форму восьмерки, и нижняя половинка была вдвое больше верхней. Посередине противоположные стены приближались друг к другу на пятьдесят ярдов, и на этом сравнительно узком пространстве он сооружал баррикаду. Если бы им удалось очистить всю землю впереди до того, как начнется атака, перед пигмеями встанет неприятная задача пересекать ее без прикрытия.

Короткого отдыха было достаточно, чтобы полностью прийти в себя. Марк не был изможден, просто его мускулы с непривычки взбунтовались от внезапного напряжения. Он встал и направился к баррикаде. Смит увидел его со своего наблюдательного поста наверху и поманил к себе.

— Идите и помогите этим ребятам, — велел он.

На стороне стены, у которой стояли защитники, группа людей, в том числе и Гордон, что-то усердно мастерили из грубого каната. Сам канат был сплетен из узких полосок более крепких грибных ножек, а затем высушен на медленном огне. Некоторое время Марк внимательно наблюдал за ними. Они выбирали камень подходящей формы и вокруг него несколько раз обвязывали канат. Свисающие концы каната связывали вместе на расстоянии двенадцати или четырнадцати дюймов от каменного наконечника и начинали завязывать узлы. В результате получалась короткая дубинка, не слишком твердая, но и не слишком гибкая. Оружие, если не считать острого каменного наконечника, несколько напоминало моток веревки для белья. Марк поднял готовую дубинку и замахнулся. Из-за гибкости удар получился неудачным. Как бы то ни было, для рукопашной схватки оружие могло оказаться незаменимым — гораздо лучше, чем просто кулаки или камень в руке. Он бросил готовую дубинку в общую кучу и сам принялся за работу.

Баррикада еще не была закончена. Белая стена, сложенная из грибных ножек, простиралась от одной стороны пещеры до другой с проходом посередине. Верх стены имел наклон вовнутрь, чтобы прикрыть защитников. Внешняя часть подпиралась круглыми грибными шляпками, сложенными в ряды, как огромные щиты. Если смотреть из почти пустого конца пещеры, это напоминало огромную черепаху или панцирь великолепно защищенного зверя. Смит прошел в оставшуюся щель и с удовлетворением посмотрел на работу. Было сомнительно, что грибные шляпки продержатся долго, но первый натиск они, безусловно, выдержат. Будет невозможно даже пытаться взобраться на стену до тех пор, пока не будут убраны эти скользкие плитки.

Через щель постоянно сновали люди. Они торопливо вносили внутрь укрепления грибы, не использованные, как строительный материал, но пригодные для еды, одновременно очищая вход пещеры. Там осталась только самая низкая поросль, бесполезная в качестве укрытия, но вполне способная помешать атакующим.

Смит тревожно ждал, пока последний, похожий на кабачок предмет и последние гигантские грибы осторожно откатят в сторону. Люди работали охотно и быстро. Он так давно не думал о времени, что затруднялся определить, сколько часов прошло с тех пор, как услышал рассказ Махмуда, но вряд ли больше пяти и меньше четырех. Никто не мог сказать, когда появятся пигмеи.

Мигель, если в пещере действительно был он, наверняка сначала вернется к пигмеям-пленникам, затем через охранников единственного выхода из тюремных пещер будет передано сообщение пигмеям, живущим снаружи. Те должны провести мобилизацию. Затем они спустятся в эту систему и в конце концов промаршируют по всему туннелю… Смит в сотый раз попытался подсчитать, сколько времени это займет. Вариантов ответа было так много, что они вряд ли могли хоть как-то пригодиться. Одно несомненно: они могли прийти в любой момент…

Смит позвал Махмуда и разведчиков из туннелей и приказал заделать щель. По верху баррикады поставили несколько охранников с запасом камней для метания. Самые усталые из строителей легли, чтобы немного отдохнуть, а остальных Смит послал на помощь тем, кто работал в туннеле. Что бы ни случилось, работа над туннелем должна продолжаться! В конечном счете, это была единственная надежда. Имеющуюся у них еду, конечно, можно растянуть надолго, но сомнительно, смогут ли они пополнять запасы провизии так же быстро, как поглощать ее. Сто пятьдесят человек способны съесть потрясающее количество мясистых грибов. Туннель должен быть закончен прежде, чем иссякнут запасы продовольствия…

Все свободные от заданий люди присоединились к изготовителям оружия. Работа не только была ускорена, но и оружие стало более разнообразным. Эд, смастерив себе булаву, достойную Голиафа, занялся примитивной баллистикой и изготовил нечто вроде болы, состоящего из двух камней, связанных двойным канатом. У Марка были сомнения относительно того, пригодится ли этот ранний предок цепи в битве, но Эд не сомневался. Однако вскоре сказался недостаток в канатах. Пришлось запалить костры, чтобы подсушить грибные полоски, и работа продолжилась. Это была профессиональная работа, и Марк оказался без занятия. Он нашел удобное местечко, лег и стал наблюдать за остальными.

С трудом верилось, что эти изобретательные люди несколько часов назад были совершенно апатичны. Странно, как быстро страсть к жизни может почти угаснуть или вспыхнуть с новой силой. Пленники, оставшиеся в жилых пещерах, были полностью деморализованы, а эти почуяли вкус к жизни. Потребность в работе действовала на них, как чудесный тоник. Сплетая канаты, они смеялись и болтали. Мужчины снова почувствовали себя мужчинами!

Голова Марка склонилась. Болтовня и смех доносились приятным журчанием. Веки устало опустились, и он погрузился в глубокий сон.

Глава 10

Марк проснулся от сильной боли в голени.

— Какого черта… — выругался он, хватаясь рукой за ушибленное место.

Споткнувшийся об его ногу человек с трудом удержался на ногах. Он явно запыхался, и поэтому голос его звучал сипло.

— Они приближаются. Будь готов.

Ощущение относительной безопасности тут же исчезло. Марк вскочил, схватил лежащую рядом дубину и метнулся к стене. Вскарабкавшись по торчащим во все стороны сучьям, он выглянул наружу.

Только теперь он окончательно проснулся и, наконец, понял, что сражение еще не начиналось. Перед стеной, как и перед входом в пещеру никого не было. Марк едва не впадал в ярость от того, что его понапрасну побеспокоили, но, оглядевшись, понял, что сердиться нет причины. Защитники не дремали и заняли боевые позиции вдоль стены. Он повернулся к соседу.

— Где они?

Тот явно не понял вопроса, отрицательно покачал головой и что-то неразборчиво пробормотал. Тогда заговорил его товарищ:

— Да идут они, идут. Просто они так долго добирались сюда, что Смит уже начал беспокоиться. Он даже послал Махмуда узнать, в чем дело, и тот едва унес ноги.

— А много их? — спросил Марк.

— Неизвестно. Махмуд только увидел их и тут же рванул обратно.

Разговоры среди защитников стихли. Теперь слышались только отдаваемые Смитом приказы. Впрочем, почти все находились на своих местах и ждали появления неприятеля. Смит распорядился, чтобы без его команды не начинали. Стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием защитников. Люди напряженно вслушивались, стараясь уловить звуки приближения неприятеля.

Марк тем временем предался невеселым размышлениям. Его вдруг осенило, что, примкнув к «рабочим», он еще больше отдалился от Маргарет. Он старался убедить себя, что она все еще жива и находится где-то во внешних пещерах. До сих пор он был просто одним из узников тюремных пещер, теперь же, примкнув к Смиту, практически угодил в тюрьму внутри тюрьмы. А если бы он примкнул к банде Мигеля? Тогда ему, возможно, представилась бы возможность обыскать внешние пещеры и найти Маргарет. А вдруг пигмеи ведут с Мигелем двойную игру? Это вполне возможно. Ведь после того, как они избавятся от слабого места, которое представляет собой туннель в тюремной зоне, какой смысл продолжать сотрудничество с Мигелем?

Было совершенно ясно, что от успешного исхода операции в туннеле зависит не только участь их всех, но и судьба Маргарет. Если попытка выбраться наружу закончится успешно, то пигмеям конец. Стоит только вступить в контакт с цивилизованным миром, и можно организовать экспедицию для спасения оставшихся узников. Вполне возможно, избранный им путь самый верный. Спасти Маргарет можно лишь при содействии извне.

А если не рваться наружу? Допустим, ему повезет, он ухитрится проникнуть в систему внешних пещер и найдет ее. Но что дальше? Вряд ли им удастся добраться до внешнего мира без посторонней помощи. И вообще, какие у пигмеев планы насчет Маргарет? Почему они держат ее в заточении? Раньше они никого не держали в застенках. Должно быть, все дело в проклятой кошке… не иначе.

Защитники стены зашевелились. Должно быть, показался неприятель. Марк прислушался. Да, были явственно слышны звуки шагов. Мысли о Маргарет мгновенно испарились. Он непроизвольно потянулся за валяющимся рядом булыжником. Прильнув глазом к щели между стволами, Марк заметил белые обезьяноподобные фигуры.

Теперь стало ясно, что послужило причиной задержки. Неприятель рассчитывал загнать их в ловушку. Две группы, а возможно, и третья, которой пока не было видно, должны были подойти одновременно. Невозможно улизнуть в одно отверстие, пока пигмеи входят в другое. Их действия указывали на то, что пигмеи намерены не только разрушить туннель, но и наказать тех, кто его построил.

Но защитники их удивили. Марк увидел, как пигмеи остановились и, удивленно жестикулируя, направились к баррикаде. Защитники бросились вперед, загоняя их обратно в туннель. Послышались крики.

Марк очень удивился, когда до него дошло, что это всего лишь вторая встреча с маленькими человечками. Он так часто думал о них, что они стали казаться ему почти знакомыми, хотя после первой встречи во внешних пещерах он пигмеев не видел. У него снова появилось странное чувство, что подобных людей он видел раньше. Он хотел рассказать Гордону о своем открытии, но сейчас было не до разговоров.

Увидев баррикаду, пигмеи изменили планы. Они долго и громко совещались и, наконец, из главного туннеля появилась высокая фигура. Марк признал в нем европейца и усмехнулся, глядя на его испуганное лицо. Последовали оживленные объяснения, а за ними военный совет.

Смит, однако, бездействовал. Марк удивился. Град острых камней, брошенных в толпу, мог бы причинить значительный ущерб, хотя строй был длинным.

Наконец пигмеи приняли решение и совершили свою первую ошибку. Возможно, они полагали, что стену защищает всего несколько человек, и действовали грубо и неосторожно. Их тактика заключалась в том, чтобы выстроиться в шеренгу по всей ширине пещеры и броситься в атаку. Дав им пройти полпути, Смит открыл огонь.

Защитники поднялись, и в первые ряды бегущих полетел град камней. Многие упали, а те, что бежали следом, спотыкались и падали сверху. Не успели они подняться, полетела следующая партия острых камней, которые редко убивали, но могли больно ранить. Линия нападения была в нескольких местах прорвана группами карликов, с трудом поднимающихся на ноги, но сама атака не прекратилась. Те, кто остался невредимым, стремительно атаковали там, где путь был свободен. Поток камней теперь был нескончаем, но многим пигмеям все-таки удалось прорваться к подножию стены. Здесь они в ужасе останавливались, и лишь немногие предпринимали безнадежные попытки взобраться на стену. Остальные, остановившись в растерянности, служили мишенями для метателей камней. Единственным оружием пигмеев были каменные ножи, и не имелось щитов для защиты. Их замешательство было драматично: отважная атака превратилась в трагический фарс. Те, кто мог, поступали единственно правильно: разворачивались и бросались врассыпную туда, откуда пришли.

Раздался раскатистый рев Эда. Эта битва, как бы они к ней ни готовились, обернулась всего лишь огромной шуткой. Несколько брошенных камней обратили в бегство целую армию пигмеев! Для этого не потребовались даже импровизированные дубинки! Пленники засмеялись вслед за Эдом. Смех превратился в сильный рев, эхом раздающийся по всей пещере. Только несколько пигмеев остались неподвижными, остальные под раскаты хохота хромали к проходу в одиночку или цепляясь друг за друга.

Марк не мог присоединиться к смеху, слишком жестокому и полному презрения к маленьким человечкам. Он испытал такое же облегчение, как и остальные, когда увидел, что бой вовсе не бой, но он заметил и то, чего остальные, похоже, не заметили. Эти пигмеи, маленькие человечки с печальными глазами, сражались за то, чтобы сохранить свою расу. Они понимали, что если во внешнем мире узнают об их существовании, конец не заставит себя долго ждать. Они примитивны, как и говорил Гордон. Единственная их надежда продолжить свое существование заключалась в том, чтобы жить обособленно. Жизнь снова и снова показывала, что горстка примитивных людей не может сосуществовать с огромным современным миром. И не только из-за смертельных болезней, но и из-за упадка духа. Пигмеи не умеют адаптироваться. Они не приспособлены ни к какому миру и обществу, кроме своего собственного.

В них много благодушия, зачастую присущего примитивным расам, но энергия их не была полностью исчерпана. Они еще могли бороться за свое существование, хотя и не могли изменяться. Они не признавались или не желали признаться, что надежду надо оставить, их судьба предрешена. Если они смогут помешать строительству туннеля, им все равно придется бороться с водой. Пигмеи могут блокировать трещину за трещиной, но рано или поздно вода до них доберется. Новое море затопит весь их пещерный мир, как уже затопило нижние уровни. В конце концов им придется выплыть наружу или остаться здесь и утонуть.

Марку стало не по себе, когда он вспомнил, что тоже попал в ловушку. Иногда он с трудом верил, что туннель сквозь сотни футов скалы когда-нибудь будет закончен. С таким скудным оборудованием это просто невозможно. Смит сказал «теперь в любое время», но как давно пленники так говорят? Кто из них имеет представление о глубине, на которой находятся пещеры? Эта фраза была не более чем пустым выражением надежды, частичкой веры, чтобы предотвратить апатию.

Марк поймал себя на том, что бесцельно смотрит на одну из распростертых фигур. Она не шевелилась. Она уже никогда не пошевелится. Одна сторона головы была разбита камнем. Вполне возможно, что этот камень бросил он…

Ему вспомнились слова Маргарет:

— Так ужасающе неожиданно… Минуту назад они бежали… Ах, Марк, что ты наделал?..

Зачем он это сделал? Он не хотел убивать этого маленького человечка. Он никогда его раньше не видел. Он хотел лишь остановить его и других пигмеев, а не уничтожать их. Все было как всегда — бесцельное, бессмысленное избиение людей… Его глаза блуждали от одной одиноко лежащей фигуры к другой. Всего их было десять. Эд, наверное, считает, что это очень смешно: бой всего с десятью погибшими. Что ж, пусть смеется. В некотором смысле это действительно смешно: человеческая раса, уничтожающая себе подобных. Никто, кажется, не видит, как это бессмысленно. «Странная мы компания», — бормотал он себе под нос.

Марк перевел взгляд на входы в туннели. Большая часть отступивших ушла через правое отверстие. Он вспомнил, что именно через него вошел сюда вместе с Гордоном.

Защитники оставались на своих местах, ожидая следующего нападения. Пигмеи, похоже, не сдадутся после первой же неудачи. Очевидно, их спор в соседней пещере был в самом разгаре, потому что оттуда доносились громкие голоса.

Смит решил, что непосредственной опасности больше нет. Пигмеям, должно быть, понадобится некоторое время, чтобы подготовиться. Он выделил группу на помощь строителям туннеля и разрешил изготовителям канатов возобновить работу. Остальные разбрелись по верху стены, некоторые спали, другие разговаривали. Эд сел, положил ногу на ногу и принялся усовершенствовать свою булаву, продолжая переплетать канат, который у него каким-то образом получился. Работу он сопровождал тихой ковбойской песней, поразительно непристойной. Гордон прошел по баррикаде и сел рядом с Марком.

— Безумие, правда? — сказал он, глядя на распростертые внизу тела.

Марк кивнул.

— Чертовское безумие. Полагаю, так мы сделаны. Десять маленьких человечков мертвы, и никто из них нисколько не хуже и не лучше. Смит имеет хоть какое-нибудь представление, когда будет следующая атака? — спросил он.

— Нет, — помотал головой Гордон. — Поживем — увидим.

Некоторое время они вели бессмысленную беседу, затем Марк вспомнил, что давно хотел задать один вопрос.

— Я не могу отделаться от мысли, что раньше видел подобных людей. Разумеется, это абсурдно, ведь их никто не фотографировал, но этот тип мне не кажется таким уж незнакомым. На кого они похожи?

— А, вы тоже заметили, да? Это пигмеи.

— Нет, я имею в виду, какой они расы? Я знаю, что они ростом с пигмеев.

— Это и есть пигмеи, не сомневайтесь. Для них характерны не только рост, но и форма головы, необычные пропорции длинных, тонких конечностей и этот печальный, мрачный взгляд. На самом деле пигмеи не так печальны, как выражение их лиц.

Марк внезапно вспомнил фильм, снятый кем-то. Пигмеи, такие миниатюрные на фоне группы исследователей, озадаченно разглядывали камеру большими глазами. Каждое лицо, мужское или женское, взрослое или детское, неизменно отмечено меланхолией. Вот оно что, воспоминания об этом фильме были просто спрятаны в его сознании. Странно, что ему это раньше не приходило в голову: на лицах троглодитов было такое же выражение или вообще никакого, — но раньше он не находил подходящего определения. Он использовал слово «пигмеи», как сказал бы «карлики», не понимая его значения. Однако не так уж странно, что он не сразу уловил связь: обитатели этой пещеры были бледными, грязно-белыми.

— Но пигмеи черные, — возразил он.

— Те, кто живет на поверхности. Но почему они должны быть черными здесь? Солнца нет, пигментации нет. Эти ребята, вероятно, были достаточно черными, когда пришли сюда. Это работа многих поколений. Посмотрите, что время сделало с детьми пленников — аборигенами: ни следа румянца на лицах.

— Но, черт возьми, за сотни миль отсюда нет никаких пигмеев!

— Сейчас нет, но когда-то были. У меня есть целая теория насчет того, как эти ребята появились здесь, если это вам интересно.

Марк попросил его продолжать. По крайней мере, это разгонит скуку от ожидания атаки, которой, Может быть, никогда не будет.

— Сложность в том, — начал Гордон, — что мне никогда не удавалось проверить хоть одно из своих предположений. Если мы выберемся отсюда, я пойду в читальный зал Британского музея, чтобы удостовериться в правильности моей теории. Вот вкратце их история, как я себе ее представляю. Вы знаете, что тысячи лет назад весь европейский континент был теплее, чем сейчас? Этот факт в науке считается общепризнанным. Недалеко от Кромера, где когда-то был лес, нашли останки слонов. Слонов, заметьте, а не мамонтов. Мамонты не возражали против холодного климата, но слоны всегда стремились к теплу. Более того, такие же останки были найдены в Дорсете во рву, находящемся на глубине более двенадцати футов. Сейчас природа не роет рвы сквозь слои мела и кремня, в которые попадаются слоны, но есть существо, которое роет, и это существо — человек. Слон умер чертовски давно, потому что его убил человек. Англия еще не была островом. Субтропическая фауна здесь распространялась и процветала, но даже тогда некоторые наши предки убивали слонов, заманивая их в ловушки, или с помощью других хитростей. Это распространенная ошибка — судить о человеке по его теперешнему внешнему виду. В конце концов мы же эволюционировали, как и другие виды. Существует еще тенденция (может быть, это уважение к генетике) представлять человека внезапно и полностью сформировавшимся к величайшему ужасу остальных обитателей мира. А это вовсе не так. Он развивался так же медленно и болезненно, как и все живое. Вероятно, люди, которые охотились на слонов в Северной Европе, выглядели не совсем так, как мы. Они, как и остальные существа, адаптировались к различным климатам. Пока они не усовершенствовали свою одежду и не изобрели огонь и другие средства защиты от невыносимой жары или холода, они так же зависели от природных условий, как и животные. Каждая раса, наверное, жила в своей собственной зоне, очень редко мигрируя на север или юг. Но со временем зоны менялись. Земная ось наклонилась, субтропическая флора начала погибать. Каждое лето вокруг полюсов скапливалось больше льда, и каждую зиму Северный полярный круг продвигался все дальше к югу. Процесс шел медленно, но неумолимо. Лед покрывал новые территории, сметая все на своем пути. Зима становилась жестче и длиннее, животные отправлялись на юг, охотники следовали за ними. Северная Европа стала зоной умеренного климата, а затем холодного. Однако лед продолжал свое движение, и люди с севера сталкивались с жителями знойных южных земель. Расы не перемешивались. Южные обитатели были мельче и слабее, чем захватчики, и они не могли сопротивляться натиску с севера; это были предки пигмеев. Северяне были крепче и лучше умели адаптироваться, потому что жизнь у них была тяжелее. Существовал естественный предел населения, который могла выдержать земля, и южане поняли: пришельцев им не одолеть. Пигмеи, чтобы выжить, отступили на юг. Они отправились в огромные леса и спрятались в джунглях, таких негостеприимных и непривлекательных, что ни одной расе никогда и в голову не приходило их выгнать. Это была одна из великих перемен в мире. Ледяные вершины, подкрадываясь ближе с севера и юга, сгоняли все живое в экваториальный пояс. Не только пигмеи, но и многие другие расы в других частях мира были вынуждены уйти с открытой плодородной местности и искать землю, где смогут выжить. Примерно в это же время андаманцы добрались до своих островов, сакаи нашли Суматру, Семангс и Борнео, а пигмеи с Новой Гвинеи спрятались в своей земле. Там они и остались, потому что если лед и отступил, то захватчики этого делать не собирались. Их потомство снова подалось на север, но ушли далеко не все, земли не опустели. Вот что я имел в виду, говоря, что наши пленители — настоящие пигмеи.

— Вы считаете, что когда-то вся эта земля принадлежала пигмеям, и они выжили?

— Именно. Их вытесняли в негостеприимные районы, они же предпочли жить в пещерах. Обнаружив, что пещер полно, они спустились глубже. Все это, правда, происходило не сразу. Это была инстинктивная борьба ради самосохранения, продолжавшаяся из поколения в поколение по мере того, как ухудшалось положение. В то время, как одни направлялись в джунгли и никогда их не покидали, другие поселялись в пещерах, уединяясь все больше и почти не появляясь на поверхности, прячась от мира, в котором не выдерживали соперничества. Так появились поколения, которые знали о внешнем мире только понаслышке, как об ужасном, гибельном месте. Старшие умерли, и последнее связующее звено исчезло. Сообщение с поверхностью прекратилось. Они углублялись в землю, занимали пещеру за пещерой, образуя подземную страну. Они научились выращивать гигантские грибы для еды и сохранили секрет производства световой жидкости. В конце концов жизнь внешнего мира стала не более чем преданием, поддерживаемым случающимися иногда появлениями таких вот странников, как мы. Расы, преобладающие на поверхности, добились поставленной цели: память о пигмеях становилась все слабее, пока, наконец, совсем не стерлась и они не были забыты.

Некоторое время после того, как Гордон замолчал, стояла тишина. Марк обдумывал теорию. Фантастика, конечно, как и само существование подземных пигмеев, но ведь должно же быть какое-то объяснение. Тот факт, что наверху не осталось даже слухов, говорит о том, что со дня их полной изоляции прошло очень много времени.

— И как вы думаете, когда это произошло? — спросил он.

Гордон пожал плечами.

— Трудно сказать. Полагаю, где-то в позднем палеолите, наверное, ближе к ашельскому периоду.

— Нет, — сказал Марк. — Скажите по-английски. Сколько лет назад?

Гордон немного подумал.

— Вероятно, сто тысяч лет.

— Что-о? — Марк заморгал.

— Да, вот так. Проблема таких людей, как вы, в том, что вы плохо представляете себе, насколько древнее существо человек. Я вам говорю, что пигмеи представляют собой одну из самых старых из ныне существующих рас, а вас так поразили сто тысяч лет. Да это же просто блошиный укус на фоне всего развития природы. Пещерный человек жил, вероятно, триста или пятьсот тысяч лет назад. Люди, которые верят в правдивость Книги Бытия, считают, что раньше, чем примерно две тысячи лет назад, вообще ничего не происходило. Уверяю вас, происходило и задолго до этого срока. Чтобы вас подбодрить, признаюсь, что я наткнулся на два препятствия: это египетские боги и эти лампы, — он взглянул на потолок. — Они меня озадачили, несмотря на все мои теории. Оболочки ламп еще более загадочны, чем текущая в них жидкость. Я не понимаю, как эти люди, фактически раса каменного века, научились их делать, из чего они сделаны. В самом деле, это самое слабое звено во всей теории, будь оно проклято. Если бы не лампы, у них бы никогда не было…

Он вдруг замолчал. Марк, подняв глаза, увидел несколько белых фигур, вновь появившихся из туннеля. Смит позвал всех на баррикаду. Человек двадцать пигмеев выстроились в шеренгу вдоль задней стены. Каждый что-то держал в руке.

Защитники уже устали удивляться выдумкам пигмеев и не стали прятаться от возможной опасности. В карликов полетел целый град камней. Большинство из них тотчас же упали, а тех, кто остался на ногах, перехитрить не составляло особого труда.

— Не надо, — проворчал человек, стоявший за спиной Гордона. — Подождем лучше, пока они подойдут поближе.

Но пигмеи не торопились. Они сосредоточенно возились с инструментами, которые несли.

— Что это за игра? — поинтересовался кто-то.

Мгновение спустя он понял. Пигмеи вскинули правые руки, и в воздухе раздался свист острых камней. Один ударил человека в лицо и пригвоздил к стене. Марк, Гордон и остальные быстро пригнулись к земле.

— Рогатки! Проклятье, почему мы о них не подумали? — пробормотал Гордон.

Марк снова принялся смотреть в глазок, проделанный в стене. Камни, низко свистящие у него над головой, представляли собой заградительный огонь. Что-то, появившееся из правого туннеля, заставило его удивленно присвистнуть. Гордон рискнул поднять голову над краем стены и увидел, что это было. Он следил до тех пор, пока камень не ударился о ствол поблизости от его головы.

— Изобретательные дьяволы! — восхищенно произнес он, снова увернувшись.

Из прохода медленно появилась круглая шляпка гриба, похожая на огромную мишень для стрельбы из лука. Оказавшись в пещере, она отодвинулась в сторону, уступив место другой, и подалась немного вперед, чтобы не мешать стрелкам из рогаток. Вторая шляпка последовала за первой. К ним присоединялись еще и еще, пока не образовалась длинная шеренга.

Грибы были подняты так, чтобы защищать наступающих. Ножку несли несколько человек, а круглые шляпки служили превосходным щитом. Атаку не начинали до тех пор, пока не выстроились три ряда шляпок. Затем пигмеи двинулись вперед медленно и уверенно, соблюдая строй, в то время как стрелки из рогаток, подобно заправским артиллеристам, вели непрерывный огонь острыми камнями.

— А они не дураки, — с беспристрастным восхищением произнес Гордон. — Танки пигмеев в действии!

Сначала противодействие атаке было слабым и ограничилось несколькими камнями, безуспешно брошенными в шляпки грибов. Когда первый ряд прошел половину пространства, Эд поднялся на ноги и изо всех сил бросил камень. Он шлепнулся в одну из белых шляпок и завяз в мясистой массе. Другого результата не было. Эд, разочарованно застонав, снова спрятался за стену. Несколько человек тоже метнули камни в стрелков из рогаток, но с тем же успехом: не долетевшие до цели камни остались в белых шляпках, как темные пятнышки. Атакующие не колебались.

Смит приказал приготовить дубинки. Похоже, у подножия стены произойдет рукопашный бой. Пока защитники не боялись противников, хотя и оценили изобретательность маленьких человечков. В конце концов что могут сделать атакующие? Просто попытаются подняться на баррикаду? Но их будет легко оттуда сбросить.

Ряды грибных шляпок постоянно надвигались и дошли до баррикады. Здесь пигмеи подняли грибы над головами, шляпки образовали крышу, на которую летели камни защитников. Только трое пигмеев не добрались до цели, так как были сражены скорее случайными, нежели искусными попаданиями.

У стены они остановились. Защитники не видели происходящего под стеной, но догадывались, что пигмеи воспользуются ножками грибов, чтобы забраться на баррикаду. Внезапно Марк услышал крик одного из защитников и увидел, как тот показывает на отверстия. Оттуда появлялись все новые и новые фигуры. Они были мертвенно-бледными, как и остальные, но выше и лучше сложены.

— Боже правый, с ними аборигены! — пробормотал Гордон.

Стрелки из рогаток по-прежнему вели непрерывный обстрел, под прикрытием которого аборигены преодолели первые несколько ярдов, припав к земле и держа головы под линией огня. Подойдя поближе, они выпрямились и ускорили шаг. Интенсивный огонь из рогаток по-прежнему не позволял защитникам подняться во весь рост. Бегущие в первых рядах аборигены вскарабкались на задние ряды грибных шляпок. Стало ясно, что пигмеи намерены не только обеспечить себя щитом, но и создать платформу, по которой аборигены смогут ближе подобраться к защитникам.

Когда аборигены забрались на шляпки грибов и рванулись вперед, стрельба из рогаток прекратилась. Тогда над стеной во весь рост поднялись защитники и осыпали нападавших градом камней. Аборигенов было гораздо больше, но они находились в крайне невыгодном положении. По неровной и скользкой поверхности было трудно двигаться быстро, они представляли собой отличную мишень для обстрела. Единственным оружием им служили каменные ножи. Однако они продолжали двигаться. Им еще не приходилось сражаться врукопашную. Дубинка Марка методично поднималась и опускалась. Он наносил удары без гнева, холодно и сильно. Казалось, он не мог войти в боевой раж, сражаясь против этих людей. Он целился в плечи, довольствуясь тем, что выводил из строя руки. Его все еще не покидало чувство, будто это какая-то шутливая потасовка или досадное недоразумение.

Теперь они сражались по всей линии баррикады, и большая часть людей действовала весьма решительно. Они сражались, чтобы убивать или калечить. Марк предположил: дело в том, что он здесь новичок. Пробудь он здесь много лет, то понимал бы, что они чувствуют. В середине строя он видел Смита с дубинкой в каждой руке и Эда, размахивающего своей булавой.

Когда аборигены предприняли следующий натиск, в настроении Марка наметилась перемена. Один из нападающих оцарапал ему руку. Ничего особенного, боли он почти не почувствовал, но это заставило изменить точку зрения. Он начал наносить удары всерьез. Еще один абориген поймал его дубинку и попытался вырвать ее. Марк изо всей силы ударил его кулаком в челюсть. Человек покачнулся, а следующий ощутил всю тяжесть дубинки Марка. Неистовство атаки начинало утихать. Аборигены теряли отвагу и становились менее стремительными. Марк опустил руку и остановился отдышаться, но тотчас же принял оборонительное положение, увидев еще одну белую фигуру, нападающую на него. Он взмахнул дубинкой, но в этот момент ножка гриба, служившая ему опорой, надломилась, и он не удержался на ногах. Абориген выбил дубинку у него из рук и прыгнул через парапет. Марк предотвратил взмах каменного ножа, схватив человека за правое запястье. Несколько секунд они катались по земле, и каждый старался оказаться сверху, но вдруг противник обмяк. Посмотрев наверх, Марк увидел склонившегося над ним Гордона.

— Спасибо! — поблагодарил Марк.

Он лежал в мелкой впадине между двумя белыми стволами. Марк был совершенно уверен, что несколько минут назад этой впадины не было. Один ствол, должно быть, упал и опрокинул его. Но почему?

Он подполз к краю стены и лицом к лицу столкнулся с пигмеем. Марк без колебаний ударил его кулаком и опрокинул назад. Появились и другие. Но как им удалось, пробраться сквозь стену? Он огляделся и увидел, что кто-то лезет из стены. Пигмеи, прикрывшись грибными шляпками, должно быть, вынули из стены стволы. В некоторых местах наверху стволы были так сжаты, что не могли упасть, если даже вытащить несколько штук из нижних рядов, но в других, например, прямо над ним, бревна падали вниз и сами латали пробоину. Марк поднял свою упавшую дубинку и с криком спрыгнул вниз. Пока прорвались только несколько пигмеев и четверо защитников легко разделались с ними. Однако возникла необходимость в страже перед пробоинами, чтобы больше никто не проник.

«Вот так и я упал, — подумал Марк. — Еще несколько минут, и их здесь были бы дюжины!»

Он наблюдал за пробоиной в середине стены и был рад передышке. Делать было нечего, только смотреть и опускать дубинку на всякого, кто вылезет из дыры.

— Эй? — позвал голос у него над головой.

Подняв глаза, он увидел бородатое лицо Эда.

— Достаньте мне гриб, а? Только спелый, и будьте с ним осторожны!

— Как насчет этого? — показал Марк.

— О'кей! Я посмотрю.

Марк послушно подкатил к стене самый большой гриб.

— Можете его поднять? — спросил Эд.

Марк смог, правда, с трудом, потому что гриб был громоздкий. Эд как можно дальше протянул руку, вместе им удалось благополучно поднять его на стену. Эд сел и принялся осторожно делать длинные разрезы острым камнем. Марк стоял внизу и смотрел на операции Эда, одновременно продолжая наблюдать за пробоиной. Он был озадачен, потому что бой на стене еще продолжался, а уклоняться от драки не в характере Эда.

— Зачем это? — спросил он.

Эд хихикнул.

— Идите сюда и увидите сами!

Марк забрался на стену и сел. Из пробоины внизу тотчас же появилась грибная шляпка. Марк бросил в нее камень, и она отодвинулась назад. По сравнению с первой атакой битва стала вялой. Вероятно, пигмеи собирались отвлечь защитников, пока сами будут пробираться сквозь пробоины в стене. Задние ряды не начинали атаку, а силы аборигенов иссякали.

Эд продолжал делать разрезы, расходящиеся, как меридианы, от центра шляпки. Ни один из этих разрезов не был достаточно глубок, но, тем не менее, кожица чуть не прорвалась. Эд осмотрел гриб, с удовлетворением улыбнулся и, держа обеими руками, поднял над головой. Шар был брошен в ряды атакующих. Когда он разорвался, двое аборигенов были погребены под ним. Облако белых спор разлилось в воздухе, как снегопад. Те, кто находился близко к нему, оказались скрытыми из поля зрения. Из движущегося тумана доносились звуки кашля и шипения.

Когда туман немного рассеялся, стали видны фигуры аборигенов, согнувшихся вдвое в приступах кашля, с каждым вдохом к ним в легкие попадало все больше и больше пушистых спор. Облако белой пыли распространилось шире, поражая все новых атакующих. Они потеряли способность сражаться. Глаза у них слезились, они чихали и хрипели, как самые тяжелые астматики.

Из уст Эда раздался восхищенный смех, похожий на рев.

— Эй, дай мне свою куртку и принеси другую, — приказал он.

Он принялся размахивать курткой перед собой, отмахиваясь от летящих в воздухе спор. В течение нескольких минут поле боя было покрыто пеленой спор, и защитники, бросая дубинки, хватались за все, чем только можно было отмахиваться.

Аборигены были безнадежно деморализованы. Изнуренные кашлем, они шатались из стороны в сторону. Пигмеи, укрывшиеся под грибными шляпками, были не в лучшем положении, так как вдыхали споры, просачивающиеся сверху. Те, кто был оглушен собственным и чужим кашлем, должно быть, скрежетали зубами от ярости под звуки похожего на рев смеха защитников. Несчастные вылезали из-под своих грибных зонтов и, задыхаясь и кашляя, беспорядочной толпой кидались обратно к туннелям. Вслед раздавались взрывы смеха.

Эд в буйном восторге от успеха своей идеи расточал насмешки вдогонку убегающим. Зикль пел какую-то языческую победную песню. Даже Марк поймал себя на том, что смеется над неудачей этой второй атаки.

Последний задыхающийся пигмей убежал от ликующих звуков, но веселье продолжалось. Смит долго не мог убедить своих последователей, что необходимо отремонтировать баррикаду.

Глава 11

Марк посмотрел на Смита.

— Со времени второй атаки прошло, должно быть, несколько дней. Вы действительно думаете, что они больше не придут?

— Разумеется, не уверен, — кивнул Смит. — А зачем же тогда я приказал починить стену?

Он кивнул на Гордона, который согласился с ним:

— Они, конечно, так или иначе попытаются напасть. Чего бы им это ни стоило, они не допустят, чтобы мы убежали.

— Но со времени, как мы применили гриб, много воды утекло. Может быть, они уже сдались?

— Ни в коем случае! Я думаю, они собираются с силами и придумывают новую пакость, — Смит помолчал. — Меня волнует изобретательность, которую они проявили в последний раз, — продолжил он. — Еще несколько минут, и сотни пигмеев пробрались бы сквозь стену. Кто мог догадаться, что эти маленькие человечки придумают такую штуку?

— А они ничего и не придумывали, — возразил Гордон. — Клянусь всем, чем хотите, что эту идею подсказал им Мигель или кто-то из его ребят! Более того, десять к одному: кто бы это ни был, он подстрекает их к новому нападению. Они хотят прижать нас к ногтю, а Мигель надеется получить власть над внешними пещерами, тогда у него будет больше шансов выбраться, чем у нас.

— Что ж, в таком случае, — задумчиво произнес Марк, — для чего мы торчим здесь?

Все удивленно уставились на него.

— Я имею в виду, если мы сдадимся, а Мигель выберется, он не станет держать в секрете существование этого места. Сюда снарядят экспедицию, так же, как и в том случае, если выберемся мы, а значит, если ему повезет больше, почему не дать ему уйти добровольно?

— Вы кое о чем забываете.

— Не вижу…

— Вы забываете, что Мигель заключил сделку с пигмеями. Я не знаю, какая у пигмеев мораль на этот счет, но почему они будут соблюдать ее условия? Насколько я понимаю, заставить их он не сможет. А что если они просто его используют? Им наверняка известно, какую игру он ведет, но они не позволят ему выбраться.

— Кроме того, — вмешался Гордон, — если они сумеют всех тут перебить, а нас сто пятьдесят человек, то задумаются, зачем уступать Мигелю и его парням. Причин они не найдут. Не понимаю только, почему он поверил их обещаниям. Не в его правилах действовать без гарантий.

Все трое некоторое время молчали. Марк снова заговорил первым.

— Я все думаю, — сказал он, — почему им не приходит в голову погасить эти лампы? — Он показал на сине-белые шары, светящие со скалистого потолка. — Представляете себе, какая поднимется суматоха, когда они в темноте попробуют вновь напасть на нашу баррикаду? Так у них будет больше шансов где-то прорваться.

— Тому есть несколько причин, — объяснил Гордон. — Во-первых, эти лампы не так-то легко разбить. Может быть, они и выглядят стеклянными, но куда прочней. А во-вторых, эти пигмеи боятся темноты больше, чем дети. Тьма для них — самое страшное. Может быть, вам непонятно, но они всю жизнь проводят под этими лампами, и на то имеется причина. Разбить их — значит, совершить святотатство. Их жизнь зависит от этих ламп, и они на них молятся! — Поймав вопросительный взгляд Марка, он добавил: — Это символ Ра. Помните, его статуэтка держала одну из них. Разбив лампу, они нанесут оскорбление божеству. Если они разобьют несколько, он так рассердится, что нашлет темноту, чтобы причинить им страдания. Если верить Махмуду, они настолько привыкли к свету, что не могут думать о темноте и боятся ее, как конкретного выражения неудовольствия Ра. И эта мысль не нова: я, кажется, что-то помню о страшной темноте над Египтом, которая очень не понравилась египтянам, хотя они прекрасно знали, что означает эта ночь.

Вряд ли эти слова убедили Марка. Разрушение ламп казалось ему самым простым способом создать невероятную панику. Шары, может быть, были крепкими, но камни пигмеев били точно… Они не были непробиваемы: он вспомнил, как Гордон рассказывал о своем эксперименте.

Гордон считал, что боязнь темноты у пигмеев только на пользу защитникам. Он так и сказал:

— Это самая надежная защита, которая у нас есть. Нет лучшей гарантии, чем хороший, обоснованный предрассудок. С ним сравнимы только решения Гаагского суда или Женевской конференции. Вы когда-либо что-нибудь читали по антропологии? Люди могут заковывать себя в кандалы, которые невозможно разбить, хотя, может быть, это за пределами разума и безопасности. — Он продолжал более спокойно и менее выразительно: — Предрассудками сейчас совершенно пренебрегают. Я не хочу сказать, что у нас нет огромного количества суеверных условностей и табу. Они есть, но часто бессмысленны, плохо контролируемы и иногда противоречат друг другу. Их влияние на мужчин и женщин весьма слабо. Вместо того чтобы использовать предрассудки, власти о них забывают. Единственным способом влиять на людей остается массовое внушение. Это работает, но неэффективно и нуждается в постоянной поддержке. Нацию можно легко довести до состояния войны, но требуется постоянная, энергичная пропаганда, чтобы поддерживать людей в этом состоянии. Если же позволить мыслить самостоятельно, они рано или поздно выйдут из повиновения. Властям становится все труднее поддерживать пропаганду так, чтобы помешать думать самостоятельно. Более того, массовое внушение всегда порождает противодействие. Сначала это, весьма вероятно, чистое упрямство, но оно становится сильнее из-за людей, сообразивших, что их обманывают. Чертовски глупый способ воздействия! Это напоминает мне рекламу увеличения роста: это можно сделать, но лучше всего тогда, когда ты молод! Внушение, конечно, действует и на взрослого человека, но если вы хотите управлять народом, надо начинать внушать с детства. В этом отношении церковь совершенно права. Она начинает свое воздействие на человека, с момента крещения. На протяжении всего жизненного пути она навязывает ему свои правила игры, контролирует его мысли и поступки. Большинство древних религий терпели неудачу в основном из-за того, что неправильно пользовались своей властью, а не из-за того, что ослабевали. Некоторые из них слишком подавляли людей, а другие, наоборот, позволяли людям приподняться над предрассудками и увидеть, что все вокруг не так уж плохо. Позже религии потеряли свою огромную власть, так случилось у всех западных наций, но среди примитивных народов еще сохраняется суеверное воспитание.

— Это знак того, что власть предрассудков заканчивается, — прервал его Марк. — Люди обращаются к разуму.

— Разум — это моя опора! Пигмеи не будут готовы к разумному восприятию мира еще тысячи лет, если продержатся так долго. Боже мой, да посмотрите на мир, приятель!

— Но это правда! Религии умирают, на западе, во всяком случае. Я знаю, что люди поднимают вокруг них много шума, но это именно потому, что вера ослабла.

— Вздор! Религии не умирают! Если вы что-то назовете иначе, суть от этого не меняется. Вы можете иметь религию без антропоморфического лица, как можно иметь государство без короля. Демократия, социализм, коммунизм — все это религии.

Марк возразил:

— Нет, это политические теории.

— Позвольте, а вы когда-нибудь встречали религию, которая не была бы связана с политической теорией? Говорю вам, это такие же религии, как христианство, магометанство, буддизм! Это предрассудок. Что, как не предрассудок, могло родить фантастическую идею о том, что все люди равны? Только не разум. Что, как не предрассудок, могло заставить людей издавать законы, которых обязаны придерживаться даже самые блестящие умы? Разве это приют разума, когда общество тратит столько энергии и богатства для сохранения недееспособных, отворачиваясь от работящих? Они, видите ли, являются плодом эволюции людей, которые, как вы говорите, «поворачиваются к разуму». Разум! О, Боже мой!

Гордон встал и тяжелой походкой отошел. Смит широко улыбнулся Марку.

— Горазд болтать, да? Проблема в том, что он, так же, как и остальные, не знает, чего хочет. И все же иметь его рядом удобно: он заставляет ребят думать, спорить и они немного забываются. — Он встал. — Пойду посмотрю на Эда и его компанию. Идемте?

Они обошли пещеру и подошли к группе Эда сзади. С тех пор как начались занятия в «артиллерийской» школе Эда, некоторые места в пещере сделались небезопасными. Рогатка требует меткости, а это достигается только практикой, поэтому перед новичками было достаточно широкое свободное пространство. Возле стены пещеры в качестве мишени была установлена грибная шляпка, и в ней уже засела пара камней. Эд, как всегда веселый, повернулся к подошедшим.

— Это я попал! — гордо произнес он.

— Из скольких же? — спросил Смит.

— Ах, перестаньте! Вы же понимаете, что это не пистолет!

— А второй камень чей?

— Зикля. Этот негр на многое способен!

Зикль оскалил белые зубы.

— Да, второй — мой! — похвастал он.

Некоторое время Смит с Марком стояли и наблюдали за стрельбой по мишени. Скорость и сила метания была поразительной, хотя часто камни не попадали в цель. Эд, ничуть не обескураженный, заметил, что когда на них нападут, целей будет много!

Оставив Эда, они продолжили путь. Марк поинтересовался, как идет работа над туннелем. Смит ответил своим обычным— «теперь в любое время».

— Вы знаете, что там наверху? — Марк поднял палец к потолку.

— Не совсем. Что вы имеете в виду?

— А что, если там окажется холм или гора?

— Ну и что?

— А то, что вы, может быть, уже достигли нормального уровня и прорубаетесь сквозь гору!

— Возможно, но непохоже. Видите ли, в этой местности гораздо больше равнин, чем гор. Тысяча к одному против того, что мы не находимся под какой-нибудь горой, и, полагаю, что рискнуть все равно стоит.

— А, может быть, следует для эксперимента прорыть боковой туннель?

Смит помотал головой.

— Не сейчас. Это было бы пустой тратой времени. Не будь карты наши раскрыты, игра стоила бы свеч. Но сейчас лучше двигаться прямо наверх.

Они пошли дальше, беседуя, пока за стеной не услышали вой. Смит поспешил на звук.

— Что это?

— В правом туннеле что-то происходит! — пояснил дозорный. — Где-то здесь прячутся один или двое!

Смит с Марком ничего не могли разглядеть. Какое-то движение, безусловно, было, но различить, что происходит, было невозможно.

— Надо скорее созвать людей, — решил Смит. — Может начаться новая атака!

В течение двух минут по всей длине баррикады выстроились люди. Но настоящее наступление началось только через полчаса.

Эд предпочел расположить свою «артиллерию» примерно в середине баррикады. Люди с опаской обходили рогатки: все заметили, что камни имели обыкновение вылетать из них чуть ли не случайно.

После томительного ожидания, когда защитники уже решили, что это ложная тревога, из правого туннеля появились белые фигуры. Эд подождал, пока они выстроились в шеренгу, и отдал приказ начать стрельбу. Большая часть камней оказалась бесполезной: только один из нападающих упал на землю, схватившись за раненое колено. Остальные взметнули рогатки и ответили залпом. Люди на стене увидели, как на них летят странные метательные снаряды. Они были похожи на летящие снежные хлопья и летели гораздо выше. Только когда они упали на землю, стало ясно, что это вовсе не хлопья.

Один такой снаряд ударился о парапет прямо перед Марком, прорвался, и из него вылетело облако спор. Марк задохнулся и начал кашлять. Чем сильнее он дышал, тем больше спор попадало ему в легкие. Глаза заслезились так, что он почти ослеп, а белые шары все летели и разрывались, окутывая поле боя облаками спор.

В пыльном воздухе кашляли и задыхались люди. Белые хлопья окутывали их густым туманом, скрывшим все происходящее вокруг. Кашель вызывал невыносимую боль в горле и груди, и каждый новый вдох казался еще более болезненным.

Их перехитрили! Пигмеи или их советчики с радостью подхватили мысль о грибах, принадлежавшую Эду, но они пошли дальше. Им хватило ума, чтобы понять: нельзя под обстрелом защитников баррикады подкатить грибы к стене. Природная изобретательность подсказала выход: споры извлекли из спелых грибов и зашили в мешочки из кожуры, пригодные для метания из рогаток. Но для чего?

Стена с ее защитниками почти исчезла в искусственном тумане, но пигмеи продолжали методично посылать новые снаряды, хотя облако уже не было таким густым. Пигмеи и аборигены понимали, что в такой обстановке они не смогут атаковать. Споры окажут на них то же воздействие, что и на защитников. Весьма вероятно, что продолжающийся обстрел не имел целью выбить кого-то из строя, а служил прикрытием для более коварного плана. Брызжущие слюной, задыхающиеся защитники могли только догадываться, что затевается в конце туннеля.

Бесконечная, казалось, канонада прекратилась. Белый туман начал уменьшаться и исчезать. Дышать стало легче, глаза хоть и слезились, но уже что-то видели. Защитники старались разглядеть, что происходит вокруг, но пока не различали деталей, зато носы их почуяли слабый запах горения.

И снова со стороны пигмеев со свистом полетели камни. Марк прильнул к своему глазку, и ему стало понятно коварство операции пигмеев.

В конце пещеры они навалили груды хлама, от которого поднимались струйки тяжелого желтого дыма. Дым поднимался на несколько футов, затем опускался и расходился веером, а тяга из туннелей несла его в большую пещеру. Облака дыма перемешивались с воздухом и превращались в серо-желтую дымку, уже плывущую под неровным потолком пещеры. Лампы, окутанные дымом, потускнели, и в пещере наступил полумрак. Марк наблюдал, как дым, наступая с обоих концов баррикады, постепенно окутывает людей, прежде чем окончательно поглотить их.

В сумраке пещера выглядела совершенно иначе. Это больше не было знакомое всем будничное место. Закутки и углы, окутанные пеленой, казались враждебными. В потайных уголках сознания рождался страх, провоцируя панику.

Правая группа защитников перемахнула через парапет и спрыгнула на глинистую землю. Люди бежали к лампам, забыв о защите от камней. Пигмеи и стрелки из рогаток изменили тактику и осыпали их градом споровых бомб, взрывающихся у них под ногами. Бегущие люди гнулись в три погибели, их режущий ухо кашель доносился до тех, кто остался на баррикаде. На защитников обрушился град камней, вызвав в смельчаках бессильную ярость против пигмеев, по вине которых они барахтались в темноте.

Марк с немым вопросом взглянул на Смита. Тот помотал головой.

— Ни к чему! Им только этого и надо — одолеть нас на открытом пространстве. Если им это удастся, мы пропали!

Смит оказался прав, атаку удалось отразить благодаря выбранной позиции, а не числу защитников. Несомненно, люди умело действовали своими дубинками, но, хотя пигмеи были маленькими, их вместе с аборигенами было слишком много. Битва на открытом пространстве означала верную гибель. Марку стало грустно. Этого дыма он не предвидел. Легкой тяги из туннелей будет недостаточно для притока воздуха, чтобы можно было дышать. Скоро у них останутся только две возможности: прорваться или страдать от удушья. И то, и другое означало конец плана. Пигмеи, вероятно, предпочтут последнее: это доставит им меньше хлопот.

Теперь дым густой пеленой затягивал весь потолок. Люди в полутьме вопросительно уставились на своего предводителя. Смит их подвел: он не видел выхода, и их глаза, искали Эда. Тому тоже нечего было предложить, и он впервые за все время, что его знал Марк, выглядел удрученным.

— Нет, вы ошибаетесь, — возражал он тем, кто настаивал на атаке. — Может быть, с пять минут вы и поразбиваете им черепа, но если потом ваши головы тоже окажутся разбитыми, вам это никоим образом не поможет! Нам нужно выработать какую-нибудь новую тактику. Но, — добавил он, помолчав, — мне кажется, что найти ее невозможно… Ах, черт меня дернул воспользоваться этим проклятым грибом!

Дымовая завеса становилась гуще. В полумраке пещера приобретала устрашающий вид. Желтые клубы над красными огнями напоминали извивающееся тела. Пелена дыма рано или поздно обязательно опустится со сводов, выжив их с баррикады. За огнями с наветренной стороны, чтобы защититься от удушающего дыма, по-прежнему ждали стрелки из рогаток. Остальные заполнили туннели до отказа.

Защитники тоже ждали. Ничего больше они делать не могли. Судьба первой группы, попытавшейся вырваться из пещеры, оказалась хорошим уроком. Люди больше не могли считать Смита или кого-либо другого своим предводителем. Фатализм, забытый когда понадобилось действовать, потихоньку возвращался, появилось отчаяние. Туннель, над которым они работали годами, теперь никогда не понадобится. Фраза «теперь в любое время» потеряла смысл. Последний луч надежды угасал по мере того, как дым заволакивал тоненькую полоску света, без которого они не могли жить. Это последнее слабое сияние заставило многих повернуться в сторону скрытой в тени баррикады в безнадежной вере, что, может быть, появится фигура с криком: «Мы прорвались»! Но никакая фигура не появилась. Баррикада и туннель, который они прорубили, исчезали в темноте…

— Если бы мы что-нибудь могли сделать, — бормотал Гордон. — Быть выкуренными, как стая крыс…

Внезапно в темноте послышался шум. Сто пар глаз повернулись туда. Негр Зикль внезапно вскричал:

— Вода!

Его крик в панике подхватили многие голоса:

— Вода!.. Вода!..

Долгие минуты хаоса. Все смешалось, как в калейдоскопе. Стрельба. Тяжело дышащие, изрыгающие проклятия люди. Тревожные, пронзительные голоса пигмеев. Последний залп из рогаток. Крики из туннелей, куда убегали пигмеи, топча друг друга. Чья-то рука крепко, словно тисками, сжала плечо Марка. Сквозь шум он услышал спокойный и твердый голос Гордона. Что он говорит?

— Подождите! Вас затопчут!

Подождать? Когда вода прорывается сюда, чтобы затопить их всех?

Марк дернулся, пытаясь высвободить плечо. Раздался голос Смита:

— У нас полно времени! Ждите!

Первые признаки паники утихли. Началась борьба за дисциплину. А вода прибывала сильным потоком. Тонны воды, извергающейся в пещеру и угрожающей все затопить. Частичная победа. Пещера большая, значит, чтобы ее затопить, потребуется много времени. Душераздирающие крики из туннелей. Люди боролись, разрывали друг друга на куски, как обезумевшие от страха животные. Гордон спокойно говорил со Смитом:

— Пусть уходят. Туннель узкий, много воды не пропустит. У нас еще есть время.

Какой туннель? В голове у Марка начало проясняться. Их туннель, разумеется! Он прорублен! Но выходит, наверное, в Новое море! Никогда не думали о такой возможности! Туннель, который ведет к свободе… Марк начал как-то странно хихикать.

Гордон с силой потряс его.

— Прекратите!

Марк попытался, но не смог. Это было невыразимо смешно— туннель, который ведет к свободе…

Что-то тяжелое и угловатое ударило его в челюсть.

— Замолчите, слышите?

Его продолжали трясти. Приступ смеха прошел. Странно, но в конце концов это было не так уж и смешно. Его отпустили.

— Простите, — извинился он, и Смит фыркнул, потирая костяшки пальцев.

Эд легкой походкой прошел вдоль баррикады, за ним тянулись еще несколько человек.

— Свора сумасшедших и дураков, — заметил он, кивнув в сторону туннелей. — Вы можете с ними справиться?

Он с отвращением плюнул через парапет. С мгновение они слушали звуки борьбы, смешанные с шумом воды.

— Вот это да, а я думал, что у этих ребят есть мозги! Если они и были, то сейчас они на каникулах!

— Некоторые выбираются, — сказал Смит.

— Конечно, они выберутся, только зачем? Чтобы быть настигнутыми водой? Вы хорошо знаете, что выхода отсюда нет. Ну, выйдут они в первую большую пещеру, а что потом? Ждать, пока вода ее заполнит? Ну, чем не прекрасная смерть?

Они повернулись и посмотрели на землю за баррикадой. Вода уже подбиралась к ним и медленно ползла вперед, превращая глину в грязь.

— Что ж, она скоро потушит этот проклятый огонь, — философски пробормотал Эд.

— Посмотрите туда! — Гордон показал на качающийся в воде белый шар гриба, едва различимый в полутьме.

— Ну, и что?

— Он же плывет! Эти стволы тоже поплывут! Если два таких ствола соединить вместе, получится неплохой плот для трех-четырех человек!

— Но мы только поднимемся туда. — Марк показал на дымовую завесу под потолком.

— Нет. Когда вода поднимется, мы сможем проплыть по туннелям прямо к первой пещере, а потом…

Он внезапно остановился, почувствовав, как огромная рука Эда ударила его по спине.

— Вот молодец, парень! Ты это сказал! Дайте-ка мне кто-нибудь канат, я займусь плотом!

Рогатки и дубинки полетели в сторону. Все вязали парами толстые белые стволы. А вода тем временем поднималась и уже подтекала под баррикаду. Пять ламп потухли, взорвавшись с громким шипением. Первый законченный плот был переброшен через парапет и с брызгами упал на воду. Строители вскарабкались на него. Снова плеск, затем еще, и, наконец, все плоты закачались на грязной воде. Эд посмотрел на последнюю пару.

— Вперед, ребята! Пора в путь!

Спрыгнув в доходящую до колен воду, они пошли вперед, подталкивая плоты к туннелям. За их спиной был слышен рев стремительной воды, поднимающейся вокруг баррикады…

Часть III

Глава 12

Первое, что увидела Маргарет, проснувшись, был потолок скалы. Он поднимался на семь футов, но, казалось, давил на нее. Она надеялась, что эти тонны камня не причинят никакого вреда ее телу, но на душу они давили нестерпимо, пытаясь сломить ее сопротивление. Это был самый страшный момент ее «дня». Небольшой запас сил иссякал. Пробудившись, она с удовольствием лежала с закрытыми глазами, собираясь с силами, чтобы открыть их.

Сколько раз она с закрытыми глазами лежала без сна, напрасно надеясь, что это сон? Сначала она пыталась вести хоть какой-то счет времени, но один — или два раза? — ошиблась. Она сделала две царапины на стене, но потом передумала и одну стерла. Потом снова пропустила. Все спуталось. Да и что толку от этих царапин? Даже если периоды ее сна совпадают с ночью во внешнем мире, ей мало что даст знание того, как протекают дни, недели, месяцы. Это не поможет. Без всех этих дат можно представлять мир таким, каким видел его в последний раз. Даты означают изменения снаружи, и как-то горько думать о меняющемся мире, в котором сезоны приходят и уходят, цветы расцветают и отцветают, в то время как ты лежишь здесь, замурованный, словно мертвец в склепе.

Почему она не убила себя? Каждый раз, просыпаясь, она задавала себе этот вопрос. Иногда она решалась, но потом, когда сознание понемногу возвращалось, откладывала смертный приговор. Еще успеется. Когда она постареет, кожа потеряет свою эластичность, а волосы станут седыми, и возвращаться во внешний мир будет ни к чему, тогда она и сделает это.

Маргарет подняла руку и притянула прядь волос на лицо. Вытянув, она, неудобно прищурившись, сосредоточенно разглядывала ее. Тщательный осмотр не обнаружил ни одного седого волоска в темно-рыжей шевелюре. Она слышала, что иногда люди седеют за одну ночь. Принимая во внимание собственное состояние, она была склонна считать это небылицей. Если это не так, она бы стала уже совершенно седой. Может быть, по бокам?..

Неудобно разглядывать, а зеркала поблизости нет!

Она встала. Грязно-желтый комочек шерсти в другом углу выпрямился, широко зевнул, потянулся, сел и уставился на нее.

— Доброе утро, Баст!

Кошка снова зевнула и, опустив глаза, приступила к утреннему туалету.

— Да, — согласилась Маргарет. — Время мыться.

Она поднялась с груды грибных полосок, служивших ей постелью, и направилась к выходу. При выходе в коридор ей пришлось нагнуться: выход пигмеи прорубили в расчете на свой рост.

Оказавшись снаружи, она поздоровалась со своими охранниками. Неприязнь, охватившая ее вначале, прошла. Что толку? Они ее больше не беспокоили, она даже немного жалела их. По существу, они были не более чем простыми, беззлобными людьми, вычеркнутыми из жизни.

Образовалась обычная процессия. Впереди шли два маленьких карлика, чей единственный наряд состоял из полоски на поясе, на которой висел каменный нож. Затем она в белом костюме, который раньше был таким нарядным, а теперь совсем потерял вид. Еще два пигмея с рогатками, камнями и ножами в ножнах. В таком порядке все пятеро направились к полузатопленной пещере, служившей плавательным бассейном.

Церемония состояла из омовения Маргарет. Операция, предназначенная для чисто практических целей, стала непревзойденным спектаклем. Многочисленные потрясенные зрители, которым, по всей видимости, было нечего делать, пришли на него, как при других обстоятельствах пришли бы на смену караула.

Она часто со смехом вспоминала, как все заулыбались, когда она впервые поплыла. Она оказалась в воде прежде, чем они поняли ее намерение. Ужасный жалобный вой, приветствовавший ее, когда она вынырнула на поверхность, нельзя было приписать исключительно бескорыстной заботе о ее безопасности. Она никогда не интересовалась, какое наказание настигло бы охранников, допустивших самоубийство или побег почти священной особы, но, вероятно, оно было бы ужасным. Она оглянулась и посмотрела туда, где завывание замолкло, а остались только удивленные взгляды. Все возбужденно забормотали, когда она направилась к берегу, а когда она подплыла к краю, ее встретили с благоговением и раболепством.

Она не могла ни говорить на их языке, ни даже понимать его, но не требовалось слов, чтобы понять, что она поднялась в их глазах. Ее божественное происхождение сначала, вероятно, подтверждало только общение с кошкой, теперь же оно стало свершившимся фактом. Маргарет почувствовала, как изменились их взгляды, и решила обязательно воспользоваться преимуществом. Чтобы выполнить свои намерения, она сделала «ежедневное» плавание обычаем.

Нынешним «утром» (привычка делить свое время на определенные промежутки бросала вызов неаккуратности) церемония выполнялась, как обычно. Толпа примерно из ста человек, для которых большое количество воды всегда означало лишь наводнения и смерть, собралась на краю ее «бассейна», восхищаясь и изумляясь.

Когда она скинула одежду, от ложной скромности, беспокоившей ее вначале, не осталось и следа. У пигмеев ни мужчины, ни женщины обычно не носили одежду, и она теперь знала, что они смотрят на ее костюм не как на покров, а как на признак ее занятия. Они смотрели на ее обнаженное тело с восхищением. Один из них сказал, что тело Маргарет выглядит так, будто светится изнутри; его белизна в корне отличалась от мертвенной белизны их собственной кожи. Она очень боялась, что когда-нибудь оно станет не таким здоровым от отсутствия солнечного света и воздуха.

С мгновение Маргарет стояла на краю, а зеваки в благоговейной тишине смотрели на ее стройную фигуру. Затем она бросилась вниз. Ее руки раскинулись, как крылья ласточки. Она почти без брызг нырнула под воду на двадцать футов.

Некоторое время она развлекала их, смеясь над теми, на чьих лицах еще оставались следы страха. Она поворачивалась, и ее белые руки и ноги мелькали в темной воде. Она ныряла и плыла на глубине двадцати ярдов под водой, сбивая всех с толку. Ее появление всегда встречали возбужденной овацией: она совершала чудо. Наконец она длинным, широким кролем направилась к своей пристани.

Пожилой пигмей с морщинистым лицом пошел за ней, когда она возвращалась в пещеру. Он был одет. Одежда не отличалась элегантностью, так как была грубо соткана из узких полосок грибной кожуры и представляла собой очень короткую тунику, зато выделяла его среди собратьев. Маргарет поздоровалась, назвав его «Гарм». Она так и не поняла, имя это или титул, но ей было все равно. Он небрежно спросил о здоровье женщины и очень заботливо о здоровье Баст. Она отвечала очень коротко, зная, что он не будет разговаривать, пока они не окажутся в ее пещере, где их не услышат охранники.

Разговаривала она только с Гармом. Изучив язык достаточно, чтобы ее понимали, Маргарет твердо решила получше познакомиться с людьми, но все ее вопросы встречали вежливый отпор. Время от времени пигмеи возмущались, но чаще всего просто игнорировали их, и Маргарет становилось ясно, что она задает бестактные вопросы. Они прощали ей нарушения менее важных табу, в конце концов она же была привилегированной особой, служительницей богини, но сердились, когда переходила некоторые таинственные границы приличия. И это случалось нередко. Отношения с пигмеями то и дело давали трещины. Маргарет изо всех сил старалась не допускать крупных просчетов, но это было нелегко.

Гарм отличался от остальных. Только глупцы с возрастом становятся нетерпимыми, а Гарм был неглуп. В своем мире он был мудрецом, видевшим многие несообразности в верованиях своего народа. Его благодушие было рано разрушено теориями, проросшими на гнилой почве, и он начал замечать изъяны, к которым, однако, относился с большой терпимостью. В его мозгу возникали нечестивые мысли. Многие новые заповеди засыхали на корню, только самые выносливые давали здоровую листву, но у него еще оставалось немалое количество вопросов, требовавших разрешения.

Всю жизнь он скрывал свои сомнения, отчасти из страха, но больше из политических соображений. Зачем высовываться? Если он нарушит установившийся порядок вещей, то, скорее всего, понесет наказание. Вероятно, его ждет обычная судьба еретиков, и ему не останется ничего, кроме как умереть ради ничтожно малой толики знания.

Но ему хотелось знать больше. Это желание и помогало ему держать язык за зубами, и теперь он был рад, что молчал. Обрывки информации, которые он получал от пленницы, были мудрыми, тривиальными или абсурдными. Немногие вписывались в его мозаику верований, остальные были бесполезны. Но все сведения были интересны и новы, вероятно, он был единственным человеком своей расы, проявлявшим интерес к. новому.

Разговор между ними не был легким. Не только он учил ее своему языку. В ее жизни было столько всякого, о чем он не имел понятия и чего не могли объяснить слова и целые фразы его языка, что ему волей-неволей приходилось осваивать азы ее языка. Теперь они говорили, вместе пробираясь сквозь болото непонимания.

Возвратившись в пещеру, Маргарет тотчас проверила состояние Баст. Пока кошка жива, женщина в безопасности. Если она умрет, неизвестно, что случится. Будь Маргарет уверена, что тогда ее отправят в тюремные пещеры, жизнь Баст была бы недолгой. Но пигмеи верили в жизнь после смерти, эта вера распространялась и на животных. Возможно, ее отправят сопровождать кошку на прогулках по загробному миру. Осторожные расспросы Гарма, по-прежнему считавшего кошек божествами, так и не рассеяли это заблуждение. В конце концов, заметил он, священную кошку вряд ли можно оставить гулять саму по себе, а кто может лучше ухаживать за ней, чем та, которая заботилась о ней при жизни? Если допустить, что кошка бессмертна, все звучит достаточно логично. Для Маргарет, сомневающейся в бессмертии, это было вдвойне неприятно.

Она осмотрела Баст и убедилась, что той понадобится много времени, чтобы перегрызть веревку. Никуда Баст не убежит, если даже и захочет это сделать. Убедившись в безопасности кошки, Маргарет принесла небольшую миску. Баст посмотрела на содержимое, фыркнула со свойственной кошкам сдержанностью и начала есть.

Вначале у Маргарет возникли проблемы. Баст наотрез отказывалась есть грибы в любом виде. Маргарет с помощью картинок, вызвавших всеобщее восхищение, удалось объяснить это пигмеям. Это их только удивило, потому что пища и грибы были для них синонимами. Молоко? Но нарисовать молоко невозможно. Она попыталась нарисовать корову. Безуспешно. Получилась не просто плохая картинка, изображавшая нечто квадратное с ногами в каждом углу, но она имела скрытый религиозный смысл. Только позже, увидев фигурки Хатор, она поняла, что вступила на опасную почву.

Маргарет снова задумалась. Что едят кошки? Разумеется, рыбу. На этот раз была спровоцирована оживленная дискуссия. Как потом объяснил Гарм, обсуждался вопрос первенства. Законно ли кормить символ Баст символами Хамхит? Тут возникал более практический вопрос: которая из богинь опаснее, а одна из них обязательно будет недовольна, потому что или кошке, или рыбе придется умереть. Головоломку решили просто: рыб много, а кошка одна. Хамхит не станет сердиться, потому что рыбы достаточно для всех!

Пигмеи принесли рыбу. Неприятные уродцы, попавшие в подводные реки и непохожие на то, что когда-то видела Маргарет. Белые и безглазые, миллионы их поколений рождались и жили в темноте. Одно существо, похожее на угря, особенно понравилось Баст.

Убедившись, что у кошки с аппетитом все в порядке, Маргарет теперь могла подумать и о собственной трапезе. Она привыкла к однообразному питанию и ела рубленые грибы с тем же безразличием, с каким дома жевала хлеб.

Гарм сел возле нее, зачерпнул каменной чашей спирта из миски и отпил. Миска стояла здесь только для него. Маргарет всего лишь один раз отведала этого пойла. Оно было значительно хуже водки, сделанной из хлеба. Гарму же оно явно нравилось: сделав несколько глотков, он вернулся к прерванному разговору. В данный момент его больше всего интересовало воспитание животных. Хотя его опыт ограничивался несколькими кошками, собаками, крысами и другими маленькими существами, каким-то образом проникавшими сверху, о других он знал по картинкам и статуэткам.

Первоначальное непонимание понемногу прошло. Маргарет удалось разубедить пигмеев в том, что корова состоит из бычьей головы на женском теле. Старик нашел это сенсационным, но вполне вероятным. Его беспокоила разница между живой собакой и классической фигурой богини Анубис.

— Вы не поклоняетесь животным? — спросил он.

— Нет, — сказала Маргарет. — По крайней мере, в нашей стране, — добавила она.

— А боги не сердятся?

— Не думаю. У нас, видите ли, разные боги.

Гарм задумался. Ему трудно было понять, что есть боги, не ассоциирующиеся с животными, но он все же понял.

— Но животные много едят! Если вы не боитесь богов, почему не убиваете всех животных?

— Мы заставляем их работать на себя.

— Но ты говорила о специальных металлических существах, которых вы заставили работать на себя, они гораздо сильнее людей и животных.

— Да, но иногда дешевле использовать животных, нежели машины.

Гарм с удивлением посмотрел на Баст.

— А что для вас делают кошки?

— Ловят мышей.

— Что такое мыши?

Маргарет тихо застонала и принялась объяснять. Эти разговоры ей всегда давались с трудом. Точек соприкосновения было так мало, что по каждому поводу приходилось давать самые тривиальные объяснения. Более того, ей надоело говорить о животных и хотелось сменить тему. Но с Гармом дело обстояло иначе. Он зубами вгрызался в тему и хотел получить исчерпывающий ответ. Вскоре он, к своему удовлетворению, узнал о существовании таких животных, как домашние любимцы, которые ничего не делают, и что общество защиты прав животных поддерживается в основном любителями этих паразитов. Он, похоже, увидел в этом начало возвращения к милосердию.

— Это говорит о том, — заметил он, — что вы снова начинаете поклоняться животным.

— Это не… это говорит о сублимации, — возразила Маргарет.

Она долго объясняла, что такое сублимация, но, наконец, Гарм понял. Идея ему понравилась. Он пустился в рассуждения об отношениях, религии и сублимации и сделал вывод, что поклонение животным становится сильнее.

— Животных, которых называют домашними любимцами, держат без какой-либо видимой причины. Это значит, что в животных находят что-то такое, чего больше нигде нет. Божественный дух. Зная о нем, люди объединяются в благородное общество для того, чтобы проповедовать его, и чтобы другие люди могли узнать о божественном духе.

— Нет. Ты не понял. Тут нет ничего божественного, и вообще, говорят, у животных нет души.

Подобное заявление Гарма шокировало.

— Но они живут!

— Конечно, но люди говорят, что только человеческие существа имеют душу.

— Почему?

Маргарет вынуждена была признаться, что не знает — почему. Гарм торжествовал.

— Это значит, что ваши люди начинают возвращаться к вере. Вскоре они признают, что у животных есть душа.

Да, наверное, они уже знают. Иначе зачем тратят на животных столько времени и средств?

— Вполне возможно, — согласилась Маргарет.

— Нет, ты не понимаешь. Я хочу сказать, что, если бы они считали, что у животных нет души, тогда тратили бы время и богатство на людей, у которых душа есть. Иначе это пустая трата времени и средств. Ты говоришь, вашему миру сейчас трудно. Это неудивительно, потому что вы отвергли богов. Но сейчас, когда вновь появляются их служители, боги снова вам улыбнутся.

— Ох, — вздохнула Маргарет.

Идея спасения мира с помощью общества' защиты животных была ей в новинку, но мало вдохновляла.

Гарм, удовлетворившись нынешним статусом животных, был готов перейти к обсуждению других тем. Маргарет поинтересовалась свежими новостями.

— Были ли еще прорывы?

— Нет, — ответил он, — прорывов не было, но когда начала протекать вода, две вентиляционные шахты пришлось закрыть.

Значит, Новое море все еще поднимается. Маргарет задумалась, как долго огромные трубы Кабе будут лить свои миллионы галлонов. Некоторое время серьезных прорывов не было, но такая возможность сохранялась. Тяжесть воды медленно и неумолимо находила слабые места и прорывалась сквозь них. Пока с ней боролись, заблокировав отдельные туннели, но заодно перекрывались и отверстия воздуховодов. Как много сотен естественных вентиляционных систем они заблокируют прежде, чем давление воздуха в жилых пещерах станет невыносимым? Каждый раз, когда она слышала, что еще одним проходом стало меньше, ей казалось, что в пещерах стало более душно. Похоже, вопрос стоял так: кто нанесет последний удар — удушение или затопление?

Конфигурация пещер ее озадачивала. Однажды Маргарет удалось улизнуть от своих охранников, и она пробралась в пещеру, куда они попали с Марком. Она стояла на вершине склона и смотрела на «Солнечную птицу», по-прежнему лежащую там, где ее пришвартовал Марк. Как давно это было? Но вода больше не заливала пещеру. Отверстие было заблокировано. Только струйка, такая тоненькая, что она вряд ли могла вызвать волнение воды, текла по туннелю, по которому когда-то и они мчались к отверстию в противоположной стене. Пещерное озеро было совершенно спокойным.

Глядя на каркас искалеченной «Солнечной птицы», Маргарет испытывала искушение. Так легко было бы пробежать по склону, прыгнуть на борт и тронуться в путь. Разумеется, лучше было бы войти в другой туннель и рискнуть, чем продолжать существование среди пигмеев. Вероятно, побег не удастся, но разве это имеет значение? Просто умереть немного раньше, погибнуть при попытке, не ждать здесь и потом утонуть. Может быть, ей посчастливится выбраться наверх да еще и спасти это подземное место и его обитателей… И Марка. Она воображала, как будет спорить с чиновниками, дергать за все нити, пока, наконец, насосы Кабе не перестанут работать. Вниз будет послана экспедиция, чтобы спасти Марка и других обитателей тюремной системы.

Она долго смотрела, но хотя фантазия ее парила высоко, тело отказывалось двигаться. Она боялась, но это не было единственной причиной ее колебания. Ее удерживало чувство, что она может быть полезной здесь, что кто-то, может быть, Марк, нуждается в ней, и она окажется дезертиром. Убежать одной никак нельзя, предприняв такую попытку, она разрушит шансы остальных. Все было неясно, но манило непреодолимо. Вздохнув, она отвернулась от «Солнечной птицы» и отправилась искать своих обезумевших охранников.

Она знала, что были другие прорывы после того, который поглотил их с Марком, и все же «Солнечная птица» плавала фактически на том же уровне, что и раньше. Это озадачивало. Она решила расспросить Гарма, не открывая причин. На этот раз они говорили с трудом, но, насколько она поняла, он ответил:

— Пещеры расположены на многих уровнях. Часто они похожи на глубокие дыры, связанные туннелями. Только там, где полы связанных пещер находятся на равной или почти равной глубине, туннели начинаются и кончаются на том же уровне. Часто было удобнее обрезать вход в скалу и делать наклонный уступ. Так можно значительно сократить работу над туннелем. Иногда встречались трещины и более твердые породы, которые приходилось обходить. Регулярности не было. Хотя в результате некоторых прорывов вода проникла на более низкие уровни, остальные, похожие на колодцы пещеры остались сухими. Нам удалось остановить воду прежде, чем она добралась до боковых туннелей и затопила их. К счастью, нас там было немного, удалось спасти почти всех.

Ей пришлось отступить, хотя многое оставалось неясным. Почему, например, слабый поток все-таки течет в пещере, где стоит «Солнечная птица»? Может быть, вода пробирается на нижний уровень? Если это так, почему пигмеи ее не остановят? Возможно, вода прорвалась где-то за пределами системы пещер пигмеев, но поток еще не соединился с подземной рекой, уже текущей по пещере. В конце концов она вздохнула и сдалась: в этом непостижимом месте столько проблем оставались нерешенными!

Она с облегчением узнала, что за последнее время прорывов не было. Каждый раз, когда она слышала о прорыве, ее сердце билось учащенно. Облегчение наступало после известий, что тюремным пещерам ничто не угрожает. Сначала Маргарет сердилась на себя за невольную тревогу. Она еще не простила Марку убийство пигмеев. Внезапное проявление насилия шокировало ее больше, нежели само насилие. Она уже давно не могла представить Марка без трогательно распростертых перед ним тел, похожих на детские.

Маргарет бессознательно заняла позицию пигмеев. Жизни были потеряны, это несчастье, но ничего тут уже не поделаешь. Никто не требовал крови убийцы, никто не намекал, что тот мог бы действовать иначе. Пигмеи, казалось, придают акту смерти гораздо меньше значения, нежели ее народ. Или она не права? Разве ее народ не превращает редкие формы смерти в сенсацию? Одно убийство, пусть даже оправданное, вызывает больше негодования и огласки, чем сто роковых дорожных происшествий. Но очевидно, в расчет принимается способ, а не само действие, иначе не было бы разницы между повешением по закону или частными лицами. Все знают, что закон может многое из того, что не позволено обычному гражданину. Да, на эмоции людей действует именно способ. Если вам пришлось пристрелить человека потому, что он представлял опасность для общества, то все придут в ярость, но если вы убили образцового гражданина, нарушив правила движения, это никого особенно не обеспокоит. Все это сбивало с толку…

Внезапно выяснилось, что пигмеи не понимают этих различий, они, похоже, всякую смерть называют смертью от несчастного случая. В конце концов смерть так же естественна, как и рождение, и любой образ жизни только приближает ее наступление. Каждый приговорен к смерти с самого рождения, и изменить тут ничего нельзя.

Проходило время, и образ убитых пигмеев уже не так впечатлял. Отвращение от неожиданной жестокости Марка исчезло… По крайней мере, мысль о жестокости теперь не шокировала. В самом деле, нашлись аргументы в пользу грубости, разумеется, в малых дозах…

Гарм оборвал ход ее мыслей.

— Нам пора идти, — сказал он.

Маргарет давно уже не удивлялась, что все в мире временно. Она встала, подошла к Баст, взяла ее и развязала веревку. Гарм одним глотком допил остатки спирта и направился к туннелю.

Глава 13

Поклонение Баст происходило в одной из больших пещер. Была проделана огромная работа, чтобы это помещение стало достойным богини. Обычай пигмеев сглаживать только самые острые углы и вырубать только опасно нависающие камни не делал пещеру похожей на божественное святилище. Следуя аксиоме, что хорошее помещение бестелесному духу нужней, чем собственной плоти и крови, пигмеи сделали все, что могли. Стены пещеры были выровнены и украшены барельефом. Широкие полосы живописных изображений, чередующиеся с узкими полосами условных рисунков, окружали зал от пола практически до потолка.

Маргарет подозревала, что на более широких полосах запечатлены страницы истории, но даже если это так, они предназначены для умов очень одаренных зрителей. Часто угловатость делала изображения не более информативными, чем геометрические фигуры над и под ними. Кое-где были изображены группы людей, в которых можно было угадать стрелков из рогаток, некоторые картины посвящались победам и поражениям, но взаимосвязь этих событий, если она вообще существовала, не улавливалась.

Гарм ничего не объяснял. Эти события давно преданы забвению, и связь между ними была утеряна. Для него и всей его расы эти фигурки были просто украшениями. Он знал только, что барельеф сделан его народом, так как фигурки изображали пигмеев. Кроме того, наблюдательная Маргарет заметила, что глаза изображены в фас, а лица в профиль, как у египтян, и что скупые краски нанесены умеренно, но очень искусно. Рассмотрев изображения повнимательней, она лишний раз убедилась, что раса стремительно вырождается.

В дальнем конце пещеры стояла огромная статуя богини Баст, конкретное свидетельство чуждого влияния. Громоздкая фигура сидела на троне. Прямая и величественная, она смотрела на пещеру, одной рукой сжимала трещотку, а другой щит. Чтобы подчеркнуть ее величие, скульптуру высотой в шестьдесят футов подняли на возвышение. Узкая лестница вела к алтарю, установленному между гигантскими ногами. Вероятно, на открытом воздухе, где-нибудь в египетских песках между двумя гигантскими величинами — пустыней и небом, эта фигура не произвела бы такого впечатления, но здесь, в замкнутом пространстве пещеры, она подавляла.

Скульптор, изобразив по обе стороны кошек высотой в двадцать футов, придал самой богине человеческий вид. Если бы он увенчал ее кошачьей головой, эффект получился бы устрашающим, но скульптор наделил ее мудрым добродушием и миролюбием, и они смягчали чувство страха, внушаемое размерами. Взгляд на богиню, как ни странно, вселял чувство уверенности. Ее пропорции говорили, что Баст не из расы пигмеев. Маргарет думала, что эту работу выполнил какой-то пленник, более счастливый, чем она. С разных ракурсов она могла прочесть на каменном лице и в широких, спокойных глазах сострадание и, вероятно, тоску, словно невольничья жизнь художника ожила в камне.

Когда они вошли, толпа расступилась, оставив проход к лестнице. Гарм отступил, пропустив Маргарет перед собой. Она на мгновение остановилась, взглянула на Баст и, подняв лицо к статуе, медленно, с достоинством пошла вперед. Это всегда была самая мучительная часть церемонии. То, что Маргарет, на взгляд пигмеев, одета в почетную мантию, ничуть не придавало ей уверенности в себе. Ей казалось, что испачканный костюм стал еще грязнее, чем на самом деле. Ей остро не хватало юбки. В такой одежде есть изящество и ритм, в ней можно двигаться. А в брюках ходишь напыщенно или широкими шагами, достоинство достигается с большим трудом.

Пигмеи, мимо которых она проходила, почтительно кланялись, но не ей, а кошке, которую она держала в руках. Баст со свойственным кошкам отрешенным высокомерием взирала на окружающих. Сегодня пещера была заполнена больше, чем обычно. У Маргарет возникло чувство, будто толпа чего-то ожидает, не возбужденно или тревожно, но единодушно. Со времени своего пленения она всего лишь раз видела такое проявление эмоций, вызванное общим страхом перед наступлением воды. Но сейчас дело не в этом, ведь Гарм утверждал, что прорывов не было. Должно быть, случилось что-то такое, о чем она не знала. Маргарет раздражало, что ее не посвящают в ход событий. Гарм ничего ей не рассказал, и это обидно: в конце концов здесь случается так мало интересного. Эта цензура просто нестерпима…

Поднявшись по лестнице, она остановилась, опуская кошку на алтарь. Дальнейшие обязанности в качестве служительницы состояли в том, чтобы закрепить веревку и почтительно поклониться. Затем она удалилась, предоставив поле деятельности Гарму.

Из-за ноги статуи, спрятавшись за изгибом огромной каменной лодыжки, Маргарет рассматривала скопление народа. Толпа, несомненно, была больше, чем обычно. Сотни молчаливых пигмеев — мужчин, женщин и детей — стояли и слушали возвышенную речь Гарма. Они следили за кошкой, потерянно бродившей взад-вперед по камню. Торжественное благоговение, которое вызывала в них Баст, в первые дни удивляло и забавляло Маргарет. Но теперь удивление прошло. Сам факт, что жизнь приняла другую форму, должен впечатлять тех, кто редко видит животных, если вообще видит. В разнообразии форм есть что-то волшебное, хотя разве сама жизнь не есть волшебство? Просто Маргарет повидала всяких животных, а от того, что чудо существования так знакомо, оно перестает казаться чудом. Для этих же людей, не знавших ничего, кроме себя самих, изобилия грибов и рыбы, простая кошка стала чем-то таинственным. Если бы одна из каменных кошек возле статуи ожила и спрыгнула с камня, они бы удивились, но не посчитали такое событие невероятным. Маргарет поразилась бы гораздо больше, нежели они. Кошка в их глазах была ожившим изваянием, неудивительно, что они перед ней благоговели, поклоняясь богине Баст, которая смогла вдохнуть жизнь в свой символ.

Маргарет переключила внимание с толпы на Гарма. Его речь была молитвой, отчасти льстивой. Она была обращена к кошке, как к посреднице между пигмеями и богиней. Язык пигмеев, как и большинство примитивных языков, представлял собой игру интонаций, и беспокойное поведение кошки объяснялось большим количеством пронзительных звуков. Знаний Маргарет оказалось достаточно, чтобы разобрать основной смысл речи жреца.

Богиню молили о помощи. Разумеется, они ее заслужили. Разве они не относились со всем почтением к ее символу, рискуя навлечь на себя неудовольствие Хамхит? Если не сделано что-то важное, то это не нарочно, а по невежеству их низменных, презренных умов. Из всех богинь Баст была самой великой, никто из всей небесной иерархии не мог с ней соперничать. Символ любого другого бога не был таким грациозным, отрешенным и полным спокойного презрения ко всему человечеству. С Ибисом, воплощением Тота, у них нет никаких отношений, как и с самим Тотом, потому что людям не к лицу стремиться к мудрости богов. Может быть, шакал Анубис ждала их, но Анубис мало чем могла помочь…

Прославление Баст продолжалось, звучало пренебрежение ко всем богам. Всем, за исключением, конечно, Ра. Вероятно, пигмеи надеялись, что Баст не заметит этого упущения. Даже заискивание перед ней не исключало риска внезапной темноты.

Молитва продолжалась. Было брошено несколько уместных замечаний относительно падения рождаемости: «Наши отцы были многочисленны, как споры тысяч грибов, они заполняли пещеры с нижних уровней до верхних. Мы — остатки, сморщенные и ссохшиеся, как грибы в пустом месте», — но главная цель речи так и осталась скрытой.

Маргарет забеспокоилась. Церемония длилась дольше, чем обычно. Кошке надоело прогуливаться, и она уютно свернулась клубочком в середине алтаря. Гарм продолжал:

— …А теперь мы умоляем Баст благословить нашу работу. Может быть, это разрушение, но мы надеемся, что наша конечная цель не разрушение, а спасение. Так как мы выполняли приказы, не растрачивали жизнь попусту и скорее брали в плен, чем убивали, мы просим о помощи. Неужели когда-нибудь будет сказано, что Баст допустила разрушение? Мы верим, что Баст никогда не покинет свой народ. Мы почитаем ее справедливость, милосердие, понимание, непостижимость. Неужели она не придаст нам своей мудрости, ума, непреодолимого могущества?

Гарм низко поклонился. Пигмеи опустились на колени и приложились лбами к полу. Старик продолжал бормотать распевную молитву о благословении. Он молился менее благоговейно, чем остальные. Все чувствовали, что жрец подходит к богине, зная ее обязанности по отношению к своему народу. На лице Гарма легко читалось: «Мы все сделали правильно, теперь твое дело не подвести нас». Концепция сделки очевидна, она высказана почти открыто.

Маргарет сделала одно интересное открытие. Ей стало любопытно, почему пигмеи с их легким отношением к смерти все-таки берут пленных. Теперь это выглядело, как прямое исполнение желания богини. За ним не крылось никакой гуманности, лишь слепое подчинение религиозным правилам. Будь они стеснены в пространстве, закон сразу бы потерял силу, но раз места много, то и проблем нет, пленники могут жить самостоятельно. Вероятно, они с Марком должны благодарить давно умерших египетских миссионеров, которые возвели храм, за то, что те включили в статьи веры закон о сохранении жизни пленников.

Но смысла сегодняшней службы Маргарет не понимала. В голосе Гарма отсутствовала покорность, но слышалось куда больше мольбы, чем в обычных официальных молитвах. Она оглядела сотни обнаженных белых спин. Ни одного тела со здоровой, блестящей кожей. Ее взгляд дошел до самого заднего ряда. Вдруг она напряглась, подалась вперед и выглянула из-за подножия камня. Маргарет открыла рот, но вовремя подавила возглас.

Возле входа стоял гигант, во всяком случае, таким он казался на первый взгляд. Она так привыкла к размерам пигмеев, что было трудно воспринимать его, как нормального человека. Ее сердце болезненно забилось от внезапного возбуждения, она прижала руку к груди. Но это был не Марк. Внезапный порыв тошноты, вызванной шоком и разочарованием, заставили ее прислониться к камню. Она заставила себя всмотреться в отдаленную фигуру и выпрямилась, чтобы разглядеть ее во всех подробностях. Абсурдно, что она едва не приняла этого человека за Марка. Незнакомец был смуглым и бородатым. Даже одежда не напоминала одежду Марка, на нем были лохмотья мундира…

Но что он здесь делает? Почему пигмеи не взяли его в плен? Невозможно, чтобы кто-то смог проникнуть сюда незамеченным… Или он сбежал? Нет, это уже явный абсурд. Но его присутствие здесь удивительно! Гарм говорил, что все пленники, кроме нее, содержатся в тюремных пещерах. Попадая туда, они остаются навсегда. Но тогда…

Маргарет отбросила все мысли и продолжала наблюдать. Незнакомец стоял, лениво прислонившись к стене,

казалось, происходящее вызывало у него лишь терпеливую скуку. Очевидно, он не боялся пигмеев. Но почему?

Молитва Гарма подошла к концу. Он призвал толпу провозгласить божественность Баст. Тонкие голоса пигмеев разносились по пещерам, как шум высокого ветра. Кошке наскучило слушать эти писки, и она принялась ходить по алтарю, жалобно мяукая. Гарм замолчал, подняв обе руки, он кое-что знал о ценности театрального эффекта! Во всей огромной храмовой пещере не было слышно ни одного звука, кроме тонкого голоска кошки.

Пигмеи ушли, и Гарм вместе с ними. Из сотен людей, заполнявших храм, остались только четыре охранника Маргарет. Но незнакомец в дальнем углу не исчез. Он стоял у стены и смотрел на редеющую толпу пигмеев. Те видели его, но особого внимания не обращали. Только когда последний из пигмеев исчез в туннеле, бородач лениво подошел к статуе. Маргарет ждала, наблюдая за его неторопливой походкой с дурным предчувствием. Никакого страха не было, просто чувство, что случилось что-то неприятное. Его непринужденность казалась совершенно неуместной.

Незнакомец выглядел довольно непривлекательно, но, напомнила она себе, так выглядел бы любой, только что сбежавший из тюремных пещер. Лохмотья мундира свисали и колыхались при ходьбе. Пиджак без пуговиц был просто накинут, позволяя видеть очень мускулистые, но не слишком чистые грудь и живот. Копна черных волос, на желтоватом лице темные глаза, смотрящие прямо на нее. Рот завешан неровными клоками бороды и усов.

Запрокинув голову, он смотрел на спокойное каменное лицо. Она увидела, как сверкнули белые зубы, когда он иронически улыбнулся. Незнакомец без колебаний начал подниматься по лестнице. Маргарет бросила взгляд на своих охранников. Они наблюдали за человеком с неприкрытым любопытством и, разумеется, без враждебности. Он приблизился и на мгновение перевел взгляд на кошку. Протянул руку и нежно погладил ее. Выражение лица охранников стало почтительным: было ясно, что этот человек в хороших отношениях с богиней. Кошка замурлыкала и потерлась о его руку. Снова посмотрев на Маргарет, он сказал:

— Приятная работа, да? — по-английски он говорил хорошо, но с сильным испанским акцентом.

Он оглядел Маргарет с ног до головы, и ей это не понравилось. Она почувствовала себя более обнаженной, нежели тогда, когда плавала, чтобы произвести впечатление на пигмеев. Она пыталась отделаться от чувства неловкости, которое ей внушал незнакомец. Как нелепо, что она испытывала это чувство к первому человеку, подобному себе, увиденному… За сколько же? За очень долгое время!

— Кто вы? — спросила она.

— Мигель Сальвадес. А вы мисс Лон?

— Откуда вы знаете? Мигель пожал плечами.

— В тюремных пещерах мало новостей, и когда что-то происходит, об этом знают все. Когда такая красивая леди содержится здесь, а не с остальными, то очень интересно всем!

— Так вы видели Марка? Скажите, как он?

— Теперь хорошо. Долгое время ему было плохо. Думали, что он умрет.

Маргарет тоже так думала. Как эти пигмеи били его! Она бросилась на них, пытаясь помочь, пока ее не оттащили прочь. Последний раз она видела его избитым и истекающим кровью, беспомощно распростертым на земле. Только неоднократные уверения Гарма, что Марк действительно остался жив после того избиения, слегка успокоили ее.

— Никаких тяжелых последствий? Ничего не сломано?

— Когда я видел его в последний раз, он выглядел совсем неплохо.

Она слегка успокоилась и могла теперь говорить не только о судьбе Марка.

— А как получилось, что вы не пленник? — спросила Маргарет.

— Я пленник. Нахожусь здесь уже четыре года.

— Нет, я имею в виду, как вы оказались здесь? Как вам удалось выбраться из тюремных пещер?

— Меня выпустили. Они не думают, что я могу причинить какой-нибудь вред.

— Только вас?

— Да, только меня.

Маргарет нахмурилась. Он умышленно уклоняется от ответа или просто глуп? Но Мигель не производил впечатления глупого человека. Она предприняла еще одну попытку.

— Но почему они вас выпустили? Я думала, что всех пленников всегда держат внизу?

— Кроме вас? Да, это так. Но я сумел оказать им услугу. Мы заключили сделку. Они позволят мне перебраться сюда, если я сделаю то, что они хотят.

— И что же это было?

— Всего лишь кое-какая информация.

Последний ответ он произнес с твердостью, исключавшей дальнейшие расспросы. Маргарет это рассердило. Ей не терпелось узнать, какая важная информация достойна такой сделки. Знания, которыми она время от времени пыталась поделиться с маленькими человечками, никогда не вызывали у них энтузиазма. Во всяком случае, Мигель, на ее взгляд, пока добился немногого. Лично она предпочла бы жить в тюремных пещерах в обществе себе подобных. Так она ему и сказала.

— Но я не собираюсь здесь оставаться. Я собираюсь убежать!

— Как?

Он пожал плечами.

— Я должен сначала осмотреться, все проверить. Всегда должен найтись выход.

Маргарет разглядывала его, раздумывая, как он собирается убежать. Насколько она понимала, вряд ли убежать отсюда легче, чем из тюремных пещер. Здесь были отверстия, вентиляционные шахты и сотни трещин, но пигмеи станут следить за ним, как следят за ней. Может быть, они отсталая, примитивная раса, но не дураки. Они, должно быть, понимают, почему он совершил сделку ради жизни во внешних пещерах.

— Гарм говорил мне, — сказала она, — что отсюда никто никогда не убегал.

— Я знаю, что так говорят, но… А кто такой Гарм?

— Старик, который только что читал молитвы. Он рассказал мне, что случилось с последним человеком, который совершил такую попытку.

— И что же?

— Тот начал взбираться по вентиляционной шахте. Они позволили ему немного подняться, а потом внизу развели большой костер. Не выдержав дыма и жара, он упал в огонь, а они не потрудились его спасти.

— Понятно. Они избавились от него, но никто не смог обвинить их в убийстве. Прекрасно.

Похоже, такая перспектива ему не улыбалась.

— Значит, вы не намерены лезть в шахту?

— Я должен осмотреться, — повторил он. — Насколько я вижу, спешка ни к чему: днем больше или меньше не в счет на фоне четырех лет. Надо все тщательно обдумать. Я должен выбраться с первой попытки, второго шанса не будет. — Он посмотрел в полные сомнения глаза Маргарет. — Хоть какой-то луч света, да?

— Что вы имеете в виду?

— До сих пор вы только и делали, что говорили мне, этого никогда не было и не будет. Можно подумать, вы заодно с этими маленькими дьяволами!

— Простите, но… Видите ли, сначала я ни о чем не думала, кроме побега. Затем мне стало ясно, что это безнадежно. Немного трудно снова стать оптимистом. Похоже, у вас даже нет плана…

— Может быть, и есть. Мне же удалось спланировать побег из тюремных пещер!

— Но сейчас вы все равно в тюрьме!

Он предпочел пропустить мимо ушей ее последнее замечание.

— А вы не пытались прорваться наверх? Маргарет помотала головой.

— Сначала я об этом думала, но кое-что меня удержало.

— Что вы имеете в виду? — спросил озадаченный Мигель.

— Просто чувство, что если я это сделаю, то совершу ошибку. Я не уверена в благополучном исходе. Если я потерплю неудачу, то и остальных лишу возможности побега.

— Я не совсем вас понимаю.

— Вы знаете, как мы сюда попали?

Он кивнул.

— На обломках разбившегося самолета, не так ли?

— Да, мы его оставили в пещере. Сквозь нее течет какой-то поток, но я не знаю куда. Я думала, что если немного пройду вниз по течению, мне удастся выйти за пределы пещер, принадлежащих пигмеям, туда, где они не смогут меня поймать. Я понимаю, все это звучит довольно глупо. Собственно, это был не совсем план, просто идея.

— Думаете, этот поток выведет вас за пределы обитаемых пещер?

— Может быть. Должен же он куда-нибудь вести.

Мигель ничего не сказал, он погрузился в собственные мысли.

— Один человек обязательно должен отсюда выбраться, — продолжала она. — И как только об этом месте узнают, сюда пошлют экспедицию, которая спасет всех нас. Если вы или я…

Она, поколебавшись, посмотрела на него. В конце концов почему нет? Больше всего она боялась того, что ей не хватит сил для того, чтобы убежать. Мигель же далеко не слаб. Это крепкий, выносливый мужчина, которому по плечу любые трудности. Почему бы ему не рискнуть вырваться на «Солнечной птице»? Он принял предложение не слишком охотно.

— Вы предпочитаете, чтобы рискнул я, а не вы?

— Нет, не совсем. Я сказала, что не уверена в своей удаче. Мигель по-прежнему не проявлял энтузиазма. Но в глазах у него появился блеск, которого Маргарет не заметила.

— Разве вы не видите? — продолжала она. — Это тот самый шанс, который вы ищете. Пигмеи не знают о существовании «Солнечной птицы». Они бы с самого начала стали в тупик. Пока бы они искали в вентиляционных шахтах, вы могли бы уплыть на много миль. Вы должны воспользоваться этим шансом, нашим общим шансом!

Но Мигель, похоже, продолжал сомневаться.

— А откуда мне знать, возможно ли найти выход?

— Но разве игра не стоит свеч? Ну, пожалуйста, пожалуйста, попытайтесь! Мы зависим от вас, все эти люди в тюремных пещерах. Если вам удастся побег, вы спасете не только себя, но и всех нас!

— Но как я найду эту «Солнечную птицу»? Где она?

— Я не могу описать дорогу к ней, но могу показать!

Казалось, Мигель почти согласился. Он с сомнением взглянул на охранников.

— Нам придется от них избавиться.

— Я смогу перехитрить их. Как-то в одной из грибных пещер мне это уже удалось.

— Когда мы сможем отправиться? — Мигель вдруг заговорил резче. — Сейчас?

Маргарет заколебалась. Почему бы и нет? Они могли бы пойти окольным путем и ускользнуть от охранников.

— Да, — решила она.

Она взяла кошку и повернулась к лестнице, но вдруг остановилась. Вернулся Гарм, а с ним еще несколько человек. Она поспешно повернулась, чтобы предупредить Мигеля.

— Будьте осторожны с Гармом, он немного понимает по-английски! — Она быстро приняла решение. — Придется отложить! Мы не сможем справиться со всеми. Как-нибудь в другой раз.

Она повернулась к старику. Он не обрадовался встрече с Мигелем, но ничего не сказал. Маргарет хотелось бы знать, догадался ли жрец, что они говорили о побеге. Вероятно, догадался; тема так и просится на язык.

Она спустилась навстречу Гарму. Его приветствие было немного короче, чем обычно. Взгляд, который он, наконец, бросил на Мигеля, был далеко не дружелюбным. Мигель улыбнулся. По мере того, как они с Маргарет шли по длинному храму, его улыбка стала еще шире.

Слишком странным было это веселье для человека, который только что упустил шанс на спасение…

Глава 14

Нелегко назначить встречу там, где возможностей мало, а время не имеет значения. Насколько Маргарет смогла обнаружить, в пещерах только четыре события совершались с завидной регулярностью: периоды ее сна, поклонение Баст, созревание грибов и период беременности. Для назначения времени свидания последние два пункта были бесполезны, а первый не зависел от внешнего мира. Пришлось планировать встречу, принимая во внимание Баст. Но даже и тут возникли трудности. С тех пор как Гарм попросил помощи у богини, ровное течение жизни пигмеев нарушилось. В пещерах теперь царило оживление, совершенно не свойственное подземным жителям. Обращения к Баст стали теперь многолюдней и короче, в них слышалось больше лести.

Только через четыре «дня», судя по периодам ее сна, они снова встретились с Мигелем. Будь этот срок покороче, ход событий мог бы стать совсем иным. Мигель встретил женщину, которая глядела на него новым, недоверчивым взглядом.

Маргарет говорила с Гармом. Два необычных происшествия за столь короткий срок: особая молитва Баст и появление Мигеля пробудили в ней любопытство, она обратилась за разъяснениями к старику. Гарм объяснил. Он выставил Мигеля в нелестном для того свете, что усилило сомнения Маргарет. Действительно ли Мигель не хотел воспользоваться для побега «Солнечной птицей»? А, может быть, он хотел отвести от себя подозрения, старясь, чтобы предложение исходило от нее?

Вероятно, она ошиблась. Если бы Мигель пришел и открыто заявил, что хочет воспользоваться «Солнечной птицей», разве бы она отказала? Вряд ли. Тогда почему он этого не сделал? Она пыталась поставить себя на его место, но безуспешно. Ее это не очень удивило, потому что Мигель, насколько она поняла, предпочитал прятать даже простейшие поступки за завесой таинственности.

Во время второй встречи он обратил внимание на ее изменившийся взгляд. Неужели она что-то заподозрила? Но что? Пусть заговорит первой, это будет безопаснее.

— Значит, вы попали сюда, бросив своих друзей? — начала она.

По лицу Мигеля скользнула гримаса раздражения.

— Вы сообщили пигмеям о туннеле, не так ли?

— Кто вам это сказал?

— Я спросила Гарма, почему вам позволили перебраться сюда, и он мне рассказал.

— Вы верите этой маленькой обезьянке?

— Верю.

Мигель презрительно фыркнул.

— Что еще он вам наплел?

Маргарет проигнорировала вопрос. Она холодно взглянула на него.

— Если это не так, то какова правда?

— Значит, вы верите всему, что говорит каждая маленькая свинья, да?

— Что вы сделали? — повторила она, и Мигель опустил глаза.

— Да, я им рассказал, — признался он, наконец.

— Вы сыграли дурную шутку с вашими друзьями.

— Они не были моими друзьями. Они работали только на себя.

— Но для вашей пользы. Если бы они построили туннель, это означало бы не только их свободу, но и вашу!

— Если бы они построили свой туннель! — рассмеялся он. — Как будто они могли его когда-нибудь построить! Разве вы не знаете, как давно они пробивают ход? Годы, а другие люди трудились задолго до них! Эти дураки никогда его не пророют! Надорвут кишки на работе, которая никогда никому не принесет пользы!

— Значит, вы свели на нет годы работы многих людей, рассказав все пигмеям?

— Ну, а кто бы отказался от такого шанса?

Маргарет с презрением посмотрела на него.

— Шанс! Вы разбили все их надежды выбраться отсюда, даже не имея плана дальнейшего продвижения! Просто понадеявшись на удачу!

— А вот тут вы ошибаетесь! План у меня был.

— Да, завладеть «Солнечной птицей»! Почему бы не сказать это прямо?

Мигель смутился.

— Вы бы не согласились!

— Да нет, согласилась бы, но теперь я в этом сомневаюсь.

— Вы?.. — Мигель нахмурился.

— Что вы будете делать, когда выберетесь? Однажды вы уже предали своих друзей… Я очень сомневаюсь, что риск оправдан!

С ее стороны это была простая риторика. Она не собиралась скрывать, где находится «Солнечная птица», хотя и ощущала глубокую неприязнь к Мигелю. Однако он воспринял угрозу всерьез, испугался.

— Что вы имеете в виду? Она мне нужна! Вы что же думаете, я собираюсь гнить из-за вас в этой вшивой дыре? Чем скорее вы меня к ней приведете, тем лучше для вас!

Внезапно в его взгляде отразилась паника. Он понял, что в ее власти расстроить все планы и оставить его здесь до конца дней. Разумнее было бы держаться более покладисто, но тревога захватила его врасплох.

Маргарет тоже нахмурилась. Она не боялась его, но ее удивил безапелляционный тон мужчины. Он не соответствовал обстоятельствам, такого порыва можно было ожидать от человека, загнанного в тупик, а не от того, кто отправился с миссией спасения. Однако она не все знала. Во-первых, его отношения с пигмеями были не так просты, как он старался показать. Закрыв туннель, они вполне могут посадить его обратно в тюремные пещеры. Это будет неприятно. Друзья, которых он оставил на растерзание пигмеям, не станут ждать его с распростертыми объятиями, если он упустит свой шанс, а месть Смита, Эда и остальных будет такой, что мало не покажется. Мигель обладал хорошим воображением, когда дело касалось неприятностей. И сейчас сообразил, что поражение пигмеев тоже вполне возможно. Предположим, пленники прорвутся! Предположим, Зикль или кто-нибудь другой отправится по туннелям, чтобы наказать предателя! От этой мысли он покрылся холодным потом. Он должен завладеть «Солнечной птицей» и поскорее улизнуть! Мигель по-прежнему смотрел на девушку безумными глазами. Она спокойно спросила:

— А когда вы выберетесь? — Увидев, как он смутился, она продолжала: — Что тогда вы собираетесь делать? Кому вы сообщите о нас?

Мигель ответил что-то явно невразумительное. Ему самому свои слова показались неубедительными. Надо придумать что-нибудь более весомое. Проклятая женщина! Маргарет позволила ему споткнуться.

— Значит, вы никогда об этом не думали, — отрывисто произнесла она, когда он закончил. — Может быть, вы и не намеревались подумать об этом? Мне кажется, вы просто хотите спасти свою шкуру, вам наплевать, если остальные умрут здесь!

Отношение Мигеля было именно таковым, и потому его протесты, пусть и очень горячие, звучали неубедительно. Он все больше сердился, отчасти на Маргарет, отчасти на себя. Надо было все разузнать в прошлый раз, он, собственно, и считал, что все решено. Он не мог и подумать, что Гарм расскажет ей всю историю. Мигель досадовал на себя, он сознавал, что все обернулось бы по-другому, если бы сейчас он избрал иную тактику.

Разумеется, она права. Он надеялся, что остальные здесь умрут. Мигель никогда не стремился к славе. Если ему удастся убедить власти в существовании пигмеев (что само по себе нелегко), он окажется в лучах славы. Самые различные люди, годами разыскивающие его, тотчас же изловят беглеца с самыми роковыми для него последствиями. Если они не поверят в почти неправдоподобную историю, приключившуюся с ним, то пошлют в штрафной батальон, как дезертировавшего из Легиона. С него хватило самого Легиона. От мысли же о штрафном батальоне его тошнило. Он слышал кое-какие истории… Ему хотелось возвратиться без шума и огласки.

Маргарет убедилась, что он не собирается делать ничего, чтобы помочь пленникам. По ее лицу Мигель видел, что она не верит ни единому его слову. Губы ее были упрямо сжаты. Она поняла, что если он завладеет «Солнечной птицей», они о нем больше не услышат. Мигель сообразил, что зашел слишком далеко. Он обуздал свою ярость и сменил тактику.

— Вы мне не верите, — с горечью произнес он.

— Ни одному слову, — согласилась Маргарет.

Он был в отчаянии, однако шанс еще оставался.

— Почему бы вам тоже не отправиться со мной? — начал он.

Первым порывом Маргарет было отклонить это предложение, но она задумалась. Он объяснял свои трудности откровенно и правдоподобно. Его позиция впервые стала понятной. Вступив в контакт с властями, он, несомненно, окажется между дьяволом и преисподней.

— С вами дело обстоит иначе, — заметил он. — Вы сможете поднять англичан и французов, чтобы вызволить отсюда всех пленников.

Эта мысль соблазняла. Чем больше Маргарет размышляла, тем привлекательнее она ей казалась. Когда и если они отсюда выберутся, то Мигель может исчезнуть, и ей тогда предстоит доложить обо всем властям. Трудности, пугавшие ее раньше, станут менее значительными, если рядом с ней будет спутник. Даже если их ждет неудача, то, по крайней мере, она попытается. Главным аргументом «против» был сам Мигель. Он был каким-то скользким. Изворачивался там, где не было необходимости. Почему он раньше не мог сказать, что боится властей? Нет, ему нельзя верить! Нет никакого сомнения в том, что он предал обитателей тюремных пещер, как и в том, что он, если потребуется, предаст кого угодно.

С искушением пришло чувство ответственности. Если в самое ближайшее время ничего не предпринимать, потом может оказаться слишком поздно. Никто не мог сказать, где произойдет прорыв, который затопит всю систему. С другой стороны, если Мигель готовит новую уловку, это разрушит последние надежды. Он все еще продолжал убеждать ее, но она вряд ли слышала. Маргарет вовсе не собиралась принимать поспешное решение. Надо все обдумать.

Ее нерешительность приводила его в бешенство. Он ругался, спорил и угрожал, но Маргарет оставалась непреклонной: ей нужно время.

Она ушла со своими четырьмя охранниками, оставив его дрожать от ярости и бессилия.

Глава 15

В следующую «ночь» Маргарет мало спала. Она лежала, снова и снова с тревогой обдумывая свою проблему. Ее ум был отягощен обязательством и соображал медленно.

Теперь она смотрела на «Солнечную птицу», как на основное средство спасения: погубить ее означало потерять все! Если бы речь шла о ком угодно, кроме Мигеля, она без колебаний пошла бы с ним или даже позволила уйти одному. Но Мигель есть Мигель, и никакие пожелания его не изменят. Почему из сотен человек, находящихся в тюремных пещерах, сюда попал именно он? Ответ был очевиден. Если бы попал не Мигель, то кто-нибудь вроде него. Только очень беспринципный и безжалостный человек мог заключить такую сделку с пигмеями.

Что остановит его в дальнейшем? Зачем ему соблюдать условия договора, если его не держат никакие моральные принципы? Стоит им тронуться в путь, он просто перекинет ее за борт и утопит.

Маргарет стало не по себе. Да, это была бы детская игра. Такой исход полностью удовлетворил бы его. Маргарет почти читала его мысли: эта женщина может случайно сообщить о нем властям или же расскажет как о свидетеле истинности ее истории. Зачем рисковать? Проще избавиться от нее во избежание проблем.

А затем?.. Не только она лишится жизни, но и исчезнет «Солнечная птица»…

Неужели нет никакого способа заставить Мигеля соблюсти условия договора?

Деньги? Выплатить ему кругленькую сумму, когда она окажется в безопасности… Но у нее слишком мало денег! У Марка, она знала, их много, но от этого мало толку. Во-первых, тот может отказаться от ее обещания Мигелю, а во-вторых, шансы на спасение самого Марка весьма проблематичны… Нет, деньги тут не помогут. А что поможет?

Мысли Маргарет блуждали, как в лабиринте. Они множились, становились более сложными, запутанными, но ни к чему не приводили. Она не могла ничего придумать, все время мысленно возвращаясь к единственной проблеме. Все вертелось вокруг одного вопроса: имеет или не имеет она права рисковать, предоставляя «Солнечную птицу» такому человеку, как Мигель?

Если вопрос поставлен таким образом, ответ очевиден. Не имеет.

Приняв это решение, она постаралась заснуть.

На следующий «день» она решила рассказать Гарму о Мигеле. Задача была не из приятных. С точки зрения Маргарет, предательство ставило ее на одну доску с ним. Но она заставила себя это сделать. Если безопасность «Солнечной птицы» так важна, как она предполагает, ее надо обеспечить любой ценой. Мигель может найти самолет и без помощи Маргарет, может быть, уже ищет. Его надо остановить. Намеренно умалчивая о «Солнечной птице», она старалась, по возможности, очернить Мигеля.

Гарм слушал охотно. Он с самого начала невзлюбил Мигеля, и эта неприязнь была основана на тайных сведениях и на предрассудках. Жрец ничуть не удивился и не встревожился, узнав о замышляемом побеге: этого стоило ожидать, считал он. И чем быстрее это обнаружится, тем скорее решится вопрос с Мигелем. Однако когда Маргарет сказала, что ей тоже предложили бежать, он пришел в негодование. Предпринять побег ради собственной свободы естественно, но предлагать подобное служанке богини отвратительно!

И это было еще не все. Со все разгорающимся гневом он слушал красочный рассказ. Когда Маргарет закончила, ярость старика достигла апогея. Сам Гарм мало ценил безбрачие, но был убежден, что богиня требует от своей главной служительницы сохранения девственности. Но это еще не самое худшее. Оказалось, что этот подонок и мерзавец осквернил святыню, совершил грубое святотатство, оскорбив дух богини в ее святилище: он плюнул кошке в глаз!

Гарм в сердцах выбежал из пещеры, оставив Маргарет, ошеломленную собственным успехом. Запоздалая идея с кошкой сделала больше, чем все остальные слова. Она посмотрела на Баст, которая мигнула ей в ответ.

— Какое счастье, что ты не можешь меня выдать, — произнесла Маргарет. — С Мигелем, определенно, все кончено, а тебе он, кажется, нравился! Он так мило чесал тебе за ушками, да?

Ее вдруг одолели угрызения совести. Может быть, она преувеличивает? Хоть она и ненавидела Мигеля, ей вовсе не хотелось, чтобы его смерть была на ее совести. Гарм, похоже, слишком рассержен, чтобы ограничиться простым заточением, но она надеялась, что дальше дело не пойдет. В конце концов Мигель хочет свободы не меньше, чем остальные. Методы его неблагородны, но других у него нет. Не стоит слишком осуждать…

Она решительно отогнала от себя эту мысль и попыталась сосредоточиться на своих обязанностях. Что бы теперь ни случилось, ситуация вышла из-под контроля!

Она взяла из миски белую, безглазую рыбу и принялась разрезать ее острым камнем. Баст, казалось, по-прежнему наслаждалась жизнью, и это было благословением. Маргарет положила кусочки в маленькую мисочку и подтолкнула ее по полу к кошке. Невероятно, до какой степени события зависели от этого комочка шерсти!

Если бы не Баст, она находилась бы сейчас в тюремных пещерах. Из-за того, что Маргарет оказалась здесь и могла показать дорогу к «Солнечной птице», Мигель заключил сделку с пигмеями. Она была уверена, что он с самого начала рассчитывал на ее помощь. Из-за его сделки в тюремных пещерах сейчас идет война. Ее мысли перенеслись к Марку. Хватит ли у него сил сражаться? Что это будет за бой? Огнестрельного оружия и мечей у пленников нет. Рукопашная, предположила она. Ряды пигмеев сильно поредели. С тех самых, изменившихся молитв Баст, которые, как она теперь понимала, были мольбами о сохранении воинов, сборища в храме посещали в основном женщины.

А пленники отразили первую атаку. Гарм рассказал ей об этом со смешанным чувством огорчения и удивления. Его гордость своей расой была уязвлена. С чисто практической точки зрения, судя по размерам, вполне можно было ожидать, что один пленник соответствует двум пигмеям, но когда примерно сто человек сумели бросить вызов более чем тысяче пигмеев, он испытал унижение. Он понял, что без обмана тут не обошлось.

— Мы, — объяснил он, — честные бойцы. Мы сражаемся, гордясь своей ловкостью и силой, но эти пленники… — он тряхнул головой. — Они не умеют сражаться. Они действуют хитростью и коварством, а не рогатками и ножами, как подобает настоящим мужчинам. Так вырождается военное искусство… Конечно, — он вдруг стал великодушным, — вряд ли их стоит в этом винить. У них совсем другие стандарты. Неудивительно, что, придя из мира, в котором не поклоняются богам, а дьяволам воздаются почести, они усвоили нищету духа и недостойные уловки, которые мы презираем.

— У нас есть поговорка, — виновато произнесла Маргарет, — что на войне все средства хороши.

Гарма это, похоже, шокировало.

— У вас, конечно, есть замечательные поговорки, но полагаю, эта худшая из всех, что ты до сих пор вспоминала. Неужели в ваших воинах совсем отсутствует понятие чести?

— Ее очень мало. Хотя очень многие согласились бы с тобой, что самое коварное и смертоносное оружие должно быть упразднено.

— Значит, они знают, что это бесчестно? Тогда у тебя есть надежда.

— Нет, не совсем так. Видишь ли, они больше не применяют к войне понятия чести.

— Тогда почему они хотят, чтобы это оружие было упразднено?

— Они думают, что оно слишком опасно.

— Они трусы?

— Нет.

— Но они должны быть или трусами, или людьми чести.

— Они просто разумные люди.

— Но неужели среди вас нет людей, которые думают о военной славе?

— Есть, конечно, но в большинстве своем они слишком молоды, чтобы иметь хоть какой-либо военный опыт. Есть среди них и те, кто говорит, что на войне все средства хороши.

Гарм явно смутился.

— Ты хочешь сказать, что люди, которые используют все вероломные, коварные средства уничтожения противника, верят в военную честь?

— Почти всегда так оно и есть, — согласилась Маргарет.

— Но это абсурдно. Как война с помощью уловок может быть честной? Ловкость — да, но не уловки.

— Но то, что ты называешь уловками, они называют ловкостью, — терпеливо объяснила она.

— Нет, — возразил Гарм, — даже такая раса, как ваша, не могла опуститься так низко, чтобы смешать уловки с ловкостью. Ты — женщина, тебе этого не понять. Женский ум…

Маргарет поспешно вернулась к теме войны. Рассуждения Гарма насчет женского ума она уже слышала.

— Но что ваши люди собираются делать? Отступят?

— Отступят? — Гарм возмутился.

— А что делать, если ваши атаки можно отразить?

— Они уже однажды дали нам отпор. Мы изменим наши планы.

— Перехитрите их?

— Разумеется, нет. Мы воспользуемся другими методами. Мы никогда не действуем с помощью обмана. Когда мы сражаемся с врагом, который не имеет понятия о чести, мы приспосабливаемся — разумеется, временно — к его методам. Мы этого не одобряем, но самозащита требует.

— В этом есть что-то знакомое, — сказала Маргарет.

В разговоре обнаружилась неожиданная сторона деятельности пигмеев. Слова Гарма «когда мы сражаемся» удивили ее, поскольку сражаться им, похоже, было не с кем. Она спросила:

— Когда вы сражались в последний раз?

На этот вопрос Гарм не сумел ответить. На его веку никаких сражений не было. Однако предания рассказывали о том, что время от времени предпринимались экспедиции против пленников, и не раз велись войны против приверженцев иной веры. Во всяком случае, настаивал он, эти войны всегда велись честно. Но так как именно эта потасовка велась столь недостойно, возникла необходимость принять все доступные меры.

Аборигены охотно сотрудничали, так как пещеры были для них таким же домом, как и для пигмеев. Некоторые из друзей Мигеля присоединились к ним, хотя невозможно было сказать, из принципа ли они решили примкнуть к победителям или в результате подкупа. Они обладали коварством, которого недоставало пигмеям. Отношение к ним Гарма было смесью восхищения изобретательностью и презрения к их методам. В языке пигмеев не было слова, обозначающего змею, а если бы существовало, он назвал бы отступников именно этим словом.

В конце концов Маргарет сделала вывод, что осажденные пленники пока не сдались и, похоже, продержатся еще некоторое время. Пока битва продолжается, Мигель уверенно передвигается по наружным пещерам и вполне может отыскать «Солнечную птицу».

Отношение к Мигелю изменилось не сразу. На встревоженные расспросы Маргарет охранники сказали только, что его приказали арестовать. Ей пришлось подождать, пока придет Гарм. Когда тот вернулся, выражение его лица было мрачным.

Нет. Мигеля еще не поймали. Он исчез. Спрятался в неиспользуемых туннелях. Хотя когда-то, когда пигмеев было много, как спор тысяч грибов… Маргарет снова терпеливо слушала рассказы о былой славе. Ее вдруг неприятно поразило, что она зря отгоняла от себя мысли о Мигеле.

— Но, — перебила она, — его, конечно, поймают?

— Конечно! — Гарм говорил с уверенностью, которая ничем не подкреплялась.

Скорее всего, он понимал, что в чем-то ошибается, а кое о чем неправильно информирован, но гордость старика от этого не становилась меньше. Мысль о том, что пигмеи могут не выполнить то, что задумали, не приходила ему в голову. Даже неспособность справиться с затоплением лишь слегка пошатнула его веру. В глубине души он был уверен, что пигмеи выдержат это испытание, как преодолевали остальные. Что же касается сбежавшего пленника, то немыслимо, чтобы он долго оставался в бегах. По-настоящему его беспокоило одно: как богиня не рассердилась на них за то, что богохульника до сих пор не наказали. На поиски в неиспользуемые пещеры, должно быть, пошлют экспедицию, а у них в запасе сейчас не так уж много людей.

— Мигель знает, что вы хотите его поймать? — спросила Маргарет.

Гарм кивнул.

— Нам не везет. Мы нашли тела двух людей, которые были посланы на его поиски. Их рогатки и ножи пропали.

— Ты уверен, что их убил он?

— А кто же еще?

— Тогда он знает, что его ищут!

Маргарет испытывала дурные предчувствия. Мысль о бессовестном Мигеле, подогреваемая отчаянием, превращала ее опасения почти в страх. Впервые она радовалась постоянному присутствию четырех охранников. Мигель, наверное, не сомневается в том, кто затеял охоту. Было бы неприятно встретиться с ним наедине.

— Это было глупо, — говорил Гарм. — Они должны работать четверками, а не парами. Теперь, когда он предупрежден, мы потеряли время. — Он взглянул на Баст, свернувшуюся в ритмично сжимающийся шарик. — Она в порядке? — с тревогой спросил он.

— Вполне.

Гарм почувствовал облегчение. По счастью, богиня пока не проявляла неудовольствия. Но этим делом нельзя пренебрегать. Его осенила неприятная мысль: в тюремных пещерах произошло очередное поражение, тактика передвижения под защитой грибных шляпок себя не оправдала. Возможно ли, чтобы Баст таким образом выражала свое негодование?

Чем больше он думал, тем вероятнее казался такой вариант. Он удивлялся: почему не подумал об этом раньше? Ничто, кроме божественного противодействия, не могло помешать такой искусной атаке! Как он мог быть настолько глуп, чтобы предположить, что богиня ничего не предпримет? Какая богиня останется спокойной, когда ее символ стал мишенью для плевка? Чем скорее вина будет искуплена, тем лучше. Мигеля надо найти безотлагательно! Одержимый этим стремлением, старик почти выбежал из пещеры.

У Маргарет было тяжело на душе. Она представляла Мигеля, пробирающегося по туннелям и пещерам в поисках «Солнечной птицы». Или он спрятался в каких-нибудь неиспользуемых пещерах, чтобы избежать преследования? Станет ли такой человек, как Мигель, ждать, пока его отыщут? Скорее всего, отчаяние придаст ему безрассудную храбрость. Но шанс, что он отыщет «Солнечную птицу» до того, как его поймают пигмеи, ничтожен.

Маргарет постепенно успокоилась. Она четко представила себе все препятствия, которые выпадут на его долю. Если удача ему улыбнется, это будет чистая случайность. Она сделала все, что могла.

Маргарет устало покачала головой. Сколько же, интересно, она проспала? Во всяком случае, похоже, опять пора спать. Она расстегнула одежду и легла, глядя на горящую лампу. Сколько лет нужно прожить, чтобы привыкнуть к существованию без ночей? Без дня и ночи, кажется, нельзя полностью проснуться или заснуть, а можно только пребывать в дремотном состоянии, пограничном между сном и бодрствованием! Для Баст это не имеет никакого значения, если ее часто кормить, она, похоже, готова проспать сколько угодно. Маргарет захотелось, и не впервые, оказаться на ее месте…

Она продолжала с завистью смотреть на кошку, но вскоре почувствовала, что у нее слипаются глаза…

Глава 16

Маргарет разбудил едва различимый звук, доносящийся из внешнего коридора. Ее неспособность совместить свои «ночи» с периодами времени у пигмеев приводила к тому, что Гарму уже не раз приходилось будить ее для церемоний в храме. Когда и где пигмеи спали, она не знала, но подозревала, что по два-три часа через частые интервалы.

Некоторое время она лежала, не двигаясь, уставившись на вход, но старик не появлялся. Она крикнула на языке пигмеев:

— Кто там?

Ответа не последовало. Она приподнялась на локте.

— Охрана!

Снова никакого ответа. Только чуть слышный звук движения в коридоре. Маргарет поднялась, чтобы выглянуть. Должно быть, что-то случилось: раньше охранники всегда отвечали ей. Проход между кельей и основным туннелем был пуст. Но в конце, в левом углу, пальцами вверх торчала чья-то босая нога. Она видела часть неподвижно лежащей ноги до колена. Маргарет заговорила, но снова не получила ответа. Странно, почему молчат остальные охранники? Не могут же все они спать. Она шагнула вперед, глядя под ноги. Заглянув за угол, увидела распростертое на полу тело. Это был один из ее охранников, и он был мертв. Его голова была раздроблена, а по полу разбрызгана кровь. Маргарет открыла рот, но прежде чем успела вскрикнуть, ей заткнули рот.

Она подняла руки, дергая и царапая мускулистые пальцы, которые ее душили. Она вонзила ногти в кожу, но чужие пальцы не ослабили хватку, ей никак не удавалось их разогнуть. Маргарет ткнула локтем правой руки назад и почувствовала, что попала во что-то мягкое и податливое. Человек выругался, еще сильнее сжав ее стальными руками. Ей показалось, будто у нее из головы ручьем хлещет кровь. Маргарет почувствовала, что ее развернули и втолкнули обратно в келью.

Ее бросили лицом вниз на полоски грибной кожуры. Только тогда хватка рук, сжимавших ее горло, слегка ослабла. Она не могла ни кричать, ни бороться, а только судорожно хватала воздух широко раскрытым ртом. Но передышка была короткой. Ее ударили по затылку чем-то тяжелым, и она с такой силой уткнулась лицом в волокна, что у нее снова прервалось дыхание. Кто-то схватил ее за руки и крепко связал их. Грубая веревка глубоко врезалась в кожу. Маргарет ощупали, послышался треск: блузку на ее спине разорвали. Затем девушку перевернули и крепко заткнули рот обрывком шелка.

Оказывается, на нее напал Мигель. Он поднял окровавленную руку и принялся зализывать раны от ее укусов.

— Бешеная маленькая сучка! — злобно произнес он. — Теперь мой черед. Думала, что покончила со мной, да? Наплела обо мне всякой чепухи этим маленьким дьяволам! Я заставлю тебя подавиться своей выдумкой! Я заставлю тебя пожалеть о своих словах, грязная маленькая хитрюга!

Из дальнего угла раздался слабый звук. Мигель повернулся и увидел Баст, зевнувшую, как обычно, после пробуждения. Посмотрев на мужчину, она мяукнула.

— Ты сказала им, что я плюнул ей в глаз, да? Что ж, посмотри, что я сейчас сделаю!

Он подскочил к кошке и схватил ее за хвост. Кошка пронзительно заверещала, но тотчас же замолкла, когда ее голова шмякнулась о стену. Мигель бросил тело и гневно взглянул на Маргарет.

— С тобой будет то же самое… Вот увидишь!

Маргарет посмотрела в сторону входа. Где же остальные охранники? Должны же они прийти? Мигель поймал ее взгляд и засмеялся.

— Надеяться тебе не на что, так что лучше сдайся! Я прикончил всех четверых! Показался в проходе, двое из них за мной погнались. Покончив с ними, я вернулся и расправился с двумя остальными! Это было легко — глупые коротышки с куриными мозгами…

Он вдруг осекся и на цыпочках подошел ко входу. Маргарет напрягла слух, но ничего не услышала. Мигель скользнул назад и прислонился к стене возле входа. Снаружи раздался резкий, высокий возглас. Голос Гарма. Должно' быть, он нашел убитого охранника. Маргарет попыталась предупредить его, но из горла вырвался только сдавленный стон. Гарм услышал его и вбежал в пещеру. Она успела увидеть его округлившиеся глаза, когда тот заметил, что служительница Баст лежит с кляпом во рту. Мигель ударил его кулаком в подбородок. Удар сбил старика с ног, и его голова треснулась о землю.

— Легко, — пробормотал Мигель. — Умер легко.

Он вернулся к Маргарет и приготовил вторую веревку, чтобы связать ей лодыжки. Несмотря на свое презрение к пигмеям, он решил, что пора уходить. Мигель поднял Маргарет и перебросил через плечо. Осторожно оглядев коридор, он отправился в сторону неиспользуемых пещер, где его вряд ли сумеют отыскать. Никто из пигмеев этих пещер толком не знал.

Она открыла глаза, и их взгляды встретились. Он сидел совсем близко, жадно поглощая грибы.

— А, пришла в себя! — пробормотал он.

Он нес ее вниз головой, и она, должно быть, потеряла сознание, потому что совершенно не помнила, как попала сюда. С первого взгляда стало ясно, что это одна из неиспользуемых пещер. Во-первых, лампы на потолке совсем потускнели, а во-вторых, здесь было куда грязней, чем в обитаемых пещерах. По стенам сочилась слизь, а на полу валялись каменные обломки и блестели лужи. Стоял запах сырости и гнили. Маргарет ничего не чувствовала, кроме боли в связанных руках. Они онемели до такой степени, что потеряли чувствительность, но плотные веревки, врезавшиеся в запястья, казалось, перепиливают кости.

Мигель вытащил кляп, но губы ее слиплись и не желали шевелиться. Во рту так пересохло, что язык казался тяжелым и неповоротливым. Когда она попыталась заговорить, изо рта вырвалось какое-то карканье. Мигель несколько мгновений колебался, затем протянул ей чашу. Маргарет наклонилась, но не смогла взять ее.

— У меня болят руки, — пожаловалась она.

— А почему бы нет? Если бы пигмеи поймали меня, поверив твоей лжи, они бы со мной еще и не такое сделали!

Однако он все же развязал веревки. Она медленно, преодолевая боль, вытянула руки. Возвращающееся кровообращение причинило такие мучения, что Маргарет застонала. Мигель не собирался рисковать. Он подождал, пока пленница хоть немного придет в себя, и снова связал ей запястья. На этот раз — спереди и слабее, а затем вернулся к прерванной трапезе.

— Ну вот, теперь можно и поговорить, — сказал он. — И мне плевать, что ты будешь кричать — тебя здесь никто не услышит!

Маргарет оглядела пещеру и легко ему поверила. У пигмеев нет карт: они знают только те пещеры, в которых живут, а про те, которыми больше не пользуются, забывают. Нынешнее поколение пигмеев потерялось бы в этих местах так же, как и она. Не дождавшись ответа, Мигель продолжал:

— Думала, со мной все кончено, да? Что ж, почти так оно и было. Пара маленьких дьяволов почти достала меня, но я одного убил, а потом поддал другому, чтобы он увидел, почем фунт лиха. Да, ты им неплохо наплела насчет кошки, но, видит Бог, ты об этом пожалеешь!

Он замолчал и посмотрел на нее. Маргарет старалась не отвести взгляда. Мигель не должен узнать, какое чувство пустоты и слабости вызвала его злобная угроза. Наконец он отвел взгляд и фыркнул.

— Ну что, будем упрямиться, а? Не советую.

Маргарет по-прежнему молчала. Она боролась со своим усиливающимся страхом. Что затевает Мигель? Его тон пугал ее не меньше, чем сами угрозы.

— Скажешь ты мне, наконец, где находится «Солнечная птица»?

Маргарет помотала головой.

Он пожал плечами.

— Я знал, что ты так ответишь! Но я дам тебе шанс, которого ты не заслуживаешь. Скажи, и проблем не станет!

Она молчала.

— Жаль, — сказал он. — У тебя такие красивые руки!

Он отложил в сторону кусок гриба, демонстративно взял обломок скалы и принялся осторожно разбивать его камнем, который держал в другой руке. Работая, он продолжал говорить:

— Тебе известно, что случилось с твоим дружком и его бандой в тюремных пещерах?

— Они держатся.

— Они держались, но скоро пигмеи их одолеют! Их выкурили! Как долго они продержатся, прежде чем ослепнут и задохнутся? Думаю, их уже одолели! — Он отломил кусок камня и осторожно положил на пол. — Теперь уже слишком поздно, — продолжал он, — ты не сможешь им помочь. Почему ты не хочешь быть разумной? Скажи мне, где «Солнечная птица», и мы вместе отсюда выберемся! Ты сможешь спасти многих людей!

Маргарет снова отрицательно помотала головой.

Она чувствовала тяжесть на сердце. Неужели Мигель говорит правду? Все равно, решила он, у Марка и его друзей должны быть какие-то шансы! В конце концов пленники отразили две атаки. Если Мигель лжет, положение остается прежним. Если же нет, то стоит ли пожертвовать «Солнечной птицей»? Нет, надо освободить всех пленников! Она представляла события, разворачивающиеся внизу, в ложном свете. Горстка сражающихся людей для нее стала важней сотен неповинных узников, но ведь среди них много женщин и детей, как говорил Гарм. Она не может пожертвовать этими людьми, чтобы спасти себя и Мигеля.

Он продолжал методично дробить камень. На полу уже лежало множество маленьких камешков. Она следила, с опаской спрашивая себя, что он намерен делать. Как он сказал? У нее красивые руки? Да, это так, но…

— Вот видишь, — непринужденно заговорил он, — ограничений во времени нет, рано или поздно тебе придется все рассказать!

Он положил камень и посмотрел на лежащие перед ним обломки. Их было десять, маленьких осколков скалы, довольно узких и не более дюйма в длину. Ее охватило смятение…

Он взял один и приблизился к ней.

— Ну, где «Солнечная птица»?

— Нет, — ответила она.

— Это твой последний шанс, проклятая маленькая ослица!

Он сжал ее связанные руки своей крепкой ладонью, свободной рукой засунул острие осколка ей под ноготь и сильным толчком вогнал его.

Маргарет закричала от невыносимой боли.

— Ну, что теперь скажешь?

Рыдания душили ее. Она не могла говорить.

— Прекрасно!

Он потянулся за другим тоненьким осколком камня.

— А в мужестве тебе не откажешь!

Мигель с невольным восхищением обратился к рыдающей девушке, лежащей на полу.

Маргарет его не слышала. Она боролась с нестерпимой болью, цепляясь за соломинку решимости: она не должна говорить, не должна говорить…

Мигель сидел и угрюмо смотрел. Ему было более чем не по себе. Ну почему эта дура сразу все не рассказала? Ему не хотелось пытать ее. Еще недавно он ненавидел ее за предательство, но ненависть прошла. Он назвал ее ослицей, но, видит Бог, ослица не была бы такой упрямой. Он был не прочь… Нет, это было бы глупо. Когда он зашел так далеко… Во всяком случае, он попробует еще раз. Он взял каменный нож, который снял с одного из убитых пигмеев, и вернулся.

Маргарет смотрела на стоящего над ней человека. Тот что-то говорил. Сквозь пелену, застилающую глаза, она видела, как шевелятся его губы. Она пыталась расслышать, что он говорит. Слова, казалось, доносились издалека, но смысл она понимала: он говорил, что сделает с ней сейчас. Она слушала, и ее тело дергалось, словно по нему проводили каменным ножом. Но он продолжал говорить, вдаваясь в ужасные, тошнотворные детали. Она вскричала:

— Нет! О, Господи, не делай этого!

— Тогда скажи мне, где «Солнечная птица»!

Она помотала головой.

— Не скажу!

— Хорошо, тогда…

Каменный осколок начал опускаться. Маргарет не могла оторвать от него глаз. Почему, ну почему?.. Ей ничего не оставалось, как только согласиться. Через секунду он коснется, потом разорвет, затем, о, Господи… Коснулся…

Она закричала:

— Я скажу… Я скажу…

Она отшатнулась, рыдая от душевной муки. Никогда еще она не чувствовала себя такой несчастной и униженной. Но если… Нет, она бы перенесла одну муку ради другой, вероятно, худшей. Рано или поздно она бы все равно сломилась… Но чувствовать себя поверженной было непереносимо горько.

Мигель отвернулся, радуясь, что она не видит его лица. Он вытер пот со лба и бросил каменный осколок в угол. Он чувствовал себя хуже, чем когда-либо. Никогда не следовало этого делать, но, слава Богу, угроза сработала…

Он вернулся к девушке и развязал ей запястья и лодыжки. Притащил из угла одежду, которую с нее недавно сорвал. Обрывки шелковой блузки он положил ей под голову вместо подушки, остальными тряпками укрыл. Затем прошел в угол пещеры и сел, прислонившись спиной к стене, и слушал ее рыдания, полные невыносимого отчаяния.

В голове Мигеля происходила революция. Весь его гнев и ненависть исчезли. Он чувствовал сожаление, что ему пришлось так поступить. В самом деле, ему с трудом верилось, что он способен на такую жестокость. Казалось, кто-то посторонний использовал его, как орудие. Наверное, Гордон объяснил бы такое поведение желанием жить, которое сильнее, чем тело, в котором оно поселилось. В Мигеле проснулись угрызения совести. Однако и коварство не покинуло его. Нельзя, чтобы она увидела его сожаления, решил мужчина. Она может стать еще упрямее и в конце концов победить. Он больше не повторит жестокостей, если…

Прошло много времени, прежде чем рыдания Маргарет ослабли, но, наконец, они стали стихать. Первоначальная ярость от поражения перешла в безнадежность. Мигель принес чашку с водой и подержал, пока она пила. Девушка подняла мокрое от слез лицо и посмотрела на него. Выражение лица Мигеля ее удивило. Она пробормотала сквозь слезы:

— Ах, Мигель, почему ты причинил мне такую страшную боль?

Мигеля рассердило, что она почувствовала его угрызения совести.

— Я должен был узнать, — коротко ответил он.

— И ты снова это сделаешь?

— Если понадобится, да!

Она пристально посмотрела на него.

— Я тебе не верю.

— Ты опять? Так ты…

Она содрогнулась.

— Нет… Нет! Я скажу! Ты победил меня… Сломал. Я тебе скажу! — Она лежала, рыдая от невероятной слабости, даже не трудясь спрятать лицо.

Мигель некоторое время смотрел как они плачет. Он больше не мог этого вынести.

— Скажи, где она, и я уйду!

— Не могу.

— Не можешь? — Он поднял руку. — Если ты…

— Нет! То есть я могу показать тебе дорогу, но описать не могу.

Мигель задумался. Ему следовало бы предвидеть, что описать дорогу будет невозможно.

— Хорошо, идем!

— И когда я выведу тебя к «Солнечной птице»…

Тут он замолчал.

— Но…

— Неважно, если ты убьешь меня не поздней, не сейчас! Я уже причинила весь вред, который могла, а там, может быть, появится шанс!

Придется подниматься на верхние уровни, размышлял Мигель. Пробираться одному было бы гораздо проще, но без нее «Солнечной птицы» не отыскать. А если она попытается поднять тревогу, Маргарет придется убить. Однако с этим можно подождать, пока не отыщется «Солнечная птица».

— Оденься, — приказал он.

Маргарет снова зарыдала.

— Не могу! Мои руки…

Он был вынужден сам одеть ее и снова завязал рот полоской шелка.

— Лучше не рисковать, — объяснил он. — Нам придется идти через туннели пигмеев. А теперь идем!

Мигель остановился на перекрестке двух хорошо освещенных туннелей.

— Куда? — вполголоса спросил он.

Маргарет кивнула вправо. Мигель гневно взглянул на нее.

— Ты играешь со мной, да? Я знаю, что этот путь ведет к храму Баст! Сколько раз ты проделывала этот трюк, проклятая маленькая змея? Я бы не прочь вернуться с тобой в забытые пещеры!

Маргарет округлила глаза от ужаса и мольбы. Она с силой замотала головой и кивнула вперед.

— Ладно, — Мигель пошел дальше. — Но если ты заведешь меня в ловушку, тебе поможет только Бог, больше никто!

Они вошли в грибную пещеру, где Маргарет с Марком впервые повстречали пигмеев. До «Солнечной птицы» оставалось не очень далеко. Маргарет смирилась со своей беспомощностью. Везение было на стороне Мигеля. Они не встретили ни одного пигмея, и никто не поднял тревогу. Мигель легко разгадал ее план обвести его вокруг пальца! В глубине души она чувствовала, что он не намерен брать ее с собой. Зачем ему такая обуза? А что он с ней сделает, ее мало волновало, казалось, это не имело значения.

Мигель пошел тропой, протоптанной между грибами. Сделав несколько шагов, он передумал и вернулся к стене. Здесь не только безопаснее в случае нападения, но под прикрытием грибных зарослей можно и передохнуть от утомительного перехода. У него возникло неприятное подозрение, что назревает нечто из ряда вон выходящее. Они столько уже прошли и не встретили ни одного пигмея. Что же те замышляют на этот раз? Мигель полагал, что было бы легче, если бы показался хоть один или два. Тогда он, по крайней мере, получил бы разрядку после активной борьбы, знал, кому противостоит, и не так бы нервничал. А сначала все шло как по маслу…

Обойдя часть стены, он остановился как вкопанный. Откуда-то из большой пещеры раздавалось странное мурлыканье. Он заглянул за угол, слушая и пытаясь определить, что это за звук. Это было нелегко, так как эхо отражалось от стен. Он мог только сказать, что звук идет из пещеры и становится громче. К своему ужасу Мигель обнаружил, что голос не мог принадлежать пигмею. Уложив Маргарет под огромным грибом, он без колебаний направился к густой поросли и напряг слух. Звук раздавался все ближе. Теперь это был какой-то жуткий рокот, перебиваемый эхом. Наконец Мигель смог разобрать фразу:

— Я совершенно уверен, что на этот раз прав!

Мигель не узнал искаженный голос, но, услышав ответ, подпрыгнул от неожиданности.

— Уверен! Приятель, предыдущие три раза вы также были совершенно уверены, но оказались не правы!

Голос Смита! Как, чёрт возьми, он сюда попал?

— Подождите немного. Я знаю, что это здесь!

У девушки вырвался сдавленный крик. У нее не было ни малейшего сомнения, что это голос Марка. Мигель подскочил к ней, одной рукой грубо прикрыл рот, который и без того был заткнут кляпом, и угрожающе сжав кулак, поднес к ее глазам.

— Что это было? — донеслось из прохода.

— Вы ничего не слышали? Вроде голос!

— Полагаю, это проклятые пигмеи! Что ж, пускай идут, пока не нарвутся на неприятности, которых у них и так достаточно! Ну, где же этот ваш туннель? Если это не та пещера то с меня довольно! Мне еще карабкаться по треклятой вентиляционной шахте!

— И, вероятно, когда вы наполовину подниметесь, на вас польется вода, — едко произнес Марк. — Я вам говорю, что там, где мы оставили «Солнечную птицу», река течет на север, то есть под горы. Может быть, когда мы найдем отверстие, подниматься придется дольше, но, по крайней мере, над нами не будет воды.

— Конечно. Но откуда известно, что мы найдем отверстие? Мне кажется…

Но Мигель не стал больше слушать. Он узнал голоса Смита и Эда и решил, что третий, должно быть, Марк. Сколько их всего, он не хотел знать. Самое главное, что они тоже искали «Солнечную птицу» и могли добраться туда раньше него. Искушение оставить Маргарет и дальше пойти одному было велико, но он слишком рисковал. Вместо этого он снова поднял ее, перебросил через плечо и вновь побрел между грибами.

Мигель хорошо ориентировался, и это ему пригодилось. Продвижение между толстыми стволами по земле, кишащей извивающимися усиками, было нелегким и казалось слишком медленным, но ему в конце концов удалось дойти до середины тропинки. Здесь идти стало легче, если бы еще не тяжелая глина, прилипавшая к ногам. Он торопливо шел вперед, задыхаясь от тяжести. О возможности засады пришлось забыть: у него была только одна цель — добраться до дальнего конца пещеры раньше, чем туда доберется Смит со своими людьми. Они не спешили и пошли вдоль стены. Если бы он только смог проскользнуть незамеченным в противоположный туннель…

Годы неподвижности в тюремных пещерах явно не добавили ему проворства. Легкие работали тяжело, он чувствовал острую боль в боку, пот стекал по лбу и попадал в глаза. Звук дыхания, казалось, разносился по всей огромной пещере. Наконец, когда он уже почти выбился из сил, тропинка закончилась.

За последним огромным грибом он остановился, чтобы осмотреться. Людей не было видно, но он отчетливо слышал их голоса. Прежде чем он попадет в безопасное убежище туннеля, предстоит пройти по открытому пространству. Если бы только он мог рискнуть и оставить девушку… Но это значило, что он не узнает дороги. Он собрался с силами и стремительно, как заяц, рванул из поросли к входу в туннель…

И это ему удалось! Вслед ему не раздалось ни единого окрика. Его босые ноги бесшумно ступали по мягкой глине. Он был так уверен, что его засекли, что не верил в свое счастье. Затем на него нахлынула волна радости. Значит, он их победил! Попав в пещеру, они только увидят, как он отчалит на их драгоценной «Солнечной птице»! А он в конце концов посмеется над ними! Покачиваясь, он зашагал по туннелю.

Маргарет, которую он нес плече, отчаянно рыдала. От боли, усталости и разочарования слезы текли нескончаемым потоком… Люди были так близко: одно слово могло бы все решить, если бы Мигель не завязал ей рот! Теперь шанс упущен! Мигель сядет в «Солнечную птицу» и оставит их всех здесь! А Марк, если когда-нибудь найдет ее, будет презирать за трусость…

— Куда? — спросил Мигель.

Она заколебалась. Он угрожающе потянулся к ее рукам. Она кивнула вперед, и он пошел. Это был конец! Поворотов больше не было, и она говорила правду, хотя могла бы направить по ложному пути. Но если бы она… О, Господи, неужели ей мало боли?

Еще одно усилие! Она должна предпринять последнюю попытку! Маргарет подняла свободную руку к кляпу. Прикосновение к мягкому шелку подействовало на ее покалеченные пальцы, как укол ножа. Но она должна это сделать! Она так сжала зубы, что почувствовала боль в челюсти. Окровавленные пальцы нащупали шелк…

Глава 17

— Вот, — сказал Марк, указывая на вход в туннель, — вот он!

Его спутники не были потрясены. Смит зевнул. Дородный Эд фыркнул. Даже Зикль, казалось, уже перестал верить. Один Гордон не выглядел скептиком, но энтузиазма в нем тоже поубавилось.

Марк прошел вперед, рассматривая стены у входа, и взволнованно показал царапину на камне.

— Вот, — воскликнул он, — смотрите! — Все сгрудились за его спиной.

— Разве это не след от пули? — осведомился Марк.

Смит внимательно рассмотрел царапину.

— Вы это сказали, — признал он. — Ну, и что из этого?

— Разве вы не видите? Бой был здесь — это след от моей пули.

Отношение остальных немного изменилось, настолько слабо, что можно было сказать лишь одно: недоверие чуть уменьшилось.

— Вот что я вам скажу: я поверю, только когда увижу эту вашу «Солнечную птицу»! — произнес Смит, проявляя свои чувства не более чем обычно. — Одному Богу известно,

как долго мы ее ищем, но мне кажется, целую неделю, и я начинаю думать, что ее больше не существует.

— Послушайте, — сказал Марк, направляясь к туннелю, — на что спорим?

— Ни на что, приятель. Я не краду игрушки у детей.

— Вам везет… — Он осекся.

Где-то впереди раздался голос. Слова были неразличимы и резко оборвались. Мгновение спустя они услышали пронзительный крик.

— Что, черт возьми…

— Пигмей, — коротко произнес Эд.

— Да какой пигмей! Это была женщина! Пошли!

Смит бросился вперед, остальные побежали за ним. Они завернули за угол и подбежали к перекрестку.

— Куда? — спросил Смит через плечо.

— Прямо, — задыхаясь, ответил Марк.

Они недолго неслись по прямой, завернули за угол и нашли ее: оборванную, в лохмотьях, жалобно плачущую. Заметив их, девушка подняла мокрое от слез лицо.

— Маргарет! — воскликнул Марк.

Смит остановился прямо перед ней.

— Господи, посмотрите на ее руки!

— Мигель! Остановите его! Он возьмет «Солнечную птицу»! — простонала она.

Смит бросился вперед, предоставив Марку позаботиться о девушке, но бежал вторым. Его опередил Зикль, которому давно не терпелось свести счеты с Мигелем. Зикль бегал лучше, чем Смит, и быстро оторвался. Эд догнал Смита, и оба немного замедлили темп.

— Пусть Зикль позабавится, — пыхтел Эд. — И если он его не утихомирит, мы подоспеем как раз вовремя! — он вынул из-за пояса свою импровизированную дубинку.

Зикль обогнул угол. Теперь ничто не отделяло его от входа в затопленную пещеру, но Мигеля нигде не было видно. Зикль вышел из туннеля и поднялся наверх выступа. Внизу лежал аппарат, похожий на огромную серебристую скорлупу. Фигура в лохмотьях на ощупь искала канат, которым он был привязан к скале. Негр повернулся и помчался вниз по склону.

Мигель испуганно оглянулся и вскочил на борт. Поскользнувшись на скользкой крыше, он бросился вниз и попытался отвязать канат с другой стороны, но тот не поддавался. Зикль буквально взлетел на «Солнечную птицу». Мигель выпрямился, чтобы встретить его. Когда нога негра коснулась крыши, Мигель ударил его кулаком в челюсть. Удар был сильный, но даже он не смог остановить стремительный прыжок. Голова Зикля откинулась назад, но ноги его скользнули вперед, сбив Мигеля, и они оба покатились по изогнутой крыше.

Мигель воспользовался шансом и набросился на Зикля, пока тот не оправился от удара. Но не успел крепко захватить, потому что негр вырвался и попытался сам схватить соперника. Мигель пустил в ход колени. Одновременно он пальцами зажал Зиклю нос. Он воспользовался всеми приемами борьбы, которые знал. А если в родной деревне Зикля такие правила борьбы неизвестны, кто упрекнет Мигеля?

Смит и Эд добрались до вершины выступа и встали, глядя на дерущихся. Зрелище было довольно неэстетичное!

— Черт, противный забияка! — возмутился Смит.

— Ну, Зикль тоже не промах! Только посмотри на этого парня!

Негр крепко держал Мигеля, сжимая его, словно тисками. Огромные черные бедра были напряжены, как камень. Слышалось тяжелое, сдавленное дыхание Мигеля, пытающегося оторвать от своих глаз черные руки. Он отчаянно вырывался из железных объятий Зикля, но ему это не удавалось. Руки негра буквально вцепились в лицо соперника. Мигель кричал и бешено вертелся. Сцепившиеся тела скользнули, на мгновение зависли, и по изогнутому каркасу скатились в воду.

Несколько секунд ничего не было видно, кроме бурлящей воды и брызг. Когда тела снова показались, уже расцепившиеся, стало видно, что оба отчаянно барахтаются и пытаются за что-то ухватиться. Мигель схватил негра за горло, и оба опять скрылись под водой. В течение долгих секунд никого не было видно, затем появилась одна голова. Голова Мигеля.

— Что ж, я…

Но не успел Смит заговорить, как на поверхности показалась курчавая голова Зикля. Черные руки вытянулись вперед, пальцы, как когти, впились в шею Мигеля, и оба опять погрузились под воду.

Остальные пристально наблюдали за происходящим.

Несколько пузырьков булькнули на поверхности воды…

Глава 18

Маргарет медленно приходила в себя. Она, казалось, возвращалась в сознание из почти коматозного состояния. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что находится на «Солнечной птице»!

Однако в полной мере она осознала происходящее только через несколько минут. Девушка принялась благодарить судьбу, совершенно забыв, что недавно была повержена. Дело стоило всех перенесенных ею мук! В конце концов победа оказалась за ней. Если бы она сдалась на полчаса раньше, победил бы Мигель. Он бы беспрепятственно прошел по пещерам и теперь плыл по подземной реке. Никакое бодрящее зелье не подействовало бы на нее так, как эта мысль. Чувство победы придавало новые силы.

Но это не была физическая бодрость. Мускулы ее отчаянно ныли, чтобы поднять руку, требовались невероятные усилия. Подняв ее, Маргарет обнаружила, что рука плотно перебинтована. Она попыталась поднять вторую руку и увидела, что и та тоже в бинтах. Почувствовав себя совершенно беспомощной, она открыла рот и удивилась слабости собственного голоса. На крыше послышались чьи-то шаги. Наконец Марк ворвался в открытую дверь и склонился над ней.

— Тебе лучше, дорогая?

Она улыбнулась и запрокинула голову. Он поцеловал ее в губы.

— Даже слишком. Что произошло?

— Не думай сейчас об этом. Просто лежи тихо. Я принесу тебе поесть.

— Есть я не смогу. А вот попила бы с удовольствием.

— Чего? Кофе?

— Кофе? Ты сказал кофе?

Марк засмеялся.

— Да, кофе! Мы снова почти цивилизованные люди. Можешь выпить кофе или какао, а вот бренди почти не осталось!

— Кофе, — твердо решила Маргарет. — Знаешь, — добавила она, — я никогда не думала, что когда-нибудь снова буду пить кофе!

— Скоро ты сможешь пить любой кофе, который только существует в мире: мы выберемся отсюда! — Марк включил небольшую электрическую плиту и поискал в шкафчике кофейник. — Как только вернутся остальные, мы отчалим и тронемся по реке.

— Остальные? — удивилась она. — Кто они такие?

— Одного зовут Смит, он упрям, но мозгами не обделен. Он американец. Второй — Эд, который еще упрямее и еще более американец. И Гордон, англичанин, несмотря на свое имя. Он археолог. Сейчас их только трое. Было больше.

— Я слышала, что вас было более сотни?

— Конечно, но я не о них. Я хотел сказать, что наша теплая компания была больше. Был Зикль, негр, и Махмуд, кажется, араб.

— Что с ними случилось?

Марк замялся.

— Знаешь, тебе надо отдохнуть.

— Чепуха, Марк. Я проспала, Бог знает, как долго. Я хочу знать, что случилось. Я ничего не понимаю. Я думала, вы с другими пленниками осаждены в тюремных пещерах, а не расхаживаете где-то здесь. Пока мы шли с Мигелем, я не видела ни одного пигмея. Расскажи мне все, пока я буду пить!

Марк рассказал об атаке пигмеев и о своем поражении.

— Но разве они не пытались вас выкурить? Мигель что-то говорил об этом…

— Да, это было их последнее коварство! Они бы нас победили, если бы не хлынула вода!

— Откуда?

— Из туннеля, который прорубили наши люди.

— Что с ними случилось?

— Не знаю.

— Но разве их не затопило?

— Мы их не видели. Я надеюсь, что их, бедняг, там не зажало.

— Что случилось, когда вода проникла в вашу пещеру?

— По счастью, вода поступала медленно, туннель оказался узок, поэтому у нас было время подготовиться.

Он продолжал рассказывать о строительстве плота из грибных ножек. Маргарет снова перебила:

— Но что стало с пигмеями?

— Они ушли. Им хватило одного взгляда на воду, чтобы прекратить атаки. Мы остались одни. Вода поднималась очень медленно, особенно в самых больших пещерах. Больше всего меня беспокоило, что я не мог вспомнить, как быстро поднималась вода ко входу в тюремные пещеры. Хотелось понять, насколько опасна ловушка, в которую мы попали. Но оказалось, мне не о чем волноваться, вода поступала очень медленно. Еще нас беспокоило: не готовят ли пигмеи засаду? Ты знаешь, что они делают в случае прорыва? Замуровывают туннель в стратегически важном месте, жертвуя теми, кто находится снаружи. Если бы они это сделали, пока мы были в грибных пещерах, с нами было бы покончено. По счастью, они этого не сделали. Мы лишь толкали плоты и плыли быстрее течения. Один или два раза нам даже пришлось ждать, пока вода поднимется настолько, чтобы мы могли продолжить путь. Это было предельно просто. За время всего пути мы не увидели ни одного пигмея, аборигена или кого бы то ни было еще. Но это было слишком хорошо, чтобы длиться долго. Наконец, мы добрались до последней большой пещеры. Ты, конечно, никогда ее не видела. Полагаю, что это одна из самых больших здешних пещер. На одном конце туннель, по которому мы приплыли, а другой — тот единственный, что связывает две системы пещер. Это очень узкий и короткий проход. Прежде чем попасть в него, надо подняться на сто футов по голой скале. Когда мы туда попали, я и не представлял, что нам делать. Меня тревожило, что вода уже поднялась до самого выступа, а я не мог сообразить, что нам предпринять. В пещере мы увидели одно из самых отвратительных зрелищ, которые когда-либо доводилось наблюдать. Все живые души из тюремных пещер хлынули сюда во время первой тревоги: пигмеи, пленники и аборигены — все прибежали одновременно. На выступе группка пигмеев спускала канаты, чтобы поднять своих товарищей, но к ним кидались и все остальные. Некоторые пленники пытались подняться, но маленькие дьяволы сбрасывали их с канатов. У пигмеев внизу вряд ли был шанс. Все остальные нисколько не сомневались: спасется кто угодно, только не пигмеи, для бедняг наступил тяжелый момент. А те, кто был наверху, не собирались помогать узникам, пусть даже погибнут соплеменники. Они продолжали успешно сбивать карабкающихся наверх, и те падали вниз. Пигмеи уже были готовы перерезать канаты. Насколько я мог видеть, ни один пленник не добрался до верха, и я не думал, что кому-либо это удастся. Вода у основания стены уже доходила до лодыжек, и все сходили с ума от страха. Я никого не осуждаю, неприятно видеть, как поднимается вода, чтобы затопить тебя! Плавать умели немногие пленники и никто из пигмеев, но и умение плавать вряд ли бы кому-то помогло. Им придется ждать конца чуть дольше, чем прочим, вот и вся разница. Словом, все потеряли головы, всех охватила слепая паника. В этот самый момент из туннеля появились мы на наших плотах. Нас заметили через минуту-другую, но когда заметили… Ну, это не поддается никакому описанию! Люди забыли обо всем и бросились к нам. У нас не было шансов остаться в живых! Нас было немного, а их сотни, и все обезумели от страха. У них были кулаки, камни и ножи, а женщины орудовали когтями. Через пару минут они бы выцарапали нам глаза. Смит заорал, чтобы мы отступили назад. Многие послушались его, но кое-кто пытался защищать свои плоты. Что с ними стало, я не знаю. Мы видели, что многие утонули, вот и все. Затем, разумеется, началась еще одна драка. Для того чтобы увезти их всех, понадобилось бы в десять раз больше плотов, и люди начали бороться за свое спасение. Это была самая отвратительная стычка, которую я когда-либо видел. Вода в нашем конце пещеры уже доходила до пояса, обезумевшие от ужаса люди топили друг друга, чтобы взобраться на утонувшего. Они хватались за плот одной рукой, а другой отталкивали соперников. По всей пещере разносились душераздирающие крики на всех языках Африки и Европы. Мы со Смитом отплыли ко входу в туннель и наблюдали. Каков был его план, я не знаю. Тогда я полагал, что он намерен позволить этим безумцам утопить друг друга, а потом броситься вперед и отремонтировать часть плотов. Даже двух было бы достаточно для нашей небольшой группы. Пара грибных ножек спокойно удержала бы человек десять, если бы они не залезали на плот, а просто ухватились за него. Вероятно, Смит думал именно об этом. Мы наблюдали, стоя спиной к туннелю, через который только что прошли. Я начал спрашивать себя, не настало ли время взять ситуацию в свои руки, но тут получил толчок в спину. Оглянувшись, я увидел огромную грибную ножку, медленно движущуюся из туннеля. Нам не понадобилось ремонтировать плоты. Туннель, по которому мы приплыли, был заполнен плавающими стволами и грибами. Не знаю, были ли это остатки нашей баррикады или грибы, недавно сломанные водой, но откуда бы они ни появились, их было полно. Люди бросились к спасительным обломкам. Вскоре этого хлама оказалось достаточно, чтобы удержать большое количество человек. Наша небольшая группа подхватила три ствола, связала их парой канатов и залезла, когда вода уже дошла до подмышек. На другом конце пещеры пигмеи, находящиеся на выступе, отчаянно пытались спасти тех своих товарищей, которые еще держались. Маленькие белые фигурки вертелись в воде, как щепки. Пигмеи отбросили канаты, как бесполезный груз. Они работали с молниеносной быстротой, но время, похоже, брало верх. Даже в этом конце пещеры, на самом мелком месте, вода уже доходила пигмеям до пояса, а их оставалось еще бесчисленное множество. Большинство из них обезумело от страха, они кричали и беспомощно отталкивали от себя воду. Маленькие бедняги! До того времени, как начались прорывы, они видели воду только в чаше для питья или маленьком ручейке! Прихватив с собой как можно больше плавучего материала, мы начали грести руками. В конце концов нельзя сидеть и смотреть, как тонут пигмеи: ты забываешь, что час или два назад сражался с ними. Нам оставалось только ждать прибывающую воду, которая постепенно поднимет нас к выступу. Пигмеи, склонившись с выступа, смотрели на нас и о чем-то совещались. О чем они говорили, было совершенно ясно. Если они замуруют вход в туннель, ведущий в наружные пещеры, то не только прекратят поступление воды, но и покончат с нами, но в этом случае придется пожертвовать всеми пигмеями, которые барахтались в пещере. Перед ними стоял неприятный вопрос: а стоит ли игра свеч? Не думаю, что они испытывали особенную благодарность к нам за то, что мы спасли их товарищей. Хотя, может быть, это было и несправедливо, но мысль о том, что мир пигмеев обречен, и они бессильны что-либо сделать для своего спасения, постепенно овладевала нашими умами. Как бы то ни было, они подождали, пока мы поднялись наполовину, что-то крикнули пигмеям, которые были с нами, и ушли. Махмуд объяснил, что они предложили нам уйти всем вместе, а пигмеям, которые оставались в пещере, закрыть за нами проход, чтобы вода не проникла в тюремную систему. Вот так все и произошло. В ту же минуту, когда туннель закрылся, пигмеи бросились врассыпную, и Махмуд убежал вместе с ними. С тех пор мы ни одного из них не видели. Думаю, они ушли на север, на более высокие уровни. Махмуд совсем не верил в затею с «Солнечной птицей» и настаивал, что безопаснее всего пойти с ними. Остальные узники разделились на группы и пошли искать выход самостоятельно. Мы же держались вместе, пытаясь найти старую, добрую «Солнечную птицу». Нам это казалось самым правильным выходом.

— И где ты ее нашел? — спросила Маргарет.

— Наша группа отправилась вниз по течению, чтобы найти выход.

— Но не ты?

— В пещерах оставался кое-кто, кто был мне нужен больше свободы! Его я и собирался искать!

Маргарет улыбнулась.

— Дорогой!

Сделав паузу, она спросила, нахмурившись:

— Ну, а что случилось с Мигелем?

Он передал рассказ Смита о драке. Она содрогнулась.

— Бедный Мигель!

— Что? — воскликнул Марк, взглянув на ее перевязанные руки. — После всего этого?

— Он был очень слаб. Пытая меня, он чуть не плакал! Вероятно, при других обстоятельствах…

Марк безмолвно смотрел на нее.

— Я не понимаю, — проговорил он, наконец.

— Ничего, дорогой! Я так и думала. Расскажи, что случилось с остальными. Ты ведь говорил, их было трое?

— Они отправились за грибами, на борту не хватит еды на пятерых. Они должны скоро вернуться.

На приборном табло «Солнечной птицы» были электронные часы. Когда обнаружилось, что они еще идут, течение времени вдруг приобрело большую важность. Часы символизировали наступление перемен и движение к прогрессу: они служили постоянным напоминанием о напрасно растраченном времени, о том, что еще предстоит сделать, и о том, что никогда не будет сделано. Маргарет смотрела на часы с удивлением и неприязнью. Стоило к ним привыкнуть, и становилось понятно, что лучше существовать без времени. Ее подавляли стрелки, неумолимо скользящие по цифрам и отталкивающие их в прошлое…

Прошел час, прежде чем раздался чей-то оклик. Маргарет слышала, как Марк с кем-то поздоровался, и почувствовала, что «Солнечная птица» маневрирует. Толчок подсказал, что к борту причалил плот. Марк вернулся с двумя мужчинами, одетыми в лохмотья, бородатыми, как и он сам. Огромные фигуры заполнили маленькую каюту.

— Смит и Эд, — представил он. — А где Гордон?

— Сейчас придет, — ответил Смит.

Он справился у Маргарет о самочувствии и сказал пару ласковых слов в адрес Мигеля.

— А мне почти жаль, что он достался Зиклю! Я бы и сам был не прочь показать ему, почем фунт лиха!

— Все к лучшему, — сказала Маргарет. — Могло быть и хуже! — Она с содроганием подумала о каменном ноже.

Смит посмотрел на нее и пожал плечами.

— Это, наверное, и есть тот самый христианский дух, о котором мне так часто твердили в школе. Господи, подумать только, этот парень сумел так обвести всех вокруг пальца… — Не закончив фразу, он повернулся к Марку: — Надо быстрее забрать это барахлишко на борт, нечего терять время!

Марк с Эдом вышли и принялись передавать грибные шляпки, а Смит аккуратно укладывал их на корме.

Гордон спустился по склону как раз тогда, когда работа была закончена. Одну руку он держал за спиной, другая была пуста. За ним, крадучись, шла ободранная, тощая кошка.

— Где вы были? — спросил Марк. — Мы уже начали беспокоиться, что с вами приключилась какая-нибудь неприятность. Кроме того, мы надеялись, что вы принесете грибы. Где они?

Гордон помотал головой.

— Я совсем забыл о них! — признался он. — Но посмотрите, что я принес!

Он вынул руку из-за спины и протянул блестящий шар, немного поменьше тех, что горели под потолком пещеры. Все обступили его.

— Чтобы утащить это, потребовалось время, — объяснил он.

Кошка обогнула его, подошла к двери «Солнечной птицы» и исчезла внутри.

— Для чего это? — спросил Смит. — У нас есть электрический свет, да и батарейки еще не сели!

Гордон с жалостью взглянул на него.

— Остолоп ты этакий, — возмутился он, тотчас же переходя на чужой язык. — Неужели ты не видишь, что это? Холодный свет, приятель! Никакого электричества, никакой теплоотдачи! Это принесет нам миллионы! Да за это можно отдать все, что угодно, подумайте только, сколько всего нужно, чтобы выработать электричество! Холодный, химический свет! Да это же мечта всего мира! И теперь он у нас в руках!

Смит фыркнул.

— Может быть, ты и прав, но мы еще отсюда не выбрались! Давай же, забирайся на борт! Во всяком случае, грибов теперь у нас достаточно.

Они втиснулись в маленькую каюту. Рыжеватый комочек шерсти свернулся на коленях у Маргарет.

— Смотрите, — удивленно произнесла она. — Баст вернулась. Где вы ее нашли?

— Баст? Ах, эта кошка! Не знаю. Она, мурлыча, подошла ко мне, когда я доставал лампу. Когда я отправился обратно, она пошла со мной.

— Я думала, она умерла, бедняжка.

— Их нельзя убить, — сказал Смит. — Так уж устроены африканские кошки! А теперь положи куда-нибудь эту лампу, Гордон, и нам пора!

Он залез на крышу, а Эд тем временем сошел на плот, чтобы отвязать канаты.

— О'кей?

— О'кей!

Глубоко вздохнув, Эд вскарабкался на борт.

«Солнечная птица» заскользила по пещерному озеру. Примерно в центре она плавно повернулась носом к черному отверстию в скале. Луч прожектора освещал ей путь. Стены туннеля сжимались вокруг. Сине-белые лампы остались позади.

Глава 19

— Впереди свет! — Голос Смита эхом прокатился под каменными сводами.

Слишком хорошо, чтобы быть правдой! Многочасовое восхождение по естественным туннелям, узким расселинам и гулким пещерам вымотало их настолько, что они уже почти потеряли надежду. Если бы не настойчивость двух американцев, они бы давно сдались и остались умирать в каком-нибудь закутке каменного лабиринта. Только недюжинная сила Эда позволила им пройти через все испытания, потому что именно он, упершись руками в одну стену, а ногами в другую, взобрался по перпендикулярному «дымоходу» и бросил веревку остальным.

Никто не знал, сколько времени прошло с тех пор, как они оставили «Солнечную птицу» качаться на подводной реке и начали подъем. Вероятно, дня два-три, но это время казалось вечностью. На этом пути их поджидали разочарования, тупики, отступления и новые старты. Им встречались трещины, слишком узкие для прохода, стены, слишком ровные для того, чтобы по ним взобраться, пещеры с единственным выходом на потолке. Маргарет, все еще слабая, вскоре устала. Марк помогал ей до тех пор, пока силы его не иссякли, тогда Эд пришел ему на помощь. Спокойное терпение американцев изумляло. Они снова и снова без горечи или бессильной ярости возвращались из тупиков и искали другой путь. Если они и чувствовали отчаяние, то не показывали его, их уверенность поддерживала остальных.

Если не считать моментов, когда Эд совершал восхождения, Смит шел впереди. На груди у него был подвешен прожектор с «Солнечной птицы», а на спину он взвалил батарею. За ним двигался Эд, несущий Маргарет, затем Гордон, светящий своим шаром. Марк с еще одной лампой и батареей поменьше замыкал шествие. Каждый нес с собой грибы для еды. Первоначальный запас уменьшился втрое, а то, что осталось, стало сухим и жестким.

Голос Смита вдохнул в них новую жизнь. Марк забыл, что ноги его в изодранных в клочья ботинках покрыты волдырями, и прибавил шаг, догоняя Гордона.

— Дневной свет? — изумился он.

— Конечно, солнечный свет! — воскликнул Смит.

Они вышли из щели на узкий выступ. Солнце собиралось садиться за шероховатую линию гор. Некоторое время все молчали.

— Вот это да! — сказал, наконец, Эд, наклонившись к Маргарет. — Ну, разве это не замечательно? Во всем Божьем мире нет места лучше… И, думаю, больше я такого не увижу! Как же там, под землей, нам не хватало солнца!

Марк подошел к Маргарет и обнял ее.

— Не надо плакать, дорогая. Все позади.

— Я знаю, — с трудом произнесла она. — Поэтому я и плачу. Это так замечательно, и я так счастлива. Ах, Марк… — Она обняла его за шею забинтованными руками.

Гордон осторожно положил свой легкий шар на землю и уставился на закат с видом человека, наблюдающего интересный и несколько необычный феномен.

— Ну, что мы будем делать дальше? — довольно прозаично спросил он, когда скрылся последний луч.

— Спать! — незамедлительно ответил Смит.

— Как скажешь, — согласился Эд.

— Нам надо как можно скорее уносить отсюда ноги, — заметил Смит, доедая уже совсем сухой и неаппетитный гриб. — Никто не знает, когда произойдет следующий прорыв и насколько велик он будет. Если мы хотим вызволить остальных, нам надо сейчас же отправляться в путь. Вот что я предлагаю. — Он повернулся к Гордону. — Ты немного говоришь по-арабски, так ведь? — Гордон кивнул. — Тогда вы с Марком пойдете в ближайшую деревню, выясните, где мы находимся, и возьмете что-нибудь, на чем можно ехать, неважно — верблюдов, лошадей, мулов. И принесете нам с Эдом какое-нибудь арабское тряпье, бурнусы или как там они называются? Мы будем вас ждать, а затем все вместе отправимся к цивилизации. Ну, как?

Гордон заколебался.

— А почему бы не пойти вам с Эдом? Вы оба вдвое крупнее нас, а арабы очень крупные люди.

— На это есть две веские причины. Во-первых, мы знаем только два слова из этой тарабарщины, зато ты хорошо понимаешь их язык, у Марка же есть деньги, которые везде с успехом заменяют язык! А во-вторых, эти отрепья! — Он показал на лохмотья мундира. — Наткнемся на арабского кавалериста, и нам конец!

— При чем здесь кавалерист? — спросила Маргарет.

— А это нечто вроде местного копа. Он получает двадцать пять франков за каждого дезертира из Легиона, живого или мертвого. С мертвым меньше проблем, сами понимаете.

— Но вы же не дезертиры!

— Нет, но кто в это поверит? Не очень-то хочется, чтобы нас убили, а потом признали невиновными. Более того, мне кажется, мы избавим себя от многих проблем с доказательствами, если вы тронетесь прямо сейчас. Что скажете? — Он вопросительно посмотрел на Эда.

— Идея подходящая.

— А что потом? — спросил Марк.

— Направимся туда, где можно встретить белого человека. Осмотримся, и если все будет нормально, расскажем о пигмеях. И, поверьте мне, нам придется запастись очень вескими доводами!

— У нас есть доказательство! — Гордон показал на шар.

— И оно нам понадобится. Ну, как вам мое предложение? Что скажете?

— Да, — согласился Марк, — но где мы найдем деревню?

Смит посмотрел на долину. Он показал на маленький ручеек, извивающийся по грязному дну.

— Видите? Держу пари, кому-то этот ручеек служит источником воды. Здесь не привередничают. Идите вниз по течению и вскоре найдете деревню.

— Вы правы. Что ж, до свидания, позаботьтесь о Маргарет!

— И присмотрите за лампой, — добавил Гордон. — Не позволяйте этой проклятой кошке приближаться к ней!

Трое оставшихся на выступе наблюдали, как они спустились и повернули на север.

— Им ничто не угрожает? Вы уверены? — спросила Маргарет Эда.

— Клянусь жизнью, — ответил тот более уверенно, чем сам ожидал.

Неделю спустя группа, накануне пришедшая в Алжир из Джельфы, сидела за столиком в кафе. Они привлекали интерес своей необычной внешностью. Во-первых, у их ног дремала непривлекательного вида кошка, а во-вторых, у девушки были перебинтованы руки. Лоб и верхняя часть лица одного из спутников девушки были покрыты темным загаром, а нижняя часть оставалась белой, словно он недавно сбрил бороду.

— Жаль, что у меня не хватило ума сохранить бороду! Я выгляжу, как цирковой клоун! — обратился он к своим товарищам с аккуратно подстриженными бородами.

Маргарет засмеялась.

— Ничего, дорогой, ты мне больше нравишься без нее, а лицо вскоре покроется загаром.

Смит с большим удовольствием опрокинул четвертую порцию бренди.

— Вот так пьет белый человек! — Он заказал еще и посмотрел на улицу.

— Ну, где же Гордон, черт возьми?

— Отправился за чемоданом для своего драгоценного шара! Сказал, что ему понадобится для этого полчаса.

— Ну, он уже опаздывает! — Смит замолчал и тревожно нахмурился. — Вы уверены, что правильно все поняли? — спросил он. — Вы идете втроем и передаете информацию, но не говорите о нас с Эдом! Мы останемся «на сладкое»! Если вам не поверят, тогда вмешаемся мы!

— Я не понимаю, что они могут вам сделать, даже если обнаружат, кто вы, — сказала Маргарет. — В конце концов срок службы в Легионе — пять лет, и он давно истек!

— Если нас записали в дезертиры, то на это срока давности нет, наивная вы душа! — ответил Эд. — Хоть убегай за тысячу миль!

— Вот он! — сказал вдруг Марк.

Гордон спешил к ним по наводненному людьми тротуару. Он выглядел возбужденным, а лицо у него было таким же темно-белым, как у Марка. В одной руке он сжимал ручку неуклюжего куба кожаной коробки, а другую поднял над головой и размахивал газетой.

— К чему такая спешка? — осведомился Смит, когда тот подлетел к столу. — Ты и так опоздал на полчаса, так о чем волноваться?

— Посмотрите! — Гордон, задыхаясь, бросил газету на стол и упал на стул.

— Боже правый! — Марк заметил заголовок.

Все четверо вытянули шеи и прочли:

«ТАЙНА НОВОГО МОРЯ».

И ниже более мелкими буквами:

«Уровень опускается на 24 сантиметра за ночь».

— Сколько это? — спросил Эд.

— Дюймов девять-десять, — пробормотал Марк, читая дальше.

«Новое море, уровень которого некоторое время оставался постоянным, прошлой ночью вновь удивило экспертов. Инженеры, отвечающие за работу, были спешно подняты с постелей. Прибыв на наблюдательную станцию, они обнаружили, что уровень Нового моря быстро понижается. «Это потрясающе, — сказал мосье Радье, руководящий работами в Кабе, в интервью нашему корреспонденту. — Никогда раньше ничего подобного не наблюдалось. До десяти часов уровень продолжал, как обычно, повышаться, а потом стал быстро падать. Дежурные встревожились и сообщили нам. Прибыв на место, мы тотчас же удостоверились, что их тревога небеспочвенна. Падение уровня воды продолжалось всю ночь, хотя насосы, как обычно, работали. Сегодня утром уровень упал на 23, 832 сантиметра, и до сих пор эта цифра остается неизменной. Для нас это очень серьезно, так как означает несколько лишних недель работы». На вопрос, видит ли он какую-нибудь причину, мосье Радье ответил: «Нет. Это необъяснимо». В ответ на предположение, что подобное может повториться, он пожал плечами. «Пока нельзя сказать ничего определенного. Требуются наблюдения и исследования», — заявил он. Еще один ответственный чиновник, мосье Пон, в интервью сказал: «Падение, должно быть, вызвано внезапным оседанием морского дна». На вопрос, обычное ли это явление, он ответил: «Нет, но меня это не удивляет. Земная поверхность подобна губке». Тогда наш корреспондент предположил, что просачивание такого большого объема воды грозит опасностью, если она достигнет раскаленного слоя. Мосье Пон, улыбнувшись, ответил: «Не стоит этого бояться: если бы вода добралась до магмы, мы бы сейчас с вами не разговаривали»».

Дальше шли заметки, повторявшие друг друга. Все четверо прочли интервью и посмотрели друг на друга. Смит выпил бренди и закурил.

— Бедняги, — сказал он. — Я догадывался, что так оно и будет!

Марк кивнул. Десять дюймов воды над этим обширным пространством представляли собой немыслимое число галлонов. Да, это был конец. Настал большой прорыв. Теперь; из пещер пигмеев никому не спастись!

— Интересно, выбрался ли кто-нибудь, кроме нас? — спросила Маргарет.

— Вероятно, кое-кому из пленников, — предположил Гордон, — и посчастливилось подняться по вентиляционным шахтам, но только не пигмеям…

— Что ж, — произнес Эд с некоторым облегчением в голосе, — это дает нам свободу. Сейчас уже нет смысла сочинять всякие байки, и я не прочь доложить вам, ребята, что когда уберусь с французской территории, у меня станет гораздо легче на душе!

— У меня тоже, — согласился Смит. — Но куда мы отправимся?

— Разумеется, в Лондон, — ответил Гордон. — Вы забыли, что являетесь членами правления «Колд Лайт Компа-ни Лимитед»?

Маргарет оглядела группу.

— Да. Лондон, — согласилась она. — Но есть кое-что поважнее «Колд Лайт Компани». Вы приглашены на свадьбу!

Смит опрокинул остаток бренди.

— Бесплатная выпивка? — осведомился он.

— Целый океан!

Смит встал и потянул за собой Эда.

Это хорошие новости, Маргарет! Вези нас в Лондон!

ЗАЙЦЕМ НА МАРС

Глава 1

Смерть незнакомца

Джейк Рейли, ночной сторож, совершал обычный обход. Он не чуял опасности и даже зевал. Покинув лабораторное крыло, он зашел в главный монтажный цех. На пороге он на мгновение остановился, глядя на сооружение в центре и смутно гадая, как же продвигается строительство. Судя по всему, создание подобной машины — дело весьма долгое. На его взгляд, ее внешний вид уже много месяцев не менялся.

Но видел-то Джейк немногое. Высящийся посреди цеха корабль так тесно окружали строительные леса, что тусклый свет, пробивающийся между опорами, лишь кое-где отражался от полированной металлической поверхности.

— Надо думать, теперь работают, в основном, внутри, — сказал он самому себе.

Он включил фонарик и с любопытством провел белым лучом туда-сюда. Центральная часть здания была круглой. Вдоль стены располагались токарные и другие легкие металлорежущие станки. Сооружаемая конструкция загораживала противоположную стену, и сторож двинулся в обход, старательно осматривая помещение. Луч его фонаря метнулся вверх, пробегая по узкой галерее, протянувшейся вдоль стены. Все выходящие в зал двери оказались закрыты. Он направил луч выше уровня тускло светящих, затененных ламп. Там перекрещивались идущие в разных направлениях тяжелые валки, с которых свисали огромные тали. Соединенные с ними тросы и цепи провисали, закрепленные на железных крюках в стенах. Сторож накренил фонарь так, что яркий круг света снова пробежал вниз по выпуклой металлической стенке.

— Все равно как оказаться внутри этакого газгольдера, вот на что это похоже, — не в первый раз сказал он себе. — Эта штука, должно быть, стоила кучу денег, и, по-моему, она так и не взлетит.

Раздавшийся звук заставил его одеревенеть. Звякнул металл о металл. Сторож переложил фонарь в левую руку, а в правой появился большой черный пистолет. Рейли пошарил лучом, прошелся кругом света по более темным частям помещения.

— Ну-ка, там! Кто тут? Выходи, — приказал он.

Ответа не было. Голос его гулко отражался от металлических стен.

— Лучше выходи по-быстрому. У меня пистолет, — бросил Джейк в полумрак.

Он начал пятиться к двери, где находилась кнопка сигнализации. В одиночку тут никого не поймаешь, решил он. По этим лесам можно носиться часами.

— Лучше выходи сам, если не хочешь схлопотать пулю, — пригрозил он.

Но ответа он по-прежнему не услышал. Он теперь находился рядом с кнопкой. И засомневался. Звякнуть могла и крыса. Однако лучше убедиться в своей правоте, чем потом сожалеть. Он повесил фонарь на мизинец правой руки и, не оборачиваясь, протянул руку к выключателю.

Откуда-то из темноты внезапно донеслось «пу». Джейк конвульсивно дернулся. Пистолет и фонарь со стуком упали, он и сам повалился на пол.

Из-за лесов выскользнула темная фигура и бегом пересекла зал. Подбежав к сторожу, таинственный гость на мгновение нагнулся. Убедившись, что сторож мертв, он оттащил тело в сторону и положил его за токарным станком, где труп не сразу попадется на глаза. Возвращаясь, незнакомец пинком отбросила фонарь, подобрал упавший пистолет и сунул его в карман. Несколько секунд темная фигура оставалась на месте, а затем, убедившись, что сигнализация не сработала, прицелилась в ближайшую из светящихся лампочек. Четырежды раздалось приглушенное «пу», словно удар палкой о подушку, и каждый раз лопалась лампочка. В полнейшей темноте прозвучал щелчок — в пистолет вставили новую обойму. «Гость» осторожно прокрался к центральным лесам, по пути расстреливая лампочки.

Балконная дверь внезапно открылась, и тьму пронзил веер лучей.

— Эй, — произнес голос, — что со светом? Где этот дурень Рейли? Рейли! Где тебя черти носят? — проорал он.

Таинственный гость задержался лишь на миг, а затем навел пистолет на силуэт в дверном проеме. Снова раздалось приглушенное «пу». Стоявший наверху исчез, и дверь захлопнулась. Человек с пистолетом что-то пробормотал и кинулся к лесам.

Он едва-едва успел добраться до них, когда Прожектора залили помещение ярким светом. Человек в темном, ослепленный, испуганно озирался, но был по-прежнему один. Он снова поднял пистолет и прицелился в прожектор. «Пу!» Один готов, теперь следующий.

Но следующему не довелось погаснуть. В замкнутом пространстве грохнул взрыв. Человек быстро повернулся. Грохот раздался вновь. От удара тяжелой пули он пошатнулся и рухнул ничком у подножия лесов.

— Попал, — объявил голос.

Дверь на галерею снова широко распахнулась.

— Тебе чертовски повезло, что он не попал в тебя, — отозвался другой охранник.

— У него был неудобный угол стрельбы. Он попал в перила, — спокойно ответил первый.

Послышался невнятный гул приближающихся голосов. Дверь внизу распахнулась, появилась группа взъерошенных людей. Очевидно, их разбудили выстрелы, а задержались они ровно настолько, чтобы натянуть пальто поверх пижам и прихватить оружие. Один из стоящих на галерее крикнул вниз:

— Все в порядке. Мы его подстрелили. Он с этой стороны.

Охранники двинулись по галерее, а группа внизу пересекла цех. К тому времени, когда стрелки спустились, вокруг тела собралась небольшая толпа. Человек, стоявший рядом с ним на коленях, поднял голову:

— Он мертв.

— Как же так, доктор? Я же не собирался вышибать ему мозги…

— Нет, вы попали ему в плечо, но он, падая, ударился головой об одну из опор.

— Проклятье. Я надеялся что-нибудь из него выжать. Есть при нем хоть что-нибудь, чтобы определить, кто он такой? — Сторож обвел взглядом собравшихся. — Где черти носят этого Рейли? Кто-нибудь, сходите и приведите его.

Один из группы отправился выполнять поручение. Неподалеку от двери он остановился, заметив торчащую из-за токарного станка ногу. Подозвал остальных:

— Рейли здесь. Боюсь, его подстрелили.

Доктор, стоявший на коленях рядом с первым трупом, поднялся и поспешил осмотреть тело сторожа. Ему хватило и одного взгляда.

— Бедный старина Джейк, пуля угодила прямо в сердце. — Он повернулся к спустившемуся с галереи мужчине. — Что нам с ним делать, мистер Кертенс?

Дейл Кертенс нахмурился и на мгновение заколебался.

— Перенесите обоих ко мне в кабинет, — решил он.

Доктор подождал, пока люди с носилками удалятся, и посмотрел на Дейла.

— Что же на самом деле случилось? — спросил он.

Дейл пожал плечами.

— Я знаю примерно столько же, сколько и остальные. Я задержался допоздна, работая с Фуллером, и ничего не слышал. А ты, Фуллер?

Секретарь покачал головой.

Дейл продолжил:

— Потом, когда мы вышли на галерею, свет погас, и кто-то выстрелил из пистолета с глушителем. Мы, естественно, побежали и включили прожектора, а затем я пальнул в него.

— Ты его знаешь?

— Никогда раньше не видел. А кто-нибудь из вас его узнал?

Оба собеседника покачали головами. Доктор подошел к телу и продолжил обследование.

— При нем ничего нет, — объявил он через некоторое время. — Не удивлюсь, если окажется, что он иностранец; во всяком случае, одежда на нем не английская. Вы, конечно, понимаете, — добавил доктор, — что нам придется сообщить в полицию?

Дейл нахмурился.

— А нельзя ли нам… э-э?.. — начал он.

— Нет, определенно нельзя. Сейчас все уже знают об убийстве. Очень скоро слух о нем дойдет и до полиции. И тогда замалчивание будет выглядеть не слишком-то хорошо. Нет, боюсь, что вам придется через это пройти.

Дейл все еще хмурился.

— Проклятье! Это означает, что нашему уединению конец. Газеты станут мусолить эту историю. Тут будут кишмя кишеть репортеры. Они станут повсюду рыскать и пытаться всех подкупить. Мне хотелось сохранить нашу подготовку в тайне, — а теперь об этом не может быть и речи. Черт побери!

— А так ли это важно? — встрял секретарь Фуллер. — В конце концов монтаж почти завершен. Никто другой не сможет за оставшийся срок построить «челленджер». Мне кажется, что нам почти нечего терять — за исключением покоя, конечно.

— Это правда, — согласился Дейл. — Мы сохраняли тайну, ожидая, что на каждом шагу нам будут ставить палки в колеса.

Доктор помолчал, раскуривая трубку, и задумчиво посмотрел на Дейла.

— Как мне представляется, тайна и так раскрыта. Для чего он, по-твоему, здесь шастал? — Доктор кивнул в сторону трупа в черном костюме. — Это не просто случайный взломщик, можно не сомневаться. Пистолет с глушителем, никаких документов… Нет, на нас уже кто-то вышел. И кто бы это ни был, он прислал шпиона.

— Одно утешение, что раньше нас такую машину никто построить не успеет. У нас у самих будет хлопот полон рот, чтобы закончить к концу сентября.

— Но, возможно, — мягко поправил доктор, — кто-то давно ее строит. В секретность-то играть могут и двое. Ну, а теперь, я полагаю, нам пора позвонить в полицию.

Глава 2

Дейл

Дейла Кертенса нельзя было назвать бесстрашным человеком. И не только потому, что бесстрашный человек — это человек, лишенный воображения, но и потому, что со старыми страхами трудно расстаться. Но, глядя на Дейла, на его шестифутовую, широкоплечую фигуру, на длинные руки с сильными веснушчатыми кистями и голубые глаза, холодные и твердые, как лед, могло показаться, будто перед тобой настоящий герой. Воин скандинавского происхождения с чередой предков: суровых бойцов, которые с мечом в руке не страшились ничего в этом мире и мало чего в мире ином — ибо они чтили Одина только для того, чтобы обеспечить себе вечное сражение среди защитников Валгаллы. О Дейле же, их потомке, обитающем в мире, где сильным нет необходимости сражаться, как и быстроногим — бегать, можно было сказать, что он менее труслив, чем его собратья.

Дейлу не следовало бы жениться, по крайней мере, не следовало жениться на такой женщине, как Мэри. И Мэри в глубине души сама это понимала.

Ему бы следовало покорить одну из тех девочек, которые увивались за ним в прошлом. Следовало поселить в своем доме одну из тех хорошеньких златовласок, которые только на это и надеялись. Супруга испытывала бы вечную радость, что она избрана и находится ближе всех к герою, которому аплодируют миллионы. Ее бы постоянно питала зависть этих миллионов, она бы жила в отраженном блеске его триумфа. Супруги могли бы жить долго и счастливо, пока Дейл голову не сломит.

Мэри не преклонялась перед мужем. Не тот у нее был темперамент, хотя вначале и она не смогла остаться нечувствительной к очарованию его успеха. Возможно, что как раз ее спокойствие по контрасту с бурным восторгом других и привлекло Дейла при первой встрече. Быть может, он устал от триумфа в обществе и легких побед. Так или иначе, он влюбился в нее. А Мэри любила его на свой лад.

Нынешним утром, сидя в постели с развернутой газетой над нетронутым подносом с завтраком, она мысленно окинула взглядом их совместную жизнь.

Стремительный роман и стремительный брак. Одно слово вырвало ее из прежней спокойной жизни и окунуло в безумный водоворот известности. Во время учебы ей постоянно докучали просьбами дать интервью, подписать статью, приставали фотографы и рекламщики. Пресса обыграла их брак в лучшем виде: она отняла у Мэри даже свадьбу, подменив ее публичным цирком.

Дейл так, и не узнал, как она негодовала. Казалось, он никогда не считал, что присущая журналистам жажда подробностей граничит с нарушением приличий. Мэри старалась не возражать. Но неизбежно, что они смотрели на такие вещи по-разному. Она воспитывалась в кругу людей неброских, незаметных, не страдавших от известности в обществе и не желавших ее. А Дейл практически родился на газетной передовице — в блестящей сорочке и с мегафоном, объявлявшим о его прибытии. Первый и, как оказалось, единственный сын Дэвида Кертенса, известного всему свету как «Авиационный Форд».

Да, Дейл стал новостью с момента рождения. Газеты выплеснули ее крупным шрифтом. У Дэвида Кертенса, человека, создавшего «гирокерты» — воздушные «форды» — мультимиллионера, первейшего в мире промышленника, занятого массовым производством летательных аппаратов, родился сын Дейл. Не удивительно, что известность ничуть не беспокоила Дейла.

После медового месяца пресса на время оставила молодоженов в покое. И хотя Мэри ощущала на себе взгляды журналистов, приглядывающихся к ней в надежде первыми сообщить сенсационную новость о надвигающемся «счастливом событии», пара лет прошла сравнительно мирно. Фамилия Дейла лишь изредка появлялась на первых полосах. Казалось, молодой Кертенс успешно превращался из современного героя в героя легендарного.

А теперь вдруг это!..

Под датой «10 марта 1981 года» шла шапка заголовка:

«ДВОЙНАЯ СМЕРТЬ В ЦЕХЕ КЕРТЕНСА»

Ниже следовало:

«ТРАГЕДИЯ НА ЗАВОДЕ КОРОЛЯ СКОРОСТИ»

Мэри, нахмурясь, прочла о судьбе ночного сторожа и проникшего в ангар постороннего, личность которого в настоящее время установить не удалось. Последнего, похоже, уложил самолично Дейл в ходе длительной и отчаянной дуэли. Редактор выражал радость, что сам ас скорости остался цел и невредим. Мэри уже достаточно поднаторела в традициях журналистики, чтобы отбросить большую часть сенсационной упаковки. Но факт оставался фактом: случились две смерти, и Дейл снова попал на первую полосу. Все ее старания уйти в тень пропали пропадом.

Но если газетная Передовица вызвала раздражение, то последний абзац привел ее в настоящее смятение.

«Одним из последствий этой трагедии стало открытие, что в мастерских Кертенса в последнее время проводилось много тайных экспериментов. Надежный источник сообщает, что конструкторы Кертенса далеко продвинулись в создании летательного аппарата нового типа, хотя пока нельзя открыть никаких подробностей. «Что Кертенс будет делать дальше?» — вот вопрос, который станут задавать себе многие. Хотя сам Дейл Кертенс хранит на этот счет строгое молчание, не может быть никаких сомнений, что его новый ракетоплан — шаг к новому рекорду. Какой бы рекорд он ни собирался попытаться побить, мы знаем, что с Кертенсом будут не только наши добрые пожелания, но и добрые пожелания наших читателей. «Керти», который приложил столько сил, чтобы вывести Англию «на первое место в воздухе», обнаружит по возвращении, что его место в Зале Славы Англии не позволили узурпировать никому. Удачи тебе, Керти».

Мэри нажала кнопку звонка рядом с постелью и попросила явившуюся на вызов горничную:

— Дорис, передайте, пожалуйста, мистеру Кертенсу, что я хотела бы сейчас же его видеть.

Девушка заколебалась.

— Он очень занят, мадам, — неуверенно проговорила она. — Джентльмены из газет…

Мэри приподнялась на локтях и выглянула в окно. Лужайку и поле за ней усеяло множество гирокертов и других летательных аппаратов. Странно, что она не заметила их прибытия.

— Давно они здесь? — спросила она.

— Как я понимаю, мадам, некоторые пробыли тут почти всю ночь, а другие прилетели сегодня еще затемно. Они ждали встречи с мистером Кертенсом, он спустился к ним всего несколько минут назад.

— Понятно. Тогда, наверно, сейчас его лучше не беспокоить.

Когда девушка вышла, Мэри расслабилась и уперлась невидящим взором в потолок. Она знала по личному опыту, что Дейла невозможно оторвать от этих упорных молодых людей из прессы. Связи с общественностью занимали первое место, а она — лишь второе.

Мэри протянула руку к газете и перечитала последний абзац. Какой же она была дурой, надеясь, что этого не случится. Она выронила газету и лежала, думая о Дейле и о себе.

Когда она вышла за Дейла, то сумела вызвать у себя сочувствие к его интересам. Теперь же вынуждена была признаться себе, что утратила это сочувствие. В редкие мгновения полной откровенности она признавала, что ревнует к его мужским интересам.

Десять лет назад, когда Дейлу было всего двадцать четыре, он выиграл свой первый беспосадочный Экваториальный Полет и стал кумиром для тысяч людей. И это было лишь начало его фантастических успехов. Он продолжал идти от победы к победе, собирая в ходе своей эффектной карьеры призы и срывая все новые аплодисменты. С той поры он трижды побил собственный рекорд. Благодаря упорному труду и выносливости Дейл вырос в глазах общественности до масштабов какого-то сказочного сверхчеловека.

Супруга сожалела, но принимала тот факт, что массы давали ему нечто такое, чего она не могла дать. Как-то раз, находясь в состоянии полной депрессии, она призналась подруге:

— Мои соперницы не столько люди, сколько вещи. Вещи, вещи, вещи! Почему мужчины так много думают о вещах? Почему им всегда хочется все менять и изобретать новые и новые машины? Ненавижу их машины! Иногда я думаю, что они естественные враги женщин. Когда я вижу пролетающую ракету, то часто говорю себе: «Мэри, вот твоя соперница — она может дать твоему мужу больше, чем ты…» Нет, это не чепуха. Если я сейчас умру, то он тут же обратится к своим машинам и напрочь забудет обо мне, делая их. Но если у него заберут его любимые машины, он не посвятит себя мне, а попросту захандрит и будет несчастен.

Я ненавижу его машины. Мне хотелось бы разнести их на мелкие кусочки. Они меня пугают и иногда снятся по ночам. Большие колеса гудят, кружатся, а длинные стальные штоки скользят вверх-вниз. Дейл стоит среди них, смеясь надо мной, потому что я не могу к нему пробиться, а ряды колесных зубцов готовы перемолоть меня, если я попытаюсь подойти. Я могу лишь стоять в отдалении и плакать, тогда как Дейл смеется, а проклятые машины грохочут и грохочут. Говорю тебе, ненавижу я их. Ненавижу!»

Неразумно было, сообразила она теперь, выжимать из Дейла обещание, что он прекратит гонки на ракетопланах и будет участвовать только в состязаниях для маломерных судов класса флип. Он уступил лишь с большим скрипом, это раздражало его, хотя сперва он и пытался скрывать раздражение. Теперь же она поняла, что Дейл не мог сдержать свое обещание.

Размышления Мэри прервал хруст гравия. Чьи-то голоса выкрикивали невнятные фразы. Раздался глухой стук моторов, зажужжали вращающиеся паруса. Гирокерты и другие аппараты взмыли в воздух.

Дверь открылась, и вошел Дейл. Нагнувшись, он поцеловал супругу. Усевшись на край постели, взял ее за руку и извинился за опоздание. Мэри лежала, откинувшись на подушку. Он выглядел таким молодым, таким сильным и полным энергии. Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, Мери порой казалось, что она старше. Дейла невозможно было представить себе иным, только юным искателем приключений. До нее вдруг дошло, что муж выглядит счастливее, чем в последнее время.

— Дейл, — спросила она, — чего хотели все эти репортеры?

— Прошлой ночью у нас в мастерских случилась одна небольшая неприятность, — признался он. — Они хотели об этом знать, дорогая. Ты ведь в курсе, как они стремятся вызнать все до мельчайших подробностей.

Мэри посмотрела ему в глаза.

— Дейл, пожалуйста, будь со мной откровенен. По-моему, их гораздо больше интересует вот это, — она взяла газету и показала последний абзац.

Он прочел и согласился:

— Наверное, да.

— А теперь, когда ты рассказал о своих исследованиях всему миру, мог бы рассказать и собственной жене.

— Сожалею, дорогая. Я вообще никому не рассказывал, и никто бы еще много месяцев ничего не узнал, если бы не вчерашний случай. Газетчики пронюхали, и их было не остановить.

— Дейл, ты обещал мне, что оставишь гонки на ракетах.

Он опустил глаза и поиграл с пальцами руки.

— Это не совсем ракетные гонки… — начал он.

Она покачала головой.

— Но ты мне обещал…

Он встал и подошел к окну, засунув руки в карманы брюк.

— Я должен. Когда я это обещал, то не ведал, что говорю. Думал, что смогу угомониться, бросить все это. Я попробовал, но, видно, не создан проектировать машины для других людей. Черт подери, я еще не старик. За последние два года я спроектировал и построил несколько лучших в мире ракетопланов! А потом мне приходилось сидеть на земле, словно какому-то замшелому старцу лет восьмидесяти, в то время как разные молодые дураки проигрывали гонки и гробили мои машины чертовски скверным пилотажем. Думаешь, легко мне было смотреть, как измываются над моими творениями? А я все время знал, на что способны мои машины, и мог это доказать! Последний год был для меня просто адом, это было все равно как… все равно как рожать одного мертворожденного ребенка за другим.

— Дейл!

— Извини, Мэри, извини, милая. — Он снова повернулся к ней. — Мне не следовало этого говорить. Но неужели ты не понимаешь, что для меня значат ракетопланы? Работа с ними отнимала всю мою жизнь. Попытайся это понять, дорогая.

Слушай, ты всю свою жизнь хотела ребенка, которого тебе предстоит родить. А что если бы тебе вдруг сказали: ты не сможешь его иметь, — вообще никогда не сможешь иметь детей. Разве после этого весь мир не показался бы тебе никчемным? Разве жизнь не лишилась бы смысла? Именно это я и ощущал. Я пообещал тебе бросить дело, которым всю жизнь хотел заниматься до того, как встретил тебя. Ну, я пытался и сделал все, что в моих силах, но этого обещания я сдержать не смогу…

Мэри лежала молча. Она не понимала, точнее, не хотела понимать. Муж вел себя эгоистично и глупо. Сравнивать разбившуюся машину с мертворожденным ребенком! Говоря так, словно его страсть к скорости можно сравнивать со стремлением родить ребенка. Какая чушь! Он сам говорил, словно ребенок. Почему он не мог понять, что это значило для нее?..

Дейл продолжал говорить. Что-то о том, что она творит своим телом, а он — своим умом. Что ни ему, ни ей нельзя налагать запрет на право другого творить. Но она никогда и не говорила, что ему не следует строить ракетопланы — ему не следует на них летать. Это нечестно… Ведь это его ребенка ей предстояло родить. Его собственного ребенка, который заставлял ее чувствовать себя такой больной и старой…

— Что ты собираешься делать с новой ракетой? — спросила она.

— Попытаюсь выиграть приз Кейнца, — кратко ответил он.

Мэри резко села на постели. Глаза ее расширились в ужасе.

— О, Дейл, нет…

Голос ее оборвался, Мэри упала в обморок.

Глава 3

Последствия

Во вторник вечерние газеты подняли изрядный шум вокруг Дейла, но читающая публика, закаленная примерами того, как сегодняшние сенсации на следующий день опровергаются, в среду утром восприняла это сообщение как новинку. Игнорировать извергнутые с Флит-стрит заголовки было невозможно.

«КЕРТЕНС ОТВАЖИВАЕТСЯ НА СМЕРТЕЛЬНЫЙ РЕЙС» -

вопила «Дейли Хейл».

««КЕРТ» И ПОКУШАЕТСЯ НА ПРИЗ КЕЙНЦА» —

ревела «Дейли Эксцесс», а «Вьюс-Рикорд» подхватывала:

«АНГЛИЙСКИЙ АВИАТОР БРОСАЕТ ВЫЗОВ КОСМОСУ»

«Постер» и «Телеграмм» напечатали передовицы о британской смелости и отваге, поминая Нельсона, генерала Гордона[47] и Малькольма Кэмпбелла[48]. «Постер» также поведала, что Дейл когда-то охотился верхом.

«Дейли Социалист» после похвального слова на первой странице, очень схожего с помещенным в «Хейл», в короткой статье, на менее заметном месте газеты, задавалась вопросом: нельзя ли было пущенные на такое предприятие средства с большей выгодой израсходовать на социальные нужды? «Дейли Артизен» преподнесла данную историю под несколько пристрастным заголовком:

«МИЛЛИОНЕР НАЦЕЛИВАЕТСЯ НА НОВЫЙ МИЛЛИОН».

«Громовержец» упомянул в небольшом абзаце «этот интересный проект».

В девять часов утра «Вечернее Знамя» сообщило в спецвыпуске:

«ПЛАНЫ АВИАТОРА»

На что «Стеллар» ответила:

«ПОЛУЧИТСЯ ЛИ У НЕГО? МОЖЕТ ЛИ ОН ПРЕУСПЕТЬ В ЭТОМ?»

В десять часов телефон в кабинете главного редактора «Дейли Хейл» зазвонил вновь. Чей-то голос уведомил, что миссис Дейл Кертенс желает увидеться с ним по срочному делу.

— Ладно, — согласился он. — Тащите ее наверх.

В десять двадцать у главного редактора «Дейли Хейл» завязался долгий и сложный телефонный разговор с лордом Дитерниром, владельцем концерна «Концентрированная Пресса». Приблизительно в десять сорок он распрощался с миссис Кертенс и вернулся к письменному столу с пересмотренной издательской политикой.

В одиннадцать часов мистер Фуллер от имени мистера Кертенса сообщил агентству по найму, что ему требуется полдюжины компетентных секретарей.

В двенадцать часов некий Билл Хиггинс, рабочий, занятый на строительстве моста Черинг Кросс, отправился на обед. Насытившись мясным пирогом и несколькими глотками холодного чая, он обратился к новостям со всего света, листая «Экспресс». Неспешно просматривая газету, он со временем добрался и до первой страницы. Там на него произвела впечатление большая фотография Дейла Кертенса. Для усиления героического эффекта камеру расположили ниже, чем обычно. Взгляд Билла поднялся к заголовку, он нахмурился и толкнул локтем в бок соседа.

— Что это за Приз Кейнца, Альф? — спросил он.

— Тю! — промямлил Альф, аккуратно сплевывая в мутные воды Темзы. — Неужто ты никогда не слыхал о Призе Кейнца? Тю!

— Нет, не слыхал, — уведомил его Билл. Он был человеком терпеливым.

Альф любезно объяснил.

— Этот малый, Кейнц, — американец. Он построил первую фабрику ракетопланов в Чикаго, а потом почти сразу стал миллионером. Но ему было мало того, что его клятые ракетопланы бухают и грохочут по всему миру; он не понимал, почему бы им не рвануть и куда подальше.

— Что ты имеешь в виду? На Луну? — спросил Билл.

— Да, на Луну и к другим планетам. Так что в 1970-м он взял да и выложил пять миллионов долларов — а это больше миллиона фунтов. Создал фонд, который выплатит эти деньги первому, кто доберется до какой-нибудь планеты. Конечно, если тот вернется.

— Тю! Миллион фунтов! — Сумма произвела на Билла впечатление. — И его еще никто не заработал?

— Никто — и вряд ли кто получит, — пренебрежительно бросил Альф. — И вообще не увидит как своих ушей, — добавил он и снова сплюнул в Темзу.

В час двое вполне сытых на вид джентльменов решили поесть в «Кафе-Ройяль».

— Вижу, — непринужденно заметил тот, что повыше ростом, — что твой племянник подписал себе смертный приговор. Думаешь, он пойдет до конца?

— Дейл? О, да, он, безусловно, попытается. Надо отдать ему должное, он всегда оставался без единой царапины.

— Ну-ну. Полагаю, это означает, что тебя тоже ждет кругленькая сумма?

— Никогда не радуюсь раньше времени. Кроме того, Дейл не дурак. Он знает, что делает. Возможно, ему это удастся.

— Да брось. Ты ведь на самом-то деле в это не веришь?

— Когда-нибудь кто-нибудь да сумеет это сделать. Так почему бы не Дейл?

— Чепуха! Добраться до другой планеты и вернуться! Это невозможно. Для нынешнего веки межпланетное путешествие то же самое, чем был для прежних столетий философский камень. Это фантастика и химера.

— Современникам и первый полет человека в воздухе казался фантастикой.

В два часа молодой школьный учитель обвел учеников серьезным взглядом.

— Это, — сказал он, — урок истории. Мне хотелось бы знать, что же для вас в действительности означает история. Я хочу, чтобы вы видели в ней то же, что и я — не унылую череду фактов и дат, а повесть о восхождении Человека на пьедестал Славы: повесть, которая все еще не рассказана до конца. Если кто-либо из вас видел сегодняшние утренние газеты, то мне интересно — осенила ли вас, как она осенила меня, мысль, что через год с чем-то мы увидим, как создается новая история. Понимаете, о чем я говорю?

— О полете ракеты Керти, сэр? — выкрикнул визгливый голос.

Учитель кивнул.

— Да. Мистер Кертенс собирается получить Приз Кейнца за первый межпланетный рейс. Как вам известно, мистер Кертенс очень храбрый человек. Многие уже пытались получить этот приз, и, насколько нам известно, все они погибли.

Многие расстались с жизнью, пытаясь добраться до Луны, и большинство людей говорило, что добиться этого невозможно — возникло даже движение за запрет подобных попыток. Но люди продолжали стремиться к иным мирам. Дункан, К. К. Смит и Садден действительно добрались до Луны, но разбились при посадке на ее поверхность. А затем пришел великий Драйверс. В 1969-м году он облетел на своей ракете вокруг Луны и целым и невредимым вернулся на Землю. Все были поражены, и впервые действительно поверили, что мы сможем покинуть Землю, если приложим достаточно стараний. И мистер Кейнц, который жил в Чикаго, сказал: «Если человек способен добраться до Луны, то способен добраться и до других планет». Он отложил пять миллионов долларов для тех, кто сумеет добраться туда и вернуться. Первым попытался Йорнсен. Его ракета оказалась слишком тяжелой. Он упал обратно на Землю где-то в Тихом океане. Затем сделал попытку великий Драйверс. Он набрал достаточно большую скорость, чтобы не упасть обратно, подобно Йорнсену, но недостаточно большую, чтобы оторваться от планеты, и застрял. Его ракета по-прежнему находится на орбите; иногда ее видят мельком в большие телескопы.

— Скажите, сэр, а что случилось с самим Драйверсом?

— Должно быть, умер с голоду, бедняга, — если у него раньше не иссяк воздух. Он летел вместе с другом, и, наверное, их трагедия одна из самых мрачных — оказаться в капкане на орбите, откуда они могли смотреть на планету внизу, зная, что им никогда не вернуться. После этого сделал попытку Симпсон на ракете, созданной в мастерских самого Кейнца. Он стартовал где-то в Иллинойсе, но что-то вышло не так. Ракета упала на берегу озера, на самой окраине Чикаго, и взорвалась. Взрыв разрушил сотни домов и убил несколько тысяч человек. С тех пор было еще десять или более попыток. Некоторые ракеты упали обратно, другие оторвались, и о них никогда больше не слышали.

— Значит, сэр, возможно, кому-то уже удалось, это сделать, а мы и не знаем?

— Такое возможно. Сказать точно ничего нельзя.

— Как по-вашему, сэр, Керти сумеет выиграть этот приз?

— Этого тоже нельзя сказать. Но если он сумеет, то напишет более важную страницу истории, чем Колумб.

В три часа мистер Джефферсон, преподаватель физики в той же школе, продемонстрировал заинтересованному, хотя и скептически настроенному классу, что в вакууме ракетный двигатель еще эффективнее, чем в воздухе.

— Ньютон учил нас, — начал он, — что всякое действие вызывает противодействие, равное по силе и противоположное по направлению…

В четыре часа новость дошла до бунгало на склоне горы в Уэльсе. Принесшая ее девушка тяжело дышала после того, как вернулась из деревни внизу. Она взволнованно обратилась к мужчине среднего возраста.

— Папа, сообщают, что Дейл Кертенс намерен получить Приз Кейнца.

— Что? Дай посмотреть.

Он набросился на выпуск «Эксцесс», торчавший у нее из сумки с покупками, и со своего рода отчаянной живостью развернул его.

— Наконец-то, — сказал он, добравшись до конца колонки. — Наконец-то! Теперь они обнаружат, что мы были правы. Мы сможем убраться отсюда, Джоан. Сможем вернуться и посмотреть им в лицо.

— Возможно, папа, но он пока еще не осуществил задуманное.

— Если кто-то и сможет это сделать, то только Кертенс. И ему-то они все будут вынуждены поверить.

— Но, папа, милый, тут даже не говорится, что он намерен добраться до Марса. Венера намного ближе; ракета, вероятно, полетит туда.

— Чепуха, Джоан, чепуха. Конечно, она летит на Марс. Смотри, здесь сказано, что он намерен стартовать где-то в октябре. А Марс выйдет в противостояние примерно к середине апреля следующего года. Кертенс явно основывается на расчетах Драйверса — чуть меньше двенадцати недель на полет до Марса и меньше одиннадцати — на возвращение. Это даст ему несколько дней на исследования планеты и ремонт машины. Он не может позволить себе отложить возвращение ни на день после противостояния. Видишь, все сходится.

— Не вижу, папа, но не сомневаюсь, что ты прав.

— Конечно, прав, это ясно как день. Я намерен написать ему.

Девушка покачала головой.

— Я бы этого не делала. Он может передать письмо репортерам, а ты знаешь, что это будет означать.

Мужчина утратил свой душевный подъем и нахмурился.

— Да. Наверно, он так и поступит. Мы подождем, милая. Подождем до тех пор, пока он не расскажет, что обнаружил на Марсе. Вот тогда мы вернемся домой и посмотрим, кто посмеется последним…

В пять часов телефонный разговор между миссис Дейл Кертенс и ее свекровью был в разгаре.

— …Но, Мэри, милая, это бесполезно, — говорила старшая миссис Кертенс. — Ты никак не сможешь остановить его. Я знаю Дейла. Коль скоро он что-то решил, остановить его невозможно.

— Но его надо остановить. Я не могу ему это позволить. И нажму на все кнопки, чтобы остановить. Вы не понимаете, что это для меня значит.

— Дорогая моя, я понимаю, что это для тебя значит, но я его мать, и потому знаю о том, что это значит для него. Нам придется просто подавить свои эгоистические устремления.

— Эгоистические устремления! Вы называете эгоистическими устремлениями попытку помешать ему погубить себя.

— Мэри, неужели ты не видишь, что делаешь? Ты теряешь его. Если тебе удастся остановить его, он возненавидит тебя за это, а если продолжишь уговоры, он возненавидит тебя за попытки остановить. Пожалуйста, Мэри, оставь это. Это нечестно и по отношению к Дейлу, и к тебе, и к ребенку. В твоем состоянии непозволительно так себя вести. Мы можем делать лишь то, что приходится делать большинству женщин — безропотно мириться с происходящим.

— Вы не понимаете. Без него у меня больше ничего не будет.

— У тебя будет ребенок, Мэри. Ты должна устраниться от всего прочего. Приезжай сюда и сиди тихонько, пока все не закончится.

— Как я могу где-то сидеть тихонько, пока это продолжается? Вы должны приехать и увидеться с ним. Наверно, если мы обе с ним поговорим… Вы приедете?

Миссис Кертенс помолчала, прежде чем ответить.

— Ладно. Приеду.

Она положила трубку и вздохнула. Самое большее, на что она могла надеяться — это на то, что удастся убедить Мэри в бесплодности ее попыток бороться с судьбой.

В шесть часов диктор прочел два срочных сообщения, сводку погоды и добавил:

— Все, несомненно, прочли газетные сообщения о желании мистера Кертенса выиграть Приз Кейнца. Нам удалось убедить мистера Кертенса лично явиться на студию и рассказать вам, что именно он надеется совершить. Мистер Дейл Кертенс.

На миллионах экранов появилось приятное лицо Дейла, дружески улыбающегося невидимым зрителям.

— Сегодня вечером Би-Би-Си любезно пригласила меня сюда, — начал он, — и я благодарен ей за предоставленную мне возможность исправить определенные недоразумения, которые, кажется, существуют в отношении моих намерений. Во-первых, позвольте мне сказать, что я намерен добраться до другой планеты и вернуться на Землю. Верно также и то, что по множеству причин, в которые я не буду сейчас углубляться, планета, избранная мной — это Марс. Но совершенно неверно, будто я намерен совершить этот рейс в одиночку. На самом-то деле, когда мой корабль взлетит, на борту нас будет пятеро. Мне также хотелось бы рассеять распространенное мнение, будто я совершаю преднамеренное самоубийство. Заверяю вас, что мы не самоубийцы. Имеются более дешевые и менее утомительные способы покончить с собой… Конечно, мы рискуем. Существуют известные опасности, к которым мы можем подготовиться, опасности, которых мы надеемся избежать, уповая на удачу, и опасности совершенно неизвестные. Но мы убеждены, что это не пустые надежды — мы справимся. А не будь мы убеждены, мы бы и не пытались… Благодаря смелости и настойчивости тех, кто со времен подъема Огюста Пиккара в стратосферу в 1931 году раздвигал границы исследования пространства, нам не придется бросаться головой в омут. Мой корабль станет лучше любого, летавшего прежде. В отличие кораблей первых пионеров, он спроектирован с таким расчетом, что должен справиться с полетом в безвоздушном пространстве. Кроме того, мы надеемся, что сумеем пережить и неизвестные опасности. Каждая экспедиция, покидающая Землю, имеет больше шансов на успех, чем ее предшественница — иначе говоря, она меньше рискует. Я утверждаю, что если мы преуспеем, то завоюем для Англии честь быть первой страной, осуществившей межпланетное сообщение. Подчеркну: для того, чтобы это стало возможным, отдали свои жизни лучшие люди. Если можно выделить из армии героев одного человека и сказать: «Вот этот — величайший из них всех», — то я бы указал на Ричарда Драйверса. По сравнению с тем риском, на который пошел этот храбрый гений, мы мало чем рискуем. История упорства этого изумительного человека перед лицом мира, глумящегося над ним, после того как трое его друзей насмерть разбились на Луне, и повесть о его одиночном полете вокруг нее навсегда вошли в бессмертный эпос человечества. Его достижения не имеют себе равных. Именно благодаря ему стало возможным наше путешествие. Так что, как видите, мы не первопроходцы. Мы лишь последователи великой традиции, надеющиеся пройти по пути знания чуть дальше, чем прошел предыдущий исследователь. Если нам будет дарован успех, то мы удовлетворимся тем, что окажемся достойны своих предшественников и своей страны…

Замигал красный огонек, и погасли софиты, когда студию отключили от эфира. Вошел некий джентльмен важного вида. Он поздоровался с Дейлом и пожал ему руку.

— Благодарю вас, — сказал он. — Вы поступили очень любезно, прибыв так скоро.

Дейл улыбнулся и покачал головой.

— Нет, это я должен вас благодарить.

Джентльмен озадаченно посмотрел на него.

— Разве вы не видели сегодняшнее вечернее «Знамя»? — продолжал Дейл. — Они пытаются остановить меня. Это означает, что завтра этим займется и «Хейл». Я был рад высказаться первым.

— Пытаются вас остановить?

— Да. Не знаю почему. Остановить меня не удастся никому, но попытки могут оказаться хоть и мелкой, да досадной помехой, если у них наберется много сторонников.

— Хм. Удивительно, как это людям не тошно от подобных фокусов Дитернира? Но, похоже, их не воротит. Ну, я рад, что вы приехали, и надеюсь, что вы на самом деле настроены столь же оптимистично, как во время выступления.

— Почти, — признался Дейл, когда они расставались.

Глава 4

…И реакции

В цех Кертенса, где в окружении лесов покоилась огромная ракета, проникали лишь слабые отголоски общественного волнения. Хотя Дейл достаточно охотно давал интервью алчущим труженикам прессы, он Категорически отказывался нарушить нормальный ход работ в своих мастерских. Тех немногих журналистов, которые, прибегая к разным уловкам, пытались проникнуть в цеха, принимали отнюдь не вежливо. Увеличенный штат сторожей охранял двери с помощью полицейских собак, и работа продолжалась с той же неспешной эффективностью, что и раньше, до того, как тайное стало явным. Самым наглядным результатом всемирного интереса к этой работе было новое здание для разросшегося секретариата Дейла.

О расследовании по делу о проникшем на завод незнакомце сообщалось со всеми подробностями, сообщения эти изучались самым внимательным образом, но никаких сенсационных откровений не появлялось, тело так и оставалось неопознанным. Главный свидетель дал показания, получил от коронера поздравления с тем, что уцелел, побывав на волосок от смерти, и покинул суд с репутацией смельчака.

Два дня спустя «Чикаго Эмблем» объявила, что покойный был- американским гражданином По фамилии Фордер. И негодующе потребовала более тщательного расследования обстоятельств дела, намекая, что тогда Дейл, возможно, станет выглядеть далеко не так красиво. Передовая статья заканчивалась воинственным требованием провести через конгресс специальный закон, дабы помешать Призу Кейнца уплыть за границу.

— Вот В этом-то и вся соль, — объявил Фуллер, показав статью Дейлу. — Держу Пари, за этим делом стоят «Мастерские Кейнца». Они боятся, что ты уведешь приз.

— Похоже на то, — кивнул Дейл. — И все же это в некотором смысле хорошая новость. Она предполагает, что американцы не делают ракету с целью попробовать самим получить приз.

— Не знаю, — Фуллер смотрел на развитие событий не столь оптимистично. — Знаю, что нам сообщают именно такие сведения, но с этими агентами никогда нельзя сказать наверняка: не являются ли они двойными или тройными? В равной мере вполне возможно, что «Мастерские Кейнца» готовятся к такой попытке и думают, что у любых соперников руки опустятся, когда те поймут, что у них нет шанса получить приз.

— Ну, наши ребята из разведки нас пока не подводили. Можешь быть уверен, что если бы где-то сооружали космическую ракету, мы бы об этом узнали — точно также, как сейчас весь мир прослышал о нашей.

— Возможно. Но я бы сказал, что это их рук дело, поскольку застреленный тобой тип — американец. В любом случае, наши соперники намерены заполучить приз и накопившиеся по нему проценты. Не говоря уж о деньгах, сам факт достижения цели вернет их на вершину славы. За последние год-два репутация «Мастерских Кейнца», знаешь ли, сильно пошатнулась — и если приз получит кто-то другой, это станет их концом.

На следующий день «Дейли Хейл» выбросила за борт свою шумную, но неинтересную редакционную политику под лозунгом: «Спасем Английского Короля Скорости от Самого Себя» и присоединилась к «Эксцесс» в бранном дуэте против «Эмблем». После язвительного ответа, в котором поминались Георг III и американский долг, «Постдамер Тагеблатт» перевела вопрос в другую плоскость, указав от имени фатерланда, что Кейнц, прежде чем стать американцем, был гражданином Германии, вот он с истинно немецкой щедростью и предложил свой приз всему миру. Кейнц, ответила с некоторой горячностью «Эмблем», был также евреем, которому пришлось бежать из любезного фатерланда. Америка, страна свободных людей, предоставила ему убежище. И битва продолжалась.

За рамками основной потасовки «Вьюс-Рикорд» объявлял, что «Марс должен быть интернационализирован». А Суоннен Хаффер в «Дейли Социалист» спрашивал: «Не будут ли эксплуатировать марсианских рабочих?» «Дейли Артизен» же предсказывала открытие процветающей системы марсианских советских республик. Джеральд Верди писал статьи о «Планировании Нового мира» и необходимости ввести в состав кабинета министра инопланетных дел. «Женская Любовь», публикуя статью о «Женах первопроходцев» со специальными, хотя и неточными ссылками на Мэри Кертенс (которая хотя и не имела пока, к несчастью для журналистов, собственных детей, однако посвятила себя детям других людей, не делая никаких различий между ними), упустила возможность обнародовать самую громкую сенсацию в своей жизни. «Лондонское Иллюстрированное Обозрение» напечатало чертеж типичного ракетного корабля в разрезе и сообщило интересные данные о солнечной системе. «Газета Уэксфордских Пчеловодов» объявила, что будет следить за мистером Кертенсом и предупредила его, чтобы он оставался там, куда его определил Бог.

Акции «Коммерческих Взрывчатых Веществ», компании с ограниченной ответственностью, за три дня поднялись так, словно взлетели на собственном топливе, а затем снова спустились на уровень чуть выше нормального. Сильное падение цены на золото застало всех врасплох. Причину этого удалось отследить: кто-то распространил слух, что спектральный анализ показал присутствие на Марсе золота в огромных количествах. Слух, как положено, оказался ложным, но вот цены на золото на это никак не прореагировали. Это вызвало куда меньше удивления, поведение цен на золото и в самые лучшие времена бывало, мягко говоря, непостижимым. Ставки на бирже стояли пятьсот к одному против того, что Дейл доберется до Марса, и десять тысяч к одному против путешествия в оба конца. Слух о том, что русские уже не один год сооружают ракету под названием «Товарищ», побольше и получше, чем у Дейла, все никак не желал рассеяться, пока советское правительство не выступило с официальным опровержением существования или даже планов создания такой ракеты. Слухи о ракетах немецких, американских и японских соперников были еще менее правдоподобны. Строить догадки насчет имен спутников Дейла стало чем-то вроде национальной игры.

А тем временем работы над ракетой Кертенса шли в том же темпе. Дейл был слишком занят, чтобы чувствовать что-либо, кроме беспокойства о том, будет ли его корабль закончен в срок к середине сентября. Казалось, он слишком занят, чтобы чувствовать себя одиноким от того, что жена переехала в дом к его матери.

Мэри сдалась. Она перестала противиться и освободила мужа от данного им обещания, но была не состоянии вынести пронизывающего весь дом ощущения беспокойства. Она сбежала в тихую сельскую местность в Дорсете, где о царстве машин ей напоминал лишь изредка проплывающий гирокерт, который вращал белыми парусами среди летних облаков.

Ребенок иногда шевелился у нее в утробе, причиняя боль. Теперь уже скоро. Бедный малыш, в каком же мире он появится на свет? Мэри надеялась, что это будет мальчик. Этот мир был миром мужчин, а несчастные женщины со страхом ходили среди его шестеренок и маховиков, преодолевая трудности с помощью грез и стараясь урвать те немногие радости, какие выпадали на их долю. Машины были ненавистными диктаторами и для мужчин, и для женщин. Лишь мужчины могли быть настолько тупы, чтобы мнить себя правителями.

Глава 5

Великий день

Те немногие упорные люди, которые решили провести ночь под открытым небом на негостеприимной солсберийской равнине утром на двенадцатое октября 1981 года, спали только до зари, потому что с первыми лучами солнца начался приток публики, который продолжался весь день.

Истерическая шумиха, скоординированная по времени так, чтобы достичь пика в этот день, поддерживалась непревзойденной степенью искусства журналистики. Рождение сына Дейла оживило интерес, и все читатели газет в стране познакомились с несколько тестообразными чертами лица Виктора Кертенса. Обнародование фамилий спутников Дейла по межпланетному рейсу открыло миру трех неизвестных людей и одну более знакомую общественности фигуру. Всякий, кто мог добраться до телевизора, увидел и услышал, как принц королевской крови говорит:

— Нарекаю этот корабль именем «Глория Мунди»[49]. Да направит путь его Бог и да приведет Он его к нам обратно целым и невредимым.

Фильм об этом событии показывали во всех кинотеатрах. Нелегкий подвиг транспортировки «Глории Мунди» из цехов в Кингстоне, где она родилась, на подходяще пустынную часть солсберийской равнины, где она должна стартовать, отслеживался во всех подробностях. Когда открылось, что часть дороги заминирована, поднялась волна народного негодования, и атмосфера в обществе дошла до лихорадочного накала. Все наперебой гадали, кому это понадобилось. Заверения, что самого Дейла постоянно охраняли двое или более вооруженных полицейских детективов, общественность встретила с огромной признательностью. Написанная во время первого экваториального рейса песня «Керти, Король Облаков» вновь обрела популярность и уступала по частоте исполнения только национальному гимну. В последние две недели пресса действительно разошлась во всю, и публика, преданно откликаясь на ее усилия, готовилась вторгнуться на равнину в масштабах, вызывавших у властей тревогу.

Первым активным признаком подготовки к старту в сером свете того исторического понедельника стал подъем более дюжины маленьких управляемых аэростатов, выкрашенных в ярко-желтый цвет. Они расположились кольцом вокруг места действия. В пределах отмеченного ими периметра не разрешалось появляться никаким судам, кроме полицейских патрулей, и считалось, что этот пятимильный круг с избытком гарантирует безопасность. В воздух поднялось полдюжины полицейских гирокертов, они зависли в стратегических точках, откуда могли контролировать движение и на земле, и в воздухе. С запада прилетел, громыхая, первый в тот день огромный хараплан. Он приземлился и высадил своих пассажиров, а через пять минут улетел за новой партией. Со всех сторон начали пребывать машины всех видов: от изящного флипа до массивного гиробуса, все под кружащимися белыми парусами с отражающимися лучами утреннего солнца на ярко раскрашенных корпусах. Их парковка стала серьезной задачей. Через полчаса перегруженное дорожное движение замедлилось до утомительного переползания с черепашьей скоростью на самой низкой передаче.

Со стоянок воздухолетов и автомобилей вливались толпы народа, направляясь к своим загородкам, а немногие счастливчики — к трибунам. Лотошники хорошо поставленными голосами предлагали серебряные побрякушки в виде миниатюрных ракет, открытки с фотографией Дейла, фотографии самого ракетного корабля и носовые платки с теми же изображениями в качестве подходящих сувениров в память о данном событии. Работала сотня полевых кухонь. Полдюжины громкоговорителей грянули неизбежное «Керти, Король Облаков».

Где-то около девяти тридцати зависший в воздухе полицейский гирокерт номер 4 приблизился к номеру 5. Пилот номера 4 взял мегафон и крикнул коллеге:

— Ты только глянь на толпу внизу, Билл. Словно гребаный муравейник, верно?

Билл в гирокерте номер 5 кивнул.

— Если они и дальше будут прибывать такими темпами, то нам придется парковать их вертикально, — проорал он в ответ.

Лежавшая под ними равнина преобразилась. Многие акры сельской местности за пределами маяков-аэростатов покрылись автомобилями и воздухолетами. Из них к кругу аэростатов тянулись скопления черных точек, делаясь по мере приближения все гуще и гуще. Барьер, который удерживал публику на безопасном расстоянии, уже выглядел сплошным черным кольцом диаметром в две мили, более толстым с западной стороны, где располагалось разные временные строения, несколько трибун, вышки для наблюдателей и операторов радио и телевидения. И, наконец, в самом центре в блистательной изоляции виднелась сама «Глория Мунди».

Портативные мастерские для тех, кто занимался последними испытаниями и наладкой, убрали, оставив только обесцвеченные прямоугольники примятой травы, показывающей, где они стояли последние две недели. Исчезла также и ограда из оцинкованного железа, сдерживающая любопытных все эти недели, и ракета, все еще укрытая чехлом, осталась под охраной полицейского кордона.

К полудню толпа все еще росла. Владельцы киосков с прохладительными напитками начинали гадать, хватит ли у них запасов, и в соответствии с законами экономики повышали цены. Какой-то самозваный пророк под знаменем, допускающим, что «Воля Божья свершится», терпеливо предупреждал своих, к сожалению, легкомысленных слушателей о святотатственном аспекте предстоящего события. А с вышки телерадиовещания диктор уверенно сообщал миру:

— День выдался прекрасный. Лучше и быть не мог.

Люди все еще прибывают, как прибывали весь день, и хотя взлет назначен на полпятого, волнение уже достигло небывалых высот. Думаю, вы слышите шум толпы. Здесь теперь, должно быть, полмиллиона народу. Вам не кажется, мистер, Джонс?

Как поняли слушатели, мистер Джонс полагал, что на равнине собралось как минимум три четверти миллиона.

— Наверное, вы правы. В любом случае народу много, а день действительно прекрасный. Вам не кажется, мистер Джонс?

Слухи стекались к трибуне прессы, как железные опилки к магниту.

— Ее дюзы не выдержат старта, — заявил Треверс из «Хейл». — Один мой знакомый, металлург из Шеффилда, заверил меня, что неизвестно сплава, способного выдержать такую температуру…

— Она не сможет взлететь, — говорил Деннис из «Рефлектора». — Она слишком тяжелая. Сотрудник «Коммерческих Взрывчатых Веществ» показал мне цифры. Ракета перевернется и вспашет землю. И надеюсь, Бог даст, она попрет не в мою сторону.

— Если она взлетит, — допустил Друз из «Верэйэсити» — то у нее не будет ни единого шанса преодолеть это чертово притяжение. Положитесь на мое слово — это будет еще один полет Драйверса.

Тенсон из «Координатора» точно знал, что увеличение темпов постройки означало неполные испытания.

— Чистое безумие, — таков был взгляд сотрудника «Эксцесс». — Ракеты должны быть маленькими. Можно с таким же успехом попробовать запустить в космос собор святого Павла, как и взлетать на этой здоровенной штуке.

Коротышка из толпы подергал за рукав сержанта полиции Ярдера и показал на небо.

— Смотрите, сержант, вон гирокерт в кольце аэростатов.

Сержант Ярдер прикрыл ладонью глаза от солнца и поглядел, куда нацеливался указательный палец самаритянина.

— Это мистер Кертенс и остальные, сэр. Их-то пришлось пропустить, иначе и спектакль не состоится.

Прибытие воздухолета заметили и другие. Раздались приветственные крики, сперва негромкие, но звук нарастал до тех пор, пока не взметнулся ввысь, перейдя в громовой рев из десятков тысяч глоток. Зрители сообразили, что Дейл, наконец, здесь. Воздухолет медленно опустился и совершил посадку. Открылась дверца, и Дейл помахал рукой, приветствуя толпу. Он сошел на землю, а за ним последовали четверо спутников. Несколько мгновений спустя дружно ринувшиеся вперед фургоны киношников и автомобили прессы заслонили их от толпы. Гирокерт снова взлетел, и компания из фургонов и автомобилей придвинулась к зачехленной ракете.

Диктор на вышке телерадиовещания взволнованно проговорил в микрофон:

— Он здесь! Вы только что видели, как Дейл Кертенс прибыл с товарищами, чтобы сделать попытку межпланетного перелета. Теперь они двигаются к ракете. Пятеро астронавтов где-то там, в середине вон той группы. Толпа кричит до хрипоты. Здесь мы более чем в миле от ракеты, но сделаем все возможное, чтобы показать вам церемонию открытия. Пожалуйста, подождите, пока мы меняем объективы.

Сцена на экранах телевизоров замерцала, а затем смазалась, когда камера развернулась. Изображение снова сфокусировалось и остановилось на Дейле и окружавшей его группе. Он стоял на временной деревянной трибуне у подножия ракеты. В одной руке он держал конец веревки, тянувшейся вверх за пределы поля зрения телеэкрана.

— А сейчас мы услышим, как сам мистер Кертенс говорит через микрофон, который вы видите рядом с ним, — продолжал диктор.

Толпы вдруг выжидающе умолкли. Те, кто принес с собой портативные телевизоры, смотрели, как Дейл, улыбаясь, вышел вперед. Остальные приставили ладони козырьком ко лбам, глазея на группу людей в миле от них. Наверное, представляли себе хорошо известную улыбку, когда заговорила сразу сотня громкоговорителей.

— Все, что я мог бы сказать в ответ на такое приветствие, каким вы встретили меня, наверняка будет неадекватным. И я могу сказать от лица своих спутников и себя лично лишь одно— «Спасибо». Мы приложим все силы, чтобы оказаться достойными такого приема. Еще раз — «Спасибо»!

Он помолчал и крепче сжал свисающую веревку.

— А теперь, — добавил он, — вот моя «Глория Мунди».

Он потянул, и в первый миг, когда все затаили дыхание, казалось, что ничего не происходит. Затем чехол спал, соскальзывая по полированным металлическим бокам, и бурными волнами опустился на землю. Прежние приветственные крики были всего лишь тихим ропотом по сравнению с громовым «ура», грянувшим из толпы.

«Глория Мунди» заблистала на солнце. Она возвышалась на плоской равнине, словно чудовищный снаряд, спроектированный для артиллерии великанов; стройная масса сверкающего металла, покоящегося на треноге из трех огромных выступов, нацеливала свой тупой нос в голубое небо, куда она — если все пойдет как надо — вскоре и устремится.

А затем, удивительное дело, приветственные крики стихли. Все выглядело так, словно для массы зрителей в первый раз дошло, что пятеро стоящих на трибуне добровольно шли на почти верную смерть; что похожий на снаряд силуэт был и в самом деле снарядом — самым большим ракетным снарядом, какой когда-либо видел мир, и этот снаряд, за исключением небольшой части неподалеку от носа, где виднелись круглые иллюминаторы, начинен самой мощной взрывчаткой.

Когда толпа загомонила вновь, в ропоте ее появилась новая нота. Большое праздничное торжество сменили беспокойство и ощущение трепета. Даже флегматичный сержант Ярд ер почувствовал смену настроения.

До сих пор предполагаемый рейс лишь слегка будоражил его воображение; да и то лишь потому, что толпа, собравшаяся увидеть старт корабля, была самой большой из тех, что он видел. Теперь же он посмотрел на ракету с новым любопытством. Ну почему Земля для них недостаточно велика? Странным же должен быть человек, которому настолько малоинтересны пять континентов и семь океанов, что он желал улететь на снаряде в пустоту космоса. И какой прок кому бы то ни было, даже если они сумеют добиться успеха? Какой прок вообще когда-либо бывал от этих ракет? Даже рейс Драйверса вокруг Луны не принес никому пользы. Только зря оказались потрачены миллионы долларов, и погибли десятки хороших людей…

Сержант фыркнул и вытащил часы. Они были полезным, хотя и неточным инструментом.

— Как раз минуло полчетвертого. У них есть еще час, — пробормотал он про себя.

Его маленький сосед рискнул сделать поправку.

— По-моему, без двадцати четыре, сержант. Они скоро зайдут в ракету.

Сержант неодобрительно покачал головой.

— Зачем они это затеяли? Провалиться мне, если я когда-нибудь согласился бы лететь в одной из этих штук — даже за миллион не полетел бы. Быть национальным героем дело хорошее, но много ль тебе с того проку, если разобьешься на такие мелкие кусочки, что их никому и не найти? И уж совсем никакого проку, если с тобой будет то же, что и с беднягой Драйверсом.

— Думаю, с Кертенсом этого не произойдет, — покачал головой коротышка. — Он великий человек, и эта его «Глория Мунди» — величайший корабль из всех. У него должно получиться.

— А что, если ракета взорвется? — спросил сержант. Коротышка улыбнулся.

— Думаю, они не успеют ничего понять.

Сержант беспокойно шевельнулся.

— Но ведь нам-то здесь она повредить не может, не так ли? Гляньте, как они далеко.

— Но это расстояние рассчитано лишь на то, чтобы нас не задело огнем дюз. Если же «Глория Мунди» взорвется — ну, вспомните Симпсона в Чикаго; его ракета была вполовину меньше этой.

Несколько молчаливых мгновений сержант, почувствовавший себя вдруг очень неуютно, вспоминал Симпсона.

— Но для чего им хочется это совершить? — снова с грустью задался он вопросом.

Коротышка пожал плечами.

— Думаю, дело не столько в том, что они хотят, сколько в том, что должны. Похоже, что-то толкает их все дальше и дальше, хотят они того или нет.

Круглая дверца высоко на стенке ракеты с решительным стуком захлопнулась. Немногие счастливчики из прессы, которых допустили на маленькую площадку рядом с кораблем, затопотали, спускаясь по деревянной лестнице, и присоединились к своим менее привилегированным собратьям на земле. Чуть ли не раньше, чем последний из них убрался, бригада рабочих уже начала переворачивать площадку вместе с лестницей, забрасывая доски на грузовик. Фургоны киношников и автомобили журналистов рванули через лужайку к трибунам для прессы. От них не сильно отставали и грузовики, увозящие последних из рабочих. Пылающая в лучах заходящего солнца «Глория Мунди» осталась в гордом одиночестве.

Варне из «Дейли Фото» с негодованием оглянулся.

— Ничего сексапильного, — пробурчал он.

— Никакой женской стороны дела. Вот в том-то вся и беда с этой работой. Будь все проклято, ведь долг жены — появляться в подобное время — и приносить малыша. Народ хочет видеть снимки последний объятий. Он имеет на это право. А вместо этого его жена сидит дома и смотрит отлет по телевизору. Как можно с этим бороться? Это нечестно по отношению к нам — и к публике. Будь я на его месте, уж я бы, черт возьми, позаботился, чтоб моя жена…

— А заткнись, — оборвал его сосед. — Для чего, черт побери, существуете вы, ребята из худотдела, если не способны сделать в подобных случаях малюсенький монтаж. Завтра ты увидишь фотографию последнего прощания. Она хороша. Когда я в первый раз увидел ее на прошлой неделе, то чуть не прослезился.

Автомобили заехали в загородку. Журналисты высадились и направились к бару. Громкоговорители снова грянули «Керти, Король Облаков». Минутная стрелка на тысячах часов минула цифру двенадцать. Медленно ползли последние полчаса.

Глава 6

Старт

— Двенадцать минут, — произнес безо всяких эмоций Дейл.

Если другие и услышали его, то никак это не проявили. Капитан ракеты посмотрел, отмечая реакции спутников на напряжение ожидания, они стояли, скопившись у круглых иллюминаторов. Из пяти человек, находящихся в этом стальном гробу, он волновался меньше всех. Долгие годы гонок на ракетопланах породили в нем способность встречать опасность в духе холодного фатализма — или, точнее будет сказать, временно замораживать естественные эмоции. Четверо других смотрели сквозь толстые литые кварцевые стекла на невзрачную равнину так, словно она самый прекрасный пейзаж на Земле.

Джефри Дуган, самый молодой из команды, почти не трудился скрыть свои чувства. Дейл сочувственно посмотрел на его ярко сияющие от волнения глаза, отметил его приоткрытые губы и учащенное дыхание сквозь стиснутые зубы. Он знал, что именно чувствует сейчас Дуган. Разве он сам не переживал все это? Ему было двадцать четыре года, как раз столько, сколько сейчас Дугану, когда он участвовал в своей первой гонке вокруг Земли, и он не забыл своих ощущений перед стартом. Паренек сделан из верного теста. Дейла радовало, что именно его избрал штурманом и помощником пилота из тысяч возможных специалистов.

Фрауд, журналист, обернулся и встретился взглядом с Дейлом, неубедительно улыбнулся, а затем снова уставился в иллюминатор. Дейл заметил, что тот нервничает. Выходит, напряжение взяло за живое и этого циничного джентльмена?

Джеймс Бернс, механик, приник к стеклу, глядя на равнину. На вид он оставался почти столь же спокойным, как сам Дейл, но раздраженно-резкие движения выдавали его состояние. Выражение лица Бернса оставалось серьезным, как на собственных похоронах.

В том, что касалось экипажа, опасения Дейла вызывал только последний член его команды. Вид лица доктора, зловеще бледного и изможденного, внушал тревогу. Решение включить в свою команду этого человека пятидесяти шести лет вызвало сильную критику, и, похоже, критика могла оказаться оправданной. И все же сожалеть теперь было слишком поздно — можно лишь надеяться на лучшее.

Доктор Грейсон поднял взгляд на ясное голубое небо и невольно содрогнулся. Ему казалось, что лицо у него холодное и влажное, и знал, что побледнел. Он считал, что его глаза за толстыми линзами очков выглядят остекленевшими. Как он ни старался, не мог унять дрожь в руках. Более того, его воображение сыграло с ним злую шутку. Оно постоянно рисовало заполненные народом городские улицы, громыхающие шумом движения, залитые яркими огнями всех цветов, мигающими и мерцающими. Доктор Грейсон вновь и вновь повторял, что если б у него хватило здравого смысла убраться из этого стального гроба, то он мог бы этим же самым вечером оказаться именно в таком месте…

Фрауд глядел через равнину, на сдерживаемую армией полицейских черную линию. На вышке для прессы виднелись маленькие темные фигурки собратьев-журналистов, с которыми он недавно попрощался. Они все сказали, что завидуют ему. Он сомневался, говорил ли хоть один из них всерьез и согласился бы поменяться с ним местами, представься такая возможность. В данный момент он сам охотно поменялся бы местами с любым из них. Фрауд повернулся и снова посмотрел на плотно сбитые толпы.

— Тысячи и тысячи их, дружно ждущих большого взрыва, — пробормотал он себе под нос. — Их, вероятно, оглушит сильнее, чем им хочется. Эй, вон кто-то с гелиографом! — он подался вперед, характерная, похожая на серп черная челка упала ему на лоб.

— Желаем удач и, — прочел он по буквам из вспышек. — Пожелание едва ли оригинальное, но доброжелательное — и оно получше, чем многие другие. Я бы не отказался держать пари, что там целая толпа тех — не исключая и моих собратьев по профессии — кто считает, что если мы взорвемся, то зрелище выйдет куда лучше, чем при удачном старте.

— Да, тут вы правы, — согласился Бернс, глухой голос которого полностью соответствовал мрачному выражению его лица. — Это те, кто считает, что виденное не стоило затраченных денег, если какой-то бедняга не разбивается в воздушной гонке. Но с «Глорией Мунди» их ждет разочарование. Я помогал ее строить, и она не взорвется.

Доктор раздраженно шевельнулся.

— Я желал бы, чтобы вы перестали толковать о взрыве. Неужели ожидание и без воображаемых ужасов недостаточно тягостно?

Юный Джефри Дуган согласился с ним. Написанное у него на лице нетерпеливое предвкушение сменилось беспокойством.

— Поддерживаю, док. Хотел бы я, чтобы мы могли взлететь сейчас же. Это подвешенное состояние выматывает меня. Сколько еще ждать? — добавил он, снова поворачиваясь к Дейлу.

— Четверть часа, — уведомил его Дейл. — Нам лучше готовиться, Дуган. Что там говорит метеовышка?

Дуган перешел к одному из других иллюминаторов.

— Скорость ветра — двенадцать миль в час, — доложил он.

— Хорошо. Для такого большой поправки не нужно, — Дейл снова повернулся к другим. — Закройте теперь ставни. Нам пора расходится по подвесным койкам.

Он включил маленькую лампочку на потолке. Ставни на иллюминаторах, тяжелые листы стального сплава, захлопнулись, и их отделанные резиной края втиснулись в пазы. Когда последнюю ставню задраили до предела и сделали воздухонепроницаемой, участники экспедиции разошлись по подвесным койкам.

Это были подвешенные на металлических штангах кушетки. Чтобы добиться максимального комфорта, их изготовили из прекрасно закаленной стали и самого мягкого ворса. Ни одна сказочная принцесса на горошине никогда не покоилась на постели и наполовину столь роскошно-податливой, как те, какими обеспечили этих пятерых астронавтов.

Они забрались без разговоров и застегнули ремни безопасности. Бледное лицо доктора стало еще белее. Под нижней губой у него собрались бисеринки пота. Дуган увидел, как неуклюже тот возится с ремнями, и наклонился к нему.

— Вот, дайте-ка, это сделаю я, док, — предложил он. Доктор благодарно кивнул и откинулся на спину, покуда сильные руки Дугана затягивали пряжки.

Механик лежал неподвижно с торжественностью каменного рыцаря на гробнице. Журналист слегка ерзал, стараясь найти самую удобную позу.

— Хорошие постели ты предоставляешь своим гостям, Дейл, — пробормотал он. — Заставляют гадать, почему ж это мы, дураки проклятые, вообще занимаемся чем-то, кроме сна.

Дейл лежал молча, не сводя глаз с секундной стрелки часов. Пальцы его правой руки уже сжимали установленный сбоку от койки стартовый рычаг. Сосредоточившись, он не показывал видимых признаков страха, волнения или беспокойства.

— Две минуты.

Напряжение возросло. Фрауд перестал ерзать. Дуган почувствовал, что сердце у него забилось чаще. Доктор подсознательно считал секунды. Даже сейчас еще не слишком поздно отказаться от полета. Если он вскочит на ноги и бросится на Дейла…

— Полминуты.

А потом-то — что? — подумал доктор. Он повернул голову. Его обеспокоенный взгляд встретился со взглядом Дутана, и он услышал ободряющий шепот.

— Пятнадцать секунд, — произнес Дейл.

Доктор погрузился в омут фатализма. Раньше или позже, а умереть придется. Так почему бы не сейчас? Он неплохо прожил отпущенный ему срок. Только бы это произошло быстрее…

— Пять… четыре… три… две… одна…

Разговоры в толпе стихли до еле слышного ропота, а потом наступила напряженная тишина, нарушаемая только неумолимо отсчитывающим время голосом из громкоговорителей. Все взгляды обратились к центру круга, дружно сфокусировавшись на сверкающей ракете. Люди едва смели моргнуть, чтобы не пропустить критический момент старта. В этот миг в душу каждому закралось некоторое понимание истинного значения сцены — волнение и гордость перед неукротимым духом человека, который стремится порвать вековечные путы: дотянуться до самых звезд.

Так отправлялись навстречу неведомым опасностям кнорры Лейфа, сына Эйрика; и точно так же отправлялись в путь каравеллы Колумба, страшась, что могут заплыть за край света и рухнуть в Бездну Вечности. Вполне возможно, что этот день, это 12 октября, так же войдет в историю, как поворотный пункт в истории человеческой цивилизации…

Телескопы крупных обсерваторий были наведены и готовы к работе. Их наводили и раньше. Они отслеживали хвостовые выхлопы искателей приключений с Земли, видели, как те вырываются из скорлупы атмосферы в пустоту космоса, видели как им не удавалось выдержать курс, и наблюдали начала падений, которые будут длиться месяцами, пока не закончатся, наконец, на Солнце. И теперь, в скором времени, о судьбе «Глории Мунди» расскажут огромные линзы — поможет ли астронавтам судьба, и пылающий красный диск Марса будет постепенно становиться все больше и больше, или она отвернется, и тогда ракета будет безжалостно затянута в центр солнечной системы. Прошли последние напряженные секунды. Огромная ракета рванулась в небо. Казалось, она балансировала на столпе огня, разрезая голубую синь небес, словно огромный снаряд, которым она и была. Огонь извергался из ее дюз в расширяющемся нимбе сиренево-синего пламени, похожем на хвост какой-то чудовищной кометы. И когда грохот ударил по ушам толпы, ракета уже сделалась огненной искоркой в небесах…

Корреспондент «Дейли Хейл» покинул телефон на вышке для прессы, и теперь естественное притяжение повлекло его к бару. Но прежде чем он смог до него добраться, к нему обратился взволнованный субъект в комбинезоне механика.

— Мистер Трэверс, вам нужна сенсация? — настойчиво спросил он.

— Сенсация? — переспросил он. — Нынче нет никаких сенсаций. Обо всем, что случилось, всем все известно.

— Не верьте этому, — серьезно настаивал механик. — Если вы заплатите, как следует, то у меня найдется для вас самая настоящая сенсация.

— «Хейл» всегда честно расплачивается, — проявил преданность родной газете Трэверс. — Что за сенсация? Насчет ракеты?

Механик кивнул. Поспешно оглядевшись, чтобы убедиться, что в пределах слышимости никого больше нет, он нагнулся поближе к журналисту и зашептал ему на ухо. После первой же фразы Трэверс остановил его.

— Больше никто не знает?

— Ни единой души. Положитесь на мое слово.

Две минуты спустя механик и твердо сжимающий ему руку выше локтя Трэверс неслись через площадку по направлению к специальному воздухолету «Хейл».

Глава 7

В полёте

Доктор Грейсон лежал с плотно закрытыми глазами. Он отчаянно сжимал веки, словно эти тонкие мембраны могли отрезать его от всех ощущений. Дуган лежал с открытыми глазами и слегка повернул голову, следя за Дейлом. Рычаг управления и лежавшая на нем ладонь оставались скрытыми от его глаз, но он видел, как напрягалась правая рука, когда Дейл сжимал пальцы.

Внезапно раздался рев, громкий и ужасающий, несмотря на пустотелые двойные стенки ракеты. Невидимый вес глубоко вдавил его в подушки койки. От содрогания ракеты он, невзирая на амортизирующие пружины, затрясся всем телом от вибрации, которая, казалось, вот-вот развалит его на куски. Голова у него закружилась, а потом, похоже, налилась свинцом.

Рев перекрыла новая высокая нота, пронзительный визг. Ракета со свистом проносилась сквозь атмосферу. Приложив усилие, Дуган сумел повернуть голову и посмотреть на подвешенный над Дейлом термометр. Температура внешнего корпуса уже повышалась, а указатель скорости пока миновал лишь отметку миля в секунду. Три тысячи шестьсот миль в час. Дугана внезапно охватила паника: знает ли Дейл?

Дейл не сводил глаз с большого диска, на котором имелась единственная секундная стрелка. Постепенно, в соответствии с запланированным ускорением по сто футов в секунду, он поворачивал рычаг управления. И стрелка указателя скорости постепенно клонилась в сторону увеличения. На людей продолжали давить неосязаемые силы. Стало трудно дышать. Отличные пружины и мягкий ворс стали казаться каменными: сжавшиеся внутренние органы нестерпимо болели; сердца работали с напряжением, жилы набухли. Головы горели, а в висках стучало; глаза, казалось, не помещались в глазницах.

Свист воздуха миновал порог слышимости; температура продолжала расти, но была все еще намного ниже красной отметки опасно высокой жары. Указатель скорости скользил вперед — три с половиной — четыре — четыре с половиной мили в секунду — четыре минуты после старта… Немного отстаем от графика…

Дуган перестал следить. Он не мог ясно разглядеть приборы. Ему казалось, что глаза у него вот-вот лопнут. И словно рефрен, в голове у него все повторялось: «Семь миль в секунду… семь миль в секунду…» Меньшая скорость будет означать, что оторваться от Земли не удалось[50].

Дуган, самый молодой и самый сильный, открыл глаза первым. Его сразу же сильно стошнило. Прежде чем он оправился, зашевелились и другие, проявляя схожие симптомы. Когда Дуган малость овладел собой, то первой заботой стал указатель скорости, и он облегченно вздохнул, увидев, что тот регистрирует скорость чуть выше семи миль в секунду. На самом-то деле, будь она на одну-две десятых ниже семи — это, возможно, и не помешало бы им оторваться от Земли, но коэффициент безопасности был бы тогда неприятно низок. Перевернувшись на бок, он посмотрел на Дейла, который начал немного двигаться. Как этот человек выдержал давление, доводя ускорение до нужной отметки, являлось загадкой. Кому-то, решил Дуган, надо будет изобрести автоматический контролер ускорения.

Он с величайшей осторожностью принял сидячее положение и расстегнул ремни. Ракетные дюзы теперь отключились, и корабль летел по инерции, так что никакого притяжения сейчас нет. Он отсоединил от зажимов ботинки с магнитными подошвами и обулся, прежде чем опустить ноги на пол.

Бернс оказался менее осмотрительным. Расстегнув пряжки ремней, он резко уселся на койке и со стуком столкнулся с потолком. И выругался.

— Где у тебя голова? — брюзгливо проворчал доктор. Чувствовал он себя крайне нехорошо, и его совершенно не забавляло зрелище того, как Дуган тащит механика обратно на койку.

— Не думал, что мы так скоро окажемся в зоне невесомости, — объяснил Бернс.

Доктор покачал головой.

— Никакой невесомости не существует, — резко поправил он Бернса.

— Да ну? А вот ощущение такое, словно она есть, черт дери, — неприязненно отозвался механик.

— Не обращайте внимания на дока, — посоветовал Фрауд, прервав на время возню с ботинками. — Вы действовали вполне в духе самых лучших традиций. Герои Уэллса и Верна стукались точно так же. Слушайте, нельзя ли нам открыть одну из этих ставен?

Дуган посмотрел на Дейла, все еще пребывавшего в горизонтальном положении.

— Лучше подождать приказа.

— Да все в порядке, — раздался слабый голос Дейла. — Открывайте — если иллюминаторы не разбились. Я немного полежу здесь.

Трое космонавтов энергично взялись за одну из ставен, доктор отыскал в своем саквояже шприц, прежде чем переместиться к Дейлу. Ставни отдраили с трудом. Без веса в телах, служащих в качестве рычага, каждое движение требовало точки опоры. Наконец ставню заставили распахнуться.

На фоне бархатной тьмы сияли, словно алмазы, ярким и нерассеянным светом мириады звезд. Яркие искры, бывшие огромными солнцами, одиноко горели в темноте, хотя им там было нечего освещать, и они не могли рассеять свой свет. В глубинах космоса не существовало никаких размеров, никаких масштабов. Невозможно рассмотреть, что миллион световых лет длиннее вытянутой руки. Микрокосм путался с макрокосмом.

Некоторое время никто не произносил ни слова, а затем Фрауд спросил:

— А где Земля?

— Скоро взойдет. Мы ведь вращаемся вокруг своей оси, — сообщил ему Дуган.

Они ждали, а ярко горящие звезды медленно уплывали в стороны. Появился темный сегмент, загораживающий от глаз все прочее. Он становился все больше и больше, и вот блеснул серп Земли. Фрауд пробормотал про себя:

— Боже мой, ну разве она не красавица? Переливается, словно жемчужина.

Огромный серп Земли не обладал ясными, четкими очертаниями полумесяца. От него исходил холодноватый зелено-голубой свет. Он висел в небе, огромный и яркий, размытый, словно осыпанный пыльцой какого-то небесного цветка. Закат только что накрыл Европу, и граница ночи двигалась к Атлантике. Обе Америки застыли поблизости от внешнего края, и более значительные горные хребты все еще оставались различимыми. Было как-то странно думать, что высоко в этих горах находились обсерватории, откуда на них нацелились телескопы. И еще более странным было думать о миллиардах людей, кишащих на этом небесном теле.

Дейл и доктор пересекли отсек и присоединились к остальным. Ракета продолжала вращаться, унося Землю из поля зрения. Внезапный пылающий свет из окна застал астронавтов врасплох.

— Быстро закройте ее, а то мы все изжаримся, — приказал Дейл.

Солнце «взошло». Оно напоминало шар яркого пламени, испускавший сильный жар и блиставший слишком ярко. Дуган и Бернс дружно захлопнули ставню.

Дейл повернулся и перебрался к креслу управления, где и принялся изучать показания приборов и датчиков. Термометр показывал, что ускорение контролировалось: нагрев оставался намного ниже опасной точки. Данные датчиков воздушного давления и очистки воздуха были в порядке. Указатель скорости твердо держался на цифре чуть выше семи миль в секунду. И вплоть до той минуты, пока он не подошел к показателю уровня горючего, Дейл не находил никаких крупных отклонений. Зато перед этим прибором он остановился и нахмурился. Между его расчетами и тем, что показывал прибор, существовала заметная разница. Капитан был озадачен.

— Странно, — шепнул он стоявшему рядом Дугану.

— Ошибка невелика — кроме того, мы вышли за отметку семи миль в секунду, — ответил тот.

— Знаю, но, даже делая скидку на это, что-то идет неправильно. Это ж один из самых простых расчетов — количество энергии, требующейся для подъема данного веса с данной скоростью. Это элементарно. В этом мы не могли ошибаться. Минуточку.

Он достал из ящика калькулятор и быстро произвел кое-какие подсчеты.

— Как я понимаю, где-то между ста тридцатью и ста сорока фунтами. Так откуда же, черт побери, у нас взялся этот лишний вес, хотел бы я знать?

— Ты поднял ускорение на пятой минуте.

— Знаю. Я это скомпенсировал. — Он обратился к остальным. — Кто-нибудь из вас принес на борт что-то лишнее?

Фрауд и Бернс покачали головами. Их имущество было взвешено с точностью до унции. Доктор Грейсон слегка смутился.

— Ну? — резко бросил Дейл.

— Э… моя маленькая внучка, знаете. Она настаивала, что я должен взять талисман. — Он порылся в кармане и извлек кошечку из черного бархата. У нее был пушистый хвост и надменное выражение мордочки.

Дейл улыбнулся.

— Вероятный вес — одна унция. Мы вам это простим, док. Но не принесли ли вы, к примеру, свой микроскоп?

— К несчастью, нет. Тебе, Дейл, знаешь ли, следовало позволить мне взять его. Он мог бы нам пригодиться на Марсе.

— Так же, как и целая уйма иных вещей, но нам пришлось обойтись без них. А остальные абсолютно уверены, что у вас нет ничего лишнего?

Все покачали головами.

— Странно, зато все остальное сработало, как часы.

— Будь у вас мои внутренности, вы бы этого не сказали, — заметил Фрауд. — У меня все болит не только снаружи, но и внутри. Я серьезно сомневаюсь в том, придет ли когда-нибудь в норму мой желудок, и самая мысль о еде… — Он состроил выразительную гримасу.

— Что дальше? — поинтересовался у Дейла Дуган.

— Скорректируем наш курс и остановим вращение. Всем по койкам.

Фрауд застонал.

— О, Боже мой. Снова?

— На сей раз ничего особенного, но нас может немножко подбросить.

Двадцать минут они с Дуганом, заняв кресла управления, вновь и вновь корректировали курс, и послушный им корабль совершал серию резких дерганых движений.

— Пока все, — объявил, наконец, Дейл. — Можете теперь встать, и если хотите открыть ставню, то теневая сторона вон там. — И, повернувшись, к Дугану, добавил: — Достань-ка мне карты номер один, два и три, и мы подробно отметим курс.

Дуган покинул помещение через люк в полу. За ним тянулась металлическая лесенка. Про эту лесенку нельзя было сказать, что она вела вниз, так как в ракете теперь не существовало ни «верха» ни «низа». Жилой отсек, рубка «Глории Мунди», располагалась впереди, на носу. Пол у нее был круглый, а стены — сигарообразной формы, они слегка сближались к потолку. Дейл решил, что отдельная штурманская рубка не нужна. Полет ракеты, коль скоро удалось преодолеть притяжение Земли, это, строго говоря, вовсе не полет, а падение. Оказавшись в космосе и на правильном курсе, требуется уделять внимание лишь легким поправкам курса, для этого достаточно коротких вспышек из рулевых дюз. Поскольку корабль теоретически мог оставаться на расчетном курсе до тех пор, пока его не затормозят для посадки, Дейл счел, что отводить место для специальной навигационной рубки — напрасная потеря полезного пространства.

Вдоль стен главного помещения шли пять иллюминаторов. Между ними располагались телескопические инструменты. Они могли работать, когда ставни приходилось закрывать. Теперь, когда движение вокруг оси исчезло, можно упаковать пять подвесных коек поплотней, а к полу привинтить стол с намагниченной поверхностью и сделать другие изменения ради комфорта во время полета, который должен был продолжатся двенадцать недель.

За люком находились кладовые для продовольствия и других необходимых вещей. Батареи для освещения и отопления. Запас воздуха и ректификационный агрегат. Кабинка немногим больше стенного шкафа для применения при чрезвычайных обстоятельствах в качестве лазарета. Верстак, небольшой токарный станок и пирамида с инструментами для мелкого ремонта, и даже угол, оборудованный под камбуз — хотя трудности приготовления еды в невесомости исключали надежду на большой выбор горячих блюд.

На втором уровне и кончалась пригодная для обитания часть корабля. Дальше располагались топливные баки с тоннами взрывчатки, смесительные камеры и насосы, снабжающие топливом камеры сгорания, откуда расширяющиеся газы с ревом вырывались из дюз.

Дуган перебрался в ту часть кладовой, где хранились навигационные карты. Оттолкнувшись, он проплыл к полу. Его магнитные подошвы с легким лязгом стукнулись о поверхность, и он сразу же почувствовал себя почти нормально. Хотя невесомость и ожидалась, астронавты чувствовали себя не в своей тарелке. Дуган нагнулся и потянул, открывая длинную лицевую сторону шкафчика с картами, а затем застыл, выпучив глаза. Когда он видел их в последний раз, карты лежали, аккуратно свернутые в трубочки; теперь же большинство из них сплюснуло давление, вызванное ускорением. Удивило его однако не это, а торчащий меж складок бумаги предмет, смахивающий на носок сапога.

Несколько мгновений Дуган постоял в оцепенении, прежде чем у него достало ума опять запереть шкафчик и отправиться на поиски пистолета. Вернувшись в жилой отсек, он доложил:

— На борту заяц, Дейл.

Когда смысл замечания дошел до астронавтов, те уставились на штурмана во все глаза. Дейл пренебрежительно хмыкнул.

— Невозможно. Корабль все время охраняли.

— Но он там. Я видел…

— И его обыскали, прежде чем мы улетели.

— Говорю вам, я видел в шкафчике с картами чью-то ногу. Сходи и сам посмотри.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

Дейл поднялся из-за пульта управления и протянул руку.

— Отдай мне пистолет. Я разберусь с зайцем. Теперь мы знаем, откуда взялся лишний вес.

Капитаном владел холодный гнев. Присутствие зайца вполне могло означать гибель для них всех. Не удивительно, что корабль с самого начала немного отставал от графика, и не удивительно, что уровень потребления горючего превысил ожидаемый. Дейл пролез через люк, а остальные последовали за ним. Лицевая сторона шкафчика все еще оставалась запертой. Он крутанул задвижку и резко распахнул ее.

— А ну, выходи! — приказал он.

Ничто не шелохнулось. Он потыкал среди бумаг дулом пистолета и почувствовал, что наткнулся на что-то податливое.

— Вылезай! — повторил он.

Торчащий носок сапога шевельнулся, заставив кучку карт выплыть из шкафчика. Открылся зашнурованный до колена сапожок. Заяц извивался, медленно выбираясь из отверстия ногами вперед. За сапожками последовали бриджи и куртка из мягкой кожи, и, наконец, появилось удрученное испачканное лицо. Бросив беглый взгляд на лицо, окруженное растрепанными волосами, Дейл опустил пистолет.

— Боже мой, это женщина, — произнес он тоном, в котором звучало откровенное отвращение.

— Вот те на… — вторил ему Фрауд.

— Точь-в-точь, как в кино, верно?

Девушка выбралась из шкафчика и поплыла по помещению. Не будь ее тело невесомым, она бы рухнула без сил. Потом незнакомка вытянула руку, чтобы ухватиться за опору, но не дотянулась. Глаза у нее закрылись, она по инерции плавала в воздухе.

— И что еще хуже, — добавил Дейл, — она из тех, кто начинает с обморока. Во имя неба, что мы такого сделали, чтобы заслужить подобное?

Доктор схватил девушку за руку.

— В этом ее винить нельзя. Мы все потеряли сознание, а мы ведь лежали на пружинных койках. Будет удивительно, если она ничего не сломала.

Бернс выудил из кармана фляжку.

— Дайте девушке капельку бренди, — предложил он.

Доктор нетерпеливо оттолкнул его.

— Отойди, приятель. Как ты сможешь налить жидкость в стакан, черт подери? Пошевели своими куриными мозгами.

Бернс сконфуженно отступил, глядя с озадаченным выражением лица на непроливаемое бренди.

— Полагаю, лучше забрать ее в лазарет и позаботиться о ней, — неохотно решил Дейл. — Док, хорошо бы вымыть ее. Никогда не видел никого грязней. Вероятно, она погубила часть карт.

— Лично я бы, — посоветовал Фрауд, — сначала ее умыл, а уж потом приводил в чувство. Она никогда не простит, если очнется и увидит себя такой, как сейчас. Эта часть ее выступления куда ниже киностандартов: никто пока не видел кинозвезду сразу после того, как ей стало дурно.

Глава 8

Джоан

По возвращении в жилой отсек воцарилось тягостное молчание. Дейл застыл у пульта управления и уставился на приборы, ничего перед собой не видя, так как им овладело чувство нарастающего негодования. Бернс сидел у стола и мирно ждал. Фрауд попытался упасть на одну из коек. Делая этот небрежный жест, он забыл об отсутствии веса и завис в воздухе. Дуган подошел к одному из незабранных ставнями окон, изучая чудеса космоса.

Тишину нарушил Фрауд.

— Ну и ну, — задумчиво пробормотал он. — А я-то думал, что мне досталось единственное чисто мужское редакционное поручение с тех пор, как изобрели сексапильность. Это лишь показывает — даже журналист может иногда ошибиться. Знаете, — добавил он, — чего бы там ни говорили о старине Оскаре Уайльде, он был в чем-то прав.

Отвлекшись от созерцания звезд, Дуган с озадаченным видом повернулся к Фрауду.

— О чем ты, черт возьми, толкуешь? — спросил он.

— Да про нечто совершенно безвредное. Всего лишь о том, что у Уайльда была теория насчет того, что природа подражает искусству. Типичное искусство наших дней — это кино. Отсюда и эта ситуация. Кто ж, кроме возросших на киноподелках Голливуда, додумался бы лететь зайцем на ракете? Поэтому…

— Хорошо, — отмахнулся от него Дейл, — но случай, похоже, далеко не так забавен, как ты полагаешь. И вся соль вот в чем: что нам с ней делать?

— Делать? — повторил Фрауд, словно эхо, ничуть не встревоженный словами Дейла. — Как что, да очень просто — за борт ее.

— Эй, послушайте… — начал было Дуган.

Фрауд усмехнулся.

— Именно. Но факт остается фактом, это единственное, что мы можем сделать. Альтернатива — к которой мы, несомненно, обратимся — вообще ничего не делать: фактически смириться с этим положением, нравится нам оно или нет.

— Будь это мужчина, — заявил Дейл, — я бы предпочел выкинуть его за борт — и это нельзя было бы назвать убийством.

— Но так как это не мужчина?..

— Ну, черт бы все побрал, а почему бы и нет? Женщина ест не меньше, и дышит не меньше. Есть какая-нибудь Действительно веская причина, по которой с ней не следует обойтись точно так же?

— Ни единой, — тут же ответил Фрауд. — Одинаковая плата за одинаковый труд, одинаковое наказание за одинаковые преступления. Вполне логичная и правильная процедура. Но никто и никогда не осуществляет ее на практике, так как в сердце каждого мужчины сокрыт рыцарь, — любезно объяснил он.

Всецело занятый данной проблемой, Дейл не обратил внимания на его слова.

— Она просто злоупотребляет своим полом, как и все женщины — вот в чем дело. Считается само собой разумеющимся, что мы не причиним ей вреда просто потому, что ей довелось родиться женщиной.

— Нет, будь к ней справедлив, — возразил журналист. — Злоупотребляет она твоим полом. Будь на «Глории Мунди» экипаж из женщин, она бы, скорей всего, оказалась за бортом. Но она рассчитывает, что ты, будучи мужчиной, поведешь себя нелогично — и что еще важнее, она совершенно права.

— Неужели ты не можешь хоть несколько минут побыть серьезным?

— Я серьезен. Я смотрю прямо в лицо страшному будущему, о котором вы, ребята, еще не подумали. К тому времени, как она пробудет здесь неделю, эта девица станет командовать всем парадом и заставит нас чувствовать себя так, словно лишний груз тут мы, а не она. Знаю я их.

— Если она останется.

— Останется-останется, не сомневайся. И я действительно не понимаю, из-за чего вы подымаете весь этот шум. Ты же отлично знаешь, что ни у кого из нас не хватит духу вышвырнуть девушку за борт, и что в итоге нам придется просто примириться со сложившимся положением.

— Совершенно верно, — вставил Дуган. — В любом случае действительно серьезный вред она уже причинила, просто отправившись с нами. Продовольствия у нас хватит на всех. И я хочу сказать, не можем же мы просто… э-э… выкинуть ее, не так ли?

Он повернулся к Бернсу, и тот молча кивнул.

Дейл отвел взгляд. Выглядел он довольно кисло. Что не удивительно для того, кто считал, что проявил слабость, столкнувшись с первой же чрезвычайной ситуацией в экспедиции. Он вышел из положения, сменив тему.

— Ну, я хотел бы узнать, кто провел ее на борт. Я знаю, что никто из вас не стал бы проворачивать подобный дурацкий фокус, но когда мы вернемся, я намерен выяснить, кто это подстроил. И ей Богу… — возвращение доктора оборвало его угрозу.

— Ну?

— Дал ей успокаивающее. Она теперь спит.

— Ничего не сломано?

— Думаю, нет. Синяков, конечно, преизрядно.

— Гм, ну, хоть в этом посчастливилось. Окажись у нас на шее еще и калека, это бы стало последней каплей.

— Думаю, на этот счет вам не о чем беспокоиться. Через день-другой она, вероятно, придет в норму.

— А пока, — заключил Фрауд, — нам остается лишь терпеливо ждать, что она выкинет дальше.

Прошло полных сорок восемь часов, прежде чем доктор Грейсон позволил капитану навестить свою пациентку и даже тогда впустил его весьма неохотно. Доктор сообщил, что она оправилась, но теперь тревожится, как ее примут на борту корабля, и это замедляет выздоровление. Он считал, что стоит пойти на небольшой риск, лишь бы решить этот вопрос раз и навсегда, чтобы девушка поняла, в каком именно положении она находится.

Дейл сразу же направился к люку. Легче будет, подумал он, провести эту первую беседу, уединившись с ней в крошечном лазарете. К своему раздражению он обнаружил, что прибыл туда не один.

— А тебе чего надо? — набросился он на Фрауда.

— Мне? Я просто пристроился в хвост, — мирно ответил ему спутник.

— Можешь вернуться к остальным. Ты мне не нужен.

— Но вот тут-то ты и не прав. Дело в том, что я официальный хроникер экспедиции — и нельзя отгораживаться от меня в тот миг, когда происходит что-то интересное.

— Ты все узнаешь позже.

— Это будет не одно и то же. Мне требуются первые слова зайца и реакция капитана. Боюсь, что у тебя неправильный подход, Дейл. Так вот, здесь у нас Романтика — с заглавной Р…

И покачал головой в ответ на недовольное фырканье Дейла.

— Точно, она самая — несмотря на то, что это звучит по-идиотски. В моей профессии это аксиома. Неожиданное появление любой девушки — это всегда Романтика. А я — представитель мировой общественности — многих тысяч миллионов людей, дружно, шумно и настойчиво требующих Романтики. Разве честно, разве порядочно будет просто из прихоти лишить…

— Ладно. Полагаю, тебе лучше пойти. Только, Бога ради, болтай, черт возьми, поменьше. Фактически, вообще не болтай — если сумеешь сделать это, не лопнув.

Капитан открыл дверь, и они втиснулись в тесную клетушку лазарета.

За минувшее время внешность зайца преобразилась чудесным образом. С трудом верилось, что девушка, лежавшая на подвесной койке и изучавшая своих визитеров спокойным оценивающим взглядом, та самая злополучная фигура из шкафчика с картами. Обоих мужчин захватил врасплох серьезный, спокойный взгляд ее темных глаз. Ни тот, ни другой толком не представляли, какой именно реакции ожидать, но уж никак не предвидели такого отсутствующего, спокойного вида. Дейл, на мгновение растерявшись, уставился на нее. И увидел овальное, загорелое до мягко-коричневого оттенка лицо, обрамленное блестящими темными кудряшками. Мелкие, тонкие и правильные черты лица; твердый рот с губами лишь чуть более красного оттенка, чем предназначалось природой, и под ним подбородок, намекающий на решительность без упрямства. И как-то незаметно ситуация изменилась, беседа с самого начала пошла совсем по иному руслу.

— Ну? — ровным тоном осведомилась девушка.

Дейл взял себя в руки. Он собирался начать с грубости, но почувствовал в заранее выбранном тоне что-то неверное.

— Я — Дейл Кертенс, и мне хотелось бы получить объяснение вашего присутствия на борту моего корабля. Во-первых, как вас зовут?

— Джоан.

— А фамилия?

Взгляд девушки не дрогнул.

— Думаю, в настоящее время это не имеет значения.

— Для меня — имеет. Я хочу знать, кто вы такая, и для чего вы здесь.

— В таком случае, вас ждет разочарование, так как я не считаю нужным называть вам свою фамилию. А если вы решите надавить на меня, то смогу назвать вымышленную. Никаких средств, чтобы проверить, у вас нет. Будем считать, что фамилия моя — Смит.

— Не будем, — резко огрызнулся Дейл. — Если вы не желаете сообщить свою фамилию, то, наверно, будете любезной объяснить, почему без спроса присоединились к нашей экспедиции. Полагаю, вы не понимаете, что одно лишь ваше присутствие могло в самом начале привести нас к катастрофе.

— Я надеялась помочь.

— Помочь?.. Вы? — Презрительный тон капитана заставил девушку покраснеть, но глаз она не опустила. В этот миг наблюдавший за ней Фрауд почувствовал, как в его памяти что-то шевельнулось.

— Я уже где-то встречал вас, — внезапно проговорил он.

Ее взгляд переместился с лица Дейла. Ему представлялось, что он уловил легкий след тревоги, но впечатление было мимолетным.

— Вот как? — произнесла она.

— Да. Я уловил это только сейчас, когда вы рассердились. Мне уже доводилось видеть вас такой. Только вот где же это было? — Он свел брови, пристально глядя на нее, но ответ ускользал. Замечательно уже и то, что он вообще вспомнил ее, выделив из тех тысяч девушек, которых встречал каждый год в ходе своей работы. Это предполагало, что они, должно быть, встречались при необычных обстоятельствах, но он, хоть убей, не мог припомнить — когда и где. — Полагаю, — продолжал Дейл, — что вы одна из тех девушек, которые думают, что им нынче все может сойти с рук. Улыбнись улыбкой кинодивы, и все будут только рады взять вас с собой, а газеты будут просто упиваться, расписывая ваши достоинства, когда вы вернетесь. Но на сей раз вы ошиблись. Я не рад, что вы с нами — никто из нас не рад — мы не хотим вас видеть…

— За исключением меня, — вставил Фрауд. — С точки зрения сексапильности, ваше присутствие будет…

— Заткнись, — оборвал его Дейл. И продолжал, обращаясь к девушке: — Я хотел, чтобы вы знали: благодаря вашему вмешательству, нам очень повезет, если мы сумеем вернуться. Будь вы мужчиной, я бы выкинул вас за борт — мне следовало бы это сделать даже с женщиной. Но позвольте мне сообщить следующее: вы здесь не будете маленькой героиней или живым талисманом. Когда потребуется выполнить какую-то работу, вы будете выполнять ее точно так же, как остальные. Вот уж точно, поможете!

Глаза у девушки вспыхнули, и тем не менее заговорила она спокойно.

— Но я, правда, могу помочь.

— Поможете вы нам, вероятно, одним — дадите Фрауду еще одну историю для его придурочной общественности. Только вы, вероятно, одновременно испортили его шанс когда-либо вернуться и рассказать ее.

— Послушайте, — негодующе начал журналист, — моя публика не…

— Помолчи, — отрезал Дейл.

Все трое умолкли. Девушка пожала плечами, но продолжала смотреть Дейлу прямо в глаза, нимало не смущенная его дурным настроением. Молчание затянулось. Она, похоже, не сознавала, что естественным шагом в разговоре должна стать какая-то реакция на сказанное. Дейл начал нервничать. Не то, чтобы он не привык к молодым женщинам, не сводящим глаз с его лица, но те, обычно, одновременно поддерживали непрерывный поток слов, сопровождаемых частными улыбками. А эта девушка ждала, когда он сам заговорит. И еще он осознал, что Фрауд находит в этой ситуации какой-то неясный источник веселья.

— Как вы проникли на борт? — задал он следующий вопрос.

— Я знала одного из ваших людей, — призналась она.

— Которого?

Она молча покачала головой. На лице у нее появилось укоризненное выражение.

— Вы подкупили его?

— Не совсем. Я указала, что если он проведет меня сюда, то будет единственным, кто об этом знает, и что «Эксцесс» или «Хейл» могут щедро заплатить за эксклюзивную информацию.

— Ну, будь я проклят. Так значит, теперь уже все об этом знают?

— Думаю, да.

Дейл беспомощно посмотрел на Фрауда.

— И ведь по-прежнему, — задумчиво произнес репортер, — все еще есть люди, которые сомневаются в могуществе прессы.

Дейл снова повернулся к девушке.

— Но зачем? Зачем? Вот что я хочу знать. На вид вы не из тех, кто… я хочу сказать, будь вы не такой, какая есть, я бы так не удивлялся, но…

Он закончил неопределенным жестом.

— Это не совсем ясно, — сказала она и в первый раз слегка улыбнулась.

— По-моему, он пытается сказать, что вы не похожи на любительницу сенсаций — что это не просто феминистическая выходка с вашей стороны, — попробовал подступиться к ней Фрауд.

— Нет, — покачала головой мисс Смит. Разметавшиеся кудряшки остались разметавшимися, вместо того чтобы упасть на свои места. Не сознавая этого странного эффекта, она продолжала: — Фактически, я бы подумала, что он по натуре куда больший феминист, чем я.

— Да, уж, — глупо потупившись, произнес Дейл, тогда как Фрауд улыбнулся.

К двери подошел доктор Грейсон.

— Вы уже закончили? — осведомился он. — Мою пациентку, знаете, нельзя утомлять.

— Вы правы, док, — согласился, поднимаясь, Фрауд, — хотя, как мне представляется, вы сильно недооцениваете способность своей пациентки к восстановлению сил.

— Что она сказала? — подступил с вопросом Дуган, когда они вернулись в жилой отсек.

— Крайне мало. За исключением того, что зовут ее Джоан Смит, и что она считает Дейла феминистом — что, конечно же, совершенно верно, — уведомил его Фрауд.

Дуган озадаченно посмотрел на него.

— Разве вы не спросили ее, зачем она это сделала…

— Конечно.

— Ну?

Фрауд пожал плечами и смахнул со лба челку.

— Похоже, эта экспедиция окажется еще интересней, чем я ожидал. — Он задумчиво посмотрел на своих спутников. — Наша пятерка и эта дамочка пробудем три месяца в тесноте на борту ракеты. Если соотношение полов не изменится, то впору будет кричать «караул, убивают». Возможно, убийства мы как-нибудь избежим, но кто его знает.

Глава 9

Опознание

Гнев Дейла был вызван не только страхом перед последствиями присутствия девушки, но и практическими результатами добавочного веса. Эта девушка, Джоан, была неизвестной величиной, вторгшейся в его тщательно подобранный экипаж. Он видел в ней потенциальную причину эмоциональных расстройств и, вполне возможно, сопровождаемых насилием ссор, способных превратить путешествие в муку. Многонедельное пребывание в тесном замкнутом пространстве было бы и для одних мужчин достаточно суровым испытанием, потому что хотя Дейл и подобрал людей, которых хорошо знал, общался-то он с ними только в нормальных условиях. А уж как они станут себя вести теперь, он мог только гадать — и без большого удовольствия.

В конечном итоге многое зависело от характера девушки. Если она девушка рассудительная, то, возможно, им удастся пережить ее присутствие без серьезных неприятностей: если же нет… И теперь, по истечении десяти дней по земному счету, он все еще не мог ничего решить. Для всех, насколько он знал, девушка по-прежнему оставалась той же таинственной незнакомкой, какой явилась из шкафчика с картами. Она по-прежнему не называла причины своего присутствия на борту, и все же по тому, как она держалась, как проявляла характер, какие мысли выказала, Дейл сознавал, что на эту авантюру ее толкнула отнюдь не мелкая прихоть и не стремление к известности. Но если дело не в них, то в чем же тогда? Что еще могло толкнуть безусловно привлекательную девушку на такой путь? Она, похоже, не имела никаких эмоций. Общее образование у нее было хорошее, а знание астрономии — необычным; в физике она тоже разбиралась лучше среднестатистической гражданки, но и это знание не было всепоглощающей страстью, чтобы ради нее преодолеть почти непреодолимые трудности. Но должна же существовать какая-то причина…

Несмотря на ее отказ быть откровенной, Дейл признавал, что с дополнительным грузом им могло не повезти куда больше. Как указал Фрауд, с такой же легкостью им на шею могла свалиться какая-нибудь легковесная блондинка с киноамбициями. По крайней мере, Джоан была спокойной и незаметной, она выполняла любую предложенную работу. Большую часть своего времени Джоан проводила у иллюминаторов, хотя после того, как новизна путешествия притупилась, она, казалось, не рассматривала далекие звезды. Возможно, усеянная звездами чернота у нее перед глазами освобождала разум, позволяя бродить по царству фантазии. Только вот никто из астронавтов даже не подозревал, о чем она думает. На загорелом, серьезном ее лице стыла маска равнодушия. Лоб ее не хмурился так, словно она искала решение каких-то проблем, не наблюдалось никакого намека на нетерпение. Только иногда казалось, что глаза у девушки становились более темными, а мысли бродили где-то уж совсем далеко. Разговоры остальных астронавтов она пропускала мимо ушей, но изредка какое-то замечание привлекало ее внимание, и она поворачивалась посмотреть на говорившего. Иной раз возникало впечатление, что втайне, про себя, она улыбается.

Сейчас ее заставил обернуться вопрос Фрауда к Дейлу. Капитан сидел за столом — сидел в силу привычки, поскольку в состоянии невесомости и сидя, и лежа отдыхается не лучше, чем стоя.

— Я собирался и раньше у тебя спросить, да все как-то вылетало из головы: почему ты решил лететь на Марс? Я бы подумал, что естественной целью первых экспедиций станет Венера. Она ведь ближе к Земле, чем Марс. На полет к ней ушло бы меньше горючего. Именно туда и метил Драйверс, не так ли?

Дейл оторвался от книги и кивнул.

— Да, Драйверс пытался добраться до Венеры. Фактически, вначале я и хотел отправиться на Венеру, но передумал.

— Вот жалость-то. Во всей литературе только Марс и фигурирует. Либо мы отправляемся на Марс, либо марсиане прилетают к нам в гости. Благодаря Уэллсу, Берроузу и дюжине других авторов, у меня такое чувство, что я уже знаю эту планету. Венера внесла бы разнообразие.

— Если мы найдем на Марсе что-нибудь из романов Берроуза, то нас ждут необыкновенные приключения, — рассмеялся Дуган. — Почему ты отказался от полета на Венеру, Дейл?

— По нескольким причинам. Хотя бы потому, что о Марсе мы знаем чуть побольше. Венера под этими облаками может оказаться, скажем, огромным шаром воды. Про Марс мы, по крайней мере, знаем, что он — суша, и там у нас будет шанс поставить «Глорию Мунди» стоймя для того, чтобы отправиться в обратное путешествие. А если бы мы сели в море, это бы означало смерть. Опять же, гравитация на Марсе намного меньше, хотя с кораблем даже там придется повозиться. Не знаю почему Драйверс выбрал Венеру — вероятно, не хотел ждать противостояния Марса или что-то в этом роде. Но ты не прав, думая, что на полет к Венере понадобится меньше горючего. На самом деле его уйдет больше.

— Но Венера же подходит к Земле примерно на десять миллионов миль ближе, — возразил с озадаченным видом Фрауд.

— Но эта планета намного крупнее Марса. Чтобы оторваться от нее для полета обратно потребуется намного больше энергии. Движение в космосе не требует никакого горючего. В счет идут лишь остановка и старт, а чем больше планета, тем больше и ее притяжение, тем труднее освободиться.

— Понятно. Ты хочешь сказать, что в том положении, в каком мы находимся сейчас, — в отрыве от притяжения Земли — мы можем отправиться хоть на Нептун или даже на Плутон, затратив не больше энергии, чем для полета на Марс?

— Разумеется. Фактически, мы могли бы улететь из нашей солнечной системы в соседнюю — если ты не против провести в пути несколько веков.

— Ого, — задумчиво произнес Фрауд.

— Хотелось бы знать, — вставил, ни к кому конкретно не обращаясь, доктор, — почему мы занимаемся подобными вещами? Ведь это же на самом-то деле глупость. Ведь мы все могли бы вполне комфортно и безопасно пребывать дома. Станет ли кто-нибудь счастливее или лучше, узнав, что человек может, если пожелает, пересечь космическое пространство? И все же мы именно этим и занимаемся.

Со стороны иллюминатора раздался голос Джоан.

— Это сделает нас мудрее. Разве вы не помните, что говорил Кейвор Бедфорду в Уэллсовских «Первых людях на Луне». «Подумайте о новых знаниях!»

— Знаниях? — переспросил доктор. — Да, полагаю, это так. Вечный поиск знаний. И мы даже не понимаем, почему мы их ищем. Это инстинкт, вроде инстинкта самосохранения; примерно такой же непостижимый. Почему, хотелось бы мне знать, я все цепляюсь за жизнь? Ведь я знаю, что рано или поздно мне придется умереть, и все же делаю все возможное, чтобы это произошло попозже. А мог бы разом покончить с этой проблемой. В конце концов я свою задачу выполнил — продолжил свой род, и все же по какой-то загадочной причине хочу жить и пополнять знания. Просто инстинкт. Какой-то выверт в эволюционном процессе вызвал во мне страсть к знаниям, и в результате перед нами человек — странное маленькое создание, шмыгающее туда-сюда в поисках знаний.

— А потом это существо обнаружит, что изрядная масса этого товара не идет ему впрок, — вставил Фрауд.

Доктор кивнул.

— Вы правы. Человеческие знания трудно назвать нетленными. Полагаю, в них есть какая-то цель. Как по-вашему, что произойдет, когда в один прекрасный день человек откинется на спинку кресла и скажет: «Познание завершено»? Видите, это даже звучит-то глупо. Мы привыкли собирать знания, но не можем представить себе мира, где они все собраны и сбор закончен.

Он поднял голову, поймал взгляд Дугана и улыбнулся.

— Не надо так на меня смотреть, Дуган. Но скажите, зачем, по-вашему, мы здесь — посередине пустоты?

— Не знаю, — заколебался Дуган. — Я никогда по-настоящему об этом не думал, но у меня возникло своего рода ощущение, что люди вырастают… Вырастают духовно точно так же, как вырастают из своей одежды. Они должны расширять свой ареал обитания.

Их снова удивил голос Джоан, когда та спросила Дугана:

— Вы когда-нибудь читали «Путешествие к иным мирам» Дж. Дж. Астора?

— Никогда о нем не слышал. А что? — спросил Дуган.

— Да лишь то, что он, пожалуй, испытывал довольно схожие чувства еще в 1894 году. Насколько я помню, он говорил: «Точно Греция стала слишком мала для цивилизации греков, так и все человечество в будущем ждут исследования, по крайней мере, солнечной системы». Как видите, почти та же идея.

Доктор с любопытством посмотрел на девушку.

— И вы тоже придерживаетесь этого взгляда?

— Мое личное мнение… Не знаю. Но могу сказать, что я думала о подспудных причинах своего пребывания здесь. С меня хватает и непосредственных причин.

— Сожалею, что вы не хотите откровенно рассказать о них. Думаю, нам было бы интересно.

Девушка не ответила. Она снова повернулась к иллюминатору и уперлась взглядом в черноту, словно не расслышав сказанного. Несколько мгновений доктор задумчиво смотрел на нее, прежде чем вернуться к остальным. Подобно Дейлу, он был совершенно уверен, что на борт «Глории Мунди» ее привела не просто прихоть, но он тоже не мог подыскать никакой убедительной причины ее присутствия.

— Причина нашего пребывания здесь, — заявил Фрауд, — наверняка заключается в ожиданиях того, что мы найдем на Марсе. Док в первую очередь биолог, и его понять легко. Я, как журналист, охочусь за новостями ради них самих.

— Поверхностно, но так, — согласился доктор. — Однако я говорил о фундаментальном стремлении — об источнике того любопытства, которое отправляло поколение за поколением гоняться, казалось бы, неизвестно за чем. Полагаю, у каждого из нас есть собственные представления о том, что именно мы найдем на Марсе, но готов поспорить, что ни одна из фантазий, даже если они все осуществятся, не станет, разумно говоря, достаточно веской причиной, чтобы мы рисковали жизнью. Про свои ожидания я знаю точно. Я ожидаю найти новые виды флоры. Если найду, то буду в восторге, но — и в этом-то вся суть: окажутся ли они полезными или совершенно бесполезными? Что заставляет меня вновь задать вопрос: почему я готов рисковать своей жизнью для того, чтобы найти их?

Когда он умолк, в разговор вступил Фрауд.

— На самом-то деле, ваша причина та же, что и у меня, — сбор информации. Разница в том, что ваша информация специализированная. Все мы — собиратели информации, иначе говоря, знаний — так что теперь мы возвращаемся к тому, с чего начали.

— Ну, а что ожидаете найти вы? — спросил доктор.

— Да, в общем-то, я не знаю. Думаю, больше всего я хочу обнаружить доказательства существования расы существ, построивших марсианские каналы.

Тут вмешался Дуган.

— Каналы! Да все же знают, что это с самого начала было недоразумением. Просто когда Скиапарелли открыл их, то назвал canali, и он имел в виду русла высохших рек. Потом это итальянское слово перевели буквально и стали полагать, что он имел в виду искусственные сооружения. А он ничего такого и не подразумевал.

— Мне это известно, — холодно отозвался Фрауд. — Я проходил это в школе, как и вы. Но это не мешает мне считать их искусственными.

— Но подумай о масштабах работ. Это же невозможно. Каналы в сотни миль длиной, и многие из них шириной в пятьдесят миль. Вся планета покрыта их сетью. Такого просто невозможно создать.

— Признаю, что это колоссальный труд, но не согласен с тем, что такое невозможно. Фактически, я утверждаю, что если бы океанам Земли грозило скорое обмеление, а единственным способом получить воду стала бы транспортировка ее с полюсов, то мы бы соорудили то же самое.

— Но подумай, сколько потребуется трудов!

— Ради того, чтобы выжить, стоит потрудиться. Но если ты хочешь поколебать мою веру в теорию о том, что марсианские каналы сооружены разумными существами, то тебе надо всего-навсего объяснить их образование как-то иначе. Если у тебя есть идея, которая объяснит, каким образом природа сооружает прямые пересекающиеся рвы постоянной ширины и в сотни миль длиной, то я хотел бы о ней услышать.

Дуган обернулся за подмогой к Дейлу, но тот покачал головой.

— На этот счет у меня нет своего мнения. Не хватает информации.

— Для меня прямые линии — достаточное доказательство, — продолжал Фрауд. — Пустоты природа не терпит, разве что в космосе… Но прямых линий она не терпит везде и всюду.

— Да, — согласился Бернс. — Она не способна ни начертить прямую линию, ни работать по плану. Ее путь — метод проб и ошибок, и в уйме случаев она разбазаривает силы, действуя методом проб и ошибок.

— Значит, вы, подобно мне, ожидаете обнаружить следы разумной жизни? — спросил журналист.

— Не знаю, но это одна из тех вещей, которые я надеюсь выяснить. Хотя теперь, когда вы меня спрашиваете, должен признаться, что я никогда не понимал, почему мы должны считать, что все Божьи создания должны находиться на одной крошечной планетке.

— Тут я вас поддерживаю, — согласился доктор. — С какой стати? Мне кажется, что появление жизни — общая черта для всех планет в определенной стадии развития. Пойду и дальше. На мой взгляд, кажется вероятным, что в одной солнечной системе обнаружатся схожие формы жизни. То есть в солнечной системе вы обнаружите, что молекулы жизни везде построены на углеродной основе, в то время как в других системах протоплазма может не образоваться, хотя жизнь там существует.

— Мне этого не понять, — признался Дуган.

— Вы пытаетесь подвести меня к предположению, что на Марсе есть или были разумные существа, похожие на людей?

— Господи, нет! Я лишь предполагаю, что если там есть жизнь, то она, вероятно, не будет радикально отличаться от известных нам форм. Она будет зависеть от молекул кислорода, азота, водорода и углерода, которые идут на создание протоплазмы. А уж какие она может принять обличья, остается только подождать, чтобы увидеть.

— Какая уникальная возможность вновь возродить такой жанр, как повести путешественников, — вставил Фрауд. — Мы можем здорово повеселиться, рассказывая на Земле байки о драконах, единорогах, циклопах, кентаврах и гиппогрифах.

— Ты позабыл, что служишь в экспедиции фотографом. Ведь потребуют доказательств, — напомнил ему Дейл. Фрауд усмехнулся.

— Камера никогда не лжет, но как же много можно сделать с фотографией, прежде чем ее напечатать. Забавно будет, — продолжал он, — увидеть, который из писателей оказался ближе всех к истине. Уэллс с его желеобразными созданиями, Вейнбаум с его странноватыми птицами, Берроуз с его курьезным зверинцем, или Стэплдон с его разумными облаками? И который из теоретиков? Ловелл, который первый выдвинул идею канальной ирригации, Люйтен, который сказал, что условия на Марсе в самый раз, но только в обрез достаточны для того, чтобы там существовала жизнь, Ширнинг, который…

Внезапно он умолк. Остальные увидели, что он повернул голову и смотрит на девушку. А та отвечает ему таким же прямым взглядом, не отводя глаз. Выражение ее лица ничего не говорило. Губы девушки слегка приоткрылись. Дышала она, казалось, чуть чаще, чем обычно. Ни она, ни Фрауд не произнесли ни слова.

— Ну, — нарушил затянувшуюся паузу Дуган, — и что там говорил этот… как бишь его там?

Но астронавты оставили его вопрос без внимания. Доктор слегка хмурился, словно пытаясь что-то вспомнить.

Дейл выглядел откровенно сбитым с толку, даже Бернс что-то заподозрил. Фрауд по-прежнему не сводил глаз с лица девушки, он вопросительно поднял брови. Та какую-то секунду колебалась, затем едва заметно кивнула.

— Да, — медленно произнесла она, — полагаю, теперь они должны узнать.

Фрауд резко развернулся лицом к остальным.

— Джентльмены, тайна загадочного зайца «Глории Мунди» раскрыта. Разрешите представить, перед вами мисс Джоан Ширнинг.

Это объявление на слушателей подействовало по-разному.

— Так вот оно что, — пробормотал доктор, когда снова посмотрел на девушку. Бернс кивнул и поглядел на нее на манер человека, решившего не торопиться с суждениями. Дуган выпучил глаза, а Дейл смотрел с озадаченным выражением.

— Что все это значит? — раздраженно спросил он.

— Господи, помилуй, приятель. Ты… э-э… наверняка, не мог забыть историю с Ширнйнгом.

— Кажется, я где-то слышал эту фамилию, но почему и когда она упоминалась?

— Около пяти лет назад. Грандиозная газетная утка. Взлетела, а потом хлопнулась замертво. Ты никак не мог забыть…

— Должно быть, я был в отъезде. Точно, последнюю часть 1976 года я провел в китайской больнице из-за крушения над пустыней Гоби. Так что это была за история с Ширнингом?

Фрауд снова посмотрел на девушку.

— Мисс Ширнинг сможет рассказать об этом лучше меня.

— Нет, — покачала головой Джоан. — Я бы предпочла, чтобы сперва вы рассказали, что вам известно.

Поколебавшись, Фрауд согласился.

— Ладно. А потом вы можете добавить подробности. Насколько я помню, дело обстояло примерно так: Джон Ширнинг, член Королевского Научного Общества, доктор наук и так далее, преподавал физику в Вустерском Университете. Университет этот некрупный, и там были рады иметь такого преподавателя, потому что он являлся крупной фигурой в мире физики. Ширнинг проработал там несколько лет, и его это, казалось, вполне устраивало. И где-то осенью 1976 года он под секретом рассказал одному другу, что наткнулся на какую-то замечательную машину. Признался, что не может понять принципа ее работы. В ходе разговора он предположил, что машина уникальна и, возможно, имеет внеземное происхождение.

А друг этот оказался не таким уж хорошим. То ли он и правда подумал, что Ширнинг сошел с ума, то ли захотел создать впечатление, будто тот слетел с катушек. Так или иначе, но принялся трепаться об этом на каждом углу. Если бы речь шла о первом встречном-поперечном, то никто бы и ухом не повел, но байку-то связывали с именем Ширнинга, и люди начали проявлять любопытство. Пошли разговоры, и вскоре коллеги по университету стали приставать к профессору с расспросами, что за таинственную машину он имел в виду. Ширнинг совершил одну ошибку: он не стал все отрицать, не задавил слух в зародыше. Вместо этого он посоветовал коллегам-преподавателям не лезть не в свое дело, а заниматься своим, чего они, конечно, делать не стали. В скором времени слухи об инопланетной машине профессора дошли до прессы; журналисты принялись насмехаться.

Тогда профессора взялись за него всерьез. Сказали Ширнингу, что он превращает университет в посмешище, и потребовали, чтобы тот тотчас же публично опроверг эти россказни. Но профессор потряс их, заявив, что не может этого сделать, потому что все правда. Конечно, коллеги сделали большие глаза, они покачали головами и не поверили. И их едва ли можно винить. Поэтому что Ширнинг объявил, мол, эта штука уже почти месяц находится у него дома. И он убежден, что никто на Земле не мог бы ее создать. А если ему не верят, то он готов буквально на следующий день ее предъявить. И добавил, что покажет машину также и прессе. И пусть тогда кто-нибудь объяснит, что это за штука, и на каких принципах она работает.

На следующий день примерно двадцать пять журналистов явились на демонстрацию. Я освещал ее для «Постера». Мы все набились в одну комнату у него в доме, и профессор произнес большую и горячую речь о машине. Мы слушали, некоторые откровенно скучали, на других речь произвела серьезное впечатление. Университетские же преподаватели выглядели обеспокоенными.

Ширнинг сказал, что сейчас покажет нам машину, и как раз открыл дверь, чтобы провести нас к себе в лабораторию, но тут вбежала его дочь. Кстати, я извиняюсь перед мисс Ширнинг за то, что так долго не узнавал ее… Она вбежала со словами, что эта штука пропала.

— Вы хотите сказать, похищена? — спросил Дуган.

— Нет, дело обстояло еще хуже. Дочь сказала, что машина растворилась, распалась в лаборатории на составные части, растеклась, словно ртуть. Ширнинг ринулся в лабораторию, а остальные — за ним по пятам. Мы увидели лишь большую лужу металла на полу. Профессор чуть не обезумел…

Вы представляете, к чему это привело? Для дешевых газетенок это стало подарком. Они подняли громкий вой и рвали Ширнинга на куски на потеху публике. Ему пришлось сразу же покинуть свой пост. Карьере его пришел конец.

Если никакой машины не существовало, то озадачивал вопрос: с какой стати профессор приглашал прессу? Человеку с его положением не нужны трюки для саморекламы. Недоброжелатели решили, что профессор переработался, а на мой взгляд, он выглядел нормальным. После этого они с мисс Ширнинг исчезли, и, как всегда бывает в таких случаях, слухи быстро заглохли… Я рассказал беспристрастно, не так ли, мисс Ширнинг?

— Именно так все и произошло, мистер Фрауд. Учитывая то, что писало в газетах большинство журналистов, думаю, вы рассказали очень честно.

— Не будьте слишком суровы к журналистам. Им приходилось зарабатывать свой хлеб.

— Они зарабатывали его, ломая жизнь моему отцу.

— Мне эта история кажется полнейшей чушью, — вмешался Дейл. — Вы хотите сказать, что Ширнинг и в самом деле считал, будто машина прибыла на Землю с другой планеты?

— Если точнее, — заявила девушка, — она прибыла с Марса.

— Ну и ну, — только и смог сказать Дейл, и в жилом отсеке «Глории Мунди» воцарилось продолжительное молчание.

— Значит, вы по-прежнему настаиваете на своем? — спросил, наконец, Фрауд.

— Да, это была машина с Марса.

— Но я все равно не вижу никаких причин, чтобы пробираться зайцем на мой корабль, — заявил Дейл. — Даже если вы настаиваете, что ваша фантастическая байка — чистая правда. Есть ли жизнь на Марсе, мы выясним независимо от того, с нами вы или нет.

— Я уже говорила, что явилась помочь, — спокойно сказала девушка. — Я вам писала, но вы не ответили на мое письмо, поэтому я явилась сама.

— Писали! Боже мой! Да в тот же миг, как пресса сообщила о нашем рейсе, мне посыпались письма со всего мира. Чтобы разобраться с почтой, пришлось завести целый выводок секретарей. Они раскладывали почту кучами: кандидаты в пассажиры, мистические предупреждения, сумасшедшие изобретатели, обыкновенные психи, нищие, разные прочие. Которое было вашим? Скорее всего, оно попало в категорию «обыкновенные психи». Эта куча была самой большой.

— Я предложила свои услуги.

— И примерно миллион других людей сделали то же самое. Чем вы могли помочь?

— Я переводчик.

В отсеке снова воцарилось тяжелое молчание. Взглянув на выражение лица Дейла, Фрауд не смог удержаться от смешка.

— Послушайте, девушка, — процедил капитан, когда обрел дар речи, — вы пытаетесь сыграть со мной в какую-то игру? Если так, это не очень смешно.

— Я говорю совершенно серьезно.

— Ясно, письмо было от «психа обыкновенного». Могу я в таком случае спросить: в каком университете выдают дипломы лицам, владеющим разговорным марсианским?

Джоан не смутилась, она продолжала смотреть в лицо Дейла. И медленно произнесла:

— Это тоже не смешно, мистер Кертенс. Я не умею на нем говорить, зато умею писать! Мне кажется, что я единственный человек на Земле, кто это умеет. Хотя, возможно, я ошибаюсь.

— Не увиливайте, — заявил Дейл. — Я вполне готов поверить, что вы единственная в своем роде.

Девушка долго изучала его взглядом.

— В марсианском письменном — да, — сказала Джоан. — Тема эта — щекотливая, и вы поупражнялись в остроумии. Полагаю, что теперь, когда вы облегчились на свой лад, то к вам вернулись способности контролировать свой мозг.

— Молодчина! — восхищенно пробормотал Фрауд.

Дейл покраснел. Открыл было рот, затем захлопнул.

Видимо, посчитал, что лучше промолчать.

— Мисс Ширнинг, — сказал Фрауд, — я был на той встрече в доме вашего отца. И не думал, что вышла смешная история, как полагало большинство других. Я слишком хорошо знал репутацию вашего отца, чтобы считать его поведение розыгрышем. Кроме того, я внимательно наблюдал за ним. И у меня не возникло сомнений, что он верит в каждое свое слово. Но после сокрушительного провала с демонстрацией машины, ничего нельзя было поделать. Куда подевалась машина? Если это был розыгрыш, то в чем он состоял? Вы же ничего не объяснили!

— Что проку было рассказывать? Мы потеряли единственное доказательство — саму машину. Все, что мы могли сказать, послужило бы новой пищей для насмешек!

— Машина! — взорвался доктор. — Вы все время твердите о какой-то машине. Господи Боже, девушка, есть тысячи разновидностей машин, от швейных до механического экскаватора. Чем была эта ваша машина, преподающая язык? Своего рода телетайпом?

— Нет. Нечто, не похожее ни на что известное. Если вам действительно интересно, могу рассказать.

— Конечно, интересно. Если вы рассказываете правду, тогда что же вы нашли? Если ничего, то мне интересно ваше психическое состояние. Единственное, в чем я сейчас уверен: это не розыгрыш. Иначе бы вы здесь не оказались. Рассказывайте.

— Ладно, — согласилась она. Порывшись в кармане, Джоан извлекла полдюжины карточек и выложила их на стол. — После того, как машина самоуничтожилась, остались кадры из снятого нами фильма. Вот они.

Доктор взял фотографии. Фрауд подошел сзади и посмотрел через его плечо. На заднем плане он узнал дом Ширнинга в Вустере, а предмет на лужайке перед ним удивил репортера. Предмет имел корпус, похожий на гроб, в горизонтальном положении его удерживали четыре пары ног. Четыре снимка были сделаны с разных сторон, чтобы машину можно было хорошо рассмотреть. На пятом рядом с ней стояла Джоан Ширнинг. Этот снимок позволял оценить длину корпуса примерно в шесть футов. На следующей фотографии Фрауд разглядел сложное расположение линз и приборов на передней панели машины. Последний снимок позволял рассмотреть машину сбоку: к корпусу подсоединялись два отрезка, похожих на армированный шланг.

Журналист вернулся к фотографиям, где объект был снят целиком. Он увидел, что на двух боковые «шланги» свернуты в кольца и прижаты к корпусу машины, а на других вытянуты, словно они размахивают в воздухе.

— Боже, — задумчиво произнес Фрауд. — Так вот, значит, как выглядела в натуре эта великая «что за штука».

— И что же она делала? — спросил доктор. — Для чего она предназначалась? Люди не делают машины просто потому, что им так хочется. Они создают их, чтобы использовать для какой-то цели.

— Именно так, — призналась Джоан, — мы с отцом и думали. А делать машина могла очень многое. Хотя отец считал, что главное назначение нашей машины — связь.

Дейл молча протянул руку и сгреб фотографии.

— Не расскажете ли вы нам все с самого начала? — спросил доктор, повернувшись к девушке. — И уж тогда мы посмотрим, что можно об этом сказать.

— Поддерживаю, — добавил Фрауд.

Джоан взглянула на других астронавтов. Те промолчали. Дейл озадаченно смотрел фотографии. Дуган избегал встречаться с ней взглядом. Бернс сохранял уклончивый вид.

Джоан решилась.

— Расскажу, но при условии, что вы не будете перебивать и подождете с вопросами до конца рассказа. Двое из пяти мужчин кивнули.

Глава 10

Рассказ Джоан

Двадцать третьего сентября того года отец отправился в Малверн по какому-то делу. Уже смеркалось, когда он возвращался по шоссе к Вустеру. Расстояние, как вам известно, там невелико, не больше десяти миль. А от нашего дома и того меньше, мы жили на малвернском конце Вустера. Отец проехал примерно треть пути и притормаживал на крутом повороте, неудобном из-за перекрестка с сельской дорогой, когда услышал испуганный крик. Справа со двора фермы выбежал какой-то человек. Отец еле-еле успел затормозить. Одновременно раздался громкий цокот копыт, и из ворот с шумом вырвались, испуганно храпя, две рослых ломовых лошади. При виде автомобиля они шарахнулись в стороны, и одна отвернула, зато другая врезалась, помяла крыло и разбила фару. Лошадь пошатнулась, а затем галопом унеслась прочь.

Отец, вполне естественно, был сильно раздосадован. Не только от того, что пострадал автомобиль, но и потому, что лишь случайно избежал наезда, в котором был нисколько не виноват. Он мельком заметил испуганное лицо человека, когда тот пронесся в свете фар. Лошади, несомненно, тоже бежали в страхе. Отец выключил мотор и прислушивался, как стихает, удаляясь по дороге, цокот копыт. Он выбрался посмотреть, в чем дело. Повреждения автомобиль получил поверхностные, они вряд ли бы помешали продолжить путь, но отец решил пожаловаться фермеру. К этому времени дневной свет почти исчез, и ему казалось, что вокруг темно, хоть глаз коли. Он пересек половину двора, прежде чем заметил ту машину.

Она стояла неподалеку от навозной кучи. Отец удивился, что не заметил ее сразу же, как миновал ворота. На фоне темных сараев полированный металл блестел с такой яркостью, какой невозможен для сельхозмашин. Отец остановился и уставился на нее, замечая все больше деталей по мере того, как глаза привыкали к сумраку. Увиденное его заинтриговало. Не понимая назначения машины, он из любопытства подошел поближе. Достаточно странно, но отец не подумал, что именно ее испугались человек и лошади.

Ну, я показывала вам фотографии этой машины. На что она похожа на первый взгляд? Отец обнаружил ее в полутьме и заранее считал сельскохозяйственным орудием, хотя и не мог сказать, что это такое. Стоял похожий на ящик корпус на восьми коленчатых опорах. По бокам ящика имелись какие-то шланги, свернутые в спирали. В угасающем свете поблескивали линзы. Отец обошел машину кругом, испытывая все большую озадаченность. Он не обнаружил никаких средств управления и, самое таинственное, не мог и представить, что за работу могла бы выполнять машина, коль скоро ее удастся запустить. Ему также показалось странным, что такую новенькую машину оставили под открытым небом и даже не зачехлили.

Отец подошел и коснулся корпуса. Металл казался совершенно холодным, но ему почудилось, что он почувствовал легчайшую дрожь вибрации, словно работал плавно вращающийся гироскоп. Он приложил к корпусу ухо и прислушался. Кажется, внутри что-то слабо бренчало. И тут одна из металлических спиралей развернулась и вытянулась, словно щупальце. Это повергло отца в шок не только от неожиданности, но и потому, что не раздалось ни стука, ни бряка. Отец отступил на несколько шагов, думая, что случайно задел какую-то кнопку, и теперь гадал, к чему это приведет. Вот тут-то он и понял, что же напугало лошадей. Внезапно эта штука шагнула к нему…

Отец, думаю, не менее храбр, чем большинство людей, но и не храбрее их. Он поступил так же, как поступило бы большинство: бросился бежать. А машина последовала за ним. Он слышал, как топочут за спиной ее металлические ноги.

Прыгнув в автомобиль, отец завел мотор. Когда двигатель взревел, он врубил передачу и включил сцепление. Но автомобиль не рванул с места, как ему полагалось бы, а едва пополз. Его, казалось, что-то удерживало. Внезапно раздался треск, и отца бросило вперед. Он оглянулся, но ничего на темной дороге не увидел. Зато через боковое окно автомобиля обнаружил, что заднее крыло оторвано напрочь.

Вскоре автомобиль достиг максимальной скорости и уносился все дальше по шоссе. Страх отца немного поутих. Фактически, ему стало стыдно: он, образованный человек, прореагировал на неизвестную машину, как тот работяга и лошади. Он сказал себе, что нельзя просто сбежать. Для того чтобы сохранить самоуважение, нужно было вернуться и выяснить, что же это за машина такая. Отец притормозил, случайно взглянул направо и увидел, что машина бежит по шоссе вровень с автомобилем.

Он вцепился в руль, автомобиль вильнул и заехал на поросшую травой обочину. Отец сумел вырулить обратно на шоссе, всего на несколько дюймов разминувшись с телеграфным столбом, а затем бросил украдкой еще один взгляд, надеясь обнаружить, что ошибся. Машина не померещилась, она по-прежнему бежала вровень с ним.

Вот тогда он действительно запаниковал. Надавив до отказа на акселератор, он пустил автомобиль во всю прыть. Спидометр метнулся за цифру семьдесят, и несколько секунд отца занимало только одно — как бы не слететь с дороги. Лишь добравшись до прямого отрезка шоссе, он оглянулся. Оказалось, что машина мчится, уравняв скорости. Тут как раз появился встречный автомобиль. Машина блеснула в лучах фар и чуть отстала, чтобы пропустить встречный транспорт. Отец сделал отчаянное усилие, пытаясь выжать из своего автомобиля еще несколько миль, но это ничего не дало, бегающая машина снова поравнялась с ним.

На дорожке около дома пришлось притормозить. Она была достаточно узкой, машина снова отстала, и отец какое-то время надеялся, что та сдалась. Возле дома он резко затормозил, и прежде чем заглох двигатель, выскочил из автомобиля и кинулся к передней двери. Позади раздавался шорох бегущих по гравию ног. Отец обернулся, но слишком поздно: когда он закрывал дверь, эта штука уже на полкорпуса пересекла порог. Она просто оттолкнула отца в сторону и ворвалась в дом.

И там она остановилась. Мы оба сперва страшно испугались, я и теперь не понимаю, почему мы не побежали куда-то за подмогой. Полагаю, мы боялись, что она будет гнаться за нами в темноте. Лучше уж оставаться с ней в доме. Дома, по крайней мере, горел свет, и мы видели, что она делает.

А она ничего не делала. Отец беспомощно смотрел на машину. Он велел мне ближе не подходить и рассказал, что же произошло. Выслушала я его немного недоверчиво и предложила выпить капельку бренди. К моему изумлению, когда мы пошли в столовую, машина последовала за нами.

Бренди помогло отцу восстановить душевное равновесие и в какой-то мере избавило от страха. В конце-то концов чем бы там ни была эта штука, она не казалась опасной. Она была только совершенно непохожа на все наши представления о механизмах. Машина, способная бегать со скоростью семьдесят миль в час, уже поразительна, но и это не все. Насколько мне известно, никто на Земле пока не умел создавать такие гибкие металлические щупальца, которыми она пользовалась вполне осмысленно. И тут случилось самое невероятное — она заговорила. С одной из мембран, размещенных около передних линз, донеслось странное металлическое дребезжание…

Джоан умолкла и посмотрела на слушателей. Никто не сказал ни слова.

— Эта штука пришла к нам в дом и не собиралась его покидать, — продолжила девушка. — Через некоторое время мы уже не пугались, когда она приближалась к нам. Решили, что она не опасна. Отцу стало стыдно за прежние страхи, он недовольно ворчал, коря себя за испуг. «Чем я лучше дикаря? — спрашивал он. — Первая моя реакция на непонятное — суеверный страх. Точь-в-точь как у дикаря, который впервые видит автомобиль…»

Так он рассуждал, пока не восстановил самоуважение. Машина уже пугала его не больше, чем заводная мышка.

Зато его интерес возрос почти до одержимости. Отец боялся, чтоо машине прознают другие люди и заберут прежде, чем он разберется, как она устроена. Лишь единственный раз отец по неосторожности поделился с коллегой. Что из этого вышло, вам рассказал мистер Фрауд.

Отец проводил с машиной все свободное время, пытаясь хоть что-то выяснить. Один раз он даже снял верхнюю часть корпуса, осмотрел находящийся внутри механизм, но ничего не понял. Он не нашел даже двигателя. Ничего, хотя бы отдаленно на него похожего. Когда он принялся осторожно копаться внутри, машина развернула одно из щупалец, мягко оттолкнула отца в сторону и сама установила на место крышку.

Что касается меня, то я и не пыталась понять. Я просто принимала машину как загадку. Свой страх я потеряла позднее отца, но через несколько дней обнаружила, что теперь думаю о ней как о своего рода большой собаке. Да, очень умной большой собаке!

— А чем же ее считал ваш отец? — не удержавшись, впервые перебив ее Фрауд.

— Он очень скоро начал думать, что машина является механизмом, которым управляют дистанционно. Машина обладала несколькими видами чувств. Она видела, слышала и, определенно, обладала чувством осязания. Звуки, исходившие из ее мембраны, являлись чем-то вроде речи, хотя мы ничего не понимали. Отец вбил себе в голову, что машина прислана для связи между нами и ее создателями. Что она, по существу, приемопередающая станция. Он выдвинул идею, что условия на Земле непригодны для создавшей ее расы, хотя та и нашла способ пересекать космическое пространство. Поэтому создатели машины отыскали вот такой способ обойти трудности.

Исходя из своей теории, отец принялся работать над созданием двусторонней связи. Когда мы обнаружили, что овладеть устным языком — дело безнадежное, то начали работать со схемами и знаками. Мы убедили сами себя, что происходит она с Марса, но не понимали, что за космический корабль привез ее. Постепенно мы научились с большими трудностями понимать ее письменный язык. Но надеялись, что вот-вот общение станет беглым. Тут-то машина и самоуничтожилась…

Джоан закончила рассказ, и некоторое время мужчины, испытывая дискомфорт, молчали. Каждый ждал, когда заговорят другие. Девушка смотрела им в лица, сохраняя непроницаемое выражение. Первым не выдержал Дейл. Он заговорил холодным и презрительным голосом.

— И значит, у вас нет других доказательств, кроме этих? — Он указал на фотографии.

— Никаких, — спокойно ответила Джоан.

— Ну, в свое время я наслушался немало сказок, но эта… — Он оставил фразу незаконченной. И когда продолжил, заговорил уже другим тоном: — Бросьте, вы теперь здесь, и обратно вас отправить нельзя, так почему бы не сказать правду? Кто ввел вас в эту игру? Кинокомпания, агентство новостей, кто это подстроил?

— Никто меня не «вводил в игру». Я хотела отправиться на Марс и отправилась. Об этом никто не знал, кроме того, кто мне помог. Я даже отцу не сказала — оставила для него письмо.

— Послушайте, я не собираюсь тянуть из вас клещами каждое слово, просто хочу знать, кто за этим стоит.

— А я вам отвечаю, что никто! — какой-то миг она прожигала его взглядом. А затем, сознательно сдерживая гнев, продолжила: — Я скажу вам, почему я здесь. Потому, что намерена очистить доброе имя отца. Нас заклеймили, как лжецов. Его выбросили с работы. Нам пришлось сменить фамилию и уехать туда, где нас никто не знал. Последние четыре года мы прожили в ссылке в одной злосчастной деревне посреди гор Уэльса. Если случалось встретить тех, кого мы знали в прежние дни, то почти никто из них не желал с нами разговаривать. Они либо считают нас мошенниками, либо ухмыляются и вертят пальцами у виска. Когда появился шанс доказать, что мы были правы, я решила его не упустить. Я намерена убедиться в нашей правоте, и сообщу об этом всему миру, когда мы вернемся.

— Молодчина, — одобрительно сказал Фрауд.

Дейл резко повернулся к нему.

— Господи Боже! Не хочешь же ты сказать, будто веришь в эту безумную байку? Из всех чертовых россказней, какие я когда-либо слышал — эта самая неубедительная. Да я сам, наверное, могу в десять минут сочинить байку получше.

— Точно. Я тоже. Так же как и мисс Ширнинг. Так же как любой. И это весьма веская причина верить ей.

Дейл презрительно хмыкнул.

— Я полагаю, вид плохо построенного дома убеждает тебя, что у строителя были первоклассные материалы, а раз дом неладно скроен, значит — крепко сшит, — язвительно сказала он.

— Неудачная аналогия. Я знаю, что тебя гнетет. И ты тоже, только не признаешься в этом. Тебя терзает мысль, что если поверить мисс Ширнинг, то придется признать, что нечто или некто уже пересек космос в противоположном направлении. Тогда твоя «Глория Мунди» потеряет приоритет.

— Вот как? Позволь кое-что тебе сообщить. Ты веришь в эту чушь потому, что провел столько времени за писанием романтической тошнятины для недоумков, а тот разжиженный комочек мозга, какой у тебя есть, давно протух. Можешь отправляться к черту. Меня тошнит от этой чепухи!

Он пролез в люк и закрыл его за собой.

Фрауд посмотрел на Джоан и усмехнулся.

— Про меня не в бровь, а в глаз.

— Что он станет делать? — спросила девушка.

— А что он может сделать? Через некоторое время остынет. Так вот, Джоан, просто чтобы окончательно завершить разговор. Как насчет того, чтобы преподать мне первый урок литературного марсианского?

Глава 11

На полпути

Обитатели «Глории Мунди» привыкли к установившемуся порядку. Они по привычке делили свое время на дни и часы по земному счету, частоту трапез и период сна определяли по хронометру. Возможность говорить «сегодня утром» и «сегодня вечером» смягчала чувство оторванности и давала ощущение реальности путешествия в космосе. После того как пропала первая новизна, вид окружающей черноты и далеких неизменных созвездий действовал угнетающе. Не верилось, что они летят сквозь космическое пространство со скоростью семь миль в секунду. Казалось, что за пределами ракеты все застыло в состоянии спячки.

Избежать скуки оказалось непросто. Астронавты начали думать о ней, как о злой силе, которая только и ждет, чтобы наброситься на тебя в любой миг, принося мысли о бесплодности этого фантастического путешествия. Скука стала для экипажа врагом номер один. За первую же неделю она научила, что стоит ей дать поблажку, она стремительно заразит всех и вызовет всплеск антиобщественных эмоций.

Джоан развеяла скуку, когда согласилась обучать Фрауда знакам, которые, по ее утверждению, являлись марсианской письменностью. Скоро интерес к этому занятию проявил и доктор. Дуган недолго побыл в роли беспристрастного зрителя, признал, что изучение письменности поможет провести время, и присоединился к ученикам. Фрауд и доктор часто вступали в спор, это замедляло процесс обучения, но ничуть не вредило делу. Времени на обучение тому немногому, что знала девушка, у Джоан хватало с избытком. Когда случался такой спор, они с Дуганом молча слушали, лишь изредка подбрасывая слово-другое, чтобы подхлестнуть спорщиков.

Когда астронавты получше узнали девушку, беспокойство Дейла стало менее острым. Хотя он все еще не понимал, что за сила толкнула ее на полет зайцем, но пришел к выводу: девушка неопасна. Наверно, лишь Фрауд понял, что беспокойство Дейла не столько необоснованно, сколько направлено не по тому адресу.

Сама Джоан воспринимала ситуацию четче Дейла, хотя и понимала меньше, чем Фрауд. Но ее мысли были устремлены к одной-единственной цели. Все, что находилось в стороне от этой прямой линии, казалось ей ничего не значащим пустяком. Она преуменьшала последствия своего появления на корабле, помня лишь о реабилитации отца и себя самой. На время экспедиции она отложила в сторону все личное, намереваясь стать лишь инструментом правосудия, как будто можно забыть, что она женщина.

Она отводила себе роль равной и изо всех сил пыталась ее сыграть. Но механик и Дейл наглядно показали, что нельзя относиться ко всем мужчинам совершенно одинаково. Дейл по-прежнему держался с ней недружелюбно, а иногда и агрессивно, в то время как Бернс дополнял свое безразличие налетом пренебрежительности. И она не могла относиться к ним, как к трем остальным, с которыми общалась. Репортер ей верил. Доктору и Дугану хватало такта рассматривать ее рассказ как гипотезу, которая будет доказана или опровергнута.

Капитана раздражало, что его мнение не могло поколебать Джоан. Она продолжала говорить о своей байке, как о факте; факте необычном, но не фантастическом. Самые острые шпильки Дейла разбивались вдребезги, девушка не проявляла слабости, пытаясь отвечать тем же.

Фрауд и Грейсон нашли новую пищу для спора. В ходе урока они слово за слово перешли к обсуждению сравнительных достоинств иероглифического и алфавитного письма. Спор возник из-за попытки классифицировать марсианскую письменность, но вскоре достиг той стадии, на которой Фрауд страстно утверждал превосходство иероглифики, хотя знал о ней крайне мало, а доктор защищал алфавит.

— Взять, например, Китай, — говорил, размахивая руками, Фрауд, — страну с сотнями диалектов. Так вот, при алфавите любому человеку, желающему писать для всей страны, пришлось бы изучать все эти диалекты и языки, а потом переводить свой текст, тогда как при иероглифике, между прочим…

— Ему приходится усвоить тысячи иероглифов, — блестяще парировал доктор.

— …образованные люди по всей стране могут общаться друг с другом независимо от своего языка. Если бы Европа вместо того, чтобы пользоваться двумя или тремя алфавитами, писала только иероглифами, то скольких недоразумений удалось бы тогда избежать! Подумать только, какие бы открылись возможности для международного общения.

— Что-то не припомню, чтобы в Европе было намного меньше недоразумений, когда все образованные люди говорили и писали на латыни, — заметил доктор. — И мне кажется, что иероглифы не только более ограниченные средства выражения, чем слова, они даже скорее приводят к неверному истолкованию. Более того, разве Китай в его нынешнем застойно-болотном состоянии может служить рекламой чему бы то ни было? А вот когда китайцы перейдут на алфавит…

— Им также придется изобрести своего ряда китайский эсперанто. Если они этого не сделают, то все книги придется переводить на дюжины языков и…

— Эй! — перебил Дейл. — Оставьте-ка на минутку в покое Китай и подумайте о том, где мы находимся.

— Ну, — осведомился Фрауд, — и где же мы находимся?

— Я вам объясню. Мы тут ровно на половине пути.

По какой-то причине все поднялись и стояли, вглядываясь в знакомую темноту за иллюминаторами.

— По-моему, все то же самое, — пробормотал, наконец, Фрауд. — Помню, схожее чувство обмана, когда я в первый раз пересек экватор, хотя тогда мы это дело отмечали, — с намеком добавил он.

Дейл с видом фокусника извлек из-за спины бутылку виски. Высоко поднял ее и похлопал ладонью.

— Прихватил специально для такого случая, — сообщил он.

Все наблюдали, как он откупоривал бутылку. Поведение жидкостей в невесомости все еще завораживало их, а сегодня — в особенности.

Держа открытую бутылку горизонтально, Дейл направил ее на Джоан и слегка хлопнул по донышку. Из горлышка выплыло небольшое количество виски, поболталось, а затем сложилось в маленькую янтарную сферу, которая медленно поплыла через отсек. Джоан мягко остановила ее ладонью, оставив висеть перед собой.

— Док, — сказал Дейл, снова стукая по донышку бутылки.

Через шесть минут перед всеми шестью членами экспедиции плавало шесть полупрозрачных золотистых шариков. Дейл выпустил бутылку, и та уплыла прочь.

— За дальнейшие успехи, — предложил он тост.

Все приложили губы к жидкости и всосали ее в рот.

— Ах! — промолвил Фрауд. — Впервые за шесть недель. Никогда раньше так долго не соблюдал сухой закон. А раз одно из преимуществ питья здесь состоит в том, что посуда не нужна, и мыть ее не надо, то как насчет — еще по одной?

Джоан утекла в закуток, предназначавшийся под лазарет, который стал ее каютой. Небольшое празднество напомнило ей о статусе шестой лишней. Неуютное ощущение, что хотя она и летит на корабле, но в экипаж не входит, побудило ее удалиться. Девушка выпила один шарик, зная, что если откажется, то Фрауд и доктор станут настаивать. После сочла, что вольна уйти. Она вытянулась на койке, пристегнула одеяло, чтобы вызвать ощущение веса, и лежала, прислушиваясь к звукам приглушенных голосов.

А в жилом отсеке бутылка в третий и последний раз прошла по кругу. Дейл сделался непривычно разговорчив, и Фрауд с тихим весельем наблюдал, как он, доктор и Дуган с энтузиазмом хлопают друг друга по спине. Бернса, похоже, даже угощение в виде виски не смогло развеселить. Тот сидел отчужденно, словно остальных не существовало. Внезапно он икнул, направился к люку и закрыл его за собой. Дуган рассмеялся.

— Видели? А еще шотландец. Я думал, они начинают употреблять виски с молоком матери.

— Ну, все мы давно не тренировались, — отозвался Фрауд, задумчиво остановив взор на закрытом люке. — Фактически, я совсем не уверен, что мой желудок приемлет чистое виски точь-в-точь так, как бывало. Честно говоря, я чувствую себя немножко… — Он сконфуженно улыбнулся. — Возможно, безопасней будет… — Он не закончил фразу, когда тоже направился к складу.

Дуган снова рассмеялся.

— А еще журналист. Не говори, что следующим захмелеешь ты, Дейл.

Дейл покачал головой.

— Вероятно, все дело в невесомости, — предположил доктор. — Из-за нее, должно быть, возникает много побочных эффектов. Хотя должен сказать, что я-то чувствую себя совершенно нормально.

Стоило Фрауду закрыть за собой люк, как улыбка его исчезла. Бернса на складе не было. Ступая настолько тихо, насколько позволяли металлические подошвы, репортер прокрался к маленькому лазарету и распахнул дверь. Помещение казалось переполненным, но он сумел проскользнуть внутрь.

— Привет! Как интересно, — заметил он.

Бернс из-за отсутствия веса столкнулся с некими трудностями. Удержать мускулистую молодую женщину, пусть даже ее сковывало покрывало койки, оказалось весьма сложно. А рука, затыкавшая ей рот, встретилась с очень острыми зубами.

Бернс повернул голову, прожигая Фрауда злобным взглядом и тяжело дыша. — Проваливай! фрауд покачал головой:

— Окончательное решение за хозяйкой.

— Проваливай, — повторил Бернс. Но Фрауд не шелохнулся.

— Ладно, не хочешь по-хорошему, будет по-плохому.

Механик выбросил вперед большой кулак. Фрауд отдернул голову в сторону, и костяшки пальцев врезались в металлический дверной косяк. Прежде чем Бернс смог шевельнуться, Фрауд сделал два стремительных коротких тычка кулаком в его живот. Бернс крякнул от боли и сложился пополам.

— Быстро и аккуратно, — пробормотал Фрауд. — Извинись.

Он оторвал магнитные ботинки от пола и отбуксировал механика на склад. Там он открыл люк и вытолкнул его в жилой отсек.

— Эй, док, — позвал он, когда фигура механика, все еще ловящего воздух открытым ртом, проплыла в отсек. — Для вас работенка. Похоже, ему что-то противопоказано. — Он закрыл люк и вернулся к Джоан. Та все еще лежала на койке и подняла взгляд, когда он вошел.

— Спасибо вам огромное, — поблагодарила она.

— Пустяки, — отмахнулся он. — Спасение от участи хуже смерти — моя специальность. Я на этой почве не раз рисковал… Был один случай с девушкой в Сан-Франциско, после оказалось, что тот парень был ее мужем. Вот уж чего никак нельзя было подумать. — Он умолк. — Что-нибудь пострадало?

— Пуговицы с рубашки сорваны, в остальном, думаю, ему досталось гораздо больше. И надеюсь, рука у него болит. На вкус она отвратительна.

— М-м, мне бы тоже не понравилось. Эти механики, знаете ли. Пропитались за долгие годы машинным маслом и все такое.

— Как вы узнали, что он затеял? — с любопытством спросила она.

— А, этакое сальное, угрюмое выражение у него в глазах. Я этого ожидал. Фактически, я ожидал этого раньше.

— И были правы, — сказала она. — Только в прошлый раз дело происходило на складе, и я находилась в более выгодном положении. Сумела увернуться и улизнуть обратно в жилой отсек. — Она задумчиво посмотрела на него. — Что-нибудь еще?

— Ну, — уклончиво сказал Фрауд, — раз уж вы завели об этом речь, то я припоминаю, что в последние четыре дня на лице у Дейла появилась странная на вид царапина. Он упомянул, что неудачно побрился, и плохо отнесся к моему вопросу: всегда ли он пользуется для этой цели циркулярной пилой?

— В то время он казался очень раздосадованным, — кивнула Джоан.

Они посмотрели друг на друга. Фрауда восхищало ее спокойствие.

— Неудобно быть женщиной, — предположил он.

— На корабле это мешает, — согласилась она. — Интересно, отстали бы они, если бы я сказала Дейлу, что любовница Бернса, а Бернсу — что любовница Дейла?

Фрауд подчеркнуто покачал головой.

— Нет, это не помогло бы. С Дейл ом это может сработать. Но Бернс такой тип, который сочтет, будто это означает, что вы легко доступны. А если не так, то в любом случае возникнет напряженная атмосфера. Они окажутся на ножах, но, вероятно, так или иначе выяснят, что вы обманываете их обоих… Как только я увидел на борту женщину, сразу понял, что путешествие будет интересным, — добавил он.

— Прекратите! Я вот готова забыть на двенадцать недель, что я женщина; почему они не могут сделать того же?

— Наверное, вы не так преуспели, как вам думается. Кроме того, они оба с самого начала негодовали, что вы пробрались на ракету. Вот в наших друзьях и взыграли половой антагонизм, желание господствовать и остальной стандартный набор. Покуда вы отшиваете их, они будут вас донимать. Во всяком случае, Бернс будет. А если не станете, они будут вас презирать.

— Чудо как ободряюще, не правда ли? — усмехнулась она.

— Конечно, я мог бы спать в хранилище, — предложил он.

— И таким образом ввести еще одного старого друга — близость? Нет, это не пойдет.

— Я боялся, что так и получится. Знаете, — продолжал он, — вы пытаетесь совершить невозможное. Как вы можете с вашей фигурой и лицом всерьез ожидать, что пятеро нормальных мужчин двенадцать недель кряду… А, ладно, — оборвал он себя.

Примерно через двадцать минут Фрауд вернулся в жилой отсек. Бернс приветствовал его хмурым взглядом. Дуган сочувственно спросил, чувствует ли он себя лучше и услышал, что кризис миновал. Фрауд порылся в рундуке, где хранились его личные принадлежности, и вскоре нашел то, что требовалось: маленький пистолет. Достав его, сунул оружие в карман. Другие пораженно уставились на него.

— Для Джоан, — легковесно объяснил он. — Ей подумалось, что она увидела крысу.

— Крысу, здесь? Не говори ерунды, — сказал Дейл.

— Не знаю, не знаю — эти крысы чудо какие предприимчивые твари. В любом случае, ей так показалось. Она стреляет в крыс без промаха. Они с отцом, бывало, подстреливали их сотнями в своей уэльской хижине. Так что я пообещал одолжить ей эту игрушку на случай, если она снова увидит крысу.

Покинув недоверчиво глядящую ему вслед группу, он вернулся к девушке.

— Вот вам, — протянул он оружие.

Она осторожно взяла его.

— А как оно действует? Я никогда им раньше не пользовалась.

Глава 12

Рассуждения

Пересечение невидимой отметки середины пути породило ощущение, что они достигли чего-то важного. Временно на борту «Глории Мунди» улучшилось настроение. Мелочное раздражение, сильно обостряемое теснотой, чуть отступило. Дейла перестали попрекать тем, что зубы он обычно чистит не менее десяти минут. На доктора почти не косились, когда тот шумно сморкался. На Дугана не набрасывались за немузыкальную серию зевков, которой он объявлял о своем пробуждении. Даже Фрауду простили его раздражающую привычку барабанить пальцами. В этой общей оттепели к Дейлу вернулась его обычная веселость. Похоже, он простил Джоан ее вторжение, и казалось, испытывал облегчение, что та отказалась ответить на его авансы. В результате отпора он вроде бы даже почувствовал твердую почву под ногами. Иногда Фрауд гадал, а не нарочно ли Дейл подверг девушку этому испытанию.

Какой бы ни была причина, все благодарили Бога за эту перемену и обнаружили, что хотя Дейл по-прежнему отрицал возможность марсианского происхождения машины доктора Ширнинга, однако заинтересовался ею до такой степени, что выспрашивал у Джоан подробности, которые та могла сообщить. Но убедить его присоединиться к изучению языка пока не удалось.

Только Бернс оставался в решительной и мрачной изоляции, редко разговаривая с остальными, не присоединяясь ни к одному из занятий. Он следил за другими из своего кокона отчужденности взглядом, который действовал всем на нервы. Оценив механика с профессиональной беспристрастностью, доктор решил, что Бернс находится или скоро будет находиться в состоянии, которое потребует тщательного ухода.

Эта мысль заставила его обратить внимание на остальных. Дейл на предыдущих стадиях доставил ему несколько тревожных минут, но причины тут был сложные — ответственность, негодование из-за зайца, неприятности перед стартом, а также поведение миссис Кертенс, которая не помогала мужу облегчить бремя… Доктора радовало, что Дейл сумел так хорошо справиться с неприятностями.

И Дуган. Ну, Дуган явно запал на эту девушку. Оно и к лучшему, если девушка сумеет сохранить свою нынешнюю сдержанность. Этот паренек был странно юн для своего возраста, он имел нежные взгляды, вполне довольный возможностью преклоняться перед Джоан, и не испытывал желания требовать большего.

Фрауд? Доктор мысленно покачал головой. Ему представлялось, что эмоции Фрауда редко брали верх над его разумом. Себя же самого он видел в роли доброго дядюшки по отношению ко всей группе, включая и девушку. Его бы порядком задело, знай он, что Дуган втихомолку считал его ненадежным типом из породы повес.

Прошло уже три земных дня после пересечения середины пути, когда Джоан преподнесла еще один сюрприз.

Дейл и Дуган как раз закончили одну из своих периодических проверок.

— Идем точно по курсу, — сообщил Дейл. — Удивительно, что мы почти не корректировали путь. Мы пока так мало знаем о космосе, что я готов был обнаружить непредвиденные источники отклонения.

— Даже и при этом, — вставил Фрауд, — трехмерная навигация кажется делом весьма утомительным. Если бы пришлось часто корректировать курс, вы бы все время только и делали, что маневрировали. Полагаю, в грядущие времена, когда по всей солнечной системе будут носиться туда-сюда пассажирские лайнеры и грузовые суда, люди будут вспоминать нас и дивиться, как это наша скорлупка ухитрилась пережить хотя бы взлет. Полагаю, тогда станут путешествовать при помощи какой-то системы направляющего луча. Вроде тех штук, какие у нас используют для ведения воздушных лайнеров в тумане. Только это, конечно же, будет не обыкновенное радио. Вся трудность в том, чтобы найти какой-то тип излучения, кроме света, которое будет проходить сквозь слои Хэвисайда.

— Напротив, вся трудность в том, чтобы избежать маньяков, утверждающих, будто они его уже нашли, — возразил Дейл. — Половина предложенных мне для этой экспедиции экспериментальных передатчиков весили бы ничуть не меньше самой «Глории Мунди».

— И все никуда не годные?

— Большинство из них — определенно. Хотя и попалось один-два таких, какие я бы хотел как-нибудь испытать. Но на этот раз я не мог рисковать, беря лишний груз.

— Тебе не понадобится. Во всяком случае, если мы найдем существ, отправивших машину Джоан. Те, похоже, разрешили проблему, — сказал Дуган.

— При условии, что управление машиной осуществлялось с Марса, — согласился доктор. — Но у нас нет никаких доказательств. Мы не должны упускать из виду того факта, что машину могли создать и на Земле.

— Маловероятно, — подумал вслух Фрауд.

— В конце концов кажется разумным, что человек, сумевший изобрести такую штуку, вряд ли станет использовать ее просто для шутки. Да ведь одна лишь эта хитрая штука с гибкими щупальцами произвела бы революцию на всем транспорте.

— Конечно, это маловероятно, — нетерпеливо проговорил доктор. — Но возможностей существует масса. Даже если машина прибыла с Марса, ее должен был доставить какой-то корабль. Почему же тогда источником дистанционного управления не может быть корабль, а средством связи — обыкновенное радио? '

— Но это было не обыкновенное радио, — вставила Джоан. — Мой отец искал этот самый источник управления и не нашел никаких следов.

— Мне кажется, что она управлялась откуда-то с поверхности Земли. Судя по тому, что вы нам рассказывали, реагировала она мгновенно, сразу же. Это невозможно, если бы сообщения отправлялись до Марса и обратно.

— Об этом я как-то не подумал, — признался Фрауд.

— Я все гадала, — обронила Джоан, — когда же кто-нибудь заметит эту трудность.

Все посмотрели на нее.

— Что вы имеете в виду? — спросил Дуган.

— Ну, даже свету, двигающемуся со скоростью 186 тысяч миль с секунду, потребуется заметное время, чтобы добраться до Марса и обратно. Нужно учитывать и задержку на то время, пока прореагирует оператор. И все же машина реагировала мгновенно — быстрее, чем мы. Я проверяла.

— А согласно Эйнштейну, ничто не может двигаться быстрее света. Правильно? — весело спросил доктор.

— Мне это не приходило в голову, — признался Дейл. — Коль скоро вы завели об этом речь, вопрос кажется достаточно очевидным. Так или иначе, похоже, вопрос рубит под корень идею о дистанционном управлении с Марса.

— Именно так я и думала, — сказала Джоан.

Все снова воззрились на нее.

— Минутку. Что вы имеете в виду? Что именно вы думали? Черт возьми, вы же говорили… — начал Фрауд.

— О, нет, я этого не говорила. Я сказала, что такой теории придерживался отец. А вы решили, что и я тоже в нее верила.

— Но я же отчетливо помню разговор! По крайней мере, мне думалось, что помню… А, ладно, если вы думаете иначе, то скажите.

Уверенность Джоан немного поуменьшилась, она заколебалась, а когда заговорила, то в голосе ее звучала слегка вызывающая нота.

— Она мне казалась самостоятельной особью, которая сама способна думать.

Мужчины переглянулись.

— Нет, черт возьми, всему же есть пределы, — промолвил, наконец, Фрауд.

— Никак иначе я этого объяснить не могу. А вы можете?

— Как насчет идеи управления с корабля, который ее привез? — вставил доктор. Но Джоан покачала головой.

— Говорю вам, она реагировала быстрее нас. Из-за оператора возникали бы задержки.

— Глупости вы говорите, — сказал Фрауд. — Вы не можете утверждать этого всерьез. Мыслящая машина — да это же абсурд!

— Знаю, — спокойно произнесла она. — Но абсурд или не абсурд, а права я либо отец. Но если он прав, то не прав Эйнштейн. И хотя я восхищаюсь отцом, моя дочерняя преданность имеет свои пределы.

Я почти с самого начала была уверена, что машина некая… некая особь. Не просто увеличенный инструмент, как другие механизмы. Именно потому-то она и пугала меня сначала, я так и не избавилась до конца от своего страха. Полагаю, он был вызван незнанием того, на что способна машина и какие у нее ограничения. Понимаете, она была совершенно чуждой. Я, бывало, лежала ночью, не могла уснуть и придумывала всякие тесты, чтобы доказать себе, что ошибаюсь. Но ничего не доказала. Опыты все ясней и ясней доказывали мне, что машина — особь, отрезанная от Марса в той же мере, что и мы.

Говорю Вам, когда я подвергла ее тестам, она понимала, что я делаю. Она, бывало, следила за нами своими линзами так, словно знала, что нас озадачивает. И умела о себе позаботиться, даже заменила одну из поврежденных ног новой, которую сделала сама. Я готова признать, что приказы она могла получать через дистанционное управление, если бы не одно обстоятельство — отсутствие временного люфта.

— Вы хотите сказать, — переспросил Дуган так, словно эта мысль только-только дошла до него, преодолев сильное сопротивление. — Вы хотите сказать, что эта штука была — как бы это сказать поточней? — роботом?

— Роботом ее назвать нельзя, — поправил его доктор Грейсон. — «Робот» — это слово, употребляемое Чапеком для обозначения синтетического человека — рабочего, но с тех пор, как злосчастные коллеги Фрауда подхватили это слово, оно вообще перестало что-либо значить. В любом случае, эта штука на вид ничем не походила на человека. — Он повернулся к Джоан. — Беда в том, что вы такая рассудительная девушка. Выдвини такое предположение любой другой, я бы порекомендовал ему хороший, долгий сон и успокаивающее. А так…

— Чтобы к этому привыкнуть, потребуется какое-то время, — признала она, пожав плечами.

Фрауд кивнул.

— Кстати, это ведь не способ сделать большой подарок некому журналисту, снабдив его готовым материалом?

— Однако — продолжала Джоан, словно не расслышав, — когда попривыкнешь к мысли, что машина может быть разумной, то она почему-то кажется совсем уж абсурдной. Машинерия должна постепенно эволюционировать: так почему бы не к разумности? — Она посмотрела на Дейла. — Вы когда-нибудь по-настоящему думали о машине?

Дейл повернулся к ней с добродушным, но озадаченным видом. Очевидно, он решил забыть былые обиды, так как обошелся без презрения. Держался он примерно как человек, который сознательно играет в какую-то игру по правилам, придуманным другим игроком:

— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду — я всегда думаю о машинах, — сумел любезно ответить он. — Думал с еще вот с таких лет, но определенно не о таких, которые…

— Нет, — покачала головой Джоан, — я неудачно выразилась. Я имею в виду не ту машину, о которой мы говорили, не какую-либо конкретную машину… Я думала о Машине, рассматриваемой как мировая сила.

— Фактически, «генус махина»[51] — предположил доктор.

— Именно, — кивнула Джоан, а затем пригладила волосы, которые зависли у нее перед лицом. Выражение лица Дейла прояснилось.

— А, понимаю. Но это довольно большой и трудный вопрос, чтобы ответить сходу. Кажется, я ее так не рассматриваю. Привыкнув к ним и всегда находясь среди них, я склонен думать о машинах и механизмах, но едва ли когда-нибудь о Машине. Видите ли, я сызмала был счастливей всего, когда бывал с механизмами. Они составляли огромную часть моей жизни. Я освоил столько всяких машин, и все они были разными. Но я не могу представить машины, как новую расу. Хотя до некоторой степени понимаю, что именно вы имеете в виду. Моя жена часто смотрит на них именно так, видя Машину как раз в таком свете.

Понимаете, я ведь не могу без машин. Я не хочу сказать, что просто умру с голоду, если сломаются все машины, это и так ясно. И не только я, примерно восемьдесят процентов мирового населения тоже умрет с голоду. Я хочу сказать, что машины имеют существенное значение для чего-то во мне. Потерявший пальцы пианист потеряет не больше моего, если я лишусь их. Они являются огромной и существенной частью того мира, в котором я вырос.

Механизмы, как и все прочее, можно и употреблять по назначению, и злоупотреблять ими. Но когда вы говорите о Машине, то рассматриваете ее под таким углом, которого я не знаю. Думаю, что моя жена поняла бы вас лучше меня. Она совершенно определенно думает о Машине почти как о личности, ненавидит и страшится ее. Или, скорее, ненавидит ее, потому что страшится, а страшится, потому что не понимает. Совершенно первобытная позиция — дикари боятся грозы по той же причине. Но жена идет дальше, она твердо решила вообще не понимать: даже живя благодаря машинам, она пытается притворяться, что потребностей в них не существуют, что человечество было бы без машин счастливее и лучше. Две минуты честного раздумья показали бы нелепость этой позиции, но, похоже, на эту тему она не способна размышлять. Если изучить ее позицию беспристрастно, то обнаружится, что в ней много общего с позицией туземца, который не станет изучать природу своих враждебных богов из страха навлечь их гнев на свою голову. Он, по возможности, игнорирует их, чтобы не возбуждать собственный страх. Должно быть, что-то в этом роде было и на уме у Мэри Шелли, когда она задумала свой роман о Франкенштейне. Уверен, что на взгляд моей жены, Машина — это своего рода Монстр Франкенштейна.

Он умолк, словно его только что осенила новая мысль.

— Да, именно так. Ее отношение к машинам — суеверие. Полагаю, вам это кажется довольно нелепым. Но если бы вы услышали, как она говорит о машинах, то, думаю, поняли бы, что я имею в виду.

— Я отлично вас понимаю, — заверил его доктор. — Такое очень часто встречается у женщин совершенно разных типов. И у некоторых мужчин, конечно, тоже, хотя сравнительно реже. Если бы это случалось только среди отсталых личностей, то было бы легче понять. Я хочу сказать, что неумная дура-баба из прислуги, которая боится пылесоса или телефона, удивления не вызывает. Но умная образованная женщина, которая регулярно пользуется такими машинами, зачастую отказывается понимать, как работают ее автомобиль или гирокерт. Получается, что в глубине души она придерживается той же позиции, что и дура-баба. Именно этот отказ учиться так озадачивает. Возможно, что небольшой, почти пренебрежимо малый класс женщин делает это, чтобы поощрять мужскую гордость видом собственной беспомощности, иногда это вызвано умственной ленью. Но почему столько неглупых женщин предпочитают быть ленивыми по данной конкретной теме?

— Наверно, потому, что женщины не так часто вступают в контакт с машинами, как мужчины, — предположил Дуган.

— Ныне девочки и мальчики сталкиваются с мелкими домашними машинами с самого раннего возраста, но вскоре начинает проявляться разница. Я обобщаю, и потому не трудитесь бросаться на меня с конкретными примерами женщин — блестящих инженеров. Мальчик разбирает свои игрушки, чтобы посмотреть: а что находится внутри? Девочка же принимает тот факт, что эта штука работает, не волнуясь — почему. Она не хочет знать, почему что-то работает. Ей это не интересно, хотя ее жизнь может зависеть от работы машины. Вы должны признать, что это как-то странно.

— Ревность, — пробормотал Фрауд, не обращаясь ни к кому конкретно, — чудовище с зелеными глазами и тому подобное.

— Что именно вы подразумеваете под словом «ревность», произнеся его таким таинственным тоном? — спросил доктор.

— Высший долг женщины — это материнство, — разъяснил Фрауд. — Оно — венец ее существования. Никакая женщина не может сказать, что она состоялась, пока не создала жизнь, не почувствовала в себе шевеление этой новой жизни, пока не выполнила ту функцию, которую Мать-Природа сделала ее священной задачей, ее мистической радостью, ее высшим достижением во все века…

— Что, черт возьми, все это значит? — терпеливо спросил доктор.

Фрауд поднял брови.

— Вам не нравится? А моим читателям такие рассуждения по душе, чуточку утешают их, как-то возмещая кавардак воспроизводства — заставляют забыть, что кошки, крысы и цветы делают то же самое более эффективно и просто.

— Да забудьте на секунду про своих читателей, если вам есть чего сказать. Попробуйте обыкновенной прозой.

— Моим искусством пренебрегли, — развел руками Фрауд. — Ладно, по вашей просьбе я сдеру все это рококо. Никто не может отрицать, что величайшее устремление женщины, я говорю обобщенно, — это творить. Такое творческое стремление необходимо для выживания человечества. Но природа позаботилась, чтобы при всей силе этого стремления его направление было ограниченным. Иными словами, природа решила: «Пусть женщина будет сознательной личностью, но создает только то, что необходимо для продолжения рода. Она не должна валять дурака, создавая омнибусы, консервные ножи или страховые компании. Пусть ее созидательный инстинкт будет сосредоточен на производстве детей и на делах, связанных с этой проблемой».

Я думаю, что это подлый трюк. Он привел к тому, что огромное количество женщин в очень большом и интересном мире заперто в весьма неинтересных отсеках. Потому что оказалось: дабы удержать женщин в этих рамках, необходимо ограничить их воображение. Такова средняя женщина: история ничего для нее не значит; будущее — и того меньше, хотя ее детям придется в нем жить; а мировые катастрофы куда менее интересны, чем местные неприятности. Природа дала ей монотонное воображение.

— Очень оригинально, — заявил доктор. — Но какое это имеет отношение к нашему…

— Я как раз к этому подхожу. Суть в следующем: женщины — создательницы, Машина — создатель, в этом они соперники. Чего же подсознательно страшатся женщины? Не того ли, что в один прекрасный день мужчина может применить Машину для создания жизни? Они не понимают своих страхов, но негодуют на необходимость делить мужчин наравне с машинами. Женщины мрачно ревнуют. Они пытаются принизить машину, словно отметая чары соперницы. Они не могут сказать о ней ничего хорошего. Машина и шумная, и грязная, и уродливая, и замасленная, и воняет. Она всего лишь путаница из металлических деталей. Что в этом может быть интересного? Она же не человек, она не разумна. Вот тут-то и таится разгадка: новая создательница, не человек, сталкивается с создательницей-человеком.

— Полагаю, все это что-то да значит, — произнес, словно размышляя вслух, Дуган, когда Фрауд умолк.

— Определенно, — ехидно согласился доктор. — Это значит, что мужчины интересуются машинами больше, чем женщины.

Фрауд небрежно махнул рукой.

— Валяйте! Можете не обращать внимания на мое мнение. Я всего лишь пытался пролить немного света…

— А вы, как женщина, какого мнения об этих перлах мудрости? — доктор повернулся к Джоан.

— Невысокого, — улыбнулась она.

— Именно этого и следовало ожидать, — хмыкнул Фрауд. — Вот если бы она могла высказаться как существо среднего рода…

— Большинство известных мне женщин, — продолжала Джоан, — не любящих машины, не любят их активно. Я хочу сказать, что они не любят их не так, как, скажем, не любят некомфортабельный дом. Впрочем, такие женщины во все века негодовали на игрушки мужчин, точно так же как мужчины — на поглощенность женщины домашней жизнью… Но мы, кажется, отвлеклись от темы. Дейл говорил, какие он испытывает чувства к машинам. Он привел в пример миссис Кертенс лишь для того, чтобы рассказать, чего он не думает, но мы не дали ему закончить.

— Я не считаю, — отозвался капитан, с трудом подыскивая слова, — что хорошая машина — это совершенно безличная вещь, путаница из металлических деталей, как только что сказал Фрауд. Как не считаю, будто музыкальная композиция — путаница из нот. И машина не может быть безличной. В ней остается нечто от создателя, его изобретательности, мастерства и гордости работой, как в тронутом резцом камне остается нечто от скульптура. А инженер при виде плавно ходящих, быстро вращающихся валов и колес, скользящих штоков, точных взмахов и идеального взаимодействия частей получает своего рода чувственное наслаждение. И за всем этим кроется ощущение силы. Силы, которая в соединении с человеческими мозгами не знает границ.

— Сила для свершения чего? — спросила Джоан.

— Чего угодно. Не знаю. Иногда кажется, будто сила сама по себе цель: сила, побуждающая к овладению силой.

— Послушать вас, — вмешался Дуган, — все кажется таким пугающе-сложным. Я хочу сказать, машины-то мне нравятся, спору нет. С ними очень забавно поиграть, но будь я проклят, если способен понять хоть половину из того, о чем вы говорили. Машины созданы просто для того, чтобы мы ими пользовались; и мир без них был бы крайне скучен. Мне бы не хотелось родиться пару веков назад или даже один век. Как представлю себе, что летать невозможно! Это было бы… Чем же тогда мы бы занимались? Честно говоря, я не понимаю, к чему вы клоните. У нас есть машины, мы не можем без них обойтись. Естественно, мы пользуемся ими. Что еще тут можно сказать?

И тут прозвучал голос, которого не ожидали. В разговор вмешался Бернс:

— Да, ты прав, мальчик. Пользуйся машинами, и пользуйся ими достойно. Не перегружай их, не разбивай им сердца. Заботься о них, и они тебя не подведут, а это больше того, что можно сказать о некоторых людях.

Глава 13

Прибытие

Здесь не место для лекций о подробностях межпланетного путешествия. Если вам нужны цифры количества использованной взрывчатки, темпы ускорения и торможения, подробности коррекции курса, расхождения между теорией и практикой, то вы их найдете вместе со множеством других подробностей в книге Дейла «Мост через Космос», а изложенные более популярно — в книге Фрауда «Рейс «Глории Мунди»». Автора же интересовали такие мелочи, которые ни тот, ни другой джентльмен не включили в свои книги. И хотя я считаю, что Фрауд какое-то время подумывал о более живом и полном рассказе о полете, теперь уже маловероятно, что он будет когда-либо написан.

Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как обсерватория «Маунт Вильсон» потеряла из виду «Глорию-II». Неизвестно, удалось ли Дейлу, Фрауду и остальному экипажу добраться до Венеры. «Глория-II» так и не вернулась. Следовательно, если я не расскажу вам эту историю такой, какой узнал от Джоан, а частично — от остальных, то ее, вероятно, никогда так и не расскажут.

Читатели могут сказать: эти люди, похоже, слишком много разговаривали на отвлеченные темы. Похоже, астронавты не задумывались, что участвуют в одном из величайших приключений в истории. Но позвольте заметить, что хотя космическое путешествие и может быть волнующим приключением, однако на практике, как меня заверили, оно крайне нудное.

Вот что сказал доктор Грейсон:

— Космический полет — это мечта купить немеркнущую славу ценой всего лишь шести месяцев заключения в тесном гробу.

В то время как Фрауд процитировал классические слова неустрашимого летчика былых времен: «Это был паршивый полет — и это еще мягко сказано».

Но, оглядываясь на прошлое, они видели его в перспективе и соглашались, что путешествие не всегда было монотонным. Полет распадался на отчетливые фазы, каждая со своими особенностями. Скажем, все оживились, когда Джоан объявила, что верит в разумность машины.

Момент она выбрала весьма удачно. Четырьмя наделяли раньше, когда воспоминания о повседневной жизни еще не сгладились, такое утверждение тут же высмеяли бы. Но теперь от него не стали отмахиваться хотя бы потому, что изменилось отношение астронавтов к девушке. А еще потому, что при угрозе смертельной скуки нельзя было отказаться от любой темы, сулившей интересную беседу. Невероятное предположение Джоан приняли более благосклонно, чем оно того заслуживало. Хотя и сомнительно, что кто-либо из экипажа поверил в разумность машин, зато нашлась тема для рассуждений. Тем более что в это время интерес астронавтов к тому, что их ждет на Марсе, стал острее.

Ожидания Дейла были скромными. Он признался, что был бы разочарован, обнаружив лишь безводный мир, неспособный поддерживать жизнь. Хотя пустился в путь, предвидя именно такие условия.

— Может, вы так и думали, — сказал доктор, — но в действительности это узда, которую вы надели на себя, чтобы избежать болезненного разочарования. Вы бы не стали брать с собой меня в качестве биолога, если бы не надеялись обнаружить какую-либо форму жизни. Я уже говорил, что рассматриваю жизнь, как этап в распаде планеты, и ожидаю обнаружить подтверждение. Вероятно, жизнь на Марсе уже прошла весь цикл и существует только в низших формах, но меня не очень сильно удивит, если мы вообще не обнаружим живых созданий.

— Для меня это весьма печальная перспектива, — подумал вслух Фрауд. — Гнетущая. Мировая общественность, приученная Берроузом и остальными к мысли, что Марс кишмя кишит необыкновенными животными, странными людьми и прекрасными принцессами, ожидает от меня, что я перещеголяю писателей; а по вашим теориям получается, что мне придется сочинять страстные романтические истории из жизни немногочисленных амеб. Дуган неодобрительно посмотрел на доктора.

— Вы действительно думаете, что все будет так скучно? Но ведь жизнь никогда не упрощается до самого предела. Неужели не будет никаких зверей?

— Или крабов? — добавил Фрауд. — Помните тех чудовищных крабов, которых у Уэллса путешественник по времени обнаружил в умирающем мире? Скверные ребята, в детстве они мне, бывало, по ночам снились. Но если крабов окажется много, то сомневаюсь, что моя преданная публика вообще получит хоть какую-то историю.

Доктор пожал плечами.

— Это же наши догадки, не более. Там могут быть только простейшие, могут быть и ракообразные…

— И там есть машины, — вставила Джоан.

— Превосходный пример узкого кругозора, — великодушно заметил Фрауд. — Должен сказать, я начинаю надеяться, что вы правы; это дало бы мне обильный материал. Но возникает вопрос: а кто создает эти машины? И для чего? В конце концов, как сказал один из нас, машине предназначено что-то делать.

— Если бы мы смогли понять, что именно знаменует собой машинерия или Машина, — сказала Джоан, — то знали бы, чего ожидать. Дейл видит в машинах произведения искусства. Миссис Кертенс, судя по его словам, придерживается обычного мнения, что техника прямо противоположна искусству, она лишает личность индивидуальности. Дуган видит в машине своего рода огромную игрушку. Доктор Грейсон… — она сделала паузу. — Хотя вы открыто этого не говорили, док, но мне кажется, что вы согласны пользоваться машинами просто потому, что они есть. Вы, как и мой отец, склонны игнорировать любую машину, пока не возникнет нужда использовать ее для каких-то практических целей.

— Думаю, это справедливо. Человек не был создан для машины. Это машина была создана для того, чтобы человек пользовался или не пользовался ею.

— А взгляд Фрауд а отличается очень немногим, но он еще сильней зависит от машин, когда зарабатывает себе на жизнь.

— Что-то я вас не пойму. Как это машина может что-либо «знаменовать собой»? — поинтересовался Фрауд.

— Машина с маленькой буквы себя и знаменует. А вот существование Машины знаменует собой очень многое. Вдумайтесь. Менее двух веков назад человек начал впервые применять машинерию с механическим приводом. Конечно, в прошлом были водяные и ветряные мельницы и штуки, приводимые в движение бегающей по кругу лошадью. Но они не были истинными предками наших машин, это изолированные открытия, долгие годы остававшиеся, по существу, неизменными. Когда же появилась машина с механическим приводом, то в мир, который вполне прилично обходился и без нее, свалилось нечто совершенно новое. Никто тогда не понял ее смысла, не видят и сейчас ничего, кроме непосредственной выгоды. Но мы можем оглянуться на сто пятьдесят лет назад и понять, что же произошло.

С одной стороны, машину провозгласили создательницей нового века, своего рода освободительницей человечества; а с другой — хулили и зачастую ломали те, кто страшился ее, как конкурента. И те, и другие были правы, в конечном итоге машина принесла нам досуг и новый мир, чтобы наслаждаться им на досуге. А смысл, который в то время, похоже, упустили, заключается вот в чем: те, кто получит для наслаждения новый мир, и те, кто получит досуг, совсем не обязательно одни и те же люди.

Люди словно открыли новый ящик Пандоры, а все человечество было так взволновано, что не приняло мер предосторожности для перехвата выскочивших из ящика бед и несчастий. Машину просто бросили в мир, собираясь и дальше жить по-прежнему. Но мир не мог не измениться. Если повару внезапно взбредет в голову включать в каждое блюдо большое количество слабительного, то тело не может не реагировать.

Хотя машина явилась как раба, пятьдесят лет спустя она стала хозяйкой. Нужно поддерживать ее для того, чтобы она могла поддерживать нас. Население планеты не может существовать без машин, но мы не научились их контролировать. Мы предсказываем лишь самые простые и очевидные последствия, но и тут часто ошибаемся. Машина дала нам неисчислимые блага, она же ввергла в бесчисленные беды. И теперь машина является частью нас, подобно рукам и ногам. Да что там! Более важной, чем те и другие! Мы жить не сможем, если машина будет ампутирована от цивилизации.

И все же многие по-прежнему рассматривают людей и машинерию отдельно. Они считают машину всего лишь дополнением к жизни, чем-то таким, что дает более быструю связь, больше продукции, больше развлечений, и не видят один из великих факторов нашей реальной жизни. Порой слышишь о промышленном перевороте, словно тот был всего лишь фазой, законченной и завершенной. Хотя не видно никаких признаков, что он когда-либо завершится. И это сочетание — «промышленный переворот!» Словно он подобен мелкому свержению правительства. Явилась машина, и жизнь никогда уже не станет прежней, как не может она стоять на месте. Но к каким переменам она нас ведет? Именно это я и имею в виду, говоря о скрытом смысле машины.

— Понимаю, — задумчиво произнес доктор. — Значит, вы считаете, что если ваши догадки насчет найденной машины верны, то мы отыщем на Марсе средства, которые помогут разобраться с проблемами наших земных машин?

— За исключением того, — вставил Фрауд, — что эти космические, предположительно марсианские, машины не кажутся спроектированными с целью что-либо делать.

— У вас весьма узкий кругозор, — нелюбезно оборвал его доктор. — Вы постоянно повторяетесь.

— И еще раз повторю. Первое, что хочется знать о любой машине: «Для чего она?» До тех пор, пока это не узнаешь, далеко не продвинешься. А второй вопрос будет: «Что заставляет ее работать?»

— А имеет ли значение с вашей точки зрения, — спросила Джоан, — простой вопрос: «Как она стала такой, какая есть?»

— Не знаю. Я намерен погодить, увидеть разумную машину и спросить у нее, если я ее увижу. На мой взгляд, все наши рассуждения — пустые предположения, — коротко ответил Фрауд.

Бывали времена, когда эта тема приедалась, как приедались все темы, однако к ней возвращались вновь и вновь. Становясь привычной, тема теряла свою первоначальную фантастичность. Экипаж «Глории Мунди» сильно бы удивился, имей возможность сравнить свое первое, насмешливое отношение к идее Джоан с последующим, когда астронавты фактически приняли гипотезу. Джоан оставалась единственной, кто не поколебался в своих убеждениях. Хотя, пожалуй, и Бернс тоже.

Но Бернс был непроницаем. Он замкнулся в скорлупе отчужденности, которая начала вызывать серьезные опасения у доктора Грейсона. Временами у него в глазах появлялся странный блеск, и доктор очень живо представлял себе грядущие неприятности. Затем Бернс опять погружался в менее тревожную, но все равно нездоровую апатию, из которой его, казалось, невозможно вывести. После своего нападения на Джоан он ее не замечал, как и всех остальных.

Девушка не могла решить, что его сдерживало — мысль о пистолете Фрауда, который она носила в кармане, или же какие-то процессы, протекающие у него в голове. Джоан чувствовала себя слегка виноватой в его изоляции. Хотя и знала, что Фрауд никому не рассказал об инциденте, а Бернс замкнулся в скорлупе совершенно добровольно. Какой-то инстинкт побуждал девушку вовлекать его в компанию. Она впервые выделила одного из мужчин.

Джоан втягивала механика в общий разговор, задавала вопросы, старалась извлечь из скорлупы самоизоляции. Ее вопросы часто оставались безответными, иной раз он односложно отзывался. Но она не отставала.

Пик наступил в один прекрасный «день», когда до прибытия на Марс оставалось меньше двух недель. Среди экипажа царило оживление, что делало изоляцию механика более явной. Джоан, чувствуя, что солидарность группы крайне важна, присела рядом с ним и начала расспросы об износе облицовки ракетных дюз. Астронавты не слышали его ответа, но увидели, как она напряглась и покраснела, заметили блеснувший в ее глазах гнев. Дуган решил вмешаться. Он потребовал, чтобы Бернс повторил свои слова погромче. Механик его проигнорировал. Дуган гневно повторил:

— Что вы сказали мисс Ширнинг?

Бернс медленно поднял голову. В глазах у него мелькнул тот самый блеск, который тревожил доктора, но заговорил он спокойно:

— Не лезь не в свое дело.

Дуган нахмурился и вопросительно взглянул на девушку. Та покачала головой.

— Пустяки, — сказала она.

Бернс неприятно усмехнулся.

— Видишь, она не против. А если тебе все еще охота знать, то я посоветовал ей не стервозничать и идти на…

Но Дуган уже получил предлог. Прежде чем механик успел закончить, он ударил его с плеча. Удар получился неуклюжим. Позабыв про состояние невесомости, он неверно рассчитал усилия. Кулак прошел мимо челюсти и угодил противнику в плечо. Механик как раз стоял, прислонясь спиной к стене. Прежде чем остальные смогли вмешаться, Бернс взметнул твердый угловатый кулак. Тот стремительно рванулся к подбородку Дугана, оторвал младшего члена экипажа от пола и отправил вверх по наклонной линии. Дуган извивался, пытаясь встать на ноги на сводчатом потолке. Бернс впервые за много недель рассмеялся. Дуган еще больше разъярился и сумел, наконец, примагнититься. Он повернулся, принял прыжковую стойку, а затем устремился обратно. Но до механика не добрался, Дейл и Фрауд совместными усилиями перехватили его в полете и стащили на пол.

После Фрауд скорбел, что не удалось посмотреть настоящую драку в невесомости. Она обещала стать уникальным зрелищем, но репортер согласился с Дейлом, что нельзя рисковать.

Джоан убралась прочь, а усмешка Бернса стала сардонической, когда он смотрел ей вслед. Фрауд и Дейл повисли на плечах Дугана и не отпускали, пока гнев его не остыл. Этой маленькой вспышке дали угаснуть. Но незавершенная стычка оставила после себя возросшую враждебность ее участников. Трещина между штурманом и механиком, и так уже слишком широкая, увеличилась еще больше.

— Теперь уже недолго, — сказал доктор. Они с Джоан стояли у иллюминатора. Розовый диск вырос до размеров полной луны, видимой с Земли. Он, казалось, висел прямо над ними и выглядел так, словно еще немного, и до него можно будет дотянуться рукой. Нужно стать чуть повыше ростом, тогда вытянешь руку и сможешь сорвать с неба сияющий шар. Такой близкий, он все же оставался таинственным и загадочным, как всегда.

Марс озадачивал наблюдателей своими перекрещивающимся линиями, которые могли быть каналами, белыми шапками полюсов, которые, почти наверняка, сковывал лед. Телескопические приборы исследователям почти ничего не поведали, устойчиво держать их на одном месте оказалось невозможно. Фрауд был уверен, что видел блеск воды, но не мог повторить свои наблюдения. Доктор утверждал, что увидел каменное образование, которое могло иметь искусственное происхождение, но заметил его лишь мельком и не сумел отыскать вновь. Остальные ничего не разглядели.

— Еще лишь четыре дня, — усилил нетерпение доктор, — и все рассмотрим на месте.

— Целый век. Четыре самых длинных дня, — сказала, не поворачиваясь, Джоан. — Почему-то теперь, когда мы так близко, я боюсь. Впервые я начинаю сомневаться… А действительно ли у нас с отцом была та машина? А что, если это был сон? А вдруг на самом деле машина вообще никогда не существовала?..

Голос ее стих. Несколько минут они молча глядели на планету, прежде чем она продолжила:

— Если это неправда, если Марс лишь мертвый мир, где не осталось ничего, если на нем никогда не было жизни, то что я стану делать? Я не смогу вернуться и посмотреть им в лицо… Я не смогу посмотреть в лицо даже любому из вас… Я покончу с собой.

Впервые она призналась в слабости, в мучительных сомнениях, которые в последние недели настойчиво грызли ее. Что, если они с отцом все-таки ошиблись? Вдруг их жестоко разыграли? Нет, это невозможно! Такую машину не могли создать на Земле, и все же…

Доктор отвернулся от иллюминатора.

— На вас это не похоже, — нахмурился он. — Вы в последние дни не спали, как следует.

— Спала я немного, — призналась Джоан. — Все дело в том, что Марс становится таким близким, а мы все равно знаем ничуть не больше, чем до отправления. А что, если…

— Перестаньте терзаться предположениями, — посоветовал доктор. — А то делаетесь такой раздражительной. Позвольте мне дать вам какое-нибудь снадобье.

— Ладно, — устало кивнула она. — Но пока еще рано. Дайте еще немного посмотреть.

— Да ведь пока ничего не видно, — хмыкнул он. — Старый Марс хорошо хранит свои тайны.

— Я боюсь, — повторила Джоан. — Если я права, если та машина была особью, то что это значит? Что мы там встретим? Как машины могут обойтись с нами? Меня это пугает, док. Нечеловеческие машины…

Он взял ее за руку.

— Так не годится, Джоан. Вы бессмысленно накручиваете себя. Я дам вам то успокаивающее…

— Да, — печально улыбнулась она. — Это на меня не похоже, не правда ли? Извините. Вы не станете рассказывать остальным?

— Не стану, если вы немедленно примете снадобье. Хороший долгий сон пойдет вам на пользу. Заставит взглянуть на жизнь по-иному. Идемте.

Дейл пристегнул пояс безопасности и зафиксировал себя в кресле управления.

— Закрыть ставни, — приказал он.

Изгиб планеты занимал теперь половину поля зрения, и экипаж с неохотой запирал ставни.

— Мы не можем тормозить более плавно, чем набирали скорость, — разъяснил Дейл. — А теперь все по койкам.

— Как я ненавижу этот приказ, — пробормотал доктор, когда пристегивал ремни.

— Готовы? Тогда поехали, — сказал Дейл.

Он толкнул рычаг, и «Глория Мунди» задрожала всем корпусом. Монотонный рев ракетных дюз стал громче. Тела, которые почти три месяца были невесомыми, испытали навалившуюся тяжесть. Возросло давление, еще более неприятное из-за непривычности. Индикатор скорости пополз к менее фантастическим цифрам, когда они пошли на снижение, двигаясь по спирали, чтобы использовать преимущество вращения планеты. В двух тысячах миль над поверхностью Дейл обнаружил, что корабль все еще летит слишком быстро. И сдвинул рычаг дальше.

— Ух! — крякнул Фрауд. — Счастливой посадки! — пробормотал он, едва не теряя сознание от перегрузки.

Мощность ракетных выбросов возросла. Ощущения астронавтов оказались не более приятными, чем при старте.

Глава 14

Бернс разыгрывает доставшиеся карты

«Глория Мунди» совершила посадку рядом с одним из поясов растительности, которые опутывают Марс крупной паутиной. При этом она опрокинулась на бок и покатилась, подпрыгивая. Застыла ракета, зарывшись двумя иллюминаторами в песок и уставясь прочими в лилово-голубое небо. Но к тому времени, когда Джоан сумела доползти со своей койки до основного отсека, ставни на иллюминаторах уже распахнули, экипаж толкался возле них. Доктор уступил ей свое место. Как химик экспедиции, он отправился брать пробу атмосферы.

Джоан впервые взглянула на марсианский ландшафт. И была разочарована. Пейзаж выглядел так невзрачно, а достижения астронавтов такими незначительными, если учесть, сколько они вынесли. Подсознательно она ожидала большего.

Это была пустыня. До горизонта тянулись красноватые камни и барханы. Мрачная пустыня, в которой ничто не двигалось и не росло. Солнце отражалось сверкающими точечками на зазубренных кристаллических осколках. Негостеприимный пейзаж. Она упала духом. Такая земля ничего не могла произвести, вообще ничего. Они были правы, те, кто говорил, что Марс — всего лишь безжизненный шар. Наверное, жизнь — просто случайность, которая произошла только на Земле…

Затем до нее дошло, что Дейл и Фрауд, стоящие у другого иллюминатора, обмениваются взволнованными репликами. Даже Бернс пробормотал нескольких фраз. Джоан прошла по изогнутому полу, который раньше был стеной, и присоединилась к ним.

На некотором расстоянии от корабля из песка торчали низкорослые, ржавые на вид кусты незнакомых очертаний. Передовые дозоры, оторвавшиеся от главного фронта растительности, начинавшегося примерно в миле от ракеты. Растительность была невзрачной, чахлой и опаленной, но все равно это жизнь. Планета еще не умерла, пока соки по-прежнему текут по этим искривленным стеблям и медным, лопатообразным листьям, которые чуть трепетали на ветру.

Доктор провел пробы атмосферы и обратился к экипажу.

— Состав, — объявил он, — почти тот же, что и у нас, лишь немного отличаются пропорции, процент двуокиси углерода чуть ниже. Дышать местной атмосферой совершенно безопасно, но давление существенно ниже привычных для нас пятнадцати фунтов. Для дыхания придется надевать кислородные маски. Нам не потребуются громоздкие скафандры, но придется надеть теплоизолирующие комбинезоны.

Все дружно рванули к рундукам и загалдели, натягивая желтые комбинезоны.

— Слава Богу, что нам не пришлось надевать скафандры, — порадовался Фрауд. — Они не только отвратительно пахнут, но когда ты одет, словно гибрид водолаза с эскимосом, то невозможно выглядеть так, как подобает послам Земли. Конечно, мы и в кислородных масках будем выглядеть не слишком красивыми, но не потеряем человеческого облика.

Джоан боролась с одним из запасных комбинезонов, который был ей слишком велик.

— Ну что, ни одна из ваших машин пока не явилась посмотреть на нас? — спросил Дейл, подключив висевший за спиной кислородный ранец.

— Подождите чуток, — она пыталась говорить легковесным тоном. — Они покажутся. Крайне маловероятно, чтобы такая штука, как «Глория Мунди», которая с ревом пронеслась по марсианским небесам, осталась совершенно незамеченной.

— Если за массой убогих на вид кустов найдется, кому замечать, — скептически ответил Дейл.

— Дайте им время, — сказала девушка.

— Точно, — согласился доктор. — Нельзя ожидать, что они просто вырастут, как из-под земли. Если они вообще существуют, то мы не знаем, из какого далека им придется ехать. Этот округ не похож на жилой район, даже для машин он несколько диковат. Кстати, где мы?

— Чуть севернее экватора. Примерно с такой точностью я могу вам ответить. — Дейл подошел к рундуку. Открыл его и сказал: — Все должны взять винтовки! Знаю, это может показаться нелепым, но вспомните, что мы вообще ничего не знаем об этом местечке. Внешность может оказаться до крайности обманчивой.

— Что? И я тоже? — запротестовал Фрауд. — Но, послушайте, как же быть с кинокамерами, фотокамерами и прочим оборудованием репортера? Я и так буду выглядеть, словно столб, обклеенный объявлениями о продаже и обмене. Помилосердствуйте.

— Камеры будут весить меньше, чем дома, — единственное, что сказал в утешение Дейл. — Мы не можем себе позволить идти на риск. Там, где возможна жизнь для кустов, она возможна и для других тварей.

— А, снова уэллсовские крабы.

— Увидим. Во всяком случае, никому не отделяться, пока мы не узнаем чуть побольше. Ясно? Держимся вместе.

Он раздал легкие винтовки и запасные обоймы, подождал, пока астронавты экипируются. Возникла еще одна задержка, Фрауд навьючивал на себя футляры с камерами, штативы, экспонометры, чехлы со сменными объектами и так далее. Наконец, он сказал:

— Вот! Человек-рождественская елка.

Дейл проследил за подготовкой масок и трубок, подававших кислород через нос, оставляя рот свободным. Убедившись, что все они работают, как положено, он прошел ко входному люку, и, впервые за семьдесят четыре дня с тех пор, как они покинули Землю, тот распахнулся. Одного за другим капитан пропустил свой экипаж через шлюз.

Джоан, выходившая предпоследней, прошла по крупному, красноватому песку и остановилась рядом с Фраудом. Тот делал серию моментальных снимков, поворачиваясь по часовой стрелке.

— Марсианское представление о ландшафте — весьма примитивное, — небрежно обронил он. — Должен сказать, что это местечко обманывает ожидания. Дома у нас есть пустыни ничуть не хуже, и для прогулки по ним не нужны спецкостюмы. Полагаю, теперь мне лучше снять разок-другой старушку «ГМ», снимки пойдут под заголовками «Земные Искатели Приключений у Цели» или «Триумф…»

— Т-шш! — оборвала его Джоан.

— Что значит «т-шш»? В чем дело?

Она ткнула его локтем в бок и кивнула на входной люк. Дейл как раз покинул шлюз; в одной руке он держал лопатку, а в другой шток с флагом. Остальные стояли и смотрели, как он выкопал неглубокую ямку, всадил в нее флажок и утоптал красный песок. А затем отошел и полюбовался своей работой. «Юнион Джек» плавно развернулся на легком марсианском ветру. Дейл отдал честь.

— Именем Ее Величества королевы Елизаветы Второй Английской, я объявляю эту землю частью Британского Содружества Наций. От ее имени и от имени всех народов Содружества я воздаю дань уважения тем храбрым людям, которые отдали свою жизнь, чтобы это событие стало возможным. Да будет оно посвящено их памяти, да будет оно удачным к вящей их славе. Они подарили нам эту землю, не проливая чужую кровь. Да окажемся мы достойными их доверия.

Астронавты молча выслушали его краткую речь. Доктор чуть озадаченно посмотрел на Дейла, затем перевел взгляд на журналиста. Но Фрауд смотрел в сторону. Он явно интересовался только тем, как зафиксировать событие, и все внимание посвятил маленькой кинокамере.

Дейл завершил церемонию.

— И что теперь? — смущенно нарушил молчание Дуган.

— Смотреть, кажется, стоит только в ту сторону, — показал на кусты Фрауд.

Доктор согласился:

— Я должен взять несколько образчиков этих растений; и чем раньше, тем лучше.

Дейл извлек маленький компас.

— Бог его знает, где тут магнитный центр, — сказал капитан, — но он, по счастью, где-то тут есть. Если мы предположим, что он на севере, то это даст нам какую-никакую точку отсчета. Это означает, что кусты расположены строго на западе. Не забудьте, что я сказал насчет необходимости держаться вместе.

Густая растительность, когда они добрались до нее, оказалась похожей на первые низкорослые кустики во всем, кроме размеров. Стебли кустов оказались полыми и такими хрупкими, что не мешали идти в любом направлении. Продвижение сопровождалось резким треском сломанных веток, смешанным с бумажным шорохом падающей листвы. К сожалению, коричневые заросли выглядели такими же монотонными, как и оставшаяся позади пустыня.

Через полчаса единственный член отряда, кто не чувствовал неудовлетворенности, был доктор. Он, казалось, пребывал в ботанической горячке, горя решимостью получить очередной образчик, который по виду ничем не отличался от других побегов, листьев, веток и корней, уже забивших контейнеры.

Идущие вдоль марсианских каналов пояса растительности зависят от почвы. Они могут простираться на двадцать миль от канала либо вторгаются на территорию пустыни всего на милю-другую от берега. Экипаж «Глории Мунди» прошел по зарослям немногим более мили. Стало заметно, что кусты выглядят все здоровее и упитанней. Отряд уже с трудом пробивался сквозь заросли. Более влажные стебли упруго гнулись, не желая ломаться. К восторгу доктора появились новые разновидности флоры. Он с энтузиазмом набросился на оливково-коричневые растения, напоминающие кактусы без колючек.

— На мой взгляд, они смахивают на старые кожаные сумки, — высказал свое мнение Фрауд. — Далеко ли ты собираешься завести нас в этот не столь уж девственный лес? — спросил он Дейла.

— Пройдем чуть дальше, — решил Дейл. — Док должен собрать весь хлам, какой сможет, похоже, впереди растительность разнообразнее.

Они, чертыхаясь, продолжили путь, заметив, что идут вверх по склону. Дейл внезапно поднял руку и остановился. Все замерли в молчании, нарушаемом лишь шуршанием стеблей да шелестом листвы.

— Что случилось? — спросила Джоан.

Обратившийся в слух Дейл расслабился.

— Мне почудилось, будто я услышал впереди что-то вроде лязганья. Кто-нибудь еще слышал?

Все покачали головами, но дальше двинулись более осторожно. Чуть позже уже Джоан остановила их:

— Слушайте!

Но и на этот раз тишину не нарушало ничего, кроме естественных шорохов.

— В чем дело? — осведомился Фрауд. — Вы пытаетесь сделать подход более волнующим, нагоняя страх?..

— Заткнись! — оборвал его Дейл.

И тут где-то неподалеку раздался слабый треск. Не говоря ни слова, Дейл сдернул с плеча винтовку и снял ее с предохранителя. Он двинулся вперед.

— Это местечко, похоже, не совсем безжизненно, — сказал Дуган. — Должно быть, там было что-то весьма крупное.

Дейл пошел впереди, остальные вытянулись за ним цепочкой. Вскоре капитан крикнул, что впереди просвет, и через несколько минут они вышли на открытое пространство.

— Полагаю, это канал, а не море? — спросил Дуган.

Вправо и влево непрерывной линией тянулся берег. А впереди до самого горизонта простиралась вода, слегка рябя на ветру и искрясь на солнце. Дейл попробовал воду и тут же выплюнул: она оказалась соленой.

— Все равно это один из каналов, — заявил Дуган. — Вспомните, что ширина даже самых маленьких — десятки миль.

— А горизонт тут ближе, чем дома, — вставил доктор. — Почти невероятно, что их создали искусственно. И сейчас мы, похоже, ненамного ближе к пониманию того, кто или что создало каналы. Склон, по которому мы поднимались, это, должно быть, материал, из которого они…

— Смотрите! Что это? — воскликнул с внезапным волнением Дуган.

Он показал налево. Воду рассекал трудноразличимый из-за расстояния темный предмет. Белая крапинка по его курсу походила на низкий бурун. Дейл достал полевой бинокль.

— Что это такое? — спросил Фрауд, пытаясь одновременно установить треногу и сменить объектив камеры. — Плывет к нам?

— Не разгляжу. Над водой высовывается немного. На вид что-то вроде кита. Похоже, движется строго на юг.

— Ну-ка, дайте мне посмотреть! — доктор выхватил бинокль и торопливо подправил фокус. Но никаких деталей различить не смог. Он даже не мог решить, что именно видит — живое существо или судно. И бегло выругался.

— Как насчет того, чтобы дать несколько выстрелов? Может, сумеем привлечь его внимание, — предложил Дуган. Но Дейл идею не одобрил.

— Нет, невозможно предугадать, во что это выльется. Мы прилично удалились от «Глории Мунди». Лучше проявить осторожность.

Фрауд установил маленькую камеру с огромным объективом и, надеясь на удачу, сделал серию снимков, щелкая Дейла, Дугана и стоящего рядом с ними доктора, стараясь захватить в панораму побольше деталей. Чей-то возглас, раздавшийся позади, заставил обернуться четверых.

Бернс стоял, повернувшись к ним лицом. Левой рукой он обхватил за талию Джоан, прижав спиной к своей груди. В правой руке он держал пистолет.

Дейл нахмурился и сузил глаза; открыл было рот, собираясь заговорить, но передумал. Выражение лица механика говорило, что надо быть осторожным.

— Эй, что за дела, Бернс? — спросил он, стараясь, чтобы голос его казался небрежным.

Он не сводил глаз с лица девушки, пытаясь сообщить, чтобы та вела себя спокойно. Казалось, Джоан поняла, потому что чуть расслабилась. Но он не принял в расчет своих спутников.

— Ты что делаешь, черт побери? Убери от нее свои проклятые руки! — выкрикнул Дуган.

И шагнул вперед, сжав кулаки.

— Назад! — резко скомандовал механик. — Назад, а то продырявлю!

Не было ни малейших сомнений, что он не шутит. Дуган поколебался, а затем угрюмо отступил. Фрауд зевнул.

— И что все это означает? Это кажется весьма драматичным, — заметил он.

Бернс переключил внимание на журналиста и прожег его злобным взглядом.

— Будь поосторожней со словами! Не забывай, что все это означает! Вы все это прекрасно знаете, чертовски хорошо знаете. Полагаете, я не догадывался, что происходило всю дорогу, пока мы летели сюда? Думаете, я не понимаю, почему стал нежеланным? Вы все получали удовольствие, черт вас побери, а теперь и я намерен получить свое.

Фрауд выглядел озадаченным.

— Ты имеешь в виду…

— Заткнись, сволочь!

— Но послушайте, Бернс, вы, знаете ли, совершаете ошибку… — попытался воззвать к его разуму Дейл.

— Ах, я ошибаюсь, да? Я бы сделал большую ошибку, если бы поверил тебе. Ты! Полагаю, ты думаешь, я не заметил, как ты переменился к ней после того, как поимел?

— Черт тебя побери! Я не…

— Ах, так ты значит «не»? И остальные из вас, полагаю, тоже «не»? Да за кого вы меня принимаете — за слепца? К черту всю вашу проклятую компанию! Я видел, как все вы в разное время украдкой шмыгали в хранилище. Имели ее, как хотели, а меня отшивали, словно я не человек. И думали, что я это стерплю. Да, я терпел, но больше не намерен. Теперь моя очередь. И никакой дележки не будет.

— Но, любезный, вы все неверно поняли, — вмешался доктор. — Мы не…

— Совершенно верно. Еще один врет то же самое, но меня не одурачить! Я давно этого ждал. Неделями об этом думал. Должен признать, что сперва ты меня одурачил, поскольку ты ей в отцы годишься, — но ненадолго. И теперь моя очередь.

— Ах ты, грязная свинья! Эта девушка… Бернс повел пистолетом.

— Ты сказал достаточно, Дуган. Держи язык за зубами. Дейл в упор смотрел на механика, гадая, может ли он рискнуть и выстрелить. Винтовку, заряженную и готовую к стрельбе, он держал в руках, но понимал, что может задеть Джоан. Бернс, по всей вероятности, выстрелит из пистолета прежде, чем он успеет прицелиться. Они обменялись беспомощными взглядами с доктором.

Бернс повернул пистолет и прижал его дуло к боку девушки.

— Если я ее не поимею, то не поимеет никто, — пригрозил он. — А теперь сложите винтовки вон там, — он кивнул, указывая на место примерно посередине между собой и четверкой мужчин. — Один за другим, а не то случится что-то очень скверное!

Они заколебались, но в глазах Бернса горел опасный огонек, он явно не блефовал.

— Давай! — резко скомандовал он.

Фрауд пожал плечами, медленно прошел вперед, положил винтовку и шагнул назад. За ним последовал доктор, затем Дейл, и, наконец, Дуган.

Бернс кивнул.

— А теперь отойдите назад, все вы. До самой воды. Они поступили, как приказано, и он, не отпуская девушку, подошел к винтовкам.

— Подбери их, — приказал ей.

Джоан подчинилась. Прижатый к ребрам пистолет не оставлял никакого выбора. Она ни на миг не сомневалась, что при необходимости он воспользуется оружием, Джоан не хуже остальных понимала, что в своем нынешнем безумном состоянии он способен на все. Пистолет, который дал ей Фрауд, лежал у нее в кармане, но карман-то находился под комбинезоном. Но даже и будь он под рукой, она сомневалась, что способна выстрелить первой. Одну за другой девушка передала винтовки Бернсу, и тот, перекладывая пистолет из одной руки в другую, повесил их на плечи.

— И свою, — резко приказал он. — Не забудь про нее. Она сняла винтовку и протянула Бернсу. Тот задумчиво посмотрел на четверых спутников, а затем опустил глаза на собственный пистолет. Момент был не из приятных.

— Нет смысла, — решил он, — тратить зазря пули. Но если кто-то из вас подумывает последовать за нами, то мой вам совет: подумайте еще разок.

Его большая ручища сомкнулась у девушки на запястье. Он неприятно осклабился.

— Попрощайся со своими любовниками, — сказал он ей.

— Ты… — начал было Дуган.

Бернс дернул пистолетом. Раздался резкий треск, и у ног Дугана взметнулась земля.

— В следующий раз будет повыше, — предупредил он.

Он оставил их, больше не сказав ни слова. Часто оглядываясь через плечо, он повел девушку тем же путем, каким они добирались сюда.

Глава 15

…и побит козырем

Четверо мужчин смотрели, как Бернс и Джоан исчезают в кустах. Фрауд уселся на землю, разбирая камеру и складывая треногу. Остальные стояли, глядя на него. И вопрос, который, по мнению остальных, не стоило облекать в слова, задал Дуган.

— Ну, — резко спросил он, — разве мы не собираемся что-то предпринять?

— Пока нет, — коротко ответил Дейл.

Дуган недоуменно уставился на него.

— Да что с вами случилось? Если вы не собираетесь помочь девушке, то помогу я.

Он повернулся и побежал к кустам.

— Назад, дурак, — позвал капитан, но Дуган не обратил внимания. Он рысью бросился по следу Бернса и исчез. Миг спустя раздался резкий треск выстрела. Трое спутников переглянулись, но Дуган вернулся. Он выглядел потрясенным и порядком сконфуженным.

— Почуял, гад, — подосадовал он.

— Тебе повезло, — бросил ему Дейл. — А теперь сядь и веди себя как взрослый.

— Это, — сказал Фрауд, роясь под комбинезоном, — большая неприятность.

Он перестал шарить и извлек желтую пачку:

— Закуривайте.

Все взяли по сигарете. Он закурил и скривился.

— Боже мой, ну и дерет! Вот что делает с человеком трехмесячное воздержание.

— Что же, — снова спросил Дуган, но менее горячо, чем раньше, — мы собираемся предпринять?

— Ничего, — уведомил его Дейл.

— Ничего! Ты хочешь сказать…

Доктор коснулся ладонью руки Дугана.

— Успокойся, малыш. Ты не понимаешь, какая случилась беда. Ты хочешь сейчас хорошенько побоксировать с человеком, которого считаешь свиньей.

— Ну, а разве он не свинья?

— Может быть, но, по крайней мере, на данный момент, вся соль в том, что он ненормален. Я наблюдал за ним все последние недели, и, наверное, в каком-то смысле я виноват в том, что это случилось. Мне следовало предупредить всех, что он на грани помешательства. Я рассчитывал, что все нормализуется, когда мы прибудем на Марс, но ошибся. Бернс не отвечает за свои действия, твоя же отвага принесет больше вреда, чем пользы: он, скорее, убьет Джоан, чем позволит приблизиться кому-нибудь из нас, в этом я уверен. Фактически, я удивлен, что он не пристрелил нас на месте.

— Так же как и я, — согласился Фрауд. — И у меня возникла скверная мысль, что его осенила идея подождать, пока иссякнут наши запасы кислорода. — Кстати, Дейл, насколько их хватит?

— С теперешней скоростью расхода, думаю, кислорода хватит часов на двадцать.

— И два из них уже прошли.

— И вы, тем не менее, считаете, что мы ничего не должны делать? — недоверчиво спросил Дуган.

— Единственный, кто может что-то сделать, это сама девушка, — сказал доктор. — И если я знаю Джоан, она сделает. Я в нее верю, она знает, как поступить, вне всяких сомнений.

— А что, если нам быстро прорубиться через кусты и устроить ему засаду на другом конце?

— Что? При листве, поднимающей шум, словно целая фабрика оберточной бумаги? Будь хоть немного поразумней, — посоветовал Фрауд. — Нет, док подал верную мысль. У нее есть пистолет, рано или поздно ей представится случай им воспользоваться.

— А если не представится?

— Тогда, похоже, наше дело плохо. Полагаю, Бернс будет с комфортом сидеть в «Глории Мунди», глядя, как мы умираем от удушья.

— Но ему-то от этого какой прок? Он же не сможет привести «Глорию Мунди» назад в одиночку.

— Неужели до тебя все никак не доходит, что этот человек ненормален? В данный момент он хочет только одного — девушку, а еще отомстить нам, так как полагает, будто мы его обделили. Дальше этого он в своих мыслях не заходит.

Дуган беспокойно нахмурился.

— Да, я теперь это понимаю. Но вы действительно полагаете, что это понимает она? Я хочу сказать, вдруг она будет ожидать нашей помощи, пока не станет слишком поздно?..

— Не будет.

Слова Фрауда звучали категорически, но сам он не был убежден в своей правоте. Если Джоан сможет выстрелить в Бернса, все будет хорошо. Но сможет ли она? Секундное колебание, и механик сможет ее обезоружить. Дрогнувшая рука или мелкий просчет может закончиться легкой раной, которая только разъярит Бернса. Хладнокровно застрелить нелегко даже сумасшедшего. Что случится с ней и со всеми, если она упустит удобный случай?

Разговор угас. Все четверо сидели, обдумывая неприятности.

— Сколько мы дадим ему времени, Дейл? — спросил, наконец, доктор.

— Я думаю — час. Трудно сказать. При том, что мы знаем, он может все еще поджидать нас в засаде за первым же поворотом.

Доктор кивнул. Час, подумал он. Разумно при условии, что у человека в таком душевном состоянии достанет терпения просидеть в засаде целый час.

Когда время вышло, Дейл поднялся на ноги.

— Итак, помните, идти как можно тише. Не станем спешить. Осторожность сейчас намного важнее скорости. Нужно оказаться поблизости, когда что-то случится, но не стоит форсировать события.

Они одолели, наверное, треть расстояния до ракеты, когда впереди раздался звук винтовочного выстрела. Шедший впереди Дейл замер, прислушиваясь. Грохнул второй выстрел, а за ним последовали еще несколько в быстром темпе. Дейл неуклюже побежал, с трудом удерживаясь на ногах из-за низкой силы тяжести. Остальные последовали за ним, кто как мог и сумел. Если Дейлу и приходило в голову, что выстрелы могли быть хитроумно подстроенной ловушкой, то он оставил эти мысли при себе. В кустах, несомненно, что-то двигалось. И все выглядело так, словно Бернс открыл пальбу, разобравшись, что же там двигалось…

Они обнаружили механика не слишком далеко от края пустыни. Тело его лежало в центре просеки лицом к небу. Оно являло собой зрелище не из приятных. А девушки не было.

Все четверо резко остановились. Увиденное вызвало тошноту.

— Господи Боже, — произнес Фрауд. — Кто мог такое сотворить?

Он нервно оглянулся. Не было никакого намека, что кто-нибудь таится в кустах, не раздавалось никаких звуков, кроме шороха трущихся друг о друга высохших стеблей. И все же совсем недавно здесь находилось нечто — что-то крупное и опасное. Не говоря ни слова, доктор опустился на колени. Приподнял растоптанное и изломанное тело, стянул с плеч винтовочные ремни и вернул оружие владельцам. Шесть винтовок на четверых. Дуган взял две. Дейл нагнулся и высвободил ту, что была зажата в мертвых руках. Магазин ее был пуст. Он перезарядил обойму. Остальные ждали его, беспокойно шаря глазами по зарослям и держа винтовки наготове.

— Возможно, она побежала к кораблю, — сказал Дейл. — Нам лучше посмотреть. Позже, когда узнаем, с чем столкнулись, вернемся за бедолагой Бернсом.

Они двинулись дальше. На этот раз медленно, стараясь как можно меньше трещать сухими ветками. И рыскали настороженными взглядами по окружающим кустам, страшась увидеть внезапное движение. Но в поле зрения ничего не появлялось, до ушей астронавтов не долетало ни звука.

Растительность поредела, и они с облегчением поняли, что снова приближаются к пустыне. На открытом пространстве им не будет угрожать внезапное нападение.

В высоком же кустарнике преимущество находилось на стороне нападавшего. Еще сто ярдов, и они достигли опушки. Высокие растения совершенно внезапно сменились маленькими, высотой по колено, иссохшими кустиками. За ними лежали пологие барханы красноватого песка с выступающими кое-где скальными выходами, а неподалеку они увидели «Глорию Мунди». У всех четверых вырвался вздох облегчения.

— Уж не знаю, чего я ждал, но, слава Богу, этого не случилось, — промолвил Фрауд.

— Иногда мы придерживаемся одинакового мнения, — признался доктор.

— Что это было? — резко вскинулся Дуган.

— Что было, о чем ты?

— Я видел, как что-то вспыхнуло около «Глории Мунди».

— Вероятно, это Джоан показывает то, что увидела нас, — предположил Фрауд. — Полагаю, что она… Да, вот опять.

— Проклятье. Должно быть, я оставил свой бинокль у воды, — подосадовал Дейл.

— Ну, возвращаться за ним мы определенно не станем, так что пошли дальше.

Они одолели половину расстояния, когда Дейл приказал остановиться.

— Мне кажется, я вижу, как около девушки двигаются какие-то штуки, — сказал он.

— Ты прав, — согласился Дуган. — Но не могу разобрать, что они собой представляют. Ты думаешь…

— Смотрите! — вскрикнул доктор. В голосе его прозвучали панические нотки, заставившие всех резко обернуться.

Из только что покинутых ими кустов выбиралась процессия, при виде которой они лишились дара речи.

Присутствие духа сохранил только Дейл. Неподалеку находился небольшой бугор из ломаного камня и нанесенного ветром песка. Он приказал бежать туда.

— И не стрелять, пока я не скомандую, — добавил он, когда они распластались на вершине.

Глава 16

Джоан отправляется в путешествие

Джоан, шедшая впереди, увидела эту штуку первой. Они спешили, по крайней мере, Бернс торопился, приходилось торопиться и ей. Он подождал в кустах ровно столько, чтобы сделать единственный предупредительный выстрел, заставивший Дугана вернуться к остальным, и сразу погнал ее к ракете. Манеры его изменились. Уверенность сменилась беспокойным стремлением как можно скорее оказаться на борту «Глории Мунди». Он убрал пистолет в карман и на всякий пожарный случай держал наготове одну из винтовок. Ее нервозность возросла, хотя Бернс стал казаться более нормальным. В его глазах исчез тот жестокий блеск, который заставил ее почувствовать себя слабой.

Когда они торопливо шли по зарослям, мысли ее устремлялись вперед. Сейчас ей нечего было страшиться, зато когда они не доберутся до ракеты…Что произойдет при закрытой наружной двери? Они снимут кислородные маски. А потом и толстые комбинезоны. У нее будет шанс дотянуться до пистолета в кармане… Вот оно! Пока он будет возиться, выбираясь из защитного костюма, ей выпадет шанс. Бернс на несколько мгновений окажется в ее власти. И тогда не должно быть никакой ошибки. Не только ради себя, но и ради остальных, нельзя ее допустить…

Кусты вокруг стали более сухими, а почва под ногами — песчаной. В скором времени они доберутся до открытой пустыни. А там уж недолго и до… Вот тут она и увидела. Голубовато сверкнуло что-то в кустах справа. Она бешено рванула прочь. Из ветвей метнулся, едва не задев руку, своего рода коленчатый шток. Девушку пронзил внезапный ужас. Она бросилась вперед, бегом, прыжками, не смея оглянуться. Удирая, она услышала удивленный вскрик Бернса. Раздался выстрел, а затем частая стрельба. Автоматическая винтовка вела огонь, пока не кончились патроны. Этот шум погнал ее вперед. Позади раздался крик, похожий на тонкий визг, и ужас, казалось, придал ей крылья, так что она так и полетела сквозь кусты. Мчась, она ни разу не оглянулась.

Затем кусты внезапно закончились, и она заметалась среди низкорослых иссохших кустиков. Но не задержала своего бега очертя голову. Джоан не собиралась останавливаться, пока дверь «Глории Мунди» надежно не оградит ее от того, что бы там ни было в кустах. И лишь пробежав по песку половину пути, она заметила двигавшиеся вокруг ракеты штуки. И тогда в смятении остановилась. Она боялась встретиться с ними, но не смела и обернуться к кустам. Оставалось только ждать, остальные должны услышать выстрелы. Скоро они будут здесь. Она огляделась, подыскивая какую-нибудь впадину, где могла бы залечь и спрятаться, пока они не появятся.

Внезапно ее глаза уловили какой-то блеск на одном из скальных гребней справа. Она вздрогнула и вгляделась внимательней. Там снова блеснуло, вне всяких сомнений, это было отражение от быстро движущегося металлического предмета. Она застыла на месте, глядя, как он стремительно приближается. Каждый раз, когда предмет преодолевал очередной гребень или песчаный бугор, ей удавалось различить все больше деталей. Вскоре у Джоан не было сомнений, что это дубликат машины с ее фотографий — с той разницей, что эта бегала на шести ногах вместо восьми.

На расстоянии двадцати ярдов машина остановилась и навела на нее свои линзы. Из одного из отверстий в корпусе раздалась серия звуков металлического тембра. В разряженном воздухе они казались резкими и слабыми. Поколебавшись, Джоан двинулась к пятачку гладкого песка и написала указательным пальцем несколько знаков. А затем отступила и стала ждать.

Машина приблизилась беззвучно, если не считать шороха шести ног по песку. Она остановилась около знаков, внимательно изучая их. Джоан написала, что прибыла с Земли с мирной целью.

Снова из динамика послышались металлические звуки. Джоан разгладила песок и снова принялась писать.

«Пиши. Я не понимаю речь».

Одно из четырех щупалец машины метнулось вперед. И быстро накарябало:

«Откуда ты знаешь нашу письменность?»

Медленно по сравнению с быстродействующей машиной Джоан нарисовала ответ.

«На Землю прилетала машина».

«Тебя привезла она? Где она?» — быстро написала машина.

«Нет, она, — Джоан поколебалась, — сломалась». Она наблюдала за машиной, та снова принялась писать. Начертив не более трех знаков, она внезапно остановилась. Прежде чем Джоан успела что-то сообразить, машина рванулась вперед. Два металлических щупальца обвились вокруг девушки и подняли ее. Третье хлестнуло по чему-то у нее за спиной, машина с лязгом столкнулась с неизвестным предметом. Девушка не могла видеть, что именно им угрожает, но заметила, как металлическая лапа просвистела мимо ее головы и обрушилась на корпус державшей ее машины. Схватка оказалась такой неожиданной, что привела Джоан в полнейшее замешательство. Не успела она и глазом моргнуть, как уже путешествовала через пустыню в щупальцах шестиногой машины, которая с головокружительной скоростью мчалась на юг.

Глава 17

Знакомства

Четверо астронавтов лежали, распростершись на вершине бархана, и наблюдали за выползавшей из кустарника цепочкой металлических машин. Создание с фотографий, которые им показывала Джоан, казалось странным, но эти выглядели сущим кошмаром. Мужчины не верили собственным чувствам; такие штуки могли быть только галлюцинацией. Дуган небрежно обронил, пытаясь казаться беспечным:

— Я знаю, что это такое. Кто-то подсунул в мой баллон с воздухом спирт.

Дрожь в голосе противоречила беззаботности его слов.

Фрауд прищурился, разглядывая механическую кавалькаду. И решительно покачал головой.

— Извините, но я в это просто не верю.

Не попадалось хотя бы двух одинаковых машин. Они различались по виду, по размерам и форме корпусов, своими причиндалами. У некоторых корпуса были сферические, у других — кубические, у третьих — пирамидальные, у четвертых — прямоугольные, а какие-то походили на гроб, описанный Джоан. Единственное, что их роднило, все они передвигались на ногах различного вида, на глаза не попадалось ни одного колеса. Особенно пристально Фрауд разглядывал яйцеобразное чудище. Оно опиралось с одного бока на две коленчатые ходули, которые были широко расставлены в стороны, чтобы компенсировать три проворные, но куда более короткие ноги с другого боку. Торпедообразное создание имело сзади по одной ноге с каждого боку, а передней частью опиралось на лыжное шасси без стойки. Одна из сфер ухитрялась передвигаться на треноге из неравных ходулей, лязгая и гремя на ходу. Многие корпуса были покрыты пятнами ржавчины и местами заштопаны заплатками из иных металлов; то тут, то там виднелись когда-то покрытые краской узлы, ни одна из машин не была одноцветной.

— Бред, бред, бред. Это не может быть реальным, — повторял Фрауд.

— Если бы я об этом прочел, то наверняка выбросил бы книгу, — проворчал доктор. — Но раз они существуют, они реальны. Должна быть причина для их создания.

Нескладные машины развернулись в строй в виде полумесяца и продолжали приближаться. Более быстрые сбавили скорость до ковыляющего шага медлительных.

— Когда я дам команду, — распорядился Дейл, — цельтесь им в линзы и берегите патроны, лишних у нас нет.

— Полагаю, они враждебны, — вставил Фрауд, — но не забывайте, что говорила Джоан…

— Это не те штуки, о которых она говорила. Кроме того, я не забываю, как выглядел Бернс, и не желаю рисковать, — сказал Дейл.

Он терпеливо ждал. Машины приблизились метров на пятьдесят, когда капитан приказал открыть огонь.

Результат первого залпа оказался обнадеживающим. Наступление резко прекратилось. Одна машина рухнула наземь, распялив свои металлические ноги. Другая разлетелась на куски. Третья впала в буйство. Она зашаталась, полуобернулась, а затем ее щупальца принялись хлестать невпопад, а свободно сочлененные части громко залязгали. Она пьяно устремилась по пустыне со всей скоростью, какую смогли развить ее пять разновеликих ног. Дейл приказал дать второй залп.

Упала еще одна машина. Ноги второй заклинило так, что она пропахала на песке круг. Неповрежденные машины начали отступать, утаскивая с собой пострадавших. Фрауд бросил винтовку и схватил камеру.

— Классическая картина стаи чегототамов, убирающихся несолоно хлебавши, — пробормотал он.

— В одном Джоан была права — они способны думать, — сказал доктор. — Это не просто дистанционно управляемые механизмы — это разумные, способные к самостоятельным действиям машины.

— Может быть, — хмыкнул Фрауд. — Но для такого разума место только в сумасшедшем доме. Да я и сам чувствую себя немного спятившим. Черт побери, это не может быть реальным — даже здесь, на Марсе! Это своего рода кошмар, гибрид из Льюиса Кэрролла с Карелом Чапеком. В подобных машинах нет никакого смысла. Только взгляните на них. На кой черт они нужны?

— Да, но вспомните ту, на фотографиях Джоан, — сказал доктор. — Она-то была в порядке. Как бы странно она ни выглядела, но, по крайней мере, была логически продуманной и цельной. С этими же вышло что-то не так. Они не разумны — это своего рода безумные неудачи. Гляньте-ка вот на ту квадратную груду.

Он показал на один из кубов. Из его нижних углов вырастали две одинаковых металлических ноги и одна совершенно не схожая с ними, в то время как четвертый угол опирался на гибкое щупальце. Машина деловито волокла одну из сломанных машин с помощью щупалец, выступающих из верхних углов.

— У меня появилась мысль насчет того, что это значит. Понаблюдайте за ней немного, — посоветовал Дейл.

Когда машина достигла того, что, очевидно, считала безопасным расстоянием, куб остановился. Установленные на одной из его сторон линзы были приведены в действие, и машина исследовала обломки. После осмотра она опустила собственный корпус на землю и принялась усердно расчленять свой трофей. Пять минут спустя она снова стояла, но теперь покоилась на четырех ногах, а наверху колыхались четыре щупальца. Если не считать мелких расхождений в длине ног, куб был полностью завершенным и готовым к чему угодно.

— Ну, это решает вопрос. Мы все окончательно рехнулись, — сказал Фрауд.

— Странно, — пробормотал доктор, — и где-то даже неприлично. Своего рода механический каннибализм.

Он наблюдал за тем, как еще одна машина со смешными разнородными частями приблизилась к вышедшей из строя и обменяла сильно поврежденное щупальце на то, которое находилось в лучшем состоянии.

— Вы полагаете, что конечный итог — это своего рода супермонстр, собранный из запчастей?

— Не спрашивайте меня ни о чем, — попросил его Фрауд. — У меня такое ощущение, словно мое второе имя Алиса.

Содрав с павших полезные части, уцелевшие машины перестроили ряды и снова двинулись в наступление.

— Так же, как раньше, — приказал Дейл.

И второй раз они отразили атаку.

— Это несложно. С нами будет все в порядке, пока у нас не иссякнут патроны и воздух, — решил он. — Но Бог его знает, что случилось с Джоан.

Пленившая Джоан машина мчалась по пустыне, не издавая ни звука. Металлические стопы шуршали по песку, иной раз корпус лязгал, когда задевал каменные осколки. О механизмах, работающих внутри корпуса, говорило лишь низкое гудение. Они действовали с безупречной точностью, невозможной для тех, что создавались на Земле человеческими руками. Машина ни разу не зашаталась и не оступилась на своих шести спешащих ногах. Плавное совершенство передвижения по пересеченной местности вызывало жуть; каждый подъем и спуск проделывался изящно, без малейшего намека, что автомат может поскользнуться или споткнуться.

Преодолев первый шок, Джоан отчаянно боролась, но не могла дотянуться до кармана, где лежал пистолет. В панике она колотила по корпусу, пока руки не заболели, несмотря на толстые перчатки. На машину это никак не подействовало. Пришлось смириться. При той скорости, с которой они пересекали пустыню, девушке потребовалось бы много часов, чтобы вернуться. Джоан решила лицом к лицу встретиться с той судьбой, какую уготовила ей машина.

Мельком она увидела на западе группу машин, те тоже их заметили. Они неуклюже, но быстро помчались вслед. Пленившая ее машина свернула в сторону и прибавила скорость. Она с легкостью оставила их позади. Вид преследователей привел девушку в точно такое же замешательство, как Дейла и остальных во время безумной атаки. Мельком увиденные странные, искаженные механизмы совершенно не вписывались в тот логичный мир, который она себе рисовала. Ее машина убежала от преследователей, словно боялась — глупое слово в приложении к машине, — но она рванула прочь явно торопливо и вернулась к прежней скорости не раньше, чем механические уродцы пропали из виду. Не одна ли из таких штук, гадала Джоан, чуть-чуть промахнулась, пытаясь ударить в кустах?

Солнце заходило, и короткие сумерки быстро сменялись пронизанной звездами темнотой. Странно было глядеть на небо и видеть звезды почти такими же, как они выглядели с Земли: мерцающие точки на темно-синем полотне, горящие искры в черноте космоса. Скорость машины не снизилась. Дневной свет, темнота или же обманчивый блеск марсианских лун — машине, похоже, было все равно, это не влияло на ее точность.

А в душе Джоан этот лунный свет, разлившийся по пескам пустыни, вызвал ощущение безысходного отчаяния. Ей казалось, что они несутся по пустыне уже несколько часов, и никаких признаков того, что это кошмарное путешествие когда-нибудь закончится. Девушка начала страшиться, что иссякнет кислород в ранце. Она умрет, хватая воздух раскрытым ртом, а металлический монстр будет и дальше мчаться по пустыне, неся ее труп. Она не подумала спросить у Дейла, на сколько часов хватит запасов воздуха, и теперь ее преследовал страх, что она уже делает свой последний вдох. И тут, словно в утешение, впереди появился блеск огней. Они показались всего на несколько секунд, потом их загородила следующая возвышенность, но огни дали новую надежду. Джоан возблагодарила Бога, что кому-то на Марсе нужен искусственный свет…

Позади осталось еще несколько миль пустыни, и ноги машины заклацали по твердой ровной поверхности. Перед ними вырос массивный черный силуэт, вырезая в залитом лунным светом небе темную кляксу. Машина продолжала следовать прямо. С обеих сторон поднялись высокие стены, запирая их в траншее темноты. Звезды над головой внезапно исчезли. От огней не осталось ни следа. Сквозь черноту не пробивалось ни проблеска. Зато возникло ощущение, что вокруг нечто движется, шевелится во мраке, который тщетно пытались пронизать ее испуганные глаза. Время от времени что-то мягко задевало ее, а в ушах раздавалось постукивание металла о камень. Но как она ни старалась, ей не удавалось различить ничего, кроме более глубокой черноты — темного на темном, что вполне могло быть обманом зрения.

Затем, наконец, она снова увидела огни. Поворот свел их лицом к лицу с высоким зданием, фасад которого усеивали освещенные окна. Из больших открытых дверей выплескивался веерообразный луч. В его свете она разглядела множество сновавших туда-сюда машин, схожих с той, что держала ее. Девушку без остановок доставили к дверям. Сразу же за порогом Джоан поставили на пол. Из динамика машины раздалось несколько металлических звуков, а затем она умчалась в царящую за дверями темноту. Миг спустя массивные створки сомкнулись, отсекая всякую надежду на бегство.

Освободясь от плена сковывающих щупальцев, окостеневшая девушка прислонилась к стене, пока болезненно восстанавливалось кровообращение. Она огляделась вокруг со смесью любопытства и опасения. Помещение площадью в каких-нибудь три квадратных метра было голым и холодным. Две противоположные стены были сложены из гладко отделанного красноватого камня, а слева и справа обнаружились смыкающиеся двери (через правую ее внесли). Компанию Джоан составляли шестиногие машины. Ни одна из них не обращала на девушку ни малейшего внимания. Когда через некоторое время двери слева раскрылись, машины сразу же деловито выскочили наружу. Джоан, не зная, чего ожидать, последовала за ними.

У нее возникло впечатление, будто она видит освещенный город посреди темных руин. Девушка вышла в огромный круглый зал, заполненный светом из источников непонятного происхождения. Потолок походил на купол и в центре, как прикинула она, достигал метров сто. В ширину же зал был раза в два больше, чем в высоту. По стенам с равными интервалами располагались широкие балконы, связанные в иных местах лестницами, а в иных — пандусами. Арочные проемы вели в невидимые коридоры или комнаты. Вдоль стен размещались точно такие же арки, а между ними двигались потоки куда-то спешащих машин. Некоторое время она наблюдала, как они перемещаются, иные нагруженные, другие — со свернутыми в спирали щупальцами. Машины двигались с постоянной скоростью по каким-то своим непостижимым делам. Единственными звуками служили только торопливое шарканье их ног и урчание приборов в корпусах. Она наблюдала со слабым интересом, недоумевая, что же ей теперь делать. Цель, которая привела ее на «Глорию Мунди», достигнута. Теперь, когда она свободна от щупалец, ее страх перед машинами поутих, но она чувствовала себя покинутой. Джоан гадала, почему ее доставили сюда. Мотивы машин не поддавались пониманию. У нее возникло искушение обратиться к одной из них и заставить объяснить, чего от нее желают. Но чего хотела сама Джоан? Определенно, не того, чтобы ее унесли обратно через многие мили пустыни. Страх остаться без воздуха угнетал девушку…

Вопрос разрешился без ее вмешательства. Прикосновение к руке заставило Джоан обернуться, и она оказалась лицом к лицу не с машиной, а с человеком. Она уставилась на него, не шевеля ни единым мускулом.

Человек не носил защитной одежды, он был облачен в шорты из какого-то собранного в складку блестящего материала, стянутого на талии узорным металлическим поясом. Кожа у него была красноватого оттенка, грудь — широкая и мощная, но ростом человек лишь чуть-чуть превышал девушку. Голова его под шапкой черных волос привлекала внимание своими необычными размерами, а уши, хотя и не казались уродливыми и не были оттопырены, выглядели крупнее, чем у любого землянина. Необычность остальных черт лица состояла лишь в изяществе без намека на слабость и правильности без утраты характерности. На нее чуть меланхолично смотрели темные проницательные глаза.

Странное создание, подумала она, но не лишенное своеобразного обаяния… Покуда она смотрела, в уголках его глаз образовались легкие морщинки, а рот раздвинулся в дружеской улыбке. Неверно говорить о нем, решила девушка, как о «странном создании»…

Он поднял руку и сделал знак, что ей следует снять кислородную маску, она заколебалась. Возможно, для него тут достаточно безопасно, но вместимость ее легких куда меньше по сравнению с теми, что располагались под его широкой грудью. Марсианин настойчиво повторил свой знак, показывая на двери, через которые она вошла. Ей впервые пришло в голову, что назначение этих съезжающихся дверей то же самое, что у шлюза. Джоан осторожно приподняла маску. Она почувствовала, что воздух в здании не только плотнее, но и теплее, чем снаружи. Девушка со вздохом облегчения стянула маску. Теперь настала очередь незнакомца пристально разглядывать, а ей — отвечать дружеской улыбкой. Он заговорил. Джоан догадалась, что он употребляет тот же язык, что и машины, но голос у него оказался звучным и приятным. По-прежнему улыбаясь, она покачала головой, но этот жест был ему явно незнаком. Девушка нетерпеливо рванула застежку своего комбинезона и порылась в карманах. Ни ручки, ни карандаша, но среди прочих женских принадлежностей, почти не используемых во время полета, она нашла помаду. Сгодится, решила она. Присев, она объяснила затруднение карминными знаками на полу. Незнакомец понял. Он взял у нее помаду и написал указание следовать за ним.

Глава 18

Новоприбывшие

Солнце опустилось ниже, и тени простерли по пустыне длинные исковерканные пальцы, словно темные силы протягивали руки, норовя вцепиться в эту землю. Пустыня и небо окрасились алым светом, и даже кусты на западе на несколько коротких минут утратили свою мрачность и преобразились в сполохах огня. Последний краешек солнца скрылся за вершинами; между колышущихся ветвей сочились красные блестки, а затем наступила ночь. Даже сквозь свои термокомбинезоны астронавты с «Глории Мунди» ощутили расползающийся по марсианским пескам холод.

Четыре раза машины шли в самоубийственную атаку, и четырежды отступали, чтобы заново экипироваться частями павших. Теперь неактивные, но зловещие машины замерли— ряд гротескных фигур в виде неясных силуэтов на фоне темнеющего неба.

Астронавты устали. Нечеловечность врагов, их сверхъестественность и неизвестные возможности надломили ту силу духа, которая не покинула бы их перед лицом обычных опасностей. Рассудок людей, казалось, колебался между презрением к жалким неуправляемым механизмам и страхом перед неизвестностью. Переплет, в который они попали, действовал на нервы.

— Черт бы побрал эти штуки! — пробормотал доктор. — По-моему, они знают, что нам некуда деваться. Они всего лишь машины. Им не нужно ни есть, ни пить, а если и нужен воздух, то для них его тут достаточно. Стоя на месте, не расходуя никакого горючего — что бы там ни служило горючим! — они могут хоть век проторчать, если охота. А мы рано или поздно должны вернуться на корабль — и, черт их побери, они знают, что мы должны двинуться к ракете.

— Нет смысла взвинчивать себя, — коротко посоветовал Дейл. — Мы можем протянуть еще немало часов. А до той поры может измениться многое.

— На планете, способной производить подобные штуки, может случиться все, что угодно, — согласился Фрауд. — Сколько в этих краях длится ночь?

— Немногим дольше, чем дома. Мы недалеко от экватора.

Из-за неровного горизонта выскользнула первая луна, Деймос, и песок под ее лучами сделался серебряным. Отполированный корпус корабля выглядел таким близким, но ряды машин блестели, вытянувшись поперек. Лунный свет, казалось, придавал их металлическим фигурам еще более безжалостный вид, а резкие тени выглядели еще более странными, чем оригиналы. Земляне молча лежали на вершине бархана и дружно ломали головы, пытаясь придумать хоть какой-то план. Прошло почти два часа, и ночь стала еще светлее.

— Господи, ну разве это не прекрасно? — восхитился Фрауд.

По небу мчалась вторая луна, Фобос, догоняя Деймос.

— Какая там скорость! — на Дугана это зрелище произвело меньшее впечатление. — Вы бы тоже показали скорость, если бы захотели обогнуть планету за семь с половиной часов, — отозвался он.

Дейл внезапно поднялся на ноги.

— С меня хватит. Я собираюсь прорваться к кораблю. Можете меня прикрыть. Эти машины, должно быть, на ночь отключились. С тех пор как солнце зашло, они не двигались. '

Но он ошибся. Не успел он пройти и дюжины ярдов, как ряды зашевелились, негромко лязгая в разряженном воздухе. Дейл заколебался и сделал еще пару шагов.

— Назад, — позвал Дуган. — Ты не сможешь соревноваться с ними в скорости на такой дистанции.

Дейл признал, что это верно. Даже при пониженной гравитации ему не убежать от щупалец, которые будут хватать его. Он неохотно вернулся обратно.

Фобос настиг своего лунного собрата и исчез. Вскоре и Деймос заглядывал за горизонт на другую сторону мира. В наступившем сумраке машины стали почти неразличимы. Четверо астронавтов полагались на свой слух, который предупредит о первом же движении противника. Они страдали от голода и жажды — особенно от жажды. Вода в их флягах давным-давно иссякла, от их единственной еды, твердых плиток шоколада, желание пить лишь усиливалось. Около часа никто из них не произнес ни слова.

— Выход только один, — сказал, наконец, Дейл. — Нам самим придется их атаковать. Если не иссякнут боеприпасы, то у нас, возможно, есть шанс. В любом случае лучше прорываться, чем сидеть на месте. Приказ будет такой: «Стрелять по линзам и держаться подальше от щупалец».

Он сам в душе не сомневался, что предлагает почти невозможное, но, выбирая между быстрым концом и затяжной смертью от удушья, предпочитал для себя и своих людей первое.

— Вы, Дуган и Фрауд, займете фланги.

— Погодите! Что это? — Доктор чуть склонил голову набок, прислушиваясь. Звук уловили и другие. Глухой гул становился с каждой секундой все громче. По их прикидкам, он раздавался где-то за каналом. Очевидно, мембраны машин тоже уловили его. Видно было, как зашевелилась их линия.

На западе появились отблески красного света. Гул быстро нарастал, переходя в громовой рев. Дуган первым увидел, как это подействовало на машины. Он опустил взгляд как раз вовремя, чтобы заметить, что они удирают, скрываясь в кустах.

— Вот наш шанс, — выкрикнул он и, увлекая за собой остальных, побежал вниз по ближайшему к «Глории Мунди» склону бархана.

Шум превратился в громовой оглушительный грохот. Что бы там ни громыхало в вышине, казалось, оно несется прямо на них. Дейл и Фрауд рухнули на песок, прижав ладони к ушам, и миг спустя остальные сделали то же самое. Весь мир, казалось, дрожал от этого звука, который словно раскалывал надвое само небо. Грохот нарастал до тех пор, пока не показалось, что громче уже и быть не может. По небу протянулся шлейф пламени, похожий на длинное огненное знамя, озаряя пустыню странным неестественным светом. Земля дрожала. Внезапно грохот прекратился, оставив потрясающую тишину. Над песком прокатилось опаляющее дыхание, столь же жаркое, как само пламя. За ним последовал порыв прохладного воздуха, поднимая миниатюрную песчаную бурю. Фрауд перевернулся на бок и, прищурившись, посмотрел на Дейла сквозь пыль. Капитан временно оглох и, хотя видел, как шевелятся губы Фрауда, расслышать ничего не смог. Но он угадал вопрос.

— Это, — проорал в ответ он, — была другая ракета.

Дейл выглянул в иллюминатор. Вторая ракета лежала милях в двух, ее хвостовая часть едва виднелась над изгибом бархана.

— Но откуда, черт подери, она взялась? — спросил он приблизительно в десятый раз, не адресуя вопрос никому конкретно.

Их четверка вернулась целой и невредимой и собралась в жилом отсеке. «Глория Мунди» не пострадала. Машины, которые кружили вокруг, либо не смогли ее открыть, либо оказались достаточно нелюбопытными и удовлетворились внешним осмотром. А у экипажа желание узнать, кто же прибыл на Марс вслед за ними, боролось с желанием спать. В любом случае придется подождать, так как кислородные баллоны нуждались в перезарядке. В обычных условиях этот процесс был бы задачей Бернса, но теперь его обязанности выпадали на долю Дугана.

— Видит небо, — сказал Фрауд, — она побольше «Глории Мунди», верно?

— Трудно сказать. Возможно, она ближе, чем кажется. Расстояние здесь чертовски обманчиво.

К ним присоединился доктор.

— Что дальше? — спросил он. — Ищем Джоан или же обследуем чужака?

Дейл нахмурился.

— Будь у нас хоть какой-то след, я бы сказал — искать девушку, а без него что мы можем поделать? У нас нет ни малейшего представления о том, что с ней случилось, мы не смеем разделиться для поисков. Фактически, нам нельзя рисковать, чтобы искать ее вчетвером. Честно говоря, мне думается, что почти нет шансов найти ее.

— Понимаю, — медленно кивнул доктор. — Вы думаете, что с ней стряслось то же, что и с Бернсом?

— Боюсь чего-то в этом роде.

Все уставились на негостеприимную-пустыню, избегая встречаться взглядами.

— Очень храбрая леди. Я рад, что она оказалась права, — сказал доктор.

Наступило долгое молчание, прежде чем Фрауд произнес с непривычной неуверенностью:

— Могу предложить другое решение. Вместо того чтобы, как выражается док, обследовать чужака, пускай чужаки обследуют нас. Честно говоря, я начинаю чувствовать, что это местечко куда более опасное, чем мы полагали прежде. Оно, определенно, не такое пустое, как мы думали. Мне кажется, что если кого-то и застигнут на открытой местности машины, то куда лучше, если это окажутся другие ребята.

Дейл заколебался. Ему страстно хотелось побольше узнать о другой ракете, однако Фрауд провел верный анализ ситуации.

— Думаешь, машины вернуться?

— Если их заинтересовало прибытие одной ракеты, то прибытие двух должно заинтересовать еще больше, — предположил Фрауд.

Доктор поддержал его:

— Не вижу оснований подвергать себя ненужному риску. В конце концов, если мы не вернемся домой, то от нашей экспедиции не будет никакой пользы.

— А ты, Дуган, что думаешь? — спросил Дейл.

Дуган оглянулся, по-прежнему не отрывая руки от вентиля подзарядки кислорода.

— Мне все равно. Знаю одно: я хочу вернуться на Землю. И хочу сказать всем, кто смеялся над Джоан и ее отцом, что те были не правы. Сейчас все зависит от того, есть ли у нас хоть какой-то шанс вернуться, не так ли?

— В смысле?

— Ну, у нас небольшой запас горючего, а добавочный вес Джоан заставил нас израсходовать больше, чем мы рассчитывали. Хватит ли его, чтобы забрать нас домой и затормозить, когда мы доберемся туда?

Все посмотрели на Дейла. Тот медленно ответил.

— Думаю, хватит. Сами знаете, сюда прилетело шестеро, а возвращаться, похоже, придется четверым. Кроме того, мы можем выкинуть за борт изрядное количество тяжелых вещей, таких, как винтовки и боеприпасы. После того, как взлетим, они нам будут больше не нужны.

Дуган кивнул.

— Об этом я не подумал. Ну, тогда я согласен с Фраудом и доком. Пусть ребята из другой ракеты приходят посмотреть на нас, если есть охота.

Несколько часов спустя Дейл все еще сидел у иллюминатора, нес вахту. Иной раз он завистливо поглядывал на спутников. Он тоже желал бы прилечь и поспать, но знал, что все равно не сможет заснуть, пока не решена проблема с другим кораблем. Возможно, что это местный марсианский корабль, но как-то не верилось в эту перспективу. Ракета предназначалась для космических полетов, в этом не приходилось сомневаться. Иначе у нее имелись бы крылья, большие крылья для такого-то разряженного воздуха. Не была ли это ракета, гадал он, марсианским космическим кораблем, вернувшимся домой с другой планеты, возможно, с Земли? Рассказ Джоан доказывал, что этот мир успешно отправил на Землю, по крайней мере, одного посланца. Ему страстно хотелось бы убедиться, что это так. Но что-то в затылочной части мозга настойчиво твердило то, во что ему меньше всего хотелось верить: этот корабль последовал за «Глорией Мунди» с Земли.

Именно этот страх и не давал ему спать.

Они стали первой экспедицией, достигшей Марса, но это еще полдела. Он должен быть первым, кто расскажет Земле о Марсе. Лидером первой успешной межпланетной экспедиции в мировой истории. Дейл Кертенс, Покоритель Космоса — имя, которое никогда не забудут. А теперь он столкнулся с соперником, который способен выхватить у него бессмертие прямо из-под ног.

Будь он в состоянии, взлетел бы сию же секунду, направив «Глорию Мунди» к Земле со всей скоростью, на которую та способна. Но это было непрактично по нескольким причинам, а самая непосредственная состоит в том, что сейчас ракета лежит на боку. Прежде чем они смогут стартовать, придется установить ее вертикально.

Дейл не умел проигрывать. Он слишком часто выигрывал с того дня, когда возглавил первый экваториальный рывок вокруг света. Марсианское предприятие должно было стать венцом его карьеры. Не из-за пяти миллионов долларов — черт с ними, он потратил куда больше на постройку и горючее «Глории Мунди». Нет, это делалось ради триумфа быть не просто первым, но на какое-то время и единственным человеком, связавшим между собой планеты. Именно мысль, что другой корабль мог опередить, и держала его у иллюминатора, пока экипаж спал.

Он вновь и вновь спрашивал себя, кто же мог отправить ракету. Сотрудники фирмы Кейнца? Выходит, его все-таки неверно информировали насчет них? Разве кто-то еще в мире способен построить космический корабль?

И тут на гребне со стороны другого корабля появилось несколько черных точек. Машины или люди? Он нашел запасной бинокль и сфокусировал его. А затем торопливо подошел к спящим спутникам и растолкал их.

— Эй, просыпайтесь!

— Черт побери! — пробурчал Фрауд. — Снова марсиане вернулись?

— Нет, люди с другого корабля. Идут в нашу сторону.

Глава 19

Вейган

Они остановились в помещении, куда вел коридор с третьего балконного уровня. Марсианин сделал Джоан знак оставаться здесь, и она уселась на табурет с мягким верхом, в то время как человек исчез в следующем проеме.

В ожидании она изучала помещение в нерезком свете, льющемся с потолка. Комната была обставлена с суровой простотой. Вся мебель состояла из похожих на ящики табуретов с мягким верхом; одного более массивного куба, служившего, надо думать, столом; широкого сиденья у одной из стен, которое могло быть кушеткой либо кроватью. Всю стену напротив входа занимало окно. На фоне залитого лунным светом неба она видела огромные силуэты черных зданий и между ними кусочек вытянувшейся в бесконечность пустыни.

Пол и стены были бледно-зеленого цвета. Слева располагался проем, через который вышел ее проводник, по обе стороны находились прямоугольные панели из дымчато-серого стеклообразного материала. Возможно, служат они не просто для украшения. В других стенах узкие щели очерчивали дверцы стенных шкафов. Справа, неподалеку от ложа, она заметила пульт управления с большим набором рычагов и ручек.

Помещение с неким учрежденческим душком: не то, чтобы нежилое, но безличное. Его бы обставить книжными полками, повесить одну-две картины и поместить где-нибудь цветы. Тут она посмеялась над собой — не одобрять здешнюю комнату потому, что та не похожа на комнату земного дома! Книги и картины на Марсе, наверное, имеются, а цветы… С внезапной печалью она стала гадать, сколько же долгих веков прошло с тех пор, как эта усталая старая планета вырастила свой последний цветок… Эта комната была слишком суровой, слишком утилитарной. Она лучше подходила для обитания машины, чем человека. Поневоле казалось, что именно машина тут и жила, но ее проводник так походил на человека…

Теплоизолированный комбинезон в отопляемом здании был лишним, он сковывал движения, и вернувшийся проводник застал ее, когда она пыталась раздеться. Он поставил две чашки с жидкостью на куб побольше и с любопытством уставился на нее. Ее кожаный костюм, казалось, озадачил его. Он пощупал его, пробуя текстуру, но непонятно, разобрался ли. Ей подумалось, что марсианин смотрит с легким весельем, разглядывая, как она проводит расческой по волосам.

Торжественные моменты так редко оправдывают ожидания, сказала она себе. Ведь это же поворотный пункт в истории: впервые встречались люди двух планет, — а она ведет себя так, словно заскочила проведать. Подобное событие требовало одного из тех бессмертных изречений, с которым исторические персонажи встречали кризисы. А она вместо этого расчесывает волосы… А ладно, здесь нет никаких зрителей. Бессмертные фразы она сможет придумать и позже — вероятно, большинство исторических персонажей поступали точно так же. Она снова улыбнулась марсианину и взяла протянутую им чашу.

Бесцветная жидкость оказалась не водой. Она обладала легким, не поддающимся определению привкусом и густотой. Чем бы там она ни являлась, бодрящие свойства жидкости вызвали у нее чувство благополучия. Марсианин кивнул, словно удовлетворенный. Открыв одну из дверок на стене справа, он извлек два подноса, поверхность которых была покрыта чем-то вроде воска. Нацарапав на поверхности одного из них серию знаков, передал ей. Другой оставил себе. Джоан приготовилась к первому уроку устного марсианского.

Метод обучения сперва показался простым. Он будет писать слово, с которым она уже знакома, и произносить его вслух, в то время как она попытается повторить его. Девушка ожидала, что процесс превращения письменного словаря в устный не представит никаких трудностей. Она считала себя способной в самый короткий срок отбарабанить те слова, которые стояли перед ее мысленным взором. Но ее иллюзии быстро развеялись. Джоан оказалась совершенно неспособной уразуметь принципы языка. У нее в голове уже сложилось представление, что эти символы по своей природе являются фонетическими знаками. Что, например, про определенный знак можно сказать, что он обозначает «т». Первые два-три раза, когда такой знак встретился, он звучал совсем по-другому, и в слове вообще не оказалось звука «т». Как в английском «с» может произноситься либо «к», либо «s», a *s» — либо «с», либо «z». Марсианские буквы меняли свое звучание с намного более сбивающей с толку частотой. Более тонкие градации в гласных звуках почти ускользали от ее слуха даже после многократного повторения, но еще хуже было открытие, что многие согласные в виде незнакомых щелкающих звуков вообще невозможно воспроизвести. И никакого толку с того, что учитель сидел напротив, преувеличенно работая ртом. Он-то обучался этим языковым фокусам с ранней юности, а вот ее гортань отказывалась воспроизводить такие звуки.

Джоан почувствовала нарастающее отчаяние. Какая нелепость — она так упорно трудилась, овладевая письменной речью только для того, чтобы упереться в тупик, превращая ее в речь устную. Ее выводило из себя чувство, что она упустила какой-то важный принцип, но если его уразуметь, то все станет ясно как день. Одна беда, если такой принцип и существовал, то продолжал ускользать от нее. Чем дольше длился урок, тем глубже она увязала в болоте неправильного понимания. Ее предположения, как должны звучать написанные слова, никак не оправдывались. Всякий раз слова звучали словно наобум.

Через два часа она сидела перед своим учителем со слезами на глазах. Она могла назвать некоторые вещи в комнате: табуреты, окно, чаши на столе, этим ее успехи и ограничивались. Писать — дело медленное и утомительное, более того, она быстро открыла, насколько ограничен ее словарь. Она разгладила воск у себя на подносе и написала: «Не могу понять. Это слишком трудно», — испытывая ощущение, что их мышление работает по разным правилам, хотя оба способны понять общие трудности. Что-то в этом же роде могло бы произойти, считала она, если бы Алиса попыталась обучить французскому языку Болванщика. Похоже, что стимулирующее действие напитка иссякло, так как она снова почувствовала усталость и желание спать.

Марсианин взял у нее поднос и прочел послание. Снова внимательно посмотрел на нее, казалось, изучая под новым углом зрения. И после паузы написал под ее словами: «Я мог бы, если хочешь, попробовать…»

Последнего слова она понять не смогла, оно было новым, но согласилась почти без колебаний. Раздраженная собственной неспособностью обучиться, но отчаянно стремясь понять марсианский язык, она почти не волновалась насчет того, к каким средствам для достижения этой цели прибегнет учитель, лишь бы они привели к успеху. Его же лицо выражало неуверенность.

«С нашими соотечественниками это, наверняка, получилось бы, — написал он, — а ваш разум может оказаться иным. Но я попробую».

Джоан позволила отвести себя к кушетке и улеглась так, как он указал. Марсианин придвинул один из табуретов и присел, впившись ей в глаза немигающим взором. Глаза его, казалось, утратили всякое выражение. Они теперь смотрели не в зрачки, а сквозь них, словно исследовали скрывавшийся за ними разум, подчиняя ее сознание и изучая самые сокровенные мысли. На мгновение Джоан охватила паника, ее чувства взбунтовались против вторжения в тайники ее души. Девушка попыталась освободиться от захвата, но его глаза сломили сопротивление, запрещая сомкнуть веки. Комната вращалась, становясь нереальной и искаженной, словно ускользала прочь. Не только комната, она сама и все вокруг ускользало. Неподвижными оставались только его глаза на потерявшем четкость очертаний лице. Пришлось уцепиться за них, как за единственную точку опоры в кружащейся вселенной.

Ей показалось, что она пробудилась ото сна, но глубоко уставшей. Его глаза все еще смотрели в ее зрачки, но взгляд утратил свою пристальность, словно отступал сам в себя. Лицо марсианина вновь сделалось отчетливым, а затем проступила обстановка комнаты. Чувство времени исказилось. Джоан не могла сказать, улеглась она на кушетку давным-давно или всего несколько минут назад. Она обернулась, за окном стояла темнота, обе луны успели закатиться. Девушка повернула голову к человеку на табурете.

— Я так устала, — сказала она. — Мне хочется спать.

— Поспишь, — сказал он. И заботливо поправил покрывавший ее плед.

И лишь когда он покинул комнату, она сообразила, что марсианин и она поняли друг друга.

Когда Джоан проснулась, он сидел рядом, протягивая чашу с той же бесцветной жидкостью, которую она пила минувшей ночью. С ясного лилового неба в комнату лились солнечные лучи. Заговорила она, лишь вернув опустевшую чашу.

— Вас зовут Вейган? — спросила Джоан, но прежде, чем он успел ответить, добавила: — Конечно же, так. Я знаю, что это так, но не понимаю — откуда я это знаю. Это странно: я теперь говорю на вашем языке, но у меня такое чувствую, словно он — мой родной. Мне не приходится задумываться, как сказать. Вы меня гипнотизировали?

— Что-то вроде того, — согласился он, — только посложнее. Я ввел вас в транс и обучил. Это трудно объяснить простыми словами. При определенных обстоятельствах можно изменить мышление. Нет, «изменить» — неподходящее слово. Это больше похоже на внесение в мозг новой области знания. Скажите, как вы себя чувствуете?

— Совершенно сбитой с толку, — улыбнулась Джоан.

— Конечно. Озадаченной, но не больше, так?

— Да, — ее охватило беспокойство. — Вы ведь ничего не сделали с моим разумом? Не совершили ничего такого, чтобы сделать меня иной? Я имею в виду, не стану ли я теперь и мыслить по-другому?

— Надеюсь, что нет. Почти уверен. Я действовал предельно осторожно. Это было очень трудно. Ваше мышление кажется менее четким, чем наше. В нем есть накладки между не связанными между собой темами и помехи балансу суждений, поэтому оно работает по-иному. Логические процессы протекают заторможено, нелогичные выводы очень часты, но тоже заторможены. Я не спешил и потратил немало времени: никому из нас не было бы пользы, если бы я испортил ваш разум.

— Я не совсем это понимаю.

— Может, лучше сказать, что ваше мышление обладает большей живостью, но хуже отрегулировано, чем наше?

— Ладно, не будем сейчас углубляться в частности. Покуда я уверена, что по-прежнему остаюсь собой, я ничего не имею против.

И, удивительное дело, она обнаружила, что и впрямь — не против. Его вторжение в ее самые сокровенные мысли не вызвало ни малейшего негодования, став свершившимся фактом. Хотя Джоан поежилась бы от такой перспективы, если бы прошлой ночью поняла его намерения. Впоследствии она не раз гадала: может быть, он предвидел ее негодование и принял меры? Например, напоил той жидкостью… Сейчас же радость от уничтожения языкового барьера с легкостью победила все прочие соображения.

Девушка желала побольше узнать о машинах, о жизни на Марсе, о марсианине и его народе. Вопросы посыпались градом, заставив его улыбнуться.

— Вы так полны рвения, — сказал он, словно извиняясь. — Так страстно желаете узнать. Должно быть, и мы были когда-то такими, только давным-давно.

— Давным-давно?

— Я хочу сказать, когда наша раса была молода. Теперь мы старые: наша планета стара. Мы прирожденные старцы по сравнению со старейшими из вас. Прилети вы спустя пару-другую веков, и, возможно, не застали бы тут никаких людей. Наша долгая история подошла бы к концу. Вы спрашиваете о жизни на Марсе. Я не знаю, что вам ответить, потому что для вас жизнь — нечто вроде обещания, тогда как для нас… — он замолчал, не в силах подобрать слов, затем нашелся: — Я вам покажу! Этот город, в котором вы находитесь, назывался… пока называется Ханно. Он самый большой из семи все еще населенных городов. Однако в нем сейчас проживает не более трех тысяч мужчин и женщин. У нас рождается все меньше и меньше детей. Наверно, это и к лучшему. Каждое поколение лишь продляет нашу агонию. У нас было славное прошлое, но славное прошлое горько для ребенка с безнадежным будущим. Вам, думающим о жизни, как о борьбе, это трудно понять.

— Но неужели вы ничего не можете поделать? — спросила Джоан. — Вы же должны столько всего знать! Разве вы не можете выяснить, почему детей рождается меньше, И исправить это?

— Наверное, можем, но стоит ли? Вы бы пожелали родить ребенка, которого ждет пожизненное заключение, который сможет жить только в искусственных условиях, таких, как тут? Мы испробовали все, что могли. Даже создали чудовищ, почти нелюдей, которые могли жить при разряженном воздухе. Но чтобы выжить на такой планете, где больше не произрастает ничего, пригодного в пищу, нужно нечто большее, чем физическая сила. Наши чудовища оказались слишком неумны, чтобы выжить, а мы сами не приспособились физически. Та жизнь, какой она представляется вам, очень мало для нас значит. В скором времени мы исчезнем, и останутся только машины.

— Машины? — повторила Джоан. — Что такое эти машины? Это именно та загадка, которая и привела меня сюда, — она рассказала ему о машине, которая каким-то образом добралась до Земли. — Я нервничала, общаясь с ней, — призналась она, — и нервничала в окружении ваших машин прошлой ночью. Думаю, это первая реакция людей Земли на собственные машины. Некоторые не хотят иметь с машинами никаких дел, другие привыкают, но почти все чувствуют что, несмотря на все блага, в них есть нечто злое. Самое присутствие машин вынуждает нас идти теми путями, которыми мы не хотим идти. Мы ощутили это с тех пор, как впервые их завели. На тему о зле Машины было создано много книг, пьес, картин. И эта идея все еще жива, идея о том, что Машина в конечном итоге победит человека. Похоже, вы смотрите на них совсем по-другому.

— Да. Но я ведь говорил, что наше мышление работает по-разному. Наши первые машины были придуманы, чтобы преодолеть трудности, и они успешно справились с ними.

— Но ведь и наши тоже, разве не так?

— Я в этом не уверен. Когда я заглядывал прошлой ночью в ваш разум, то узнал весьма много из вашей истории. Мне показалось, что машины не справились. В истории вашей расы машины появились рано. Они не являлись необходимостью. Машины словно внезапно навязаны расе, не сталкивавшейся с большими проблемами, более того, расе настолько первобытной, что она все еще остается в плену суеверий. Мы изобрели машину, когда это стало необходимым для выживания. Вы же заставили машину стать необходимой для вашего выживания. Нас она спасла, а вы навязали ее неготовому миру и сами не сумели к ней приспособиться.

— Но мы изменились. Сильно изменились. Весь наш кругозор совершенно не похож на взгляды наших прадедов и даже дедов. Мы признаем, что в сегодняшнем мире надо идти в ногу со временем.

— Возможно, вы изменились, но очень мало, да и то против воли. Вы, как я понимаю, типичны для своей расы, и в вас очень сильно сопротивление переменам, — он помолчал, глядя на нее чуть нахмурившись. — На Марсе, — продолжал он, — человек был самым приспособляющимся из всех одушевленных существ.

— И на Земле, — вставила она.

— Так ли? Мне кажется, что вашей расе грозит серьезная опасность. Впечатление такое, словно вы теряете способность адаптироваться. Возвышение человека и его выживание зависят от его приспособляемости. Прежние властелины мира утратили свою власть именно потому, что не смогли адаптироваться. Новые условия привели их к гибели. Вы создали новые условия, но почти не затронули свой образ жизни, чтобы приспособиться к ним. Меня мало удивляет, что вы страшитесь Машины. Хоть вы и пользуетесь ею, но пытаетесь жить жизнью ремесленников. Вы негодуете на перемены, так как подсознательно понимаете, а открыто не признаете, что изменения будут означать полный разрыв с прошлым. В ваш мир явилась новая сила, которая делает конец неизбежным. Чем же он будет — концом вашего образа жизни или и вас самих?

Джоан озадаченно посмотрела на него.

— Но не хотите же вы сказать, что надо будет отбросить все традиции? Да ведь вы сами только что говорили о вашем собственном славном прошлом.

— Традиции — полезные сорняки для связывания почвы, но когда они разрастаются слишком густо, то душат остальные травы. Их нужно периодически выжигать. Подумайте, в каком бы положении вы сейчас находились, если бы время от времени не уничтожались традиции ваших древних рас.

Джоан какое-то время молчала, мысленно оглядываясь на вещи, практиковавшиеся прежними цивилизациями. Человеческие жертвоприношения, рабство, каннибализм, религиозная проституция, «божий суд», оставление новорожденных девочек на волю стихий и масса других почтенных обычаев в разные века. Большинство из них, как выразился Вейган, выжгли, во всяком случае, на западе. Другие отпадут со временем: война, смертная казнь, золотой фетишизм.

— Неразумно пользоваться только одним глазом, когда имеешь два, — сказал Вейган. — Поднятые вами проблемы следует изучать, используя все возможности интеллекта, нельзя, чтобы они решались сами собой.

— Ваш народ некогда сталкивался с похожими проблемами? — спросила она.

— У нас дело обстояло по-иному. Наши машины внесли в дезорганизованный мир порядок. А ваши сделали нечто прямо противоположное.

— Думаю, что я понимаю. Но что же такое эти ваши странные механизмы? Они ни в чем не похожи на наши. Похоже, они самостоятельно мыслят.

— А почему бы им этого не делать?

— Не знаю, просто это кажется мне фантастичным. Именно разум и служило темой тех сочинений, о которых я вам говорила. И я нахожу разум машин пугающим. Ваши машины правят вами или вы правите ими?

Ее слова сперва озадачили Вейгана, а потом позабавили.

— Вы твердо решили, что между человеком и машиной существует антагонизм. Вы их не понимаете. Именно ваше упорство в неправильном обращении с машинами и заставляет вас бояться их. Почему, собственно, обязателен антагонизм? Было время, когда машины не могли существовать без нас, равно как и мы без них. Теперь положение изменилось, но сотрудничество продолжается. Несомненно, если бы они пожелали, то могли бы положить нам конец, но с какой стати им это делать? Мы обречены, а они продолжат путь.

— Вы хотите сказать, что они вас переживут? — недоверчиво переспросила Джоан.

— Определенно, переживут. Думаю, если вы копнете поглубже и вникните в мотивы, то обнаружите, что главная причина, по которой мы не совершили самоубийства и не вымерли от обескураживающей бесплодности существования, это наша вера в машины. Много тысяч лет мы боролись с Природой и оставались при своих, но она, наконец, взяла верх. Она сметает нас, как смела всех остальных в свою огромную мусорную кучу, где на окаменелостях миллиона веков истлевают кости динозавров. Какой от нас был толк? Похоже, никакого, и все же… нет, разум не приемлет бессмысленности. Вот и не исчезает эта, возможно, нелогичная мысль о некой цели существования… Но физически мы уже не способны выживать.

Для любого другого вида животных это означало бы вымирание, но у нас есть то, чего никогда не было у других существ — интеллект. Это и есть наш последний трюк. Наш интеллект все-таки не умрет. Машины — такие же истинные дети нашего интеллекта, как вы — дитя из тела своей матери. Они — следующий шаг в эволюции, мы передаем эстафету.

— Эволюция! Но эволюция — это постепенное видоизменение. Невозможно эволюционировать из плоти в металл.

— Вы так думаете? Потому что до сих пор дело обстояло именно так? Но вы упускаете из виду фактор, которого никогда не было в эволюции, пока не появились мы — опять-таки интеллект. Это величайший фактор из всех, и он производит величайшее изменение.

— Но что такое машина? — возразила Джоан. — Почему следует продолжаться в облике машины? Она не живая, у нее нет души, она не может любить. С какой стати путь должен продолжать какой-то набор металлических частей?

— Ас какой стати путь должен продолжать какой-то набор химических частей? Вы не понимаете наших машин. Сущность жизни в них такая же, как и в вас. Возможно, это слегка иная форма жизни, но нельзя же судить только по внешнему виду. В конце концов если человек снаряжен четырьмя искусственными конечностями из металла, если ему нужны очки для того, чтобы видеть, приборы, чтобы слышать, а вставные зубы, чтобы питаться, он все же живой. В корпусах машин существует своего рода жизнь. Ну, а то, что скелеты у них из металла, а не из кальция, значения не имеет. Что же касается любви… А амеба любит? А рыбы любят? Но они продолжают путь — они воспроизводятся. Любовь — это просто наш механизм продления рода; у рыб он другой, а у машины — иной.

— Машина со стремлением к воспроизводству! — Джоан не смогла удержаться от саркастического тона.

— А почему бы и нет?

— Но она же металл — не плоть и кровь.

— А дерево — древесина, но оно воспроизводится. У продления рода есть более глубокая причина, чем зов плоти к плоти — будь иначе, наша раса давно бы пришла в упадок от связанных с размножением неудобств. Нас ведет воля к власти, а любовь — самая скромная служанка ее.

— И у ваших машин есть эта воля к власти?

— Как вы можете в этом сомневаться? Подумайте о непреклонности машин; прибавьте к этому интеллект и прикиньте, что может устоять перед их волей?

Джоан пожала плечами. И, поколебавшись, сказала:

— Я не могу по-настоящему понять. Наши машины совершенно иные. Мне трудно уразуметь голую идею мыслящей машины.

— Вы так недавно открыли для себя машину, у вас еще нет никакой идеи о том, что именно вы нашли.

— Мы продвинулись достаточно далеко, чтобы построить машину, которая смогла привезти нас сюда…

Она внезапно умолкла. За эти часы она совершенно забыла о своих спутниках с «Глории Мунди». В последний раз она видела их, когда астронавты стояли обезоруженными около канала, а Бернс уводил ее прочь. С приливом нарастающего беспокойства она принялась гадать, что с ними сталось. Не пали ли они жертвами тех штук, что двигались в кустах? Снова обратившись к Вейгану, она спросила, не очень-то надеясь на ответ, нет ли у него новостей о землянах. Ее тон заставил его улыбнулся.

— Конечно. Если хотите, я покажу вам их.

— Покажете?

Он щелкнул выключателем на пульте. Одна из серых панелей осветилась, делаясь полупрозрачной. Оказалось, что это телеэкран. Сцена выглядела смазанной, но когда он поработал с управлением, стала четкой и устойчивой. Казалось, будто смотришь откуда-то с огромной высоты на пустыню, кустарник и часть канала. В одном углу экрана поблескивал серебристый пулевидный силуэт. Марсианин еще что-то подрегулировал. С головокружительным эффектом, как будто она падала вниз, Джоан наблюдала за тем, как увеличивается ракета, пока та не заполнила собой весь экран. Девушка нахмурилась: ракета выглядела как-то не так. Может быть, дело в странном эффекте перспективы? Вейган поманипулировал, пейзаж сдвинулся, словно наблюдатель медленно обходил вокруг корабля. Джоан недоумевала, но не проронила ни слова, пока не увидела противоположную сторону ракеты.

— Но это не «Глория Мунди», — заявила она. — На ней какие-то незнакомые буквы; я не могу их прочесть. Не понимаю, что случилось.

Вейган недоверчиво посмотрел на нее.

— Минутку! — он нажал еще одну кнопку.

Из динамика раздался металлический голос. Вейган задал вопрос и внимательно выслушал ответ. И снова повернулся к Джоан.

— Они говорят, что за два часа до рассвета совершила посадку еще одна ракета.

— Тогда это, должно быть, она. Но где же тогда наша? Марсианин пробежался по другим кнопкам. На экране они увидели пустыню с большой высоты. Местность, казалось, медленно двигалась под ними. В поле зрения появился второй серебряный снаряд.

— Вот она, — быстро сказала Джоан.

Снова возникло жуткое ощущение падения. На этот раз она смогла прочесть «Глория Мунди», написанное заглавными буквами как раз за иллюминаторами кабины. Сквозь оплавленный кварц иллюминатора она даже сумела различать черты Дейла. Тот внимательно приглядывался к чему-то, находящемуся вне поля зрения. Прежде чем она успела это предложить, Вейган переключил управление и показал группу людей, идущих по песку той странной походкой, которую вызывала низкая гравитация. Она заметила, что кислородные маски на них незнакомого типа и в руках у них винтовки иной системы.

— Это люди с другого корабля, — сказала она.

— Похоже, ваши друзья не рады их видеть, — заметил он.

Картинка на экране снова изменилась. Появился знакомый жилой отсек «Глории Мунди», так что Джоан могла почти поверить, будто сидит там. Она увидела спину Дейла, тот стоял, глядя в иллюминатор. Доктор протирал глаза и зевал. Дуган достал из рундука пистолет и заряжал обойму патронами. Фрауд установил кинокамеру у свободного иллюминатора. Он пытался помешать треноге разъезжаться по металлическому полу и одновременно работать с камерой.

— Мы их послушаем, и вы будете переводить мне, что они говорят, — предложил Вейган. И нажал очередную кнопочку.

В комнату ворвался взрыв возмущенной брани Фрауда.

Вейган выглядел пораженным.

— Что это было? — спросил он.

Джоан рассмеялась.

— Боюсь, совершенно непереводимое. Бедняжка! Как я, должно быть, сковывала его стиль все эти недели.

Глава 20

Караминов делает предложения

— И чтобы этой проклятой штуке гореть в аду! — выразил горячую надежду Фрауд. Он дико озирался в поисках вдохновения и на глаза ему попался доктор.

— Сюда, док, кончайте физзарядку и, Бога ради, подержите эту чертову хреновину, пока я с ней работаю. Должен снять этих ребят, кем бы они там ни были.

Доктор любезно просеменил к нему и крепко ухватился за треногу. Фрауд занялся регулировкой фокуса и диафрагмы объектива. Дуган сунул заряженный пистолет в карман и присоединился к ним.

— Как по-вашему, кто это, черт возьми, такие? — спросил он. Вопрос был адресован Дейлу, но ответил Фрауд.

— Ну, можно точно сказать, кем они быть не могут, а именно — марсианами. Видите, они постоянно чуть не валятся друг на друга? Интересно, неужели и мы сперва выглядели так чертовски глупо? — гадал он, приводя в действие камеру.

Приближающаяся группа остановилась в сотне ярдов и, похоже, совещалась. Предводителем этой шестерки явно был самый высокий. Они наблюдали за тем, как он поднял руку и показал на установленный Дейлом «Юнион Джек». Он отпустил какое-то замечание, которое позабавило остальных. Наблюдая за ними, Дейл нахмурился не столько из-за их действий, сколько из-за своей неспособности опознать предводителя. Он больше не сомневался в том, что вторая ракета тоже прилетела с Земли, а совершить такой перелет могло лишь ограниченное число людей. Невероятно, что он никогда не встречал этого человека или не видел его фотографий. Но лица всех шестерых закрывали кислородные маски с очками, и узнать кого-либо было затруднительно.

Группа снова неуклюже двинулась к ракете, направляясь к иллюминатору с камерой. В жилом отсеке «Глории Мунди» царила тишина. Фрауд ее нарушил.

— Это должно стать хорошим снимком: «Марш марсианских пугал», — сказал он.

В нескольких шагах от ракеты незнакомцы снова остановились. Удалось разглядеть блеск глаз за стеклами масок, но опознать людей никак не получалось. Предводитель смотрел на Дейла. Он делал знаки, показывая сперва на себя, а потом на «Глорию Мунди». Дейл поколебался, а затем поднял три пальца и кивнул, показывая местонахождение входа. И повернулся к Дугану.

— Присмотри за шлюзом, но впусти для начала не больше трех.

Дуган прошел через отсек и потянул за рычаг, открывая наружную дверь. Загоревшаяся лампочка сообщила, что в шлюз кто-то вошел. Он толкнул рычаг обратно, покрутил штурвал запорного крана и проследил за тем, как стрелка на циферблате указателя давления поехала из района семи обратно к нормальным пятнадцати фунтам. Фрауд развернул камеру и вновь установил ее.

— Это, — заметил он никак не реагирующему Дейлу, — тот случай, когда тебе надо шагнуть вперед и сказать с веселой улыбкой: «Доктор Ливингстон, я полагаю…»[52]

Внутренняя дверь шлюза распахнулась, и вошел высокий предводитель, слегка нагнувшись, чтобы не задеть головой косяк. В отсеке он выпрямился, а затем поднял руку и снял маску, открыв под ней длинное, загорелое лицо. Его черные, глубоко посаженые глаза внимательно следили за Дейлом, когда тот кивнул в знак приветствия.

— Здравствуйте, мистер Кертенс, — сказал он.

Говорил он по-английски достаточно хорошо, но без интонаций, словно механически.

— Хэлло, Фрауд, — кивнул он журналисту.

Фрауд разинул рот, моргнул и быстро взял себя в руки.

— Ну! И! Дела! — заметил он.

— Вы могли бы меня представить, — предложил высокий.

— Конечно. Джентльмены, разрешите представить вам товарища Караминова, он комиссар… — Фрауд оборвал фразу. — А чего вы в данный момент комиссар? — осведомился он.

Высокий пожал плечами.

— Полагаю, в настоящее время вы можете сказать — комиссар без портфеля. А со временем, будем надеяться, комиссар по межпланетным делам.

— Что ж, — спокойно произнес Фрауд, — ваши надежды никогда не бывали скромными, не так ли, Караминов? Помните тот раз, когда мы с вами повстречались в Горках? Если я правильно помню, вы тогда надеялись стать комиссаром североамериканского континента.

— Знаю. Нас ввели в заблуждение. Эта страна все еще слишком буржуазна, но улучшается. Скоро она станет советской.

Дейл выступил вперед и грубо спросил:

— Мы так понимаем, что вы командир корабля, посланного сюда российским правительством?

— Именно так, мистер Кертенс. Корабля СССР «Товарищ».

— «Товарищ»! Но ведь ваше правительство недвусмысленно опровергло слухи о его существовании.

— Да, нам это показалось благоразумным. В конце концов это ведь наше личное дело. Американцы тоже умалчивали о своем корабле.

Экипаж «Глории Мунди» глупо уставился на него.

— Американцы! Бог милостивый! Не хотите же вы сказать, что и у них тоже есть ракета?

— Ну, разумеется! Фирмы Кейнца. Похоже, вы располагали не совсем полной информацией, мистер Кертенс.

— Но… — Дейлу не хватало слов. Он стоял, лишенный дара речи, уставясь на русского.

— Похоже, ракеты посыплются градом. Большое разочарование, — заключил Фрауд. — Скажите, Караминов, сколько их еще?

Русский покачал головой.

— Больше никаких. С немецкой произошел… э-э… несчастный случай. Возможно, вы о нем читали: об этом сообщили, как о взрыве на фабрике по производству боеприпасов. Вероятно, она была бы наилучшей из всех. Немцы, знаете ли, очень умны и очень хотят добыть себе колонии.

— И поэтому там произошел… э-э… несчастный случай? Гм, Дейлу еле-еле удалось сорвать… э-э… несчастный случай с «Глорией Мунди». Очень интересно.

Наступила пауза, во время которой Караминов представил двух других русских. И добавил:

— А теперь нам, думаю, необходимо кое-что обсудить.

— Минутку, — вмешался Фрауд. — Меня чуточку озадачивает несколько вещей. Вы стартовали после нас?

— На день-другой позже.

— И, имея на выбор миллионы квадратных миль планеты, вам повезло совершить посадку по соседству с нами?

— О, везение тут ни при чем, — русский подчеркнуто покачал головой. — Мы следили за вами в телескопы. Увидели пламя ваших дюз, когда вы совершали посадку, и отметили это место. А потом немного задержались.

— Вы что?.. — выпалил Дуган.

— Задержались.

Дуган уставился сперва на него, а затем на Дейла. Оба они знали, что «Глория Мунди» никак не смогла бы выполнить такой маневр. В голосе Дугана появился невольный оттенок уважения, когда он сказал:

— Должно быть, ваш «Товарищ» чудесный корабль.

— Да, — самодовольно подтвердил Караминов.

Возникла пауза. Караминов подошел к западному иллюминатору и задумчиво выглянул наружу. Мрачноватые кусты колыхали своей бумажной листвой, а легкий ветерок поднимал столбики красноватой пыли, но его глаза смотрели на другое. Он изучал взглядом чисто земное явление— развевающийся на флагштоке «Юнион Джек».

— Я вижу, вы, что называется, застолбили свои права на территорию, — сказал он, поворачиваясь лицом к Дейлу.

— Властью, данной мне Ее Величеством, я аннексировал эту территорию, присоединив ее к Британскому Содружеству Наций, — уведомил его не без легкой напыщенности Дейл.

— Ну и ну! Всю планету? Полагаю, именно так. В территориальных делах англичане отнюдь не отличаются скромностью.

— Вы бы сделали то же самое, окажись здесь первыми, — нетерпеливо вмешался Дуган. — Но вам не повезло, вот и все.

Караминов улыбнулся. И насмешливым тоном заметил:

— Изумляет меня этот английский человек действия. Он наделен уникальным даром — жить одновременно и в двадцатом, и в семнадцатом веках. Технически он передовой, а социально — или мне следует сказать антисоциально? — он триста лет пребывает в застое. Мне совсем не нужно напрягать воображение, чтобы представить себе, как какой-нибудь Кертенс в тысяча шестьсот лохматом году всаживает флаг в землю какого-либо острова в Тихом океане и отдает ему честь с теми же словами, какие, должно быть, употребил здесь современный мистер Кертенс — только, конечно, со словом «Империя» вместо «Содружество».

— Ну, а почему бы и нет? Это прекрасная традиция, — огрызнулся Дуган с неясным негодованием на тон русского. — Она создала самую прекрасную в мире империю.

— Согласен. Но и у римлян тоже некогда была самая прекрасная в мире империя, как раньше у греков и у ассирийцев. Все они стали достоянием истории, как и Британская Империя. Неужели вы не понимаете, что эта нахальная аннексия собственности давно вышла из моды? Ваш метод не что иное, как причудливый анахронизм. Вы действительно думаете, что ваше суверенное право будет признано просто потому, что вы воткнули здесь флаг? Что другие народы Земли будут сидеть сложа руки и позволят вам забрать планету и делать с ней все, что вам заблагорассудится? Беда с вами, англичанами, в том, что вы всегда думаете, будто играете в какую-то игру, правила которой вы удобно составили сами.

Тут впервые с тех пор, как впустили русских, заговорил доктор.

— А вы, надо полагать, свободны от этого буржуазного идеала империализма?

— Я нахожусь здесь не для того, чтобы аннексировать и завоевывать, если вы это имеете в виду.

— Тогда для чего именно вы здесь находитесь?

— Я нахожусь здесь, чтобы помешать завоеванию; предложить гражданам Марса объединиться с Советскими Социалистическими Республиками и заключить оборонительный союз против капиталистических государств, которые… — он внезапно оборвал речь и прожег взглядом журналиста. — Вы находите что-то забавным? — холодно осведомился он.

Фрауд подавил смех и вытер глаза.

— Вы тоже найдете это смешным, когда увидите здешних «граждан», — с трудом выговорил он. — Горю желанием услышать, как вы будете обучать одного из встреченных нами прошлой ночью друзей петь «Интернационал». Но не обращайте на меня внимания. Продолжайте.

Тут встрял доктор:

— Полагаю, я весьма туп, но разница между нашими миссиями, кажется, состоит, главным образом, в терминах. Она сводится к выбору союза с нами или Советами.

— Если вы не видите разницы между объединением с нами и подчинением власти империалистических и капиталистических интересов, то вы, должно быть, как вы сами говорите, весьма тупы.

Доктор немного подумал.

— Ладно, допустим, что я туп. Так вот, что же вы предлагаете?

Прежде чем Караминов успел ответить, в разговор вступил Дейл.

— Не понимаю, зачем нам нужно затягивать эту бесполезную дискуссию. Факты совершенно очевидны. Я первый предъявил претензии на эту территорию. И другие страны, за исключением Советов, естественно, признают их.

Русский изучал его задумчивым взглядом.

— Именно такого рода утверждения и стяжали англичанам славу людей коварных. Никто другой никогда бы не смог поверить, что такое простодушие — искреннее. «Будь англичанин столь бесхитростным, то почему он еще существует на свете?» — спрашивают они. Приходится признать, что это — загадка, и принять ее, как принимают другие причуды природы. Вижу, что вы искренне верите в то, что говорите.

— Вы думаете, что другие страны осмелятся оспаривать наши претензии? У них нет для этого ни малейших оснований.

— Но, дорогой мой, зачем им нужны какие-то основания? Кто выдумал правила этой игры? Тот факт, что они хотят получить здесь территории, вполне достаточное основание. Знаете, на самом-то деле за последние несколько веков одним из самых обескураживающих для дальновидных и проницательных- людей зрелищ было, должно быть, наблюдение, как англичане бодро совершают по всему свету одну грубую ошибку за другой, и идут от успеха к успеху благодаря комбинации случайностей и веры в собственную непогрешимость/Просто чудо, что перед лицом такого везения все еще может существовать идея: плановой, разумной, цивилизации.

И теперь, просто потому, что вы прибыли сюда на несколько часов раньше нас; вы совершенно искренне полагаете себя вправе претендовать на все минеральные богатства, какими может обладать эта планета.

— Именйо так, — заявили чуть ли не хором Дейл и Дуган.

Караминов повернулся и посмотрел на своих спутников.

— Разве я не говорил вам, как все будет? — с улыбкой спросил он.

Один из них быстро ответил ему по-русски. Караминов перевел.

— Товарищу Васильеву надоело. Он желает, чтобы мы… э-э… кончали треп.

— Товарищ Васильев — человек разумный, — одобрил доктор. — Выкладывайте свои карты.

— Выложу. Они следующие. На эту землю не должно выдвигаться никаких территориальных претензий: никаким государством, правительством или группой лиц. В тех полезных обменах, какие могут быть совершены между Землей и Марсом, никакое государство не будет получать льготного режима. Такая коммерция будет находиться под прямым контролем правительства, и не будет открыта для эксплуатации частными лицами. Марс сохранит право на самоуправление и самостоятельную политику. Как во внутренних, так и во внешних делах. Будет…

— И все же, — вставил доктор, — вы намерены пригласить их объединиться с Советами? Это, кажется, едва ли совместимо…

— Если они свободным волеизъявлением выберут…

— Чертов негодяй! — выкрикнул Дуган. — Вы отлично знаете, что это будет означать правление из Москвы. Так вот что вы называете предоставлением им свободы! Надо же набраться такой дьявольской наглости!

Караминов развел руками.

— Видите, — сказал он, — даже ваш горячий юный патриот уверен, что они предпочтут присоединиться к нам.

— У них вообще не будет такого шанса. Мы притязаем на эту территорию по праву открытия, и мы намерены, черт возьми, заполучить ее.

Фрауд зевнул и подошел к иллюминатору. Несколько секунд он пристально разглядывал кустарник, а затем жестом подозвал к себе Караминова.

— Вам не кажется, что вам лучше начать переговоры с «гражданами», прежде чем формулировать конституцию? Видите вон там, в кустах, таится потенциальный товарищ?

Взгляд Караминова устремился в указанном пальцем направлении. Он смог разглядеть лишь что-то, двигающееся среди ветвей, и увидел сияние солнечного света на металле. В этот миг один из трех оставшихся снаружи «Глории Мунди» русских подбежал к иллюминатору. Он взволнованно показывал в том же направлении. Караминов кивнул и снова повернулся к остальным.

— Отлично, мы сейчас уйдем. Я дам вам знать об исходе моих переговоров, но чем бы они ни завершились, поверьте, что на этот раз англичанам не сойдет с рук захват земель.

Ему никто не ответил. Трое русских надели кислородные маски и один за другим прошли через шлюз. Экипаж «Глории Мунди» наблюдал за тем, как они воссоединились со своими спутниками. Последовал долгий взволнованный разговор с частыми жестами в сторону кустов, и группа двинулась было в этом направлении. У флагштока Дейла она задержалась. Находящиеся в ракете увидели, как Караминов поднял взгляд на флаг, а затем обернулся и посмотрел на корабль. Дыхательная маска скрывала его черты, но они догадывались, что он улыбается. Один из русских присел, чуть согнув ноги, а затем взмыл в прыжке, который на Земле был бы невозможен. Его вытянутая рука схватила флаг и сорвала его со столба.

— Проклятая свинья! — выкрикнул Дуган.

И прежде чем остальные успели его остановить, он пересек отсек и нырнул в шлюз.

Караминов вытянулся вверх, чтобы привязать к голому столбу красный флаг с белыми серпом и молотом, когда стоявший рядом русский внезапно схватил его за руку и развернул назад. Другой стремительно обернулся, стреляя с бедра по входному люку. Внешне ничуть не тронутый их действиями, Караминов закончил закреплять флаг, отступил на шаг и помахал рукой обитателям корабля, но смотрел на него в иллюминатор только Фрауд. Дейл и доктор обеспокоенно ждали у шлюза, пока сравняется давление. Дверь распахнулась, открывая взорам сидящего на полу Дугана. Лицо у него сделалось лиловым, а из ноги сочилась струйка крови.

— Глупый юный дурак, — выругался доктор.

— Рикошетом от наружной двери, — произнес, тяжело дыша, Дуган. — В ногу.

— Тебе повезло, что ты не задохнулся. Дай-ка я взгляну.

— И в эту свинью, Караминова, я тоже не попал, — охнул Дуган.

— Он не смог дотянуться очень высоко, так что его флаг развевается только на середине мачты, если это может тебя как-то утешить, — хмыкнул стоявший у иллюминатора Фрауд. — Караминов разделяет отряд. Тип, в которого ты пульнул, вместе с еще одним русским идет домой, а сам он и трое других направляются к кустам. — Внезапно он покинул иллюминатор и метнулся через отсек. — Куда задевался этот проклятый телеобъектив? Какой случай! Я должен снять, как Караминов здоровается с одушевленной жестянкой. Вот он, прямо у иллюминатора. Как мы его назовем? Глядите! Глядите, вон сейчас из кустов выходит товарищ Механизм. Ух ты!

Настойчиво застрекотал, прорываясь сквозь другие звуки, какой-то механический голос. Из-за его быстроты и резкости Джоан не смогла уловить слов, но ей думалось, что он говорил что-то о ракете. Вейган щелкнул кнопкой, и интерьер «Глории Мунди» на экране поблек, одновременно оборвались и голоса экипажа.

— Где? — резко спросил Вейган.

Голос протараторил ряд неразборчивых указаний, услышав которые Вейган принялся снова регулировать приборы и нажимать кнопки. Экран принял однообразно-лиловый оттенок. И лишь когда по нему проплыла струйка негустого облака, Джоан сообразила, что он показывает марсианское небо. Вейган внимательно наблюдал за ним, медленно подкручивая ручки настройки. Вскоре по экрану проскользнула яркая искра, и он хмыкнул. Очевидно, он нашел то, что ему требовалось. Марсианин поманипулировал настройкой, удерживая искру в центре экрана.

— Что это? — спросила Джоан.

— Еще одна ракета вроде вашей.

— Еще одна? — она вспомнила, что говорил русский об американской ракете.

— Разве вы не можете дать ее покрупнее? — спросила она.

— Пока нет. Она слишком далеко.

Некоторое время они молча наблюдали. Искра на экране быстро выросла из точки в пылающую массу, пока ракета снижалась. Дюзы яростно работали, стараясь прервать ее падение, изрыгая струи добела раскаленного огня. Струи проносились вдоль бортов, чтобы умереть в драных шлейфах пламени за кормой. Ракета подлетала все ближе к поверхности планеты, окутанная адским пламенем, словно метеор. Казалось невозможным, чтобы в таком огне сам корабль не раскалился добела. И все же он не потерял управления. Корабль заметно снижал скорость. Но Вейган пробормотал:

— Он летит слишком быстро… Чересчур быстро…

Теперь марсианин изменил угол зрения так, что они, казалось, смотрели на ракету сверху, следуя за ее курсом. Под ней струился, смазываясь от быстрого приближения, марсианский ландшафт. На какую-то секунду ракета выскользнула за пределы картинки. Вейган подкрутил ручку настройки и снова поймал ее в фокус. Она стремительно падала. Ее дюзы извергали огонь, словно миниатюрные вулканы, но скорость все равно оставалась громадной. Внизу проносились неразличимые от быстроты барханы. У Джоан сжались кулаки, она затаила дыхание.

— Они не могут… не смогут сесть при такой скорости! — вскричала она. — Ох!

Вейган накрыл рукой ее ладонь и ничего не сказал. Ей хотелось отгородиться от страшного зрелища, но глаза отказывались оторваться от экрана.

Корабль почти опустился. Он находился всего в нескольких сотнях футов над пустыней, все еще мчась со скоростью тысячи миль в час. Джоан тихо застонала. Теперь уже было слишком поздно. Они никак не смогут подняться, чтобы повторить посадку на втором заходе; им придется садиться. Ракета пронеслась над самыми вершинами барханов. Неизбежный конец был страшен.

Корабль коснулся песка и подскочил, крутясь и вращаясь. Он кувыркнулся в воздухе, словно планета попыталась отшвырнуть его обратно в небо. Ракета рухнула. Ее снова подбросило вверх, словно огромный вращающийся факел, сверкающий в пламени и солнечном свете. В третий раз она упала на пояс кустов, поджигая их. Подскакивая на барханах, она скользила к каналу.

Насыпь ее чуть не спасла. На какой-то неопределенный миг она заколебалась на краешке берега. А затем накренилась и соскользнула в воду… В лиловое небо поднялся огромный пенистый столб, и двести ярдов берега перестали существовать, когда она взорвалась.

Вейган смотрел, как вода хлынула в пустыню, а вдоль линии сухих кустов промчалось пламя. Но Джоан ничего этого не увидела, так как потеряла сознание.

Глава 21

Ханно

Придя в себя, Джоан обнаружила, что рука Вейгана поддерживает ее, а другой рукой он подносит чашу с напитком. Одновременно он громко отдавал инструкции о ремонте прорванной дамбы и предупреждал о пожаре на берегу.

Когда у девушки открылись глаза, он обеспокоенно спросил:

— С вами все в порядке?

— Думаю, да. Глупо было с моей стороны падать в обморок. Извините.

— Это часто случается? Она покачала головой.

— Нет. Это все из-за катастрофы при посадке.

Он посмотрел на нее так, словно ее слова его озадачили.

— Эмоции могут сделать с вами такое? — подивился он.

— Вы никогда раньше не видели, как кто-то падает в обморок?

— Никогда. У нас их не бывает.

Джоан оглянулась через плечо. Экран снова принял свой обычный дымчато-серый цвет.

— Это чудесный прибор, — сказала она. — Но мне он не нравится. Он подглядывает за людьми.

Его, казалось, удивило и позабавило, что на Земле телевизору нужен передатчик.

— Но это же крайне примитивно! Мы поступаем намного проще. Одновременно направляются два луча. Точка, где они встречаются, сфокусирована на экране. Путем сужения лучей их интенсивность увеличивается, передавая изображение объекта, если понадобится, хоть в натуральную величину. Это крайне просто.

Джоан покачала головой.

— Мне это кажется сложным. Боюсь, я не очень хорошо понимаю подобные вещи.

Он взглянул на нее и улыбнулся.

— Вы говорите так, но на самом деле намерены сказать вот что: «Я не хочу понимать подобных вещей». Почему?

— Это правда, — признала она. — Но почему, не могу объяснить. Полагаю, это инстинкт. Наверно, я ощущаю, что если буду слишком хорошо разбираться в вещах, то сама стану частью вещи, а не личностью. Я боюсь что-то утратить, но не совсем понимаю, что именно. Или вы полагаете, что это лишь оправдание лености ума?

— Нет. Ваш разум не ленив. Но я вас не понимаю. Что можно утратить, узнав больше? Скорее, наоборот: чем больше узнаешь о каких-то вещах, тем верней подчиняешь их себе.

— Да. Я знаю, что это разумный взгляд, но инстинкт противится ему. Наверное, я унаследовала его от своих первобытных предков. Они считали, что слишком много знать опасно, и поэтому просто поклонялись всяким явлениям или принимали их как данность. Наверное, со временем мы перерастем такие взгляды. Фактически, когда дело касается чего-то, о чем мне действительно хочется узнать, вроде ваших бегающих машин, то я охотно пополняю знания.

— Скоро вы познакомитесь с машинами получше. Но сперва не объясните ли мне, о чем спорили в вашей ракете? Что все это значило, и зачем они вешали те куски цветной ткани?

— Цветной ткани? А, флаги. Это национальные символы; их выставили для предъявления прав на территорию.

— Так у вас все еще есть нации? Как странно. Нации и государства у нас были давным-давно. Наши дети даже сейчас иногда играют в нации: это фаза, через которую они проходят. Но о чем же они говорили?

Выслушал он не без веселья. Джоан посвятила его во все подробности, какие сумела припомнить из разговора между англичанами и русскими, но когда закончила, лицо его исказила тоска. Марсианин не произнес ни слова, а лишь сидел, глядя в окно и устремив невидящий взгляд в пустыню.

— Ваш народ вступит с кем-нибудь в союз? — спросила она.

— Что? Я думал не об этом. Думал о командах вашей и другой ракеты: такие люди были когда-то и у нас. А вступать в союз или нет, станут решать машины, это теперь их мир.

— «Их мир», — повторила Джоан. — Значит, машины все-таки правят вами.

— В некотором смысле машина должна править с того мгновения, как ее пустили в ход. Приходится капитулировать перед ее высокой эффективностью, именно потому она и была создана. Но правильнее будет сказать, что мы сосуществуем.

Джоан встала.

— Можно взглянуть на ваши машины? Позвольте мне увидеть их в действии, чем бы там они ни занимались, тогда, наверное, я пойму лучше. Я все еще как следует не освоилась с идеей самостоятельной, независимой машины.

— Хорошо. Возможно, это поможет лучше понять нас и машины, — согласился Вейган.

Они покинули здание через шлюз, которым она воспользовалась предыдущей ночью. По настоянию Вейгана она надела марсианский скафандр. Тот оказался куда удобней, чем комбинезон с корабля. Тонкий серебристый материал, из которого он был сделан, отлично защищал от наружных перепадов температуры, а прозрачный шар, окружавший голову, утомлял куда меньше, чем кислородная маска. Установленные внутри мембраны могли передавать ее собственный голос и улавливать внешние шумы, и когда она пересекла порог наружных дверей, то хорошо различала звуки движения вокруг нее.

Ни один звук не преобладал. Скорее, возникал эффект слитного гула, негромкого гудения, постоянных щелчков и топота, смешивающихся с приглушенной резкостью нечеловеческих голосов. Это не был постоянный ритм механической мастерской с ее урчанием и стуком машин и не гул заполненной народом улицы на Земле, однако казалось, что присутствует нечто от обоих.

Джоан наблюдала за тем, как шестиногие машины пробегали, пересекая открытое пространство перед ней. Некоторые несли какой-то груз, другие держали щупальца свернутыми. Большинство двигалось с примерно одинаковой скоростью, хотя время от времени мимо проносилась какая-нибудь явно спешившая машина, умело выбирая извилистый путь на скорости вдвое выше средней. Джоан следила за переплетением потоков машин, калейдоскопическим перемещением их движущихся частей. У нее захватило дух, закружилась голова. Она все ждала неразберихи, которую вызовет неизбежное столкновение, но никакой путаницы не возникало. Машины никогда не задевали друг друга, хотя никто движения их не регулировал, точность маневров восхищала. Похоже, машины не знали погрешностей. В первый раз она получила некоторое представление о том, что же ей пытался сказать Вейган.

Это были не такие машины, с какими она сталкивалась на Земле. Они не жили, во всяком случае, в ее понимании, однако не были и инертным металлом. Машины представляли собой гибрид разумного с неразумным.

Она не смогла подавить нарастающее чувство возмущения; никак не получалось побороть предубеждения и поверить, что эти монстры могут оказаться более приспособленными для выживания, чем ее собственный вид. Ей пришла в голову мысль более фантастическая, и все же более приемлемая, потому что не разбивала ее предубеждений.

— Разве у них в корпусах нет мозгов? — спросила она у Вейгана.

— Что? — он на секунду задумался. — А, понимаю, что вы имеете в виду. Нет, мы так и не смогли трансплантировать в машину человеческий мозг, хотя и пробовали. Но даже если бы это и удалось, то не принесло бы никакой пользы. Если бы этими машинами управляли человеческие мозги, столкновения были бы неизбежными. У нас недостаточно быстрая реакция. Вы зря теряете время, пытаясь мыслить антропоморфными категориями. Машины есть… машины.

Он провел ее через открытое пространство (бывшее некогда, рассказал он, садом, который не удалось сохранить, несмотря на все усилия) и свернул на одну из улиц. Джоан держалась поближе к нему, с трудом преодолевая страх, что механизмы, проносившиеся вокруг, по ошибке растопчут их. Она так и не смогла поверить, что они управляют намного лучше людей, но ей стало легче, когда заметила, что ради них двоих поток машин разделился. В скором времени она восстановила самообладание и прислушалась к тому, что говорит Вейган.

В свое время, рассказывал он, в Ханно проживало от пяти до шести миллионов человек. Ныне машины приспособили немалую часть города для себя, в то время как остальные строения стоят пустыми. Выжившие мужчины и женщины обитали в единственном герметически непроницаемом здании.

— А где они? — перебила Джоан. — Я пока не видела никого, кроме вас. Когда я смогу увидеть остальных?

— Наверное, завтра. Они настаивают, чтобы вы прошли медицинское обследование. Ведь вы можете запросто оказаться разносчиком земных микробов, которые будут для нас смертельными.

— Но если я опасна для них, то почему не для вас?

— Кто-то ведь должен рискнуть, — он улыбнулся. — Я рад, что выбор пал на меня.

Джоан колебалась, не зная, что сказать. А затем сменила тему.

— А почему никого из них не видно на улицах?

Он объяснил, что большинство горожан никогда не покидало центрального здания.

— Мы можем, если хотим, — добавил он, — но нам редко хочется. Мы чуть ли не музейные экспонаты. Они больше не нуждаются в нас.

Она нахмурилась. «Они», очевидно, означало машины.

— Знаю, это должно казаться глупым, но я по-прежнему не могу думать по-новому. Я не понимаю, почему они не покорили и не перебили вас. И все же вы, похоже, относитесь к ним как к друзьям — почти покровительственно.

— Неужели вам непонятно, что машины не враги, а дополнение человека? Я говорю сейчас о ваших машинах. Вы явно не разобрались в том, что создали. Человечество наделено гибкостью, а машинерия — нет. Если вы не адаптируетесь к ней, то она вас покорит. Вы должны научиться управлять автомобилем, который вас возит, иначе он не станет вас слушаться, — он помолчал, а затем продолжил: — Но это применимо лишь к вам, для которых машина новость. С нами же все обстоит иначе. Вы говорите, что мы относимся к ним покровительственно. Это правда. Они — наше будущее, все будущее, какое у нас есть. Разве я не говорил, что они дети наших мозгов? Они — последнее продолжение нас самих, и поэтому есть все основания гордиться, а не ревновать к ним.

У вас на Земле обстоятельства другие. У более крупной планеты более долгая жизнь. Дни вашей расы еще далеко не сочтены, и поэтому вы смотрите на машины с ревностью и страхом. Возможно, вы будете ревновать к ним до самого конца, но кончина человечества на Земле не будет похожа на его кончину на Марсе. Оттого, что наша планета мала, конец настал на раннем этапе эволюции — естественные формы жизни развиваться здесь больше не способны. Но Земля едва достигла своего среднего возраста, есть еще время для развития многих видов существ. Но может сложиться так, что вы удушите себя своими же машинами. И тогда сбудутся ваши собственные пророчества, что другое создание, биологическое или механическое — неважно, завладеет Землей и будет оглядываться на человека точно так же, как человек оглядывается на динозавров.

— Нет, — импульсивно возразила Джоан. — Человек должен быть венцом творения.

— Что за тщеславие! Говорю вам, великие Владыки Земли еще грядут. Они могут развиться из человека, но совсем необязательно. Но если и произойдут от человека, то не будут теми людьми, к каким все привыкли. Существуют перемены, всегда существуют перемены… Даже на этой умирающей планете мы — лишь орудия, которые создали новых владык. Они грядут после нас, возможно, они, в свою очередь, создадут следующих владык, которые их сменят на путях эволюции. Неужели вы действительно полагаете, что сможете неизменными противостоять Природе миллионы грядущих лет? Мы попытались, но изменились, пытаясь не меняться. А теперь убедились, что мы не более чем орудия эволюции, которая есть сама Природа. Мы говорим, что боремся с ней, в то время как выполняем ее волю — она подшутила над нами.

Вейган повел ее дальше. Он показал великолепные залы, голые и пустынные, великие библиотеки, где хранились книги, напечатанные на нетленных листах, но с выцветшими знаками. Она увидела, что множество полок, тянущихся вдаль, зияют пустотой. Машины забрали все для себя полезное: оставшиеся книги рассказывали о людях, а в них больше не нуждались. Вейган провел ее по галереям, заполненным скульптурами, которых сам никогда раньше не видел. На них наросла оседавшая век за веком пыль. Они заходили в театры, странные круглые сцены которых вот уж тысячи лет не видели актеров. Он попытался в месте, смахивавшем на кинотеатр, показать ей хотя бы мельком давний-предавний цветущий Ханно, но аппаратура проржавела и не работала. Он завел ее в зал, заполненный странными маленькими автомобилями, некогда гонявшими по улицам. Ее удивило, что все это сохранилось. На Земле город, заброшенный хоть на маленькую толику того времени, что пробыл полупустым Ханно, давно превратился бы в груды развалин. Вейган объяснил это сухостью климата, отсутствием растительности и прочностью материалов.

— Но даже при этом, — сказал он, — если посмотреть на углы зданий, то заметно, что они не такие острые, какими были. Ветер стачивает их песком, но, думаю, что в конечном итоге они переживут и ветер.

Они вышли в районы, где остались совсем одни, улицы были пусты, как здания вокруг. Это навевало меланхолию. Джоан невольно затосковала, пусть даже предыдущая активность была всего лишь суетой машин. Ей показалось, что Вейган тоже почувствовал облегчение, когда она предложила вернуться.

— А теперь я покажу вам ту часть Ханно, которая не умерла, — сказал он.

Он привел ее на фабрику, где машины делали новые машины. Она огляделась, надеясь понять, что происходит, и тщетно пыталась изменить сложившиеся стереотипы мышления. Она чувствовала, коль скоро ее разум примет идею живущей машины, как свершившийся факт, то сможет принять взгляды Вейгана. Но ее рассудок по-прежнему пасовал. Выдвигать теорию о мыслящих машинах в жилом отсеке «Глории Мунди» — это одно дело; а вот принять ее как реальность — совсем другое. Может быть, гадала девушка, так и проявляется негибкость сознания землян, о которой говорил Вейган?

— Это — одна из ремонтных мастерских, — показывал марсианин.

Она осмотрела участки, отведенные для починки или замены поврежденных щупалец, ног, линз и других частей.

— Похоже, у машин случается много поломок, — сказала она.

— Да, но это не имеет значения. Некогда мы пытались снабдить машины более сложной нервной системой для защиты. У нас получилось, но мы отбросили эту идею, как неперспективную. Когда происходил несчастный случай, это вызывает ненужную боль, а части очень легко заменить новыми. Заменить невозможно только одно — память. Потому что память каждого индивида складывается из опыта, накопленного со временем. Если банк памяти разбит, то приходится ставить свежие платы памяти, и машине приходится начинать заново. Это похоже на смерть, так как машина утрачивает все, что составляло ее личность.

Джоан задала вопрос, который уже несколько раз пыталась прояснить:

— А те странные машины в кустах и в пустыне? Здесь нет ничего, похожего на них. Что они такое?

— В основном, ошибки. Ошибки или эксперименты, которые сбежали либо были выдворены, чтобы посмотреть, как им удастся выжить.

— Но почему вы их не уничтожили?

— Они нас не тревожат и редко приближаются к городам. Обычно они бродят целыми стаями. Понимаешь, у них нет никаких фабрик, и когда что-нибудь портится, им приходится чинить себя, пользуясь частями других машин. В этом мире еще существует такая вещь, как удача, и вполне возможно, что эти «ошибки» могут оказаться ценными, научив чему-то остальных.

Машины ни в коем случае не совершенны, вероятно, они никогда такими не будут, и поэтому делаются постоянные попытки улучшить их. Одно время мы полагали, что сможем создать машину, которой не понадобится начинать с чистыми платами памяти. Это сэкономило бы время на развитие. Это можно даже назвать образованием. Чтобы помочь им встать на ноги, закладывались основы искусственной памяти, но обычно с прискорбными результатами. Эксперименты продолжались много лет, именно тогда и было создано большинство «ошибок». Если взять эти машины, — он махнул окрест, — и считать их нормальными, тогда можно сказать, что те, в пустыне — безумны. Ныне мы стараемся (или, скорее, машины стараются, так как создают сами себя) как можно меньше манипулировать с разумом.

— С разумом, — повторила Джоан. — Желала бы я это уразуметь. Мне трудно понять и биологический мозг, а механический разум — невозможно.

Вейган озадаченно посмотрел на нее.

— Разум — это контроль мозга памятью. Почему это трудно понять?

Джоан сдалась. Как она могла объяснить десятую долю своих затруднений человеку, который видел в машинах расу существ, отличающихся от него самого лишь способом изготовления?

После медицинского обследования, когда машины провели анализ крови, механические камеры, работающие на ультракоротких волнах, обследовали внутренности, автоматы зарегистрировали ее реакции, Вейган отвел ее в комнату на третьем уровне центрального здания. Она с облегчением скинула скафандр и шлем.

— Как скоро выяснится, смогу ли я встретиться с вашими соотечественниками? — спросила она.

Он полагал, что о результатах анализов сообщат на следующее утро.

— А как насчет моих друзей? — продолжала она. — Что с ними происходит?

Она надеялась, что он снова включит телевизионную панель, но, похоже, ему такая мысль даже в голову не пришла.

— Машины присматривают за ними, — сказал он.

— И что, по-вашему, что они сделают?

— Они собираются отправить их обратно в самом скором времени.

— Что?!

— Конечно. Ваши друзья не смогут мирно ужиться с нашими машинами. Они их не понимают. И с нашими людьми они общаться не смогут, слишком велика разница. Ваша раса молода и честолюбива, а наша обрела мир и покой, которые, говорят, дает пожилым людям приближение смерти. Как раса, мы смирились с судьбой…

Он стоял у окна. Солнечный свет падал косо. Промежутки между зданиями погрузились в густую тень, а сухой красный песок все еще искрил, словно дрожа.

— Как раса… — повторила Джоан. — Но вы? Что думаете вы, как человек, Вейган?

Он с грустной улыбкой повернулся к ней.

— Я не столько думал, сколько чувствовал — чувствовал историю.

— Историю?

— Муки роста более молодых цивилизаций. Марс, знаешь ли, не всегда был старым. В его отрочестве на нем царили амбиции, войны, победы, поражения и, прежде всего, надежды. Это был прекрасный мир. В нем были деревья, животные, цветы; времена года, когда появлялись листья, и времена года, когда они опадали; жили миллионы мужчин и женщин. У нас была история…

Но потом, очень много тысячелетий назад, Марс начал стареть. Воды становилось все меньше и меньше; это объединило нас. Впервые в истории все нации работали сообща и построили великие каналы, которые много поколений сохраняли плодородие нашей почвы. Но это была лишь временная победа. Всегда оставались клочья пустыни, и с течением времени они разрастались, словно злокачественная опухоль. Они оттесняли жизнь, и растительность теперь сохранилась только по берегам каналов.

Воздух становился все более разреженным. Он постепенно улетучивался в космос, жизнь под открытым небом для животных стала невозможной. Мы пытались тем или иным способом отсрочить конец, цепляясь за существование до последнего, как всегда цепляется жизнь. Со временем все приходит к концу. Через несколько сотен миллионов лет само солнце вспыхнет в последний раз и погаснет, и тогда исчезнут все следы жизни в солнечной системе… И все же мы, рассудку вопреки, боролись, пытаясь сохранить себя еще на несколько поколений. Итак, несмотря на все, что мы совершили, и все, что знаем, мы постепенно подошли к концу. Нас становится все меньше и меньше; и немногие выжившие должны проводить всю жизнь в собственноручно построенной тюрьме.

Я думал о том, что мы утратили, обо всем, что есть у вас. И о вещах, которых у меня не было никогда. Мы прирожденные старцы. Я никогда не знал радости, энергии и амбиций, которые присущи юности. И все же я осознаю эту утрату и чувствую себя лишенным наследия. Вы можете мечтать о собственном будущем и будущем своих детей: мы же можем мечтать только о прошлом. Я думаю, что мне следует удовлетвориться этим малым, как довольствуются глубокие старики, но не могу. Я увидел людей вашей расы и ревную к ним. Рассудку вопреки, я негодую на судьбу, которая забросила меня в умирающий мир, где существование лишено неожиданностей. Во мне словно вновь ожило нечто забытое. И зашевелилось какое-то незнакомое чувство или, возможно, пустое желание, которое не может сбыться. У меня такое ощущение, что я мог бы воскликнуть: «Дайте мне жизнь! Разрешите пожить прежде, чем умру».

Он умолк и снова посмотрел на нее, внимательно вглядываясь в лицо.

— Вы не понимаете… не можете понять. В вас бродит юность; она поднимается в ваших жилах, как, бывало, в наших деревьях сок. Она расцвечивает все ваши мысли, это надежда, это чувство будущего. Даже когда вы состаритесь, то не почувствуете той усталой сухой бесплодности, от которой не можем избавиться мы.

— И все же, — мягко произнесла Джоан, — вы сейчас говорите так, словно в жизни вас больше не ждет ничего хорошего. Раньше вы говорили так, словно забыли про эмоции, и все же сейчас…

— Да. Я почти забыл о них. Мы должны о них забыть в этом мире… Вы говорите сейчас с ненастоящим Вейганом. Перед вами более молодой Вейган; тот Вейган, который мог жить миллион лет назад. Тот Вейган, который не смеет сейчас существовать, чтобы не умереть от отсутствия надежды.

Это сделали со мной вы. Вы и те другие, что явились с вами. Но, в основном, вы, лично вы, Джоан. Вы позволили мне мельком взглянуть на иную жизнь, увидеть людей, которые живут. В вас и вокруг вас есть какой-то — как бы это сказать? — какой-то дух. Это жизненная сила молодых особей, тянущихся в неизведанное, все еще восходящих на непокоренные пики жизни. Мы же давным-давно перевалили эти пики и тысячи лет спускаемся с вершин. Однако осталась вещь, которая взывает от вас ко мне и ворошит те останки Вейгана, который в давно забытые века радостно карабкался на пики, ничего не зная о ждущем его по другую сторону бесплодии. Эта вещь заставляет меня думать, что, вопреки всему, конец — это не только холодный вселенский шлак. Я теперь чувствую, что сама жизнь — достижение, и хотел бы умереть, как те люди в ракете. По крайней мере, те, прежде чем умереть, познали надежду.

Джоан не знала, что ответить. Она почти не обращала внимания на его слова, их значение не доходило до нее, но глазами она видела куда больше того, что он сказал. Он взял ее за руки, и его пальцы чуть дрожали. Его широкая грудь поднималась и опускалась от участившегося дыхания. У нее возникло чувство, словно ожил мужской манекен.

— Вы! — прошептал он. — Вы на короткое время оживили меня. Вы раздули искру, которая почти погасла, и мне от этого больно, Джоан. Мне от этого больно…

Глава 22

Осада снята

Дуган щелкнул выключателем, и запасная лампа установленного у окна прожектора погасла. Он схватил бинокль и навел его на группу, занимавшую бархан неподалеку от кустов. Несколько минут он наблюдал за вспышками куска металла в руке человека. Затем опустил бинокль, передал лампой прожектора знак «сообщение принял» и повернулся к остальным.

— Они говорят, что запаса воздуха у них хватит еще на восемь часов, — сказал он.

Четверо космонавтов переглянулись.

— Ну, а мы можем что-нибудь сделать? — спросил доктор.

— Будь я проклят, если способен что-то придумать, — пробормотал Дейл.

Фрауд посмотрел в сторону группы на бархане. В сухом воздухе удалось даже на таком расстоянии различить фигуры четырех русских и кольцо окружающих машин.

— Я чувствую себя чуточку свиньей, — произнес он. — Чисто человеческая порядочность предполагает, что их следовало предупредить. А вместо этого я лишь поощрял Караминова лезть, очертя голову, в эту передрягу.

— Я бы на этот счет не волновался. Они бы нам все равно не поверили и рано или поздно повстречались бы с машинами, — попытался успокоить его доктор.

— Может быть, — хмыкнул Фрауд. — Но все одно, есть чертовски большая разница между попыткой спасти человека и действиями, когда подталкиваешь его к пропасти. Однако у Караминова, по крайней мере, хватило ума вернуться, когда он увидел, что именно выходит из кустов. Но что мы, черт побери, можем тут предпринять? Они блокировали их точно так же, как нас. Русские пробыли там уже шесть часов, и маловероятно, что их и на этот раз прервут… — он оборвал речь. — Эй, Дуган, они сигналят.

Дуган снова взял бинокль. И через минуту объявил:

— Не могу прочесть. Должно быть, сигналят собственному кораблю.

Фрауд прижался лицом к кварцу, пытаясь рассмотреть корму ракеты. То, что иллюминатор находился на изгибе, ограничивало поле зрения, но увидел он достаточно: напротив входного люка неподвижно застыла дюжина гротескно собранных машин.

— Все еще тут, — мрачно проговорил он. Он присел на одну из коек. — Дело дрянь. Если мы выйдем, то сами попадемся и никому не поможем. Но если мы собираемся когда-нибудь улететь, то рано или поздно нам все-таки придется выйти, чтобы поставить корабль вертикально, и это будет нелегким делом. У меня такое впечатление, что Джоан и Бернсу, в конце-то концов, повезло больше, по крайней мере, все кончилось быстро…

— Почему они, черт возьми, не могут оставить нас в покое?

— Чтобы поделить с нами планету? — спросил доктор.

— Чушь! Эти штуки не могут так рассуждать. Будь они людьми, тогда в их негодовании был бы какой-то смысл. Но машины… Я вас спрашиваю, зачем машинам нападать, едва нас увидев?

— Думаю, из-за металла, — неожиданно предположил Дуган. — У них его, похоже, нехватка. Вы видели, как они ремонтируются деталями с других машин. А с корабля они получат уйму металла.

— Это верно, — согласился Фрауд. — Убрав нас с дороги, они смогут разломать корабль. Возможно, ты попал в точку.

— Полагаю, переместиться, чтобы принять стартовую позицию, не выходя наружу, невозможно? — предположил доктор. — Я спрашиваю, нельзя ли запустить «Глорию Мунди» по песку на хвостовых дюзах?

— Скорей всего, мы врежемся в какой-нибудь бархан и зароемся в песок, — подумал вслух Дейл.

— Да и немного толку, если мы просто передвинемся на несколько миль, — добавил Фрауд.

— Наши друзья, никелированные кошмары, тоже попросту немного прогуляются.

— Ну, черт побери, не можем же мы просто сидеть тут сложа руки и ничего не делать! — взорвался Дуган. Но никакой альтернативы он не предложил. Равно как не смог предложить и никто другой. На какое-то время в отсеке повисло безнадежное молчание.

— Все это настолько чертовски глупо, — пробормотал, наконец, Фрауд, — что меня удручает именно нелепость ситуации. Мы взлетели под рукоплескания всего мира, мы успешно избежали всех опасностей космоса и прибыли сюда целыми и невредимыми только для того, чтобы обнаружить: «a», — он выделил пункты своей речи интонацией, — что это местечко кишмя кишит идиотского вида машинами; «b» — что взлетели еще две ракеты, но безо всяких рукоплесканий; и «c» — что обезопасить себя от названных идиотских машин мы можем, только оставаясь запертыми. Это не просто неудачное стечение обстоятельств. Это совсем не то, благодаря чему Рэли и Кук[53] попали в учебники истории.

— Кроме того, — сказал доктор, — подумать только, какие байки о героизме придется выдумывать на потребу доверчивой публики, если нам доведется когда-нибудь вернуться.

Дуган снова посигналил прожектором.

— Спрашиваю, их корабль до сих пор ли в осаде, — объяснил он.

Они ждали, когда он получит ответ.

— Ну? — спросил Дейл.

— Да. У них осталось на борту «Товарища» двое, и машины теперь блокируют вход, чтобы группа Караминова не могла вернуться на борт. А те двое, которых они отправили на корабль — тот, в которого я пульнул, и другой, похоже, исчезли. Либо на них напали машины, либо они укрываются где-то за дюнами.

— Значит, всего на «Товарище» летело восемь. Очень неплохую ракету они построили, — неохотно признал Дейл.

— Жалко, — заметил Фрауд, — что никто не подумал прихватить несколько ручных гранат. Бросить одну-две в эту кучку у входа, и вполне бы хватило, чтобы вывести их из игры, — он умолк, словно осененный новой мыслью. — Слушайте, — взволнованно продолжал репортер, — а почему бы нам ни смастерить пять-шесть штук? Видит Бог, на борту хватает взрывчатки!

Все повернулись к Дейлу. Тот ненадолго задумался.

— Ладно. Я ожидал, что появятся еще какие-нибудь машины, но попробовать стоит.

— В любом случае, появится время, чтобы вытащить из передряги Караминова и К0,— согласился Дуган. — Я просигналю ему, что мы затеваем, а он сможет передать сообщение людям на «Товарище», чтобы они занялись тем же.

— Жаль, мы не можем просигналить прямо на борт «Товарища», — подосадовал Дейл. Он выглянул в другой иллюминатор. — Если бы он сел всего на несколько футов левее, мы бы видели их иллюминаторы, и не было бы необходимости в этом трехстороннем… — он внезапно оборвал фразу, так как из-за склона бархана вылетела на полной скорости цепочка машин. — Здрасьте, что за дьявольщина происходит?

Экипаж столпился около него. Они наблюдали, как машины изменили курс, направляясь к кустам. Миг спустя за ними последовала еще дюжина или около того, тоже бежавшая во всю прыть. А в стороне слева Фрауд заметил серию вспышек, пересекающих гребень другого бархана.

— На подходе более активное железо, — заметил он. — Что, черт возьми, заваривается? Но что бы то ни было, тем железным ребятам, что поближе, кажется, не по нутру. Гляньте-ка, какую пыль они подняли.

Неуклюжая кавалькада проковыляла мимо, развивая самую максимальную скорость, какую позволяли ее разнородные части. Фрауд метнулся к другому иллюминатору.

— Те, что вокруг Караминова, тоже драпают, — доложил он. — Мчатся к…

— Боже милостивый! — воскликнул голос Дугана.

— Гляньте-ка на это!

Он неистово показывал на объект, который внезапно появился на гребне бархана между ними и другим кораблем. Странное, похожее на бак устройство опиралось на неисчислимое множество коротких ножек, заканчивающихся широкими круглыми дисками. На гребне устройство остановилось, из-за солнечного света, отражавшегося от выпуклого корпуса и сверкавшего на линзах, на него было трудно смотреть. Внезапно из него вырвались разряды ярко-голубых молний, и среди улепетывающих машин воцарился ужас. Не было никаких снарядов, никаких видимых причин для той смуты, в которую они оказались ввергнуты, однако наступила полнейшая дезорганизация. Машины сбились с курса и заметались туда-сюда, беспорядочно размахивая щупальцами и коленчатыми рычагами. Их разноразмерные ноги неслись самыми немыслимыми зигзагами, они налетали друг на друга и с грохотом сталкивались. Многие спотыкались и падали, ломая или сворачивая ноги другим. Большая машина выдала новый залп молний, и замешательство разрослось. Будь такое возможным, экипаж «Глории Мунди» сказал бы, что они видели, как машины сходят с ума. Они превратились в буйствующую массу мечущегося, молотящего куда попало металла, прущего то туда, то сюда, безнадежно спутавшись и сцепившись между собой, врезаясь и толкаясь взад-вперед в безумной свалке. Похожее на бак устройство быстро спустилось с бархана, по-прежнему испуская голубые молнии и ввергая машины в еще большее неистовство. Следом за большой машиной бежала дюжина объектов, похожих на гроб. За исключением того, что имели на пару ног меньше, они ничем не отличались от машины с фотографий Джоан.

— Ну, слава Небесам, эти машины выглядят так, словно их создали нормальные люди, — порадовался Дуган.

— Аллегория, — молвил Фрауд. — Порядок, кладущий конец Хаосу.

— Да, но почему вообще существуют хаотические машины? — задался вопросом доктор.

— А почему, — ответил контрвопросом Фрауд, — вообще существует Хаос?

Большая машина прекратила обстрел. Механические уродцы, похоже, превратили себя в несколько куч металлического лома. Фрауд восхитился эффективностью операции. И восхищенно сказал:

— Знаете, а мысль довольно ценная: попросту своди с ума своих противников, и любуйся, как они изничтожают друг друга. Мы должны прихватить эту идею с собой. А что теперь, по-вашему, случится?

Глава 23

Изгнание

Сперва Джоан не понимала, почему проснулась. В комнате было темно и тихо. Вейган еще не проснулся. Она лежала, не шевелясь, и, положив голову ему на плечо, прислушивалась. Ее левая рука лежала у него на груди, плавно поднимаясь и опускаясь в такт дыханию. Затем она осознала присутствие постороннего звука — слабого, знакомого гудения, которое подсказало ей, что в комнате находится какая-то машина. Она задержала дыхание, прислушиваясь, а затем расслабилась. Какое это имеет значение? Пусть машины носятся, словно дурацкие игрушки, каковыми они собственно и являются. Они больше ничего не значили.

К ее плечу прикоснулось что-то холодное, и из темноты раздался резкий, металлический голос. Она приняла сидячее положение. Вейган тоже проснулся, когда его рука упала с ее бедра. Он накрыл ее ладонь своей.

— Что такое? — спросил Вейган.

— Машина, — почти прошептала она. — Она прикоснулась ко мне.

Он нашел выключатель, и потолок озарился постепенно усиливающимся светом. Машина стояла рядом с постелью, наведя на людей свои холодные, пустые линзы.

— Что такое? — повторил Вейган, но на сей раз вопрос адресовался машине.

Как и раньше, Джоан не успевала уследить за частой, отрывистой машинной речью, но следила за выражением лица Вейгана, и сердце у нее замерло. После нескольких вопросов, вызвавших пространные ответы, он повернулся к ней. И увидев его глаза, она поняла, что он собирается сказать еще до того, как услышала хоть слово.

— Медицинский доклад неблагоприятен… Ты носительница опасных бактерий. Доклад гласит, что тебе придется улететь.

— Нет, Вейган. Это ошибка. Я здоровая и чистая.

Он взял обе ее руки в свои.

— Милая, это правда. Анализы не лгут. Этого-то я и боялся. Носимые тобой земные бактерии могут вызвать здесь болезнь, которая уничтожит весь мой народ, а у тебя, считают они, нет иммунитета ко многим бактериям, носимым нами. Общение наших народов самоубийственно.

— Но нам с тобой, Вейган, какое дело? Мы же…

Он мягко согласился.

— Знаю, милая, знаю.

— О, позволь мне остаться. Позволь мне остаться здесь, с тобой…

— Это невозможно. Они говорят, что ты должна улететь.

— Они? Машины?

— Не только машины. Так говорит и мой народ.

Джоан упала на постель и уткнулась лицом в подушку.

Вейган обнял ее рукой за голые плечи. Другой рукой он погладил ее по голове.

— Джоан, Джоан. Послушай. Ты не можешь здесь оставаться. Даже общаясь с нами, ты не смогла бы жить нашей жизнью, для тебя она стала бы медленной смертью. Тебе было бы одиноко, как никому и никогда раньше. Твое сердце разбилось бы, милая, и мое, думаю, тоже. Я не смог бы вынести, видя, как ты сокрушена безнадежностью. У очень старых и очень молодых нет ничего общего. Мы с тобой встретились на несколько коротких мгновений. И через тебя я познал, по крайней мере, на какое-то время, как мог бы жить; почти узнал, каково это — чувствовать себя принадлежащим к юной расе. Теперь это закончилось, но я никогда не забуду, ибо ты подарила мне нечто куда более прекрасное, чем все, о чем я когда-либо мечтал.

Джоан подняла голову и посмотрела на него сквозь застилавшие взор слезы.

— Нет, Вейган. Нет. Они не могут заставить меня сразу же улететь. Всего несколько дней — пусть, неделю. Неужели они не могут дать нам всего неделю?

Вмешался резкий голос машины.

— Она говорит, что времени немного, — перевел Вейган. — Ракета должна стартовать, как только наступит рассвет, или ей придется ждать еще день.

— Заставь ее подождать, Вейган. Оставь меня здесь и уговори подождать еще один день.

— Я не смог бы, даже если бы захотел, — он посмотрел на машину. — Это теперь их мир, а они не желают вас видеть. Именно это сообщение вы и должны забрать с собой на Землю. Земля должна оставить Марс в покое. Несколько лет назад они отправили корабль на Землю, чтобы провести геологоразведку, и когда тот вернулся, приняли именно такое решение. Они это серьезно, Джоан.

Но та, казалось, его не слышала. Она подняла руку и сжала его плечо.

— Вейган, ты отправишься с нами. Почему бы тебе не взлететь вместе с нами? Место на «Глории Мунди» есть. Я смогу убедить Дейла, чтобы он взял тебя. Ты сможешь доставить ему горючего, если его не хватает. Да, ты должен лететь с нами! О Вейган, милый, скажи, что ты отправишься с нами!

Он печально посмотрел ей в лицо.

— Не могу, Джоан.

— Но ты должен. О, ты отправишься.

— Но, милая, разве ты не видишь? Я не должен общаться с твоей расой точно так же, как ты — с моей.

Он соскользнул с постели и встал рядом, глядя на нее. А затем стянул в сторону одеяло и взял ее на руки. Она прильнула к нему.

— О Вейган, Вейган…

— Эй! — позвал Дуган. — Ты у нас самый подкованный. Что там пытается сказать этот малыш?

Фрауд присоединился к нему у иллюминатора, и они стали наблюдать за движениями копошившейся внизу машины. Та очень деловито царапала на тщательно разглаженном участке земли свои символы.

— Замечательный маленький пляжный художник, не правда ли? — восхитился Фрауд. — Насколько я вижу, это инструкция, что мы должны отправляться через один что-то после рассвета.

— Что значит— «один что-то»?

— Полагаю, это какая-то мера времени.

— Очень толковое указание. Эй, Дейл!

— Что такое? — раздраженно оторвался от расчетов Дейл.

— Приказ об отплытии, но мы не можем его прочесть.

— Ну, не можете, так не можете. По моим подсчетам, нам надо взлетать в час двадцать после рассвета, а это значит, что у нас есть еще, — он взглянул на часы, — тридцать две минуты.

Фрауд переместился к другому иллюминатору, чтобы взглянуть но «Товарища». Подобно «Глории Мунди», он был поставлен вертикально, нацелив свой тупой нос в небо. Журналист нахмурился, гадая, каким образом машины поставили обе ракеты вертикально за такой короткий срок, а также прикидывая, насколько глубоко машины оскорбили достоинство обитателей «Товарища», когда тех бросило кулями на пол внезапно накренившегося корабля.

— Одного я не могу простить, — пробормотал он, не обращаясь ни к кому конкретно, — они держали нас запертыми здесь, покуда сами поднимали корабль. Многое бы я отдал за то, чтобы увидеть, как же они это сделали, и заснять несколько кадров.

— Все равно было слишком темно для съемки, — утешил его доктор. — Хотя я желал бы, чтобы они предварительно предупредили нас. Я себе чуть череп не расколол об пол, когда они приступили к подъему безо всякого сигнала. И расколол бы, если бы весил здесь чуть побольше.

Фрауд продолжал, не обращая на него внимания:

— Мне в свое время довелось освещать несколько неважнецких командировок, но из всех провалов, этот — самый провальный. Мы прилетели сюда, за нами гонялись какие-то безумные машины, а какие-то чуть менее безумные машины велели нам убираться домой. Мы не знаем, что заставляет их двигаться, кто их сделал, как их сделали, где сделали, когда сделали и зачем их сделали. Фактически, мы ни черта не знаем, а само изгнание кажется настолько глупым, что для него не подобрать подходящего слова. Мы потеряли бедняжку Джоан, и Бернс пропал ни за грош. Если это называется межпланетными исследованиями, то я предпочитаю археологию.

— С другой стороны, — вставил доктор, — мы знаем, что у каналов пока еще существует жизнь. Я взял несколько образчиков, а ты провел киносъемку и сделал много фотографий. Дейл доказал, что межпланетный полет воз…

— Эй! — перебил Фрауд. — Вон что-то спешит, только гляньте на него! — он следил, как яркая крапинка неслась к ним с изумительной скоростью, оставляя позади бархан за барханом.

— На вид она отличается от остальных. По-моему, машина что-то несет. Где этот бинокль? Да! Она держит в щупальцах некого типа. А бежит она сюда. Готовь шлюз, Дуган.

Дуган послушно потянул за рычаг наружной двери.

— А как он собирается до нее дотянуться? — начал было он, но его оборвал окрик Фрауда.

— Это не тип! Это Джоан. Джоан! — он выронил бинокль и неистово замахал руками. Рука девушки в незнакомом комбинезоне махнула в ответ, машина обогнула ракету и скрылась из виду.

Все четверо астронавтов столкнулись у внутренней двери шлюза, они не сводили глаз с огонька индикатора.

— Как они собираются поднять ее к люку? — обеспокоенно спросил Дуган.

— Не волнуйся. Такая мелочь им не…. Вот! — закончил Фрауд, когда загорелся огонек. Дуган потянул за рычаг и повернул штурвал запорного крана. Несколько секунд спустя дверь открылась, и в отсек шагнула Джоан.

Она, казалось, не заметила приветствий. Не обращая внимания на сыпавшиеся градом вопросы, Джоан свинтила с головы прозрачный шлем и выскользнула из комбинезона-скафандра. Когда она подняла взгляд, мужчины увидели, что девушка плачет.

— Пожалуйста, не сейчас. Я расскажу вам позже, — попросила она.

Застыв в молчании, они смотрели, как она кинулась к люку и исчезла в нижнем отсеке. Фрауд удрученно почесал затылок. Нагнувшись, он поднял сброшенный ею серебристый скафандр.

— И где же, во имя Земли — в смысле Марса! — она это раздобыла?

Джоан лежала на койке в маленьком закутке. И говорила голосом, который не мог долететь до другого отсека. Вейган пообещал ей, что включит экран. Она знала, что в той комнате, далеко в Ханно, ее лицо смотрит со стены, а голос шепчет ему в уши. Ей требовалось столько ему сказать — столько всего о том, что могло быть, но…

Казалось, прошло не больше минуты, прежде чем голос Дейла призвал:

— Всем по койкам! И не забудь про ремни, Джоан.

— Хорошо, — слабым голосом ответила она, когда ее руки потянулись к ремням.

Осталось всего несколько минут. Она настойчиво шептала в пустом отсеке. Вот уже остались какие-то секунды. Она слышала, как Дейл ведет отсчет, медленно и ровно…

— Пять… четыре… три… два… один…

— О Вейган. Вейган…

Глава 24

Финал

История возвращения «Глории Мунди» хорошо известна. Рассказать о том, как она приземлилась седьмого апреля 1982 года в Северной Африке, имея в баках всего литр-другой неизрасходованного горючего, могут даже школьные учебники, и нет необходимости давать подробный отчет. А если вам требуются цифры для объяснения того, почему обратный путь занял семьдесят дней, тогда как полет туда — семьдесят четыре, или вам хочется знать, на сколько минут и секунд больше сорока часов ракета провела на Марсе, то самое лучшее, что я могу сделать, это снова отослать вас к книге «Мост через Космос». Ее Дейл начинил огромным (на мой взгляд, неудобоваримым) количеством математической и технической информации.

Пережитое экипажем и, особенно, Джоан вызвало споры, которые все еще не утихли. Одна научная школа рассматривает историю полета, как свидетельство того, что человек на Марсе действительно повелевает машинами и использует их для собственных целей, другая приводит ее в качестве доказательства прямо противоположного тезиса. Из-за отсутствия подробностей маятник спора качается в сторону пренебрежительного мнения третьей группы ученых мужей, которые не верят ни единому слову из рассказов астронавтов и провозглашают, что весь полет был просто-напросто надувательством. Никто, мол, никуда не летал.

После возвращения ракеты людям Земли было достаточно и того, что человек, наконец-то, закинул свой первый хрупкий зонд в космос. Дейл и его экипаж чествовали, научные общества соперничали друг с другом за право принять их в почетные члены, и, наверное, никогда еще имена пионеров не пользовались такой огромной популярностью.

И никогда еще, думала Мэри Кертенс, прожектора, наведенные на семью Кертенс, не заливали ее таким ярким светом, как в настоящее время. Но теперь, за месяцы ожидания, она научилась терпеть это с миной безразличия; она примирилась с этим ради Дейла и сохраняла в тайне свою надежду, что этот шум и крик скоро стихнут. Этой надежде суждено было сбыться намного раньше, чем она ожидала.

Очень скоро начал проявляться дух недоброжелательства. Экспедицию вообще и Джоан в особенности обвинили в том, что они не сумели сполна воспользоваться представившимися возможностями. Маятник общественного мнения качнулся от преклонения перед героями к осуждению настолько же болезненному, насколько и удивительному. Поговаривали, что враждебность вызвана тем, что американцы отказывались поверить сообщению Джоан о крушении ракеты со звездно-полосатым флагом на борту. Как бы там ни было, а за несколько недель она навлекла на себя брань и гонения за все свои действия, начиная с отлета. За несколько коротких дней девушка превратилась из героини во лгунью и разрушительницу великих возможностей. И то, что другие члены экипажа ее поддержали, ничуть не помогло. Их перекричали. Не сочли достаточным оправданием и сказанное Фраудом:

— Какое вы имеете право обвинять эту девушку? Она же человек. Да ведь, черт побери, когда грянет труба судного дня, то половина женщин пропустит его, потому что у них будет в самом разгаре какой-нибудь роман.

Буря общественного мнения была решительно против Джоан, и она могла лишь спасаться бегством в поисках убежища.

Из России пришли неприятные слухи, что Дейл на Марсе намеренно вывел из строя «Товарищ» и оставил Караминова и его экипаж умирать. И по мере того, как проходили недели и месяцы, а русская ракета не возвращалась, в эту клевету верили все больше.

Так и закончился рейс «Глории Мунди».

Прошло пять лет, прежде чем общественное мнение смогло забыть о своей низости и восстановить Дейла в положении, схожем с положением Христофора Колумба. Дуган, Фрауд и доктор Грейсон разделили с ним это возвращение в уважаемые члены общества, но Джоан — нет.

Через шесть месяцев после возвращения «Глории Мунди» Джоан умерла в маленькой хижине среди гор Уэльса, рожая своего ребенка. Но повесть о сыне Вейгана — это уже другая история.

СПЯЩИЕ МАРСА

Глава 1

Марсианские машины

Солнце, которому за миллиарды лет довелось повидать множество удивительных вещей на планетах своей системы, несколько часов назад взошло над экваториальной областью Марса. День только начинался. Косые утренние лучи освещали красноватые дюны и острые скалы, бросавшие на песок резкие тени. Песчаные дюны и скалы покрывали почти всю поверхность Марса. Солнце взошло еще выше, и тени пропали; унылый, залитый холодным светом ландшафт простирался во все стороны на сотни миль, пустынный и неизменный на протяжении многих столетий.

Все планеты когда-нибудь умирают. Некоторые — например, ледяной Плутон на свой отдаленной орбите — никогда и не были живыми. Они были рождены в огне, и их ожидает ледяная смерть, но они слишком отдалены от Солнца, чтобы породить жизнь. Совсем другое дело — внутренние планеты. В их число входит и Марс. Но в звездной системе не может быть ничего вечного. Жизнь возникает только на короткое время, пока на планете существуют подходящие условия. А на Марсе время, выделенное жизни, подходило к концу.

На самом деле это время истекло уже несколько тысячелетий назад, но жизнь упорно отказывалась отступать. Планету опоясала сеть каналов, что позволило ненадолго задержать катиск пустыни. Если бы не подобные отчаянные усилия, то на Марсе вскоре остались бы только низшие формы жизни, погибая на узкой полосе между ледяными шапками на полюсах и наступающими песками.

Но даже каналы не могли предотвратить неизбежное. Они отложили гибель на несколько столетий, но это была всего лишь отсрочка. На песчаных берегах кое-где еще виднелась растительность: сухие, рыжеватые кустики с полупрозрачными листочками. Когда из пустынь налетал слабый порыв ветра, кустики издавали жутковатый шелест и над берегами словно оживали голоса призраков. Увы, годы их существования были тоже сочтены. В каналах еще хватало воды, чтобы питать корни, но с каждым годом прибрежной растительности становилось все меньше. Небо, которое когда-то было голубым, стало пепельным. Воздух постепенно уходил из атмосферы в космос, а с ним уходила и жизнь. Пустыня подбиралась все ближе и ближе к берегам каналов…

Но, в конце концов, что мы подразумеваем под словом «жизнь»? Разве мудро с нашей стороны полагать, что жизнь — это только нечто на основе углерода и кислорода? Ибо в пустыне, в покинутых городах и кустах по берегам каналов копошились странные существа, которые, казалось, совершенно не страдали от недостатка воздуха. А в экваториальном поясе — регионе, еще пригодном для жизни, где в атмосфере пока хватало кислорода для дыхания, — имелись веские доказательства того, что всеобщий упадок пока остановлен.

…Два высоких металлических цилиндра, стоящих на расстоянии мили друг от друга, нарушали монотонность безжизненного пейзажа. Они одинаково суживались кверху и напоминали два гигантских указующих перста, направленных в небо. В их очертаниях не было особенных различий; только один, на котором русскими буквами было написано «Товарищ», стоял на четырех огромных опорах, а другой, меньший по размерам, но носивший куда более пышное название «Глория Мунди», опирался на три.

У подножия кораблей суетились какие-то подвижные механизмы, поблескивая в солнечном свете металлическим блеском. На первый взгляд они напоминали муравьев за работой, но вблизи можно было заметить, что эти существа не принадлежали ни к миру насекомых, ни вообще к животному миру. Причина сходства крылась во внешнем облике механизмов — три пары ног поддерживали их гробообразные металлические тела, а два подвижных щупальца напоминали усики насекомого. И тела, и конечности механизмов были изготовлены из белого металла. Там, где у насекомых находится голова, имелось нечто вроде сложной видеокамеры с подвижной линзой. И все-таки суетой возле кораблей эти механизмы невольно напоминали насекомых.

Пришельцы с Земли оказались нежеланными гостями, и обоим кораблям было приказано немедленно покинуть Марс. Но марсиане не собирались их просто вышвырнуть в пространство — безо всяких проявлений враждебности корабли быстро и тщательно подготовили к отлету на Землю. Насекомоподобные механизмы не только поставили оба корабля в вертикальное положение, но и провели мелкий ремонт, устраняя последствия довольно жесткой посадки. Русский корабль, более крупный и сложный по устройству, был поврежден сильнее, чем английский. Ремонтные работы шли быстро и четко — куда быстрее, чем их удалось бы провести самим космонавтам.

Людям, проделавшим путь в тридцать пять миллионов миль сквозь космическое пространство, удалось получить только самое поверхностное знакомство с планетой. Английская ракета «Глория Мунди» под командованием знаменитого летчика-космонавта Дейла Кертенса (помните песенку «Керти, Король Облаков»?) прибыла первой. Приземлившись, космонавты решили первым делом совершить короткую разведывательную экспедицию к берегу ближайшего канала. Эта вылазка оказалась первой и единственной — и далеко не такой короткой, как предполагалось. На обратном пути, едва только космонавты выбрались из колючих кустов на красноватые песчаные холмы, как убедились, что отрезаны от корабля ордой механизмов с явно враждебным намерениями. После нескольких часов осады на одном из холмов космонавты уже решили, что враждебные намерения марсиан увенчаются успехом — запас кислорода был на исходе.

В этот момент в небе появилась русская ракета. Кольцо осады разорвалось, и огромная орда механизмов устремилась в пустыню к месту ее приземления. Люди с «Глории Мунди», не теряя времени, воспользовались этим шансом и вернулись на корабль. Позднее русским космонавтам довелось пережить то же самое. Караминов, капитан корабля, в сопровождении пяти членов команды вышел на разведку. Еще двое: Гордонов, инженер, и Жаткин, штурман, остались охранять «Товарищ».

Для начала Караминов хотел навестить ракету англичан. Короткий разговор с Кертенсом закончился неприятным инцидентом, после которого разведывательная команда сократилась до четырех человек. Пока Караминов менял флаг Великобритании, установленный гордыми англичанами, на красный флаг с серпом и молотом, раздумывая при этом, передает ли поднятие флага всю планету под юрисдикцию той или иной страны, на «Глории Мунди» неожиданно откинулась крышка люка. Оттуда высунулся рассерженный молодой человек и выстрелил в командира «Товарища». К счастью, выстрел не нанес серьезного ущерба — Миклецкий, биолог, был ранен в бицепс правой руки. Васильев, помощник командира, отскочил В сторону и удачным выстрелом вывел из строя англичанина, который свалился назад в люк и умудрился захлопнуть за собой крышку. Но этой неприятностью дело не закончилось. Настоящие проблемы ожидали русских космонавтов позднее.

Чтобы не задерживать экспедицию, Караминов отослал раненого на корабль в сопровождении доктора Плотвинова, а сам капитан и три оставшихся члена команды — Винский, Васильев и Стейнов, направились на разведку к кустарнику, где капитан заметил подозрительное шевеление. Трудно сказать, что он ожидал найти в этих сухих зарослях, но уж никак не то, что там оказалось. Команда разведчиков замерла на месте в полной растерянности, когда в их сторону хлынула армия механизмов самых разнообразных форм: сферической, кубической, пирамидальной, яйцевидной, и таких, каким еще не придумано названия. Большинство из них высотой не доходили человеку до пояса. Они передвигались по песку с помощью гусениц, щупальцев, суставчатых и несуставчатых ног — всего, чего угодно, кроме колес. Многие, машины состояли из странных блоков, на первый взгляд совершенно абсурдных и не подходящих друг к другу.

После секундного колебания четверо космонавтов бросились бежать. Но не успели они преодолеть и четверти пути, как из-за песчаного холма им наперерез кинулась еще одна банда металлических уродцев. Исследователи оказались отрезанными от корабля — точно так же, как и англичане некоторое время назад.

Ситуация казалось довольно неприятной, и капитан не видел пока никакого выхода. Несколько метких выстрелов по линзам вывели из строя небольшую часть механизмов, остальные мигом разобрались, что к чему, и отошли на значительное расстояние. Расположившись вокруг холма, они остановились и замерли, словно собираясь держать пришельцев в осаде вечно. Возможно, они и готовились к длительной осаде, но у космонавтов времени не было. Винский вывернул линзу из видеокамеры и начал подавать; световые сигналы на «Товарищ». Вскоре вдалеке показались I ответные вспышки света»; Сообщение, оказалось неутешительным: Миклецкий и Плотвинов тоже были отрезаны от корабля и держали оборону против небольшой банды механизмов, а двое сидели, запершись в корабле, окруженном марсианскими машинами. Винский попытался такими же сигналами связаться с «Глорией Мунди» и узнал, что корабль англичан тоже в осаде.

День прошел в вынужденном бездействии; космонавты лишь изредка обменивались световыми сигналами, чтобы хоть как-то разнообразить обстановку.

Больше шести часов русские космонавты пролежали на вершине холма, залитого солнцем. Близился вечер, странное пепельное небо потемнело. Сила была на стороне марсиан, и земляне ничего не могли ей противопоставить. На исходе шестого часа с «Глории Мунди» просигналили: «На сколько часов рассчитан ваш запас кислорода?»

Винский бросил взгляд на датчик и быстро произвел подсчеты.

«Около 8 часов», — сигнализировал он в ответ.

Перспективы не радовали. Запаса кислорода оставалось в лучшем случае на полчаса, а в марсианской атмосфере содержалось слишком мало кислорода для дыхания. Если не произойдет ничего экстраординарного, космонавтам придется выбирать между смертью от удушья в ближайшие часы или самоубийственной попыткой прорываться сквозь плотный строй окружавших холм механизмов.

После небольшой паузы с «Глории Мунди» снова замелькали световые сигналы, «…собираются атаковать… передайте вашему кораблю…» — читал Винский. Неожиданно сообщение прервалось. Краем глаза Винский заметил движение справа и тут же забыл об английской ракете. По склону холма поднимался хаотический вал безумных машин. Их, казалось, становилось все больше и больше. Винский невольно привстал и понял, что машины через несколько секунд будут на вершине холма.

Нельзя было терять ни единого мгновения. Винский с криком схватил оружие и вскочил на ноги. Он действовал инстинктивно, не раздумывая, и это спасло ему жизнь. Отступив на два шага, он совершил отчаянный прыжок, едва ускользнув от лавины наступающих машин. Такой прыжок на Земле был бы невозможен, но слабое тяготение Марса превратило Винского в сверхчеловека. Он взвился над неровными рядами машин и приземлился позади них. Но у трех его товарищей времени на прыжок не осталось. В одно мгновение они исчезли под массой металлических тел.

Атака прекратилась так же неожиданно, как и началась. Казалось, механизмами овладело своего рода безумие. Они хаотически вертелись, сталкиваясь друг с другом и переплетаясь конечностями. В пустыне появилось нечто новое. В сопровождении гробообразных механизмов по песку двигалось странное многоногое устройство. Было ясно, что именно оно каким-то образом вызвало хаос в рядах наступавших механизмов. По крайней мере, его вид не был настолько абсурдным. Но хотя многоногая машина и прекратила атаку, она не собиралась помогать землянам. Когда поток механизмов отхлынул с холма, Винский понял, что из четверых выжил он один. Он взглянул на тела своих товарищей, изуродованных до неузнаваемости, и с тяжелым сердцем побрел к кораблю.

Глава 2

Приказ покинуть Марс

Винский подошел к кораблю беспрепятственно. Многоногая машина расчистила пустыню от агрессивных механизмов. Некоторые убрались прочь, а прочие лежали бесформенными кучами. Винский забрался в корабль и встретился наконец с товарищами. Доктору Плотвинову тоже удалось добраться до корабля, но раненый Миклецкий погиб в пустыне: коленчатая рука одного из механизмов раздробила ему голову. Из восьми человек команды осталось только четверо. Они прилетели на Марс, чтобы исследовать природные условия планеты и, если будет возможность, войти в контакт с местным населением. За несколько часов команда сократилась вполовину, причем двое даже не успели покинуть корабль.

Новым командиром был единогласно избран Винский. Никто из четверых не был лидером по натуре, но в тот момент украинец, историограф экспедиции, оказался единственным человеком, способным взять бразды правления в свои руки.

Единственное, в чем по-настоящему разбирался Жаткин, киргиз с печальным и задумчивым взглядом, — это сложные вычисления. Когда дело доходило до менее отвлеченных вещей, он становился на удивление непрактичным.

Доктор Плотвинов имел научный склад ума. Он наблюдал, изучал, классифицировал; его интересовало множество вещей, но к вопросам власти он был равнодушен.

Оставался Гордонов, инженер. В те времена, когда он жил на берегах Клайда, его настоящая фамилия была Гордон. Двигатели и машины составляли радость и гордость его жизни. Некогда в его жизни был период, когда жгучее чувство социальной несправедливости и стремление к равенству возможностей заставили его стать советским гражданином. Но с тех пор его не интересовало ничего, кроме своих профессиональных обязанностей.

Таким образом, руководство экспедицией перешло к Винскому, но тому было нечего им предложить. Казалось, что путешествие подошло к концу. Четверым членам экипажа не удалось бы привести ракету в вертикальное положение, необходимое для успешного старта. Единственное предложение Винского заключалось в том, чтобы оставаться внутри корабля, пока еще есть запасы кислорода и пищи, и ждать конца.

Интересно, подумал он, что собираются предпринять английские космонавты? Может быть, стоит объединиться с ними? Вместе им, возможно, удастся поднять обе ракеты. Но воспоминание об инциденте со стрельбой удержало его от этого шага.

Ночью космонавтов внезапно разбудило безумное ощущение, что мир переворачивается с ног на голову. Вскоре они поняли, что марсианские механизмы пытаются решить их главную проблему: поднимают ракету, чтобы поставить ее в вертикальное положение.

Снаружи было слишком темно, чтобы разглядеть, как продвигаются дела, но наступило утро, и космонавты увидели, что обе ракеты стоят прямо.

Четверо людей собрались возле одного из иллюминаторов. Вдалеке, на расстоянии около мили, поблескивал маленький конус «Глории Мунди».

— По крайней мере, они не делают различий между кораблями, — заметил Гордонов, — это немного утешает.

— Слабое утешение, — пробормотал доктор. — По-моему, это прозрачный намек на то, что нам здесь совсем не рады.

— Да что вы говорите? — отозвался Винский. — Думаю, этот вывод можно было сделать и раньше.

— Но они же не захотят вышвырнуть нас отсюда, не сделав попытки вступить в контакт, — возразил Плотвинов. — Они даже не знают, что нам от них нужно. Черт побери, ведь не каждый день к ним прилетают гости с других планет!

Винский поднялся на ноги и надел кислородную маску. Доктор после секундного колебания сделал то же самое, и два космонавта одновременно вошли в воздушный шлюз. Теперь, когда ракета стояла прямо, люк находился на расстоянии более ста футов от земли. Открыв внешнюю дверь люка, исследователи смогли увидеть обширное пространство вокруг корабля, которое не было видно из иллюминатора.

Внезапно они услышали отрывистые механические звуки. Их звучание искажалось в разряженном воздухе, но, без сомнения, это была своего рода речь. Винский огляделся в поисках источника звуков и обнаружил, что один из гробо-образных механизмов стоит немного впереди остальных, вытянув свои щупальца в направлении людей. Именно он издавал это странное бормотание. Винский коснулся плеча доктора и указал на механизм. Несколько долгих минут они смотрели и тщетно вслушивались в непонятные звуки.

— Похоже, этот шум что-то означает, — сказал наконец Плотвинов, — но для нас толку от этого немного. Попробуйте обратиться к ним по-английски. Может быть, они уже успели пообщаться с нашими друзьями из Британской империи.

Ответа от машины не последовало. Но, похоже, она или ее оператор сообразили, что зря теряют время. Бормотание резко оборвалось. Из корпуса машины выдвинулись две коленчатые руки, двумя взмахами разровняли песок и быстро нацарапали ряд значков.

— В любом случае, она старается, — сказал Винский, разглядывая загадочные символы. — Но почему она считает, что мы поймем буквы, если явно не поняли речь? Так мы ничего не добьемся.

«Стеклянный глаз» механизма уставился на пришельцев. Ему не понадобилось и пары секунд, чтобы понять, что вторая попытка не удалась. Щупальце без колебаний стерло ряд символов. Помедлив мгновение, машина одним движением нарисовала на песке круг. Указывая на него одним щупальцем, другое она вытянула в сторону Солнца.

Затем нижнее щупальце нарисовало вокруг первого рисунка три концентрических круга и остановилось напротив внешнего, в то время как верхнее указало прямо на космонавтов.

— Ну, это просто; она говорит, что мы прибыли с третьей планеты, — сказал Винский, наблюдая, как щупальце рисует на песке четвертый круг — орбиту Марса. Рядом с точкой, означающей нынешнее положение Марса, машина схематически нарисовала ракету и, наведя на космонавтов свою линзу, чтобы убедиться в их внимании, медленным жестом провела линию от Марса к орбите Земли.

— Похоже, мы были правы, — сказал Винский, обращаясь к доктору. — Мы здесь нежеланные гости, и нам пора убираться. Если на этой планете нет других форм жизни, кроме вон тех внизу, не могу сказать, что я об этом очень жалею.

Плотвинов кивнул. Судя по всему, информации от машин им было не дождаться. Он еще раз взглянул на рисунок, и машина точно повторила прежний жест. Тогда Винский указал рукой на ракету англичан и попытался изобразить вопрос. Машина с готовностью нарисовала вторую ракету рядом с первой и провела от нее линию к орбите Земли.

— Их тоже выставляют отсюда, — сказал Винский.

Машина, убедившись, что ее поняли, стала действовать иначе. Она подняла с земли металлический прут, отнесла его на некоторое расстояние от корабля и воткнула в песок. Затем она указала щупальцем на солнце, на тень от прута, а потом нарисовала возле нее ракету.

— Чем дальше, тем хуже, — заметил Винский, — бред какой-то. И что нам делать дальше?

Машина навела линзу на людей, убедилась, что они смотрят, и продолжила свои малопонятные действия. Она прочертила еще одну линию от основания прута, так что обе черты образовали острый угол. У конца второй линии она еще раз нарисовала ракету.

— До чего же этой уродине нравится рисовать ракеты, — проворчал Винский. — Только не пойму, какой во всем этом смысл?

Плотвинов нахмурился. Затем, глядя на машину, он указал направо и резко поднял обе руки верх. Машина в точности повторила щупальцами его жест и снова указала на рисунок.

— Что это за… — начал Винский, но доктор прервал его.

— Я повял, что ей надо. Мы должны покинуть Марс в тот момент, когда тень от прута совпадет со второй линией. Таким образом, у нас есть около трех часов. Пойдемте лучше и спросим Жаткина, что он думает по этому поводу.

Они закрыли люк и возвратились в корабль. Винский вкратце рассказал остальным о происшедшем.

— Самое главное нам должен сказать товарищ Жаткин, — добавил он. — Хватит ли трех часов на то, чтобы подготовить ракету-к взлету?

Жаткин кивнули Он взглянул на хронометр, и его туманный взгляд сразу стал острым. Он быстро вышел, чтобы начать подсчеты. Винский продолжал уже менее бодрым тоном.

— Теперь второй вопрос. Мы должны решить, следует ли нам подчиняться этому приказу.

Он задумчиво взглянул на Плотвинова и Гордонова.

— Мы не узнали о Марсе почти ничего, кроме того, что здесь существует разумная жизнь. Имеем ли мы право вернуться с практически пустыми руками? Подумайте, сколько сил й средств было вложено в нашу экспедицию… Мы должны были наладить отношения с местным населением. Можем ли мы вернуться и сказать, что мы даже не знаем, кто они такие? Ведь мы имели дело только со странными машинами. Мы ничего не знаем о флоре, фауне, полезных ископаемых — мы видели только небольшой участок пустыни. Не следует ли нам еще раз попробовать установить контакт хоть с этими машинами, если мы не знаем, кто их хозяева? Можно попробовать убедить их, что мы прибыли с мирными намерениями.

— Я сомневаюсь, что их это заинтересует, — ответил Плотвинов, — особенно после того, как мы уничтожили несколько десятков машин. В любом случае, какой им смысл общаться с нами и: какое соглашение можно заключить с механизмами?

— Есть еще один вопрос, — вмешался Гордонов. — Я, прямо скажу, против вылета, даже через три часа. У меня на это свои причины. Я ведь так и не успел осмотреть корабль и убедиться, что с ним все в порядке. Сможет ли «Товарищ» взлететь после такой посадки и провести в космосе еще три месяца? Я не уверен.

— А что, корабль не в порядке?

— Пока не знаю, все может быть.

Винский взглянул в иллюминатор. Вдалеке поблескивала английская ракета.

Некоторое время он задумчиво ее рассматривал, а затем сказал:

— Англичане говорят, что вопрос обладания зависит от того, как прочитать закон. Типичное высказывание для капиталистической страны. Сейчас ни мы, ни они не можем уверенно заявить, что владеем Марсом, — до этого еще далеко; тем не менее первое, что сделали англичане, — это водрузили свой флаг и тем самым формально присоединили планету к Британской империи.

С одной стороны, это, конечно, смехотворно, но с другой стороны, это вопрос серьезный. Как только англичане вернутся на Землю, они сразу заявят о своих притязаниях. Это будет первое заявление такого рода, и его запомнят, даже если оно не будет иметь юридической силы. А если они проявят мудрость и предложат разделить Марс другим капиталистическим странам, то их притязания поддержат во всем мире. Если наша заявка будет второй, всем покажется, что наши претензии необоснованны.

Но если мы первые заявим, что Марс теперь является последней республикой, вошедшей в состав Советского Союза, то ситуация в корне меняется. Конечно, будет много проблем, споров и тяжб, но в сознании всего мира останется мысль, что наша заявка была первой. Разумеется, Кертенс начнет вопить, что приземлился первым, но вопрос приоритета все равно останется спорным.

Сейчас вы думаете, что это неважно, но скоро времена переменятся. Когда-нибудь появится более быстрый и эффективный способ путешествия на Марс, чем наши громоздкие ракеты, и вопрос обладания этой планетой станет вполне практическим. Когда придет этот день, не хотелось бы, чтобы все считали Марс одной из колоний Британской империи — если, конечно, к тому времени империя еще будет существовать.

— Конечно, не хотелось бы, — отозвался Плотвинов, — и поэтому вы предлагаете…

— Как можно быстрее отправиться назад и первыми заявить о своих притязаниях. Шансы, что мы сможем провести здесь какие-либо исследования, невелики.

— А сможем ли мы долететь быстрее них?

— Нет никаких сомнений. «Глория Мунди» меньше, чем наш корабль. У нее меньший запас топлива. Кроме того, она была рассчитана на пять человек, а там сейчас шесть.

— Так это правда — насчет девушки, которая тайком пробралась на корабль? — спросил Жаткин, входя с результатами вычислений.

— Думаю, да.

— Но мы не видели никакой девушки, когда ходили на разведку, — возразил Плотвинов.

— Может, они ее выбросили за борт? — предположил Гордонов.

Винский покачал головой.

— Вряд ли. Но сделали они это или нет, они в проигрыше. Корабль израсходовал лишнее топливо, и теперь им придется экономить. А у нас, поскольку мы потеряли половину экипажа, есть значительное преимущество. Даже если бы Караминов и остальные были с нами, мы бы смогли достичь ускорения на 0,5 мили в секунду больше, чем «Глория Мунди», а если нас теперь четверо…

Винский замолчал — вывод был очевидным.

— Нет никаких сомнений, — подтвердил его слова Гордонов, — 0,5 мили в секунду — это более, чем достаточно. Я бы сказал, хватит ускорения и в 0,1 мили. Жаткин может подсчитать более точно.

— Ладно, — согласился Плотвинов, — жаль, конечно, что мы проделали такой путь впустую и узнали настолько мало. Но идея опередить англичан мне нравится. Конечно, если мы прибудем вторыми, это будет бессмысленно.

— Пусть-ка этот Кертенс впервые в жизни придет вторым, — добавил Винский. — Все его соперники будут ужасно довольны. В общем, мы отбываем домой вместе с «Глорией Мунди»?

Только Гордонов сомневался. Он продолжал настаивать, что надо тщательно изучить состояние корабля перед вылетом. Винский пожал плечами:

— Я понимаю ваши сомнения, но у нас нет иного выбора. Мы пока что заперты здесь в корабле, и я не думаю, что в ближайшие три часа вам позволят выйти и провести осмотр ракеты.

— Надеюсь, нам повезет, — пробормотал Гордонов.

Глава 3

Брошенные на Марсе

Внутри «Товарища» наступило напряженное молчание. Четверо космонавтов лежали наготове на антигравитационных ложах. Гордонов внимательно смотрел в небольшое круглое зеркало, закрепленное у него над головой; в руках он держал рычаги управления на длинном гибком кабеле. Страх перед предстоящим путешествием и возможной неисправностью корабля на время отступил. Кроме того, в зеркале можно было увидеть далекий силуэт второй ракеты. Вычисления Жаткина показали, что марсиане точно определили время, необходимое для подготовки корабля к старту. Люди неохотно пристегнулись к своим ложам: перспектива провести еще одиннадцать или двенадцать недель запертыми в тесном пространстве ракеты их не радовала.

Ремонтные машины, облепившие корабль, удалились на значительное расстояние. Они явно осознавали, что оставаться поблизости от сопла ракеты небезопасно. Теперь, судя по всему, все зависело от того, согласится ли «Глория Мунди» подчиниться приказу марсиан. Если да, то «Товарищ» также покинет Марс и направится к Земле; если нет, то он останется до тех пор, пока космонавты не выяснят, что случилось. В любом случае технические характеристики корабля давали им преимущество перед англичанами. Взгляд Гордонова ни на миг не отрывался от круглого зеркала. Старт корабля конкурентов мог произойти в любой момент. Расхождение в подсчетах Жаткина и временем, указанным марсианами, составляло несколько секунд. Пальцы инженера лежали на кнопке «старт», готовые нажать на нее, как только под английской ракетой вспыхнет пламя. Остальные ждали, нервно посматривая на его руку. Секунды тянулись страшно медленно. Затем момент настал.

Из сопла английской ракеты вырвалось пламя, и она стремительно рванулась в бледные марсианские небеса. «Глория Мунди» прочертила небо и исчезла, как метеор.

В тот же миг Гордонов нажал на кнопку. «Товарищ» задрожал и устремился вверх. На космонавтов внезапно, как удар, навалилась перегрузка и тотчас же исчезла. За окном завертелись песчаные холмы. Людей, привязанных к своим ложам, швыряло во все стороны. Ракета кувыркалась как безумная в течение нескольких кошмарных секунд, пока Гордонов не понял, что происходит, и не отключил подачу топлива. Ракета совершила последний рывок, качнулась и покатилась куда-то вниз все быстрее и быстрее. Затем после резкого толчка корабль остановился.

— Да уж, — произнес Гордонов с замечательным самообладанием, тихо покачиваясь вместе со своим ложем, — надо было все-таки взглянуть на дюзы.

— Похоже, нас швыряло по всей пустыне, как воздушный змей в бурю. Что произошло? — спросил Винский.

Гордонов пожал плечами.

— Можно предположить, что часть дюз была повреждена, и поэтому корабль упал на бок при старте. Впрочем, это только догадки.

— Нам все-таки повезло, — сказал Жаткин. — Мы, по крайней мере, не взорвались.

— Вы считаете, это большая удача — провести остаток жизни на Марсе? Может быть, взрыв корабля избавил бы нас от напрасных страданий, — мрачно заметил Винский, вставая с антигравитационного ложа, и выглянул в иллюминатор.

— Ну вот, проклятые машины опять здесь. На этот раз не меньше сотни.

— Что они там делают? — спросил Гордонов.

— Подают сигналы, — сказал Винский, глядя наружу.

— Похоже, что один из них хочет войти внутрь. Он несет что-то вроде коробки.

— Будет лучше, если мы его впустим, — посоветовал Жаткин. — Мы же не сможем остаться здесь навсегда. Если машины захотят до нас добраться, то рано или поздно они это сделают; а если они не хотят нам вредить, самое время попытаться наладить с ними контакт.

Остальные согласно закивали.

Ситуация изменилась в корне. Если раньше враждебные действия машин вызывали у космонавтов только раздражение и разочарование из-за невозможности узнать о Марсе так много, как хотелось бы, то теперь земляне понимали, что только от марсиан зависит, будут ли они жить или погибнут через несколько недель от недостатка пищи и кислорода.

Винский принял решение. Через иллюминатор он подал механизму знак приблизиться к люку и нажал на рычаг, открывающий его внешнюю заслонку. Через полминуты в кают-компанию корабля вполз металлический монстр.

Команда «Товарища» напряженно рассматривала его — впервые они видели марсианскую машину так близко. Но ничего принципиально нового космонавты не заметили. Серебристый металл, из которого она была изготовлена, мог быть каким угодно сплавом, а внешний вид механизма не давал никаких подсказок о его устройстве. Машина передвигалась абсолютно бесшумно — даже на расстоянии ярда космонавты не услышали ни звука.

Машина не тратила время на знакомство: она сразу подползла к столу и поставила на него свой ящик. Он представлял собой металлический куб, одна из сторон которого была сделана из дымчато-серого стекла. Одним из щупальцев машина нажала на рычажок на обратной стороне ящика и откатилась назад. Винский взглянул на ящик и ахнул. Прочие, привлеченные его восклицанием, собрались у стола.

Серый экран осветился изнутри, и на нем возникло лицо человека. Оно выглядело старым, но точный возраст определить было невозможно. По обеим сторонам лица висели редкие пряди темных волос. Черты лица были правильными и приятными, только уши выглядели непропорционально: обычной формы, но слишком большие. На лице незнакомца доминировали глаза. В первую очередь космонавты обратили внимание именно на них — темные, широко расставленные, слегка усталые, печальные, но властные и выразительные.

Винский почувствовал легкое прикосновение к руке. Машина жестом велела ему встать напротив экрана, и несколько секунд командир корабля и незнакомец пристально смотрели друг на друга. Винскому показалось, что темные глаза просверлили его насквозь

Один за другим люди подходили к ящику и подвергались такому же изучению. Потом экран внезапно погас. Космонавты в ожидании смотрели, каждого из них не покидало ощущение, что он был тщательно изучен более сложным разумом, чем его собственный. Только Гордонов тихо и чуть насмешливо пробормотал по-английски поэтическую строчку об устрашающем взгляде Марса.

Наконец из коробки раздался голос. Машина повернула свое щупальце и коснулась Плотвинова. Доктор сделал шаг вперед, не отрывая взгляд от лица на экране. Медленно, словно подчиняясь неслышному приказу, он сел на стул и положил руки перед собой на стол. Он продолжал, не мигая, смотреть в глаза марсианину; его дыхание почти замерло. Прочие настороженно наблюдали за ним: казалось, что-то происходит, но они не могли понять, что именно. Прошло несколько минут — доктор не двигался.

— Плотвинов! — резко произнес Жаткин.

Доктор остался неподвижным как статуя.

— Мне это не нравится, — шагнув вперед, сказал Винский. В воздухе просвистело щупальце и преградило ему путь, мягко, но настойчиво отодвинув назад. Гордонов наклонился и принялся рассматривать доктора.

— Наш доктор оказался подходящим объектом — отключился сразу же. Не следует ничего предпринимать.

Опасно беспокоить человека, погруженного в гипнотический транс.

— Но с какой целью его загипнотизировали? — спросил Винский.

— Надо подождать, и мы обязательно узнаем, — ответил Гордонов.

Прежде чем доктор пошевелился, прошло без малого четыре часа. Его глаза внезапно закрылись, а голова упала на руки. Лица незнакомца исчезло с экрана, но сам экран продолжал по-прежнему светиться.

— Он уснул, — сказал Гордонов. — Дадим ему поспать с полчаса, прежде чем разбудим.

Ровно через полчаса он подошел к доктору и положил руку ему на плечо. Машина на этот раз не сделала попытки остановить его. Плотвинов пошевелился, протер глаза и широко зевнул.

— Что произошло? — спросил он.

Доктор с удивлением встретил испытующие взгляды своих товарищей.

— Что-то не так? Почему вы на меня так странно смотрите?

Гордонов протянул ему стакан воды, который доктор принял с благодарностью.

— Как вы себя чувствуете? — спросил инженер, когда стакан опустел.

— Слегка усталым, но…

Его прервало механическое бормотание, внезапно раздавшееся с экрана. После недолгого замешательства Плотвинов ответил на том же языке. В кают-компании воцарилось изумленное молчание.

— Вы… вы ему ответили! — наконец сумел выговорить Винский.

— Разве? Да, действительно… — с изумлением произнес доктор. — Что со мной случилось?

— Мы тоже хотим знать, — хором ответили три космонавта.

На экране между тем снова появилось лицо незнакомца. На этот раз он заговорил без промедления. Плотвинов ответил ему так уверенно, словно говорил на родном языке.

Последовавший разговор, состоявший из странных дифтонгов и незнакомых звуков, показался слушателям невыносимо длинным, хотя на самом деле продолжался не дольше сорока минут. Затем лицо исчезло с экрана, и экран погас.

— Ну? — сказал Винский. — Теперь расскажите нам, в чем дело.

Плотвинов вкратце пересказал суть разговора.

Марсианина, чье лицо они видели на экране, звали Соантин. Он представился как правитель Ханно, главного из семи обитаемых городов Марса. Насколько понял доктор, Соантину принадлежала власть надо всем Марсом, хотя понятия о власти здесь были своеобразными. Первым делом Соантин извинился, что загипнотизировал доктора без его ведома, поскольку необходимо было как можно скорее найти эффективный способ общения.

Далее он заявил, что корабль и его команда не могут оставаться на том месте, где находятся сейчас. Машины сообщили ему, что «Товарищ» нуждается в ремонте: необходимо заменить часть дюз и провести починку двигателя. Имелись еще несколько менее существенных повреждений: в общем, по мнению Соантина, корабль чудом избежал взрыва и полного разрушения.

— Очень любезно с его стороны, — заметил Гордонов, — учитывая, что именно по его приказу нам не позволили осмотреть корабль.

Этот Соантин, продолжал Плотвинов, не хотел причинять нам вреда, но вступать в более близкий контакт решительно отказался. Один марсианин, сказал он, уже пообщался с землянином с «Глории Мунди», и в результате подхватил земную болезнь, которой не в силах сопротивляться. И хотя распространение болезни удалось предотвратить, сам он погиб. Поэтому было решено, что ни один из земных космонавтов не сможет посетить Ханно или любой другой из обитаемых марсианских городов. Так что, посовещавшись с машинами, Соантин решил выделить нам для временного жилья мертвый город Аилико.

Этот город находится недалеко, к северу от места крушения. Он в хорошем состоянии, поскольку население покинуло его относительно недавно — около пятисот марсианских (или около тысячи земных) лет назад.

Уже отдан приказ привести в рабочее состояние некоторые из жилых помещений Аилико — включена вентиляция, водоснабжение, обеспечение питанием. Земные космонавты смогут жить в комфорте, пока машины будут ремонтировать их корабль.

Соантин не мог точно сказать, сколько времени займет ремонт: требовалось еще подобрать жаропрочные сплавы, идентичные земным. Если такие сплавы найти не удастся, то скорость корабля заметно упадет. Задержка эта хоть и вынужденная, но необходимая. Потом корабль будет заново снабжен пищей и топливом. Работы начнутся утром следующего дня, после того как земляне будут переправлены в Аилико.

Это было благородное предложение, хоть марсиане и не предоставили космонавтам особого выбора. Ничто ведь не препятствовало марсианам бросить корабль в пустыне и позволить землянам погибнуть от голода.

— В общем, я поблагодарил Соантина от вашего имени и сказал, что мы будем готовиться к переезду, — закончил рассказ Плотвинов.

Винский кивнул.

— Мы в их руках, — согласился он. — В этом есть один плюс — мы многое сможем узнать о марсианах, гораздо больше, чем англичане.

— Что он имел в виду, когда сказал «посовещавшись с машинами»? — спросил Жаткин. — Как можно «совещаться» с машиной?

— Не знаю, но именно так он и выразился, — ответил доктор.

— Может, он имел в виду, что делит власть с машинами или что машинам отдана определенная сфера жизни… — продолжал допытываться Жаткин.

Плотвинов устало взглянул на него.

— Вы думаете, я изучил всю историю и государственное устройство Марса за несколько минут? Я пересказал разговор, только и всего. А сейчас, прошу, дайте мне немного поспать.

Глава 4

Покинутый город

Утренние лучи солнца бросили розоватый отсвет на белые стены Аилико. Город выглядел таким же прекрасным, как в день творения, словно время не коснулось его. Он возвышался в пустыне как утес с тысячами окон.

Машины, тащившие «Товарищ» через пустыню, остановились в полумиле от белых стен. В песках остался глубокий след, словно от громадного плуга. Одна из машин постучала щупальцем по стеклу иллюминатора. Вскоре люди в кислородных масках, каждый из которых нес оружие и разнообразную амуницию, покинули корабль. Винский и Плотвинов, кроме того, несли кинокамеры, катушки с пленкой и коробку с экраном для связи с Соантином. Их встретила машина, которая, не теряя времени, повела их за собой в узкую арку между зданиями. Люди шли за ней неуклюжей подпрыгивающей походкой — результат слабого тяготения.

— Хотел бы я знать, — сказал Гордонов негромко, словно сам себе, — хотел бы я знать, как устроена эта штука. Судя по металлическому корпусу, это должна быть машина. Но машина ли это? Может быть, внутри этого механизма находится живое существо, которое им управляет? Может, это что-то вроде водолазного костюма, только для пустыни?

— Не думаю, — ответил Винский. — Скорее мы имеем дело с чем-нибудь более необычным для землянина — например, с симбиозом: наполовину машиной, наполовину живым существом.

Инженер задумался.

— Как такое может быть? Я не представляю.

— Я тоже не представляю. Но, с другой стороны, а почему бы и нет?

Они замолчали и пошли дальше, не произнося ни слова. Вход в город представлял собой узкий каньон между двумя искусственными отвесными стенами. До самого входа дорога была засыпана песком, но между зданиями она превращалась в гладкую бетонную полосу. Слабые ветры Марса не могли занести песок дальше. Вскоре стало ясно, что путь ведет к одному из огромных зданий недалеко от входа. Они повернули за угол, пересекли открытую замощенную площадь, прошли в высокую дверь и оказались в небольшом пустом холле. Машина вкатилась последней, и стена мягко сомкнулась за ней. Через минуту раскрылась стена напротив. Машина что-то кратко произнесла, и Плотвинов снял кислородную маску.

— Все в порядке, здесь достаточно кислорода для дыхания, — сказал он остальным.

Короткий коридор привел землян на открытую площадку высоко над городом. С изумлением разглядывая впечатляющую панораму стеклянных крыш под ногами, они не сразу осознали, что находятся внутри прозрачного купола. Пол был земляным, утоптанным.

«Интересно, что это за место?» — подумал Плотвинов и обратился к машине с вопросом, а потом перевел ее слова остальным.

— Она говорит, что раньше здесь был сад. Такие сады были на крыше каждого здания.

— Поразительно, — произнес Винский. — Кажется, что они покинули это место только вчера. Никаких следов упадка! Наверно, марсиане были замечательными строителями. Создается впечатление, будто время не имело для них никакого значения.

— Можно сказать и так, — согласился доктор. — Если ничего не меняется, время действительно теряет значение. Здесь нет растений, а воздействие климата сведено к минимуму. Разве что ветер поднимается, да и то изредка. А что касается дождя, думаю, последний раз он шел на Марсе несколько сот лет назад.

Жаткин обвел открывающийся вид своим печальным и задумчивым взглядом.

— Мне не нравится это место. Здесь полно призраков. Призраков тех, кто жил здесь — выглядывал из тех окон и перегибался через балконные перила, чтобы взглянуть на детей, игравших на улицах и площадях. Мне кажется, эти люди знали, что их конец близок и что у их детей нет будущего. Наверно, они были очень несчастными. Тысячи лет ничего не значат — ведь они все еще здесь.

— Лучше вам хранить свои впечатления при себе, — проворчал Винский. — Нам здесь еще жить.

Но печальные мысли мертвый город навевал не только на Жаткина.

Машина провела их по длинному балкону вдоль края купола в огромную, почти пустую комнату. Винский сразу подошел к окну во всю стену, но не увидел ничего, кроме бесконечных красноватых песков, уходящих за горизонт. Где-то вдалеке слева сквозь ржавые сухие кустики — судя по всему, единственный вид марсианской флоры — поблескивала вода канала. Должно быть, в прошлом этот канал снабжал Аилико водой. Справа виднелась борозда, пропаханная в песке «Товарищем», но самого корабля не было видно.

Винский обернулся и оглядел комнату. Плотвинов по-прежнему стоял возле входа и внимательно слушал металлическое бормотание машины. Меблировка комнаты была предельно простой. Несколько кубических стульев, низкий диван у стены и большой куб — стол — составляли все предметы обстановки. Однако на стенах комнаты располагалось множество панелей управления и щитков, похожих на дверцы шкафов. Стены и мебель были жемчужно-белого цвета с едва заметным орнаментом из бледных цветных линий. В одну из стен был вмонтирован большой матово-серый экран.

Бормотание машины прекратилось, и она без промедления покинула комнату. Плотвинов обернулся к товарищам и сказал:

— Что же, можно что угодно говорить по поводу обычая марсиан держать гостей на безопасном расстоянии, но все равно в гостеприимстве им не откажешь. Судя по рассказу этой машины, мы потеряли не так уж много — если я, конечно, не забыл, на какие кнопки нажимать.

Оказалось, что в пределах Аилико землянам предоставлена полная свобода. Комната была отлажена так, чтобы поддерживать привычные для землян силу тяжести и состав воздуха, но прогулки по городу были возможны только в кислородной маске. Зато, добавил Плотвинов, в каждом здании имелись склады скафандров любых размеров во вполне рабочем состоянии. Они предназначались жителям города на случай, если системы жизнеобеспечения выйдут из строя.

О еде также можно было не беспокоиться. Она изготовлялась химическим путем, и ее запасы были достаточно велики — правда, предстояло еще попробовать ее на вкус. Еду можно было получить в любой момент, послав запрос одной из машин, расположенных в основании здания.

— Но как они могли взять и бросить такое место? — поразился Винский. — Судя по всему, город не был оставлен внезапно.

— А почему бы им и не оставить город? — возразил Плотвинов. — Население Марса сокращалось. Городов вскоре осталось больше, чем требовалось марсианам, и они начали уезжать. Зачем им жить в полупустых городах? Запасов стало слишком много, а потребителей мало. Думаю, что сюда можно вернуться в любой момент, но зачем, если рождаемость падает с каждым годом?

Винский неторопливо кивнул.

— Понятно. Наверно, так оно и было. Система ценностей должна измениться в вымирающем обществе. Довольно трудно землянину взглянуть на ситуацию с точки зрения марсиан…

— Будьте добры, взглянуть на ситуацию с моей точки зрения, — прервал его Гордонов. — Плотвинов вроде упомянул про еду. Как нам ее получить?

Плотвинов подошел к щитку на стене, нажал на одну из кнопок и что-то сказал на языке марсиан.

Ждать пришлось около минуты. Затем раздался щелчок, и открылась прямоугольная панель в стене. В углублении за ней стоял ряд глубоких мисок, над которыми поднимался пар.

— Вот это сервис, — восхитился Гордонов. — Мне начинает нравиться это место.

Еда оказалась на удивление вкусной. Запах всех блюд был довольно непривычным, но по большей части приятным. Ясно, что марсианские химики понимали разницу между просто питательной пищей и едой, которая возбуждает аппетит.

После еды земляне тщательно изучили устройство комнат. Несмотря на обилие незнакомых технологических приспособлений (с которыми, впрочем, они быстро научились обращаться), комнаты также оказались комфортными и функциональными. Однако некоторые устройства так и остались для них загадкой. Основное неудобство состояло в том, что комнаты выглядели пустыми и неуютными. Причиной тому было пристрастие марсиан к минимализму и мебели, встроенной в стены.

Вернувшись в центральную комнату, Плотвинов задумчиво уставился на матовый серый экран.

— Что это такое? — спросил Винский.

— Похоже, что-то вроде телевизора. Машина говорила об этом, но я не вполне разобрался, как он работает. Впрочем, стоит взглянуть на него поближе.

Он быстро разыскал панель управления. Нажатие главной кнопки заставило экран осветиться, но понять остальное оказалось далеко не так просто. Прошло больше получаса, прежде чем на экране появилось нечеткое, размытое изображение все той же красноватой пустыни.

Плотвинов осторожно нажал одну из кнопок, и изображение стало более четким; нажал другую, и экран погас.

— Ну что, как он работает? — с любопытством спросил Гордонов.

— Насколько я понял, принцип действия совершенно не такой, как у ящика, с помощью которого мы говорили с Соантином, — то есть это не передатчик. Сначала мы определяем место, которое хотим увидеть, затем точку обзора — вашу собственную позицию, затем на объект направляется два луча, назовем их условно — позитивный и негативный — и все, изображение получено.

— Главная сложность в том, чтобы понять, для чего служат все эти кнопки. В любом случае, с помощью этого экрана мы можем увидеть все, что захотим, в этом полушарии. Но не то, что происходит внутри зданий — они защищены специальным полем.

— Очень тактично, — заметил Гордонов.

— Ну что же, давайте попробуем взглянуть на наш «Товарищ».

— Как насчет того, чтобы посмотреть это место — как его, Ханно, — предложил Жаткин, — мы хоть узнаем, как живут настоящие марсиане.

— Я думаю, первое, что нам надо сделать, это составить генеральный план Марса и прежде всего нанести на карту расположение каналов, — заявил Винский.

— Погодите, дайте разобраться, как работает эта чертова штука, — возразил доктор и снова погрузился в изучение устройства панели.

Глава 5

Судьба марсиан

Винский вошел в центральную комнату. Гордонов мельком взглянул на него и снова обернулся к видеоэкрану, на котором машины занимались ремонтом «Товарища». Сняв на ходу стеклянный шлем, Винский положил его на стол, отстегнул с плеч кислородный баллон и стянул серебристый скафандр. Затем он подошел к стене, нажал на кнопку и произнес марсианское слово. В окне вскоре появилась миска с жидкостью. Винский взял миску и уселся на диван рядом с инженером.

— Как у них продвигается работа?

— Неплохо, неплохо, — сказал Гордонов. — Они закончили ремонт дюз и теперь что-то делают в кают-компании. Похоже, им осталось трудиться не больше двух дней.

— Отлично, — произнес Винский, устремив взгляд на экран. — Чем быстрее мы выберемся из этого морга, тем будет лучше для нас всех.

Гордонов кивнул. Ему пребывание в Аилико тоже действовало на нервы. Этот опустелый город, казалось, был пропитан чувством уныния и безнадежности. Первые дни они были слишком заняты, чтобы обращать внимание на свои ощущения. Каждое новое открытие заставляло забыть о тоске. Но когда космонавты свыклись со своим положением и освоились, чувство безнадежности вернулось. В этом была одна из причин, почему Гордонов с каждым днем проводил все больше времени у экрана, наблюдая за работой машин: починка «Товарища» была практической деятельностью, несущей надежду на избавление. Сосредоточившись на этом плодотворном труде, Гордонов забывал об упадке вокруг.

Они пробыли в Аилико уже семнадцать дней, и эти дни показались им очень долгими. Это унылое место постоянно вызывало нежеланные мысли: мертвый город на умирающей планете, дом вымирающей расы. Соантин рассказал Плотвинову о том, что численность населения за несколько тысяч лет сократилась до ничтожной кучки жителей. Они обитали в семи городах, и того было для них слишком много. Через пару поколений, скорее всего, наступит конец — разумная жизнь на Марсе вымрет. Не оставалось никакой надежды, что изменятся условия существования или эволюция их расы обратится вспять. Марсиане были так же уверены, что у их детей нет будущего, как если бы речь шла о них самих. Однако это нельзя было назвать коллективным самоубийством — они просто ждали конца. Это угнетающе действовало на Гордонова и остальных землян. Многочисленные попытки обратить процесс умирания вспять ни к чему не привели: ирригация всей планеты, постройка городов-куполов только продлили их существование на несколько столетий. Если бы они вообще ничего не делали, конец был бы тот же самый.

Но даже теперь они еще не сдались окончательно. Новая форма жизни, если ее можно было так назвать, — разумные механизмы постепенно вытесняли марсиан и занимали их место на планете. Марсианам казалось, что этот процесс происходит по их воле, но у землян создалось впечатление, что это не так. Сознание, что от человека тут ничего не зависело, больше всего угнетало их. Невольно напрашивались аналоги с Землей, и в этом была истинная причина депрессии, охватившей космонавтов. Через несколько дней после прибытия в Аилико один вопрос постоянно терзал их: зачем?

Действительно, зачем все? Зачем развиваться, строить города? Зачем нужны космические путешествия? Зачем вообще что-то предпринимать, если всех ждет один конец? Когда-нибудь, думали они, Землю ждет судьба Марса. И тем не менее земляне с еще большим упорством, чем марсиане, цеплялись за свое существование. Почему? Они не знали ответа на этот вопрос и все равно боролись. Но чем дольше они оставались на этой дряхлой планете, тем сильнее ими овладевало чувство бессилия. Марсиане, казалось, знали так много, но не могли остановить вымирание своей расы — на что же могла рассчитывать Земля? Да и останется ли население, когда планета достигнет такого ж состояния, как Марс? Соантин считал, что это сомнительно.

— Ваша планета больше, чем Марс, и ее существование будет более долгим, — сказал он. — Я думаю, что эволюция у вас еще далеко не завершена.

Он предположил, что со временем на Земле появятся потомки человека, так же не похожие на него, как не похож человек на динозавров. Эта теория повергла слушателей в большее уныние, чем перспектива вымирания человеческого рода вместе с планетой. За примером не надо было далеко ходить: марсиане пошли по пути создания разумных машин. «Это будут наши наследники, новая раса марсиан, — говорил Соантин. — У них есть разум, они такие же живые существа, как и люди. Несмотря на их металлические тела, они имеют способность к развитию. Они независимы от окружающей среды как ни один другой организм. В основе их строения есть нечто от животного мира, но больше, пожалуй, от растений. На них не влияют ни температура, ни отсутствие кислорода. Их жизнь, основанная на процессе фотосинтеза, может длиться столько, сколько будут существовать вода и солнце».

Но какое это имеет значение, спрашивал себя Гордонов. Машины — это не люди, и какая разница, насколько переживут человека его создания. Вода закончится, погаснет Солнце, и конец неминуемо придет. Все суета — зачем беспокоиться, предпринимать что-то… Таков был итог размышлений, которые порождали у землян стены Аилико. Но они все равно беспокоились и, по крайней мере, прилагали усилия, чтобы выбраться из этого места. За его пределами неизбежный конец казался более отдаленным и менее реальным.

— Куда пошли все остальные? — спросил Винский.

— Не знаю, — ответил Гордонов, не отрывая глаз от экрана. — В больницу, наверное. Это место так и притягивает Плотвинова.

— Не удивительно, если учесть, что он врач. Вы и сами провели несколько дней в мастерских.

— Разумеется. И совершенно озверел от досады. Если бы местные жители, как и мы, использовали бы только простые вещи — например, пар, нефть или электричество, — я смог бы почерпнуть какие-нибудь полезные идеи. Но я даже не понял, что представляют собой их источники энергии, не говоря уже обо всем остальном…

— Не думаю, что разобраться так уж сложно, — с сомнением заметил Винский, — электричество тоже когда-то казалось людям колдовством.

— Спасибо за полезный совет. Конечно, я смог бы разобраться, если бы кто-нибудь объяснил мне базовые принципы. А так я не представляю даже, откуда начать. Будь в моем распоряжении побольше времени, я бы, конечно, напряг мозги… Кстати, если оборудование больницы такое же сложное, то нам придется связать Плотвинова, чтобы увезти его оттуда.

— Не беспокойтесь за него. Атмосфера Аилико действует на него меньше, чем на нас. Жаткин пошел с ним?

— Естественно, здесь ему скучно, а гулять в одиночестве он, по-моему, боится. Говорит, в каждом закоулке Аилико полно призраков.

Собеседники прервали разговор и пообедали синтетической пищей, после чего Гордонов опять уставился на экран. Винский некоторое время сидел рядом, но вскоре ему надоело. Оно взял со стола шлем и снова надел его.

— Пойду прогуляюсь и посмотрю, что там делает доктор, — сказал он. — Все лучше, чем сидеть здесь без дела.

Он надел скафандр и вышел. Гордонов кивнул, но ответить не удосужился.

Пройти по Аилико можно было двумя способами: по улицам или через подземные переходы, которые связывали между собой отдельные здания. В те дни, когда город был обитаемым, переходы были заполнены воздухом, что позволяло жителям передвигаться без скафандров. Но теперь большой разницы не было, поскольку воздух отсутствовал везде.

Тем не менее Винский решил идти через подземный переход, поскольку там пролегал самый короткий путь в больницу. Он спустился на лифте до самого низкого уровня, активизировал подачу кислорода и вступил в воздушный шлюз, отделявший здание от подземных туннелей.

Он долго шел в одиночестве по слабо освещенному коридору и думал, что нельзя порицать Жаткина за то, что он повсюду видит призраков. Много раз, проходя через полутемные перекрестки и галереи, он сам с трудом удерживался от приступов паники. Даже при дневном свете под пепельным небом космонавтов часто охватывало чувство беспричинной тревоги.

Возможно, все дело в том, думал Винский, что этот город был готов в любой момент возродиться к жизни. Ничего не было брошено, разрушено или демонтировано; все системы жизнеобеспечения были наготове. Не верилось, что город покинут навеки.

Найти дорогу не представляло труда. Винский шел и поглядывал на карту, где Плотвинов подчеркнул нужные указатели: оставалось только сопоставить их с надписями на стенах туннелей. Однако идти до самой больницы ему не понадобилось: за полмили до конца пути Винский услышал знакомые голоса и увидел товарищей, идущих навстречу. Они несли какой-то массивный, блестящий предмет, подхватив его с двух сторон. Винский остановился и приветствовал их. Приходилось говорить громко — разреженный воздух плохо передавал звук.

— Я уже начал беспокоиться о вас. Думал, не случилось ли чего, — сказал он. — Что за штуковину вы тащите?

Доктор и Жаткин положили ношу на землю. Это был длинный стеклянный контейнер с закругленными краями, один шире другого.

— Марсианин, — ответил Плотвинов, — я захотел взглянуть на него повнимательнее и сейчас несу его к нам.

Винский склонился над контейнером. Казалось, контейнер был заполнен мутноватой зеленой жидкостью. В жидкости плавало, слегка покачиваясь, обнаженное тело марсианина. Винский подумал, что он выглядит точно как заспиртованный уродец, даже еще хуже. Мутная жидкость не позволяла разглядеть детали, но было заметно, что пропорции фигуры марсианина существенно отличаются от земных.

— М-да. Нечего сказать, приятное занятие вы придумали, — произнес Винский, морщась. — Только марсианских трупов нам тут и не хватало. Где вы это нашли?

Плотвинов усмехнулся.

— Могу показать, — предложил он.

— Мне что-то не хочется. У меня и так паршивое настроение, и вид марсианского кладбища меня вряд ли развеселит.

— Тем не менее я считаю, что вам будет интересно на это взглянуть.

— Ну ладно, — неохотно сдался Винский. В глубине души его заинтересовала находка доктора.

Они оставили контейнер на полу, а сами отправились обратно в больницу.

Пройдя мимо ряда лифтов, они зашли в самый последний, и, к удивлению Винского, лифт поехал вниз. Проехав несколько десятков футов, лифт остановился, и исследователи очутились в небольшой пустой комнате. Плотвинов нажал на какую-то кнопку, и массивная дверь на противоположной стороне комнаты отворилась. Доктор вошел внутрь, нажал на невидимый рычаг, и темнота осветилась рядами тусклых огней.

Глава 6

В склепе

Винский огляделся и громко вскрикнул. Перед ним расстилалось уходящее в бесконечность подземелье. Под потолком в обе стороны уходили ряды бледных ламп, постепенно превращаясь в едва заметное мерцание вдалеке.

Все пространство подземелья было заполнено точно такими же стеклянными контейнерами, какой несли Плотвинов и Жаткин. Тысячи — а может, и сотни тысяч контейнеров с телами марсиан стояли горизонтально в пятиярусных стеллажах. Их бледные тела едва просвечивали сквозь зеленоватую жидкость

Но крик Винского был вызван не только этим поразительным зрелищем. Его взгляд был устремлен на лежащее на полу среди осколков контейнера тело. Две ячейки ближайшего стеллажа были пусты.

Тело принадлежало женщине — судя по всему, довольно молодой. Она выглядела так, словно умерла всего несколько минут назад. Даже теперь казалось, что она вот-вот пошевелится и что-нибудь

Винский вопросительно взглянул на Плотвинова. Доктор покачал головой.

— Да, боюсь, что я в этом виноват. Когда мы пытались открыть контейнер, я понятия не имел, как обстоят дела внутри, и бедная женщина умерла. Крайне прискорбно.

— Она… что? — не веря своим ушам, переспросил Винский.

— Она умерла — здесь, на полу.

Винский пристально посмотрел на доктора, затем медленно обвел глазами зал, и его взгляд остановился на мертвом теле.

— Вы серьезно, Плотвинов? Вы хотите сказать, что все эти марсиане в стеклянных ящиках живы?

Плотвинов утвердительно кивнул.

— Абсолютно точно. Они не мертвы. Впрочем, и не совсем живы. Мы с Жаткиным забрели в этот подвал случайно. Там, внизу, еще пять этажей точно таких же, как этот. Сначала мы подумали, что это такой способ погребения: что-то вроде мумифицирования. В конце концов, на земле хватает людей, имеющих глупость верить в жизнь после смерти, так почему бы таким не быть и на Марсе? Мы решили, что в этом склепе мириады умерших марсиан ждут звука последней трубы, который их разбудит. А поскольку лично я очень сомневаюсь, чтобы здесь нашлась подобная труба, я решил, что не будет большого вреда, если я изучу одного-двух марсиан поближе — хотя бы, чтобы взглянуть, чем их внутреннее и внешнее строение отличается от нашего. Итак, мы разбили один контейнер, и бедная женщина умерла от удушья, так и не успев возвратиться к жизни. Очень неприятный случай.

— Это было ужасно, — вздрогнув, произнес Жаткин. Взгляд Винского все еще был недоверчивым.

— Вы действительно говорите правду? Я не могу в это поверить.

— Я вас понимаю. Я бы и сам не поверил, если бы не увидел все собственными глазами.

— Это было ужасно, — повторил Жаткин.

— Но что они сделали с этими людьми? — задал вопрос Винский.

— Я и сам хотел бы знать. После того как мы вышли из склепа, первым делом мы пошли в библиотеку при этой больнице. Как ни странно, мы довольно быстро нашли нужную нам информацию. Вещество в контейнерах не является жидкостью — это тяжелый газ, обладающий свойством останавливать все жизненные процессы живого организма. Я не смог подобрать точного перевода понятия, которым у марсиан обозначают такое состояние — каталепсия, анабиоз, летаргия — ни одно из них не подходит.

— Но оно может длиться сколько угодно?

— Похоже на то. Я не нашел упоминания о каких-либо временных ограничениях.

— Но когда и зачем они это сделали?

— Откуда мне знать? Могу сказать только, что это произошло страшно давно, поскольку в больничной библиотеке я не нашел никаких записей о массовом анабиозе.

— И что, всех этих людей, — Винский махнул рукой в сторону бесчисленных контейнеров, — можно оживить?

— Можно. Конечно, не обойдется без отдельных несчетных случаев, но…

— Одна точно никогда не проснется, — вставил слово Еаткин, указав на тело женщины.

— Нет, я не могу поверить!

— Я и сам с трудом верю, — сказал Плотвинов, — и поэтому собираюсь проверить. Для этого мы и несли тот контейнер в нашу квартиру — ведь здесь почти нет воздуха. Ну что, пойдемте?

Доктор и Жаткин подняли контейнер и побрели по коридору дальше. Винский пошел за ними, невольно завидуя хладнокровию Плотвинова. У доктора были самые крепкие нервы. Он спокойно исследовал пустынный город, и общее чувство уныния обходило его стороной. Винского раздражали собственные ощущения. Будучи убежденным материалистом, он отдавал приоритет строго научному анализу фактов и событий, а на эмоции всегда старался не обращать внимания. А теперь именно чувства искажали его мысли и суждения. Преодолевая стыд, Винский произнес слова, которые подсказывала ему интуиция.

— Вы думаете, стоит возиться с этим?

Плотвинов с интересом взглянул на него.

— Что вы имеете в виду под словом «стоит»? Что наш поступок будет бессмысленным или опрометчивым?

— Я не знаю, но мне кажется, вряд ли эти люди оказались в трансе случайно. Это было сделано явно с определенной целью: кто-то определил, что они должны спать и не просыпаться. Что мы знаем об этой планете, чтобы так бесцеремонно вмешиваться в чьи-то планы? В общем, я считаю, что будет гораздо разумнее с нашей стороны оставить все как есть.

Доктор презрительно хмыкнул.

— Вы становитесь суеверным, как Жаткин. Я — человек науки. Мне интересно, как это было сделано, и было ли это сделано успешно. Я не собираюсь вести себя как тупая деревенщина. Кроме того, все эти люди останутся в трансе, кроме одного, которого я собираюсь разбудить.

— И женщины, которую мы убили, — добавил Жаткин.

— Полно, выбросите ее из головы. Я уверяю вас, что она умерла по недоразумению. Она ничего не успела понять. Это был всего лишь несчастный случай.

Они вышли в главный туннель, подобрали контейнер, и Винский, испытывая неловкость из-за своего нелогичного, продиктованного чувствами предположения, помог нести его. Ноша показалась на удивление легкой для его земных мускулов.

— Все готово? — спросил Плотвинов. Остальные кивнули без особенного энтузиазма. Казалось бы, в этот момент все посторонние чувства должны быть вытеснены любопытством, но вместо этого зрители не могли избавится от беспричинного страха.

Полтора часа прошло с того момента, как они принесли контейнер в свою комнату. Доктор настоял, чтобы контейнер не пытались открыть до тех пор, пока температура внутри него не сравняется с внешней.

Плотвинов с размаху ударил молотком по стеклянной поверхности саркофага. Контейнер покачнулся, забурлил зеленоватый газ, но контейнер даже не треснул.

Плотвинов ударил еще раз, немного сильнее, но снова безо всякого эффекта. Третий удар оказался успешным, контейнер треснул вдоль и распался на две половины. Тяжелый зеленый газ растекся по полу и начал медленно литься вниз, словно вода при замедленной съемке. Гордонов выступил вперед и быстро набрал немного газа в герметично закрывающийся флакон.

Плотвинов отбросил молоток и склонился над контейнером. Винский помог ему вытащить тело и перевернул его лицом вниз. Изо рта и ноздрей марсианина начал вытекать зеленый газ. Потом его перенесли на диван, и доктор принялся делать ему искусственное дыхание. После нескольких энергичных нажатий из легких спящего выделились последние остатки газа. Не прерываясь, Плотвинов попросил ЗКаткина передать ему шприц, быстро сделал инъекцию и снова вернулся к массажу.

Прошло около получаса, прежде чем доктор прекратил делать искусственное дыхание. Марсианин дышал достаточно ровно и глубоко, но сознание к нему еще не вернулось. Доктор сделал еще один укол и завернул тело спящего в теплое одеяло. Теперь оставалось только ждать.

— Все должно быть в порядке, — произнес он через некоторое время. — Может быть, у них есть и более быстрые методы возращения к жизни, но я не хотел рисковать. Думаю, и этот окажется достаточно эффективным.

Через час с лишним веки спящего дрогнули, и он пошевелился. Никто не произнес ни слова. Сначала взгляд марсианина был пустым и неосмысленным. Он лежал и глядел в потолок. Но вскоре он, словно с огромным усилием, повернул голову, и его глаза встретились с глазами землян.

На лице марсианина отразились изумление и тревога. Он сделал попытку привстать. Плотвинов мягко опустил ему руку на плечо и произнес несколько слов на местном языке. Марсианин послушно лег обратно на диван, но его взгляд оставался озадаченным.

Спустя пару минут к нему вернулась способность говорить. Плотвинов понял его слова — хотя интонация и показалась ему необычной — и стал переводить их остальным.

— Кто вы? — едва слышно спросил марсианин.

— Друзья, — ответил доктор. — Мы объясним позднее.

— Какой сейчас год? Сколько лет я спал?

Этого Плотвинов сказать не мог: он понятия не имел о марсианском летосчислении. Поэтому он ответил:

— Очень долго. Я не знаю точно сколько.

— Триста лет? — предположил марсианин. — Они сказали, что пробуждение наступит через триста лет.

Доктор покачал головой, и этот жест удивил его собеседника.

— А каналы? — спросил он. — Они построили каналы?

— Да, каналы они построили, — заверил его доктор.

— Хорошо. Значит, все было не напрасно, — явно успокоенный, прошептал марсианин, закрывая глаза. Через несколько минут он уснул обычным, здоровым сном.

Плотвинов обвел товарищей взглядом, полным трепета и изумления.

— Прежде чем появились каналы! — прошептал он. — Интересно, сколько тысяч лет прошло с тех пор?

Глава 7

История спящего

— Послушайте, — сказал Плотвинов. — Вам надо поесть. Марсианин послушно повернулся и отошел от окна. Он двигался так, словно еще не вполне проснулся.

— Это не может быть Аилико, — повторил он.

— Это именно Аилико, — мягко подтвердил доктор в третий или четвертый раз.

— Но он окружен пустыней, и она выглядит так, как будто была здесь всегда. Вокруг Аилико пустыни не было… Где она заканчивается?

— Не знаю. Не думаю, что она вообще где-то заканчивается. Весь Марс покрыт песками, кроме узких полос растительности по берегам каналов.

— Каналы… Да, каналы. Но их строили именно для того, чтобы спасти землю. Почему же теперь повсюду пустыня?

Марсианин замолчал и пристально посмотрел на землянина.

— А вы кто такие? Вы не похожи на нас — ваши руки и ноги толще, уши — меньше, грудная клетка более узкая. Почему?

Плотвинов объяснил все марсианину, как мог, пока тот ел. Гордонов включил экран, чтобы показать «Товарищ» и ползающие вокруг него машины.

— С Земли? — недоверчиво переспросил марсианин. — Но почему меня разбудили пришельцы с Земли? Почему не мой собственный народ?

На этот вопрос Плотвинов и сам хотел бы знать ответ. Но в свою очередь спросил марсианина:

— Расскажите нам о себе. Мы практически ничего не знаем об этой планете. Что произошло? Почему мы нашли вас в состоянии летаргии?

История марсианина, довольно несвязная, требовала множество дополнительных пояснений, но позднее Плотвинов обдумал ее и пересказал своими словами остальным.

— В мое время, — рассказывал молодой марсианин, чье имя приблизительно звучало как Яодин, — Марс был перенаселен, и в этом причина всего происшедшего. Теперь это не так, судя по всему, хотя мне кажется, что я пришел в больницу только вчера. А тогда в мире витало предчувствие катастрофы. Казалось, вот-вот, и Марсу придет конец.

Урожайность падала, хотя мы делали все, что могли. Как-то случился неурожайный год; запасы скоро кончились, и население оказалось на пороге голодной смерти. Мы с трудом дотянули до следующего года, но он опять оказался неурожайным.

Тогда был создан специальный комитет. Он провел исследования почвы и объявил, что больше рассчитывать на крупные урожаи не придется, поскольку земля истощена повсюду, кроме редких речных долин. Притом климат становился все более засушливым — моря, реки постепенно высыхали… Короче говоря, был сделан вывод, что Марс уже не может прокормить все наше население.

Разразился серьезный кризис, который закончился кровавой войной. Все понимали, что перспектива одна — уменьшение рациона, голодание, смерть от истощения. Война не решила проблемы — хоть население и сократилось, но часть плодородных земель оказалась разорена. После заключения мира ситуация стала еще безнадежнее. Тогда на смену вражде пришло сотрудничество. Снова собралась огромная всемирная конференция и постановила начать создание глобальной ирригационной системы, от полюса до полюса, — то, что вы называете каналами.

Сначала этот план казался неосуществимым. Отыскивались другие средства, но безуспешно — время шло, население голодало, а на постройку каналов могли уйти десятилетия, если не столетия.

Наконец мы оказались перед выбором: либо мы продолжаем выжимать из наших скудных земель все, что возможно, в то время как население постепенно вымирает от недоедания, либо необходимо каким-нибудь образом сократить численность населения, чтобы оставшиеся могли жить нормально. Первый вариант означал поражение в борьбе за жизнь; второй предполагал два пути: или добровольная эвтаназия для большинства, или сокращение рождаемости. Понятно, что идея массового самоубийства никого не прельщала, а идея ограничения рождаемости по ряду религиозных и этических причин натолкнулась на такое сопротивление, что вскоре стало ясно — это тоже не выход.

И вот однажды в разгар ожесточенных дискуссий врачи высказали новую идею: почему бы не погрузить значительную часть населения в состояния обратимой смерти, в анабиоз? Риска почти не было. Большая часть уснет; меньшая, освобожденная от постоянной угрозы голодания, бросит все силы на постройку каналов. Когда система ирригации будет готова и земля оживет, спящие будут пробуждены и снова вернутся к жизни.

Этот последний план не встретил серьезных возражений. Эксперименты доказали, что состояние анабиоза не вызывает никаких вредных последствий. Эту идею многие активно пропагандировали, и, в конце концов, население ее восприняло. В числе тех, кто приветствовал эту идею, были моя жена Карлет и я.

Мы оба были молоды и не имели охоты умирать ни от голода, ни от эвтаназии. Мы хотели жить и давать жизнь детям. Но мы не имели права обрекать их на голод или возможное «ограничение» — что означало узаконенное убийство. А так нам была дана надежда: вновь жить в новом, цветущем мире. Мы с женой посоветовались и решились на анабиоз, и многие тысячи мужчин и женщин поступили так же.

Все происходило быстро: с фабрик поступали контейнеры, в химических лабораториях изготовлялся газ, и все новые марсиане засыпали в подвалах больниц. Мы не были первыми. Мы видели, как заснули многие из наших друзей, и завидовали им, потому что каждый лишний день ожидания означал утраченный день в мире изобилия. Но вот наконец пришла наша очередь. Мне с трудом верится, что мы с Карлет легли в контейнер не пару часов назад.

А что нас ожидает теперь? Разве мы можем рожать детей в этом пустынном мире? Где тот мир, который нам обещали?

Яодин подошел к окну и снова выглянул наружу.

— Они ведь не умерли, не так ли? Они построили каналы — почва должна снова стать плодородной. Но почему они не разбудили нас, как обещали? Почему они обманули нас и Марс превратился в пустыню, где не хватает даже воздуха для дыхания?

— Они ничего вам не дали, — подтвердил Плотвинов, — я уже говорил, что это брошенный город.

— Брошенный! Но разве на Марсе больше нет жителей?

— Есть — несколько тысяч, наверно.

— И они оставили нас лежать в подвале… Бросили нас, надеясь, что мы никогда не проснемся! Мы, которые уснули добровольно, чтобы их предки могли выжить!

Он долго стоял неподвижно, глядя на красные пески за окном. Плотвинов с опасением посматривал на него, испуганный этой внезапной вспышкой ярости. Но марсианин хорошо владел собой. Вскоре его лицо стало суровым и холодным. Затем он глубоко вздохнул и сказал с едва заметной горечью:

— Расскажите все, что вы знаете об этом месте. Похоже, в собственном городе я стал чужестранцем — как и в моем собственном мире.

— Мне совершенно ясно, что тут произошло, — сказал Плотвинов немного позднее. Марсианин Яодин спал в соседней комнате — ему все еще был необходим покой, и доктор сделал ему инъекцию успокаивающего.

— Да? — спросил Гордонов. — Вам, может, и понятно, но не мне. Так что здесь случилось?

— Ну, похоже, все произошло именно так, как рассказал этот юноша, с самыми честными и благородными намерениями с обеих сторон. Прошло время, каналы были построены — жизнь должна была стать легче и наступить эпоха изобилия. И что же случилось? Они поняли, что земля не стала плодородней, что огромные работы были проведены впустую! Может быть, марсиане снова столкнулись с угрозой перенаселения. И как вы думаете — много ли внимания при этих обстоятельствах они могли уделить обещанию, данному их далеким праотцам? Я думаю, очень мало. Наш друг Яодин и прочие были все равно что мертвы — ну и пусть остаются мертвыми, решили их потомки.

Так оно и продолжалось много столетий. С каждым годом почва становилась все менее плодородной, и пробуждение спящих откладывалось и откладывалось. А возможно, о них просто забыли. В любом случае, проснуться им не суждено — для них теперь нет места на Марсе. Они останутся спать в своих стеклянных ящиках до тех пор, пока Марс не превратится в глыбу льда, а Солнце не остынет. Они уснули счастливыми, надеясь проснуться в новом мире. Нового мира никогда не будет, но они об этом уже не узнают.

— Кроме бедняги Яодина, — сказал Винский.

— Похоже, он воспринял ситуацию довольно спокойно, — заметил Гордонов.

— Спокойно?! — воскликнул Жаткин. — Да я ни разу не видел человека, разъяренного до такой степени! Это ясно любому, кто способен видеть чуть дальше своего носа! Идиот!

Гордонов с ругательством вскочил на ноги.

— Ты, косоглазый уродец! Как ты посмел назвать меня идиотом…

— Заткнитесь оба! — рявкнул Винский, вставая между ними. — Успокойтесь и научитесь следить за своим языком…

Жаткин пожал плечами.

— Только идиот может назвать спокойным человека, который кипит, как вулкан. Он не просто зол — он самый обозленный человек, которого я встречал. И на вашем месте, Винский, я бы его убил.

Все изумленно уставились на киргиза.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Винский.

— То, что сказал. Пойдите и убейте его прямо сейчас, пока он спит. Тому есть две причины. Во-первых, это будет гуманный поступок. Пробуждение уже заставило его страдать, а дальнейшая жизнь только углубит его страдание. А вторая причина в том, что он очень, очень опасный человек.

— Почему это опасный? — поинтересовался Плотвинов.

— Не могу сказать. Просто когда я вижу обманутого человека, да еще с подобным выражением лица, я знаю, что он опасен.

— Допустим, — медленно произнес Винский. — Пойдите и убейте его сами.

— Я не могу.

— Я тоже.

Темные глаза Жаткина обратились на доктора.

— Но вы, Плотвинов, вы можете. Вы лишили его мира и спокойствия, пробудив. Одна небольшая инъекция, и все будет кончено.

Плотвинов сурово взглянул на него.

— Вы не понимаете, что предлагаете, Жаткин. Убийство всегда убийство, что здесь, что на Земле.

— Разбудить его было еще худшим преступлением.

— Какие глупости! Я готов признать, что марсианин получил удар и что этот удар оказался тяжелее, чем я предвидел. Но в любом случае он предпочтет быть скорее живым, чем мертвым. А насчет ваших слов, что он опасен, — я не понимаю, о чем вы говорите. Он не вооружен; допустим, он расстроен, но не более безумен, чем мы.

— Ну, хорошо, — сказал Жаткин. — Если вы не хотите его убить, то что собираетесь делать с ним дальше? Взять с собой на Землю? Мне почему-то кажется, что в Ханно его появление никого не порадует. Или бросим его здесь, в этом городе, а сами улетим?

— Мы решим этот вопрос позднее. Надо будет узнать, чего хочет сам марсианин.

— Это уж точно не помешает.

— Кончайте ваши намеки. Что вы имели в виду, когда…

Маленький переносной экран вдруг издал мелодичный звон. Плотвинов наклонился и включил его. На экране появилось знакомое лицо Соантина. Доктор приветствовал его, и завязался оживленный разговор. Остальные напряженно слушали.

— Хорошие новости — сказал наконец Плотвинов, выключая экран. — Ремонт корабля почти завершен. Завтра его заправят топливом, и около полудня мы можем отправляться домой. Точное время он сообщит позднее.

— Наконец-то! — воскликнул Гордонов. — Я так и думал, что они уже скоро закончат. Они не особенно торопились.

— Чем раньше мы уберемся отсюда, тем счастливее я буду, — добавил Винский.

— Жалко, что нет шампанского, чтобы отпраздновать наше избавление, — заявил Гордонов. — Ради такого случая я бы даже водки смог выпить.

Глава 8

Пробуждение спящих

Следующее утро внешне ничем не отличалось от предыдущих. Взошло Солнце в безоблачном небе, как оно всходило много тысячелетий назад. Но для землян это был особый день — день их избавления. Конечно, им предстояло еще путешествие обратно — не меньше двенадцати недель — но то был путь домой. В покинутом городе им оставалось провести всего одну ночь.

Гордонов первым вышел в центральную комнату и сразу включил экран. Увидев прямой силуэт «Товарища», он почувствовал, что смутные страхи, терзавшие его всю ночь, отступили. Ракету уже привели в вертикальное положение, и машины занимались заправкой топлива. Входной люк был открыт, и из него свисала веревочная лестница до самой земли.

Гордонов позвал остальных. Глаза космонавтов впились в экран, и на лице Винского появилась торжествующая улыбка.

— Теперь я наконец поверил, что мы улетим, — сказал он.

— А что, вы начали в этом сомневаться? — спросил доктор.

— А разве все мы не сомневались? Это место отнимает надежду. Один вид нашей старой ракеты заставил меня почувствовать себя новым человеком.

— Что с вами? — спросил он, перехватив взгляд Жаткина. — Развеселитесь, дружище, завтра мы отправляемся домой!

— Вы уверены? Я все еще боюсь этого места.

— Ладно, ладно, ворон, можешь каркать дальше, только не очень громко.

Сомнения Жаткина не смогли испортить бодрое настроение остальных. Покинутый город уже не наводил на них тоску, и они были полны замыслов. Плотвинов собирался пойти в больницу и собрать там коллекцию препаратов, инструментов и медицинских книг; Винский хотел доснять фильмы об Аилико; Гордонов лелеял напрасную мечту проникнуть в тайну марсианских механизмов. Только Жаткин не вынашивал никаких планов. Он сидел с безразличным видом на диване и завтракал. После еды он задал вопрос:

— Вы не забыли про Яодина? Где он?

— Все еще спит, наверно, — ответил Плотвинов. Но киргиз покачал головой.

— Его там нет. Я проверял.

Винский поднялся из-за стола и заглянул в спальню.

— Жаткин прав он ушел! И давно: его одеяло уже остыло. Похоже, он ушел несколько часов назад.

— Почему вы не сказали нам раньше? — возмутился доктор.

Жаткин пожал плечами.

— Я забыл; к тому же это не имеет никакого значения.

Плотвинов нахмурился. Действительно, не было большой разницы, если бы новость сообщили полчаса назад, но его раздражало, что не он первым заметил исчезновение марсианина.

— В любом случае, далеко уйти он не мог. Он вернется, когда проголодается.

Жаткин неприязненно взглянул на доктора.

— Совершенно ясно, куда он пошел, — уверенно заявил он.

— И куда же?

— Туда, откуда мы его притащили. В склеп под больницей, куда же еще?

Гордонов встал и подошел к шкафу, где они хранили свои скафандры. Там их осталось только три — четвертый, его собственный, исчез.

Винский встал из-за стола.

— Нам лучше пойти за ним. Бедняга может сойти с ума один в таком месте. В конце концов, мы в ответе перед ним. Нам, может быть, даже придется взять его с собой на Землю. Давайте возьмем со склада запасной скафандр и пойдем в больницу.

Земляне вместе прошли через подземный туннель. Подойдя к входу, Плотвинов нажал на рычаг, но дверь не открылась.

— Странно, — сказал он, — раньше дверь всегда открывалась.

Он сделал еще одну попытку, но безуспешно.

— Попробуем войти со стороны улицы, — предложил Винский.

Они вышли на поверхность и подошли к центральному входу в больницу. Плотвинов дернул дверь на себя, но результат был тот же самый, что и в подземелье

— Он заблокировал двери! — воскликнул Гордонов. — Он не хочет, чтобы мы попали внутрь!

Винский согласился с ним.

— И, похоже, мы ничего не можем с этим поделать, — добавил он.

— Все это понятно, — возразил Плотвинов, озираясь по сторонам в поисках запасного входа. — Но как я смогу теперь взять книги и инструменты?

— Не думаю, что здесь есть другие входы, — заметил Винский, перехватив его взгляд. — Чем меньше дверей, тем меньше возможность утечки драгоценного воздуха.

— Я должен туда войти, и я войду, — угрюмо произнес Плотвинов.

Они попытались найти вход, но через некоторое время оставили Плотвинова одного и ушли. Винскому не хотелось потерять последний шанс снять фильм о Марсе, а Гордонов побежал в мастерские изучать свои машины. Доктору не повезло — жаль, но у других были свои, не менее важные дела.

Жаткин тоже ушел, сохраняя свой безразличный и отстраненный вид. Он вернулся в помещение, служившее им приютом все это время, и включил видеоэкран. Сначала настроил его на панораму Ханно. Улицы были забиты толпами спешащих по своим делам машин. Лишь изредка между ними мелькал прозрачный шлем марсианина.

Машины уже давно интересовали Жаткина. Он легче, чем его товарищи, поверил в их разумность, и теперь хотел проследить за их поведением. Он не меньше Гордонова хотел выяснить, как они устроены. Жаткин обратил внимание, что фабрики, где изготавливались эти машины, были так же защищены от просмотра, как и жилые дома.

Максимум, чего ему удалось достичь, это направить лучи на проходную одной из фабрик, но толку от этого оказалось мало. Только ряды машин мелькали туда и обратно. Однако ему удалось выяснить, что, каковы бы ни были отношения между марсианами и их машинами, первые не имели прямого контроля над последними. Соантин сказал, что в Ханно проживает не более трех тысяч человек, а количество машин превосходило это число в сотни раз.

Когда Жаткину надоело смотреть на машины, он настроился на другой вид. Установив точку обзора на высоте нескольких тысяч футов над землей, он начал рассматривать огромный канал, ведущий из Ханно на юг. Как-то раз он заметил некое существо, рассекающее его воды, но не успел заметить — человек это или машина. Жаткин хотел выяснить точно, что это было: животное ли, если они выжили на Марсе, или корабль, совершающий рейс между обитаемыми городами. Но бесконечная темная линия канала на экране казалась абсолютно неподвижной.

Шли часы, близился вечер. Никто не отвлекал Жатки-на от его монотонного занятия. Разумеется, земляне приходили обменять опустевшие кислородные баллоны на полные, но они делали это внизу, на складе скафандров. Жаткин был рад этому: он не хотел ни с кем разговаривать. Он предпочитал сидеть в одиночестве перед экраном, наблюдая за сценами марсианской жизни.

Внутреннее чувство, которое он не пытался анализировать, подсказывало ему, что активная деятельность бессмысленна. Такое же чувство охватило его, когда он предложил убить Яодина.

До заката солнца оставалось не более двух часов, когда шаги в коридоре оторвали Жаткина от созерцания. Он очнулся и увидел Гордонова, а с ним еще одного человека — оба они были в скафандрах. Гордонов крепко держал незнакомца за руку.

— Плотвинов здесь? — спросил он. — Меня интересует, что хочет сказать этот парень.

Он втащил незнакомца в комнату, загородил собой дверь, и снял с него шлем. Жаткин с любопытством взглянул на него. Это, несомненно, был марсианин, чем-то похожий на Яодина. Марсианин устало сел на диван, опустил лицо на руки и надолго замолчал. Вскоре он поднял голову, встретился глазами с Жаткиным и что-то спросил. Жаткин не понял ни слова, но заметил, что марсианин смертельно устал. Тогда он подвел его к щитку и нажал на кнопку. Марсианин понял, что от него требуется. Он произнес несколько слов и через мгновение накинулся на еду, словно голодал целую вечность.

— Где вы его нашли? — спросил штурман у Гордонова.

— Болтался вокруг мастерских. Сначала я подумал, что это Яодин, но это не он.

— Это я и сам вижу. Но кто это?

— Я сам хочу знать. Я привел его сюда, чтобы Плотвинов с ним поговорил. Он почти не сопротивлялся. Эти марсиане — слабосильные парни, что и неудивительно, судя по их костлявому виду. Что я не понимаю, так…

Его слова прервало появление Винского.

— Происходит что-то странное! — взволнованно проговорил он. — Клянусь, я только что видел на улице пару-тройку человеческих фигур. Кто это? — тут командир заметил марсианина. — А этот откуда взялся? Что случилось?

— Несложно догадаться, — задумчиво ответил Жаткин. Через мгновение в комнату ворвался Плотвинов, он явно был не в себе.

— Он сделал это! Черт возьми, вы были правы, Жаткин! — крикнул он. — Его нельзя было выпускать. Он выводит их из транса. В больнице горит свет, в окнах видны силуэты людей. Как вы думаете, что они собираются делать?

— Лучше спросите этого, — предложил Гордонов, указывая на своего пленника.

Плотвинов кинулся к марсианину и забросал его вопросами. Но тот ответил не сразу. Пища помогла ему прийти в нормальное состояние, но не разгладила складки на его лбу. Он встал и твердо взглянул в глаза доктору. Потом марсианин начал говорить — медленно, раздельно, с ярко выраженной враждебной интонацией, которая ни от кого не ускользнула.

Сначала Плотвинов был ошарашен его враждебностью, но через несколько секунд выражение его лица изменилось и он сказал марсианину несколько слов. Лицо последнего также слегка просветлело. Завязался разговор, Винский и прочие терпеливо ждали его завершения. Вскоре встревоженный Плотвинов пересказал им суть разговора.

— Вначале он думал, что мы марсиане, — объяснил он. — Но слегка остыл, когда я объяснил ему, кто мы такие, но, по-моему, нас все равно ожидают неприятности.

Разумеется, их освободил Яодин. Он очнулся посреди ночи и сразу отправился в больницу. Там он разыскал и включил систему вентиляции. Он ожидал, что мы пойдем искать его, и заблокировал все двери. Как только состав воздуха и давление достигли нормы, он начал открывать контейнеры. Пробужденные марсиане сразу принимались помогать ему. Они работают уже четырнадцать часов, и сотни марсиан на свободе. Их возвращают к жизни гораздо быстрее, чем я думал, — все оборудование под рукой. Они все еще там!

— Что они собираются делать? — спросил Винский.

— Во-первых, они активизируют все системы жизнеобеспечения и сделают Аилико пригодным для жизни. Этот парень вместе с другими как раз отправились на разведку. А потом они собираются отомстить. Они хотят уничтожить всех марсиан, которых найдут.

Вы слышали тон этого парня, когда он думал, что говорил с марсианами. Пробужденные не намерены щадить никого.

— А они могут? — спросил Гордонов. — Даже если они восстановят города, чем они будут питаться? Им понадобится сырье, продукты…

— Я не в курсе, хватит ли им запасов на жизнь. Думаю, нет. Но их этот вопрос пока не интересует. Они одержимы идеей мести. Они хотят убить тех, кто не выполнил клятву и не разбудил их. Для них это что-то вроде священной войны. Завтра они собираются послать людей в другие города, чтобы начать открывать контейнеры там.

— Но сколько же их? Миллионы? Им просто может не хватить места.

— Я знаю. Но разве вы не понимаете их состояния? Кроме того, Яодин рассказал им о нас. Он сказал, если мы можем совершать космические путешествия, то могут и они. Они построят ракеты и начнут переселяться на Землю и Венеру. Им была обещана лучшая жизнь, и они намерены ее получить.

Но сначала их собственный народ должен заплатить им за обман. Мы видели и слышали двоих. А теперь представьте ярость тысяч и сотен тысяч…

Глава 9

Конец путешествия

Винский кивнул. Если все пробужденные марсиане находились в состоянии подобной холодной ярости, Соантина и его сограждан ждала ужасная участь.

— Нам надо предупредить Соантина, — сказал он. — Мы не можем остаться в стороне и позволить пробужденным уничтожить его и многих других.

Гордонов с ним согласился.

— Он пошлет против них машины и проследит, чтобы другие контейнеры остались закрытыми. Возможно, они сумеют договориться с теми, кто уже освобожден.

— Не годится, — покачал головой Плотвинов. — Я сказал этому марсианину, что в Ханно они столкнутся с тысячами машин. Но его это не напугало. Они знают, как устроены машины, и знают, как выводить их из строя. Мне кажется, нам уже ничего не сделать.

— По крайней мере, мы можем предупредить Соантина, — повторил Винский. — Это наш долг. Мы обязаны ему жизнью. В конце концов, мы ответственны за то, что здесь произошло.

— Это наша вина, — согласился Плотвинов. — Моя уж точно. И как вы думаете, что подумает об этом Соантин?

— Вы сделали это не нарочно. Мы же не знали, что произойдет, когда вернули к жизни этого человека. Нас никто не предупреждал. Предупредим хоть его, пока дело не зашло слишком далеко!

— Возможно, он сумеет что-нибудь предпринять! — поддержал капитана Гордонов.

— А вы что скажете, Жаткин? — спросил доктор. Жаткин приоткрыл сонные глаза.

— Что ж, предупредите его. Но я думаю, что все напрасно — вред нанесен непоправимый.

Плотвинов подумал мгновение и попросил Гордонова запереть марсианина в одной из спален. Когда инженер вернулся, на экране уже виднелось лицо Соантина. Плотвинов наклонился к экрану и быстро заговорил с ним на марсианском языке.

Лицо Соантина стало более серьезным, на нем выразилась озабоченность. Затем экран погас.

— Ну? — спросил Винский

— Похоже, это не так серьёзно, как мы опасались. Они собираются послать машины, чтобы предотвратить пробуждение других марсиан. Пока не решено, что надо делать с уже проснувшимися. Он сказал, что машины теперь устроены по-другому и их не удастся вывести из строя. Нас он не винит: он понимает, что мы действовали по незнанию. Однако он сказал, что лучше всего нам немедленно покинуть Марс. Вылет «Товарища» перенесен и состоится на шесть часов раньше.

— То есть сразу после рассвета, — уточнил Гордонов. — Почему бы нам не подняться на борт и не переночевать там?

— К сожалению, это невозможно — заправка еще не завершена, а в жилых отсеках корабля еще нет воздуха.

— Соантин уверен, что он сможет справиться с этими проблемами? — спросил Винский.

— Без сомнения. Он сказал, несколько сот машин справятся с этой ситуацией. Мы не так уж много здесь напортачили, — довольно добавил Плотвинов. — В общем, завтра…

Его прервал голос Жаткина.

— Доктор, — медленно, с расстановкой произнес он, — почему вы лжете?

Доктор подскочил на месте, сжал кулаки и с ненавистью взглянул на говорившего. Жаткин, не шевелясь, смотрел ему прямо в лицо.

— О чем вы? — крикнул Плотвинов. — Ах ты, татарский крысеныш!..

Винский решительно отодвинул доктора в сторону.

— В чем дело? Почему вы обвинили его во лжи?

Жаткин пожал плечами.

— Потому что он лжец. Он ни разу не упомянул ни контейнеры, ни пробужденных в разговоре с Соантином.

Лицо Плотвинова побелело. Одного взгляда на него было довольно, чтобы поверить Жаткину. Наконец доктор овладел собой, но слишком поздно.

— Откуда вам знать, что я говорил, а что нет? Вы же не понимаете ни слова на их языке!

— Так и не слова? — мягко переспросил Жаткин

Плотвинов отвел глаза.

— Ну ладно — допустим, я ему не сказал. И что с того? Если здесь начинаются неприятности, не лучше ли нам поскорей убраться отсюда? Это не наше дело — зачем нам в него вмешиваться? Нам лучше поскорей покинуть это место, и поэтому я попросил Соантина перенести старт.

— А, так это отчасти правда? — спросил Гордонов.

— Ну конечно! Но если вы все еще настолько глупы, что собираетесь предупредить Соантина, пусть это сделает Жаткин — потому что я не хочу.

Жаткин покачал головой.

— К сожалению, я не могу.

— В таком случае, — подвел итог Плотвинов, — Соантин ничего не узнает.

На следующее утро они поднялись с первыми лучами солнца. Плотвинов заказал завтрак — последнюю пищу, которую они ели на Марсе. Гордонов, как всегда, первым делом включил видеоэкран, чтобы взглянуть на «Товарищ». Утреннее солнце ярко сверкало на его полированных боках — он был готов к старту. Из выходного люка свисала веревочная лестница.

Все четверо в молчании глядели на корабль. Отбытие казалось теперь чем-то нереальным: его слишком долго ждали. Меньше чем через час они окажутся в знакомой кают-компании, а через два уже будут в открытом космосе и начнется долгий трехмесячный путь домой.

Завтрак был закончен, и космонавты принялись за сборы. Винский обвешался камерами и вытащил из стенного шкафа ружья, оказавшиеся не нужными. Плотвинов упаковывал материалы, которые успел набрать в больнице, в том числе и флакон с зеленым газом из контейнера Яодина. Гордонов прихватил с собой небольшой мотор — он надеялся, что на Земле найдутся специалисты, которые в нем разберутся и подарят миру абсолютно новую форму производства энергии.

Только Жаткин ничего не собирался взять с собой — он сидел и равнодушно смотрел на остальных.

Винский выпрямился и осмотрел комнату.

— Мы ничего не за…

Его прервал топот в коридоре. Через мгновение в дверном проеме возник Яодин — в скафандре, но без шлема. Он обвел взглядом землян, заметил Плотвинова и уставился на него с неукротимой яростью. Плотвинов невольно отступил на шаг назад.

Марсианин разразился целым потоком слов. Резкие, горькие фразы звучали как удары. Доктор отступил еще на шаг и предостерегающе поднял руку. Марсианин не шелохнулся, а на лице доктора появилось виноватое выражение — он начал что-то сбивчиво говорить, но Яодин оборвал его.

Развязка наступила неожиданно. Яодин поднял правую руку и вытянул ее в сторону Плотвинова. Винский сразу понял, в чем дело, и бросился вперед. Но было поздно. В воздухе вспыхнуло ослепительное беззвучное пламя, и Плотвинов упал на пол со сквозным отверстием, прожженным в голове. На мгновение все застыли на месте. Тишину нарушил возглас Гордонова.

— Смотрите! Винский, смотрите!

Он указывал на экран. Три фигуры в серебристых скафандрах карабкались по веревочной лестнице, свисающей вдоль «Товарища». Один стоял в открытой двери люка, еще четверо бродили внизу.

Винский взглянул на эту сцену, схватил шлем и выбежал без лишних слов из комнаты, отшвырнув с дороги Яодина.

— За мной! — крикнул он.

Гордонов, не мешкая, кинулся за ним. Жаткин не шевельнулся.

Он остался сидеть на диване, глядя на два тела, лежащих на полу. Оба они были мертвы: Плотвинов с дырой в голове и Яодин со сломанной шеей — удар Винского оказался для марсианина слишком силен.

Жаткин понимал, что случилось. В речи разгневанного марсианина несколько раз позвучало слова «Карлет». Плотвинов упоминал, что так звали жену Яодина. С ней он, полный надежд, пришел некогда в больницу, чтобы проснуться в лучшем мире. Именно Карлет умерла тогда в склепе, и однажды Яодин нашел ее там… Ну что ж, теперь они оба обрели покой.

Штурман снова взглянул на экран. Трое поднимавшихся по лестнице марсиан уже исчезли в люке корабля. Вдруг в углу экрана Жаткин заметил движение: две человеческие фигуры в сопровождении нескольких машин неслись к кораблю. Внезапно машины остановились; люди продолжали бежать вперед с нечеловеческой скоростью, возможной только на Марсе. Одна из фигур вырвалась вперед и быстро полезла вверх по лестнице, другая отставала на несколько шагов.

Люк наверху захлопнулся; к тому времени первый землянин преодолел почти полпути. Внезапно лестница вместе с обоими людьми оторвалась и полетела вниз. Упав на землю, несколько секунд оба лежали без движения. Потом один поднялся и в бессильной ярости погрозил кулаками, глядя на ракету. Другой человек так и не пошевелился. Первый вскоре заметил это, наклонился и приподнял его голову. Даже на экране было видно, что его шлем разбит. Если удар о землю не погубил его, это сделало удушье. Выживший человек медленно поднялся на ноги, еще раз долгим пристальным взглядом посмотрел на сияющие бока ракеты, взвалил на плечи своего погибшего товарища и медленно побрел назад в город.

Внезапно из сопла ракеты вырвался поток пламени. Он был настолько ярок, что на мгновение затмил Солнце. Жаткин невольно прикрыл ладонью глаза. Когда он снова открыл их, «Товарищ» исчез. На том месте, где он стоял, в расплавленном песке чернела яма. От людей не осталось и следа.

Жаткин сидел, не в силах пошевелиться. Наконец он глубоко вздохнул и поднялся на ноги. Его блуждающий взгляд остановился на ружьях, которые второпях бросил Винский, на телах доктора и Яодина.

«Что будет дальше? — подумал он. — Вернется ли «Товарищ» на Землю с марсианским экипажем? Или он полетит на Венеру, или, что скорее всего, затеряется в космосе? Мне не суждено это узнать».

Жаткин рассеянно смотрел на предмет, выпавший из рук Яодина. Он был похож на электрический фонарь, только на том месте, где должно быть стекло, оставалось отверстие. Жаткин медленно наклонился и поднял его. Это было очень простое, но эффективное оружие. Судя по всему, оно приводилось в действие нажатием маленькой аккуратной кнопки.

Жаткин еще раз обвел глазами комнату, а потом он направил трубку на себя и нажал на кнопку.

ОБМЕН МИРАМИ

Глава 1

Беженец из 2145-го

За окном лаборатории ярко светило солнце. Был один из тех июньских дней, когда забываешь обо всех недостатках цивилизации и кажется, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Мы с профессором Лестранжем проработали уже около трех с половиной часов и не предвидели никаких неприятностей.

Тогда, в 1945 году, Лестранж выглядел точно так же, как на портрете, сделанном десять лет спустя и украшающем обложки школьных учебников физики. В сорок лет у него был высокий лоб — отличительная черта человека выдающегося ума — и проницательные глаза, замечающие многое из того, что скрыто от обычных людей. И хотя в ту пору он еще не совершил ни одного из своих революционных открытий, его разработки уже принесли ему признание в научных кругах. Но время, когда его имя стали чтить наравне с именем Эдисона, а портреты появились на первых полосах миллионов газет, еще не наступило.

Подходил решающий момент нашего эксперимента. Я с: трудом пытался преодолеть растущее возбуждение и унять дрожь в руках. Лестранж же был холоден и абсолютно спокоен: во время работы его лицо хранило бесстрастное выражение как у хорошего игрока в покер, и ни одно поспешное движение не выдавало его беспокойства. Он по-|следний раз проверил, все ли подключено и настроено как надо, и велел мне отойти в сторону. Когда я выполнил его указание, Лестранж положил руку на рубильник. Я буквально впился взглядом в сложную конструкцию: через несколько секунд станет ясно — стоим ли мы на пороге удивительного открытия или же перед нами плод потраченных впустую долгих месяцев работы.

Грохот, внезапно раздавшийся за нашими спинами, ударил по моим натянутым нервам как разряд молнии. Я подскочил от неожиданности и резко обернулся. Лестранж медленно опустил руку и от удивления разинул рот. В любой другой ситуации подобное проявление изумления со стороны обычно хладнокровного профессора смутило бы меня, но тогда я сам был слишком поражен увиденным. Посреди комнаты валялся какой-то странный механизм, а в нескольких футах от него на полу неподвижно распласталось тело какого-то человека.

Через несколько секунд незнакомец пошевелился и сел. На нем был облегающий темный костюм из материала, текстурой и отделкой напоминающего кожу, и, очевидно, скроенный из одного куска. Мужчина был высок и атлетически сложен, а его лицо свидетельствовало о твердости характера, хотя в тот момент на нем отражалась явная растерянность. Несколько секунд незнакомец оглядывал лабораторию, изучая обстановку. Было совершенно очевидно, что он чем-то изрядно обеспокоен, но, когда он обратился к нам, голос прозвучал твердо и даже повелительно:

— Скорее дайте мне какую-нибудь веревку. Ну же!!! Что-то в его интонации заставило меня подчиниться и начать лихорадочно шарить по карманам.

— Вот, — наконец промямлил я и протянул ему моток бечевки.

Он схватил ее, повернулся к валяющейся на полу загадочному устройству и привел его в вертикальное положение. Более всего оно напоминало каркас какой-то миниатюрной клетки с золотыми стойками, перекрещивающимися в виде решетки. Внутри за решеткой я успел заметить ковшеобразное сиденье, перед которым располагались два ряда циферблатов. Рассмотреть что-нибудь еще у меня не хватило времени. Незнакомец склонился над приборной доской и подкрутил несколько верньеров, затем привязал конец бечевки к небольшому рычажку. Затем, отойдя настолько далеко, насколько позволяла длина бечевки, он резко ее дернул.

Неожиданно машина исчезла. Теперь перед нами стоял только незнакомец, в руках у него была веревка. Мужчина облегченно вздохнул и повернулся к нам:

— Господа, должен принести вам свои извинения…

— Сэр, — возмущенно перебил его Лестранж, — мне бы очень хотелось узнать, по какому праву вы вторглись сюда?

— Признаться, такого права у меня нет. Я могу лишь умолять вас не лишать меня того, что в древние времена называлось «правом убежища». Вы ведь мистер Лестранж, изобретатель аккумулятора? Кстати, меня также зовут Лестранж, Джон Лестранж.

— Да, — ответил профессор, — мое имя действительно Лестранж, но никакого аккумулятора я не изобретал!

— Разве еще нет? — удивился наш странный гость. — Значит, я прибыл раньше, чем предполагал. Что ж, прошу прощения — похоже, я немного запутался в датах.

Лестранж изумленно заметил:, — Я вас не слишком понимаю. Без сомнения, позднее вы нам все объясните. Однако, как следует из вашего имени, мы, похоже, состоим в некоем родстве?

— Разумеется, мы родственники, правда дальние.

— Надо будет проверить. Никогда раньше ничего о вас не слышал. Да, позвольте представить моего ассистента, Гарри Райта.

Незнакомец протянул мне руку:

— Как же, наслышан о вас, мистер Райт, — с улыбкой сказал он. — То, что вы спасли мистера Лестранжа, было по-настоящему мужественным поступком.

Настала моя очередь удивиться. За те шесть лет, что мы были знакомы с профессором, он ни разу не подвергался опасности большей, чем любой человек, каждый день переходящий оживленную улицу.

— Вижу, что опять допустил промах! Пожалуйста, забудьте об этом, — извинился наш гость.

Тут выражение его лица мгновенно изменилось, приветливая улыбка исчезла. Каким-то умоляющим тоном он спросил:

— Скажите, господа, кто-нибудь из вас видел или слышал о машине, подобной той, на которой я сюда прибыл?

Мы с сомнением покачали головами. Лично я не мог припомнить ни одного устройства, хотя бы отдаленно напоминающего исчезнувший механизм.

— Да, действительно, это попросту невозможно, — задумчиво произнес он, — но на всякий случай я должен был спросить.

Его пристальный взгляд медленно скользил по комнате, останавливаясь то на одном, то на другом предмете до тех пор, пока не остановился на установке, подготовленной к проведению нашего так внезапно прерванного опыта. Лицо незнакомца просветлело, и он сделал несколько шагов в сторону аппаратуры. Мы с Лестранжем постепенно начали приходить в себя, мало-помалу освобождаясь от ощущения какой-то нереальности происходящего. Переглянувшись, мы поняли, что думаем одно и то же: наш незваный гость — шпион! Уж слишком внимательно изучает он плоды наших многомесячных трудов! Лестранж выхватил из ящика стола револьвер.

— Руки вверх! — неожиданно — приказал он.

Незнакомец подчинился с легкой улыбкой.

— Я слышал, что вы живете в непростые времена, — заметил он.

— Отойдите вон туда и не двигайтесь, — велел Лестранж. — Так, а теперь рассказывайте, почему вас так заинтересовала наша работа?

Человек, назвавшийся Джоном Лестранжем, в изумлении уставился на нас.

— А что же удивительного в том, чтобы выказывать интерес к открытию, которое со временем совершенно изменит лицо планеты? — дружелюбно спросил он. — Кроме того, возможно, я и ошибаюсь, но эта установка несколько отличается от той, изображение которой я видел в журнале несколько лет назад. У меня складывается впечатление, будто некоторые блоки там соединялись чуть иначе. Левый терминал крепился прямо к…

— Что вы такое несете!? — возмущенно рявкнул Лестранж. — Вы, должно быть, сошли с ума! Эта штука всего четыре дня как собрана.

— О Господи! — воскликнул незнакомец. — Ну хорошо, попытаюсь объяснить вам все по порядку, но, предупреждаю, это очень долгая история. Кстати, нельзя ли сначала хоть немного поесть? А то у меня уже целые сутки ни маковой росинки во рту.

К концу трапезы наше отношение к загадочному незнакомцу заметно изменилось. Он перестал быть для нас чужаком, став гостем, которого мы по его просьбе теперь называли просто Джоном. Беседуя с ним за столом, мы мало-помалу оставили наши подозрения на его счет, однако так и не смогли понять, кто же он в конце концов такой. Наш гость явно был хорошо образован и в то же время во многих отношениях совершенно невежествен. Он неплохо разбирался в политике, но знания его в этой области казались слишком общими, а стоило коснуться деталей, как выяснилось, что в них он абсолютно не разбирается. В разговорах об известных современных деятелях он проявлял заметную нерешительность, будто боялся ляпнуть что-нибудь невпопад. Его знание литературы было превосходно, хотя порой он ссылался на произведения, о которых я ничего не слышал, хотя, по-видимому, они и принадлежали авторам, чьи имена были широко известны. Складывалось впечатление, что достаточно уверенно он чувствует себя лишь в двух-трех сферах.

Когда мы наконец прошли в кабинет Лестранжа, профессор предложил гостю сигару.

— Табак? — переспросил Джон.

— Естественно, — с удивлением ответил Лестранж, — что же еще?

— Там, откуда я прибыл, существует много вещей, которые можно курить. Поэтому в таких вопросах лучше перестраховаться.

Он поудобнее расположился в большом кресле и закурил сигару.

— А сейчас, если вы наконец готовы выслушать длинную историю, — сказал он, — я с удовольствием объясню вам причину своего столь внезапного вторжения.

— Наш эксперимент… — начал я.

— …не будет успешным в том виде, в котором он сейчас был вами подготовлен. Поверьте мне, я даже могу указать вам, где вы просчитались.

Я воспринял это его заявление вполне серьезно, поскольку чувствовал, что гость неплохо разбирается в тонкостях нашей работы. Лестранж тоже согласно кивнул.

Тогда Джон начал свой рассказ:

— Полагаю, для начала следует объяснить, почему мой выбор пал именно на вас, а не на кого-нибудь еще. Причина первая — наши родственные связи. Вторая то, что опираясь на информацию, полученную мною из литературы, я не без оснований оценил вас как человека гораздо более широких взглядов, чем кто-либо из ваших современников. То есть, именно вы скорее всего поверите моему рассказу. Что же касается нашего родства… Моя семья всегда гордилась тем, что ведет прямое происхождение от вас и вашей жены Джой.

— Позвольте, но ведь я не женат! Я…

— Пожалуйста, разрешите все объяснить по порядку. Ситуация очень сложная, но я не теряю надежды, что мне удастся убедить вас. Ведь очень немногим выпадает возможность убеждать в чем-нибудь своих прапрапрадедов. Видите ли, я родился в 2118 году от Рождества Христова. Или, может быть, точнее сказать «буду рожден»? Я беженец из XXII века. Поэтому я точно знаю, что вы вскоре женитесь, хотя сказать, когда это произойдет определенно, не берусь.

Наверное, будет легче, если я поведаю вам свою историю в прошедшем времени. Ведь та жизнь для меня — теперь самое настоящее прошлое. Отправив машину назад я на ваших глазах сжег за собою все мосты.

Поверьте, но там у себя в двадцать втором веке мы знаем намного больше, чем вы здесь в двадцатом. Мне известно, что время устроено или течет таким образом, что и существует и не существует одновременно. Но, например принципы работы той машины, которая принесла меня сюда, для меня такая же тайна за семью печатью, как и для вас. Я просто установил дату, нажал рычаг, и вот я здесь, в лаборатории. А оставить машину себе и исследовать ее я просто не отважился, так как уверен, что хозяева могут проследить ее местонахождение. Уж больно велик риск.

Глава 2

Голос из будущего

Мир, в котором я жил, совсем не такой, каким представляют себе будущее люди XX века. Герберт Уэллс был бы разочарован. Освоение тех научных достижений, которые уже были сделаны в физике, химии и технике, свело прогресс в этих областях знаний к минимуму. К концу XX века наука продвинулась так далеко вперед, что цивилизации пришлось претерпеть серьезные изменения, чтобы дать возможность природе восстановить нарушенный прогрессом баланс. Полагаю, вы уже и сейчас замечаете, как начинают рушиться политические и социальные устои, позволяющие вести более простой образ жизни. Война перестала решать все вопросы — она могла лишь искоренить старые порядки, но никак не преобразовать их. Таким образом, сами видите, что наши эпохи отличаются скорее лишь своими общественными институтами, а никак не уровнем технического развития. С 2000 года почти единственной формой двигателя для любых форм механизмов стал тот самый аккумулятор Лестранжа, о котором я уже упоминал. Двигатель внутреннего сгорания исчерпал свои возможности. Поезда, корабли, самолеты — все, кроме самой тяжелой техники, со временем будет приводиться в действие с помощью вашего изобретения.

Конечно, довольно странно рассказывать человеку о результатах его открытия еще до того, как он его совершил. Но уверяю вас: ваша маленькая аккумуляторная батарея повлияет на будущее планеты так, как еще не влияло ни одно изобретение в истории человечества. Даже машина, на которой я сюда прибыл, питается от усовершенствованной формы вашего аккумулятора. Диапазон ее действия — почти полмиллиона лет.

— Постойте, но ведь вы говорили…

— О, да, конечно, я совершил на ней лишь маленькое путешествие. Просто увлекательную поездку на пару столетий назад.

Оглядываясь назад, я вижу, что предвестники бедствия, с которым мы столкнулись, появились уже около года назад, по-моему, в 2144 году. Газеты опубликовали статью о крушении товарного поезда (тяжелые и непортящиеся грузы у нас все еще находят более выгодным перевозить по железной дороге). Следствие так и не выяснило причину аварии. Но на месте происшествия был найден остов какой-то машины очень странной формы. Ее каркас из какого-то неизвестного золотистого металла хотя и был покорежен ударом, однако выдержал огромную нагрузку. Хотя этот неизвестный золотистый металл уже и сам по себе явился настоящей загадкой, еще большее недоумение вызвало тело, найденное лежащим у железнодорожного полотна. Не было ни малейших сомнений, что оно принадлежит человеку. Однако нам, чьи стандарты красоты восходят еще к античным временам, это человеческое существо показалось скорее жалким уродцем. Рост его составлял пять футов, объем черепа в два раза превышал нормальный за счет необычайного увеличения лобной части. Шея была необычайно толстой — явно чтобы выдерживать тяжесть головы, а плечи узкими и едва заметными. Слабые руки заканчивались маленькими кистями с короткими пальцами без ногтей, а ступни ног казались чересчур нежными. Когда тело изучили патологоанатомы, они заметили и много других отличий: на удивление маленький кишечник, отсутствие слуховой системы и атрофированные зубы.

Сейчас же посыпались различные предположения. Одни говорили, что это настоящее чудо, другие принимали загадочное существо за результат какого-то эксперимента, третьи — за гениальную мистификацию, четвертые — за неудачную попытку создания искусственного живого существа и т. д. И только одно объяснение оказалось близким к правде. Какой-то чудак предположил, что это, возможно, тело инопланетного исследователя, который попросту выбрал неудачное место для посадки. Но это предположение было тут же отвергнуто, так как металлический каркас — не самая подходящая форма для космического корабля. Тем не менее, как выяснилось позднее, единственной ошибкой было слово «инопланетный».

Начавшие было утихать споры вспыхнули с новой силой, когда вскоре было найдено другое такое же тело. Мальчик, первым обнаруживший его, рассказывал, что рядом находилась и блестящая машина, но, когда он дернул рычаг, она исчезла. И снова одно за другим стали высказываться различные предположения. Были перебраны все возможные версии. Все, кроме единственно верной: люди 2144 года обнаружили тело своего далекого потомка. Это было первое предостережение, но мы просто не смогли этого понять, так что оказались совершенно неподготовленными к тому, что произошло далее.

Последний акт этой драмы начался три месяца назад. Да, прошло всего три месяца…

Джон замолчал и с горечью посмотрел на нас.

— Мы, — продолжал он, — жили во вполне счастливом мире. Цивилизация, казалось, спокойно развивалась и шла к какой-то далекой, но определенной цели. И все это оказалось в один момент сметено, обращено в хаос. Время и пространство странным образом искривились, потеряли свое былое значение.

То была самая счастливая ночь в моей жизни. Мэри еще живет где-то в запутанном лабиринте времени, но никогда нам больше уже не быть вместе, как в тот памятный вечер. И вот в ту самую ночь, казалось специально созданную для влюбленных, по всему миру из репродукторов и телевизионных приемников прозвучало следующее сообщение:

— Люди двадцать второго века! Мы ваши потомки из пятьсот тысяч двадцать второго века предлагаем вам обмен. В мире, где мы живем, для нас больше нет будущего. Мы завоевали время и можем получить вашу Землю. У вас есть только два варианта: полностью подчиниться нашей воле или же подвергнутся истреблению. Мы вовсе не жестокосердны, и у нас нет ни малейшего желания уничтожать вас, наших предков. Вместо этого, мы предлагаем обмен: ваш мир — на наш. Мы переправим вас через бездну времени в мир, к которому вы, маложивущая раса, скорее всего, легко приспособитесь. В нем смогут жить ваши дети и внуки. Но для нас, людей, продолжительность жизни которых измеряется тысячелетиями, конец слишком близок. Поэтому мы прорвались сквозь время, чтобы получить возможность продолжить существование своей расы. Так что подготовьтесь сами и соберите имущество, которое собираетесь взять с собой. Мы назначим время и место».

Мы с Мэри не знали, что и подумать. А так как у нас было достаточно других дел, то решили, что утро вечера мудреней. Однако новый день не разрешил загадку, а скорее, наоборот, все окончательно запутал. Люди задавались многочисленными вопросами: где находится источник голоса, почему он звучал на всех радиоволнах и по всем телевизионным каналам, почему на телеэкранах не появилось изображение говорящего и все такое прочее…

Это вызывало у людей смутное беспокойство. И, хотя никто не понял истинного значения послания, необычная форма его передачи обеспокоила общество, не привыкшее к новшествам. Но даже те, кто всегда недоверчиво относился ко всему необычному, в данном случае почувствовали серьезность ситуации. Все понимали, что нужно что-то предпринимать. Правительства всех стран, якобы официально проигнорировавшие сообщение, на самом-то деле просто пребывали в полной растерянности.

Через несколько дней прозвучало второе сообщение.

Мы с Мэри как раз сидели у открытого окна, когда вновь послышался голос.

— Я же вроде бы выключила радиоприемник, — удивилась Мэри.

Я поднялся, подошел к приемнику и внимательно осмотрел его. Он, несомненно, был выключен. Может, короткое замыкание? Я выдернул шнур из розетки и тут же с изумлением уставился на динамик, так как голос как ни в чем не бывало продолжал:

— …Насколько мы понимаем, вы так и не занялись приготовлениями, поскольку, видимо, просто не осознали серьезности наших намерений…

Это было просто невероятно! Я схватил приемник и грохнул его об пол. Вообще-то мне было известно много способов заставить работать неподключенный приемник, но в данном случае явно не был использован ни один из них. Голос между тем продолжал:

— Нам не хотелось бы причинять вам никакого вреда, но, если вы не подчинитесь нашим требованиями, мы будем просто вынуждены ликвидировать вас. И, поверьте, это вовсе не пустые угрозы. Вот наше предложение: вы назначаете комиссию, которая посетит наш мир, а потом доложит вам обо всем, что увидит. Вы должны воочию убедиться, что спасти вас может только покорность. Пусть ровно через неделю ваша комиссия соберется в парижском аэропорту Ле Бурже, а мы пришлем туда за ней свой транспорт».

Мы с Мэри тревожно переглянулись. За этим невыразительным голосом чувствовалась какая-то сила, заставляющая воспринимать происходящее всерьез.

— Что ж, постараюсь войти в эту самую комиссию, — протянул я после продолжительного молчания, — и докопаться до истины.

Мэри одобрительно кивнула:

— Да, Джон, это очень похоже на тебя, — а затем, слегка нахмурившись, добавила: — А тебе не кажется, что это может быть опасно?

— Не думаю, — успокоил я ее. — Какой смысл собирать комиссию лишь для того, чтобы убить ее членов. В таком случае они могли бы попросту начать уничтожать нас прямо сейчас. Скорее всего, кем бы эти существа ни были, они честны с нами. Хотя в целом все это действительно выглядит более чем странно.

Будучи человеком довольно влиятельным, я без труда сумел добиться назначения в комиссию. Огромный воздушный лайнер вскоре доставил меня в старинный аэропорт Ле Бурже, где я и присоединился к большой группе ожидающих обещанный транспорт людей. Они являли собой довольно пестрое сборище, состоящее из французов, американцев, немцев, англичан, японцев, греков, индусов и людей многих других национальностей. Правда, при этом никто из них не представлял свое правительство официально. Государственные деятели формально проигнорировали ультиматум, что не помешало им оказать полную поддержку желающим ответить на призыв. Своей короткой угрожающей речью неизвестный умудрился привлечь внимание многих выдающихся людей, которые решили войти в состав комиссии.

Не прошло и часа с момента моего прибытия, как на огромной высоте толпа ожидающих увидела золотистый цилиндр, с огромной скоростью несущийся по направлению к аэропорту. По-видимому, только теперь многие начали осознавать возможную опасность. На таком расстоянии трудно было определить размеры цилиндра, но все равно вскоре стало ясно, что он ничуть не меньше самого крупного из наших космических кораблей. По обе стороны его тянулся длинный ряд иллюминаторов. Определить же, что именно приводит в движение странный летательный аппарат, не было никакой возможности.

Через несколько мгновений из всех громкоговорителей прозвучало предупреждение о посадке. Огромный цилиндр опустился на поле с неожиданной легкостью, так что сотрудникам аэропорта ничего не пришлось делать.

— Просим подняться на борт, — произнес голос, который мы уже начали узнавать. Тут же в нескольких местах корпуса обшивка раздвинулась, образовав проходы. Мы было в нерешительности переглянулись, но затем дружно вошли внутрь корабля. Со щелчком закрылись двери, и оказалось, что мы в просторном салоне, занимающем почти все внутреннее пространство. Затем корабль поднялся примерно на тысячу футов выше обычного потолка полетов и, развернувшись, взял курс на юг.

Когда первое удивление от всего увиденного прошло, мы вновь обрели способность говорить.

— Мне все это совсем не нравится, — заявил маленький французик, который еще в аэропорту представился мне как мсье Дювэн. — Слишком уж все таинственно. Разве мы дети, чтобы устраивать нам такое представление? Стоявший рядом с ним сэр Генри Дин пробормотал:

— По-моему, все это просто смехотворная мистификация, организованная какими-то безответственными шутниками, но ничего, скоро мы выведем их на чистую воду.

Француз кивком выразил свое одобрение и, повернувшись ко мне, спросил:

— А вам, мсье, не кажется оскорбительным, что со столь выдающимися людьми обращаются как со стадом овец? Где же прием, приветственные речи?

— Но, если это и вправду неудачная шутка, — заметил я, — то зачем же нам выглядеть еще глупее?

— Значит, вы тоже думаете, что это шутка? — спросил сэр Генри.

В ответ я довольно невежливо заметил, что прибыл сюда лишь наблюдать и делать из своих наблюдений соответствующие заключения. Что у меня нет ни малейшего желания запутывать себя безосновательными предположениями и строить преждевременные теории. Конечно, мой ответ был, пожалуй, излишне резок, но уж больно эта парочка раздражала меня.

— Пустыня! — крикнул кто-то. Я посмотрел в окно и увидел, что мы летим над бесконечными песками к самому сердцу Сахары.

Глава 3

Дряхлый мир

Примерно через три четверти часа теперь уже хорошо знакомый нам голос лаконично произнес: — Приземляемся.

Внизу, почти прямо под нами, мы увидели сверкающее золотом сооружение. Корабль беззвучно приземлился, двери открылись, и мы вышли наружу. На фоне блестящей гладкой стены мы заметили фигуру встречающего. Возглас удивления вырвался у нас, когда мы вдруг поняли, что перед нами живая копия тех самых существ, которые так озадачили медицинский мир около года назад. Та же широкая шея, та же голова с массивным выступающим лбом. Два умных глаза внимательно изучали нас. Этот человек не носил ничего, кроме темной бесформенной туники и пары мягких туфель.

Голос продолжал отдавать нам приказания, но, присмотревшись, мы обнаружили, что губы незнакомца неподвижны. Он провел нас в просторный зал, освещенный мягким, льющимся со всех сторон, светом. В зале имелся ряд стульев, сразу же напомнивших нам далекие студенческие годы. Наш маленький провожатый занял кресло напротив нас. Удивительно, но его уродливая внешность не вызывала у меня ни малейшего отвращения. Для меня уже перестало иметь значение то, что он такой малорослый, физически плохо сформированный, беззубый и глухой. Я воспринимал его просто как представителя другой расы, не более странного, чем африканские пигмеи или жители Тибета. Мы снова услышали голос, хотя его губы даже не шевельнулись:

— Люди двадцать второго века, — начал он официально, — очевидно, вы развиты еще менее, чем мы предполагали. Похоже, вы не приняли наше предложение не потому, что сознательно отклонили его, а просто потому, что не поняли его значения. Придется разъяснять вам все как малым детям, демонстрируя наши бесконечные возможности. Но сначала вы должны увидеть мир, который мы вам предлагаем.

В том месте, где только что была глухая стена, вдруг возникло изображение какой-то совершенно фантастической местности. Впрочем, это скорее было похоже не на изображение на экране, а на совершенно реальный пейзаж. Мы увидели город с отливающими золотом двух-трехэтажными зданиями, отличающимися удивительной красотой линий и пропорций.

— Город Кип, — сообщил голос, — стоит на дне высохшего Средиземного моря рядом с горой Кипр. Вы обратили внимание, насколько низкие здесь дома? Это потому что воздух на такой высоте сильно разрежен. В Атлантической и Тихоокеанской котловинах городские дома гораздо выше, поскольку атмосфера на таких глубинах еще достаточно плотная. Хотя океаны и пересохли, но этот мир вовсе не бесплоден. На больших глубинах сохранилось еще вполне достаточно воды, чтобы ее хватило на несколько тысяч лет. А когда и она исчезнет, можно будет прибегнуть к помощи механизмов.

Перед нами промелькнуло небольшое унылое горное озеро. В его мрачной глубине плескались отблески красных языков пламени.

— Солнце уже старое, оно медленно умирает. Но, прежде чем это произойдет, пройдет еще немало времени.

На экране один вид сменял другой, а голос продолжал:

— Вот это все мы и предлагаем в обмен на ваш мир: дома, которые останутся стоять и тогда, когда Солнце превратится в такой же космический хлам, как знакомая вам Луна. Машины для приготовления пищи, искусственный воздух, искусственное отопление и вода — вот что ждет вас в нашем мире. Машины не изнашиваются, не ломаются и будут работать даже тогда, когда уже давно ставший необитаемым мир сделает свой последний вздох. И, хотя многое из того, что говорю, недоступно вашему разумению, со временем вы накопите новые знания и сделаете новые изобретения. Единственное, Что мы сохраним это секрет времени. Вполне разумная предосторожность с нашей стороны, так как даже нам приходится пользоваться этим знанием чрезвычайно осторожно, чтобы не превратить мировой порядок в хаос.

Перед нами мелькали мощные машины, красивые города, самолеты, огромные летающие цилиндры, просторные залы, диковинные цветы — панорама мира, который будет существовать лишь через пятьсот тысяч лет.

Большинство членов комиссии было ошеломлено, но ничуть не испугано. Я уверен, нас убедило вовсе не то, что рассказывал голос, и тем более не мелькающие перед нашими взорами картины, а та сила, которая чувствовалась во всех его словах. В присутствии этого карлика все переставало быть таким уж фантастичным, и исчезала даже сама мысль о возможном обмане. Он наконец заставил нас Поверить, что их план не более удивителен, чем обмен территориями между двумя племенами. Все это столь же возможно, сколь и невероятно! Теперь мы уже ничуть не сомневались, что наши соотечественники смогут — если захотят — перебраться на пятьсот тысяч лет в будущее, равно как не сомневались и в том, что они этого не захотят. Тут со своего места поднялся профессор Тун из Гарварда.

— От имени всех нас я все же хотел бы понять, в чем причина подобного мероприятия, — сказал он. — Вы внезапно сваливаетесь как снег на голову и предлагаете нам очень многое, но что же в итоге получаете вы и что теряем мы?

— Вы не теряете ничего, кроме привычной местности, — ответил голос. — Но и мы предлагаем вам совсем неплохие места.

— Но, — возразил кто-то, — что же будет с нашими потомками? Вы ведь сами обмолвились, что выживет лишь несколько поколений, следовательно остальных вы приговариваете к смерти?

— Некоторых, но далеко не всех. Разве вы еще не поняли, что мы и сами — ваши потомки, потомки ваших детей. И хотя за это время мы достигли очень многого, конец для нас близок. Если мы останемся в нашем времени, то рано или поздно погибнем вместе с Землей. Поэтому мы просто хотим иметь в запасе больше времени. Мы, ваши внуки, вплотную подошли к своей судьбе. Но, по нашим представлениям, жизнь может и не закончиться с гибелью Земли. Вы меня понимаете?

— Черт меня возьми, если я хоть что-нибудь понял, — пробормотал человек, сидящий рядом со мной. — Это религия какая-то, что ли?

Я ничего не ответил. В этот момент я как раз пытался сосредоточиться. На самом деле речь была гораздо длиннее, чем то, что я вам пересказал. Многое из сказанного я и теперь не совсем понимаю. И хотя я не могу точно воспроизвести все, что тогда говорилось, так как прошло много времени, основной смысл сказанного я все же постарался передать.

Вслед за этим был задан как раз тот вопрос, который на протяжении всей дискуссии мучил и меня самого. Он исходил от англичанина, который произнес очень язвительным тоном:

— Насколько я понял, хотя мы в настоящее время и являемся вашими предками, в скором времени вы, вероятно, рассчитываете стать своими собственными предками?

— И да, — ответил карлик, — и нет.

Англичанин растерянно оглянулся вокруг.

— Вам просто не понять этого до тех пор, пока вы глубже не постигнете природу времени, — продолжил он. — Представляя время в форме простой прогрессии событий, вы сами ставите перед собой непреодолимые преграды.

Профессор Тун снова поднялся и задал еще какой-то вопрос. О чем разгорелась дискуссия, я уже не помню, но голос по-прежнему проникал в самые глухие уголки моего сознания. Больше всего это напоминало ведение спора с помощью какой-то психогипнотической установки. Когда наконец поднялся сэр Дин, в нашей компании осталось не более двух-трех человек, которых не убедил стройный ряд доводов, представленных нашим сопровождающим. И тут заданный сэром Дином вопрос словно сломал чары.

— А не могли бы вы показать что-нибудь из ваших достижений конкретно? Нечто такое, о чем мы могли бы доложить своим народам? До сих пор мы не узнали практически ничего полезного для тех, кто нас послал. Народы, которые мы представляем, едва ли будут впечатлены, услышав всего-навсего о чисто философской дискуссии, которую большинство из нас оказалось попросту неспособно вести. С моей точки зрения, гораздо больший эффект произвела бы, например, демонстрация оружия, которое вы предполагали использовать для осуществления своего плана.

— Вы уже видели наши строения. Что же касается оружия, то придется вас разочаровать, — ответил карлик.

Сэр Генри проворчал:

— Намереваетесь сохранить это в секрете? Очень благоразумно с вашей стороны. Но если бы вы все же продемонстрировали мощь вашего оружия…

— Боюсь, вы нас просто неправильно поняли, — отозвался карлик с упреком. — Мы не можем показать вам свое оружие, потому что его у нас нет.

— Ха! Тогда все это сплошное надувательство! Я подозревал это с самого начала. Вы просто рассчитывали хитростью…

— Нет, вы опять не понимаете. Мы вовсе не нуждаемся в ружьях или снарядах. Для нас все это — уровень каменного века. Мы давным-давно не используем подобные игрушки. Для нас не важно, способно ли данное оружие убить одного или целую тысячу человек. Мы не хотим убивать ни одного.

Сэр Генри фыркнул, демонстрируя свое презрение к подобной позиции.

Теперь нам предстояло увидеть достижения техники будущего. В зале появилось еще несколько карликов. Мы все встали.

— Странно, — пробормотал мой сосед, — я заметил, что этот человек ни разу не открыл рта во время разговора с нами. Кроме того, мы знаем, что они ничего не слышат, а тем не менее он понимает то, что мы говорим. Все это очень необычно. Вот, взгляните на него хотя бы сейчас.

Наш провожатый подошел к металлической стене, и перед ним сразу же возникло пустое пространство.

— Не вижу ничего необычного, — возразил я, — существует много дверей, которые открываются, когда к ним подходишь.

— Нет, вы присмотритесь внимательнее. Это не похоже на открытую дверь — скорее просто исчез кусок стены. То же было когда мы входили сюда.

Карлик явно презирал нас. Он обращался с нами крайне небрежно, лишь изредка бросая краткие справки об объектах, мимо которых мы проходили: машинах, производящих воду, приготовляющих пищу и разных других механизмах. Мы смотрели на все это с видом дикарей, впервые увидевших радиоприемник. В отличие от машины времени, ни в одной из них не использовался аккумулятор Лестранжа. Поэтому источники питания и принципы действия всех этих машин оставались для нас загадкой. Когда мы вошли в зал, который, как нам сначала показалось, весь был загроможден металлическими птичьими клетками, наш гид заметно оживился.

— Машины времени, — произнес он резко. Мы приблизились к «клеткам». По тому, с каким увлечением карлик начал рассказывать нам о машине времени, мы поняли, что это очень недавнее изобретение. Из его объяснений стало ясно, что один из двух рядов циферблатов устанавливает время, куда намечается совершить путешествие. Циферблат состоит из семи индикаторов — от одного часа до десяти тысяч лет. Приборы нижнего ряда определяют место прибытия. Положение машины может быть рассчитано буквально до фута, для этого необходимо лишь установить правильное соотношение между временем и местом прибытия и рассчитать отношение движения машины к скорости движения Земли.

— А это для чего? — спросил кто-то из нашей группы и потянулся к рычагу на панели управления машины. Карлик бросил на него быстрый взгляд, и не успела рука смельчака опуститься на рычаг, как он неожиданно пошатнулся и рухнул на пол. Как он рассказывал позднее, будто какая-то невидимая сила внезапно нанесла ему сокрушительный удар.

— Что я говорил! — возбужденно воскликнул мой сосед. — Сила мысли, вот что они используют! Вот почему их руки так слабы, они им попросту не нужны.

Карлик, оказывается, слышал наш разговор, поскольку тут же оглянулся.

— Я удивлен, — усмехнулся он. — Оказывается, вам известны даже такие понятия как «сила мысли». А я-то по вашим реакциям решил, что у вас имеются только инстинкты.

— Это оскорбление! — возмутился кто-то позади меня.

— Вас тридцать человек, — невозмутимо продолжал незнакомец, — предлагаю проверить, сможете ли вы все вместе устоять против меня одного.

Мы замерли в изумлении. Там, где всего секунду назад стояли «клетки», ничего больше не было, а вокруг нас расстилались бескрайние просторы пустыни.

— Ну, прямо сказка про волшебную лампу Аладдина, — проворчал мой сосед, нагнувшись и зачерпнув песок ладонью.

Карлик едва не смеялся над нашей растерянностью.

— Вы прекрасно знаете, где находитесь на самом деле, — сказал он, — и все же видите и чувствуете пустыню. Надеюсь, теперь вы убедились, что ваша сила гораздо меньше моей. Может, попробуете снова увидеть зал?

Я полагаю, что в событиях, которые произошли потом, немалая заслуга одного из самых выдающихся людей нашего времени, профессора Туна. Какое-то время мы еще ощущали исходящий от песка жар, а затем вокруг стали проступать неясные очертания зала. Медленно, как сквозь туман, проступили стены, но через секунду снова начали таять. Потом неожиданно контуры салона стали четче, и мы снова очутились в знакомом помещении. Карлик еле стоял на ногах и тяжело дышал.

— О Господи, — удивленно прошептал кто-то, — да ведь он измотан так, будто пробежал двадцать миль. Во всяком случае, мы показали, что тоже чего-то стоим!

Глава 4

Последнее предупреждение

На обратном пути в аэропорт профессор Тун предложил членам комиссии собраться в Париже и обсудить создавшееся положение прежде, чем каждый из нас начнет готовить доклад для своего правительства. Делегаты приняли это предложение единогласно, так как чувствовали себя довольно неуверенно и хотели получить хоть какие-нибудь рекомендации относительно отчета.

С общего согласия заседание открыл профессор Тун.

— Джентльмены, — начал он, — каждому из нас на днях предстоит дать отчет о нашем путешествии. В свете того, что мы узнали, вопросы, которые нам будут задавать, покажутся большинству из нас просто нелепыми. Однако еще более нелепыми покажутся наши ответы. Нас спросят, как устроен и за счет чего движется тот летательный аппарат, на котором мы путешествовали. Мы ответим, что не имеем об этом ни малейшего представления. Это покажется им очень странным. У нас поинтересуются, много ли карликов населяет тот мир. Мы ответим, что видели около пятнадцати. Когда же нас спросят, каким оружием располагают наши противники, мы вынуждены будем признаться, что, скорее всего, у них вообще нет оружия. Сколько там летательных аппаратов? Мы видели только один. Что собой представляет золотой металл? Тоже неизвестно. И так будет продолжаться до тех пор, пока им не надоест потешаться над нами. Короче говоря, мы попросту рискуем стать всеобщим посмешищем.

И если это случится, наши предостережения никто не воспримет всерьез. Редко, джентльмены, какая-нибудь комиссия приходила к менее конкретным результатам, чем наша. Вот если бы мы рассказали о сверхмощном оружии, неизвестных разрушающих лучах, новых смертельных газах — вот тогда бы нас выслушали внимательно. Вместо этого мы обнаружили угрозу такой силы, по сравнению с которой все вышеперечисленное просто детские игрушки.

Но если мы сами до сих пор не осознали все это до конца, то как мы сможем убедить в чем-то других? Все, что мы видели, это один странный летательный аппарат, одно не менее странное здание, нескольких карликов, несколько машин, про которые нам сказали, что они могут переносить людей во времени, и другие непонятные механизмы. Кроме того, нам показали весьма интересное кинематографическое шоу. Но вот наши ощущения мы передать не сможем. Как описать скептически настроенной аудитории охватившее нас тогда чувство потенциальной угрозы? И все же я убежден, что люди должны узнать о той силе, с которой столкнулись, о мощной интеллектуальной и духовной сущности, по сравнению которой мы едва ли вообще достигли уровня разумных существ. Нас должны услышать и нам должны поверить! На нас лежит огромная ответственность.

Конференция продолжалась два, как мне кажется, потраченных впустую дня. Участники конференции сосредоточивали свое внимание в основном на вопросах отражения угрозы, поэтому профессору Туну постоянно приходилось напоминать коллегам о том, что сначала следует решить, как убедить правительства в реальности надвигающейся опасности. Остальное будет уже делом самого правительства.

Вернувшись на родину, я потратил много времени, пытаясь убедить одного твердолобого правительственного чиновника в своей правоте. Он сидел напротив меня в своем роскошном кабинете с видом человека, чье драгоценное время расходуют впустую.

— Неужели вы не можете оценивать военную мощь какими-то другими критериями, кроме как количеством пистолетов? — не выдержал я наконец.

— Ну, они могут иметь воспламеняющие лучи, — согласился он.

Я застонал в изнеможении. Он даже не понял моей иронии!

— Они развиваются в совсем другом направлении!

— Но, насколько я понял из ваших описаний, их физические данные оставляют желать лучшего.

— Я думаю, что внешний вид этих людей сформировался уже десятки тысяч лет назад. Но их интеллект все это время непрерывно развивался, и его сила чувствуется, стоит только с ними встретиться. Тридцать наиболее выдающихся людей нашего времени с трудом преодолели силу внушения одного из их мелких служащих!

Чиновник улыбнулся.

— И насчет их самолетов, — продолжил я. — Представьте, что на борту не было никого, кроме членов комиссии: ни пилота, ни экипажа. Все работало на телепатическом контроле.

— У нас тоже есть радио, — мягко напомнил мой собеседник.

Оправдывались мои самые худшие опасения. Все было безнадежно. Но я решил предпринять еще одну попытку.

— Вы, должно быть, просто не поняли, над чем они работают. Мы мало думаем о будущем человеческого разума, а они уже знают это будущее. Они стремятся выйти за пределы бренного человеческого, существования и знают, что со временем смогут этого достигнуть.

— Невозможно. Не может быть разумных существ без мозга!

— Почему бы и нет? Мозг — это только орган, центральный контроль над другими органами. Уже сейчас они могут программировать свой разум, но все еще вынуждены использовать тело как базу для этих операций.

— Вы серьезно предлагаете мне в это поверить?

— А разве вы сами не слышали голос, который предъявил нам ультиматум?

— Да, слышал.

— И считаете, что он шел из громкоговорителей?

— Разумеется.

— Тогда, возможно, вам любопытно будет узнать, что в Лондоне сделали аудиозапись одной из речей. Когда ее поставили на прослушивание, кассета оказалась абсолютно пустой. Это произошло потому, что сообщения исходили вовсе не из радиоприемников.

К вечеру я был окончательно измотан и обескуражен. Все мои, казалось бы, убедительные доводы натолкнулись на глухую стену непонимания. Конечно, с материалистической точки зрения, даже мои самые сильные аргументы выглядели весьма не убедительно. Последний удар был нанесен, когда в самый разгар моих восторженных повествований о возможностях «чистого разума» недалекий чиновник спросил, не считаю ли я, что агрессоры могут иметь спрятанные где-нибудь поблизости танки?

— Не знаю, — сказал я вечером Мэри, — следует ли принимать предложение карликов, но знаю только, что лично я не собираюсь сидеть сложа руки. Моя задача — попытаться доказать окружающим, что угроза действительно существует. Более двух часов я пытался внушить этому самодовольному всезнайке, что сокрушительная по своей силе опасность действительно угрожает ему, нации, всему миру. Но это было все равно, что кидать камешки в египетскую пирамиду.

Мэри внимательно посмотрела на меня.

— Это очень трудно понять. Я тоже не представляю себе, какую же они могут представлять опасность, если у них нет даже оружия?

— Вот это-то и есть самое неприятное. Как мне убедить всех, что они могли бы иметь любое оружие, но с их силой оно им просто не требуется? Если бы я мог выразить то чувство, которое мы все испытали! Но в этом я абсолютно не компетентен. Это все равно, что заставить лошадь объяснять поступки человека.

— Но, дорогой, если их так мало, то зачем же они хотят получить весь мир? Они могли' бы просто основать где-нибудь колонию.

— Не знаю точно, но думаю, те, кого мы видели, — это что-то вроде авангарда, своего рода надзиратели за процессами эмиграции и иммиграции. Мы не знаем даже — сколько их. Вероятно, мир не может выдержать два населения одновременно. В любом случае, выход один — полный обмен. Самое неприятное во всем этом то, что нас даже не посвятили в детали, мы просто должны выполнять все, что нам скажут.

Мэри наклонилась и легко провела рукой по моему лицу, как будто пытаясь отогнать беспокойство.

— Дорогой, — твердо начала она, — ты должен перестать думать об этом. Отложи все это хотя бы на время.

Она взяла меня за руку и повела на террасу. Легкий ветерок мягко покачивал верхушки деревьев, высоко в небе медленно плыли причудливые облака, а где-то вдали проступали силуэты высоких холмов.

— Это замечательно, — мечтательно прошептала Мэри. Ее глаза сияли так близко!

— Я думаю, что именно это и заставляет меня так сильно бояться потерять всю эту красоту.

Я обхватил ее за талию.

— Наш прекрасный мир! — вслух произнес я. «Но надолго ли наш?» — спросил я сам себя.

А через месяц мы получили новое предупреждение. Нам показали, чего стоит вся наша цивилизация и весь наш хваленый прогресс. Мы будто бы поднялись на первую ступеньку высокой лестницы, а она обломилась, и мы оказались там же, откуда начинали подъем. На целые сутки мы остались без той основы, на которой зиждилась вся наша жизнь. Карлики выбили опору у нас из-под ног. Они разом вывели из строя все аккумуляторы Лестранжа. Все остановилось. Наступил хаос. Самолеты, корабли, космические ракеты, заводы — все перестало работать. Радио молчало, свет погас.

Это случилось в девять вечера. Уже стемнело. Сразу началась всеобщая паника. Толпы обезумевших людей носились по улицам, кружась как в водовороте.

Я сидел в своей городской квартире. Через открытое окно ко мне в комнату лился обычный шум городской жизни. Внезапно вспыхнул яркий свет, раздался грохот, а затем все погрузилось во мрак и тишину. Осторожно, стараясь не наткнуться на мебель, я пересек комнату и выглянул в окно. Снаружи было абсолютно темно. В воздухе повисла гнетущая тишина. Тишина, на протяжении которой умер не один человек: водолазам не хватило воздуха, шахтерская клеть упала в шахту, груз сорвался с крана, акробаты пролетели мимо трапеции, хирург сделал слишком глубокий разрез…

Вдруг откуда-то раздался визг. И тут же, как по сигналу, поднялся невообразимый шум и суматоха. Я ничего не видел, но мое воображение рисовало ужасные вещи, происходящие на улице: тела, вдавленные в стены, сломанные ребра, задыхающиеся от недостатка воздуха люди, трупы затоптанных в панике детей и взрослых. И над всем этим царил бессмысленный рев дикого зверя, называемого толпой.

Я на ощупь добрался до телефона, снял трубку и понял, что он тоже не работает. И только тогда на меня обрушилось полное представление об ужасе происходящего. Теперь я понял, что удар исходит от карликов. Их терпение лопнуло. Последнее их предупреждение было почти просительным: «Судьбы наших народов должны быть решены немедленно. Мы не хотим вредить вам, не хотим убивать, но вы сами не оставляете нам выбора». Они определили места сборов для эвакуации: север и юг Франции, северные равнины Италии, Южная Африка, Флорида и Калифорния в США и т. д., всего около сорока мест.

— Удивительно, — заметил один мой компаньон, — почему они всегда делают эти заявления в Англии?

Высокий приятный блондин обернулся к нам.

— Простите, — сказал он, — но впервые я слушал это в Германии, а вовсе не в Англии.

Я попытался объяснить им, что все речи карликов проникают в наше сознание напрямую, без посредства звука. После этого они оба очевидно, решили, что я просто сошел с ума.

Глава 5

Эвакуация

В установленный день в указанных карликами местах собрались огромные толпы людей. Кроме чудаков, и без того каждый день ожидающих конца света, да репортеров, пришедших сюда по долгу службы, остальные собрались из чистого любопытства. Повсюду царило приподнятое настроение в ожидании необычного шоу и возможности посмеяться над уродливой наружностью карликов.

Все, что произошло в этот день, смогли увидеть миллионы зрителей. Репортерам разрешили отправиться в будущее и вернуться, чтобы мы воочию смогли убедиться в простоте, с которой предстояло свершиться эвакуации, и последние наши опасения рассеялись. Мне довелось увидеть видеозапись лишь того, что происходило на одном из американских сборных пунктов, впрочем в других местах все происходило по тому же сценарию.

Вокруг сооружения, внешне похожего на огромных размеров машину времени, стоял полицейский кордон. Площадь огороженного пространства составляла около двух тысяч ярдов. Свидетели утверждали, что всего два часа назад здесь не было и следа этого сверкающего каркаса. Однако большинство людей готово было скорее поверить в чудеса моментального строительства, нежели в возможность путешествий через пятьсот тысяч лет. Люди парковали свои машины за полицейским ограждением и выходили, чтобы посмотреть на странное сооружение. Что бы они ни представляли по дороге, действительность превосходила все ожидания. Вопреки скептическому настрою, зрители явно были впечатлены огромной сверкающей золотом клеткой.

Гомон толпы, кажется, постепенно снял нервное напряжение: любопытство, поддерживаемое ощущением безопасности, заставляло людей дождаться начала представления. Без предупреждения охрана расступилась, образуя проходы. Вздох изумления вырвался у нас, когда мы увидели, что полиция, чьим долгом было охранять общественную безопасность, спокойно отошла в сторону, а некоторые полицейские даже двинулись по направлению к толпе. Мы не услышали ни звука, но увидели, как люди медленно, словно во сне, стали проходить внутрь огороженного пространства. Что это? Внушение? Гипноз? На всех лицах было одинаковое выражение: бессмысленное и торжественное одновременно. Старики и молодые, женщины и дети, даже собаки покорно заходили в металлическую клетку. Следом за зрителями туда же зашли и полицейские.

В темноте кинотеатра Мэри сжала мою руку.

— Теперь я начинаю понимать, что ты подразумевал под их силой, — прошептала она.

Когда последний человек скрылся внутри, двери с легким щелчком закрылись. Тут же в нескольких ярдах от огромной машины времени появился карлик на такой же, только маленькой одноместной, машине. По рядам зрителей пронесся удивленный шепот. Все взгляды были обращены на человека из далекого будущего. Он выпрыгнул из машины и побежал в сторону безмолвной толпы, но люди в «золотой клетке», казалось, даже не заметили его. В углу одноместной машины времени мы увидели маленькую изолированную кабинку. Карлик вошел туда, повернул стрелки на циферблатах и нажал на рычаг. И в тот же миг «золотая клетка» со всеми ее пассажирами бесследно исчезла.

Пять минут в зале стояла гробовая тишина. На экране мы по-прежнему видели бескрайнюю пустыню и маленькую машину, на которой прибыл карлик. Затем, так же неожиданно, как перед этим она исчезла, «клетка» появилась вновь. Только теперь она, если не считать карлика в кабине, была абсолютно пустой.

Наконец мир осознал происходящее. Снова раздался старый клич: «С этим надо что-то делать!» На карту был поставлен престиж правительства. Оккупанты должны быть изгнаны. Члены нашей комиссии были поспешно вызваны и выслушаны с куда большим вниманием, хотя пользы от этого и на сей раз было мало. Вызвали и меня. Высокомерный чиновник уставился на меня через широкий стол. Его манера обращения была такой, будто он подозревал меня в соучастии.

— Для начала мы хотели бы знать, где находится их основная база?

— Я уже рассказал вам все, что мне известно. Мне кажется, что это где-то на юг-юго-западе от Алжирского побережья. Путь занял у нас около трех часов, таким образом, если вам известна скорость их летательного аппарата, то можете представить себе расстояние.

— Но должны же вы были запомнить хоть какие-то ориентиры!

— Вы полагаете, что в пустыне такое уж множество достопримечательностей? А поскольку никто заранее не знал, куда мы направимся, то и карманную карту Сахары с собой захватить не догадался

— Вы мне не дерзите! Мы нуждаемся в самой полной информации. И для вас же будет лучше, если вы постараетесь нам помочь.

— Хорошо, — согласился я. — Но я рассказал вам все, что мне известно. И если вы когда-нибудь все же найдете это место, то вам поможет счастливый случай, а не тот допрос, который вы мне устроили.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что сказал. Никто из нас не имеет представления о том, где находится это место или же чем оно отличается от любого другого места, где много песка. Но даже если вы обнаружите его, неужели полагаете, что люди, способные загипнотизировать толпу и загнать три тысячи человек в большую птичью клетку, не смогут остановить нескольких пилотов?

Чиновник пренебрежительно фыркнул:

— Когда хоть один из наших пилотов узнает, где они… — начал он.

— …одним пилотом станет меньше, — закончил я.

Таким образом, правительство не получило от нас необходимой информации, так как у нас ее просто не было. Но уже тогда я понимал, что, даже располагай мы информацией, мы все равно были бы абсолютно беспомощны что-либо изменить. Итальянские, германские и английские самолеты тщательнейшим образом обыскали пустыню в поисках вражеского следа, но вернулись домой ни с чем. Итальянское командование поспешило отреагировать на непроверенную информацию, и их ракеты разрушили французский форт в пустыне. Пошли слухи, что Франция находится в союзе с карликами. Поэтому несомненно, что вражеская база находится где-то на территории Франции.

Французский пилот заявил, что его окружили летательные аппараты цилиндрической формы, похожие на транспортные средства неприятеля. В то же время германские летчики сообщили, что их самолеты обстреляли французы. Франция и Германия обменялись нотами протеста, после чего возникла реальная угроза войны между этими государствами.

Именно в это время кто-то на английской базе произвел проверку боевых ресурсов и пришел к поразительным результатам. За те пять дней, в течение которых велись усердные поиски вражеской базы, британские воздушные силы недосчитались около двенадцати бомбардировщиков и тысячи истребителей. Французские, немецкие, итальянские и египетские власти обнаружили в своих ВВС примерно ту же ситуацию. Судьба всех этих самолетов осталась неизвестной.

Одиночные полеты над пустыней стали непопулярны. В результате вместо отдельных самолетов стали исчезать целые эскадрильи.

В конце концов, самые благие намерения одного итальянского пилота привели к ухудшению ситуации. Он отстал от своей эскадрильи и уже направлялся домой, когда заметил под собой тот самый светящийся цилиндр, который разыскивал весь мир. То ли его разум не поддавался влиянию пришельцев, то ли они сами допустили оплошность, никто не знает, но пилот успел сбросить пять мощных бомб.

Этот пилот, должно быть, был в шоке, когда поток поздравлений прервал знакомый голос.

— Люди двадцать второго века, — начал тот с обычной официальностью, — до сих пор мы обращались к вам как к людям разумным. Но вы так и не вняли нам. Вы не поняли даже того, что если мы потерпим неудачу, то жизнь человеческая просто потеряет всякий смысл, так как не будет иметь никакой цели. Затем мы обратились к вам как к детям, которыми приходится руководить, а вы начали огрызаться, как неразумные щенки.

Теперь же мы окончательно поняли, что вы находитесь на стадии развития первобытных людей. Ваше нелепое оружие не причинило ни малейшего вреда нашему кораблю, зато убило тридцать шесть наших соотечественников, которые находились снаружи. Эти тридцать шесть человек для нас ценнее тысячи вас, а вы убили, их действуя не более разумно, чем действуют животные. Мы не намерены мстить вам за это бессмысленное деяние, но предупреждаем, что ликвидируем всех тех, кто останется здесь по истечении трех недель. Зато все желающие отправиться в наш мир могут отправиться на станции, где их будет ждать транспорт.

Кое-кто обрадовался: раз мы смогли убить нескольких из них, значит, сможем победить и остальных. Но большинство восприняло предупреждение серьезно, и по направлению к назначенным карликами местам хлынули толпы народа.

Мы с Мэри не присоединились ни к тем, ни к другим. Полагаю, что нас удерживали сентиментальные чувства.

Правительства безуспешно запрещали своим гражданам приближаться к базам карликов. Поезда останавливали на подходах, блокировали дороги, но толпы народа каждый день шли туда пешком, а пехота и экипажи танков, посланные преграждать путь толпам, вместо этого присоединялись к ним. Власти больше не контролировали ситуацию.

Англичане послали истребители бомбить одну из сборных баз. Погибли сотни ни в чем не повинных людей, а сооружения карликов не получили и царапины. В Калифорнии два человека, чье сознание оказалось неподвластным внушению, украли маленькую машину времени, и больше их никто не видел. Но с тех пор карлики начали работать парами: пока один сторожил машину, другой занимался перевозкой пассажиров.

В течение трех недель огромные машины времени делали по два-три рейса в день, но и это было сущей каплей в море по сравнению с количеством желающих переправиться в будущее.

И теперь, стоя в своей темной комнате, я думал о приближающемся конце. Люди метались в безумном страхе. Скоро начнется голод. Оставшиеся будут бродить как голодные звери, готовые разорвать друг друга. Пройдет совсем немного времени, и озверевшая толпа будет осаждать единственное спасительное место на Земле — пункт отправки в будущее.

Постепенно в моем уме созрел план, который сулил пусть даже небольшой, но шанс на спасение. Только сначала я должен был вырваться из этого сумасшедшего города и найти Мэри…

Мы залегли среди кустарников неподалеку от одной из станций. Мимо нас тянулись вереницы изможденных мужчин и женщин, стремящихся добраться до машин времени.

— Эвакуация мира, — пробормотала Мэри.

Некоторые катили тачки с имуществом, другие шли налегке, еле передвигая ноги. Но все упорно двигались в сторону сборного пункта и странных машин, которые стали для большинства сверкающим символом спасения. Многие были на последней стадии истощения и едва не падали от усталости.

— Если карлики используют свою силу только для того, чтобы помогать упавшим подняться, то вряд ли для этого они пользуются сильным внушением, — сказал я. — Если ты будешь полностью контролировать сознание, они не смогут завладеть им. Постарайся занять чем-нибудь свой мозг: например, непрерывно умножай числа. Это единственная возможность не поддаться гипнозу.

К счастью, нам так и не пришлось проверить нашу способность противостоять внушению. Мимо нас прошли последние отставшие, помогая друг другу преодолеть конечный этап путешествия. Наконец, транспорт наполнился и двери одновременно закрылись. Те, кому места не хватило, остались ждать следующего рейса.

— Приготовься, — прошептал я Мэри и вытащил из кармана револьвер.

Появились два карлика на маленьких машинах времени. Один из них побежал к кабине, а другой остался на месте. Когда первый карлик исчез в кабине, я навел револьвер на второго. Ужасно убивать человека, чья вина лишь в том, что он недостаточно бдителен. Но это было необходимо, так как он мог бы оповестить своих друзей буквально за несколько секунд.

— Давай! — закричал я, и, как только несчастный упал на землю, мы одновременно вскочили в машины. Я установил дату и место на приборах и положил руку Мэри на рычаг.

— Нажимай, — скомандовал я. Вместо этого она наклонилась ко мне и прижалась ко мне губами

— Люблю тебя, — прошептала она, а затем потянула рычаг. Я крикнул, чтобы остановить ее, но было уже слишком поздно, Мэри исчезла.

Джон замолчал. Мы также не проронили ни слова.

— Где же она сейчас, интересно? — наконец прервал я молчание.

— Когда она опустила руку, то зацепила один из регуляторов. А ведь я был так осторожен! Я абсолютно точно установил стрелки в одинаковые позиции на ее машине, и своей, чтобы мы оказались в одном и том же месте. Мы должны были спастись от этого хаоса. И вот — всего одно неосторожное движение, и ее, возможно, отнесло или в то время, когда погибла Земля, или же, наоборот, она могла оказаться в том времени, когда Земли еще просто не существовало. И теперь моя возлюбленная одиноко скитается где-нибудь в лабиринтах времени и пространства.

— Но вы, — спросил Лестранж, — а как же вы…

— О, я запрыгнул в другую машину. Толпа заметила нас. Ко мне через поле бросилось не менее сотни человек. Кто-то задел машину, и она накренилась. Она начала падать, когда я только начал нажимать рычаг, и завершила падение уже в вашей лаборатории. Но чего же я в результате добился? Теперь я абсолютно одинок. Лучше бы я остался до конца со своим народом. Зачем я пришел сюда, точно зная, что ее здесь не будет? Если бы я сохранил ту машину, я мог бы отправиться и попытаться разыскать ее. Внезапно послышался звонок охранной системы.

— Быстро в лабораторию, — крикнул Лестранж, спрыгивая со стула. — Там наверняка шпион.

Он протянул мне один пистолет, а себе взял другой. Мы тихо подошли к лаборатории, и когда открыли дверь, то увидели уже знакомую золотую раму. Около нее виднелась фигура, одетая точно так же, как наш незваный гость.

— О, Господи, Мэри! — воскликнул Джон, вошедший следом за нами. Он подбежал к машине и впился взглядом в панель управления. Потом обернулся с радостной улыбкой.

— Все ясно, Мэри, — сказал он, — здесь не обошлось без нашего ангела-хранителя. Ты могла изменить время на тысячу или шестьсот лет, но передвинула его только на шесть часов.

Затем он обернулся к Лестранжу.

— Любезный прапрапрадед, не найдется ли у вас еще одного куска бечевки?

ЖЁЛТЫЕ ШАРЫ

Пролог

Кордах, принц Гангистанский, находился не в настроении.

Его советники успели уже привыкнуть к его мрачному виду. Выражение неудовольствия в последнее время буквально не сходило с его смуглого лица. Советники заранее знали, что скажет принц, настолько часто им приходилось это слышать в последнее время.

— Для всех великих наций, — изрек он, — право — это сила. Сегодня много болтают о правах малых наций. И что результате? Да ничего. Разве что ветер поднимает пыль, и эта пыль запорашивает глаза тем, кто раньше хоть что-то видел.

Он окинул взглядом своих советников, расположившихся перед ним полукругом на подушках. Все они, казалось, были поглощены изучением мозаичного пола. Красота узора привлекла их взоры более, чем лицо властителя. Их ладони поглаживали густые бороды, дабы со стороны показалось, будто обладатель бороды погружен в глубочайшие раздумья.

Совет состоял из одних стариков. Не потому, что старики всегда мудры, но потому что им менее свойственна амбициозность. Будь вы принц Гангистанский или крупная шишка в Чикаго, избыток амбиций в вашем окружении — всегда помеха. Амбиции же большинства советников заходили немногим выше, чем обилие еды и питья, да изредка — новый брак. Принц снова обратился к безмолвствующим бородатым истуканам:

— Что мы можем сделать? Все эти англичане и прочие чужеземцы нас попросту дурачат. Они и не собираются рассматривать наши требования. С нами обращаются как с детьми — это с нами-то, народом Гангистана, дворцы и храмы которого обветшали уже тогда, когда англичане еще укрывались в пещерах. Мы, древний народ, предки, которого восходят к самому Началу Творения. Мы угрожаем им войной, а они смеются, как мы смеемся над разъяренной мышью, загнанной в угол. И вот мы вынуждены сидеть здесь, бессильные что-либо предпринять, в то время как они распространяют среди наших людей ядовитые плоды своего вздорного образа жизни, словно смеясь над священной мудростью наших отцов.

Принц снова сделал паузу, огляделся и, так и не услышав отклика, пожал плечами. Казалось, он даже несколько пал духом. Руки его взметнулись в жесте отчаяния.

— И мы абсолютно ничего не можем с этим поделать. У нас нет ни больших пушек, ни аэропланов. Мы вынуждены просто сидеть и наблюдать, как наше древнее племя отпадает от своих богов и перестает внимательно прислушиваться к голосу мудрости, заглушаемому гулкой пустотой материализма!

Он удрученно замолчал. Гнев его угас, сменившись глубокой печалью, и принц погрузился в раздумья, советники же по-прежнему безмолвствовали, храня почтительный, хотя и несколько скучающий вид, Наконец, один из старцев поднял голову и посмотрел на принца. Он выждал немного, как подобает, прежде чем спросить:

— Дозволено ли мне будет говорить?

— Дозволено, Харамин, — ответил принц.

Старец несколько мгновений поглаживал бороду, пребывая в безмятежной отрешенности.

— Сдается мне, — нарочито медленно начал он, — что мы уже куда сильнее заражены тлетворным влиянием Запада, чем готовы признать. Даже наша манера мыслить ныне любопытным образом уподобляется их ментальной традиции. И вот мы начинаем извращать нашу чистую мудрость, чтобы соответствовать их нелепым обычаям.

По Совету прокатился протестующий шум, но никто не осмелился выразить негодование в полный голос, ибо у старика были особые привилегии.

— Объясни, же что ты имеешь в виду, — потребовал принц.

— Это хорошо заметно на одном примере, мой принц. Посмотри, как эти люди Запада ведут войну. Сперва они ее объявляют, дабы предупредить врага, — разве это не абсурдно? Затем они выступают против врага с оружием, подобным его собственному, что уже попросту нелепо. У них вообще в сущности имеются правила ведения войны — выдумка, достойная разве что детей или слабоумных. Мы с нашей мудростью понимаем: войну надо выиграть или проиграть, а не продолжать по-детски до тех пор, пока обе стороны не сдадутся от изнеможения и слабости. И все же… — он сделал паузу и огляделся. — И все же — вот мы сидим и причитаем, что не можем схватиться с нашими угнетателями на их собственной земле. По-моему, вообще глупо думать о войне в западных традициях.

Принц Кордах нахмурился. Ему не нравился тон советника, но он догадывался, что вызван подобный тон некоей тайной мыслью. Принц холодно спросил:

— Харамин, разве здесь, передо мной, подобает таиться, подобно лисе, в словесных дебрях?

— Принц, у меня есть племянник — человек, весьма искушенный в западной науке и тем не менее сохранивший мудрость наших предков. У него имеется план, который непременно должен заинтересовать Твое Высочество.

Принц подался вперед. Наконец-то они, кажется, до чего-то добрались.

— И где же твой племянник, Харамин?

— Я привел его, и он ждет, когда Твоё Высочество призовет его.

Принц ударил в стоявший рядом с ним гонг и сказал явившемуся слуге:

— Там ждет племянник Харамина. Пусть он предстанет перед нами.

Глава 1

Таинственные растения

Отец добродушно улыбнулся Ральфу Уэйту.

— Как хорошо, что ты опять дома, мой мальчик, — сказал он. — Интересно, долго ты сможешь у нас пробыть?

Ральф, здоровый светловолосый молодой человек, обернулся к нему.

— Боюсь, я только на выходные, папа.

Миссис Уэйт подняла голову и слегка поморщилась, огорченная и разочарованная.

— И только, дорогой? А как по-твоему, если написать им вежливое письмо, не позволят ли они тебе погостить у нас хоть немного еще?

Ральф едва сдержал набегающую улыбку.

— Не думаю, что имеет смысл писать вежливые письма в «Амальгамэйтед Кемикэлз», мамочка, — серьезно ответил он.

— Полагаю, тебе лучше знать, дорогой, но все же… — и миссис Уэйт умолкла в некотором волнении.

— А у меня тут появилось кое-что новенькое. Покажу после обеда, Ральф. И это — воистину самая замечательная вещь за все годы, что я занимаюсь садоводством… — при этом мистер Уэйт смотрел в тарелку и поэтому не заметил, каким взглядом наградила его жена.

— Но, дорогой, — начала было она, — ведь Ральф захочет… Ральф остановил ее взглядом. Конечно, он хотел пойти навестить Дороти. Более того, истинным его желанием было сию же минуту, но он знал, с каким энтузиазмом отец относится к своему хобби. Старик будет немало разочарован, если не сумеет поразить сына своим последним триумфом в области садоводства. В конце концов, подумал Ральф, не так уж и много у старика радостей с тех пор, как он на старости лет окопался в этом маленьком корнуэльском городишке

— И что же это?

— Увидишь, мой мальчик. Все в свое время. Все в свое время.

Миссис Уэйт хихикнула.

Городок Сент-Брайан располагался неподалеку от южного побережья Корнуолла. Быстрая река Бод бежала через него туда, где ее поджидал Ла-Манш почти что в самом начале Атлантического океана. К северу от городка виднелись загадочные ослепительно-белые конусы — порода, выброшенная из глиняных ям, и с самой высокой их точки можно было проследить, как Бод течет на юг, до самого моря.

Дома здесь были сложены в основном из серого камня, их крыши придавлены такими же камнями — иначе их унесло бы штормами, приходящими зимой с Атлантики. В защищенных местах, где можно было воспользоваться преимуществами мягкого климата, обильно произрастали цветы, фрукты и овощи, лучшим доказательством чему являлся сад мистера Уэйта.

После того как обед закончился, старик с важным видом пересек аккуратный газон и приблизился к некрашеной изгороди, заслоняющей дальний угол его владений. Когда они достигли калитКи, он задержался и как заправский экскурсовод жестом пригласил сына пройти вперед.

— Сюда, мой мальчик, — сказал он с гордостью. — Ты только взгляни на это!

Подходя к изгороди, Ральф основательно приготовился, но при взгляде на обещанный сюрприз все восторженные слова улетучились. Мгновение он безмолвно пялился на садик. Затем спросил:

— Да что это такое, черт возьми?!

— А я-то думал, что это тебя потрясет. Дивное растение, а?

— Но… Но что это за штука? — не унимался Ральф, разглядывая неведомое растение.

— Ну… — неуверенно произнес мистер Уэйт. — Не думаю, что ему уже дали название. Это — что-то вроде эксперимента, который меня попросили произвести. Новая разновидность кабачка или, насколько я понимаю, что-то вроде того. Подожди минутку, я принесу письмо…

И он снова заторопился через газон, а сын его между тем повернулся и принялся с интересом рассматривать «новую разновидность кабачка». Эксперимент или нет, но Ральф решил, что это одно из самых омерзительных на вид растений, которые ему когда-либо доводилось видеть. Грубосферическое, оно более всего напоминало тыкву приблизительно двух футов в диаметре. Но Ральфа поразили не столько размеры, сколько цвет. Эта штуковина лежала перед ним, влажно поблескивая в свете вечернего солнца, — пятнистый, ядовито-желтый шар. Земля вокруг была голой. Шар валялся на боку, соединенный с почвой только жалким черенком, похожим на перекрученный жгут, непропорционально маленький, будто свиной хвостик.

— Штуковина таких размеров должна порядочно весить, — пробурчал Ральф себе под нос.

С некоторой брезгливостью он подсунул руку под шар, а затем уставился на него в полнейшем недоумении. Шар весил около фунта. Ральф все еще таращился на диковину, когда вернулся мистер Уэйт с трепещущим в руках листком.

— А, ты здесь. Вот это плюс инструкция по выращиванию — и это все, что я знаю.

Ральф взял у него письмо, отпечатанное на машинке. Сверху стояло:

«Слоуитт и К°».

Пониже было добавлено мелким шрифтом: «Агенты Экпериментал-Гроуэрз Компани».

— Дорогой сэр, — прочел он, — в ходе нашей экспериментальной работы мы преуспели в выведении нового сорта овощей. Мы весьма и весьма надеемся, что это крайне плодоносное растение успешно приспособится к величайшему разнообразию климатических условий. Настолько, насколько мы оказались в силах воссоздать различные условия в наших лабораториях, результаты не оставляют желать лучшего, и мы чувствуем, что настало время приступить к испытанию растения в условиях реального климата, с которыми ему предстоит столкнуться. Наши агенты в соответствии с данными им инструкциями повсюду ищут людей, так или иначе заинтересованных в данном начинании. Они-то и предложили нам вашу кандидатуру, как неоднократного победителя многочисленных выставок сельхозпродукции, испытывающего к тому же живой интерес к научной стороне садоводства. Итак, мы с большим удовольствием просим вас согласиться нам помочь в испытании этого нового овоща.

Ральф прочел достаточно много, чтобы успеть утомиться и потерять нить.

— Все это просто прекрасно, — заметил он. — Но, черт возьми, чем же все-таки хороша эта штука? Она ведь небось полая. Ты ее уже пробовал на вес?

— Все в порядке. В инструкции по выращиванию, которую они прислали вместе с семенами, говорится, что чрезвычайная легкость плодов поначалу способна поразить огородника. Я так понял, что когда эта штука вырастет, она начнет уплотняться или твердеть. Хотя, признаю, выглядит она очень странно, и такими же чудными были семена.

Он пошарил у себя в кармане, отыскал какой-то предмет и положил себе на ладонь.

— Я сохранил это из любопытства. Видишь, они заключили его… Или, скорее, их — в нечто вроде капсулы. Инструкция предупреждает, что капсулу нельзя открывать ни при каких обстоятельствах.

— Тогда как же…

— А просто закапываешь все целиком и обильно поливаешь. Полагаю, капсула растворяется, и овощ начинает расти. Он определенно показывает отличную скорость роста. Ни за что не угадаешь, когда я эту штуковину посадил.

Он тронул шар носком туфли.

Ральф даже не стал пробовать угадать.

— Ну и когда же? — спросил он…

— Всего три дня тому назад, — с гордостью ответил отец. — Всего за каких-то три дня она достигла таких вот размеров! Конечно, я не берусь судить, сколько еще пройдет, прежде чем от нее будет польза, но все так хорошо началось…

Лекция, которую планировал мистер Уэйт, была прервана. Миссис Уэйт позвала мужа домой.

— Не говори об этом никому, мой мальчик. Я пообещал хранить тайну, пока овощ не созреет, — сказал старик, спеша через лужайку обратно к дому.

Ральф с удовольствием, отправился в гости. Позже он так и не смог вспомнить, результатом любопытства или рассеянности было то, что оставшаяся семенная капсула оказалась у него в кармане. Он знал только одно — ему повезло, что он ее не выбросил.

Дороти Форбс ожидала, что Ральф появится гораздо раньше. Ожидая его, она даже предавалась изобретению различных упреков, которые вполне может высказать дама, которой так пренебрегли. Это было приятным умственным упражнением. И даже чуть более того.

Но вместо того чтобы дать выход своему неудовольствию опозданием, она разгладила платье, движением головы отбросила за спину светлые волосы и предложила Ральфу пройти в сад на качели.

Качели имели такой успех, что прошло не менее получаса, прежде чем нечто в дальнем углу сада привлекло внимание Ральфа, заставив его выпрямиться и уставиться туда. Над верхушкой огуречного парника виднелся край знакомой желтой сферы.

— О Господи! — воскликнул он.

— Что? — спросила Дороти. Проследив его взгляд, она добавила. — О, это один из папиных секретов. Предполагается, что ты этого не должен видеть.

Нескольких секунд хватило, чтобы разрешить все сомнения. Овощ позади парника был абсолютно идентичен тому, который выращивал мистер Уэйт. Ну разве что, может, на несколько дюймов поменьше.

— Странное дело, — пробормотал Ральф. Дороти кивнула, хотя и не совсем правильно поняла его замечание.

— По-моему, это ужасно. Я уже и сама говорила папе: это наверняка очень вредная штука, но он надо мной только посмеялся. Я ее буквально ненавижу. Этот мерзкий, прямо ядовитый желтый оттенок…

— И он хранит это в тайне?

— Да. И ужасно ревнив на этот счет. Говорит, что эта бяка однажды сделает его знаменитым.

Ральф кивнул. Еще больше странностей. Он с минуту поразмыслил. Два человека, каждый из которых думает, будто он единственный в своем роде, выращивают один и тот же заведомо никчемный овощ.

— А не пройтись ли нам немного? — спросил он.

Дороти, несколько удивленная внезапной перемене предмета разговора, согласилась.

То была сумбурная, почти бесцельная прогулка. Однако она провела их по задворкам нескольких садов. И в целом они насчитали свыше двадцати странных желтых овощей.

Глава 2

Эпидемия

Когда Ральф возвращался в Лондон, было очевидно, что очень скоро странные растения перестанут быть тайной. Они раздувались до громадных размеров со скоростью, которая делала никакую секретность просто невозможной. Уже два раздражительных джентльмена, считавших себя уникальными экспериментаторами, внезапно открыли, что они — соперники и принялись обмениваться чрезвычайно обидными замечаниями,

Пройдет совсем немного времени, и все двадцать, и еще множество других, пока не обнаруженных садоводов, прослышат об этом и выразят свое негодование. Таким образом, очередное письмо Дороти не удивило его.

«Когда наши с тобой отцы обнаружили, что являются соперниками, — писала девушка, — это уже само по себе было достаточно скверно. Но теперь, наверное, человек двадцать, а то и больше, рвут на себе волосы и грозят друг другу разными юридическими карами. И не только в Сент-Брайане. До нас доходят сообщения, что сотни садоводов, как в Корнуолле, так и в Западном Девоне, растят эту гадость. Наши уже тоже очень большие. Теперь они превышают четыре фута в диаметре и выглядят еще более зловеще, чем прежде. Я даже начинаю их немного бояться. Знаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать. Я как-то сказала папе, что дело тут нечисто и я уверена что, у нас в Англии такого отродясь не растили, а он только рассмеялся и ответил, что то же самое когда-то говорили и о картошке. Все равно, думаю, эти шары — скверная затея. Я слышала, что где-то около Ньюквея мальчишки сорвали один такой и сбросили на скалы, а он как взорвется! Я бы то же самое и с нашими сделала, да только мне и думать противно до них дотронуться…Бр-р-р-р…»

Начало письма вызвало у Ральфа легкую улыбку — он хорошо знал, каков темперамент у садоводов-любителей, и догадывался, что зрелище военных действий, будоражащих нынче общину, могло бы немало позабавить стороннего наблюдателя. Но он сделался серьезней, когда вспомнил недобрый вид этих растений, достигших в его приезд еще едва ли двух футов в диаметре. А теперь они увеличились аж до четырех…

Какой бы беспричинной ни была неприязнь к ним у Дороти, Ральф обнаружил, что способен понять девушку и посочувствовать ей. Правда, ощущение это слегка его беспокоило: он предпочитал, чтобы у нелюбви к чему-либо имелись разумные основания.

И все же дело это постепенно отошло для Ральфа на задний план, как вдруг несколько дней спустя ему встретилась заметка в самом низу газетной полосы:

«Из Ньюквея, знаменитого корнуэльского курорта, сообщают о нескольких случаях появившегося там заболевания, сбившего с толку местных врачей. Предполагается, что оно может быть вызвано неразумно продолжительным пребыванием на солнце любителей позагорать».

С минуту Ральф беспокойно соображал, когда же он недавно думал о Ньюквее, затем вспомнил, что как раз где-то там сбросили недавно со скалы желтый шар.

Следующее письмо Дороти информировало его, что состояние возбуждения распространилось по всей Западной Англии. Создавалось впечатление, что местные жители буквально раскололись из-за желтых шаров на две философские школы.

Садоводы и их друзья бурно защищали свое право выращивать на собственной земле все, что им вздумается, в то время как оппозиция без явных причин для подобного рода заявлений утверждала, что это растение, безусловно, вредное. Как полагала Дороти, они разделяли ее все растущую неприязнь к шарам. Несколько дней назад в Бодмине даже имело место нечто вроде бунта, по ходу которого три шара были расколоты.

Дочитав письмо, Ральф вернулся к газете и обнаружил там информацию, которая заставила его озабоченно наморщить лоб.

Оказывается, положение в Ньюквее становилось все более серьезным. Одна из жертв неизвестной болезни скончалась, прочие же пациенты находись в тяжелом состоянии.

Далее следовала информация, что та же таинственная болезнь обнаружена в Бодмине, причем выражалась уверенность, что в последнем случае ее уже никак не припишешь любви позагорать.

Ральф задумчиво вынул из кармана отцовскую семенную капсулу и воззрился на нее.

«Возможно, я и дурак. Не исключено, что это просто совпадение. Но это стоит проверить», — сказал он сам себе.

Прежде чем заглянуть к себе в кабинет, он позвонил в лабораторию приятеля, который работал в биохимическом отделе «Амальгамэйтед Кемикэлз Лимитед».

Прошло два дня, прежде чем он услышал о результатах исследования капсулы. Биохимик Арнольд Джордан вошел в его кабинет как раз, когда он заканчивал работу.

— Ну как, ты ее раскусил? — спросил Ральф. Арнольд кивнул.

— Да, раскусил. И не уверен, то ли я должен угостить тебя обедом за то, что ты мне ее подсунул, то ли с тебя причитается за то, что доставил мне так дьявольски много работы. В целом же я склоняюсь к последнему.

— Отлично. Ты выглядишь так, как будто немного доброй пищи тебе совсем бы не повредило. Идем.

Только в самом конце обеда, уже за кофе и сигаретами, Арнольд согласился изложить свое заключение, причем начал с претензий:

— Думаю, старина, ты бы мог меня и получше предупредить насчет этого зловредного образчика, который принес.

— Ну я же тебе сказал, что, по моему мнению это какая-то весьма пакостная штука, — заметил Ральф. — В конце концов, причина, по которой я ее тебе принес именно в том, что я о ней почти ничего не знаю.

— И где же ты ее, если не секрет, раздобыл? — с любопытством спросил Арнольд.

Когда Ральф все объяснил, его манеры утратили обычное легкое добродушие, лицо сделалось серьезным.

— Боже мой! Так ты хочешь сказать, что эту дрянь выращивают? Зачем?

— Для еды. А зачем еще выращивают овощи.

— Но ведь это же — грибы.

— Я тоже подумал, что очень на то похоже, но существует немало съедобных грибов, которые нужно только правильно приготовить.

Несколько секунд Арнольд был не в состоянии ответить. Он, казалось, и не слышал последней фразу приятеля, лишь упорно смотрел в одну точку. Когда он наконец очнулся, выражение его лица напугало Ральфа.

— Ты что-нибудь знаешь о грибах?

— Нет, — тут же ответил Ральф.

— Тогда постараюсь быть кратким, но попробую объяснить тебе, что это такое. Прежде всего, существует два типа грибов. Гриб — это либо сапрофит, который живет за счет разлагающихся тканей, либо же он паразит, и в таком случае существует за счет живых тканей. Насколько известно, сапрофиты — ну ты их довольно много пробовал в свое время — это и лесные грибы, и плесень на сыре рокфор, и сотня других разновидностей. Ну а паразиты не столь многочисленны. Например, вид, который чаще всего поражает людей, — так называемый стригущий лишай. Ну, а тот особый образчик мерзости, который ты мне столь любезно вручил — ни то и ни другое. Или, скорее, и то, и другое. То есть можно сказать, что он в равной степени благоденствует и на мертвой, и на живой ткани. Чувствуешь, куда я клоню?

Ральф начал догадываться.

— Эта штука, — продолжал Арнольд, — не просто паразит, но притом еще и самый зловредный из всех известных. Все растения, о которых ты мне рассказывал, надо срезать, ликвидировать и уничтожить, пока они не созрели. Если позволить лопнуть хоть одному, если рассеются споры… — и он выразительно распростер руки.

Ральф нервно оглядел его:

— А ты уверен?

Арнольд кивнул.

— Насчет опасности я убежден абсолютно. Что же до самого растения, то я весьма озадачен. Очевидно, споры были заключены в растворимую капсулу, чтобы их можно было безопасно посадить и взрастить. Если твоя информация верна, все это, похоже, организовывалось со злым умыслом и в широком масштабе. Эти споры не просто случайно рассеяли и вырастили наудачу, нет, были предприняты широкие меры, чтобы побудить людей культивировать этот гриб, в результате чего однажды повсюду разлетятся миллионы спор, — он сделал паузу и добавил: — Наша задача — попытаться это остановить, старина. Кто-то должен вмешаться, или да поможет Бог тысячам несчастных.

Ральф молчал. Он вспомнил таинственную эпидемию в Ньюквее и подобную же вспышку в Бодмине. Он снова представил себе слизистый желтый шар в отцовском саду, и, когда он взглянул на приятеля, лицо его снова побледнело.

— Мы опоздали, — сказал он. — Уже началось.

Глава 3

Опасность возрастает

— Чепуха! — подчеркнуто резко сказал майор Форбс. — Чепуха и вздор! Вам бы следовало все получше разузнать, молодой человек, а не являться ко мне со всякими старушечьими байками.

Ральф оставил попытки переубедить старика. Накануне вечером, после разговора с Арнольдом, он сел на ближайший поезд, направляющийся на Запад, и провел в дороге всю ночь. Нельзя было терять ни секунды. Насколько он знал, огромные шары могли лопнуть сами собой в любой час, не говоря уже об опасности, что один из них обо что-то случайно ударится, и споры разлетятся по окрестностям.

Ральф примчался в Сент-Брайан усталый и обеспокоенный, но оба старика — отец Дороти и его собственный — выслушали его рассказ с полнейшим недоверием. Тщетно он приводил в качестве доказательства случаи заболевания и пересказывал им услышанное от Арнольда. Никакого проку. Каждый из сельских джентльменов про себя решил, что это какая-то хитрая уловка садоводов-соперников, желающих устранить его с пути. А если это и гриб, какой стоящий мужчина способен испугаться каких-то там лопающихся шаров, пусть даже и необычайно больших.

— Нет, — твердо повторил майор Форбс. — Ты говоришь, что твоя мать и моя дочь хотят уехать. Ничуть не сомневаюсь. Женщины всегда рады рвануть в Лондон не из-за одного, так из-за другого. Возьми их с собой, им полезно сменить обстановку, но не пудри мне мозги.

Подобную же беседу он имел и со своим отцом. Миссис Уэйт попыталась умерить раздражение мужа.

— Ладно, не беспокой больше отца, дорогой. Ты должен понять, что он ничего и слушать не желает. Я бы и сама с удовольствием отправилась на недельку в Лондон, но я ему ничем таким не докучаю. В любом случае, мне скоро надо туда съездить, чтобы кое-что купить.

— Ты просто не понимаешь, мамочка. Это и вправду серьезно. Штука, которую растит отец, — чистый яд.

Миссис Уэйт была явно малость огорчена.

— Ты так и вправду думаешь, дорогой? Я хочу сказать, что это так неправдоподобно и люди, которые нам их прислали, так не думали. Они определенно сообщили, что это — овощи.

— А не все ли равно, что они сообщили? Поверь мне или, скорее, Арнольду как специалисту — эти штуки смертоносны, их надо уничтожить.

— Вот как!? — вмешался мистер Уэйт. — Уничтожить? Хотел бы я посмотреть на того, кто попытается уничтожить мои образцы! Уж я бы ему показал! Слава Богу, в этой стране еще существует закон.

— Ты ведь пообещаешь мне, правда, Джон, хотя бы не есть этого, пока я не вернусь? — сказала миссис Уэйт, как будто ее присутствие должно было нейтрализовать ядовитые свойства растения.

Муж с неохотой уступил ей.

— Хорошо, — довольно грубо сказал он. — Уж это-то я тебе обещаю. Хотя я по-прежнему считаю, что кто-то нас попросту пугает.

— Ну, если ты мне не веришь, заставить я тебя, конечно, не могу, — сказал Ральф. — Но я тебя умоляю… — и он снова в подробностях изложил предупреждение Арнольда, но преуспел только в том, что атмосфера снова накалилась.

Наконец он повернулся к миссис Уэйт.

— Мы только зря тратим время. Лучше пойди упакуй свои вещи, мамочка, и будь готова ехать.

— Прямо сейчас, дорогой?

— Да. Немедленно.

— О, но я, возможно, не смогу быть готова раньше завтрашнего дня. У меня еще куча незаконченных дел.

Ральф снова отправился к Дороти.

— Придется подождать до завтра, — сообщил он. — Никак не могу заставить их поверить, что малейшее промедление опасно.

— Ну, на день раньше, на день позже — невелика разница, — предположила Дороти.

— Возможно, как раз велика. Я хочу забрать отсюда вас обеих как можно скорее. В любой момент может оказаться слишком поздно.

— Завтра в это время нас здесь уже не будет. А теперь давай поговорим о кое о чем другом.

— Я не могу думать ни о чем другом. Ведь я-то слышал, как Арнольд об этом рассуждает, а ты нет. Давай-ка выйдем и еще раз взглянем на эту гадость.

— Привет, — сказал Арнольд, входя в кабинет Ральфа.

— Где тебя дьявол носил последние два дня?

— В Корнуолле. Пытался увезти оттуда своих.

— И как — удалось?

— Дороти и мама — здесь, со мной. А вот отцы наши не дрогнули. До чего же упрямые козлы! А что у тебя?

Арнольд проигнорировал вопрос.

— Ты сделал все, что смог?

— Конечно, все. Разве что — не похитил старых олухов.

Арнольд выглядел озабоченным.

— Боюсь, новости невеселые, — начал он. — Наутро после нашей беседы я отправился навестить одного знакомого в министерстве здравоохранения. И что бы ты думал? Там меня встретили буквально с распростертыми объятиями. Оказывается, масштаб всей этой затеи куда шире, чем мы думали. Власти его еще даже преуменьшают — им, видите ли, не хочется портить людям отдых — или еще какая-то чушь в этом роде. Они мне сказали, что зарегистрированы уже сотни случаев заболевания и несколько десятков смертей. Мало того — вскоре после похорон эти желтые шары начинают вырастать на могилах. Министерские эксперты, как и я, уверены, что об этой форме гриба никто и никогда раньше не слышал, и большинство твердо убеждено, что это чей-то злой умысел. Вчера они издали распоряжение, что эту штуку отныне сажать запрещено, но оказалось слишком поздно. Вокруг мест, где такие шарики лопнули, все уже усеяно новыми.

— И они растут?

— Тысячами. Близ Ньюквея и Бодмина и еще в нескольких местах. И никто их не смеет тронуть.

— Что же, никто ничего не предпринимает? Не уничтожает их?

— Как именно?

— А нельзя ли… Нельзя ли обрызгать их кислотой или еще чем-то? Ты ведь помнишь, первая партия еще не достигла стадии, когда они лопаются сами. Весь этот второй посев — результат случайности. Бог знает, что произойдет, если мы допустим, чтобы они лопнули.

— Никто, кажется, просто не знает, как взяться за дело. Но специалисты не сдаются. Они-то. видят, насколько велика опасность. И работают над этим день и ночь. Ты ведь и сам понимаешь, проблема — в том, как уничтожить шары, не высвобождая споры.

— Наверняка должен быть какой-то путь.

— О, они его непременно найдут. Просто нужно, чтобы способ был радикален, а борьба с этой заразой хорошо организована. Что их больше всего беспокоит в настоящий момент, это — чтобы не возникла паника. Ты не представляешь, на что становятся похожи люди, когда они теряют головы. Если они очумеют и примутся все крушить направо и налево, мы пропали. Можешь мне поверить, соответствующие учреждения уже занялись соответствующими приготовлениями.

— А между тем первый урожай шариков вот-вот созреет.

Ральф окинул взглядом вестибюль отеля, где остановились мама и Дороти. Наконец он заметил миссис Уэйт, расположившуюся в удобном кресле в дальнем углу. Он поздоровался и уселся рядом.

— А где Дороти? — спросил он несколько минут спустя. — Переодевается?

— Переодевается? — переспросила миссис Уэйт.

— Мы договорились сегодня вечером сходить потанцевать.

— О Боже! Ну конечно… Так ты ничего не слышал? Она сказала, что она тебе позвонит.

— Она не звонила. А что такое?

— Ну, она не сможет провести с тобой сегодняшний вечер. Видишь ли, она уехала в Корнуолл.

— Что-что?! — вскричал Ральф, и голос его эхом прокатился по рекреации.

— Да, дорогой. Она сказала: я чувствую, что должна ехать обратно в Корнуолл, — спокойно повторила миссис Уэйт.

— Но почему же ты ее не удержала? Неужели же ты не понимаешь, как это опасно? О Господи, вдруг она уже заразилась! Ведь она может от этого умереть!

Миссис Уэйт не на шутку разволновалась.

— Ну, дорогой, я же ей сказала, что вряд ли это тебе понравится. Но она, кажется, очень уж беспокоилась за своего отца. Такая милая черта для молодой девушки… вот я и посчитала… я просто сочла себя не вправе вмешиваться.

Ральф не ответил. Взглянув на него, мать увидела, что лицо сына словно окаменело, а в глазах появилось выражение, от которого ей стало не по себе. Впервые она начала понимать, что за его поступками и разговорами в последние несколько дней стоит настоящий страх.

— Впрочем, все это может не настолько и опасно. По-моему, просто очередная паника. Поверь, милый, все кончится хорошо, и мы еще здорово посмеемся над собственными страхами. Не беспокойся, дорогой… Я думаю… О Боже!

Ральф отвлекся от своих мыслей, дабы взглянуть, что же вызвало ее изумленный возглас. Подняв глаза, он обнаружил перед собой отца и майора Форбса. Час назад он был бы рад их видеть, он бы испытал искреннее удовольствие при мысли, что все они снова вместе. Теперь же он приветствовал их более чем холодно.

Майор Форбс огляделся.

— А где же Дороти? — спросил он.

Ральф с горечью ответил:

— Уехала спасать вас.

Глава 4

Борьба с угрозой

— Да, мой мальчик, — сказал мистер Уэйт. — Мы, конечно же, весьма тебе обязаны. Ты, казалось, был так убежден насчет грозящей нам всем опасности, что я провел собственное небольшое расследование, некоторое время потолкавшись среди представителей местных властей. Ну и, конечно же, старый инспектор Робертс намекнул мне— он ведь всегда считал себя передо мной в долгу из-за этой истории с его сынишкой. «Мистер Уэйт, — сказал он, — вообще-то я не должен бы вам этого говорить, более того, я в сущности нарушу приказ, если скажу, но если вам нужен мой совет — выбирайтесь из здешних мест, и как можно скорее».

— Да, это был чертовски откровенный намек, — согласился майор. — Мне удалось кое-что услышать о том, что происходит в окрестных краях, — скверные новости. Какой-то дурак поднял панику в Лаунгестоне. Полгорода высыпало на улицу с палками, камнями и ножами, разбивая все желтые шары, какие им только попадались. Один человек мне сказал, что земля буквально побелела от спор — будто снежная буря пронеслась. Некоторые садоводы попытались вмешаться, и вспыхнуло нечто вроде сражения. Кажется, несколько подобных происшествий случилось и в Тавистоке, и в других городках Западного Девона.

Ральф поднял глаза.

— Как бы там ни было, я выезжаю полуночным поездом — нужно вытаскивать оттуда Дороти. Который час?

Майор фыркнул.

— Не будьте дураком, молодой человек. С девочкой все в порядке. Она может вернуться в любой мрмент, я вам ручаюсь. Въезд полностью перекрыли, так что ей просто придется вернуться. Мы с вашим отцом прибыли на одном из последних поездов, которые пропустили в Лондон.

— Который час? — снова спросил Ральф.

— Без двадцати десять, — сказал майор. — И повторяю: ты только время потеряешь, если вздумаешь туда податься.

— Новости, — внезапно сказал мистер Уэйт. — По радио, конечно же, что-нибудь об этом расскажут, — он позвал лакея и попросил включить приемник. Несколько секунд спустя они уже слушали невозмутимый знакомый голос диктора.

Прогноз погоды оказался мало воодушевляющим.

— Объявляется штормовое предупреждение. Метеослужба в двадцать часов по Гринвичу предупредила все суда в открытом море: мощные западные ветры, переходящие в шторм, могут ожидаться в районе всего побережья Ирландии, а также у побережья Англии к западу от линии Саутхемптон-Ньюкасл и в Ла Манше.

Ральф взглянул на отца, который мгновенно уловил его взгляд, но тут же предупреждающе покосился на мать. Оба они почуяли, чем это пахнет. Тысячи легких желтых шаров, держащихся на каких-то там жалких черенках — и надвигающийся шторм… Диктор приступил к чтению новостей.

— Министерство транспорта попросило нас сделать следующее объявление. Приостановка движения. Движение поездов между Эксетером и всеми населенными пунктами к западу от него временно прекращается. Дальнейшие подробности будут сообщены завтра.

Майор торжествующе взглянул на Ральфа:

— Я же тебе говорил: они изолируют весь район. Так что нет смысла никуда ехать. Дороти и так очень скоро опять будет здесь.

Но Ральф в этом убежден вовсе не был. Майор, похоже, просто не знал, насколько у него целеустремленная дочь. Молодой человек решительно поднялся.

— Я выезжаю немедленно. Даже если отменены поезда, машины еще должны пропускать.

Тук-тук-тук, стучал молоточек Ральфа. Прошло три дня с тех пор, как он оставил Лондон, и вот он вбивает колышки в твердую почву Дартмура.

В послании, которое он получил сегодня утром, сообщалось, что о Дороти никаких новостей по-прежнему нет. Не оставалось сомнений, что она застряла в блокированном районе и теперь находится — если ей вообще удалось достичь Сент-Брайана — где-то в сорока-пятидесяти милях к западу от Ральфа. Он с неудовольствием вспомнил о событиях, в результате которых приступил к своей нынешней деятельности.

Выскочив из отеля, Ральф помчался искать Арнольда. Еще до полуночи он одолжил у того автомобиль и понесся по Пикадилли, лавируя среди такси, битком набитых возвращающимися домой театралами. Пока он одолевал необозримые пригороды, движение делалось все более плотным. Он надеялся развить приличную скорость на Большом западном шоссе, но достигнув его, понял, что количество транспорта только возросло. Впереди тянулись длинные вереницы грузовиков, не слишком пунктуально державшихся своей стороны дороги. Непрерывный поток частных машин, тянущийся в обратном направлении, просто немыслимый в такое время суток, делал обгон грузовиков задачей довольно-таки затруднительной. Ральф последними словами ругал неуклюжие грузовики и вдруг впервые заметил, что это не коммерческие машины, что они окрашены в цвет хаки, а на бортах у них — армейские эмблемы. Он снова выругался. Вот незадача-то: угодить в гущу военных маневров. Но, может быть, они свернут у Олдершота? Нет, не свернули. Машины продолжали двигаться по шоссе на запад, и, к его отчаянию, вскоре их стало на добрую сотню больше.

— Можно подумать, — пробормотал Ральф себе под нос, — война началась. Кажется, вся наша доблестная армия едет туда же, куда и я!

Вдобавок ко всем прочим бедам поднялся ветер, который принес резкий неровный дождь. И Ральфу, вместо того чтобы рвануть сквозь ночь, как он намеревался, пришлось сбросить скорость до черепашьей. Лишь изредка разрывы в потоке встречных машин позволяли ему вырваться вперед и оставить позади хоть несколько громоздких машин. Утро забрезжило задолго до того, как он достиг Эксетера, и даже по узким улицам этого старинного города он все еще двигался в военной колонне. В двух милях от города дорогу преградил барьер. Часовые с примкнутыми штыками помогали полиции заворачивать обратно частные машины. Ни военных, ни полицейских совершенно не тронули ни предложенные деньги, ни явное отчаяние Ральфа.

— Не стоит суетиться, парень, — посоветовал ему полицейский сержант. — Если бы я сегодня брал деньги, я бы сделал себе состояние и вышел в отставку. Езжай-ка ты лучше домой.

Ничего не оставалось, кроме как развернуть машину и в полном унынии вернуться в Эксетер. Там Ральф машинально жевал завтрак и обдумывал следующий ход.

«Частным машинам запрещено», — сказал полицейский. Но ведь грузовики-то проходили — те самые треклятые грузовики, которые так досаждали ему всю ночь… Сотни грузовиков — их пропускали без каких-либо вопросов и, более того, — без осмотра. Не исключено, что ему удастся вскочить на один из них и забраться в кузов.

Протрясясь несколько миль, грузовик наконец остановился. Задний борт откинули.

— Эй ты, вылезай! — приказал чей-то голос. Сильная рука ухватила Ральфа за воротник и весьма чувствительно потащила из его убежища через штабеля деревянных кольев и мотки колючей проволоки. Он приземлился посреди группы солдат, возглавляемой сержантом. Последний тут же приблизился к нему. Остроконечные усики лишь подчеркивали выражение ярости на лице сержанта, оравшего:

— Какого… Холера, да на кой ляд ты забрался в этот… в грузовик?! А ну-ка идем со мной!

Офицер, к которому привели Ральфа, выслушал его, а затем участливо на него посмотрел.

— Я понимаю ваши чувства, — сказал он, — но выслушайте и вы меня. Вы, кажется, что-то знаете о ситуации, просто не с того конца ухватились. Туда пробираться не имеет смысла, — он махнул рукой на запад. — Если бы вы и проскочили, вам бы все равно ни черта не удалось сделать, разве что стали бы еще одной жертвой. Вашей девушке вовсе ни к чему, чтобы вы погибли. Вы бы лучше подумали о том, что она гордилась бы вами куда больше, если бы вы помогли нам одолеть эту заразу, стереть с лица земли проклятое растение и обезопасить тысячи людей.

— Но она…

— А вы разве не понимаете, что из тела каждого, кто там умирает, растут новые желтые шары. Если вы туда отправитесь, то окажетесь не просто беспомощны — вы еще и пищей для них станете. Нет, мой мальчик, ваше дело — помочь нам бороться с угрозой. У нас — чрезвычайная ситуация, и нам нужна любая помощь, которую вы в состоянии предложить. Что вы на это скажете?

Ральф подумал и согласился, хотя и без особой радости. Он понимал, что офицер прав. Его дело — бороться. Не рисковать попусту жизнью, а… Он не вполне доверял себе. Иногда побуждение найти Дороти оказывалось слишком сильным…

Голос напарника отвлек его от размышлений.

— Как насчет того, чтобы перекурить, приятель?

Ральф согласился. Направо и налево от них по пустынным холмам протянулась длинная линия столбов. Там и сям группы людей, уже закончившие свои участки, начинали натягивать между кольями непроходимую сеть из колючей проволоки. Сзади по дороге тянулась бесконечная вереница грузовиков, везущих новую проволоку и все новые колышки, а поближе, между дорогой и заграждением, целая армия, обливаясь потом, рыла широкую траншею.

Ральфа поразила организованность, благодаря которой всего за какие-нибудь два-три дня власти оказались способны так продвинуться в том, чтобы отрезать целую область от остальной страны. Но одновременно он чувствовал и растерянность. Цель строительства заграждений была очевидна, но он не мог понять, зачем нужна неглубокая и широкая траншея. Не понимал этого и его напарник Билл Оукинс, но Билл с готовностью допускал, что уж власти-то знают, что делают, и времени зря не тратят.

— Угу, — заметил он. — Ловко они взялись за дело. Уж они у нас такие. Несколько дней назад было штормовое предупреждение. Может, слыхал?

Ральф кивнул.

— Ну, как только об этом стало известно, они мигом изменили свои планы — р-р-раз — и готово. Эту загородку должны были ставить на несколько миль дальше. Они даже начали подвозить туда материал, а тут приходит приказ к отступлению. Видишь ли, ветер в здешних краях почти всегда дует с запада. И вот что их напугало: что эту дрянь разнесет по всей стране. Если правда, что там говорят насчет какого-то парня, который это затеял нарочно, так он как раз самое подходящее место выбрал. Однако ветер, в конце концов, был не такой уж и сильный. Большинство этих желтеньких шариков просто прокатилось чуток, а затем застряло в долинах, овражках и все такое — словом, чертовски удачно.

— Так все это, — сказал Ральф, указывая на защитные сооружения, — на случай, если поднимется настоящая буря?

— Ну, что-то вроде того, — согласился Билл. Некоторое время они молча курили. То и дело большие самолеты рокотали над пустошью, неся запасы провизии, чтобы сбросить их в карантинную зону. А как-то раз мимо них покачиваясь и ныряя прогрохотал здоровенный гусеничный транспортер, держа путь на запад. Билл ухмыльнулся, разглядев в кабине людей и оборудование, которое они с собой везли.

— Что это? — спросил Ральф. — Похоже на отряд водолазов, отправляющихся на задание.

— Асбестовые костюмы и маски, — объяснил напарник. — А с собой у них — огнеметы. Чтобы малость поджарить эти пакостные штуковины.

Глава 5

Западный ветер

Шесть дней спустя Ральф сидел со свой группой в конюшне, где они квартировали. Один из ребят пессимистически разглагольствовал:

— Само собой, какую-то пользу эти огнеметы или что там еще приносят. Но так далеко не уедешь. Растения-то, до которых нужно добраться, — под землей. Это не просто желтые шарики. Шарики — только плод. Сбив яблоки яблоню не погубишь. Грибы распускают что-то вроде паутины, которая тянется повсюду под землей — вокруг них, так они и живут, и вот еще что…

Раздался громоподобный стук в дверь, и зычный голос велел всем выходить

— Ветер поднимается, — объявил сержант. — Свою задачу вы все знаете. Так что за дело, да поживее.

Ветер с Атлантики набирал силу. Первые несколько порывов подняли желтые шары и немного прокатили, натянув до предела жалкие черешки. Затем последовал более мощный порыв, который настолько перекрутил стебли, что они лопнули, и теперь шары свободно понеслись туда, куда их гнал ветер. Как только ветер превратился в настоящий ураган, он подхватил великое множество легких шаров и заставил их вприпрыжку нестись на восток — желтую армию агрессоров, перешедших в атаку, дабы захватить всю страну и погубить ее обитателей.

Ветру, задувшему неделю назад, удалось сорвать только шары, росшие на наиболее открытых местах. На этот же раз только у самых молодых и незрелых оказались достаточно крепкие корни, чтобы сопротивляться рвавшему их с насиженного места шторму. То и дело фонтан белых брызг взметывался над их подпрыгивавшей и сталкивавшейся оравой, когда крепкая желтая шкура какого-нибудь одного оказывалась разорвана острым каменным выступом или углом крыши. Затем сами большие споры подхватил ветер и понес вперед, словно авангард желтой армии.

Шторм, затеявший эту новую дьявольскую игру, кажется, начал входить в раж. Через некоторое время он усилился и еще яростней погнал шары вперед. Ни изгороди, ни канавы, ни деревья не смогли устоять перед таким натиском. Даже реки не оказались для круглых пришельцев препятствием. Разгоняемые ветром шары тысячами плыли через них, покачиваясь и подскакивая на волнах. Они безжалостно врывались на узкие улочки маленьких городов, теснясь и толкаясь близ углов зданий, пока дома не пропали в облаках вихрящихся спор, а уцелевшие шары наконец высвободились и покатились вдогонку за своими собратьями.

Но ветер унес не все. Многие застряли в лощинах, но кончилось всего-навсего тем, что они эти лощины заполнили доверху и образовали дорогу, по которой смогли свободно мчаться дальше остальные. Волна захватчиков вскарабкалась по склонам холмов, а затем скатилась на пустошь, где шары беспрепятственно набрали скорость и еще быстрей атаковали защитников страны.

На земле вспыхнула огненная линия. Только теперь Ральф понял, зачем понадобилась широкая канава. Ее наполнили горящей нефтью и деревом, так что образовался огненный вал.

— Вот они! — крикнул наблюдатель, вцепившийся в раскачивающийся насест высоко над их головами.

Вскоре все увидели несколько крутящихся шаров, которые, казалось, вели за собой сплошную желтую массу.

Люди задержали дыхание. Первые шары, бросившись на ощетинившуюся колючками изгородь, разорвались, высвободив споры, которые устремились прямо в огонь.

Но шары двигались слишком быстрым и плотным потоком. Во многих местах они тесно скопились у колючей ограды, образуя опору для задних, которые взлетели по ним, как по эстакаде, и рухнули вниз через петли колючей проволоки. То там, то тут желтый шар проскакивал, как если бы обладал силой воли. Одолев заграждение, такой шар катился по ничейной полосе и наконец разрывался в огненном рву. Пылающие споры выстреливали в воздух, напоминая какой-то чудовищный фейерверк.

— Боже мой, — пробормотал сосед Ральфа, — если этот ветер вскоре не уляжется, мы пропали. Взгляните-ка вот на это!

«Это» было одним из нескольких шаров, которые, чудесным образом избежав всех ловушек, приготовленных для них, проскочили мимо людей во тьму.

— Когда ветер уляжется, их там поймают сетями и сожгут, — ответил Ральф с уверенностью, которую едва ли испытывал. — Меня больше беспокоит, что огонь может угаснуть, а нам нельзя подойти поближе подбросить топлива — мы-то с этой стороны.

Но, к счастью, буре не удалось загасить пламя.

— Ребята, — начал дежурный офицер, — нынче ночью у нас чуть не сорвалось, и следует благодарить провидение, за то, что мы успешно выстояли. Но нельзя позволить себе попусту тратить время. Нужно немедля приниматься за работу. В любой момент может снова подняться ветер, поэтому всю ту дрянь, которая облепила колючки, надо убрать, пока тихо. Каждый, у кого есть опыт обращения с огнеметами — шаг вперед.

И Ральф вышел вперед вместе со многими другими. Он не имел ни малейшего представления об огнеметах, но то был единственно возможный для него способ получить асбестовый костюм и пробраться в опасный район. Ибо он уже больше недели сдерживал свое беспокойство за судьбу Дороти и вот, наконец, оказался не в силах этого выносить.

С усилием натягивая тяжелое одеяние, которое не только должно было предохранить его от огня, но и защитить от смертоносных спор, Ральф обдумывал свой план. Возможно, такая простая затея и не заслуживала того, чтобы называть ее планом. Грубо говоря, замысел Ральфа заключался в том, чтобы попасть в первые ряды тех, кто будет расчищать землю огненными струями, и, работая, постоянно продвигаться вперед, пока густо теснящиеся шары не скроют его от глаз остальных. Все, что требовалось потом, — это топать на запад.

Единственной опасностью, если удастся уйти, было то, что его могут заметить с одного из самолетов, доставляющих пищу. Но шанс был невелик, да и не похоже, что одинокого бродягу сочтут достаточным поводом для проведения расследования.

Как он и ожидал, замысел удался. Никто не заметил, как Ральф пошел прочь, и в очень скором времени оказался один на границе запретной зоны. Насколько он мог видеть, земля была буквально усеяна желтыми шарами, зловеще замершими там, где их оставил ветер, и, казалось, ожидающими следующей бури. Окруженный их недобро поблескивающими шкурами, Ральф содрогнулся на миг, но тут же к нему снова вернулась решимость.

Он глубоко вдохнул через маску и зашагал вперед — одинокая серая фигура, единственный движущийся объект в опустошенном пространстве.

В первой же деревне Ральф нашел мотоцикл с наполовину заполненным баком и шесть миль, нарушая треском безмолвие пустоши, гнал на этом мотоцикле зигзагами, дабы не задеть разбросанных по дороге шаров. Потом потянулась узкая долина, столь густо запруженная шарами, что пришлось оставить мотоцикл, бросить тяжелый огнемет и карабкаться прямо по шарам. Несколько раз случалось, что шар лопался под его тяжестью, и Ральф падал вниз на несколько футов в фонтане спор, грозивших залепить дыхательную маску, а затем с трудом ее очищал. Далее ему пришлось собрать все свои силы и пробиваться вперед, а между тем ручьи пота насквозь промочили одежду под неуклюжим защитным костюмом. В одном месте он чуть было не повернул назад, чтобы забрать огнемет, решив выжечь себе путь через массу шаров, но вспомнил, что резервуар огнемета уже наполовину пуст. Поэтому он отчаянно пробивался дальше до тех пор, пока нога его наконец не ступила на папоротник и вереск на дальнем склоне.

С того момента Ральф мало что смог бы вспомнить о своем путешествии. Он не был даже уверен, сколько дней прошло, пока он тащился и карабкался из одной забитой шарами долины в другую… Только странные происшествия нет-нет да выводили его из тупого оцепенения: маленький городок посреди вересковых пустошей, где прямо посреди улиц валялись трупы мужчин и женщин, прямо из них росли грибы, окна были загромождены желтыми шарами, милосердно скрывающими внутренность комнат, да голос сумасшедшего пел гимны в забаррикадированном домишке — гимны, сменившиеся проклятиями и богохульством, когда поющий услыхал снаружи шаги Ральфа… То, что когда-то было людьми и что он вынужден был убрать с дороги, когда его замучила жажда и заставила поискать хоть какого-то питья в вымершей гостинице… Но каким-то образом даже с притуплёнными чувствами он по-прежнему пробирался через весь этот кошмар, и с каждой милей его страх перед тем, что он найдет, достигнув цели только усиливался.

Перебравшись через реку Теймар, отделявшую Девон от Корнуолла, он почувствовал себя почти дома. Грибы запрудили мост. Выше по течению скопилась желтая масса, но ниже моста река свободно струилась дальше, неся лишь случайные, безмятежно плывущие шарики, которые должны будут позже встретить свой конец, доплыв до пылающих лодок в Плимут-Саунд.

Вот наконец и Сент-Брайан. Здесь было куда меньше шаров, ветер их почти все унес. Вот и его дом. Поодаль — дом Дороти, тихий, запертый… Значит, там — никого?

Ральф разбил окно, забрался внутрь дома и двинулся по пустым комнатам. Ни следа грибов в доме. Но и Дороти — тоже ни следа. Может быть, она наверху? Ральф был слаб и голоден. Каждый шаг по лестнице давался ему с трудом.

У дверей ее комнаты он поколебался. А если она там и желтые шары растут из нее, питаясь ее мертвым телом? Он отворил дверь — нет ничего хуже неопределенности. На постели никого. В комнате вообще пусто. Ральф истерически расхохотался. Значит, Дороти удалось провести проклятые шары. Они ее не убили. Она жива, теперь он был в этом уверен — жива, несмотря на проклятые шары. Он упал на кровать, полусмеясь-полуплача.

И вдруг остановился. Снаружи донеслись какие-то звуки. Голоса? Превозмогая боль, он пополз через комнату, чтобы взглянуть в окно. По дороге шла группа людей. Людей, которых он знал. Люди были в обычной одежде, и среди них он разглядел Дороти. Дороти!

Он сорвал маску и попытался их окликнуть. Смешно, Голос почему-то его не слушался. Не важно. Дороти одурачила желтые шары. Это было чертовски забавно. Он снова расхохотался и упал на пол.

— Да, дорогой, я — настоящая, — сказала Дороти, стоя у кровати.

— Но… Но как?

— Когда я сюда добралась, оказалось, что папа уже уехал. Единственное, что мне осталось, — тоже уезжать. Мы — несколько человек — поплыли вниз по реке в лодке и добрались чуть ли не до самого края земли. У самой оконечности Корнуолла мы оказались вне угрозы, так как ветер дул в другую сторону. Ну а потом, когда стало безопасно…

— Безопасно?

— Да, дорогой. Теперь здесь стало безопасно. Шары теперь ведут себя как обычные грибы. Они не нападают больше на живые существа. Одним словом, мы вернулись домой и нашли здесь тебя.

— Но…

— Подожди. Тебе нельзя много говорить, дорогой. Ты, видишь ли, сильно заболел…

Ральф молча согласился и мирно уснул. Ее рука лежала в его ладони, и на лице у него светилась улыбка.

Эпилог

Принц Кордах Гангистанский взглянул на племянника Харамина, который низко поклонился ему.

— Твой замысел провалился, — сказал ему принц. Племянник Харамина молча кивнул.

— Но, — продолжал принц, — это обошлось их проклятой стране дороже, чем любые наши войны, а мы ничего не потеряли. Скажи мне, почему план провалился?

— Ваше Высочество, эта порода не совсем правильно выведена. Через два поколения или около того она перестает быть паразитом и превращается в самый обыкновенный гриб-сапрофит.

— Который им, однако, придется уничтожать в течение многих лет?

— В течение многих лет, — с надеждой ответил тот.

Принц Кордах поразмыслил несколько минут.

— Нельзя сказать, что мы недовольны, — изрек он наконец. — Вне сомнения, первая стрела льва не убивает. Ведь есть и другие средства, племянник Харамина?

Склоненная фигура испустила вздох облегчения.

— Есть и другие средства, — подтвердил племянник Харамина.

СОКРОВИЩА КАПИТАНА БЭЛФОРДА

Пролог

Даже те, кто слишком молод, чтобы помнить о деле Бэлфорда, по крайней мере слышали легенду о сокровищах капитана, зарытых где-то на Луне. Немного найдется мальчишек, которые не читали бы, как Бэлфорд и его товарищ напали на конвой в машине, которая везла их в тюрьму, а затем, переодевшись в полицейскую форму, одурачили представителей власти в космопорту и прямо под носом у охраны угнали спортивную ракету.

Каждый, кто слышал эту историю, вероятно, гадает: а что же случилось с двумя беглецами, которые бесследно исчезли на угнанном корабле и что за сокровища они спрятали на Луне.

И вот, наконец, мы можем предложить вашему вниманию подлинные мемуары капитана Фирона. Он-то и был вторым участником той эпопеи. По причинам вполне очевидным он воздерживался от публикаций, пока был жив, хотя нижеследующий отчет был продиктован им нашему представителю где-то лет шесть назад. Мы проверили большинство фактов и полностью убедились, что капитан Фирон — действительно тот самый Фирон, товарищ капитана Бэлфорда.

Данный отчет был им подписан, правдивость его подтверждена клятвой, а оригинал хранится у нас.

Глава 1

На пути к Юпитеру

Все это произошло очень давно. Мне теперь восемьдесят три. А тогда было всего двадцать пять. Но, хотя многое уже позабылось, обо мне с Бэлфордом, кажется, все еще помнят, хотя, самое смешное, что люди многое перепутали. Очень странно жить и слушать легенды о себе самом, которые с течением времени меняются, становясь все более неправдоподобными. Вот я и решил кое-что немного прояснить, пока жив. Даже если после этого люди всего-навсего прекратят летать на Луну и валять там дурака, разыскивая сокровища Бэлфорда — и это будет уже нечто.

Когда я впервые отправился в космос, мир был иным. Обратите внимание: я не утверждаю, что он был лучше или хуже, но, оглядываясь назад, вижу, что был он, кажется, гораздо проще. Мне было двадцать четыре, когда я получил место второго помощника капитана на старой «Клио» капитана Бэлфорда. Могу вас заверить, что не было тогда лучше парня среди тех, кто тогда бороздил Систему, что бы о нем ни болтали потом. Мало кто знал его так хорошо, как я. Когда с год проторчишь с человеком на космическом корабле, немного остается такого, чего бы вы не ведали друг о друге. То, что с ним случилось, было просто-напросто неудачей, такой же, какая могла выпасть на долю любого, кто занимался нашим делом.

Этот парень был очень высок — такие нечасто служат в космосе — более шести футов ростом, широкоплечий, силенок — на двоих таких, как я, но он стоил своего немалого веса, каждого его фунтика, несмотря на который двигался быстро и уверенно, словно кошка. Личное дело у него было чистое, как у младенца. Если бы нет, то ему бы не очутиться на «Клио», потому что Компании пришлось изрядно потратиться на скафандр и все такое прочее, изготовленное специально для него.

Компания называлась РРР. Ее давно уже нет, но в те дни «Рэд-Риббон Рокетлайнз» кое-что значило. А «Клио» была чудной старой посудинкой, которой в наши дни даже справки о пригодности к космическим полетам нипочем бы не выдали. Она не совершала регулярных рейсов, да и предназначена для этого не была, ее построили как спасательное судно и уж для этого дела приспособили что надо. В те дни почти вдоль всех регулярных трасс сновали спасательные корабли. Это было очень выгодно: не только для того, чтобы собственные корабли спасать, но и потому, что кругом дрейфовала тьма-тьмущая останков погибших суденышек. Летать в космос тогда было не так безопасно, как теперь. С кораблем могло случиться, что угодно. И, не говоря уже об опасности столкновения для лайнеров, не было смысла оставлять болтаться в пространстве корабли и грузы, если существовал хоть какой-то способ их подбирать.

Конечно, тогда это дело не было так организовано, как теперь. Только через много лет голландцы реорганизовали свою спасательную и буксирную службу — смешно, верно, что именно они изобрели лучшие космические жестянки, как когда-то лучшие морские посудины? Была проделана тьма-тьмущая всякой работы, возникла Центральная Спасательная Регистрационная Контора и все такое. Каждая авария вызывала соперничество между разными компаниями. Если бы мы тогда додумались до сотрудничества, возможно, голландцы никогда бы не сунулись туда.

Ну, так я вам рассказывал о старушке «Клио». Не знаю уж, почему ее так назвали, разве что Компания называла все свои корабли женскими именами, причем обязательно кончающимися на «о», что, если подумать, здорово ограничивало выбор. Возможно, как раз поэтому они и закрыли свое дело несколько лет спустя — наверное, не могли больше найти подходящих названий, а стало быть, и строить новые корабли. Короче говоря, наша «Клио» была 48-дюзовым корабликом, размером едва вполовину современного голландского буксира, и летало на ней всего 11 человек. Нас легко было перечесть, нетрудно найти, и — для тех денечков — не так уж сложно с нами управиться. Во всяком случае, капитан Бэлфорд мог командовать «Клио» ничуть не хуже, чем теперешние капитаны современными посудинами со всеми их нынешними усовершенствованиями.

Первым помощником у нас был парень по фамилии Синдертон. Был он из молчунов, вечно себе на уме, но дело свое знал хорошо. Восемь наших матросов все были народ опытный — зеленым юнцам на спасательном корабле не место.

Рейс, во время которого с нами приключилась беда, начался как обычно. Мы стартовали с Каледонского космодрома и подались на Луну подзаправиться, точь-в-точь, как нынче делают буксиры, чтобы взлетать с Земли налегке и опять-таки не сжечь слишком много горючки. Как только с заправкой было покончено, мы легли на курс Земля — Юпитер или, точнее — Земля — спутники Юпитера, ибо в те времена еще никому не удавалось успешно сесть на саму гигантскую планету.

Жизнь на спасательном судне состояла — да, вероятно, и поныне состоит из периодов полного безделья и авралов. Привыкнуть к этому тяжело, и это — одна из главных причин, по которым экипаж мы набирали временный. В тот раз сперва все шло достаточно мирно. Свыше двух недель (по земному счету) мы дрейфовали с вырубленными дюзами, просто чтобы быть поблизости на случай, если кому понадобимся. Но, кажется, никто в наших услугах не нуждался. Через регулярные интервалы мы вызывали все наши корабли по лазерной волне Компании и справлялись, как дела, и все они отвечали, что о'кей. Мы уже буквально начинали желать, чтобы хоть что-то случилось. Так всегда бывает. Но в тот раз никто не выжег горючее, не обнаружил утечки воздуха, не получил метеоритных пробоин, и вообще ни с кем не случилось ни одной из тех ста и одной неприятностей, которые запросто могут превратить любой корабль в летающий гроб.

Однако на шестнадцатые сутки мы получили послание, из-за которого дюзы наши опять заработали, и «Клио» рванула вперед. Лайнер «Сафо», возвращавшийся с Ганимеда с грузом обогащенной урановой руды, заметил погибший корабль. Нетрудно было определить направление полета, учитывая положение корабля в исходный момент, его скорость и курс. Мы изучили ситуацию, развернулись и стартовали.

В таких вопросах очень много значит время. Нам нужно было достичь погибшего корабля до того, как кто-то другой его засечет. По законам вознаграждение за спасенное имущество имел право требовать только первый корабль, достигший судна, потерпевшего аварию. Это было сделано немедленно, мы проинформировали Контору, затем они проверили нашу заявку, зарегистрировали и распространили сообщение о ее правомочности. Принцип как будто достаточно честный, хотя частенько 2 или 3 спасательных судна, более или менее одновременно сообщившие, что имеют такой шанс, неслись по космосу с ускорением, едва ли не грозившим гибелью экипажам, стремясь закрепить свое право. В тот раз, как мы знали, поблизости никого не было, но попусту тратить время всегда рискованно.

Два дня спустя недалеко от места, где, по нашим расчетам, должно было оказаться потерпевшее судно, мы затормозили столь же резко, как до того ускорялись. Капитан Бэл форд сидел за пультом, в то время как мы с первым помощником переводили телескопы с одной светящейся точки на другую, лихорадочно обшаривая усеянную звездами черноту ради одной крохотной искорки — ракетного корабля. Конечно же, корабль было почти невозможно отыскать, мы имели всего-навсего один шанс из нескольких миллионов, что углядим его. Говорят, раз или два такое уже случалось прежде.

Наконец, Бэлфорд отозвал Сйндертона от телескопа и передал ему управление. Мы все еще тормозили. Капитан выдвинул чувствительные экраны, которые можно будет использовать, как только мы остановимся. Как вы, вероятно, знаете, движущиеся тела оставляют на экранах светящиеся траектории и, хотя в космосе движутся все тела, те, которые к вам ближе других, кажутся перемещающимися наиболее стремительно. Ничто не могло быть ближе, чем наша цель, так что нам требовалось изучить каждую секцию экрана и найти самую яркую светящуюся линию. Если бы мы смогли отыскать ее среди других, что само по себе нелегко, то непременно нашли бы и корабль. Ну, и мы его в конце концов нашли. Правда, это стоило нам добрых двенадцати часов работы с экранами, пока мы не определили его местоположение, но это было довольно неплохо. Такая работенка вполне могла бы растянуться дня на три, если не больше. Уж я-то знаю.

Глава 2

Сокровища с погибшего корабля

Как только мы удостоверились, что цель наша и впрямь обнаружена, мы развернули свой кораблик и некоторое время шли на боковых дюзах. Затем стремительный выстрел главной дюзы — и вот мы уже мчимся в нужном направлении. Когда мы приблизились, еще один краткий хлопок передних тормозных ракет заставил нас остановиться ярдах в двухстах от погибшего судна. (Когда я говорю «заставил нас остановиться», я выражаюсь фигурально, а подразумевается, конечно, что мы и наша цель летели в одном направлении с одинаковой скоростью.) Капитан Бэлфорд снял телефонную трубку и обратился к двум матросам, уже натянувшим скафандры и ожидавшим его приказа в шлюзовой.

— Порядок! Выходите!

Мы наблюдали в иллюминатор, как они выпускают электромагниты. Матросов мы, конечно же, видеть не могли, но смотрели, как первый магнит медленно и целеустремленно выплывает из корабля, а тросы и кабели плавно-плавно разматываются позади. Несколько секунд спустя появился и второй. Капитан ждал, опустив руки на два реостата до тех пор, пока магниты не прошли половину расстояния между кораблями.

— Наладьте связь и держите, — сказал он радисту, затем повернул рукоятку.

Захватывающее зрелище, когда парные магниты, так сказать, оживают. Только что они праздно плыли себе в пространстве, а в следующий миг словно пробуждаются и внезапно обнаруживают цель. Они слегка поворачиваются и, чуть покачиваясь, скользят вперед, к ближайшей металлической массе, в то время как удерживающие их тросы постепенно распрямляются. Капитан включил ток примерно на одну минуту, чтобы подтолкнуть их к погибшему судну, затем выключил и подождал. Как только первый магнит мягко коснулся корабельной обшивки, Бэлфорд снова включил ток, и магнит намертво прилепился к металлическому борту. Мгновение спустя встал на место и второй магнит.

— Делайте заявление, — велел капитан радисту.

Две фигуры в скафандрах покинули наш корабль, быстро плывя вдоль магнитных кабелей к другому кораблю. Капитан надел микроволновые наушники и прислушался. Один из матросов достиг погибшего судна и оттолкнулся от магнита так, что его едва не отнесло в сторону.

— «Фетида», — вдруг сказал капитан. — Передайте в Регистрационную Контору.

— Есть, сэр, — отозвался радист.

— Тащите, — скомандовал Бэлфорд, снимая наушники.

Заработал моторчик, и тросы между двумя кораблями стали натягиваться.

— Пора, — сказал капитан, когда мы наконец задрейфовали вместе.

Мы ждали, а тем временем корабли медленно сближались. Вскоре стало возможно составить представление об истинных размерах «Фетиды». Сопоставление ее величины с ростом фигурок в скафандрах свидетельствовало о том, что корабль крупный, но, насколько он огромен, мы осознали, только когда окончательно сблизились. «Фетида» была раз в десять больше старушки «Клио».

— «Фетида», Компания «Три Звезды», — пробормотал капитан. — Что-то я о ней вроде бы слыхал, но никак не могу вспомнить, что именно.

— Это третий из трех однотипных кораблей Компании «Три Звезды», сэр, — вмешался первый помощник. — В свое время считалось, что это последнее слово техники в смысле безопасности. «Фетида» и «Исида» пропали. Третий корабль — «Артемида» — разбился несколько лет назад. Боюсь, так, с ходу я больше ничего не смогу вспомнить. Но все это должно быть в файлах, сэр.

— Не важно. Сами скоро все узнаем.

Минуту или две спустя радист объявил:

— Капитан «Клио» Бэлфорд заявляет о намерении подобрать «Фетиду» капитана Уиттера, зарегистрированную как погибший корабль. Мы приступаем к работе. «Фетида», 250 дюз, потерялась в космосе двенадцать лет назад, на обратном пути с Ганимеда на Землю. Сообщалось о серьезных повреждениях главных дюз, самостоятельно передвигаться неспособна. Поисковые суда найти ее не смогли. 60 пассажиров, 20 членов экипажа, груз смешанный: золото, пачулевое масло, тиллферовое волокно, ганимедское дерево, три мешка почты. Собственность компании «Плюм Лайн», правопреемницы компании «Три Звезды», порт приписки — Лох-Свилли, Ирландия.

Капитан выслушал сообщение радиста, подняв бровь. Если упоминаемый груз хотя бы частично сохранился, дело выглядело так, словно мы подцепили нечто, заслуживающее рекордного вознаграждения — если, конечно, сумеем доставить груз на Землю.

— Золото, — бормотал Бэлфорд. — Ганимедское дерево. Две тяжелейшие на свете вещи. От ганимедского дерева еще есть прок, оно хоть чем-то полезно. Но золото, в нем-то что хорошего? Уж оно-то ни на что не годится.

— Это драгоценный металл, — заметил я.

Бэлфорд взглянул на меня с презрением.

— Золотые монеты Бог знает как давно не ходят. Мы золота и не видим, разве что в ювелирных лавках. Оно почти бесполезно, и все-таки его добывают и добывают на рудниках по всей Солнечной системе. А зачем? Просто для того, чтобы доставить на Землю и запрятать там, где никто его никогда не найдет. А потом все напускают на себя веселый и довольный вид и заявляют, что их ставки повышаются. Сущий бред сивой кобылы, я бы сказал. Доставка золота с одной планеты на другую стоит больше средств и жизней, чем любая другая работенка в космосе.

— И все же, — сказал я. — Если оно кому-то нужно, значит — имеет цену.

— Фиктивную цену, — фыркнул он.

— Фиктивную или нет, но и для тебя, и для нас очень важно чин чинарем доставить его безутешным владельцам, — настаивал я.

— Возможно. И все же я считаю, что оно не стоит того шума, который вокруг него поднимают. Оно с тем же успехом могло бы плавать где-нибудь вон там, — он указал на звезды во тьме за иллюминатором. — Просто болтаться в космосе, а не храниться в темных подвалах на Земле. Будь на то моя воля, я бы обязательно этого добился, и немало добрых космолетчиков, которые рискуют потерять жизнь, сберегли бы ее. Тут есть кое-что тяжелое, с чем стоит повозиться, но только не золото.

Тем временем корабли медленно сближались. Я пристально следил за ними, отвернувшись от капитана. Золотая лихорадка была одним из его коньков. Все это, и куда больше, я уже не раз слыхал и раньше. Но, как бы он к этому ни относился, он приложит все силы, чтобы доставить груз на Землю, а всех нас наградят за то, что мы ему в этом помогли.

Как только корабли мягко соприкоснулись, он опять заговорил официально.

— Мистер Фирон, поручаю вам стыковку и предварительный осмотр корабля.

— Есть, сэр, — осветил я.

В скафандр я облачился заблаговременно, поэтому тут же нахлобучил шлем и вместе с двумя матросами вышел через шлюзовую камеру в открытый космос.

С помощью тех двоих, что уже находились на «Фетиде», мы принялись подтягивать тросы до тех пор, пока оба люка не оказались достаточно близко друг от друга, а затем аккуратно состыковали их. Я доложил по микроволновой рации о готовности, из кормовых дюз «Клио» вырвалось неяркое пламя, и, когда оба корабля пришли в движение, мы занялись изучением нашей находки. По-моему, жители планет чаще всего плохо представляют себе условия работы в космосе, так что, наверное, стоит кое-что объяснить.

Надо помнить, что погибший в космосе корабль никогда не остается на месте. Весьма часто он движется с известной скоростью и, вполне возможно, — в совершенно ином направлении, чем то, в котором его намеревается буксировать спасательное судно. Следовательно, первое, что надо проделать после стыковки, — это осторожно выправить курс.

Момент весьма деликатный, ибо, как бы ни были прочны ваши парные стальные тросы, напряжение в них должно усиливаться постепенно, а оно к тому же еще и растет неравномерно. Когда вы ложитесь на нужный курс, буксир начинает осторожно наращивать ускорение, возможно — не более нескольких футов в секунду, если он тащит большой корабль. То есть и время сберегается, и для космолет-чиков, работающих на погибшем судне, не возникает неудобств. В космосе не ощущается никакой разницы между перемещениями со скоростью 7 миль в секунду и 1 миля в час. Вы чувствуете только ускорение, ускорением же в несколько футов в секунду на практике можно и пренебречь.

Единственный риск — это если кто-то сорвется и останется позади, но опасность невелика хотя бы, потому что по инструкции полагается пользоваться страховочным тросом. Но если даже троса и нет, отдача от выстрела-другого из вашего пистолета легко поможет вам вернуться на место.

Когда мы увидели, что двигатели заработали, мы все впятером пристегнули к поясам страховочные тросы и начали предварительный осмотр, непрерывно докладывая обо всем по микроволновой рации капитану.

Довольно быстро нам стало ясно, что случилось. Что-то ударило «Фетиду» в хвост, оторвало три четверти дюз и покорежило остальные. Корма была смята в лепешку, но в остальном корабль, кажется, не пострадал. Я слышал, как капитан, когда я доложил об этом, многозначительно хмыкнул, и, хотя от комментариев он воздержался, я понял, о чем он думает.

Дело грозило принять дурной оборот. Лучше, куда лучше найти корабль, который был разворочен полностью и мгновенно. Когда метеорит отбивает часть жилых помещений или когда он прошивает корабль насквозь, воздух улетучивается разом, и конец, знаете ли, наступает быстро. Смерть — зрелище всегда неприятное, хотя если она внезапна — это обычно еще ничего. Но когда жилые отсеки не повреждены и людям в них пришлось ждать медленного прихода смерти, часто обнаруживается, что перед концом происходили всякие весьма жуткие вещи. Я бы вам мог кое-что порассказать — ну да ладно, я даже теперь стараюсь об этом не думать.

— Придется прорубаться внутрь? — спросил капитан.

— Да, сэр.

— Хорошо. Я все подготовлю.

Прорубаться в корабль — дело утомительное. Сперва вы присоединяете к борту большой металлический купол и привариваете его по краю. И выглядит это так, будто у корабля на обшивке чирей вскочил. Затем человек проходит в купол через имеющуюся там маленькую дверцу. Следом втаскивается резак. Человек просто закрывает за собой дверь, ибо устроена она так, что удерживается одним лишь внутренним давлением, и приступает к работе. Назначение купола — конечно же, препятствовать утечке воздуха. Сперва надо вырезать круг в наружной обшивке — отверстие, достаточное для того, чтобы можно было проползти внутрь. Если вы удостоверились, что внутренняя обшивка не пострадала, вы снова отворяете дверь в куполе и избавляетесь от кружка, который вырезали, выкидывая его в пространство. Затем, снова закрыв дверь, сосредоточиваетесь на внутренней обшивке. Вы направляете резак в определенную точку и ждете.

Этот этап работы требует особой ответственности. В тот миг, когда под струей пламени металл начнет пузыриться, резак отключают. Цель работающего — добиться, чтобы воздух проходил в пространство между двумя обшивками как можно более мягко. Если вы не справитесь и воздух стремительно вырвется из корабля, вас ждут крайне неприятные минуты. Более того, если случится так, что сварочный шов вдоль края купола недостаточно крепок, вас вместе с куполом может сорвать и унести в космос, а воздух из корабля безвозвратно пропадет.

Итак, человек проделывает малюсенькую дырочку и внимательно следит за изменением давления. И продолжать можно не раньше, чем перестанет бить тонкая струйка воздуха. Когда это случится и давление в куполе уравняется с корабельным, во внутренней обшивке вырезается такой же кружок, как и в наружной, и, наконец, вы в состоянии проникнуть в корабль. Вы тут же докладываете об этом и добираетесь до шлюза. Здесь вы готовитесь бороться с рычагом, который отворяет наружную дверь.

Все было бы, конечно, много проще, если бы кто-то придумал удовлетворительный метод открытия корабельного люка снаружи, но, по некоторым причинам, главная из которых — перегрев внешней оболочки в атмосфере, — надежного механизма так и несоздали.

Глава 3

Спасательные работы в космосе

Пришлось поработать несколько часов, прежде чем резчик доложил, что мы можем пройти на борт «Фетиды».

— Отлично. Приступайте, — распорядился капитан Бэлфорд.

Поисковая группа быстро облачилась в скафандры. Пока мы одевались, Бэлфорд беседовал по радио с резчиком, по-прежнему находящимся на «Фетиде».

— Ну, как там?

— Довольно мрачно, сэр.

Готовясь к работе, все мы надели микроволновые наушники и теперь могли слушать разговор полностью.

— Давление воздуха? — спросил капитан

— 13,7 фунта, сэр. Кажется, оно неплохо держится.

— Дышать можно?

— Судя по всему, с трудом, сэр. Проверить я не рискнул.

— Тогда не надо. Люк уже открыт?;

— Да, сэр.

— Хорошо. Мы идем.

Мы оттолкнулись от стенок нашего собственного шлюза и через открытый люк проплыли в соседний. С собой мы взяли мало, разве что сварочные аппараты и фильтры, чтобы приступить к очистке воздуха. Я не собираюсь описывать, что творилось внутри корабля, не стоит и пытаться. Скажу только, что некоторые пассажиры и экипаж умудрились протянуть довольно долго. Я почувствовал себя весьма погано и в один момент даже подумал, что меня чего доброго вырвет. Пришлось взять себя в руки: когда вы в скафандре и вас рвет — это столь же опасно, сколь и неприятно. Мне вместе с одним парнем поручили заварить недавно вырезанный проем и закачать воздух из пространства между обшивками обратно в корабль. Думаю, мы оба были рады-радешеньки предоставить операцию по очистке корабля другим.

С тех пор как люди начали путешествовать в пространстве, общепринятой практикой стало оставлять жертвы в космосе. И с моей точки зрения, это правильно. Родные просто не смогли бы спать спокойно, если бы увидели этих бедолаг, которых приходится выталкивать через люк погибшего судна, после чего они еще долго медленно плывут вдоль борта. А это — еще одна причина, по которой требуется некоторое ускорение, пока проходят работы. Если двигаться без ускорения, то практически невозможно избавиться от трупов. Они просто будут плавать себе вокруг, так как их притягивает масса корабля. Вид мертвецов, проплывающих в иллюминаторах, ужасно действует на нервы.

Как только мы закончили заваривать отверстия и закачивать воздух, обнаружилось, что тем временем остальные почти доделали самую мерзкую часть работы. Человек, отвечавший за удаление трупов, бесстрастно доложил капитану, проводившему тщательный осмотр грузов и запасов горючего:

— В общей сложности, тридцать тел. Семнадцать из них опознаны. Вот список, сэр.

Капитан Бэлфорд протянул руку и медленно взял список.

С минуту или более все молчали. Только тридцать тел в общей сложности. А было восемьдесят. Пассажиры и команда…

Капитан аккуратно сложил список и опустил его в карман. Затем подошел к иллюминатору и мгновение постоял там, глядя, как полыхает на черном фоне тысяча далеких солнц. Я понял, что он пытается увидать звезды во всей их неприкрытой безжалостности — такими, какими их видели люди с «Фетиды». В скафандре он казался каким-то гротескным великаном. Наконец, едва слышно вздохнув, он начал читать молитву за упокой тех, кто погиб в космосе.

А в остальном расчистка «Фетиды» была обычной рутинной работой. Горючее улетучилось только из двух ее баков, и первое, что мы сделали, — это перекачали топливо в наши собственные резервуары из тех, что не пострадали. В космосе это аксиома: заправляйся везде, где только можешь. Ведь никогда не угадаешь, когда придется затратить чуть-чуть больше энергии.

Отыскалось и немного пищи: всего несколько не открытых жестянок с бисквитами. Эти несчастные дольше берегли еду, чем воду: в баках для воды не осталось ни капли. Золото в каюте-сейфе оказалось нетронуто, мы проверили. Ганимедское дерево было аккуратненько сложено в трюме. Одна из посудин с пачулевым маслом оказалась продырявлена. Как мы поняли, какой-то бедолага, одуревший от жажды, пытался его пить. Прочие же баночки стояли себе, как положено. Лежало, где ему положено, и тиллферовое волокно.

Личное имущество мы оставили в каютах — там, где нашли, разве что на всякий случай закрепили те вещи, которые лежали свободно. Когда мы доставим корабль домой, кто-нибудь пройдет по каютам со списком пассажиров и вернет все это ближайшим родственникам.

Но это уже сущие пустяки по сравнению со всем остальным. Немного тягостное дело, конечно, но в общем-то нетрудное, поскольку как только заработают очистители воздуха, можно будет снять скафандры.

Затем начинаются наружные работы. И первое, что требуется, — это окутать крупно ячеистой сетью ту часть корабля, в которой предполагается работать. Зацепиться за полированную обшивку невозможно, а надо, чтобы тебя что-то удерживало, когда руки заняты инструментами. И здесь выручает сеть. По ней можно карабкаться или зацепиться за нее, если потребуется. Как только сеть была установлена, мы начали прилаживать к бортам рымы. Это — нудная работа, но ее надо сделать и сделать хорошо. Существует только один способ предотвратить выход судна, погибшего или спасательного, из-под контроля — применение парашютов. А успешное их использование зависит в конечном итоге от того, насколько крепко держатся рымы.

Прочность парашютной ткани, тормозящий эффект, степень напряжения стальных тросов — все это можно рассчитать математически. Но приладка рымов — дело совсем другое. Здесь приходится полагаться на искусство, мастерство и ответственность тех, кто выполняет работу. Здесь не годится никакое тяп-ляп или показуха. К счастью, это такое занятие, которым можно заниматься без спешки.

«Фетида» была большим кораблем. Чтобы как следует подстраховаться, мы собирались использовать все имеющиеся парашюты, а это означало уйму работы. И тем не менее мы поставили на место более чем три четверти рымов, прежде чем начали тормозить. То есть мы располагали кучей времени, так как тормозили мы столь же плавно, сколь и ускорялись, и, следовательно, это растягивалось надолго. Мы должны были, видите ли, сбросить не только ту скорость, которую сами набрали, но и ту, с которой двигалось погибшее судно, когда мы его нашли. К Земле его полагалось подвести на возможно более малой скорости. А это означало, что нам придется провозиться несколько недель.

Конечно, не очень-то хорошо, что я так сыплю техническими подробностями, просто нужно дать вам хоть какое-то представление о том, насколько нелегкое это дело — заставить подобную громадину благополучно приземлиться. Что угодно может пойти не так. Делаются десятки расчетов, и ошибка хотя бы в одном почти наверняка означает провал.

Первая стадия — это достижение точки на полпути от Луны к Земле, где возможно лечь на стабильную орбиту, опять же я имею в виду стабильность относительную, как и положено, когда речь идет о космосе. Фактически вы после этого обращаетесь вокруг Земли, но на постоянном расстоянии от нее. И именно здесь завершаются последние приготовления к посадке.

Наш спасательный буксир наполнил свои резервуары до отказа, а все оставшееся на погибшем судне горючее мы ради безопасности выкинули. При первой очистке уже было вышвырнуто немало лишнего груза. Теперь же настало время избавиться и от опустевших баков, которые, получив толчок, начали дрейфовать в направлении Луны. Судно следует сделать как можно более легким, ибо предполагается посадить его в море, причем так, чтобы оно всплыло. Больших надежд на то, что всплывет «Фетида», мы не питали, если принять во внимание вес золота и ганимед-ского дерева, которые находились на борту, но, соблюдая общие правила, мы проследили за тем, чтобы насколько можно уменьшить вес.

Затем корабль запечатывают. Главные парные тросы, соединяющие оба корабля, отцепляются, и остаются только магниты со своими тросами, да к рымам присобачиваются парашюты. Практически работа для команды на этом заканчивается, остальное зависит от расчетов капитана и строгой последовательности его маневров. Он и первый помощник садятся вычислять да проверять результаты друг у друга.

Занятие это непростое. Капитан лишь приблизительно представляет себе, куда собирается сбросить погибшее судно, и должен придать ему такое ускорение, чтобы оно рухнуло куда надо или более или менее куда надо. Он знает, какой груз способны выдержать его магниты, и это, а также приблизительный вес спасенного добра, подсказывает ему, как распределять свои возможности во время этой операции. Ему предстоит рассчитать баланс множества сил: притяжения Солнца, Луны, Земли и смещение точки, в которую он целится относительно Луны. Должно быть задействовано все, что можно использовать для торможения или сокращения времени спуска. Наконец, капитан должен узнать по радио как можно больше о погодных условиях на Земле и учесть их, не исключено — что в самый последний момент.

В целом мы чувствовали, что близки к завершению выгодной и не слишком обременительной работенки. С точки зрения спасателей, «Фетида» была настолько беспроблемной, насколько вообще было можно надеяться, если не считать тяжести груза. Задача значительно упрощается, если сохранился воздух и не нужно заново возводить фрагменты двойной обшивки. Или прилаживать автоматически запирающиеся клапаны, чтобы впустить воздух в корабль, пока он падает.

Учитывая, что база «Плюм Лайн» находилась в Северной Ирландии, капитан Бэлфорд намеревался бросить корабль в Атлантику чуть к западу от ирландских берегов. Он проинформировал Спасательную Регистрационную Контору, что его цель — приблизительно 51°. северной широты и 12°. западной долготы, и получил их «добро». Они с первым помощником сверили хронометры и приступили к расчетам, тщательно проверяя и перепроверяя цифры друг у друга, прежде чем объявить нам точные сроки операции.

До того должно было пройти около восьми часов, и все мы, пока суд да дело, улеглись спать.

Глава 4

Падение «Фетиды»

За полчаса до начала операции капитан Бэлфорд привязался ремнями к креслу и ненадолго включил боковые дюзы, чтобы добиться поворота на нужный угол. Все мы пристегнулись и стали ждать, следя за минутной стрелкой хронометра.

Строго по графику «Клио» начала вибрировать: заработали дюзы. Мгновение спустя, когда натянулись тросы магнитов, мы ощутили несильный толчок. «Клио» неторопливо двигалась к Земле. «Фетида» шла позади нас, начав свою долгую последнюю посадку.

Мы с первым помощником вели непрерывное наблюдение, сообщая капитану обо всех углах и расстояниях. Он проверял их по таблице, которую начертил и приколол к доске перед собой, выправляя малейшие отклонения от запланированного курса, включая ненадолго ту или иную секцию ракетных двигателей.

Подобный маневр известен в технике как «связанное падение», и продолжаться он должен был еще очень долго. Все это должно было тянуться фактически до тех пор, пока мы не оказались бы в четырех или восьми тысячах миль от Земли — и только тогда мы отстыковались бы и начали следить за своей посадкой, а второе судно перешло бы в режим свободного падения.

Зато весь первый этап операции требовал непрерывного наблюдения и корректировки. Мы падали вместе, но «Клио» не была безжизненным телом и без конца перемещалась то так, то эдак, таща за собой куда более массивный, чем она сама, корабль и меняя его курс, дабы заставить его упасть в расчетную точку земной поверхности, становившуюся с каждым мигом все крупнее и ближе. Можно представить себе, насколько это тонкое дело: ведомый корабль надо направлять то в одну, то в другую сторону с невероятной точностью и аккуратностью; здесь не должно было быть каких-то рывков или внезапного включения двигателей, из-за которого магниты могут отойти от ведомого корабля. Магниты — единственное, на чем держится связь, но для специалистов этого, как правило, достаточно.

Радист поднял глаза и доложил:

— К западу от Ирландии внезапно поднялся до штормовой силы северо-западный ветер, сэр.

Капитан Бэлфорд сгорбился перед схемой и хмыкнул.

— Передайте им, я попробую скомпенсировать, — он повернул несколько рукояток, бормоча, скорее себе самому, чем нам: — Шторм. И они выдают это после того, как пообещали тишь да гладь на следующие двадцать четыре часа. Надеюсь, когда-нибудь они хоть что-нибудь научатся понимать в погоде….

Он развернул «Клио», так что она оказалась по другую сторону от «Фетиды», и вот как раз в этот момент случилось то, что отравило капитану остаток жизни.

Он врубил хвостовые дюзы — и я сейчас опять повторю то, о чем рассказывал и раньше: никто не мог бы сманеврировать более умело — мы не почувствовали ни малейшего толчка. Я смотрел в иллюминатор прямехонько на «Фетиду» и вдруг увидел, как магнит отходит от борта. До сих пор не могу донять, в чем дело, может быть, кабель перекрутился, лопнул или оказался слишком короток — не берусь судить, только знаю, что магнит отошел до того, как натянулся кабель другого магнита.

Я инстинктивно выкрикнул предупреждение, но оно запоздало. Расчеты капитала Бэлфорда основывались на том, что задействовано два магнита. Прежде чем капитан успел дотянуться до рукояток, второй магнит тоже отскочил и понесся к нам, как если бы державшего его троса вообще не было. Никогда в жизни я не видел, чтобы капитан терял голову, он и теперь был совершенно хладнокровен. Короткий толчок боковых дюз сдвинул нас с дороги, так что тяжелый магнит всего-навсего пролетел мимо, затем пошел за нами, позади него тянулась петля из двухсот ярдов кабеля.

— Режьте, — приказал Бэлфорд.

Матрос наклонился и дернул рукоятку. Автоматические клещи перекусили кабель, и магнит умчался в космос, а трос медленно, словно змея, вился позади него.

То были отвратительнейшие полминуты. Ведь второй магнит рванул к нам тогда с такой силой, что если бы попал, то запросто продырявил бы «Клио»; в лучшем случае мы отделались бы несколькими жуткими вмятинами. Как только опасность миновала, мы снова взглянули на «Фетиду».

Дистанция между нами увеличивалась. Теперь «Фетида» находилась в свободном падении. Я увидел, как нахмурился капитан Бэлфорд, но оставалось лишь одно-единственное возможное решение. Даже если бы мы смогли приблизиться к «Фетиде», у нас не хватило бы времени на восстановление связи. Выбор, который сделал капитан — единственный с моей точки зрения разумный выбор, — заключался в том, чтобы управлять нашим собственным спуском и надеяться на лучшее, насколько это для нас было возможно. Мы бы ничего не выиграли, если бы пошли на риск потерять оба корабля. Он принял решение за несколько секунд. Сперва обрезал второй магнит, затем вспышка боковых дюз заставила нас повернуться кормой к Земле, и тут же заполыхали главные ракеты. Мы почувствовали себя как при внезапном и сильном торможении. «Фетида» с нераскрытыми парашютами, закрутившимися вокруг нее узлами, камнем падала с огромной высоты на вырастающую внизу Землю. Корабль уменьшался, превратившись сначала в серебряный орех, потом в сверкающую пулю, в световую точку, а затем внезапно исчез.

Капитан обратился к радисту.

— Сообщите в Спасательную Регистрационную Контору, что «Фетида» сорвалась и теперь находится в свободном падении. Подтвердите, что мы намеревались сбросить ее над 51 °Cеверной широты и 12° западной долготы и что на подобном расстоянии угол отклонения предсказать невозможно. Затем получите прогноз погоды с Каледонского космодрома и передайте, что мы садимся.

Вот вам и чистая правда о «Фетиде». Только это — и ничего больше. Простая случайность, а вовсе не какой-то там макиавеллиевский план. Происшествия наподобие этого время от времени неизбежно случаются, и такое может стрястись с кем угодно. Иногда все проходит гладко. В других случаях ведомый корабль может вообще пропасть, и тогда капитану спасательного судна предстоит отвечать за свои действия перед Постоянной Комиссией по Расследованию. Нет сомнений, что, имей место подобное традиционное расследование, коллегия, знакомая с опасными условиями работы в космосе не хуже, чем он сам, сняла бы с капитана Бэлфорда все обвинения. А вместо этого его заставили выслушивать фантастические обвинения, которые швырнули ему в лицо люди, поразительно невежественные в вопросах того, что возможно, а что невозможно в космосе.

Первые признаки беды мы почувствовали примерно через час после того, как приземлились. Мы сидели в клубе космодрома, отмечая стаканом виски благополучное возвращение, пока представители властей проверяли корабль. Это всегда связано с утомительным ожиданием. Прежде, чем сказать, что все в порядке и отпустить на все четыре стороны, таможенники должны обшарить судно на' предмет товаров, облагаемых пошлиной, полиция — убедиться, что на борту нет ничего запрещенного, а служащие Компании — проверить оборудование, запасы, остатки горючего и т. п.

Мы были ужасно рады, что вернулись, но говорили мало. Главным вопросом для нас было, предстоит ли нам еще вернуться к работе с «Фетидой» или корабль навсегда потерян, а вместе с ним — и наше вознаграждение. Капитан, напустив на себя неприступный вид, как-то все больше глядел в стакан и, не считая моментов, когда требовалось налить еще, почти не раскрывал рта.

Мы просидели чуть ли не два часа и уже начали чувствовать, что итоги осмотра вот-вот будут подведены, когда отворилась дверь и вошел начальник полиции Каледонского космодрома. Все мы с надеждой взглянули на него. Инспектор Мак Крейг был настолько популярен среди кос-молетчиков, насколько это вообще возможно для полицейского. Он был человеком безупречно честным, приверженным духу закона, хотя и отнюдь не помешанным на букве такового. В прошлом он и сам ходил в космос и знал, каково там приходится парням вроде нас. Однако на сей раз он приветствовал нас без обычной радости по поводу благополучного возвращения старых знакомцев. Напротив, при виде нас он нахмурился, а в глазах его явно сквозило беспокойство. Он безразлично кивнул и направился прямехонько к капитану Бэлфорду. Несколько удивленный таким прохладным приемом, капитан воздержался от своего обычного приглашения выпить, а вместо этого стал ждать продолжения.

— Уильям Бэлфорд, Уилфред Синдертон, Джеймс Фирон, — сказал он, — с этого момента вы находитесь под арестом.

Какое-то мгновение все молчали. Первым нашим побуждением (моим, да и Синдертона тоже, как он потом мне признался) было поинтересоваться, не думает ли он, что кто-то из нас протащил на «Клио» контрабанду или припрятал наркотики, и если так, то как ему это удалось? Ведь во время того рейса мы никуда, кроме Луны, не заглядывали, а шанс заполучить запрещенные снадобья там был невелик.

Услышанное, видимо, так потрясло капитана, что он несколько секунд стоял как оглушенный. Придя же наконец в себя, Бэлфорд медленно поднялся и как будто стал на добрые девять дюймов выше ростом.

— И в чем, интересно, нас обвиняют? — спросил он.

— В преступной халатности, — холодно ответил инспектор.

Но, когда он заметил явное недоумение, отразившееся на лице капитана, он сразу сменил тон.

— Извините, Бэлфорд. Но таков прямой телефонный приказ из Лондона.

— Какая такая халатность? — спросил капитан.

— Официально нам не сообщили никаких подробностей.

— А неофициально?

— Ну, если неофициально, то, по моим сведениям, «Фетида» где-то в Германии разнесла к чертовой бабушке половину какого-то городишки.

Мы так и вылупились на него.

— Но это же попросту невозможно, — наконец воскликнул я.

— Действительно, чушь какая-то, — подхватил Синдертон. — Я же лично проследил за отсечкой резервуаров. На борту и капли горючего не оставалось.

И тут мы оба взглянули на капитана.

— Это какая-то ошибка, — подтвердил он. — Мы проводили проверку корабля вместе с мистером Синдертоном и мистером Фироном. И избавились от всего горючего, которое не не поместилось в баках «Клио».

Полицейский с несчастным видом сказал.

— Ребята, поймите, я ведь знаю вас как облупленных и сам абсолютно уверен, что здесь какая-то ошибка, но сами же понимаете — приказы начальства не обсуждаются. Я просто обязан арестовать вас и как можно скорее отправить в Лондон. Так что вы уж извините, но служба есть служба.

— О чем речь, Мак Крейг, к вам у нас, конечно же, никаких претензий. Наверняка просто где-то в верхах как обычно что-то напутали. Поэтому чем скорее мы попадем в Лондон и во всем разберемся, тем будет лучше для всех нас. Когда мы сможем вылететь?

— Полагаю, немедленно. Я уже распорядился подготовить ракетоплан. Скорее всего он уже ждет.

— Вот и отлично, — капитан опрокинул в глотку остатки виски. — Ведите, — добавил он и первым направился к двери.

Глава 5

Катастрофа

Мы, конечно, сами не могли понять, что именно послужило причиной недоразумения, но сильно подозревали, что на самом деле имело место всего-навсего преувеличение. Нельзя было полностью исключить, что корабль, ударившись оземь, разлетелся на куски: в этом случае на основании поспешных докладов соответствующих служб наверх там легко могли бы принять мощный удар за взрыв. Нам казалось, что будет совсем нетрудно снять с себя обвинения в том, что по нашей халатности произошел взрыв. Любой член экипажа «Клио» подтвердил бы, что на «Фетиде» не оставалось и пол-унции горючего. Правда, нельзя было исключать обвинение в халатности при закреплении кабелей, но все мы были специалистами самой высокой квалификации, поэтому трудно было сомневаться в том, что мы сделали все возможное для проведения спуска «Фетиды» максимально безопасным.

Путь до Лондона мы проделали скорее здорово раздраженные, нежели обеспокоенные. На посадочной площадке в Кинг-Кросс нас уже ждала полицейская машина, которая и доставила нас без промедления в штаб-квартиру Скотленд-Ярда. Там мы были мгновенно препровождены в кабинет заместителя помощника комиссара Специального Подразделения. В кабинете нас уже поджидали трое военных примерно в одинаковом звании. Весьма любопытно то, как они нас встретили: какая-то странная смесь официальности и дружелюбия. Впрочем, что ж, это никоим образом не свидетельствовало о том, что нас считают виновными в преступной халатности.

Сперва нам по традиции зачитали наши права. Нас желали допросить, но при этом за нами сохранялось наше законное право отказываться отвечать.

Капитан Бэлфорд на это только отмахнулся. Совесть его была чиста, и он, напротив, желал помочь им разобраться в происшедшем, насколько мог. Он был совершенно уверен, что того же самого желают и оба его помощника. Мы охотно подтвердили это и расселись на приготовленных для нас стульях, чтобы ответить на вопросы следователей.

Абсолютно ли мы уверены в том, что взрывоопасные вещества были удалены полностью? А не могло ли на борту оказаться что-нибудь взрывоопасное помимо горючего, например, спрятанное среди упаковок тиллферового волокна или в штабелях ганимедского дерева? Сколько рымов и парашютов мы приладили? Как вообще случилось, что мы уронили «Фетиду»? Сколько золота было на борту «Фетиды»?

Дело свое они знали. Вопросы ставились более чем умело и полностью охватывали интересующие их моменты. Продолжалось это довольно долго, мы рассказали им все, что могли, и, казалось, наши ответы их удовлетворили.

Капитан изложил им все интересующее, строго придерживаясь хода событий. А когда они явно стали подходить к концу, сам задал им вопрос.

— Кстати, может быть, вы и нам что-нибудь расскажете о происшествии? — спросил он. — Ведь мы только и слышали, будто «Фетида» рухнула на какой-то городишко в Германии.

Вместо ответа один из следователей протянул капитану газету, которую только что ему принесли. Мы с первым помощником поднялись и, подойдя к капитану, уставились в нее через его плечо. Шапка первой полосы гласила:

КОРАБЛЬ, ПОГУБИВШИЙ ГОРОД

Далее следовал достаточно короткий, но явно сенсационный репортаж. Достаточно было одного взгляда, и сразу становилось ясно как день, что написан он на скорую руку и основывается на более чем скудной информации. Несчастье случилось в небольшом городке Пфаффхайме, что в земле Вюртемберг, около половины первого дня (или в 11.30 по Гринвичу). Прогремело несколько мощных взрывов, едва ли не все здания получили те или иные повреждения, а многие были разрушены до основания. Сила взрывов была столь велика, что напугала аж жителей Штутгарта, расположенного в сорока милях от Пфаффхайма. Данные о количестве погибших и раненых, впрочем, отсутствовали, но высказывалось предположение, что жертвы, возможно, будут исчисляться тысячами. Потери могли бы быть и больше, но, к счастью, в момент катастрофы на тамошней фабрике был обеденный перерыв, и значительная часть рабочих разошлась по домам.

Многочисленные свидетели подтверждали, что, как раз перед тем как прогремели взрывы, они видели камнем падающий на городок — ибо парашюты так и не раскрылись — космический корабль. Из запроса в Спасательную Регистрационную Контору выяснилось, что в это время лишь один корабль приближался к Земле в состоянии свободного падения — а именно «Фетида». По крайней мере, ни о каких других сведений не было.

Мы быстро пробежали взглядом этот крайне поверхностный и сумбурный репортаж. Не думаю, чтобы кто-то из нас хоть на миг усомнился в том, что виновницей трагедии стала именно «Фетида». Центральная Контора, уж конечно, была бы в курсе, если бы в подобном положении оказался какой-то другой корабль, так как любое спасательное судно кровно заинтересовано, чтобы его заявление о находке было зарегистрировано как можно скорее. И все же, даже несмотря на это, мы все равно как-то не вполне уяснили смысл репортажа.

— Несколько мощных взрывов? — спросил капитан, оторвавшись наконец от газеты и взглянув на троицу следователей. — Что имеется в виду? Да если бы на борту осталось хоть что-то взрывчатое, корабль бы просто в один миг «бах!» — и разлетелся в пыль.

— А где этот Пфаффхайм? — спросил Синдертон, прежде чем наши визави успели ответить на вопрос капитана. — Мне казалось, я прекрасно знаю Вюртемберг, но о таком городишке никогда не слыхал.

— В официальном сообщении, полученном нами из Германии, упоминается об одном, а не о последовательном ряде взрывов, — ответил тот, что дал нам газету. — Что же касается Пфаффхайма… — он потянулся за справочником, нашел нужную страницу и передал книгу нам.

Задумчиво нахмурившись, он наблюдал, как мы читаем: «Пфаффхайм, деревня. Земля Вюртемберг. Расположена на реке Ягар, в тридцати милях к юго-востоку от Штутгарта. Население — 2100 чел., основное занятие — сельское хозяйство».

— По-моему, — наконец заметил я, — здесь кое-что не сходится. Во-первых, всего один взрыв, а не несколько, во-вторых, всего тридцать миль от Штутгарта, а не сорок и, в-третьих, тысячи пострадавших при населении всего 2100 человек, а уж что совсем странно, так это говорить о гибели промышленных рабочих в чисто сельской местности.

Я посмотрел на год выпуска справочника. Издание было совсем свежим, так что с этой стороны все в порядке.

— Итак? — спросил я.

Главный следователь передернул плечами.

— Кажется, достаточно ясно, что «Фетида» упала и за этим последовал один взрыв или более. Что же помимо того — я, честно говоря, пока и сам не вполне понимаю. Тут дело явно в чем-то большем, чем в обычной неточности первого сообщения, но в наших с вами общих интересах поскорее во всем разобраться. Вам, джентльмены, со временем, конечно же, придется предстать перед судом, но более чем уверен: с выпуском под поручительство проблем не будет.

Насчет этого он оказался абсолютно прав. Нашим делом явно занимался кто-то наверху, и прямо в тот же вечер мы смогли вернуться к своим семьям. Синдертон, насколько я знаю, отправился домой с тем же настроением, что и я: день-два — и все это совершенно дикое происшествие получит какое-нибудь удовлетворительное объяснение. Но вот что касается капитана Бэлфорда — ну, возможно, он от природы был человеком более недоверчивым, чем мы, или, скорее, у него возникло нечто вроде дурного предчувствия.

Пока что публика не испытывала интереса к этому делу. Сообщения появились, конечно же, во всех вечерних газетах, но даже тогда никто не обратил серьезного внимания на заголовки. Так что можно сказать, что дело Бэлфорда, как его впоследствии назвали, по-настоящему началось на следующий день такими заявлениями, как:

КОРАБЛЬ С СОКРОВИЩАМИ СТИРАЕТ ГОРОДОК С ЛИЦА ЗЕМЛИ.

ПРИЧИНА ГИБЕЛИ ТЫСЯЧ ЛЮДЕЙ — РАКЕТА С ЗОЛОТОМ.

И СУДНО СМЕРТИ РУХНУЛО НА ГОРОД…

Последний заголовок был особенно впечатляющим. Читателям было предоставлено самим догадываться, что корабль обрушился отнюдь не на Лондон.

Я купил несколько газет, внимательно просмотрел их, но узнал мало что нового. Почти все они сообщали то же самое, что мы читали вчера. Пфаффхайм по-прежнему представлялся как город с десятками тысяч представителей рабочего класса, правда теперь сообщалось об одном-единствен-ном, а не о серии взрывов. Как и раньше, создавалось впечатление, что репортажи написаны на основании более чем скудных данных. И тем не менее, несмотря на дефицит информации, газета «Радиограмма» ухватилась за возможность улучшить свое положение передовицей, в которой потребовала общественного расследования и прозрачно намекала на неэффективность и беспечность в организации спасательных работ. Я прочел эту передовицу. Она была написана в обычном для этого издания ругательном стиле. Я не принимал ее сколько-нибудь всерьез и не предполагал, что примет всерьез кто-то другой. Разве кто-нибудь в здравом уме мог поверить, будто мы пойдем на риск почти верной потери своей премии из-за того, что поленимся расстаться с несколькими баками горючего? Горючее — конечно же, большая ценность, и все-таки совершенно очевидно, что добавочный вес полных резервуаров неизбежно разорвал бы кабели и вообще погубил все дело.

Я все еще просматривал газеты, когда зазвонил телефон. Мне сообщили, что заместитель помощника комиссара Специального Подразделения желал бы встретиться со мной, если мне не трудно подойти к ним где-нибудь часов в двенадцать. Есть множество различных способов приглашения в Скотленд-Ярд, и этот был самым что ни на есть любезным.

Когда я пришел, капитан Бэлфорд и Синдертон были уже там. Кроме них в кабинете на этот раз находились только сам ЗПК. и секретарь. Все присутствующие склонились над какой-то фотографией на столе. ЗПК. жестом пригласил меня подойти к столу, и я смог повнимательнее рассмотреть снимок.

На нем оказался запечатлен лежащий на боку космический корабль, а вокруг была представлена картина опустошения и полного разрушения. Там и сям маячили глубокие кратеры. Единственное, что осталось от зданий, — груды кирпича и щебня. В целом все это походило на какую-то обширную и жуткую мусорную свалку.

' На снимке было заметно, что, по крайней мере, с одной стороны корабль основательно разбит и помят. Однако людям, знакомым с «Фетидой» так, как мы, нетрудно было ее узнать.

Я все еще разглядывал снимок, когда капитан выпрямился.

— Что это значит? — спросил он у ЗПК. Следователь вытащил из портсигара сигарету и защелкнул его.

— Насколько мы можем догадываться, это много что значит. Не уверен пока, насколько много, но не удивлюсь, если это повлечет за собой более чем серьезные неприятности.

Он предложил нам присесть.

— Возможно, самое лучшее здесь, джентльмены, — продолжал он, — что фотография снимает с вас обвинение в халатности. Совершенно очевидно, что, будь на «Фетиде», когда она грохнулась, горючее, она бы взорвалась как испорченная консервная банка, — но вот он, наш кораблик, и лишь слегка покорежен. Нет, могло быть и гораздо хуже.

— Так что же случилось на самом деле? Расскажите, — попросил капитан.

Но ЗПК. явно не собирался спешить.

— С тех пор, как вы тут побывали, мы связались с Секретной Службой и узнали несколько интересных вещей. Главное — это то, что Пфаффхайм примерно два года перестал быть деревней, и вы сделали вот что: уронили вашу «Фетиду» прямехонько в центр нового, бурно разрастающегося и чрезвычайно оживленного центра производства взрывчатых веществ. В общей сложности вам удалось разрушить четыре или пять фабрик, уничтожить не знаю сколько складов и сравнять с землей множество зданий. Далее по вашей милости внезапно отбыли в свою германскую Валгаллу несколько высокопоставленных лиц, несколько десятков искусных химиков, не говоря уже о трех или четырех тысячах рабочих. Вот что случилось на самом деле. И могу добавить, что в верхах на этот счет весьма обеспокоены, — он сделал паузу. — Но еще более там обеспокоены тем, что в прессе появились сообщения о бедствии. Они действовали быстро. Но — недостаточно быстро. Слишком уж это был огромный кусище даже для их цензуры, и они-таки не удержали его в зубах. Новость о многочисленных взрывах облетела полсвета прежде, чем они выдвинули официальную версию об одном взрыве, а это фото наш агент получил до того, как они достаточно опомнились и успели ему помешать. Он сообщил, что «Фетида» приземлилась прямехонько на крышу одного из крупнейших подземных складов. Ему неизвестно, какого типа взрывчатые вещества там хранились, но, очевидно, от удара взрывчатка сдетонировала. Из разговоров с местными жителями выяснилось, что сила взрыва была просто чудовищной, корабль снова взлетел на воздух и приземлился в доброй сотне ярдов от прежнего места падения. Разумеется, никто не может составить полную картину происшедшего, но, по нашему мнению, произошло восемь или десять крупных взрывов, если не более.

Все мы были малость растеряны. Наша радость по поводу снятия подозрения в халатности тут же испарилась из-за масштабов катастрофы.

— Министерство иностранных дел, — продолжал следователь, — склонно связывать это с имеющейся информацией о том, что они там нашли способ стабилизировать бомбы с жидким кислородом, что значительно удешевляет производство взрывчатых веществ. Детонация же этих веществ предположительно могла…

Но у нас не было настроения теоретизировать насчет причин. Наше собственное положение снова вышло для нас на первый план. Капитан Бэлфорд задал наконец вопрос, который не давал покоя всем нам:

— Полагаю, это означает, что обвинение с нас будет снято?

Следователь, которого он перебил, тут же перешел к этой стороне дела.

— Боюсь, вам все же придется явиться на судебное заседание. Но это будет делом всего лишь нескольких минут.

Полицейские власти проинформируют суд, что в свете последних данных они снимают свои обвинения. Тем самым полиция как участник процесса самоустраняется. Официальное же правительственное расследование пропажи «Фетиды» — дело совсем другое. Но это уже будет происходить в обычном порядке.

Услышав все это, мы вздохнули с облегчением. Забавно, но даже самая чистая совесть вовсе не избавляет большинство людей от опасений, связанных с полицией.

Глава 6

Космические преступники

Мы пообедали все вместе и отправились кто куда с ощущением, что худшее позади. Перспектива официального расследования нас не беспокоила: в конце концов, по окончании спасательных операций это происходит в трех из четырех случаев. У меня это ощущение сохранялось до семи часов, пока я не узнал из вечернего выпуска газета, что капитан Уильям Бэлфорд арестован в своем доме в Хайгейте.

Пролистав газету до конца, я обнаружил и еще кое-какие экстренные новости. Теперь, как выяснилось, оказывается, что Пфаффхайм — не совсем деревушка, где жители заняты исключительно тем, что пашут землю. Впрочем, от признания, а что же тогда она собой представляет, газета осторожно уклонилась. Однако я заметил, что в отличие от официальных сообщений здесь делается акцент на взрывах. Две минуты спустя я уже набирал номер Скотленд-Ярда. Я представился, и меня немедленно соединили с ЗПК.

— Послушайте, а что означает сообщение об аресте капитана? — спросил я. — Они просто повторили вчерашние новости или тут что-то еще?

— Нет, все правильно, — сказал он мне. — Мы и вас разыскиваем. Вы где?

— А в чем дело? — осторожно спросил я.

— В убийстве, и притом — умышленном. Вы ведь сегодня еще не заглядывали домой, верно?

— Нет, только собираюсь ехать.

— Что же, тогда лучше измените свои планы. Я хочу, чтобы вы явились ко мне, и как можно скорее.

— Но…

— Никаких «но». Это очень серьезно. Я вам все расскажу, когда явитесь.

Я поколебался.

— Хорошо. Буду через десять минут, — ответил я.

— Мы рады, что вы уже знаете новости, — сказал он, когда я вошел. — На это мы и надеялись. Иначе мы просто не знали бы, как еще связаться с вами, прежде чем вы вернетесь домой.

— Но сегодня утром вы сказали… — начал я.

— Да. Сегодня утром. Но с тех пор кое-что переменилось. Давайте я вам все расскажу. Если бы вы отправились домой, вас, скорее всего, уже не было в живых. В капитана Бэлфорда стреляли — он был ранен у своего дома примерно в половине четвертого. Мистер Синдертон убит у себя на пороге и приблизительно в это же время. Десять против одного, что вас тоже поджидали.

— Синдертон убит? — недоверчиво переспросил я.

— Пятью выстрелами в упор. Капитан, к счастью, только ранен в руку.

У меня буквально челюсть отвалилась.

— Но, я не понимаю… Кто… Что… В каком смысле меня поджидали?

— В таком смысле, что оба ваши друга стали объектом умышленного нападения. И я уверен, что это и с вами случилось бы, если бы они знали, где вас искать.

— Но я не понимаю, — снова сказал я. — Кто такие эти «они»? Кому, черт возьми, приспичило в меня стрелять?

— А не могут это оказаться друзья или… гм… товарищи кого-нибудь из Пфаффхайма? — предположил он.

Я попытался сосредоточиться и обдумать эту версию. Но она показалась мне не слишком правдоподобной.

— Я бы сказал, что это весьма маловероятно, — довольно спокойно ответил наконец я. — Какая им от этого польза, к чертям собачьим? Какой смысл стрелять в нас, мстя за несчастный случай? Это попросту неразумно.

— Не знаю, — медленно сказал он, — но, тогда, может, вам на ум приходят какие-то другие причины, по которым на них обоих совершено покушение?

— Я вообще никаких причин придумать не могу. Но и то, что вы предполагаете конечно же, не причина, — сказал ему я.

— Возможно, вы и правы. Посмотрим. В любом случае я буду рад, если вы, пока все не выяснится, разок-другой переночуете не дома.

Я немного поспорил с ним. Я никак не мог понять, почему мне угрожает опасность, но он был настойчив. Так и не сказав ничего прямо, он все же дал мне понять, что дело здесь весьма и весьма темное. В общем, после разговора с ним у меня возникло неприятное ощущение, что за любым углом меня может подкарауливать вооруженный молодчик. Веселого мало. И, в конце концов, я согласился держаться подальше от дома, хотя в душе и полагал, что испугался зря.

То ли Секретная Служба передала кому-то фотографию, то ли какой-то предприимчивый журналист умудрился раздобыть другую, но в каждой газете и почти везде на первой странице появились изображения покореженной «Фетиды» среди разрушений, которые она, как предполагалось, вызвала. Теперь всем и каждому стало ясно, что корабль не взорвался. Более того, в самых последних выпусках появились переводы статей из немецких газет. Осознав, что цензура допустила промашку, те наперебой проталкивали новую теорию.

Из нее следовало, что все это в целом было коварным жидо-масонским заговором. Влиятельные евреи, стоявшие за спиной Бэлфорда, тоже еврея, подготовили подлый удар по оборонительным силам Рейха — первый удар в тайной войне, которую начало против Германии всемирное еврейство — и да падет на него кровь 2500 немецких мучеников! Проведенное гестапо расследование показало, что капитан Бэлфорд и два его помощника, получив взятку размеров в 250 ООО фунтов, хладнокровно сбросили «Фетиду» на беззащитный город Пфаффхайм, да еще и придали всему инциденту видимость случайности. На самом же деле то была никакая не случайность. То был выстрел по Германии и немецким силам обороны. 2500 немцев, которые стали его жертвой, пали за Отечество столь же доблестно, как и любой солдат на поле боя. Они будут отмщены. Народ Третьего Рейха потребовал, чтобы убийц передали в руки германского правосудия.

Снова была задействована хорошо известная техника «большой лжи». Нам с капитаном выделили апартаменты на двоих, и мы вместе сидели и читали эту дичь, удивляясь, что кто-то счел ее достойной печати.

— Но я ведь не еврей, — с недоумением заметил капитан.

— А ты думаешь, это что-нибудь значит? — ответил я. — Тебя обвиняют в антинацистским заговоре, следовательно, ты просто не можешь не быть евреем.

— И как же они себе это представляют, черт возьми? Ведь и дураку понятно, что даже при наиблагоприятнейших условиях нельзя быть уверенным, где именно брякнется отлетавшая свое посудина?

— Конечно же, всем все понятно. Но знает ли об этом публика? В конце концов, разве не мы сами потратили уйму времени, пытаясь убедить их в добросовестности и надежности Ракетной Службы?

— 250 тысяч фунтов. Однако… — пробормотал капитан. Нас явился навестить заместитель помощника комиссара, а с ним — и сам помощник комиссара.

— Итак, — сказал ЗПК, когда на глаза ему попались газеты, — похоже, они жаждут вашей крови, не правда ли? Мы уже получили от их посольства ноту о вашей выдаче.

— Я подам на них в суд за клевету, — заявил капитан.

— Интересно, в какой же? В германский? — улыбаясь, спросил помощник комиссара.

— Но ведь все это — просто какой-то жуткий бред. Они-то должны это понимать! — возразил я.

— Они-то, конечно же, понимают. Однако твердо намерены заполучить вас тем или иным способом, верно? — и он указал на повязку, поддерживающую руку капитана. — Спрашивается: почему?

— Самый настоящий абсурд! Не может же государство мстить за то, что, как всем известно, было просто несчастным случаем? — сказал я ему.

— Я с вами полностью согласен. Следовательно, на то должна быть причина. Верно?

— Но какая?

— А вы не забыли о грузе «Фетиды»? Ведь там было золото, а им его ой как не хватает.

Капитан шумно фыркнул. Это было верным признаком того, что он вот-вот заведется и начнет, как обычно, обличать культ золота, но он, видимо, сумел взять себя в руки и не стал дурить.

— Кроме того, там имелась большая партия ганимедского дерева, практически не менее ценного, чем золото. Да еще и уйма тиллферового волокна. Как насчет этого?

Это мне как-то до сих пор не приходило в голову. Тиллферовое волокно при определенных условиях выделяет эфир — легчайший из известных газов. Его, в частности, закачивали в крылья аэропланов, дабы увеличить подъемную силу. Так как тиллфер растет только на Ганимеде, и притом — в ограниченных количествах, а также поскольку там действует англо-американский торговый протекторат, немцам так просто его было не получить. То есть это был один из видов сырья, в котором они остро нуждались. Конечно же, им приходилось нелегко, но много ли они оставили бы нам, если бы то были их владения? Ответ однозначен.

— И что же? — спросил я.

— Не знаю. Но полагаю, всего лишь полагаю, что они вернут нам груз только при условии — что им выдадут вас.

— А какая им от этого польза?

— Они могут заявить, что во имя блага их народа они должны поступить с заговорщиками так, как с ними и надлежит поступать.

— Фантастика. И кто же этому поверит? — спросил капитан. Помощник комиссара передернул плечами.

— Да много кто, если об этом достаточно громко вопить. Подобный метод оказывался действенным и прежде. Просто удивления достойно, что они раз за разом выкидывают, — он поразмыслил несколько секунд. — Они устроили заварушку в 1914-м. Они вызвали катастрофу в 1940-м. И теперь опять готовят что-то подобное. Честное слово, глядя на них, начинаешь понимать, как, наверное, смотрел Генрих Второй на Томаса Бекета.

Но ПК ошибался. Общественное негодование по поводу требования о нашей выдаче вспыхнуло довольно быстро и, как обычно, сосредоточилось на различных аспектах проблемы. Высказывалось негодование по поводу того, что выдача иностранному суду британских подданных вообще хоть кому-то может показаться допустимой, звучали требования опровержения любых обвинений в заговоре, много говорилось о недопустимости самой возможности подобных соглашений с немцами. Даже самые умеренные из наших сторонников и те считали, что непременно должен состояться суд, который полностью оправдал бы нас, но происходить это должно в Англии, где царит дух правосудия и никто не прикрывается благом государства, вынося приговоры.

На следующий день обстановка накалилась еще сильнее. Были опубликованы сообщения об убийстве Синдертона и покушении на капитана Бэлфорда. Мы узнали, что посольство все еще настаивает на нашей выдаче, правда теперь уже на том основании, что мы, мол, уронив «Фетиду» с территории, на картах не обозначенной, совершили акт пиратства, чем поставили себя вне защиты нашего правительства.

Очередное сообщение из Германии оказалось еще занятнее. На «Фетиде», говорилось в нем, никакого груза не было. Корабль оказался пустым. Это, как они заявляли, подтверждается членом экипажа, который признался, что мы совершали промежуточную посадку на Луне, спрятали там груз и лишь после этого вернулись на Землю.

У нас с капитаном буквально челюсти отвисли от подобного бесстыдства. Выходило, что они пошли даже дальше, чем предсказывал ПК: теперь они желали заполучить и нас, и груз.

Ну, может, у них там народ и поверил насчет груза, но здесь-то у нас это сперва не слишком хорошо проходило. Видно, цивилизованным людям требуется больше времени, чтобы поддаться влиянию «большой лжи». Кроме того, непонятно было, с чего это нам вздумалось ронять пустую железяку, когда ее и впрямь можно было бы битком набить взрывчаткой, как они сами заявляли прежде. Но подобные мелочи их, похоже, не беспокоили. Лишь годы спустя какой-то щелкопер состряпал из этого историю о зарытых на Луне сокровищах, и люди начали любопытствовать на этот счет.

А в то время ситуация казалась просто фарсовой. Однако, когда помощник комиссара еще раз явился нас проведать, выяснилось, что все это в сущности далеко не смешно.

— Они требуют вашей выдачи, — сказал он. — Вы понимаете, что это значит. Смертная казнь. И более того, прежде, чем вам будет вынесен приговор, у вас тем или иным способом вырвут признание, что вы действительно похитили груз с «Фетиды» и спрятали его на Луне. Они заклеймят вас одновременно как пиратов и воров. У нас, естественно, нет желания вас выдавать. Но есть одно серьезное «но». Согласно международному праву, их заявление безупречно. Лицо, обвиненное в совершении преступления в открытом космосе, подлежит суду в стране истца.

Это было как пощечина. Естественно, до того момента никто из нас не принимал всерьез требование немцев о выдаче.

— Это ставит нас в неловкое положение, — продолжал ПК как ни в чем не бывало, словно мы и не оказались загнаны в угол. — Дело сводится к следующему. Либо мы должны вас выдать и посмотреть сквозь пальцы на явную несправедливость, либо — пойти на вопиющее нарушение международного права. Повторяю, у нас нет ни малейшего желания пойти первым путем. Однако можем ли мы в подобных обстоятельствах выбрать второй? Правительство крайне обеспокоено. Видите ли, во всем этом присутствует и политический оттенок. Международные отношения — вещь непростая, и пренебрегать международными договоренностями сейчас не время. С другой стороны, положение правящей партии в стране не слишком стабильно. Любой крупный скандал почти наверняка завершится тем, что они проиграют следующие выборы, а ваша выдача привела бы к мощной волне протестов.

Я подумал, что если мы как-то и задействованы в политических расчетах, то крайне удачно, что мы ощущаем: народ за нас.

— Что касается меня и еще нескольких лиц, значительно более влиятельных, чем я, то с нашей точки зрения, — продолжал он, — существует только одна возможность. Одна-единственная. Вы оба должны исчезнуть.

— Исчезнуть?

— Да, совершить побег. И желательно побег демонстративный — из заключения.

— Не нравится мне все это, — сказал капитан. — Я перед законом чист. Я не совершил ничего такого, чего следовало бы стыдиться.

— Конечно, кому же такое понравится? Нам это тоже не по душе. Но вам бы еще меньше понравилось, если бы вас вынудили подписать ложное признание.

— Пусть только попробуют.

— Я бы на вашем месте проверять не стал, — сказал помощник комиссара со вздохом.

Затем последовали долгие приготовления. Чужие имена и паспорта. План исчезновения для жены капитана и воссоединения с ним. Деньги, положенные в банк на наши новые имена. Но все это, в конце концов, устроилось, а капитан по-прежнему выглядел малость озадаченным, словно вся его система ценностей опрокинулась кверху дном.

Ну, вот здесь кончается правда и начинаются легенды, а поскольку легенды все знают, я их могу здесь не повторять. Конечно, в какой-то степени даже жалко разрушать миф о дерзком и захватывающем деянии, но, как видите, все это было лишь прекрасно поставленным спектаклем, пистолеты зарядили холостыми, так что побег не составил труда. Мы просто рванули, куда глаза глядят.

Потом я несколько лет жил под чужим именем, пока кризис не миновал, а когда вернул себе прежнее имя, никто и не подумал идентифицировать меня с беглецом Фироном. Имя же Бэлфорда стало слишком хорошо известно, так что ему пришлось носить чужое до конца дней.

Надеюсь, моя исповедь наконец-то положит конец всем этим непрекращающимся поискам сокровищ на Луне. На это уже угроблено несколько жизней и уйма деньжищ. Итак, раз и навсегда: сокровища капитана Бэлфорда не существует, и никогда не существовало.

ЗАТЕРЯННЫЕ ВО ВРЕМЕНИ

Глава 1

Похищение во времени

Маленький человечек, который пробирался через лес к большой поляне, неожиданно остановился как вкопанный, быстро-быстро заморгал глазами и разинул рот от изумления. Секунд пять он пристально глядел перед собой с выражением рыбы, попавшей на крючок, затем инстинктивный, унаследованный от далеких предков страх заставил его искать убежище в чаще. Оказавшись в безопасной темноте кустарника, он снова взглянул на поляну.

Всего мгновение назад он видел перед собой только залитую солнечными лучами опушку. А потом (он был уверен, что не мигнул и не повернул головы)… в самом центре открытого пространства повис сверкающий цилиндр, похожий на громадный метательный снаряд из полированной стали. Это и заставило коротышку обратиться в бегство. Теперь он разглядывал этот предмет с меньшей паникой и с растущим негодованием. Он определил длину цилиндра приблизительно в восемнадцать футов, а диаметр — в три фута. Металлическая поверхность без всяких швов сверкала на вечернем солнце.

— Похоже, это не сталь, — поправил он себя. — Больше напоминает хром. Но что это за чертовщина такая?

Не прошло и полминуты, как у человечка внезапно перехватило дыхание. В верхней части цилиндра появился темный прямоугольник. Точно зачарованный, человечек наблюдал, как расширилась щель и от цилиндра отошла панель. В отверстии показалась человеческая голова. Незнакомец, очевидно, обрадованный, что его никто не заметил, протиснулся в отверстие.

Увидев лицо незнакомца, наблюдатель отступил на шаг, под его ногой хрустнула ветка. На секунду он задержал дыхание, но незнакомец, похоже, ничего не услышал. Он повернулся назад к своей машине и пошарил рукой в темном пространстве, как бы разыскивая что-то. Когда же он выпрямился, коротышка опять вздрогнул, ибо правая рука прилетевшего держала увесистый пистолет, направленный в его сторону. Малейшая надежда на случайность моментально рассеялась.

— Эй, выходите оттуда, живо! — скомандовал человек на опушке.

Он нетерпеливо помахал пистолетом, видя колебания наблюдателя.

— Руки вверх — и выходите, — повторил он.

Человек, пытавшийся спрятаться в кустах, не стал больше выжидать. Высоко подняв руки над головой, он вышел на открытое пространство.

— Кто вы такой? — спросил незнакомец.

— Генри Джонс, — ответил коротышка.

Он нашел, что меньше боится этого прибывшего, когда тот находится рядом, и даже отважился спросить:

— А вы кто такой, если уж на то пошло?

— Вас мое имя никак не касается, — ответил незнакомец, пристально глядя на него, — но вообще-то меня зовут Рой Сэйбер.

Рот Генри Джонса открылся, потом быстро закрылся.

— Вы что, не верите мне?

Джонс что-то пробурчал в знак согласия.

— Почему?

— Ну, если уж вам нужно знать — по одной причине. Рой Сэйбер помоложе вас будет — хотя вы здорово на него похожи. И еще: я случайно видел часа два тому назад, как Рой Сэйбер садился в чикагский поезд.

— Ну да, — отозвался незнакомец. — Тем не менее я и есть Рой Сэйбер.

Одеяние незнакомца совершенно не отвечало представлениям маленького человечка о нормальной одежде. Костюм был необычно яркого синего цвета; и, хотя брюки казались очень свободного покроя, пиджак плотно облегал фигуру; он казался двубортным, на самом деле передняя пола шла слева направо и была прочно пристегнута застежкой-молнией. Широкий отворот имел чуть более легкий оттенок голубого, он шел треугольником от самого верха правого плеча к левой стороне талии. В отверстии для шеи виднелась мягкая рубашка с длинными концами воротничка, а на галстуке были две полоски — такие же синие, как костюм.

— Что ж, Генри, — произнес человек в странном костюме. — Я ничего против вас не имею, кроме того, что вы жуткий зануда, но вынужден вас связать, не то вы мне весь план сорвете.

В том, как следует обездвиживать человека, опыта у Роя Сэйбера явно не хватало. Он употребил куда больше веревки, чем требовалось, но тем не менее ухитрился привести своего собеседника в состояние бревна. Затем вытащил носовой платок и тщательно свернул его жгутом.

— Извините, но я не могу допустить, чтобы вы звали на помощь. Откройте!

Рот Генри оставался закрытым. Он получил болезненный тычок под ребро:

— Откройте!

Рот открылся. Рой вернулся к цилиндру и тщательно заделал панель входа. Потом сунул в карман пистолет и поднял связанного человека. На краю опушки он положил пленника в кусты.

— Я уйду всего часика на два, — объяснил он, немного подумав.

Генри крутанул головой и злобно смотрел ему вслед, пока тот не исчез между стволов деревьев.

Рой Сэйбер вернулся незадолго до объявленного срока, и вернулся не один. Бок о бок с ним шагала девушка, светлые волосы отсвечивали в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь листву. Миловидное лицо с волевым подбородком, голубыми глазами и вздернутым носиком несколько портил слишком большой рот. Она смотрела на своего спутника снизу вверх и озабоченно хмурилась.

— Но, Рой, — сказала она, — ты выглядишь старше, я вижу седину — здесь и вот здесь. И на тебе такая смешная одежда. Что случилось?

— Я действительно стал старше, Бетти, но объяснять сейчас некогда. Ты должна чуточку подождать.

Он с восхищением разглядывал ее изящную и гибкую фигурку в превосходно сидящем красном платье. Они остановились перед группой кустов, где он спрятал Генри. Рой начал раздвигать ветки, а Бетти вышла на поляну.

— Что это, Рой?

Рой не отвечал. Он задумчиво уставился на клубок веревок — единственное свидетельство недавнего присутствия пленника. Потом выглянул на опушку, где лежал цилиндр.

— Подожди-ка. — Он отбежал в сторону, но скоро вернулся. — Все в порядке. Я подумал — может, кто-то залег в засаду, и ждет меня за машиной.

Он немного поразмышлял:

— Я собирался тебе все объяснить, прежде чем мы рискнем, но ситуация изменилась. Нам надо спешить.

— Я не понимаю… ты о чем?

— Объясню все позже. — Он поспешно подтолкнул ее к цилиндру и вытащил из кармана пистолет. Бетти вопросительно посмотрела на оружие:

— Что за…

— Позже, — повторил он, торопливо раздвигая две панели на сферической поверхности. Показал на конец цилиндра: — Забирайся!

Она с сомнением заглянула в темное отверстие. Внутренности аппарата были обиты чем-то плотным, везде валялись подушки.

— Но…

— Живо, живо! — настойчиво повторяло он, подсаживая ее в люк. Опустил над ней крышку. Она лязгнула, одновременно он услышал близкий топот ног и чей-то голос на всю опушку проревел:

— Ни с места! Руки вверх!

Очевидно, вернулся Генри Джонс с подкреплением. Рой скользнул в цилиндр. Не успел он это сделать, как из-за деревьев выскочили двое полицейских в форме и со всех ног кинулись на опушку, размахивая пистолетами.

— Он вооружен, — закричал Генри Джонс откуда-то позади них.

Рой увидел, как один из полисменов прицелился.

Послышался треск: это пуля ударилась в стенку цилиндра.

Рой побелел от ужаса при мысли о вмятине, которую пуля оставила на чувствительной поверхности аппарата, и поблагодарил Бога, что пуля не попала в переднее отделение, где лежала Бетти. В безумной спешке он поиграл клавишами на контрольной панели.

Полисмены подбежали к цилиндру. Они начали колотить по нему рукоятками пистолетов, и Рой слышал их приглушенные крики. Он включил основной рубильник.

Снаружи два вконец растерявшихся полисмена глупо уставились друг на друга. Цилиндр бесследно исчез.

— Да будь я проклят! — пробормотал один из них.

Генри Джонс вышел из-под прикрытия деревьев.

— А еще фараонами себя считаете! — с негодованием изрек он.

Впервые путешествуя в цилиндрической машине, Рой несказанно удивился полному отсутствию особых ощущений. Он закрыл за собой крышку люка, до упора повернул рубильник и напряженно ждал чего-то необыкновенного. Однако ничего не происходило, и он решил, что эксперимент не удался и необходимо еще поработать над своим детищем. У него перехватило дыхание, когда обнаружилось, что изобретение работает в совершенстве — оно и в самом деле отправило его на десять лет назад.

Это было тем более удивительно, что все предсказывали его опыту неудачу. Сэм Хэнсон, его приятель, протестовал:

— Это странно, Рой, более того — невозможно! Как же так, ведь если ты отправляешься на десять лет назад, то должен оказаться в двух местах одновременно — ты мог бы даже встретиться с самим собой! Тогда выйдет полная путаница. Подумай только обо всей неразберихе, если опыт удастся. Тогда больше не будет существовать ни прошлого, ни будущего.

Рой тогда покачал головой:

— Не встречусь я с самим собой, более молодым, — ведь если бы подобная встреча осуществилась, я бы ее помнил. Что касается пребывания одновременно в двух местах — а почему бы и нет? Разве Кто-нибудь когда-нибудь доказал, что это невозможно? Это совершенно голословное утверждение полнейших невежд в вопросах пространства и времени. Во всяком случае, я попробую!

И все у него вышло. Вышло не только путешествие сквозь время, но осуществилась, главная цель этого путешествия — найти Бетти. Теперь он везет ее домой. Он собирался сначала рассказать ей все, но этому помешало бегство Генри Джонса. Как здорово будет увидеть удивленные физиономии, когда они выберутся из машины…

Целую секунду после того, как он повернул рубильник, ничего не происходило. Затем их тряхнуло. Цилиндр закачался, как будто потерял равновесие. Машина кренилась все больше, пока не опрокинулась вправо, и Рой скатился на обитую мягким стенку своего детища. Пока машина крутилась, Рой раздумывал, что могло случиться. Тут нос машины наткнулся на какое-то препятствие, и Рой в панике подумал о тех разрушениях, которые мог нанести механизму этот толчок.

Он протянул руку к панели. Это движение, хотя и не было таким уж заметным, нарушило и без того ненадежное равновесие. Цилиндр снова перевернуло, возобновились толчки, машина крутилась и подскакивала, точно катящийся бочонок. После мучительно долгих минут она все же остановилась. Рой осторожно шевельнулся, чтобы убедиться, что на этот раз все закончилось.

— Бетти! — изо всех сил заорал он.

— Да? — Ее голос слабо доходил до него через перегородку между отделениями.

— Ты в порядке?

Она что-то пробормотала.

— Мы перевернулись, — продолжал Рой, — и я не могу открыть панель. Когда я скажу — три! — навались изо всей силы на правую сторону, тогда мы, может быть, сумеем перекатиться. — Он сделал паузу, затем сосчитал: — Раз, два, три!

Цилиндр чуточку накренился, зашатался, потом снова застыл.

— Пытаемся еще.

Вторая попытка удалась ничуть не больше первой. Рой вытер пот: в тесном помещении начало становиться жарко.

— Тут какое-то препятствие, — крикнул он. — Попробуем-ка раскачать машину, может, тогда мы через него перекатимся.

Они поработали более минуты, но немногого добились. Препятствия оказались по обе стороны, и Рой начал бояться, что его машина времени превратилась в двойной гроб.

— Еще разок! — заорал он.

Цилиндр все еще отказывался двигаться. Один раз ему почудилось какой-то шум снаружи, но он решил, что это, наверное, шевелится Бетти,

— Бетти! — снова громко позвал он.

Как бы в ответ раздались три сильных постукивания во внешнюю стенку.

— Бетти, тут снаружи кто-то есть! Попробуем-ка снова. Раз, два, три!

Он налег на боковую стенку. На этот раз цилиндр поддался, и выход оказался наверху.

Глава 2

Человек из 10 402-го

Рой живо отодвинул панель, чтобы впустить свежий воздух. Он высунул голову и оглянулся проверить, открыта ли панель и у Бетти. Появилась ее взъерошенная голова, но девушка смотрела не на Роя, а куда-то вдаль. Он повернулся в ту сторону и с удивлением уставился на человека возле продавленной передней части цилиндра. Тот казался столь же изумленным.

Стоящий перед Роем человек был четырех футов ростом, но его абсолютно лысая голова была нормальных размеров и производила странное впечатление в сравнении с его небольшой фигурой. Одежда состояла из серебристого комбинезона, с широким поясом, на котором раскачивалось множество предметов.

Пока они вылезали из цилиндра, он подошел ближе. Бетти с отвращением отшатнулась.

— Говорите по-английски? — спросил Рой.

— Английский — мой родной язык, — ответил тот, его произношение отличалось от выговора Роя.

Он продолжал в недоумении разглядывать их.

— Тогда мы должны поблагодарить вас за помощь. Я Рой Сэйбер, а эта леди — мисс Бетти Мордан.

— А я — Дел Два Сорок А, — откликнулся человечек. Вслед за этим Рой начал осознавать странность окружающего пейзажа. Громадное красное Солнце струило свои лучи с безоблачного неба, освещая не ту плодородную землю, которую он покинул, но обширное пространство, покрытое песком и голыми камнями. Его не оживляла ни единая тропинка, обрамленная зеленью, и надо всем нависала смертельная тишина пустыни. Они стояли в пологой долине, дно которой испещряли камни и прорезало множество песчаных потоков. Мимо них текла неторопливая река, исчезая примерно через милю там, где поворот долины скрывал ее от глаз. Рой оглянулся на холм, возвышающийся позади.

— Удивительно, что нас не расшибло в лепешку, — пробормотал он.

— Да уж, поистине, — резко отозвалась Бетти. — А ну-ка, верни нас назад — да поживей. Хотела бы я знать, что за игру ты со мной затеял?

— Что-то испортилось, — начал оправдываться Рой. — Тот фараон…

— Ах, так? Что-то испортилось, да? Ну, так это твоя забота, чтобы оно все, к чертям собачьим, опять наладилось. Ты что, не соображаешь, что это похищение?

Рой беспомощно распростер руки, горестно разглядывая свою машину времени.

— Не могу я заставить ее опять работать. Когда полицейский выстрелил, он повредил механизм. А теперь, после того как мы оттуда скатились, все совершенно разлетелось на куски.

Человечек с интересом разглядел повреждения в передней части машины, сунулся между перепутанными проводами, изучая остатки расшатавшихся вакуумных цилиндров. Он все еще выглядел сбитым с толку, когда снова повернулся к Рою.

— Так из какого вы года? — спросил он. Рой был неприятно удивлен. Он никак не ожидал, что его машину времени сразу определят и поймут, что это такое.

— Из 1951-го, — ответил он.

— Из 1941-го, — поправила Бетти. — Что с твоей памятью?

— Нет, из 1951-го. Я тебе после объясню.

— Неужели из такой древности? Это потрясающе! — Человечек протянул руку к цилиндру. — А мое время — 10 402-й.

— Слушай, что это значит? — требовательно спросила Бетти.

— Это значит, что выстрел того фараона отправил нас прямо в 10 402 год, — пояснил Рой.

Взгляд Бетти сделался презрительно-саркастическим.

— Может, ты покончишь с моим похищением, — предложила она. — Нет у меня на это настроения. Более того, чем быстрее ты доставишь нас домой, тем для тебя же лучше. Понял?

Рой во все глаза уставился на нее. Его поразил угрожающий тон девушки. От удивления он забыл даже Дела.

— Вы ошибаетесь, — заговорил тот. — Я имел в виду только то, что отбыл из 10 402 года. А какой тут год — я не знаю, скорее всего это еще миллионы лет спустя.

— Правильно, — одобрила Бетти. — Подхватывайте розыгрыш! Но я-то не смеюсь — и не вижу тут ничего смешного.

— Это она о чем? — спросил Дел.

Рой переменил тему разговора.

— Почему вы прибыли в этот год? — спросил он, поворачиваясь к коротышке.

Дел тряхнул головой:

— Что-то не заладилось в моей машине, — так же, как и в вашей. Она вон там. — Он указал на огромный валун ярдах в двадцати от них. Из-за валуна торчала конструкция из сверкающего металла.

— Она тоже разбилась?

— Только легкое повреждение.

— Пойдемте-ка, поглядим.

Прежде чем они отошли от цилиндра, Рой пошарил в рубке и нащупал свой пистолет. В каждый из карманов он насыпал по горсти патронов. Бетти угрюмо потащилась следом.

Машина Дела ничуть не напоминала цилиндр Роя. Это была кубическая клетка со сторонами по шесть футов, сплетенная из полос серебристого и черного металлов. В середине находилось мягкое сиденье, а перед ним — небольшая панель управления. Двигатель, очевидно, находился в трех черных ящиках у нижнего основания, соединенных между собой толстым кабелем. Сердце Роя дрогнуло, когда он увидел эту машину. Он надеялся использовать некоторые части своего цилиндра для починки машины Дела, но две конструкции не имели ничего общего.

Дел молча указал на один из углов основания, где рама была покорежена. Кроме того, крышка одного из ящиков была разбита. Рой наклонился, чтобы разглядеть повреждение.

— Видите, — начал Дел, — в отличие от вашей, эта машина работает на принципе капиллярной абсорбции света. Лучи попадают…

— Смотрите, смотрите! — закричала Бетти.

Она показывала на холм на противоположном конце долины, где передвигались какие-то странные предметы. Каждый из них состоял из яйцеобразного корпуса, балансирующего на двух вибрирующих подставках, сужающихся книзу. Посередине эти «ноги» были суставчатыми и, подобно телу, расположенному наверху, раскрашены ярко-красным. Вокруг корпуса виднелось сложное переплетение рычагов.

— Что… — начал Рой, но Дел покачал головой. В его эпоху ничего подобного не было.

Внезапно от первого аппарата к земле протянулась суставчатая рука и ухватила камень. Без всякой паузы она отправила эту глыбу, которая наверняка весила полтонны, прямо через долину. Глыба с грохотом приземлились на холме у них за спиной. Рой резко подтолкнул своих спутников к ближайшему валуну, опасаясь, как бы в них не полетел следующий громадный обломок.

Красные машины продолжали неспешно продвигаться на своих длинных ходулях, их движение сопровождало слабое металлическое позвякивание. По всей видимости, каменная глыба выполнила свое назначение, во всяком случае, других за ней не последовало, и металлическая рука снова сложилась вдоль яйцеобразного туловища. Все трое молча наблюдали, как пять красных силуэтов ушли прочь длинными резкими шагами. Даже Бетти притихла.

— Что это было? — испуганно спросила она,

Рой пожал плечами. Тут не могли помочь никакие предположения. Он выпрямился, чтобы убедиться, что машины и в самом деле удалились. Как только он поднялся во весь рост, раздался лязг металла о камень. Рой ухватился за пистолет.

Группа машин внезапно вышла из-за поворота долины. Вопреки ожиданиям Роя, они имели мало сходства с чудовищами, метавшими камни с вершины холма. Только форма корпуса была такая же. Они имели около семи футов в высоту, а их яйцеобразные тела продвигались вперед на шести суставчатых ногах. Из передней части торчали четыре металлические конечности, а в особых держателях блестели по две линзы.

При виде Роя они остановились, покачивая руками-щупальцами. Рой выступил вперед, держа в руке пистолет. По ряду машин пробежало легкое движение. Они, кажется, готовы были отступить, когда, пренебрегая предостережем Роя, Бетти выглянула из-за валуна.

Машины, все как одна, нестройно зашагали вперед, размахивая щупальцами. Рой выстрелил трижды, но без видимых результатов. Он оглянулся и убедился, что Дел тоже вышел из укрытия и достал из кармана цилиндрик, похожий на фонарик.

— Бегите! — рявкнул Рой. — К реке!

У него была слабая надежда на то, что эти машины не выносят воды. Бетти уже мчалась во весь дух, а Дел повернулся, чтобы следовать за ней. Рой успел выстрелить еще трижды, а потом побежал. Машины погнались за ним, он не пробежал и десятка ярдов, как что-то больно ударило его по лодыжке и он тяжело хлопнулся наземь. Когда машины уже нависали над ним, он увидел, как Дел поднял вверх свой цилиндрик и два щупальца у самого ближайшего преследователя упали, точно обрубленные. Дел направил луч цилиндрика на другую машину.

Упало еще одно щупальце; и тут же, словно удар серебристого бича, другое щупальце выбило цилиндрик из руки Дела. Цилиндрик взлетел высоко в воздух и шлепнулся в реку. В небо с ревом взметнулся фонтан брызг, вся водная поверхность вокруг забурлила пузырями. Бетти, почти достигшая берега, отскочила. Щупальце преследующей машины ухватило ее за красное платье. Оно отбросило платье, обвилось вокруг ее талии блестящим поясом и потащило девушку назад к Рою и Делу.

Рой с облегчением понял, что никому из них, кажется, не хотят нанести никаких увечий. Сплетение щупалец аккуратно подняло каждого из них, и машины зашагали по долине в том направлении, откуда появились. Миль пять они следовали по берегу реки, затем холмы остались позади, и они вышли на плоскую равнину, где пробивались клочки грубой травы, наполовину засыпанные песками. После выхода на открытую местность машины изменили свое боевое построение, и Рой обнаружил, что та, которая несет Дела, шагает рядом с ним, а машина, захватившая Бетти, держится на некотором расстоянии впереди. Рой заговорил с Делом, и тот уверил его, что невредим.

— Самое большое несчастье — то, что потерян мой цилиндрик, — сказал маленький человечек.

— А что это такое? Я никогда раньше ничего подобного не видел.

— Тепловой излучатель. Разве у вас не было таких штук в двадцатом веке?

Рой покачал головой и поинтересовался природой тех, кто их захватил.

— Роботы? Механизмы, управляемые на расстоянии? — предположил Дел.

— Или какие-то экипажи, — добавил Рой. — Возможно, человеческие тела атрофировались и пришли в полную негодность для передвижения, и тогда они изобрели эти машины для переноски своих мозгов.

Подумав, — Дел отверг последнюю теорию как неправдоподобную.

— Но у них, несомненно, высокий уровень мышления. Вы заметили, что они взяли наши сломанные аппараты?

Оглянувшись назад и вытянув шею, чтобы не мешал скругленный бок машины, Рой разглядел, что его цилиндр бережно держат и несут щупальца двух шагающих сзади машин.

Глава 3

В плену у машин

Бетти уловила звук их голосов. Она раздраженно окликнула Роя, чтобы узнать, почему он ничего не предпринимает. Негодование при мысли о плене никак не утихомирило ее и не улучшило дурного настроения. Услышав с ее стороны целый поток отборной брани, Дел с любопытством спросил:

— Она что — пострадала?

— Да, но не в том смысле, в каком вы думаете. Ее гордость уязвлена, она потеряла свое платье, и ее несут через пустыню в одном белье. Да, она здорово пострадала!

Дела, кажется, удивил тон Роя. Он помолчал, потом предположил:

— Интересно, не вызвало ли это красное платье само нападение? Ведь это при ее появлении машины на нас набросились, а, содрав с нее платье, сделались гораздо спокойнее. Вспомните, те первые машины, которые мы увидели, были покрашены красным.

Рой не ответил.

По мере продвижения местность становилась менее суровой. Жесткая, похожая на проволоку трава постепенно уступала место более мягкой. Теперь она росла гораздо гуще и почти скрывала песчаную почву. Здесь уже приживались редкие кустарники. На горизонте виднелась зеленая линия — возможно, лес.

— Слава Богу, — с жаром произнес Рой. — Я уже начал бояться, что весь этот мир — пустыня.

— Я думаю, нас доставят вон туда. — Дел указал на высокий шпиль, который уходил прямо в небо.

Рой огляделся. База машин находилась среди деревьев за много миль от них, но даже на таком расстоянии он смог определить, что высота шпиля достигала тысяч футов. Рой смотрел на него с растущим беспокойством, в то время как громадное красное солнце исчезало в мертвенно-бледной дымке.

Машины без малейших колебаний продвигались сквозь таинственный темный мир, в котором единственным звуком был скрежет их походки. Они проделывали сквозь ночь извилистый путь между деревьями, уверенно выбирая направление. Темнота, казалось, ничуть не замедляла их продвижения, и к рассвету им оставалось пройти всего несколько миль. Утомленные пленники даже обрадовались, когда их доставили из леса на открытое место, окружающее основание искусственной горы. Ведь они не только устали, но проголодались и хотели пить.

На близком расстоянии сооружение вздымалось перед ними, точно неровная скала. На уровне нижнего этажа мелькнуло обрамленное аркой отверстие — вход, и их пронесли через него в сгущающийся мрак.

Минут пять они двигались по темным, точно угольные ямы, коридорам, наполненным таинственными звуками движущихся машин, затем захватившие их в плен машины остановились. Раздался щелчок, а за ним послышался грохот, и дверь из листового металла скользнула вверх.

За ней оказался слабо освещенный похожий на пещеру зал. Сжимающие пленников щупальца распрямились, чтобы выпустить всех троих. Металлическая дверь защелкнулась за ними.

С минуту они стояли молча, разглядывая обстановку. Слабый свет исходил от прозрачных шаров, помещенных посередине пола. Его хватало лишь на то, чтобы с трудом рассмотреть дальний конец зала. Дальше за тусклыми огнями была бархатистая темнота. Рой сделал шаг вперед, но тут же остановился, уловив рядом какое-то движение. Он выхватил пистолет. В темноте слабо замаячили две фигуры, поводя перед собой снопами светящихся шаров.

— Стой! — приказал Рой. Он повернулся к Делу, но маленький человечек оттащил его в сторону и выступил вперед.

Рой стоял рядом с Бетти и смотрел, как эти трое приветствуют друг друга. Теперь он разглядел, что незнакомцы напоминают Дела и по внешнему сложению, и по одежде. Еще через несколько мгновений Дел подвел их ближе и представил. Они разглядывали Роя и Бетти с таким же любопытством, какое при их первой встрече проявил Дел, и выразили такое же безграничное и недоверчивое удивление, узнав, что их новые знакомцы — из двадцатого столетия. Дел объяснил:'

— Это мои друзья: Кэл Два Одиннадцать А и Рил Три Тридцать Два А. Оба они были моими помощниками, — добавил он. Удивление Роя возросло:

— Так значит, вы тоже из 10 402-го? — спросил он. Малорослый Кэл покачал огромной головой:

— Нет, мы из 10 424-го. Больше двадцати лет ушло на то, чтобы продублировать машину, путешествующую во времени.

— А вы знаете, в какой год мы теперь попали?

Кэл снова покачал головой:

— У нас не больше возможностей это понять, чем у вас. Можно только догадываться…

Лязг металлической двери прервал его рассуждения. Все они резко обернулись и увидели еще троих людей, которые не спеша шагали по залу. По лицу самого высокого из вновь пришедших проскользнуло выражение тревоги. Когда дверь за ними с грохотом опустилась, он достал черный цилиндрик, шагнул вперед, держа оружие наготове.

— Кто вы такие? — требовательно спросил он. — И по какому праву взяли нас в плен?

Рой оглядел этого человека с головы до ног. Футов шести ростом, строен, но могучего сложения и прекрасных пропорций. Волосы блестящие и черные, так же как и брови, которые почти сошлись на переносице. Квадратная челюсть, тонкие губы и пронзительный взгляд. Явная сила характера не сочеталась с мягким шелковым или синтетическим одеянием, которое сверкающими складками ниспадало до колен. Один из его спутников был одет точно так же. Третий вновь пришедший держался позади, и Рою не удавалось его разглядеть.

— Так кто вы такие, я вас спрашиваю? — повторил незнакомец.

За всех ответил Дел. Он дал объяснения относительно своих спутников и задал встречный вопрос незнакомцам. Новоприбывший убрал свое оружие.

— Я Хэйл Лоренс, а это мой товарищ Джулиан Тайн. — Он показал на другого человека, одетого в шелк. — Мы прибыли из 3920 года.

— А третий ваш спутник?

Человек, назвавшийся Хэйлом, пожал плечами:

— Она сказала, что ее имя — Джессика Три. Уверяет, что прибыла из 2200 года.

Третьей в самом деле оказалась девушка лет двадцати четырех — двадцати пяти.

Она была одета в длинную, до колен красновато-коричневую куртку с грубыми швами из металлических нитей. Ноги у нее были коричневыми от загара, а башмаки вполне сочетались с курткой. Коротко остриженные черные волосы обрамляли мягкий овал лица, темные глаза блестели.

— Я не только сказала, — холодно произнесла она. — Я и в самом деле из 2200 года… А здесь какой год?

Дел пожал плечами:

— Хотел бы я знать.

— А я нет! — резко выкрикнул голос Бетти. — Плевать мне, какой тут год! Меня похитили! И если меня не вернут назад, да поживее, у вас будут неприятности. Поняли?

Хэйл Лоренс задумчиво посмотрел на нее, затем повернулся к Делу.

— Мы проголодались и страдаем от жажды. Здесь есть какая-нибудь еда?

Кэл заверил их, что на другом конце пещеры имеются сосуды с водой, но еды никакой нет.

После того как они напились, Рой отправился исследовать их тюрьму. Он не обнаружил ни одного отверстия, кроме закрытого металлической дверью. Стены были гладкими, грубо обработанными, будто чья-то гигантская рука пыталась придать определенную форму податливому материалу без помощи каких бы то ни было инструментов, и лишены украшений.

Когда Рой закончил осмотр, он понимал ничуть не больше, чем вначале. Он вернулся к остальной компании. Дел говорил:

— …и скорее всего здесь находится «мертвая» точка времени. Как будто наши машины оказались выброшены в поток времени и плыли по нему до тех пор, пока по какой-то непонятной причине, о которой можно только гадать, не наткнулись на препятствие в этой точке. Каждый из нас оказался здесь из-за того, что его машина так или иначе испортилась. Представим себе, что время — река. Вы можете пуститься по ней на лодках из разных точек, но все они соберутся в одном и том же месте, если им помешает одно и то же серьезнее препятствие, прошли ли они сто миль или две. Мы сейчас находимся в каком-то периоде, где прямой поток времени остановлен — возможно, оно даже поворачивает в обратную сторону. Подробностей мы не знаем, но ясно, что нас свело вместе какое-то необычное явление.

— То есть время, как и пространство, может искривляться? — перебил Хэйл.

— Ну да, так и должно быть; и я не вижу причины, почему бы не существовать обрывам во времени. В конце концов, разве движение звезд в пространстве не прекращается?

— Вы хотите сказать — пространство может так же прервать ход времени, как и время способно исказить пространство?

— Грубо говоря — да. Я только повторяю: мы наткнулись на какой-то барьер, и нас выбросило из потока времени.

— Но тогда кроме нас могут быть и другие странники?

— Да, множество других — и множество поврежденных машин времени.

В разговор вмешался Джулиан Тайн. Он говорил, медленно растягивая слова, что раздражало слушателей.

— Но что все это такое? — Он вяло взмахнул рукой. — Это помещение, эти странные машины — и те высокие красные штуки, и те, поменьше, которые нас поймали, — что они делают? В этом вроде бы нет никакого смысла.

Дел посмотрел на него:

— Предположим, какая-то чуждая форма жизни попала к вам в мир 3920 года, — сказал он. — Вы думаете, это существо много поймет? Сомневаюсь, что ваш мир покажется ему «имеющим какой-то смысл». Даже не стоит так далеко ходить, я думаю, вы бы вряд ли мало разобрались в организации моего мира 10 402-го, если бы машина времени доставила вас туда, а не в этот мир.

Тут вмешался Рой, возвращая разговор к главной теме:

— Но какова природа этих машин? Они рабы какого-то более значительного интеллекта, роботы? Или машины и в самом деле победили людей, как боялся Сэмюэль Батлер в конце девятнадцатого века?

— Я пока не претендую на разумное объяснение, — покачал головой Дел, — но в одном совершенно уверен: это не роботы. Заметьте, например, несовершенную отделку этой постройки и внутри, и снаружи. Бесспорно, если бы здание построили машины, конструкция была бы математически точной. Убежден, где-то за всем этим мы обнаружим биологический разум.

— И мы теперь должны постараться, чтобы этот кто-то или что-то, каков бы он ни был, не смог распорядиться нами по-своему, — заметил Хэйл. — Какое у нас есть оружие?

Он и Джулиан Тайн предъявили черные цилиндры, которые Дел и его товарищи стали разглядывать с большим удивлением. Джулиан, кажется, был уязвлен.

— А у вас что имеется? — спросил он. Кэл и Рил показали такие же цилиндры, как тот, который Дел потерял в реке. У каждого наготове было два.

— В десять раз мощнее ваших, — объяснил Дел, — и практически они могут действовать вечно.

Пистолет Роя приняли с таким же насмешливым презрением, как его современники встретили бы арбалет или лук для стрельбы камнями. Дел заключил:

— Четыре тепловых цилиндра высокой мощности, два — низкой, один надежный пулеизвергатель. Не такое плохое вооружение, хотя я жалею об утрате моего теплоизлучателя.

Глава 4

Ньюмены

Лязг металлической двери пробудил всю компанию от сна; Рой резко подскочил и сел. В тусклом освещении к ним направлялась целая группа белых металлических машин. Хэйл нащупывал свой тепловой излучатель.

— Нет, — послышался голос Дела. — Ваш излучатель недостаточно мощный, чтобы им повредить, — кроме того, мы в западне. Возможно, у них нет дурных намерений.

Машины приближались с вытянутыми щупальцами. Рой почувствовал, как одно из этих щупалец жестко обвилось вокруг его талии и подняло в воздух. В голове промелькнуло, что надо бы сопротивляться, но Дел уже прежде советовал этого не делать, а Рой доверял мнению карлика. Остальные спокойно подчинились такому же обращению, и их понесли к открытой двери.

Некоторое время они плыли по коридорам в абсолютной темноте. И снова почувствовали движение вокруг, лязг и скрип невидимых машин. Наконец, впереди забрезжил дневной свет, тусклый и сероватый. Рой вздохнул с облегчением, почувствовав, что покидает угнетающий мрак их унылой тюрьмы.

Зал, в который они попали, был гораздо обширнее их недавней тюрьмы и освещен мягкими белыми лучами, идущими от светящихся шаров числом более десятка. Машины, по всей вероятности, обладали достаточным знанием о своих пленниках, чтобы снабдить их светом. У Дела вырвалось восклицание удивления. Остальные, посмотрев в том направлении, куда он указывал пальцем, увидели ряд механизмов, разложенных вдоль одной из стен.

— Наши машины времени! — воскликнул Хэйл.

Рой различил в этой куче остатки своего цилиндра и поврежденную клетку Дела, а также еще с десяток механизмов самой странной формы.

Их незамедлительно поднесли к большой машине, которая занимала весь центр комнаты. Как и у тех машин, которые их несли, ее корпус был яйцеобразной формы, но не имел ног. Она походила на чудовищное яйцо с блестящей скорлупой, если не считать пары линз да пучка металлических щупалец. Пленников построили в ряд перед ней. После чего машины-носильщики удалились, затворив за собой дверь.

— Ну, — сказал Рой, — как вы думаете, что будет дальше? Дел уставился на машину. Ее щупальца двигались взад и вперед, чертя в воздухе замысловатые узоры. Кто-то вдруг схватил Роя за руку. Он посмотрел на Джессику Три, стоящую рядом с ним.

— А что… — начал он.

Она только показала рукой. Из-за центральной машины, волоча ноги, вышли трое. Рой растерянно и с любопытством смотрел на них, пока они приближались. Все трое твердо стояли на шести ногах, были абсолютно обнаженными и обладали могучей мускулатурой. Головы у них были крошечные и казались еще меньше над могучей грудью и широкими плечами. Растерянность исчезла из их глаз, когда они заметили Кэла и Рила. Они уничижительно склонили головы перед двумя карликами, а последние, ненадолго смутившись, ответили на приветствие, подняв ладони в особом жесте. Затем троица вновь пришедших неуклюжей походкой отступила назад на несколько шагов и стояла там, пока Кэл и Рил вполголоса совещались.

— Тэк Четыре А? — с таинственным видом предположил Кэл.

— Несомненно, но должно было пройти много столетий, — отвечал Рил.

— Кто они такие? — Рой все не сводил глаз с неподдающихся определению существ.

— Я полагаю, это результат искусственного отбора, устроенного Тэк Четыре А, — предположил Кэл. — Он находил, что мы слишком атрофируемся физически — вы же видите, мы все карлики по сравнению с вами. Вот он и решил создать более мускулистый народ, который предполагал назвать «ньюменами». И похоже, он в этом преуспел.

— Значит, они теперь овладели этим миром?

— Не думаю. Они выглядят еще более растерянными и удивленными, чем мы.

Он повернулся и заговорил с одним из высоких созданий. Тот тупо уставился на собеседника, затем в его глазах блеснуло понимание. Он взволнованно заговорил и показал на заброшенные машины времени, выстроенные у стены.

— Значит, они попали в такую же переделку, — понял Рой. — Но уж они-то, конечно, не могли построить…

— Ясно, не могли, — согласился Кэл. — Их научили обращаться с этой штукой и отправили в экспериментальное путешествие, на которое изобретатель не решился, дорожа собственной жизнью.

Джессика, как только растаял ее первоначальный страх, посмотрела на них с сочувствием.

— Бедняги, — шепнула она. — Несмотря на громадный рост, они перепугались до смерти — как будто заблудившиеся дети.

Слова Дела снова вернули их внимание к центральной машине.

— Эта штука пытается с нами общаться, но мы в жизни не поймем значения всех этих размахиваний щупальцами. Компания недоуменно уставилась на корчащиеся и извивающиеся конечности. Внезапно все щупальца, за исключением одного, уползли внутрь. То единственное, которое осталось, потянулось к полу и начало царапать на поверхности странные знаки.

Потом перестало. Щупальце указало сначала на посетителей, затем на знаки, которые начертило. Дел шагнул вперед и вгляделся в нацарапанное. Покачал головой. Машина уловила значение этого жеста. Она разгладила землю, покрывавшую пол, и начала снова. Узоры, которые она начертила во второй раз, были иными, но ничуть не более понятными.

Очевидно, одним из главных достоинств машины было терпение. Четыре раза она стирала старые знаки и чертила новые, прежде чем они, взволнованно вытянув шеи, молча уставились на движения щупальца.

Она написала: «Л». «Л-Ю-Д-И?»

Дел опустился на колени. Быстро начертил на земле: «ДА». «КАК?» — спросила машина через небольшой промежуток времени.

Дел сделал указующий жест в сторону машин времени и побежал через всю комнату, чтобы показать остатки своего сломанного аппарата. Машина поняла, и щупальце ее потянулось, чтобы продолжить разговор.

— Бога ради, — взмолился Рой, — скажите, что нам необходимо поесть — пусть даст хотя бы какой-нибудь плод, что ли.

Несколько мгновений спустя машина поспешно исторгла из себя довольно большой предмет, изготовленный из нескольких связанных между собой бревен. Рой стукнул по нему костяшками пальцев — оно издало не оставляющий никаких сомнений звук…

— Плот! — с отвращением воскликнул Рой. — Да за какого дьявола она нас принимает? Попытайтесь снова, Дел.

Через несколько часов, почувствовав себя значительно лучше, после того как поели предложенных в щедром количестве плодов, Рой сидел рядом с Джессикой и наблюдал, как три карлика принялись за работу над одной из сломанных машин времени. Машина Дела оказалась повреждена не так серьезно, как он опасался. Те части, которые пришли в негодность, можно было позаимствовать из того аппарата, на котором путешествовали Кэл и Рил. Когда они поработали часа два, они почти закончили.

— Да нам-то это все равно не поможет, — жалобно ныла Бетти. — В эту клетушку больше четверых не поместится, хоть набей, как сельдей в бочке.

Дел согласился с ней.

— Но зато она умная, — утешил он, указывая на машину. — Может, она продублирует для нас такую же.

— Прекрасно! — огрызнулась Бетти. — Надеюсь, вы не попытаетесь меня надуть — удрать на этой своей машине и оставить нас здесь?

— Упокойтесь, у нас нет намерения проделать подобное.

Бетти пожала плечам и отошла в сторону. Проходя мимо Роя, она наградила его презрительным взглядом и приблизилась к мрачному Хэйлу Лоренсу. Через несколько минут вся его мрачность испарилась, и они оба погрузились в таинственную беседу шепотом.

Джессику удивили отношения Роя и Бетти.

— Совершенно не понимаю, зачем вы ее сюда притащили, — сказала она. — Вы же ее едва переносите.

Рой кивнул.

— Да, я в нее ничуть не влюблен — теперь. Но в 1941-м я ее любил. В том году она пропала без вести, и я через десять лет целиком посвятил себя постройке машины времени, чтобы вернуться в прошлое и найти ее. Теперь-то я понял, что все это время ее просто идеализировал. К 1951-му я был влюблен не в Бетти, но в некую идеальную девушку, которую сам придумал, — в ту Бетти, которая существовала только в моем воображении. Понимаете?

— Понимаю. Значит, вы отправились назад за настоящей Бетти…

— Чтобы перенести ее из 1941-го в 1951-й. На обратном пути моя машина отказала. И я рад, — добавил он так тихо, что она едва его расслышала, — я рад этому.

Он выждал немного, потом спросил:-

— Расскажите мне, как вы сюда попали — и совсем одна?

— А я мало что могу рассказать. Все вышло по чистой случайности. Я помогала своему отцу построить эту машину. Вероятно, помощь — это слишком громко, но другого помощника у него не было. Моя часть работы являлась скорее практической, чем теоретической. Я весьма туманно себе представляла те принципы, по которым устроена эта машина, но отец часто просил меня проверить проводку и соединения проводов. Вчера — то есть теперь уже вечность тому назад — я проверяла рубильники и выключатели. Отец, наверное, присоединил основную батарею и забыл предупредить, что цепь замкнута. В следующее мгновение я увидела, что лаборатория исчезла, а передо мной — песчаная пустыня.

Я сейчас же поняла, что случилось, и отчаянно заработала рычажками. Но ничего не получалось. Я вышла из машины, чтобы поискать помощи. Потом на равнине показалась какая-то красная штука. Я испугалась и спряталась, как могла. Эта штуковина подошла, но не заметила меня. Она подняла мою машину и отшвырнула в сторону, основательно сломав ее. Потом отправилась дальше, а я, наверно, совсем голову потеряла, потому что знала: мне никогда не починить аппарат. Не припомню, чтобы я когда-нибудь в своей жизни ревела, но тут я почувствовала себя такой одинокой и брошенной на произвол судьбы. Вскоре показались белые машины — и они нашли меня.

— Ну, теперь-то, по крайней мере, у вас есть общество, — утешил ее Рой. — И я не думаю, что следует печалиться. Дел, так или иначе, доставит нас назад. Я доверяю этому карлику, каким бы странным он ни казался.

Тем временем Хэйл Лоренс и Бетти поднялись и не спеша направились к Делу и к тем, кто ему помогал. Пристально изучив клетку, Хэйл сказал:

— т- Ваша машина слегка отличается от моей. Вы не объясните, на каком принципе она основана?

В то время, как его помощники заканчивали починку, Дел манипулировал кнопками и рычагами. Бетти забралась в машину и-начала перебирать пальцами клавиши. Рой прекратил разговор с Джессикой и не спускал глаз с происходящего. Эта парочка выглядела подозрительно, и Рою это не нравилось. Хэйл потихоньку подвигался к машине, как если бы хотел занять какую-то определенную позицию. Кэл поднял голову и объявил, что работа закончена. Глаза Хэйла тотчас сверкнули.

— Эй, берегитесь! — закричал Рой.

Но он опоздал. Живо, точно вспышка молнии, Хэйл схватил с пояса Кэла тепловой излучатель высокой мощности.

— Назад! — заревел Хэйл, тыча в них излучателем. — А ну, все назад!

Никто не осмелился ослушаться. Кэл и Рил схватились за излучатели, но не решились применить их — драгоценная машина времени стояла за спиной Хэла. Они отступили, а яйцевидное металлическое существо посреди комнаты задвигало конечностями, как будто понимало, что происходит. Одно из металлических щупалец змеей заизвивалось по полу, пытаясь достать Хэйла. Тот, не колеблясь, нажал на спуск излучателя и отстрелил светящееся щупальце. Затем послал смертельный заряд тепла прямо в металлическое туловище.

С треском выстрелил пистолет Роя. Тяжелая пуля ударила Хэйла по руке. Тот выронил излучатель и прыгнул в машину. Вторая пуля ударилась в стену. Машина времени, а вместе с ней Хэйл и Бетти, исчезли.

Глава 5

Секрет машин

Бессвязный крик заставил их повернуть головы к центру помещения. Одни из ньюменов с силой царапал ногтями собственное тело и издавал неистовый вой. За спиной у него валялись обломки машины, в которую угодил луч, пущенный Хэйлом. От этих обломков по направлению к людям хлынула черная блестящая волна. Ближе всего к ней стоял незадачливый ньюмен, и черный поток уже покрыл его густым слоем. Все застыли в изумлении, а ньюмен, корчась, упал на землю, и его тело превратилось в черный холм.

— Муравьи! — закричал Рой, когда черная орда начала приближаться. — Миллионы муравьев!

Перепуганные люди отступили назад, а два ньюмена бормотали со страху что-то нечленораздельное. Дел подобрал излучатель, который уронил Хэйл.

— На низшей энергии, — приказал он. — Сожгите их всех!

Кэл и Рил уже разрезали приближающееся войско лучами, сжигая насекомых тысячами. Джулиан Тайн присоединился к ним, эффективно работая своим излучателем.

Каждое их движение превращало в пепел тысячи муравьев, но насекомые упрямо продвигались вперед, навстречу верной смерти. С разрушением машины исчезла командующая ими централизованная сила, и теперь у них остался только древний инстинкт нападения. Реальной опасности для людей тут было немного: даже слабый излучатель Джессики мог бы уничтожить всех насекомых за пять минут. Но всю операцию прервал уже знакомый звук: лязг металлический двери. Дел повернулся и увидел, что сквозь открывшееся отверстие в помещение пробрались три машины. Он передвинул регулятор луча на полную мощность и одним выстрелом отсек быстро движущиеся ноги. Громоздкие металлические тела упали, загородив проход остальным, которые толпились позади.

Дел направил угасающий тепловой луч на дверную притолоку.

Ему повезло: сам того не подозревая, он попал в конструкции, которые под его лучом растаяли, и громадный металлический лист обвалился, при падении разбив еще две входящие в помещение машины. К Делу подскочил Кэл и направил луч на одну из двигающихся на них машин и расплавил ее; но из разломанных половин от дверей в атаку хлынул новый поток черных насекомых. Переведя луч на слабую мощность, чтобы не расплавить, дверь, Дел отправил в вечность мириады разъяренных муравьев. У него за спиной Джессика и Рил продолжали уничтожать первую армию насекомых.

Кэл поспешно разделался с тремя лишенными энергии машинами.

Каждую он довел до красного каления и уничтожил начинявшее их войско прежде, чем насекомые успели разбежаться. Затем он присоединился к Делу. В дверях происходило шумное столпотворение, машины пытались расчистить себе путь внутрь, но металлический лист был достаточно массивным, чтобы сдерживать их натиск. Уничтожение муравьев завершилось довольно быстро. Четверо людей направляли лучи низкой энергии во все углы помещения, чтобы никто из муравьев не спасся. Только убедившись, что уничтожен последний муравей, они остановились перевести дух и поразмыслить.

— Надо отсюда выбираться — и живо! — воскликнул Рой.

— Но как? Другого пути нет, только через дверь.

— Так выжжем себе выход! — ответил Дел. — Вот здесь — совсем недалеко от отверстия. Помните, мы находились около входа, когда машины повернули сюда. Где это было?

— У левой стены, — решительно объявил Рой. — Но мы не сможем прожечь ее без последствий — все расплавленное вещество хлынет тут же прямо на нас.

Дел покачал головой:

— Мы сможем от него избавиться.

Прямо вниз, на пол, был направлен тепловой луч, затем его поставили на полную мощность. Секунд десять-двенадцать небольшой круг на земле кипел и яростно шипел, а тепловые волны расходились по пещере. Затем все внезапно прекратилось, осталась только темная дыра. Рой уставился на нее.

— Что это значит? — не понял он.

Дел улыбнулся.

— Никакого колдовства, — уверил он Роя. — Видите ли, ведь это место всего-навсего гигантский муравейник. Но из муравейников выходы бывают и вниз, и наверх. Мы просто расплавили помещенную под нами перегородку, а расплавленные остатки вытекли вниз, по проходам.

Приблизившись к отверстию. Дел начал копать канаву на расстоянии фута от стены к краю образовавшейся дыры. Спиной он повернулся к дверям, и только предостерегающий крик Джессики спас его от судьбы неудачливого ньюмена. Все посмотрели туда, куда она показывала. К ним направлялся черный ковер муравьев, потоком струясь между основанием двери и плохо держащимся порогом, сотнями и тысячами.

Дел с быстротой молнии повернулся, и его излучатель, все еще поставленный на полную мощность, ударил по муравьям, мгновенно сжигая их. Одновременно в углу двери в металле появилась дыра, ее края пузырились. Дел поставил Джулиана охранять уязвимое место и вернулся к прорубанию туннеля.

Задыхаясь от жара, отступил в дальний конец и направил луч вперед. Луч устремился вниз, в канаву, подготовленную Делом, пока не достиг сквозь отверстие в полу неизвестных глубин. Эта операция заняла всего несколько минут, но людей окутали волны жара. Стало просто невозможно дышать горячим воздухом пещеры, когда, к удивлению Дела, на расстоянии десяти-двенадцати ярдов блеснул дневной свет.

— Нам повезло, — объявил он, отключая излучатель. — Мы оказались ближе к выходу, чем я подозревал. Я прокрыл этот туннель вкось, чтобы он быстрее охладился, но все равно это займет несколько часов — и только тогда по нему можно будет пройти. А теперь — за работу! Нужно обезопасить эту дверь.

Дел сузил луч и перерезал нависающий кусок крыши, так, чтобы тот упал, перегородив дверное отверстие. Убедившись, что дверной проем как следует заблокирован, Дел повернулся к ряду покинутых машин времени.

— Вот это, — он махнул рукой в их сторону, — единственная возможность для нас вернуться назад, в наше собственное время. Мы не сможем взять с собой эти машины целиком. Следует выбрать наиболее действенные и важные их части и вынести отсюда. Возможно, мы добудем материалы для изготовления корпусов, но такие вещи, как вакуумные трубки, батареи Лестрейнджа, камеры, достигающие скорости света и тому подобное, будет довольно трудно сконструировать.

Из машины Роя мало что стоило спасения. Отсоединив два исправных аккумулятора Лестрейнджа, он направился к двум ньюменам, беспомощно стоявшим рядом со своим поломанным экипажем, и скомандовал, чтобы они отвинтили те импульсные ячейки, которые остались неповрежденными. Затем он заинтересовался устройством других машин. Среди тех устройств, к которым не проявил внимания никто из присутствующих, стояли два куба с вмятинами на боках. Дел потянул дверцу одного из этих кубов. Она со скрипом распахнулась, повиснув на поврежденном косяке, запах разрушения заставил обоих мужчин отступить назад. Задерживая дыхание, Рой приблизился и заглянул внутрь. В одном из дальних углов лежало скорчившееся человеческое тело, труп в последней стадии разложения.

— Бедняга, — пробормотал Рой. — По крайней мере, нам повезло больше.

Излучателем, поставленным на малую мощность, Дел кремировал разлагающийся труп, они подождали, пока воздух очистится, и вошли. На одной стене находились какие-то трубочки и сопротивления, по другой шли контрольные панели, испещренные сложными переплетениями проводов. Рой беспомощно вглядывался в целую кучу выключателей и шкал в надежде найти какой-то ключ ко времени изготовления этой машины, но безуспешно. Дел некоторое время молча раздумывал над механизмом. Вдруг его лицо осветилось выражением крайнего изумления.

— Неужели? — И Дел ответил как бы самому себе: — Я-то считал, что такое невозможно!

— Вы о чем?

— Эта машина радикально отличается от наших. Она не погружается в непрерывный временной поток. Вместо этого она замедляет движение времени того, что находится внутри нее, так что окружающий мир будет двигаться с относительно высокой временной скоростью. Медленная, неэффективная машина — но она работала!

— Не понимаю.

— Я имею в виду — обе наши машины, и моя, и ваша действуют по одному принципу, они изолируют нас от времени — то есть годы проходят с быстротой молнии, а мы их не замечаем. На нас они не действуют. Но эта машина не просто изолирующая, она действует с эффектом протаскивания вас во времени. Например, если оператор повернет этот главный циферблат и установит его на половинной скорости между нормальным потоком времени и полной изоляцией от него, в его камере события будут совершаться вдвое медленнее, чем они происходили бы снаружи. За тот период времени, который покажется ему часом, снаружи пройдут два часа. Если же он повернет циферблат еще больше, снаружи пройдет неделя или год за то время, которое он воспримет как час. Видите, у него даже есть окошечко, сквозь которое он может наблюдать происходящее во внешнем мире.

Рой заметил, что в стене укреплен застекленный квадратик.

— Кажется, понял. Но что произошло?

— Он в чем-то, наверно, ошибся как и мы, но, в отличие от нас, путешествовал так медленно, даже на крайней скорости, что еще прежде, чем достигнуть сегодняшней даты, погиб от голода и умер по дороге, — еще один мученик-экспериментатор.

Подошел Кэл и доложил Делу, что спасенные части машин сложили в кучу и все ждут его решения — что взять с собой, а что оставить. Под руководством Дела отобранные детали машин распределили между участниками экспедиции. Осмотр прохода показал, что он еще слишком горячий, придется подождать, по крайней мере, еще с час. Дел с беспокойством оглядел все соединения в полах и стенах, тщательно пытаясь высмотреть, не прорываются ли сквозь щели другие муравьи.

— Муравьи, — с удивлением произнес Рой в то время, как они ждали. — Насекомые, способные изготовлять машины, — возможно, они управляют этим миром. Трудно поверить!

— Это логично, — возразил ему Дел.

— Не понимаю.

— Рано или поздно, это должно было произойти. Организация у них всегда была лучше, чем у людей даже в моем веке: никаких лишних усилий, никакой нужды постоянно бороться с социальной дисгармонией. Единственное, что препятствовало их мировому господству, — их размер. Теперь же они нашли способ преодолеть это неудобство.

— Да, это мне понятно. Но то, что они строят машины — да еще такие машины, — это меня поражает.

— Но почему? Это естественный путь эволюции. В конце концов, и мы сделали то же самое. Что стало бы с человеком без машин? Если угодно провести параллель, представьте себе заводской цех своего времени — несколько сот людей работают внутри громадного движущегося чудовища, точно так же, как эти насекомые целыми сотнями тысяч трудятся в своих подвижных металлических машинах, вместе составляя некий коллективный разум, меня удивляет, что я об этом не догадался в тот момент, когда мы их увидели. Но подобные вещи всегда кажутся совершенно очевидными задним числом.

Рой кивнул.

— И все-таки — я бы никогда не поверил, если бы сам не увидел, — добавил он.

Тут все вздрогнули от грохота падающих обломков. Не без опаски они посмотрели наверх. В небольшое отверстие в комнату просунулось металлическое щупальце. Оно беспрерывно двигалось из стороны в сторону, увеличивая дыру, а дождь из всего возможного мусора и обломков, падающий на них, все усиливался.

Излучатель Кэла отправил вверх тепловой луч. То ли из-за спешки, то ли по неверному расчету он установил его на полную мощность. Щупальце расплавилось и упало, но жаркий луч опалил крышу. Раздался неимоверный треск, перепуганные люди изо всех сил помчались к спасительному туннелю. Почти в ту же секунду поврежденная крыша подалась, и машина, окруженная облаком грязи и мусора, свалилась на пол. Как только она разбилась от падения, в щели между ее частями хлынула целая река муравьев. Раздался второй удар, и вторая машина грохнулась на пол, а за ней еще одна.

— В туннель! — заревел Дел. — Теперь мы должны рискнуть!

Остальные побежали, держа в руках свои драгоценные ноши. Кэл возглавлял шествие с оружием наготове. Рой услышал, как у двух ньюменов вырвался вой, как только их босые ноги коснулись горячей поверхности, но страх перед муравьями оказался сильнее, и они продолжали путь.

Жара в проходе была непереносимая, она ударила по людям, точно пламя разгоревшейся топки. Джессика, идущая впереди Роя, споткнулась. Он обхватил ее за талию свободной рукой и дальше они шли вдвоем. Дел оставался внутри до последней минуты. Он стрелял в растущую орду муравьев, пока не убедился, что его товарищи в безопасности, тогда и он бросился бежать. Он вывалился из туннеля, чуть не опрокинув Роя.

— Всего-то десяток ярдов этого ада, — сказал Рой, садясь на пол, — а казалось, что сотни. Но, во всяком случае, и для муравьев он слишком горячий. На некоторое время мы от них избавились.

Дел согласился, но ему хотелось окончательно убедиться.

— Поднимите-ка меня на плечах, — скомандовал он. Рой так и сделал, а карлик пустил тонкий луч на понижающуюся крышу туннеля, пока она не рухнула, загородив собою проход.

— Есть пострадавшие? — спросил Рой, опустив Дела на землю.

— Нет, кроме этих двоих. — Джессика показала на двух ньюменов, которые сидели, горестно разглядывая свои обожженные подошвы. — Да и они больше напуганы, чем ранены. Но возможно, — добавила она, — пострадали вакуумные трубки.

Поспешный осмотр показал, что только одна из них разбилась.

— Ну, а теперь куда мы отправимся? — спросил Рой у Дела, который, по общему молчаливому согласию, возглавил их группу.

— Куда угодно, только побыстрей, пока они еще не осознали, что произошло, и не пустились на поиски, — ответил Дел.

Торопясь изо всех сил, они пересекли открытую местность и нырнули в лес. В последний раз оглянувшись на оставшиеся позади скалы и громадный муравейник, Рой с облегчением увидел, что никакой погони нет.

Глава 6

День насекомого

Три карлика очень скоро выдохлись: они были слишком слабы для таких тяжелых переходов. Один из ньюменов, заметив их состояние, передал свой груз товарищу и с таким видом, словно это был самый естественный поступок, взгромоздил Кэла и Рила на свои широкие плечи. Другой ньюмен разместил оба груза на одном плече, а на другое посадил Дела.

— Это все доказывает! — объявил Кэл, как только оправился от удивления. — Это потомки ньюменов Тэка Четыре А. Мускульная сила, развившаяся до того, что в ней появились мозги.

Несколько миль они прошли вдоль русла ручья, чтобы сбить муравьев со следа. У поворота ручья головной ньюмен вдруг остановился. Рой вытянул шею и пригляделся, впереди он обнаружил одну из шестиногих машин. Она неподвижно стояла в зеленой траве, поблескивая на солнышке.

Дел вытащил излучатель, но, пока он прицеливался, машина почувствовала их присутствие и поспешно отступила в сторону. Мгновение она колебалась на одном месте, тихонько поводя щупальцами, как бы в нерешительности, затем она скрылась из виду между деревьями, блеснув на солнце.

— Будь ты проклята! — буркнул Рой, глядя вслед блестящему корпусу. — Она же поднимет тревогу. Почему вы не расплавили эту штуковину? — добавил он с горечью.

— Потому что у меня не было желания поджечь весь лес, — сухо ответил Дел.

Несмотря на усталость, они отправились дальше. Необходимо, настаивал Дел, достичь какого-то безопасного места, где можно защищаться. Пока они остаются среди деревьев, на них могут напасть в любой момент незаметно. Еще через два часа пути они дошли до такой местности, где стали чаще попадаться открытые пространства, но Дел все еще был недоволен. На краю большой лесной опушки Рой запротестовал:

— Джессика смертельно устала, Джулиан немногим лучше, да и я тоже. Ничего лучшего мы поблизости не найдем. Если разбить лагерь посередине поляны, мы сможем защищаться.

Джулиан усталым голосом поддержал это предложение. Дел раскрыл было рот, но, прежде чем он заговорил, его перебили.

— А ну, залезайте на деревья, вы, дурни! — загремел чей-то голос.

Целую секунду никто не двигался.

— Вам говорят, — воззвал голос откуда-то сверху. — За вами же погоня! Шевелитесь!

Интонация была такая настойчивая, что на этот раз все послушались без вопросов. Рой забрался на дерево последним, подтягиваясь на ветвях, он услышал, за своей спиной сильный скрежет. Посмотрев вниз, он увидел, как там мимо идут, сверкая на солнце с десяток или более начиненных муравьями машин.

— Вовремя вы, ребята, — прогремел голос над Роем.

— Да уж, мы были на волосок от смерти, спасибо вам, — тихо произнес Рой.

— Все нормально, приятель, шептаться нет необходимости. Эти жестянки ни шута не слышат. Я проверял. Более того, они такие тупые, что не видят ничего у себя над головами. Вы здесь в безопасности.

Рой взглянул вверх на говорящего, который сидел на самой верхней ветке. Это был человек плотного сложения, одетый в изодранную рубашку и видавшие виды штаны цвета хаки. Грубоватые черты лица скрывали неряшливая черная борода и усы, в глазах светился веселый огонек. Рой вскарабкался повыше и протянул руку. Ее тотчас же схватила огрубевшая мозолистая ладонь.

— Вы и понятия не имеете, как я рад видеть вас, людей, кто бы вы ни были. Я-то считал, что совсем один в этом мире, кроме этих жестянок — там, внизу. Меня звать Джим Холлис. Дня четыре назад я был где-то возле Индианаполиса, а теперь я черт-те где!

Рой представился. И спросил:

— Вы не знаете тут поблизости какое-нибудь безопасное место?

Джим Холлис задумчиво поскреб матерую бороду. Бросил взгляд на солнце, потом — на запад.

— Можете вы пройти мили две — две с половиной? — спросил он.

— Если это стоит того, я думаю, да.

— Стоит, это точно. Я там нашел несколько пещер в скале. — Он дернул головой по направлению к востоку. — Я бы сам там уже был сейчас, да не мог один вскарабкаться.

— Там хорошая позиция для обороны? — спросил Дел с соседней ветки. Мужчина с любопытством поглядел на карлика:

— Ну да, — подтвердил он, — но нужды в этом нет. Уж если я не могу взобраться в одну из пещер, так будь я проклят, если это сумеет сделать какая-то из жестянок. Ну, если мы туда идем, лучше выходить прямо сейчас. Часика через два солнце сядет.

Он раскачался на ветке и спрыгнул на землю. Остальные последовали его примеру. Когда они спустились с дерева, новый член компании как следует разглядел их и сопровождающих их ньюменов, и глаза его расширились от удивления.

— Послушайте, какого дьявола… — начал он.

— Ведите нас, — тактично вмешался Рой. Я все расскажу по дороге.

— Да уж придется. Я сам не свой от удивления. Все так неожиданно вышло. Слонялся я по дороге, хотел попутку поймать до Индианаполиса, а тут какой-то мужик выходит из сарая на обочине и говорит, что пять баксов мне даст, если помогу ему. А я и позабыл, как пять баксов выглядят-то, ну и сказал — помогу, мол. У него там какая-то машина, которую ему одному не сдвинуть, в сарае-то, а ему надо ее во двор выкатить. Чудная такая машина, вроде клетки, а в ней сиденье подвешено. Мы ее вдвоем без проблем вытащили, и, когда он пошел назад в сарай за пятью баксами, я уселся на сиденье. Гляжу — там впереди какие-то ручки да кнопочки, ну я и нажал на одну — интереса ради. И в тот же момент вместе с этой машиной провалился сквозь такие же ветви, как эти. — Он с презрением оглядел окружавшую его зеленую поросль. — И деревья здесь какие-то ненормальные. Все здесь ненормальное, а хуже всего, что так я и не получил свои пять баксов.

Рой попытался объяснить ему ситуацию и рассказать, как они все очутились в том же положении. Джим Холлис в сомнении что-то пробурчал.

— Для меня это чистый бред, — заметил он. — Но уж всяко не страннее, чем все эти жестянки, которые тут разгуливают. Значит, говорите, у них внутри муравьи?

— Да, муравьи.

Джим недовольно фыркнул.

— А эти красные, которые на двух ногах ходят? В них-то кто — черные жуки?

Рой и забыл о красных машинах. Он улыбнулся предположению Джима и признался, что никому из них еще пока не представился случай исследовать этих странных обитателей здешнего мира.

Джим ошибся почти в два раза, но наконец они оказались на краю леса. Ярдов за сто, если миновать голый торфяник, возвышалась скала, испещренная темными отверстиями.

— Ну, как вам вот это? — Джим победоносно показал на самую большую пещеру. Вход в нее составлял футов десять в диаметре.

— Но как мы туда залезем? — усомнился Джулиан, разглядывая двадцать пять футов крутой скалы.

— Добраться будет легко, если встать друг другу на плечи.

— А у меня есть идея получше, — объявил Дел.

Он вытащил излучатель и провел зигзагообразную линию по поверхности скалы.

— Ух, ты! Ну и классный у вас фонарик! — восхитился Джим.

Подождав немного, чтобы рукотворная расселина остыла, Рой забрался по ней наверх. Из предосторожности он захватил с собой тепловой излучатель, поставленный на малую мощность.

С первого же взгляда он убедился, что пещера необитаемая и сухая. Ширина ее была футов пятнадцать, от входа она простиралась вглубь на ярд или два и вдавалась прямо в скалу футов на тридцать. Им повезло: это было идеальное убежище. Рой остановился у входа в пещеру и поглядел на садящееся солнце.

— Все отлично, — заверил он своих товарищей, стоявших внизу с поднятыми головами. — Залезайте! Назад, к каменному веку!

— Проблемы пищи и воды разрешились легко, — подытожил Дел на следующий день. — Нам просто здорово повезло, что здесь в таком изобилии растут плоды, но, хотя они помогут нам выжить, проблему возвращения, они для нас не решают. А для возвращения существенно только одно: нам нужен металл.

Рой, который сплетал веревку из ползучих стеблей, поднял голову.

— Интересно, как вы собираетесь его добыть? — заметил он.

— А для чего металл-то? — не понял Джим.

— Нужен корпус для машины, которую я собираюсь построить, — и он должен быть металлическим. Вы же хотите вернуться, правда?

— Ясно, хочу. Тот мужик мне еще пять баксов должен.

— Что вам конкретно нужно? — поинтересовался Рой. Дел пожал плечами:

— Сталь с добавкой хрома и вольфрама подошла бы лучше всего, поскольку ее нет, сойдет и какой-нибудь другой твердый металл. Еще мне нужно небольшое количество меди или другого хорошего проводника. Крайне удачно, что большая часть наших деталей выдержала путешествие. — Он добавил, поворачиваясь к Джиму: — А что, ваша машина все еще под теми деревьями, куда она свалилась?

— Нет, эти жестянки ее нашли и утащили. Я с дерева видел.

Дел задумчиво глянул из пещеры на далекий громадный муравейник, выглядывавший из-за деревьев. Прибытие Джима объясняет присутствие одной лишней машины времени среди тех, которые они там видели. Интересно, откуда взялись остальные…

Джим прервал его размышления.

— А может, если бы мы вокруг пошныряли, мы бы нашли какой-то город или поселок. А там, где город, ясно, и металл найдется.

Дел покачал головой:

— Вы не понимаете. Нет тут никаких городов.

— Никаких городов?

— Ни городов, ни людей.

— Придуриваетесь! Не могли же они все помереть!

— Должно быть, могли, иначе насекомые не стали бы править миром.

— Но… но не хотите же вы сказать, что муравьи уничтожили всех людей?

— Нет. Возможно, люди просто прекратили свое существование.

— Как это? Не пойму я.

— Люди же не уничтожили тех громадных рептилий, которые до них правили миром, — просто динозавры вымерли. Сдается мне, что и человек прожил свое время и перестал существовать.

— Но что проку от того, что он жил, раз все так окончилось?

— Какой прок в жизни? Возможно, человек пришел к славному концу, выполнил свое назначение и исчез с лица Земли — рано или поздно ему пришлось бы оставить Землю. По крайней мере, он не приговорен скитаться по шарику, который обречен разрушаться от дряхлости.

— Что-то не похоже, чтобы он разрушался, — Джим взглянул на покачивающиеся под ветром деревья.

— Но мы оказались в пустыне, когда прибыли сюда. Целые мили пустыни лежат там, где когда-то была плодородная местность… И как далеко простирается эта пустыня? Насколько нам известно, здесь только оазис. А на солнце вы обратили внимание — насколько оно крупнее и краснее, чем наше привычное Солнце? И то, и другое — признаки приближающегося конца.

Он чуть-чуть помолчал, прежде чем добавил:

— Так значит, это начиненная муравьями машина нас допрашивала, а не просто устанавливала контакт. Ее знание о прошлом, должно быть, глубоко, но все же она нас испытывала рядом символов, не знакомых кому-то из нас. Остается только догадываться, что за странные создания пользовались теми символами в промежуток между концом человека и расцветом насекомых. Да, мы находимся на целую эпоху позже исчезновения homo sapiens.

Некоторое время никто не решался заговорить. Первым очнулся от оцепенения Рой.

— Это отвратительная эпоха, — объявил он. — Наша главная забота вернуться в эру homo sapiens — и для этого мы настоятельно нуждаемся в металле.

Сидящая рядом с ним Джессика вздохнула, как бы собираясь заговорить, потом передумала.

— Ну? — попытался Рой ее приободрить.

— Мне бы и предлагать не хотелось. То есть это опасно.

— О чем вы?

— Ну, вот эти белые муравьиные машины…

— Да?

— Ну, ведь они, наверное, сделаны из очень твердого металла.

Рой в знак одобрения хлопнул себя по колену.

— Молодец, девочка, сообразила! Значит, нам надо захватить одну из этих машин!

В группу захвата вошли трое: Рой, Джим Холлис и Джулиан. Могли бы оказаться полезными и два ньюмена, но, поскольку они не умели пользоваться излучателями, то оказались бы безоружными в случае вражеского нападения.

Поэтому решили использовать их позже, чтобы помочь тащить захваченную добычу. Рой и Джим перед уходом раздали остающимся мощные излучатели и проинструктировали, как ими пользоваться. Джулиан сохранил за собой свое оружие низкой мощности.

— Я все-таки не пойму, как нам подманить эти штуки? — спросил Рой.

— А их и не надо подманивать. Не думай об этом, — заверил его Джим. — Нам только нужно забраться на дерево возле опушки и ждать. Они скоро появятся. Ставлю доллар против жареного пончика, мы их захватим через пару часиков. Эти жестянки предназначены, чтобы повсюду слоняться и все вынюхивать.

Джим повел их через лес, пристально разглядывая окружающие заросли, чтобы не пропустить ни малейшего отблеска металла. Пройдя около мили, они взобрались на разросшееся дерево и расположились в ожидании на ветвях. Через час Рой уловил какой-то звук на дальнем конце поляны. Приблизившись, это «что-то» выдало себя треском ветвей, сопровождаемым слабым лязгом. Рой подвинулся на ветке и вытащил из кармана излучатель. Джим предостерегающе вытянул руку:

— Это не жестянки. Это те большие красные гады. Знаю я их звуки.

В следующее мгновение пять двадцатифутовых машин вышли из-за деревьев и заковыляли на своих суставчатых ногах на другой конец поляны.

— Опять их пять, — пробормотал Рой.

— Они всегда пятерками ходят — не больше и не меньше. И зуб даю, это означает, что муравьиные машины шляются поблизости, — ответил Джим.

Не прошло и десяти минут после ухода красных бродяг, и среди деревьев вспыхнул отблеск отраженного солнца. Еще мгновение — и показались не меньше десяти шестиногих машин. Они остановились кучкой, серебристые щупальца активно зашевелились.

— Интересно, — подумал Рой, — почему им не придают менее бросающуюся в глаза окраску, ведь белый и красный цвет легко разглядеть среди зеленой листвы или на желтом песке пустыни.

Тем временем группа машин распалась. Восемь из них затопали прочь по следам красных чудовищ, еще две направились назад по той дороге, по которой пришли, а еще одна, последняя, отступила в тень деревьев и замерла там. Джим подтолкнул Роя.

— Вот она, наша дичь, — сказал он.

Глава 7

Отверженные в мёртвом мире

Украдкой и соблюдая большие предосторожности, они соскользнули на землю. Держась на расстоянии примерно двадцати ярдов от края лужайки, они выбрали себе позицию. То, что во время их передвижения прутья и сучки то и дело трещали у них под ногами, их не волновало, но было крайне важно не задевать кусты, потому что это привлекло бы внимание зорких линз. Более того, все время требовалось тщательно следить, чтобы не появились другие машины. Продвинувшись на пятьдесят ярдов, Джим предложил снова спрятаться за деревья.

Рой прицелился в неподвижного часового и нажал на спуск. Он тщательно провел лучом слева направо, и узкое лезвие нестерпимого жара отрезало часовому ноги. Тело обрушилось наземь с глухим стуком. Щупальца еще несколько секунд шевелились, затем обвисли и апатично опустились на землю. Как только они упали, из корпуса хлынула армия муравьев. Рой живо поставил излучатель на малую мощность и на более широкий луч и присоединился к Джиму и Джулиану, которые уже водили своими лучами по черному потоку. Через несколько секунд муравьи исчезли, и машина оказалась в их распоряжении.

Рой выставил вперед излучатель, чтобы принять меры предосторожности против возможной следующей партии муравьев. Для пробы он постучал по металлическому корпусу, но там больше никого не было. Тут послышался крик Джима, он показывал на противоположный конец лужайки.

Рой резко повернулся и увидел, что еще две белые машины поспешно направляются к нему. Он без колебаний пустил в ход излучатель и свалил с ног головную. Та по инерции проскользила еще с десяток ярдов на сверкающем брюхе. Когда она затихла, Рой повернулся ко второй. Он поднял руку — и тут из-за его спины протянулось металлическое щупальце и вышибло из пальцев излучатель, который покатился к деревьям. Рой попал в цепкие объятия и понял, что его одурачили. Некоторое количество муравьев еще оставалось в первой машине, и та ловко прикинулась мертвой, точно преследуемое животное. Рой выругался про себя: как же это он не предвидел ловушки!

Деревья у него за спиной буквально взорвались пламенем, когда туда упал излучатель. С проворством молнии со своих ветвей соскочили Джим и Джулиан. Последняя неповрежденная машина шагала вперед с распростертыми щупальцами, вот она уже почти достала до него. Рой отчаянно дернулся, пытаясь освободиться из металлических тисков, но они застыли, держа Роя так, что люди не могли стрелять.

Джим выпрямился и прицелился. Опаляющий луч прошел в нескольких дюймах от беспомощного Роя, горячим воздухом ему обожгло лицо, зато луч отрезал ходули быстро приближающегося чудовища. Машина с грохотом повалилась. Она катилась и катилась, пока не остановилась у самых ног Роя. Джим отсек державшие Роя щупальца у основания и высвободил его как раз тогда, когда орава муравьев заструилась из корпуса. И только в этот момент трое людей осознали, что пламя пожара движется прямо к ним.

— Надо поживей отсюда выбираться, из-за нас тут черт-те что началось, — проговорил Джим, в то время как Рой разматывал со своего тела жуткое щупальце. — И еще дьявол его знает, что натворит этот проклятый излучатель теперь, когда он там валяется. Кажется, все до одной ходячие жестянки скоро явятся сюда поглядеть, кто это тут шутки шутит.

— Но металл…

— К чертям собачьим металл! Да и не сможем мы его быстро тащить, пока тут все не успокоится. Надо драпать домой и переждать чуток.

Все трое бросились бежать. Оказавшись под защитой деревьев с противоположной стороны поляны, они остановились, чтобы оглядеться. Громадный столб огня тянулся к небесам, а поверх него, точно шляпка гриба, расползалось облако дыма. Джим с досадой покачал головой:

— Ну и не повезло же нам, проклятие! Несколько недель прошли для изгнанников безо всяких событий. На следующий же день Рой с Джимом отправились на поле битвы и сделали некоторые внушающие надежду открытия. Первое из них заключалось в том, что пожар распространился на Весьма ограниченное пространство. Так как не было ветра, пламя быстро пошло на убыль и погасло совсем. Сам же излучатель был безвозвратно потерян, вероятно, валялся в каком-то кратере, проделанном им же самим. До того он успел расплавить почву и возвышающиеся позади утесы — а потом исчез из виду. Уничтожил ли он сам себя или все еще закапывается глубже и глубже в землю — никто из них так и не узнал. Они пришли в восторг, обнаружив, что побежденные ими машины все еще лежат на том же месте, куда упали.

— Почему их не забрали? — спросил Рой. Джим только фыркнул:

— Все тебе интересно. Что проку пытаться залезть в голову насекомому и понять, что оно там думает? Да ты за всю жизнь с этим не управишься. Может, они никогда ничего не чинят — просто новые машины строят. Для нас важно, что тут валяется уйма металла, которая только и ждет, чтобы мы его унесли!

С помощью почти всех участников группы они так и поступили, хотя за весь путь приходилось не один раз бросать груз и прятаться на ближайших деревьях, чтобы не попасться в щупальца бродящим вокруг машинам. Чем больше люди знакомились с опасностями окружающего их мира и постигали ограниченность возможностей противника, тем сильнее воодушевлялись. Презрение Джима Холлиса, презрение к тем, кого он называл «бродячие жестянки», постепенно передалось остальным.

Убедившись, что металл подходит, Дел с помощью Кэла сразу же принялся разрабатывать конструкцию новой машины времени. Рил тоже предлагал помощь, но от его услуг отказались, и он занялся экспериментами с наименее пострадавшими из плененных машин. К нему присоединился Джулиан. Джима Холлиса назначили ответственным за запас продуктов, и он с помощью двух ньюменов следил, чтобы у них всегда был достаточный запас плодов и воды.

Джессика и Рой много времени проводили вместе. Так как муравьиные машины редко показывались возле ближайших скал, у них появилась привычка прогуливаться вдвоем по окрестностям. Через месяц Рой привык к теперешнему своему образу жизни и воспринимал его скорее как будничную рутину, чем как приключение. С большим удивлением он обнаружил, что Джессика не разделяет его точку зрения.

— Как ты думаешь, — спросила она его однажды утром, — сколько еще пройдет, пока Дел не закончит машину?

— Наверно, день или два, но, возможно, понадобится еще какая-нибудь проверка или регулировка. — Рой смотрел на Джессику с сомнением, было в ее тоне нечто такое, чего он не мог понять. — Ты что, очень скучаешь по дому?

Некоторое время Джессика не отвечала. Она устремила взгляд прямо перед собой, губы капризно изогнулись. Наконец, она ответила равнодушным тоном:

— Наверно, да. В конце концов, невозможно желать оставаться тут вечно. Иной раз, по ночам, на меня находит такая тоска. Я выглядываю из пещеры — и не вижу ничего, кроме звездной пыли, не слышу ничего, кроме шелеста деревьев, и тогда я начинаю тосковать по нашему хлопотливому двадцать третьему столетию. Я ужасно хочу увидеть, как солнце пересекает хвост выпущенной в Азии ракеты, или красную вспышку европейского экспресса.

Иногда, в ясные ночи, мы видели из окон своих домов яркое белое пламя марсианских космических кораблей в тот момент, когда они отрываются от ракетоносителя. И потом еще — никогда там не бывало такой жуткой тишины. Даже если запереться у себя дома, всегда у тебя есть ощущение движения, ощущение мира, где люди и машины работают, чтобы достичь какой-то цели, — шуршащий звук жизни, даже в самом тихом месте. Я Испытываю ужасное чувство тщетности и бессмысленности из-за того, что все закончилось этим — царством насекомых.

— Уверен, здесь ты не права. Если бы мы тут обнаружили людей — вот тогда бы я почувствовал, что все было напрасно. Но, так как тут нет и признаков человека, я убежден, что он достиг своего истинного конца — каков бы этот конец ни был — и отправился своим путем, оставив этот мир иным формам жизни, чтобы и те смогли, в свою очередь, достичь совершенства.

— Я думаю, ты неисправимый оптимист, Рой, но надеюсь, ты прав. Признаюсь, меня теперь уже ничего не радует.

— Я-то, кажется, чувствую себя счастливее, чем когда-либо, я даже почти надеюсь, что у Дела ничего не выйдет с его машиной. Я бы хотел…

Он внезапно умолк. В глазах Джессики зажглись огоньки. Углы губ приподнялись.

— Да? — нежно проговорила она.

Но Рой не смотрел на нее, он не видел перемены на ее лице.

— Не знаю. Скоро нам придется отправиться назад в наши эпохи.

— Придется?

— Ну, подумай только, как я буду не к месту в эпоху Дела.

Джессика вздохнула про себя над тупостью мужчин.

— Не могу вообразить тебя в столетии Дела, — сказала она.

Но Рой не заметил того ударения, с которым она произнесла «Дела», не уловив скрытый смысл в словах девушки. Джессика переменила тему разговора. Она узнала то, что хотела узнать, остальное было делом времени. Возможно, она сможет сделать ему одно предложение — в самом конце…

Через полчаса, когда они возвращались в пещеру, Рой объявил, что ее ждет сюрприз. Рил и Джулиан достигли успеха трудясь над одной из муравьиных машин, и она уже работает. Сперва механизм, заключенный в нижнюю часть яйцеобразного корпуса, вынули, но обнаружили, что он не поврежден. Нетрудно была приварить его ножки при помощи теплового луча на то же место, откуда выдрали. Потом, больше для развлечения, чем по какой-то иной причине, они приладили пульт, а к нему — рукоятки и выключатели, чтобы человек мог ими пользоваться. Самым сложным оказалось удалить множество ступенек в управлении, необходимых для манипуляций насекомых.

— То есть я хочу сказать, человеку, чтобы поднять тяжелое бревно, нужен блок, а слон может прямо взять да поднять это бревно, — объяснил Рой. В данном случае Рил с Джулианом оказались в положении слона — они смогли управиться без промежуточных механизмов. Они довольны этой штукой, словно ребенок новой игрушкой. Когда мы вернемся в пещеру, они, наверно, станут нам показывать, какие может проделывать штуки машина.

— А в чем смысл?

— Да, наверно, ни в чем. Просто интересно возиться с ней, и это их занимает. Они как будто какую-то головоломку решили. Сама увидишь.

Его слова прервались. Они находились за несколько сот ярдов от дома. Показалась блестящая машина, которая медленно вперевалочку приближалась к ним. Когда Рой и Джессика попали в поле ее зрения, она остановилась и замерла, только щупальца шевелились, как это обычно бывает, когда машиной управляют муравьи. Рой выдавил из себя хихиканье.

— Довольно хорошая имитация. Если бы я не знал, то остановил бы ее лучеметом — и причинил бы страшные неудобства Рилу и Джулиану.

Он нащупал кобуру излучателя, но самого оружия там не оказалось. Рой выругался, сообразив, как беспечно было с его стороны забыть излучатель: ведь это могло привести к трагическим результатам. Они с Джессикой двинулись вперед.

— А теперь, Рил, запусти ее, — позвал он. Но машина стояла неподвижно, шевеля щупальцами. Роя осенила внезапная догадка, и для успокоения он окликнул: — Вы что, хотите напугать нас?

Джессика подошла к нему поближе. Ее переполняло скверное ощущение — что-то не так.

— А если это не… — начала она.

Она так и не закончила, потому что машина вразвалку направилась прямо к ним, простирая щупальца.

— Беги! — закричал Рой, но она вместо этого приникла к нему. Он выхватил пистолет и несколько раз выстрелил. Щупальце обвилось вокруг талии Джессики и оторвало ее от Роя, другое схватило его и потащило. Отчаянно рванувшись, он освободился из захвата и свалился на землю. Джессика пронзительно вскрикнула, когда металлические ноги протопали всего в нескольких дюймах от его головы. Машина не стала задерживаться, чтобы снова захватить Роя; подняв девушку с земли, она зашагала к деревьям. Рой потянулся за упавшим пистолетом, вскочил и помчался за машиной. Но та передвигалась вдвое быстрее него. Девушка в последний раз отчаянно закричала, после этого победитель и пленница исчезли за деревьями.

Еще несколько секунд ошеломленный Рой продолжал бежать, затем пришел в себя и, громко крича, повернул в сторону пещеры. Все в ужасе оцепенели, когда Рой выложил им новость.

— Дайте мне излучатель, — потребовал он. — Я уничтожу эту машину и приведу назад Джессику, даже если это будет стоить мне жизни.

Дел схватил его за руку:

— Ты ни за что ее не догонишь, пока она не достигла муравейника, одному бесполезно и пытаться…

Тут вмешался Рил. Он шепотом обменялся торопливыми репликами с Джулианом, после чего тот бегом исчез в пещере.

— Возьмем нашу машину, — объяснил Рил. — Мы с Джулианом ее уже закончили и испытали.

Нимало не колеблясь, Рой кинулся туда, где лежал обновленный корпус, и начал отбрасывать в сторону замаскировывавшие его ветки. Рил по грубой лесенке вскарабкался на борт и через верхнее отверстие проскользнул внутрь.

— Излучатели — их надо взять, — закричал Рой. Дел отдал ему два излучателя высокой мощности и один низкой. Он оставил себе только один — на случай нападения.

— Привезите девушку — и мы отправимся, — объявил он. — Машина времени будет готова, когда вы вернетесь.

Примчался Джулиан с грудой дополнительного оборудования. Рой, наконец, залез внутрь и захлопнул за собой входную панель. Рил с Джулианом уже заняли места возле щитка управления. Слегка накренившись, машина тронулась с места, затем, поблескивая на солнце металлическими ногами, на полной скорости зашагала по направлению к деревьям и шпилю гигантского муравейника за ними.

Глава 8

Центральный мозг

В течение первого часа все молчали. Рил не мог отвлекаться от управления незнакомой машиной, Джулиан был поглощен наладкой того оборудования, которое притащил в последний момент. Рой беспокойно расхаживал по стальному полу, то и дело выглядывая из смотровых окошек. Несколько раз он подходил к Рилу и требовал, чтобы тот выжимал максимальную скорость. Карлик только головой качал в ответ. Они уже достигли предела скорости, при которой путешествие было безопасным, и несколько раз с трудом избегали столкновения с деревом.

Вскоре им встретилось первое серьезное препятствие — водный поток, быстро бегущий по каменистому руслу. Они уверенно направились к нему и благополучно его одолели, двигаясь в облаке сверкающих на солнце брызг. Когда они поднимались на противоположный берег, произошел первый неприятный инцидент: с крутого берега навстречу покатилось бревно. Оно упало всего в нескольких футах от них. Раздался еще треск, совсем рядом, это заставило Рила поспешно повернуть машину вправо. Рой свалился на пол от внезапной перемены направления.

— В чем дело? — спросил он, с трудом поднимаясь.

— Камни, — коротко ответил Рил. — Они чуть в нас не попали. Рой вспомнил ту сцену, свидетелями которой они были по прибытии.

— Это те красные штуки. Они нас засекли! А ну-ка, дайте мне излучатель!

Он высунул голову и плечи из верхней панели и огляделся. Врагов не было видно, но он услышал впереди треск ветвей.

— Они совсем близко! Отступи чуть-чуть.

Через мгновение большой камень шлепнулся как раз на то место, где они только что находились. В поле зрения показалась красная машина и неуверенно затопталась на месте. Вскоре к первой машине присоединилась вторая. Рой колебался всего секунду — ведь Джессика еще в опасности, времени терять нельзя — и поднял лучемет. Луч отрезал кусок суставчатой ноги, и машина, пошатнувшись, свалилась прямо на другую. Обе они покачались немного, затем обрушились с оглушительным скрежетом, в ярости размахивая сцепленными щупальцами.

— Вперед, живей! — призвал Рой, й Рил двинул рукоятку хода.

На местности суетилось неслыханное количество красных машин, но, к счастью, прямых столкновений теперь удавалось избегать.

До муравейника оставалось около двух миль, когда Рой, наблюдавший в переднее смотровое отверстие, взволнованно закричал. Среди деревьев на дальней опушке он разглядел тот механизм, который захватил в плен Джессику, ее фигурка все еще была опутана щупальцами. Рил на полной скорости промчался по открытому пространству и поспешно углубился в лес.

Они догоняли машину-разбойника довольно быстро, и Рой решил рискнуть и пустить в ход излучатель. Луч, поставленный на малую мощность, ударил по ногам чудовища — но безрезультатно. Он увеличил мощность и попытался еще раз. На этот раз ему удалось расплавить одно из сочленений задней ноги, так что она перестала гнуться. К несчастью, она все-таки двигалась, и это не помешало ходу машины. Рой в третий раз поднял лучемет, когда чья-то рука схватила его за пояс, он повернулся и увидел Джулиана. Тот сердито заговорил:

— Убери сейчас же, дурак ты этакий! — рявкнул он. — Ты что, не понимаешь, если ты свалишь это сооружение, оно раздавит Джессику при падении? Даже если она останется жива, через несколько секунд ее всю покроют муравьи!

Рой выругался и пристегнул оружие к ремню. Джулиан начал прилаживать мощный фонарь к одному из больших смотровых стекол. Спустя минуту идущая впереди машина, все еще крепко сжимая Джессику, исчезла в темном устье пещеры.

Джулиан нажал выключатель, и туннель залило слепящим светом. Перед ними простиралась широкая дорога, точно ангар для дирижаблей немыслимой длины. Там и сям изгибы стены испещряли отверстия ходов. Те немногие машины, которые можно было заметить, словно на европейских улицах придерживались правой стороны дороги и не обращали внимания на чужаков.

— Почему они на нас не нападают? — удивился Рой.

— Хороший вопрос, — ответил Рил. — Вся их организация основана на расчетах, точности и инстинктах. Они хорошо знают, что красные машины опасны, и знают, как с ними поступить. Но тут перед ними возникло нечто, не поддающееся расчетам, и их инстинкты никак не могут им помочь. А они, возможно, уже тысячи лет не сталкивались с непредсказуемым.

— Но ведь они первым делом на нас напали и захватили в плен.

— Верно но это случилось на открытом пространстве, где всегда можно ждать опасности, их инстинкт сработал, чтобы противостоять вызову неведомого. А для того чтобы захватить одну из их собственных машин и направить ее против них же, требуется большее, чем просто инстинкт и способность к расчетам. Ты же замечаешь: та машина, которую мы преследуем, не проявила никаких признаков тревоги, она продолжает свой путь и ни на что не обращает внимания.

— Значит, нам не грозит нападение? И нам остается только освободить Джессику, как только мы догоним ту машину, а потом выбраться отсюда.

Рил, кажется, сомневался, что все это будет так просто.

— Думаю, с нами все будет в порядке, пока нас не обнаружит центральный мозг. Невозможно предвидеть, что случится тогда.

— Но откуда тебе известно, что центральный мозг существует? — допытывался Рой.

Рил покачал головой.

— Все это должно чем-то управляться. А потом, вспомни машину, которая писала на полу, — она определенно предназначена для какой-то интеллектуальной работы. У нее нет ног для передвижения. Это расчетный механизм, что-то вроде думающей машины. Где-то в этом муравейнике должен находиться центральный мозг: способный не только анализировать известные факты, но и размышлять, а та машина, которая нас допрашивала, была его помощником.

— Совершенно невероятно.

— Именно так. Поскольку насекомым пришлось преодолевать еще больше естественных препятствий, чем человеку, им по необходимости пришлось создавать более сложные аппараты.

Пока Рил рассуждал, они уже почти догнали шедшую впереди машину. Теперь их разделяло каких-нибудь двадцать ярдов. Джулиан уже держал руки наготове над щитком, управляющим щупальцами, и собирался выпустить их, как только позволит расстояние. Внезапно машина-похитительница отклонилась от прямого курса, резко свернув в боковой проход. Только благодаря превосходной реакции Рил не стукнулся об угол. Суставы пальцев Джулиана, лежавшие на рычагах и переключателях, совсем побелели, мускулы лица напряглись. Рой снова высунул голову и плечи через верхнее отверстие и держал наготове свой излучатель. И тут, совершенно внезапно, стены коридора расступились, и люди на большой скорости влетели в обширный круглый зал.

Рой увидел ряды машин из белого металла, блестевшие и сверкавшие в лунах яркой осветительной лампы. В самом центре зала возвышался громадный металлический корпус, шевелящий множеством сверкающих щупалец.

В то же мгновение Джулиан вытянул одно из щупалец и со свистом захлестнул им заднюю ногу держащей Джессику машины. Одновременно Рил замедлил ход своей машины, последовал толчок, из-за которого Рой чуть не свалился на пол. Ноги ведущей машины подкосились, и она с грохотом рухнула на пол. Джулиан начал подтягивать эту машину к себе. Рой перерезал у основания то щупальце, которого обвилось вокруг Джессики, с помощью луча толщиной с карандаш. Все произошло так быстро, что никто не успел на них наброситься но в рядах окружающих машин началось всеобщее движение

Рил крикнул:

— Живо! Стреляй в тот центральный глобус!

Рой заметил, что множество щупалец вытянулись вокруг «глобуса» и начали корчиться, яростно отдавая приказания. Вспышками лучемета, поставленного на полную мощность, Рой разрезал поверхность шара на секции. Когда эти секции рухнули, появились целые мириады муравьев, которые блестящими потоками бежали по полу.

— Слишком поздно! — выкрикнул Рил. — Приказ уже отдан!

Рой начал водить лучом по смыкающемуся вокруг них кольцу машин, а Джулиан в это время вытянул щупальца, манипулируя рычагами и отыскивая распростертую на полу Джессику. Его щупальца подняли ее на какую-то долю секунды раньше того, как орды насекомых устремились к этой точке.

— Теперь надо спасаться бегством. — Рил уже разворачивал машину вправо. — Расчищайте выход в коридор.

Как только они оказались в сравнительной безопасности коридора, Рой обернулся и все свое внимание сосредоточил на том, чтобы задержать погоню. Десятки машин падали под его лучом, но он видел, что, несмотря ни на что, машины нагоняют их. И вдруг его осенило, и он понизил энергию излучателя на два деления.

Передние машины теперь оплавились и застыли в неподвижности, загораживая дорогу тем, кто двигался следом. Рой крикнул Рилу, чтобы тот снизил скорость.

Когда те машины, которые скопились позади, начали карабкаться на корпуса своих товарищей, Рой полоснул по ним лучом, так что они начали плавиться над другим рядом машин. На них забрались другие, и опять по ним полоснул луч. Губы Роя скривила мрачная улыбка, когда он понял, что все идет успешно. Вскоре он построил непроходимую металлическую стену между своими товарищами и преследователями. Прошло немного времени — и стена эта загородила весь проход, от пола до сводчатого потолка.

В тот же момент, когда это было выполнено, он спрыгнул наземь и помчался туда, где, обхваченная щупальцами, лежала Джессика. Он обрадовался, что во время освобождения она была без сознания. Было делом всего нескольких секунд избавить ее от прицепившихся к ней остатков щупальцев ее похитителя и поднять наверх, к Джулиану, который занял пост у наблюдательного отверстия. Поспешно забравшись в машину, Рой крикнул Рилу, чтобы тот ехал как можно быстрее. Невозможно было предвидеть, сколько еще продержится стена из оплавленного металла.

Попав на главную магистраль, они заметили, что положение изменилось. В прошлый раз они видели эту дорогу почти пустой, теперь же она была переполнена. Множество машин кинулось на них, еще до того как нападающие смогли приблизиться, они попали под атаку лучей. Результатом оказалась страшная толчея на всех поворотах и перекрестках.

Рил быстро вел машину. Внезапно он чуть свернул в сторону и вмешался в поток рабочих машин, не занятых преследованием. Все они двигались с постоянной скоростью, люди держались с ними наравне. Преследователи не в силах прорваться сквозь общий строй или изменить его, пытались втиснуться в эту движущуюся череду. Рой оглянулся назад и понял, что их машина в безопасности, пока они не достигнут открытого пространства.

Внутри металлической скорлупы Джулиан делал все возможное, чтобы привести Джессику в чувство, и с гневом разглядывал рубцы на ее руках и ногах. Когда они поймали ее похитителя он, очевидно, покрепче сжал свои объятия, решив во что бы то ни стало удержать свою добычу, и от удушья она потеряла сознание. Наконец, глаза ее открылись.

— Что случилось? — спросила она, пытаясь расправить руки и ноги.

Джулиан объяснил.

— А что с Роем?

Услышав ее голос Рой оторвался от своего наблюдательного пункта и побежал вниз. Он взял ее руку в обе свои и посмотрел на ее улыбающееся лицо.

— Слава Богу, Джессика, ты невредима. Пока это чудище тебя не схватило, я и не понимал…

Глаза Джессики блеснули лукавством:

— Чего ты не понимал, Рой?

— Я не понимал, как я…

— Приготовить лучеметы! — прервал их Рил. — Мы почти выбрались наружу.

— О черт! — буркнул Рой, возвращаясь к наблюдательной позиции.

Глава 9

Спасение в прошлое

Оказавшись на открытом пространстве, Рил заторопился подальше от муравейника. Через некоторое время показались их преследователи. Рой поражал бегущих тепловыми Вспышками, но каждую секунду из отверстия муравейника вылезали все новые и новые машины и присоединялись к погоне.

Как только они оказались в лесу, преимущества насекомых стали ощутимы. Они лучше людей могли лавировать среди деревьев и хорошо знали местность. Рой, держа в каждой руке по лучемету, благодарил провидение за то, что муравьям неизвестно оружие.

— Вперед! — скомандовал Рил.

Рой обернулся и увидел, что путь им перерезала еще одна машина. Быстрый луч хлестнул по ней и помог расчистить дорогу, но из-за него занялось пламенем множество деревьев. Рой продолжал свое дело, и враги остались в окружении плотного огня.

Что-то упало Рою на плечо, и он едва не свалился с сиденья. Он обернулся и увидел, что сбоку от него бежит муравьиная машина. Он согнул руку, которую уже охватило металлическое щупальце, и отчаянно замахал второй рукой, пытаясь полоснуть лучом.

Хватка щупальца сделалась сильнее, адская боль пронзила его, когда машина еще усилила свою хватку. Чьи-то пальцы выхватили лучемет из его руки. С быстротой молнии пучок щупалец оказался перерезанным у основания. Тогда, опустив лучемет, Джессика расплавила преследователю передние ноги. Преследователь, подергиваясь, проделал предсмертное сальто и затих.

Рой освободился от опутавших его щупалец и бок о бок с Джессикой принялся за работу, расчищая путь.

Но ряды окружающих их машин все время пополнялись, казалось, что беглецов вот-вот одолеют превосходящие силы противника…

— Держитесь! — приказал Рил. — Придется рискнуть. Рой взглянул вперед и увидел, что они снова достигли реки — к несчастью, не к тому узкому месту, через которое перешли в прошлый раз.

Машина соскользнула с берега и погрузилась в воду. Вода поднялась выше сочленений ног, но не протекла внутрь. Вот она стала подниматься еще выше — всего какие-то дюймы оставались до наблюдательных отверстий, после чего они, слава Богу, ощутили, что дно поднимается, русло становится выше. Когда они очутились на противоположном берегу, Рил остановился. Их больше не преследовали машины. Они выстроились в ряд, колеблясь и не желая вымокнуть. Вроде бы беглецы были в безопасности. Но тут, едва Рой успел испустить вздох облегчения, как одна из машин соскользнула в воду.

Секундой позже еще с полдюжины машин кинулись в воду. Рой полоснул по ним лучом. Он надеялся остановить их и предотвратить массовую атаку; ведь невозможно будет уничтожить все те сотни машин, которые толпились по берегу. Но тут случилось то, чего никто не ожидал. Что-то пронеслось над их головами и с шумом приземлилось на противоположном берегу.

— Красные бродяги! — воскликнула Джессика. — Они напали на этих. Живей, Рил, за деревья! Они нас еще не заметили.

Под прикрытием ветвей они остановились и огляделись. По воздуху пронеслась масса сверкающего красного металла и накинулась на белые машины. Очевидно, красные бродяги использовали камни только против отдельных случайных врагов, а когда они шли в атаку, они пускали в ход другое оружие. Один отряд следовал за другим, они накидывали на врага сети, и белые машины с каждым их шагом становились все беспомощнее.

Рой заметил, как стоящее впереди красное двуногое шагнуло в их сторону. С его суставчатых рук свисала красная сеть.

— Пора нам уходить, — сказал он.

Рил повернул рычажок, и они поторопились спрятаться в зеленой чаще леса.

Возле скал их ждало невиданное зрелище. Машина времени Дела, окончательно сконструированная внутри пещеры, была вытащена наружу и расположилась на земле. Остальные пятеро членов группы столпились вокруг, очевидно, обсуждая какие-то сложности. Один из ньюменов вскрикнул, когда они выступили из-за деревьев. Джим Холлис взмахнул пистолетом. Рой громко приветствовал его, лицо Джима расплылось в улыбке. Когда приветствия, закончились, Рой спросил:

— Почему же вы вытащили сюда аппарат? Ведь в любую минуту здесь может появиться муравьиная машина или красный бродяга. Бросят сюда камень — и вся работа пойдет насмарку.

Дел объяснил. Необходимо каким-то образом перебазировать машину времени на вершину скалы. На расстоянии меньше чем миля отсюда есть удобная трещина, по которой всегда смогут подняться люди, но довольно трудно решить проблему — как поднять саму машину.

— Но зачем ее вообще поднимать? — не понимал Рой.

— А ты посмотри на скалы, — коротко ответил Дел.

— Ну и что такое?

— Они образованы из подъемом земной коры — и очень недавно. Если бы мы продолжали работать над машиной здесь, возможно, что это кончилось бы тем, что та часть скал обрушилась бы — предоставляю твоему воображению оценить результат.

— Рой сделался задумчивым:

— А я об этом и не подумал, — признался он.

— Да и никто другой не подумал — по крайней мере, мы рискнули. В прошлом было построено множество машин времени. Интересно, сколько сидящих в них людей, достигших этого года, оказались на дне новообразованного моря, или замурованы навечно в горах, или даже повисли высоко над уровнем земли. Это просто настоящее чудо, что мы, немногие, спаслись.

Рой с сомнением смотрел на клетку, в которой сосредоточились все их надежды. Выражение его лица прояснилось, повернувшись к Рилу, он сказал:

— А наша машина не могла бы ее поднять?

Рил как будто сомневался. Ведь машина времени должна была выдержать всю группу, поэтому она была гораздо массивнее и тяжелее их «бегунка».

— Можно попробовать, — ответил он, наконец, не совсем убежденно.

Закрыв свою муравьиную машину, он вытянул четыре щупальца и обвил их вокруг машины времени, затем осторожно потянул за изменяющий уровень рычажок. Груз слегка накренился, но не приподнялся над землей, вместо того, белая машина качнулась вперед, ее задние ноги поднялись в воздух.

— Нос слишком тяжелый, — констатировал Джим Холлис. — Поглядим, не сможем ли мы ее выпрямить.

Сзади навалились он сам, Рой и два ньюмена, это помогло изменить равновесие. Машину времени оторвали от земли. Очень осторожно и не спеша Рил привел ноги муравьиной машины в движение, и машина вместе с грузом неустойчиво заковыляла вперед.

Медленно прошли они вдоль линии скал и еще медленнее стали взбираться к вершине. Снова и снова приходилось помогать заплетающимся ногам машины и нащупывать опору для скребущих металлических когтей. Тем не менее росло их восхищение способностями этой машины, по мере того как она, преодолевая препятствия, терпеливо и неуклонно лезла вверх. Все девятеро изгнанников бесконечно торжествовали, когда вершина оказалась близка, даже к обоим ньюменам вернулось хорошее настроение, на их физиономиях появились довольные ухмылки.

Рой с торжеством оглянулся назад на пройденный ими путь. Но то, что он увидел, заставило радостное выражение покинуть его лицо. Он громко закричал и показал вниз. Муравьиные машины бежали от деревьев, целым потоком спеша к расщелине.

Еще несколько ярдов — и они уже были на ровной земле, куда можно было бы поместить машину времени. Рой с Джимом соскочили и кинулись к краю пропасти, чтобы достойно встретить атаку. Передние машины уже наполовину вскарабкались по грубой трещине, и тут пущенный из лучеметов веер заставил их упасть назад, на своих товарищей. Джим Холлис скорчил недовольную гримасу:

— Сколько еще нам тут возиться? Они всего-навсего убийцы, хоть и муравьи.

Рой обернулся через плечо. Он увидел, что Дел уже залез в машину времени и целеустремленно перебирает рычажки.

— Теперь уже недолго. Только пока Дел все наладит, — ответил он.

Джессика тревожно вскрикнула. Она протягивала руку к краю скалы, откуда гигантскими шагами приближались пять красных бродяг. У Роя перехватило дыхание, он увидел их суставчатые руки, держащие готовые к употреблению металлические сети. Он услышал, что Рил зовет его, и увидел, что карлик манипулирует захваченной муравьиной машиной, чтобы повернуть ее лицом к новой опасности.

— Лучемет! — крикнул Рил, как только Рой подскочил к нему. — Подними его!

Недоумевая, Рой послушался. Рил обмотал лучемет щупальцем и наладил его так, что оно начало раскачиваться справа налево. Красная металлическая сеть уже летела к ним. Она упала всего за несколько ярдов от них. Рил нажимал тот рычаг, который заставлял машину шагать прямо к красным бродягам. Затем он выпрыгнул из нее. Рой поймал его на лету, и оба они со всех ног пустились к машине времени.

Входной люк захлопнулся за ними, и Рой сквозь решетчатые бока клетки бросил последний взгляд на этот фантастический мир. Впереди целая стая серебристых машин уже достигла вершины и балансировала на краю пропасти. Справа маршировала захваченная ими муравьиная машина, она автоматически стреляла по красным гигантам лучом. Рой увидел сеть, которая летела по воздуху прямо к ним. И тогда Дел нажал переключатель…

Рой и Джессика стояли в темноте. Рядом была машина времени. Из девятерых севших в нее она заключала теперь в себе всего двоих. Рил и Кэл вернулись в 10424 год, и с ними остались оба ньюмена. Джулиан обрел свой мир 3920 года, а они теперь оказались в 2200-м.

— Решил тут не оставаться? — спросил Рой Джима Хол-лиса.

— Решил. Я из двадцатого столетия, даже если для меня оно немного излишне цивилизовано. Послушай, — добавил он, — интересно, а что мне там скажут, когда я им всё расскажу?

— Не поверят тебе.

— Может, и не поверят, но я попробую.

Обменялись последними словами прощания. Дел захлопнул люк и повез своего последнего пассажира, прежде чем самому возвращаться в свое собственное будущее. На глазах у двоих свидетелей клетка сделалась расплывчатой, как в тумане, и тут же исчезла совсем. Небо прорезала зеленая вспышка.

— Это означает, что мы дома, — обрадовалась Джессика. — Это выпустили азиатскую ракету.

— Дома, — эхом откликнулся Рой.

— И мы никогда больше не покинем дом?

— Никогда больше!

Рой произнес эти слова вполне искренне. Но где-то в глубине души он ощущал какое-то беспокойство и знал, что это беспокойство будет усиливаться… Например, какая цивилизация предшествовала муравьиной? Что за существа управляли красными бродягами? И, в конце концов, что же случилось с людьми?

ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ МАЛЬЧИК

Глава 1

О мышах и людях

Стоял один из тех вечеров, ради которых и приезжаешь в озерный край. Легкий ветерок поднял едва заметную рябь на воде, и было достаточно тепло, чтобы наслаждаться пребыванием на террасе после захода солнца. Мир понемногу снизошел на долину и окончательно воцарился там после закрытия местного бара. На другом берегу на фоне догорающего заката еще ясно виднелся темный силуэт горы. То и дело по ее подножию проносились огоньки, и рокот моторов, долетавший к нам через озеро, казался не громче жужжания шмеля. Сиди себе, потягивай пиво, кури да болтай.

Мы повстречались случайно, как, должно быть, многие в любой вечер, в любой пивнушке в здешних краях.

Бизнесмен и его сын откуда-то из Ланкашира, два американца — студенты колледжа, лихо колесившие по Англии на велосипедах, купленных в течение часа по прибытии в Саутгемптон, высокий мужчина, говор которого отдавал центральными графствами, но ближе к северу Англии, его жена, Джоан и я сам.

Довольно долго мы болтали о том да о сем. Обсуждали местных жителей и окрестности. Мы подняли испанский вопрос и разрешили его, сделав вывод, что кое-какие социальные реформы жизненно необходимы по всему белому свету, а это, в свою очередь, привело нас к размышлениям о будущем в целом и о будущем человека в частности. Один из американцев весьма красноречиво высказался на данную тему.

— В голове у большинства людей жуткая каша, — сказал он. — Они знают, что ничто по-настоящему не стабильно, все должно изменяться, но вместе с тем убеждены, что современный человек — венец творения Божьего. И опять же здесь новое противоречие. Ведь будь они убеждены в этом столь твердо, как им кажется, они бы постарались исправить всю нашу систему и сделать мир достойным себя как высшего достижения эволюции.

— В действительности же, — подхватил его приятель, — они только кое-как подновляют мир, ибо скорее инстинкт, чем разум подсказывает им бессмысленность создания совершенного социального устройства для нашей породы, коли уж какая-то другая порода людей может нас вытеснить.

— Что вы имеете в виду под другой породой людей? — спросил ланкаширец, покуривая трубку. — Какая такая другая порода?

— Ну, скажем, какой-нибудь человек со сверхмозгом, — предположил его сын. — Нечто вроде Хэмпденширского чуда, о котором писал Бересфорд, или «Загадочный Джон» Степлдона. Ты читал эти книги?

— Нет, не читал, — отрезал отец. — У меня есть дела поважней, чем глотать небылицы о всяких там чудесах и чудовищах.

— Это только форма изложения, — сказал сын. — Но предполагается, что следующим шагом будет мощное развитие мозга.

— О да. Парни с огромными головами и все такое. Не верю я в это.

— Это не единственная возможность, — вмешалась Джоан, сидевшая рядом со мной. — Я думаю, следующий шаг будет связан с психикой. Возможно, телепатия или какой-то род ясновидения, который можно использовать. Или, возможно, люди будущего смогут видеть вещи, которых не видим мы, — говорят, животные это умеют.

— Я воспринял бы это как регресс, — обратился к ней первый американец. — Я считаю, что человек обладал рядом способностей, которые и теперь до некоторой степени присущи животным, но у нас они атрофировались с развитием мозга. Нет, я полагаю, мозг будет развиваться в прежнем направлении. Хотя, возможно, вы были близки к истине, и новые люди смогут видеть то, что недоступно нам. Глаза все еще совершенствуются. Возможно, они научатся воспринимать инфракрасные или ультрафиолетовые лучи. Или какие-то излучения, о которых мы ничего не знаем. Но я думаю, человеческая способность рассуждать постепенно разовьется настолько, что мы просто не сможем понять их размышлений, забот или достижений.

— Почему постепенно? — спросил его приятель. — Кажется, за последние пять тысяч лет не наблюдалось больших перемен. Почему не скачком? Именно так всегда происходят мутации.

— Возможно, но как ты думаешь, сохранится ли внезапная мутация среди таких тупоголовых, как мы? Вероятно, мы безжалостно смели бы с дороги такого умника или заперли бы в больницу, не позволив иметь потомства. Могу себе вообразить, как упорно мы встанем на защиту человечества от любых мутаций.

— Ну и правильно, — сказал ланкаширец. — Кому охота плодить уродов или чудовищ? Или — как бишь их там? Я считаю, что устранить их было бы гуманно.

— Но они же не уроды, отец. Если они — следующий шаг эволюции, то они-то как раз и нормальны.

— Если у них будут огромные головы и они будут думать не так, как другие, значит они — ненормальные. Урод с большой головой — это все равно, что бородатая женщина. Я видел таких в Блэкпуле. Человек не должен сильно отличаться от других. Иначе он выродок. Это очевидно.

Высокий человек из Центральных графств негромко сказал, обращаясь к американцам:

— Думаю, насчет скачка вы правы, но какой скачок — это еще вопрос. Не следует ожидать слишком внезапных и мгновенных физических изменений. Мы, подобно диким зверям, не выносим отклонения от наших норм. И мы, конечно же, постараемся подавить их, исходя из соображений гуманности или любых других. Нет, мы должны достичь новой стадии, предприняв серию маленьких и не особенно заметных скачков, безопасных для нас.

— Но небольшие скачки означают, что скакать придется довольно часто, или у нас не хватило бы времени прийти от амебы к тому, что мы есть, — заметил один из американцев. — Ну, а если бы за последние пять тысяч лет имел место хоть самый крошечный скачок, так я бы о нем слыхал. А пять тысяч лет — немалый срок для передышки. Возможно, мы дошли до конца.

— Или, — заговорил высокий человек, — возможно, они просто скрываются, опасаясь, что мы превратим их в лабораторных мышей.

Его тон вызвал у слушателей ощущение, что он не просто брякнул что-то наобум.

— И как вы думаете, что это может быть за способность? — спросил американец.

— Возможно… Да, обратите внимание, я не утверждаю, что это факт. Единственное, что я собираюсь сказать, — это то, что я видел отклонение от нормы, которое не объяснишь ни одним из гормональных расстройств, обычно вызывающих уродства. Случай, насколько я знаю, уникальный. Но, конечно же, могут быть и другие. И я не вижу причин, почему бы им не сохраниться и не привести к образованию нового вида человека.

— А какого? — полюбопытствовал американец.

— С добавочной системой ощущений. С шестым чувством.

Наступила пауза, кажется слушатели были слегка разочарованы.

— Ну, не думаю, что это серьезно, — сказал ланкаширец. — То есть знать вещи, которых тебе никто не говорил и о которых ты не читал. Это называется — как бишь его — интуиция. Ну да, именно. Она была у одной юной леди, которую я когда-то знал. Леди занялась предсказаниями судьбы. И выходило весьма неплохо.

— Я имею в виду совсем не это, — сказал высокий мужчина немного резко. — Я говорю не о шарлатанах. Я имею в виду реальное чувство и добавочные органы восприятия, столь же реальные, как глаза, уши, нос и язык.

— А я не вижу, чтобы кому-то требовалось больше пяти чувств. Их вполне достаточно, не так ли?

Остальные не обратили на него внимания.

— Органы восприятия чего? — с любопытством спросил американец постарше.

Высокий ответил не сразу. Он поднял сигарету и с минуту рассматривал тлеющий кончик.

— Хорошо, — сказал он. — Я расскажу. Но предупреждаю: все имена и названия я изменю. Если и существует какая-то возможность разобраться в этой истории, я хочу это сделать сам.

Глава 2

Странный случай с Тэдом Филлером

Рассказчик снова сделал паузу, словно раздумывая, с чего начать.

— Это довольно загадочная история, и чтобы объяснить вам, откуда я все это узнал, должен открыть, что я — практикующий врач. Как правило, я об этом помалкиваю, когда уезжаю из дому. Если люди что-то такое о вас знают, это меняет их отношение к вам, и они от вас отстраняются почти как от священника. Так или иначе, но это моя профессия, и двадцать лет, пока каких-нибудь два года назад я не переехал к югу, я практиковал в Ирквелле, графство Дербишир. Это — типичное для тех краев поселение, нечто вроде полупромышленной деревни. Большинство мужчин работает в каменоломнях или на фабриках. Кое-кто добывает свинец в шахтах. Женщины тоже работают на фабриках, пока не выходят замуж и не нарожают куда больше детей, чем хотели бы. Частично поселок застроен коттеджами из местного камня, но большей частью — рядами убогих деревянных хибарок, возведенных в прошлом веке, когда открылись фабрики. В целом это нечто вроде полудеревни полутрущобы. Не то место, где бы вы могли рассчитывать на встречу с чем-то новым, и все же у меня нет сомнений, что юный Тэд Филлер был чем-то большим чем обыкновенный уродец.

Его мать Ада рассматривала его появление на свет скорее как волю Божью, нежели как награду, пока не обнаружила, что родила мальчика. Это было открытие, в результате которого их семейная жизнь стала куда интереснее. Три ее предыдущих творения были девочками. И это, равно как и смерть двух младших в младенчестве, способствовало выработке у нее фаталистического отношения к жизни. Но с рождением Тэда она, кажется, почувствовала в себе новые силы, и он начал свое существование под завидной защитой ее привязанности к нему и опыта матери, родившей уже четвертого. Нет, необходимости особого ухода за ним не было. Он был здоровым, хорошо развитым ребенком, крики которого сразу утихали, едва мать давала ему грудь или меняла пеленки. Я не обнаружил у него ни малейшего признака каких-либо отклонений и не думаю, что их заметил бы кто-то другой. Я мог вполне честно уверить отца и мать, что у них прекрасный сын. А это нечасто случалось в моей ирквеллской практике.

Однако, снова заглянув к миссис Филлер, я обнаружил, что радости у нее малость поубавилось.

— Он стал каким-то беспокойным, — пожаловалась Ада. — Конечно, он славный мальчик, мы им во как гордимся, — добавила она, как любой, кто боится показаться неблагодарным. — Но он какой-то не такой как другие. До чего трудно его спать уложить — вы просто не поверите. А иногда уложишь его, укачаешь, а он как проснется и как посмотрит на тебя, словно за жизнь свою перепугался, — и давай выть. И все воет, все воет. Здорово он нас с отцом напугал в первый раз. Мы думали, этому конца не будет. Ну, он так и не умолк, пока не умаялся. И пока мы не умаялись. Посмотрели бы вы его, доктор, ладно? Что-то с ним не в порядке, честное слово.

Я тщательно обследовал ребенка. Насколько я знал Аду Филлер, она была не из тех, кто поднимает тревогу по пустякам, хотя, конечно, никогда нельзя знать заранее. Ребенок лежал в своей колыбельке, голубые глаза широко раскрыты, но лежал-то он совершенно тихо и мирно. Казалось, нет в нем никаких отклонений от нормы. Так я и сказал.

— Ну, я рада, коли так, — сказала его матушка. — И все же… Ну, не знаю… Лежит он себе вот так тихонечко часами, и уже думаешь: все, спит. А затем вдруг ни с того ни с сего как начнет вопить да орать. Ну ничегошеньки нельзя сделать, чтобы успокоился.

Что же, и здесь не о чем было серьезно тревожиться. Некоторые дети именно таковы: они только взглянут на этот мир и сразу же его возненавидят. Думаю, нельзя их слишком осуждать, особенно в такой дыре как Ирквелл. В конце концов они научатся с ним ладить, как и все мы. Однако у юного Тэда Филлера это обучение, кажется, слишком затянулось. Сколько я к ним ни заглядывал в последующие недели — все та же картина. Раз или два я слышал его вытье. И было оно весьма примечательным. Меня не удивляло, что родители выглядят измученными, а вся улица проявляет к ним недовольство.

— Недосыпает он у нас, и здорово недосыпает, — уверял меня его отец. — И это неестественно. И несправедливо. Мне ведь работать надо.

Я только мог клясться своей репутацией, что с ребенком ничего дурного не случилось, и скоро все это пройдет.

Два месяца спустя стряслось нечто такое, что уже тогда могло бы дать мне ключ ко всей истории, если бы только у меня хватило ума догадаться, что это — ключ. Кажется, я заглянул в домик Филлеров по поводу какого-то недомогания их дочери Дорин и, естественно, спросил и о малыше.

— О, я поняла, что с ним делать, — сказала мать.

И показала мне сына. Наследник Филлеров мирно спал с выражением блаженного довольства на личике. Постель его была устроена в обыкновенной гальванической железной ванночке с двумя ручками по краям. Он мог бы сойти за итальянского херувимчика или рекламу детского питания.

— Теперь он у нас почти все время спит. Вроде как упущенное наверстывает, — сказала она.

— Как вы этого добились?

Она объяснила, что это произошло случайно неделю-другую назад. Она гладила, когда Тэд закатил один из своих концертов. Она понесла его к себе на кухню, но едва она спустилась с ребенком по лестнице, явился страховой агент.

Требовалось куда-то положить ребенка, чтобы достать деньги и заплатить, а ближайшим подходящим местом в тот миг оказалась стопка чистого белья в одной из жестяных ванночек. Когда она вернулась на кухню, ребенок не только прекратил реветь, но и крепко спал. И она оставила его там. Когда он в следующий раз завопил, она проделала то же самое — и с тем же результатом. Кажется, это всякий раз действовало.

— Ну вот так и повелось, что я его здесь укладываю, — добавила она. — Вроде бы — чудно, но ему нравится. Да он прямо золотко, когда здесь. А ни в каком другом месте спать ни за что не станет…

Тогда я не обратил на это особого внимания. Предпочтение жестяной ванночки колыбелькам и кроваткам показалось мне просто одной из тех младенческих прихотей, которые мудрые взрослые принимают и благодарно используют. Я изредка заглядывал к Филлерам и время от времени видел юного Тэда. Я им не больно-то интересовался, ведь он был достаточно здоровым ребенком. Я обнаружил, что он по прежнему предпочитает спать исключительно в жестяной ванночке, ну а, кроме этого, ничем не примечателен. И все же позднее, когда я стал это обдумывать, то вспомнил еще одно происшествие, которое могло бы дать мне намек.

В тот раз малыш лежал в ветхой колясочке на улице около задней двери. Он явно не заметил меня. Глаза его, широко раскрытые, смотрели куда-то далеко, но он не был абсолютно молчалив, мне показалось, он мурлычет какую-то мелодию. Я склонился над ним — и могу поклясться, уловил тему из симфонии Нового Мира. Вы и сами помните, как там…

Доктор прервал рассказ и пропел несколько тактов.

— Именно это я и услышал. А напевал это годовалый младенец. Из любопытства я спросил миссис Филлер, не слышала ли она чего-то такого по радио, и узнал, что семейные вкусы распределяются почти исключительно между спортивными новостями и мелодиями из кинофильмов. Помню, я подумал, что если ребенок услышал это в каком-то переложении, у него удивительная музыкальная память, но это опять же трудно назвать заболеванием, а потому, вероятно, я быстро забыл об этом случае.

В последующие два-три года я видел ребенка несколько раз, но признаюсь, не помню, когда и как. Он был слишком здоровым, чтобы меня заинтересовать, но теперь-то я жалею, что не наблюдал за ним как следует. Но однажды, когда мальчику перевалило за четыре, случилось так, что Джим Филлер пришел ко мне как-то вечером в понедельник и выдал нечто столь интересное о ребенке, что с тех пор любопытство мое не ослабевало. Джим счищал и стряхивал с себя каменную пыль. Кажется, он находился в растерянности.

— Неохота мне у вас время отнимать, доктор, — выговорил он, — но я бы вам спасибо сказал, если бы вы зашли как-нибудь и посмотрели нашего Тэда, когда дома я и хозяйка.

— А что с ним неладно? — спросил я.

Джим помял в руках шапку.

— Да я уж и сам не знаю, что, собственно, ладно, а что неладно, — сказал он. — Это… Ну, немного странно. Говорит он как-то не так. Мы с хозяйкой вообще-то здорово беспокоимся. Она не знает, что я сюда пошел. Так если бы вы, вроде как — случайно, знаете ли, к нам завернули…

— Но что же с ним неладно? — снова спросил я. — Вы думаете, он отстает в развитии или что-то вроде того?

— Нет. В этом смысле он — парень что надо. Нет, ничего такого. Признаться честно, он — парень, можно сказать, даже слишком башковитый — и это забавно. Он часто говорит совсем не как маленький, и я слыхал от него словечки, которые он ну никак не мог подхватить от нас с хозяйкой. И когда ему что скажешь — тоже ведь понимает куда лучше, чем любой другой пацан.

Я задал еще несколько вопросов, но Джим, кажется, по каким-то своим причинам стал сдержаннее. Будь это кто-то другой, я бы взял с ним резкий тон, но я знал Джима. Типичное воплощение упорного здравого смысла. В конце концов, я избавился от него, пообещав заглянуть на следующий вечер, хотя и не ожидал, что обнаружу какую-то странность.

Глава 3

Мальчик, который видит звуки

Очевидно, Джим Филлер переменил свои намерения и рассказал жене о нашем разговоре, потому что она, похоже, не удивилась, увидев меня. По такому случаю меня повели было в парадную комнату — занятное помещение, где все выглядело, как на сцене. Но я остановил Аду Филлер, когда она протянула спичку к камину, и предложил всем пройти на кухню. Там мы все почувствовали себя естественнее, не столь официально, да и кухонная плита наверняка топилась с самого утра. И все-таки начать было нелегко. Никто из нас не желал напрямик заговорить о проблеме. Пришлось обменяться множеством ничего не значащих фраз, прежде чем Джим по своему обыкновению не высказал все напрямик.

— Я знаю, это похоже на бред, доктор, но это правда. Мы с моей хозяйкой поклясться готовы. Так вы меня выслушаете, а?

— Продолжайте. Рассказывайте все как есть. Вопросы я задам потом, — уверил его я.

— Ну, значит, так. В субботу мы все сидели здесь за аем и ждали, когда по радио будут новости. Я, видите ли, отел проверить номера… — начал он.

Слово за слово Джим поведал мне действительно странную историю.

Миссис Филлер накрывала на стол, а тем временем муж дети ждали, когда заварится чай. У Джима были наготове записи номеров, на которые он поставил, и карандаш, чтобы все отметить. В шесть часов он включил Дройтвич. Это означало, что им придется выслушать прогноз погоды и тьму болтовни о политике, прежде чем начнется самое главное, но никогда нельзя быть уверенным, сколько времени пройдет до спортивного бюллетеня, а пропустить его Джим не хотел ни в коем случае. Ну, он все включил, как положено, и огонек загорелся, но не раздалось ни звука. Некоторое время он щелкал выключателем и так и эдак, затем осмотрел наружные провода. Все в порядке.

— Э-эх. Эта дрянь почему-то неисправна. Вот так-так, — удивился он.

Перевернул приемник и снял заднюю крышку. На вид — все как надо, по крайней мере — никаких серьезных неисправностей. Джим почесал голову. Не так-то и легко найти неполадку в этих современных приемниках, совсем не то, что в добрые старые дни.

И вот тогда-то юный Тэд проявил интерес к ситуации.

— Что с ним случилось, папа? — спросил он, подойдя ближе.

— А я откуда знаю? — с раздражением ответил Джим. Вот тут-то и произошла странная вещь. Джим сказал,

что Тэд поглядел на него «вроде как удивился, что ли», затем всунулся между ним и приемником. Как сказал Джим, мальчик не заглядывал внутрь, а приложил к приемнику голову, как если бы собирался его боднуть. Затем снова поднял голову и посмотрел на отца.

— Это там внутри. Оно вон там останавливается, — сказал мальчик и указал на черную коробочку внутри приемника.

— Это был трансформатор, — сказал Джим. — И ведь пацан оказался прав. Парень, который вчера смотрел приемник, сказал, что в нем одна из обмоток тю-тю.

Позднее Джим вспомнил еще один забавный случай.

За несколько дней до того он взял сына с собой на воскресную прогулку. Они шли по дороге на Дерби, где параллельно шоссе бегут электропровода, когда юный Тэд вдруг безо всяких причин посмотрел на столб и сказал:

— Вот и все.

Джим не мог понять, о чем таком он говорит, да и, вероятно, не шибко этим интересовался, но вспомнил, что по дороге обратно юный Тэд также ни с того ни с сего сказал:

— А вот теперь опять началось.

И не раньше, чем они вернулись домой, Джим узнал, что где-то на линии случился обрыв, из-за которого с полчаса или около того не было тока.

Но об этом он только потом вспомнил. А в тот момент его заботила главным образом перспектива пропустить футбольные новости.

— Придется теперь переться покупать «Футбольное обозрение», когда придут эти чертовы газеты, — проворчал он.

Юный Тэд не ответил ему сразу же. Некоторое время мальчик сидел молча и выглядел, скорее, недоумевающим, чем растроенным ситуацией. И вот он спросил:

— А зачем, папа?

— Как это зачем? — спросил Джим, думая все о том же.

— Ну зачем тебе покупать газету?

— А затем, — терпеливо объяснил ему Джим, — что мы не можем послушать это дурацкое радио, вот зачем.

В течение некоторой паузы юный Тэд переваривал информацию.

— Ты хочешь сказать, тебе не слышно, что оно там говорит? — спросил мальчик.

— Да, это я и хочу сказать. А как ты думаешь, разве кто-то из нас что-то услышит, пока радио не действует? Заткнись и пей чай.

Настала новая пауза.

— А я слышу, — задумчиво сказал юный Тэд.

— Что ты слышишь?

— Слышу, как он там говорит.

Джим перевел взгляд на сына. Несколько секунд он сурово смотрел на него, не произнося ни слова. Он не хотел отчитывать парнишку за вранье, если это всего-навсего какая-то детская фантазия.

— Ну так скажи нам, что говорит этот тип, — предложил он. И юный Тэд ответил:

— Брендфорд — один. Стоун-сити — ноль. Дерби — ноль. Бирмингем — один. Эвертон — два.

— И все было правильно, — продолжал Джим, подавшись вперед. — Я знал, что все правильно. Я проверял по своему списку, когда он говорил, ну а затем вышел и купил газету, чтобы знать наверняка. Черт возьми, да ведь он ни разу не ошибся.

Когда Джим замолчал, заговорила Ада Филлер.

— Я отродясь ни о чем таком не слыхала. Как-то это все неестественно. Вы думаете, это не опасно, доктор?

Я взглянул на них, чувствуя себя здорово ошеломленным. Не было сомнений, что они говорили правду. Джим выглядел чертовски серьезным и несколько обеспокоенным. Ада еще более встревожена. Это была та самая материнская тревога, когда женщина почему-то надеется, что ребенок ее будет необыкновенным — и в то же время абсолютно нормальным, выдающимся — и в то же время ничем не выделяющимся.

Я не смог ответить. Мысленно я искал разумное объяснение, но ничего придумать не смог. И тут я вспомнил о загадочном мурлыканье ребенка, когда он лежал в колясочке более трех лет назад. Любопытство вынудило меня спросить:

— Тэд любит музыку?

— Ну, он у нас ни на чем не играет, — сказала миссис Филлер. — Он еще маленький, так ведь? Но он часто напевает — всякие такие мотивчики, которых я никогда не слышала.

Джим посмотрел на меня.

— Вы этому не верите, доктор? То есть, тому, что он на самом деле слышал радио, которое не работало?

— Ну, видите ли, Джим, это надо немного переварить. А вы бы поверили, окажись вы на моем месте? Должно быть какое-то объяснение.

— Так-то оно так, есть объяснение. Но оно окажется каким-нибудь странным, ведь это вовсе не фокус. Я приведу парнишку сюда, и вы его посмотрите.

Он вышел из комнаты. Мы услышали стук его шагов вверх по лестнице, затем — снова вниз. Он вошел, неся на руках малыша Тэда, и усадил его на стул. Мальчик сидел, сонный и, возможно, чуточку бледный, хотя вообще-то весьма неплохо выглядел.

— Ну, Тэд, малыш, скажи доктору, что сейчас по Национальной программе?

— А что, не работает? — Тэд уставился на радиоприемник на столе.

— Нет, все в порядке, но ты просто скажи, что там по Национальной?

Юный Тэд, похоже, поразмыслив, сказал:

— Музыка. Громкая музыка.

— И какая же? — снова спросил отец. Тэд принялся напевать марш, вполне узнаваемый. Кажется, один из маршей Сузы.

— Так, малыш. Ну а теперь пой дальше, — сказал Джим и включил радио.

Никто ничего не говорил, пока приемник нагревался, единственное, что слышалось — это голосок Тэда, напевавшего марш — и довольно воинственно. Джим наклонился и усилил громкость. Из репродуктора зазвучал марш — в точности та же мелодия, и она сразу же попала в такт с пением Тэда.

Я не знал, что и сказать. Я просто сидел, уставившись на ребенка. Джим опять убавил громкость до нуля и переключил программу.

— А что по местной — спросил он сына.

— А там хлопают, — сказал Тэд после недолгой паузы. — А теперь два дядьки говорят.

— И что говорят?

— Добрый вечер, ребята, — сказал юный Тэд, нарочито растягивая слова.

Джим щелкнул рукояткой, и комнату заполнили блещущие убогим остроумием речи двух комиков.

— Что еще? — опять спросил Джим, убрав звук.

— Много всего. Вон там какой-то дядька громко кричит. — Тэд указал в угол комнаты. Затем изобразил какую-то абракадабру, звучавшую, клянусь, словно пародия на немецкую речь.

— Поймай-ка Берлин, — подсказал я Джиму.

— Ага, точно, — сказал юный Тэд между обрушившимися на нас страстными риторическими пассажами.

Джим выждал несколько моментов, затем выключил радио.

— Ну, в общем, так, доктор, — сказал он.

Видимо, Джим полагал, будто я с этим что-то сделаю.

Я взглянул на мальчика. Он не обращал на нас внимания. На лице его было отрешенное, но ни в коем случае не рассеянное выражение — он выглядел чем-то занятым. Как сказал его отец:

— Неудивительно, что он иногда вроде как спящим кажется, если у него в голове все время эдакое творится.

— Тэд, — спросил я. — И ты это все время слышишь?

Он отвлекся от своих переживаний и взглянул на меня.

— Угу, — сказал он. — Когда оно бывает.

И вот тогда мне впервые пришло в голову, что я все время думал о нем, как если бы он был вдвое старше своих лет, а то и больше.

— Это тебя беспокоит?

— Нет, — ответил он с некоторой неуверенностью, — разве что ночью. И когда это так громко, что приходится на него смотреть.

Он всегда использовал это странное сочетание слов. «Тихо» и «громко» он всегда связывал со «смотреть».

— Всю ночь? — спросил я его.

— Ага. По ночам бывает громко.

— Он всякий раз ночью жестянкой голову накрывает, — вмешалась его матушка. — Я ее пыталась снимать — как-то это неестественно. Но вот он ее все надевает и надевает, и от этого ему спокойней делается. Конечно, я не знала насчет всего этого. Он просто говорил, что ему мешают шум и музыка. А я-то думала: сочиняет.

Я вспомнил, как он в младенчестве спал в ванночке.

— И жестянка помогает? — спросил я его.

— Немножко, — ответил юный Тэд.

— А может, мы сумеем вместе прекратить это однажды ночью, — осторожно сказал я. — Ты бы согласился?

— Угу.

— Ладно, подойди, и давай-ка я тебя посмотрю.

Как я вам говорил, в наружности его не было ничего необычного — самый что ни на есть обыкновенный маленький мальчик. Думая о случае с жестянкой, я вспомнил, как Джим описывал мне Тэда, нагнувшегося к приемнику. Я положил ему руки на голову и принялся ощупывать череп. Прошло некоторое время, прежде чем я наткнулся на что-то определенно необычное.

На каждой стороне черепного свода, где-то дюймах в двух над висками я отыскал два круглых мягких пятнышка размером с полпенса. Волосы над ними росли так же густо, как и на всей остальной голове, но определенно — внизу не было кости, и расположены были эти кружки абсолютно симметрично. Ребенок непроизвольно содрогнулся, когда мои пальцы дотронулись до них.

— Здесь больно? — спросил я его.

— Нет, — неуверенно ответил он.

Я велел ему закрыть глаза, а затем коснулся век кончиками пальцев. Тэд отреагировал так же — вздрогнул. Я ощутил, что во мне нарастает странное волнение. Никогда я не слышал ни о чем подобном. Это было уникально. Я раздвинул волосы над мягкими пятнышками и внимательно осмотрел их. Кожа была нетронута, как и везде, я ничего не увидел. Я снова провел по пятнышкам пальцами. Ребенку это не понравилось. Он увернулся и вырвался от меня.

Я осознавал, что его родители глядят на меня с надеждой, но я не сводил глаз с юного Тэда. Я попытался обуздать собственное волнение. Думаю, астроном, который нашел новую планету, или исследователь, который открыл новый континент, должны чувствовать нечто подобное тому, что испытал я. Неспособность поверить в свою удачу, стремление усмирить воображение разумом, желание придерживаться только фактов. Я решил, что ребенку не стоит пока знать о своей исключительности, кроме того, мне хотелось успокоить родителей. Мотивы мои были сложны. В сущности я так никогда и не смог в них по-настоящему честно разобраться. Было здесь и желание профессионала не устраивать сенсаций, и, несомненно, ревнивая жажда хранить секрет до поры, пока я не узнаю побольше, и, вероятно, многое другое.

Мать снова увела ребенка наверх, и я подождал, пока она вернется. А затем вполне осознанно сказал правду.

— Это необыкновенно, воистину необыкновенно, — объяснял я. — Но здесь, конечно же, нечего бояться. Это — добавочная чувствительность, природу которой, признаюсь, в настоящий момент я не вполне понимаю. Но мы, несомненно, узнаем об этом больше, беседуя с ним и наблюдая его, так как теперь мы знаем, чего искать. Я бы хотел, чтобы вы очень внимательно следили за всем, что он делает или говорит, и что связано с электричеством, и сообщали бы мне об этом настолько подробно, насколько можно. Мальчик вполне здоров, но если хотите, я его завтра тщательно обследую. Меня беспокоит одно — то, что он недосыпает или, возможно, некрепко спит. Думаю, мы преодолеем эту проблему, обеспечив ему лучшую защиту, чем жестянка. Что до остального — до того, что он развит лучше, чем дети его возраста, здесь нет причин для беспокойства. Сейчас еще рано спешить с выводами, но похоже, если он все время слышит музыку и речь, постоянная стимуляция заставляет его мозг развиваться неестественно быстро. Он почти не смеется, не так ли?

— Нет, он у нас серьезный.

— Вероятно, его мозг здорово устал. Видите ли, от этого шума он не отдыхает ни ночью, ни днем. Мы отыщем способ поправить дело. Это может оказаться не так уж и сложно. Я зайду завтра, как обещал, и, возможно, сумею рассказать вам больше.

Я оставил их в растерянности, хотя до некоторой степени и уменьшил их страхи. Но сам я возвратился домой, и мысли мои неустанно вертелись вокруг удивительнейшего открытия. У мальчика было шестое чувство — нечто такое, о чем я не слышал, не читал и не мечтал. С этого момента у меня и тени сомнения не осталось, что юный Тэд (и слово это возникло, казалось, само собой) — электросенс.

Глава 4

Странный Новый мир

Рассказчик умолк. Лицо его вдруг стало различимо во тьме, когда он закурил новую сигарету.

— Наверное, трудно для человека, не занимающегося медициной, оценить, как много это для меня значило, — продолжал он. — Тут имелось столько всего. Чисто профессиональный интерес, удивительный факт сам по себе и то, что больше никто не имеет возможности его изучить. Эволюционный аспект и вопрос о том, а возможно ли стабилизировать подобные вещи — и последствия такой стабилизации. И работа, которую надо проделать, чтобы определить границы и природу явления. Не сомневаюсь, кое-кто сказал бы, что мне следовало в интересах науки объявить о своем открытии. Когда-нибудь я это сделаю, но вы можете себе представить то раздувание сенсации, те страсти, которые захлестнули бы нас и сделали бы спокойное и нормальное наблюдение невозможным. Вообразите, что случилось бы, дорвись до этого газеты. Это было бы куда хуже, чем то дурацкое дело Куинза. Я думал и все еще думаю, что лучшим способом разобраться в ситуации с юным Тэд ом было бы изучить его в естественной обстановке, не окружая тройным кольцом корреспондентов и зевак, так что я решил для себя замять всю эту историю и держать ее, насколько возможно, в секрете. Это было не так сложно, как вы могли бы подумать. Ада Филлер жаждала со мной сотрудничать. Здесь здорово помогал ее страх, как бы люди не подумали, что с ребенком «что-то ненормально». Джим тоже испытывал неловкость. Потеряй он работу — другое дело. Но у него был приличный заработок и достаточно здравого смысла, чтобы понять: хотя здесь и пахнет деньгами, но если обо всем узнают, юный Тэд фактически выйдет из-под контроля родителей.

— Когда-нибудь это все равно случится, — таково было его мнение. — Но чем поздней, тем лучше и для меня, и для его мамочки, по правде сказать.

Больше всего проблем было с самим юным Тэд ом. Наиболее вероятный источник утечки информации — естественное желание ребенка покрасоваться перед другими детьми. К счастью, когда он позднее попытался это проделать, обстоятельства сложились так, что он никого и ни в чем не смог убедить, а лишь приобрел у своих друзей незавидную репутацию врунишки. Неудивительно. Почти все дети хвастаются и ожидают этого друг от друга. Иногда они даже друг другу верят, но чаще все-таки нет.

Первым делом я решил дать ему более эффективное средство защиты от электрических полей, чем то, которое он сам нашел. По его поведению было ясно, что его новые органы чувств всегда открыты, как уши, звукам. Я отрезал полоску медной фольги, сложил ее и обложил с одной стороны бурой ватой, решив, что носить ее следовало наподобие широкой повязки. В процессе эксперимента я добавил еще и провод с зажимом на конце, так как мне показалось, что, экран будет лучше работать, если его заземлить. Я взял это приспособление с собой на следующий вечер и предложил ему примерить. Результат был в точности таким, на какой я надеялся. При заземлении радиоволны удалось почти полностью экранировать. Приспособление, можно сказать, заменило веки его «электрических глаз». Позднее я соорудил разновидность этого устройства для дневного использования. Повязка была спрятана под шапочкой, а провода скрыты под одеждой и присоединены к металлическим пластинам на башмаках. Здесь, как обнаружилось, до некоторой степени сказывался и эффект увлажнения. Если мальчик мог поставить ноги на влажную поверхность, эффект был почти полным. Особенно полезным стало это приспособление позднее, когда он пошел в школу. Я снабдил его справкой, подтверждающей, что из-за повышенной чувствительности черепа ему необходимо носить головной убор в помещении, но все-таки думаю, полностью отвлекаться от шума для него было затруднительно, если не вовсе невозможно.

Засев за изучение всей информации о переживаниях юного Тэда, я вскоре обнаружил, что занимаюсь весьма тяжкой работой. Вообразите, что вы родились слепым и пытаетесь понять, что такое зрение, или вы глухи, а вам рассказывают о звуках и о музыке — и вы более или менее представите себе, с чем я столкнулся. Добавьте сюда факт, что единственный ваш источник информации — ребенок с крайне развитой речью и сообразительностью, но с обычной детской рассеянностью, и что не существует слов, чтобы выразить его ощущения, за исключением терминов, используемых при описаниях других чувств. Соответственно, продвижение было крайне медленным.

Однако я все-таки начал формулировать некоторые безумные гипотезы насчет мира, который открывало ему его шестое чувство. Мне показалось, что его новые органы чувства каким-то образом связаны с центрами зрения и слуха. Не так, как запах и вкус, а скорее наподобие слуха и осязания — ну вроде как мы способны одновременно слышать и осязать низкую ноту.

Например, Тэд старался не подходить слишком близко к столбам линий высокого напряжения. Иногда он жаловался, что они «слишком громкие», иногда — что «слишком яркие». Само его восприятие, казалось, имеет и ту, и другую природу. Здесь не существовало способа отключиться, и, понятно, новые органы чувств, подобно ушам, постоянно работали и, как глаза, имели способность к фокусировке.

Постепенно в моем мозгу возникла следующая картина. Представьте себе человека, стоящего на вершине холма. Вокруг него — а видит он во всех направлениях одновременно — яркий, почти сверкающий пейзаж. Он может сосредоточиться на любой детали этого пейзажа и отчетливо увидеть ее на общем фоне, если пожелает. Вообще не смотреть он не может, потому что глаза не закрываются. Порой я думал о человеке, окруженном всевозможными источниками шума. Звуковая волна непрерывно настигает его, но он может выделить и отдельные источники звука. Однако это убогая аналогия, ибо электросенсорные органы мальчика отличались куда большей способностью к различению, чем человеческие уши.

Боюсь, я могу только весьма приблизительно описать то, о чем и сам довольно-таки смутно догадывался, но надеюсь, вы все-таки уловили смысл. Здесь здорово мешает нехватка слов.

Так или иначе, какова бы ни была Тэдова система восприятия радиоволн, его сознание превращало их для него в музыку и речь, точно так же, как для нас — наша слуховая система. Но если подвести его поближе к радио, как для эксперимента проделывал я, он жаловался, что передача «слишком яркая».

— То есть слишком громкая? — уточнял я.

Нет, отвечал он. Он вовсе не об этом говорил. Для него она была «слишком яркой».

Я не хочу утомлять вас техническими деталями и подробным отчетом о своем исследовании. Это — для экспертов. Пока что у меня лежат тома заметок, которые я однажды опубликую, и пусть тогда профессионалы чешут себе головы. На это у меня ушло куда больше терпения, чем на прочие свои занятия. Приходилось схватывать любой незначительный намек и быть готовым вернуться к этому позднее, когда мальчик подрастет. Ибо нет ничего хорошего в попытках вынудить его объяснить или описать что-либо, прежде чем он достаточно разовьется, чтобы понимать мои вопросы. Подобное обращение приводит — и, полагаю, вы об этом знаете по опыту — только к отчаянной обиде.

Очень часто требовалось устроить целый спектакль и проследить за результатами. Например, я открыл, что телеграфные провода для него были живыми, и электрические послания их, как он выражался, «освещали», но было неблагоразумно задавать вопрос, который тут же возник у меня: «А ты телефонные разговоры подслушивать можешь?»

Он, вероятно, и вовсе не замечал, может или нет. Умней было подвести его к телефонному кабелю и поинтересоваться, что он слышит. Результат оказался положительным. Тэд мог подслушивать с расстояния десяти футов от кабеля, хотя находил, что звук «слабый». Было и множество других открытий. Он сразу определял — «живой» электропровод или нет. Ток он, похоже, воспринимал как некое подобие воды. Тэд с удивительной точностью мог определить напряжение тока до пятисот вольт, если же оно было выше, находил его «слишком ярким».

У него имелась также высокая чувствительность к статическому электричеству — и такая, что в скверную погоду никто не мог его вынудить почистить зубы и причесать волосы. И, возможно, как побочный эффект у него развилась способность довольно точно предсказывать погоду.

Глава 5

Голоса в пустоте

Когда юному Тэду минуло десять с половиной, Джим начал строить планы. Он захотел отдать его в лучшую радиомастерскую в Ирквелле, когда мальчик в четырнадцать лет оставит школу.

— Это как раз то, что надо, — говаривал он. — Пусть только проверят его разок — и порядок. Ну, он ведь с ходу может сказать, что там в приемнике забарахлило, — и тут же все поправить. В радиомастерской хорошие деньги можно иметь, если знаешь дело. Большинство-то из них, кажется, не петрит. А у паренька должно пойти. Возможно, через год-другой он и получше работенку найдет — в одном из этих больших заведений в Дерби.

Джим показался заметно разочарованным, когда я покачал головой.

— Что я не так сказал? — спросил он.

— Да не совсем это хорошо, Джим, — ответил я. — Что ему нужно — если это вообще достижимо — это настоящее образование. В радиомастерской он только время потеряет.

— Что-нибудь вроде колледжа? А мне кажется, это пустая трата времени. Кругом хоть пруд пруди ребят, которые забивают себе голову учебой, а потом сидят без работы. Если паренек годится для реальной работы — почему бы и нет?

— С Тэдом ничего такого не случится, — не уступал я. — Вы не понимаете, Джим, этот дар делает его личностью совершенно исключительной. Трудно сказать, к чему это может привести. Вы когда-нибудь замечали, как он рассматривает радиолампу? С каким презрением. Как-то я взял его в больницу, чтобы показать аппаратуру, и он окинул мою радиографическую технику и все прочие электроприборы тем же взглядом. Вы знаете, Джим, все наши самые совершенные электрические устройства кажутся Тэду весьма примитивными, и довольно скоро он начнет вносить в них усовершенствования. Признаюсь, Джим, в этом я уверен так, как ни в чем другом в жизни.

Он должен перевернуть нашу концепцию электричества и ее применение. Как только он этим займется, мы за несколько лет узнаем больше, чем узнали за полтора века с тех пор, как Вольт соорудил свою батарею. Я не могу предвидеть, да и никто не может, к каким переменам это приведет — и не только здесь, Джим, не только в Англии, но и во всем мире. Я знаю, это будет грандиозно. И мы с вами должны позаботиться, чтобы у него был наилучший старт из всех возможных.

Теперь я думаю, что совершил тактическую ошибку, представив Джиму дело таким образом. Следовало подхватить его собственные идеи насчет Тэда и постепенно довести их до более широких взглядов. Если на Джима нажимали, он просто переставал слушать. Вероятно, он счел эту идею безумной и отбросил. Предположение, что мальчик может стать фигурой местного значения, имело бы куда больший вес.

Джим покачал головой.

— Так ведь ясно же, что нет денежек, чтобы отправить нашего Тэда в колледж, доктор.

— Не так уж и трудно раздобыть их для такого мальчика, как он, — возразил я.

— Как, одолжить где-то с тем, чтобы вернуть, когда он устроится на работу? Да кто их ему ссудит? А если и так, он ведь может вообще не найти работы? Подобных случаев сколько угодно. Что тогда?

— А этого не бойтесь.

— Можно что угодно говорить, но нельзя же знать наверняка. Не нравится мне эта затея. Я всегда сам за себя платил и никому не был должен. Очень мило — одолжить для паренька деньги, а потом пусть ломает голову, как отдавать. У него на это годы могут уйти. И ему это стало бы помехой, а не помощью. Нет, уж я для него постараюсь, как могу, но чего не могу, того не сделаю. И это железно.

Это и впрямь оказалось железно. Никакие аргументы и доводы не достигали цели, а только укрепляли Джима в его взглядах на более достойный путь. Когда я наконец понял, что никогда не смогу его переубедить, то сказал себе, что в перспективе разница-то невелика — чуть больше усилий, чуть больше времени в начале пути, но позднее — все то же самое. И все же в глубине души я понимал, что это не вполне так.

Юный Тэд хорошо развивался. Он унаследовал отцовскую твердость, добрую долю местного трезвого взгляда на жизнь и достаточно дружелюбный нрав. Он был удовлетворен своим положением в школе — ведь он все еще был развит не по годам, хотя и не столь заметно, как прежде. У него достаточно хорошо складывались отношения с товарищами, и его часто видели бродящим по городку в компании сверстников или играющим с ними в ирквеллском парке. Можно было порадоваться, что на первый взгляд интересы Тэда кажутся самыми обыкновенными. В одиннадцать и в двенадцать лет, когда я боялся, что теперь он начнет пренебрегать моим обществом из-за переходного возраста, мне все же довольно часто удавалось видеть его — в основном, полагаю, из-за того, что ему нравилось разъезжать в моей машине И вот, когда ему почти стукнуло двенадцать, я уловил намек на нечто поразившее мое воображение.

Мы выехали кататься вечером. Моя машина пробежала порядочный кусок по пустошам, до ближайшего жилья было несколько миль. Мы достигли главной дороги, и нам удалось, наконец, одолеть крутой подъем по пути домой. Но в пяти милях от дома мотор заглох, и нам пришлось топать дальше на своих двоих. Стоял прекрасный летний вечер, почти такой же теплый, как всегда в эту пору в нашем холмистом краю. Мы прошагали где-то минут двадцать, когда Тэд снял шапку, а вместе с ней — и скрытый под подкладкой медный экран.

— Перестало, — сказал он.

Я, не спрашивая, понял, что он имел в виду. Средние и длинноволновые станции Би-би-си кончили работу, да и большинство мощных зарубежных передач прекратилось.

— Значит, за полночь перевалило, — сказал я.

— Угу.

Некоторое время мы плелись молча. Я знал, что Тэд сейчас созерцает свой странный электропейзаж и обнаруживает вещи, о которых я никогда не узнаю. И никогда еще я не был настолько — ну, ревнив, что ли, — к его силе, как в этот момент. Именно тогда я почувствовал, что отдал бы, что угодно, за один только взгляд сквозь его электрические глаза, один-единственный, хотя бы самый беглый, потому что тогда я бы научился это понимать.

Паренек был в хорошем настроении. В те дни он жаловался, что когда включаются крупные станции, они работают слишком громко, и у него случаются головокружения, если только он не защищен своим экраном, и еще он жаловался, что электрические разряды оглушают его, словно очень громкий звук, «только они ярче». Я знал, что это так, я-то видел, как мальчик болезненно дергается, если где-то в отдалении разразится гроза. Я обнаружил вдруг, что без причин сержусь на него за то, что ему открыт новый мир, а он не способен им со мной поделиться.

И вот именно тогда он нарушил молчание и отвлек меня от нелепых мыслей. Он поднял руку и указал вверх.

— Что там такое, доктор?

Я взглянул в усеянное звездами иссиня-черное небо.

— Космос, — сказал я. — Пустота. Или почти пустота. А в ней плывут маленькие солнца, а вокруг них — планеты.

— Угу. Мистер Поли нам это в школе объяснял. Но он нам ничего не сказал о том, что там такое творится.

— Творится?

— Угу. Творится. Он сказал, что там — миры, и некоторые, может быть, вроде нашего, но ни словечка о существах, которые там живут и что они поделывают.

— Так он и не мог. Видишь ли, мы ничего не знаем наверняка. Некоторые считают, что там, где позволяют условия, могут развиваться какие-то формы жизни. Но остальные — большинство — думают, что это ерунда.

— Они чокнутые.

— Кто именно?

— Те, которые в это не верят.

Я взглянул на него. Голова его была запрокинута, и лицо смутно белело в звездном свете. Я с трудом заставил свой голос звучать как обычно, когда спросил:

— Почему? — И стал ждать ответа.

— Как это почему? Потому что если там нет парней, вроде нас, которые все это проделывают, так кто же это?

С мгновение я не осмеливался говорить. Горький опыт научил меня, что если я продемонстрирую свое нетерпение, он замкнется в себе. Юного Тэда нельзя было тащить за уши, а только осторожно направлять.

— А это не может быть Бог, а? — с надеждой предположил он.

Я сказал, что едва ли.

— И что же это? Голоса? — добавил я, как бы вежливо интересуясь.

— Нет. Это похоже… Похоже на цвета и ноты.

— Музыка?

— Нет. И вообще это не вроде чего-то такого обычного. Я бы узнал, если бы это оказалось что-то знакомое, даже если бы оно было так же далеко, как и эти штуки.

Как обычно, потребовалось некоторое время, чтобы понять его объяснения. Но наконец у меня создалось впечатление, что происходит все это где-то на пределе его экстрасенсорного восприятия. Как невозможно видеть звезды при дневном свете, так и он только тогда мог ощущать эти сигналы, когда мощные земные радиостанции не работали. Он говорил, что различает три тона. Какие такие три тона? Нечто, не являющееся ни звуком, ни цветом, и приходили эти сигналы в особой последовательности. Тэд настаивал, что она не может быть случайной, и все же они не повторялись в точности. Они были слабыми и отдаленными. Он знал и ничуть не сомневался, что они что-то означают, и все-таки не мог объяснить, что именно.

— Ну, словно какой-то тип. не по-нашему болтает, — пытался описать он. — И знаешь, что это имеет смысл, но непонятно какой. Вроде этого, только иначе, — добавил он честно.

Я был сбит с толку. Одно время я думал, а не имеет ли Тэд в виду, что кто-то сигнализирует трехтоновым кодом типа точек и тире азбуки Морзе. Затем — что это система связи, которую не в состоянии осмыслить его разум, подобно тому, как мы не в состоянии осмыслить способы общения насекомых.

Но в одном я был уверен, когда шел домой. Здесь открывались возможности, которых я и не ожидал. Мало того, все мои прежние открытия, которые казались такими важными, стали восприниматься как пустяки. Контакт, а возможно, когда-нибудь — и постоянная связь с другими мирами!

Глава 6

Дар веков

Я обдумывал это весь следующий день. Я чувствовал, что теперь один неверный ход может иметь ужасные последствия. Но главным результатом было то, что мое прежнее убеждение становилось все тверже, и все отчетливей воспринималось как необходимость. Юный Тэд должен получить хорошее образование — лучшее, которое ему способны обеспечить. Проблема расшифровки этих сигналов, если это вообще возможно, явно окажется нелегкой. Если опять воспользоваться метафорой, он находился в положении человека, который слышит точки и тире, догадывается, что они несут информацию, но никогда не слыхал о Морзе и понятия не имеет, на каком это языке. Наверно, Тэду придется столкнуться и с проблемой посерьезнее: возможно, за сигналами стоит совершенно не похожий на наш, непостижимый тип разума. Подобные задачи, несомненно, потребуют всего незаурядного интеллекта и всеобъемлющих знаний. Здесь требовался ум, готовый к кропотливой научной работе, восприимчивый, трудолюбивый и целеустремленный.

Приняв окончательное решение, я заглянул на следующий вечер к Джиму Филлеру. Я намеревался снова уговаривать его дать Тэду образование, но не хотел приводить свой новый довод, разве что в крайнем случае. Ибо теперь позиции наши любопытным образом поменялись, по сравнению с тем, какими они были восемь лет назад. Тогда он боялся, что я ему не поверю, теперь же я здорово опасался, что не сумею убедить его в необходимости дать мальчику образование.

День выдался какой-то неясный, темные облака громоздились у горизонта, в воздухе пахло грозой. Когда я к ним пришел, Джим работал в саду, но воткнул вилы в землю, едва увидел меня, и проводил меня в дом.

Ему нетрудно было догадаться, зачем я пришел. К тому времени он привык, что я все твержу о необходимости университетского образования для Тэда, хотя мы далеко не продвинулись, но в тот раз начать разговор оказалось легче, чем обычно. В сущности он сам об этом заговорил.

— Я тут все думал насчет нашего парня. Может, ему и не вредно немножечко поучиться, уж не знаю, даже если в этом и нет особого проку.

— Хорошо, — ответил я, чувствуя, что малость застигнут врасплох этим поворотом на сто восемьдесят градусов. — Я как раз об этом и собирался спросить.

— Да, уж как водится, — сухо ответил он.

— Я в самом деле, очень рад, — продолжал я. — Уверен, вы не пожалеете об этом, и Тэд тоже. Итак, теперь нам следует решить, где достать денег.

Он покачал головой.

— Нет. Не надо. Я уже сказал, я для него в долги влезать не собираюсь — и не влезу.

— Но… Ну, это, знаете ли, будет чего-то стоить, — сказал я ему.

— Знаю. Я уже обо всем подумал.

Я подождал. Люди типа Джима ничего не говорят сразу.

— Он сам раздобудет деньги. Возможно, на это уйдет год-другой, но затем он сможет поступить в колледж и сам за себя платить.

— Как это?

Джим усмехнулся.

— А вот об этом вы и не подозреваете. Рекомендация мистера Поли. И весьма недурная.

Я знал, что рано или поздно что-то всплывет. Было просто удивительно, что я так долго занимался парнем один. И все же я почувствовал жгучую ярость.

— Поли? Он-то здесь причем? — спросил я, хотя к тому моменту прекрасно понимал причем. Было неизбежно, что кто-то рано или поздно раскроет тайну Тэда. И, скорее всего, этим «кто-то» станет его школьный учитель.

— А притом же, причем и вы. Он явился сюда и сказал, ну точь-в-точь, как вы, что нашему Тэду надо поступить в колледж. Ну, а я ему говорю все то же самое, что и вам. Ну, и, значит, говорю ему, что толку капать мне на мозги, вы вот мне, как можете, уже два года на мозги капаете, а я — ни с места. Ну, и он уходит. А назавтра — тут как тут. Я, говорит, подумал, а почему бы, говорит, не устроить Тэда в Мюзикл-холл, и пусть он там сделает немного денег?

— В Мюзик-холл?

— Ага. У него, говорит, есть дружок, который может устроить Тэду номер «Человек-радио». Тут можно зашибать пять фунтов в неделю, а то и больше.

Я подумал о планах, которые сам строил для мальчика: хорошая школа; затем — Кембридж, если удастся. И вот те на — Мюзик-холл!

— Джим, — серьезно заговорил я. — Этого нельзя делать. Он не может себе этого позволить, дружище, он слишком ценный парень. Он не может позволить себе тратить юные годы, когда он наиболее восприимчив, на Мюзик-холл. Для него это обернется гибелью. Как он сможет засесть за учебу после такого рода жизни? А он ведь должен учиться. Ему заниматься надо. И настолько упорно, насколько возможно. Обязательно.

Джим вынул изо рта трубку и посмотрел на меня в упор.

— А с чего вы взяли, что обязательно? Он — мое детище, так ведь? И я имею право сам решать, что для него хорошо, а что — нет, понятно?

— Но вы же не понимаете, Джим, это важно. Это ужасно важно. Вот-вот может произойти решающий поворот в истории, Джим, — и все благодаря Тэду. Это — вроде священного предназначения, и он должен постараться, как может, чтобы подготовиться к этому.

Я рассказал ему о своем новом открытии. Изложил ему свои соображения со всем присущим мне красноречием — с тем же успехом я мог бы ораторствовать перед голыми холмами. Я видел, пока говорил, как проступает на его лице знакомое дикое упрямство. Он не сможет, не захочет, не согласится, даже если поверит. Чрезвычайная важность новых перспектив, контакты с внеземной жизнью. Получение знаний из более древних и мудрых миров, достижение стадии, когда человек покончит с изоляцией на своей маленькой планете и даст о себе знать необозримой Вселенной. Значимость всего этого для науки, для каждого из нас — все впустую, все разбивалось о его убежденность, что «не дело это — влезать в долги ради будущего моего парня».

Из-за того, что я был здорово взволнован, и отчасти из-за надвигающейся грозы, духота которой действовала на нервы, я потерял всякие самообладание. Но потребовалось бы нечто большее, чем мои горячие слова и зловещие громовые раскаты, чтобы тронуть Джима. В тот миг он показался мне воплощением всей безмозглости, которая мешает человечеству двигаться вперед.

Он и не думал заводиться, он отказывался спорить, он всего-навсего сидел передо мной, неуязвимо-прямолинейный, отбивая все мои атаки голыми отрицаниями. Ни один из моих упреков не мог прошибить невозмутимой, тупой самоуверенности Джима. Он всего лишь терпеливо ждал, когда я закончу. И я закончил, потому что почувствовал: еще минута — и я врежу по его глупой физиономии.

— Я иду к Поли, — сказал я ему. — И, во имя Неба, пусть у него окажется достаточно мозгов понять, что этого нельзя допустить. О Боже, растратить Дар Веков на Мюзик-холл!

Я выбежал из домика, пересек улицу и приблизился к своей машине. Я собирался ехать к учителю немедленно. Возможно, он легко мне поверит, возможно, его понадобится убеждать, но и так и эдак я представить себе не мог, что он откажется понять: Тэд имеет право получить наилучшее образование из возможных. Мы могли бы достать на это деньги безвозмездно, хотя у меня и имелись сомнения, а примет ли их Джим сейчас. Но тем или иным способом мы обязаны были гарантировать Тэду, да и не только Тэду, но и всему миру этот шанс.

И тут раскат грома заставил меня задержаться, схватившись за дверную ручку. Я поднял голову, внезапно осознав, что небо покрыто зловещими черными тучами. Они казались фантастическими, отягощенными злом, в глубине их почти что полыхал зеленый свет. Вот потому-то я и не сорвался тогда к Поли. А потом уже и не надо было. Раскат грома заставил меня немедленно подумать о юном Тэде. Я ведь знал, как его беспокоят грозы. И знал также, что мальчика нет дома. Я поколебался. Покинув их дом, я едва ли мог вернуться и спросить, где он. И тогда я повернулся и заговорил с женщиной, которая стояла в дверях соседнего домика и с неудовольствием, изучала небо.

— Юный Тэд Филлер? — переспросила она. — А он на канал пошел с нашей Рози. Ну и вымокнет же теперь эта парочка.

Я вспомнил Рози. Она была из тех детей, которых вспоминаешь сразу. Местные жители всегда подозревали, и не без причин, что она замешана в любых окрестных безобразиях.

Но даже и тогда я не вполне понимал, почему вдруг переменил решение и отправился искать Тэда, а к Поли не поехал. Но именно так я и поступил.

Канал в Ирквелл заканчивался, поэтому вела к нему только одна дорога. Несколько минут спустя я остановил машину у горбатого мостика — как раз тогда, когда упали первые крупные дождевые капли. Отсюда мне открывался вид на прибрежную тропу на полмили в каждую сторону. Тропа была пустынной, только вдали виднелись две маленькие фигурки. Все остальные благоразумно убежали, ища, где бы укрыться. Дети затеяли драку на шлаковой куче в ярде-другом от кромки воды, слишком занятые, чтобы обратить внимание на меня, надвигающуюся грозу или на что-то еще, не относящееся к их ссоре. Рози не была молчаливой драчуньей, ее протестующие крики долетали до меня даже на таком расстоянии. Пожалуй, удивляться здесь не приходилось, наверняка это болезненно, когда противник как следует вцепится тебе в волосы, даже если тебе и удастся разок-другой лягнуть его по голени. Я высунулся из машины и закричал, не сводя глаз с маленьких сорванцов.

— Тэд! — кричал я. — Прекрати драться и бегом сюда!

Он в изумлении обернулся. Его жертва воспользовалась шансом вырваться на свободу. С молниеносной быстротой девочка сорвала с него шапку, бросила ее в воду и, что-то насмешливо выкрикивая, припустила по тропе.

Тэд схватился руками за голову, точно при сильной боли.

— Беги сюда! — крикнул я, выйдя из машины. Он меня услышал, поскольку повернулся и побежал, все еще стискивая голову руками. Я спустился с мостика и пошел ему навстречу, затем я увидел, как он пошатнулся и остановился. В тот же миг прямо над нами возникла яркая вспышка, и гром ударил, словно перед концом света. Дождь хлынул, как если бы облака треснули и разорвались. Когда я добрался до тропинки, юный Тэд лежал, раскинув руки, и уже промок насквозь…

Рассказчик сделал паузу.

— Вот и все, — сказал он. — Вот как глупо это кончилось.

Некоторое время мы в молчании глядели на темное озеро.

— Он умер? — наконец спросил один из американцев.

— Нет, не умер. Умерло то, что делало его отличным от других. Ужасный удар молнии навсегда покончил с его шестым чувством. И он в этом отношении ослеп, точно так же, как слепнет человек, лишившись глаз. Или оглох, как глохнет тот, у кого лопнули перепонки. Тэд быстро оклемался и стал обычным ирквеллским постреленком. Теперь он работает в каменоломне, как и его отец.

Возможно, однажды он выкинет какую-нибудь глупость, и я смогу взглянуть на его мозг, если его болваны родичи такое позволят. Но это — довольно слабое утешение, когда думаешь о возможностях, которые улетучились в один миг.

Несколько минут никто не проианосил ни слова. Затем возникло движение во тьме — там, где сидел ланкаширец.

— М-да, удивительная история, — признался он. — Но, знаете ли, так он будет счастливее. Уроды счастливыми не бывают. Хотя был один, с которым я как-то поговорил в Блэкпуле. И он мне сказал, что счастлив…

НЕВИДИМЫЙ МОНСТР

Глава 1

«Ураган» возвращается

— Слушайте! — сказал Дирк.

— Смотрите! — воскликнул Дэвид.

— Чтоб меня черти взяли! — прошептал Тоби и остановил машину.

— Выходим, скорее! Он приближается! — закричал Дирк. Он открыл заднюю дверцу и вывалился наружу вместе с целым каскадом удочек, спиннингов, ведер и коробок с червяками. Пока он выбирался из-под груды вещей, остальные уже укрылись в канаве. Дирк одним прыжком оказался там же. Небо было наполнено гулом и ревом. С запада пикировал — казалось, прямо на них — огромный самолет. Солнце блестело на серебристых крыльях, из горящего двигателя вырывался хвост огня. Самолет падал с оглушающим ревом, напоминая комету. Приближаясь с каждой секундой, он казался все больше и больше. Приятелям показалось, что он врежется в землю прямо там, где они спрятались, но самолет просвистел в сотне футов у них над головой. Молодые люди зажали уши — волны рева терзали их, словно физические удары. Налетел сильнейший порыв ветра, едва не сорвавший с них одежду. Машина, стоявшая на дороге, покачнулась, струя пламени заставила людей вжаться в землю; их лица обжег раскаленный воздух. Но все они, как один, повернули головы вслед за падающим самолетом.

Тоби что-то сказал — остальные увидели, как он шевелит губами, но не услышали ни слова. Самолет стремительно терял высоту. Он коснулся верхушек деревьев на холме, и через мгновение раздался удар. Людей ослепила вспышка белого пламени, в уши ударил глухой звук взрыва. Затем все затихло…

Трое приятелей отняли руки от ушей и ошеломленно переглянулись.

— Боже мой, да это же авиакатастрофа! — прокричал Дэвид. Он чувствовал себя почти оглохшим. Дирк полез назад на дорогу.

— Что это за чертова штука? — громко спросил он. — Она не похожа на обычный самолет: во всяком случае, я таких не видел. Крылья у нее были слишком короткие, да и выглядела она как-то странно.

Он вопросительно взглянул на друзей. Дэвид пожал плечами.

— Черт ее знает, — ответил он. — Может, экспериментальная модель. Как раз проводились испытания, и вот, пожалуйста…

Тоби вылез из канавы и сел за руль автомобиля.

— Сгребай наш хлам обратно в машину, Дирк, — приказал он, — рыбалка отменяется. Я очень удивлюсь, если кто-нибудь выжил после такого крушения. Но наш долг — поехать и проверить.

Когда они добрались до места катастрофы, было уже около восьми часов. Дорога закончилась за добрую милю до самолета, и им пришлось идти через лес пешком.

Огромный самолет лежал на лесной прогалине. Позади него тянулся след искореженных и поломанных деревьев. Хвостовая часть отломилась и торчала вертикально; передняя часть представляла собой бесформенную груду обломков. Середина была серьезно деформирована и покрыта глубокими трещинами. Но даже сейчас было заметно, что форма его отличается от обычной. Дэвид, разглядывая обломки, невольно удивился, как при таком ударе самолет вообще не разорвало в клочья.

Приятели вышли на прогалину, и Дирк снова задал свой вопрос:

— Слушайте, что это такое? Я готов поклясться, эта штука вообще мало похожа на самолет!

Вблизи летательный аппарат казался не менее странным. Дэвид побрел вдоль борта, надеясь разыскать название. Массивные стальные листы были смяты, как бумага; острые, зазубренные края торчали то там, то сям, напоминая рыбьи кости. Номер и название модели самолета остались неизвестными, погребенные среди куч оплавленного металла. Дэвид уже возвращался назад, когда раздался возглас Тоби. У его ног лежал кусок стальной обшивки, на котором виднелись слабые следы краски и очертания трех букв.

— Г-А-Н, — прочитал он. — Какая это может быть страна? Дэвид озадаченно нахмурился. Затем еще раз взглянул на самолет, словно не веря своим глазам.

— Вот это да! — изумленно произнес он. — Да ведь это же «Ураган»!

Остальные недоверчиво уставились на него.

— Думаю, ты прав, — произнес наконец Дирк. — Да, это «Ураган».

Приятели с трепетом взирали на обломки. Это оказался не самолет, а космический корабль — четвертый из построенных на Земле межпланетных челноков. Один из них недавно побывал на Луне, два других улетели на Марс и не вернулись. Четвертый, «Ураган», год назад был отправлен на Венеру. А теперь все, что от него осталось, лежало дымящейся кучей на холме в лесу.

— Бедняги! Какой конец! — помолчав, произнес Дэвид. — Им оставалось только посадить корабль. Интересно, почему они разбились? Они ведь не могли выжить… впрочем, нам лучше пойти и взглянуть, — добавил он и направился к одной из широких трещин в средней части корабля.

Остальные, поколебавшись, пошли за ним. Они пролезли в трещину и очутились в уцелевшем спальном отсеке. «Хорошо, что там никого нет», — подумал Дэвид — он не был любителем кровавых зрелищ. Тоби попытался открыть дверь в противоположном конце отсека. Она не открывалась, как он и ожидал, и пришлось общими усилиями выломать ее. Дверь вела в главный коридор. Тоби включил предусмотрительно захваченный электрический фонарик и осветил темный проход. Слева, ближе к носу корабля, дорогу преграждала куча искореженного металла, но справа путь был свободен, а пол — относительно ровный. Приятели не успели сделать и нескольких шагов, как где-то неподалеку, ближе к корме, раздался громкий и резкий скрежет. Дэвид подскочил от неожиданности.

— Что это было? — испуганно спросил он.

— Может, обшивка остывает? — предположил Дирк. — В момент удара о землю он должен был здорово накалиться.

Тем не менее жутковатый звук посеял невольный страх в сердцах исследователей. Возможно, они ошибались, внезапно подумал Дирк, громко крикнул и прислушался. Звук эхом отразился от металлических стен, но ответа не последовало.

Тоби шел впереди. Пройдя футов тридцать по коридору, они наткнулись на почти не поврежденную дверь. Ее сразу удалось открыть, и приятели вошли в небольшую, уютную кают-компанию. Из иллюминатора в нее проникал слабый свет. Обстановка была очень простой: стол, три-четыре стула и книжный шкаф. Но Дэвид с интересом обнаружил, что все стены кают-компании завешаны картами. Дирк остановился, чтобы изучить их более внимательно, а Тоби продолжил исследование корабля.

Дэвид, увлеченный одной из карт, обведенной жирной красной линией, как раз собирался обратить на нее внимание Дирка, как снова раздался тот же скрежет, теперь уже гораздо ближе. Сразу после него друзья услышали голос Тоби и переглянулись: голос был встревоженным. Тоби звал их к себе.

Когда испуганный голос приятеля донесся во второй раз, Дэвид и Дирк, не раздумывая, побежали к двери. Через несколько ярдов они налетели на груду металла и с трудом перелезли через нее. В этот момент послышался третий крик. Это был почти нечеловеческий вопль, полный ужаса и паники. Впереди раздался грохот выстрела.

«Что там творится?» — растерянно подумал Дирк, прибавляя шаг.

— Тоби, где ты? — крикнул он. Тоби отозвался откуда-то справа. Его голос заглушил знакомый скрежет. Дэвид нашарил дверь и открыл ее.

Они оказались на пороге квадратного складского отсека. Все стены занимали ряды полок и шкафов, кроме участка стены справа, в которой зиял темный провал. Сквозь два маленьких иллюминатора проникал туманный свет. В дальнем левом углу друзья увидели Тоби — он вжимался в стену и, не мигая, смотрел в сторону провала

— Что… — начал Дэвид, делая шаг вперед.

— Стой! — Тоби направил на него пистолет. — Ни шагу дальше! Здесь затаилась какая-то мерзость.

Из голоса Тоби постепенно исчезали истерические нотки, но он по-прежнему оставался напряженным.

— Но…

— Ради Бога, делайте, как я сказал! А теперь отойдите и откройте дверь пошире — я собираюсь прыгнуть.

Удивленный Дэвид подчинился. Почему Тоби собирался прыгать? Этому не было никаких видимых причин. Исследователи озадаченно наблюдали, как Тоби снял куртку, бросил ее на пол, а затем скинул ботинки. Держа пистолет наготове, он напрягся и прыгнул вперед. Тоби никогда не выделялся своей физической силой, но сила его прыжка ошеломила приятелей. Этот прыжок сделал бы честь любому акробату. И все-таки его не хватило.

Прыжок прервался на середине, и Тоби повис в воздухе. Раздался изумленный крик Дэвида и Дирка. Тоби на что-то налетел, как будто их разделяла невидимая стена. Секунду он висел между небом и землей, хаотически молотя по воздуху ногами и руками. Потом начал скользить вниз, сначала медленно, потом все быстрее.

Дэвид и Дирк, не шевелясь, смотрели на эту борьбу с невидимкой; их словно парализовало. Наконец Дэвид очнулся и шагнул веред, но Тоби, заметив его движение, крикнул:

— Нет, нет! Уходите! Я…

Его речь прервалась криком агонии. Тело Тоби конвульсивно дернулось, и поперек лодыжки появилась темная линия. Внезапно его нога рывком отделилась от тела, словно отрубленная топором. Не падая на пол, она медленно полетела в сторону провала. Дэвид и Дирк с ужасом смотрели на ногу, медленно летящую на высоте около девяти дюймов над полом. Дюйм за дюймом нога постепенно исчезла в темноте провала.

Дэвид чувствовал, что теряет сознание. Он вцепился в руку Дирка и попытался заговорить, но язык не слушался его. Он заставил себя еще раз взглянуть на Тоби, и у него пресеклось дыхание. Рука, как и нога, рывком отделилась от тела и поплыла по воздуху.

Затем он увидел, как в окровавленном плече Тоби появляются глубокие выемки.

Дэвид отскочил назад и бросился бежать, волоча за собой Дирка. Оба они понимали, что Тоби уже ничто не поможет, и в несказанном ужасе неслись по коридору, поскальзываясь и падая. Единственное, чего им хотелось, — это выбраться из корабля.

Глава 2

Жертва невидимки

Автопробег длиной в 5 миль привел их в местечко под названием Клидо. Там они первым делом ввалились в полицейский участок и сбивчиво рассказали о случившемся флегматичному, неприветливому сержанту. Он выслушал рассказ и испытующе посмотрел на приятелей с вполне определенным подозрением. Возбужденный вид и несвязная фантастическая болтовня молодых людей, несомненно, доказывали, что они пьяны. Сержант напустил на себя суровый официальный вид и строго спросил:

— Кто вы такие и что вы здесь делаете?

Дэвид сообщил имена и объяснил, как они оказались в Клидо. Присмотревшись к молодым людям, сержант решил, что первое впечатление оказалось ложным: хотя они и были чем-то взволнованы', но никаких признаков опьянения он не заметил. Тем более что время было раннее — около 11 часов утра.

— Ладно, — произнес сержант, садясь за стол и подвинув к себе протокол, — расскажите мне еще раз, только помедленнее, что там у вас стряслось.

Судя по его тону, идея насчет алкоголя пока еще не была отброшена окончательно. Дэвид сосредоточился и точно и кратко пересказал всю историю; изредка и Дирк вставлял слова. Сержант слушал с крайне недоверчивым видом. Под конец он сказал:

— Несколько часов назад мне докладывали, что низко над лесом на огромной скорости пронесся какой-то самолет. Вполне возможно, что его вы и нашли. Как, вы говорите, назывался ваш корабль.

— «Ураган», — по слогам произнес Дэвид. — Да вы должны знать — тот, что улетел к Венере.

Сержант нахмурился.

— Так вы там встретили… этих… пришельцев? И как они выглядели?

— О чем я и говорю! Они никак не выглядели — они просто были невидимыми!

— Внутри было слишком темно?

— Нет же, я говорю, оно было невидимым.

— Невидимым? Ну-ну! Невидимка убивает человека! Голос сержанта был скучным и усталым.

— Вы что, шутки со мной вздумали шутить? — внезапно рявкнул он.

Пока молодые люди возмущенно оправдывались, сержант проницательным взглядом рассматривал их. Определенно они пережили шок, но их история казалась чересчур неправдоподобной. Полицейский, нахмурившись, задумчиво теребил мочку уха. Темное дело… необходимо расследование.

— Рэнкин, — крикнул он констеблю. — Вы слышали, что рассказали эти люди? Съездите на холм и проверьте, что там творится.

— Слушаюсь, сэр, — откозырял констебль и повернулся, чтобы выйти.

— Я провожу его, — подскочил Дэвид.

— Ну уж нет, — решительно отказал ему сержант. Дело было темным. По крайней мере, один человек погиб при невыясненных обстоятельствах, и свидетеля надо задержать.

— Я попрошу вас остаться, пока констебль Рэнкин не осмотрит место происшествия и не составит протокол.

— Но вы не понимаете! Эта штука — ну, невидимка, — она опасна, чертовски опасна. Мы могли бы указать, где…

— Нет. Если это серьезно, я должен вас задержать; если это шутка, вы за нее еще ответите.

Приятели уныло переглянулись. Дирк пожал плечами.

— Ладно, как хотите. — Дэвид расположился на жесткой скамье и мутным взглядом начал рассматривать график дежурств полицейских. — Но если там что-нибудь случится, я вас предупредил.

Констебль Рэнкин с бесстрастным выражением лица покинул комнату; с улицы донесся шум мотоцикла. Сержант начал делать пометки в своих бумагах.

Прошло три часа. Сержант начал беспокоиться. Для десятимильной прогулки и поверхностного осмотра этого времени хватило бы с избытком.

Когда опасения сержанта перешли в чувство острой тревоги, он засыпал Дирка и Дэвида ворохом новых вопросов, и их ответы его отнюдь не успокоили. Оба не имели никаких сомнений относительно причин затянувшегося отсутствия констебля Рэнкина. При мысли о человеке, который спокойно отправился навстречу такой страшной смерти, молодых людей охватывала тошнота.

— Подождем еще полчаса. Если он не вернется, придется нам самим пойти и поискать его, — встревоженно сказал сержант.

Они пустились в путь после трех, сопровождаемые двумя констеблями. После того как они добрались до того места, где стояла машина, Дэвид молча повел группу по лесной тропинке на холм. Констебли шагали спокойно, их лица казались слегка озадаченными. Сержант же откровенно нервничал — похоже, его недоверию пришел конец.

Когда перед ними предстали обломки корабля, сержант изумленно присвистнул.

— Боже мой, вот это крушение! — пробормотал он. — Через какую пробоину вы входили? — спросил он Дирка совсем не таким тоном, как в участке.

Дирк указал на трещину недалеко от короткого крыла.

— Мы влезли сюда и пошли по коридору в сторону кормы. Складской отсек где-то в середине.

В памяти Дирка всплыл вид этого отсека, и его слегка затошнило. Сержант кивнул.

— Вы пойдете впереди и покажете, где все произошло. Дэвид и Дирк одновременно замотали головами.

— Будь я проклят, если еще раз пойду туда, — сказал Дирк, — я же говорил, там опасно, а вы посылаете меня вперед. Так не пойдет!

Сержант презрительно фыркнул, взглянул на констеблей и подбородком указал в сторону пробоины. Констебли дошли до середины прогалины, когда из глубины корабля донесся знакомый скрежещущий звук. Друзья с невольным страхом переглянулись.

— Это еще что? — резко произнес сержант. — Там кто-то мародерствует, могу поклясться. Сейчас мы их за руку поймаем!

Он остановился в нескольких ярдах от пробоины и принялся раздавать констеблям указания. Неожиданно его прервал визг и скрежет металла. Одна из уцелевших металлических плит обшивки покачивалась и выгибалась наружу. Полицейские изумленно увидели, как стальная плита медленно отделилась от корабля и с шумом выпала наружу. Сержант приоткрыл рот — он слышал о легендарной прочности металла, из которого был изготовлен корабль, и теперь не верил своим глазам. Пять пар глаз напряженно впились в образовавшийся провал, но ничего не увидели. Сила, выломавшая плиту, осталась неизвестной.

Стараясь сохранить самообладание, сержант приказал:

— Начнем отсюда. Держитесь поближе к стенкам, и мы возьмем их на испуг.

Дэвид и Дирк, стараясь не приближаться к пролому, попытались отговорить его, но сержант резко оборвал их. Его сомнения рассеялись — на корабле явно орудовала шайка мародеров, и он собирался разобраться с ними. Полицейские подобрались вплотную к кораблю и принялись подкрадываться к пролому. Приятели с тревогой провожали глазами каждый их шаг, ожидая худшего. На расстоянии восьми футов от пролома их страхи оправдались. Идущий впереди констебль резко качнулся, словно налетел на что-то невидимое.

— Что за… — начал сержант, но слова застыли на его губах, а глаза расширились от удивления. Такое же изумление, более сильное, чем боль, отражалось на лице полицейского. Он стоял, глядя, как кровь льется из его запястья, а кисть руки медленно уплывает в сторону пролома.

Дэвид вытащил из кармана платок и бросился к раненому. Сержант, оправившийся от первого шока, стоял в растерянности, не в силах двинуться с места

— Не будь идиотом, — крикнул Дирк, хватая Дэвида за руку. — С тобой будет то же самое.

Сержант начал медленно отступать назад, не сводя взгляда с уплывающей в темный пролом руки. Когда она исчезла из виду, он повернулся к Дирку и Дэвиду. Его лицо было белым как мел.

— Я должен извиниться перед вами, джентльмены. Подумать только — я послал бедного Рэнкина…

Его слова оборвал скрежет металла — рядом с первым проломом вывалилась наружу еще одна стальная плита. Люди поспешно отступили назад, унося с собой потерявшего сознание раненого констебля. На их глазах часть борта «Урагана» раскрылась, и пролом сразу стал в четыре раза больше.

С безопасного расстояния Дэвид попытался заглянуть внутрь корабля. Он четко видел место, где Тоби встретил свой конец, но узнавал его с трудом. От переборок, полок вдоль стен не осталось и следа. На полу смутно виднелась куча металлических обломков, но все деревянные части исчезли. Испуганно оглядываясь на корабль, к Дэвиду подошел сержант, растерявший всю прежнюю уверенность.

— Я вынужден вызвать помощь. Вы не отвезете записку от меня в участок? И еще Даукинса, — он кивнул в сторону раненого полицейского. — Его надо как можно скорее отвезти к врачу. Если бы вы с вашим другом отвезли его, пока мы присмотрим за этим местом…

Дэвид согласился. Он подождал, пока сержант нацарапал записку; затем Дирк помог уложить в автомобиль констебля, и они отправились в Клидо.

В пять часов вечера, отвезя в госпиталь несчастного Даукинса и основательно подкрепившись, друзья снова вернулись к месту крушения «Урагана» и увидели, что количество полицейских там значительно возросло. Сержант уныло поздоровался с ними. Он указал на дыру, которая существенно расширилась, и на потрескивающие борта по обеим сторонам от нее.

— Будь я проклят, если знаю, что делать, — признался он. — Слава богу, с минуты на минуту должен приехать инспектор — впрочем, не думаю, что он чем-нибудь поможет. Вы только взгляните на это!

Он поднял с земли длинную ветку толщиной около трех дюймов и осторожно пошел вперед, тыкая перед собой. Через десяток шагов конец ветки наткнулся на невидимое препятствие и с треском переломился. Сержант быстро отступил назад и указал Дэвиду на глубокие бороздки в древесине.

— Зубы, — сказал он, — нет никаких сомнений.

Дэвид кивнул. Бороздки неприятно напомнили ему исчезающее плечо Тоби. Он мельком взглянул в сторону корабля и обратил внимание, что в его бортах появилось несколько свежих трещин.

— И это еще не все.

Сержант указал на небольшой куст ярдах в пяти от корабля.

— Взгляните сюда.

Куст начинал потрескивать и наклоняться, словно испытывая невидимое давление. На глазах у наблюдателей он сломался и превратился в бесформенную кучу веток. Затем ветки начали по одной подниматься в воздух и неторопливо уплывать в сторону корабля.

— Оно большое, и оно приближается, — добавил полицейский. Он подобрал с земли камень и швырнул его в воздух. Камень, не долетев до пролома, остановился, несколько мгновений повисел в воздухе, потом скатился на ярд вниз, где и остался висеть неподвижно, чуть покачиваясь вверх-вниз. Зрители наблюдали за ним, затаив дыхание.

Внезапный визг по другую сторону корабля вывел их из ступора. Группа полицейских обошла корму и столкнулась с компанией мужчин и женщин, куда-то несущихся с поразительной скоростью.

— Что случилось? — крикнул сержант. Один из бегущих мужчин махнул рукой назад, прокричал что-то бессвязное и кинулся прочь.

— Проклятые зеваки! — фыркнул сержант. — Похоже, они перепуганы до смерти. Почему они убегают?

То, что они увидели потом, все объяснило. Для одного из зевак экскурсия к месту катастрофы закончилась, мягко говоря, неудачно — его окровавленные останки уплывали по направлению к кораблю.

Дэвид с Дирком переглянулись и сказали сержанту, что на сегодня с них хватит и они хотели бы уйти. Сержант отпустил их без разговоров.

— Идите. Я не могу больше удерживать вас на этом месте, но завтра попросил бы вас приехать — возможно, с вами захочет поговорить инспектор.

Сержант вытащил из кармана огромный носовой платок и устало вытер лоб.

— Это в том случае, — добавил он, — если инспектор вообще приедет.

Глава 3

Угроза нарастает

Друзьям удалось разыскать в Клидо приемлемую гостиницу, и на следующее утро они снова были на месте катастрофы. Инспектор уже приехал и раздавал указания. За ночь мало что изменилось. На рассвете полицейские, кидая камни, определили опасную зону, которая окружала уже весь корабль. Зона, хоть и медленно, расширялась: за несколько утренних часов она стала больше на 8-10 футов.

Чтобы определить скорость разрастания невидимой опасности, были установлены ряды вертикальных планок с регулярными интервалами. Скорость оказалась невелика — около ярда в час. Дирк и Дэвид снова встретили знакомого сержанта, который рассказал им о принятых мерах и выразил сомнение относительно их ценности.

— Возможно, — добавил он от себя, — оно вообще не двигается, как тут предполагают, а просто растет.

— Боже сохрани! — нервно воскликнул Дэвид.

— Что сказали ученые? — спросил Дирк.

— Нет здесь никаких ученых. Решили, что не стоит их вызывать — только лишние расходы.

— Расходы! — проворчал Дирк. — Ну-ну, экономьте дальше.

Они осмотрели всю прогалину. «Ураган» лежал там, где и вчера, только количество проломов в бортах возросло. На стальных пластинах весело играло солнце. Любой сказал бы, что, кроме корабля, на прогалине ничего нет; казалось, ничего не препятствовало людям войти внутрь. Внимательный взгляд мог бы разглядеть что-то вроде легкой дымки вокруг корабля, но она была настолько неуловимой, что Дэвид понимал: если бы он не знал, в чем дело, то пошел бы прямо к кораблю безо всяких сомнений.

Переложив ответственность на инспектора, сержант явно успокоился. Инспектора же переполняло служебное рвение. Он с сочувствующим видом кивнул Дэвиду и Дирку и задал несколько вопросов, которые ясно доказывали, что ничего нового он от них услышать не ожидает. Через несколько минут на прогалине появился человек в военной форме, прошел через защитный кордон и представился инспектору и присутствующим.

Его звали капитан Форбс, вид у него был далеко не угнетенный. Он окинул усталым взглядом «Ураган» и обратился к инспектору тоном, в котором смешивались легкое удивление и чувство превосходства. Капитан Форбс объяснил, что командование послало его сюда, но не объяснило, в чем дело.

— Ну, инспектор, — добавил он, — можете уводить отсюда своих людей: вслед за мной прибудет рота пулеметчиков. Расскажите, что здесь творится?

Сержант еще раз изложил ход событий, и инспектор, хоть и слышал эту историю, выслушал ее еще раз с растущей тревогой. После описания гибели Тоби инспектор задумчиво кивнул и долгим взглядом посмотрел на корабль.

— Поскольку больше свидетелей нет, мы можем сделать вывод, что крушение корабля погубило экипаж и освободило неких странных тварей, которых космонавты везли на Землю, — произнес он. — Или другой вариант — эти твари освободились сами, еще в пути, и убили людей, в результате чего и произошло крушение. Но это все только предположения и догадки — никаких доказательств нет.

Капитан Форбс со скептицизмом, порожденным отсутствием воображения, возразил:

— Но это звучит абсурдно! И что там, по-вашему, такое?

Дэвид призвал на помощь всю свою фантазию и высказал идею, что кораблем завладело некое животное. С таким же успехом, добавил он, это может оказаться и растение, но первый вариант кажется более вероятным.

Капитан Форбс снисходительно улыбнулся, закурил сигарету и пошел к «Урагану». Дирк схватил его за руку.

— Не делайте глупости! Я понимаю, вы нам не верите, но посмотрите на это!

Он поднял ветку, которую накануне бросил сержант, и показал капитану следы зубов. Капитан внимательно изучил их и в момент утратил желание идти к кораблю.

— Вы не думали о способах борьбы с этим?.. — спросил инспектор Дэвида.

Дэвид покачал головой.

— Мне пришла на ум одна интересная вещь, — подал голос Дирк.

— И что это?

— Если возможно, не дайте ему добраться до деревьев. Вы заметили, что оно пожирает всю древесину, на какую натыкается? Может быть, это просто способ убрать препятствие, но я что-то сомневаюсь — с металлом оно так не поступает. Не удивлюсь, если эта тварь питается древесиной.

Инспектор смерил взглядом расстояние от пролома до деревьев — четверть его уже занимала «опасная зона». Капитан Форбс нетерпеливо дернулся.

— Послушайте, инспектор — я понимаю, что вы тут распоряжаетесь, но как насчет того, чтобы выпустить несколько очередей по кораблю? Они разорвут ваше чудовище на кусочки.

После недолгих колебаний инспектор согласился. Ему не верилось, что пулеметчики чем-то повредят невидимой твари, но почему бы не попробовать. Тем временем капитана осенила какая-то мысль. Он набросал несколько слов на клочке бумаги и отдал записку одному из констеблей, приказав ему поторопиться.

Группа удивленных пулеметчиков расположилась в нескольких ярдах от «опасной зоны». Им объяснили, что они должны стрелять в пустоту. Это сначала озадачило их, а потом развеселило. Они готовились к стрельбе с видом людей, участвующих в розыгрыше.

— Стрельба по мишеням — только мишеней не видать, — пробормотал один из пулеметчиков. — Куда мы должны целится, сэр?

— Цельтесь прямо перед собой.

Пулеметчик пожал плечами и выстрелил короткой очередью. Прочие громко ахнули. Пули замерли в воздухе и висели, чуть покачиваясь, невысоко над землей.

— Что-то мне это не по нраву, — нервно сказал какой-то солдат. — Что за дьявол, почему они не падают?

Щелкнуло еще несколько одиночных выстрелов с тем же результатом. Дэвид бросил короткий взгляд на капитана, и выражение лица Форбса отчасти вознаградило его за перенесенные волнения. Стрелявший пулеметчик обернулся и ошеломленно спросил:

— Еще стрелять, сэр?

— Берегись! — завопил Дэвид. Свинцовые шарики, висящие в воздухе, вдруг поднялись и ринулись вперед. Команда пулеметчиков в едином порыве отшатнулась, но повезло не всем. Один солдат споткнулся и упал. Затем раздался чавкающий звук и вопль агонии: ботинок пулеметчика вместе с оставшейся в нем ступней, неторопливо поплыл по воздуху. Товарищи подхватили упавшего и оттащили его в сторону.

Капитан Форбс тупо смотрел на летящую ногу; его лицо приобретало странный оттенок. Казалось, он впервые осознал, что это странное задание — не просто розыгрыш.

— Н-да, ваши пулеметчики погоды не сделали, — угрюмо заметил инспектор.

— Ничего, скоро принесут одну штуку, и мы испробуем другой способ.

После получасового ожидания появилась небольшая группа людей, несущих какой-то громоздкий сверток, который вблизи оказался тюком ветоши. Следом шли два человека, несущие канистры с бензином.

— Пропитайте ветошь бензином, — приказал инспектор, — лейте побольше и подготовьте несколько длинных шестов.

Подожженный тюк вспыхнул ярким пламенем. Четыре человека взяли шесты и начали подталкивать пылающий тюк к «опасной зоне». Остальные стояли и напряженно ждали результатов.

— Если у нас получится, мы притащим еще ветоши, — сказал инспектор.

Тюк резко остановился. Пламя поутихло, зато сильнее повалил дым.

— Толкайте, толкайте! — закричал инспектор.

Невидимое препятствие было пройдено, и тюк продвинулся еще на шаг вперед.

— Ага, горячо! — злорадно воскликнул сержант. — Смотрите, мы заставили его отступить назад!

Но он рано обрадовался. Как только шесты подвинули горящую кипу ветоши еще на шаг, земля загудела от внезапного тяжелого удара. Пламя вспыхнуло и погасло; тюк превратился в чадящую лепешку, от которой немедленно начали отделятся и уплывать куски. Люди, толкавшие тюк, поспешно ретировались.

— Будь я проклят, если эта тварь не прыгнула на него! — прошептал сержант.

Инспектор сдвинул фуражку на затылок и взъерошил волосы. Он смотрел в сторону «Урагана» с выражением глубокого разочарования на лице. Капитан Форбс выглядел погруженным в раздумья. Через несколько минут его лицо расплылось в улыбке. Он подошел вплотную к инспектору и что-то предложил ему. Тот с сомнением взглянул на капитана.

— Мне нужно получить разрешение, — ответил он, наконец. — В конце концов, корабль ведь кому-то принадлежит.

— Они не будут возражать, если осознают, как велика опасность, — убеждал его капитан. — Лучше уничтожить корабль, чем позволить этой твари разрастаться.

— Сколько времени это займет?

Капитан Форбс задумался.

— К завтрашнему утру все будет кончено.

Инспектор кивнул, мысль выглядела вполне здравой. И все равно он тревожно поглядывал на планки, отмечающие движение неведомой твари. К завтрашнему утру «опасная область» сильно приблизится к деревьям. Капитан перехватил его взгляд и правильно его истолковал.

— Я знаю, вы бы хотели справиться с ней сейчас, но что мы можем сделать?

Дирк, молча наблюдавший за результатами двух последних атак на невидимку, подошел к инспектору и капитану. Эти попытки казались ему ребяческими и абсолютно неэффективными. Инспектор напоминал мальчишку, который тыкает палочкой спящего льва в зоопарке. Единственная разница состояла в том, что между мальчишкой и львом находились крепкие прутья клетки. А теперь капитан Форбс явно задумал нечто в этом же роде, но еще более опасное.

— Почему бы не пригласить сюда нескольких биологов? — спросил он.

Капитан недружелюбно взглянул на Дирка. Почему земной биолог должен уметь разбираться в формах венерианской жизни, спросил он, если, конечно, невидимая тварь явилась именно оттуда? Более того, добавил капитан, разве мы зовем биологов, собираясь уничтожить земное животное?

Дирк продолжал настаивать.

— Именно это вам и следовало сделать с самого начала. Именно биологи уничтожили чуму в Панаме; можно привести еще много примеров. Кроме того, вы собираетесь, насколько я понял, провести эксперимент со взрывчатыми веществами. А представьте на минуту, что существо окажется несгораемым, что весьма вероятно, — тогда вам придется тушить пожар, который захватит целые мили леса.

— Вы сам не биолог? — холодно спросил капитан

— Я — нет.

— В таком случае попрошу вас не вмешиваться. Напоминаю также, что вы не имеете права находиться в пределах защитного кордона.

Инспектор, менее уверенный в своих действиях, хотел было вмешаться, но передумал: ему импонировала уверенность капитана. Лицо Дирка покраснело от гнева.

— Пока вы тут валяете дурака, тварь растет! Если она доберется до деревьев, один Бог знает, что может случиться, — и вся ответственность падет на вас!

— Может, вы воздержитесь от дальнейших комментариев, пока этого не произошло? Похоже, у вас нет конструктивных предложений, так что не вижу никаких причин, по которым вам следует здесь находиться.

Дирк хотел что-то ответить, но сдержался, развернулся на каблуках и удалился в сторону леса.

— Много тут шляется всяких советников, — проворчал капитан ему вслед. Обернувшись к инспектору, он произнес:

— Если мы хотим закончить к завтрашнему утру, мне пора приступать к подготовке, притом немедленно — время не ждет.

Глава 4

Монстр разрастается

Дирк не вернулся в гостиницу и не оставил даже записки. Дэвида это не удивило: он знал, что Дирк не из тех, кто прощает обиды. Поэтому он спокойно позавтракал на следующее утро в одиночестве.

В газетах, как ни странно, упоминаний о крушении «Урагана» не было. Дэвид ожидал увидеть заголовки в полстраницы размером, но не нашел ни единой строчки. «Странно, — подумал он. — «Ураган» лежит на холме уже два дня и две ночи». Выйдя из гостиницы, Дэвид зашел в полицейский участок перекинуться парой слов с сержантом.

— Что случилось с журналистами? — спросил он. — Это же сенсация!

— Разумеется — но им сюда доступ закрыт.

— Интересная новость. А почему?

— Представьте, сюда набежала бы целая орда репортеров, за ними потянулись бы зеваки. Помните, что случилось с тем беднягой вчера утром? Кроме того, сегодня капитан собирается что-то взрывать, поэтому необходимо очистить место.

Когда они пришли на прогалину, то увидели весьма нерадостные перемены. «Опасная зона» разрасталась куда быстрее, чем раньше; до крайних деревьев оставалось всего несколько ярдов. Инспектор и капитан Форбс мельком поздоровались с Дэвидом и вернулись к изучению увеличенной фотографии. Дэвид издал удивленное восклицание, а капитан усмехнулся.

— Неплохо, а? Только что доставили.

— Но как вам удалось…

— Слегка поработали мозгами. Вчера сюда прилетал самолет, с которого наснимали несколько метров фильма. А потом одному головастому парню пришло на ум использовать инфракрасную камеру. Вот результат.

Фотография изображала «Ураган» и его ближайшие окрестности. От самого корабля виднелась только верхняя поверхность, окруженная темным овалом. С первого взгляда овал казался совершенно гладким, но, приглядевшись, можно было заметить, что линия слегка волнистая. Дэвида фотография разочаровала, так он и сказал.

— Такой вид нам не много даст, — пробормотал он, — я имею в виду, все равно неясно, с чем мы имеем дело. С одним животным или целой колонией организмов.

— В любом случае, я уверен, что это животное, а не растение, — заявил инспектор. — И, если хорошенько подумать, ничего странного здесь нет. От некоторых маскирующихся или полупрозрачных земных существ до полной невидимости — один шаг. Вы заметили: все, что попадает в поле досягаемости этой штуки, отправляется прямо в корабль? Я высказал идею, что перед нами некое существо с множеством пастей и единым желудком, который кроется где-то в глубинах «Урагана». План капитана Форбса основывается именно на этой идее.

— Какой план?

Инспектор объяснил: подсчитали, что захваченный предмет добирается до корабля около двух минут. Было подготовлено несколько бомб с часовым механизмом в деревянной оболочке, чтобы сделать их съедобными для невидимки. Инспектор надеялся, что одновременный взрыв этих бомб решит проблему. Конечно, «Ураган» ожидает окончательное уничтожение, но от него и так немного осталось.

— А почему бы не взорвать бомбы на расстоянии? — спросил Дэвид. — Так бы вы были полностью уверены, что они взорвутся в нужное время.

Капитан покачал головой.

— Эта идея первой пришла нам на ум, но не забывайте — бомбы будут в деревянных оболочках, а, кроме того, тело существа само по себе может служить щитом. Бомбы с часовым механизмом, по-моему, более надежны.

Дэвид стоял и наблюдал за последними приготовлениями. Под руководством капитана на прогалине суетилось не меньше пятидесяти человек. Сержант встал рядом с Дэвидом, время от времени делая замечания относительно происходящего. Казалось, он не очень-то верил в успех. «Скорее, их самих разорвет в клочья», — заметил он. Дэвид вспомнил, что видел в лесу ярдах в ста от прогалины заброшенную хижину, и предложил укрыться там во время взрыва.

На этом разговор прервался, и Дэвид с сержантом решили понаблюдать за деятельностью подрывников. Солдаты заняли позиции на равном расстоянии друг от друга вдоль границы «опасной зоны». Солнце освещало зеленую полянку перед кораблем — казалось, там не было ничего опасного. Каждый человек держал в руке длинный шест с бомбой в деревянной оболочке. Некоторые из них явно нервничали, другие насмешливо улыбались. Большинство флегматично ожидало сигнала.

Трижды прозвучал свисток, и подрывники двинулись вперед, держа шесты горизонтально. Дэвиду они напомнили средневековых пикейщиков.

Через три шага раздался громкий треск, и деревянные наконечники шестов одновременно отломились. Подрывники отскочили назад и побросали укороченные шесты на землю. С полминуты Дэвид наблюдал за медленным полетом деревянных ящиков по направлению к пролому. Потом он вспомнил, что пора идти в укрытие, и пошел искать хижину.

Найти ее не составило труда. В маленькие окна проникал тусклый свет, и Дэвид смог осмотреть укрытие. Мебели там не было давным-давно, только на стенах висело несколько уцелевших полок. На полу валялось сломанное топорище, обломки других инструментов и прочий мусор. Дэвид уселся на кучу листьев в углу. В хижину вошел сержант, и они вместе склонились над циферблатом его наручных часов.

— Осталась еще минута.

Но, словно назло, почти сразу прогремел мощный двойной взрыв, а следом за ним еще один. Сержант неодобрительно покачал головой. «Грубая работа», — заметил он. Хорошо еще, что при данных обстоятельствах это не имело значения. С нарастающим беспокойством Дэвид и сержант ждали основного взрыва. Он раздался на 15 секунд раньше, чем ожидалось. Сначала грохот одиночного взрыва, а потом нарастающий рев, как будто первый взрыв вызвал все остальные.

Дэвид инстинктивно зажал уши руками. Взрывная волна ударила в стены хижины, и оконное стекло разлетелось на кусочки. Крыша заскрипела, на головы укрывшихся под ней посыпался мусор. Затем что-то застучало по крыше, и, наконец, нечто с хлюпаньем шмякнулось о входную дверь.

Дэвид усмехнулся.

— Держу пари, это кусок твари, — довольно сказал он. — Если она переварит такую закуску, я очень…

Внезапно он замолчал. Где-то в лесу поблизости от хижины кто-то испуганно вскрикнул; потом раздался вопль агонии, прервавшийся через мгновение. Дэвид и сержант растерянно переглянулись. Этот крик мог означать только одно: затея не удалась, опасность не уничтожена. Сержант открыл рот, но его прервал еще один отчаянный вопль — ближе, чем первый.

Прошло несколько секунд, и воздух наполнился криками боли. Дэвид зажал уши, чтобы не слышать эти вопли страдания. Мельком взглянув на сержанта, он увидел, что лицо того побелело, — он стоял с видом человека, который должен что-то делать, но не знает, что именно. Сержант шагнул к двери, но Дэвид опередил его и преградил ему путь.

— Нет! — крикнул он. — Сначала дайте мне вот ту палку.

Сержант поднял с пола сухую ветку и передал ее Дэвиду. Тот приоткрыл дверь на два дюйма и высунул палку в щель. За дверью мягко хрустнуло, и в руке у Дэвида остался короткий обломок.

— Вы видели?

Он указал на явные следы зубов на конце палки.

Сержант взял палку, снова высунул ее за дверь — на этот раз повыше, и начал Медленно опускать. На высоте двух футов она наткнулась на препятствие и переломилась. Сержант взглянул на Дэвида.

— Мы легко перепрыгнем через него, — сказал он.

— И приземлимся на другого.

Дэвид покачал головой и через мгновение добавил:

— Теперь мы в самой гуще событий. Идея с бомбой была абсолютной чепухой: взрыв разбросал эти тварей по всему лесу.

Из-за деревьев раздался новый вопль боли. Затрещали выстрелы. Через несколько секунд от двери оторвался кусок и поплыл вдаль. Сержант торопливо заткнул дыру какой-то гнилой доской.

— Нам надо побыстрее выбираться отсюда, — пробормотал сержант. Дэвид выглянул в окно. Сквозь кроны деревьев на землю падала кружевная тень. Казалось, там никого не было, но…

Дэвид задумчиво поглядел на затянутый паутиной потолок. Спасение, по крайней мере временное, лежало именно там — наверху. С помощью сержанта он подтянулся, влез на прогнившие стропила и разобрал небольшой участок крыши.

Через несколько минут двое сидели на коньке крыши, всматриваясь в безлюдное пространство под деревьями. Где-то вдалеке, справа, они изредка слышали отдельные выстрелы и крики. Дэвид покричал, но ответа не дождался — в лесу звучало слишком много воплей. Выстрелы стихли, и он невольно задумался, что это означает: спасение или гибель стрелявших.

— Думаю, нам придется оставаться здесь, пока кто-нибудь не придет на помощь, — сказал он, помолчав. Сержант не ответил — он как зачарованный смотрел на землю. Вся поверхность полянки пришла в движение. Потоки палочек и щепочек струились над землей, стекаясь к нескольким центрам. Дэвид быстро оглянулся — с другой стороны крыши происходило то же самое.

— Да их здесь десятки!

Сержант кивнул.

— А мы в эпицентре, — добавил он. — Всему виной эти космические путешествия. Я их никогда не одобрял. Держись своей планеты, она достаточно велика — вот, что я скажу. А что делают эти парни? Кидаются в космос, на другие планеты, и чем все кончается? — он сделал драматическую паузу. — Мало того что они не могут вернуться сами — они привозят с собой эту чертову венерианскую тварь! Идиотизм!

В их нынешнем положении Дэвид не мог иначе рассматривать перспективу межпланетных полетов, начало которых так неудачно было положено «Ураганом», и полностью согласился с сержантом.

— Если бы мы могли видеть это существо! — буркнул он. Внезапно его осенила идея, и он скользнул в дыру. Порывшись в груде мусора на полу, Дэвид нашел то, что искал, и издал радостный вопль.

— Что там? — крикнул с крыши сержант.

— Вам видно отсюда дверь? — через несколько мгновений спросил Дэвид. Сержант перегнулся через край и сказал, что вполне видит дверь. Из ближайшего окна появились голова и плечи Дэвида. Он поднял проржавевшую канистру с красной краской и выплеснул ее наружу. Краска не пролилась на землю; вместо этого перед дверью возник силуэт невидимки. Несмотря на небольшой размер, существо выглядело куда более пугающим, чем на фотографии, сделанной с воздуха.

Глава 5

Секрет невидимости

Туловище существа было полусферическим, обращенным плоской стороной к земле. Куполообразный верх был гладким, но ниже виднелся ряд коротких выступов, каждый из которых заканчивался широкой пастью, полной острых зубов. Пасти непрерывно открывались и закрывались. Дэвид внимательно рассмотрел одну из «голов» и заметил, что пасть способна открываться назад необыкновенно широко, как у змеи. Даже небольшое существо выглядело достаточно угрожающим; Дэвид представил себе первую тварь на «Урагане» и содрогнулся. Теперь он мог видеть, как существо отрывало куски двери и проглатывало их. Но это отвратительное зрелище не казалось таким странным и загадочным, как вид медленно проплывающих по невидимой глотке предметов.

Дэвид даже слегка приободрился: по крайней мере, теперь он видел врага. Он разбрызгал по полянке еще немного краски, чтобы проверить, нет ли там еще тварей. Поблизости оказалась только одна, да и та совсем небольшого размера; но хотя ее диаметр не превышал девяти дюймов, пасти захлопывались с не меньшей прожорливостью. Дэвид высунулся подальше из окна, и на его голову с крыши просыпался дождь щепок и соломы.

— Эй! — раздался испуганный голос сержанта. — Здесь одна из тварей!

Дэвид вскарабкался наверх, держа наготове свое единственное оружие — канистру с краской. Сержант указал ему на середину крыши: там уже была проедена дыра, а в воздухе проплывали куски дерева. Дэвид выплеснул последние капли краски — их оказалось достаточно, чтобы разглядеть две-три пары жующих челюстей. Тварь не только оккупировала крышу — она быстро подбиралась к опорным балкам.

Дэвид отшвырнул бесполезную канистру и оглянулся по сторонам. С одной стороны хижины близко росли деревья; их ветви касались крыши. Может, перелезть на дерево? Дэвид с сомнением взглянул на сержанта. Тот усмехнулся.

— Предлагаете немного попрыгать? Когда-то я был неплохим спортсменом.

Сержант перебрался поближе к ветвям, обходя середину крыши. Необходимо было поторопиться: крыша начинала крениться, поскольку тварь уже взялась за основное несущее бревно. Полицейский покрепче встал на самом краю, приготовился, прыгнул и ловко уцепился за ветки.

— Отлично! — подбодрил его Дэвид. — Теперь залезьте немного повыше, и я присоединюсь к вам.

Внезапно Дэвид почувствовал, что его правая нога скользит, замахал руками и сорвался с крыши. Сержант издал испуганный крик. Дэвид покатился вниз, хватаясь за трухлявые доски; он услышал резкий треск своего рвущегося пальто и упал на землю. После мгновенного замешательства он вскочил на ноги и, как белка, взобрался на дерево. Встретившись взглядом с сержантом, он криво усмехнулся; его руки все еще тряслись.

— Я упал прямо на одну из этих тварей, — произнес он. — Вы это видели?

— Упал на…

— Точно, и мне повезло, что сверху у нее нет зубов. Она сидит прямо под деревом, и…

Его прервало негромкое похрустывание — существо начало грызть ствол дерева. Оно не было большим, поскольку по воздуху плыли щепочки размером не более куска сахара. Однако его зубы медленно, но неуклонно подтачивали ствол.

Сержант начал было спускаться, но Дэвид остановил его. Он оборвал одну из веток и обрушил град ударов на невидимого противника. Никакого заметного эффекта не последовало: цепочки щепок все так же плыли по воздуху, не быстрее и не медленнее. Дэвид выбросил ветку и задумался. Дерево должно было упасть еще не скоро — конечно, если пообедавшее существо не начнет расти. Позади что-то зашумело и рухнуло. Это была крыша хижины.

— Мы перелезли как раз вовремя, — Пробормотал он, глядя на облако пыли.

— А с этой что делать? — указал вниз сержант. — Мы не сможем оставаться здесь долго. Надо уходить.

— Зачем? Пока что дерево — самое безопасное место.

Через некоторое время оглушительный треск заставил Дэвида подскочить на месте. Меньше чем в сорока футах от них падало огромное дерево. Становилось ясно, что они нашли не самое лучшее укрытие. С той стороны, где сидел сержант, росло множество деревьев, и на многих уже появились глубокие борозды. Любое и них, упав, неминуемо увлекло бы сержанта за собой. Он начал торопливо спускаться.

— Подождите минуточку — я проверю, все ли чисто внизу, — сказал Дэвид. Осторожно потыкав веткой землю, он обнаружил безопасную площадку под одной из низко растущих ветвей.

— Можете прыгать сюда, — скомандовал он, что сержант немедленно и сделал. — А теперь нам надо каким-то образом убираться… боже мой, что это?

Вопрос был излишним. Над головой раздался треск ветвей, и что-то тяжелое ударилось о землю совсем рядом с ними. Одно из существ, заброшенное взрывом на верхние ветви, перегрызло ветку, на которой сидело, и рухнуло вниз. Люди поспешно отступили от места падения. Сержант достал носовой платок и вытер лоб.

— Просто кошмар какой-то! — пожаловался он, нервно озираясь по сторонам. — Этот уродец где-то рядом. Не нравится мне все это! Инспектор же сказал, что тварь только одна.

— Значит, он ошибся. Как и капитан Форбс. Единственный, кто подал сколько-нибудь разумную идею, был Дирк, и что ему ответили? А теперь все, что нам остается, это спасаться отсюда, если сумеем.

Осторожное путешествие началось. Каждый фут земли прощупывался палками, которыми люди размахивали перед собой, как слепые. Иногда они бросали нервные взгляды на ветки деревьев, опасаясь падения еще одного существа, а то и самих деревьев. Прошло полтора часа: они продвинулись не так уж и далеко, а нервы их уже были на пределе. Каждый истратил по нескольку палок. Чем дальше, тем реже попадались прожорливые невидимки. Сержант остановился и снова вытер лоб.

— Похоже, мы скоро выберемся, — устало, но без большой уверенности произнес он.

— Да, их теперь явно меньше, — сказал Дэвид, — но они становятся больше. Все это время они едят и непрерывно растут. Ну, пойдемте дальше.

Через пять минут палка Дэвида переломилась. Он отступил и взглянул на широкие следы зубов — встреченное существо было порядочных размеров. Сержант замахал свое палкой во все стороны и убедился, что путь полностью перекрыт несколькими существами, которые расположились полукругом. Оставалось вернуться назад по своим следам и попробовать прорваться в другом месте.

Они повернулись и побрели назад, махая перед собой палками, но не успели пройти и нескольких ярдов, как, к своему удивлению наткнулись на невидимое препятствие. Сержант выругался и потыкал палкой в другую сторону — безуспешно. Дэвид и полицейский переглянулись.

— Мы нашли вход — значит должен быть и выход, — безнадежно проговорил Дэвид.

Если он и был, найти его не удалось Казалось, они полностью окружены.

Почти полчаса они прощупывали вокруг себя пространство, которое становилось все уже и уже, и изо всех сил звали на помощь, не надеясь на отклик. Кроме них и невидимых чудовищ, в лесу никого не было. Вдруг издалека слабо донеслось едва различимое: «Эй!» Дэвид и сержант завопили во всю глотку.

— Идем, идем! — ответил далекий голос. — Оставайтесь, где стоите!

Поскольку другие варианты поведения исключались, Дэвид ограничился призывом поторопиться. Через пятнадцать минут он наконец увидел кричавшего, который осторожно пробирался между деревьями: это был юноша в толстых очках. Он жизнерадостно насвистывал. В одной руке он держал длинный металлический прут, а в другой — несколько палочек с белыми коробочками на конце.

— Привет! Что у вас? — спросил он.

— Окружены, — коротко ответил Дэвид. Беспечный вид прибывшего сильно его раздражал.

— Да, непорядок, — произнес юноша. — Пустяки. Сейчас мы вас вызволим.

Он нащупал металлическим прутом невидимое препятствие. Затем насадил на прут палочку с коробкой и ткнул ею в невидимку. Коробка мгновенно исчезла. Эту операцию он повторил несколько раз.

— Кто вы? — спросил он.

Сержант ответил.

— Там думают, что все погибли, — сказал юноша, махнув рукой назад. — Вам двоим повезло.

— А что вы делаете? Отравляете их? — спросил Дэвид, чье любопытство пересилило антипатию к беззаботному юноше.

— Нет, подходящего яда мы пока не обнаружили. Смотрите.

Проглотившее коробку чудовище, приобрело ярко голубой цвет и стало видимым!

— Голубой метилен, завернутый в растворимую бумагу, — объяснил он, — бумага растворяется, и — опля! Мы видим существо. Мой бос, Кэднам — он биолог — приготовил несколько тысяч таких упаковок. Вчера к нему прибежал парень по имени Дирк Роббинс. Кэднам решил, что прежде всего надо сделать чудище видимым, а потом думать, как с ним разделаться.

— Старина Дирк! — с чувством воскликнул Дэвид.

Юноша кивнул.

— У него было побольше здравого смысла, чем у остальных. К несчастью, прежде чем мы прибыли сюда, какие-то дурни взорвали корабль и раскидали чужаков по всему лесу.

К тому времени синее красящее вещество быстро распространилось по всем органам существа. Теперь оказалась видна не только куполообразная спина, но и внутренние органы: множество глоток, единый желудок, дыхательная система. Над каждой пастью ритмично поднимался и опускался своеобразный клапан. Юноша указал на один из клапанов и покачал головой.

— С этим было труднее всего разобраться, — произнес он. Но Дэвид и сержант не были расположены, слушать лекцию. Кольцо тварей в четыре фута высотой по-прежнему преграждало им выход, а голубой цвет отнюдь не уменьшил их аппетита. Дэвид обратил на это внимание юноши.

— А, пустяки! — жизнерадостно ответил тот, достал из связки палочек инструмент, напоминающий рапиру, и аккуратно проткнул ею по очереди клапаны существа.

— Очень интересное устройство, совсем не похожее на сердце, — у существа их десятки, а нужно только одно. Это животное напоминает амебу: когда взрыв разорвал его на кусочки, каждый кусочек очень быстро превратился в отдельное существо. Когда два таких существа случайно оказываются близко друг к другу, снова происходит слияние. Так вы и попали в кольцо. На самом деле, это очень примитивная форма жизни. Пока что мы знаем только один способ убивать их — проколоть каждый клапан. Если оставить хоть один, существо восстановится.

Когда юноша проткнул все клапаны, до каких мог дотянуться, он передал рапиру Дэвиду. Через несколько минут прожорливая тварь превратилась в кучу голубоватого желе.

— Слава Богу! — только и смог произнести Дэвид, когда перелез через безопасную желеобразную кучу. Юноша повел их за собой из леса в безопасную зону.

— Как насчет первого существа? Его все-таки разнесло на части? — спросил Дэвид по дороге.

— Почти. Но оно восстанавливается, и у нас еще много работы. Хорошо, что мы теперь видим их. Даже мне сначала было жутковато. Одно дело — прозрачность, другое — невидимость.

Они проходили мимо немногочисленных голубоватых существ. Некоторые из них были убиты, другие еще грызли деревья, но казались уже почти безвредными. Вдалеке показалась группа людей с рапирами, спешившая к ним навстречу. Молодой человек попрощался с Дэвидом и присоединился к группе.

— Идите все время вперед, — сказал он. — Путь расчищен. А если вы при встрече передадите капитану Форбсу все, что я о нем думаю, то буду вам очень благодарен.

— Он остался жив?

— Разумеется. Такие типы всегда выходят сухими из воды.

Он оказался прав. Впереди под деревьями толпилось несколько десятков человек, и капитан был среди них. Он доказывал, что причина неудачи крылась в слишком раннем взрыве первых двух бомб. От группы отделился Дирк и тепло приветствовал Дэвида.

— Пойдемте отсюда, — сказал он. — Бравый капитан теперь развивает теорию, что существо следовало отравить газом, так что в нескольких милях отсюда нам будет безопаснее.

ТРЕТИЙ РЕЗОНАТОР

Диана Френч шла вслед за санитаром в униформе через ухоженный газон. На ее лице отражались нетерпение и нерешительность. Санитар остановился рядом с кустами, за которыми угадывались очертания садовой скамейки, и сказал, указывая пальцем:

— Мистер Хикстон там, мадам.

Диана глубоко вздохнула, взяла себя в руки и медленно пошла к скамейке, на которой, откинувшись, сидел человек в серой пижаме. Его поза была вялой и расслабленной: руки безвольно лежали на коленях, равнодушный взгляд устремлен в пространство. Кто знает, подумала Диана, какие странные, причудливые мысли бродят в его мозгу?

Внезапно ее охватил приступ паники. А вдруг он опасен? Ей сказали, что он перетрудился, «сгорел» на работе. Но таких людей обычно не сажают в сумасшедший дом! Разумеется, он не представляет опасности — иначе бы ей не позволили увидеться с ним в саду, один на один. Диана твердым шагом подошла поближе и, остановившись футах в трех, негромко окликнула:

— Дэвид!

Человек на скамейке встрепенулся, вскочил на ноги и воскликнул:

— Диана!

Он шагнул навстречу, протягивая вперед руки. Диана схватила его ладони, одновременно испытующе вглядываясь в лицо. Ей казалось, что Дэвид должен выглядеть не так, как обычно, она ошиблась — он выглядел как всегда, только лицо было усталым и озабоченным. Диана взглянула больному прямо в глаза, чтобы найти в них подтверждение рассказов врачей. Но она встретила знакомый, вполне осмысленный взгляд безо всяких признаков безумия.

Нервное напряжение Дианы спало, она придвинулась ближе к Дэвиду и обняла его за шею. Она попыталась что-то произнести, но не смогла, из глаз хлынули слезы.

— Мне сказали… — наконец произнесла она, — они сказали мне, что ты… ты…

— Что я сошел с ума?

Она кивнула.

— Так прямо они не сказали, но имелось в виду именно это. Говорили, ты слишком много работал, и произошел срыв. Один из твоих помощников вошел в лабораторию в тот момент, когда ты пытался разгромить ее с помощью кувалды. Вот им и пришлось отправить тебя сюда.

— Да, все это правда, моя дорогая, за одним исключением — я не сошел с ума. Наоборот — это было озарение. Еще десять минут, и я бы с ним покончил окончательно.

— Покончил с чем?!

— С резонатором. Я раскрошил бы его на мельчайшие кусочки, безо всякой надежды на восстановление. Алан пришел слишком рано и все испортил — впрочем, я на него не в обиде. Он же ничего не знал, а со стороны я, наверно, и вправду выглядел как псих.

— Но почему, Дэвид, почему? Зачем после стольких лет работы ты решил уничтожить резонатор?

— Потому что внезапно осознал: если я не уничтожу его, рано или поздно он уничтожит нас.

— Объясни, Дэвид, я не понимаю. Я знаю, что резонатор— это оружие, но…

— Оружие?! Разве извергающийся вулкан, землетрясение или ураган мы называем оружием? Резонатор по-страшнее их всех вместе взятых. Его мощь не охватить разумом. Если я допущу его достройку, он уничтожит земную цивилизацию, причем уже в третий раз.

Произнеся эту тираду, Дэвид снова встретил встревоженный, настороженный взгляд Дианы. Она прикоснулась к его рукаву и мягко сказала:

— Дэвид, ты должен, просто обязан все мне объяснить. Почему ты внезапно прекратил свой многолетний труд — ведь именно это изобретение сделало тебя одним из ведущих специалистов в своей сфере! И что ты имел в виду, когда сказал «в третий раз»?

Несколько минут он молча смотрел на нее. Наконец принял решение.

— Хорошо, я расскажу тебе то, что не рассказывал еще никому. Если об этой истории узнают врачи, они запрут меня здесь до конца жизни.

Это случилось неделю назад. Старик Фоссдайк произносил благодарственную речь от имени военного департамента. Мероприятие было неофициальным — за столом нас сидело только семеро — но и междусобойчиком его не назовешь.

Фоссдайк в своем обычном стиле изливал на нас потоки красноречия, когда внезапно на меня нахлынуло необычное чувство. Тебе должно быть знакомо это ощущение — попадаешь в незнакомое место, а тебе кажется, что когда-то уже бывал здесь. Разумеется, у психологов обязательно найдется объяснение — они могут объяснить все, что угодно. Но в тот раз чувство, овладевшее мной, было необыкновенно сильным.

«Это не просто оружие, — говорил Фоссдайк. — Оно не имеет ничего общего с известными типами вооружений. Это воистину оружие нового поколения. Сбылись мечты ученых — мы открыли луч смерти!» Он сделал паузу.

«Впрочем, — добавил он, — так же как самолет значительно отличается от летательных машин, о которых грезили наши предки, так и резонатор мистера Хикстона — это совсем не то, что мы ожидали увидеть. Мы представляли себе нечто вроде гигантского маяка, от которого во все стороны разбегаются невидимые смертоносные лучи.

Изобретение же мистера Хикстона — это направленный поток невидимых вибраций, разрушающий материю изнутри и превращающий ее упорядоченное строение в полный хаос.

Без сомнения, возможности этого устройства куда грандиознее, чем мы можем сейчас вообразить. Но мы должны отдать должное мистеру Хикстону, которому удалось воплотить в жизнь вековую мечту человечества. Он прекратил войну как явление. С таким оружием война становится невозможной — любые современные виды вооружений несопоставимы с его колоссальной мощью. С этого дня больше ни одна нация не осмелится применить силу…» Фоссдайк продолжал бубнить, но его голос становился тише и тише, словно удалялся. Мои веки налились тяжестью. Я пытался бороться с этой неестественной сонливостью, но с таким же успехом мог бороться с наркозом на операционном столе. Голос Фоссдайка замер вдалеке, мои глаза закрылись, и я остался один. Меня окружала безмолвная тьма, сквозь которую я падал и падал куда-то вниз…

Не могу сказать, сколько времени продолжалось это падение. Оно завершилось так же неожиданно, как и началось. Я снова услышал голос.

«Таким образом, военное превосходство нашей страны становится абсолютным. Теперь, когда мы обладаем этим оружием, ни одно государство Земли не осмелится бросить нам вызов».

Я открыл глаза… Сказать, что я удивился, значит не сказать ничего. Голос принадлежал не Фоссдайку; выступающий говорил не по-английски, но я все понимал. Я увидел огромный зал. В нем не было ни единого свободного места; расположенные амфитеатром скамьи занимали более двухсот мужчин и женщин в одеяниях из мерцающего материала, похожего на шелк. Впереди на сияющем троне с высокой спинкой восседал оратор.

Через несколько секунд мое замешательство прошло. Воспоминание о Фоссдайке потускнело. Я больше не был Дэвидом Хикстоном, человеком двадцатого столетия. Мое имя было Кис-Тан, гражданин могущественной империи Лемурия. Высокий оратор с суровым лицом, известный мне как Альхай, Великий Канцлер Империи, продолжал:

«Однако всякое оружие — палка о двух концах. Поэтому я хочу сделать два связанных между собой предложения. Во-первых, резонатор в его нынешнем виде должен быть уничтожен. Во-вторых, мы поручим Кис-Тану заняться разработкой новой модели резонатора, менее опасной в употреблении. Когда такая модель появится, она будет принята на вооружение в Лемурии, но с одним условием — употребляться она должна только в крайнем случае и со всеми предосторожностями».

По залу прокатился шепот неодобрения. Могущественная Лемурия с резонатором становилась неуязвимой, и уничтожение существующей модели казалось большинству присутствующих кощунством. Разве можно было отказаться от этого дара бога Ра своему избранному народу?

Несколько голов повернулись в мою сторону, чтобы посмотреть, как я воспринял предложение уничтожить свое изобретение. Я постарался сохранить на лице невозмутимое выражение. Альхай молча окинул взглядом зал, пытаясь оценить общий настрой Высшего Совета. Наконец его глаза остановились на мне.

— Для начала мы выслушаем мнение Кис-Тана, — сказал он.

Я встал и поклонился золотому изображению солнца, сиявшему на стене за спиной Альхая.

— Перед лицом Ра я буду говорить только правду, — произнес я ритуальную фразу.

— Расскажи нам, как прошли испытания резонатора, — приказал Альхай.

Я обернулся к Совету и начал отчет.

— Когда я работал над первой моделью резонатора, мне часто приходилось буквально плутать в потемках. Мы догадывались, что прибор обладал огромной разрушительной силой, но я понятия не имел, как ее измерить. Как вы помните, совет постановил, что испытания должны проводиться за пределами Лемурийской империи. Я и мои помощники, понимая, что эта предосторожность разумна, отправились на юго-запад и после длительного путешествия прибыли в пустынную, слабо заселенную область в нескольких тысячах миль отсюда. Она идеально подходила для испытаний. Немногочисленные туземцы, которых мы там встречали, оказались чернокожими дикарями, а животные по большей части были пресмыкающимися. Мы решили, что резонатор не нанесет особенного ущерба этой жалкой стране, и немедленно приступили к испытаниям.

Итак, когда все было готово, мы укрылись в убежище, и я нажал кнопку. Результат превзошел все мои ожидания. Сначала ничего не изменилось — мы не видели луч, не слышали ни звука — пока вибрация не вступила в ту фазу, которую я обозначил как «все живое». И тут на наших глазах все растения — трава, листья, даже сами деревья — г начали стремительно увядать. Животные, попадавшие в поле нашего зрения, умирали на месте; насекомые падали на лету.

Мы все были потрясены — я бы даже сказал, порядком напуганы. Но вскоре в нас проснулся энтузиазм, и мы с азартом приступили к тестам. Мы исследовали радиус поражения, силу оружия, границы невидимого луча и так далее, а затем перешли на новое место и начали все сначала.

Я сделал паузу, и Альхай спросил меня:

— Вы побывали на тех землях после окончания эксперимента?

— Да.

— Расскажите совету, в каком состоянии они находятся.

— Рассказывать, в общем-то, нечего. Голая пустыня безо всякого намека на жизнь.

По залу снова побежал шепот. Он затих, как только Альхай громко произнес:

— Я даю слово Афрусу, миссионеру Ра на территории Египта.

Поднялся высокий бритоголовый человек в расшитой золотом одежде, поклонился изображению солнца и начал говорить звучным, хорошо поставленным голосом:

— В Египте, где знак Ра, Господина Жизни, был явлен относительно недавно и народ еще не полностью отказался от суеверий, мы, миссионеры и слуги Ра, подвергаемся великим опасностям. Когда до нас дошла весть о резонаторе, мы подали прошение, чтобы один такой прибор был прислан в Египет для нашей защиты. Мы делали все, что в наших силах, чтобы поддерживать мир, но были готовы и к войне.

И вот наступил тот неизбежный день, когда славу Ра пришлось отстаивать с оружием в руках. С юга и запада началось наступление восставших — смуглых египтян и чернокожих дикарей. Мы направили к ним послов и предупредили, что будем безжалостны. Они убили послов. Их были сотни и тысячи против горстки слуг Ра. Нам пришлось применить резонатор.

Когда я нажал кнопку, нападающие стали падать целыми полками. Вибрация, которую мы называем «дар Ра», уничтожала людей, лошадей, деревья и цветы. Землю покрыли бесчисленные тела мятежников. Ра обрушил на них свой гнев.

Но он не помиловал и своих слуг. Разложение тел погибших людей и животных вызвало чуму, которая распространилась по всему Египту. Умер каждый третий житель, в том числе и многие из нас. Когда чума прекратилась, мы пошли взглянуть на место битвы. Раньше там были цветущие, плодородные поля — теперь там мертвая, голая пустыня. Такова мощь безжалостного взгляда Ра.

Он закончил и вернулся на место. Альхай вызвал следующего свидетеля:

— Йошин из Храма Знания!

Йошин с трудом встал на ноги. Это был согбенный бородатый старец, говоривший едва слышным голосом.

— Мы живем высоко в горах, и все, что нас интересовало до недавних пор — это чистое знание. Нас редко тревожат: ведь обычные человеческие ценности нас мало интересуют. Но недавно нас побеспокоили. Смуглые жители юго-запада не представляют для нас опасности, поскольку нас разделяют горные хребты, но с севера и северо-востока неожиданно появилось множество людей с узкими глазами и желтой кожей. Лемурия снабдила нас резонаторами. Многим из братьев Храма пришлось на время забросить науку и погрузиться в изучение темного дела войны. Нам удалось уничтожить часть желтокожих и отбросить остальных далеко на северо-восток. Теперь за нашими северными горами простирается пустыня, как памятник безумию завоевателей.

Затем был вызван следующий свидетель. Он носил военную форму, и его отчет был кратким и точным.

— Для защиты коммуникаций между Лемурией и новой колонией Атлантида мне был выдан резонатор. После того как мы отразили атаки краснокожих, на севере Лемурии появилось несколько новых пустынь.

Он сел. Альхай вызвал еще одного свидетеля, и еще, и еще. Раз за разом повторялись доклады о новых пустынях, сотворенных этой машиной. Настрой совета постепенно менялся. Наконец Альхай отпустил последнего свидетеля и снова обратился ко мне.

— Теперь вы согласны с моим предложением, Кис-Тан? — спросил он.

— Да.

— И вы приложите все усилия, чтобы разработать более безопасную модель резонатора?

— Я приложу все усилия, но обещать не могу…

Затем в моих воспоминаниях — или видениях, не знаю, как это назвать, — произошел провал. Когда тьма перед моими глазами рассеялась, в Лемурии прошло уже несколько месяцев. Я находился в лаборатории вместе с моими помощниками. Упорная работа принесла плоды — мне казалось, что мы на пороге успеха. Полевых испытаний мы решили больше не проводить — в прошлый раз выяснилось, что они слишком опасны. Поэтому для предварительных тестов мы подготовили специальное помещение, выложенное тяжелыми каменными блоками, перенесли туда машину и поместили там же образцы растений и несколько мелких животных.

Я нажал кнопку… Через полминуты произошла катастрофа. Каменные блоки словно взорвались изнутри; казалось, они мгновенно превратились в пыль. Я бросил последний взгляд на машину — она была еще цела — и в следующий миг титаническая сила навалилась на меня и разорвала на мельчайшие частицы…

Снова ощущение падения в бездонную пропасть, полет через бушующую тьму, пока я вдруг не ощутил под ногами твердую поверхность пола. Я очутился в просторной комнате рядом с высоким окном, за которым кипела деловая жизнь крупного города. Внизу на широких улицах толпился народ, а вдалеке виднелись маяк и доки крупного порта. Еще дальше, на синеющей морской глади, я видел множество кораблей с пурпурными и багровыми парусами, похожих на огромных бабочек — флотилия возвращалась домой. Я остановил взгляд на флагмане, который уже миновал маяк и входил в гавань. На палубе царила суматоха; ветер трепал ярко-красные флаги, украшенные золотым изображением Ра. Все богатства мира стекались сюда, в Цапетль — крупнейший порт Атлантиды.

Я знал, что мое имя теперь Икстан; головной убор из перьев, который я небрежно держал под мышкой, указывал на высокое положение в обществе. Я был одет в блестящую, переливающуюся на солнце тунику до колен, а плечи укутывал роскошный, расшитый перьями плащ.

За моей спиной безмолвно застыли два стражника, охраняющие двери во внутренние апартаменты. Они казались статуями из дерева и золота, ни единым случайным движением не выдавая своей принадлежности к человеческому роду. Даже когда двери внезапно распахнулись, стражники и глазом не моргнули. Я без колебаний пересек комнату, вошел в дверной проем, и двери сомкнулись за моей спиной.

Зал, в который я вошел, на мой вкус атланта выглядел слишком аскетичным и унылым. Кресла и диваны казались достаточно удобными, однако там не имелось ни драгоценных гобеленов из перьев редких птиц, обязательной принадлежности каждого богатого дома в Атлантиде, ни роскошных золотых светильников во весь потолок — источники света были тщательно замаскированы. Я прошел в дальний конец зала и приветствовал сгорбленного человека, сидящего в кресле.

— Ты вызвал меня, Цакта, и я пришел, — сказал я.

Цакта поднял седую голову и взглянул на меня. Казалось, он чем-то встревожен или расстроен. Он был очень стар; так стар, что никто не знал его истинного возраста. Даже старейшие из атлантов говорили, что прошедшие годы не изменили его, а народная, молва утверждала, что Цакта бессмертен. Мудрость, накопленная этим удивительным человеком, помогла Атлантиде пережить немало кризисных моментов, и постепенно его стали воспринимать чем-то вроде пророка и полубога в одном лице. Последнее время набирала силу суеверная идея, что со смертью Цакты и самой Атлантиде придет конец.

— Да, Икстан, я посылал за тобой, — ответил старец, продолжая изучать мое лицо. Он поглаживал свою бороду и молчал так долго, что мне стало не по себе. Наконец он произнес:

— Мне сказали, ты проводишь эксперименты с вибрациями и пытаешься изобрести новое оружие. Это правда?

Я кивнул:

— Чистая правда — и я достиг даже большего, чем надеялся.

Цакта медленно покачал головой:

— Этого-то я и боялся. Тайна вибраций должна остаться тайной. Она должна быть забыта.

— Но ты сам всегда учил…

— Я учил вас искать истину, а наука — один из путей к ней. Само открытие меня не тревожит. Но если о нем узнают люди… Некоторые знания распространять просто неразумно, потому что люди еще не готовы принять их. Современные люди, не могут справиться со своими страстями — как же они совладают со столь мощным оружием? Твое открытие должно быть забыто, потому что оно несет не благо, а проклятие.

— Но…

Цакта поднял руку.

— Оно должно быть забыто! Я долго обдумывал ситуацию и понял, что твое открытие несет опасность не только Атлантиде, но и всему миру.

Я разозлился. На исследования ушло много времени и денег. Мое изобретение было признано военными властями. Но если этот старый хрыч во всеуслышание скажет «нет», вся моя работа окажется напрасной. Я прекрасно осознавал его могущество и моральный авторитет. Пожалуй, ни один атлант не отважится возразить Цакте.

Похоже, старик утратил свою смекалку, подумал я. Только идиот может не понимать, что мое изобретение — это сбывшаяся мечта многих поколений о мировом господстве Атлантиды!

Цакта наблюдал за моей нарастающей яростью с видимым неудовольствием.

— Ты даже не первооткрыватель, — холодно сказал он. — Подобное оружие некогда существовало в Лемурии.

— Вот уж никогда не интересовался мифологией, — желчно возразил я.

— Лемурия — это не миф. Она была великой империей, с которой Атлантида не может даже сравниться. Лемурийцы изобрели свой тип резонатора. Они были достаточно мудрыми, чтобы осознать опасность, которую несло это открытие, но не настолько, чтобы подавить его в зародыше. Ученые проводили эксперименты, пытаясь создать безопасный резонатор, и чем это кончилось? Они допустили какую-то ошибку. Материя обратилась в хаос, земная кора ослабла, и магма прорвалась наружу. На месте Лемурии возник огромный пролом в земной коре, вся планета содрогнулась, а когда землетрясение закончилось, Лемурии больше не существовало.

— Легенда, — пренебрежительно отвечал я. — Раздутая версия небольшого локального землетрясения. Все эти истории о «великой Лемурии» годятся только на то, чтобы забавлять детей, как и любые сказки.

Цакта пожал плечами.

— Истина не меняется от того, верят в нее или нет. Лемурия, говорю я, уничтожила сама себя. Никто не должен сказать то же об Атлантиде.

Мы с вызовом глядели друг другу в глаза.

— Ты не станешь обнародовать свое открытие, — твердо сказал старик. — Резонаторы не должны быть построены.

Я рассмеялся.

— Твоя информация устарела. Шесть резонаторов уже построены и установлены на сторожевых башнях.

Цакта откинулся в кресле. Он словно постарел на глазах, на его лице появилось трагическое выражение. Наконец он спросил:

— Где именно они установлены?

— Вдоль побережья на востоке от Ацко, — ответил я. — Это защитный барьер против нападений из-за Геркулесовых столбов. Египетские варвары и дикие народы, живущие по берегам внутреннего моря, становятся агрессивными. Их выводит из себя наше процветание. Рано или поздно они нападут на Атлантиду. Резонаторы уничтожат гребцов и воинов на их кораблях, а с нашей стороны не прольется ни капли крови. Подумай об этом, Цакта, и тогда ты поймешь, что значат резонаторы для Атлантиды.

— Надеюсь, другие атланты не такие зашоренные упрямцы, как ты, — медленно отвечал, Цакта. — Ты видишь только часть правды. Останутся ли твои машины исключительно оборонительным оружием? Сколько времени пройдет до того мига, когда их мощь обратится на завоевания и принесет в мир смерть, разрушения и новые пустыни? Я еще раз говорю — нет! Резонаторы должны быть уничтожены.

— А я говорю, их никто не тронет!

Мы продолжали сверлить друг на друга глазами. Взгляд Цакты стал суровым и угрожающим; на его лице отразилось твердое намерение не щадить меня. Он определенно считал, что судьба Атлантиды зависит от его решения. Я придерживался того же мнения, но с противоположной точки зрения. Бледная, покрытая голубыми венами рука Цакты потянулась вниз. Я был моложе и опередил его. Взметнулась духовая трубка, и в воздухе что-то тихо свистнуло. Трубка Цакты со стуком упала на пол, и он повалился вслед за ней. Из его груди торчала маленькая оперенная стрела…

На мгновение я застыл на месте, с трудом осознавая, что натворил. Но, глядя на скорченное тело Цакты, я постепенно осознал масштаб происшедшего. Моей рукой был убит величайший из атлантов, однако я послужил только орудием — настоящим убийцей был резонатор. Первой его жертвой стал мудрейший человек в Атлантиде. Раньше я иногда ловил себя на том, что отношусь к резонатору как к разумному существу, и теперь утвердился в этом мнении. Я сражался, чтобы защитить порожденную моим мозгом личность.

Я торопливо осмотрелся вокруг. Убийство произошло почти беззвучно и, вероятно, не привлекло внимания стражников. Но они охраняли единственный выход из зала, и мне необходимо было пройти мимо них с таким видом, чтобы они ничего не заподозрили. Стоит ли рисковать? А риск был серьезным — я ведь не знал, как Цакта обычно отпускает посетителей.

Вылезти через окно казалось мне более надежным выходом из положения, при условии, что меня не заметят с улицы. Я решил, что это безопаснее, чем выходить в дверь мимо стражи. Я быстро расстегнул сандалии и привязал их к поясу; затем, мысленно поблагодарив Цакту, что он, вопреки своим аскетическим вкусам, не позаботился ободрать лепнину с внешней стороны окна, вылез и начал опасный подъем на крышу.

К счастью, апартаменты Цакты находились на предпоследнем этаже. Хотя каменная резьба на стене и облегчала подъем, но я был в плохой форме для подобных упражнений и ежеминутно опасался, что у меня закружится голова. Наконец я перекатился через карниз и растянулся на крыше, вознося хвалы Ра. Времени в моем распоряжении оставалось немного. В любой момент кто-нибудь мог войти в зал и обнаружить тело Цакты.

Я торопливо натянул сандалии, разыскал чердачное окно, спустился туда, пробежал по пустому коридору и степенно вышел через главный вход. Неподалеку висела в воздухе моя машина, балансируя на гироскопах. Я без помех добрался до нее и скользнул на переднее сиденье. Мои руки дрожали настолько сильно, что я с трудом мог поворачивать руль. Ворота распахнулись передо мной, я вывел машину на улицу.

Первый этап бегства закончился благополучно. Но что делать дальше? Когда тело Цакты обнаружат, ни один человек в Атлантиде не встанет на мою сторону. Ни один человек?.. Нет, возможно, кое-кто из моих помощников не отступится. Резонатор означает для них все. Они поймут меня — если бы я покорился Цакте, вся их многолетняя работа обратилась бы в ничто.

Тлантек, мой старший помощник, находился неподалеку от Ацко, руководя установкой нового резонатора. Я бросил взгляд на индикаторы аккумулятора и убедился, что он полностью заряжен; этого достаточно, чтобы быстро добраться до Ацко. Я повернул в восточную часть Цапетля, выехал за город, и маленькая машина помчалась с максимальной скоростью на восток.

Через несколько часов я затормозил возле скалистой гряды в пригородах Ацко, где находился первый контрольный пункт. Над зданием в скалах высилась Первая башня, служившая опорой самому крупному из резонаторов. На севере, у самого горизонта, я видел другую башню — вторую в выстроенной нами защитной цепи.

Не успел я выйти из машины, как дверь контрольного пункта распахнулась, и в проеме возник Тлантек с духовой трубкой в руке, направленной прямо на меня. Я понял: он уже знает, что случилось.

— Цакта мертв, — сурово сказал он. — Мне сказали, что ты убил его.

Я торопливо объяснил, как это произошло, и глаза Тлантека широко раскрылись от удивления. Когда я сказал, что Цакта собирался наложить запрет на резонаторы и дальнейшие исследования в этой области, помощник недоверчиво взглянул на меня.

— Но почему? Почему?

Я повторил аргументы старика, и Тлантек нахмурился.

— Наверно, он сошел с ума. Уничтожить оружие величайшей мощи в истории человечества из-за каких-то бабьих сказок!

— И вот чем все кончилось, — завершил я свой рассказ. — Цакта принял решение, и обжалованию оно не подлежало. Или он, или резонаторы — мне пришлось выбирать.

Настала долгая пауза. Я с тревогой ожидал решения Тлантека, поскольку в тот момент моя судьба находилась в его руках. Если он захочет застрелить меня на месте, я не смогу воспрепятствовать, а его объявят национальным героем. Наконец он медленно опустил свою трубку, взглянув на нее отсутствующим взглядом, а затем перевел глаза на меня.

— Ты поступил правильно, Икстан, — сказал он. — Но все-таки лучше было найти другой способ.

Я кивнул.

— И я того же мнения — но ты же знаешь влияние Цакты. Другого способа не было.

Мы вошли в здание вместе.

— А что теперь? — спросил Тлантек.

— Мы должны связаться с другими башнями. При необходимости, резонаторы смогут постоять за себя. Как только узнают, что я здесь, нас атакуют.

Тлантек смертельно побледнел.

— Ты хочешь сказать, что мы повернем машины внутрь, в сторону материка? Что мы направим их на атлантов?

— А как еще мы сможем защитить резонаторы?

Тлантек ушел устанавливать связь с другими башнями, а я наскоро перекусил, так как страшно проголодался. Помощник отсутствовал около получаса и вернулся с выражением тревоги на лице.

— Башни 2, 3 и 5 согласны поддержать нас, — доложил он, — но номера 4 и 6 отказались. Они сообщили, что если Цакта приказал уничтожить резонаторы, мы должны подчиниться.

Я быстро обдумал ситуацию. Если башни 4 и 6 обратят свои резонаторы против нас, нам придет конец.

— Быстро! — приказал я. — Надеваем защитные костюмы!

Пока я воевал со своим костюмом, Тлантек успел натянуть свой и подошел к окну. Вдруг он вскрикнул и подозвал меня, указывая на город. Даже на расстоянии трех миль было заметно, что в городе творится что-то необычное. Из городских ворот по направлению к нам валили толпы мужчин и женщин. Вероятно, с башен 4 или 6 сообщили в Ацко, где я скрываюсь, и разъяренная толпа устремилась к первой башне, желая отомстить мне за убийство Цакты. Я подошел к транслятору и передал сообщение в штаб-квартиру гарнизона Ацко.

— Говорит Икстан, — объявил я. — Уберите этих людей, или я не отвечаю за последствия.

Я подошел к пульту управления и нажал на рычаг. Большой резонатор медленно описал круг на своем постаменте и повернулся в сторону города. Тлантек был очень бледен.

— Но это всего лишь безоружная толпа, — возразил он.

— Эта толпа вполне способна разрушить резонатор. Их надо остановить. Включай минимальную мощность.

Он неохотно повиновался. Люди еще не подошли на необходимое расстояние, и я нетерпеливо ждал. Наконец, на расстоянии около полутора миль, толпа остановилась, словно натолкнувшись на невидимое препятствие. Бегущие в первом ряду зашатались; их движения стали неуклюжими, как будто их парализовало. Слабые вибрации не могли убить их, но мешали идти вперед. Позади люди еще не поняли, что происходит, и продолжали напирать; несколько лидеров уже упали на землю и лежали неподвижно. Когда, наконец, до людей дошло, что происходит, в рядах наступающих началась паника, и вскоре они в беспорядке отступили к городу.

В помещении раздался резкий звонок. Я услышал разъяренный знакомый голос.

— Говорит Башня Номер Два. Икстан, ты обезумел?

— Резонаторы должны быть спасены любой ценой!

— Ты убил сейчас несколько человек, Икстан! — услышал я. — Мы отказываемся поддерживать дальнейшее избиение ни в чем не повинных людей.

— Но если они подойдут ближе, то от резонаторов останется мокрое место! — в отчаянии воскликнул я.

Голос ответил с усмешкой:

— А ты уверен, что не спасаешь сейчас собственную шкуру от суда? Ты же убил Цакту! Башня 2 выходит из игры, и остальные тоже.

Аппарат щелкнул, и в комнате повисло молчание. Тлантек произнес, глядя в окно:

— Они возвращаются в город.

Его слова заглушил протяжный вой где-то в небе, за которым последовал глухой звук взрыва. Мы молча переглянулись. Начальник гарнизона Ацко приказал начать бомбардировку. Я видел только один способ прекратить ее.

— Включаем резонатор на полную мощность! — приказал я.

Тлантек не шевельнулся, глядя на меня с изумленным видом.

— Мы же уничтожим весь Ацко! — воскликнул он.

— Пушки должны быть остановлены! — твердо отвечал я.

— Но в городе и окрестностях не останется ни одного живого человека. Ты сошел с ума! О боги, подумай о последствиях!

Я пожал плечами и подошел к пульту управления. Что, в конце концов, значат несколько жизней? В тот момент мне казалось, что резонатор должен быть спасен любой ценой. Но не успел я нажать кнопку, как Тлантек набросился на меня, повалил на пол и начал душить.

Защитный костюм помешал ему, и мне удалось вырваться. Я откатился в сторону и попытался встать, но Тлантек опять навалился на меня, изо всех сил молотя кулаками по моему шлему. Я потянулся к духовой трубке и вспомнил, что она осталась под костюмом. Отчаянно рванувшись, я снова отбросил Тлантека в сторону. Мы оба задыхались — защитные костюмы были довольно тяжелыми. Мои руки сомкнулись на горле соперника, но костюм оказался слишком жестким. Тогда я переменил тактику и потянулся к застежке костюма Тлантека, чтобы расстегнуть ее. Сила вибраций, направленных на город, была все еще невелика, но здесь, в непосредственной близости от прибора, мощи излучения хватило бы для моей победы.

Тлантек быстро догадался о моих намерениях и удвоил усилия. Мы катались по полу, мои руки скользили по его костюму, и мне никак не удавалось зацепить застежку. Наконец я ухватился за кольцо и рванул его вниз. Тлантек последним отчаянным усилием отшвырнул меня в сторону, но застежку я так и не выпустил, и его костюм раскрылся на груди. Я почувствовал, как Тлантек содрогнулся всем телом. Потом упал на пол и больше не шевелился.

Я поднялся на ноги, шатаясь, как пьяный. Поблизости раздался глухой звук взрыва. Сколько выстрелов было сделано, пока мы сражались? Я не считал. Удивительно, но башня пока стояла невредимой. Я с трудом подошел к пульту управления и без колебаний включил резонатор на полную мощность. Через минуту я убавил мощность и подошел к окну.

Даже я был потрясен увиденным. До самого горизонта местность выглядела полностью опустошенной. Травы, деревья, кусты, цветы — все завяло, словно их коснулась рука смерти. Я взглянул в сторону Ацко. Город казался безжизненным; возле главных ворот валялось множество трупов. Только из труб над домами все еще поднимался дым очагов. Дорогу на побережье устилали тела мужчин и женщин, которые минуту назад были живы и возвращались в город. В гавани корабли с мертвыми экипажами покачивались на волнах и сталкивались с громким треском. Но самое главное — по крайней мере, для меня — пушки замолчали. Резонатор был спасен.

Я вернулся к пульту и отключил резонатор. Он блестяще выполнил свою задачу. На несколько миль вокруг не осталось ничего живого. Я вышел на улицу и посмотрел вверх, на огромный прибор. Моя рука невольно поднялась, отдавая ему честь.

Я смутно помню, сколько времени прошло с того момента — возможно, два или три дня, — когда я заметил на горизонте какое-то движение. Вскоре я разглядел колонну вооруженных людей, которые двигались прямо в мою сторону. Их униформа показалась мне незнакомой; более того, вслед за колонной ехали неизвестные мне машины.

Все ясно — начиналась атака. Я ее ожидал. Ничего, пусть подойдут немного поближе, думал я, и на этом их поход окончится. Я с нетерпением ждал, одержимый единственным желанием — нет, не убивать, но продемонстрировать всем и каждому неоспоримое превосходство моего резонатора над любым видом вооружений; триумф человеческого гения, величайшую силу в мире. «Еще десять миль, — громко произнес я, — и ты им покажешь».

Атакующие неторопливо приближались, и мое терпение постепенно иссякало. Наконец, когда нас разделяло не больше двенадцати миль, я сказал резонатору: «Сейчас они узнают, кто тут хозяин», — и нажал кнопку.

Но то, что я увидел потом, повергло меня в настоящий ужас. Никогда раньше я не был так растерян. Колонна продолжала двигаться — медленно, но все так же неуклонно. Быстрый взгляд на датчики убедил меня, что прибор исправен и работает нормально. Что же случилось!?

Внезапно я догадался. Незнакомая униформа солдат была всего-навсего защитными костюмами. Наверно, секрет раскрыл один из моих помощников, которые управляли другими резонаторами. Я навел аппарат прямо на колонну, включил полную мощность и подумал — сколько времени они смогут продержаться? За себя я не опасался, поскольку находился под воздействием только отраженного излучения. Все, что мне оставалось, это положиться на время и ждать.

Прошло полчаса. Колонна продолжала двигаться. Я начал терять надежду. Внешне казалось, что резонатор вообще не работает. Я с горечью улыбнулся, вспомнив, с каким предосторожностями мы включали небольшие испытательные модели — самое длительное время работы, которое мы осмеливались задавать, было две минуты. Мы не знали, чего боимся, но на всякий случай старались не рисковать. А как выяснилось, бояться было нечего!

Внезапно что-то произошло. В пяти милях от меня в земле возникла длинная трещина. В небо поднялась туча пыли; когда она развеялась, я увидел на месте трещины огромный провал, который с каждой секундой становился все глубже. Колонна остановилась; люди в защитных костюмах в ужасе заметались и рассыпались в разные стороны.

Земля содрогнулась. Пол закачался у меня под ногами, и я упал. Сверху раздался грохот камней и треск — это накренилась башня. Я ползком добрался до пульта и отключил резонатор. Но я понимал, что уже слишком поздно. Цакта оказался прав. Сила резонатора была гораздо больше, чем я предполагал; он не только уничтожал живые существа, но и разрушал неживую материю.

Провал на глазах превращался в бездонную пропасть. Подземное давление нарастало. Еще один удар тряхнул пункт управления. Я подполз к окну. Земля ходила ходуном, во все стороны разбегались глубокие трещины. Что я наделал?! Зачем я это устроил? Землетрясение такой силы может уничтожить всю Атлантиду!

Сильнейший удар заставил меня вцепиться в оконную раму. Скалы на севере раскололись сверху донизу; море превратилось в одну гигантскую ревущую волну. Из-под земли поднялся столб бушующего пламени, достигающий неба. Огонь глубин вырвался на свободу…

Дэвид Хикстон немного помолчал и закончил свой рассказ:

— Потом я услышал голос Фоссдайка. Он все еще бубнил насчет того, что «это оружие даст нам господство над миром». Я не мог этого вынести, поднялся и вышел из зала. Почти бегом добрался до своей лаборатории, думая только об одном. Я должен уничтожить резонатор.

Кис-Тан из Лемурии пожалел свое изобретение. Где теперь Лемурия? Икстан из Атлантиды отказался уничтожить его. Где теперь Атлантида? Никто не сможет сказать, что Хикстон создал резонатор на погибель миру.

Я взял кувалду, вошел в лабораторию и принялся за работу. Но Алан услышал шум и не дал мне довести дело до конца. И теперь резонатор у них. Через десять лет мое имя будет проклинать каждый человек на земле — я имею в виду, каждый, кто останется в живых.

Диана взяла его за руку.

— Дорогой, резонатора больше нет. От него остались только обломки. Ты уничтожил какую-то важную деталь — я не знаю какую, и они тоже не знают. Резонатор не работает, и с этим уже ничего не поделать.

Дэвид взглянул на нее непонимающим взглядом.

— Ты хочешь сказать…

— Да, дорогой. Все бесполезно. Никто из твоих ассистентов не может восстановить его.

Глаза Дэвида вспыхнули, лицо оживилось. Он захохотал, по щекам потекли слезы. Смех становился все более громким и безумным. Диана попыталась успокоить его, но хохот и рыдания нарастали и нарастали. Через газон уже бежали два санитара. Один из них повел Дэвида за локоть к зданию больницы, а другой предложил Диане проводить ее к выходу.

— Ваше появление чересчур взволновало его, — сказал он осуждающе. — Не надо было вам приходить.

— Но он не сумасшедший! — возразила Диана. — Я имею в виду, он не настоящий сумасшедший…

Санитар прислушался к взрывам истерического хохота, все еще долетавшим издалека, и покачал головой.

— Ну, это, смотря что вы называете сумасшествием, — ответил он.

ЧЕЛОВЕК С ЗЕМЛИ

Глава 1

Существа из долины

Одной из интереснейших достопримечательностей Такона в те дни была выставка находок, сделанных в Долине Дар (все венерианские названия, передаются похожими по звучанию эквивалентами). В специально построенных для этой цели выставочных залах целыми днями толпились таконианцы и гости города, заглядывая в решетчатые и стеклянные клетки с выражением трепета, восторга, интереса или насмешки, в зависимости от характера экспонатов.

Разумеется, большую часть толпы составляли праздные зеваки, которых привлекает любое необычное зрелище, особенно если оно недорого стоит; они рассеянно скользили взорами по экспонатам, готовые изумиться или восхититься, но в то же время игнорировали попытки гидов пробудить в них интеллектуальный интерес. Лишь один-два посетителя рассматривали экспонаты с неподдельным интересом.

Но если отношение взрослых к выставке и было поверхностным, о детях такого не скажешь. Каждый день в выставочные залы приходили классы, которым учителя наглядно демонстрировали условия доисторической жизни планеты. Магон — учитель биологии в одной из лучших школ Такона — не без труда выполнял обязанности гида перед двадцатью учениками своего класса. Пробираясь в толпе, он следил, чтобы дети не разбегались и одновременно рассказывал им о Долине Дар.

— Благодаря исключительно удачному сочетанию природных компонентов в Долине Дар сложился уникальный микроклимат. Ничего подобного на Венере не существует — по мнению экспертов, это место единственное в своем роде. Экспозиция, которую всем предстоит увидеть, — это не музей и не зоопарк, а нечто среднее.

Ученики слушали вполуха. Они вертелись, пихались, бросали любопытные взгляды на длинный ряд стеклянных витрин и клеток, вставали на цыпочки и вытягивали шеи. Горожане Такона, проходящие мимо, наблюдали за их энтузиазмом с добродушной симпатией. Магон разгладил рукой серебристый мех на голове и продолжил свою речь.

— Существа, с которыми вы познакомитесь, пришли к нам из разных эпох. Некоторые из них появились еще до того, как на Венере зародилась разумная жизнь. Другие являются современниками наших далеких предков — которым, чтобы выжить в полном опасностей мире, приходилось очень быстро бегать на шести ногах…

— Шесть ног? — раздался удивленный голос. Кто-то из учеников фыркнул, но Магон невозмутимо продолжал объяснения.

— Да, Садул, на шести ногах. Разве ты не знал, что наши отдаленные предки передвигались именно таким образом? Прошло много тысяч лет, прежде чем они поднялись на четыре ноги, но пока они это не сделали, прогресс был невозможен. Только у четырехногих смогли развиться достаточно чувствительные передние конечности.

— Наши предки были животными, сэр?

— Ну… э-э… что-то в этом роде. — Магон понизил голос, чтобы не оскорбить чувства проходящих мимо посетителей. — Но как только они твердо встали на четыре ноги, произошла грандиозная перемена: наш род начал подниматься вверх по лестнице эволюции, и все еще поднимается по ней.

Он оглянулся, окруженный покрытыми серебристым мехом лицами с горящими глазами. На мгновение его взгляд остановился на утонченных конечностях, развившихся из неуклюжих передних ног. В эволюции было нечто волшебное; все-таки поразительно, что он, его раса стали венцом творения. Лохматый шестиногий зверь превратился в создание, гордо шагающее на четырех ногах, передняя часть туловища которого поднята вертикально, а глаза смотрят на мир без страха и упрека. Признаться, у нескольких учеников состояние шерсти не слишком-то отличалось от того, как она описана у далеких предков — серебристый мех был взлохмачен и чем-то испачкан. Ну что же, мальчишки есть мальчишки; без сомнения, став взрослыми, они начнут причесываться аккуратнее.

— Долина Дар… — начал он снова, но в этот момент подошел экскурсовод.

— Группа школьников? — спросил он.

— Да.

— Сюда, пожалуйста. Вы рассказали им, что такое Долина?

— Немного, — признался Магон. — Но если вы дополните…

— Разумеется.

Экскурсовод быстро затараторил текст, который, очевидно, повторял уже много сотен раз.

— Долину Дар смело можно называть чудом природы. Некогда в древние времена воздух Долины превратился в уникальное сочетание газов — мы еще не знаем, как это произошло. Предположительно, газы выделяются из глубоких трещин в почве.

Это сочетание газов имеет два интересных свойства. Во-первых, оно вводит живое существо в состояние анабиоза, а во-вторых, позволяет сохранять это состояние в течение любого времени. С тех пор как сформировалась специфическая атмосфера Долины, любое попавшее сюда животное оставалось здесь навсегда, целым и невредимым. Временной предел этого состояния пока не определен.

В древние времена наши предки считали Долину заколдованным местом, и лишь год назад, с изобретением противогаза, нам удалось раскрыть ее тайну. Мы обнаружили, что животных и растения Долины можно вернуть к жизни — разумеется, с применением специальных мер. Подобные экземпляры вам и предстоит увидеть: флора и фауна, появившаяся миллионы лет назад — и все еще живая. Экскурсовод остановился напротив первой витрины.

— Сейчас мы познакомимся с Углеводородной Эрой. Гигантские мхи и папоротники произрастают в особой атмосфере. Они появились еще в те времена, когда Венера была очень молодой планетой. Из спор этих растений мы надеемся вырастить новые. А здесь, — он перешел к следующей витрине, — мы видим один из самых прекрасных экспериментов природы — первые цветы.

Слушатели послушно перевели взгляды на огромный белый цветок за стеклом. Им было неинтересно; фауна куда привлекательней для детского ума, чем флора. Мощный рев заставил здание содрогнуться, и ученики как по команде отвернулись от цветка, сразу забыв о нем. Экскурсовода уже почти не слушали; только Магон, к всеобщему раздражению, принялся задавать ему вопросы. Наконец ботанические витрины остались позади, и группа школьников подошла к клеткам.

За первой решеткой без устали металось туда-сюда рептилеподобное существо, волоча за собой толстый хвост. Время от времени оно поднимало голову и испускало пронзительный вой. Рептилия была темно-серого цвета с гладкой кожей. Как и многие другие древние твари, она казалась черновым наброском, сделанным природой перед тем, как приняться за настоящую работу.

— Это, — хозяйским жестом указал на рептилию экскурсовод, — так называемый strutothiomimus — динозавр, способный бегать с высокой скоростью. Это качество нужно ему не для нападения, а для защиты, поскольку strutothiomimus является вегетарианцем.

На некоторое время воцарилось молчание — ученики переваривали информацию.

— То есть он убегал от врагов? — спросил кто-то.

— Да.

Ученики слегка разочарованно посмотрели на неудачливого ящера. Им хотелось чего-нибудь посерьезнее. Они хотели увидеть — разумеется, с безопасного места — древних хищников, повелителей планеты, чья жадная утроба обращала в бегство strutothiomimus и ему подобных. Экскурсовод между тем продолжал рассказ.

— Далее мы видим Hesperornis, зубастую птицу. Это создание, занимающее промежуточное звено между Archeopterix и современной птицей, особенно интересно тем…

Но класс слушал невнимательно. Чем дальше продвигалась экскурсия, тем яснее становилось, что интересы гида и школьников не совпадают. Мимо самых впечатляющих и ужасающих рептилий экскурсовод быстро проходил, замечая на ходу:

— Эти существа не представляют интереса, являясь бесплодной ветвью на древе эволюции. Это ошибки природы.

Вскоре они подошли к маленькой клетке, где обитало одно-единственное странное создание. Оно стояло на двух лапах, хотя у него имелось четыре.

— Эта находка, — сказал экскурсовод, — одна из самых загадочных в нашей коллекции. Мы еще не знаем, к какому биологическому виду следует ее отнести. В спешке последних месяцев ученые пока не уделили этому существу внимания, которое оно, без сомнения, заслуживает. Очевидно, что оно относится к не самой отдаленной эпохе, — видите, существо частично покрыто мехом, главным образом на голове и морде. Оно твердо стоит на двух лапах, что указывает на высокую стадию развития. Но самое загадочное заключается в том, что не найдено никаких промежуточных звеньев — это существо единственное в своем роде.

Кроме того, в ходе кормления мы обнаружили, что, хотя зубы существа указывают на его принадлежность к травоядным, оно предпочитает мясные продукты. В общем, этот природный феномен ждет своих исследователей. В ходе исследования Долины мы рассчитываем найти еще несколько особей.

Существо поднялось и угрюмо посмотрело на школьников. Затем оно раскрыло рот, но вместо ожидаемого рева издало что-то вроде щебета, сопровождаемого странными движениями передних конечностей. Дети столпились у клетки, наконец-то заинтересовавшись: ведь об этом существе взрослые знали не больше, чем они сами.

Маленький Садул увлекся диковинным зверем куда сильнее, чем доисторическими ящерами с непроизносимыми именами. Он подошел вплотную к клетке и уставился на существо. Их глаза встретились, и зверь издал еще несколько странных звуков. Потом подошел поближе к прутьям, наклонился и начал царапать землю передней лапой.

— Что он делает? — спросил кто-то.

— Наверно, разыскивает пищу, — предположил другой.

Садул продолжал с интересом наблюдать. Когда экскурсовод повел группу дальше, он ухитрился задержаться возле клетки. Его не беспокоили другие посетители, тем более что они, по большей части, побежали глазеть на кормление хищных ящеров. Садул смотрел, как существо чиркает лапой по земле. Потом оно выпрямилось, взглянуло в глаза школьнику и указало лапой вниз. На пыльном полу виднелся ряд знаков: не картинок и не символов. Они показались Садулу бессмысленными.

Существо встретило взгляд Садула, что-то проворчало и снова принялось царапать землю. Школьник подошел еще поближе («Магон ужасно разозлился бы», — подумал он) и взглянул на пол…

Существо отступило назад и снова указало вниз. Садул был поражен. В пыли виднелся рисунок венерианина — может быть, даже его самого. Словно в подтверждение, существо указало на Садула, а потом на свой рисунок.

Садул разволновался: он сделал открытие! Разве бывают звери, умеющие рисовать? Он о таких не слышал. Первым движением его было бежать и звать остальных, но любопытство оказалось сильнее. Он вытащил из сумки табличку для записей и стило. Зверь жадно схватил оба предмета и принялся водить по табличке неправильным концом стила. Садул поправил его и придвинулся вплотную к решетке, заглядывая зверю через плечо.

Сначала существо нарисовало круг в центре таблички и показало наверх. Садул взглянул на потолок, но не заметил там ничего, стоящего внимания. Существо нетерпеливо покачало головой. Вокруг первого круга оно нарисовало второй с пятнышком сбоку, а потом третий с еще одним пятнышком. Садул все еще ничего не понимал.

Затем рядом с пятнышком на втором круге существо изобразило маленького Садула, а рядом с третьим кругом — себя. Что же он хочет мне сказать, пытался понять Садул. Лапа существа снова указала на лампочку под потолком, а потом существо развело передние конечности широко в стороны. Свет… огромный свет…

Внезапно Садул догадался. Солнце! Солнце и планеты! Едва не подпрыгивая от возбуждения, он схватил свою табличку и кинулся по коридору разыскивать свою группу. Человек в клетке проводил его взглядом, и когда крики венерианина стихли вдалеке, он улыбнулся — первый раз за долгое, долгое время…

Глава 2

Рассказ землянина

Гоин, преподаватель фонетики, вошел в кабинет своего друга Дагула, антрополога Университета Такона. Пожилой Дагул рассердился было на нежданное вторжение, но при виде Гоина сразу просветлел и сердечно приветствовал его.

— Прошу прощения, — извинился он, — последнее время у меня слишком много работы. Эта находка в Долине Дар дала нам столько материала, что я совершенно перегружен.

— Ну, если вы слишком заняты, тогда…

— Нет, нет, входите. Я рад вас видеть в любое время.

Они расположились на низком диване, вытянув перед собой восемь пар ног. Дагул предложил выпить прохладительного напитка.

— Ну что, вы записали историю этого землянина? — спросил он. Гоин достал из сумки пакет плоских табличек.

— Да, в конце концов, он нам рассказал все. Мне помогали все мои аспиранты и некоторые студенты, но это оказалось нелегко. Похоже, земляне дальше продвинулись в физике и технологических науках, чем мы, и поэтому часть его рассказа просто непереводима, но общий смысл нам ясен. Судя по всему, этот Грац был порядочным негодяем — и он совершенно этого не стыдится.

— Если вам стыдно, то вы уже не негодяй, — возразил Дагул.

— Я с вами согласен; но этот человек заставил меня призадуматься. Древняя Земля была тем еще местом!

— Неужели хуже Венеры? — саркастически спросил Дагул. Гоин задумался.

— Думаю, да — судя по его рассказу. Но, возможно, все дело в том, что ее развитие пошло дальше. И мы катимся туда же: лоббирование, спекулянты без чести и совести, политиканы… Я думал, все это существует только у нас, но на Земле вся эта дрянь имелась еще раньше и в еще больших масштабах. Может, на Марсе было то же самое, кто знает…

— Что, простите? — улучив момент, вмешался Дагул. — Вы имеете в виду, что на Земле существовала вся эта грязь, и даже в большей степени, чем у нас?

— Совершенно верно. Разве после этого вы не согласитесь с утверждением, что жизнь — это заразная болезнь, поражающая умирающие планеты, которая по мере развития становится все опаснее? А что касается разума…

— Разум — это ловушка природы, — сказал Дагул, — я пришел к этому заключению давным-давно. Если у вас не хватает мозгов, вас унижают; если они у вас есть, вы унижаете других, а с ними заодно и себя.

Гоин ухмыльнулся. Умозаключения Дагула не отличались новизной и оригинальностью.

— Инстинкт самосохранения, — начал он.

— Еще одна ловушка, если это относится ко всему виду, — закончил за него Дагул. — Отдельные индивидуумы могут защищать себя, но особенность разумного вида — постоянные попытки самоуничтожения. Если говорить отвлеченно, я этому очень рад. Из всех разрушительных, бессмысленных, бесцельных…

Гоин дал ему выговориться — он по опыту знал, что остановить это словоизвержение невозможно. Дождавшись паузы, он передал Дагулу пакет с табличками.

— Здесь вся история. Боюсь, она усугубит ваш пессимизм. Этот человек, Грац, открыто заявляет, что он — убийца, и это не единственное из его преступлений.

— Интересно, почему он признался?

— Здесь все сказано. Он утверждает, что хочет предостеречь нас против землян.

Дагул слегка улыбнулся.

— Так вы еще не сказали ему?

— Нет. Пока нет.

Дагул взял верхнюю табличку и начал читать:

«Я, Морган Грац, с планеты Земля, пишу эти строки, чтобы предостеречь обитателей Венеры. Держитесь подальше от Земли; если контакт все же состоится, будьте осторожны. Кроме того, я предупреждаю вас — не поддерживайте никаких отношений с двумя крупнейшими земными корпорациями. Если вы не послушаете меня, то скоро пожалеете; вы поймете, что, Земля — это рассадник заразы, способный отравить всю вселенную, но будет поздно.

Рано или поздно они сюда явятся. Представители «Металлик Индастриз» либо «Интернешнл Кемикалз» будут предлагать вам заключить торговые договора. Не слушайте их. Не верьте их медовым речам, потому что они лжецы и слуги лжецов. Если вы поверите им, то скоро возненавидите Землю так, как ненавижу ее я, а ваши дети проклянут вас. Прочитайте это, и вы увидите, как они обошлись со мной, Морганом Грацем.

Я начну свой рассказ с того, как впервые появился в кабинете директора на последнем этаже огромного здания, в котором располагается управление «Металлик Индастриз». Секретарь захлопнул за мной тяжелые двери и объявил:

— Грац, сэр!

Девять человек, сидевших вокруг длинного стола со прозрачной столешницей, одновременно обернулись ко мне, но я сосредоточил взгляд на председателе.

— Доброе утро, мистер Дрэкин, — сказал я.

— И вам того же, Грац. Вы знакомы с остальными членами Совета директоров?

Я пробежал глазами вдоль ряда лиц. Некоторых я узнал по фотографиям в иллюстрированных журналах; других опознал по устным описаниям, да и ожидал, что встречу их здесь. Совет директоров «Металлик Индастриз» не представляет собой ничего загадочного. В него входят несколько богатейших людей мира, а это означает, что они всегда в центре внимания прессы. Я не только был знаком с их внешностью, но в общих чертах — и с их биографиями. Итак, я промолчал, и председатель продолжил:

— Я получил ваши доклады, Грац, и должен вас похвалить: это ясные и точные документы, не допускающие разночтений. Даже порой чересчур ясные. Они встревожили меня, и мне кажется, наступает время решительных действий. Однако прежде, чем предпринять необходимые шаги, я попрошу вас пересказать этим господам основную суть ваших… э-э… докладов.

Я был готов к вопросу и отвечал без колебаний.

— Когда мистеру Дрэкину стало известно, что «Интернешнл Кемикалз» собираются строить космический корабль, он связался со мной и сделал определенное предложение. Я, будучи служащим «Интернешнл Кемикалз», работающим над этим проектом, должен был снабжать его текущей информацией, передавать копии документов — в общем, держать в курсе дела. Более того, я должен был разузнать, не вызывая подозрений, как можно больше о цели предстоящей космической экспедиции. С первой частью работы я успешно справлялся на протяжении долгого времени — председатель это подтвердит. Что касается второго вопроса, то ответ на него я узнал только на прошлой неделе. Я говорю о предполагаемом месте, куда отправится корабль.

Я сделал паузу. По залу пробежал шепот. Несколько человек наклонились вперед с нескрываемым интересом.

— Ну, — спросил худой человек с хищным лицом, сидящий справа от председателя, — и куда же они летят?

— Намерение компании, — ответил я, — послать корабль под названием «Нунция» на Венеру.

Все впились в меня глазами: кроме Дрэкина, для которого это уже не являлось новостью, остальные казались ошеломленными. Первым обрел голос уродливый толстяк.

— Глупости! Это нелепо! Никогда не слыхал о таких вещах! Чем вы можете доказать это нелепое заявление?

Я холодно взглянул на него.

— Шпионы редко располагают доказательствами. Вы должны верить мне на слово.

— Абсурд! Фантастическая глупость! Вы стоите здесь и с серьезным видом пытаетесь убедить нас в ничем не подтверждаемой гипотезе. Интернешнл Кемикалз собирается послать корабль на Венеру? Даже Луна вызывает серьезные сомнения! Или они вас надули, или вы просто сошли с ума. Никогда не слышал такой чуши. Подумайте только, Венера!

Я посмотрел в упор на этого человека. Мне не нравилось ни его лицо, ни манеры.

— Мистер Бол намеревается оспорить мой доклад, — сказал я. — Это, джентльмены, не может удивить ни вас, ни меня, поскольку последние сорок лет мистер Бол не способен усвоить ни одной новой идеи.

Мистер Бол вытаращил глаза от такой наглости, а кое-кто из присутствующих ухмыльнулся. Должно быть, впервые его миллионы оказались бесполезными. Но в тот момент я занимал более сильную позицию.

— Какая дерзость! — наконец смог выговорить он. — Возмутительная дерзость! Господин председатель, я требую, чтобы этого человека…

— Мистер Бол, — холодно прервал его тот, — пожалуйста, следите за своим поведением. Присутствие здесь Граца доказывает, что ему верю не только я, но и большинство присутствующих, и я имею основание воспринимать его сведения серьезно.

— Глупости! Если вы собираетесь верить каждой байке, которую расскажет платный шпион…

— Мистер Бол, позвольте нам вернуться к сути вопроса. Вы знаете, как и все мы, что «Интернешнл Кемикалз» строит космический корабль. Почему же информация о месте его назначения вызывает у вас такое отторжение? Еще раз попрошу вас контролировать свое поведение.

Мистер Бол присмирел и угрюмо кивнул, бормоча неопределенные угрозы, а председатель снова обернулся ко мне.

— В чем цель экспедиции? — задал он вопрос.

Я высказал предположение, что корпорация намеревается застолбить потенциальные источники сырья. Председатель кивнул и повернулся к остальным:

— Вы понимаете, джентльмены, что это означает? Едва ли необходимо напоминать вам, что «Интернешнл Кемикалз»— наш самый главный конкурент. Пересечение наших интересов неизбежно. Металлы и продукты химической промышленности не могут существовать по отдельности: они взаимозависимы. Нас ждет грандиозная битва — битва за выживание. В настоящий момент источники сырья распределяются между нашими компаниями примерно поровну, и такое положение может сохраняться еще несколько лет. Но если их корабль завершит свое путешествие успешно, чем все это кончится?

Во-первых, разумеется, богатейшие источники сырья на Венере окажутся в распоряжении «Интернешнл Кемикалз». Со временем организуется их ввоз на Землю. Нет, это не произойдет сразу; но рано или поздно это неизбежно случится. Если путешествие будет успешным, наши соперники не успокоятся, пока не наладят грузовые перевозки между двумя мирами. Через десять лет или через сто это произойдет, и «Металлик Индастриз» придет конец.

Воцарилось долгое молчание. Дрэкин огляделся, чтобы оценить эффект своей речи.

— Грац сказал мне, — продолжал он, — наши конкуренты уверены, что корабль способен совершить этот перелет. Так ли это?

— Да, так, — ответил я. — Они на сто процентов верят в успех, так же как и я.

Старик Бол снова подал голос.

— Если это все не глупости, почему мы позволили им построить этот корабль? Какой смысл иметь шпиона, не способного помешать его постройке? — он взглянул на меня.

— Вы хотите сказать… — начал Дрэкин.

— Я хочу сказать, что этот человек мог причинить кораблю любой вред и не сделал этого. Разве сложно было устроить «случайный» взрыв…

— Совсем несложно, — ответил Дрэкин. — Так несложно, что «Интернешнл Кемикалз» сразу поняли бы, чьих рук это дело — и к числу наших проблем добавилась бы весьма разорительная вендетта. Более того, они ужесточили бы контроль, и мы остались бы без сведений вообще. Все мы согласны, что полет «Нунции» должен окончится провалом — но никаких подозрений относительно нашей корпорации возникнуть не должно. «Нунция» отправится в полет благополучно, но назад она не вернется.

Грацу предложили принять участие в экспедиции, но он еще не дал окончательного ответа. Я предлагаю ему ответить согласием и обеспечить провал экспедиции — детали он должен обдумать сам.

Дрэкин принялся излагать свой план. Сразу после вылета «Нунции» «Металлик Индастриз» немедленно начинает постройку своего корабля и как можно скоре отправляет его на Венеру. Я тем временем ожидаю на борту «Нунции» его прибытия. Если планета, вопреки прогнозам, окажется обитаемой, я должен установить контакты с местным населением и настроить их против «Интернешнл Кемикалз». Когда прибудет второй корабль, я отправлюсь обратно на Землю, а команда представителей корпорации примется изучать и захватывать территорию. По возвращении я получу плату, достаточную, чтобы прожить остаток жизни богатым человеком.

— Вам предстоит провести для нас огромную работу, — закончил Дрэкин, — а мы не забываем тех, кто нам служит.

Он взглянул мне в глаза и спросил:

— Вы это сделаете?

— Я бы хотел подумать день или два, — ответил я.

— Разумеется. Это вполне естественно; но, поскольку у нас мало времени, я буду ждать вашего ответа завтра в этот же час. Это позволит нам принять меры в случае вашего отказа.

— Хорошо, сэр. Ответ будет завтра.

На этом я оставил их и вышел. О дальнейших переговорах я мог только догадываться. И если мои догадки были правильными…

Я не сомневался, принимать ли мне их предложение; мне просто не хотелось проявлять излишнее рвение. Я уже давно решил отправиться в полет, из которого «Нунция» не вернется. Я вынашивал эти планы со дня смерти моих родителей. «Интернешнл Кемикалз» не только убили моего отца — он умер от излучения из-за того, что они сэкономили на средствах защиты, — они украли его изобретения и ограбили его семью, разорившуюся в ходе продолжительной тяжбы.

Этого уже хватило бы, чтобы дать клятву вечной мести — но я еще не закончил. Моя мать умерла в нищете, когда пара сотен фунтов могли спасти ее жизнь. Однако все наши деньги ушли на тяжбу с корпорацией. После этого я поменял имя, устроился на работу в «Интернешнл Кемикалз» и усердно работал там много лет. Я не хотел удовольствоваться банальной местью: я собирался занять ответственный пост и причинить им вред, от которого они не оправятся.

Я продался «Металлик Индастриз», поскольку они были основными конкурентами моей компании, и, наконец, получил шанс погубить космический корабль, на который они возлагали столько надежд. Мне придется сделать это одному, но потом я буду свободен всю жизнь. Да, я должен согласиться. «Нунция» совершит только один полет — туда. Обратного не будет.

Но все равно я хотел бы узнать, что они обсуждали в кабинете директора, когда я вышел оттуда…

Глава 3

Роковой полёт

«Нунция» уже две недели находилась в космосе, но этот факт никого не радовал.

За две недели экипаж сократился с девяти человек до семи, и это не могло не сказаться на нашем боевом духе. Никаких конкретных подозрений не было — просто чувство, что все идет «не так». Ходил слух, что Хаммер и Драфт сошли с ума и покончили с собой. Но почему они сошли с ума? Это особенно тревожило оставшихся в живых. Кто знает, какие неуловимые процессы происходят с нашим мозгом в космосе? Возможно, все мы потеряем разум?

В замкнутом пространстве корабля бродили странные фантазии. Разгул воображения приводил к тому, что мы начинали верить любой басне. Говорят, так происходило с матросами на древних кораблях, и возникали «летучие голландцы» — корабли без экипажа, несущиеся неведомо куда. То же самое происходило с нами. Космонавты объясняли смерть своих товарищей таинственными, сверхъестественными причинами, что никогда не случилось бы на Земле. Меня это все весьма веселило.

Первым умер Дэйл Хаммер, второй пилот: молодой, горячий, великолепный профессионал, сверх меры гордый тем, что его включили в состав команды «Нунции». Он отправился спать в самом жизнерадостном настроении. А через несколько часов его нашли мертвым в своей каюте с коробкой таблеток снотворного в руке. Наверно, он принял по ошибке слишком большую дозу, решили все: это вполне объяснимо, хоть и трагично.

После исчезновения Роса Драфта по кораблю поползли суеверия. Он был странным, молчаливым, с горящими лихорадочным энтузиазмом глазами. Неудача могла бы привести его в отчаяние, но на этапе полета ему совершенно незачем было умирать. Он был конструктором «Нунции», мечты его жизни, и она отвечала всем его ожиданиям. По возвращении «Нунции» его имя прославилось бы, его лицо смотрело бы со всех обложек журналов — лицо победителя гравитации, покорителя Венеры.

И вот он исчез… стрелка на датчике атмосферного давления слегка качнулась, и Драфта больше никто не видел.

Никто по-прежнему ничего не подозревал. Ни меня, ни кого другого даже не допрашивали. Никто даже предположить не мог, что некий член экипажа может точно рассказать, как умерли Хаммер и Драфт. В воздухе витало ощущение, что дела плохи.

Но вот пробил час еще одного…

Уорд Говерн, главный инженер, разговаривал в рубке с капитаном Таннером. Остальные занимались своими делами. Я проскользнул в каюту Говерна незамеченным, вытащил из ящика стола пистолет и засунул его в карман. Потом я открыл вентиляционное отверстие, выходящее из каюты в коридор, и, оглянувшись по сторонам, осторожно вышел из каюты.

Мне не пришлось долго ждать. Меньше чем через четверть часа раздалось клацанье магнитных подошв по железному полу, и мимо меня в свою каюту бодро прошествовал инженер. Общее угнетенное настроение практически не затронуло его. Я услышал, как за ним захлопнулась дверь. Тогда я подкрался к вентиляционному отверстию так тихо, как позволяли металлические ботинки.

Мне было все прекрасно видно. Он снял магнитные ботинки и, сидя на краю койки, записывал в свой дневник события прошедшего дня. Я засунул дуло пистолета в вентиляционное отверстие и тихо поскреб ногтем по стене. Требовалось подманить его поближе, иначе мог начаться пожар.

Царапанье привлекло внимание инженера. Он поднял голову и озадаченно прислушался. Я продолжал царапать. Тогда он решил проверить, в чем дело, открепился от койки и неуклюже поплыл в сторону вентилятора. Я подпустил его поближе и выстрелил.

В коридоре позади меня раздался грохот металлических ботинок и встревоженные крики. Я сунул пистолет за пазуху, спрятался за угол и выскочил оттуда одновременно с людьми, подбежавшими с другой стороны. Мы открыли дверь и заглянули внутрь. Тело Говерна в рое красных шариков медленно отплывало к середине комнаты.

— Скорее! — закричал я. — Вызовите капитана!

Один из вбежавших вслед за мной членов команды развернулся и вышел. Тем временем я склонился над телом Говерна и незаметно вложил ему в руку пистолет. Через несколько секунд в дверях каюты столпилась вся команда. Капитан отодвинул их, подошел к Говерну и начал рассматривать. Признаться, это было неприятное зрелище. Без сомнения, выстрел был сделан с близкого расстояния. Капитан скользнул взглядом по руке, держащей пистолет.

— Что случилось? — спросил он.

Никто не мог дать ответ.

— Кто его нашел?

— Я, сэр, — сказал я. — На секунду опередил остальных.

— Кто-нибудь был с вами, когда вы услышали выстрел?

— Нет, сэр. Я как раз шел по коридору…

— Совершенно точно, сэр. Мы видели, как Грац выбегал из-за угла, — поддержал меня кто-то.

— А больше вы никого не видели?

— Нет, сэр.

— Как вы думаете, мог ли кто-нибудь войти в комнату в промежуток между выстрелом и вашим появлением?

— Это невозможно, сэр. Он должен был выскочить прямо на меня или наткнуться на других. Да и времени ему не хватило бы.

— Понятно. Помогите мне разобраться с этим.

Он обернулся к остальным, все еще стоящим в дверях.

— Вы можете возвращаться к работе.

Двое ушли; но еще двое, Уиллис и Трэйл, оба механики, остались стоять, где стояли.

— Вы что, не расслышали? Уходите отсюда!

Механики продолжали топтаться на месте. Наконец Уиллис выступил вперед, и капитан не поверил своим ушам, услышав настойчивую просьбу развернуть «Нунцию» назад.

— Да вы не понимаете, что говорите…

— Я понимаю, сэр, и Трэйл понимает. На корабле творится что-то странное. Когда люди убивают себя вот так, это неестественно. Возможно, следующими будем мы. Когда мы подписывали контракт, то были готовы к опасностям, но не ожидали, что некая сила заставляет здесь людей сходить с ума и убивать себя. Нам это не нравится, и мы не собираемся терпеть это и дальше. Поворачивайте корабль обратно.

— Не будьте парой идиотов! Неужели вы не понимаете, что мы не можем повернуть? Вы думаете, космический корабль — это весельная лодка? Что с вами такое?

Но лицо механиков оставались суровыми и упрямыми. Уиллис снова заговорил:

— С нас хватит! Все, сыты по горло! Сначала двое, потом еще третий. Кто следующий? Вот что мы хотим знать!

— Мы все хотим это знать! — строго произнес капитан. — Почему вы требуете повернуть корабль назад?

— Потому что все идет наперекосяк. Это корабль приносит несчастье. Мы не хотим сойти с ума, а вы — как вам угодно. А если вы не повернете корабль обратно, то, черт побери, мы сами это сделаем!

— Вот вы как! Кто вам заплатил? — закричал капитан.

Уиллис и Трэйл не шевельнулись.

— Я спрашиваю, кто за вами стоит? Кто хочет погубить экспедицию? — проревел капитан.

Уиллис покачал головой.

— Нет за нами никого. Мы просто хотим выпутаться из этой истории, пока не сошли с ума, как другие.

— Сошли с ума, да? — с ухмылкой спросил капитан. — Может, сошли, а может, и нет. А если нет, я знаю, что с ними случилось и кто в этом виновен.

Он промолчал и добавил:

— Так вы думаете, что напугали меня, и я поверну корабль назад? Клянусь богом, ничего у вас не выйдет, трусливые крысы. Убирайтесь к себе, я разберусь с вами позднее.

Но ни Уиллис, ни Трэйл и не подумали уйти. Они шагнули вперед, и Трэйл достал из-за спины здоровенный разводной ключ. Я выхватил пистолет из руки мертвеца и разрядил его механику в лоб. Выстрел оказался удачным — Трэйл упал. Уиллис кинулся на меня, и я вторым выстрелом уложил его.

Капитан обернулся и увидел меня с пистолетом. Внезапность происшедшего ошеломила его: он явно не знал, благодарить или укорять меня за непрошеное вмешательство. Впрочем, поведение механиков, без сомнения, было агрессивным, а Трэйл, похоже, и впрямь замышлял убийство. В дверях появились Стронг и Дэнвер и застыли на месте. Из девяти человек команды «Нунции» осталось только четверо.

Некоторые время мы молча смотрели, как тела жутковато покачиваются в невесомости, прикованные магнитными ботинками к полу. Наконец капитан сказал:

— Нам будет нелегко вчетвером. Но у нас нет выбора. Двоим придется взять на себя обязанности механиков. Грац, вы разбираетесь в управлении космическим кораблем?

— Очень слабо, сэр.

— Придется научиться, и быстро.

После того как мы избавились от тел, выбросив их в космос, капитан позвал меня в рубку. Следуя за ним, я услышал бормотание:

— Который из них? Я думаю, Трэйл. Он еще тот тип.

— Прошу прощения, сэр?

— Я размышляю, кто из них двоих был убийцей.

— Убийцей, сэр?

— Да, Грац, вы не ослышались — убийцей. Вы же не думаете, что все эти смерти наступили естественным образом?

— Но нам казалось…

— Они были хорошо подготовлены и искусно выполнены, но — слишком много совпадений. Кто-то собирался убить нас всех и сорвать экспедицию.

— Но я не вижу причины…

— Подумайте хорошенько! — прервал он меня. — Предположим, в секрет «Нунции» кто-нибудь проник. Немало желающих найдется, чтобы экспедиция закончилась провалом!

Надеюсь, я хорошо разыграл удивление.

— Вы намекаете на «Металлик Индастриз», сэр?

— Да, есть и другие. Никто не знает, какие последствия будет иметь наше путешествие. Многие чувствуют себя на Земле вполне комфортно и не хотят, чтобы их потеснили. И вот, предположим, на борт корабля проникает их человек.

Я с сомнением покачал головой.

— Это вряд ли, сэр. Он же не самоубийца. Один человек не сможет привести корабль на Землю.

— Тем не менее я уверен, что либо Трэйл, либо Уиллис был именно таким человеком.

Мысль, что эти двое просто-напросто перепугались и захотели вернуться домой, даже не пришла ему в голову, а я не видел причин говорить о ней.

— В любом случае, — добавил капитан, — на сегодня мы покончили с убийцей. Это стоило нам трех человек, — и каких, Грац!

Капитан вытащил из ящика несколько карт.

— Приступим к обучению. Вы должны научиться навигации. Кто знает — возможно, скоро наши жизни будут зависеть от вас.

— Действительно, кто знает, сэр, — согласился я.

Прошло еще две недели, и вот «Нунция» вошла в плотный слой облаков, который порождал столько бесплодных догадок о том, что творится на поверхности Венеры. Обогнув планету несколько раз, капитан Таннер отдал приказ снизить скорость. После того как я взял пробы атмосферы, оказавшейся почти идентичной земной, я уселся в кресло второго пилота, и капитан начал обучать меня, как управлять кораблем в воздухе.

Когда нас окружили облака, мы оказались в густом тумане. Корабль летел уже со скоростью около 200 миль в час, и капитан включил вертикальные ракеты. Корабль по касательной полетел вниз. «Сейчас начнется самая нервотрепка», — предупредил капитан. Никто не мог сказать, какова толщина слоя облаков и далеко ли они от поверхности планеты; нам оставалось только надеяться, что под ними нет горных пиков, и рассчитывать на удачу.

Капитан напряженно вглядывался в клочья серого тумана, готовый каждую секунду изменить курс, хотя мы оба знали, что, если заметим препятствие, будет слишком поздно. Минуты ожидания казались часами. И вдруг, когда я почувствовал, что больше не выдержу, облака поредели, рассеялись, и мы наконец увидели венерианский пейзаж.

Впрочем, его трудно было назвать пейзажем — во все стороны, до самого горизонта, простиралось серое море. Даже наше чувство облегчения не сделало этот вид менее мрачным. Снаружи шел сильный ливень, заливавший иллюминаторы; свинцово-серые облака, казалось, давили на нас, как гигантская губка, полная воды. Нигде не просматривалось береговой линии: горизонт был безжизненным и пустынным.

Корабль снизился и полетел над поверхностью волн на высоте нескольких сотен футов. Нам оставалось только ждать, когда впереди появится земля. Полет длился час за часом, но ничего не менялось. Кто знает, возможно, мы удалялись от земли? Дождь, морская пустыня и неопределенность повергли нас в депрессию. Мы начали уже спрашивать себя: неужели вся Венера покрыта водой?

Наконец вдалеке показалась темная полоса. Видимость была настолько слабой, что ничего разглядеть мы не могли. Однако я указал на полосу капитану, и мы переменили курс. Наше волнение нарастало.

Когда мы подлетели ближе, то увидели невысокий холм. Холм располагался на острове площадью 5–6 квадратных миль. Никто бы не выбрал подобное место для первой посадки, но мы слишком устали морально и физически и нуждались в кратковременном отдыхе.

Я признаю — абсурдно землянину описывать Венеру здешнему обитателю, но между Таконом и тем островом есть существенная разница. Вообще, ваш Такон — необычное место; здесь совершенно иной климат, чем в других областях, где мне удалось побывать. Наверно, они находятся в разных полушариях, раз настолько не похожи. Например, небо над нашим островом было постоянно покрыто тучами, и за все время пребывания мы ни разу не видели солнца. Однако воздух там был очень теплый и влажный.

А здесь, в Таконе, климат напоминает земной: переменная облачность, редкие дожди, нет той изнуряющей жары; совсем другие растения: мне трудно поверить, что такое разнообразие может существовать на одной планете. Я не разбираюсь в ботанике, но наш остров был сплошь покрыт гигантскими папоротниками и пальмами, которые росли с удивительной быстротой. И я не встретил там ни одного обычного дерева.

Глава 4

Долина молчания

Два дня мы занимались мелким ремонтом, изредка устраивая прогулки по острову. Дождь лил, не переставая, и выходить из корабля никому не хотелось, но прогулки были необходимы, чтобы поднять наш дух. На третий день капитан предложил устроить экспедицию к вершине холма. Мы согласились. Все мы ходили вооруженными: хотя и сталкивались только с маленькими пугливыми ящерицами, разбегавшимися при нашем появлении, неизвестно было, кого можно встретить в лесах у подножия холма. На рассвете мы покинули корабль — увешанные снаряжением, но почти голые из-за невыносимой жары. Капитан повел нас через пляж, на который приземлилась «Нунция», в сторону леса. Нам оставалось только пробираться через кусты, отделявшие лес от берега, когда я резко остановился.

— Черт побери! — воскликнул я раздраженно.

— В чем дело? — спросил капитан.

— Снаряжение! — объяснил я. — Я забыл взять пистолет.

— Проверьте!

Я обыскал рюкзак — там не было ни пистолета, ни патронов. А путь предстоял далекий и, возможно, опасный.

— Придется мне сбегать за ним, — сказал я. — Я догоню вас через несколько минут.

Капитан с недовольным видом согласился — он терпеть не мог разгильдяйства, но не стал подвергать потенциальной опасности члена команды. Я побежал обратно, оступаясь на песке. Открыв входной люк, я оглянулся назад: три человека стояли на опушке леса и ждали меня. Я забрался внутрь, захлопнул за собой люк и бросил на пол рюкзак. Сначала я побежал в машинный отсек и включил подачу топлива; потом кинулся в рубку. Торопливо включив все необходимые приборы, я нажал на «старт» и бросил взгляд в иллюминатор.

Капитан изо всех сил спешил к кораблю, за ним неслись остальные. Не знаю, как он догадался, что я замыслил увести корабль; может, он посмотрел в бинокль и заметил меня в рубке. В общем, он понял, в чем дело. Когда он исчез из поля моего зрения, корабль задрожал, снаружи мелькнула яркая вспышка, и раздался низкий рев двигателей. Корабль поднялся в воздух.

Я успел увидеть двух уцелевших космонавтов, в отчаянии воздевавших руки к небу. Не знаю, что случилось с капитаном — скорее всего, он не выжил. Я развернул корабль, и «Нунция» устремилась вдаль от острова в поисках новой земли.

Прошло несколько часов, и я стал серьезно беспокоиться. Возможно, на этой планете и была суша, но я ее пока не нашел. У меня возникало неприятное ощущение, что рано или поздно «Нунция» упадет в океан, а я умру от голода, даже если успею из нее выбраться. Этот корабль не рассчитан на управление одним человеком. По крайней мере, еще кто-нибудь должен был находиться в машинном отделении. Уровень топлива понижался на глазах, но я не мог отойти от пульта и включить подачу из резервного запаса. Я подумал, не зафиксировать ли рычаги управления, а потом быстро сбегать в машинный отсек, но эта замечательная идея оказалась невыполнимой, и я отказался от нее. Я мог только вести корабль и надеяться, что долгожданная земля покажется не слишком поздно.

Суша появилась как раз вовремя: скалистый, негостеприимный берег, по самые верхушки остроконечных утесов заросший джунглями. Песчаного побережья, на которое я мог бы посадить корабль, там не было. Волны с дикой и тщетной яростью бросались на изрезанный берег, а джунгли тянулись до самого горизонта. Я должен был срочно посадить корабль, но где?

Через десяток миль «Нунция» решила этот вопрос за меня. Двигатели внезапно остановились, и корабль полетел вниз. Я даже не пытался посадить его — только пристегнулся к койке, надеясь, что эта жалкая мера смягчит удар.

Я вышел из этого приключения целым и невредимым. Потом я осмотрел «Нунцию»: ее стройный корпус оказался смятым и треснул в нескольких местах. Я же отделался несколькими синяками. Одно мне было ясно: больше корабль никогда не поднимется в воздух. Я выполнил задание «Металлик Индастриз», и теперь земные телескопы тщетно будут разыскивать в небе корабль, который никогда не вернется. Несмотря на свое затруднительное положение, первое время я еще не вполне осознавал свою участь — я был полон дикой радости. Я выполнил клятву мести, расплатился за судьбу своей несчастной семьи. Единственное, что слегка омрачало мою радость, — враги никогда не узнают, кто погубил их корабль. Я надеялся, что со временем они все же догадаются.

Следующие недели моего пребывания на Венере слишком скучны, чтобы их подробно описывать. Я занимался рутинными делами: обживал разбитый корабль, защищался от крупных животных, охотился, искал съедобные растения — словом, делал все то, что делает любой потерпевший кораблекрушение. Я не старался устроиться надолго, только обеспечил себе минимальный комфорт. Скоро на Венеру должен был прибыть корабль, «Металлик Индастриз».

Так я провел шесть месяцев по хронометру «Нунции» — бездельничал и размышлял. Иногда мне приходило на ум, что Венера — не самое подходящее место для приобретения земельных угодий. Зато, думал я, по возвращении домой это будет великолепная тема для разговоров. Все мои мечты были окрашены этим «когда я вернусь домой»; эта фраза стояла, как защитный барьер между мной и венерианской действительностью.

Прошло шесть месяцев, и я почувствовал, что день моего избавления близится. Корабль «Металлик Индастриз» уже, должно быть, построен. Я выждал еще месяц, невольно каждый день высматривая в облаках его силуэт; потом пришло время подавать сигнал. Я разыскал на «Нунции» мощный прожектор, установил его вертикально, чтобы луч падал на облака, и начал включать его каждую ночь, оставляя гореть до утра.

Первые ночи я не мог заснуть. Я был уверен, что корабль вот-вот приземлится поблизости. Я лежал на спине, глядя в темное небо и тщетно высматривая в нем огни ракет. Но это продолжалось недолго. Я успокоил себя вполне разумной мыслью, что найти меня совсем не просто, на это потребуется время… но все равно продолжал носить с собой дымовую шашку, чтобы зажечь ее, как только в небе раздастся рокот двигателей…

Аккумуляторы сели через четыре месяца — удивительно, почему их хватило так надолго. Прожектор тускнел, и вместе с ним умирали мои надежды. Джунгли подобрались ближе к кораблю; мой незримый барьер был готов рухнуть. Еще несколько ночей после того, как прожектор погас окончательно, я стоял в кромешной тьме и выпускал в небо осветительные ракеты. Когда их запас закончился, я наконец осознал, что со мной случилось.

Не знаю, почему я не подумал об этом раньше? Внезапно меня посетило озарение: «Металлик Индастриз» надули меня точно так же, как «Интернешнл Кемикалз» — моего отца. Компания не построила — и никогда не планировала строить — космический корабль. Зачем им корабль, если его больше нет у конкурентов?

Именно таким было решение, принятое в кабинете директора после того, как я ушел оттуда. Они даже не задумывались… теперь я понимал, что это было не только дорого для них, но и опасно. Мало того что им пришлось бы выплатить огромное вознаграждение — я мог бы шантажировать их. Любой вариант предполагал, что мне надо выполнить свою работу и исчезнуть. А что может быть эффективнее, чем остаться одному на другой планете? Негодяи, мошенники!

Вот земные приемы. Вот честь корпораций! Они используют вас, а потом выбрасывают…

В течение нескольких дней я почти сходил с ума от ярости. Меня одолевала ненависть к предателям, отвращение к собственной наивности, обострившееся чувство одиночества и, наконец, вечный дождь — все это привело меня в такое исступление, которое едва не довело до самоубийства.

Но, в конце концов, адаптивные свойства моей расы взяли свое. Я начал охотиться и обживать землю вокруг корабля. Я дважды чуть не умер от лихорадки и благополучно пережил полуголодный период, когда запасы на корабле кончились, а дичь попадалась редко. Для компании я завел себе пару шестиногих мохнатых животных, которых удалось приручить. Я нашел их в лесу: они лежали в чем-то вроде огромного гнезда и жалобно скулили от голода. Я взял их с собой на корабль, накормил и оставил у себя — они оказались веселыми и дружелюбными малышами, и притом очень сообразительными. Позднее я назвал их Микки и Минни, в честь мультипликационных героев, и скоро они уже откликались на свои имена.

А теперь я подхожу к последнему и самому любопытному эпизоду, который, признаюсь, не могу понять до сих пор. Это случилось через несколько лет после падения «Нунции». Я отправился на охоту в сопровождении Микки и Минни и забрел в совершенно незнакомые места. Дичи попадалось очень мало — в этом была причина такого далекого похода. В конце концов, Микки и Минни остановились у входа в долину, и я не мог заставить их идти дальше. Более того, они принялись тянуть меня назад, цепляясь за ноги передними лапами. В долине наверняка полно дичи, подумал я, рассердился, оттолкнул зверьков и пошел вперед. Они проводили меня взглядами, но не пошли следом. Первые четверть мили я не встретил ничего необычного. Зато потом испытал настоящий шок. Из-за деревьев высовывалась огромная голова ящера. Он смотрел прямо на меня. Хотя раньше я не встречал ничего подобного, но сразу подумал о тираннозаврах. Я был удивлен и перепуган. Как я мог прожить на Венере столько лет и не встретить гигантского ящера раньше?

Голова не двигалась и не издавала никаких звуков. Когда первый приступ паники прошел, я понял, что чудище меня не видит. Тогда я решил подойти поближе. В долине царила странная тишина — я уже настолько привык к шуму дождя, что практически не замечал его. Подобравшись поближе к тираннозавру, я решил рискнуть: прицелился ему в правый глаз и выстрелил. Ничего не произошло. По долине прокатилось эхо, но ящер не шевельнулся. Это было странно, неестественно. Я посмотрел в бинокль. В точку! Попал в правый глаз, куда и целился, но… Я почувствовал себя неуютно и подумал, а не убраться ли мне из этой долины, но усилием воли заставил себя идти дальше. В воздухе висел странный запах, довольно приятный, хоть и слегка гнилостный.

Вскоре я подошел к чудовищу вплотную и остановился. Он стоял как статуя. Внезапно позади меня сверкнули глаза другой рептилии: поменьше, но такой же зубастой. Я покрылся холодным потом, упал на колено и вскинул ружье. Тут я ощутил, будто перед моими глазами все поплыло. Ствол моего ружья качнулся, и я понял, что падаю. Я падал бесконечно долго…

Когда я очнулся, то первым делом увидел прутья клетки…»

Дагул остановился. Остальное было ему известно.

— Как вы думаете, сколько лет прошло? — спросил он.

Гоин пожал плечами.

— Кто его знает. Очень много времени — это точно. Постоянная облачность… Вы обратили внимание, что он приручил двух наших первобытных предков? Миллионы лет…

— А он предостерегает нас против Земли, — улыбнулся Дагул. — Бедняга получит шок. Последний землянин… Когда вы собираетесь рассказать ему?

— Думаю, сегодня вечером. Я получил разрешение сводить его в обсерваторию.

— Я бы тоже хотел пойти, если не возражаете.

— Разумеется, нет.

Грац с трудом выговаривал незнакомые слоги, пока он и двое ученых поднимались на холм, где была расположена обсерватория Такона. Он спросил, передали ли его предостережения против Земли и ее корпораций. Гоин успокоил его, заявив, что жители Венеры не поддерживают никаких отношений с Землей.

— Зачем мы сюда пришли? — спросил землянин, очутившись в помещении обсерватории. Сотрудники по просьбе Гоина настроили огромный телескоп.

— Мы хотим показать вашу планету, — ответил Дагул.

Сначала все расплывалось в глазах у Граца, но потом он, наконец, пригляделся и увидел огромный сияющий диск. Через мгновение он обернулся с улыбкой и сказал:

— Вы ошиблись. Это Луна.

— Нет, это Земля, — возразил Дагул.

Грац всмотрелся в рельеф планеты. Он долго смотрел в телескоп. Это было похоже на Луну, но… Несмотря на кратеры, в линиях проглядывало нечто знакомое. Выступ гор от полюса до полюса… Изгиб, который мог быть береговой линией западного побережья Америки… Грац смотрел молча. Затем он обернулся.

— Как давно? — спросил он

— Несколько миллионов лет.

— Я не понимаю. Это было-совсем недавно…

Гоин принялся объяснять, но Грац не услышал ни слова. Словно во сне, он вышел из здания. Перед его глазами стояла Земля, которую он оставил: прекрасная, несмотря на все старания человека причинить ей зло. А теперь она умерла, превратилась в пепел…

Грац остановился над обрывом, с которого открывался вид на Такон. Он обвел взглядом чуждый город в чуждом мире, посмотрел на белую звездочку, мерцающую в небесах. Земля, которая породила его, умерла. Он долго смотрел на звезду, а потом без колебаний шагнул с утеса…

ПОСЛЕДНИЕ СЕЛЕНИТЫ

Пролог

Каждый раз когда секретарь Лунного Археологического Общества являлся с докладом к своему шефу, его неизменно охватывала нервная робость. Поэтому обычно он излагал свое дело несколько уклончиво и невнятно. Президент же, напротив, терпеть не мог уверток. Он раздраженно предложил:

— Садитесь, дружище. В чем еще там дело? Выкладывайте.

Секретарь поколебался, затем, охваченный внезапной решимостью, неловко протянул шефу кипу бумаг:

— Получено сегодня утром, сэр. Я подумал — вам нужно знать. Хотя документы немного… странноваты.

— Ладно, оставьте. Посмотрю.

Секретарь, подавив вздох облегчения, удалился, а президент вернулся к работе, от которой его оторвали. Полчаса спустя он вспомнил о стопке бумаг и взял лежащее на верху пачки письмо.

Прежде всего ему бросилось в глаза имя, мелькнувшее посреди напечатанного на машинке текста. Он напрягся, вспоминая, откуда ему знаком этот человек, потом начал внимательно читать. В верхнем углу листа стоял ливерпульский адрес и дата двухнедельной давности.

«Уважаемый сэр! — начиналось письмо. — 16 июня судно Службы Безопасности «Туркмен», на котором я служу врачом, недалеко от Соломоновых островов подобрало какого-то человека. Его обнаружили в плывущем по волнам туземном каноэ, и, судя по состоянию, его носило по волнам несколько дней. Мало того, что он столь долго находился в море, на теле у него обнаружились крайне серьезные раны и порезы. Сначала казалось, что спасти его будет невозможно, но организм несчастного немедленно отреагировал на лечение, хотя разум его все еще и блуждал неизвестно где.

Человек это был определенно образованный и, придя в сознание, назвался Стивеном Доукоттом. Когда мы вернулись в порт, я поместил его в клинику для душевнобольных. Последующие четыре месяца я отсутствовал, а по возвращении узнал, что из клиники он сбежал. Больничное начальство ничего не могло понять, они вручили мне запечатанный конверт с оставленной им рукописью. Они рассматривали ее как бред сумасшедшего, но мне все это показалось делом куда более непростым. С нетерпением жду вашего ответа».

Письмо было подписано «Джон Хэддон», к подписи добавлены буквы ДМ — Доктор Медицины.

Президент нахмурился, отложил письмо и взялся за рукопись.

Действительно, был когда-то такой Стивен Доукотт, известный антрополог, в свое время он отправился в космическое путешествие на борту знаменитой «Искры». Но «Искра» пропала без вести. С того самого дня, как она около года назад оторвалась от взлетной площадки, чтобы совершить первое в человеческой истории путешествие на Луну, о ней больше никто ничего не слыхал. Она с ревом оставила Землю, чтобы уйти в таинственное небытие.

Вместе с ней исчез и Стивен Доукотт, в этом-то президент был твердо уверен. Он, как и прочие члены Лунного Археологического Общества, видели лицо Доукотта среди других членов экипажа в иллюминаторах, перед тем как стартовала «Искра». А теперь оказывается, что этого человека подобрали то ли в Меланезии, то ли в каком-то другом столь же немыслимом месте. Начав читать рукопись, президент нахмурился еще сильнее.

Глава 1

Полёт «Искры»

«Искра» в межпланетном путешествии вела себя просто образцово. Она полностью оправдала самые смелые надежды своих конструкторов уже тем, что так мягко и плавно оторвалась от Земли. Капитан Тофт был в восторге от того, как прошел старт, и клялся, что еще не встречал корабля с более легким управлением.

Те из нас, кому уже случалось совершать космическое путешествие, от души соглашались с ним. Новенькие компенсаторы ускорения Даниэльсона проявили себя самым лучшим образом, Полностью сняв стартовую перегрузку при взлете — а заодно и все ее неприятные воздействия. А уж оборудованием и возможностью доставить обратно на Землю те хрупкие образцы, которые мы сможем найти, «Искра» просто делала честь Лунному Археологическому Обществу, которое построило и так щедро снарядило ее.

За совершенно безболезненным стартом последовал гладкий и мягкий полет в космосе, который не мог возбудить ни малейших опасений даже в самой болезненно чувствительной душе. И в самом деле, чего тут опасаться?

Серебристый глобус перед нами был стар, измучен отсутствием воды и безмолвен абсолютным безмолвием смерти. Оказалось, что даже кратер Линнея, хотя вначале мы подозревали, что там могли сохраниться последние остатки жизни, совершенно гол и пуст, как и все остальное.

— Все мертво, — пробормотал я, когда мы смотрели из иллюминатора кают-компании на увядший земной спутник. — Всякая агония и лихорадка давно закончились, весь этот мир окончательно превратился в мумию.

Но тогда я еще просто плохо знал Луну. Я и представить себе не мог всей меры того отчаяния, с каким жизнь упорно цепляется за малейшую надежду… и борется… борется…

Сначала мы пролетели над северо-восточным сектором кратера Аристарха и совершили мягкую посадку в металлически отблескивающую пыль, которая и делает этот кратер самой яркой точкой на поверхности Луны.

Наше путешествие должно было стать пробным и предварительным. Нашей целью была скорее разведка, чем непосредственно раскопки. Предстояло осмотреть множество участков и решить, какие из них впоследствии будет иметь смысл раскопать при помощи экскаваторов. Кратер Аристарха не представлял для нас особого интереса, за исключением совершенно разрушенных остатков маленького поселения на северной стороне.

Подробности нашей экспедиции по Луне особого интереса не представляют, поэтому я просто констатирую, что далее мы отправились к морю Кризисов, а оттуда, по экватору к Тихо. Чуть позже, самый большой из кратеров, Клавиус, наконец дал нам массу материала, со всей очевидностью продемонстрировав, что некогда в нем процветала развитая цивилизация, от которой теперь осталось обширное круглое плато, заполненное песком и камнями, причем плато это имело сто сорок миль в диаметре. И тут мы, наконец, пришли к Mare Serenidad, к Морю Безмятежности…

Кто дал такое имя этой обширной овальной равнине? Не могу припомнить, знаю лишь, что этот человек наблюдал ее только в телескоп за двести тридцать девять тысяч миль. А случись ему стоять на краю пропасти, поднявшись на одну из скорбных гор, и смотреть вниз на мрачное безлюдье песков, он никогда бы не назвал ее Морем Безмятежности, скорее уж Морем Дурных Предзнаменований…

Мы медленно летели на северо-запад. Члены экспедиции приникли к иллюминаторам, пытаясь разглядеть на безжизненной поверхности хоть какие-то признаки, оставленные древними селенитами. До сих пор мы не чувствовали никакого беспокойства. Вся поверхность Луны была совершенно мертва, как мы этого и ожидали. Но теперь монотонность этого громадного дна бывшего моря казалась просто поразительной. Хотя мы и были учеными, а следовательно, людьми, совершенно чуждыми всякой романтике, даже нас мучили дурные предчувствия, которые невозможно было выразить словами.

И вот, когда нам оставалось не более двадцати миль пути, вдруг прекратилось ритмичное пульсирование двигателей. Теперь они стучали как-то нервно и неуверенно. Я был у капитана Тофта, когда ему позвонил главный инженер и доложил, что нам необходимо совершить посадку для ремонта.

Поспешный взгляд, который капитан Тофт бросил на пульт управления, показал мне, что он знает не больше, чем любой из нас. Он принял решение садиться там, где над краем моря высились скалы. Не могло быть более удачного места для посадки, чем покрытая серыми песками равнина, но капитан выбрал место неподалеку от ее границ.

«Искра» буквально ковыляла к намеченному для посадки месту, постепенно снижаясь. Наконец, она коснулась песка, где-то сотни за две ярдов от высоких отвесных скал, которые некогда высились тут подобно защитной стене, возведенной какими-то великанами для защиты от разбивающихся о камни морских волн.

Капитан покинул свой купол, чтобы переговорить с инженером, а я отправился в кают-компанию. Когда я вошел, коллеги шумно приветствовали меня. Они как раз взволнованно разглядывали скалы; их депрессия бесследно испарилась. Робсон, руководитель научной части экспедиции, потащил меня к иллюминатору и сунул мне в руку бинокль:

— Погляди на эти скалы, дружище! Ты только на них погляди!

Я с нетерпением навел бинокль на фокус. Слабого света было едва-едва достаточно, чтобы сделать кое-какие наблюдения. Мне почудилась далекая человеческая фигура, как бы вырезанная из дерева.

— Минутку! — закричал Робсон. Он повернулся и пулей вылетел из каюты.

Через мгновение по окрестностям уже шарил ослепительный луч прожектора, и мы затаили дыхание — до того невероятная картина предстала нашим взорам. Поверхность пика до высоты около семидесяти или восьмидесяти футов была сплошь покрыта рельефными силуэтами, представляющими собой четкие человеческие фигуры, изображения животных и еще чего-то неопределенного.

Потрясенное молчание быстро сменилось взволнованной оживленной болтовней. Все заговорили одновременно, никто не слушал других. И неудивительно: по сравнению с тем, что мы увидели, все остальные наши открытия были попросту ничем. Нам казалось, что мы обнаружили лунную Книгу Мертвых, вырезанную на могучей каменной поверхности.

Глава 2

Мертвецы Луны

Вернулся Робсон и потащил меня к шкафам, где хранились скафандры. Снимая эти неуклюжие космические одеяния с крюков, он продолжал взволнованно что-то говорить. Скафандры были необходимы, так как, хотя вопреки ожиданиям и обнаружилось, что на Луне все же имеется небольшие количество воздуха и во время лунного дня, а в самых глубоких кратерах даже можно дышать, все же разреженность этого воздуха, скопившегося на дне исчезнувших морей, заставляла прибегать к помощи кислородных баллонов.

Когда мы покинули корабль и двинулись к скалам, ни у кого было сомнений, что мы видим изготовленную каким-то необычным способом картину. В самом деле, нерегулярная повторяемость определенных фигур подтверждала этот факт. Разумеется, мы пока не пытались дать хоть какое-то объяснение этому явлению, но фотографы уже налаживали камеры, чтобы начать делать снимки, которые после на досуге можно будет изучить как следует.

Я наблюдал за их работой с каким-то медленно овладевавшим мною необъяснимым ощущением тревоги. Я уже говорил — и повторяю вновь — что, хоть я и ученый, тогда я ясно ощущал совершенно не свойственные ученым дурные предчувствия…

Остальные же были слишком охвачены энтузиазмом, слишком заняты выявлением деталей и символов, которые могли быть аналогичны подобным же символам Земли, чтобы разделять мое беспокойство.

Открытие сделал Робсон. Он подошел к скалам вплотную и внимательно разглядывал красноватые штрихи на поверхности, образующие квадрат. Внезапно он закричал:

— Дверь! Тут в скале дверь!

Мы столпились вокруг и обнаружили, что по поверхности тянется тонкая трещина, образующая квадрат. Тысячелетия тому назад на поверхности Луны дули ветры, и у подножия скопился серый песок, но потребовалось всего несколько минут, чтобы расчистить порог у основания каменной панели. У руин Клавиуса мы уже установили, что на Луне было в обычае устанавливать двери вокруг центральной опоры посредине дверного проема, так что створки можно было открывать по обе стороны на девяносто градусов, причем с каждой стороны оставался проход.

Робсон толкнул створку. Дверь осталась неподвижной, и тогда он устремился к другой ее половине. Та подалась на дюйм или около того, затем и ее заело. Он навалился на нее изо всех сил, и массивная каменная дверь, открыть которую на Земле смогли бы совместными усилиями только трое, медленно отворилась.

Робсон включил прикрепленный к поясу фонарик и вошел. Мы прошли за ним около десяти ярдов, и тут он остановился.

— Еще одна дверь, — раздраженно пожаловался он. — Словно гигантский сейф. Ну-ка, посветите!

Вторая дверь была устроена более просто, чем наружная, единственным ее признаком был глубоко очерченный круг. Я взглянул на этот круг — и ощущение опасности усилилось. Круг — во всем остальном мире это знак бесконечности, вечности — возможно ли, что здесь, на Луне…

Я чуть было не призвал своих товарищей остановиться, но вовремя понял, как жалко прозвучит мое предостережение на фоне охватившего их исследовательского азарта.

— Она запечатана, — кто-то показал на десяток или более черных нашлепок, образующих сложную светящуюся композицию на косяках. На каждой из этих нашлепок тоже был вырезаны круги.

Человеку, не сведущему в антропологии, может показаться странным, что я придал чисто земное значение кругу, найденному здесь, на Луне. Но ведь именно круг, за исключением креста, самый ранний и широко распространенный символ. С самых древних времен им обозначают волю человека к бессмертию во всех уголках земного шара, и он до сих пор не утратил своего значения. Он был распространен в культурах многих племен и наций, и вот он опять — теперь и на Луне!

С ощущением неотвратимости какого-то несчастья я стоял в сторонке и наблюдал, как остальные ломают печати. Но дверь все-таки отказывалась поддаваться, несмотря на усилия пяти человек. Они вытащили ножи и принялись отскребать вязкую пасту с краев. Попытались еще раз — но каменный квадрат по-прежнему не поддавался.

Робсон предложил использовать небольшое количество взрывчатки.

— Сама по себе дверь ценности не имеет, — заметил он. — На ней нет никакой резьбы, только этот крут.

Остальные после минутного колебания согласились. Десять минут спустя на поверхности двери уже красовалась поперечная трещина, а отдельные куски разбили ломом. Препятствие было устранено, и мы протиснулись через пролом, чтобы попасть в большую выбитую в скале комнату. Там и сям в стенах виднелись черные проемы, можно было предположить, что за ними начинаются коридоры, ведущие в какие-то дальние помещения, но пока что мы не особенно обращали на них внимание, так как наше внимание привлекла кучка продолговатых ящиков, лежащих на полу.

Они были сделаны из какого-то серого металла, который тускло отблескивал в лучах наших фонарей. Один из ящиков, лежащий близко к двери, пострадал от взрыва. Крышка на нем приподнялась и немного сдвинулась. Из образовавшейся щели торчала человеческая рука.

Робсон схватился за край крышки и откинул ее. Когда взгляд его упал на то, что было в ящике, он удивленно отшатнулся. Мы поспешили к нему и изумленно уставились на ящик — впервые земляне видели лунного жителя!

Он необыкновенно хорошо сохранился, и мы, бедные простаки, поражались тому искусству, которое смогло в целости оставить для нас не завернутое в саван тело, которое после тысячи, а возможно, и миллиона лет в саркофаге выглядело так, будто было живым еще вчера. Ни один из нас не догадывался об истинном его состоянии. Мы были чересчур высокомерны, чтобы допустить саму мысль о том, что какой-то народ мог опередить нас хоть в какой-то из отраслей знания. Мы разглядывали этого селенита, отмечая почти невероятное развитие его грудной клетки, коричневатую пигментацию кожи и монголоидный разрез глаз; мы обратили внимание, что он чуточку ниже ростом, чем любой даже самый низкорослый из нас, мы пытались его классифицировать и объясняли друг другу, что перед нами — брахицефал. Если бы даже кому-то из нас и удалось заметить, что губы лунного жителя чуть дрогнули в усмешке, он даже и не упомянул бы об этом — какой интерес для ученого может представлять улыбка мертвеца?..

Когда мы вернулись на «Искру» чтобы отдохнуть и пополнить запасы кислорода, капитан Тофт встретил нас известием, что повреждение двигателей оказалось более серьезным, чем можно было ожидать. По его мнению, на ремонт потребуется около двадцати четырех часов.

Задержка его раздражала, так как он рассчитывал следовать вокруг Луны за Солнцем и выйти на невидимую сторону при свете дня. Теперь же там нас застигнет ночь — ведь пылающее Солнце уже совсем недалеко от горизонта, и через двенадцать часов сюда придет темный период лунной ночи продолжительностью в две недели.

Но мы не разделяли его беспокойства и не спешили улетать. Наоборот, нам была по душе эта задержка, поскольку благодаря ей мы получали дополнительное время для исследований. Какая разница, день или ночь в каменном склепе?

На борт «Искры» перевезли около десятка саркофагов. Предварительно мы их открыли и убедились, что в них находятся шесть мужских тел и шесть женских. Когда гробы были погружены, мы решили, что теперь вольны более тщательно обследовать склеп.

Но больше никаких достопримечательностей там не оказалось. Стены внутри не покрывали ни резьба, ни украшения, но мы обнаружили, что в большом помещении и в нескольких других, вспомогательных, находилось в общей сложности более четырехсот гробов.

Во всех гробах имелось непонятное устройство, назначение которого мы никак не могли установить. Стоило отодвинуть задвижки, как внутри гроба что-то падало с музыкальным звоном. Открыв гроб, мы находили осколки небольшого разбившегося на кусочки стеклянного шара. Затем, после того как при помощи рычагов и ломов поднимали крышку, мы обнаруживали полую стеклянную спицу, воткнутую глубоко в бок трупа. Как только крышка вставала перпендикулярно, спица автоматически выскакивала из тела.

Робсон и я с любопытством разглядывали загадочное устройство, но понять его назначение так и не смогли.

— Наверно, это для сохранности тел, — с сомнением предположил он.

Глава 3

Из прошлого

Во многих гробах нашлись не только безделушки и украшения, но и выцветшие листы местной бумаги, покрытые картинками-иероглифами. Было очевидно, что их следует собрать, но, так как долго работать в скафандрах несподручно, мы решили работать посменно. Моя очередь наступила за шесть часов до захода солнца, сопровождали меня Джей Ройден и Уолтер Грег.

Мы пребывали в прекрасном настроении, когда выбирались через люк из «Искры». Мои прежние недобрые предчувствия почти испарились, и если я и предавался каким-то размышлениям, когда мы проходили через пролом в отверстие склепа, так это о том, какая удача, что «Искра» потерпела аварию именно здесь. В противном случае, мы бы никогда не увидели этой резьбы.

И вот мы снова проникли в выбитую в камне гробницу. Час или более того мы работали молча. Мы снимали с тел ожерелья, браслеты, кинжалы и кольца, которым в скором времени предстояло стать экспонатами земных музеев. Казалось, селенитам была неведома одежда. То немногое, что они носили, предназначалось не для прикрытия тела, но скорее для украшения — вроде поясов тонкой работы или прикрывающих грудь пластин с чеканкой.

Очень скоро набралась весьма объемистая куча, и я решил, что будет удобнее перетащить ее из помещения, где мы работали, поближе к главному выходу. Для этого требовались два захода, и, совершая второй, я вдруг заметил нечто, заставившее меня вздрогнуть. Один из гробов на моем пути оказался открытым, и рука лежащего в нем селенита шарила по краю…

Я содрогнулся от ужаса. Когда я проходил тут в прошлый раз, она лежала совсем не так. Я заторопился мимо, у меня сильно заколотилось и заныло сердце. Я бросил свою очередную ношу на кучу других предметов, уже сваленных у двери, и повернулся, чтобы немедленно бежать из этого страшного места, движимый растущей паникой. Тут в свете моего фонарика что-то вроде бы шевельнулось. Я сделал над собой усилие и бросился в ту сторону, но так ничего и не разглядел. Я поворачивался из стороны в сторону, поводя вокруг лучом фонарика. Ничего… Ничего…

Тогда я снова взглянул на тот, самый первый саркофаг. Руки мои буквально опустились от нахлынувшей слабости, сердце молотом бухало в груди. Труп уселся в своем гробу!

Должно быть, я закричал, потому что тут же услышал в своем приемнике голос Уолтера:

— Что такое? — обеспокоенно спросил он.

— Иди сюда, живо! — больше я ничего не смог произнести.

Я встал спиной к главному входу и направил луч фонарика на то отверстие коридора, откуда должны были появиться мои товарищи. Что-то двигалось за пределами круга света, но я просто не осмеливался посветить туда.

Наконец, из коридора выбежали две гротескные фигуры в космических скафандрах. Когда они меня увидели, Уолтер опять спросил:

— Что случилось?

Я не ответил, а вместо этого закричал:

— Смотри, смотри!

Неясная фигура двигалась в тени у них за спиной.

Уолтер выхватил нож и хотел было развернуться, но, как ни быстро он отреагировал, было поздно.

Обнаженная коричневая рука змеей опустилась ему на плечо. Локоть изогнулся перед его шлемом и запрокинул голову Уолтера назад. Другая коричневая рука вцепилась в нож.

А когда на помощь пришел Джей, вокруг него обвилась другая пара коричневых рук, и я мельком заметил косоглазую физиономию, злобно ухмыляющуюся у него за спиной.

Селенит вырвал у Уолтера нож. Я услышал по радио, как застонал мой друг, когда нож с характерным звуком пропорол скафандр, затем раздался свистящий звук улетучивающегося воздуха. Уолтер издал приглушенный вскрик человека, которого душат…

Все произошло слишком быстро, чтобы я успел прийти на помощь. Прежде чем я смог сдвинуться с места, снова послышался звук разрываемой материи, и мне стало ясно, что Джею уже тоже не поможешь.

И тут я увидел, что тот труп, который меня так напугал раньше, больше не сидит в гробу — он вылезает из него, а его злобно ухмыляющееся лицо повернуто ко мне…

Я развернулся и бросился наружу, спасаясь бегством по дну высохшего моря.

Мне не поверили. Я уже и прежде проявлял некоторые странности поведения, а теперь болтал какую-то и вовсе фантастическую чушь. Чтобы мертвые возвращались к жизни! Чтобы мертвые дрались с живыми! Очевидно, решили остальные, я тронулся.

Врач старался меня успокоить. Робсон тщетно пытался связаться с Уолтером и Джеем по радио. Когда он снова взглянул на меня, на лице его застыло странное выражение.

— Не могу к ним пробиться, — пробормотал он. — Что-то, конечно, неладно. Ты думаешь… — он осекся и нерешительно взглянул на меня.

Они не решались высказаться вслух, но все было ясно написано на их лицах. Трое, оказавшихся в стороне от остальных, — и один из них безумец!

Двое вызвались сходить и выяснить, что произошло. Я умолял их не ходить, но меня оттащили в угол и крепко держали.

— Боже мой, неужели вы думаете, — бушевал я, — что они не позвали бы вас на помощь, если бы я действительно спятил? Вы что, не видите — я говорю чистую правду! Да если вы туда отправитесь, они и вас прикончат — дурачье вы проклятое! Прикончат вас всех, понятно?

Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Люди надели скафандры и приладили шлемы. Когда они выходили наружу, Робсон включил радио, чтобы поддерживать с ними постоянную связь. Наблюдая за ними, с трудом пробирающимися к скалам, я чувствовал, как мой гнев постепенно проходит. Теперь я не мог сделать ничего, чтобы их спасти.

Мы видели, как они остановились у первой каменной двери — она была открыта — и слышали через громкоговоритель их голоса, они явно решали, кто пойдет первым и поведет остальных. Затем они исчезли внутри. В течение нескольких секунд был слышен только звук их дыхания — и ничего более, внезапно кто-то нервно спросил:

— Что такое? Вроде что-то зашевелилось!

— Да нет, ерунда, — ответил другой голос. И добавил уже для нас: — Мы как раз пробираемся через обломки второй двери — вот мы уже в склепе. Там… Боже, что это?

Голос внезапно поднялся до визга — а потом послышалось:

— Назад, ради Бога!

После этого все смешалось: тяжелое дыхание, перемешанное с бессвязными фразами вроде: «Их целые десятки… Схватил его… Держись!..» Затем мы услышали: «Осторожней, у него нож!»

Пораженные ужасом, мы услышали резкий звук разрывающейся ткани — крики задыхающегося человека… После этого все стихло.

Люди в корабле обратили изумленные взоры на меня. Робсон пробормотал нечто, что можно было принять за извинение, и стал умолять меня рассказать, как все было. Я рассказал все, что мне было известно, стараясь говорить как можно спокойнее.

— У вас есть какие-то теории? — спросил он.

Я уже думал над этим, но сейчас заколебался.

— Вообще, теория у меня есть, только она, пожалуй, слишком фантастичная, — признался я.

— Разумеется! Все это относится к области фантастики. Выкладывайте!

— Помните, что происходило, когда мы открывали гробы? Каждый раз падал и разбивался какой-то шарик. А еще, были эти стеклянные иголочки… Тут должна быть какая-то связь!

Робсон уставился на меня:

— Вы хотите сказать, что эти иголки нечто вроде подкожных инъекторов?

— Не исключено, — кивнул я.

— И что именно благодаря им ожили тела, которые мы считали трупами?

— А еще были и стеклянные шарики, — напомнил я ему.

— Но это же странно до нелепости! Спустя тысячи лет… Конечно, возможно создать приспособление для оживления через короткое время, но это…

— Почему же? То, что нам неизвестно, как это делается, вовсе не исключает, что подобные средства могут существовать. Эти гробы воздухонепроницаемы; насколько я представляю, они вполне могли быть наполнены сохраняющим жизнь газом. Мы могли этого не заметить, поскольку были в скафандрах…

— Но…

— Да ладно, — перебил я. — Я ведь только предлагаю гипотезу. Вы можете придумать что-нибудь получше?

Робсон повернулся и бросил взгляд на скалу.

— Но зачем? — пробормотал он. — Зачем?

— А зачем люди ставят памятники умершим? — ответил я вопросом. — Своего рода привычка, инстинкт стремиться к вечности. Я бы сказал, что у этих существ тот же самый инстинкт. Их мир умирал, умирала их раса. Возможно, они считали, что это только фаза, что Луна когда-нибудь снова сможет поддерживать жизнь. Во всяком случае, похоже на то, будто они решили попытаться спасти представителей своей расы для какого-то будущего — каким бы оно ни было.

— Но как же они могут жить? — спросил кто-то. — Едва ли им хватает воздуха.

— А вы вспомните громадный объем их легких, — задумчиво произнес Робсон.

Глава 4

В осаде лунных жителей

Как только появилось первые предположения, страх немного отступил. Некоторые, склонные к приключениям члены нашей экспедиции даже вызвались продолжать исследования. Они могли бы хорошенько подготовиться, вооружиться — и отправиться на разведку.

Робсон тотчас наложил на эту идею вето. Он напомнил, что лунных жителей более четырехсот, и все они готовы напасть, прежде чем наши успеют выстрелить.

— Но мы не хотим причинять им вреда!

— Другие тоже не хотели и уже мертвы. Вам, кажется, и в голову не приходит, что селенитам нужна пища. Есть-то в склепе нечего.

Мы переглянулись. Нам действительно не приходила в голову такая причина для немедленного нападения. Теперь нам стало не по себе…

Робсон вызвал капитана Тофта.

Недоверчивость капитана быстро растаяла под воздействием нашей общей убежденности. Он тут же стал настаивать на том, что следует начать действовать и спасти наших людей, пока наконец не осознал, что скафандры разрезаны и людям помочь уже невозможно. Робсон придерживался мнения, что «Искру» следует немедленно увести из Моря Безмятежности в менее опасное место, но Тофт покачал головой:

— Двигатели сняли для ремонта. Даже при самой интенсивной работе это займет не менее десяти часов. — На наших лицах отразилась такая тревога, что он поспешно добавил: — Сделаю все, что в моих силах, джентльмены, можете на меня положиться, но быстрее чем через десять часов никак не получится..

Робсон некоторое время думал и, наконец, заговорил:

— Мы должны постараться не подпускать их к кораблю — сколько сможем. Надо, чтобы снаружи дежурили два вооруженных человека. Любого, кто попытается выйти из этого склепа — будь то мужчина или женщина — следует пристрелить.

Немедленно вперед вышли два добровольца. Они поспешили натянуть скафандры и уже направлялись к люку, когда их остановил крик наблюдателя, стоявшего у иллюминатора.

— Слишком поздно! — объявил он. — Они вышли!

Группа в десять или более лунных жителей как раз покинула убежище. Они отошли на несколько шагов от скалы и остановились на сером песке, прикрывая глаза руками от луча нашего прожектора и оглядывая местность.

Теперь, когда они пребывали в вертикальном положении, их отличия от землян выглядели еще более существенными. Громадные уши развились для того, чтобы улавливать малейший звук в разреженном воздухе, и подчеркивали малые размеры головы, огромная выдающаяся вперед грудная клетка была настолько непропорциональна, что руки и ноги по контрасту казались слишком длинными, тонкими и костлявыми. Они вроде бы растерялись от безжизненности того мира, который простирался перед ними. Было ясно, что он не только не оправдал их ожиданий, но, очевидно, очень отличался от того, который они оставили.

Один из мужчин поднял руку и указал на явно деформированный утес, как будто-то тот был какой-то опознавательной вехой. Остальные кивнули и начали осматриваться, ища другие знакомые приметы. Из склепа вышла еще одна группа селенитов и присоединилась к первой. Кратко переговорив о чем-то они, кажется, что-то решили, и вся партия направилась к «Искре».

Доктор, стоявший рядом со мной, пристально разглядывал их.

— Не так-уж хорошо они выглядят, — наконец пробормотал он. — Даже этим громадным легким приходится трудновато. Когда они входили в склеп, атмосфера явно была много плотнее. Интересно, когда же это было?

Его перебил Робсон. Он обращался к тем двоим, которые успели надеть скафандры:

— Намерения у них явно дурные. Поднимайтесь-ка лучше в купол управления и держите оружие наготове. Мы закроем переборку под куполом, и тогда вы сможете открыть иллюминаторы и, если понадобится, перестрелять их.

Двое в скафандрах пошли обратно к кораблю, и вскоре мы услышали, как они карабкаются по металлической лестнице. Робсон оказался прав. Лунные мужчины и женщины явно замышляли недоброе. Когда они приблизились, это стало совершенно ясно по их сверкающим глазам и оскаленным зубам.

Они вернули себе те предметы, которые мы у них было стащили. На каждом был широкий украшенный богатыми рисунками, лунный пояс, с шеи у каждого свисало ожерелье, на запястьях и лодыжках блестели металлические браслеты. Черные волосы, откинутые с лица назад и поддерживаемые обручами, падали им на плечи и спины.

Один мужчина, ростом выше остальных, казался вождем. Когда толпа добралась до корабля, он обернулся и подал сигнал. Через мгновение водопад камней и булыжников сильно заколотился о металлические борта «Искры».

Мы приободрились. Примитивная простота такой атаки воодушевила нас. Через полминуты селениты прекратили обстрел. Наши люди, забравшиеся в купол, открыли огонь. Нападающих (а их было свыше сотни) моментально пришли в смятение. Но их отступление было недолгим, и через несколько секунд они уже снова бежали к нам. По-видимому, они наконец сообразили, что под нависающими бортами корабля будут в безопасности от сидящих наверху снайперов.

Метко брошенный камень вывел из строя прожектор и погрузил утес в тень. Теперь снайперы был не в состоянии поразить всех тех, кто выбегал из гробницы. Селениты были почти невидимы, пока не добегали до узкой полоски солнечного света — а она, по мере того как садилось Солнце, все приближалась к нам.

Зажгли второй прожектор, но враги быстро разбили и его. Теперь мы почти не видели нападающих, хотя по направлению к кораблю из тени спешили все новые и новые селениты. Многие из них полегли под выстрелами, но многие прорвались невредимыми.

Послышались удары в наружный люк. Мы с улыбкой переглянулись. С этой стороны бояться было нечего. Да и селениты очень скоро сообразили, что сталь не поддается. Они столпились вокруг иллюминатора, бросая на нас голодные взоры и отталкивая друг друга.

Вожак поднял громадный камень, который ни один человек с Земли даже не сдвинул бы с места. Он со всего размаха швырнул камень в бронированное стекло. Стекло осталось невредимо, но Робсон забеспокоился.

— Не знаю уж, сколько еще таких попаданий оно выдержит, — произнес он неуверенно. — Что, если они одновременно попробуют швырнуть два или три таких камешка?

Очевидно, селенитам в голову пришла та же самая мысль. Мы увидели, что они подбирают самые тяжелые обломки скалы, какие только в силах поднять.

Робсон бросился назад и распахнул дверь в соседний отсек.

— Живо, вон отсюда! — скомандовал он. Мы изо всех сил бросились бежать; когда через люк проскочил последний из нас, мы услышали, как звенит стекло. Когда упало давление воздуха, дверь автоматически захлопнулась за нами.

Минуты через две по корме забарабанили камни. Когда мы постучались в дверь машинного отделения, главный инженер поднял голову, держа в руке гаечный ключ. Он делал все, что мог. Лицо его заливали грязные потоки пота, волосы стали влажными и слипшимися.

— Привинчивайте стальные ставни, — скомандовал он, когда-мы появились. Мы схватили их и с жаром принялись за работу. Едва только один иллюминатор оказался закрыт и защищен, жители Луны обратили свою атаку на другой, и нам пришлось и его закрывать стальным ставнем. В самый разгар работы мы услышали, что наши снайперы вынуждены были под градом камней покинуть свои боевые позиции.

Это продолжалось несколько часов, мы жили точно в кошмаре, перебегая с одного места на другое. Как только мы находили какое-то безопасное местечко, селениты кидались туда. И наконец, когда мы уже почти выдохлись и выбились из сил, мы почувствовали, что это безумие кончается. Камни барабанили все реже и слабее, пока наконец их дождь не прекратился.

Сбитые с толку, мы выжидали. Целый час прошел, пока мы решились снять стальные щиты с иллюминаторов и выглянуть наружу. Тогда только мы осознали, что атака полностью прекратилась. Солнце село, высохшее морское дно холодно поблескивало в бледном зеленовато-голубом свете Земли. Видны только несколько фигурок съежившихся в комок селенитов.

— Они ушли, — заключил я. — Но почему?

Робсон показал на скалу, и я увидел, что каменная дверь закрылась.

— Холод, — объяснил он. — Уже сейчас снаружи много холоднее, чем можно себе представить. Через некоторое время станет так холодно, что даже тот разреженный воздух, какой там есть, замерзнет до твердого состояния.

— А селениты?

— Для них это означает конец. Даже в склепах воздух замерзнет — хотя первыми замерзнут они.

— Бедняги, — посочувствовал я, — столько тысяч лет ждать, только для того, чтобы дождаться такого — замерзнуть насмерть!

Мне стало грустно, когда я представил себе, как эти последние неудачники-селениты, мужчины и женщины, сбились в кучу, прижимаясь друг к другу в своей лишенной света могиле, как они ждут, не имея никаких надежд, смерти от леденящего холода. Голос Робсона вывел меня из задумчивости:

— Всем за работу, — резко скомандовал он. — Нам придется опять поднимать корабль. Капитан Тофт, каковы будут ваши приказания?

Глава 5

Двенадцать гробов

Было решено, что мы отправимся на Землю. Моральное состояние команды «Искры» стало слишком тяжелым, чтобы позволить нам во время этого путешествия предпринять еще и исследование обратной стороны Луны. Так как расчеты для возвращения домой требовались незначительные, если вообще требовались, Тофт ждал только того момента, когда починят двигатели, и, как только все было готово, направил корабль прямо к огромному бледно-голубому диску нашей родной планеты.

Поверхность Луны уходила все дальше вниз, мы в последний раз взглянули на Море Безмятежности, получившее столь неверное название. В земном свете теперь виднелось только несколько неподвижно лежащих коричневых фигур; они казались печальным символом хрупкости и недолговечности того, что мы называем жизнью. Кинув на них последний взгляд, те из нас, кому предстояло нести ближайшую вахту, повернулись и отправились по каютам, чтобы как следует отдохнуть.

Я проспал долго. Часов двенадцать прошло, прежде чем я снова вышел из каюты. Длинный коридор наконец привел меня к двери каюты главного инженера. Я заколебался, не зная, стоит ли позвать его завтракать или лучше дать ему как следует выспаться. Рука моя уже была на ручке двери, когда эта дверь вдруг отворилась, и в дверях появилась женщина — лунная женщина!

Я застыл, потрясенно уставившись на нее. Она тоже вылупилась на меня, поблескивая зубами и темными глазами. Потом протянула ко мне правую руку, и я увидел зажатый в ней нож с окровавленным лезвием.

Я рванулся вперед, надеясь выхватить у нее оружие, но у нее оказалась слишком быстрая реакция. Ловко увернувшись, она с криком проскользнула мимо меня и помчалась по коридору. Я хотел было броситься за ней, но потом все же передумал, решив заглянуть в каюту главного инженера. Одного взгляда на него было достаточно: эта лунная дьяволица, должно быть, наносила ему удар за ударом…

С минуту я стоял в нерешительности. Судьба инженера могла бы стать и моей — и я еще не в безопасности. Я побежал по коридору: надо было предупредить остальных.

На пороге кают-компании я в ужасе остановился. Пять неподвижных тел лежали на полу, все страшно изуродованные. Я отпрянул и помчался к куполу управления.

Мои страхи были не напрасны. У самого входа я споткнулся о тела двух офицеров. Над третьей фигурой наклонилась лунная женщина. Когда я вошел, она выпрямилась и кошачьим шагом двинулись ко мне; тогда я увидел, что у ее ног лежал Тофт, живой, но связанный и беспомощный.

Она уставилась на меня, точно ужасающая Медуза, в каждой руке у нее было по ножу. Я отступил и схватился за стул, намереваясь воспользоваться им как оружием — я и забыл, что вся мебель на корабле привинчена к полу. И тут она закричала, совершенно нечеловеческим леденящим кровь криком. Внезапно дверь на дальнем конце купола отворилась, и показалась целая группа селенитов, мужчин и женщин.

Это было больше, чем я мог вынести: я выбежал, заперев за собой дверь на засов.

Следующие двенадцать часов я провел взаперти у себя в каюте. У меня была масса времени, чтобы обдумать нашу глупость. Как же мы могли, при всем том возбуждении, в котором пребывали, забыть о тех двенадцати гробах, которые взяли на борт? И ведь мы не только взяли их на корабль, мы их даже открыли, желая удостовериться, что все в порядке. Конечно же, кто-то из нас должен был предвидеть возможную опасность! Робсон или я обязаны были привязать крышки, а еще лучше — вообще выбросить гробы за борт еще на Луне!

И в самый разгар этих печальных размышлений мне пришло в голову, что это еще не конец. Они, конечно, захватили весь корабль, пользуясь внезапностью нападения, и убили всех, кого обнаружили, кроме Тофта: ведь им нужно будет заставить его показать им, как управлять кораблем, или вынудить его самого довести «Искру» до Земли. Тысячи лет тому назад лунные жители составили этот план, позволявший им выжить, и он еще не потерпел неудачу. Десятки селенитов собираются высадиться на Землю.

Я был безоружен: все оружие хранилось в шкафу кают-компании. Мне придется пробраться туда, чтобы отомстить за товарищей и покончить с селенитами.

Я подкрался к двери и прислушался. Приоткрыв дверь, я бросил поспешный взгляд налево и направо, убедился, что коридор пуст, и крадучись начал пробираться к носу корабля.

Мне удалось добраться до кают-компании незамеченным, и я проскользнул внутрь. Тщательно отводя глаза от следов бойни на полу, я пробрался к шкафу с оружием. Стальная дверь была на запоре…

За противоположной дверью послышались шаги. В мгновение ока я метнулся к выходу и бегом проделал весь обратный путь — безоружный и, вероятно, единственный оставшийся в живых человек. Что я мог сделать? Я не в состоянии был ни о чем думать, кроме того, что я должен выжить и донести до людей предостережение. А для того чтобы выжить, мне нужна пища.

Окольными путями я пробрался к кладовой и набил пустой чемодан необходимыми для жизни припасами. Я уже наполовину подтащил его к своей каюте, когда меня постигло несчастье. Завернув за угол, я лицом к лицу столкнулся с селенитом.

Он удивился еще больше меня: я уже двинулся с места, а он все еще продолжал глазеть на меня. Он помчался за мной, издавая полукрик, полустон. Звук был негромким, однако, видимо, встревожил его собратьев. Послышался топот многочисленных преследователей. Бросив чемодан с продуктами, я отпрянул от потянувшегося было ко мне лунатика и побежал.

Я то бежал, то катился по металлическому полу и так добрался до единственного известного мне безопасного места — до собственной каюты. Шаги преследователей были все ближе становились все громче. На последнем витке коридора я обнаружил, что путь мне преграждают несколько селенитов.

Но я уже совсем отчаялся, и на меня вдруг снизошло что-то вроде боевого безумия моих предков-викингов. Я нагнул голову, точно бык, и кинулся на поджидающие меня четыре коричневые фигуры. Последовал короткий жуткой бой, я пинался и отчаянно молотил кулаками, и, в конце концов, каким-то образом вырвался из образовавшейся кучи малы и добрался до своей каюты. Последним усилием я захлопнул дверь перед самым носом у преследователей.

Грудь и лицо у меня были изодраны, я истекал кровью. Я помню, как вытащил селенитский кинжал, который застрял в левом плече, а потом — темнота…

От сна — или комы — меня пробудил резкий толчок. Сделав отчаянное усилие, я Приподнялся, чтобы выглянуть в крошечный иллюминатор.

Снаружи до горизонта простирались белые пески, а дальше на солнце блестела линия пенящихся бурунов. Видимо, селениты каким-то образом все же привели «Искру» к Земле.

Я ужасно себя чувствовал, и на то, чтобы подняться с койки, у меня ушла уйма времени. Когда мне наконец удалось, шатаясь, пройти по коридору, я увидел что входной люк широко открыт, а корабль совершенно безлюден. Где-то в зеленом лесу, тянущемся вдоль берега, охотятся и добывают себе пищу селениты.

С трудом добрался я до запасов горючего и возле самого большого бака поджег запал: по крайней мере, «Искра» не станет безопасной базой для пришельцев. Затем двинулся вдоль берега — так быстро, как только мог.

Через несколько дней я нашел пустое длинное каноэ, кое-как починил его и отправился в море…

Президент Лунного Археологического Общества нахмурился. Он задумчиво потер мочку уха и медленно покачал головой. Перевернул лежащую перед ним стопку листков, и, все еще хмурясь, снова начал читать.

Все это, конечно, абсурдно, но ведь Стивен Доукотт действительно существовал, и он в самом деле входил в экипаж «Искры»…

ВИДЕОРАМА ПООЛЛИ

Однажды я заглянул к Сэлли и показал ей заметку в «Вечерних известиях Уэстуича».

— Что ты на это скажешь? — спросил я ее. Она, не присаживаясь, прочла статью и недовольно наморщила свой хорошенький лобик.

— Вздор какой-то, — проговорила она наконец.

Почему Сэлли в одно верила, в другое не верила, всегда оставалось для меня загадкой. Поди разбери, почему вдруг девушка отвергает что-то совершенно бесспорное, а потом с пеной у рта отстаивает какое-нибудь откровенное надувательство… Как бы там ни было, но это так.

Заметка, озаглавленная «Пинок под музыку», гласила:

«Вчера вечером собравшиеся на концерт в Адаме-Холле любители музыки были поражены тем, что во время исполнения одного из номеров с потолка свесились по колено две ноги. Их видел весь зал, и все в один голос утверждают, что это была пара ног, обутых во что-то вроде сандалий. Они несколько минут медленно раскачивались взад и вперед под потолком. Потом, давши пинка в воздух, исчезли и больше не появлялись. Обследование крыши не принесло никаких результатов, и владельцы концертного зала отказываются дать какое-либо объяснение случившемуся».

— Это уже не первый случай, — сказал я.

— Ну и что с того? — возразила Сэлли, очевидно позабыв, что минуту назад отрицала самую возможность подобных вещей.

— Затрудняюсь сказать, — отозвался я.

— Вот видишь, — заключила она.

Порой у меня возникает чувство, что Сэлли начисто не признает логики.

Впрочем, не одна она: людям хочется, чтобы все кругом было спокойно и привычно. И все же мне стало казаться, что пришло время обстоятельно изучить это дело и что-то предпринять.

Первым — так по крайней мере документально засвидетельствовано — столкнулся с этим явлением некий констебль Уолш. Если до него кто и видел нечто подобное, то, верно, почел это новой разновидностью небезызвестных «чертиков». Но единственное возлияние, которое обычно позволял себе констебль Уолш, состояло всего лишь из кружки крепкого чая с большой порцией сахара, а посему, когда он набрел на торчащую из тротуара голову с едва видимой шеей, он просто застыл на месте и уставился на нее. Но, что его особенно поразило, как заявил он в участке, куда влетел, пробежав без остановки полмили и долго еще заикаясь от страха, так это что голова поглядела ему вслед.

Спору нет, узреть голову на тротуаре — небольшое удовольствие, тем более в два часа ночи, но вообще-то говоря, разве не случалось вам в минуту рассеянности поймать на себе укоризненный взгляд трески, которую вы жарите на сковородке? Однако констебль Уолш рассказал еще кое-что. Он утверждал, что голова открыла рот, словно хотела что-то сказать. Даже будь это правдой, ему не следовало говорить об этом: каждый знает — трезвому такое не привидится. Но поскольку констебль настаивал на своем, его попросили дыхнуть и, с огорчением установив, что от него не пахнет спиртным, отправили обратно на место происшествия в сопровождении другого полицейского. Никакой головы, а также и следов пролитой или смытой крови там, разумеется, не было. На том, казалось, все и кончилось, вот только в послужном списке бедняги Уолша появилось несколько не особенно лестных пометок, затруднивших его продвижение по службе.

Впрочем, констебль не долго держал первенство. Два дня спустя целый дом обмер от страха, услыхав пронзительные крики миссис Рурк из квартиры № 35 и одновременно вопли мисс Фаррелл, обитавшей над ней. Сбежавшиеся соседи нашли миссис Рурк в истерике: ей привиделось, что с потолка ее спальни свесилась пара ног; а мисс Фаррелл, заливаясь слезами, уверяла, что из-под ее кровати высунулась чья-то рука. Однако при обследовании потолка и пола не удалось обнаружить ничего примечательного, кроме кучи пыли, извлеченной, не к чести мисс Фаррелл, из-под ее кровати.

К этому вскоре прибавились и другие случаи. Первым привлек мое внимание ко всему этому Джимми Линдлен, работавший — если это можно назвать работой — в соседнем со мной отделе. Джимми собирал факты. Фактом в глазах этого бедняги было все, что попадало на страницы газет. Ему было все равно, о чем идет речь, лишь бы о чем-нибудь необычном. Возможно, он от кого-то слыхал, что истина не бывает простой, и поэтому решил, что все, что не просто, истина.

Я привык к его бурным вторжениям и не обращал на них особого внимания, поэтому его первый приход с пачкой вырезок о констебле Уолше и всей этой истории не вызвал во мне горячего интереса.

Но через день-другой он появился с новой пачкой вырезок. Меня несколько удивило, что он вторично обратился к фактам одного и того же рода, и я отнесся к нему повнимательней.

— Вот. Повсюду — руки, ноги, головы, туловища… Прямо какое-то наваждение. Это неспроста. Тут что-то есть! — возгласил он — его интонации в печати соответствовал бы курсив.

Прочитав часть принесенных им заметок, я был вынужден признать, что на сей раз он открыл неиссякаемый источник необычного.

Один водитель автобуса увидел, что прямо перед ним на дороге торчит человеческое туловище, но тормозить было уже поздно. Когда же он остановил машину и сам не свой вылез из нее, чтоб осмотреть жертву, ее не оказалось. Какая-то женщина высунулась из окна поглядеть, что делается на улице, и увидела под собой чью-то голову, которая тоже смотрела на улицу, только прямо из кирпичной стены. В лавке одного мясника из пола вылезли две руки, которые, как видно, пытались что-то нащупать; через мгновенье они исчезли в цементном полу — совершенно бесследно, разумеется, если не считать ущерба, нанесенного торговой репутации мясника. Какой-то каменщик внезапно увидел возле себя странно одетую фигуру, висевшую прямо в воздухе. После этого рабочего пришлось под руки свести вниз и отправить домой. Еще одну человеческую фигуру заметили на пути следования товарного поезда, но когда поезд ее переехал, она точно сквозь землю провалилась.

Пока я просматривал эти и еще некоторые другие заметки, Джимми кипел от нетерпения прямо как сифон с содовой.

— Хм!.. — только и промолвил я.

— Вот-вот, — сказал он. — Что-то тут есть.

— Допустим, — осторожно согласился я, — но что именно?

— Все происшествия не выходят за пределы одной определенной зоны, — многозначительно сказал Джимми и раскрыл передо мной карту города. — Погляди, я здесь отметил все случаи; они, как видишь, произошли недалеко один от другого. Где-то здесь эпицентр. — Теперь его интонация передавала кавычки; он ждал, что на моем лице выразится удивление.

— Вот как? — сказал я. — Эпицентр? Только чего именно?

Он уклонился от прямого ответа.

— Есть у меня одна любопытная идея, — сказал он важно.

Каждая новая идея казалась ему любопытной, и тем не менее через час он мог утверждать что-нибудь совершенно противоположное.

— Выкладывай! — сказал я.

— Телетранспортировка! — объявил он. — И ничто другое. Этого следовало ожидать. И вот кто-то этим занялся.

— Хм! — сказал я.

— Ничего удивительного. — Он возбужденно придвинулся ко мне. — А как ты еще это объяснишь?

— Да, но если это телепередача, или телетранспортировка, или что-то еще в этом роде, то где-то непременно должен быть передатчик, ну и какая-то приемная станция, что ли, — возразил я. — И разве возможно, чтоб человека или вещь куда-то передали по радио, а потом воссоздали на старом месте?

— Разве мы что-нибудь знаем об этом? — сказал он. — К тому же в этом отчасти и состоит моя идея об эпицентре. Передатчик находится где-то в другом месте, но его лучи проецируются сюда.

— Если это так, — сказал я, — у твоего аппарата препаршивая настройка. Каково, например, человеку, если во время передачи его разрезает пополам кирпичная стена?

Джимми не выносил таких мелких придирок.

— Так ведь это же только начало. Первые опыты, — возразил он.

Я остался в уверенности, что разрезанному стеной нисколько не легче оттого, что это «первые опыты», однако смолчал.

Как раз в тот вечер я и заговорил об этом с Сэлли, и, пожалуй, напрасно. Дав мне ясно понять, что не верит в это, она объявила, что если это правда, то, наверно, тут просто какое-нибудь новое изобретение.

— И, по-твоему, это «просто новое изобретение»! Да это же целая революция! — вскричал я.

— А что пользы от такой революции?

— Это как же? — спросил я.

На Сэлли нашел дух противоречия. Она продолжала тоном человека, привыкшего смотреть правде в глаза.

— Всякому открытию у нас находят только два применения, — объяснила она. — Первое: попроще убить побольше народу. И второе: помочь разным выжигам обирать простаков. Может, когда и бывают исключения, как, например, с рентгеновскими лучами, да только редко. А ты радуешься. Да первое, что мы делаем со всяким открытием, — это приводим его к наименьшему общему знаменателю, а потом множим результат на простейшую дробь. Ну времена! А уж люди!.. Прямо в жар бросает, как подумаешь, что скажут о нас потомки.

— А вот мне все равно. Мы же их не услышим, — возразил я.

Она смерила меня убийственным взглядом.

— Ну, конечно. Ответ, достойный двадцатого века.

— И чудачка же ты, — проговорил я. — Ты можешь преспокойно говорить глупости, лишь бы они были твои, а не чужие. Для большинства нынешних девушек будущее — это только новый фасон шляпок или очередное прибавление семейства. А там хоть град из расщепленных атомов — им и дела нет: ведь они убеждены, что спокон века на земле не было и не будет особых перемен.

— Откуда ты знаешь, что думают девушки? — возмутилась Сэлли.

— Так мне кажется. А вообще откуда мне знать? — отвечал я.

По всему судя, она настроилась отрицать все, что было связано с этой историей, и я почел за лучшее переменить тему.

Дня через два Джимми опять заглянул ко мне.

— Он на время прервал свои опыты, — сообщил Джимми.

— Это ты про кого?

— Да про этого, телетранспортировщика. Со вторника никаких сведений. Наверно, догадался, что кто-то напал на его след.

— Ты себя имеешь в виду? — спросил я.

— Может быть.

— Так тебе удалось что-то узнать?

Он нахмурился.

— Во всяком случае, я кое-что сделал. Я нанес на карту места их появлений, и центр пришелся на храм Всех Святых. Я сходил, все там осмотрел, но ничего не обнаружил. И все же я на верном пути, иначе зачем бы ему прятаться?

Этого я не мог ему объяснить. Да и никто другой тоже. Тем более в тот же вечер газета сообщила, что какая-то домохозяйка видела руку и ногу, которые передвигались по стене ее кухни. Я показал эту заметку Сэлли.

— Вот увидишь, все это окажется каким-нибудь новым видом рекламы, — сказала она.

— Не иначе, как тайной, — пошутил я. Но, заметив, что в глазах ее снова загорается возмущение, поспешил добавить: — А не пойти ли нам в кино?

Когда мы входили в кинотеатр, небо затянуло тучами; вышли мы уже в ливень. Так как до дома Сэлли не было и мили, а все такси как будто сгинули, мы решили идти пешком. Сэлли натянула на голову капюшон своего плаща, взяла меня под руку, и мы двинулись в путь. С минуту мы молчали.

— Милая, — произнес я наконец, — меня, конечно, можно назвать человеком легкомысленным и беспутным, но разве ты не задумывалась о том, какие здесь открываются возможности для педагогического воздействия?

— Разумеется, — сказала она решительно, но не тем тоном, на который я рассчитывал.

— Словом, — продолжал я настойчиво, — если тебе хочется посвятить себя благородному делу, что может быть лучше, как заняться воспитанием подобной личности? Перспективы громадные…

— Это что, понимать как предложение? — спросила Сэлли.

— «Понимать»!.. Да если б ты знала… Господи! Что это?! — И я замолк.

Мы шли по Тайлер-стрит. Эта коротенькая улочка была сейчас залита водой и совсем пустынна: кроме нас — ни души. А умолк я потому, что внезапно увидел немного впереди какую-то машину. Из-за дождя я не мог ее толком разглядеть, но мне показалось, что это был маленький грузовичок с низкими бортами, в кузове которого сидело несколько легко одетых людей; он пересек Тайлер-стрит и исчез. Все бы ничего, если бы на Тайлер-стрит выходила хоть какая-нибудь улица, но, увы, ее не было. Грузовичок просто вынырнул с одной стороны и исчез с другой.

— Ты видела? — спросил я.

— Да, но как он?… — начала она и осеклась.

Мы прошли еще немного и достигли того места, где промелькнул грузовичок: по одну сторону от нас была кирпичная стена, по другую — фасады домов.

— Тебе, наверно, показалось, — сказала Сэлли.

— Но почему только мне?…

— Но ведь это же невозможно.

— Послушай, дорогая… — начал было я.

Но в эту минуту из кирпичной стены шагах в десяти перед нами выступила девушка. Мы замерли на месте и уставились на нее.

Не знаю, свои ли у нее были волосы или парик (теперь наука и искусство так усиливают женские чары!), только голову ее увенчивало какое-то подобие огромной золотой хризантемы добрых полутора футов в окружности, а чуть левее середины в волосы был воткнут красный цветок. Голова ее казалась непомерно тяжелой. На девушке было что-то вроде короткой розовой туники, очевидно шелковой, которая казалась бы уместной в ночном кабаре, но не на мокрой, грязной и темной Тайлер-стрит. Но что меня совсем убило, так это вышитые на тунике узоры. Трудно было поверить, чтоб девушка… Но так или иначе — тут стояли мы, а там — она.

Стоять-то она стояла, да только не прямо на земле, а в нескольких дюймах над ней. Она взглянула на нас обоих, потом уставилась на Сэлли: обе принялись внимательно изучать друг друга. Время шло, а мы все стояли и не двигались. Девушка открыла рот — очевидно, она что-то сказала, но мы не расслышали ни звука. Потом она покачала головой, махнула нам рукой и, повернувшись, ушла в стену.

Сэлли стояла не шевелясь. В своем блестевшем от дождя плаще она походила на какое-то темное изваяние. Когда она обернулась и на меня из-под капюшона глянуло ее лицо, оно показалось мне каким-то новым. Я обнял ее за плечи, она дрожала всем телом.

— Мне страшно, Джерри, — сказала она.

— Ну что ты, Сэлл. Наверно, все это проще простого, — солгал я.

— Нет, Джерри, тут что-то не то. Ты видел ее лицо? Она же моя копия!

— Да, здорово похожа, — согласился я.

— Понимаешь, ну просто копия… И мне стало страшно.

— Это игра света — и все. А в общем ее уже больше нет, — сказал я.

И все же Сэлли была права. Девушка походила на нее как две капли воды. Я потом часто об этом думал…

Утром ко мне пришел Джимми и принес газету. В короткой передовой высмеивались граждане, которые в последнее время видели разные чудеса.

— Наконец-то они высказали свое мнение, — объявил он.

— А тебе как, удалось что-нибудь разузнать? — спросил я.

Он нахмурился.

— Боюсь, я шел по ложному следу. Я и сейчас думаю, что это первые опыты, только передатчик, очевидно, где-то совсем в другом месте. Возможно, его передачи направлены сюда в опытных целях.

— Но почему сюда?

— Откуда мне знать! Куда-то он должен был их направить. А сам передатчик может быть где угодно. — Он замер, вдруг пораженный страшной мыслью. — Возможно, речь идет об очень серьезных вещах. Что, если передатчик у русских и они могут телетранспортировать сюда людей или даже… бомбы…

— Сюда-то зачем? — настаивал я. — Если бы, скажем, в Харуелл или же Королевский арсенал — дело другое…

— Для опыта, — повторил он.

— Вот разве что, — согласился я. Затем я рассказал ему о девушке, которую мы с Сэлли повстречали накануне. — Я что-то русских представлял себе совсем иначе, — добавил я.

Джимми покачал головой.

— Маскируются. Насмотрелись там у себя за железным занавесом разных иллюстрированных журналов и газет и решили, что наши девушки так ходят. Вот и весь фокус, — закончил он.

На следующий день примерно три четверти всех читателей «Вечерних новостей» написали в редакцию о разных странностях, которые видели, и газета оставила свой шутливый тон. А через два дня город решительно разделился на сторонников, так сказать, классического толкования и нового. Во втором лагере имелись свои раскольники, которые отстаивали идею телетранспортировки против теории стереоскопической передачи или спонтанного молекулярного синтеза; первый лагерь разделился на следующие секты: поборников вторжения духов, адептов телесности обычно бестелесных видений и провозвестников страшного суда. В жарких спорах частенько было не разобрать, кто действительно что-то видел, а кто от полноты чувств приукрасил дело в ущерб истине.

В субботу мы встретились с Сэлли, чтобы вместе позавтракать. Потом мы отправились на машине за город — там, среди холмов, было одно местечко, которое, по-моему, на редкость подходило для объяснения в любви. Но когда мы пересекли Хай-стрит, шедшая перед нами машина затормозила. Затормозили и я и мужчина, ехавший следом за нами. Третья машина затормозила уже в последний момент. По ту сторону перекрестка тоже раздавался характерный скрежет металла. Я поднялся на ноги, чтоб узнать причину остановки, и потянул за руку Сэлли.

— Смотри, опять, — сказал я.

Прямо посреди перекрестка отчетливо вырисовывалось что-то, что с трудом можно было назвать машиной, — оно больше походило на какую-то плоскую тележку или платформу и висело над землей на расстоянии фута. Да-да, висело, я не оговорился. У платформы не было ни колес, ни подпорок. Она просто висела в воздухе. На ней стояло с полдюжины людей в ярких одеждах, похожих не то на рубаху, не то на халат, и с любопытством оглядывало все вокруг. По борту платформы шла надпись: «Видеорама Пооли». Один из мужчин показывал другому на храм Всех Святых; остальные больше смотрели на людей и машины. Полисмен-регулировщик высунул из своей будки изумленное лицо. Но тут же взял себя в руки. Он закричал, засвистел в свисток, опять закричал. Стоявшие на платформе даже не повернулись. Полицейский вылез из будки и двинулся к перекрестку — точь-в-точь вулкан, который нашел, наконец, куда бы извергнуться.

— Эй! — прокричал он пришельцам.

Те по-прежнему не обращали на него никакого внимания, и только когда он был от них уже в двух ярдах, заметили его, стали подталкивать друг друга локтями, ухмыляться. Полицейский весь побагровел; он принялся бранить их на чем свет стоит, а они продолжали рассматривать его с нескрываемым интересом. Он выхватил из заднего кармана дубинку и двинулся на них. Полицейский хотел было схватить юношу в желтой рубахе, но рука его прошла сквозь него.

Блюститель порядка отступил. Ноздри его раздувались, как у лошади. Стиснув в руке дубинку, он размахнулся и ударил ею по всей компании. Те продолжали смеяться: дубинка свободно прошла сквозь них.

Я готов снять шляпу перед этим полицейским: он не пустился бежать. С минуту он как-то странно глядел на них, потом повернулся и не спеша направился к будке; все так же спокойно он дал машинам сигнал продолжать путь. Ехавший перед нами только того и ждал. Он рванул с места и прошел сквозь платформу. Она успела уйти от меня, иначе я сам бы ей поддал. Сэлли видела, как платформа, описав дугу, исчезла в стене городского банка.

Когда мы подъехали к намеченному месту, погода заметно испортилась, все вокруг глядело мрачно и совсем не благоприятствовало моим целям, так что мы, покатавшись немножко, повернули обратно и остановились в тихом и уютном ресторанчике у въезда в город. Мне уже почти удалось начать разговор, о котором я мечтал, когда у нашего столика появился — кто бы вы думали? — Джимми.

— Вот встреча! — вскричал он. — Слыхал, Джерри, что случилось сегодня в центре?

— Да мы сами там были, — ответил я.

— Выходит, Джерри, наши с тобой догадки — так, ерунда. А дело-то покрупней! Это платформа все прояснила. Техника у них куда выше нашей. Знаешь, кто это, по-моему?

— Марсиане? — предположил я.

Он так и отпрянул, вытаращив глаза.

— Нет, но как ты догадался?! — изумленно спросил он.

— А больше некому, — объяснил я. — Только вот непонятно, зачем марсианам путешествовать под вывеской «Видеорама Пооли», — продолжал я.

— А там было так написано? Я этого не знал, — проговорил Джимми.

И он ушел с унылым видом, успев начисто испортить все, что мне с таким трудом удалось наладить.

Утром в понедельник наша машинистка Анна пришла на работу еще более очумелая, чем всегда.

— Ой, что со мной приключилось, страх!.. — затрещала она, едва переступив порог. — Никак не опомнюсь. Я вся была красная как рак.

— Вся-вся? — заинтересовался Джимми.

Она не потрудилась ему ответить.

— Сижу я в ванне и вот поднимаю глаза — мужчина в зеленой рубашке стоит и смотрит. Ну, я, конечно, закричала.

— Еще бы. Конечно! — поддакнул Джимми. — А дальше что было, или нам нельзя…

— Стоит — и все, — продолжала она. — А потом усмехнулся и ушел… в стену. Ну какой нахал!

— Ужасный! — согласился Джимми. — Так, прямо в открытую, и усмехнулся?

Анна пояснила, что нахальство его заключалось не только в этом.

— Просто сущее безобразие, — говорила ода. — Что ж это будет, если мужчины начнут свободно ходить сквозь стены ванных, где купаются девушки?…

Резонный вопрос, ничего не скажешь.

Тем временем прибыл шеф. Я последовал за ним в кабинет. Видно было, что он чем-то расстроен.

— Да что ж это творится в этом проклятом городе, Джерри? — сказал он с возмущением. — Вчера приходит жена домой. А в гостиной две какие-то невероятные девицы. Она, конечно, обвинила меня. Первый скандал за двадцать лет. Пока мы разбирались, девицы исчезли, — закончил он.

Я поахал в знак сочувствия — что еще оставалось.

Вечером я пошел навестить Сэлли и увидел, что она сидит на ступеньках у своих дверей, прямо под дождиком.

— Ты что это? — спросил я.

Она взглянула на меня безнадежно.

— Понимаешь, явились двое. Мужчина и девушка. И ни за что не хотели уходить. Только смеялись надо мной. А потом стали вести себя так, точно меня там нет. Дошли до того, что… Словом, я не выдержала и ушла.

Она сидела несчастная-принесчастная и вдруг расплакалась.

Ход событий все убыстрялся. Наутро произошло жаркое сражение — вернее, побоище — на Хай-стрит. Мисс Дотрби, представительница одной из именитейших семей Уэстуича, была оскорблена в лучших чувствах появлением на углу Нортгейт четырех взлохмаченных и хихикающих девиц. Но едва она обрела дыхание и глаза ее вернулись в свои орбиты, она тут же постигла свой долг перед обществом. Она зажала в руке зонтик, точно дедовский меч, и двинулась на врага. Она прошла сквозь его ряды, нанося удары направо и налево, а когда обернулась, то увидела, что девицы стоят и хохочут ей в лицо. Она напала на них вторично, но те продолжали над ней смеяться. Тогда она принялась что-то бессвязно лепетать, и ее увезли в машине «Скорой помощи».

К концу дня город заполнили возмущенные матроны и растерянные мужи; мэра и полицию одолевали просьбами принять, наконец, какие-нибудь меры.

Особенно неспокойно было в районе, который Джимми ранее отметил на карте. Вообще-то пришельцы встречались повсюду, но в этих кварталах они ходили толпами — мужчины в цветных рубахах и девушки с немыслимыми прическами и совсем уж немыслимыми узорами на одежде; они выходили под ручку из стен и беззаботно разгуливали среди пешеходов и машин. По временам они останавливались, что-нибудь друг другу показывали, а потом разражались беззвучным хохотом. Что их особенно забавляло, так это наш гнев. Стоило им заметить, что они вас шокируют, как они начинали строить вам рожи и всячески донимать вас, доводить вас до слез, и чем больше вы волновались, тем больше они радовались. Они гуляли, где хотели, проникали в магазины, банки, учреждения и частные квартиры, невзирая на ярость постоянных обитателей. Везде появились надписи «Не входить», но это их только смешило.

В центре от них прямо не было прохода, хотя, как выяснилось, они могли двигаться не только на том уровне, что мы. Иногда вам казалось, что они идут по земле или по полу, но где-то рядом другие парили в нескольких дюймах над землей, а еще дальше вы могли встретить и таких, что шли по земле, точно вброд. Очень скоро мы убедились, что они так же не слышат нас, как мы их, и потому не было никакого смысла обращаться к ним или грозить им, а наши объявления лишь возбуждали их любопытство.

На четвертый день в городе воцарился полный хаос. В местах массового нашествия гостей исчезла всякая возможность уединения. В самые интимные минуты они могли пройти мимо вас, тихонько хихикая или фыркая вам в лицо. Хорошо было полиции объявлять, что пришельцы, мол, безопасны, не могут причинить никому вреда и поэтому лучше всего просто не обращать на них внимания. Бывают такие минуты, когда не у всякого хватит выдержки взять и отвернуться от толпы хохочущих юнцов и девиц. Даже такой мирный человек, как я, временами впадал в ярость, а уж разные там женские комитеты и общество охраны — те вообще пребывали в состоянии вечной истерики.

Слухи о нашем положении начали распространяться по стране, но от этого нам слаще не стадо. В город хлынули любители сенсаций. От них некуда было деться. По улицам поползли провода кинокамер, телекамер и микрофонов, а фоторепортеры только и делали, что сновали вокруг и щелкали затворами своих аппаратов и, будучи отнюдь не бесплотны, мешали нам не многим меньше пришельцев.

Но нам предстояли еще более серьезные испытания. Мы с Джимми оказались свидетелями нового поворота событий. Мы шли завтракать в кафе и, следуя инструкции, старались всеми силами не замечать пришельцев — шли сквозь них, и все. Джимми был мрачен. Ему пришлось отказаться от всех своих теорий: они одна за другой рушились под натиском фактов. Уже подходя к кафе, мы заметили на Хай-стрит беспорядочное скопление машин, двигавшихся в нашу сторону, и решили обождать. Через минуту из потока машин вынырнула одна, ехавшая со скоростью шести-семи миль в час. Это скорее была не машина, а платформа, вроде той, которую мы с Сэлли видели на перекрестке в прошлую субботу, только пошикарней. У нее были разноцветные, еще блестевшие красной, желтой и синей краской борта, а внутри — сиденья, по четыре в ряд. Большинство пассажиров составляла молодежь, но попадались и люди постарше, одетые в более сдержанные костюмы все того же фасона. За передней платформой двигалось с полдюжины других. На бортах платформ можно было прочесть:

ВЗГЛЯД НА ПРОШЛОЕ.

ВИДЕОРАМА ПООЛИ — ВЕЛИЧАЙШЕЕ ДОСТИЖЕНИЕ ВЕКА.

КУРС ИСТОРИИ БЕЗ ВСЯКОЙ ЗУБРЕЖКИ ЗА ОДИН ФУНТ.

ТАК ЖИЛА ВАША ПРАПРАБАБУШКА.

ДВА ШАГА — И ВЫ В СТАРОМ СМЕШНОМ ДВАДЦАТОМ ВЕКЕ.

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ СО ВСЕМИ УДОБСТВАМИ.

СМЕШНЫЕ МОДЫ, ДРЕВНИЕ ОБЫЧАИ.

ВЕСЬМА ПОУЧИТЕЛЬНО!

ИЗУЧАЙТЕ ПРИМИТИВНЫЕ НРАВЫ И ОБРАЗ ЖИЗНИ.

ЗАГЛЯНИТЕ В РОМАНТИЧНЫЙ ДВАДЦАТЫЙ ВЕК -

БЕЗОПАСНОСТЬ ГАРАНТИРУЕТСЯ.

ИЗУЧАЙТЕ СВОЕ ПРОШЛОЕ, ПОВЫШАЙТЕ КУЛЬТУРУ -

СТОИМОСТЬ ЭКСКУРСИИ ОДИН ФУНТ.

КРУПНАЯ ПРЕМИЯ ТОМУ,

КТО ОПОЗНАЕТ СВОЮ ПРАБАБУШКУ ИЛИ ПРАДЕДУШКУ.

Пассажиры с удивлением глазели по сторонам и порой прямо-таки давились от смеха. Кое-кто из юношей тыкал в нас пальцем и, по-видимому, отпускал на наш счет разные шуточки: спутницы их так и покатывались от беззвучного хохота. Другие сидели развались и уплетали какие-то крупные желтые плоды. Временами они поглядывали вокруг, но больше были заняты своими соседками, которых обнимали за талию. На задке предпоследней платформы стояло:

ТАК ЛИ ДОБРОДЕТЕЛЬНА ВАША ПРАПРАБАБУШКА,

КАК ОНА УТВЕРЖДАЛА?

СПЕШИТЕ УЗНАТЬ ТО, О ЧЕМ В СЕМЬЕ НЕ РАССКАЗЫВАЛИ.

А на последней:

ЛОВИТЕ ЗНАМЕНИТОСТЕЙ, ПОКА ОНИ НЕ НАЧАЛИ ПРЯТАТЬСЯ.

УЗНАВАЙТЕ ТАЙНЫ — ЭТО ПОМОЖЕТ ВАМ ВЫИГРАТЬ ПРИЗ!

Платформы проехали, а мы, пешеходы, стояли и переглядывались в изумлении. Говорить, как видно, никому не хотелось.

Этот торжественный выезд был, по-моему, чем-то вроде парада, ибо позднее, хоть я и не раз встречал платформы, до отказа набитые любителями впечатлений и шедшие под лозунгами:

ИСТОРИЯ — ЭТО КУЛЬТУРА. РАСШИРЯЙТЕ СВОЙ КРУГОЗОР -

ВСЕГО ЛИШЬ ОДИН ФУНТ.

или:

УЗНАВАЙТЕ ПОДНОГОТНУЮ ВАШИХ ПРЕДКОВ!

во всяком случае, о подобных парадах я больше не слышал.

В мэрии рвали на себе последние волосы и продолжали увешивать город объявлениями о том, что запрещается делать туристам, но те только смеялись, и дела шли все хуже и хуже. Пешие туристы взяли за обычай подбегать и заглядывать вам в лицо; сверившись с книгой или газетой, которую носили с собой, они в раздражении кидались за кем-нибудь другим. Я пришел к выводу, что за меня не давали ни гроша.

И все же надо было работать. Раз уж мы не могли справиться с этими гостями, приходилось их терпеть. Многие семьи уезжали за город, чтоб сыскать покой и уберечь дочек от влияния новой моды и прочих соблазнов, но большинство из нас должно было как-то тянуть обычную канитель. Почти все встречные глядели хмуро и озадаченно. Исключение составляли одни пришельцы.

Как— то вечером, недели через две после торжественного проезда платформ, я зашел за Сэлли. Когда мы с ней вышли из дому, то увидели, что чуть подальше на улице идет драка. Две девицы, чьи головы походили на раззолоченные плетеные шары, сцепились, как две кошки. Один из стоявших рядом юношей самодовольно поглядывал вокруг, остальные подзадоривали соперниц. Мы повернули в другую сторону.

— Совсем чужой стал город, — проговорила Сэлли. — Даже дома от них не спрячешься. Что бы им убраться и оставить нас в покое. Мерзкие создания!.. Видеть их не могу!

У самого входа в парк мы набрели на хризантемо-волосую малютку, которая сидела ни на чем и горько-прегорько плакала. Сэлли тут же смягчилась.

— Может, они не такие уж злые, ну хотя бы некоторые. Тогда зачем они устроили из нашей жизни какой-то цирк?

Мы сыскали скамейку и сели на нее полюбоваться закатом. Мне хотелось куда-нибудь увезти ее отсюда.

— А наверно, красиво сейчас на холмах, — сказал я.

— Жаль, что мы не там, Джерри, — вздохнула она.

Я взял ее руку, она не отняла ее.

— Сэлли, дорогая… — начал я.

Но не успел я закончить фразу, как откуда-то появились двое туристов, мужчина и девушка, и заняли позицию напротив нас. Вот когда я пришел в ярость. Ну пусть себе ездят по городу на своих платформах, неужто же надо хорониться этих пеших гостей и здесь, в парке, где для них нет — по крайней мере не должно быть — ничего интересного. Но эта парочка, видно, сыскала что-то интересное. Это была Сэлли, и они уставились на нее без всякого стеснения. Она выдернула свою руку из моей. Пришельцы стали о чем-то совещаться. Мужчина открыл папку, которую держал под мышкой, и вынул оттуда какой-то листок. Они взглянули на него, на Сэлли, опять на листок. Это уж было слишком. Я встал и, пройдя сквозь них, заглянул в листок. Удивлению моему не было предела. То была страница наших «Вечерних новостей», очевидно взятая из какой-то очень старой подшивки. Истрепанная, с полувыцветшей печатью, она, чтобы не рассыпаться, была с обеих сторон заклеена каким-то тонким, прозрачным пластиком. Я не заметил числа, но это и понятно: я смотрел туда же, куда смотрели они, а с фотографии на меня смотрело улыбающееся лицо Сэлли. На каждой руке у нее было по малютке. Я успел прочесть лишь заголовок: «У супруги городского советника — двойня». Тут они сложили газету и опрометью кинулись к выходу. Летят за своим проклятым призом, подумал я, чтоб им подавиться!

Я вернулся к Сэлли и сел с ней рядом. Разумеется, эта фотография испортила все дело. «Супруга городского советника» — каково! Ей, конечно, хотелось знать, что я прочел в газете, и мне пришлось что то соврать, чтобы выкрутиться.

Мы сидели на скамейке, молчаливые и мрачные.

Мимо проехала платформа, на которой красовалось:

ОБРАЗОВАНИЕ БЕЗ УСИЛИЙ.

КУЛЬТУРА В УСЛОВИЯХ ПОЛНОГО КОМФОРТА.

На наших глазах она прошла сквозь решетку парка и влилась в уличное движение.

— Пойдем домой, — предложил я.

— Пойдем, — грустно ответила Сэлли.

Провожая ее домой, я все сокрушался, что не заметил дату выпуска.

— Между прочим, у тебя нет какого-нибудь знакомого советника? — спросил я ее как бы невзначай.

Она удивилась.

— Есть один. Мистер Фэлмер, — сказала она как-то неуверенно.

— Он что, молод? — осведомился я небрежным тоном.

— Что ты! Он такой старый. Я, собственно, знаю не его, а его жену.

— Вот как! — сказал я. — А какого-нибудь молодого не знаешь?

— Кажется, нет. А что?

Я промямлил что то насчет того, как нужны нам в подобный момент молодые люди с головой.

— Молодые люди с головой не идут в городские советники, — возразила она, глядя на меня.

Возможно, ей в самом деле не хватало логики, но она умела подбодрить человека. Вот если б мне еще найти разгадку всей этой истории!

На следующий день город снова негодовал. Дело в том, что накануне в храме Всех Святых шла вечерняя служба. Но едва священник взошел на кафедру и открыл рот, чтобы произнести небольшую проповедь, в церкви появилась платформа с надписью:

НЕ ЭТОТ ЛИ МАЛЬЧУГАН ВАШ ПРАПРАДЕДУШКА?

ЗАПЛАТИТЕ ФУНТ, И ВЫ СМОЖЕТЕ ЭТО ВЫЯСНИТЬ.

Платформа остановилась против аналоя. Священник молча глядел на нее с полминуты, а потом хватил кулаком по пюпитру.

— Нет, это невыносимо! — завопил он. — Не начну, пока эта штука не выедет!

И он замер, вперив сверкающий взор в платформу.

Прихожане последовали его примеру.

На платформе с явным нетерпением ожидали начала представления. Видя, что оно задерживается, туристы, чтоб скоротать время, принялись откупоривать бутылки и угощаться фруктами. Священник продолжал смотреть на них испепеляющим взглядом. Служба все не начиналась, туристам сделалось скучно. Юноши стали щекотать девиц, девицы захихикали. Несколько человек горячо убеждали в чем-то сидевшего впереди мужчину. Спустя минуту он кивнул, и платформа уплыла через южную стену.

Первый раз мы взяли верх. Священник вытер лоб, откашлялся и произнес лучшую свою проповедь на тему: «Города в долине».

Но как ни возмущались отцы города, нам от этого было не легче. Планов, конечно, хватало. Один из них принадлежал Джимми и состоял в том, чтобы с помощью ультравысоких или инфранизких волн развеивать изображение туристов. Возможно, в ходе подобных опытов нам бы и удалось что-то сыскать, но время не ждало. А попробуйте повоевать с врагом, когда он всего-навсего стереоскопическое изображение и вы понятия не имеете, как воспрепятствовать его передаче. Сама передача происходит не там, где вы ее видите, а в каком-то совершенно неизвестном вам месте — как туда доберешься? То, что вы видите, не способно чувствовать, оно не ест, не спит, не дышит… И вот, когда я стал раздумывать над тем, что же оно все-таки способно испытывать, тут-то меня и осенило. Я был поражен — ведь до чего просто! Я схватил шляпу и кинулся в мэрию.

Осаждавший мэрию поток возмущенных, недовольных и одержимых разными планами лиц весьма затруднил туда доступ, и все же я, наконец, пробился к одному чиновнику, который выслушал меня внимательно, хотя и недоверчиво.

— План ваш не многим понравится, — заявил он.

— Пускай. Нам ведь нечего терять. К тому же это пойдет на пользу местной торговле.

Лицо его заметно просветлело. А я наседал:

— Ведь у мэра несколько ресторанов, а уж владельцы гостиниц, пивных и закусочных, те просто возликуют.

— Что и говорить, — согласился он. — Попробуем предложить им ваш план. Пойдемте.

Последующие три дня мы с утра до ночи разрабатывали мой план. На четвертый приступили к его осуществлению. Ранним утром на все дороги вышли люди и перекрыли въезды в наши муниципальные пределы, а потом водрузили у их границ огромные щиты, на которых красным по белому было написано:

УЭСТУИЧ — ГОРОД, СМОТРЯЩИЙ В БУДУЩЕЕ.

ПОСЕТИТЕ — УВИДИТЕ. СМОТРИТЕ, ЧТО БУДЕТ.

НЕ ГОРОД — ЧУДО ВЕКА

(С ПРИЕЗЖИХ 2 ШИЛЛИНГА ШЕСТЬ ПЕНСОВ).

В то же утро были запрещены все телевизионные передачи из Уэстуича, а в столичных газетах появилась серия объявлений:

ВЕЛИКОЛЕПНО! ОРИГИНАЛЬНО! ПОУЧИТЕЛЬНО!

УЭСТУИЧ ПРЕДЛАГАЕТ ЕДИНСТВЕННО ВЕРНУЮ ПАНОРАМУ БУДУЩЕГО!

ЕСЛИ ВЫ ХОТИТЕ ЗНАТЬ:

ЧТО БУДЕТ НОСИТЬ ВАША ПРАПРАПРАВНУЧКА,

КАК БУДЕТ ВЫГЛЯДЕТЬ ВАШ ПРАПРАПРАВНУК,

ЧТО БУДЕТ МОДНО В ДВАДЦАТЬ ПЕРВОМ ВЕКЕ,

КАК ПЕРЕМЕНЯТСЯ ОБЫЧАИ,

ПОСЕТИТЕ УЭСТУИЧ И ВЗГЛЯНИТЕ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ.

ВАМ ОТКРЫТА ПЕРСПЕКТИВА ИСТОРИИ.

БУДУЩЕЕ ЗА ДВА ШИЛЛИНГА ШЕСТЬ ПЕНСОВ.

Мы полагали, что происходящее у нас всем известно, и потому не стали вдаваться в подробности, однако поместили в иллюстрированных газетах несколько реклам, рассчитанных на любителя.

УЭСТУИЧ.

ПАРАД КРАСОТОК!

ЖЕНЩИНЫ БУДУЩЕГО.

СМЕЛЫЕ МОДЫ — ВОЛЬНЫЕ МАНЕРЫ.

ИЗУМИТЕЛЬНО! ДОСТОВЕРНО! СО ВСЕЙ ОТКРОВЕННОСТЬЮ!

СТИЛЬНЫЕ ДЕВОЧКИ НА ВСЕ ВКУСЫ

ЗА ДВА ШИЛЛИНГА ШЕСТЬ ПЕНСОВ.

И так далее и тому подобное. Кроме того, мы закупили в отделах новостей достаточно места для своей рекламы, чтобы привлечь тех, кто считает, что руководствуется во всем психологическими, социальными и прочими высокими мотивами.

И они прикатили.

К нам и раньше приезжало немало охотников за сенсацией, но стоило им узнать, что за это назначили цену, как число прибывающих резко возросло, и чем больше их становилось, тем мрачнее смотрел казначей Городского совета — отчего, мол, не догадались спрашивать за въезд по пять, а то и по десять шиллингов.

Через несколько дней нам пришлось построить на всех пустырях и кое-где в окрестных полях автомобильные стоянки и еще пустить специальный автобус до города для тех, кто там остановился. Улицы были забиты приезжими, которые собирались толпами и приветствовали свистом, гиканьем и шутками каждую платформу Пооли и каждого пешего туриста, так что местные жители попросту засели дома и там копили свою ярость.

Наш казначей уже начал тревожиться, как бы нас не обложили налогом на развлечения. Мэра с каждым днем все больше и больше заваливали жалобами, но он был так занят снабжением своих ресторанов пивом и едой, что не мог уделить этому ни минуты. И тем не менее я стал опасаться, что этот Пооли нас все-таки выживет. Легко было заметить, что туристам из будущего не по вкусу весь этот гам-тарарам — он изрядно мешал охоте за призами, — однако они продолжали бродить по городу, да еще к ним прибавились приезжие, которые поднимали несусветный шум и бесновались почти до утра. Терпение жителей иссякло, назревала буря.

Однако к концу недели, когда кое-кто из нас стал подумывать, уж не лучше ли, пока не поздно, отлучиться на время из Уэстуича, обнаружилась первая брешь: чиновник из мэрии позвонил мне и сказал, что он видел несколько платформ, на которых было много пустых мест.

На следующий вечер я вышел на один из их излюбленных маршрутов, чтобы самому на все поглядеть. Я застал там большую, уже успевшую угоститься толпу — люди обменивались шутками, пихались и толкались локтями, — впрочем, ждать пришлось не долго. Из фасада кафе «Коронация» чуть наклонно выплыла платформа с надписью:

ВОСХИТИТЕЛЬНАЯ РОМАНТИКА XX ВЕКА -

ЗА ПЯТНАДЦАТЬ ШИЛЛИНГОВ.

На платформе было с полдюжины свободных мест. Появление платформы было встречено общим ликованием и пронзительным свистом. Водитель с полным безразличием повел машину прямо сквозь толпу. Пассажиры на платформе выглядели менее уверенно, чем прежде. Иные из них вели с нами немую перепалку; они смеялись и на каждый жест, каждую гримасу отвечали тем же. Хорошо еще, что их девицы не могли слышать того, что кричала им толпа; впрочем, некоторые жесты были достаточно красноречивы. Сомневаюсь, что было очень приятно проезжать сквозь толпу мужчин, ведущих себя подобным образом. К тому моменту, когда платформа миновала толпу и готовилась скрыться в фасаде универмага, большинство туристов уже перестало бодриться, а некоторые совсем помрачнели. Глядя на их лица, я подумал, что Пооли, наверно, нелегко будет отстаивать познавательную ценность своих начинаний перед депутацией недовольных.

В следующий вечер на платформах было больше пустых мест, чем занятых; говорили также, что стоимость экскурсии снизилась до десяти шиллингов.

Через день платформы не появились вовсе, и мы только и делали, что возвращали въездную плату и отбивались от требований оплатить расход бензина.

Не появились они и на следующий день и на третий день, так что нам оставалось лишь произвести генеральную уборку Уэстуича. В общем, если не считать приобретенной городом печальной славы, которую предстояло изживать годами, вся эта история была теперь позади.

Так мы по крайней мере считали. Но Джимми утверждал, что это заблуждение. Он был уверен, что они лишь подработали фактор видимости — из-за него и вышла вся неприятность, — и теперь, верно, снова разъезжают по нашему и другим городам.

Что ж, возможно, он прав. Кто поручится, что этот Пооли или какой-нибудь его преемник не устраивает сейчас увеселительные экскурсии по всему белому свету и по всей истории вдоль и поперек? Но мы их не видим и, поскольку они скрыты от нас, не больно тревожимся.

Так или иначе, мы, как могли, справились с Пооли. Правда, для этого пришлось пойти на крайние меры. Даже настоятель храма Всех Святых понял это, оттого, без сомнения, и начал свою благодарственную проповедь словами: «Беспримерно и поразительно, братья, действие пошлости…»

Поскольку все уладилось, я нашел, наконец, время навестить Сэлли. Она была веселее, чем в последние дни, и поэтому еще привлекательней. Кажется, она тоже была рада меня видеть.

— Привет, Джерри, — сказала она. — Я только что читала в газете, как мы обязаны тебе тем, что избавились от них. Нет, право, ты молодец!

Еще недавно я, верно бы, растаял от этих слов, а сейчас во мне словно что-то замкнулось. Я то и дело вспоминал ее с близнецами на руках и ломал себе голову, как они там очутились.

— Ничего особенного, дорогая, — отвечал я сдержанно. — Любой бы придумал.

— Возможно. Только люди почему-то другого мнения. Знаешь, Джерри, что я сегодня слышала? Они хотят просить тебя баллотироваться в Городской совет.

— Меня — в совет? Вот комедия… — начал было он и замолк. — Но если… Значит, тогда меня станут называть советником, да?

— Ну да, наверно, — ответила она, с удивлением глядя на меня.

Кажется, все начало проясняться.

— Сэлли, дорогая… любимая… Я давно собирался сказать тебе одну вещь… — забормотал я.

ТУПАЯ МАРСИЯШКА

Покупая Лелли — нет, так говорить не следует, иначе наживешь себе неприятности, — уплатив ее родителям тысячу фунтов в качестве компенсации за дочь, Дункан Уивер отметил про себя, что поначалу рассчитывал на сумму в шестьсот, в крайнем случае, семьсот фунтов.

У кого бы в Порт-Кларке он ни спрашивал, все уверяли, что это — красная цена. Однако на деле все оказалось гораздо сложнее, чем считали горожане. Первые три марсианские семьи, к которым обратился Дункан, наотрез отказались продавать дочерей, следующая потребовала полторы тысячи фунтов и ни шиллинга меньше; родители Лелли тоже начали торг с полутора тысяч, однако снизили ставку до тысячи, когда поняли, что Дункан не поддастся на вымогательство. Возвращаясь в Порт-Кларк, он прикидывал так и этак и в конце концов решил, что, в общем-то, в накладе не остался. Контракт сроком на пять лет, максимум по двести фунтов в год… Когда вернется, продаст ее фунтов за четыреста, а то и за пятьсот. Нет, все не так уж плохо.

В городе ему пришлось также встретиться с агентом Компании.

— Послушайте, — сказал Дункан, — вам известно, что мне предстоит провести пять лет на станции Юпитер-4-б. Корабль, который доставит меня туда, будет двигаться со скоростью света и пойдет почти порожняком. Поэтому как насчет места для еще одного пассажира? — Он заранее узнал, что в подобных обстоятельствах Компания обычно идет навстречу (хотя, конечно, бывают и исключения).

Агент, казалось, ничуть не удивился. Сверившись со своими бумагами, он ответил, что место найдется, затем прибавил, что Компания, специально для таких случаев, грузит на корабли дополнительные пищевые рационы. Стоит этот рацион двести фунтов в год, деньги вычитаются из жалования работника.

— Сколько?! — воскликнул Дункан. — Тысяча фунтов за пять лет?

— Совершенно верно, — отозвался агент. — Тем самым Компания покрывает свои расходы. И не забывайте, пять лет в полном одиночестве — вовсе не шутка. Что для вас дороже — деньги или душевное здоровье? Вы ведь не хотите свихнуться, а?

Дункан поупирался пару минут, что называется, из принципа, но агент твердо стоял на своем. Значит, Лелли будет теперь обходиться в четыреста фунтов в год. Впрочем, при годичном жаловании в пять тысяч фунтов (до его возвращения с Юпитера-4-б деньги будут лежать в банке), на подобные мелочи можно с легкой душой плюнуть. В итоге Дункан согласился.

— Замечательно, — сказал агент. — Вам необходимо получить для нее разрешение на вылет, которое выдается сразу же по предъявлении брачного свидетельства.

— Брачного свидетельства? — недоверчиво повторил Дункан. — Чтобы я женился на марсияшке?! Да никогда в жизни!

Агент покачал головой:

— Без свидетельства разрешения не дадут. Таков закон. Вдобавок вас могут заподозрить в том, что вы намереваетесь продать марсианку; могут даже подумать, что вы ее купили.

— Я?! — Дункан высокомерно вскинул голову.

— А почему бы нет? — поинтересовался агент. — Брачное свидетельство обойдется вам в десять фунтов — если, конечно, у вас нет настоящей жены. В последнем случае сумма, естественно, возрастает.

— Я не женат! — вызывающе бросил Дункан.

— Угу. — Агент принял его слова к сведению, ничем не показав, что не верит. — Тогда какая вам разница?

Два дня спустя Дункан снова пришел к нему, с брачным свидетельством и разрешением на вылет. Агент проверил документы.

— Все в порядке, можете лететь. Да, с вас сто фунтов за услуги.

— За какие еще услуги, черт побери?

— За обеспечение безопасности ваших капиталовложений, — ответил агент.

Дункану вдруг захотелось сказать, что за разрешение на вылет с него тоже потребовали сотню фунтов, однако он овладел собой и лишь заметил с горечью:

— Сколько денег на одну тупую марсияшку!

— Тупую? — переспросил агент.

— Вдобавок она не может связать и пары слов. В общем, бестолочь.

— Гм-м… — протянул агент. — Вы на Марсе впервые?

— Не то чтобы, — откликнулся Дункан. — Залетал пару-тройку раз.

Агент понимающе кивнул:

— Марсиане глуповаты только с виду, на самом же деле они не глупее нас.

— Были когда-то, давным-давно.

— Задолго до нашего появления на Марсе они решили, что много думать, грубо говоря, вредно для здоровья. Планета умирает, и они добровольно выбрали ту же участь.

— По-вашему, это не глупость? Между прочим, умирает не только Марс, но и все остальные планеты.

— Вы когда-нибудь видели старика, который сидит на солнце и наслаждается жизнью? Он вовсе не слабоумен, скорее всего просто забыл на время обо всех и всяческих заботах. Если понадобится, он поможет советом, а так чего попусту беспокоиться? Пускай все идет, как идет. Вашей марсианке около двадцати — по местным меркам, десять с половиной, — однако она в точности напоминает такого вот старика. По правде сказать, хорошенькая проверка на тупость. Девушка, которая не знает, что происходит на ее собственной свадьбе…

Расходы Дункана ста фунтами агенту не ограничились. Столько же пришлось выложить за одежду для Лелли, и сумма потраченного возросла до двух тысяч трехсот десяти фунтов. Ладно бы они ушли на действительно толковую девчонку, но Лелли… Увы, ничего не попишешь. Сказав «а», нужно либо говорить «б», либо прятаться в кусты. Впрочем, на станции будет веселее даже с ней…

Старший помощник пригласил Дункана в ходовую рубку.

— Вам туда, — любезно сообщил он, показывая на обзорный экран.

Дункан посмотрел на мерцавший посреди экрана месяц. Определить на глазок его размеры пока не представлялось возможным: он мог быть величиной с Луну — или с баскетбольный мяч. Медленно вращающийся обломок скалы…

— Большой? — спросил Дункан.

— Около сорока миль в диаметре.

— А притяжение там какое?

— Точно не знаю, вероятно, нечто среднее между малым и полным отсутствием.

— Понятно.

По дороге в кают-компанию Дункан заглянул к себе в каюту. Лелли не вставала с койки, радуясь, похоже, той иллюзии веса, какую создавали пристежные ремни. Заметив супруга, она приподнялась на локте.

Невысокая, немногим выше пяти футов; изящные кисти рук, тонкие черты лица, хрупкое тело. Глаза, по земным меркам, неестественно большие и круглые; кажется, она постоянно чему-то удивляется. Необычно низко расположенные уши, мочки которых выдаются из-под копны каштаново-рыжих волос. Бледная кожа, румянец на щеках, алые губы…

— Эй! — окликнул ее Дункан. — Займись-ка делом, начинай паковать вещи!

— Паковать? — переспросила Лелли низким грудным голосом. В ее тоне явственно прозвучало недоумение.

— Ну да, — процедил Дункан. — Паковать. — Он открыл чемодан, побросал туда попавшие под руку вещи, махнул рукой — дескать, вот так.

Выражение лица марсианки не изменилось, однако понять она вроде бы поняла.

— Мы прилетели?

— Почти. Времени как раз хватит, чтобы собраться.

— Хоросо, — сказала она и принялась расстегивать ремни.

Дункан захлопнул дверь с такой силой, что его отнесло на несколько метров, потом двинулся по коридору в сторону кают-компании.

Лелли расстегнула последний ремень, осторожно вытянула руку, подобрала с пола магнитные подошвы и прикрепила их к своим башмакам, после чего, все так же осторожно, опустила ноги на пол. Раздался щелчок, магнит сработал. Девушка встала, выпрямилась во весь рост. Ее сложение, может быть, вызывало восторг у марсиан, однако землянин напрасно стал бы искать классические пропорции: атмосфера на Марсе была разреженной, поэтому легкие марсиан постепенно увеличивались в объеме, что привело в конечном итоге к изменению телосложения. Лелли одернула коричневый комбинезон, сделала неуверенный шажок задержалась перед висевшим на переборке зеркалом, изучила собственное отражение, затем отвернулась и принялась собирать вещи.

— …женщине в такой дыре делать нечего! — услышал Дункан, войдя в кают-компанию. Эти слова произнес корабельный кок по фамилии Уайшерт.

Дункан недолюбливал Уайшерта, и тому была достаточно веская причина: как-то ему взбрело в голову, что неплохо бы научить Лелли готовить в условиях невесомости, а поскольку Уайшерт потребовал за урок пятьдесят фунтов, общий расход теперь составлял две тысячи триста шестьдесят фунтов. Можно было бы пропустить фразу мимо ушей, но это было не в правилах Дункана.

— В такой дыре вообще не место человеку, — угрюмо заявил он.

Присутствовавшие промолчали. Они прекрасно знали, кого посылают на станции вроде Юпитера-4-б.

Компания неоднократно подчеркивала, что выход на пенсию по старости в возрасте сорока лет вовсе не означает отказ от радостей жизни. Если накопить за годы службы достаточно денег, опасаться каких-либо неприятностей просто-напросто нечего. Вот именно, если накопить, если не валять дурака и не заключать пари, что одно четвероногое животное бежит быстрее другого. А уж коли потерял деньги, деваться некуда; поэтому, когда Дункану подошел срок выходить в отставку, ему предложили то же, что и прочим неудачникам.

Он никогда не был на Юпитере-4-б, однако приблизительно представлял, на что похожа планета, где расположена станция. Вторая луна Каллисто, которая, в свою очередь, является четвертым — по времени обнаружения — спутником Юпитера; голый камень, начисто лишенный растительности и атмосферы. Выбора не было, и Дункан подписал типовой контракт сроком на пять лет: пять тысяч в год плюс пять месяцев ожидания до и полгода после — чтобы приноровиться к нормальной силе тяжести — на половинном жаловании.

Значит, ближайшие шесть лет о деньгах можно не заботиться, тем более что пять из них тратить будет просто не на что.

Правда, вопрос в том, выдержит ли он эти пять лет, не свихнется ли от одиночества. Даже хотя психолог утверждает, что все в порядке, уверенным до конца быть нельзя. Кто-то выдерживает, кто-то ломается в первые же месяцы и попадает в итоге в сумасшедший дом. Говорят, если выдержать первые два года, дальше будет легче. Может быть, но пока не попробуешь, не узнаешь…

— А если я подожду отлета на Марсе? — предложил Дункан чиновникам Компании. — Там вроде бы все дешевле.

Чиновники сверились со звездными таблицами и расписанием полетов и удостоверились, что в этом случае не только Дункан, но и Компания получает возможность сэкономить энную сумму. Они отказались поделить сэкономленные деньги пополам, но оплатили перелет на Марс и открыли Дункану счет у местного агента Компании.

Колония, в состав которой входил Порт-Кларк с окрестностями, буквально кишела бывшими астронавтами, которые сочли, что пенсионерам больше подходит Марс с его малой гравитацией, свободой нравов и дешевизной. У каждого из них нашлось что посоветовать. Дункан внимательно слушал, однако в конце концов отверг большинство советов. Такие способы сохранить здравый рассудок, как заучивание наизусть Библии и сочинений Шекспира или переписывание энциклопедии по три страницы в день, казались ему утомительными и весьма сомнительными. Строить миниатюрные модели космических кораблей в пустых бутылках тоже не хотелось. Лишь один совет, по мнению Дункана, имел практическую ценность — именно следуя этому совету, он купил Лелли и по-прежнему продолжал считать его вполне разумным, хотя и потратил уже две с лишним тысячи фунтов.

Дункан догадывался, как относятся к его поступку члены экипажа, потому и не стал осаживать Уайшерта, а прибавил:

— Настоящей женщине там и впрямь делать нечего. Но для марсияшки…

— Даже для марсияшки… — Уайшерт не докончил фразы: включились тормозные двигатели, и его отнесло к переборке.

Все, кто был в кают-компании, принялись за дело: следовало зафиксировать незакрепленные предметы.

Планетка, на которой находилась станция, была по определению спутником спутника; вполне возможно, на деле она являлась астероидом, попавшим в поле притяжения Каллисто. Кратеров на поверхности не было и в помине, повсюду топорщились зазубренные скалы. Унылый, безрадостный осколок некоего небесного тела, не примечательный ничем кроме своего местоположения.

Как известно, без таких вот станций в космосе не обойтись. Строить большие корабли, способные совершать посадку на поверхности планет, с точки зрения экономики крайне невыгодно. Некоторые звездолеты, не слишком крупные, стартовали с Земли, благо были на ней построены однако уже первые большие корабли стали строить в космосе. Таким образом, появились настоящие звездолеты, не рассчитанные на сопротивление высокой гравитации. Они летали от спутника к спутнику, доставляя топливо, грузы, съестные припасы и сменный персонал станций. Корабли новых типов не садились даже на Луну, а использовали в качестве земного терминала искусственный спутник Псевдос.

Груз со станций на планеты переправляли в транспортных ботах, а людей доставляли туда и обратно на небольших ракетах. На станциях наподобие Псевдоса или Деймоса, основного марсианского терминала, работы хватало для целой команды, однако на тех, что располагались на границах известного пространства, достаточно было одного человека, который отвечал за погрузку-разгрузку и за работоспособность приборов. В такую даль корабли залетали редко. Дункану сообщили, что на Юпитер-4-б звездолеты прибывают раз в восемь-девять земных месяцев.

Корабль вышел на орбиту и продолжал торможение, уравнивая собственную скорость со скоростью спутника. Включились гироскопы. Спутник постепенно увеличивался в размерах, заполняя собой обзорные экраны, на которых теперь виднелась бескрайняя скалистая пустыня.

Вот на одном из экранов показалась станция. На дальнем конце более-менее ровного участка местности площадью amp; два-три акра, единственного намека на порядок среди каменного хаоса, располагались два купола, один намного больше другого. На противоположном конце находилась вырубленная в скалах стартовая площадка, на которой выстроились в ряд несколько транспортных ботов. Повсюду виднелись какие-то баки, полные и пустые; на утесе позади куполов примостилась параболическая антенна, похожая на чудовищно огромный цветок кисти какого-нибудь кубиста. Однообразие и безлюдье пейзажа нарушала лишь крохотная фигурка в космическом скафандре, которая, бешено размахивая руками, подпрыгивала на металлическом «языке» у входа в главный купол.

Дункан оторвался от экрана и направился к себе в каюту. Лелли сражалась с большим чемоданом; тот, похоже, всерьез вознамерился притиснуть ее к стене. Дункан отпихнул чемодан в сторону.

— Прибыли, — сообщил он. — Одевай скафандр.

Круглые глаза, до того с немым изумлением взиравшие на чемодан, обратились к супругу. По взгляду Лелли невозможно было догадаться, как она себя чувствует, о чем думает.

— Скафандер? Хоросо.

В шлюзе купола прежний хозяин станции уделял куда больше внимания Лелли, чем датчику давления. Он знал на собственном опыте, сколько времени занимает герметизация, а потому первым поднял щиток шлема, даже не поглядев на шкалу.

— Вы оказались предусмотрительнее, будет кому следить за порядком. — Он распахнул внутренний люк. — Прошу. Как говорится, добро пожаловать.

Главная комната, вследствие архитектуры купола, имела весьма причудливые очертания, но была довольно просторной. Вдобавок, в ней царил жуткий беспорядок.

— Сколько раз я собирался тут прибрать, да так и не собрался. — Он посмотрел на Лелли. Лицо девушки сохраняло привычное удивленное выражение. — Ох уж эти мне марсиане! Как узнать, о чем они думают?

— Никак, — ответил Дункан. — А эта, похоже, так и родилась с выпученными глазами.

Прежний хозяин станции перевел взгляд с Лелли на галерею земных красавиц, изображениями которых пестрели стены, потом снова посмотрел на девушку.

— Странные они все-таки.

— У себя дома моя считалась симпатичной, — пожалуй, чуть резковато проговорил Дункан.

— Конечно, конечно. Не обижайтесь, старина. Наверное, сейчас любая женщина покажется мне странной. Пойдемте, я покажу вам станцию.

Дункан жестом приказал марсианке поднять щиток шлема, чтобы она могла его слышать, и велел снять скафандр.

Станционный купол ничем не отличался от типового: двойной пол, двойные стены, разделенные воздушной прослойкой. Его собрали из стандартных блоков и закрепили с помощью вбитых в скалу металлических стержней. В жилой половине имелось три свободных комнаты — на случай, если персонал станции, паче чаяния, станет более многочисленным.

— Остальное — склады, где в основном хранятся консервы, воздушные баллоны, разные мелочи и вода. Следите, чтобы она не расходовала воду зря. Большинство женщин почему-то считает, что водопровод должен существовать даже у черта на куличках.

Дункан покачал головой:

— Марсиане не такие. Они живут в пустыне, а потому к воде относятся очень уважительно.

Прежний хозяин взял со стола пачку документов.

— Этим мы займемся позже. Работа несложная. Единственный груз, который сюда доставляют, — редкоземельные металлы. С Каллисто сообщают, что отправили бот, вы включаете радиомаяк, и все дела. Ошибиться невозможно если в точности следовать правилам. — Он огляделся по сторонам. — Что касается развлечений… Если вы любите читать, тут полно книг. — Он указал на книжные полки у внутренней перегородки. Дункан признался, что читать не любитель. — Зря, неплохо помогает. Можно найти все что угодно, по своему вкусу. А музыку любите? Вот записи.

— Да, я не прочь послушать какую-нибудь приятную мелодию.

— Гм-м… Не знаю, не знаю. Со временем эти мелодии начинают звучать в голове, и от них никак не отделаться. В шахматы играете? — Он показал на доску с фигурками.

Дункан покачал головой.

— Жаль. На Каллисто есть парень, настоящий гроссмейстер. Он здорово расстроится, когда узнает, что наша партия останется недоигранной. Может, со временем все же заинтересуетесь… А чем будет заниматься ваша марсианка? Я имею в виду, кроме приготовления пищи и тому подобного?

Откровенно говоря, Дункан об этом не задумывался.

— Полагаю, с ней все будет в порядке, — ответил он, безразлично пожав плечами. — Марсияшки настолько тупые, что могут просидеть на одном месте, ничего не делая, хоть целый день. Так сказать, врожденный талант.

— Да, здесь он пригодится.

Подготовка к отлету продолжалась. Сначала на спутник переправили груз, который доставил корабль, потом заполнили его трюмы редкоземельными металлами. Прилетела ракета с Каллисто, привезла двух человек, чьи контракты закончились, и забрала тех, кто прибыл им на смену. Механики звездолета проверили оборудование станции, кое-что заменили, наполнили водяные баки, зарядили пустые воздушные баллоны, затем проверили все по второму и по третьему разу.

Стоя на металлическом «языке», на котором совсем недавно его предшественник исполнял свой фантастический танец, Дункан наблюдал за стартом. Звездолет взмыл в черное небо, превратился в удлиненный полумесяц на фоне звезд. Заработали главные двигатели, выплеснулось ослепительно белое пламя с розовой каймой. Вскоре крохотная искорка, которая была кораблем, исчезла за линией горизонта.

Дункану внезапно показалось, что он резко уменьшился в размерах, стал точкой на камне, что, в свою очередь, представлял собой песчинку в океане мироздания. Над головой бездушное небо, тысячи звезд, сверкающих без цели и смысла…

Беспредельное небо, бескрайняя скалистая пустыня… Невозможно определить, какая скала близко, а какая далеко, невозможно даже различить их истинные очертания. Ни на Земле, ни на Марсе не увидишь ничего подобного. Острые, как бритва, вершины возвышались над поверхностью спутника миллионы миллионов лет и погибнут только вместе с ним, сохранив до последнего дня, поскольку ветра и дождя тут нет и в помине, свои пики-резцы…

Миллионы лет позади, миллионы лет впереди… Нет, не только Дункан, все живое превратилось в крохотную песчинку, возникшую по чистой случайности и совершенно не нужную Вселенной. Диковинный мотылек, пляшущий в свете вечных солнц… Огненные и каменные шары, которые движутся сквозь бесконечность на протяжении неисчислимого времени, — вот единственная реальность.

Несмотря на то что подогрев скафандра был включен, Дункан зябко поежился. Еще никогда ему не доводилось чувствовать себя таким одиноким; еще никогда он так отчетливо не сознавал, что Вселенная беспредельна, жестока и равнодушна. Глядя на звезды, вернее, на тот свет, что они испускали миллионы лет назад, он спросил:

— Почему? Какого черта?

Звук собственного голоса вырвал Дункана из размышлений. Он помотал головой, чтобы избавиться от никчемных мыслей. Повернулся спиной к Вселенной, в результате чего та снова стала основой жизни вообще и человеческой жизни в частности, и вошел в шлюз.

Работа и впрямь оказалась несложной. В установленное время Дункан выходил на связь с Каллисто. Обычно они с тамошним оператором просто проверяли, все ли в порядке а иногда обменивались мнениями по поводу услышанных по радио новостей. Изредка с Каллисто сообщали, что отправили бот, и просили включить маяк. Вскоре после этого прибывал груз; подать к люку бота пустой бак не составляло никакого труда.

День на спутнике был непривычно коротким, а ночь благодаря Каллисто и Юпитеру, слишком уж светлой. Поэтому Дункан решил жить по часам, которые показывали земное время по гринвичскому меридиану. Поначалу он занимался тем, что распаковывал и размещал припасы, доставленные звездолетом. Кое-что перекочевало в главный купол — личные вещи, еда и то, что требовало тепла и света, кое-что — во второй, маленький, темный и негерметичный, а все остальное отправилось на Каллисто. Покончив с этим, Дункан обнаружил, что делать попросту нечего…

Он составил план, согласно которому время от времени проверял то одно, то другое, поднимался на скалу и регулировал положение солнечных батарей, и так далее. Однако следовать плану было достаточно тяжело. Солнечные батареи, к примеру, вовсе не требовали регулировки. Даже если они выйдут из строя, починить их на месте нельзя: придется связываться с Каллисто, чтобы прислали ракету и забрали батареи, а потом сидеть и ждать, пока очередной звездолет не доставит новые. В контракте четко оговаривалось, что покинуть станцию Дункан может только в том случае, если произойдет какая-нибудь серьезная поломка (причем указывалось, что устраивать поломку самому не рекомендуется — слишком накладно). Короче говоря, план оказался никуда не годным.

Порой Дункан спрашивал себя, не свалял ли он дурака, прихватив на станцию Лелли. Разумеется, марсианка неплохо готовила, да и за порядком следила, однако, не будь ее рядом, у него появилось бы более-менее постоянное занятие — ухаживать за самим собой. Компания из нее никудышная; что взять с инопланетянки, тупой, как робот? Все чаще и чаще Лелли начала раздражать Дункана; ему не нравилось все — как она ходит, как говорит, по-идиотски коверкая слова, как молчит, уставясь перед собой невидящим взором… Она была другой и вдобавок обошлась в две с лишним тысячи фунтов, которые вполне можно было бы потратить на что-то более полезное. А Лелли и не пыталась ничего изменить, даже когда имела такую возможность. Хотя бы физиономия… Любая нормальная девушка заботится о своей внешности, а эта… Левая бровь будто сломана пополам, из-за чего марсияшка выглядит как надравшийся клоун. А ей, похоже, плевать…

— Черт побери! — воскликнул Дункан, сорвавшись в очередной раз. — Ты что, до сих пор не научилась подводить глаза? И краситься тоже не умеешь? Посмотри на эти картинки, а потом взгляни в зеркало на себя. Чучело, да и только! А волосы? Болтаются что твои водоросли. Ради всего святого, сделай завивку, хватит изображать паршивую русалку! Не твоя вина, что ты марсияшка, но хотя бы постарайся выглядеть как приличная женщина!

Лелли поглядела на цветные фотографии на стене, затем сравнила с ними собственное отражение в зеркале.

— Хоросо, — безучастно согласилась она.

— И еще одно! Перестань уродовать язык! Не «хоросо», а «хорошо», понятно? Хо-ро-шо. Повтори.

— Хоросо, — послушно произнесла Лелли.

— О Боже! Ты что, не слышишь? Хо-ро-шо! Ну?

— Хоросо.

— Нет. Язык должен прилегать к небу, вот так…

В конце концов Дункан не выдержал.

— Так ты издеваешься? Осторожнее, девочка, осторожнее. Скажи «хорошо».

Лелли помедлила, со страхом глядя на его искаженное гневом лицо.

— Давай, давай.

— Хо… Хоросо.

Он ударил ее сильнее, чем собирался. Магниты на башмаках не выдержали, она отлетела к стене и повисла рядом с ней, беспомощно трепыхаясь в воздухе. Дункан приблизился, схватил Лелли, поставил на пол, вцепился левой рукой в комбинезон, а правую занес для нового удара.

— Снова!

Взгляд Лелли блуждал по комнате. Дункан как следует встряхнул девушку. Она раскрыла рот и с шестой попытки выдавила:

— Хоросжо.

— Уже лучше. Оказывается, можешь, когда захочешь. Судя по всему, девочка, тебя порядком избаловали.

Дункан отпустил ее, и она проковыляла в дальний угол комнаты, закрывая руками синяк на лице.

Дни превращались в недели, недели в месяцы. Иногда Дункана одолевали сомнения: сумеет ли он выдержать? Он переделал всю работу, какая только нашлась на станции, и теперь свободного времени было хоть отбавляй.

Человек средних лет, до того лишь иногда бравший в руки газету, вряд ли пристрастится к чтению книг. Поп-музыка, как и предсказывал его предшественник, Дункану быстро надоела, а все остальное ему просто не нравилось. Он научился по книжке играть в шахматы и научил Лелли, намереваясь после того, как немного попрактикуется с ней, сразиться с тем парнем с Каллисто. Однако Лелли беспрерывно побеждала, и Дункан, в конце концов, решил, что не годится для шахмат по складу ума, после чего научил марсианку играть в карты. Впрочем, вскоре он перестал к ним притрагиваться, поскольку вся карта шла почему-то исключительно Лелли.

Порой передавали что-нибудь интересное по радио, однако Земля находилась за Солнцем, а Марс то и дело прятался за Каллисто; вдобавок спутник вращался по собственной орбите, что значительно ухудшало прием.

Поэтому большей частью Дункан маялся от безделья, ненавидя спутник, коря себя за глупость и злясь на Лелли.

Его раздражало то, как флегматично она выполняет поручения. До чего же несправедливо! Тупая марсияшка оказывается из-за своей тупости выносливее человека! Когда Дункан принимался за что-либо выговаривать Лелли, вид, с каким она слушала, обычно доводил его до белого каления.

— Ради всего святого! — воскликнул он однажды. — У тебя что, не лицо, а маска? Почему ты не смеешься, не плачешь, не строишь гримасы? Да одной твоей кукольной рожи достаточно, чтобы свести человека с ума! Тупость, к сожалению, болезнь неизлечимая, но уж физиономию-то можно подправить!

Лелли глядела на него с прежним выражением на лице.

— Ты что, не слышала? Ну-ка, улыбнись! Кому говорят?

Губы Лелли слегка искривились.

— По-твоему, это улыбка? Вот как надо улыбаться! — Дункан указал на фотографию, с которой лучезарно улыбалась земная красотка: зубы, как клавиши рояля, полное впечатление, что улыбка разрезала голову пополам. — Вот так! — Он продемонстрировал как. — Ясно?

— Нет, — ответила Лелли. — Я не могу корчиться, как земляне.

— Корчиться?! — повторил оскорбленный до глубины души Дункан. — Корчиться! — Он расстегнул ремень кресла, в котором сидел, и направился к марсианке. Та попятилась, уперлась спиной в стену.

— «Корчиться»!? Улыбнись!

Лелли закрыла руками лицо.

— Не надо! Нет! Нет!

В тот самый день, когда закончился восьмой месяц пребывания Дункана на станции, с Каллисто сообщили, что к спутнику приближается корабль. Пару дней спустя Дункан установил прямую связь со звездолетом — и почувствовал себя так, словно пропустил несколько стаканов спиртного. До прибытия корабля оставалась неделя. Следовало подготовиться — проверить склады, прикинуть, чего не хватает, заполнить станционный журнал, которым он давно уже пренебрегал. Дункан ожил, принялся даже напевать себе под нос и перестал злиться на Лелли. Что касается марсианки, понять, какое впечатление произвела на нее новость, было невозможно. Впрочем, не удивительно…

Корабль возник в небе точно в назначенное время и тут же пошел на посадку. Едва он сел, Дункан поднялся на борт с таким чувством, словно попал в компанию старых друзей. Капитан тепло его приветствовал, предложил выпить… Дункан знал, что эта процедура повторяется из раза в раз, на всех без исключения дальнекосмических станциях, но все равно был счастлив. Неожиданно капитан представил стоявшего рядом с ним человека и объяснил, кто тот такой.

— Мы приготовили вам сюрприз. Познакомьтесь, это доктор Уинт. Он вызвался разделить вашу участь.

— Доктор? — переспросил Дункан, пожимая руку Уинту. — Чего, если не секрет?

— Не медицины, — отозвался Алан Уинт. — Доктор наук. Компания поручила мне провести геологическое обследование спутника. Кстати, слово с корнем «гео» вряд ли сюда подходит. Я проведу у вас около года — если вы, конечно, не возражаете.

Дункан, разумеется, ответил, что искренне рад, попрощался с капитаном и повел Уинта в купол. Увидев Лелли, Алан страшно удивился: по-видимому, его никто не предупредил. Дункан пустился было в объяснения, однако новичок перебил:

— Представьте меня, пожалуйста, своей супруге.

Дункан неохотно выполнил просьбу. Ему не понравился тон Уинта, не понравилось, что доктор наук приветствовал Лелли так, словно та была земной женщиной. Вдобавок Алан наверняка заметил синяк у нее на скуле. Дункан отнес Алана Уинта к тем людям, которые, что называется, норовят залезть без мыла в задницу; оставалось лишь надеяться, что все как-нибудь обойдется.

Стычка произошла три месяца спустя, причем определить, кто ее спровоцировал, было затруднительно: каждая сторона считала виноватой другую. Мелкие ссоры случались и раньше; если бы не работа, которая частенько заставляла Уинта покидать купол, он, вероятно, схлестнулся бы с Дунканом давным-давно. Все началось, когда Лелли оторвалась от книги, которую читала, и спросила:

— Что такое «эмансипация женщин»?

Алан, разумеется, принялся объяснять, однако его почти сразу перебил Дункан:

— Послушайте, кто вас просит забивать ей голову всякой ерундой?

Алан пожал плечами:

— Дурацкий вопрос. К тому же разве Лелли не человек? А человек должен думать.

— Не увиливайте! Вы прекрасно знаете, что я имею в виду.

— Признаться, даже не догадываюсь. Может, скажете?

— Ладно, умник. Я разумею вот что: ты приперся сюда к нам и с самого начала стал совать нос не в свои дела. Начал обращаться с марсияшкой так, будто она — какая-нибудь принцесса.

— Совершенно верно. Я рад, что вы это заметили.

— И неужели ты думаешь, я не понимаю, почему?

— Уверен, что не понимаете. Ведь вы привыкли мыслить по шаблону. Вам кажется, что я намереваюсь отбить у вас девчонку, которая стоила, ни много ни мало, две с лишним тысячи фунтов. Между прочим, вы ошибаетесь, ничего подобного у меня и в мыслях не было.

— Не девчонку, а жену, — поправил Дункан. — По закону эта тупая марсияшка — моя жена, ясно?

— Да, Лелли марсияшка, если воспользоваться вашей терминологией; быть может, она и впрямь ваша жена, хотя это весьма сомнительно, но уж никак не тупая. К примеру, вы заметили, как быстро она научилась читать, когда ей показали? По-моему, вы не смогли бы за такой срок освоить язык, на котором знаете всего несколько слов.

— Тебя никто не просил учить ее! Книжки ей ни к чему, и так хороша.

— Слышен голос рабовладельца. Признаться, я очень доволен, что мне удалось оставить вас в дураках.

— Зачем? Чтобы вырасти в ее глазах? Чтобы показать, что я тебе и в подметки не гожусь? Еще бы, когда встречаешь такого душку…

— Я обращаюсь с ней так, как привык вести себя с женщинами, разве что делаю скидку на необразованность. Если она на самом деле считает, что я лучше вас, — что ж, я с ней согласен. И расстроился бы, если бы оказалось иначе.

— Я тебе покажу, кто из нас лучше! — прорычал Дункан.

— Не стоит. Я понял с первого взгляда: вы из неудачников, в противном случае вас ни за что не заслали бы в этакую даль. Неудачник, который обожает распускать руки. Вы думаете, я не заметил синяков Лелли? По-вашему, мне доставляло удовольствие слушать, как вы измываетесь над девушкой, которую сознательно держите в невежестве, хотя она в десять раз умнее вас? С ума сойти! Олух, который ни на что не годится, помыкает «тупой марсияшкой». Эксплуататор!

Распалившийся Дункан не сразу сообразил, кем его, собственно, обозвали, однако понял, что такое спускать нельзя. Сдержаться помог лишь опыт — еще в молодости он познал бесполезность драк и усвоил, что тот, кто злится, обычно выставляет себя на посмешище.

Алан тоже не стал лезть на рожон. Оба предпочли замять стычку, и на какое-то время на станции установилось хрупкое перемирие.

Уинт продолжал исследовать спутник. Он отправлялся в экспедиции на маленькой ракете, которую, как и его самого, доставил на Юпитер-4-б последний звездолет; возвращался с образцами скальных пород, затем аккуратно раскладывал их по ящикам, а свободное время, как и прежде, посвящал обучению Лелли.

Дункан не мог отрицать, что Алан учит ее как потому, что считает это необходимым, так и для того, чтобы занять себя; кроме того, он был уверен, что добром их близкие отношения не кончатся. Рано или поздно… До сих пор, правда, ткнуть пальцем было не во что, однако до отлета Алана, если его заберут вовремя, еще девять месяцев. А Лелли, похоже, и впрямь нашла себе кумира. И обращаясь с ней, как с земной женщиной, он с каждым днем портит ее все сильнее. Однажды они разберутся в своих чувствах — и наверняка начнут воспринимать Дункана Уивера как препятствие, которое следует устранить. Поскольку лучше не допускать болезни, чем потом лечить, нужно постараться предотвратить подобное развитие событий. Но торопиться не стоит…

Дункан не торопился.

Однажды Алан Уинт улетел — и не вернулся. Просто не вернулся, и все.

Угадать, о чем думает Лелли, было невозможно, однако случившееся явно ее задело.

На протяжении нескольких суток она не отходила от окна в главной комнате, за которым чернела космическая ночь. Вовсе не потому, что ждала Алана или надеялась на его возвращение, — нет, она прекрасно знала, что запаса кислорода хватает на тридцать шесть часов. Лелли хранила молчание, на лице девушки застыло привычное до отвращения выражение удивления, изменились только глаза, которые стали чуть менее живыми.

Дункан не знал, догадывается ли она об истинной причине исчезновения Алана. Узнать это можно было единственным способом — спросить в лоб, что представлялось довольно рискованным. Он не хотел признавать, что побаивается Лелли; а ведь еще неделю-другую назад напустился бы на нее за то, что она целыми днями торчит у окна. Тупая-то тупая, — а вдруг сообразит, что подстроить в этакой глуши несчастный случай — проще простого? Теперь, перед тем как выйти из купола, он всякий раз подсоединял к скафандру новый, заведомо полный воздушный баллон и оставлял в проеме наружного люка камень — чтобы шлюз не закрылся у него за спиной. Следил, чтобы пища готовилась в общей кастрюле, и все время пристально наблюдал за Лелли, которая после того, как Уинт пропал, ни разу не упомянула о нем…

Так продолжалось около недели. Затем настроение марсияшки круто изменилось. Она забыла про окно и принялась читать — жадно, без разбору, хватая все, что попадалось под руку.

Дункан не понимал, чем вызвано это увлечение книгами, однако решил, что выяснять не стоит. По крайней мере, хоть чем-то занимается.

Какое-то время спустя он ощутил облегчение. Похоже, кризис миновал. Марсияшка то ли ни о чем не догадывалась, то ли до нее дошло, что шум поднимать не стоит. Однако увлечение Лелли книгами не проходило. Как правило, Дункану приходилось напоминать ей, что он заплатил две тысячи триста шестьдесят фунтов за компанию.

Мало— помалу случай с Аланом забылся. Когда прибыл очередной корабль, Дункан слегка испугался: а что, если Лелли поделится своими подозрениями с экипажем? Но страх оказался напрасным. Она не делала никаких попыток с кем-либо заговорить. Когда звездолет улетел, Дункан поздравил себя с тем, что не ошибся в Лелли — тупая марсияшка просто-напросто забыла Алана Уинта.

Тем не менее несколько месяцев спустя Дункан вынужден был признать, что недооценивал Лелли. Она узнавала из книг то, о чем он сам не имел ни малейшего понятия. Это имело свои преимущества, хотя и ставило его в неудобное положение, подумать только, он не может ответить на вопрос марсияшки! Как человек практичный, Дункан с подозрением относился к знаниям, почерпнутым из книг, а потому не преминул объяснить Лелли, что многое из того, о чем в них написано, — сущая ерунда, книги не способны заменить жизненный опыт. Стал приводить примеры из собственной жизни и не заметил, как начал ее учить.

Лелли схватывала все на лету, что вынудило Дункана вновь изменить свое мнение о марсианах; теперь он считал, что те тупы в том смысле, что не умеют пользоваться мозгами, которыми их наделила природа. Лелли поглощала знания точно пылесос — залежи пыли; прошло совсем немного времени, а ей уже было известно о станции не меньше самого Дункана. Он отнюдь не собирался на первых порах серьезно ее обучать, однако предпочел это занятие скуке. Кроме того, за образованную марсияшку можно будет запросить подороже…

Забавно, черт побери. Ему всегда казалось, что образование — пустая трата времени, однако, если вдуматься, оно кое-что да значит. Может быть, удастся продать Лелли кому-нибудь в секретари… Дункан принялся учить ее ведению бухгалтерской отчетности — настолько глубоко, насколько разбирался сам.

Недели складывались в месяцы, месяцы в года; теперь время уже не ползло улиткой, а летело. Когда ты удостоверился, что не свихнулся и не свихнешься, возникает очень приятное чувство: сидишь и спокойно ждешь, пока закончится срок ссылки и можно будет получить честно заработанные денежки.

На Каллисто открыли новое месторождение, поэтому грузы на спутник стали прибывать несколько чаще, а в остальном все шло, как обычно: изредка прилетали корабли, забирали редкоземельные металлы и снова пропадали в черноте космоса. Дункан и не заметил, как подоспел момент, когда он смог сказать себе: «Еще два корабля — и я полечу домой» А затем, очень скоро, стоя на металлическом «языке» снаружи купола и глядя, как стартует очередной звездолет, он мысленно воскликнул: «Следующий будет моим! Господи Боже, неужели?…»

Он провожал корабль взглядом, пока тот не затерялся среди звезд, потом повернулся — и обнаружил, что шлюз закрыт.

Решив, что Лелли забыла Алана Уинта, Дункан перестал принимать меры предосторожности — в частности, уже не клал камень в проем наружного люка. Он просто оставлял его распахнутым настежь, поскольку на спутнике не было ветра, который мог бы захлопнуть люк. Дункан дернул за ручку. Люк не поддался.

Черт!

Дункан отошел на несколько шагов, затем приблизился к окну купола. Лелли сидела в кресле, пристегнувшись ремнем, и, по всей видимости, о чем-то размышляла. Внутренний люк был открыт; естественно, наружный в таком случае ни за что не распахнется. Ему помешают блокировочное устройство и разность давления.

Дункан постучал по стеклу, чтобы привлечь внимание Лелли; он совсем забыл, что звуки снаружи в купол не проникают. Должно быть, Лелли заметила краем глаза какое-то движение. Она подняла голову и уставилась на Дункана. Господи, что с ней случилось? Волосы по-прежнему уложены в прическу, но от нормального человеческого макияжа не осталось и следа!

Дункана словно обухом по голове ударило. Время будто замерло.

Он притворился, что ничего не понял. Замахал руками, показывая, что нужно закрыть внутренний люк. Девушка не пошевелилась. Дункан заметил в ее руке книгу в голубом переплете. Эта книга не входила в число тех, что были присланы сюда Компанией; нет, она когда-то принадлежала Алану Уинту.

Дункана охватила паника, на лбу выступил холодный пот. Он перевел взгляд на датчики, расположенные на передней пластине скафандра, и облегченно вздохнул. Марсияшка не сообразила выпустить из баллона кислород. Воздуха хватит часов на тридцать. Усилием воли он овладел собой. Включил ранцевый двигатель, переместился обратно на металлический «язык» и задумался.

Вот стерва! Ничего не скажешь, ловко она обвела его вокруг пальца! Делала вид, что все забыла, а сама ведь тянула, зараза, до последнего!

Прошло несколько минут, прежде чем Дункан успокоился и попробовал собраться с мыслями.

В запасе тридцать часов. Времени вполне достаточно. Даже если он не сумеет прорваться в купол, у него останется шанс выжить — он заберется в транспортный бот и улетит на Каллисто.

Допустим, Лелли будет утверждать, что он прикончил Уинта… Пускай утверждает, прямых улик у нее все равно нет. И потом, кто поверит какой-то там марсияшке? Скорее всего сочтут, что она свихнулась от затянувшегося пребывания на станции.

Однако пятно на репутации, конечно, останется, поэтому лучше, надежнее разобраться с ней здесь и сейчас. Вдобавок идея насчет бота весьма рискованная, эту возможность надо использовать лишь в крайнем случае. Сначала попробуем так…

Дункан отправился в малый купол, где отключил питание и обогрев главного, потом сел и принялся ждать. Герметичный купол, естественно, сразу не остынет, однако понижение температуры не почувствовать невозможно. Батарей, которые находятся внутри, надолго не хватит, даже если марсияшка догадается их использовать.

Он прождал ровно час. Солнце скрылось за горизонтом, ему на смену выплыла Каллисто. Пора посмотреть, что там творится. Дункан подлетел к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как Лелли при аварийном освещении опускает лицевой щиток шлема.

Дункан выругался. Не подействовало! Теперь ей не страшен ни холод, ни недостаток воздуха — ведь в куполе полным-полно запасных баллонов.

Он включил передатчик и окликнул Лелли. Услышав его голос, девушка на мгновение замерла, но не отозвалась, а потом решительно отключила свой интерком. Дункан не стал следовать ее примеру: образумится — непременно позовет.

Он вернулся к шлюзу и вновь призадумался. Похоже, проникнуть внутрь, не повредив купол, невозможно. Значит, нужно действовать иначе. Да, Лелли в скафандре не сможет ни есть, ни пить, но то же самое, к сожалению, верно в отношении его самого. Что ж, раз так…

Дункан снова отправился в малый купол и забрал оттуда электрический резак. У главного купола он прикинул возможные последствия своих действий. За наружной стеной пустое пространство, дальше изоляция, которая расплавится, как масло; кислорода нет, значит, она не загорится. А вот как быть с внутренней стеной?… Лучше всего проделать несколько маленьких отверстий, чтобы понемногу выпустить воздух, причем держаться надо подальше, иначе его отшвырнет на весьма приличное расстояние. Но как поведет себя Лелли? Вероятно, примется заделывать дырки, класть на них асбестовые заплатки. Потом эти дырки придется заварить… Ладно, заварим. Итак, поехали.

Он проверил, надежно ли держат магнитные подошвы, поднял резак и нажал на кнопку. Ничего. Дункан нажал снова, потом выбранился, вспомнив, что отключил питание.

Пришлось возвращаться в малый купол. Из окна главного на скалы вокруг брызнул яркий свет. Интересно, сообразит ли марсияшка, что он задумал? Даже если сообразит, что с того? Помешать она все равно не сможет.

Дункан вновь нажал на кнопку. Резак заработал. На то, чтобы вырезать круг диаметром около двух футов, ушло несколько минут. Он внимательно изучил проделанное отверстие и снова взялся за резак. Внезапно в интеркоме щелкнуло.

— И не пытайся, — произнесла Лелли. — Иначе тебе несдобровать.

Дункан помедлил, гадая, что могут означать ее слова. В голосе Лелли явственно прозвучала угроза. Пожалуй, следует заглянуть в окошко.

Лелли стояла у стола, на котором лежал какой-то прибор непонятного назначения. Пластиковая упаковка, металлическая пластина, батарея, от которой тянется проводок. Катушка, детонатор, присоединенный к полудюжине подрывных шашек…

Просто и со вкусом. Взорвется наверняка. Если давление внутри купола упадет, упаковка начнет разбухать, проводок коснется пластины, и…

Лелли подсоединила к батарее второй провод, затем повернулась к окну и взглянула на Дункана. Невозможно поверить, что за этой по-детски наивной физиономией скрывается столь изощренный ум!

Дункан позвал ее, но девушка вновь отключила интерком. Он бесновался за стеклом, потрясал кулаками, а марсияшка стояла и смотрела. Какое-то время спустя она опустилась в кресло и пристегнулась ремнем.

— Ну ладно! — рявкнул Дункан. — Ты за это заплатишь! — Впрочем, на данный момент его слова были пустой угрозой.

Как бы узнать, что она прячет за своей гнусной рожей? Если бы взрывное устройство срабатывало от переключателя в руках Лелли, Дункан, возможно, постарался бы вывести девушку из себя, чтобы она занервничала. А так…

Он снова отправился к шлюзу. Должен же существовать какой-то способ проникнуть внутрь! Дункан пару-тройку минут поломал голову, но так ничего и не придумал. К тому же, попади он в конце концов в купол, с Лелли станется взорвать себя вместе с ним…

Как ни крути, придется лететь на Каллисто.

Дункан поднял голову. Вон Каллисто, а дальше Юпитер… Перелет ерунда, главное — посадка. Если засунуть в бот дополнительные прокладки… Попав туда, он потолкует с ребятами. Они что-нибудь да придумают, и тогда Лелли заплатит, заплатит за все…

На площадке стояли три готовых к старту бота. Страшно, конечно, но деваться некуда. С этой сволочью невозможно договориться, она даже не включает интерком. А чем дольше он медлит, тем меньше в баллоне кислорода.

Заработал ранцевый двигатель. Дункан полетел к ботам. У ближайшего он ловко сманеврировал, опустился на площадку, бросил еще один взгляд на Каллисто. А если они не включили радиомаяк? Ничего, подлетев поближе, он вызовет их через встроенный коммуникатор скафандра.

Как он и ожидал, мягкая обшивка внутри бота оказалась чересчур тонкой. Тогда Дункан сорвал обшивку со стенок других ботов, затолкал ее в свой. Размышляя о том, как бы запустить бот без посторонней помощи, он вдруг понял, что начинает замерзать. Дункан повернул рукоятку термостата, посмотрел на датчик — и вздрогнул… Лелли знала, что воздушный баллон он проверит обязательно, поэтому испортила то ли батарею, то ли нагревательный элемент. Напряжение было почти на нуле. По всей видимости, скафандр начал терять тепло достаточно давно.

Дункан знал, что долго не протянет — от силы несколько минут. Страх неожиданно исчез, уступив место бессильной ярости. Марсияшка лишила его последнего шанса на спасение, однако зря она думает, что уцелеет! Он погибнет, но погибнет не один…

Становилось все холоднее, конечности потихоньку немели. Дункан включил ранцевый двигатель и в долю секунды очутился у купола. Лишь стиснув зубы, ему удалось нажать на кнопку. На повторное нажатие сил не хватило, и он завис над металлическим «языком». Резак лежал там, где он его бросил. Пальцы отказывались двигаться. Дункан судорожно сглотнул, по щекам потекли слезы. Внезапно грудь пронзила невыносимая боль. Он вскрикнул, постарался поглубже вдохнуть — ив легкие хлынул ледяной воздух.

Лелли ждала. Она увидела фигуру в скафандре, летящую прочь от стартовой площадки, и сразу поняла, что это означает. Взрывное устройство девушка уже обезвредила и теперь стояла с толстым резиновым ковриком в руках, готовая приложить его к дыре во внутренней стенке купола. Одна минута, две… Пять минут спустя она подошла к окну, прижала шлем к стеклу и разглядела нижнюю часть зависшего над «языком» скафандра, который очень медленно смещался в сторону шлюза.

Марсианка выпустила из рук коврик, подумала, затем приблизилась к книжным полкам и достала последний том энциклопедии. Быстро отыскала нужную статью и внимательно прочла раздел, в котором говорилось о правах вдовы.

Потом взяла карандаш и листок бумаги, помедлила, старательно вспоминая, чему ее учили, и принялась писать в столбик цифры. Прошло довольно много времени. Наконец Лелли подняла голову и полюбовалась результатом вычислений. Пять тысяч фунтов в год в течение пяти лет плюс сложные проценты — очень даже неплохо, по марсианским меркам, целое состояние.

Хотя нет… В такой ситуации человек, на лице которого не застыло навсегда удивленное выражение, скорее всего нахмурился бы. Конечно, из этой суммы надо кое-что вычесть, а именно — две тысячи триста шестьдесят фунтов.

ХРОНОКЛАЗМ

Мое знакомство с Тавией началось, можно сказать, издалека. Как-то утром на плайтонской Хай-стрит ко мне подошел незнакомый пожилой джентльмен. Он приподнял шляпу, отвесил поклон, скорее на иностранный манер, и вежливо представился: — Меня зовут Доналд Гоби, доктор Гоби. Я буду весьма признателен вам, сэр Джералд, если вы уделите мне несколько минут вашего драгоценного времени. Очень прошу простить за беспокойство, но дело весьма важное и не терпит отлагательств.

Я внимательно посмотрел на него.

— Видимо, здесь какое-то недоразумение. Я не титулован — я даже не дворянин.

Он выглядел озадаченным.

— Неужели! Простите великодушно! Такое сходство… Я был совершенно уверен, что вы сэр Джералд Лэттери.

Настал мой черед удивиться.

— Я и есть Джералд Лэттери, но мистер, а не сэр.

— О боже! — смутился он. — Конечно! Как глупо с моей стороны. Есть здесь… — он посмотрел вокруг — …есть здесь местечко, где мы могли бы побеседовать без помех?

Я заколебался лишь на миг. Бесспорно, передо мной был образованный, культурный джентльмен. Может быть, юрист. И уж конечно, не попрошайка или кто-нибудь в таком роде. Мы находились рядом с «Быком», и я пригласил его туда. Гостиная была свободна и предоставлена к нашим услугам. Он отклонил мое предложение выпить, и мы сели.

— Ну, так в чем же дело, доктор Гоби? — спросил я.

Он не сразу решился заговорить, но все же собрался с духом и сказал: — Это касается Тавии, сэр Джералд… э-э, мистер Лэттери. Вы, вероятно, не представляете истинного масштаба возможных осложнений. Вы понимаете, я говорю не о себе лично, хотя мне это грозит серьезными неприятностями, — речь идет о последствиях, предвидеть которые невозможно.

Поверьте, она должна вернуться, прежде чем случится непоправимое. Должна, мистер Лэттери!

Я наблюдал за ним. Несомненно, он был по-настоящему чем-то расстроен.

— Но, доктор Гоби… — начал я.

— Я понимаю, что это значит для вас, сэр, но все же я умоляю вас на нее воздействовать. Не ради меня, не ради ее семьи, но ради общего блага.

Нужна величайшая осторожность, иначе последствия непредсказуемы. Порядок, гармония совершенно обязательны. Сдвиньте с места одно зернышко — и, кто знает, чем это кончится? Поэтому заклинаю вас убедить ее…

Я перебил его, но мягко, так как, о чем бы там ни шла речь, его это дело очень тревожило.

— Одну минуту, доктор Гоби! Боюсь, это все же ошибка. Я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите.

Он с явным недоверием поглядел на меня.

— Как?… Уж не хотите ли вы сказать, что еще не встречались с Тавией?

— Насколько мне известно, не встречался. Я даже имени такого никогда не слышал, — заверил я.

У него был такой растерянный вид, что я снова предложил выпить. Он отрицательно покачал головой и понемногу пришел в себя.

— Мне так неловко. И впрямь вышла ошибка. Прошу вас принять мои извинения, мистер Лэттери. Боюсь, я показался вам не совсем нормальным.

Все это так трудно объяснить. Забудьте, пожалуйста, наш разговор. Очень вас прошу, забудьте его.

Он удалился с потерянным видом. А я, хоть и несколько озадаченный, через день-другой выполнил его последнюю просьбу — забыл о этом разговоре.

По крайней мере думал, что забыл.

Тавию я впервые увидел года два спустя и, конечно, не знал в то время, что это она.

Я только что вышел из «Быка». На Хай-стрит было людно, и все же, берясь за ручку машины, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд с противоположной стороны улицы. Я обернулся, и наши глаза встретились. У нее они были карие.

Высокая, стройная, красивая — нет, не хорошенькая, больше чем хорошенькая, — она была в обычной твидовой юбке и темно-зеленом вязаном джемпере. Однако туфли ее выглядели несколько странно: на низком каблуке, но слишком нарядные, не гармонировавшие со стилем одежды. И еще что-то во внешности девушки обращало на себя внимание, хотя я и не сразу понял, что именно. Только потом до меня дошло, что прическа, отнюдь ее не портившая, была — как бы это сказать — неожиданной что ли. Вы можете мне возразить, что волосы — всегда волосы и парикмахеры причесывают их на бесчисленное множество ладов, но это неверно. Моды меняются, и каждому времени присущ свой определенный стиль; да вы взгляните на фотографию тридцатилетней давности, и сразу это заметите. Так вот, прическа девушки, как и туфли, нарушали впечатление цельности.

Несколько секунд она смотрела на меня, смотрела пристально, без улыбки. Затем, двигаясь как во сне, шагнула на мостовую. В этот момент стали бить часы на здании рынка. Она взглянула на них и, охваченная внезапной тревогой, бросилась бежать, как Золушка, догоняющая последний автобус.

Не представляя, с кем она меня спутала, я сел в свою машину. Я был совершенно уверен, что никогда не видел этой девушки.

На следующий день, подавая мне мою обычную кружку пива, бармен «Быка» сказал: — Вчера о вас справлялась молодая особа, мистер Лэттери. Нашла она вас? Я дал ей ваш адрес.

Я покачал головой.

— Кто такая?

— Она не назвала себя, но… — и он описал мне вчерашнюю незнакомку.

— Я видел ее через дорогу, но не знал, кто это, — сказал я.

— А она вроде бы знает вас хорошо. «Это мистер Лэттери вышел от вас?» — спрашивает она. Я говорю, что да, вы здесь были. «Он ведь живет в Бэгфорд-хаусе, не так ли?» — спрашивает она. «Нет, — говорю, — мисс, то дом майора Флэкена. Мистер Лэттери живет в Чэтком-коттедже». Тогда она спрашивает, где это. Надеюсь, ничего, что я объяснил ей? По-моему, она вполне достойная молодая леди.

Я успокоил его: — Мой адрес узнать нетрудно. Странно, однако, что она упомянула о Бэгфорд-хаусе: именно этот дом я хотел бы купить, если у меня когда-нибудь будут деньги.

— Тогда поторопитесь раздобыть их, сэр. Старый майор сильно сдает последнее время. Боюсь, он недолго протянет.

На этом тогда дело и кончилось. Зачем бы девушке ни понадобился мой адрес, она им не воспользовалась, я же со своей стороны и думать об этом забыл.

Снова я увидел ее примерно месяц спустя. У меня вошло в привычку раза два в неделю ездить верхом с девушкой по имени Марджори Крэншоу, а потом отвозить ее домой. Дорога шла узкими улочками, на которых едва могли разъехаться две машины. Завернув за угол, я вынужден был затормозить и рвануть в сторону, потому что встречная машина, пропуская пешехода, остановилась прямо посреди улицы. Когда эта машина наконец проехала, я глянул на пешехода и увидел прежнюю незнакомку. Она узнала меня в ту же минуту и, поколебавшись, сделала несколько шагов навстречу с явным намерением начать разговор. Но потом, заметив сидевшую рядом со мной Марджори, очень неумело сделала вид, что вовсе не собиралась ко мне обращаться. Я дал газ.

— О! — многозначительно произнесла Марджори. — Кто это?

Я сказал, что не знаю.

— Она определенно знает вас, — недоверчиво сказала Марджори.

Мне ее тон не понравился. Кто бы это ни был, ее это, во всяком случае, не касалось. Я не ответил. Но она не отставала: — Я раньше не встречала ее.

— Должно быть, курортница, — сказал я. — Здесь их много.

— Звучит не слишком убедительно, если принять во внимание, как она смотрела на вас.

— Мне не нравится, когда меня считают лгуном.

— О, по-моему, я задала самый обычный вопрос. Конечно, если вас он смущает…

— И такого рода намеки мне тоже не нравятся. Полагаю, вам лучше пройти пешком остаток дороги. Здесь уже недалеко.

— Понимаю. Извините, что помешала. Жаль, что здесь невозможно развернуться, — сказала она, выходя из машины. — Всего хорошего, мистер Лэттери.

Подав машину назад, к воротам, развернуться можно было, но девушка уже скрылась, о чем я готов был пожалеть, так как Марджори пробудила у меня интерес к ней. А кроме того, даже не зная, кто она такая, я чувствовал, что должен быть благодарен ей. Возможно, вам знакомо это чувство освобождения от груза, о наличии которого вы до сих пор не отдавали себе отчета?

Наша третья встреча произошла на совершенно ином уровне.

Мой коттедж в Девоншире стоял в маленькой долине, прежде поросшей лесом. Здесь было еще несколько коттеджей, но мой находился в стороне от других, в ложбине, в самой нижней ее части, у самого конца дороги. С обеих сторон отвесно поднимались поросшие вереском холмы. По берегам ручья тянулись узкие пастбища. А то, что осталось от прежнего леса, образовало теперь несколько небольших кустарников и рощиц.

Однажды, когда я после полудня в ближайшей рощице осматривал участок, на котором, по моим расчетам, должны были уже дать всходы посаженные мною бобы, я услышал, как под чьими-то ногами затрещали ветки. С первого же взгляда я узнал, кому принадлежат эти светлые волосы. Какое-то мгновенье мы, как и в прошлые разы, смотрели друг на друга.

— Э-э… привет, — наконец, сказал я.

Она ответила не сразу, продолжая смотреть на меня. А затем спросила: — Есть здесь кто-нибудь в поле зрения?

Я поглядел на дорогу, затем на холмы.

— Не вижу никого.

Она раздвинула кусты и осторожно вышла, оглядываясь по сторонам.

Одета она была, как и при нашей первой встрече, только волосы растрепались от соприкосновения с ветками. На голой земле ее туфли выглядели еще более неуместно.

— Я… — начала она, делая несколько шагов вперед.

В этот момент в верхнем конце ложбины послышался мужской голос, а затем другой, отвечавший ему. Девушка в испуге замерла.

— Они идут. Спрячьте меня куда-нибудь побыстрее, пожалуйста.

— Э-э… — невразумительно произнес я.

— О, быстро, быстро! Они идут, — настойчиво сказала она.

Вид у нее был очень встревоженный.

— Лучше пройдемте в дом, — сказал я, направляясь к коттеджу.

Она торопливо последовала за мной и, войдя, закрыла дверь на засов.

— Не позволяйте им схватить меня! Не позволяйте! — взмолилась она.

— Послушайте, что все это значит? Кто такие «они»?

Она не ответила; глаза ее, обежав комнату, остановились на телефоне.

— Вызовите полицию. Вызовите полицию, быстро!

Я колебался.

— Разве у вас нет полиции?

— Конечно, у нас есть полиция, но…

— В таком случае позвоните, пожалуйста!

— Но послушайте… — начал я.

Она стиснула руки.

— Вы должны позвонить в полицию, пожалуйста! Быстро!

Она была очень испугана.

— Хорошо. Я позвоню. Но разговаривать будете вы, — сказал я, снимая трубку.

Я привык к тому, что в наших краях нескоро получишь соединение, и терпеливо ждал. Но девушка в отчаянии ломала пальцы. Наконец меня соединили.

— Алло, — сказал я, — полиция Плайтона?

— Полиция Плайтона… — отозвались на другом конце провода. И тут я услышал торопливые шаги по покрытой гравием дорожке, а затем настойчивый стук в дверь. Отдав девушке трубку, я подошел к двери.

— Не впускайте их! — сказала она и начала говорить в трубку.

Я колебался. В дверь продолжали все настойчивее стучать. Невозможно не отвечать на стук. К тому же, на что это похоже: быстренько завести в свой коттедж незнакомую молодую девушку и тут же запереть дверь, никого больше не впуская?… На третий стук я открыл.

При виде стоявшего на крыльце мужчины я оторопел. Нет, лицо у него было вполне подходящее — лицо молодого человека лет двадцати пяти, но одежда… Непривычно увидеть нечто вроде очень обуженного лыжного костюма в сочетании с широкой курткой до бедер со стеклянными пуговицами да еще в Дартмуре в конце летнего сезона. Однако я взял себя в руки и справился, что ему угодно. Не обращая на меня внимания, он через мое плечо смотрел на девушку.

— Тавия, — сказал он, — поди сюда!

Она продолжала торопливо говорить по телефону. Молодой человек сделал шаг вперед.

— Стоп! — сказал я. — Прежде всего я хотел бы знать, что здесь происходит.

Он посмотрел мне прямо в лицо.

— Вы не поймете, — и попытался отстранить меня рукой.

Ну, скажу вам со всей откровенностью, я терпеть не могу, чтобы мне говорили, будто я чего-то не пойму, и пытались оттолкнуть меня от моего собственного порога. Я двинул его в подреберье и, когда он сложился пополам, выбросил его за дверь и запер ее.

— Они сейчас приедут, — раздался за моей спиной голос девушки, — я имею в виду полицейских.

— Если бы вы все же объяснили мне, — начал я.

Но она показала на окно.

— Смотрите!

Еще один человек, одетый так же, как и тот, чей стон отчетливо слышался из-за двери, появился на дорожке. Я снял со стены мое ружье 12-го калибра, быстренько зарядил его и, став лицом к двери, сказал девушке: — Откройте и отойдите в сторонку.

Она неуверенно повиновалась.

За дверью второй незнакомец заботливо склонился над первым. На тропинке показался третий человек. Они увидели ружье, и разговор у нас был короткий.

— Эй вы, — сказал я. — Либо вы сию же минуту уберетесь отсюда, либо подождите полицию и будете объясняться с ними. Ну, как?

— Но вы не понимаете. Это очень важно… — начал один.

— Отлично. Тогда оставайтесь и расскажите полиции, насколько это важно, — сказал я и подал девушке знак закрыть дверь.

Через окно мы видели, как двое помогают третьему — ушибленному — идти.

Полицейские держались неприветливо. Неохотно записав мои показания о незнакомцах, они холодно удалились. А девушка осталась.

Полиции она сообщила лишь самое необходимое: просто, что трое странным образом одетых мужчин гнались за ней и она обратилась ко мне за помощью. Предложение подбросить ее в Плайтон на полицейской машине она отклонила и вот осталась здесь.

— Ну, а теперь, — предложил я, — может быть, вы все же объясните мне, что все это значит?

Она посмотрела на меня долгим взглядом, в котором читалось что-то — печаль? разочарование? — ну, во всяком случае, определенное недовольство.

На миг мне показалось, что она собирается заплакать, но затем она тихо сказала: — Я получила ваше письмо… и вот сожгла свои корабли.

Я пошарил в кармане и, найдя сигареты, закурил.

— Вы… э-э… получили мое письмо и… э-э… сожгли свои корабли? — повторил я.

— Да. — Она обвела взглядом комнату, в которой не на что было особенно смотреть, и добавила — А теперь вы даже знать меня не хотите. — И тут она действительно расплакалась.

С полминуты я беспомощно смотрел на нее. Затем решил сходить на кухню и поставить чайник, чтобы дать ей время прийти в себя. Все мои родственницы всегда считали чай панацеей, так что назад я вернулся с чайником и чашками.

Девушку я застал уже успокоившейся. Она не сводила глаз с камина, который не топился. Я зажег спичку. Огонь в камине вспыхнул. Девушка наблюдала за ним с выражением ребенка, получившего подарок.

— Прелесть, — сказала она так, точно огонь был для нее новостью.

Затем снова окинула комнату взглядом и повторила — Прелесть!

— Хотите разлить чай? — Но она покачала головой и только внимательно следила, как я это делаю.

— Чай, — произнесла она. — У камина!

Что в общем соответствовало действительности, но едва ли представляло интерес.

— Я полагаю, нам пора познакомиться, — сказал я. — Меня зовут Джералд Лэттери.

— Конечно, — кивнула она. Ответ был не совсем тот, которого я ждал, но она тут же добавила — А я Октавия Лэттери, обычно меня зовут просто Тавией.

Тавия?… Это было что-то знакомое, но я не мог ухватить ниточку.

— Мы что, в родстве? — спросил я.

— Да… в очень отдаленном, — она как-то странно посмотрела на меня.

— О боже! Это так трудно, — она, похоже, снова собиралась заплакать.

— Тавия?… — повторил я, напрягая память. — Что-то… — И вдруг мне вспомнился смущенный пожилой джентльмен. — Ну, конечно! Как же его звали?

Доктор… доктор Боги или…

Она застыла.

— Не… не доктор Гоби?

— Да, точно. Он спрашивал меня о какой-то Тавии. Это вы?

— Его нет здесь? — Она посмотрела так, точно он мог где-то прятаться.

Я сказал, что это было два года назад. Она успокоилась.

— Глупый старый дядя Доналд! Так на него похоже! И конечно, вы понятия не имели, о чем он толкует?

— Я и сейчас примерно в том же положении. Хотя я могу понять, что даже дядя способен расстроиться, потеряв вас.

— Да. Боюсь, он расстроится… очень.

— Расстроился: это было два года назад, — поправил ее я.

— О, конечно, вы ведь не понимаете, да?

— Послушайте, — сказал я. — Все, как сговорившись, твердят мне, что я не понимаю. Мне это уже известно… пожалуй, это единственное, что я хорошо понял.

— Ладно. Попробую объяснить. О Боже, с чего начать?

Я не ответил, и она продолжала: — Вы верите в предопределение?

— Пожалуй, нет.

— О, я не так выразилась. Скорее… не предопределение, а тяга, склонность… Видите ли, сколько я себя помню, я думала об этой эпохе как о самой волнующей и чудесной… И потом, в это время жил единственный знаменитый представитель нашего рода. В общем, мне оно казалось изумительным. У вас это, кажется, называют романтизмом.

— Смотря, какую эпоху вы имеете в виду… — начал я, но она не обратила внимания на мои слова.

— Я представляла себе огромные флотилии смешных маленьких самолетиков, которые так храбро воевали. Я восхищалась ими, как Давидом, вступающим в поединок с Голиафом. И большие, неповоротливые корабли, которые плыли так медленно, но все же приплывали к своей цели, и никого не беспокоило, что они так медлительны. И странные черно-белые фильмы; и лошадей на улицах; и старомодные двигатели внутреннего сгорания; и камины, которые топят углем; и поезда, идущие по рельсам; и телефоны с проводами; и великое множество разных других вещей! И все, что можно было сделать!

Подумайте только, сходить в настоящий театр на премьеру новой пьесы Шоу или Ноэля Кауорда! Или получить только что вышедший из печати новый томик Т.С. Элиота! Или посмотреть, как королева отправляется на открытие парламента! Чудесное, замечательное время!

— Приятно слышать, что кто-то так думает. Мой собственный взгляд на эту эпоху не совсем…

— Но это вполне естественно. Вы видите ее вблизи, у вас отсутствует перспектива. Вам бы пожить хоть немного в нашу эпоху, тогда вы знали бы, что такое монотонность и серость, и однообразие — и какая во всем этом смертельная скука!

Я немного испугался.

— Кажется, я не совсем… э-э… Как вы сказали, пожить в вашу…

что?

— Ну, в нашем веке. В двадцать втором. О, конечно, вы ведь не знаете.

Как глупо с моей стороны.

Я сосредоточился на повторном разливании чая.

— О Боже! Я знала, что это будет трудно, — заметила она. — Ведь трудно, как вы считаете?

Я сказал, что, по-моему, трудно. Она решительно продолжала: — Ну, понимаете, оттого я и занялась историей. Я имею в виду, мне нетрудно было представить себя в эту эпоху. А потом, получив в день рождения ваше письмо, я уже само собой решила взять темой дипломной работы именно середину двадцатого века, и, конечно, в дальнейшем это стало предметом моего научного исследования.

— Э… э, и все это результат моего письма?

— Но ведь это был единственный способ, не так ли? То есть, я хочу сказать, как иначе могла бы я подойти близко к исторической машине? Для этого надо было попасть в историческую лабораторию. Впрочем, сомневаюсь, что даже при таком условии мне удалось бы воспользоваться машиной, не будь это лаборатория дяди Доналда.

— Историческая машина, — уцепился я за соломинку в этой неразберихе.

— Что такое историческая машина?

Она поглядела на меня с изумлением.

— Это… ну, историческая машина. Чтобы изучать историю.

— Не слишком понятно. С тем же успехом вы могли бы сказать: чтобы делать историю.

— Нет-нет. Это запрещено. Это очень тяжкое преступление.

— В самом деле! — Я снова попробовал сначала — Насчет этого письма…

— Ну, мне пришлось упомянуть о нем, чтобы объяснить всю историю. Но, конечно, вы его еще не написали, так что все это может казаться вам несколько запутанным.

— Запутанным не то слово. Не могли бы мы зацепиться за что-нибудь конкретное? К примеру, за это письмо, которое мне якобы предстоит написать. О чем оно, собственно?

Она посмотрела на меня строго и затем отвернулась, покраснев вдруг до корней волос. Все же она заставила себя взглянуть на меня вторично. Я видел, как вспыхнули и почти сразу погасли ее глаза. Она закрыла лицо руками и разрыдалась: — О, вы не любите меня, не любите! Лучше бы я никогда сюда не являлась! Лучше бы мне умереть!

— Она прямо-таки фыркала на меня, — сказала Тавия.

— Ну, она уже ушла, а с ней и моя репутация, — сказал я. — Превосходная работница, наша миссис Тумбс, но строгих правил. Она способна отказаться от места.

— Из-за того, что я здесь? Какая чушь!

— Вероятно, у вас иные правила.

— Но куда еще мне было идти? У меня всего несколько шиллингов ваших денег, и я никого здесь не знаю.

— Едва ли миссис Тумбс об этом догадывается.

— Но мы ведь не… Я хочу сказать, ничего такого не…

— Мужчина и женщина, вдвоем, ночью — при наших правилах этого более чем достаточно. Фактически достаточно даже просто цифры два. Вспомните, животные просто ходят парами, и никого их эмоции не интересуют. Их двое — и всем все ясно.

— Ну да, я помню, что тогда… то есть, теперь нет испытательного срока. У вас застывшая система, непоправимая, как в лотерее: не повезло — все равно терпи!

— Мы выражаем это другими словами, но принцип, по крайней мере внешне, примерно такой.

— Довольно нелепы эти старые обычаи, как приглядеться… но очаровательны. — Глаза ее на миг задумчиво остановились на мне. — Вы… — начала она.

— Вы, — напомнил я, — обещали дать мне более исчерпывающее объяснение вчерашних событий.

— Вы мне не поверили.

— Все это было слишком неожиданно, — признал я, — но с тех пор вы дали мне достаточно доказательств. Невозможно так притворяться.

Она недовольно сдвинула брови.

— Вы не слишком любезны. Я глубоко изучила середину двадцатого века.

Это моя специальность.

— Да, я уже слышал, но не скажу, чтобы мне стало от этого много яснее. Все историки специализируются на какой-нибудь эпохе, из чего, однако, не следует, что они вдруг объявляются там.

Она удивленно посмотрела не меня.

— Но, конечно, они так и делают — я имею в виду дипломированных историков. А иначе как могли бы они завершить работу?

— У вас слишком много таких «конечно». Может, начнем все же сначала?

Хотя бы с этого моего письма… нет, оставим письмо, — поспешно добавил я, заметив выражение ее лица. — Значит, вы работали в лаборатории вашего дядюшки с чем-то, что вы называете исторической машиной. Это что — вроде магнитофона?

— Господи, нет! Это такой стенной шкаф, откуда вы можете перенестись в разные эпохи и места.

— Вы… вы хотите сказать, что можете войти туда в две тысячи сто каком-то году, а выйти в тысяча девятьсот каком-то?

— Или в любом другом прошедшем времени, — подтвердила она. — Но, конечно, не каждый может сделать это. Надо иметь определенную квалификацию и разрешение, и все такое. Существует всего шесть машин для Англии и всего около сотни для всего мира, и допуск к ним очень ограничен. Когда машины только еще сконструировали, никто не представлял, к каким осложнениям они могут привести. Но со временем историки стали сверять результаты и обнаружили удивительные вещи. Оказалось, например, что еще до нашей эры один греческий ученый по имени Герон Александрийский демонстрировал простейшую модель паровой турбины; Архимед использовал зажигательную смесь вроде напалма при осаде Сиракуз; Леонардо да Винчи рисовал парашюты, когда неоткуда было еще прыгать с ними; Лейв Счастливый открыл Америку задолго до Колумба; Наполеон интересовался подводными лодками. Есть множество других подозрительных фактов. В общем стало ясно, что кое-кто очень легкомысленно использовал машину и вызывал хроноклазмы.

— Что вызывал?

— Хроноклазмы, то есть обстоятельства, не соответствующие данной эпохе и возникающие от того, что кто-то действовал необдуманно. Ну, насколько нам известно, к серьезным бедствиям это не привело, хотя возможно, что естественный ход истории несколько раз нарушался, а люди пишут теперь разные очень умные труды, объясняя, как это произошло, но каждому ясно, какими серьезными опасностями это может быть чревато.

Представьте, к примеру, что кто-то неосторожно подал Наполеону идею о двигателе внутреннего сгорания в дополнение к идее подводной лодки. Кто знает, к чему это могло бы привести! Так вот, чтобы пресечь новое вмешательство в события прошлого, пользование историческими машинами взято под строжайший контроль Исторического Совета. — Погодите минутку! — взмолился я. — То, что свершилось, — свершилось. Я хочу сказать, что вот, например, я здесь. И этого нельзя изменить, даже если бы кто-то, вернувшись в прошлое, убил моего дедушку, когда тот был еще мальчиком.

— Но, если бы это случилось, вы ведь не могли бы быть здесь, а? Нет, можно было сколько угодно повторять софизм, что прошлого не вернуть, пока не существовало способа менять это прошлое. Однако, раз уже доказано, что это всего лишь софизм, нам приходится быть чрезвычайно осторожными. Именно данное обстоятельство и беспокоит историков; другой вопрос — как это возможно — пусть решают математики. Короче, чтобы вас допустили к исторической машине, вы должны пройти специальное обучение, иметь нужную подготовку, сдать экзамен, обеспечить надежные гарантии и несколько лет находиться на испытании, прежде чем получить права и заняться самостоятельной практикой. Только тогда вам разрешат посетить определенный исторический период, причем исключительно в качестве наблюдателя. Правила здесь очень-очень строгие.

Я поразмыслил над ее словами.

— Вы не обидитесь, если я спрошу, не нарушаете ли вы сейчас эти самые правила?

— Нарушаю. Поэтому они и явились за мной.

— И если бы вас поймали, то лишили бы прав?

— Господи! Мне бы их вообще получить. Я отправлялась сюда без всяких прав. Забралась в машину, когда в лаборатории никого не было. Поскольку лаборатория принадлежит дяде Доналду, у меня была такая возможность. Пока меня не застукали у самой машины, я всегда могла сделать вид, будто выполняю что-то лично для дяди. Не имея права на помощь специальных костюмеров, я скопировала образцы одежды в музее — ну как, успешно?

— Весьма, и очень идет вам, хотя с обувью не совсем ладно.

Она поглядела на свои ноги.

— Я этого боялась. Я не смогла разыскать ничего, что относилось бы точно к данному периоду… Ну вот, — продолжала она затем, — мне удалось несколько раз ненадолго наведаться сюда. Недолгими мои визиты должны были быть потому, что время течет с постоянной скоростью, то есть один час здесь равен одному часу там, и я не могла особенно занимать машину. Но вот вчера один человек вошел в лабораторию, как раз когда я возвращалась. По моему костюму он тут же все понял, и мне ничего другого не оставалось, как прыгнуть назад в машину — иначе у меня уже никогда не было бы такой возможности. А они бросились за мной, не успев соответствующим образом одеться.

— Вы думаете, они вернуться?

— Полагаю, что да. Только одеты они уже будут как надо.

— Способны они пойти на крайние меры? Открыть стрельбу или еще что-то в таком роде?

Она покачала головой.

— Ну нет. Это был бы страшный хроноклазм, особенно если бы они случайно кого-то застрелили.

— Но ведь ваше пребывание здесь неизбежно вызовет серию хроноклазмов.

Что из этого хуже?

— О, мои действия предусмотрены. Я все проверила, — туманно заверила она. — Они будут меньше тревожиться насчет меня, когда сами додумаются поинтересоваться этим.

После короткой паузы она вдруг круто перевела разговор на совершенно иную тему: — В ваше время ведь принято специально наряжаться, вступая в брак, верно?

Похоже, эта проблема особенно ее волновала.

— М-м, — пробормотала Тавия. — Пожалуй, в двадцатом веке брак довольно приятная штука.

— Мое мнение о нем весьма изменилось, и в лучшую сторону, дорогая, — признал я.

Действительно, я и сам не ожидал, что он может так вырасти в моих глазах за какой-нибудь месяц.

— Что, в двадцатом веке муж и жена всегда спали в одной большой кровати, дорогой? — полюбопытствовала она.

— Только так, дорогая, — твердо ответил я.

— Забавно. Не очень гигиенично, разумеется, но все-таки совсем неплохо.

Мы некоторое время размышляли над этим.

— Дорогой, — спросила она, — ты заметил, что она перестала на меня фыркать?

— Мы всегда перестаем фыркать, если предмет получает официальное признание, — объяснил я.

Некоторое время разговор беспорядочно перескакивал с одной темы на другую преимущественно личного характера. Затем я сказал: — Похоже, нам незачем больше волноваться насчет твоих преследователей, дорогая. Они уже давно бы вернулись, если бы их действительно так беспокоил твой побег, как ты думала.

Она покачала головой.

— Мы должны и дальше соблюдать осторожность, хотя это странно.

Вероятнее всего, дядя Доналд что-то напутал. Он не силен в технике, бедняжка. Впрочем, ты и сам ведь видел, как он ошибся, установив машину на два года вперед, когда явился побеседовать с тобой. Однако от нас ничего не зависит. Нам остается только ждать и соблюдать осторожность.

Я еще помолчал, размышляя, а потом сказал: — Мне придется скоро начать работать. Это затруднить возможность наблюдения за ними.

— Работать? — спросила она.

— Что бы там люди ни говорили, но на самом деле двое не могут прожить на те же деньги, что один. И женам хочется не отставать от определенных стандартов, на что они — в разумных пределах, разумеется, — вправе рассчитывать. Моих скромных средств на это не хватит.

— Об этом можешь не тревожиться, дорогой, — успокоила меня Тавия. — Ты можешь просто что-нибудь изобрести.

— Я? Изобрести?

— Да. Ты ведь разбираешься в радио?

— Меня посылали на курсы изучения радарных установок, когда я служил в военно-воздушных силах.

— Ах! Военно-воздушные силы! — воскликнула она в экстазе. — Подумать только — ты сражался во второй мировой войне! Ты знал Монти, и Айка, и всех этих замечательных людей?

— Не лично. Я был в другом роде войск.

— Какая жалость! Айк всем так нравился. Но поговорим о деле. Все, что от тебя требуется, это раздобыть несколько серьезных книг по радио и электронике, а я покажу тебе, что изобрести.

— Ты покажешь?… О, понимаю. Но, по-твоему, это этично? — усомнился я.

— А почему бы нет? В конце концов, кто-то ведь изобрел все эти вещи, иначе как я могла бы проходить их в школе?

— Э-э… все-таки над этим вопросом надо еще подумать.

Полагаю, случившееся в то утро было простым совпадением, по крайней мере могло быть совпадением: с тех пор как я впервые увидел Тавию, я весьма подозрительно отношусь к совпадениям. Как бы то ни было, в то самое утро Тавия, глянув в окно, сказала: — Дорогой, кто-то там машет нам из-за деревьев.

Я подошел и действительно увидел палку с носовым платком, раскачивающуюся из стороны в сторону. Бинокль помог мне разглядеть пожилого человека, почти скрытого кустами. Я протянул бинокль Тавии.

— О боже! Дядя Доналд! — воскликнула она. — Полагаю, нам лучше поговорить с ним. Он как будто один.

Я вышел и направился по дорожке к кустам, помахав в ответ. Он показался из кустов, неся палку с носовым платком, как знамя. Я услышал его слабый голос: — Не стреляйте!

Я широко развел руки, показывая, что безоружен. Тавия тоже вышли и стала рядом со мной. Подойдя ближе, он переложил палку в левую руку, другой рукой поднял шляпу и вежливо поклонился: — А, сэр Джералд! Счастлив снова видеть вас.

— Он не сэр Джералд, дядя. Он мистер Лэттери, — сказала Тавия.

— Ну да! Как глупо с моей стороны. Мистер Лэттери, — продолжал он, — я уверен, вы рады будете узнать, что рана оказалась не столько опасной, сколько неприятной. Бедняге придется просто полежать некоторое время на животе.

— Бедняге? — тупо переспросил я.

— Тому, которого вы вчера подстрелили.

— Я подстрелил?!

— Очевидно, это произойдет завтра или послезавтра, — резко сказала Тавия. — Дядя, право же, вы совершенно не умеете обращаться с машиной.

— Принцип я понимаю достаточно хорошо, милочка. Вот только с кнопками немного путаюсь.

— Ну, неважно. Раз уж вы здесь, пройдемте лучше в дом, — сказала она и добавила — И можете спрятать в карман платок.

Я заметил, как он, войдя, бросил быстрый взгляд вокруг и с удовлетворением кивнул: очевидно, все было именно так, как он себе представлял. Мы сели. Тавия сказала: — Прежде чем мы пойдем дальше, дядя Доналд, я полагаю, вам следует знать, что я вышла замуж за Джералда — за мистера Лэттери.

Доктор Гоби уставился на нее.

— Замуж? — повторил он. — Зачем?

— О Господи, — и Тавия терпеливо объяснила — Я люблю его, и он меня любит, поэтому я вышла за него. Здесь это делается так.

— Так-так, — доктор Гоби покачал головой. — Конечно, я знаком с этими сентиментальностями двадцатого века и их обычаями, дорогая, но так ли уж нужно было тебе… э-э… натурализоваться?

— Мне все это нравится, — сказала она.

— Молодые женщины романтичны, я знаю. Но подумала ли ты о неприятностях, которые причинишь сэру Джер… э-э… мистеру Лэттери?

— Но я избавила его от неприятностей, дядя Доналд. Здесь, если человек не женат, на него фыркают, а я не желаю, чтобы на Джералда фыркали.

— Я имел в виду не столько время, пока ты здесь, сколько то, что будет потом. У них здесь масса всяких правил относительно предполагаемой кончины, и доказательств отсутствия, и всякое такое; в общем, бесчисленные проволочки и сложности. А тем временем он не сможет жениться ни на ком другом.

— Я уверена, он не захочет жениться ни на ком другом. Скажи ты, дорогой! — обратилась она ко мне.

— Ни за что не захочу! — возмутился я.

— Ты уверен в этом, дорогой?

— Дорогая, — сказал я, беря ее за руку, — если бы все женщины в мире…

Спустя некоторое время доктор Гоби смущенным покашливанием обратил на себя наше внимание.

— Цель моего визита, — объяснил он, — убедить мою племянницу вернуться, и притом немедленно. Весь факультет в панике, и все обвиняют меня. Сейчас самое главное, чтобы она вернулась, пока не случилось ничего непоправимого. Всякий хроноклазм может повлечь за собой катастрофу, которая скажется на всех последующих эпохах. В любой момент эта эскапада Тавии может иметь самые серьезные последствия. И это повергает всех нас в крайнее волнение.

— Мне очень жаль, дядя Доналд… Особенно оттого, что я причинила вам столько неприятностей. Но я не вернусь. Мне очень хорошо и здесь.

— Но возможные хроноклазмы, дорогая! Мне эта мысль не дает спать по ночам…

— Дядя, дорогой, это пустяки по сравнению с хроноклазмами, которые произойдут, если я вернусь сейчас. Вы должны понять, что мне попросту нельзя вернуться, и объяснить это другим.

— Нельзя?!

— Да вы только загляните в книги — и увидите, что мой муж — ну не смешное ли старомодное слово? Просто нелепое! Но мне почему-то нравится.

Происходит это древнее слово…

— Ты говорила о том, почему не можешь вернуться, — напомнил доктор Гоби.

— О да. Ну, вы увидите в книгах, что сначала он изобрел подводную радиосвязь, а затем еще связь с помощью искривления луча, за что и был возведен в дворянское звание.

— Все это мне отлично известно, Тавия. Я не понимаю…

— Но, дядя Доналд, вы должны понять. Как, во имя всего святого, смог бы он все это изобрести, не будь здесь меня, чтобы объяснить ему? Если вы заберете меня сейчас отсюда, эти вещи вообще не будут изобретены, и что же получится?

Доктор Гоби некоторое время молча смотрел на нее.

— Да, — сказал он. — Да, должен признаться, что мне это соображение почему-то не приходило в голову. — И он погрузился в раздумье.

— А кроме того, — добавила Тавия, — Джералд ни за что не хотел бы отпустить меня; скажи, дорогой!

— Я… — но доктор Гоби не дал мне договорить.

— Да, — сказал он. — Я вижу, что здесь необходима отсрочка. Я изложу им это. Но имей в виду, что речь идет только об отсрочке. — Он направился к выходу, но у двери остановился. — Только, пока ты здесь, будь осторожна, моя дорогая. Тут возникают такие деликатные, такие сложные проблемы. Мне становится страшно при мысли о путанице, которую ты можешь вызвать, если… ну, если ты совершишь нечто столь безответственное, что окажешься в результате собственной прародительницей.

— Вот уж это действительно невозможно, дядя Доналд. Я ведь происхожу по боковой линии.

— О да! Да, это большое счастье. Итак, я не прощаюсь с тобой, дорогая. До свидания! И вам, сэр… э-э… мистер Лэттери, я тоже говорю: до свидания! Я верю, что мы еще встретимся — так приятно побывать здесь не только в роли наблюдателя.

— Правда, дядя Доналд, это просто потрясно! — согласилась Тавия.

Он укоризненно покачал головой.

— Боюсь, дорогая, твои познания в истории все-таки неглубоки.

Выражение, которое ты употребила, относится к более раннему периоду, да и тогда оно не являлось образцом хорошего стиля.

Ожидаемый эпизод со стрельбой произошел примерно неделю спустя. Трое мужчин, одетых под сельскохозяйственных рабочих, приблизились к нашему дому. Тавия узнала одного из них в бинокль. Когда я с ружьем в руках появился на пороге, они сделали попытку спрятаться. Я всадил в одного из них заряд дроби, и он, хромая, ретировался.

После этого нас оставили в покое. Немного спустя я приступил к работе над подводной радиосвязью — она оказалась, на удивление, простой штукой, — если уже знаешь принцип! — и подал заявку на патент. Теперь мы смогли перейти ко второму этапу — к передаче при помощи кривизны луча.

Тавия все время торопила меня: — Видишь ли, дорогой, я не знаю, сколько у нас с тобой времени. С тех пор, как я здесь, я все время пытаюсь вспомнить дату твоего письма — и не могу, хотя отчетливо помню, что ты подчеркнул ее. Я знаю, что в твоей биографии говорится, будто бы первая жена тебя бросила — какое дикое слово «бросила», словно я способна бросить тебя, милый мой! Но там не сказано, когда это случилось. Поэтому я вынуждена торопить тебя, иначе, если ты не успеешь закончить свое изобретение, получится ужасный хроноклазм. — А затем вдруг меланхолично добавила, — вообще говоря, хроноклазм так или иначе случится. Дело в том, что у нас будет ребенок.

— Нет! — вскричал я в восторге.

— Что значит «нет»? Будет. И я в тревоге. Никогда не слышала, чтобы с путешественниками во времени такое случалось. Дядя Доналд пришел бы в ужас, если бы знал.

— К черту дядю Доналда! — сказал я. — И к черту хроноклазмы! Мы отпразднуем это событие, дорогая.

Недели промелькнули быстро. Мои патенты были условно приняты. Я вплотную занялся теорией искривления луча и использования его для связи.

Все шло прекрасно. Мы строили планы: как назовем ребенка — Доналдом или Александрой; мы представляли, как скоро начнут поступать гонорары и можно будет попытаться купить Бэгфорд-хаус, как забавно будет впервые услышать обращение: «леди Лэттери», и толковали на прочие такие темы…

А потом пришел тот декабрьский вечер, когда я вернулся из Лондона после деловой встречи с одним промышленником, а она исчезла…

Ни записки, ни слова прощания. Только распахнутая дверь и перевернутый стол в столовой…

О Тавия, дорогая моя…

Я начал эти записки, потому что до сих пор испытываю чувство неловкости: этично ли числиться изобретателем того, что ты не изобретал? И мои записки должны были восстановить истину. Но теперь, дописав до конца, я сознаю, что такое «восстановление истины» ни к чему хорошему не привело бы. Могу себе представить, какой поднялся бы переполох, вздумай я выдвинуть свое объяснение для отказа от возведения во дворянство, и, пожалуй, не стану этого делать. В конце концов, когда я перебираю все известные мне случаи «счастливых озарений», я начинаю подозревать, что некоторые изобретатели таким же способом стяжали славу, и я буду не первым.

Я никогда не строил из себя знатока тонких и сложных взаимодействий прошлого и настоящего, но сейчас убежден, что один поступок с моей стороны совершенно необходим: не потому, что я опасаюсь вызвать какой-то вселенский хроноклазм, но просто из страха, что, если бы я пренебрег этим, со мной самим всей описанной истории никогда не случилось бы. Итак, я должен написать письмо.

Сначала адрес на конверте:

МОЕЙ ПРАПРАВНУЧАТОЙ ПЛЕМЯННИЦЕ, МИСС ОКТАВИИ ЛЭТТЕРИ (Вскрыть в 21-й день ее рождения, 6 июня 2136.)

Затем само письмо. Написать дату. Подчеркнуть ее.

«МОЯ ДОРОГАЯ, ДАЛЕКАЯ, МИЛАЯ ТАВИЯ, О МОЯ ДОРОГАЯ…»

ВЫЖИВАНИЕ

Пока космодромный автобус не спеша катил около мили по открытому полю, которое отделяло привокзальные строения от грузовых подъемников, мисс Фелтон внимательно смотрела поверх ровного ряда плеч вперед. Корабль возвышался над равниной словно огромный серебряный шпиль. На его носу она увидела яркий голубой свет, говоривший о том, что все готово к старту. На огромных хвостовых стабилизаторах и вокруг них суетились крошечные механизмы и точечки людей, завершавших последние приготовления. В этот момент мисс Фелтон глядела на открывающуюся перед ней картину с непередаваемым отвращением и горькой, безнадежной ненавистью.

Наконец ее взгляд оторвался от бесконечности и сосредоточился на затылке зятя, стоящего в ярде перед ней.

Его она тоже ненавидела. Она обернулась, бросив быстрый взгляд на лицо своей дочери, сидевшей сзади. Алиса казалась бледной, ее губы — крепко сжаты, а глаза смотрели прямо перед собой.

Мисс Фелтон поколебалась. Ее взгляд вернулся к кораблю. Она решилась на последний шаг. Под шум автобуса она проговорила: — Алиса, дорогая, еще не поздно, даже сейчас, ты понимаешь. Девушка на нее даже не взглянула. Она сделала вид, что ничего не слышала, только еще крепче сжала губы. Правда потом они разжались.

— Мама, прошу тебя! — сказала она. Но раз начав, мисс Фелтон уже не унималась. — Это для твоего же блага, дорогая. Все, что тебе нужно — это переменить решение. Девушка демонстративно промолчала. — Никто не станет тебя винить, — упорствовала мисс Фелтон. — Они и не подумают о тебе ничего плохого. Ведь каждый знает, что Марс не место…

— Мама, пожалуйста, перестань, — оборвала дочь. Резкость ее тона на миг выбила мисс Фелтон из колеи. Та заколебалась. Но лишь на секунду, не упустив случая ответить по достоинству.

— Ты не приспособлена к той жизни, что тебя ожидает, дорогая.

Совершенно примитивной. Не достойной ни одной женщины вообще. К тому же, милая, это была бы разлука с Дэвидом всего-то на пять лет. Я уверена, что если бы он по-настоящему любил тебя, то посчитал бы, что тебе здесь спокойнее и безопаснее…

— Сколько можно твердить об одном и том же, мама, — оборвала девушка.

— Говорю тебе, я не ребенок. Я все обдумала и решила. Сама.

Мисс Фелтон несколько минут сидела молча. Автобус вырулил на открытое поле и теперь казалось, что космический корабль вздымается до самого неба.

— Когда у тебя будет ребенок, — пробормотала она, как бы самой себе, — тогда еще вспомнишь мои слова, поймешь, каково…

— По-моему, тебя вообще вряд ли кто поймет, — ответила Алиса. — Во всяком случае, это чересчур сложно. Мне и без того тяжко, а ты…

— Дорогая, я же люблю тебя. Я тебя родила. Я тебя воспитала, и знаю тебя лучше, чем кто-бы там ни был. Я знаю, что эта жизнь не для тебя. Будь ты сильной, стойкой, мужественной девушкой, тогда ладно, быть может… но ты не такая, милая. Сама же знаешь, совершенно не такая.

— По-моему, ты знаешь меня не так хорошо, как тебе кажется, мама.

Мисс Фелтон покачала головой. Она уставилась ненавидящими от ревности глазами в затылок своего зятя.

— Он похитил тебя у меня, — проговорила она уныло.

— Неправда, мама. Но даже если и так, ведь я больше не ребенок. Я взрослая женщина и у меня есть собственная жизнь.

— Бог тебе судья, я бы пошла… — как бы размышляя сказала мисс Фелтон, — но теперь это ни к чему, понимаешь. Одно дело, когда имеют в виду племена древних кочевников, и совсем другое в наши дни — когда речь заходит о женах солдат, моряков, летчиков, космонавтов…

— Как ты не понимаешь, мама. Это совсем другое. Я уже по-настоящему взрослая и должна…

Автобус подрулил к остановке, маленький и игрушечный, на фоне корабля, который казался чересчур большим, чтобы подняться в небо.

Пассажиры выбрались наружу и встали кучкой, озираясь, около сверкающего борта. Мистер Фелтон обнял дочь. Алиса прижалась к нему со слезами на глазах.

— До свидания, моя дорогая, — пробормотал он дрожащим голосом. — Счастливого пути.

Он отпустил ее и пожал руку зятю.

— Береги ее, Дэвид. Ведь она…

— Я знаю. Постараюсь. Не беспокойтесь.

Мисс Фелтон крепко поцеловала дочь и заставила себя протянуть зятю руку.

— Просим всех пассажиров подняться на борт! — сказал голос из подъемника.

Двери подъемника закрылись. М-р Фелтон старался не встречаться с женой взглядом. Он взял ее за талию и молча повел к автобусу.

Вернувшись вместе с дюжиной других машин под защиту стен космопорта, мисс Фелтон поочередно промокнула глаза кончиком носового платочка и бросила быстрый взгляд на громадный, безмолвный и одинокий остов корабля.

Ее рука коснулась руки мужа.

— Я все еще до сих пор не верю, — сказала она. — Это так на нее не похоже. Думал ли ты когда-нибудь, что наша маленькая Алиса?… ОХ, зачем только она вышла за него замуж?… — Ее слова перешли в рыдания.

Не говоря ни слова, муж сжал ее пальцы.

— Ничего удивительного, если бы это произошло с другими девушками, продолжала она. — Но Алиса всегда была тихой, застенчивой, я даже беспокоилась из-за ее скромности. Я боялась, что она может стать каким-нибудь синим чулком, робкой и угрюмой занудой. Помнишь, как остальные дети звали ее Мышкой?

И вот! Пять лет в этом чудовищном космосе. Ой, она не выдержит, Генри. Я знаю, что она не сможет, у нее не тот характер. Почему ты не вмешался, Генри? Она бы тебя послушала. Ты мог бы их остановить.

Муж вздохнул.

— Всегда так бывало: одни дают советы, Мэриам, хотя вряд ли в них кто нуждается, а другие пренебрегают ими, стараясь жить собственной жизнью.

Алиса теперь взрослая женщина со своими собственными взглядами на жизнь и правами. Да кто я такой, чтобы решать за нее, что лучше, а что хуже?

— Но ты мог бы помешать ей!

— Возможно, но какой ценой.

Она на несколько минут замолчала, затем сжала пальцами его ладонь.

— Генри, Генри, у меня такое чувство, что мы их больше не увидим.

— Ты сам не веришь в это по-настоящему, Генри. Ты просто стараешься меня приободрить. О, зачем, зачем ей понадобилось уехать в это ужасное место. Она такая юная. Ну что ей стоило бы подождать пять лет. Откуда в ней столько упрямства, столько строптивости — куда делась моя маленькая любимая мышка?

Ее муж успокаивающе похлопал по руке.

— Постарайся не думать о ней, как о ребенке, Мэриам. Она давно уже вышла из этого возраста, она теперь взрослая женщина, а если бы все наши женщины были только мышками, мы наверняка влачили бы жалкое существование.

Навигатор космического корабля Фалкон подошел к капитану.

— Отклонение, сэр.

Капитан Винтерс взял протянутую ему бумагу.

— Одна целая, триста шестьдесят пять тысячных градуса, — прочитал он.

— Хм. Не страшно. То есть, не так уж страшно. Опять юго-западный сектор.

Почему все отклонения в юго-западном секторе? Странно, не правда ли, м-р Картер?

— Может выяснится в дальнейшем, сэр. А пока — просто еще одна загадка.

— Странно, одно за другим. Лучше поправьте сейчас, пока ошибка в курсе не выросла еще больше.

Капитан раскрыл перед собой раздвижную полку и вытащил стопку таблиц.

Сверившись с ними, он записал результат.

— Проверьте, м-р Картер. Навигатор сравнил выводы с таблицей и согласно кивнул.

— Ладно, тогда в чем погрешность? — спросил капитан.

— Берет немного в сторону с постоянным вращением, сэр.

— Подправьте траекторию вручную. Я проконтролирую. Потом выровняйте корабль и стабилизируйте. Десять секунд двойного ускорения по правому борту. Дадим ему минут тридцать и двадцать секунд, чтобы развернуться, а сами посмотрим, что будет. Потом компенсируем двойным ускорением с левого борта. О'кей?

— Отлично, сэр. — Навигатор уселся в кресло пилота и застегнул пояс.

Он пробежал по клавишам и осторожно тронул переключатель.

— Я предупрежу. Может получиться хорошая встряска, — он включил систему оповещения и, достав микрофон, поставил его перед собой.

— Внимание! Внимание! Мы проводим коррекцию курса. Будет несколько импульсов. Не сильных, но все хрупкие предметы должны быть надежно закреплены. Сами вы должны занять свои места и пристегнуть ремни безопасности. Операция займет около получаса и начнется через пять минут.

Когда кончится, я сообщу позднее. Все, — он выключил микрофон.

— А то некоторые дураки подумают, что корабль не смог увернуться от метеорита, — добавил он, — Вроде той истории. Во всяком случае, хуже не будет, — подумал он вслух. — Удивительно, какого черта она здесь делает?

Хотя бы занялась чем-нибудь толковым, ну чем там обычно занимаются у них дома в деревне, вяжут, например.

— Она и вяжет, — заметил навигатор.

— Знаю, но не в этом дело. Ради чего она отправилась на Марс? Она умрет с тоски по дому и возненавидит каждый камешек в округе. Надеюсь, у ее мужа хватит ума. Слишком жестоко так поступать с этаким ребенком.

— По-моему, это и ее вина, сэр. На мой взгляд, она чертовски упряма.

Капитан выжидающе посмотрел на офицера.

— Пусть у меня нет большого жизненного опыта, но я уверен, если бы захотел, нашел бы, что сказать жене, надумай она увязаться за мной в космос.

— Но вряд ли такая штука пройдет со всеми. Как ни крути, а эта птичка, в конце концов, своего добьется.

— Я пропускаю мимо ушей первую часть вашего замечания, м-р Картер, но раз вы так хорошо постигли женскую натуру, то объясните мне, пожалуйста, какого черта она здесь оказалась, если он не потащил ее за собой?

По— вашему выходит, что отправиться на Марс также опасно, как скататься на какую-то международную конференцию.

— Да, сэр, она поражает меня своей преданностью. Обычная боязнь собственной тени вкупе с чудовищной решимостью, словно туго натянутая струна. Вроде… слышали, наверное, как овцы, столкнувшись со львом, защищают своих детенышей?

— Вы хотели сказать ягнят, — поправил капитан, — что ж, ответа будет два: а) мне не верится, и б) — вряд ли.

— Я только старался обрисовать тип характера, сэр.

Капитан поскреб пальцем щеку.

— Может быть ты и прав, но если бы я собирался взять свою жену на Марс, что запрещено свыше, я бы сразу же раскусил, что моей строптивой мамочке быть там совсем не обязательно. Кем он станет работать?

— Принимать грузы в отделении одной горнорудной компании, по-моему.

— Почасовая работа. Что ж, может быть все обойдется. Но все же, на мой взгляд, тяжко сознавать себя бедной, никчемной принадлежностью собственной кухни. Провести пол жизни, трясясь от страха рядом со смертью, а потом прозябать остаток дней в уюте и комфорте. — Он взглянул на часы. — У них было вдоволь времени, чтобы закрепить ночные горшки. Займемся делом.

— Он застегнул ремень безопасности, повернул к себе висевший на кронштейне экран, включил его и вытянулся в кресле, обозревая медленно проходящую перед ним панораму звезд.

— Все расселись, м-р Картер?

— Навигатор подключил подачу топлива и положил правую руку на ключ.

— Все на местах, сэр.

— Отлично. Давайте вверх.

Навигатор переключил все внимание на огоньки приборов перед собой.

Попробовал нажать пальцами на ключ. ничего не получилось. Маленькая двойная складочка пробежала между бровей. Он нажал вновь. Все осталось без изменений.

— Давай дальше, — раздраженно сказал капитан.

Навигатор решил попробовать развернуть корабль по другому. Он нажал один из тумблеров под левой рукой. Корабль откликнулся незамедлительно. Он весь вздрогнул и рванулся вбок. По корпусу корабля пронесся грохот, будто затихающее эхо.

Только привязной ремень удержал навигатора в кресле. Он тупо уставился на вращающиеся перед ним точки. Звезды бежали перед ним по экрану причудливым фейерверком. Какой-то миг капитан смотрел на дисплей в зловещем молчании, потом холодно произнес: — Может теперь вам посчастливится, м-р Картер, выровнять его.

Навигатор взял себя в руки. Он выбрал и нажал переключатель. Ничего не произошло. Он попробовал другой. Стрелки приборов продолжали вращаться.

У него на лбу выступила легкая испарина. Он переключился на другую топливную магистраль и попробовал вновь.

Капитан лежал в своем кресле, обозревая несущиеся по экрану глубины космоса.

— Ну как? — спросил он резко.

— Бесполезно, сэр.

Капитан Винтерс отстегнул привязной ремень и проклацал по полу магнитными подошвами. Он кивком головы приказал товарищу покинуть кресло и занял его место. Щелкнул тумблером топливных магистралей. Нажал стартер.

Никакого ответа. Точки продолжали безостановочно вращаться. Он поработал с остальными тумблерами, безрезультатно. Он поднял глаза и встретился взглядом с навигатором. Встав, он подошел к своему пульту и щелкнул выключателем. Тишину комнаты прорезал голос: — Если б только знать, пока мне только известно, что этот проклятый корабль может кувыркаться, а такой способ перемещения явно не подходит для нашего старика. Если спросите меня…

— Джевонс, — резко оборвал капитан.

Голос внезапно смолк.

— Да, сэр? — было сказано совершенно другим тоном.

— Боковые не действуют?

— Нет, сэр, признался голос.

— Окстись, парень. Я думаю, они просто не сработали. Их заело.

— Что, все сразу, сэр?

— Хотя бы те, что отвечают за левый борт. И нужно добиться, чтобы они заработали. Лучше послать кого-нибудь наружу, взглянуть, что там и как. Не нравится мне этот номер.

— Будет исполнено, сэр.

Капитан снова щелкнул переключателем связи и сделал объявление: — Прошу внимания. Можете отстегнуть привязные ремни и заниматься своими делами. Коррекция курса откладывается. Все.

Капитан и навигатор снова посмотрели друг на друга. Их лица посуровели, а в глазах отразилась тревога…

Капитан Винтерс изучал свою аудиторию. В нее входили все, находящиеся на борту Фалкона. Четырнадцать мужчин и одна женщина. Шестеро из них принадлежали к его экипажу, остальные — пассажиры. Он разглядывал их, пока они рассаживались в маленькой кают-компании корабля. Дорого бы он дал сейчас, чтобы на его корабле было побольше груза и поменьше пассажиров. А пассажиры, которым и так уже нечем было заняться, были на взводе. Кроме того, это был не тот тип спокойных и уступчивых людей, о которых мечтал капитан: шахтеры, разведчики, изыскатели, а просто авантюристы.

При таком составе женщина на борту корабля могла стать причиной излишних неприятностей, поэтому ей следовало бы быть излишне осмотрительной. К счастью, она была робкой и невзрачной. И хотя она иногда буквально раздражала своей апатичностью, он только благодарил судьбу, что она не оказалась какой-нибудь яркой блондинкой, которая доставила бы ему одни неприятности.

К тому же он напомнил себе, что недавно наблюдал, как она сидит подле своего мужа, более кроткой и милой женщины просто не придумаешь. Картер должно быть прав, утверждая о затаенном где-то упрямстве — без этого она вряд ли вообще пустилась бы в такое путешествие и стойко и безропотно прошла через все испытания. Он посмотрел на ее мужа. Странный народ, женщины. Морган был парень неплохой, но в нем не было ничего такого, как говорится, ради чего женщина пустилась бы в это путешествие…

Он подождал, пока все рассядутся и угомонятся. Наконец наступила тишина. Он обвел всех взглядом. Лицо его посуровело.

— Мисс Морган и джентльмены, — начал он. — Я созвал вас всех вместе, потому что мне, кажется, будет лучше, если каждый правильно оценит наше нынешнее положение.

Так вот. Нас подвели топливные магистрали. Они, по каким-то причинам, которые мы пока что не в силах выяснить, отказали. Что же касается левого борта, то там, скорее всего, прогорели дюзы, и заменить их нечем.

На случай, если кто-нибудь из вас не представляет, что это значит, я поясню: боковые двигатели используются при навигации. От них зависит ориентация и стабилизация корабля. Главная двигательная установка создает движущую силу, позволяющую оторваться от Земли. Потом она отключается, переводя нас в свободное падение. Любые маневры, отклонения от курса и коррекция совершаются соответствующими импульсами боковых двигателей.

Но мы их используем не только для управления. Они необходимы при посадке, которая требует неизмеримо более сложной работы, чем при взлете.

Мы поворачиваем корабль и используем основную двигательную установку, чтобы погасить скорость. Но, по-моему, вы едва ли можете себе представить чего стоит удержать такую гигантскую массу корабля такого как этот, к примеру, в нужном направлении при снижении. Тут и приходят на помощь боковые двигатели, которые ориентируют корабль в нужном направлении. Без них нам никак не обойтись.

На миг в комнате наступила мертвая тишина. Потом чей-то голос протяжно сказал: — По-вашему выходит, капитан, нам теперь ни долететь, ни приземлиться, не так ли?

Капитан Винтерс взглянул на говорившего. Это был здоровенный детина, который естественно выделялся среди остальных и без особого труда мог взять на себя роль заводилы.

— Конечно, это я и имел ввиду.

В комнате все напряженно замерли. Лишь изредка доносилось резкое, прерывистое дыхание.

Человек с раскатистым голосом покорно кивнул. Кто-то еще спросил: — Значит ли это, что мы упадем, врезавшись в Марс?

— Нет, — сказал капитан, — если мы будем лететь как сейчас, слегка уклонившись от курса, мы вообще минуем Марс.

— И отправимся играть в пятнашки с астероидами, — добавил другой голос.

— Но так будет, если мы будем просто сидеть, сложа руки. Мы сможем спастись, если что-нибудь придумаем. — Капитан замолчал, сознавая, что нужно завладеть их вниманием. Потом продолжил. — Должно быть, вы все отлично знаете, поскольку это видно в наши иллюминаторы, что мы сейчас кувыркаемся в космосе… э-э… вверх тормашками. Это происходит из-за взрыва боковых двигателей. Несомненно, это весьма неудобный способ путешествия, но если в точно заданный момент дать импульс дюзами основного двигателя, он позволит нам выровнять нашу траекторию.

— И чего хорошего в этом, если мы все равно не сможем приземлиться? — пожелал выяснить кто-то, но капитан проигнорировал реплику и продолжил: — Я свяжусь с Марсом и с домом, доложу обстановку. Я сообщу также, что намереваюсь использовать единственную доступную нам возможность — используя основную двигательную установку попытаться вывести корабль на орбиту Марса.

— Если это и удастся, нас будут подстерегать еще две опасности — промазать мимо, уйдя к внешним планетам системы, или врезаться в Марс.

Думаю, у нас есть немало шансов избежать и того, и другого.

Кончив речь, он увидел на одних лицах тревогу, на других — озабоченность. Он заметил, как крепко мисс Морган сжала руку мужу, а ее лицо чуть побледнело.

Первым нарушил тишину человек с раскатистым голосом.

— Думаете немало шансов? — повторил он вопросительно.

— Да. И еще я уверен, что это единственная возможность. Я не стану вас дурачить, изображая полную уверенность. Все слишком серьезно.

— И когда мы достигнем орбиты?

— Они постараются поймать нас радаром, и как только это удастся, пошлют нам помощь.

— Х-м… — отозвался спрашивающий, — А что вы лично думаете об этом, капитан?

— Я… что ж, видимо, это будет не так-то просто. Но раз уж мы связаны одной веревочкой, я скажу, что они доберутся до нас за несколько месяцев. Это самое лучшее, на что мы можем рассчитывать. Корабль пошлют с Земли. Сейчас планеты в противофазе. Боюсь, что придется немного подождать.

— А сколько мы выдержим, капитан?

— Согласно моим расчетам, мы продержимся около семнадцати-восемнадцати недель.

— И этого хватит?

— Должно хватить!

Он оборвал затянувшуюся паузу, последовавшую за его ответом, и продолжил неунывающим голосом.

— Пусть будет поменьше удобств, развлечений и комфорта, но если мы правильно разыграем свою партию и урежем потребности до минимума, то все выйдет как надо. Сейчас на повестке дня три насущные проблемы: воздух для дыхания — к счастью, о нем мы можем не беспокоиться. Регенерационная установка, баллоны аварийного запаса и грузового отсека обеспечат нас кислородом надолго. Воду придется экономить. По две пинты на каждые двадцать четыре часа, для всех. К счастью, мы можем добыть воду из топливных баков, хотя это будет далеко не таким простым делом, как это кажется. Хуже всего придется с пищей.

Далее он подробно объяснил своим слушателям состояние дел. И под конец добавил: — А теперь, я надеюсь, у вас будут ко мне какие-то вопросы.

— И нет никакой надежды, что боковые дюзы заработают вновь? — спросил маленький жилистый человечек с обветренным лицом.

— Никакой. Двигательный отсек корабля устроен так, что к нему в космосе не подобраться. Мы попробуем, конечно, но даже если некоторые двигатели заработают, всей левой двигательной установки нам не починить.

Он решил, что лучше ответить на большее число вопросов, склонив чашу весов в сторону уверенности, а не упадка духа. Правда, перспективы сулили мало хорошего. Прежде чем придет помощь им потребуется вся воля и решимость, которая только у них имеется, и даже после этого из шестнадцати человек всегда найдутся несколько ничтожных и слабых.

Его взгляд вновь задержался на Алисе Морган и ее муже. Ее присутствие становилось источником излишнего беспокойства. Когда страсти накалятся, кто-то из мужчин обязательно положит на нее глаз, а потом неровен час, сорвется и…

Но раз уж здесь оказалась женщина, ей придется делить все тяготы наравне с остальными. И никаких поблажек. В критический миг, может кто-нибудь и позволит себе широкий жест, но выделять человека перед лицом долгих испытаний, давая ему исключительные привилегии, было абсолютно недопустимо. Дайте ей поблажку, и вам придется дать поблажку другим на почве здоровья, или еще почему-либо — и бог знает, что из этого выйдет.

Это было бы самым честным для остальных и самое лучшее, что он мог сделать для нее… — нет, почувствовал он, глядя как она сжимает руку мужа и глядит на него широко раскрытыми глазами на бледном лице, — нет, далеко не самое лучшее.

Он надеялся, что она погибнет не первой. Было бы просто нечестно, чтобы первой была она…

Она оказалась не первой. И вообще за первые три месяца никто не погиб.

Фалкон благодаря умелому маневрированию с помощью основного двигателя, устремился к орбите Марса. После этого экипажу оставалось совсем немного работы. В промежуточном положении корабль превратился в маленький спутник, мчавшийся, вращаясь по эллиптической орбите, предопределенной заранее, в ожидании помощи, или…

На борту, если не открывать створок иллюминаторов, головоломные кульбиты корабля почти не ощущались. Но стоило их открыть, как бешеный галоп окружающего мира приводил человека в такое смятение, что тут же хотелось захлопнуть створки обратно, чтобы сохранить иллюзию устойчивой вселенной. Даже капитан Винтерс и навигатор едва успев проделать необходимые измерения выключали экран, обрывая безумное вращение звезд и находя убежище в относительном покое.

Для всех обитателей корабля, Фалкон стал маленьким, независимым миром, сильно ограниченным в пространстве и чрезвычайно недолговечным во времени.

Более того, это был мир с очень низким уровнем жизни; вкупе с нервотрепкой, постоянными срывами, скандалами, болезненным самолюбием, бесхребетностью и склочностью. Здесь находилась группа людей, где каждый был начеку, боясь, как бы его не обделили в дневном рационе, и, где тех крох, что съедали, едва хватало, чтобы заглушить голодное урчание в желудке. Ложась спать и просыпаясь ото сна, человек постоянно мечтал о еде.

Люди, стартовавшие с Земли здоровыми и полнокровными, стали теперь тощими и худыми, их лица посуровели и ожесточились, приобретя резкие черты, сменив свой нормальный цвет на землистую бледность, из которой лихорадочно сверкали безумные глаза. Они все испытывали болезненную немочь. Самые слабые безучастно лежали на своих койках. Более везучие каждый раз глядели на них с одним и тем же вопросом в глазах. Прочесть его было нетрудно: «До каких пор мы будем попусту тратить пищу на этого парня?

Похоже, он уже отмучился. Но пока никто умирать не собирался.

Как и предполагал капитан Винтерс, в один прекрасный день положение обострилось. Во всем виновата была укладка продуктов. Консервные банки с мясом в нескольких ящиках не выдержали колоссального давления остального груза, находящегося сверху, и лопнули во время взлета. В результате теперь они хаотично кружили в корабле по своим собственным орбитам. Узнай о случившемся люди, они не преминули бы их с удовольствием съесть и все. Но к несчастью, от консервов пришлось в тайне отказаться, поскольку груз бесследно исчез. И как — никто не знал. Все поиски на корабле оказались тщетны. К тому же большая часть неприкосновенного запаса состояла из обезвоженной пищи, для которой он не отваживался израсходовать нужное количество воды, поэтому несмотря на свою съедобность, еда буквально застревала в горле. Они просто решили добавлять концентрат к рациону, если превысят расчетный срок, и не слишком много. Среди груза нашлось немного съестных продуктов, которые несколько скрашивали их существование. В результате, ему пришлось уменьшить рацион, растянув его на семнадцать недель. Но не смотря на это, долго так продолжаться не могло.

Правда, сначала это привело бы к слабости и недоеданию, а не к бунту, но…

Джевонс, главный инженер, установил, что единственный способ обнаружить и исправить неполадки в боковых двигателях — это пробраться в двигательный отсек корабля. Из-за баков, крепившихся за головной частью и отделявших ее от остальных секций корабля, пробраться туда прямо из жилых отсеков оказалось невозможно.

К тому же, имеющимися в наличии инструментами было невозможно прорезать отверстие в борту корабля. Низкая температура космоса и теплопроводность металла буквально пожирали все тепло горелки, не давая ему причинить заметного ущерба прочной оболочке. По его мнению, самым лучшим в создавшейся ситуации было бы вообще обрезать дюзы левых двигателей. Да и спорить здесь было нечего — хуже от этого не будет, поскольку остальные двигатели корабля все равно оставались неуравновешенными левым бортом; но зато единственным существенным доводом против этого плана было то, что для резаков пришлось бы использовать драгоценный кислород. А это заставляло задуматься. Поэтому капитан временно наложил на все начинания крест, оставив их про запас.

— Хорошо же, — сказал угрюмо Джевонс. — Мы похожи на крыс в клетке, но мы с Боуменом постараемся ее открыть и сделаем все возможное, даже если собственной рукой отрежем себе путь обратно в корабль.

Капитан Винтерс дал добро — не то, чтобы он верил, что у них что-то выйдет, но это немного успокоило бы Джевонса и никому не причинило бы вреда. Поэтому Джевонс и Боумен по целым дням не вылезали из космических скафандров и наперекор судьбе упорно работали. Их успехи, едва заметные в начале, становились все ничтожнее и ничтожнее по мере того, как уходили силы.

Умер ли Боумен насильственной смертью, или нет, осталось тайной.

Известно, что он не доверял Джевонсу. Единственное, что заметили все, так это как вздрогнул корабль и по его корпусу пробежала затихающая вибрация.

Возможно, это была стычка. Но скорее всего, он поторопился и случайно коротким разрядом прожег в скафандре крошечное отверстие.

Первый раз за несколько недель открыли иллюминаторы и множество лиц уставилось в головокружительное вращение звезд. В поле зрения возник Боумен. Он безучастно плавал в дюжине ярдов от корабля. Его костюм сдулся и опал, а на левом рукаве в материале красовалась гигантская рваная дыра.

Сознание того, что вокруг тебя круг за кругом плавает труп товарища, словно маленькая луна вокруг планеты, далеко не способствовало изрядно пошатнувшемуся моральному духу экипажа. Сколько не отталкивай его, все равно труп будет вращаться вокруг корабля, возможно, лишь на чуть большем расстоянии. Может когда-нибудь для подобных случаев придумают соответствующий ритуал — скорее всего это будет маленькая ракета, которая унесет бренные останки в их последнее бесконечное путешествие. Так или иначе, ввиду отсутствия прецедентов, капитан Винтерс решил оказать телу соответствующие почести, взяв его обратно на борт. Как положено, холодильная камера служила для хранения остатков провизии, но несколько отделений уже пустовало…

После временного погребения миновали почти день и ночь, как вдруг над дверью рубки управления тихо звякнул звонок. Капитан осторожно промокнул последнюю запись в бортовом журнале и закрыл книгу.

— Войдите, — сказал он.

Дверь отворилась лишь настолько, чтобы в нее проскользнула Алиса Морган. Та вошла и проворно затворила ее за собой. Он был несколько удивлен, увидев ее. Она всегда старалась усердно держаться в тени и напомнила о себе лишь несколькими просьбами, которые передавала через мужа. Он заметил в ней некоторые перемены. Как и все она была изможденной, а в глазах сквозила тревога и озабоченность. К тому же она нервничала.

Пальцы ее худых рук постоянно мельтешили, сжимаясь и разжимаясь. Было ясно, что ее следовало подтолкнуть, чтобы она выложила, с чем пришла. Он ободряюще улыбнулся.

— Входите, садитесь, мисс Морган, — любезно предложил он.

Она пересекла комнату, слегка щелкая магнитными подошвами, и заняла указанное ей кресло. Сидела она напряженно, на самом краешке.

Для нее было слишком жестоко отправляться в такое путешествие, вновь отметил он. В конце концов она могла бы быть приятной милой маленькой игрушкой, но не более. Зачем этот глупец — муж сорвал ее с насиженного места — тихой, уютной заводи городских окраин, спокойного быта, жизни, где она была защищена от любых невзгод и тревог. Его удивило вновь, как она стойко и решительно выдержала так долго в условиях Фалкона. Видно судьба была к ней благосклонна. Он говорил с ней мягко и спокойно, а она напоминала настороженную птицу, готовую в любую минуту сорваться и умчаться прочь.

— И что я могу для вас сделать, мисс Морган?

Пальцы Алисы сплетались и расплетались. Она следила за ними. Потом подняла глаза, раскрыла рот, собираясь сказать что-то, и снова закрыла.

— Это не так просто, — пробормотала она обреченно.

Стараясь помочь ей он произнес: — Не надо нервничать, мисс Морган. Лучше скажите мне, что вас мучает.

Кто— нибудь из них… пристает к вам?

Она покачала головой.

— Ах. нет, капитан Винтерс. Это совсем не то.

— Так что же?

— Это… это наш рацион. Мне не хватает пищи.

— Как и всем нам, — только и сказал он коротко.

— Знаю, — нетерпеливо ответила она, — Знаю, но…

— Что «но»? — спросил он холодным тоном.

Она перевела дыхание.

— Тот человек, что умер вчера, Боумен. По-моему, я могла бы рассчитывать на его порцию…

Предложение так и осталось неоконченным, когда она увидела выражение лица капитана.

Он даже бровью не повел, только почувствовал, что она поняла по его взгляду, насколько он потрясен. Более наглого заявления ему в жизни не приходилось слышать. Он буквально не нашелся, что ответить. Ее глаза встретились с его, но что удивительно, в них было еще меньше робости, чем прежде. А стыда — так и в помине.

— Я должна получать больше пищи, — сказала она с ударением.

В капитане Винтерсе поднимался гнев.

— С чего это вы взяли, что имеете право на долю погибшего человека! Я даже не хочу произносить тех слов, которыми стоило бы ответить на эту наглость, глупая девчонка. Но вы должны понять одно: мы делим, и все делим поровну. Единственное, что значит для нас смерть Боумена, так это то, что мы продержимся на нашем рационе чуть дольше — и все. А теперь, я думаю, вам лучше уйти.

Но Алиса Морган даже не двинулась с места. Она сидела, поджав губы, чуть прищурив глаза и лишь только теребя пальцами. Даже несмотря на свой гнев капитан почувствовал удивление. На его глазах домашняя кошечка вдруг превратилась в хищника. Она сказала упрямо: — До сих пор я не просила для себя никаких привилегий, капитан. Я не требовала бы и сейчас, если бы это не было абсолютно необходимым. Но смерть человека дала нам какой-то резерв. А я должна получать больше пищи.

Капитан с трудом сдержался.

— Смерть Боумена не дала нам никакого дополнительного резерва, и тем более не стала какой-то счастливой случайностью — единственное: она увеличила наши шансы выжить, на день или два отдалив смерть. Думаете, что остальные чувствуют себя лучше и меньше вас нуждаются в пище? По-моему богатому опыту просто нагло…

Она подняла руку, останавливая его. От тяжести ее взгляда он как-то смешался, оробел и, удивившись, подчинился.

— Капитан. Посмотрите на меня внимательней, — сказала она резким тоном.

Он присмотрелся. Внезапно его чувство гнева уступило место жуткому потрясению. Будто обухом по голове. На ее бледных щеках выступил слабый румянец.

— Да, — сказала она. — Теперь понимаете, что вам придется давать мне больше пищи. Моему ребенку нужно дать шанс, чтобы он выжил.

Капитан смотрел на нее как завороженный. Наконец он закрыл глаза и провел по лицу рукой.

— Господи милостивый, это же чудовищно, — пробормотал он.

— Нет, это не чудовищно, тем более если мой ребенок выживет, — проговорила Алиса Морган серьезно, будто все давно обдумала и взвесила. Он беспомощно взглянул на нее, не вымолвив ни слова. А она продолжила. — Вы же видите, мы никого не ограбим. Боумену больше не нужна его порция, а моему ребенку необходима. Это ведь очень просто, не правда ли, — она вопросительно взглянула на капитана. Он не нашелся, что ответить. Поэтому она добавила: — Так что, как видите, все будет честно. Ведь во мне теперь два человека, не так ли? И мне необходимо больше пищи. А если вы не дадите мне ее, вы убьете моего ребенка. Поэтому вам придется, придется… Мой ребенок должен жить, он должен…

Когда она удалилась, капитан Винтерс вытер лоб, отпер личный ящик и вынул оттуда одну из заветных, тщательно оберегаемых бутылок виски. Он ограничился лишь маленьким глотком из питьевого тюбика и затем убрал ее на место. Это слегка взбодрило его, но в глазах остались тот же страх и настороженность.

Почему у него не хватило мужества объяснить женщине, что у ее ребенка вообще нет шанса появиться на свет. По крайней мере было бы честно, но он сомневался, стоит ли полагаться на честность, когда дело касается общего мнения. Скажи он это, и придется объяснять почему, а когда она узнает, то все равно ни за что не поверит, разве что только поговорить с мужем. Да и потом, уж слишком поздно.

Капитан открыл верхний ящик и осмотрел пистолет. Уж лучше это. Какое искушение использовать его по назначению. И здесь дело не в минутной слабости. Рано или поздно все равно придется, а ведь чему быть, того не миновать.

Он нахмурился, не зная на что решиться. Наконец, взмахнул правой рукой и легким щелчком послал пистолет подальше с глаз в конец ящика.

Потом запер ящик. Еще рано…

Но, возможно, скоро придется носить его постоянно. Пока его авторитет держался. Только иногда слышался сдержанный ропот. Но не за горами время, когда ему понадобиться пистолет для их или его собственной безопасности.

Если люди заподозрят, что обнадеживающие сводки и сообщения, которыми он время от времени радовал их — липа, если они как-то обнаружат, что спасательный корабль, который, как они верят, мчится через бездну космоса к ним на выручку, еще даже не стартовал по сути с Земли — тогда начнется настоящий ад.

Было бы куда спокойней, если бы первым сломалось радиооборудование…

— Вам что, нечем заняться? — спросил капитан Винтерс. Он говорил отрывисто и резко, потому что был крайне раздражен, а не потому, что этот вопрос заботил его теперь больше других.

Навигатор даже не удосужился ответить. Его башмаки заклацали по полу, а ключи и браслет-идентификатор проплыли к капитану в дюйме или двух над поверхностью стола. Он протянул руку, чтобы поймать их.

— Я, — начал он, затем поймал взгляд товарища. — Бог мой, дружище, что с тобой происходит.

Он почувствовал некоторое угрызение совести. Ему понадобился боуменский браслет-идентификатор для записи в журнал, но вряд ли стоило посылать за ним Картера. У человека, погибшего смертью Боумена, вид должен быть не из лучших. Поэтому, они до сих пор и оставляли его в скафандре. К тому же, подумал он, Картер тоже был порядочным сопляком. Он вытащил бутылку. Последнюю…

— Лучше хлебни этого, — сказал он.

Навигатор подчинился и уронил голову на руки. Капитан выловил бутылку, свободно дрейфующую в воздухе, и убрал подальше с глаз.

— Простите, сэр, — сказал навигатор, не поднимая взора.

— Ладно, Картер, все в порядке. Скверная работенка. Надо было бы мне взяться за нее самому.

Его подчиненный слегка вздрогнул. Минута прошла в молчании, поскольку каждый замкнулся на себя. Потом навигатор поднял глаза и встретил взгляд капитана.

— Дело не только… в этом.

Казалось капитан смутился.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

Губы офицера дрогнули. Он никак не мог собраться с мыслями и постоянно запинался.

— Не мельтешите. Объясните толком, что хотите сказать, — проговорил капитан сурово, чтобы парень взял себя в руки.

Навигатор чуть вздернул голову. Его губы перестали дрожать.

— У него… у него… — с трудом выговорил навигатор, а потом попробовав снова, разом выдохнув, — У него нет обеих ног.

— Чего? Ты говоришь, что у Боумена вообще нет ног?

— Д… да, сэр!

— Какая чушь. Я сам видел, как его доставили. Да и ты, впрочем, тоже.

У него ноги были на месте.

— Да, сэр. Были ноги, а теперь их нет!

Капитан замер. Несколько секунд в рубке управления не было слышно ни звука, только слышалось тиканье хронометра. наконец, он с трудом выдавил всего одно слово: — По-твоему?…

— А что же еще, сэр?

— Господи милостивый! — выдохнул капитан. Он широко раскрыл глаза, постигая ужас находящегося перед ним человека…

Двое людей шли крадучись, обернув тряпками свои магнитные ботинки.

Они остановились напротив двери одной из холодильных камер. Один из них достал плоский ключ. Он вставил его в замочную скважину, осторожно попробовал, от этой ли камеры, и потом с легким щелчком повернул. Как только дверь полностью отворилась, в холодильнике дважды грохнули выстрелы. Человек, открывший дверь, осел на колени и безвольно повис в воздухе.

Второй человек так и остался за полуоткрытой дверью. Он выхватил из кармана пистолет, на миг выставил его за край двери, целясь внутрь холодильника, и дважды нажал курок.

Из рефрижератора вылетела фигура в скафандре и неестественно согнувшись, поплыла через каюту. Когда она пролетала мимо, человек выстрелил в нее еще раз. Фигура в скафандре ударилась о стенку, чуть выпрямилась и зависла у противоположной стены. Прежде чем она смогла повернуться и воспользоваться пистолетом, зажатом в руке, человек выстрелил снова. Фигура дернулась и отплыла на середину каюты. Человек держал пистолет наготове, но скафандр покачивался перед ним вяло и безжизненно.

Дверь, в которую только что вошли двое, внезапно с грохотом отворилась. Не успев войти, навигатор прямо с порога открыл огонь. Он стрелял не переставая, выстрел за выстрелом. Когда магазин опустел, человек напротив него странно покачнулся, удерживаемый магнитными ботинками, и замер навсегда. Навигатор подтянулся и зацепился за косяк.

Затем медленно, с трудом, он добрался до фигуры в скафандре. Умудрился отстегнуть шлем и снять его.

Лицо капитана казалось даже более серым, чем следовало надеяться. Его глаза медленно приоткрылись.

— Теперь твоя очередь, Картер. Счастливо!

Навигатор попробовал ответить, но вместо слов у него изо рта вырвалась кровавая пена. Руки обвисли. На его форме медленно расплывалось темное пятно. Вскоре его тело безжизненно повисло рядом с телом капитана.

— По-моему, раньше их хватало надолго, но так не может тянуться до бесконечности, — сказал маленький человечек с песочного цвета усами.

Человек, говоривший рокочущим басом, сурово посмотрел на него.

— А, да, по-твоему. И ты уверен в собственной правоте?

Маленький человечек замялся. Он облизал кончиком языка свои губы.

— Ладно. Сперва Боумен. Потом те, четверо. Потом двое умерших. Итого, семеро.

— Верно. Семеро. Ну и что? — спросил спокойно верзила. _ По правде говоря, он не был особенно высоким, Зато широк в плечах и под его внимательным взглядом исхудавший коротышка, казалось, съежился прямо на глазах.

— Э… ничего. Может мои подсчеты никуда не годятся, — сказал он.

— Возможно. Мой совет тебе: поменьше считай, побольше надейся. Понял, а?

Коротышка сник.

— Что ж. Я так и сделаю.

Верзила оглядел каюту, считая по головам.

— О'кей. начнем, — сказал он.

Остальные притихли. Они смотрели на него смущенно и заискивающе. Они нервничали. Один или двое тихо грызли ногти. Вперед опять выступил высокий парень. Он взял шлем от скафандра, перевернул и поставил на стол. Потом сказал обыденным тоном: — Будем тянуть. Каждый из нас возьмет одну бумажку и будет держать ее, не раскрывая, пока я не дам знак. Не раскрывая. Дошло?

Все кивнули. Их глаза, не отрываясь смотрели ему в лицо.

— Отлично. Одна из бумажек в шлеме помечена крестиком. Рей, я хочу, чтобы ты сейчас пересчитал бумажки и убедился, что их там девять.

— Восемь, сказала Алиса Морган резким голосом.

Все головы повернулись к ней, будто их дернули за веревочку. На их лицах было написано такое удивление, словно они только что услышали крик горлицы. Под всеобщим взглядом Алиса несколько смутилась, но выдержала его стойко и лишь бескровный рот превратился в прямую щелочку. Человек, руководивший процедурой, внимательно изучал ее.

— Так-так, — протянул он. — Значит, ты не хочешь принять участие в нашей маленькой игре!

— Нет, — сказала Алиса.

— До сих пор ты была с нами на равных, но теперь, к прискорбию, мы попали в такую ситуацию, когда ты больше не желаешь.

— Нет, — призналась Алиса.

Он поднял бровь.

— Может ты собираешься взывать к нашему благородству?

— Нет, — сказала Алиса снова. — Я считаю вашу, так называемую игру, нечестной. Тот, кто вытянет крест, умрет, не так ли?

— Про боно публико, — сказал верзила. — Прискорбно, конечно, но, увы, неизбежно.

— Но если я его вытяну, погибнут двое. И вы называете это справедливостью? — спросила Алиса.

Мужчины смутились. Алиса ждала.

Верзила переваривал ее слова. В первый раз он растерялся.

— Ну что, — проговорила Алиса. — Разве не так?

Один из присутствующих нарушил молчание, заметив: — Вопрос о том, когда именно человек обретает личность, индивидуальность или душу до сих пор остается спорным. Некоторые придерживаются мнения, что до тех пор, пока тела не разъединены…

Его резко оборвал раскатистый бас верзилы.

— Думаю, что лучше предоставить этот вопрос теологам, Сэм. На мой взгляд, он достоин мудрости самого Соломона. Но все сводится к тому, что мисс Морган требует, чтобы ее освободили от жеребьевки, войдя в ее положение.

— Мой ребенок имеет право жить, — сказала упрямо Алиса.

— Мы все имеем право жить. Все хотим жить, — проронил кто-то.

— Почему бы тебе… — начал было кто-то, но его вновь забил раскатистый голос.

— Ладно, джентльмены. Давайте соблюдать все формальности. Я за демократию. Мы проголосуем. Вопрос стоит так: либо вы решите, что требование мисс Морган правомочно и имеет силу, либо ей придется попытать счастья на общих основаниях! Так…

— Минуточку, — сказала Алиса таким твердым голосом, которого от нее не слышал еще никто из присутствующих. — Прежде чем вы проголосуете, лучше выслушайте меня. — Она огляделась вокруг, желая убедиться, что к ней приковано все внимание. Их изумление возрастало все больше. — Во-первых, сейчас я важнее любого из вас, — сообщила она просто. — Нет, не надо смеяться. Так оно и есть. И я объясню почему.

Она сделала паузу.

— До того, как сломалось радио…

— Ты хотела сказать, до того, как его сломал капитан, — поправил ее кто-то.

— Пусть до того, как оно стало бесполезно, — согласилась она. — Капитан Винтерс был в постоянном контакте с домом. Он регулярно посылал туда сообщения о нас. Особенно новости, которые запрашивала обо мне пресса. Женщины, а тем более женщины, оказавшиеся в необычайной ситуации, всегда возбуждают повышенный интерес. Он говорил, что обо мне писали в заголовках: «Молодая женщина в обреченной ракете», «Космическая авария — тяжкое испытание для женщины» и все в том же духе. И если вы забыли наши газеты, то можете представить передовицы типа: «Преодолев чудовищное расстояние заживо погребенные в космическом склепе, одна женщина и пятнадцать мужчин теперь беспомощно кружат на орбите Марса…» Вы, мужчины, представляетесь всему миру теперь неуклюжими и жалкими, как и весь этот корабль. Я же — женщина, и мое положение сразу становится романтичным, ведь я молода, красива, очаровательна… — ее исхудавшее лицо тронула кривая усмешка, — Я героиня…

Она остановилась, дав вникнуть в суть сказанного, затем продолжила: — Я была героиней еще до того, как капитан Винтерс объявил им, что я беременна. Но после этого я стала настоящим феноменом. Они постоянно требовали интервью у моих родителей и друзей, у всех, кто меня знал. И теперь бесчисленному количеству людей известно, что со мной приключилось.

Они постоянно интересуются мной. И тем более интересуются моим ребенком, которому впервые суждено родиться в космическом пространстве.

— Ну что, теперь вы понимаете. У вас есть готовая легенда. Боумен, мой муж, капитан Винтерс и остальные с риском для жизни пытались исправить бортовые двигатели. Произошел взрыв. И их выкинуло в открытый космос.

Это может пройти. Но если я с ребенком или наши тела исчезнут бесследно, тогда вам придется отвечать. И что же вы скажете? — Она вновь оглядела собравшихся. — Ну что вы скажете? Что я тоже снаружи чинила бортовые двигатели? Что я покончила с собой, умчавшись в открытый космос на ракете?

Только представьте. Мировая печать горит желанием узнать обо мне все досконально — и потребуется чрезвычайно правдоподобная история, чтобы как-то уладить случившееся. А если что-нибудь сорвется — думаю, всем вам придется очень туго.

Да, черт побери, у вас не останется ни малейшего шанса. Вас повесят или поджарят. Всех, одного за другим, если не успеют линчевать раньше…

Когда она кончила говорить, в каюте повисла гробовая тишина. На всех лицах застыло удивление людей, на которых внезапно напала злобная мелкая собачонка, и которые лишились дара речи.

Минуту или около того верзила сидел, погрузившись в размышления.

Затем он поднял глаза и задумчиво потер щетину на своем заострившемся подбородке. Потом обвел взглядом собравшихся и остановился на Алисе. На миг, уголки его рта скривились.

— Мадам, — пророкотал он, — возможно вы нас здорово надули, насчет закона, — он отвернулся. — Но мы еще успеем все взвесить до следующей встречи. А пока, Рей, семь бумажек, как велела леди…

— Это он! — сказал второй из-за плеча шкипера.

Шкипер раздраженно отмахнулся.

— Конечно же он. Неужели ты надеялся встретить кого-то другого, кружащегося в космосе как пьяная сова? — Он на миг внимательно вгляделся в экран. — Никаких сигналов. Все люки закрыты.

— Вы думаете существует шанс, шкип?

— Что? Прошло столько времени! Нет, Томми, даже тени сомнения. Мы и идем туда только для очистки совести.

— Как мы проникнем внутрь, шкип?

Шкипер проследил вращение Фалкона оценивающим взглядом.

— Что ж, они потеряли управление, но я считаю, если мы сумеем зацепить его кабелем, то сможем осторожно подтянуть к себе, как большую рыбу. Правда, придется попотеть.

И пришлось. Пять раз магнит, посланный со спасательного корабля, срывался, не произведя захвата. Шестая попытка оказалась более успешной.

Когда магнит проходил вблизи Фалкона, на миг включился электрический ток.

Магнитный захват изменил курс и оказался в непосредственной близости от корабля. Когда он его почти коснулся, подали питание, захват рванулся вперед и словно рыба-прилипала приклеился к борту корабля.

Затем последовала долгая игра по захвату Фалкона, постоянно сохраняя натяжение каната между двумя кораблями (не слишком сильное) и удерживая спасательный корабль от закручивания, спасатели медленно подтягивались к Фалкону. Трижды корабль срывался, но, наконец, после долгих изнурительных часов хитрых маневров спасательного корабля, беспорядочное движение Фалкона свелось к спокойному вращению. До сих пор на его борту не чувствовалось и намека на жизнь. Спасательный корабль подошел ближе.

Капитан, третий офицер и врач забрались в скафандры и вылезли наружу.

Они направились к лебедке. Капитан перекинул петлю из куска троса через кабель и затем привязал оба его конца к своему поясу. Он лег, держась за кабель обеими руками и, резко оттолкнувшись, заскользил в открытый космос.

Остальные последовали за ним по натянутому кабелю.

Они собрались у входного люка Фалкона. Третий офицер извлек из своей сумки рукоятку. Он вставил ее в отверстие и начал вращать до тех пор, пока не удостоверился, что внутренняя дверь переходной камеры закрыта. Когда он довел рукоять до упора и она перестала вращаться, он вставил ее в следующее отверстие. Это должно было привести в действие насосы, откачивающие воздух из переходной камеры — если, конечно, там был воздух и если до сих пор оставался ток для работы моторов. Капитан приложил микрофон к борту корабля и прислушался. Он уловил легкое жужжание.

— О'кей. Работают, — сказал он.

Он подождал пока жужжание не прекратилось.

— Отлично. Открывай. — приказал он.

Третий офицер снова вставил рукоять и повернул ее. Главный люк открылся вовнутрь, образовав на сверкающей поверхности борта темный провал. Несколько секунд все трое мрачно всматривались в отверстие.

Наконец, с угрюмым спокойствием капитан произнес: — Ладно, пошли!

И они осторожно и медленно двинулись, прислушиваясь, в темноту.

Голос третьего офицера пробормотал: — Молчание, что существует в звездном небе, Лишь только сон средь одиночества холмов…

Тут же голос капитана перебил его: — Как воздух, док?

Доктор глянул на свой анализатор.

— Нормально, — сказал он несколько удивленно. — Давление на несколько унций ниже нормы, и только. — Он принялся отстегивать свой шлем. Остальные последовали его примеру. Отвинтив крепления, капитан поморщился.

— Не нравится мне все это, — сказал он встревожено. — Пошли, посмотрим что там.

Он направился к комнате отдыха. Остальные с опаской последовали за ним.

Сцена была немыслимой и ошеломляющей. Хотя вращение Фалкона прекратилось, все незакрепленные предметы внутри него продолжали кружиться, пока не натыкались на какую-нибудь твердую преграду и отскочив от нее мчались в другом направлении. В результате, получилась мешанина из всевозможных предметов, медленно плавающих и сбившихся в кучи.

— Как и следовало ожидать, здесь никого нет, — сказал капитан. — Док, как вы думаете…

Он замолчал, уловив странное выражение в глазах доктора. Он проследил за его взглядом. Доктор уставился на плывущие обломки. Среди паривших книг, жестянок, игральных карт, ботинок и разного хлама его внимание привлекла какая-то кость. Она была большая, обглоданная и перекушенная пополам.

— В чем дело, док? — окликнул капитан.

Доктор обернулся, взглянув на него невидящими глазами, и снова уставился на плавающую кость.

— Это, — сказал он с дрожью в голосе. — Это человеческое бедро.

Очень долгое время, пока они рассматривали чудовищные останки, на Фалконе царила полная тишина. И вдруг ее прервал звук… Звук высокого, тонкого, дрожащего, но очень чистого человеческого голоса.

Трое недоверчиво посмотрели друг на друга, услышав:

Спи-усни, дитя, На вершине деревца. Когда ветер налетит, Закачает колыбель…

Алиса сидела на краю своей койки, чуть покачиваясь и прижимая к себе ребенка. Тот засмеялся и протянул маленькую ручку, чтобы коснуться материнской щеки, когда та пропела:

…ветка обломается, Колыбелька свалится Прямо вниз…

С щелчком открывающейся двери ее песня резко оборвалась. На миг она безумно уставилась на три фигуры, показавшиеся в отверстии люка. Ее лицо представляло маску резких черт и линий, выходящих из точек, где кожа вплотную обтягивала кости. Наконец, по нему пробежала тень понимания. Ее глаза загорелись, губы скривились в подобии улыбки.

Она высвободила руку из-под ребенка и тот повис в воздухе, гукая и улыбаясь, гукая и улыбаясь сам себе. Она запустила руку под подушку и вытянула ее оттуда, держащую пистолет.

Черный остов пистолета казался громадным в ее невероятно худенькой ручке, когда она наставила его на людей, застывших в дверном проеме.

— Посмотри, детка, — сказала она. — Посмотри сюда. Это же еда. Наша любимая еда…

ДРУГОЕ «Я»

В тот раз я встретил их по чистой случайности. Я, наверно, все равно бы немножко позже на них наткнулся, но тогда бы все вышло совсем иначе. А тут, только я свернул за угол, как сразу их увидел — стоят спиной ко мне в самом конце прохода и осторожно выглядывают в большой коридор, чтоб выйти незаметно. Джин я узнал сразу: даже издали различил ее профиль. Что до мужчины, то он стоял ко мне спиной, однако я все равно уловил в нем что-то ужасно знакомое.

Я бы, наверное, так вот глянул на них — с любопытством, конечно, — и все бы на этом и кончилось, а уж специально следить за ними мне бы и в голову не пришло, но тут у меня мелькнула мысль, что они могли выйти только из лаборатории старого Уэтстоуна, которую и теперь, хотя он уже два года как умер, называют у нас «комнатой старика».

Конечно, Джин вправе была ходить туда, когда вздумается. Как-никак Уэтстоун был ей отцом, и все оборудование, что стояло там под чехлами, честно говоря, принадлежало ей, но на самом деле оно оставалось в целости лишь потому, что никому не хотелось первым начать его растаскивать. Старика у нас очень уважали за его работу — за ту, что он вел наверху, по должности, — и, хотя он малость, я бы сказал, помешался на одной своей теме, из которой никогда ничего не выходило, да, наверно, и выйти не могло, его престиж служил своего рода охранной грамотой комнате и всему, что в ней стояло Это была дань его памяти.

Ну и, кроме того, иным из нас, тем, кто в разное время с ним работал, казалось, что какой-то смысл во всем этом был. Во всяком случае, некоторые полученные результаты позволяли предположить, что, не будь старик таким упрямым ослом и отступи он на шаг от своей теории, он бы добился успеха. И вот эта мысль, что когда-нибудь кто-то, у кого будет время и желание, сможет в этом деле чего-то добиться, помогала сохранять комнату и оборудование в том виде, в каком он их оставил.

И все же я не мог понять, зачем Джин ходит в лабораторию украдкой. Правда, спутник ее был кто угодно, только не ее муж.

Должен признать, что, когда я свернул с намеченного пути и пошел за ними следом, объяснялось это исключительно потребностью совать нос в чужие дела. Ведь в конце концов это была Джин, а ее я меньше, чем кого-либо, мог заподозрить в каких-то тайных делишках, да еще в этой пыльной комнате, среди покрытых чехлами аппаратов.

Но тогда почему же…

Когда я выглянул в коридор, они были уже далеко. Они больше не прятались, но все же соблюдали осторожность. Я заметил, что он взял Джин за руку и ободряюще пожал ее. Я дал им скрыться за углом и пошел за ними.

К тому времени когда я выбрался на улицу, они уже были во дворе, на полпути к столовой. Теперь они шли совсем как ни в чем не бывало, только все время всматривались в прохожих, словно кого-то искали. Я все еще был слишком далеко от них, чтобы узнать спутника Джин. Они вошли в столовую, я за ними.

Они не сели за стол, а, пройдя в глубь зала, остановились спиной ко мне, и по тому, как они оглядывались по сторонам, я понял, что они и тут кого-то ищут. Двое или трое помахали им рукой, они помахали в ответ, но не подошли к ним.

Я почувствовал, что веду себя по-дурацки и даже немного подло, пожалуй. В конце концов все это меня не касалось, и к тому же в поведении их не было теперь ни тени таинственности.

Я совсем уж было собрался уйти, когда вдруг в первый раз ясно увидел в зеркале на стене лицо мужчины. Оно было ужасно знакомым, хотя я и не сразу узнал его; прошло несколько секунд, прежде чем я сообразил: это самое лицо я привык ежедневно видеть в зеркале во время бритья.

Сходство было столь разительным, что у меня подкосились ноги, я опустился на ближайший стул, и мне стало как-то не по себе.

Мужчина по-прежнему кого-то искал. Если он и заметил меня в зеркале, то я не вызвал у него интереса. Они не спеша прошли через зал, разглядывая сидевших за столом. Потом вышли в противоположную дверь. Я выскользнул в ту, что была позади меня, и обогнул здание с наружной стороны. Они стояли на посыпанной гравием площадке неподалеку от входа в столовую и о чем-то спорили.

Меня так и подмывало подойти к ним, но последнее время мы с Джин только и говорили друг другу что «здрасьте — до свиданья», и к тому же глупо подойти к совершенно незнакомому человеку, чтобы сказать ему: «Знаете, а вы на меня страшно похожи!»

И я решил подождать.

Тем временем они успели о чем-то договориться и двинулись к главным воротам. Джин все время обращала внимание своего спутника на какие-то предметы, казавшиеся ей забавными, хотя я никак не мог понять, что она нашла в них смешного. Она придвинулась к нему, просунула свою руку под его, так они и шли.

Должен сказать, это не показалось мне слишком умным. Плейбеллский научно-исследовательский институт представляет собой один из тех узких мирков, где все живут на виду друг у друга, как в одной комнате, и где ничто не ускользает от чужого глаза. Неработающие жены способны разнюхать такое, что посрамит любую ищейку, и достаточно кому-то не то что взять под руку, а просто краем глаза на кого-то взглянуть, как про них уж чего только не наговорят… Поступок Джин, сам по себе, наверное, абсолютно невинный, выглядел в подобных условиях дерзким вызовом.

Не один я это заметил. В тот день, казалось, все обрели завидную наблюдательность. Во всяком случае, несколько встречных посмотрели на меня очень пристально и с явным недоумением.

Выйдя за ворота, шедшая впереди меня пара свернула налево; я дал им еще немного себя обогнать, хотя сейчас это было уже не так важно — я теперь шел домой, своей обычной дорогой, и если бы Джин даже обернулась и увидела меня, ничего удивительного в этом не было бы. Дойдя до второго угла, они повернули направо, как раз к моему дому, но тут я услышал, что кто-то меня догоняет и, с трудом переводя дыхание, кричит: «Мистер Радл! Мистер Радл, сэр!». Обернувшись, я узнал одного из наших курьеров. Не успев еще отдышаться, он сообщил мне:

— Директор видел, как вы вышли с территории, сэр. Он послал меня напомнить вам, что к пяти вы должны представить ему для согласования свои расчеты. Он сказал, что вы, наверно, запамятовали.

Действительно, я про это и думать забыл. Я глянул на часы и увидел, что уже почти половина пятого. Джин и ее спутник вылетели у меня из головы, и я понесся обратно в институт.

Мне оставалось сделать лишь несколько небольших расчетов, и без пяти пять я уже был в кабинете директора. Он посмотрел на меня довольно сурово.

— Весьма сожалею, что помешал вашим личным делам, Радл, — сказал он, как мне показалось, довольно сухо, — но мне нужно было собрать сегодня все результаты.

Я извинился, что дотянул до последней минуты. Однако, при том что я все же не опоздал, он принял мои извинения опять-таки слишком холодно. И только выйдя от него, я догадался, в чем дело. Ведь даже меня самого поразило, до чего мы со спутником Джин похожи друг на друга, но если я все-таки мог разобраться, кто из нас — он, а кто — я, то ведь другие-то. И я вспомнил, как они шли рука об руку на виду у всех.

Самое лучшее, решил я, поскорее вернуться домой и сказать свое слово, прежде чем молва скажет свое…

Когда я был уже в двух шагах от дома, из моей калитки вышли Джин и ее спутник, и мы столкнулись нос к носу. У Джин вид был взволнованный и растерянный, у него — растерянный и сердитый. Но едва они меня увидели, как выражение их лиц мгновенно переменилось.

— Ах вот ты, наконец! Слава Богу! — вскричала Джин — Ну где тебя носило?

Я не очень был готов к такому началу. Как-никак мы почти три года обменивались друг с другом только приветствиями. Чтобы как-то прийти в себя, я принял подчеркнуто сдержанный тон

— Я не совсем вас понимаю, — сказал я, переводя взгляд с Джин на ее спутника. — Может, вы представите меня своему другу?

— Да не будь ты таким надутым дураком, Питер, — нетерпеливо сказала она.

Тем временем мужчина внимательно в меня всматривался. Лицо его приняло довольно странное выражение. Я не очень этому удивился: наверно, выражение моего собственного лица было не менее странным. Ведь наше сходство — нет, больше чем сходство, наше подобие — было сверхъестественным. Одеты мы были, правда, по-разному. Я никогда не носил вещей, которые были на нем, но все остальное. Вдруг я заметил его ручные часы: и они сами, и металлический браслет, на котором они держались, были точной копией моих. Я даже ощупал свое запястье, чтобы убедиться, что они как-то не перескочили к нему. Но мои тоже были на месте, все в порядке. Тут он сказал:

— Боюсь, в этом не так легко разобраться. Мы с Джин нарушили покой вашего дома. И очень основательно. Я, право, сожалею. Но мы не знали…

— Что за ужасная женщина! — вскричала разъяренная Джин. — Я бы с удовольствием ее придушила!

Я почувствовал, что тону, у меня перехватило дыхание.

— Какая женщина? — спросил я.

— Какая? Да та нахалка, что сидит сейчас у тебя в доме, Тентерша!

Я уставился на них обоих.

— Послушайте, — сказал я. — Это уж слишком. Она ведь моя жена…

— Так она твоя жена? Она нам говорила, но я ей не поверила. Нет, Питер, ты шутишь! Не мог ты на ней жениться! Не мог!

Я в упор посмотрел на Джин. Здесь и вправду было что-то из ряда вон выходящее. Не стану утверждать, что добрая половина людей как-то иначе думает о женах своих приятелей, но вслух они ведь этого не высказывают, тем более при посторонних. Так как же на это реагировать — возмутиться или пожалеть ее?

— Боюсь, что вы не совсем здоровы, — сказал я. — Может быть, вы зайдете в дом, приляжете на минуту, а я тем временем позвоню, вызову такси. По-моему…

Теперь Джин уставилась на меня.

— Ха-ха-ха! — невесело рассмеялась она.

— К сожалению, мы там уже побывали, — сообщил ее спутник. — Понимаете, нам очень хотелось вас повидать, а в доме никого не было. Вот мы и решили посидеть, подождать, пока вы не придете. Но пришли не вы, а мисс Тентер. Мы никак ее не ждали, и к тому же она ни за что не хотела верить, что я — это не вы, и, как ни печально мне об этом говорить, повела себя по отношению к Джин безобразно — нет, другого слова не подберешь, просто безобразно, и вообще все оказалось очень сложно и неприятно.

Он замолчал в смущении.

Все это, право же, начинало походить на какой-то бредовый сон.

— Но почему вы все время называете ее «мисс Тентер»? — спросил я. — Кто-кто, а Джин прекрасно знает, что она уже два с лишним года миссис Питер Радл.

— Господи, — сказала Джин. — Ничего не поймешь! Но я бы в жизни не подумала, что ты женишься на этой особе.

Мне то и дело приходилось напоминать себе, что у нее, видно, не все дома — так естественно это у нее получалось.

— Неужели? — холодно спросил я. — А на ком же, по-твоему, мне следовало жениться?

— На мне, разумеется, — ответила Джин.

— Послушайте, — начал в отчаянии ее спутник, но я решительно прервал его.

— Ты же сама отрезала к этому все пути, когда стала крутить с Фредди Толлбоем, — напомнил я ей почему-то вдруг с горечью; видно, старая рана еще не зарубцевалась.

— С Фредди Толлбоем? — переспросила она. — А кто это такой?

Тут мое терпение лопнуло.

— Вот что, миссис Толлбой, — сказал я, — не знаю, зачем вы затеяли этот розыгрыш, знаю одно — с меня хватит.

— Но я не миссис Толлбой, — сказала она. — Я миссис Питер Радл.

— Очевидно, вам нравится эта шутка, — ответил я ей с горечью, — но мне она не кажется слишком смешной.

Это была чистая правда: еще не так давно я больше всего на свете мечтал о том, чтобы Джин называлась миссис Питер Радл. Я посмотрел ей в глаза.

— Джин, — произнес я. — Тебе не пристало так шутить. Это слишком жестоко.

Несколько секунд она выдерживала мой взгляд. Затем глаза ее приобрели другое выражение, в них появился какой-то блеск.

— Ax! — вскричала она с таким видом, будто прочла что-то в моем лице. — Ах, это ужасно!.. Господи!.. Ведь я… Да помоги же мне, Питер, — добавила она, но это относилось не ко мне, а к ее спутнику. Я тоже повернулся к нему.

— Послушайте, — сказал я, — я не знаю, кто вы такой и что все это значит, и все же…

— Ну да, конечно, — сказал он, как бы внезапно все себе уяснив. — Ну конечно, вы не знаете. Я — Питер Радл.

Наступило длительное молчание. Я решил, что хватит делать из меня дурака, и повернулся, чтобы уйти. Тогда он сказал:

— Нельзя ли нам зайти куда-нибудь поговорить? Видите ли, мы оба Питеры Радлы, и вы и я, вот в чем загвоздка.

— По-моему, это не то слово, — сказал я холодно и собрался уходить.

— Вы просто ничего не понимаете, — раздался его голос у меня за спиной. — Это же машина старого Уэтстоуна. Она работает.

Возвратиться ко мне домой мы, конечно, не могли, и единственное место по соседству, которое я в ту минуту мог припомнить, была верхняя комната кафе «Юбилейное». Большинство наших институтских сейчас как раз заканчивали работу, но пока они доберутся до кафе, пройдет не меньше часа. Подтверждать мнение о моих личных делах, сложившееся у людей и успевшее дойти до ушей директора, мне отнюдь не хотелось, а потому я сначала поднялся наверх и, убедившись, что там никого нет, подошел к окну и поманил их.

Девушка, подававшая нам чай, не казалась слишком смышленой. Если она даже уловила наше сходство, это не произвело на нее заметного впечатления. Когда она ушла, Джин разлила нам чай и мы принялись за дело.

— Вы, наверно, помните концепцию времени, созданную старым Уэтстоуном, — сказал, наклонившись ко мне, мой двойник. — В качестве примера, хотя и приблизительного, он приводил замерзающее море. Настоящее, по его теории, напоминает ледовую корку, которая ползет все дальше и дальше и становится все толще. Позади остается застывшая масса льда, представляющая прошлое, впереди — текучая вода, олицетворяющая будущее. Можно предсказать, что за определенное время определенное количество молекул будет схвачено морозом, но невозможно предсказать, какие именно это будут молекулы и в каких соотношениях они в этот момент окажутся.

С прошлым, с застывшей массой, считал он, мы скорее всего ничего не поделаем, но ему представлялось, что когда-нибудь удастся проникнуть дальше передней кромки, иначе говоря — настоящего. Если б это оказалось возможным, мы начали бы создавать маленькие форпосты застывшей материи. С течением времени кромка льда достигнет их и они сделаются частью всей ледяной массы, частью настоящего. Иными словами, забегая вперед, мы создаем участки будущего, которые непременно воплотятся в настоящее. Конечно, нельзя предугадать, на какие молекулы будущего наткнешься, но коль скоро вы их обнаружили, вы тем самым связали их между собой и, закрепив эти сочетания, сделали их частью неизбежного будущего.

— Отлично все это помню, — ответил я ему. — В этом как раз и был его заскок.

— Конечно, заскок, — немедленно согласился мой собеседник. — Все, кто пытался ему помочь, рано или поздно убеждались в этом и уходили от него. Но он-то сам этого не считал. Упрямый был, как осел.

При этих словах он взглянул на Джин.

— Да-да, я знаю, — сказала она с грустью.

— Старик все трудился над машиной, которая подтвердила бы правильность его теории, а из этого ничего не могло выйти — ведь теория-то безумная. Поэтому он и не сумел использовать возможности, которые открывались в ходе его опытов. Ничто не могло заставить его хоть на шаг отступить от своей теории, и он гонялся за своей мечтой, пока вконец не извелся. Вот он и умер до срока, а его аппараты стоят без дела, и никому они не нужны. Ну а потом, вскоре после этого, мы с Джин поженились…

Я почувствовал, что все вокруг снова начинает заволакиваться туманом.

— Но Джин не вышла за вас. Она вышла за Фредди, — возразил я.

— Погодите минутку. Я сейчас к этому подойду. Так вот, вскоре после того как мы поженились, у меня возникла своя, совершенно иная теория времени. Джин позволила мне воспользоваться аппаратами своего отца — теми, с помощью которых я мог доказать правильность своей теории. До некоторой степени это мне удалось, и сегодня вы видите результат.

Он замолчал.

— Для меня все здесь по-прежнему сплошной туман, — сказал я.

— Ничего, я сейчас изложу вам основы своей теории. Я отнюдь не утверждаю, что она безупречна, но, во всяком случае, практический результат налицо — мы сидим здесь и разговариваем друг с другом.

Итак, время чем-то напоминает квантовое излучение. Атомы времени схожи с радиоактивными атомами, они постоянно находятся в состоянии распада, расщепления и излучают кванты. По-видимому, где-то должно быть состояние полураспада, но пока что мне трудно его обнаружить. Очевидно, оно длится какую-то очень малую долю секунды, так что давайте для простоты назовем его просто «мгновением». Таким образом, каждое мгновение атом времени расщепляется надвое. Эти половинки движутся по разным траекториям и, отдаляясь одна от другой, подвергаются разным влияниям, но, перемещаясь, они не остаются единым целым, они продолжают распадаться на мельчайшие частицы. Примером может служить развернутый веер, только тут из каждой пластинки расходятся новые, а из каждой новой — еще новые, и так до бесконечности.

Допустим, существует некий Питер Радл. Мгновением позже атом времени, в котором он существует, расщепляется, и вот перед нами уже два Питера Радла, слегка непохожие. Но оба атома времени снова расщепляются, и перед нами уже четыре Питера Радла. Еще одно мгновение — и их восемь, потом шестнадцать, затем тридцать два. Скоро их уже тысячи. А поскольку на протяжении секунды этот процесс повторяется много раз, существует неисчислимое множество Питеров Радлов, — и обитают они в разных мирах, слегка или даже очень значительно не похожих один на другой, смотря по тому, на каком расстоянии от точки первоначального распада они находятся, так что Питеры Радлы под влиянием окружающих обстоятельств теряют первоначальное сходство. И, конечно, существует бесчисленное множество миров, в которых Питер Радл никогда не появлялся на свет.

Он остановился на минуту, чтобы дать мне хорошенько все это переварить. Когда, как мне показалось, я что-то понял, у меня тут же появились возражения. Однако я оставил их пока при себе, и он продолжал:

— Таким образом, это уже не проблема путешествия во времени, как понимал ее старый Уэтстоун. Очевидно, слить расщепленные атомы и тем самым воссоздать прошлое так же невозможно, как и наблюдать результаты распада, который еще не произошел. Так мне по крайней море кажется, хотя я, конечно, допускаю, что в настоящем таится неисчислимое множество вариантов будущего.

Но вместо старой проблемы возникла новая: выяснить, можно ли перемещаться с одной пластинки веера на другую, так сказать, родственную. Я этим занялся, и вот мы оба здесь, в доказательство того, что, в известных пределах, конечно, человек способен…

Он опять сделал паузу, чтобы дать мне освоиться с этой мыслью.

— Да, — произнес я наконец. — В общем все ясно. Но вот с чем мне действительно трудно свыкнуться, так это с тем, что и вы и я в равной мере, ну как бы сказать… реальны. Поскольку вы здесь, мне приходится, хотя бы в общих чертах, принять вашу теорию, и все же я не могу отделаться от чувства, что настоящий Питер Радл — это все-таки я, а вы — тот Питер Радл, каким я лишь мог бы быть. Это, мне думается, вполне естественное ощущение.

Джин подняла глаза и впервые вмешалась в наш разговор.

— А мне все представляется совсем по-другому, — сказала она. — Мы с ним — настоящие Питер и Джин. А ты — то, что могло случиться с Питером.

Она помолчала некоторое время, не сводя с меня глаз, и добавила:

— Милый, ну зачем ты это сделал!.. Ты же с ней несчастлив. Я вижу.

— Дело в том, — начал мой двойник, но тут же остановился, так как открылась дверь. В комнату кто-то заглянул. Женский голос сказал: «Ах, простите», — и дверь затворилась. Я не мог со своего места разглядеть, кто это был, и вопросительно посмотрел на Джин.

— Это миссис Терри, — сказала она.

Второй Питер начал опять:

— Очевидно, мы в равной степени реальны: ведь оба мы действительно существуем, как две пластинки веера.

Он задержался на этом, чтобы растолковать мне все поподробнее, а потом пошел дальше:

— Хотя я сам все это сделал, я очень слабо представляю себе, как мне это удалось. Вам ведь известно, что человеческий мозг всегда идет проторенным путем. Вот мне и пришло в голову, что если я сумею побудить одного из моих двойников тоже этим заняться, мы с ним вдвоем, наверно, лучше в этом разберемся. Очевидно, головы у нас с вами устроены почти одинаково и нас должны интересовать одни и те же вещи, ну а поскольку наш жизненный опыт не во всем совпадает, нам не грозит опасность, что мысль наша будет развиваться в одной плоскости, — ведь если бы это было так, если бы направление мысли у нас совершенно совпадало, вы бы сделали те же открытия, что я, и притом одновременно со мной.

Действительно, его склад мышления был почти такой же, как у меня. Никогда в жизни я так легко не понимал собеседника. Дело было не в одних лишь словах. Я спросил его:

— Как вы думаете, когда произошло расщепление в нашем с вами случае?

— Я и сам гадаю, — ответил он. — Должно быть, лет пять назад, не больше. — И он протянул мне левую руку. — Видите, у нас с вами одинаковые часы.

— Во всяком случае, должно было пройти не меньше трех лет, — начал прикидывать я. — Как раз тогда появился у нас Фредди Толлбой, а, судя по удивлению Джин, его в вашей жизни не было.

— Слыхом о нем не слыхивал, — подтвердил мой собеседник, кивая головой.

— Ваше счастье, — ответил я ему, взглянув мимоходом на Джин.

Мы снова стали прикидывать.

— Это было, думаю, еще до смерти твоего отца, потому что Толлбой тогда именно и объявился, — сказал я.

Но мой двойник покачал головой.

— Смерть старика — не константа. В одном временном потоке она могла произойти раньше, в другом — позже.

Мне это не приходило в голову. Тогда я попробовал другое.

— Помнишь, когда мы с тобой поскандалили, — сказал я, глядя на Джин.

— Поскандалили? — удивилась она.

— Нет, ты не могла забыть, — сказал я с уверенностью. — Это было в тот вечер, когда между нами все кончилось. После того как я сказал, что не стану больше помогать твоему отцу.

Ее глаза широко раскрылись.

— Все кончилось? — переспросила она. — Наоборот, тогда-то мы и решили пожениться.

— Конечно, дорогая, — подтвердил мой двойник.

Я покачал головой.

— В ту ночь я пошел и напился вдрызг, потому что все полетело к чертям, — сказал я.

— Кажется, мы что-то нащупали, — заметил Питер номер два, облокотившись о стол; в глазах его блеснул охотничий восторг.

Я не разделял его радости. Мне вспомнился один из самых тяжелых моментов моей жизни.

— Я сказал тебе тогда, что по горло сыт упрямством твоего родителя и его идиотской теорией и не буду больше ему помогать, — напомнил я Джин.

— И я ответила, что ты должен по крайней мере делать вид, будто веришь в его идеи: ведь он сдает на глазах, доктор очень за него боится, и новое разочарование может его доконать.

Я решительно покачал головой:

— Я в точности помню, что ты ответила, Джин. Ты сказала: «Значит, ты такой же бездушный, как и все остальные, раз бросаешь старика в трудную минуту». Это были твои слова.

Оба они смотрели на меня, не отрываясь.

— Ну и пошло-поехало, — продолжал я вспоминать, — пока наконец я не сказал, что, видно, упрямство у вас в крови, а ты мне ответила, что вот, спасибо, вовремя узнала, что у меня в крови — эгоизм и бездушие.

— О, Питер, я бы никогда… — начала Джин.

Но тут мой двойник взволнованно перебил ее:

— Наверно, в этот момент все и случилось — в этот самый момент! Я никогда не говорил Джин о ее фамильном упрямстве. Я сказал тогда, что готов поставить еще опыт и что постараюсь быть со стариком как можно терпеливее.

С минутку мы сидели молча. Потом Джин сказала дрожащим голосом:

— Так все и получилось. И ты ушел и женился на ней вместо меня! — Казалось, она вот-вот заплачет. — Ах, как все ужасно, Питер, милый!..

— Сначала ты обручилась с Толлбоем, а я сделал ей предложение уже после, — сказал я. — Но это, наверно, была не ты, конечно, не ты. Это была другая Джин.

Она протянула левую руку и взяла руку мужа в свою.

— Ах, милый, — опять заговорила она тревожным голосом, — ты только подумай об этой другой «я». Бедная она, бедная… — Джин на минуту остановилась. — Может быть, нам вообще не стоило приходить. Сначала все шло нормально, — добавила она. — И, понимаешь, мы думали, что придем к себе, то есть к вам, в вашем времени, и встретим там тебя и другую меня, и все будет хорошо. Надо было мне раньше догадаться. Едва я увидела занавески, которые она повесила на окнах, как у меня сразу возникло ощущение — тут что-то неладно. Я уверена, что я бы такие никогда не повесила и другая «я» — тоже. И мебель — ну совсем не в моем вкусе. А сама она — о Господи!.. Да, все получилось совсем, совсем не так, и только потому… Это ужасно, Питер, просто ужасно!..

Она вынула из сумочки носовой платок, вытерла глаза и высморкалась. Затем порывисто обернулась ко мне: в глазах ее по-прежнему стояли слезы.

— Ну, послушай, Питер… Ведь я совсем этого не хотела… Это все вышло неправильно… А та, другая Джин, где она сейчас?

— По-прежнему живет в нашем городке, — ответил я, — только ближе к окраине, на Ридинг-роуд.

— Ты должен пойти к ней, Питер.

— Но послушай… — с ожесточением начал я.

— Она же любит тебя, ты ей нужен, Питер. Ведь она — это я, и я знаю, что она чувствует… Как ты этого не понимаешь?

Я в свою очередь посмотрел на нее и покачал головой.

— Ты тоже не все понимаешь, — сказал я. — Знаешь ты, каково это, когда нож поворачивают в ране? Она замужем за другим, я женат на другой, и между нами все кончено.

— Нет, нет!.. — вскричала она и в волнении опять схватила мужа за руку. — Нет, ты не можешь так поступить по отношению к самому себе и к ней. Это просто… — Она смолкла и в отчаянии повернулась к другому Питеру. — Ах, милый, если б мы могли как-нибудь ему объяснить, до чего это важно. Ведь он не может, он не в силах это понять!

Питер перевел взгляд на меня.

— По-моему, он все понимает.

Я поднялся со стула.

— Надеюсь, вы простите меня, — сказал я. — Я и так терпел сколько мог.

Джин стремительно встала.

— Извини, Питер, — сказала она с раскаянием. — Я не хочу причинять тебе страданий. Я хочу тебе только счастья — тебе и той, другой Джин. Я… я… — голос ее прервался.

Питер быстро вмешался в разговор.

— Послушай, если у тебя есть свободные полчаса, пойдем в комнату к старику. Там тебе легче будет понять, как приспособить к делу его аппараты. Собственно, для этого я и пришел.

— А ты зачем пришла? — спросил я Джин.

Она сидела ко мне спиной и не повернулась.

— Просто из любопытства, — сказала она дрожащим голосом.

Я не знал, как поступить, но все, что он говорил о сходстве наших умов, было правдой — то, что занимало его, интересовало и меня.

— Ладно, — сказал я не очень охотно, — пойдем.

На улице уже почти никого не было, когда мы вышли в темноту и направились в сторону института. За его воротами все, казалось, вымерло, в самом здании светилось лишь несколько окон — кто-то, видно, засиделся за работой. Мы шли по дорожке, Джин молчала, а Питер говорил про квантовое излучение времени и объяснял, что движение во времени пока ограничено определенными естественными условиями — нельзя, например, переместиться на соседнюю пластинку веера, если там нет для вас места.

Переместиться на ту жизненную линию, на которой расположена лаборатория старого Уэтстоуна, можно, например, лишь при условии, что там есть свободное место для так называемой «передаточной камеры». Если это место уже занято, то камера погибнет, а если вы хотите, чтобы она вернулась в целости и сохранности, надо непременно провести предварительное испытание. Это заметно сужает наши возможности: попробуйте переместиться по вееру слишком далеко, и вы окажетесь в той временной системе, в которой еще нет этой комнаты и сам институт еще не построен. Если же, очутившись в другой временной системе, передаточная камера попадет на уже занятую часть пространства или окажется где-то в новом измерении, последствия будут самые катастрофические.

Когда мы пришли в лабораторию, в ней все было как обычно, если не считать передаточной камеры, стоявшей посреди покрытых чехлами аппаратов. Она была похожа на караульную будку, только с дверцей.

Мы сняли чехлы с некоторых аппаратов, и мой двойник начал объяснять мне, какие новые контуры он поставил и какие ввел новые каскады. Джин стерла пыль со стула, села и принялась терпеливо курить. Мы оба управились бы куда быстрее, если б могли заглянуть в записи и диаграммы старика, но, к несчастью, сейф, где они хранились, был заперт. Тем не менее Питер номер два сумел-таки дать мне общее представление о процессе перемещения во времени, а также кое-какие практические указания о том, как этим процессом управлять.

Спустя некоторое время Джин многозначительно взглянула на часы и поднялась.

— Простите, что я вас прерываю, — сказала она, — но нам пора домой. Я обещала девушке, что мы вернемся не позже семи, а сейчас уже половина восьмого.

— Какой девушке? — рассеянно спросил мой двойник.

— Да той, что осталась с ребенком, — ответила она мужу.

Почему-то это поразило меня больше всего.

— У вас есть ребенок? — глупо, спросил я.

Джин посмотрела на меня,

— Да, — сказала она ласково. — Чудесная малышка, правда, Питер?

— Для нас лучше нет, — согласился Питер.

Я стоял совершенно потерянный.

— Ну что ты так на меня смотришь, милый? — сказала Джин.

Она подошла ко мне, приложила руку к моей левой щеке, а к правой прижалась лицом.

— Иди к ней, Питер. Иди. Ты ей нужен, — прошептала она мне на ухо.

Питер открыл дверь передаточной камеры, и они вошли внутрь. Двое хотя и с трудом, но умещались в ней. Затем он снова вылез и обозначил ее место на полу.

— Когда ты ее построишь, приезжай и отыщи нас. Это место мы ничем не будем занимать.

— И ее привези с собой, — добавила Джин.

Затем он влез обратно и затворил дверцу. Последнее, что я увидел, было лицо Джин: в глазах ее стояли слезы.

Не успел я опомниться, как передаточная камера исчезла: она не растаяла, не испарилась, просто была — и пропала.

Если б не четыре окурка возле стула, на котором сидела Джин, вы могли бы решить, что ее здесь и не было.

Мне не хотелось идти домой. Я принялся бродить по комнате, подходил поочередно ко всем аппаратам, припоминал объяснения Питера и, чтобы как-то отвлечься, постарался вникнуть во все технические подробности. Что касается основных принципов, то уразуметь их мне стоило огромного труда. Я чувствовал, что, будь у меня эти запертые в сейфе заметки и диаграммы, я, возможно, понял бы куда больше.

По прошествии часа я решил бросить это бесполезное занятие. Я ушел из института и отправился домой, но, когда я был уже у дверей, мне ужасно не захотелось идти к себе. Вместо этого я вывел машину и через минуту катил по Ридинг-роуд, сам не понимая, как это вышло.

Когда Джин отворила на мой звонок, вид у нее был удивленный.

— О!.. — воскликнула она и немного побледнела, потом покраснела. — Фредди задержался в Четвертой лаборатории, — добавила она неестественно спокойным голосом.

— Он мне не нужен, — сказал я. — Я пришел поговорить с тобой о материалах, которые остались от твоего отца там, в лаборатории.

С минуту она колебалась, потом распахнула передо мной дверь.

— Ну что ж, — сказала она каким-то неопределенным тоном, — входи, пожалуйста.

Я был у нее в доме впервые. Я последовал за ней в большую уютную гостиную, выходившую окнами в сад. Никогда еще я не ощущал такой неловкости, как в начале нашей встречи. Мне все время приходилось напоминать себе, что это не с ней я виделся днем. С этой Джин я не разговаривал больше трех лет, и мы общались лишь по делам службы. Чем больше я смотрел на нее, тем глубже становилась пропасть между нами.

Я принялся сбивчиво объяснять ей, что у меня возникла новая идея, за которую мне хотелось бы взяться. Что отец ее, хотя и не добился успеха, заложил основы для большой работы, что жалко будет, если все это пропадет, и что он сам бы решил точно так же…

Джин слушала с таким видом, будто ее больше всего на свете занимал узор коврика перед камином. Некоторое время спустя она все-таки подняла голову, и глаза наши встретились. Я мгновенно потерял нить своих рассуждений и принялся отчаянно барахтаться в словах, пытаясь снова ее поймать. В страхе я уцепился за какие-то несколько фраз, и они помогли мне выплыть, но когда я наконец добрался до берега, у меня осталось чувство, что все это время я говорил на каком-то непонятном мне самому языке. Я так и не понял — был какой-то смысл в моих словах или нет.

С минуту Джин продолжала смотреть на меня, но уже не такими чужими глазами, потом сказала:

— Да, ты, наверно, прав, Питер. Я знаю, ты с ним поссорился, как и все остальные, но рано или поздно кому-то придется пустить в ход его аппараты, иначе их демонтируют, и, по-моему, он предпочел бы, чтоб это был ты, а не кто-то другой. Тебе что, нужно от меня письменное согласие?

— Да неплохо бы, — согласился я. — Ведь некоторые из этих аппаратов стоят диких денег.

Она кивнула и перешла к маленькому бюро. Вскоре она вернулась, держа в руках лист бумаги.

— Джин… — начал я.

Она стояла, держа бумагу в протянутой руке.

— Что, Питер?…

— Джин, — опять начал я. Но тут с прежней отчетливостью ощутил всю абсурдность нашего положения.

Она наблюдала за мной. Я взял себя в руки.

— Понимаешь, я никак не могу достать его записи. Они ведь заперты, — добавил я поспешно.

— А… да, да! — сказала она, словно возвращаясь откуда-то издалека. Затем уже другим голосом добавила: — А ты узнаешь этот ключ, если увидишь? Там наверху целая коробка его ключей.

Я не сомневался, что узнаю. Я частенько его видел, когда работал со стариком.

Мы поднялись наверх. Здесь в одной комнате, отведенной под чулан, было навалено множество всякого хлама и стояло с полдюжины сундуков. Джин открыла один сундук, другой и нашла коробку с ключами. Там было два похожих ключа, поэтому я сунул оба в карман, и мы двинулись вниз.

Мы были уже на середине лестницы, когда отворилась входная дверь и вошел ее муж…

Вот так все и случилось… Человек двадцать или тридцать, включая директора, видели, как мы под руку шли по институтскому двору. Жена застала меня с моей бывшей невестой, которую я принимал у себя в ее отсутствие. Миссис Терри наткнулась на нас в верхней комнате кафе «Юбилейное». Разные люди видели нас в разных местах, и почти у всех у них, оказывается, были в отношении нас давние подозрения. И наконец, ее муж нежданно-негаданно застал свою жену с ее бывшим женихом в тот самый момент, когда они спускались из спальни.

К тому же все доводы, которые я мог привести в свое оправдание на суде, звучали бы, право, весьма неубедительно.

А главное, мы с Джин обнаружили, что нам обоим совсем не хочется отстаивать свою невиновность.

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

«Клиника для душевнобольных им. Форсетта»

Делано, Коннектикут

28 февраля

В адвокатскую контору «Томпсон, Хэндетт и Томпсона»

Гейбл-стрит, 312

Филадельфия

Уважаемые господа!

В соответствии с вашим запросом мы провели тщательное обследование нашего пациента, Стивена Доллбоя, с тем чтобы отождествить его личность. Результаты обследования, в ходе которого было установлено, что его претензии на наследство Теренса Молтона юридически необоснованны, прилагаются.

В то же время вынуждены признать, что столкнулись с чрезвычайно интересной проблемой. Состояние пациента со времени предыдущего обследования, когда он был признан полностью невменяемым, радикально изменилось. Если не считать навязчивой идеи, которой он упорно придерживается, продолжая считать себя Теренсом Молтоном, его душевное здоровье не вызывает опасений. Однако, учитывая эту навязчивую идею и заявления, которые делает пациент, мы вынуждены оставить мистера Доллбоя в клинике. Необходимо устранить психический комплекс, а также прояснить некоторые моменты, которые до сих пор представляют для нас, загадку.

Для того чтобы подробнее ознакомить вас со сложившейся ситуацией, прилагаем копию письменного заявления нашего пациента и просим внимательно ее изучить, в надежде обратить внимание на сопроводительную записку в конце.

Заявление Теренса Молтона

Я сознаю, что поверить в это чрезвычайно трудно. Поначалу я и сам не верил, посчитал, что понемногу схожу с ума из-за чрезмерного пристрастия к наркотикам… Боже мой, каким реальным представляется сейчас тот мир! Наверно, не менее реальными казались опиумные грезы Томасу Де Куинси и Колриджу:

«Раз абиссинка с лютнею Предстала мне во сне…»

Видение — неудачное слово, в нем присутствует лишь качественный оттенок. Насколько жизненным оно было? Мог ли Колридж протянуть руку и коснуться своей Абиссинии? Он слышал ее пение, однако говорила она с ним или нет? И почувствовал ли он себя новым человеком, забывшим, что такое боль? Мне кажется, даже райское молоко и медвяные росы — понятия относительные. Существуют люди, которые всю жизнь взыскуют некоего небесного Голливуда, но для меня в ту пору было достаточно, что я не чувствую боли и обретаю призрачное совершенство…

С того дня, когда рядом со мной разорвался снаряд, минуло немногим больше четырех лет. Четыре года, девять операций, и выздоровление не светит. Врачам, естественно, любопытно, а каково мне? Я превратился в прикованного к креслу одноногого инвалида. Врачи говорили: «Не налегайте на наркотики». Смешно, право слово! Дали бы что-нибудь другое, что снимает боль, я бы, пожалуй, прислушался к их словам. А так — им прекрасно известно, что, лишившись наркотиков, я тут же покончу с собой.

Я ни в чем не виню Салли. Кое-кто считает, что ее уход окончательно меня добил, однако они ошибаются. Я погоревал-погоревал, да и бросил. За ней ухаживал здоровый молодой человек — а кого она увидела в клинике?… Бедняжка Салли, ей пришлось несладко. Скорее всего, если бы я попросил, она осталась бы со мной из ложного чувства Долга. Слава Богу, мне хватило ума промолчать; по крайней мере, от одного камня на душе я избавился. Говорят, она удачно вышла замуж, обзавелась весьма шустрым ребенком Все правильно, так и должно быть.

Но когда женщины вокруг относятся к тебе с неизменной добротой, точно к больной собаке… Хорошо, что на свете есть наркотики.

И вот, когда я уже ничего больше не ожидал, разве что скорого конца, явилось это… видение.

День выдался на редкость неудачный. Правая нога болела с ночи, левая усердно ей подражала. Впрочем, правой ноги у меня не было, осталась лишь культя, все остальное четыре года назад швырнули акулам, да и левую, тут уж никуда не денешься, ожидает похожая участь. Я не торопился принять наркотик — порой мне казалось, что, отказываясь от него в те моменты, когда жутко хочется, я проявляю силу воли. Ерунда, конечно; в таких случаях все, как правило, заканчивалось дурным настроением, которое я срывал на окружающих. Но если человек вырос на тех или иных идеях, он редко от них отступается. Я решил дождаться десяти часов. Последние пятнадцать минут тянулись невыносимо медленно, минутная стрелка на часах ползла улиткой, секундная двигалась немногим быстрее. Наконец я потянулся за пузырьком.

Возможно, доза оказалась чуть больше обычной, ибо отмерял ее я не слишком тщательно. Мысли были заняты другим: какой же я глупец: взялся демонстрировать самому себе силу воли! Ребенок, да и только; так поступают именно. дети, которые придумывают игры со всевозможными ограничениями в правилах. Сознательно отказываться от непередаваемого блаженства, в котором я мог бы пребывать постоянно и никто бы мне и слова не сказал, никто бы не осудил! Боль растаяла, я стал невесомым, утратил тело, воспарил над креслом… Должно быть, я изрядно устал, потому что вслед за восхитительным ощущением невесомости подкрался сон, который застал меня врасплох…

Открыв глаза, я увидел перед собой прекрасную даму. В ее руках не было лютни, и на абиссинку она никак не походила, однако тихонько что-то напевала. Странная песенка, ни единого знакомого слова. Вполне возможно, она пела «о баснословной Аборе».

Мы находились в помещении, похожем на светло-зеленый пузырь с отливающими перламутром стенками, которые изгибались столь плавно, что невозможно было определить, где они переходят в потолок. Сквозь арочные проемы справа и слева от меня виднелись голубое небо и макушки деревьев. Девушка, которая сидела возле одного из проемов, бросила взгляд в мою сторону и произнесла какую-то фразу на диковинном языке. Судя по интонации, это был вопрос. Естественно, я ничего не ответил, лишь продолжал смотреть на нее. Она того стоила. Высокая, пропорционально вложенная, темно-русые волосы перехвачены лентой; платье из прозрачного материала, облегавшего стройную фигурку бесчисленными пышными складками. Мне вспомнились картины прерафаэлитов. Девушка повернулась; складки платья — должно быть, легкого, как паутина — взметнулись и опали, создав столь популярный в древнегреческой скульптуре эффект застывшего движения.

Когда я не ответил, девушка нахмурилась и повторила вопрос — разумеется, с тем же результатом. Признаться, я не особенно прислушивался к ее словам. Меня занимали собственные мысли. «Похоже, ты допрыгался, дружок», — сказал я себе и решил, что попал в преддверие ада или… в общем, в преддверие чего-то потустороннего. Я не испытывал ни страха, ни даже особенного удивления; помню, что подумал: «Да на том свете, оказывается, неплохо». Странно только, что на Небесах нашлись почитатели художественной школы викторианской эпохи.

Глаза девушки изумленно расширились, в них мелькнула тревога. Она приблизилась ко мне.

— Вы не Хайморелл?

По— английски она говорила с любопытным акцентом. Я не имел ни малейшего понятия, что такое «хайморелл», поэтому промолчал.

— Не Хайморелл? — продолжала допытываться девушка. — Кто-то другой?

Похоже, Хайморелл — имя.

— Меня зовут Терри, — сообщил я. — Терри Молтон.

Рядом стоял некий зеленый предмет, на вид чрезвычайно Жесткий, однако девушка села на него и уставилась на меня. Ее лицо выражало одновременно недоверие и изумление

Я все больше приходил в себя. Обнаружил, что лежу на длинной кушетке и накрыт чем-то вроде легкого одеяла. На всякий случай я пошевелил правой культей — под одеялом неожиданно обрисовались очертания нормальной, целой ноги. Боли не было и в помине. Я сел, не помня себя от радости, ощупал обе ноги, а потом, чего со мной не случалось много-много лет, разразился слезами…

О чем мы говорили сначала, в памяти не отложилось. На меня нахлынуло столько новых впечатлений, что я был совершенно сбит с толку. Запомнил лишь имя девушки, которое показалось мне чересчур уж причудливым — Клитассамина. Английские слова она произносила с запинкой; я еще подумал — неужели и в преддверии рая все говорят на разных языках? Ну да Бог с ними, с языками. Что же со мной случилось? Я откинул одеяло и обнаружил, что лежу нагой. Как ни странно, моя нагота не смутила ни меня самого, ни девушку.

Ноги… Это не мои ноги! И руки, которыми я их ощупывал, — не мои. Пускай, зато я могу двигать ногами, шевелить пальцами. Я осторожно встал — впервые за четыре с лишним года.

В подробности вдаваться не стану, поскольку иначе мои слова будут сродни описанию Нью-Йорка, каким он показался, к примеру, дикарю с Тробриандских островов. Скажу только, что, подобно тому самому дикарю, многое мне пришлось просто принять на веру.

В комнате имелся странного вида аппарат. Клитассамина нажала несколько кнопок на панели управления, и из отверстия в стене выехала стопка одежды. Ни единого шва, все вещи из прозрачного материала. На мой взгляд, они были чисто женскими, однако поскольку девушка предложила мне одеться, возражать я не стал. Затем мы вышли из комнаты и очутились в просторном холле. Знаете, если Манхэттен скроется однажды в водах Гудзона, вокзал Гранд-Сентрал будет выглядеть приблизительно таким же образом.

Нам встретилось несколько человек, которые, по-видимому, никуда не спешили. Все в одеждах из того же прозрачного материала, различались наряды только фасоном и цветом. Признаться, у меня возникло впечатление, что я присутствую на пышном балетном спектакле в стиле декаданса. В холле царила тишина, которую нарушали разве что негромкие голоса. Мне, чужаку, эта тишина показалась угнетающей.

Клитассамина подвела меня к ряду сдвоенных кресел у стены и указала на крайнее. Я сел, она пристроилась рядом. Кресло приподнялось над полом дюйма, наверное, на четыре и двинулось к арке в дальнем конце холла. Оказавшись снаружи, оно приподнялось еще немного и заскользило над землей. Из платформы, на которой было укреплено кресло, выдвинулось лобовое стекло; пока я ломал голову над конструкцией, мы разогнались миль до двадцати пяти в час и заскользили над травой, лавируя между редкими деревьями и зарослями кустарника. Должно быть, Клитассамина каким-то образом управляла движением кресла, однако я не заметил никаких рукояток или рычагов. Великолепная машина, вот только скорость маловата; нет, скорее даже не машина, а сверхсовременная разновидность ковра-самолета.

Путешествие длилось около часа. За все это время мы не пересекли ни единой дороги, лишь две не слишком утоптанных тропинки. Пейзаж напоминал парк восемнадцатого столетия: ни возделанных полей, ни садов, ничего вообще, кроме парковой архитектуры. Иллюзию усиливали изредка попадавшиеся на пути стада смахивавших на оленей животных, не обращавших на нас ни малейшего внимания. В стороне, над макушками деревьев, иногда мелькали крыши каких-то высоких зданий. В общем, полет производил весьма странное впечатление, с которым я, признаться, освоился не сразу. Поначалу, когда впереди возникала очередная купа деревьев, я норовил схватиться за несуществующий штурвал и поднять машину повыше. Впрочем, она, похоже, всегда передвигалась на одной и той же высоте: мы не пролетали над деревьями, а облетали их.

Приблизительно через полчаса после вылета я заметил вдалеке, на холме, диковинное здание, которое, не будучи архитектором, не могу толком описать. Скажу лишь, что ничего подобного в жизни не видел. Я привык, что здания строятся в форме той или иной геометрической фигуры, а это словно выросло из земли по собственной воле. Окон в отливавших перламутром стенах не было. В том, что сие — искусственное сооружение, убеждала только мысль, что природа просто-напросто не в состоянии породить этакое создание. Чем ближе мы подлетали, тем сильнее становилось мое изумление. То, что я издалека принял за кустики, оказалось на деле аллеей деревьев, которые в сравнении со зданием выглядели сущими карликами, едва проклюнувшимися побегами. Неожиданно для себя я улыбнулся — навеянные наркотиком грезы вполне соответствовали описанию:

«Такого не увидишь никогда:

Чертог под солнцем — и пещеры льда!»

Здание взметнулось перед нами к небесам исполинской горой. Мы влетели в проем около шестидесяти ярдов шириной и нескольких сот футов в высоту и очутились в просторном зале, подавлявшем своими размерами. Ничто не напоминало здесь «чертог под солнцем», однако перламутровое свечение стен невольно вызывало в памяти «пещеры льда». Машина, дрейфуя, словно перышко на ветру, продолжала движение. По залу прохаживались мужчины и женщины, над полом скользили такие же, как у нас, летающие кресла. Мы нырнули в коридор, за которым потянулась вереница залов поменьше, и в конце концов достигли помещения, где находилось с дюжину мужчин и женщин, явно ожидавших нашего прибытия. Кресло опустилось на пол, мы встали, а оно — вот чудеса! — вновь приподнялось и скользнуло к стене.

Клитассамина заговорила с теми, кто был в помещении, показывая рукой на меня. Все дружно кивнули; я решил проявить вежливость и кивнул в ответ, после чего началось нечто вроде допроса с Клитассаминой в роли переводчика.

По— моему, именно в ходе допроса я начал сознавать, что сон свернул куда-то не туда. Те, кто меня допрашивал, желали знать, кто я такой, откуда взялся, чем занимался и когда, а также многое другое. Мои ответы время от времени заставляли их переговариваться между собой. Все было весьма логично — ив этом состояло несоответствие. Во снах — по крайней мере, в моих снах — логики обычно гораздо меньше. События происходят не в определенной последовательности, а как бы разом, наплывают друг на друга, будто по воле слегка повредившегося в уме режиссера. Сейчас же все было иначе. Я отчетливо сознавал происходящее, как умственно, так и физически…

В разговоре то и дело возникали паузы — не в последнюю очередь из-за того, что английский Клитассамины оставлял желать лучшего. Тем не менее дело двигалось.

— Они хотеть ваша научиться наш язык, — сказала Клитассамина. — Тогда быть легче.

— Это наверняка займет много времени, — ответил я. К тому моменту мне еще не удалось выделить в их речи ни единого слова, которое показалось хотя бы смутно знакомым.

— Нет. Несколько тлана.

Я недоуменно посмотрел на нее.

— Четверть сутки, — пояснила Клитассамина.

Меня накормили чем-то вроде леденцов. Ничего, приятные, только не сладкие.

— Теперь спать. — Клитассамина указала на неширокий прямоугольный помост, который вовсе не походил на кровать.

Я лег и обнаружил, что ложе, несмотря на свой устрашающий вид, теплое и мягкое. Интересно, подумалось мне, конец ли это сна? Скорее всего, я проснусь на больничной койке с прежней болью в ногах. Впрочем, размышлял я недолго — вероятно, в пищу подмешали снотворное.

Страхи оказались напрасными. Я проснулся в том же помещении. Над ложем нависал полог из розоватого металла; раньше его не было. Он напоминал… Нет, решено, не буду ничего описывать. Честно говоря, я не понимал того, что видел, а как можно описать то, чего не понимаешь? Допустим, древнему египтянину показали бы телефон; ну и что бы он мог сказать? И что сказал бы римлянин или грек по поводу реактивного лайнера или радиоприемника? Возьмем пример попроще: увидев впервые в жизни плитку шоколада, вы, скорее всего, сочтете ее новой разновидностью гуталина или шпаклевки, а то и деревяшкой. Вам попросту не придет в голову, что эту штуку едят, а когда вы о том узнаете, то наверняка попытаетесь съесть кусок мыла — ведь они похожи по форме, а цвет мыла, пожалуй, приятнее, чем у шоколада. Точно так же было и со мной. Мир, в котором вырос, человек воспринимает как данность; бросив один-единственный взгляд на какую-нибудь машину, он говорит себе: «Ага, она работает на паре (или на бензине, или на электричестве)», и все становится понятно. А вот если мир чужой… Я не знал ровным счетом ничего, и потому всего боялся, как ребенок или невежественный дикарь. Разумеется, у меня возникали кое-какие догадки, но они по большей части догадками и оставались. Например, я предположил, что металлический полог — часть гипнотического обучающего устройства; предположил потому, что осознал — я улавливаю смысл вопросов, которые мне задают. Однако каким образом — тут я не мог даже предположить. Я выучил язык, но понятия, которые в нем присутствовали… Ладно, главное — я могу понимать других.

Слово «тлана», которое употребила Клитассамина, означало промежуток времени, приблизительно один час двенадцать минут; двадцать тлан составляли сутки. «Дул» переводилось как «электричество», но что такое «лейтал»? Судя по всему, некая форма энергии, которой в моем мире нет и в помине…

По правде сказать, то, что я понимал далеко не все, сбило меня с толку сильнее прежнего. Впечатление было такое, будто отдельные фразы состоят не из слов, а из музыкальных нот, причем мелодию наигрывают на расстроенном пианино. Должно быть, мое замешательство бросилось в глаза: меня перестали расспрашивать и велели Клитассамине приглядывать за мной. Снова сев в кресло рядом с девушкой, я испытал невыразимое облегчение. Кресло приподнялось над полом и двинулось к выходу.

Поначалу я был до глубины души поражен способностью Клитассамины приспосабливаться к любым условиям. Обнаружить, что твой близкий знакомый стал вдруг совершенно другим человеком… Бр-р! Однако ее это, по-видимому, ничуть не беспокоило; лишь иногда, забывшись, она называла меня Хаймореллом. Впоследствии, узнав кое-что о том мире, в котором очутился, я понял, чем объяснялось поведение девушки.

Обычно тот, кто приходит в себя после потери сознания, первым делом спрашивает: «Где я?» Мне тоже хотелось это узнать — по крайней мере, для того, чтобы дать сознанию хоть какую-то зацепку. Когда мы вновь очутились в зеленой комнате, я засыпал Клитассамину вопросами.

Она окинула меня взглядом, в котором сквозило сомнение.

— Вам следует отдохнуть. Постарайтесь расслабиться и ни о чем не думать. Если я начну объяснять, вы только еще больше запутаетесь.

— Ничего подобного, — возразил я. — Я уже не в силах обманывать себя, убеждать, что не сплю. Мне необходим хоть какой-то ориентир, иначе я сойду с ума.

Клитассамина пристально посмотрела на меня, затем кивнула.

— Хорошо. С чего мне начать? Что вас сильнее всего интересует?

— Я хочу знать, где нахожусь, кто я такой и что со мной произошло.

— Вам прекрасно известно, кто вы такой. Вы сами сказали, что вас зовут Терри Молтон.

— Однако это тело, — я хлопнул себя по бедру, — принадлежит вовсе не Терри Молтону.

— Не совсем так, — сказала она. — Вы находитесь в теле Хайморелла, однако все, что делает человека личностью, — склад ума, характер, привычки, — это все у вас от Терри Молтона.

— А где Хайморелл?

— Он переселился в ваше прежнее тело.

— Тогда ему здорово не повезло. — Подумав, я прибавил: — Все равно не могу понять. Ведь характер человека меняется в зависимости от жизненных условий. К примеру, я нынешний — далеко не тот, каким был до ранения. Психические отличия возникают из физических. Личность как таковую во многом определяет работа желез. Ранение и наркотики изменили мою психику; еще немного — и я стал бы совершенно другим…

— Кто вам это сказал?

— Так рассуждают многие ученые. То же самое подсказывает и здравый смысл.

— Ваши ученые не постулировали никаких констант? Неужели они не понимают, что должен существовать некий постоянный фактор, на котором сказываются происходящие с человеком изменения? И что этот фактор, вероятнее всего — истинная причина изменений?

— По-моему, речь всегда велась исключительно о гормональном балансе…

— Значит, вы ничего не понимаете в таких вещах.

— Вот как? — Я решил сменить тему. — Что это за место?

— Здание называется Каталу.

— Я имел в виду другое. Где мы? На Земле или нет? Вообще-то, похоже на Землю, но я не слышал, чтобы на ней существовало что-либо подобное.

— Естественно, мы на Земле. Где же еще? Но в иной салании.

Снова непонятное словечко! Какая-то салания…

— Вы хотите сказать, в другом… — Я не докончил фразы. В языке, которому меня обучили, не нашлось аналога слову «время» в том смысле, в котором его понимал я.

— Видите, вы вновь запутались. Мы по-разному мыслим. Если воспользоваться устаревшими терминами, можно сказать, что вы переместились от начала человеческой истории к ее концу.

— Не от начала, — поправил я. — Человечество существовало на Земле до моего рождения около двадцати миллионов лет.

— О том не стоит и говорить! — Небрежным взмахом руки Клитассамина отмела упомянутые мною миллионы лет.

— По крайней мере, объясните, как я сюда попал. — Кажется, в моем голосе прозвучало отчаяние.

— Попробую. Хайморелл проводил эксперименты в течение долгого времени (в этом смысле, я заметил, слово «время» в языке Клитассамины присутствовало), однако ему никак не удавалось добиться полного успеха. Наибольшая глубина, на которую он сумел проникнуть в прошлое, три поколения.

— Прошу прощения?

Клитассамина вопросительно поглядела на меня.

— На три поколения в прошлое?

— Совершенно верно.

Я встал, выглянул в одно из сводчатых окон. Снаружи сияло солнце, зеленели трава и деревья…

— Пожалуй, вы правы, мне лучше отдохнуть.

— Наконец-то разумные слова. Не забивайте себе голову. В конце концов, долго вы здесь не пробудете.

— То есть я вернусь в свое старое тело?

Клитассамина кивнула.

Променять новое на старое — дряхлое, изувеченное, раздираемое болью…

— Ну уж нет, — заявил я. — Не знаю, где я и кто я такой, однако одно мне известно наверняка — в ту преисподнюю я больше не вернусь.

Девушка посмотрела на меня и печально покачала головой.

На следующий день, проглотив очередную порцию леденцов, которые запил чем-то вроде молока со странным, ускользающим привкусом, я вышел вслед за Клитассаминой в холл и направился было к летающим креслам, но остановился.

— А пешком нельзя? Я так давно не ходил.

— Конечно, конечно.

По дороге несколько человек окликнули ее, а двое или трое — меня. В их взглядах сквозило любопытство, но держались они доброжелательно и не задавали малоприятных вопросов. По всей видимости, им было известно, что я — не Хайморелл, однако они, похоже, не находили в том ничего особенно удивительного. Мы вышли на тропинку, что бежала, лавируя между деревьями. Зеленая трава, яркое солнце — ни дать ни взять Аркадия. Я шагал осторожно, словно ступал по чему-то хрупкому, и наслаждался витавшими в воздухе ароматами. Кровь бурлила в жилах — Боже мой, давно забытое ощущение!

— Где бы я ни оказался, здесь просто здорово.

— Да, — согласилась моя спутница.

Какое-то время мы шли молча, потом я спросил:

— Что вы имели в виду под «концом человеческой истории»?

— То, что сказала. Мы полагаем, что человечество достигло пика своего развития. Даже не полагаем, а практически уверены. Иными словами, мы умираем.

— По вашему цветущему виду этого не скажешь, — заметил я, пристально поглядев на девушку.

— Да, тело отличное, — согласилась она с улыбкой. — Наверно, самое лучшее из всех, которые у меня были.

Я притворился, что не расслышал последней фразы.

— И в чем причина? Бесплодие?

— Нет. Детей и впрямь рождается не очень много, но то скорее следствие, чем причина. Умирает нечто внутри нас, то, что отличает человека от животного. Малукос.

Про себя я перевел это слово, как «дух» или «душа», что, впрочем, не совсем, как мне кажется, соответствовало истине.

— Значит, у детей…

— Да, у большинства из них малукоса нет. Они рождаются слабоумными. Если так пойдет и дальше, нормальных людей скоро не останется вообще.

Я поразмыслил, чувствуя себя так, словно вновь погрузился в наркотические грезы.

— И давно это началось?

— Не знаю. Саланию невозможно выразить математически. Правда, кое-кто пробует применить геометрию…

— Неужели не сохранилось никаких записей? — не слишком вежливо перебил я, испугавшись, что опять окажусь в дебрях непонимания.

— Почему же, сохранились. Именно благодаря им мы с Хаймореллом сумели изучить ваш язык. Однако они изобилуют пробелами протяженностью во многие тысячи лет. Человечество пять раз стояло на краю гибели. Не удивительно, что множество документов потеряно.

— И сколько же остается до конца?

— Тоже неизвестно. Мы пытаемся продлить свое существование в надежде найти шанс выжить. Ведь может так случиться, что малукос появится вновь.

— Что значит «продлить»? За счет чего?

— За счет переселения. Когда с прежним телом что-то случается или когда, человек доживает до пятидесяти лет, он переселяется в новое, в тело кого-либо из слабоумных. Это, — Клитассамина поднесла к глазам ладонь, будто изучая, — мое четырнадцатое тело.

— Выходит, так может продолжаться бесконечно?

— Да, пока есть те, в чьи тела можно переселяться.

— Но… Но это бессмертие!

— Ничего подобного, — снисходительно возразила девушка. — Это всего лишь продление жизни. Рано или поздно с человеком неизбежно что-нибудь происходит, так утверждает теория вероятности. А через сто лет или завтра — какая разница?

— Или через тысячу, — проговорил я.

— Или через тысячу. Роковой день обязательно наступит.

— Понятно. — Лично мне подобное «продление жизни» казалось весьма похожим на бессмертие.

Я не сомневался в том, что Клитассамина говорит правду. События последних дней подготовили мой рассудок к восприятию чего угодно, сколь фантастическим ни выглядело бы это «что угодно». Однако ее слова вызвали у меня в душе бурю возмущения. Некий внутренний цензор, который поселился в сознании едва ли не каждого человека еще со времен пуритан, подсказал мне, что процедура, о которой так спокойно рассуждает Клитассамина, символически сродни каннибализму. Ну что за мир — идиотские прозрачные одеяния, безмятежный образ жизни и вдобавок…

Должно быть, мои чувства отразились у меня на лице, поскольку Клитассамина прибавила без намека на сожаление в голосе:

— Для прежней его хозяйки это тело не имело никакого значения. О нем не заботились, оно, можно сказать, пропадало. А так я рожу детей, кое-кто из которых, быть может, окажется нормальным ребенком. Когда вырастет, он также сможет поменять тело. Стремление выжить существует и поныне; мы надеемся на открытие, которое спасет человеческий род.

— А что стало с прежней хозяйкой вашего тела?

— От нее осталось всего два-три инстинкта, которые переселились в мое старое тело.

— Пятидесятилетнее? Значит, вы отобрали у той девушки целых тридцать лет жизни?

— Зачем ей такое тело, если она не в состоянии воспользоваться его преимуществами?

Я не ответил. Меня поразила неожиданно пришедшая в голову мысль. Обдумав ее, я произнес:

— Выходит, вот над чем работал Хайморелл? Он пытался глубже проникнуть в прошлое, с тем чтобы пополнить запас тел? Верно? Потому я и здесь?

— Верно, — безразличным тоном подтвердила Клитассамина. — Он наконец-то добился настоящего успеха, осуществил полноценный обмен.

Признаться, я не слишком удивился. Возможно, осознание произошло уже давно, однако только теперь стало явным. Требовалось, впрочем, многое уточнить, поэтому я продолжил расспрашивать Клитассамину.

— Хайморелл намеревался забраться как можно глубже в прошлое, но поставил себе одно ограничение — следовало выбрать такую хроноточку, где он мог бы собрать аппарат для обратного перемещения. Если уйти слишком глубоко, наверняка столкнешься с нехваткой определенных металлов, с тем, что электричества нет, а о точности инструментов не приходится говорить. В таком случае на то, чтобы построить аппарат, понадобилось бы несколько лет. Определив хроноточку, Хайморелл начал устанавливать контакт. Он искал человека, чье сознание, если можно так выразиться, почти отделилось от тела. К сожалению, большинство из тех, кого ему удавалось найти, оказывалось на грани смерти. В конце концов он наткнулся на вас и сильно удивился: ваше сознание то цеплялось за тело, то рвалось прочь.

— Наверно, из-за наркотиков? — предположил я.

— Может быть. Определив ритм этих «колебаний», Хайморелл предпринял попытку. И вот вы здесь.

— А он там. Ваш друг не подсчитывал, сколько времени может уйти на то, чтобы построить аппарат?

— Откуда ему было знать? Все зависит от того, легко ли найти необходимые материалы.

— Поверьте мне на слово, быстро ему не управиться. В теле одноногого инвалида…

— Он обязательно вернется, — сказала Клитассамина.

— Я постараюсь этого не допустить.

Она покачала головой:

— Сознание человека с чужим телом, каким бы замечательным оно ни было, связано гораздо слабее, нежели с тем, в котором впервые появилось на свет. Рано или поздно Хайморелл добьется своего, а вы даже ничего не почувствуете, потому что будете спать.

— Поглядим, — отозвался я.

Мне показали аппарат для переноса сознания. Ящик величиной с портативную пишущую машинку, две полированные металлические рукоятки, набор заполненных какой-то жидкостью линз. Внутри ящика обнаружилось кошмарное переплетение проводов, трубок и трубочек. Я довольно улыбнулся, подумав, что такую штуку не соорудить ни за несколько дней, ни за пару недель.

Шло время. Безмятежное существование, которое вели обитатели этого мира, поначалу показалось целительным, но вскоре я поймал себя на желании выкинуть что-нибудь этакое, чтобы нарушить проклятую безмятежность. Клитассамина водила меня по огромному зданию.

На концертах я сидел, изнывая от скуки, поскольку ничего не понимал, а публика между тем впадала в нечто вроде интеллектуального транса, который вызывали странные гаммы и диковинные гармонические последовательности. В одном таком зале имелся вдобавок громадный флуоресцентный экран. На нем играли цвета, которые каким-то образом создавались самими зрителями. Я маялся, а все вокруг наслаждались; то и дело, неизвестно с какой стати, слышался общий вздох или раздавался дружный смех. Я как-то отважился заметить, что некоторые сочетания цветов поистине великолепны; из того, как были восприняты мои слова, явствовало, что я сморозил глупость. Лишь на представлениях в трехмерном театре я мог худо-бедно следить за ходом действия; признаться, оно меня частенько шокировало.

— Разве можно подходить к поведению цивилизованных людей с вашими примитивными мерками? — высокомерно осведомилась Клитассамина, когда я поделился с ней своими ощущениями.

Однажды она привела меня в музей, который представлял собой хранилище приборов, воспроизводивших звуки, изображения или то и другое одновременно. С помощью этих приборов мы все глубже погружались в прошлое. Мне хотелось заглянуть в мое собственное время, но…

— Сохранились только звуки, — сообщила Клитассамина.

— Ладно. Включите, пожалуйста, какую-нибудь музыку.

Она пробежалась пальцами по панели управления. Под сводами зала зазвучала музыка — знакомая и невыразимо печальная. Внимая, я ощутил внутри себя пустоту и безмерное одиночество. Нахлынули воспоминания, причем, как ни странно, детские. Ностальгия, чувство жалости к себе, скорбь по утраченным надеждам и радостям были настолько сильными, что по моим щекам заструились слезы… Я больше не ходил в тот музей. Хотите знать, какая именно музыка воскресила во мне мир детства? Нет, не симфония Бетховена и не концерт Моцарта, а незатейливая песенка «Родительский дом»…

— Тут что, никто не работает? — спросил я у Клитассамины.

— Почему же? Кто хочет, тот работает.

— А как насчет обязанностей, от которых никуда не деться?

— Вы о чем? — озадаченно проговорила она.

— Ну, кто-то же должен производить продукты питания и электроэнергию, убирать отходы и тому подобное…

— Этим занимаются машины. Неужели вы думаете, что люди могли так низко пасть? Мы еще не окончательно выжили из ума.

— А кто обслуживает машины?

— Они сами себя обслуживают. Механизм, который на это не способен, является не машиной, а более или менее простым инструментом, не правда ли?

— Наверно, — откликнулся я. Мысль Клитассамины показалась мне весьма здравой. — Получается, что лично вы бездельничали на протяжении… гм-м… четырехсот лет, раз это тело у вас четырнадцатое?

— Как сказать. Я рожала детей. Трое из них, кстати, оказались вполне нормальными. Кроме того, я занималась евгеникой. У нас исследования в этой области ведет буквально каждый первый: все уверены, что уж им-то непременно удастся открыть путь к спасению человечества. Увы, пока ничего подобного не случилось.

— А вам не надоело продлевать жизнь?

— Некоторые не выдерживают и отказываются от нового переселения, однако это считается преступлением: нельзя отвергать шанс на спасение. К тому же вы зря думаете, что мы живем скучной жизнью. При переносе человек попадает в совершенно неизвестный мир чужого тела. Должно быть, так чувствует себя весной молодой побег… Да и те железы, влиянием которых вы столь озабочены, тоже воздействуют на организм; вкусы и привычки меняются от тела к телу. Однако, несмотря на это, человек в общем и целом остается самим собой, сохраняет все воспоминания; он просто становится моложе, преисполняется надежд, думает, что уж на сей раз… А потом снова влюбляется, безрассудно и сладко, как будто впервые. Чтобы осознать, каково вновь обрести молодость, нужно дожить до пятидесяти.

— Понятно. Между прочим, я осознаю то, о чем вы говорите, поскольку до переноса находился в жутком состоянии. Но любовь… Целых четыре года я не смел думать о любви.

— Кто мешает вам подумать о ней сейчас?

— Что произошло с моим миром? Помнится, он шаг за шагом приближался к катастрофе. Должно быть, разразилась новая мировая война и почти все погибли?

— Вовсе нет. Все было гораздо прозаичнее. Он вымер — как и многие предыдущие цивилизации.

Мой мир со всеми его сложностями и противоречиями… Покорение расстояний и скоростей, стремительное развитие науки…

— Вымер, — повторил я. — Как же так? Этого не может быть. Наверняка что-нибудь да случилось.

— Нет. Ваш мир погубил патернализм. В стремлении к порядку проявляется подспудное желание обеспечить собственную безопасность. Желание вполне естественное, однако средства, которыми его пытались осуществить… Ваш мир приобрел статичность, перестал развиваться и поэтому не сумел приспособиться к изменившимся условиям, разделив участь многих предыдущих культур.

Обманывать меня Клитассамине было незачем, однако то, о чем она говорила, попросту не укладывалось в голове.

— Мы надеялись на будущее. Учились, собирались достичь других планет…

— Вы были бесхитростны, как обезьяны, воспринимали каждое новое открытие как очередную игрушку, не задумываясь об его истинной значимости. Пренебрегая предостережениями ваших философов, вы продолжали расширять систему, страдавшую от чудовищных перегрузок.

Вдобавок вас подвела жадность. Открытия казались вам чем-то вроде роскошных обновок, но надевали вы их под грязные, кишащие паразитами лохмотья.

— Как вы к нам суровы! Будто мы отъявленные бездельники. А между тем в нашем мире хватало проблем…

— Вы пытались сохранить традиции, не понимая того, что в природе нет ничего неизменного, застывшего. То, что отпечаталось в камне или вмерзло в лед, есть лишь слепок жизни, а вы воспринимали свои табу как вечные ценности, которые следовало уберечь во что бы то ни стало.

— Предположим, я вернусь к себе и расскажу обо всем, что должно произойти? Тогда ситуация изменится, верно? — Мои мысли неожиданно приняли иное направление. — Кстати, разве это не доказывает, что возвращаться мне нельзя?

— Терри, неужели вы думаете, что вас послушают? — Клитассамина улыбнулась.

— Не знаю. Во всяком случае, возвращаться я не собираюсь. Мне не нравится ваш мир, в нем слишком мало жизни, однако я стал полноценным человеком и не намерен снова превращаться в инвалида.

— Молодость, молодость… Милый Терри, вы так уверены в себе, убеждены, что знаете — это хорошо, а это плохо…

— Ничего подобного, — отрезал я. — В вашем мире нет никаких моральных норм, а что такое человек без морали?

— Что же? Не забывайте, деревья, цветы или, скажем, бабочки прекрасно обходятся без морали.

— Мы говорим о людях, а не о растениях или животных.

— Да, но люди — не боги. И потом, мораль, как известно, бывает разная. Что прикажете делать с теми, кто придерживается иной морали? Убедить силой?

Я оставил ее вопрос без ответа.

— Мы добрались до других планет?

— Нет. Их достигла следующая цивилизация. Марс оказался слишком старым, а Венера — слишком молодой, чтобы на них можно было жить. Вы мечтали, что человечество распространится по Вселенной; боюсь, этого не произошло, хотя попытки были. Для покорения космоса вывели новое поколение людей. По правде говоря, следующая за вашей цивилизация наплодила немало весьма странных мужчин и женщин, приспособленных к выполнению той или иной задачи. Они стремились к порядку даже сильнее, чем вы, но не признавали роли случая, что было серьезной ошибкой. В конце концов произошла катастрофа. Никто из мутантов не выжил, население, сократилось до нескольких сот тысяч человек, которые сумели приспособиться к изменившемуся миру.

— Значит, вы отвергаете мораль и порядок?

— Мы перестали воспринимать общество как инженерную конструкцию и уже не считаем людей винтиками некоей системы.

— Просто сидите и ждете конца?

— Конечно, нет. Мы ожидаем не конца, а шанса на выживание. Жизнь на Земле зародилась по чистой случайности, выживание тоже зачастую зависит от случая. Вполне возможно, такой шанс не представится — а может, он появится уже завтра.

— Психология побежденных.

— В конечном итоге человечество все равно потерпит поражение. Земля, Галактика, Вселенная — рано или поздно все исчезнет. Отрицать очевидное могут лишь тщеславные глупцы. — Помолчав, Клитассамина прибавила: — Человек выращивает цветы потому, что они прекрасны, а не потому, что хочет, чтобы они росли вечно.

Мир Клитассамины мне не нравился. Я не воспринимал здешний образ мыслей. Мне никак не удавалось его постичь. Облегчение и успокоение приносили только беседы с Клитассаминой. Ради нее я уничтожил те барьеры, которыми окружил себя на протяжении последних лет, и влюблялся все сильнее.

Теперь у меня было уже две причины не возвращаться к себе. Даже Клитассамина не могла превратить этот мир в рай, однако я вырвался из ада и надеялся, что больше туда не вернусь. Я проводил много времени у сконструированного Хаймореллом аппарата, силясь понять принцип действия. В конце концов кое-что начало медленно, но верно проясняться.

Меня снедало беспокойство; чем больше проходило времени, тем неувереннее я себя чувствовал. Как узнать, удалось ли Хаймореллу собрать необходимые для постройки аппарата материалы? Стоило мне закрыть глаза, как перед мысленным взором возникала инвалидная коляска, в которой сидел некто в облике прежнего Теренса Молтона. Он крутил в руках проводки и какие-то железки. Дошло до того, что я стал бояться засыпать: а вдруг проснусь в старом теле?…

Клитассамина тоже нервничала. Хотел бы я знать, по какому поводу. Скорее всего ее грызли сомнения. Она, безусловно, испытывала ко мне привязанность — пускай даже к этой привязанности примешивалась материнская забота. Однако одновременно она сочувствовала Хаймореллу, оказавшемуся и впрямь в незавидном положении.

То, чего я боялся, произошло через шесть месяцев после моего появления в мире Клитассамины. Причем еще накануне не было никаких тревожных сигналов, которые заставили бы меня принять дополнительные меры предосторожности. Я лег спать в зеленой комнате, а проснулся от боли в ампутированной ноге.

Видимо, я был настолько уверен, что иначе и быть не может — все остальное мне просто приснилось, — что машинально потянулся за пузырьком с таблетками.

Какое-то время спустя я пришел в себя, огляделся и заметил в помещении то, чего в нем раньше не было. На столе находился некий прибор, напоминавший полуразобранный радиоприемник.

Я откинулся на спинку кресла и принялся изучать диковинный аппарат, ни к чему, впрочем, не прикасаясь. Естественно, он лишь весьма отдаленно походил на тот, который я видел в здании под названием Каталу, но сходство все же было. Имелись и кое-какие новшества. Продолжая разглядывать прибор, я не заметил, как заснул. Судя по тому, сколько я спал, Хайморелл довел мое бедное тело до изнеможения.

Проснувшись, я принялся размышлять. Мое решение было твердым — внезапно обретенные и не менее внезапно утраченные молодость и здоровье необходимо вернуть. Впрочем, имелся и другой выход — вы понимаете какой. Однако теперь, когда в моем распоряжении оказался аппарат Хайморелла, этот выход был не для меня. Вряд ли я сумею правильно настроить прибор, не стоит, пожалуй, и пытаться. Поэтому я оставил те настройки, которые ввел Хайморелл.

Главная сложность состояла в следующем: аппарат придется оставить здесь. Хайморелл, похоже, не предполагал, что я разберусь в конструкции прибора, иначе он бы его уничтожил. Что бы такое придумать, чтобы аппарат не попал опять в руки этого типа? Сделать так, чтобы хитроумная штуковина взорвалась после моего отбытия? Нет, слишком рискованно. Ведь перенос происходит, насколько мне удалось выяснить, отнюдь не в одно мгновение. И если машинка взорвется, что называется, в процессе… И потом, Хаймореллу не составит труда построить новую. Пока жив, он будет изготавливать их одну за другой. Следовательно…

Составив план, я взялся за дело. К сожалению, поначалу мне никак не удавалось застать Хайморелла врасплох. Я решил напасть на него во время сна, а потому стал включать аппарат каждые четыре часа: рано или поздно мой противник обязательно заснет!

Не знаю, разгадал ли он мои намерения или ему просто повезло. Около года назад я приобрел привычку держать под рукой флакон с ядом — на случай, если станет совсем невмоготу. Поначалу я собирался проглотить яд в капсуле, которая растворяется не сразу, но потом передумал. Ведь если перенос почему-либо будет идти медленнее обычного… Я насыпал яд в пузырек из-под таблеток: с первого взгляда заметить разницу было практически невозможно.

Когда прибор наконец сработал, все прошло гораздо легче, чем я предполагал. Я взялся за металлические ручки и сосредоточил все свое внимание на линзах. Голова закружилась, комната поплыла перед глазами, а какое-то время спустя я обнаружил, что сижу рядом с Клитассаминой, и протянул к ней руки. Она плакала! Я и не подозревал, что Клитассамина умеет плакать.

— Что стряслось, Клиа?

Она замерла, потом недоверчиво поглядела на меня и произнесла:

— Терри?

— Он самый. Я же говорил, что не собираюсь туда возвращаться.

Она судорожно сглотнула — и снова залилась слезами, на сей раз, полагаю, от радости. Я обнял ее за плечи.

— Что случилось?

— Хайморелл… — проговорила она. — Он ужасно изменился. Стал таким грубым и жестоким… Рассуждает только о боли и страданиях…

Признаться, я не слишком удивился. Люди будущего плохо представляют себе, что такое болезнь или увечье. Если прежние тела их чем-то не устраивают, они немедленно переселяются в новые. Где же им было научиться долготерпению?

— А ты почему не изменился? Ведь вы были в одном и том же мире.

— Я привык к боли.

— Мне страшно, Терри. Я боюсь Хайморелла.

Прежде чем лечь спать, я выждал ровно двое суток. Очутившись в моем теле, Хайморелл наверняка потянулся за пузырьком с таблетками; однако рисковать не стоило. Через сорок восемь часов я лег спать.

Я проснулся в своей комнате. На то, чтобы понять, что Хайморелл каким-то образом догадался о ловушке, понадобилась лишь доля секунды. Над стоявшим на столе аппаратом вился легкий, похожий на сигаретный, дымок. Я было протянул руку к прибору, но быстро ее отдернул. Выдернул из розетки шнур питания, внимательно осмотрел аппарат и обнаружил в переплетении проводов маленькую коробочку с предохранителем. Примерно через полчаса она взорвалась; да, Хайморелл тоже постарался исключить ненужный риск.

Я не посмел проглотить таблетку из пузырька. Вместо этого подкатил на коляске к шкафу, в котором хранил запас, и хотел было открыть новый пузырек, но испугался. Вроде бы ничего подозрительного, но, если вдуматься, так и должно быть… Я швырнул пузырек в камин, снял трубку телефона и позвонил своему врачу. Того, судя по тону, моя просьба не слишком обрадовала, однако вскоре он пришел и принес с собой лекарство.

Как же быть? Воткнуть в подлокотник кресла намазанную ядом иголку? Или заразить себя каким-нибудь вирусом с инкубационным периодом в несколько дней? Нет, чересчур рискованно. А что касается яда… Инвалиду его не продадут, значит, нужно найти посредника, который согласится нарушить закон. Если даже кто-то и согласится, впоследствии такого человека могут обвинить в пособничестве самоубийце. Динамит тоже не годится, а вот выключатель с часовым механизмом, мне, пожалуй, удастся раздобыть без проблем.

Так и вышло. Я продумал все вплоть до мельчайших подробностей. Нацелил свой пистолет, сохранившийся с войны, на то место, где находилась моя голова, когда я работал с прибором. Торчащее из книжной полки дуло можно было заметить лишь, если знать, куда смотреть. Пистолет должен был выстрелить, когда Хайморелл возьмется за ручки прибора — и после того, как сработает выключатель. Я установил механизм на два часа, по истечении которых прибор станет смертельно опасным. Если у меня ничего не выйдет с первой попытки, этого срока вполне достаточно, чтобы разрядить пистолет.

Я подождал три дня — ведь Хайморелл, без сомнения, боялся спать, поскольку не знал, сработала или нет его мина, — а потом включил аппарат и добился своего с первой же попытки. Однако спустя три дня я вновь очутился в инвалидной коляске.

Хайморелл, разрази его гром, был чересчур осторожен. Должно быть, он заметил проводок, что тянулся к часовому механизму. Впрочем, я тоже разгадал оставленную им загадку — если бы не сообразил оторвать провод, расплавился бы вместе с аппаратом. (Ловко он придумал — установил термостат, который должен был сработать, когда в комнате понизится температура.) Мой пистолет и часовой механизм исчезли. Я обыскал комнату: пистолета так и не нашел, а механизм обнаружил в шкафу. Там же находились ударный капсюль, порох — должно быть, из пистолетных пуль, бумага и промасленная тряпка.

Убедившись, что других сюрпризов в комнате нет, я принялся устраивать новую западню. Если использовать мину вроде тех, какие ставили немцы… Эти мины, как правило, пропускали первые шесть грузовиков колонны и взрывались под седьмым. Неплохо, неплохо. Подготовка заняла у меня пару дней, после чего я вновь уселся за аппарат.

Признаться, эта игра изрядно мне надоела, однако она могла закончиться только тогда, когда кто-то из нас двоих перехитрит другого. Перенос состоялся. В те два дня, которые я бодрствовал, ожидая очередной пакости со стороны Хайморелла, мне в голову пришла любопытная идея. Я поспешил поделиться ею с Клитассаминой.

— Послушай, а что, если мне переселиться в тело кого-нибудь из слабоумных? Попытавшись поймать меня, Хайморелл попадет впросак, потому что в моем кресле тогда окажется какой-нибудь дурачок. Мы оба останемся здесь, и все наконец-то уладится.

Она покачала головой:

— Терри, тебе нужно отдохнуть, а то ты уже совсем запутался. Хайморелл ловит твое сознание. Ему безразлично, в чьем теле оно находится.

Клитассамина была права: мне следовало отдохнуть. На третьи сутки я плюнул на Хайморелла и лег спать. Проспал без малого четырнадцать тамошних часов — и проснулся в том же месте.

Замечательно! Я не мог поверить, что Хайморелл упустил такой случай… Значит, с ним что-то случилось. Выходит, моя ловушка сработала, и теперь я могу спать спокойно.

Шли дни, все оставалось по-прежнему. Я окончательно перестал бояться сна, почувствовал себя полноправным человеком будущего и начал подыскивать себе в нем подходящее местечко. Мне вовсе не хотелось уподобляться тем, кто дожидался «шанса на спасение», ничего не предпринимая для того, чтобы этот шанс появился.

— Вы никогда не задумывались о том, что шанс можно создать? — спросил я однажды у Клитассамины.

Она улыбнулась — как мне показалось, немного печально.

— Я знаю, какие чувства ты сейчас испытываешь. Сама пережила то же самое в первые два поколения. Ты еще молод, Терри.

Она смотрела на меня с легкой завистью. Не знаю, что изменило в тот момент направление моих мыслей. Возможно, включилось подсознание. Поглядев на Клитассамину, я словно прозрел — и ужаснулся тому, что увидел. Молодость и совершенное тело оказались оболочкой, под которой скрывалась неизмеримо древняя, уставшая женщина. Я казался ей ребенком, и обращалась она со мной соответственно. Ее веселил мой юношеский задор — вероятно, она вспоминала себя в мои годы. Однако теперь она устала от меня. Я понял, что очарование Клитассамины искусственное, что у нее нет ни единого естественного движения или жеста, что она — великая притворщица.

— Я тебе больше не нужен, — сказал я, не сводя с нее взгляда. — Я перестал тебя развлекать. Ты хочешь, чтобы вернулся Хайморелл.

— Да, Терри, — согласилась она.

Следующие два дня я прикидывал, как быть. Этот мир — изнеженный, умирающий — мне никогда не нравился. Теперь, утратив возлюбленную, я внезапно почувствовал, что задыхаюсь в нем и что перспектива бесконечного «продления жизни» ничуть меня не прельщает.

Ну и положеньице: в прежнее тело вернуться, по-видимому, невозможно, а новая жизнь, оказывается, немногим лучше. Похоже, смерть имеет вполне разумное объяснение. Во всяком случае, она явно предпочтительнее этакого вот бессмертия.

Но я зря беспокоился. Бессмертие мне, как выяснилось, не грозило. Я лег спать в зеленой комнате и проснулся в больничной палате.

До сих пор не могу понять, каким образом Хайморелл все это устроил. Должно быть, наша игра надоела ему не меньше моего. Скорее всего, он изготовил сразу два аппарата, с помощью которых и осуществил тройной перенос. Он вернулся в свое собственное тело, а в моей инвалидной коляске очутился какой-нибудь слабоумный. В результате я лишился доступа к аппарату.

Осознав, что со мной произошло, я попросил узнать о судьбе Терри Молтона, назвавшись его знакомым. Мне сказали, что он погиб в результате неосторожного обращения с электроприбором. Из-за короткого замыкания в комнате начался пожар, но пламя вовремя заметили и сумели потушить. Случилось это приблизительно через три часа после того, как я очнулся на больничной койке.

Я оказался в затруднительном положении. Стивен Доллбой — сумасшедший, который нуждается в присмотре. Если я стану утверждать, что являюсь на самом деле Теренсом Молтоном, сочтут, что у меня галлюцинации. Получить мое законное имущество мне, похоже, не светит, однако надеюсь, что со временем сумею убедить врачей в своем душевном здравии и меня отсюда выпишут.

Если так случится, что ж — и на том спасибо. По крайней мере, тело у меня теперь здоровое, а разум неплохо ориентируется в происходящем вокруг. Выходит, приобрел я больше, чем потерял.

Но зовут меня Теренс Молтон.»

Несомненно, мы имеем дело со сложной галлюцинацией, однако если других серьезных отклонений от нормы замечено не будет, наш пациент какое-то время спустя покинет клинику.

Хотелось бы, впрочем, обратить ваше внимание на два обстоятельства. Во-первых, хотя эти люди никогда не встречались, Стивен Доллбой удивительно много знает о жизни Теренса Молтона. Во-вторых, когда к нему пришли двое друзей Молтона, которых мы пригласили, он незамедлительно обратился к ним по именам и выказал в их отношении прекрасную осведомленность, что немало удивило посетителей. Они утверждают, что Стивен Доллбой ничем — кроме, разве что, манеры выражаться — не напоминает Теренса Молтона.

Таким образом, можно утверждать, что наш пациент — именно мистер Стивен Доллбой. Если выяснятся какие-либо новые подробности, мы сразу же поставим вас в известность.

Искренне ваш,

Джесс К. Джонсон,

главный врач клиники

БЛОК СОЧУВСТВИЯ

На пятый день пребывания в клинике Джанет окончательно уверилась в том, что ей необходим домашний робот. Два дня у нее ушло на то, чтобы определить, что медсестра Джеймс — робот, день она к этому привыкала, а последние два постепенно осознавала, насколько удобно иметь в доме робота-помощника.

Осознание принесло громадное облегчение. Роботы-помощники имелись едва ли не в каждом доме и считались второй — ну, может быть, третьей — по значимости семейной ценностью: женщины ценили их чуть выше автомобиля, мужчины, естественно, чуть ниже. Некоторое время тому назад Джанет начала замечать, что подруги относятся к ней довольно снисходительно, считают, должно быть, слегка помешанной. И в самом деле, какая нормальная женщина станет изводить себя хозяйством, когда есть робот, который справится с домашними хлопотами гораздо лучше? Да и Джордж постоянно дуется, что вполне объяснимо: он приходит домой и обнаруживает загнанную до полусмерти жену…

Впрочем, справиться с предубеждением оказалось не так-то просто. Дело заключалось вовсе не в тупом упрямстве, каким отличаются люди, которые не желают, чтобы их обслуживали роботы-официанты, отказываются ездить в автомобилях с роботами-водителями, предпочитая рисковать собственными жизнями, а также игнорируют роботов-гидов и не посещают показы моделей с роботами-манекенщицами. Нет, Джанет всего-навсего побаивалась роботов. Дрожать от страха с утра до ночи при мысли, что ты одна в доме наедине с машиной, — уж увольте!

Джанет приписывала свой страх унаследованному консерватизму: в родительском доме роботов не было и в помине. Ведь другие люди, выросшие в домах, где держали роботов-помощников, пускай даже самых примитивных, первого поколения, вовсе не испытывали подобных чувств. Джанет злилась на мужа, который полагал, что она боится роботов, как маленький ребенок — темноты, и не раз пыталась втолковать ему, что все обстоит совершенно иначе: ей не хочется, чтобы машина вторгалась в ее личную жизнь (а робот-помощник именно для того и предназначен).

В итоге первым роботом, которого Джанет увидела вблизи, оказалась медсестра Джеймс, и знакомство с ней, если можно так выразиться, стало чем-то вроде откровения.

Джанет поведала о своем обращении лечащему врачу; тот удовлетворенно кивнул. Не преминула сообщить и Джорджу, который заглянул к ней после обеда. Муж искренне обрадовался,

Перед тем как уйти из клиники, он выслушал врача.

— Все складывается просто замечательно. Честно говоря, я опасался, что мы имеем дело с ярко выраженным неврозом. Ваша жена и так никогда не отличалась особенно крепким сложением, а работа по дому, которой она себя загружала, серьезно подорвала ее здоровье.

— Увы, — согласился Джордж. — В первые два года после свадьбы я как мог старался ее переубедить, но все заканчивалось ссорами, поэтому я махнул рукой. Я очень рад за Джанет — она наконец-то сообразила, что попала сюда отчасти из-за того, что в доме не было робота, который за ней бы приглядывал.

— Как бы то ни было, дальше так продолжаться не может. Если она снова возьмется за домашнюю работу, то самое большее через пару месяцев снова окажется у нас.

— Не возьмется. Она и впрямь передумала, — уверил Джордж. — Ее прежнее поведение, на мой взгляд, объясняется еще и тем, что до сих пор она не видела ни одного робота новейшей модели. Роботы наших знакомых по крайней мере десятилетней давности. И тот факт, что медсестра Джеймс — робот, причем сверхсовременный, стал для Джанет чем-то вроде шока. Ну да ладно, теперь надо прикинуть, какую модель приобрести домой.

Врач призадумался.

— По правде сказать, мистер Шэнд, вашей жене необходимы продолжительный отдых и постоянная забота. Поэтому я рекомендую приобрести робота той же серии, которую закупила клиника. Это совершенно новая разработка. Высокочувствительный электронный мозг со встроенным блоком сочувствия и защиты — весьма, доложу я вам, хитрая штучка. Обычный робот выполняет любой полученный приказ, а машина типа медсестры Джеймс с помощью блока сочувствия оценивает каждый приказ и не подчиняется ему, если решает, что его выполнение причинит вред опекаемому. В клинике они проявили себя с самой лучшей стороны — ухаживают за пациентами, присматривают за детьми… Однако на них сейчас большой спрос, соответственно, стоит такая машина очень дорого.

— Сколько? — поинтересовался Джордж. Когда врач назвал цифру, он нахмурился, затем протянул: — Да… Изрядная получится дыра в семейном бюджете. Правда, наши сбережения состоят в основном из того, что Джанет удалось сэкономить на ведении домашнего хозяйства… А где их продают?

— Нигде, — ответил врач. — Тут есть определенные сложности, но, думаю, я сумею вам помочь. Поговорите с женой, уточните, какого именно робота ей хочется, как он должен выглядеть и все такое, а потом позвоните мне.

— Хорошего, — заявила Джанет. — Я имею в виду, такого, который смотрелся бы как подобает. Не надо нам этих пластиковых идиотов с линзами! Мне нужен робот-служанка, а не пугало!

— Служанка или слуга? — полюбопытствовал Джордж.

— Нет уж. — Джанет покачала головой. — Раз он станет приглядывать за мной, пускай будет служанка. Черное шелковое платье, накрахмаленный белый фартук, шапочка… Блондинка, не слишком яркая, рост пять футов десять дюймов, симпатичная, но не красавица, а то, глядишь, начну ревновать…

Врач продержал Джанет в клинике еще десять дней — пока улаживались возникшие с приобретением робота проблемы. Модель подобрали сразу — кто-то, по счастью, отменил свою заявку, однако потребовалось время, чтобы изменить облик машины в соответствии с пожеланиями Джанет и установить стандартную псевдопамять, которой снабжались все обычные домашние роботы.

Доставили покупку на следующий день после того, как Джанет выписалась из клиники. Двое роботов-грузчиков поставили у дверей большой ящик, затем поинтересовались, распаковывать или нет. Джанет ответила, что не стоит, и грузчики удалились.

Джордж, вернувшись с работы, хотел было немедленно открыть ящик, но Джанет покачала головой.

— Сначала поужинаем. Робот может и подождать.

Естественно, ужин получился скомканным. Быстро управившись с едой, Джордж собрал тарелки и сложил их горкой в раковине.

— Больше никакого мытья посуды, — довольно заметил он.

Чтобы затащить ящик в дом, пришлось звать соседского робота, да и то Джордж обнаружил, что не в силах поднять свой край и вынужден был пойти за вторым роботом к соседям напротив. Вдвоем роботы без труда справились с заданием: подхватили ящик, словно пушинку, отнесли на кухню и ушли.

Джордж взял отвертку и вывернул шесть больших винтов, которые удерживали крышку. Под крышкой оказались опилки, которые он попросту вывалил на пол.

Джанет было запротестовала, но Джордж с ходу отмел все возражения.

— Ты что, забыла, что убирать их нам не придется?

Под опилками обнаружилась белоснежная внутренняя упаковка. Джордж нетерпеливо сорвал ее, и они увидели робота — как и заказывали, в черном платье с белым фартуком.

Несколько секунд они молча разглядывали машину.

Робот был удивительно похож на человека. Осознав, что это ее робот, Джанет испытала вдруг странное чувство — слегка занервничала и почему-то ощутила себя виноватой…

— Спящая красавица, — заметил Джордж и взял инструкцию, лежавшую у робота на груди.

Вообще-то он преувеличивал. На робота было приятно посмотреть, но не более того — фирма-изготовитель учла пожелания Джанет. Надо отдать им должное, постарались они на славу. Золотистым волосам машины оставалось только завидовать (хотя Джанет понимала, что сделаны они скорей всего из пластика и уложены в прическу раз и навсегда). Кожа — тоже пластиковая — отличалась от настоящей разве что совершенством.

Джанет опустилась на колени перед ящиком, протянула руку и осторожно притронулась к лицу с безукоризненно правильными чертами. Какая холодная кожа!

Она переменила позу, присела на корточки, продолжая разглядывать робота. Большая кукла, игрушка, чудесная игрушка из металла, пластика и электронных цепей, игрушка, которую сделали похожей на человека только потому, что людям кажется: роботы должны выглядеть именно так… Признаться, что-то в облике робота невольно вызывает тревогу. Прежде всего про такую машину, хочешь не хочешь, придется говорить «она»; следовательно, потребуется придумать имя, а робот с именем станет еще сильнее походить на человека.

— В моделях с батарейками необходимо менять батарейки раз в четыре дня, — прочел вслух Джордж. — Другие модели, как правило, при необходимости сами подключаются к сети для зарядки. Посмотрим. — Он подхватил робота под мышки и попытался приподнять. — Черт побери! Похоже, раза в три тяжелее меня.

Повторив попытку, Джордж отказался от своей затеи и вернулся к инструкции.

— Выключатель находится на спине, чуть выше талии. Ладно, попробую перевернуть.

— Это ему удалось. Робот перекатился на бок, и Джордж принялся расстегивать пуговицы на платье.

— Оставь, я сама, — сказала Джанет, которой вдруг почудилось, что Джордж ведет себя бестактно.

— Как скажешь, — отозвался муж. — В конце концов, эта штуковина — твоя.

— Мы не можем называть ее «штуковиной». Пускай будет Эстер.

— Хорошо, — согласился Джордж.

Джанет расстегнула последнюю пуговицу и пошарила под платьем.

— Не могу ничего найти.

— Наверно, выключатель находится под крышкой.

— О нет! — предположение Джорджа слегка шокировало Джанет.

— Дорогая, ты имеешь дело с роботом, а не с человеком.

— Знаю, — ответила Джанет. Пошарив снова, она обнаружила панель.

— Поворачиваешь ручку на пол-оборота вправо, затем закрываешь крышку, — сообщил Джордж, сверившись с инструкцией.

Джанет сделала так, как он сказал, и вновь присела на корточки.

Робот шевельнулся. Повернул голову. Сел. Встал. Выглядел он точь-в-точь как прислуга из какого-нибудь старого фильма.

— Добрый день, мадам. Добрый день, сэр. Рада вам помочь.

— Спасибо, Эстер, — поблагодарила Джанет, откидываясь на подушку. Вообще-то благодарить робота вовсе не обязательно, однако она полагала, что если не проявлять вежливость по отношению к роботам, скоро перестанешь быть вежливой и с людьми.

И потом, Эстер — не обычный робот. За минувшие четыре месяца она избавилась от наряда прислуги и превратилась в не знающую усталости, заботливую подругу. Джанет с самого начала трудно было поверить, что Эстер — всего-навсего механизм; чем дальше, тем больше робот казался ей обыкновенным человеком. То, что питалась Эстер электричеством, представлялось не более чем причудой. Пускай она иногда ходит кругами, пускай у нее случаются сбои (как в тот раз, когда подвело зрение, из-за чего Эстер на какое-то время перестала правильно определять расстояние); такое может случиться с кем угодно. Вдобавок механик, которого вызвали к Эстер, обращался с ней как доктор с больным человеком. Да, Эстер — подруга, причем гораздо предпочтительнее многих.

— Должно быть, ты считаешь, что я слабенькая и ни на что не гожусь? — спросила Джанет.

— Да, — отозвалась Эстер, от которой можно было ожидать чего угодно, только не уклончивости в ответах. — Я считаю, что все люди без исключения ни на что не годятся. Они устроены так, что их остается лишь пожалеть.

Джанет давным-давно бросила убеждать себя, что подобные ответы связаны с наличием у Эстер блока сочувствия, а также перестала представлять, как работают электронные цепи, формулируя ту или иную фразу. Теперь она принимала слова Эстер так, словно та была иностранкой.

— Наверно, по сравнению с роботами мы и впрямь мало на что способны. Эстер, ты такая сильная! Если бы ты знала, как я тебе завидую…

— Нас сконструировали, — сообщила Эстер, — а вы возникли совершенно случайно. Вам просто не повезло.

— Ты, разумеется, не согласилась бы поменяться со мной местами?

— Конечно, нет. Мы гораздо сильнее, не испытываем потребности в отдыхе и сне, нам не нужно существовать с химическим заводом внутри. Мы не стареем и не выживаем из ума. Люди такие хрупкие и неуклюжие создания! Им постоянно нехорошо оттого, что в организме что-то разладилось. А у нас если что-то и сломается, оно не болит и его легко заменить. Вы же напридумывали всяких слов вроде «боль», «страдание», «муки», «усталость», «несчастье», — слов, которых не понимает никто другой, которые толком ничего не обозначают. Мне очень жаль, что вы относите эти слова к себе и не чувствуете уверенности. Мой блок сочувствия порой даже перегревается.

— Хрупкие и неуклюжие, — повторила Джанет. — Именно такой я себя и ощущаю.

— Люди вынуждены жить осторожно, — продолжала Эстер. — Если мне оторвет руку, через несколько минут у меня появится новая, а если то же самое произойдет с человеком, он долго будет «страдать от боли» и новой конечности не получит — в лучшем случае у него останется обрубок старой. Между тем, создавая роботов, вы научились изготавливать надежные руки и ноги — гораздо крепче, чем ваши собственные. Людям следовало бы как можно скорее заменить свои конечности, но они почему-то упрямятся.

— Ты думаешь, металлические конечности приживутся? Честно говоря, я сомневаюсь. И потом, меня беспокоят не руки и не ноги. Если бы все было так просто… — Джанет вздохнула. — Ты слышала, что сказал сегодня утром доктор? Мне необходимо больше отдыхать. Похоже, он уже не надеется, что я сумею выкарабкаться, и лишь пытается подбодрить. У него был такой странный вид… Что толку жить, если здоровье позволяет только отдыхать? Бедный Джордж!.. Сколько в нем терпения и заботы… Эстер, я жутко устала, я даже готова умереть…

Джанет продолжала говорить, обращаясь скорее к себе, чем к молчаливо внимавшей Эстер. Потом залилась слезами, но быстро успокоилась и подняла голову.

— Эстер, если бы ты была человеком, я бы этого не вынесла. Я бы возненавидела тебя за то, что ты такая здоровая и сильная… Нет, ты добрая и хорошая. Наверно, ты поплакала бы вместе со мной, если бы могла.

— Наверно, — согласилась Эстер. — Мой блок сочувствия…

— Не надо! — воскликнула Джанет. — Не вспоминай о нем. Эстер, я чувствую, что у тебя есть сердце.

— У меня есть то, что гораздо надежнее сердца. — Эстер приблизилась, наклонилась и подхватила Джанет на руки с такой легкостью, словно та ничего не весила. — Вы очень устали. Я отнесу вас наверх, в спальню. Поспите, пока не вернется ваш муж.

Джанет ощущала сквозь платье холодную кожу робота, однако сейчас ее это уже не тревожило. Какие крепкие у Эстер руки!

— О, Эстер, что бы я без тебя делала?! — Помолчав, Джанет мрачно прибавила: — Я знаю, о чем думает доктор. Он считает, что в один прекрасный день я полностью лишусь сил и умру от слабости. Эстер, я не хочу умирать! Не хочу, не хочу…

Робот принялся укачивать ее, будто раскапризничавшегося младенца.

— Успокойтесь, милая Джанет. Все в порядке. Не надо думать о смерти. И плакать тоже не надо. Ведь вы же не хотите, чтобы хозяин застал вас в слезах.

— Не хочу, — подтвердила Джанет.

Продолжая держать ее на руках, Эстер направилась к лестнице на второй этаж.

Робот за стойкой поднял голову.

— Я хотел бы узнать, как моя жена, — сказал Джордж. — Я звонил вам около часа назад.

На лице робота тут же появилось выражение профессионального сочувствия.

— Я помню, мистер Шэнд. Понимаю вас. Вам повезло, что домашний робот так быстро сориентировался и связался с нами.

— Я попробовал найти ее врача, но его не оказалось дома.

— Не волнуйтесь, мистер Шэнд. Вашу жену обследовали; к тому же мы располагаем всеми материалами из клиники, в которой она лежала в прошлый раз. Операция назначена на завтра, однако она, разумеется, не состоится без вашего согласия.

— Я могу повидать врача, который лечит Джанет?

— Сожалею, но его в настоящий момент нет в клинике,

— А операция необходима? — спросил Джордж, помолчав.

Робот утвердительно кивнул:

— Ваша жена слабеет день ото дня, не так ли? Возможны два варианта. Либо вы соглашаетесь на операцию, либо она будет страдать, пока не умрет.

Джордж пристально поглядел на робота.

— Понятно, — проговорил он, взял дрожащей рукой шариковую ручку и подписал бланк, который услужливо пододвинул робот, после чего уставился невидящим взором на стол. — Какие… у нее шансы?

— Очень и очень хорошие, — сообщил робот. — Конечно, полностью исключить риск нельзя, однако вероятность успеха в данном случае составляет семьдесят процентов.

Джордж вздохнул:

— Я бы хотел повидать ее.

Робот нажал на кнопку вызова.

— Увидеть вы ее увидите, но постарайтесь не беспокоить. Она спит, и сейчас ей лучше не просыпаться.

Ничего не поделаешь, сказал себе Джордж. Домой он ушел, ободренный улыбкой на лице спящей Джанет.

На следующий день, где-то после полудня, ему на работу позвонили из клиники. Операция прошла успешно. Беспокоиться больше не о чем. Врачи говорят, что теперь все будет в порядке. Нет, посетители к Джанет пока не допускаются. Может быть, через несколько дней. Однако волноваться не стоит, страшное позади.

Рассчитывая, что однажды ему разрешат навестить жену, Джордж звонил в клинику каждый день, однако всякий раз натыкался на вежливый, но твердый отказ. А на пятый день после операции Джорджу сообщили, что Джанет выписалась и отправилась домой. Он не ожидал ничего подобного, полагая, что восстановительный период растянется на несколько недель. Джордж убежал с работы, купил букет роз и примчался домой, нарушив по дороге с десяток правил уличного движения.

— Где она? — спросил он у открывшей дверь Эстер.

— В постели. Мне кажется, будет лучше, если… — Конца фразы Джордж не расслышал, ибо в мгновение ока взлетел по лестнице.

Джанет лежала в постели, из-под одеяла виднелись лишь голова и перебинтованная шея. Джордж поставил цветы на прикроватную тумбочку, нагнулся и нежно поцеловал жену.

— Джордж, милый, она тебе не сказала? — Во взгляде Джанет читалась тревога.

— Кто и что должен был мне сказать? — Он сел на край кровати.

— Эстер. Она пообещала, что скажет. Джордж, я не собиралась этого делать, даже не думала… Но Эстер настояла. Мне надоело быть слабенькой и несчастной, я захотела стать сильной. Наверно, я до конца не понимала… Эстер…

— Успокойся, милая, успокойся. — Джордж улыбнулся. — О чем ты говоришь? — Он нащупал ее руку под одеялом.

— Джордж… — начала Джанет.

— Какая холодная у тебя рука, — перебил Джордж. — Как будто… — Его пальцы поднялись повыше, глаза изумленно расширились. Он вскочил, сорвал с Джанет одеяло, приложил ей ладонь к груди — а потом отдернул, словно обжегся. — Господи! Нет!

— Милый, я…

— Нет! Нет! — Джордж повернулся и выбежал из спальни.

На площадке царил полумрак. Джордж споткнулся и кубарем покатился вниз по лестнице.

Эстер наклонилась к лежавшему на полу в гостиной Джорджу, осмотрела тело. Количество повреждений и непрочность костяка, который их получил, серьезно подействовали на ее блок сочувствия. Она не стала трогать Джорджа, а подошла к телефону и набрала номер.

— «Скорая» — Эстер назвала фамилию и адрес хозяев. — Срочный вызов. Судя по всему, времени в обрез. Несколько сложных переломов; вдобавок бедняга, похоже, свернул себе шею. Нет, с головой, кажется, все в порядке. Да, гораздо лучше, иначе он останется инвалидом до конца своих дней. Не забудьте бланк. Все будет в порядке, жена обязательно подпишет.

ДИКИЙ ЦВЕТОК

Только не мисс Фрей — кто угодно, но не Фелисити Фрей!

Пусть другие вскакивают от звонка будильника, смывают с лица паутину сна, быстро одеваются и с нетерпением ждут, когда закипит кофе. Пусть они его пьют, обжигаясь, и затем бегут по своим делам, словно роботы на батарейках, чтобы заключать новые сделки и вершить великие дела…

Пусть они это делают, но не Фелисити Фрей. Ведь сегодня — это продолжение вчерашнего дня, а сегодня и вчера составляют то, что называется жизнью. Жить — значит не просто тикать, как стенные часы. Жизнь — это что-то непрерывное, в чем ничто не повторяется, что-то, о чем надо помнить всегда, и во сне и наяву. Ведь она может продлиться совсем недолго…

Вот поэтому-то не надо спешить. Мисс Фрей и не спешила — она не бросалась очертя голову в новый день, а, проснувшись на заре, лежала неподвижно, слушая пение птиц и наблюдая, как светлеет небо.

Когда птицы замолкали и отправлялись на ежедневные поиски пищи, мир становился почти беззвучным, и Фелисити испытывала беспокойство. Затаив дыхание, она ожидала хоть какого-нибудь звука, чтобы убедиться, что все в порядке, что мир еще не прекратил свое существование, как это может случиться однажды.

Возможно, даже сейчас, в эту самую минуту, где-то на земле поднимались к небу столбы дыма, извивающиеся, как щупальца Медузы, отмечая собой начало той тишины, которая явилась бы концом мира. Эти столбы всегда присутствовали в подсознании Фелисити, она уже давно ненавидела и боялась их, так как они были для нее символом победившей Науки. Может быть, Наука и являла собой что-то замечательное, но для Фелисити она была врагом всего живого на свете. Она была для нее каким-то кристаллическим образованием на обнаженной коре мозга, чем-то бесчувственным, бессмысленным и вместе с тем страшной угрозой, которая внушала ей страх так, как огонь внушает страх животным.

Вот почему Фелисити и прислушивалась так тревожно к тишине. Наконец, какая-то птичка чирикнула, а другая ей ответила. Во дворе расположенной неподалеку фермы затарахтел трактор. Хотя он тоже был порождением Науки, все же этот звук успокоил мисс Фрей. Она вздохнула с облегчением и начала собираться на работу. Времени у нее было достаточно, чтобы не спеша полем по тропинке направиться к школе.

Солнце еще висело низко на синем небосводе. Позднее день обещал быть жарким, но пока было свежо, и хрустальные росы дрожали на листьях и травах. Медлительные и терпеливые коровы, выходящие из своих стойл с облегченным выменем, смотрели на мисс Фрей без особого любопытства, а затем отворачивались, чтобы пощипать траву и задумчиво пережевывать жвачку.

Высоко в небе запел жаворонок, отвлекая ее от своего гнезда. Молодой дрозд подозрительно взглянул на нее с верхушки живой изгороди. Легкий летний ветерок продувал ее ситцевое платье и ласкал тело.

Вдруг в небе послышался слабый гул. Гул нарастал и перешел в рев.

Затем над головой Фелисити раздался раздирающий уши вой, исходящий из сопел реактивного самолета — Наука в полете.

Мисс Фрей закрыла уши руками и закачалась, пока звуковые волны проносились над ее головой.

Самолет пролетел, и она отняла руки. Со слезами на глазах она погрозила кулаком вслед удаляющемуся реактивному зверю и всему, что он собой олицетворял, в то время как воздух все еще продолжал дрожать.

Коровы мирно паслись. Как хорошо, должно быть, родиться коровой, подумала Фелисити, ни тебе ожиданий, ни сожалений, ни тревог — полное безразличие ко всему, хорошему и плохому, созданному человеком; можно просто отмахнуться от всего хвостом, как от надоедливых мух…

Вой и скрежет самолета затихли вдали. Нарушенное спокойствие начало постепенно восстанавливаться. Но это не означало, что не может наступить день, когда потрясений будет так много, что ничего нельзя уже будет восстановить.

Репетиции смерти, подумала мисс Фрей, множество маленьких смертей, прежде чем наступит одна огромная. Как глупо, что я принимаю это так близко к сердцу, что я чувствую себя виноватой перед всем человечеством…

Ведь я не несу никакой ответственности за то, что происходит — даже не очень-то опасаюсь за свою собственную жизнь. Так почему же страх за всех и вся так сильно охватывает меня?

Фелисити прислушалась — ничто, кроме пения птиц, больше не нарушало тишину. Она снова зашагала к школе, ощущая легкий ветерок на лице и росу на ногах.

Когда Фелисити открыла дверь класса, класс, гудевший, словно улей, тут же замолк.

Ряды розовощеких детских мордашек в обрамлении длинных локонов, коротких волос или косичками, немедленно повернулись в ее сторону.

— Доброе утро, мисс Фрей, — сказали дети хором и снова замолчали.

Фелисити ощутила в классе атмосферу ожидания и огляделась по сторонам, ища глазами то, на что, по-видимому, она должна была обратить внимание. Наконец взгляд ее упал на учительский стол, где в небольшой стеклянной вазочке стоял одинокий цветок.

Она никогда раньше не видала таких цветов и была в затруднении, как его классифицировать.

Не сводя с цветка глаз, Фелисити села за стол, продолжая внимательно рассматривать диковинное растение. Цветок был не так прост, как полевые цветы, однако и не слишком сложен. Он был окрашен в чистые тона, а форма лепестков была приятной для глаз, но без излишней строгости выращенных садовником цветов. У основания лепестки были бледно-розового цвета, постепенно переходящего в алый; по форме они образовывали трубочку, чем несколько напоминали орхидею, но Фелисити никогда не видала подобных орхидей. Нагнувшись, она заглянула внутрь цветка. Маленькие серповидные тычинки, покрытые пыльцой, дрожали на тонких зеленых ножках. Внутренняя сторона лепестков была нежно-бархатистой, а сами лепестки закруглялись к краям, словно былинки, колыхающиеся на ветру. От цветка исходил приятный, несколько сладковатый запах, чуть-чуть смешанный с запахом земли, — никакая парфюмерия, конечно, не могла бы сравниться с этим естественным ароматом.

Фелисити смотрела на цветок, как зачарованная, не имея сил оторвать от него взгляд и позабыв, что вокруг нее были замершие в ожидании дети.

Кто— то из них заерзал, и она вернулась к действительности.

— Спасибо, — сказала она, — это прекрасный цветок. Как он называется?

Было похоже, что никто не знал.

— А кто его принес?

Маленькая девочка, сидевшая во втором ряду, слегка покраснела и сказала: — Я, мисс Фрей.

— А ты не знаешь, что это такое, Мариель?

— Нет, мисс Фрей. Я просто нашла его, подумала, что он очень красивый и должен вам понравиться, — объяснила девочка, немного смущаясь.

Фелисити снова взглянула на цветок.

— Он мне очень нравится, Мариель, это просто восхитительный цветок!

Как мило, что ты решила подарить его мне!

Полюбовавшись цветком еще минуту, мисс Фрей осторожно отодвинула вазочку с середины стола и взглянула на детей.

— Как-нибудь я почитаю вам стихи Уильяма Блейка. Там есть такие строки: «Увидеть мир в зерне песка и небо — в чашечке цветка…» Но теперь вернемся к нашим занятиям, а то мы и так потратили много времени.

Когда дети выходили из класса после уроков, мисс Фрей попросила Мариель задержаться на минутку.

— Еще раз спасибо за цветок, — сказала она. — Он что — был единственный там, где ты его нашла?

— О, нет, мисс Фрей, их там было три или четыре кустика.

— А где это было? Мне бы хотелось иметь один с корнями.

— Я нашла эти цветы на ферме мистера Хоукинса, в том конце поля, где разбился самолет, — сказала девочка.

— Где разбился самолет… — повторила Фелисити.

— Да, мисс Фрей.

Фелисити снова опустилась на стул и уставилась на цветок. Девочка ждала, переминаясь с ноги на ногу.

— Можно мне идти? — спросила она наконец.

— Да-да, конечно, — ответила мисс Фрей, не поднимая глаз.

Девочка убежала.

Самолет разбился около года назад, тихим летним вечером, когда и люди, и природа готовились ко сну. Самолет нарушил тишину своим воем. Он казался крестиком из серебряной фольги на фоне светлого неба. Фелисити, вопреки своей привычке не обращать на самолеты внимания, подняла голову и посмотрела на аэроплан. Вне всякого сомнения, он был красив, похожий на серебристую ночную бабочку. Он повернулся в небе, и лучи заходящего солнца засверкали на его крыльях. Затем внезапно среди серебра вспыхнуло розово-алое пламя, и серебристая бабочка перестала существовать. Обломки блестящей фольги разлетались в разные стороны и падали на землю. За самым большим обломком, словно черный похоронный шлейф, тянулся дым.

Ужасный треск оглушил Фелисити. Казалось, что обломок падает прямо на нее. Она бросилась ничком на землю, закрыв голову и уши руками, невольно желая, чтобы земля поглотила ее.

Почва под Фелисити заколыхалась, затем послышался удар и скрежет металла. Она подняла голову и увидела всего в ста ярдах от себя исковерканное серебристое тело воздушного корабля, окруженное пляшущими языками пламени… Фелисити снова уткнулась лицом в землю. Она не смела пошевелиться, так как с минуты на минуту ожидала взрыва и боялась, что металлические осколки вопьются в тело. Она продолжала лежать, пока, наконец, не подоспели спасатели и подобрали ее.

Шок, сказали они, шок и страх. Они оказали ей первую помощь и отправили домой, велев провести в постели несколько дней, чтобы успокоиться и прийти в себя. Но как можно было успокоиться, когда все, что произошло, продолжало вертеться у нее в голове! Она оплакивала разрушения, причиненные огнем и дымом, вспоминала грохот и переполох, оплакивала людей, погибших в катастрофе, и всю глупость и бессмысленность мира, который допускал такие вещи и будет продолжать делать это до тех пор, пока две последние критические массы не столкнутся в смертельной схватке.

О Боже, молилась она, неужели Ты не можешь их остановить? Ведь этот мир принадлежит не только им, чтобы делать с ним, что они хотят. Это и Твой мир и мой — мир души, который они разрушают своим мозгом. Прошу Тебя, Боже, — пока еще есть время, уйми их, как Ты это сделал, разрушив их самоуверенность при возведении вавилонской башни. Неужели Ты не в состоянии сделать это снова, пока еще не поздно?

Сейчас, глядя на прекрасный цветок на учительском столе, Фелисити вспомнила, как она молилась тогда, после катастрофы.

Место, где разбился самолет, окружили забором и поставили у него часовых, чтобы никто не подходил близко. Затем люди в защитной одежде ползали по участку со счетчиками в руках, прислушиваясь к чему-то и разыскивая что-то.

Все дело в кобальте, говорили они. Фелисити очень удивлялась, что эта красивая краска, употребляемая художниками для изображения глубокой синевы моря, могла быть опасной; но, как оказалось, это был другой кобальт, очень вредный. Значит, ученые испортили и его…

Мисс Симпсон, которая преподавала в школе физику и природоведение, объяснила Фелисити, что он не всегда смертелен — все зависело от дозы. На борту разбившегося самолета, оказывается, находилась свинцовая коробка с радиоактивным кобальтом, предназначенном для какой-то больницы. Во время крушения или во время первого взрыва коробка раскрылась. Это было чрезвычайно опасно, и поэтому кобальт необходимо найти.

— Почему опасно? — спросила Фелисити, и мисс Симпсон популярно объяснила ей, как действуют гамма-лучи на живую материю.

Прошло несколько недель, прежде чем искатели ушли удовлетворенные.

Они не обнаружили следов радиоактивного кобальта, часовых сняли, но забор вокруг злополучного места все же остался — просто как обозначение границы участка, который не следовало вспахивать в тот год.

И вот из грохота, из разрушения, из огня и радиации родился прекрасный цветок.

Фелисити продолжала смотреть на него. Затем она подняла глаза на опустевшие парты, где недавно сидели розовощекие дети.

— Теперь я понимаю, — сказала она в пустоту. — Оказывается, я была слишком слаба в Вере.

Мисс Фрей не очень-то хотелось идти на место аварии одной. Поэтому она попросила Мариель сопровождать ее в субботу и точно указать место, где росли диковинные цветы.

Когда они пересекли луг и подошли к участку поля, огороженному забором, который уже повалился в некоторых местах, то увидели на участке мужчину, одетого в рубашку и джинсы, который как раз снимал с плеча тяжелый металлический цилиндр. Фелисити узнала в нем младшего сына фермера, хозяина поля.

— Нелегкая работенка таскать на себе три галлона гербицида в такую жару, — сказал он извиняющимся тоном, вытирая платком пот с лица.

Фелисити посмотрела на землю. Среди разных сорняков она увидела несколько кустиков того растения. Один из них был уже раздавлен металлическим цилиндром.

— Ой, — воскликнула Мариель, — вы уничтожили эти цветы, а мы как раз и пришли за ними…

— Пожалуйста, соберите их, я не возражаю, — ответил парень.

— Но мы хотим выкопать их с корнями, чтобы потом посадить в саду, — чуть не плача объяснила девочка. — Ведь они такие красивые!

— Это точно, — согласился парень, — но вы опоздали, я их уже опрыскал. Нельзя же было допустить, чтобы они разрослись и засорили поле!

Но вы можете набрать букет — этот гербицид не ядовитый, он состоит из каких-то гормонов, которые не позволяют растениям развиваться, и они гибнут. Удивительные вещи придумывают теперь ученые, верно? Никогда не знаешь, что им придет в голову!

Мисс Фрей и Мариель собрали по небольшому букетику обреченных цветов.

Они все еще были восхитительны и не утратили свой тонкий аромат.

— Какие они красивые, — повторила Мариель с грустью в голосе.

Фелисити обняла ее за плечи.

— Да, они очень красивые, и они погибли. Но главное — это то, что они появились. Это замечательно! Значит, они будут расти — если не здесь, на этой опаленной земле, то где-нибудь еще. Природа возьмет свое!

Реактивный самолет пронесся с воем над их головами, разрывая воздух.

Мариель закрыла уши руками. Фелисити же стояла, подняв кверху голову и смотрела, как самолет удалялся, становясь все меньше и меньше на фоне потревоженного неба. Она подняла руку с букетиком цветов и погрозила им нарушителю спокойствия.

— Вот мой ответ вам, бандиты, — это сильнее вас, со всеми вашими взрывами и клубами дыма!

Мариель отняла руки от ушей.

— Я их ненавижу, ненавижу! — сказала она, провожая глазами серебристую точку в небе.

— Я тоже их ненавижу, — согласилась мисс Фрей, — но я их больше не боюсь, потому что я верю в силы Природы: эти цветы — доказательство тому.

Они мое оружие в борьбе со злом, мой эликсир жизни. Как сказал поэт:

Это вино из цветов, сердцу милых,

— Оно обладает целебною силой…

МЕТЕОР

Дом дрожал как в лихорадке, оконные стекла дребезжали, с каминной полки слетела вставленная в рамку фотография и ударилась о решетку Мощный удар, долетевший откуда-то снаружи, заглушил звон разбившегося стекла. Грэхем Тоффт осторожно поставил стакан на стол и тщательно вытер с пальцев капельки пролившегося шерри

— Никак не привыкну, — заметил он. — Думаешь, запустили новый образец?

Салли покачала головой, ее светлые волосы в притененном свете лампы отбрасывали яркий отблеск.

— Вряд ли. Правда, и на старый не похоже — у них получался вроде как сдвоенный выхлоп

Она подошла к окну и отодвинула штору. Снаружи было совсем темно, по стеклу стекали капли дождя.

— А может, эксперимент пошел наперекосяк?

В холле раздались чьи-то шаги. Дверь отворилась, и в щель просунулась голова ее отца

— Слыхали? — спросил он, хотя в таком вопросе вряд ли была особая необходимость. — Кажется, это был небольшой метеорит Мне почудилось, будто я вижу неяркую вспышку на поле, что сразу за садом. — Голова исчезла. Салли выскочила следом, затем неторопливо поднялся и Грэхем. Салли он нашел в холле, она крепко держала отца за рукав.

— Нет, я не позволю тебе опаздывать к ужину! Он уже на столе, а это — что бы оно ни было — может и подождать.

Мистер Фонтейн посмотрел на нее, потом перевел взгляд на Грэхема

— Командирша! Вот уж командирша! Понять не могу, с какой стати вы хотите на ней жениться!

После ужина они отправились на поиски, захватив с собой электрический фонарик. Никакого труда найти место падения метеорита не составляло. Небольшой кратер, диаметром футов восемь, возник почти на самой середине поля. Они рассматривали его долго, но без особых результатов, а Митти — терьер Салли — с интересом обнюхивал свежевыброшенную из кратера землю.

— Никакого сомнения — маленький метеорит, — сказал мистер Фонтейн. — Завтра утром мы его откопаем.

Отрывок из дневника Оннса

Как, введение в дневник, который я намерен вести, лучше всего дать краткое изложение речи, произнесенной перед нами за день до отлета с Форты Его Превосходительством Коттафтсом. В отличие от нашего официального отбытия, это торжество носило почти неформальный характер, насколько может быть неформальным собрание, на котором присутствуют несколько тысяч мужчин и женщин.

Его Превосходительство уже в самом начале подчеркнул, что хотя у нас и есть лидеры, тем не менее в остальном какое-либо неравенство среди нас отсутствует.

«Все вы здесь добровольцы, — говорил он, медленно обводя взглядом огромную аудиторию. — Поскольку каждый из вас — индивидуальность, то характер эмоций, заставивший вас стать волонтерами, разумеется, очень разнообразен. Однако, какими бы сугубо эгоистическими или альтруистическими эти импульсы ни были, у них всех общий знаменатель — решимость дать нашей расе шанс выжить.

Завтра Шары отправятся в путь. Завтра, с Божьей помощью, наука и искусство Форты прорвут завесу грозной Природы. Цивилизация, с того момента как она возникает, есть способность обуздывать действие сил Природы и координировать их проявление; когда такая координация достигнута, полученный в итоге баланс нуждается в постоянной корректировке. На Форте и до нас существовали доминирующие виды, однако они не были цивилизованы, а потому не смогли подчинить себе Природу, в результате чего пришли в упадок и вымерли, когда природные условия изменились. Нам же до сих пор удавалось справляться с изменением условий среды обитания, поэтому мы процветаем.

Больше того — мы не только процветаем, но и довели численность нашей популяции до такой величины, какая не могла бы поддерживаться в условиях Необузданной Природы. В прошлом нам пришлось преодолеть немало проблем, чтобы добиться такого положения, но теперь мы находимся перед лицом самой острой из них. Наш мир дряхлеет, а мы — мы нет. Мы похожи на душу все еще юную, однако заключенную в умирающем теле.

Многие столетия мы боролись, адаптировались, находили заменители, латали дыры, но теперь крышка ловушки опускается быстрее, чем мы успеваем ее подпирать, да и подпирать-то ее уже нечем. Вот почему, пока мы еще молоды и сильны, нам должно найти выход и построить себе новый дом.

Я не сомневаюсь, правнуки праправнуков нынешнего поколения все еще будут рождаться на Форте, но жизнь их будет трудна — придется вкладывать куда больше труда в то, что даст им возможность обеспечить лишь скудный прожиточный минимум. Вот почему Шары должны лететь уже сейчас, пока у нас есть нужные ресурсы.

А что же будет с вами, с вами, которые полетят на этих Шарах? Тут не поможет никакое гадание. Шары отправятся во все четыре стороны Вселенной, и там, где они сядут, может. быть, найдется что-то подходящее, а может быть, и нет. Наши знания и наше искусство выведут вас на нужный курс. Но когда вы расстанетесь с нами, нам останется лишь молиться, чтобы вы — наше семя упали на плодородную почву…»

Он сделал долгую паузу и продолжал:

«Вы знаете, какой удел избрали, иначе не пошли бы в добровольцы. Нести это бремя можно, лишь глубоко понимая его внутреннюю суть.

Каждый из вас держит в руках судьбу Цивилизации. Каждый мужчина, каждая женщина — есть одновременно и хранитель и потенциальный источник всего, символом чего является теперешняя Форта. В вас заключены история, культура и вся цивилизация нашей планеты. Пользуйтесь же ими. Передавайте это бесценное богатство другим, передавайте там, где оно принесет плоды. Будьте готовы учиться у других, улучшая и обогащая полученный опыт, если сможете. И ни в коем случае не пытайтесь сохранить его неприкосновенным — культура, чтобы жить, должна развиваться. У тех, кто ревниво жмется к прошлому, вряд ли есть будущее. Помните, вполне возможно, что во всей Вселенной больше нет Разума, и поэтому на вас покоится надежда не только нашей расы, но и всей будущей разумной жизни.

Вперед же! Пусть осеняют вас на этом пути Мудрость, Добро и Истина, И наши молитвы, которые будут сопровождать вас в самые тайные уголки космоса…»

Я только что снова посмотрел в телескоп на наш будущий Новый Дом. Похоже, нашей группе повезло. Эта планета и не стара и не слишком молода. Погодные условия там сейчас лучше, чем были вчера, — облачность, закрывающая ее поверхность, уменьшилась. Планета сверкает подобно голубой жемчужине. Значительная часть видимой ее поверхности покрыта водой. Мне сказали, что вода занимает почти две трети площади. Как хорошо оказаться наконец в месте, где орошение и водоснабжение не будут жизненно важными проблемами!

Остается лишь надеяться, что нам повезет и мы сядем на сушу, иначе могут возникнуть серьезные трудности.

Я видел, конечно, и некоторые планеты из тех, что предназначены для других Шаров — одни из них очень маленькие, другие большие, большинство — юные, с затянутой облаками поверхностью, скрывающей жгучие тайны. По крайней мере, одна планета — древняя и мало чем отличается от нашей собственной несчастной Форты, хотя астрономы, и утверждают, что ее ресурсный потенциал позволит поддерживать там жизнь нашей расы еще в течение нескольких миллионов лет. Я, однако, рад, что наша группа летит к голубому сияющему миру — так и кажется, что on приветствует нас, и это наполняет меня надеждой, которая помогает победить страх перед грядущим долгим путешествием.

Впрочем, сам страх меня не очень тревожит. За истекший год я стал настоящим фаталистом. Я войду в Шар, и анестезирующей газ погрузит меня в забытье так быстро, что я ничего и не почувствую. А проснусь уже в нашем новом сияющем мире.

А если не проснусь, если произойдет нечто непредвиденное, то об этом. я никогда не узнаю…

В действительности все ведь очень просто. Надо только верить…

Этим вечером я спустился вниз, чтобы еще раз посмотреть на Шары. Чтобы еще раз оценить их, бросив последний пытливый взгляд. Завтра, когда начнется вся эта суета и неразбериха, времени для раздумий не будет — и правильно, так и должно быть.

Какой потрясающий, удивительный, можно даже сказать, невообразимый труд вложен в эти Шары! Их создание потребовало неимоверных затрат времени и труда — представить себе масштабы этих затрат просто невозможно. Так и кажется, что тяжесть Шаров проломит слой почвы и унесет их в недра Форты, а не в далекий космический полет. Таких, массивных вещей наверняка никто еще не создавал! Трудно поверить, что нам удалось построить целых тридцать таких металлических гор, но вот же они — стоят готовые к завтрашнему дню!

Многие из них погибнут… О Боже! Если нам удастся уцелеть, не дай нам позабыть во веки веков эти славные дни. Пусть мы окажемся достойны затраченных на нас усилий и природных ресурсов.

Может быть, это последние в жизни слова, которые мне суждено написать. Если же нет, я продолжу дневник уже в новом мире, под странным и чуждым небом…

— Не следовало вам его трогать, — сказал инспектор полиции, покачивая головой. — Надо было оставить его в покое до осмотра соответствующими инстанциями.

— И каковы же, — холодно вопросил мистер Фонтейн, — эти соответствующие инстанции, которые инспектируют метеориты?

— Не об этом речь. Вы ведь не знали, что это метеорит, а в наши дни мало ли что еще, кроме метеоритов, может упасть с неба. Даже теперь, когда вы выкопали его, полной уверенности, что это метеорит, все равно нет.

— Но он же ни на что другое не похож!

— Мало ли что! Все равно следовало ждать нашего прибытия. Может, это какая-нибудь штука из списка засекреченных?

— Ну еще бы! А полиция, она что — полностью в курсе всех секретных штуковин?

Салли решила, что самое время вмешаться.

— Ладно, теперь мы знаем, как нам надо будет обращаться с метеоритами в следующий раз, не так ли? А пока, может быть, сходим и поглядим на него? Он лежит в сарайчике и выглядит совершенно незасекреченным.

Она пошла вперед, указывая дорогу во двор и все еще продолжая болтать, чтобы не дать возобновиться ссоре между отцом и инспектором.

— Метеорит зарылся в землю на удивление неглубоко, так что наши мужчины легко до него докопались. Оказалось также, что он вовсе не такой горячий, как мы думали, так что особых забот у нас с ним не было.

— Ну, насчет «особых забот» — не совсем так, если вспомнить выражения, в которых землекопы отзывались о его тяжести, — вмешался отец Салли.

— Сюда, — сказала Салли, подходя во главе своего отряда к покосившемуся сарайчику.

Ничего впечатляющего в метеорите не было. Лежал он прямо в центре голого дощатого пола. Просто шершавый, изъеденный коррозией металлический предмет шаровидной формы диаметром около двух футов.

— Единственное оружие, которое он мне напоминает, — это старинное пушечное ядро, — сказал мистер Фонтейн.

— Дело тут в принципе, — отпарировал инспектор. — У нас есть прямой приказ, чтобы все таинственные предметы, упавшие с неба, оставались в неприкосновенности до тех пор, пока они не будут изучены экспертами военного министерства. Мы уже известили их, и до приезда специалиста к метеориту никто прикасаться не должен.

Грэхем, который до сих пор в разговоре участия не принимал, шагнул вперед и потрогал метеорит.

— Уже почти остыл, — произнес он. — Из чего он сделан, интересно?

Мистер Фонтейн пожал плечами:

— Думаю, обыкновенный кусок метеоритного железа. Странно только, что он произвел так мало шума, врезавшись в землю. Ну а если это и есть какое-то секретное оружие, то, надо полагать, не ахти какое важное.

— Все равно я должен отдать приказ, чтобы никто не пытался его передвигать до прибытия эксперта из военного министерства, — заявил инспектор

Они уже вернулись к двери, когда инспектор вдруг остановился.

— Что это тут шипит? — спросил он

— Шипит? — повторила Салли

— Ну, вроде бы по-змеиному, прислушайтесь

Они прислушались, инспектор даже чуть шею не свернул, ловя направление звука.

Да, очень тихий, почти на пределе слышимости, звук все же улавливался. Откуда — было почти невозможно определить. И все же, словно движимые единым импульсом, они обернулись в сторону шара и пристально воззрились на него. Грэхем, поколебавшись, шагнул назад, наклонился над шаром и почти прижался к нему правым ухом

— Да, — сказал он, — это шар.

Вдруг глаза у него закрылись и он покачнулся. Салли кинулась к нему и подхватила как раз в ту минуту, когда он уже начал падать. Остальные помогли вытащить Грэхема наружу. На свежем воздухе он тут же пришел в себя.

— Что со мной случилось? — спросил он.

— А вы уверены, что звук исходил из этой штуки? — спросил инспектор.

— Ах, да… Никакого сомнения.

— А ничем странным от него не пахло?

Грэхем поднял бровь.

— Вы думаете, не газ ли? Нет, по-моему, ничем.

— Гм-м… — отозвался инспектор — А что, разве метеориты часто шипят? — спросил он, покосившись на старика.

— Э-э… трудно сказать… не думаю, — признался мистер Фонтейн.

— Понятно. В данных обстоятельствах, я полагаю, нам лучше удалиться. Предпочтительно в какое-нибудь укрытое местечко на противоположной стороне дома — просто так, на всякий случай, хотя бы до приезда эксперта.

Из дневника Оннса

Я в полном недоумении. Только что проснулся. Не понятно, то ли мы сели, то ли старт не состоялся. Сколько прошло времени — час, день, год или столетие с тех пор, как мы вошли в Шар? Нет, разумеется побольше часа. В этом меня убеждает усталость, накопившаяся в теле, и боль во всех членах. Нас об этом предупреждали.

«Вы ничего не будете знать, — говорили нам. — Ничего до тех пор, пока все не кончится. Затем почувствуете физическую усталость, ибо вашим телам придется перенести огромные перегрузки. Эта усталость вскоре и сама пройдет, но мы дадим вам ампулы, с концентрированной пищей и стимуляторами, чтобы преодолеть негативные последствия перелета поскорее».

Я проглотил такую ампулу и сразу же ощутил ее благотворное воздействие, но все же никак не мог поверить, что все уже позади. Ведь кажется, еще совсем недавно мы пробирались по длинному коридору внутри Шара, а потом расходились в разные стороны, как. нам это было указано заранее. Каждый находил свое эластичное вместилище и заползал в него. Я открыл кран, чтобы заполнить газом пространство между внешней и внутренней стенками моего вместилища. По мере того как обшивка наполнялась, подо мной вздувался матрас, поднимаясь вверх. Потолок же наоборот опускался, стенки сближались, и, защищенный со всех сторон от толчков, я спокойно ждал дальнейшего.

Чего? Не могу сказать. Ясно лишь одно — мгновение назад я пришел сюда сильным и здоровым и вдруг почему-то почувствовал себя бесконечно усталым и даже больным.

Только это и служило подтверждением, что одна моя жизнь окончилась и началась совсем другая. Мое вместилище проветривалось — место газа занял свежий воздух. Это могло означать, что мы уже находимся на той прекрасной голубой сверкающей планете, откуда Форта должна казаться ничтожной пылинкой на нашем новом небе.

Я почувствовал себя совсем другим, когда понял это. До сих пор жизнь моя протекала на умирающей планете, где главным нашим врагом было ощущение постоянного глубокого уныния. А теперь я как, бы родился заново. Впереди была работа, надежда, жизнь. Впереди был мир, который еще предстояло освоить.

Слышалось, как работают сверла, прогрызая нам путь наружу. Что, гадал я, встретит нас там? Надо соблюдать осторожность — чтобы сохранить уверенность в себе, будто бы лучше встретиться с лишениями, нежели оказаться среди изобилия. Но каков бы ни был этот MUpf главное — не лишиться веры. Наша история насчитывает миллионы лет, наши знания — столько же, и все это нам надлежит сохранить.

И еще мы должны сами — как сказал Его Превосходительство — быть готовыми к адаптации. Кто знает, какие формы жизни уже существуют в этом мире? Вряд ли, конечно, па такой юной планете может обнаружиться настоящая разумная жизнь, но первые робкие проблески интеллекта… Их следует искать, их, если они найдутся, нужно всячески оберегать. Они могут оказаться, конечно, совершенно не похожими на нас, однако надо постоянно помнить, что это их мир, а значит, мы обязаны помогать им во всем, чем можем. Мы не должны упускать из виду, что подавлять даже чуждую нам форму разумной жизни — тяжкий грех, особенно если дело происходит на ее собственной планете. Если мы только обнаружим такие существа, наша задача будет заключаться в том, чтобы учиться, учить и сотрудничать с ними, и, возможно, мы тогда в будущем создадим цивилизацию куда более совершенную, чем наша собственная — там, на Форте.

— Очень хотелось бы знать, — сказал инспектор, — что вы собираетесь делать с этим, сержант Браун?

Полицейский сержант держал за хвост мертвое пушистое тельце.

— Это кот, сэр.

— Ну, это-то понятно.

— Вот я и подумал, что, возможно, джентльмену из военного министерства будет интересно взглянуть на него

— А почему вы думаете, сержант, что военное министерство интересуется дохлыми кошками?

Сержант объяснил. Он, оказывается, решил на свой страх и риск заглянуть в сарайчик, чтобы посмотреть, не происходит ли там чего. Помня о соображениях инспектора насчет газа, он обвязался вокруг пояса веревкой, чтобы его вытащили обратно, если он потеряет сознание, и ползком проник внутрь, стараясь как можно теснее прижиматься к полу. Однако во всех этих предосторожностях, как выяснилось, не было нужды. Шипенье и свист прекратились, а газ, очевидно, рассеялся. Сержанту удалось, не ощутив никаких вредных последствий, добраться до шара. Но когда он приблизился к нему вплотную, так что его ухо почти прижалось к поверхности метеорита, донеслось слабое жужжание.

— Жужжание? — переспросил инспектор. — Вы хотите сказать «шипение»?

— Нет, сэр, жужжание. — Сержант замолчал и сделал попытку улыбнуться. — Ну, скорее всего это походило на звук циркулярной пилы, если его слышать издалека.

Сделав на таком основании вывод, что эта штуковина, чем бы она ни была, находится в активной фазе, сержант приказал констеблям укрыться за небольшой земляной насыпью. Сам же в течение следующих часа-полутора несколько раз заглядывал в сарай, но никаких изменений там не заметил.

Впрочем, он обратил внимание на кота, который вышел во двор как раз в то время, когда они присели подзаправиться сандвичами. Кот отправился обнюхивать дверь сарая, что никого особенно не удивило. Через полчаса, когда сержант кончил закусывать и даже успел выкурить сигарету, он снова подошел к сараю и заглянул внутрь. Там он увидел кота, лежавшего возле метеорита. Когда сержант вынес его наружу, оказалось, что кот мертв.

— От газа помер? — спросил инспектор.

Сержант отрицательно покачал головой:

— Нет, сэр. Это-то и есть самое странное.

Он положил кошачье тельце на невысокий кирпичный заборчик и повернул его голову так, чтобы было удобнее рассмотреть область под подбородком животного. В центре маленького кружка выжженной шерсти виднелась крохотная дырочка.

— Гм-м, — сказал инспектор. Он дотронулся до ранки пальцем и понюхал его. — Шерсть горелая, совершенно точно, но порохом не пахнет.

— Это еще не все, сэр.

Сержант повернул кошачью голову так, что стало видно такое же пятнышко на макушке. Потом вынул из кармана тонюсенькую проволочку и вставил ее в ранку на подбородке. Конец проволоки вышел из дырки на макушке.

— Что вы на это скажете, сэр? — спросил сержант.

Инспектор нахмурился. Оружие сверхминиатюрного калибра при выстреле в упор могло, конечно, стать причиной одной из ранок. Но они, судя по всему, являлись входным и выходным отверстием одной и той же пули. Однако пули не выходят, оставляя за собой такие аккуратные дырочки, да и не выжигают кружок шерсти вокруг выходного отверстия. По всей видимости, получалось, что кто-то выпустил одновременно две пули навстречу друг другу — одну сверху, другую снизу, что уж вообще ни в какие ворота не лезло.

— А у вас самого есть объяснение? — спросил он сержанта.

— Никакого, — ответил тот.

— А что с той штуковиной? Она все еще жужжит? — с любопытством спросил инспектор.

— Нет, сэр. Ни звука не услышал, когда входил туда в последний раз и нашел этого кота.

— Гм-м, — произнес инспектор. — Самое время появиться тут этому эксперту от вояк, верно?

Из дневника Оннса

Какое страшное место! Так и кажется, что мы обречены на пребывание в неком фантастическом аду! Неужели же это — дивная голубая планета, которая так манила нас к себе? Мы ничего не понимаем, мы чувствуем себя обманутыми. Голова идет кругом от этой кошмарной местности… Мы — цвет цивилизации Форты — корчимся от страха перед неведомыми чудищами, окружающими нас. Разве можно надеяться привнести порядок в этот жуткий мир?

Сейчас мы притаились в темной глубокой пещере, пока Исс — наш лидер — проводит консультации с целью разработать план дальнейших действий. Никто не завидует ни ему, ни возложенной на его плечи ответственности. Как можно что-то планировать, когда перед тобой лежит не только Неизвестное, но еще и Невероятное? Девятьсот шестьдесят четыре жизни зависят от него. А была тысяча. Вот как все произошло…

Я услышал, как бур остановился, затем раздался лязг, как будто его вытаскивали из глубокой шахты. Вскоре раздался сигнал общего сбора. Мы вылезли из наших убежищ, собрали личные вещи и встретились в центральном холле. Сансс — наш тогдашний лидер — приказал рассчитаться по порядку номеров. Ответили все, кроме четырех несчастных, не выдержавших тягот перелета. Потом Сансс произнес небольшую речь.

Он напомнил нам, что пути назад нет. Никто не знает, что ждет нас за стенами Шара. Если нашему отряду по каким-то причинам придется разделиться, каждая группа выберет своего лидера и будет действовать самостоятельно, до тех пор пока мы снова не воссоединимся.

— Нам необходимо стойкое мужество, а не кратковременная удаль, — сказал он. — Не геройство. Мы всегда должны думать о себе, как о семени будущего, и каждое зернышко драгоценно само по себе.

Он снова и снова вбивал в нас мысль о личной ответственности каждого:

— Мы не знаем и никогда не узнаем судьбы остальных Шаров. И в этой ситуации мы обязаны поступать так, будто выжили мы одни и будущее народа Форты находится только в наших руках.

Именно он и повел нас по свежепробуренному проходу. Именно он и ступил первым в новый мир. Я следовал за ним со всеми остальными, и во мне боролись столь противоречивые чувства, что ничего похожего я еще никогда не испытывал.

Каков же был этот мир, в который мы попали? И смогу ли я найти нужные слова, чтобы передать его чуждость?

Начну с того, что тут было мрачно и сумеречно. И в то же время это не была ночь. Свет, который сюда просачивался, исходил от огромного серого четырехугольника, висевшего в сумрачном небе. С места, где мы стояли, он имел вид трапеции, но я полагаю, что это было следствием искажающей перспективы, а на самом деле он представлял собой гигантский квадрат, дважды пересеченный более темными полосами, что превращало его в сумму четырех меньших по площади квадратов. В клубившейся у нас над головами тьме угадывались какие-то призрачные, но еще более темные линии, перекрещивающиеся под самыми невероятными углами. Я и предположить не могу, каково их предназначение.

Поверхность, на которой мы стояли, тоже не была похожа на что-либо известное. Обширная, совершенно плоская равнина, но не гладкая, поскольку ее усеивали отдельные небольшие валуны. Низкие гряды напоминали пласты горных пород, располагавшихся почему-то не один на другом, а рядом. Гряды тянулись на огромные расстояния, теряясь в сумеречной дали. Вблизи нас находилась расселина, шириной в мой рост, также уходившая в неизвестную даль и как будто проведенная по линейке — такая прямая. На довольно значительном расстоянии виднелась другая такая же, строго параллельная первой. За ней — третья, а дальше, уже где-то совсем далеко, мерещился намек на четвертую.

Один из моих сотоварищей, стоявший рядом, явно нервничал. Он пробормотал что-то насчет геометрического мира, освещаемого квадратным солнцем.

— Чуть! — оборвал я его.

— А как же иначе можно все это объяснить? — спросил он.

— Я не собираюсь делать поспешные и нелепые выводы. Я сперва наблюдаю, а затем уж, когда наберется достаточно фактов, приступаю к анализу.

— А какой можно сделать вывод из квадратного солнца, — спросил мой сотоварищ, но я не стал ему отвечать.

Вскоре мы все собрались у Шара в ожидании указаний Сансса. Он уже начал было говорить, но его прервал странный звук — что-то вроде мягких ритмичных тяжелых ударов, иногда сопровождаемых громким скрипом. Было в этих звуках нечто столь пугающее, что на мгновение нас всех сковал ужас, а затем, прежде чем мы смогли шевельнуться, из-за нашего Шара появилось совершенно кошмарное чудовище.

Любая рассказанная древними путешественниками история бледнеет перед тем, что мы увидели воочию. Я бы никогда не поверил, что подобные твари могут существовать!.. Первое, что нам удалось рассмотреть, была огромная морда, высунувшаяся из-за Шара и нависшая прямо над нами на большой высоте. Это зрелище заставило содрогнуться даже храбрейшие.

К тому же морда была совсем черная, так что в темноте мы с трудом могли разобрать ее черты; видно было лишь, что она расширяется кверху, и над ней еле угадывались два гигантских заостренных уха. Она уставилась на нас двумя большими сверкающими, сильно косящими глазами.

На мгновение чудовище замерло, громадные глаза моргнули, а затем оно стало приближаться к нам. Ноги, которые мы наконец-то разглядели, смахивали на массивные колонны, однако перемещались они с удивительным изяществом, казавшимся просто необъяснимым у такой гигантской зверюги. Лапы покрывал густой волосяной покров, где каждый волос походил на пику из сверкающего черного металла… Чудовище согнуло ноги и наклонило голову, пытаясь получше разглядеть нас. До меня донеслось отвратительное зловоние его дыхания. На близком расстоянии звериная морда выглядела еще ужаснее. Разверстая зияющая пещера пасти; огромный розовый язык, то высовывающийся, то прячущийся обратно; колоссальные заостренные пики, торчащие под носом и чуть подрагивающие… Направленные на нас глаза смотрели холодно, жестоко и бессмысленно.

Если до этой минуты мы все были просто ошеломлены, то тут многих, из нас охватила паника. Те, кто был поближе к страшилищу, шарахнулись в сторону, но в этот миг одна из кошмарных лапищ выбросилась вперед с быстротой молнии. Ее черная громада, вооруженная внезапно выросшими когтями, поднялась и с силой обрушилась на землю. Когда она вновь поднялась, на земле осталось не меньше двадцати женщин и мужчин, превращенных в месиво раздавленной плоти.

Нас всех будто парализовало. Всех, кроме Сансса. Он, позабыв собственные наставления насчет значения личной безопасности, бросился к страшилищу. И снова взметнулась гигантская лапа, нависла над нами и ударила. При этом погибли еще двенадцать наших.

И тут я опять увидел Сансса. Он стоял прямо между передними лапами чудовища. В его руках был стреляющий жезл, глаза смотрели вверх на нависшую над ним чудовищную голову. Я видел, как Сансс поднял свое оружие и прицелился. Все происходившее казалось безумием, может быть, героическим, но все равно безумием. Однако Сансс был мудрее меня. Голова гиганта дрогнула, его члены свела внезапная судорога, и страшилище беззвучно рухнуло.

Сансс погиб под этой тяжестью. Он был мужественным человеком.

Сансса сменил Исс. Исс решил, что первым делом надо найти убежище на тот случай, если поблизости бродят такие же чудовища. Отыскав безопасное место, мы приступим к выгрузке из Шара оборудования и снаряжения, а потом подумаем о дальнейших действиях.

Пройдя весьма значительное расстояние по широкой дороге между двух расселин, мы добрались до подножия высокого и совершенно отвесного обрыва со странными прямоугольными выступами. У основания обрыва обнаружили пещеру, которая тянулась далеко вглубь и в стороны и имела совершенно одинаковую высоту на всем протяжении. Возможно, мужчина, рассуждавший о геометричности этого мира, был не так уж глуп, как мне показалось с первого взгляда.

Во всяком случае, убежище от чудовищ типа того, что убило Сансса, было найдено. Для гигантских лап вход в пещеру был слишком узок, а страшные когти не могли проникнуть далеко вглубь.

Дописано позже

Произошли устрашающие события. Исс с группой из двадцати исследователей отправился изучать пещеру, чтобы узнать, нет ли из нее выхода в другую часть мира, то есть за пределы равнины, на которой лежал наш Шар.

Да, лежал. В прошедшем времени. В этом и заключена главная причина нашей трагедии.

После ухода Исса остальные ждали, выставив охранение. Наконец-то мы могли спокойно передохнуть. К нашему счастью, чудовище, по-видимому, было только одно. Сейчас оно лежало высокой неподвижной черной горой на том же месте, где погибло, то есть рядом с Шаром. И вдруг произошло нечто ошеломляющее. Равнину внезапно затопил свет. Огромный изогнутый предмет опустился на труп чудовища и утащил его неведомо куда. Затем послышался громоподобный удар, от которого все вокруг задрожало, и свет опять померк.

Не буду и пытаться объяснять эти феномены — никто из нас их не понимает. Просто я стараюсь дать о них подробный и правдивый отчет.

Прошло еще какое-то время, пожалуй, даже долгое. Мы уже начали беспокоиться о судьбе Исса и его отряда, так как со времени их ухода истекли все разумные сроки. И вдруг, без всякого предупреждения, произошло нечто такое, хуже чего невозможно и вообразить.

Равнина снова озарилась светом. Земля под нами вдруг страшно задрожала и затряслась в таких жутких конвульсиях, что многим из нас еле удалось удержаться на ногах. Выглянув из пещеры, я увидел нечто, чему даже сейчас не могу поверить. Это были фигуры, по сравнению с которыми наше первое чудовище просто карлик, — живые движущиеся существа в три или четыре раза выше нашего Шара. Я знаю, что этому никто не поверит, и тем не менее это истинная правда. Стоит ли удивляться, что равнина стенала и сотрясалась под тяжестью таких четырех громад. Они наклонились над Шаром, они трогали его своими верхними конечностями, потом они подняли его — да, без особые усилий они подняли эту невероятную массу металла с поверхности равнины. Затем землетрясение стало еще ужаснее — это они, держа в руках Шар, затопали прочь на своих колоссальных ножищах.

Такое зрелище для многих из нас оказалось непереносимым. Около сотни мужчин выбежали из пещеры, проклиная, рыдая и размахивая своим оружием. Но было поздно, да и расстояние слишком велико для наших стреляющих жезлов. А кроме того, разве можно надеяться нанести, этим колоссам хоть какой-нибудь ущерб?

И вот Шар со всем своим бесценным содержимым потерян. Потеряно все наследие нашей цивилизации.

Ничего не осталось из того, с чем можно было бы начать строить свой новый мир, кроме каких-то мелочей… Как горько, как горько, что все наши труды и наш долгий полет привели нас к такому жалкому концу.

Но и это не было еще нашим последним несчастьем. Чуть позже вернулись двое из отряда Исса и принесли страшные вести. За пещерой они нашли лабиринт из широких туннелей, где омерзительно воняло неизвестными животными и их пометом. Невзирая на трудности, отряд вошел в лабиринт. Несколько раз им пришлось пережить нападения шести— и даже восьминогих существ отвратительного вида. Некоторые из них были ростом куда больше наших товарищей, вооружены страшными челюстями и когтями и переполнены безумной яростью, заставлявшей их атаковать противника с места в карьер. Несмотря на ужасный вид этих существ, скоро, однако, выяснилось, что они опасны только при внезапном нападении, ибо наше оружие было для них смертоносным.

После нескольких столкновений Иссу удалось, не потеряв ни одного бойца, выйти на другую равнину, лежавшую за туннелями. И только когда отряд повернул обратно, чтобы присоединиться к нам, на него обрушилась новая беда. Их атаковали какие-то свирепые серые твари ростом примерно в половину первого встреченного нами чудовища, которым, как полагали наши разведчики, принадлежали прорытые туннели. Это была кровавая битва, где полегли почти все наши товарищи, но и все серые чудовища.

Эта новая ужасная трагедия сильно подорвала наше мужество и ослабила наш дух.

Новым лидером выбрали Мьюина. Он решил пробиваться через туннели. Равнина за нашей спиной была гола, Шар исчез, и стало ясно, что если мы задержимся здесь надолго, то погибнем от голода. Нам не оставалось ничего другого, как, идти на прорыв, надеясь, что самоотверженность Исса и его соратников не пропала втуне и серые чудовища уничтожены поголовно.

Боже, Боже, сделай так, чтобы за туннелями этот ужасный мир уступил место разуму и покою! Разве мы просим многого? Мы просто хотим жить в мире и дружбе, работать и строить.

Через пэру дней Грэхем завернул на огонек, чтобы повидать Салли и ее отца.

— Я подумал, что, может, вам будет интересно услышать предварительный отчет о вашем метеорите? — сказал он мистеру Фонтейну.

— И чем же он оказался в конце концов? — спросил старик.

— О, я не сказал бы, что удалось продвинуться так далеко. Установлено только, что это не метеорит. Что именно — остается лишь гадать. К тому времени когда шар увезли отсюда, я уже так увлекся этим делом, что заговорил с экспертами на повышенных тонах и даже козырнул своим высоким чином в военные годы. В общем, скрепя сердце мне разрешили поехать вместе с ними. Прошу вас считать поэтому, что все последующее не подлежит разглашению. Когда мы начали более или менее тщательно исследовать шар в лабораторных условиях, — нам казалось, что он просто-напросто цельнометаллический, сделанный из какого-то неизвестного сплава. Но в одном месте в нем оказалась дыра диаметром около полудюйма, ведущая прямо вглубь, грубо говоря, к центру шара. Ну, тут эксперты принялись чесать в затылках, обдумывая, как бы им воспользоваться дырой, и, наконец, решили распилить шар и посмотреть, что из этого получится. Словом, шар поместили в специальный бункер, установили там автоматическую циркулярную пилу, а мы все отошли подальше, так сказать, во избежание… Теперь у экспертов есть все основания удивляться еще больше, чем раньше.

— А что случилось? — спросила Салли.

— Ну, вообще-то говоря, ничего не случилось. Когда пила закончила свою работу, мы ее отключили, подошли и увидели, что шар распался на две аккуратнейшие половинки. Но это не были сплошные половинки, как ожидалось. Вернее, сплошной была оболочка толщиной примерно дюймов шесть, а дальше шел слой, толщиной около дюйма тонкой мягкой пыли, чьи изоляционные свойства очень заинтересовали ученых. Затем за гораздо более тонкой металлической переборкой находилась формация, больше всего напоминавшая пчелиные соты, только сделанные из какого-то эластичного, сходного с резиной материала. Еще дальше шел пояс толщиной примерно в два дюйма, разделенный на металлические отсеки значительно большего размера, чем ячейки «сот» и набитые всякой всячиной. Там были упаковки крошечных трубочек, какие-то штучки, похожие на микроскопические семена, порошки, которые рассыпались когда шар развалился на две половинки и которые пока никто еще не подверг анализу. В самом же центре находилось пространство толщиной дюйма в четыре, разделенное на ярусы десятками тончайших перегородок и совершенно пустое.

Вот таково это «секретное оружие», и, если вы можете сказать что-либо вразумительное по этому поводу, вас с радостью выслушают. Даже пылевой слой не оправдал ожиданий исследователей — он не взрывается. Теперь они допрашивают друг друга — что это за штука и для чего она предназначена.

— Все это очень огорчительно. А ведь по виду — самый обыкновенный метеорит… Пока не начал шипеть, — сказал мистер Фонтейн.

— Кое-кто из ученых считает, что так оно и есть, что это искусственный метеорит, — сказал Грэхем. — Но для других такая гипотеза слишком фантастична. Они полагают, что если кто-то обладает возможностью послать нам нечто через весь космос, то это «нечто» не создадут таким загадочным.

— Ах, как хотелось бы, чтоб так и было! — воскликнула Салли. — Я хочу сказать, куда приятнее, если б шар оказался не секретным оружием, а знаком того, что когда-нибудь и мы сами сможем создать нечто похожее… Как прекрасно это было бы! Подумайте, сколько на Земле людей, которым до смерти осточертели секретные виды вооружений, войны и жестокость; людей, которые рады были бы один прекрасный день отправиться к чистой новой планете, чтобы там начать все сначала. Мы оставили бы за собой все, что с каждым днем делает этот старый мир все более и более страшным. Ведь что нам нужно? Место, где люди могли бы жить, работать, строить и быть счастливыми! Если бы можно было начать заново, какой дивный новый ми? мы могли бы…

Ее речь прервал захлебывающийся остервенелый лай собаки, раздавшийся во дворе. Салли вскочила как раз в ту минуту, когда лай сменился визгом острой боли.

— Это Митти! — вскричала Салли. — Что там такое…

Оба мужчины кинулись за ней.

— Митти! Митти! — звала Салли, но собаки не было ни видно, ни слышно. Они свернули влево, откуда, как им казалось, прозвучал лай. Салли первой увидела белое пятно на зеленой траве возле стены сарая. Она бросилась к нему. Пятно не шевелилось.

— Ох, моя Митти! Кажется, она мертва!

И Салли опустилась на колени у тела собаки.

— Не дышит! — прошептала она. — Как же это…

Фраза осталась незаконченной, так как сама Салли с воплем боли вскочила на ноги.

— Ой! Кто-то меня ужалил! Ох, как больно! — Она схватилась за укушенное место. На глазах выступили слезы.

— Какого черта!.. — начал ее отец, глядя на мертвую собаку.

— А это еще что такое? Никак муравьи?

Грэхем наклонился, чтобы рассмотреть получше.

— Нет, не муравьи. Даже не знаю, кто они такие… — Он поднял что-то и положил на ладонь. — Никогда не видел ничего подобного.

Фонтейн, стоявший рядом, тоже наклонился. Это было весьма странное существо длиной около четверти дюйма. Его тельце представляло собой почти правильную полусферу с плоским низом, окрашенную в ярко-розовый цвет и сверкавшую, как оперение колибри. Существо походило бы на насекомое, если бы не четыре коротких ножки, на которых оно стояло. Отчетливо выраженной головы не было, но на нижнем обводе сияющего купола размещались два глаза.

Пока Грэхем и Фонтейн рассматривали существо, оно вдруг оперлось на две ножки, так что показалось светлое плоское подбрюшье с ротовым отверстием, расположенным чуть пониже глаз. Парой передних ножек оно держало то ли травинку, то ли тонкую проволочку

Грэхем почувствовал в ладони острую боль.

— Ах ты дрянь этакая! — воскликнул он, стряхивая существо на землю. — Такая мелочь, а жалит как большая! Не знаю, что это за мерзость, но в соседи они не годятся. Есть у вас дихлофос?

— Кажется, должен быть в кладовке, — ответил Фонтейн и повернулся к дочери. — Тебе лучше?

— Здорово болит, — ответила Салли сквозь зубы.

— Придется минутку потерпеть, вот разберемся с ними, а потом посмотрим, что там у тебя.

Грэхем вернулся с баллончиком спрея. Он пригляделся к земле и увидел несколько сот крошечных розовых существ, бредущих в направлении сарая.

Грэхем накрыл их облаком средства против насекомых и смотрел, как они останавливаются, замирают и дохнут, слабо подергивая ножками. Потом для верности попрыскал еще и вокруг.

— Пожалуй, достаточно, — сказал он. — Экие противные жучки! Никогда таких не встречал Хотелось бы знать, откуда они взялись…

УСТАЛЫЙ ПУТНИК, ОТДОХНИ

Зрелище не впечатляло. Тому, чьи глаза видели земные пейзажи, оно казалось ничем не примечательным, типично марсианским, то есть довольно унылым. Впереди и слева расстилалась до самого горизонта сверкающая гладь воды; в миле или около того справа виднелся невысокий берег — желтый, с красноватым отливом песок, заросли похожего на тростник чахлого кустарника. А позади, далеко-далеко, маячили багровые горы, увенчанные снежными шапками.

Пригревало полуденное солнце. Берт лениво следил, как плещется вода за кормой лодки, как пропадает легкая рябь, и прислушивался к великому безмолвию, которое поглощало рокот мотора. Одно и то же, на протяжении нескольких дней, нескольких сотен миль пути: местность совершенно не менялась.

Его лодка представляла собой весьма необычную конструкцию. Ничего подобного не было ни на Марсе, ни наверняка где-либо еще. Берт построил ее сам, хотя не имел ни малейшего понятия, как строятся лодки. Правда, в мыслях поначалу присутствовал некий смутный образ, однако нехватка материалов и подручных средств раз за разом вынуждала отступать даже от этого, намеченного лишь в общих чертах плана. В результате получилось суденышко, отдаленно напоминавшее то ли сампан, то ли плоскодонку, то ли бак для дождевой воды. Тем не менее Берт остался доволен.

Он привольно раскинулся на корме: одна рука на руле, Другая лежит на груди, длинные ноги вытянуты. Наряд Берта составляли драная рубашка и латаные-перелатаные штаны; на ногах — собственноручно изготовленные башмаки с парусиновым верхом и плетеными подошвами. Узкое лицо обрамляла рыжеватая борода, темные глаза смотрели из-под обвисшего края фетровой шляпы.

Рокот старенького лодочного моторчика напоминал Берту урчание кота. По правде сказать, Берт относился к мотору как к старому другу и всячески о нем заботился, а тот отвечал на добро добром — благодушно пофыркивая, неутомимо подталкивал лодку вперед. Порой Берт подбадривал мотор или делился с ним своими мыслями; ему самому эта привычка не нравилась, и он одергивал себя — всякий раз, когда замечал, что случалось достаточно редко. Он испытывал привязанность к мотору и был тому искренне признателен — не только за то, что мотор не капризничал, но и за то, что его рокот нарушал тишину.

Марсианская тишина наводила на мрачные мысли; Берт ее не воспринимал, однако бояться не боялся, в отличие от большинства, которое обосновалось в поселениях, где были соседи, звуки и иллюзия надежды. Ему не сиделось на месте, неугомонность пересиливала нелюбовь к великому безмолвию и звала в

дорогу — несмотря на то что другие искатели приключений возвратились домой, отчаявшись осуществить свои мечты. Берт довольствовался малым: как цыган, он нигде не задерживался надолго и продолжал путь.

Годы назад его звали Бертом Тассером, однако по фамилии к нему никто не обращался настолько давно, что он почти забыл ее сам, а остальные и подавно. Просто Берт — единственный, кстати, на Марсе человек с таким именем.

— Уже скоро, — пробормотал он, садясь, чтобы лучше видеть.

На берегу канала, среди чахлого кустарника, стали все чаще появляться другие растения — с тонкими ветками и блестящими, словно отполированными листьями, которые колыхались при малейшем дуновении ветерка. Заросли уходили вдаль, до горизонта. Берт знал — стоит заглушить мотор, и он услышит не тишину, а шелест множества листьев.

— Колокольцы, — проговорил он. — Да, совсем рядом. — Вынул из рундучка, что стоял на корме лодки, потрепанную нарисованную от руки карту, сверился с ней, раскрыл не менее потрепанную записную книжку и принялся перечитывать список имен на одной из страниц. Затем, повторяя имена вслух, спрятал карту и записную книжку обратно в рундучок.

Минуло около получаса, и за полосой прибрежного кустарника показалось приземистое черное сооружение.

— Прибыли, — заявил Берт, будто подбадривая мотор. Дескать, последнее усилие — и все…

Здание, выглядевшее издалека достаточно странно, оказалось на деле чем-то вроде основания рухнувшей башни, от которой осталась только одна стена высотой около двадцати футов. Стены здания украшали наполовину сглаженные временем резные узоры. Выстроенное из темно-красного камня, оно стояло ярдах в ста от берега. Урон, нанесенный ему минувшими столетиями, стал заметен лишь вблизи.

Берт подождал, пока лодка очутится прямо напротив здания, потом развернул неуклюжее суденышко и направил к берегу. Вскоре под днищем зашуршал песок. Он заглушил мотор; в ту же секунду послышался звон колокольцев, к которому примешивались скрип ветхого, медленно вращавшегося чуть левее колеса водяной мельницы и стук, доносившийся со стороны здания.

Берт пробрался в каюту, защищавшую его от ночного холода. Внутри царил сумрак — оконного стекла на Марсе не найти днем с огнем. Он пошарил вокруг, подобрал два мешка — один с инструментами, второй пустой, вскинул на плечо, затем вылез наружу, спрыгнул в воду, воткнул в песок железный крюк и привязал к нему веревку, что «лежала на носу лодки. Теперь можно не опасаться, что лодку унесет течением; хотя какое тут течение… Покончив с этим, Берт направился к зданию.

То окружали возделанные поля, на которых зеленели стройные ряды посевов. Вдоль полей тянулись узкие канавы с водой. К зданию примыкало странного вида сооружение, сложенное, должно быть, из обломков башни. Из-за него время от времени доносились звуки, которые явно издавали какие-то животные. В стене здания имелся дверной проем, по обе стороны от которого зияли дыры — судя по всему, окна, хотя и без стекол. Поблизости от двери темноволосая женщина молотила зерно, рассыпанное на плоском камне, по которому она била с размаха тяжелой дубинкой. Средних лет, однако фигура как у молоденькой; волосы собраны в высокий пучок, красноватая кожа отливает медью, единственная одежда — юбка из грубой желтовато-коричневой ткани, украшенная сложной вышивкой. Заметив Берта, женщина — произнесла на местном наречии:

— Добро пожаловать, землянин. Мы ждали тебя раньше, но ты задержался в дороге.

— Задержался? — переспросил он на том же наречии. — Знаешь, Анника, мне кажется, я пришел, как обещал.

Берт скинул наземь мешки, которые тут же принялись изучать невесть откуда взявшиеся банникуки. Не обнаружив ничего заслуживающего внимания, похожие на мартышек зверьки, которых было около дюжины, обступили Берта и начали жалобно мяукать. Берт достал из кармана пригоршню орехов, сел на лежавший неподалеку камень и, припоминая прочитанные в записной книжке имена, стал расспрашивать Аннику об остальных членах семьи.

Все как будто в порядке. Янфф, старший сын, ушел, зато младший, Таннак, дома, вместе со своими сестрами Гуйкой и Заило. У Гуйки и ее мужа родился еще один ребенок. Кроме младенца, все сейчас на дальнем поле, скоро вернутся.

Берт посмотрел в ту сторону, куда показала Анника, и различил вдалеке, среди зелени, несколько черных точек.

— Второй урожай обещает быть неплохим, — заметил он.

— Спасибо Великим, — отозвалась Анника.

Цвет кожи Анники и окружающая обстановка неожиданно напомнили Берту картины, которые он видел много лет назад. Вроде бы кисти Гогена. Впрочем, Анника непохожа на тех женщин, которых рисовал Гоген. Вполне возможно, она не была красавицей даже в молодости и даже по здешним меркам. Землянам обитатели Марса, отличавшиеся менее плотным сложением, казались ходячими скелетами. Правда, Берт скоро привык и перестал обращать внимание; пожалуй, теперь у него вызовут отвращение земные женщины — если он когда-нибудь встретит хотя бы одну.

Анника почувствовала на себе взгляд Берта и повернулась к нему. Улыбнуться она не улыбнулась, но взор ее выражал доброту и сочувствие.

— Ты устал, землянин.

— Я устал давным-давно.

Анника понимающе кивнула и снова взмахнула дубинкой.

Берт знал: она догадывается, что у него на душе. Все до единого марсиане относились к землянам с искренним сочувствием. И очень жаль, что поселенцы, которые поначалу называли марсиан не иначе как «дикарями» и недоумками», пригодными лишь на то, чтобы выполнять за них самую грязную работу, поняли это далеко не сразу. Теперь-то они сообразили, что к чему; некоторые, подобно Берту, узнали аборигенов гораздо лучше, а большинство, проживавшее в поселениях, встречалось с местными крайне редко. Тем не менее Берт, когда вспоминал о первых годах на Марсе, по-прежнему испытывал жгучий стыд за своих соплеменников.

— Сколько времени у нас не был? — спросила Анника чуть погодя.

— Лет семь, если считать по-вашему. А по-нашему — четырнадцать.

— Долго. — Женщина покачала головой. — И все один. Так не годится. Впрочем, вы, земляне, такие странные… — Она пристально посмотрела на Берта, словно пыталась увидеть эту странность. — Только ты другой. — И вновь покачала головой.

— Со мной все в порядке. — Берт поспешил переменить тему. — Что вы мне приготовили?

Анника принялась перечислять: надо залудить кастрюли, сделать несколько новых, отремонтировать колесо водяной мельницы, поправить дверь, которая соскочила с петель и которую Янфф поставил на место, но неудачно. Берт слушал ее вполуха, одновременно размышляя о своем — еще одна привычка, порожденная постоянным одиночеством.

Слова «Со мной все в порядке» были пустой отговоркой, и Берт знал, что Аннике это прекрасно известно. Никто из землян не мог похвастаться тем, что у него все в порядке. Одни притворялись, более-менее искусно, другие даже не пытались. Некоторые, вроде него, бродили по марсианским пустыням; большинство же предпочитало медленно умирать от тоски и чрезмерного потребления алкоголя в поселениях. Нашлись и такие, что, в погоне за призраком надежды, попробовали превратиться в аборигенов и стали жить с марсианками. Этих Берту было откровенно жаль. Как они радовались случайным встречам с другими землянами! И говорили, говорили без умолку — вспоминали, вспоминали…

Берт выбрал для себя удел бродяги. В поселениях царило отчаяние, и не нужно было обладать пророческим даром, чтобы понять, какая судьба ожидает тамошних жителей. Целый марсианский год Берт строил свою лодку, оснащал ее всем необходимым, собирал инструменты и припасы, изготавливал кастрюли и сковородки, которые намеревался продавать. А вскоре после того как отправился в путь, обнаружил, что дорога не отпускает. В поселениях его почти не видели: он заглядывал туда лишь для того, чтобы разжиться топливом для мотора или перезимовать под крышей, а потом снова исчезал. И каждый раз, попадая в поселения, он подмечал свежие признаки упадка и узнавал, что еще несколько знакомых избавились ото всех и всяческих забот допившись до смерти.

В основном, как полагал Берт, дело было в возрасте. Свой первый и единственный межпланетный перелет он совершил, когда ему исполнилось двадцать один, а остальным лет на десять (пятнадцать, двадцать) больше: теперь он начинает чувствовать то, что они ощутили годы назад, — безысходность, бессмысленность жизни и тоску по тому, что исчезло навсегда.

Что именно произошло, достоверно никто не знал и не узнает. Это случилось на четвертый день после того, как корабль, на котором летел Берт, стартовал с Луны в направлении Марса. Его вытащил из каюты приятель, немногим старше, чем он сам. Прильнув к иллюминатору, они наблюдали картину, которая навсегда запечатлелась в памяти: Земля покрылась множеством трещин, наружу выплеснулось ослепительно яркое пламя…

Одни утверждали, что взорвалось какое-то из захоронений ядерных отходов: мол, масса превзошла критическую и началась цепная реакция. Другие возражали: в таком случае, говорили они, Земля не раскололась бы, а попросту испарилась бы, превратилась бы в облако газа. Спор между дилетантами касательно того, какие элементы могли вызвать цепную реакцию, продолжался довольно долго. Однако это были сплошные догадки. Сомнения не вызывало лишь одно: на месте родной планеты возникло скопище астероидов, которые и двигались теперь по орбите вокруг Солнца в этаком космическом хороводе.

Некоторые из членов экипажа упорно отказывались верить собственным глазам, а когда наконец поверили, впали в прострацию. Кое-кто ухватился, как за соломинку, за тот факт, что рассудок не в силах воспринять случившееся; для них Земля продолжала существовать, разве что не на привычном месте, а где-то еще. Люди пали духом. Нашлись и такие, кто настаивал на возвращении — дескать, надо же помочь! Впоследствии они не переставали ворчать, что капитан, который решил лететь дальше, не позволил им выполнить свой долг.

Навигаторы с каждым днем нервничали все сильнее: карты и таблицы никуда не годились, поскольку катастрофа начисто перекроила пространство. Затаив дыхание, экипаж корабля наблюдал, как освободившаяся от земного притяжения Луна сошла с орбиты и устремилась вдаль, покоряясь неодолимой силе Юпитера. Впрочем, это произошло уже после того, как звездолет, благодаря умению навигаторов и простому везению, достиг места назначения.

Затем на Марс стали прибывать и другие корабли — из пояса астероидов, со спутников Юпитера… словом, кто откуда. Некоторых, сообщивших, что летят, так и не дождались. В конце концов на Марсе оказалось десятка два звездолетов с экипажами, общая численность которых составляла несколько сот человек. Среди них были не только пилоты и механики, но и шахтеры, бурильщики, геологи, администраторы и представители множества других профессий, которым предстояло осваивать чужой мир.

Кроме того, в одном из экипажей оказались две женщины — то ли стюардессы, то ли прислуга. Ничего, симпатичные, хоть и не красавицы. Но обстоятельства, естественно, были против них. Они покатились по наклонной плоскости с той удивительной скоростью, с какой это обычно и происходит с порядочными женщинами, стоит им разок согрешить. По слухам, из-за каждой погибло по дюжине мужчин, прежде чем кто-то сообразил, что от обеих можно избавиться тем же самым способом. С женщинами расправились, страсти потихоньку улеглись, основным развлечением стала выпивка.

А ведь могло быть и хуже, сказал себе Берт. Могло и стало — для тех, у кого были семьи и дети. Самого Берта зацепило, так сказать, на излете: мать умерла за несколько лет до катастрофы, отец сильно сдал… Была еще девушка по имени Эльза — миленькая, славная девушка с золотистыми волосами, которую память услужливо превратила в писаную красавицу. Однако толком между ними ничего не было; ну да, она, наверно, могла бы выйти за него замуж, но на деле он никогда ее об этом не спрашивал… Ладно остается утешаться тем, что он застрял на Марсе, а не в парилке Венеры и не в каком-нибудь холодильнике вроде спутников Юпитера. Здесь можно было просто жить, не ведя постоянной и изнурительной борьбы за существование а чем заливать тоску вином, лучше уж бродить по свету! Именно эта мысль, помнится, подвигла его на строительство лодки.

Берт до сих пор считал, что поступил весьма разумно. Работа не давала хандрить, а отправившись в путь, он почувствовал себя первопроходцем, новоявленным марсианским пионером. Бесчисленные каналы протяженностью в несколько тысяч миль, аборигены, оказавшиеся вовсе не такими, как утверждала молва; чужой язык со множеством наречий, в которых следовало разобраться — и Берт разобрался, да так, что говорил сейчас на четырех из них лучше любого другого землянина, а понимал еще больше. Дошло до того, что даже думать он стал на марсианском.

Его путь пролегал по каналам, напоминавшим порой настоящие моря шириной в семьдесят-восемьдесят миль, от одного поселения к другому. Чем больше он видел, тем сильнее изумлялся и по сей день не мог понять, каким образом были проложены эти каналы. Марсиане, которых он расспрашивал, словно сговорившись, твердили одно: каналы в незапамятные времена построили Великие. В конце концов Берт стал принимать каналы и все остальное как должное и не раз мысленно благодарил Великих, кем бы они там ни были, за проявленную заботу.

Он полюбил марсиан, тихая, мирная жизнь которых и философский взгляд на вещи помогали справиться с беспокойством и умеряли пыл. Довольно быстро ему стало ясно: то, что земляне считают марсиан ленивыми и изнеженными дикарями, объясняется несовпадением точек зрения, непониманием чужого образа мыслей. Берт постарался приноровиться к местным условиям и привычкам. Вдобавок, он догадался, что сможет обеспечить себе пропитание, если будет выменивать у аборигенов еду на сковородки и кастрюли.

Вот так он и жил: бродяжил, чинил, поправлял, нигде подолгу не задерживаясь. И лишь недавно осознал, что беспокойство, которое им владеет, скитаниями по свету не унять.

Берт настолько углубился в размышления, что не заметил, когда Анника замолчала и вернулась к работе. Он очнулся, лишь услышав:

— Вон они идут.

Первыми показались двое мужчин, которые шагали, опустив головы, и о чем-то переговаривались между собой. Узкие плечи, хилые тела — по земным меркам; впрочем, Берт воспринимал их иначе — как хорошо сложенных, крепких и выносливых мужчин. Следом шли женщины. Гуйка несла на руках младшего из своих детей, двое других держались за руки ее сестры, которая весело смеялась. Берт прикинул, что Гуйке сейчас, по земному счету, лет двадцать пять; а Заило года на четыре моложе. Как и на матери, на них не было никакой одежды, кроме расшитых желтыми нитками юбок. Волосы точно так же собраны в высокие пучки и заколоты серебряными шпильками. Все движения молодых женщин были исполнены изящества. Берт не сразу узнал Заило: когда он навещал семью Анники в прошлый раз, да и до того, девушки не было дома, а за минувшие годы она изменилась столь сильно, что в его растерянности не было ничего удивительного.

Заметив Берта, Таннак ускорил шаг и радостно приветствовал землянина. Вскоре его окружили и все остальные; как обычно, вид у них был такой, словно они пытаются вспомнить, как Берт выглядел при прошлой встрече.

Анника собрала с камня молотое зерно и скрылась в дверном проеме. Все прочие последовали за ней. Судя по их улыбкам и веселым голосам, они искренне радовались появлению Берта.

За едой Таннак принялся перечислять все, что требовало починки. Берт прикинул, что особых сложностей, судя по всему, не предвидится. Вообще странно получается: землянину, чтобы заменить и устранить какую-нибудь мелкую неисправность, нужно, как правило, минут пять-десять, а марсиане могут проломать над ней головы целый день — и все попусту. Вдобавок они ни за что не станут изобретать новых подручных средств — зачем, когда есть старые? Такими уж уродились. Может быть, эта черта характера, заодно с несвойственной землянам пассивностью, объясняется тем, что марсиане никогда не были на своей планете господствующей расой (до тех пор, пока господствовать стало практически не над кем)? Марсом правили загадочные Великие, которые построили каналы, обрушившиеся ныне башни и превратившиеся в пыль города; Великие, которые исчезли сотни, если не тысячи лет назад и под властью которых, похоже, не надо было ничему учиться: чего ради, если Великие могут сотворить что угодно? И древняя традиция ничегонеделания продолжает существовать по сей день. Порой Берту казалось, что здесь присутствует нечто вроде подсознательного табу. Марсиане поминали Великих чуть ли не через слово… Любопытно бы узнать, кто такие Великие на самом деле и как они выглядели; но спросить не у кого, никто не ответит.

После еды Берт вышел наружу, развел костерок и достал из мешка инструменты. Марсиане принесли ему дырявые кастрюли, сломанную мотыгу и прочую домашнюю утварь, что требовала ремонта, и разошлись по своим делам. С Бертом остались лишь трое детей, которые, сидя на земле, наблюдали за его работой, поглаживали мельтешивших у костра банникуков и забрасывали землянина вопросами. Им хотелось узнать, почему он не такой, как Таннак и другие мужчины, почему носит куртку и штаны, зачем нужна борода.

Берт начал рассказывать о Земле. Огромные густые леса, зеленые, холмы, громадные облака, что плывут по голубому небу, лазурные морские волны с белыми барашками пены, горные ручьи, местности, где нет никаких пустынь, где по весне повсюду распускаются цветы, древние города, маленькие деревушки… Дети мало что понимали, а верить, пожалуй, почти совсем не верили, однако внимательно слушали. Берт настолько увлекся, что вспомнил об их присутствии, лишь когда подошедшая к костру Анника отослала детей к матери.

Ребятишки убежали, а женщина присела рядом с Бертом.

Солнце клонилось к закату, становилось все прохладнее, однако Анника, по-видимому, этого не замечала.

— Плохо быть все время одному, землянин, — сказала она. — В молодости еще можно позволить себе такую роскошь, но в зрелом возрасте пора образумиться.

Берт хмыкнул.

— Мне нравится быть одному, — отозвался он, не поднимая головы.

Анника глядела вдаль, на мерцающие колокольцы и на зеркальную гладь канала

— Когда Гуйка и Заило были маленькими, ты тоже рассказывал им о Земле, но иначе, чем сейчас. В те дни ты описывал большие города, в которых жили миллионы землян; громадные корабли, что выглядели по ночам ярко освещенными замками; машины, передвигавшиеся по земле с небывалой скоростью или летавшие над ней; голоса, передававшиеся по воздуху, и прочие чудеса. А иногда начинал распевать странные, бестолковые земные песенки, чтобы насмешить девочек. Но сегодня ты говорил о другом

— Говорить можно о многом. Повторяться вовсе не обязательно, верно?

— Важно не то, о чем ты рассказываешь, а то, почему ты это делаешь, — проговорила Анника.

Берт подул на уголья и поставил на них подлатанную кастрюлю. Он ничего не ответил

— Во вчерашнем нет будущего. Нельзя жить вспять, — продолжала женщина.

— Будущее! Разве у Марса есть будущее? Он дряхлеет, умирает, и мы умираем вместе с ним, — бросил Берт.

— А разве Земля не начала умирать с того самого мгновения, как стала остывать? Однако на ней возникла не одна цивилизация…

— Ну и что? — с горечью в голосе спросил Берт. — Где они теперь?

— Если так рассуждать, лучше и не рождаться на свет.

— Может быть.

Женщина посмотрела на него:

— На самом деле ты так не думаешь.

— Ошибаешься. В моем положении думать по-другому не получается.

Над побережьем сгущались сумерки. Берт забросал уголья камнями и принялся собирать инструменты.

— Оставайся с нами, землянин, — предложила Анника. — Тебе пора отдохнуть.

Он изумленно уставился на нее, потом, скорее неосознанно, чем по зрелом размышлении, покачал головой. Давным-давно убедивший себя в том, что его удел — скитаться по свету, он предпочитал не задаваться вопросом, насколько в нем сильна тяга к странствиям.

— Оставайся, будешь нам помогать. Ты разбираешься в том, чего мы попросту не знаем. И ты крепок и силен, как двое наших мужчин. — Анника окинула взглядом поля за зданием. — Тут хорошо, а с тобой станет еще лучше. Появятся новые поля, будет больше скота. Ведь мы тебе нравимся, правда?

Берт застыл. Какой-то банникук осмелел настолько, что попробовал забраться к нему в карман. Он отогнал зверька взмахом руки.

— Да, я всегда возвращаюсь к вам с радостью, но…

— Что «но», землянин?

— Вот именно! Землянин… Мне тут нет места, поэтому я прихожу и ухожу и нигде не задерживаюсь.

— Место найдется, если захочешь. Ты сроднился с Марсом. Окажись ты сейчас на сотворенной заново Земле, она показалась бы тебе совершенно чужой.

Берт недоверчиво покачал головой.

— По-твоему, согласившись со мной, ты предашь память Земли? Считай, как тебе угодно. Я полагаю, что не ошиблась.

— Этого не может быть. — Он вновь покачал головой. — И потом, какая разница?

— Большая, — ответила Анника. — Ты потихоньку начинаешь понимать, что жизнь нельзя остановить только потому, что она тебя не устраивает. Ты — частичка этой жизни.

— К чему ты клонишь?

— Просто существовать мало. Пойми, существовать значит брать. А жить — брать и отдавать.

— Ясненько, — с сомнением в голосе протянул Берт.

— Не думаю. В общем, и для тебя, и для нас будет лучше, если ты останешься, И не забудь про Заило.

— Заило? — недоуменно повторил Берт.

На следующее утро Берт отправился чинить водяное колесо, у которого его и нашла Заило. Девушка уселась чуть поодаль, на пригорке, оперлась подбородком на колени и стала наблюдать. Немного погодя Берт поднял голову, встретился с Заило взглядом — и тут с ним произошло что-то странное. Вчера Заило показалась ему ребенком, подросшим, но ребенком, сегодня же он смотрел на нее совсем другими глазами. Сердце бешено заколотилось в груди, рука дрогнула, и он чуть не выронил свой инструмент. Берт прислонился спиной к колесу, не в силах вымолвить ни слова. Впечатление было такое, будто прежде чем он смог заговорить, прошло невесть сколько времени. Да лучше бы и не заговаривал — фразы какие-то корявые, неуклюжие…

О чем они говорили, он не запомнил. В памяти остался лишь облик Заило. Выражение лица, глубина черных глаз, изящный изгиб розовых губ, солнечные блики на коже, этакая дымка на медно-красном фоне; высокая грудь, стройные икры, что виднелись из-под юбки…

Сколько всего он до сих пор не замечал! Форма ушей, направление роста волос, уложенных на макушке в тугой пучок и закрепленных тремя серебряными шпильками; тонкие пальцы, похожие на жемчуг зубы. И так далее, и тому подобное, бесконечный перечень чудес, дотоле остававшихся незамеченными

Воспоминания об этом дне были на редкость смутными. В голове отложилось лишь диковинное ощущение: его словно разорвало пополам, однако обе половинки находились настолько близко друг к другу, что одна то и дело накладывалась на другую. Берт представлял, как плывет в лодке по каналу, что тянется через бескрайнюю пустыню; пережидает внезапно налетевшую песчаную бурю, отсиживаясь в каюте, куда все равно проникает песок; чинит посуду в поселении… Привычная жизнь, выбранная вполне осознанно, жизнь, которой можно жить и дальше, забыв о Заило. Но Берт понимал, что отныне в его жизни многое переменится, потому что забыть Заило будет не так-то легко. Заило улыбается, играя с ребятишками сестры; идет, сидит, стоит… Заило, Заило… — Он гнал прочь шальные грезы, однако те подступали вновь и вновь, настойчиво тревожили воображение Вот Заило лежит рядом, опустив голову ему на плечо; какая теплая у нее кожа; как хорошо, что наконец-то нашелся кто-то, способный унять беспокойство…

Жуткая боль, будто срывают присохшую к ране повязку.

Вечером, после еды, Берт спрятался в лодке. За столом, когда он смотрел на Заило, ему казалось, что девушка догадывается о том, что творится у него внутри, и знает о нем гораздо больше, нежели он сам. Ни жеста, ни знака, внешне безучастная, что, признаться, слегка пугает… Трудно сказать, он надеялся или опасался, что Заило последует за ним. Однако она не пришла.

Берт не заметил ни как село солнце, ни того, что начал Дрожать от холода. Очнувшись какое-то время спустя, он поднялся, вылез из лодки, добрел по мелководью до берега и взобрался по склону. В небе сверкал Фобос, тусклый свет которого ложился на поля и пустыню за ними. Основание башни выглядело в ночном сумраке бесформенной черной громадой.

Берт вскинул голову и уставился во мрак. Где-то там в черноте космоса, существовал когда-то его дом. Марс оказался ловушкой, однако он не позволит приручить себя! Не допустит ничего подобного, сохранит верность Земле — ее останкам, ее памяти. Жаль, что он не погиб вместе с планетой, вместе с горами и океанами и миллионами других людей. Пускай он не живет, а существует; это существование, само по себе — протест против несправедливости судьбы.

Он долго вглядывался в небо, надеясь различить какой-нибудь из астероидов, осколок любимой Земли. Возникло необыкновенно острое ощущение одиночества, будто накатила и накрыла с головой гигантская волна. Берт потряс над головой кулаками, погрозил равнодушным звездам и принялся их проклинать, а по щекам у него бежали слезы.

Когда фырканье двигателя стихло в отдалении, поглощенное тишиной, которую теперь нарушало только звяканье колокольцев, Заило повернулась к матери.

— Ушел, — обреченно прошептала она. На глаза навернулись слезы.

Анника взяла дочь за руку.

— Он силен, однако сила исходит от жизни, поэтому жизнь сильнее его. Он вернется скоро, очень скоро. — Женщина погладила Заило по голове и прибавила: — Когда он придет, будь с ним помягче. Земляне — большие потерявшиеся дети.

ЖИЗЕЛЬ

Первое, что увидел Тэд Торби, когда его веки неохотно напряглись, чтобы подняться, была обезьяна, сидевшая на шкафу и смотревшая на него. Он рывком сел на кровати, что разбудило Рози и тряхнуло весь трейлер.

— О Боже, — сказал он. Это был тон, в котором звучало скорее тягостное осознание, чем удивление.

Он закрыл глаза, затем пристально посмотрел еще раз. Обезьяна все еще была там, глядя круглыми, темными глазами.

— В чем дело? — спросила сонно Рози. Затем она проследила его взгляд. — Ах, это. Так тебе и надо.

— Она настоящая? — спросил Тэд.

— Конечно, настоящая. И ложись. Ты стянул с меня все одеяло.

Тэд лег на спину, держа обезьяну своим озабоченным взглядом. Постепенно, несмотря на болезненное биение в голове, воспоминания о прошедшем вечере нахлынули на него.

— Я забыл, — сказал он.

— И не удивительно, судя по тому, каким ты пришел домой, — сказала Рози хладнокровно. — Я думаю, у тебя голова трещит, — добавила она с оттенком садизма.

Тэд не отвечал. Он вспоминал об обезьяне.

— Сколько ты за нее отдал? — спросила Рози, кивнув в ее сторону.

— Пару фунтов, — сказал Тэд.

— Два фунта за такое, — сказала она с отвращением.

Тэд не ответил. На самом деле он заплатил не два фунта, а десять, но сейчас был неспособен противостоять той буре, которая поднялась бы, если бы он признался. А ведь ему удалось сбить цену с пятнадцати, значит, сделка была выгодной. Крупный негр, говоривший на морском английском жаргоне с примесью французского, неожиданно вошел в жизнь Тэда, когда тот сидел в «Козле и капусте», успокаивая свою натруженную глотку после вечерней работы. Тэд не проявил особого интереса. В свое время он зарекся покупать в барах что бы то ни было — от шнурков до хорьков. Но негр тихо настаивал. Ему каким-то образом удалось оплатить выпивку Тэда, и после этого у него было преимущество. Никакие протесты Тэда, никакие заверения, что он не имеет никакого отношения к цирку и совершенно безразличен к его обитателям, если не считать крыс, временами забегавших в трейлер, не оказали воздействия. Его невозможно было переубедить в том, что любой человек, связанный с ареной, должен иметь энциклопедические знания о происхождении зверей: любые возражения были просто формой сопротивления торговцу. Он так живо продолжал говорить, пока они выпили несколько рюмок, о достоинствах и очаровательных качествах той, кого он называл «моя маленькая Жизель», что Тэд был вынужден напоминать себе время от времени, что тема разговора у них не изменилась — они по-прежнему обсуждали обезьянку.

В некотором смысле негру не повезло, что он выбрал Тэда для своего захода, так как Тэд сам в начале этого вечера уговаривал людей обменять монеты достоинством в полкроны на бутылочки с весьма сомнительным содержимым. Но Тэд не был мелочным. Он наблюдал за работой негра со вниманием ценителя и уже был готов признать, что для любителя у того неплохо получалось. Однако трудно было ожидать, что даже при старании можно было получить больше, чем его беспристрастное и бесприбыльное профессиональное одобрение. Замечание Рози о простофилях было сделано скорее в злобе, чем по существу. Дело должно было закончиться тем, что негр наткнулся на непреодолимое препятствие. В самом деле, оно на этом бы и закончилось, если бы негр не добавил еще одно достоинство к списку удивительных качеств Жизель.

Тэд улыбнулся. Рано или поздно дилетант всегда выйдет за пределы разумного. Вполне безопасно можно было утверждать, что существо было чистым, привлекательным. Умным. Можно было говорить, что оно обучено — ведь нет никаких критериев определения уровня образования обезьяны. Но делая определенную заявку, которую можно было проверить, негр демонстрировал свою неопытность, что делало его беззащитным перед любыми неприятностями. На этом этапе Тэд согласился пойти и взглянуть на феномен. Уступка была почти благотворительностью: он не верил ни одному слову, но в то же время не обещал неприятностей. Он был человеком опытным, демонстрирующим новичку, какие неприятности его бы ожидали, если бы спорное стало опровержимым.

Поэтому для Тэда оказалось ударом полное соответствие обезьянки приведенным негром характеристикам.

Тэд наблюдал это сначала со снисхождением, затем с изумлением и, наконец, с волнением, которое пришлось скрывать всеми силами. Он предложил небрежно пять фунтов. Негр запросил смехотворную сумму в пятнадцать. Тэд мог отдать пятьдесят, если бы это потребовалось. В конце концов они сошлись на десяти и бутылке виски, которую Тэд собирался отнести домой. Они выпили по паре рюмок из этой бутылки, чтобы отметить сделку. После этого все было в тумане, но, очевидно, он как-то добрался, да еще с обезьянкой.

— У него блохи, — сказала Рози, наморщив нос.

— Она женского пола, — сказал Тэд. — И у обезьян не бывает блох. Просто у них такая привычка.

— Ну, если она не ищет блох, то что она делает?

— Я читал, что это как-то связано с выделением пота. В любом случае они все это делают.

— Я не уверена, что это намного лучше, — сказала Рози.

Обезьянка на мгновение оторвалась от своих занятий и серьезно посмотрела на них. Затем она фыркнула.

— Что бы это значило? — спросила Рози.

— Откуда я знаю. Просто они это делают.

Тэд лежал и некоторое время разглядывал обезьянку. В основном она была светло-коричневая, местами с серебряным оттенком. Конечности и хвост казались удивительно длинными для ее тела. На морщинистом темном лице с низким лбом — большие глаза, как черные блестящие шарики. Они глядят столь прямо, что так и ждешь — чего же она скажет. Однако обезьяна просто вернулась к своим делам с безразличием, которое само по себе было несколько оскорбительно.

Рози продолжала рассматривать ее довольно враждебно.

— Где ты собираешься держать ее? Я не разрешу ей здесь находиться.

— Почему бы и нет? — спросил Тэд. — Она совершенно чистая.

— Откуда ты знаешь? Ты был пьян, когда покупал это животное. Оно чешется.

— Я напился после того, как купил ее, и перестань называть ее «оно». Тебе не нравится, когда так называют младенца, а для обезьян это может быть гораздо важнее, чем для младенцев. Ее зовут Жизель.

— Жизель? — повторила Рози.

— Французское имя, — объяснил Тэд.

Рози безразлично пожала плечами:

— Все равно я не согласна держать ее здесь. Это неприлично.

В этот момент Жизель приняла сложную и неприглядную позу. Она закинула правую ногу за шею и была поглощена изучением внутренней стороны коленного сустава.

— Это не простая обезьянка — она образованная, — сказал Тэд.

— Может быть, она и образованная, но не воспитанная. Посмотри на нее.

— Что? Ну, ведь обезьяны… ты же знаешь… — сказал Тэд уклончиво. — Я тебе покажу, какая она образованная. Стоит целого состояния. Вот увидишь.

Не стоило и сомневаться: одного выступления хватило, чтобы убедить самого предубежденного: Жизель — просто клад.

— Я не могу понять, почему он ее продал? — говорила Рози. — Он ведь мог разбогатеть.

— Наверное, он не был ни артистом, ни бизнесменом, — ответил Тэд.

После завтрака он вышел из трейлера и посмотрел на свой стенд. В центре красовалась надпись:

Психологический Стимулятор доктора Стивена

Вокруг висели плакаты, вопрошавшие:

МЕШАЕТ ЛИ НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ ВАШЕЙ КАРЬЕРЕ?

СПОСОБНЫ ЛИ ВЫ СОСРЕДОТОЧИТЬСЯ?

Или утверждавшие:

МЕТОДИЧНОСТЬ — ВАЖНЕЙШЕЕ КАЧЕСТВО УМА

СПОСОБНОСТЬ ПЛАНИРОВАТЬ ВЕДЕТ К УСПЕХУ

ЕСЛИ ЕСТЬ ХВАТКА — ВСЕ ДЕЛА В ПОРЯДКЕ!

Или советующие:

ОПРЕДЕЛИТЕ СВОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

МОБИЛИЗУЙТЕ УМ И ДЕЛАЙТЕ ДЕНЬГИ

ПЛАНИРУЙТЕ СВОЕ ПРОЦВЕТАНИЕ

Впервые этот набор фраз ему не понравился. Впервые же он испытал потрясение, представив, сколько монет в полкроны ему удалось получить в обмен на Всесильный Знаменитый Единственный в Мире Ментальный Тонизатор.

— Можно спокойно выкинуть все это, — сказал он. — Нужен шатер со сценой и скамейками.

Затем он вернулся в трейлер и вывел из него Рози.

— Мне нужно подумать, — объяснил он. — Нужно придумать тексты объявлений и рекламы. И купить тебе новое платье для выступлений.

Пробное выступление состоялось через несколько дней перед требовательной аудиторией, собранной из представителей актерского ремесла. Она включала Джо Диндела, широко известного под именем Эла Манифико из Манифико, и его двадцать львов-людоедов; Долли Брэг, или цыганку Клару; Джорджа Хэйторпа, владельца тира «Парень Не Промах»; Перл Верити (в девичестве — Джэдд), Единственную в Мире Истинную Трехногую Женщину, а также многих других.

Шатер был не так велик, как хотелось бы Тэду, — всего на шестьдесят сидячих мест, но он надеялся, что это временное неудобство. Тэд появился перед занавесом и заговорил так, будто обращался к огромной аудитории. Речь его была выдержана в испытанном стиле преувеличения. Прозвучала завершающая фраза: «А теперь, дамы и господа, я представляю величайшее, невероятнейшее чудо животного мира — ЖИЗЕЛЬ!» — и шатер взорвался аплодисментами.

Окончив речь, Тэд ушел налево. Теперь, когда занавес раздвигался, он обернулся, протягивая левую руку к центру сцены. Рози, торопливо закрепив занавес, вышла с другой стороны, остановилась, согнув колени в подобии реверанса и к центру сцены правую руку.

Между ними стоял мольберт с большой стопкой белой бумаги. Рядом с ним, на квадратном столике с красной скатеркой, сидела Жизель. Она была одета в платье ярко-желтого цвета и маленькую женскую шляпку с завитком красного пера. На мгновение она откинула подол в сторону и с усердием почесалась.

Улыбки Рози и Тэда были заученными и никого не могли ввести в заблуждение. Всего несколькими минутами раньше Рози решительно отказалась надеть новое платье, которое он для нее придумал.

— Мне все равно, — сказала она. — Я говорила тебе, что не надену — и не надену. Можешь одевать свою грязную обезьяну как хочешь, но меня ты не заставишь одеваться, как она. Как ты можешь просить об этом! Слыхано ли, чтобы муж одевал свою жену, как обезьяну?

Напрасно Тэд убеждал ее, что она не так его поняла. Рози уже решила. Она выйдет в костюме, в котором обычно раздавала бутылочки с Психологическим Стимулятором, или совсем не выйдет. Тэду это уничтожало весь тщательно продуманный эффект. К сожалению, ее коричневая кожа была почти такого же оттенка, как мех Жизели, — ну просто совпадение.

Тэд, еще несколько раз похвалив свою протеже, перешел к мольберту и встал около него, лицом к публике. Подошла Рози, подвинула столик с сидящей на нем Жизелью к мольберту и что-то дала обезьянке. Почти одновременно с ее поклоном и улыбкой и прежде чем она успела вернуться на место, Жизель вскочила на ноги, левой рукой взялась за мольберт сбоку, а правой начала быстро рисовать. Среди зрителей раздалось удивленное бормотание. Ее манеру не одобрили бы в художественной школе, в работе был определенный обезьяний оттенок, ранее не встречавшийся в этой теме у других, но окончательное сходство с Тэдом было бесспорным. Из-за крайнего удивления аплодисменты раздались не сразу, но прозвучали они совершенно искренне.

Тэд оторвал лист и отошел в сторону, грациозно помахивая, чтобы Рози заняла его место. Она встала на его место с решительно застывшей улыбкой. Тэд прикалывал рисунок со своим изображением к заднику сцены, а Жизель снова рисовала. И на этот раз сходство было поразительным, хотя в большей степени проявилось сходство с обезьяной. Тэд чувствовал, что Рози не зря отказалась надевать это платье. Несмотря на это, смех публики подействовал на Рози, едва не испортив ее профессиональную гримасу.

— А теперь я приглашаю кого-нибудь из зала, — провозгласил Тэд.

Первым откликнулся Джо Диндел. Массивный и сильный, он поднялся на сцену и принял у мольберта одну из своих великолепных поз в стиле Эла Манифико. Тэд продолжал болтать, пока Жизель рисовала. Она не нуждалась в уговорах. Как только один лист отрывали, она начинала следующий, как будто чистая бумага была призывом рисовать в промежутках между клиентами. Раз или два Тэд давал ей закончить, демонстрируя, что она могла рисовать не только то, что видела, но и повторять по памяти. К концу представления сцена была украшена портретами всех присутствующих, которые собрались вокруг Тэда, пожимая ему руку, предсказывая потрясающий успех и разглядывая Жизель так, как будто они еще сомневались в увиденном. Единственная, кто держалась немного в стороне во время последовавшего торжества, была Рози. Она сидела, отпивая из своего бокала, и говорила очень мало. Время от времени она хмуро и испытующе поглядывала на поглощенную собой Жизель.

Рози не могла понять, потому ли ей не нравится Жизель, что она была неестественна, или потому, что она была слишком естественна. И то и другое, по ее мнению, было достаточной причиной для неприязни. Жизель была аномальной, странной, и было естественно так относиться к чему-то странному, исключая таких, как Перл, которых хорошо все знали. С другой стороны, некоторые откровенности, которые обычны скажем, у собак, вызывают замешательство, если они касаются созданий, особенно созданий женского пола, которых провидение удостоило участи быть пародией на божественную форму. К тому же еще и поведение Жизель. Это правда, что обезьяны часто хихикают, и верно, что, по закону вероятности, эти смешки могут быть не ко времени, но все же…

И все равно Жизель стала третьим обитателем трейлера.

— Она принесет нам тысячи фунтов, а это значит, что она и для других, стоит таких денег, — говорил Тэд. — Мы не можем допустить, чтобы ее у нас увели. И не можем допустить, чтобы она заболела. Обезьянам нужно жить в тепле.

Это было бесспорным, и Жизель осталась.

Начиная с первого представления у Тэда ни разу не возникло сомнений в успехе. Он поднял цену билетов с одного шиллинга до полутора, а затем и до двух, а стоимость рисунка Жизели — от полукроны до пяти шиллингов, причем число зрителей не уменьшалось. Он начал переговоры относительно шатра большего размера.

Рози терпела свое положение служанки всего одну неделю, а затем забастовала. Публика смеялась каждому из рисунков Жизель, но чувствительный слух Рози отмечал разницу, когда они видели ее портрет. Это ее мучило.

— Она каждый раз рисует меня все более похожей на обезьяну. Она это делает намеренно, — говорила Рози. — Я не буду там стоять, если обезьяна ставит меня в глупое положение.

— Дорогая, это просто игра воображения. Все ее рисунки сделаны по-обезьяньи — в конце концов, это ведь естественно, — уговаривал жену Тэд.

— Но больше всего похожи на обезьяну мои портреты.

— Ну не упрямься, дорогая. Какое вообще это может иметь значение?

— Значит, тебе все равно, если над твоей женой потешается обезьяна?

— Но это же смешно, Рози. Ты к этому привыкнешь. Она в самом деле такая дружелюбная милашка.

— Только не для меня. Она все время наблюдает и шпионит за мной.

— Ну, дорогая, будет тебе…

— Что бы ты ни говорил, она точно шпионит за мной. Сидит и смотрит. И хихикает. Пусть живет в трейлере, я должна с этим смириться, но участвовать в представлении я не буду. Ты можешь это делать и без меня. Если тебе кто-то нужен, возьми Айрин из группы «Оп-ля».

Тэд был искренне расстроен — больше ухудшением отношений, чем неудачей номера. Было ясно — что-то произошло между ними с тех пор, как появилась Жизель. Они с Рози всегда так хорошо ладили вдвоем. Он хотел, чтобы у нее было больше удовольствий и благ, чем мог обеспечить доход от Стимулятора доктора Стивена, а теперь, когда появилась такая хорошая возможность, вместе с ней пришел и разлад. Получив такую ценность, как Жизель, было просто необходимо использовать ее должным образом. Рози прекрасно знала об этом, но ведь у женщин бывают такие странные идеи…

И тут ему тоже в голову пришла идея. Он осторожно проверил, не шьет ли Рози детскую одежду. Оказалось — нет.

Дело процветало. Представление Тэда пользовалось популярностью и хорошо рекламировалось. Жизель также преуспевала и хорошо устроилась на новом месте. Она предпочитала левое плечо Тэда в качестве любимого места для сидения, что было, конечно, довольно лестно и имело большое значение для рекламы. Но домашние дела развивались в другом направлении. В течение дня Рози совсем не было видно. Казалось, что она все время помогала по хозяйству или пила чай в каком-то другом фургоне. Если Тэду нужно было уехать по делу, приходилось запирать Жизель в трейлере одну, тогда как и ее безопасность, и ее здоровье требовали, чтобы за ней кто-нибудь присматривал. Но его единственная просьба об этом вызвала у Рози такой решительный отпор, что он не хотел ее повторять. Ночью Рози делала все возможное, чтобы полностью игнорировать Жизель. Обезьяна отвечала плохим настроением, которое время от времени переходило в хихиканье. В такие моменты Рози отбрасывала безразличие и гневно смотрела на Жизель. Она говорила, что, по ее мнению, львы куда более приветливы. Но сама Рози стала гораздо менее приветливой, чем была до этого. Тэд видел ее равнодушие и ревность, которых раньше не замечал, и был озадачен: деньги, которые они теперь получали, не снимали проблемы…

Не будь он разумным, здравомыслящим человеком, он мог бы и сам почувствовать некоторую обиду на Жизель.

Головоломка в значительной степени разрешилась в ночь, когда исполнилось шесть недель со дня триумфа Жизель. Тэд вернулся в трейлер позже обычного. Он выпил несколько рюмок, но не был пьян. Войдя в трейлер со свернутым листом бумаги в руке, Тэд глядел на Рози, которая была уже в постели.

— Ax ты!.. — сказал он, нагнулся и сильно ударил ее по лицу.

Рози спросонья была ошеломлена и обижена. Тэд смотрел на нее свирепо.

— Теперь я понял. Ты говорила, Жизель за тобой шпионит. Боже мой, каким же простофилей я был! Не удивительно, что ты не хотела, чтобы она была рядом.

— О чем ты? — спросила Рози со слезами на глазах.

— Ты знаешь, о чем. Все об этом знают, кроме меня.

— Но Тэд…

— Лучше молчи. Посмотри на это!

Он развернул перед ней лист бумаги. Рози посмотрела на него. Удивительно, как много неприличных намеков можно передать несколькими линиями!

— Я говорил со сцены, а они все чуть не лопались со смеху, пока я не понял, что происходит. Чертовски смешно, правда? — Он посмотрел на рисунок с презрением. Не было ни малейшего сомнения, что на нем были изображены Рози и Эл Манифико…

Рози покраснела до корней волос. Она вскочила с постели и злобно кинулась к шкафу, на котором сидела обезьяна. Жизель умело увернулась от нее. Тэд схватил Рози за руку и потянул назад.

— Теперь уже поздно, — сказал он.

Румянец пропал, ее лицо побледнело.

— Тэд, — сказала она, — ты не поверишь…

— Шпионила за тобой! — повторял он.

— Но, Тэд, я не хотела…

Он снова отвесил ей оплеуху.

Рози затаила дыхание, ее глаза сузились.

— Будь ты проклят! Будь ты проклят! — закричала она и набросилась на него в бешенстве.

Тэд протянул руку назад и открыл защелку на двери. Он повернулся вместе с Рози и выкинул ее на улицу. Пролетев по трем ступенькам, она наступила на край своей ночной рубашки и упала на землю.

Тэд закрыл дверь и задвинул защелку.

На шкафу хихикнула Жизель. Тэд бросил в нее сковородку. Она увернулась и снова хихикнула.

На следующее утро вся контора была озабочена. Управляющий и инспектор манежа обсуждали вопрос о срочном поиске человека с внушительной и бесстрашной наружностью для участия в номере со львами. Прошло полдня, прежде чем остальным стало известно, что Рози тоже отсутствует.

Следующие несколько дней Тэд провел в раскаянии. Он не понимал, что могло означать для него отсутствие Рози. По его мнению, он сделал единственное, что мог сделать мужчина в таких обстоятельствах. Теперь к нему пришло малодушное желание: уж лучше бы ему не знать об этих обстоятельствах.

Пристрастие Жизель сидеть у него на плече стало раздражать его. Он начал нетерпеливо сбрасывать ее. Если бы не проклятая обезьяна, он никогда не узнал бы о делах Рози. Он не хотел больше видеть Жизель…

В течение недели он автоматически продолжал давать представления, но со все возрастающим отвращением, а потом подошел к Джорджу Хейторпу. Джордж считал, что сможет заменить Тэда. Его жена Мюриел вместе с помощницей вполне управится с тиром, а он сам возьмет Жизель и будет вести номер, оставляя Тэду двадцать процентов с общего дохода.

— Если, конечно, обезьяна согласится. Она ведь к тебе так привязана, — сказал Джордж.

Два дня казалось, что это самый главный момент во всем деле. Жизель ждала указаний от Тэда, а не от Джорджа. Но постепенно ей стала понятна перемена, происшедшая с хозяином, причем она два дня дулась, прежде чем смирилась с этим.

Освобождение от Жизели принесло облегчение, но не вернуло Рози. Трейлер казался пустым как никогда… Через несколько дней ужасного безделья Тэд взял себя в руки. Он открыл свои запасы, повесил некоторые старые плакаты Психологического Стимулятора и написал несколько новых:

МОДЕРНИЗИРУЙТЕ МЫШЛЕНИЕ!

ДЕЙСТВИЕ ДАЕТ ДЕНЬГИ!

БЬЮЩАЯ КЛЮЧОМ ЭНЕРГИЯ — КЛЮЧ К УСПЕХУ!

Вскоре он вернулся к старому стенду, где простаки охотно расставались с деньгами, но все это было не то — без Рози, выдающей бутылочки…

Жизель хорошо устроилась с Джорджем. Аттракцион опять был на ходу и давал полные сборы, но Тэд не испытывал ревности, глядя, как туда валят толпы. Даже доля дохода мало его радовала: она все еще связывала Тэда с Жизелью. Он охотно отказался бы от денег, лишь бы Рози была рядом с ним, когда он будет рекламировать свой эликсир. Он пытался разыскать ее, но безуспешно.

Прошел месяц, и однажды ночью Тэда разбудил стук в дверь трейлера. Его сердце забилось. Даже в этот момент он мечтал о Рози. Тэд вскочил с кровати и открыл дверь.

Но это была не Рози. Это был Джордж с Жизелью на плече и винтовкой из тира в руке.

— Что случилось? — начал Тэд сонно.

— Я тебе покажу, ублюдок, — сказал Джордж. — Ты только посмотри на это!

Он вытянул вперед руку с листом бумаги. Тэд посмотрел. Назвать нескромным рисунок, на котором жена Джорджа Мюриел была изображена с Тэдом, было бы чудовищным преуменьшением.

В ужасе Тэд взглянул на Джорджа. Тот поднимал винтовку. Жизель на его плече хихикнула.

НЕДОГЛЯДЕЛИ

— Прендергаст, — деловито сказал директор департамента, — сегодня истекает срок контракта ХВ 2823. Займитесь-ка им, пожалуйста.

Роберт Финнерсон умирал. Раза два или три в прошлом у него бывало впечатление, что он умирает, — он пугался и неистово протестовал в душе против этой мысли, но на этот раз все было иначе: он даже не пытался протестовать, так как знал, что это всерьез. Однако как глупо умирать в шестьдесят лет и еще глупее в восемьдесят… Тогда кому-то другому придется постигать все, чему его научила жизнь, а его собственный жизненный опыт будет выброшен на свалку. Неудивительно, что вследствие такого нерасторопного использования накопленных знаний, человеческий род так медленно двигался по пути прогресса — шаг вперед, два шага назад…

Ученые мужи могли бы уделить больше внимания этой проблеме, но они всегда заняты чем-то другим, а когда вспоминают об этом, то уже поздно что-либо сделать, и все повторяется сначала.

Так рассуждал Роберт Финнерсон, лежа на высоко взбитых подушках в полутемной комнате и терпеливо ожидая своего конца, когда вдруг каким-то образом почувствовал, что больше не находится в комнате один, что появился кто-то посторонний. Роберт с трудом повернул голову и увидел худощавого человека, похожего на клерка. Роберт никогда раньше его не видал, но это внезапное появление нисколько не удивило его.

— Вы кто? — спросил он незнакомца.

— Пожалуйста не пугайтесь, мистер Финнерсон, — произнес тот.

— А я и не думаю пугаться, — ответил Роберт несколько раздраженно, — я просто хочу знать, кто вы такой.

— Меня зовут Прендергаст, если это что-нибудь вам говорит…

— Ничего не говорит. И что, собственно, вам от меня нужно?

Скромно потупив глаза, Прендергаст объяснил, что руководители фирмы, на которую он работает, хотели бы сделать мистеру Финнерсону деловое предложение.

— Поздновато спохватились, — коротко ответил Роберт.

— Конечно, конечно, в любом другом случае, но это предложение особого рода и оно может все-таки вас заинтересовать.

— Не вижу как. Но в чем там дело?

— Ну, знаете ли, мистер Финнерсон, мой босс считает, что ваша э-э…

кончина, так сказать, должна состояться 20 апреля 1963 года, то есть завтра.

— А я и сам это подозревал, — сказал Роберт спокойно, с удивлением замечая, что ему следовало бы проявить некоторое волнение.

— Очень хорошо, сэр. Однако у нас имеются сведения, что вы внутренне протестуете против этого естественного хода вещей.

— Как тонко подмечено, мистер Пендельбус!

— Прендергаст, сэр, но это не имеет значения. Важно то, что вы владеете неплохим состоянием. А как гласит народная мудрость, с собой ведь его не унесешь, не так ли?

Роберт Финнерсон посмотрел на своего визитера более пристально.

— Чего вы, собственно, добиваетесь? — спросил он.

— Все очень просто, мистер Финнерсон. Наша фирма готова пересмотреть указанную дату — за приличное вознаграждение, разумеется.

Роберт был уже так далек от нормального человеческого существования и восприятия, что не увидел в этом предложении ничего сверхъестественного.

— Насколько пересмотреть и за какое вознаграждение? — деловито спросил он.

— Ну, у нас существует несколько вариантов. Мы склонны предложить один из последних — очень выгодный, основанный на желании, высказываемом многими людьми, находящимися в положении, аналогичном вашему. А именно: «О, если б я только мог прожить свою жизнь заново!».

— Понятно, — сказал Роберт, смутно вспоминая легендарные сделки, о которых где-то читал.

— А в чем здесь подвох?

Прендергаст слегка поморщился.

— Да никакого подвоха. Просто вы сразу же передаете нам семьдесят пять процентов своего теперешнего капитала.

— Семьдесят пять процентов? Ну и ну! Что ж это за фирма такая?

— Это очень древнее учреждение. У нас было много почтенных клиентов.

В старые времена мы больше торговали на основе, так сказать, бартера. Но с развитием коммерции мы несколько изменили свои методы. Мы нашли, что иметь денежные вклады гораздо выгоднее, чем приобретать души — особенно учитывая их теперешнюю низкую рыночную стоимость. Это обычно устраивает обе стороны: мы получаем капитал, который, как я уже говорил, нельзя унести с собой, а вы можете распоряжаться своей душой как угодно — если, конечно, законы страны обитания не протестуют против этого. Единственно кто обычно остается недоволен такой сделкой — это наследники.

Последнее нисколько не смутило Роберта.

— Мои наследники в настоящий момент бродят по дому, как хищники, — неплохо бы им получить небольшой шок. Так давайте займемся непосредственно делом, мистер Снодграсс.

— Прендергаст, — терпеливо поправил его собеседник. — Ну, обычная процедура оплаты состоит в том…

Какая-то непонятная прихоть или что-то, принимаемое за прихоть, заставила мистера Финнерсона посетить Сэндз-сквер. Роберт не бывал там уже много лет, и хотя мысль побывать в местах своего детства и посещала его время от времени, свободной минуты так и не находилось. Теперь же, в период поправки после своего чудесного выздоровления, которое так огорчило его милых родственников, он впервые за много лет обнаружил, что у него масса свободного времени.

Роберт отпустил такси на углу сквера и простоял несколько минут в задумчивости, обозревая садик. Он оказался гораздо меньших размеров и хуже ухоженным, чем сохранился в его памяти. Однако, хотя большинство предметов и растений как бы съежились от времени, платаны с их свежей, только распустившейся листвой значительно выросли и почти заслонили небо своими могучими ветвями. Новшеством были и аккуратные клумбы с недавно высаженными тюльпанами, но самым значительным признаком перемен было отсутствие железной ограды, которая пошла в переплавку вместе со всяким металлоломом в годы второй мировой войны и которую потом так и не восстановили.

Вспоминая с некоторой грустью былое, Роберт Финнерсон перешел дорогу и побрел по хорошо знакомым дорожкам. Он замечал одно, вспоминал другое и даже немного жалел, что предпринял эту прогулку, — слишком уж много призраков давно минувшего окружало его…

Внезапно Роберт наткнулся на хорошо знакомый холмик, на вершине которого в окружении каких-то кустов стояло старое садовое кресло. Роберту пришло в голову спрятаться за этими кустами, как он, бывало, делал полвека назад, когда был мальчишкой. Он стряхнул пыль с кресла носовым платком и облегченно опустился на него, подумав, что, вероятно, переоценил свои силы после недавней болезни, так как чувствовал себя очень утомленным. Он задремал…

Блаженную тишину нарушил резкий, требовательный девичий голос: — Бобби! Мастер Бобби, где вы?

Мистер Финнерсон почувствовал раздражение — голос явно действовал ему на нервы. Когда голос раздался снова, он постарался не обращать на него никакого внимания.

Но вот из-за кустов показалась голова в синем капоре с пышным голубым бантом, а под ним — миловидное, розовощекое личико молоденькой девушки, которая в эту минуту старалась казаться профессионально строгой.

— Так вот вы где, негодный мальчишка! Почему вы не отвечали, когда я звала вас?

Мистер Финнерсон обернулся, ожидая увидеть за своей спиной прячущегося ребенка. Но там никого не оказалось. Когда же он вернулся в прежнее положение, кресло исчезло, а он сидел прямо на земле, и окружавшие его кусты казались теперь гораздо выше.

— Пошли, пошли, мы и так уже опаздываем к чаю, — проговорила девушка, глядя на него в упор.

Роберт опустил глаза и ужаснулся, увидев перед своим взором не аккуратно выглаженные респектабельные брюки в узкую полоску, а синие короткие штанишки, круглые коленки, белые носки и туфли явно детского фасона. Он пошевелил ногой, и нога в детском ботинке тоже шевельнулась.

Позабыв обо всем, он осмотрел себя спереди и обнаружил, что одет в бежевую курточку с большими медными пуговицами и что все это он обозревал из-под полей желтой соломенной панамки, надвинутой на лоб.

Девушка проявляла нетерпение. Она раздвинула кусты, пригнулась и, схватив Роберта за руку, рывком подняла его на ноги.

— Пошли же, наконец, не знаю, что на вас нашло сегодня.

Выйдя из-за кустов и все еще держа Роберта, девушка крикнула: — Барбара, идем домой!

Роберт старался не поднимать глаз, так как его сердце всегда невольно сжималось, когда он глядел на свою младшую сестренку. Но, несмотря на это, он все-таки повернул голову и увидел, как маленькая девочка в белом платьице стремглав бежит им навстречу. Он вытаращил глаза, так как уже почти забыл, что она когда-то могла бегать, как любой здоровый ребенок, и к тому же так счастливо улыбаться. Неужели это был сон? Но если так, то это был удивительно яркий сон — ничто в нем не было искажено или неправдоподобно. Даже звуки, раздававшиеся вокруг, были такими, какими он их слышал в детстве: скрип колес от проезжающих телег и экипажей, цокот лошадиных копыт и знакомая незатейливая песенка, которую наигрывал шарманщик, стоящий на углу улицы.

— Ну что вы сегодня еле тянетесь? — ворчала нянька. — Кухарка будет ужасно недовольна, что ей придется все разогревать.

Роберта несколько разочаровало, что они вошли в дом не через парадный подъезд, свежевыкрашенный зеленой краской, а спустившись сначала в полуподвал, где была кухня. Однако в детской все было на своих местах.

Роберт огляделся, узнавая знакомые предметы: лошадь-качалку с оторванной нижней губой, процессию игрушечных коров и овец на каминной полке, газовый светильник, уютно шипящий над столом, календарь на стене с изображением трех пушистых котят и числом, напечатанным крупным шрифтом: 15 мая 1910 года. 1910-й год — значит, ему только исполнилось семь лет…

После чая Барбара спросила: — А мамочка к нам придет сейчас?

— Нет, — ответила няня, — ее нет дома, они с папой уехали куда-то, но она заглянет к вам перед сном, если, конечно, вы будете себя хорошо вести.

Все, до мельчайших подробностей, было, как в далекие годы его детства: купание перед сном, укладывание в постель… Накрывая его одеялом, нянька удивленно заметила: — Уж слишком вы тихий сегодня, мастер Бобби, — надеюсь, вы не собираетесь разболеться?

Роберт лежал в постели с открытыми глазами — все предметы в спальне были отчетливо видны даже при тусклом свете ночника. Что-то уж слишком долго этот сон — а может быть, это был особый, предсмертный сон, про который говорят: «Вся его жизнь промелькнула перед ним в эту минуту». В конце концов, ведь он не совсем поправился после болезни…

В этой связи он вдруг вспомнил того странного человека — Прендергаст, кажется, была его фамилия, который посетил его, когда он был совсем плох.

От неожиданности этого воспоминания Роберт даже приподнял голову с подушки и сильно ущипнул себя за руку — люди почему-то всегда щипали себя за руку, когда хотели убедиться, что все происходящее не сон. Те люди, которые, как упомянул этот Прендергаст, говорили: «О, если б только мог прожить свою жизнь заново!».

Но это было совершенно нелепо, абсолютный нонсенс, и к тому же человеческая жизнь не начиналась в семилетнем возрасте — это противоречило всем законам природы… Но вдруг… вдруг в этом была одна мультимиллионная доля вероятности и то, о чем говорил странный человечек, действительно произошло…

Бобби Финнерсон лежал в своей кроватке не шевелясь и тихонько обдумывал все открывающиеся перед ним возможности. Он достаточно преуспел в прошлой жизни благодаря своему незаурядному интеллекту, но теперь, вооруженный знанием того, что произойдет в будущем, было даже трудно представить, чего только он мог бы добиться! А технические и научные открытия, предвидение первой и второй мировых войн и используемого в них оружия — все это предоставляло невиданные возможности. Конечно, нарушать ход истории было бы предосудительно, но вместе с тем, что мешало ему, например, предупредить американцев о готовящемся нападении на Пирл-Харбор или французов о планах, вынашиваемых Гитлером? Нет, где-то здесь должна была быть какая-то загвоздка, мешающая ему сделать нечто подобное, но в чем она состояла?

Все было слишком неправдоподобно и, скорее всего, все-таки сном. Но сном ли?

Пару часов позднее дверь спальни скрипнула и слегка приоткрылась, пропуская тонкий луч света из коридора. Роберт притворился спящим.

Послышались легкие шаги. Он открыл глаза и увидел свою мать, нежно склонившуюся над ним. Несколько секунд он глядел на нее в полном изумлении. Она была прекрасна. Хоть и одетая в роскошное вечернее платье, она выглядела совсем еще девочкой. С сияющими глазами она ласково улыбнулась ему. Роберт протянул руку, чтобы погладить ее по щеке, когда вдруг с пронзительной остротой вспомнил, что ее ожидало в будущем, всхлипнул.

Мама обняла его за плечи и тихонько, чтобы не разбудить Барбару, попыталась успокоить.

— Ну-ну, Бобби, не плачь. О чем ты плачешь? Ведь все хорошо. Наверно, я тебя внезапно разбудила, когда тебе снился плохой сон.

Роберт шмыгнул носом, но ничего не ответил.

— Успокойся, дорогой, от снов не бывает ничего дурного. Забудь все, закрой глазки и постарайся уснуть.

Она накрыла его одеялом, поцеловала в лоб, затем подошла к кроватке Барбары, убедилась, что та крепко спит, и вышла на цыпочках из комнаты.

Бобби Финнерсон продолжал лежать с открытыми глазами и строить планы на будущее.

Так как следующий день был субботний, состоялся привычный ритуал встречи с отцом и получения карманных денег на предстоящую неделю. Вид отца несколько ошарашил его — не только потому, что тот был одет в глупейшего вида белую рубашку с высоким крахмальным воротничком, подпиравшим подбородок, и пиджак, тесно облегающий фигуру и застегнутый до самого горла на все пуговицы, но и потому, что отец выглядел весьма заурядным молодым человеком, а не тем героем, каким он оставался в его памяти. Дядя Джордж тоже присутствовал при встрече.

— Здорово, юноша, — произнес он, — а ты изрядно вырос с тех пор, как я тебя видел в последний раз. Глядишь, скоро станешь нашим компаньоном в бизнесе. Какие у тебя соображения на этот счет?

Бобби промолчал — не мог же он сказать, что это никогда не произойдет, так как его отец будет убит на войне, а дядя Джордж в силу собственной глупости пустит все их состояние по ветру. Поэтому он только вежливо улыбнулся в ответ.

Получив свои субботние шесть пенсов, Бобби вышел из столовой с ощущением, что все будет не так просто, как он предполагал.

Из чувства самосохранения он решил не раскрывать своих пророческих способностей до того момента, пока не выяснит для себя, имеет ли он представление о вещах, которые неизбежно должны случиться или только могут произойти. Если первое, то ему отводилась лишь незавидная роль Кассандры, но если второе — то возможности его были поистине безграничны…

После обеда дети должны были пойти гулять в сквер. Они вышли через полуподвальную дверь кухни и, пока нянька остановилась сказать что-то кухарке, Бобби помог маленькой Барбаре преодолеть высокие ступеньки, ведущие наверх. Затем они пересекли тротуар и остановились на обочине.

Улица была пустынна, только вдали по направлению к ним быстро катилась повозка мясника на высоких колесах. Бобби посмотрел на нее и внезапно в его памяти возникла ужасающая картина, четкость которой можно было сравнить только с хорошей фотографией. Не раздумывая ни минуты, Бобби схватил сестренку за руку повыше локтя и поволок ее к перилам лестницы. В это же мгновение лошадь испугалась и понесла. Барбара споткнулась, упала и покатилась под лошадиные копыта. Не отпуская ее руки, Бобби изо всех сил подтянул ее обратно к лестнице и оба они кубарем свалились вниз по ступенькам. Секундой позже над их головами прогрохотала тележка, из колес посыпались спицы, а возница с диким криком упал с высокого сиденья. Лошадь же понеслась дальше, разбрасывая из полуразвалившейся повозки воскресные бифштексы.

Конечно, детей отругали, так как все были сильно напуганы происшедшим, но Бобби воспринял это философски, как и шишки, полученные им и Барбарой в результате падения, потому что знал, в отличие от других, что именно должно было случиться на самом деле. Он-то знал, что Барбара должна была лежать, распростертая, на мостовой с окровавленной, растоптанной лошадиными копытами ногой, и что эта изуродованная нога впоследствии искалечила бы всю ее жизнь. А так она лишь вопила, как любой здоровый ребенок, который ударился и оцарапался.

Вот Роберт и получил ответ на волновавший его вопрос. Тут было над чем подумать.

Его задумчивость приписали полученному шоку и старались всячески его отвлечь и развлечь. Но, несмотря на все старания окружающих, это настроение продержалось у Роберта до ночи, так как, чем больше он думал о случившемся, тем больше запутывался в возможных последствиях своего вмешательства в судьбу Барбары. Но одно он понял совершенно отчетливо: жизнь человека можно изменить только один раз. Ведь теперь, не будучи калекой, Барбара пойдет по жизни совершенно иным, непредсказуемым путем и изменить ее будущее вторично было уже невозможно, так как оно было неизвестно.

Эта мысль заставила Роберта задуматься и о судьбе отца. Ведь если бы можно было устроить так, чтобы он не погиб во Франции от осколка снаряда и остался жив, то мать бы не вышла вторично замуж так неудачно, дядя Джордж не промотал бы их состояние, Роберта бы послали учиться в более дорогое и престижное учебное заведение и вся его дальнейшая жизнь сложилась бы совершенно иначе, и так далее, и так далее…

Бобби беспокойно вертелся в постели. Да, все это было не так-то просто. Если бы его отец остался жив, это затронуло бы судьбу многих людей — все пошло бы, как круги по воде, и даже могло повлиять на исход первой мировой войны. А если бы сделать вовремя предупреждение о выстреле в Сараево? Нет, лучше держаться подальше от исторических событий. Но все же…

— Прендергаст, к нам поступила жалоба. Очень серьезная жалоба касательно контракта ХВ 2823, — заявил директор департамента.

— Я очень виноват, сэр, но, может быть, я…

— Вы здесь совершенно ни при чем. Это все психологи, будь они неладны. Сделайте одолжение, сходите к ним и всыпьте им как следует за то, что они не произвели тщательную чистку памяти, а то этот субъект уже и так натворил дел — запутал целый клубок человеческих судеб. Пока, к счастью, это все незначительные личности, но, кто знает, что он может сделать завтра. Пусть они не откладывают и поскорее исправят свою оплошность.

— Слушаюсь, сэр. Я немедленно займусь этим вопросом.

Бобби Финнерсон проснулся, зевнул и сел на кровати. У него было какое-то праздничное настроение, будто сегодня Рождество или день рождения, хотя это было всего лишь очередное воскресенье. Но он точно помнил, что сегодня он собирался сделать что-то очень важное. Но что? Он огляделся по сторонам — солнечный свет заливал комнату и ничто не напоминало ему о его намерении. Бобби махнул рукой и посмотрел на Барбару, которая продолжала сладко спать в своей кроватке. Он слез с постели, подкрался к ней на цыпочках и дернул ее за свисавшую с подушки косичку.

Пожалуй, это было неплохое начало нового дня.

ПОДАРОК ИЗ БРАНСУИКА

Дом Партлендов — это большое здание слева, ярдах, в ста от указателя, надпись на котором гласит:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПЛЕЗЕНТГРОВ.

НАСЕЛЕНИЕ 3226 ЧЕЛ.

А чуть ниже, на отдельной доске — добавление:

САМЫЙ ЖИВОЙ ГОРОДОК

НАШЕГО ШТАТА — И ВСЕХ ДРУГИХ.

СМОТРИТЕ, КАК ОН РАСТЕТ!

В большой гостиной Партлендов миссис Клейберт объясняла:

— Дорогие мои, я должна извиниться. Еще сегодня утром я сказала себе: Этель, на этот раз нужно быть точной. Именно так я и сказала. А теперь я опять задерживаю вас. Мне так неловко! Вечно что-нибудь случается. Когда я выходила, пришел почтальон. У него был пакет от моего сына, Джема. Вы знаете, мой мальчик в Европе, в оккупационных войсках. Я, конечно, не могла сразу уйти. Мне просто нужно было взглянуть. А увидев, что в пакете, я так разволновалась. Вот, смотрите, разве это не чудный подарок?

С лицом фокусника миссис Клейберт сняла бумагу с предмета, который держала в руках, и подняла его повыше. Вокруг нее собрались дамы из музыкального общества Культурного клуба города Плезентгров, секции продольных флейт. Среди скромных инструментов, на которых они бы уже играли в этот момент, не опоздай миссис Клейберт, этот выделялся особым благородством. Его темная поверхность по всей длине была покрыта резьбой — переплетением виноградных лоз и листьев. Казалось, что рельеф был слегка стерт за долгие годы прикосновениями пальцев. Полированное дерево самого темного каштанового оттенка мерцало, как атлас.

— О, Этель, это старинная вещь. Ей лет сто, а может быть, и больше, — сказала миссис Мюллер. — Тебе повезло! Я и не знала, что у вас сын — миллионер. Наверное, эта флейта стоила ему кучу денег.

— Да, мой Джем славный мальчик. Он не будет скряжничать, если его маме что-то нужно, — сказала миссис Клейберт немного самоуверенно.

Каким-то образом миссис Партленд оказалась в центре группы, когда все думали, что она в стороне. С миссис Партленд всегда так. Она взяла инструмент у миссис Клейберт и осмотрела его.

— Работа просто элегантна, — сказала она с выражением, предполагающим, что другими качествами флейте обладать не дано. Она провела пальцами по гладким полированным выступам. — Да, конечно, она сделана старым мастером. Однако, — добавила она строго, — верна ли настройка?

— Я не знаю, — призналась миссис Клейберт. — У меня не было времени попробовать. Я просто сказала себе: Этель, ты должна показать это своим друзьям, — и сразу принесла ее сюда.

Миссис Партленд возвратила инструмент.

— Прежде чем мы начнем, надо бы проверить. Барбара, подай ре для миссис Клейберт, — попросила она. Миссис Купер подняла свою флейту и извлекла требуемый звук. Это была грустная нота.

Миссис Клейберт нашла клапаны и подняла мундштук из слоновой кости своего великолепного инструмента к губам. Затем тихо дунула.

В комнате на мгновение воцарилась тишина.

— Да, я думаю, это — ре, — признала миссис Мюллер. — Но тон очень необычный, не правда ли? Больше похож на… Даже не знаю точно, на что. Но звук и в самом деле замечательный.

Миссис Партленд, удовлетворенная состоянием инструмента, поднялась на скамеечку для ног, служившую ей трибуной. Миссис Клейберт все еще смотрела на свою флейту с удивлением и восхищением.

— Трудно было ожидать, что она зазвучит, как современная флейта, — сказала она. — Ведь сейчас их делают иначе — есть всякие механизмы, приспособления. Они все, наверное, так звучали в старину.

Миссис Партленд постучала своей дирижерской палочкой.

— Девочки! — сказала она решительно, но ее никто не слышал.

— Вы знаете, — продолжала миссис Клейберт, как бы погружаясь в мечтательный транс, — я так и представляю себе какого-нибудь старинного странствующего музыканта, играющего на этой самой флейте в средневековом зале. С огромными дубовыми балками, с тростником на полу, с…

— Дамы! — скомандовала миссис Партленд. Ее суровый тон оборвал миссис Клейберт и заставил всех повернуться лицом к дирижеру. Она продолжала: — Начнем с той вещицы Пурселла, которую мы играли в прошлый раз. Для разогрева пальцев. Ноты есть у всех?

Дамы приготовились, возложили пальцы на свои флейты и сосредоточились на нотах. Миссис Партленд стояла на возвышении с поднятой палочкой.

— Так, все готовы? Миссис Люббок, боюсь, что вам придется смотреть поверх листа миссис Шульц. Итак — раз, два, три…

С первого звука стало ясно — что-то не так. Одна за другой они сбились и прекратили играть, оставив удивленную миссис Клейберт с долгой, мягкой нотой, исходившей из ее инструмента. Миссис Партленд вздохнула укоризненно, но не успела ничего сказать, а белые пальцы миссис Клейберт начали изящно двигаться по темному дереву.

Мелодия — легкая, ритмичная и милая, словно майское утро, — кружилась по комнате. Миссис Клейберт начала раскачиваться, играя. Она выставила вперед ногу. Легко, как балерина, она прошла по комнате и скрылась за дверью. За ней, величаво качаясь, поплыли дамы из Культурного клуба города Плезентгров, грациозные, как нимфы на лугу…

Когда они подошли к перекрестку, горел красный сигнал. Они остановились и ждали там, будто в оцепенении. Полицейский, который славился своей невозмутимостью, вытаращил глаза. Он подошел к миссис Клейберт с выражением, в котором сострадание сочеталось с подозрением. Во взгляде же, брошенном им на инструмент, подозрение не смешивалось ни с чем — как будто это была какая-то дубинка, хотя и разукрашенная.

— Что это? Что здесь происходит? — спросил он.

Миссис Клейберт не ответила. Она смотрела на полицейского блуждающим взором, как будто не пришла в себя после сна. Некоторое время все молчали. Миссис Партленд почувствовала, что ей следует как-то уладить это дело.

— Все в порядке, не обращайте внимания. Это так, знаете ли… что-то вроде языческого танца в честь богини Кибелы, — выпалила она неожиданно для самой себя.

Полицейский оглядел всю компанию. Его веки медленно опустились и снова поднялись.

— Я об этом ничего не знаю, — признался он. — Но, леди, я бы посоветовал вам исполнить этот танец где-нибудь в другом месте.

— Хорошо, — сказала миссис Партленд необычайно кротко. — Девочки, — начала она. И тут краем глаза увидела, что руки миссис Клейберт опять поднимают инструмент. Она быстро перехватила флейту: — О нет, только не это!

Мистер Клейберт осматривал флейту. Он смотрел на нее под лампой и так, и этак. Он мог бы попытаться подуть в нее, если бы мундштук не был убран от беды подальше в сумочку миссис Клейберт.

— Да, — сказал он, — вещь старая. Но достаточно ли она стара, чтобы…

— Сколько же лет ей должно быть? — спросила миссис Клейберт.

— Я не могу быть совершенно уверен, но думаю — лет семьсот-восемьсот.

— Что ж, может быть, так оно и есть.

— Да, пожалуй. Я вряд ли могу представить себе такой возраст.

— Если это… — начала миссис Клейберт. Но оборвала свое замечание и задумалась.

— Ты можешь узнать, — заметил ее муж многозначительно.

Она не ответила. Осторожно положила флейту на стол. Последовавшее молчание прерывалось только ритмом, который он отбивал пальцами на подлокотнике кресла. Его жена раздраженно шевельнулась.

Мистер Клейберт послушно остановился, но, хотя пальцы оставались неподвижными, ритм продолжал звучать у него в голове. Там-та! Там-та! Та-та-та, та-тат, та-тат, та-та-та! Он почувствовал, что его нога начинает стучать по полу. Там! Там! Та-та-та, та-тат, та-тат, та-та-та! Он взял под контроль и ноги, но ритм не оставлял его, проникая внутрь. Вскоре голова стала кивать в этом ритме, а его губы складывали слова очень тихо:

— Крысы! Крысы! Мы должны выгнать тварей из страны! Дорогая, может быть, в Плезентгрове найдется достаточно крыс для проверки, — предложил он наконец.

Миссис Клейберт вздрогнула.

— Если ты думаешь, что я буду возиться со стаей крыс, Гарольд…

— Но мы получили бы подтверждение, дорогая.

— Может быть. Но крысы мне отвратительны.

Мистер Клейберт вздохнул:

— Беда женщин в том, что у них есть воображение, но они им не пользуются. Взгляни на это по-другому. Если это действует на крыс и действует на твоих друзей, значит, тут что-то кроется. Что-то очень значительное. Может быть, мы сможем сделать ее по-настоящему избирательной. Может быть, мы сможем сделать так, что все, кто курит «кэмел», или все, кто пользуется лосьоном после бритья, будут танцевать на улице. Какую можно дать рекламу! Ого-го! Я думаю, есть возможности и в сфере политики. Представь, что ты играешь это по радио по всем станциям…

— Гарольд! Если тебе нужен покой в этом доме, спрячь свое воображение назад в клетку и дай мне подумать, — объявила миссис Клейберт.

— Но Этель, это может быть грандиозно. Подумай о передвижке — типа фургона для…

— Гарольд! Прошу тебя! И прекрати, ради Бога, барабанить.

На следующее утро завтрак прошел даже спокойней, чем обычно. Чета Клейберт, казалось, занималась самоанализом. Гарольду Клейберту стоило больших усилий не упоминать больше о флейте. В результате она каким-то образом довлела в комнате. Он обнаружил, что его глаза постоянно к ней возвращаются. Но когда он уже собирался уходить, его решимость дрогнула. У двери он остановился в нерешительности.

— Дорогая, я не слышал, как ты на ней играешь, — сказал он. — Не могла бы ты… Ну хотя бы ноту или две?

Его жена покачала головой:

— Прости, Гарольд, но последнее, о чем я подумала перед тем, как заснуть, было — «Этель, не смей дуть в нее снова, пока она не будет в таком месте, где не сможет причинить никакого вреда». И я собираюсь этого придерживаться.

Когда муж ушел, миссис Клейберт быстро, но рассеянно сделала уборку. Приведя дом в порядок, она взяла флейту и аккуратно протерла ее тряпкой. Какое-то мгновение миссис Клейберт задумчиво смотрела на инструмент, затем взяла из своей сумочки мундштук и вставила его на место. Поднесла флейту ко рту и помедлила. Затем опустила и опять положила на стол. Она поднялась наверх за пальто. Спустившись вниз, она взяла флейту и спрятала ее под пальто, прежде чем открыть парадную дверь. Вместо того чтобы, как обычно, сесть в машину, она прошла по тропинке к дороге. Там повернула налево и пошла прочь от города. Менее чем через милю дорожка поворачивала направо через поле. За полем начинался лес. Там было тихо и спокойно. Среди деревьев она почувствовала себя укрывшейся от мира, а ее внутреннее «я» слегка почистило перышки. От дорожки ответвлялась незаметная тропинка, и, свернув на нее, миссис Клейберт вскоре вышла на' небольшую поляну. Там она расстелила пальто на солнышке, положила на него флейту и присела.

Несмотря на солнечный свет ощущалась нежная меланхолия восемнадцатого века. В своем теперешнем настроении миссис Клейберт решила, что в этом нет ничего неприятного.

Некоторое время она сидела в задумчивости, слегка мечтательно, с оттенком ностальгии. Не потому, что она была несчастлива. У нее есть Джем, и Гарольд тоже, конечно, а Гарольд был хорошим мужем, какими должны быть мужья. Но она скучала по Джему. Казалось, что Германия страшно далеко. Бывает такое тоскливое настроение, которое охватывает вас, когда вы вспоминаете, что единственный ребенок, которого вам дал Господь, превратился в мужчину и уехал на другой конец света, а вам уже за сорок… Вы не можете не думать об этом, хотя бы изредка. Не протестуя — просто размышляя о том, как все могло бы быть, если бы все было по-другому.

Через некоторое время Этель Клейберт взяла флейту. Она касалась кончиками пальцев гладкой древесины, присланной Джемом. Она смотрела вдаль, слегка улыбаясь. Затем, все еще с улыбкой, она приложила к губам мундштук из слоновой кости и начала играть.

У перекрестка, на крыльце дома мэра Дункана собрались несколько влиятельных граждан Плезентгрова. Собрание было неофициальным, но происходило с определенной целью, хотя и чувствовалось некоторое замешательство. Решительный вид был только у миссис Партленд, но он был привычен и на сей раз ничего не обещал. Выражение надежности, cвязанное с пребыванием Джима Дункана в должности, напоминало заключительную сцену кинофильмами никого не могло обмануть. Миссис Мюллер, как обычно, в высоком темпе высказывала различные предположения, но они имели характер фона в радиопередаче. Все присутствующие стояли и смотрели в недоумении на Мейнстрит. Все, конечно, кроме миссис Клейберт, которая сидела в кресле-качалке и тихо плакала.

Перекресток Мейн-стрит и Линкольн-авеню в этот момент выглядел незабываемо. Не только сам перекресток, но и выезды на четыре улицы были забиты детьми. Девочки в основном были с двумя соломенными косичками, спускавшимися из-под белых шапочек, украшенных вышитыми разноцветными цветами. Короткие рукава раздувались у них на плечах над облегающими корсажами, а широкие полосатые юбки прикрывались яркими передниками. Мальчики были в зеленых или коричневых курточках и длинных узких брюках. Их цветные шляпы с высокими тульями украшали перья. Вся обочина была будто покрыта великолепным беспокойным ковром, от которого исходил гул молодых голосов, смешанный с дробью сотен каблучков.

Изумление охватило не только жителей Плезентгрова, оно было и на детских лицах. Большинство из них все еще озадаченно оглядывались, осматривая окружающие предметы и строения с осторожным недоверием. Другие уже освоились. Одна группа стояла с радостным трепетом у афиши кинотеатра. У других носы расплющились о стекло витрины кондитерской Луизы Паллистер. Через их головы была видна сама Луиза, напряженно суетящаяся за закрытой дверью, со сложенными в молитве руками. Через улицу, на другом углу, чей-то юношеский инстинкт уже обнаружил, что в аптеке Тони есть фонтанчик с газированной водой. Но это были просто отдельные очаги веселого настроения по краям толпы. Она состояла из детей, глядевших вокруг с изумлением, а совсем маленькие девочки и мальчики в испуге жались к юбкам своих старших сестер.

Ни один из жителей Плезентгрова не выказал какой-либо радости от такой ситуации.

— Я не понимаю, — жаловался Эл Дикин с бензоколонки. — Откуда они все взялись? — вопрошал он. Потом решительно повернулся к миссис Клейберт. — Как они сюда попали? Откуда они пришли?

Миссис Клейберт почувствовала враждебную атмосферу. Не успела она ответить, как миссис Партленд сказала решительно:

— Мы можем отложить выяснение этого. Сейчас я хочу знать другое: раз они здесь, собирается ли кто-нибудь принимать какие-то меры? — она посмотрела многозначительно на мэра Дункана. — Что-то нужно делать, — добавила она выразительно.

Джим Дункан сохранял выражение человека беспристрастного, погруженного в мысли. Он все еще находился в этом состоянии, когда вперед выбежал Элмер Дрю и сразу дернул его за рукав. Элмер был маляром, совмещая это занятие с узкой специальностью по изготовлению вывесок, но обе эти профессии делают добросовестного человека исключительно разборчивым в деталях.

— Как ты думаешь, Джим, сколько их всего? — спросил он.

На это мэр мог, пожалуй, попытаться ответить. Джим немного успокоился.

— Гм, — заметил он, — я думаю, три тысячи, Элмер. Не меньше. А может быть, и больше.

— М-да, — кивнул Элмер и стал выбираться из группы, чтобы взять свои кисти. По его мнению, этого было достаточно, чтобы предварительно изменить цифру 3 в указании численности населения на цифру 6, пока кто-нибудь не произведет точного подсчета.

— Три тысячи детей, — повторил Эл Дикин. — Три тысячи! Это дает делу совсем другой поворот. Ни одна община размером с нашу этого не потянет.

— И какой такой поворот это дает делу? — спросила миссис Партленд спокойно.

— Ну, это теперь дело штата. Проблема слишком велика, чтобы мы ее разрешили.

— Нет, — сказала миссис Клейберт отчетливо.

Они посмотрели на нее.

— Что значит ваше «нет»? — потребовал Эл. — Что нам делать с тремя тысячами детей? И кроме того, разве мы обязаны? Мне кажется, вам, Этель Клейберт, нужно объяснить нам еще очень многое.

Миссис Клейберт бросила взгляд вокруг.

— Да, это трудно объяснить… — сказала она.

На помощь к ней великодушно пришла миссис Мюллер.

— Я думаю, что иногда появление трех тысяч детей не трудней объяснить, чем появление одного, — заявила она резко.

Это упоминание о забытом эпизоде из прошлого Эла Дикина на мгновение смягчило его.

— Но мы же не можем просто стоять и ничего не делать, — сказала миссис Партленд. — Этих детей скоро надо будет кормить, а также присматривать за ними.

Это было верно. Удивление сменялось раздражением. Некоторые девочки постарше взяли малышей на руки и качали их, размахивая в такт золотистыми косами. Миссис Клейберт сбежала вниз по ступенькам и вернулась, прижимая к себе одну из малышек.

— Это верно. Нам нужно что-то делать, — согласилась миссис Мюллер.

— За городом, у Рейлз-Хилла, есть старый армейский лагерь, — сказала миссис Партленд. — Если бы мы смогли накормить их и привести туда…

— А кто их будет кормить? — настаивал Эл Дикин. — Я думаю, что Этель Клейберт просто не имеет права бросить здесь три тысячи детей в надежде на то, что…

Мэр добавил:

— Я думаю, что жители Плезентгрова смогут накормить их раз-другой, но кроме этого… А вот и Ларри! — прервал он речь. Как моряк, потерпевший крушение, взывает к спасателям, он позвал через улицу: — Эй, Ларри!

Полицейский поднял глаза и помахал своей большой рукой. Он двинулся через улицу, пробираясь между детьми наподобие человека, идущего по клумбе.

— Кто же это сделал? Кто их сюда привел? — требовал он, поднимаясь по ступенькам.

Все посмотрели на миссис Клейберт. И полицейский тоже. Он спросил:

— Вы несете ответственность за всю эту команду?

— Да, думаю, что я, — признала миссис Клейберт.

— Целых три тысячи, — добавил Эл Дикин. — Полторы тысячи маленьких Гретхен и полторы тысячи маленьких Гансов — и ни одного родного слова по-английски на всю компанию.

Полицейский сдвинул фуражку и почесал голову.

— Из Европы? — спросил он.

— Ну да… — сказала опять миссис Клейберт.

— У вас есть их иммиграционные документы? — спросил полицейский.

— Нет, нет… — сказала миссис Клейберт.

Полицейский оглядел детей. Затем снова обратился к миссис Клейберт:

— Полагаю, что несколько вагонов неприятностей вам обеспечены. И они мчатся в вашу сторону на хорошей скорости. — Он помедлил. — Кто они? Дети перемещенных лиц?

Миссис Клейберт посмотрела в сторону, через улицу.

— Да, — сказала она. — Я думаю, именно так и обстоит дело.

— Они совсем не похожи на перемещенных лиц в журнале «Лайф», — сказала миссис Партленд. — Слишком чистые и опрятные. К тому же они все выглядели вполне счастливыми, пока не проголодались.

— Разве вы не были бы счастливы, попав в такой город, как Плезентгров, после всех этих европейских развалин? — спросила миссис Мюллер.

— У них есть право выглядеть счастливыми, — сказала миссис Клейберт с неожиданной твердостью. — А Плезентгров обязан позаботиться о том, чтобы они и на самом деле почувствовали себя счастливыми.

— Однако… — начал Эл Дикин.

Миссис Клейберт сильнее прижала к груди малышку, которая была у нее на руках.

— Разве это не милые дети? Вы когда-нибудь видели более милых детей? — потребовала она.

— Конечно, это так, но…

— Разве есть что-нибудь более ценное для общества, чем его дети — и счастье его детей? — продолжала она со страстью.

— Да, конечно, но…

— Тогда я думаю, что это делает Плезентгров богатейшей общиной в нашем штате, — заключила миссис Клейберт, торжествуя.

Наступила тяжелая тишина.

— Да, конечно. Это чертовски верно, — согласился мэр Дункан. — Но в настоящий момент мы должны быть практичны. — Он бросил вопрошающий взгляд на полицейского.

От детей быстро уходило восхищение новым. Все больше малышей начинали плакать, немногие ребята постарше продолжали смеяться. Девочка в веселой полосатой юбке и бархатном корсаже с кружевами поднялась на ящик перед магазином тканей. Ее рот открылся, и она начала размахивать руками. Сначала с крыльца ничего не было слышно. Затем голоса вокруг подхватили ее песню. Она прошла по всей толпе, пока не заглушила плач. Дети стали петь и раскачиваться, волнуясь, как поле ячменя на ветру. Миссис Клейберт качала ребенка, которого держала, в такт со всеми. Она слушала незнакомые слова с улыбкой на лице и слезами на глазах.

— Вот что нужно сделать, — сказал полицейский. — Нам необходимо связаться с управлением штата по делам сирот и попросить их срочно прислать машины. После этого мы займемся кормлением детей, пока за ними не приедут.

Миссис Клейберт похолодела.

— Сиротский приют! — воскликнула она.

Миссис Клейберт опустила на землю маленькую девочку и вышла вперед.

— Мы должны быть практичны, — начал полицейский, но она остановила его жестом.

— Первый раз в жизни я стыжусь быть гражданкой Плезентгрова, — заявила она ожесточенно. — И вы отправите всех этих милых детей, чтобы они стали сиротами?

— Но, миссис Клейберт, они и есть сироты…

Миссис Клейберт отклонила это.

— Они ушли из этой ужасной Европы; они прибыли сюда, на землю свободы и демократии, они просят вашей любви, а вы даете им приют для сирот. Что же, вы думаете, они будут рассказывать об американском образе жизни, когда вырастут?

Мэр Дункан посмотрел на нее беспомощно:

— Но, миссис Клейберт, вы должны быть благоразумны…

— Разве это не христианская община? — возмущалась миссис Клейберт. — Я прожила в Плезентгрове всю свою жизнь. Я думала, что жители этого города великодушны. Теперь, когда пришло испытание, я вижу, что их сердца вовсе не исполнены христианского милосердия.

— Послушайте, — сказал полицейский умиротворяющим тоном. — У нас есть сердца и есть христианское милосердие, но мы не можем творить чудеса.

Миссис Клейберт пристально посмотрела на него, потом на других. Без слов она взяла флейту с пола у кресла-качалки. Глядя прямо на поющих детей, она возложила пальцы на клапаны.

— Вы просто не заслуживаете иметь этих милых детей, — сказала она.

Она подняла инструмент, затем замерла.

— Я думаю, — сказала она с сожалением, — единственное, что у детей не в порядке, — это то, что они вырастают в таких же взрослых, как вы.

И она приложила инструмент к губам.

Как только долгая нежная нота перелетела Мейн-стрит, дети стали оборачиваться и смотреть на крыльцо мэра Дункана. Пение прекратилось. Малыши перестали плакать и улыбались, когда их ставили на ноги. Не было ни единого звука, кроме единственной слегка дрожащей ноты. Миссис Клейберт выставила одну ногу вперед. Ее пальцы пробежали вверх и вниз по инструменту. Пошел воздух, легкий и веселый, искрясь, как солнечные лучи в водяных брызгах. Сотни маленьких каблучков начали стучать клик-клок, следуя за ритмом.

Миссис Клейберт танцуя спустилась вниз по ступенькам, затем двинулась через Мейн-стрит по коридору, открывшемуся среди расступившихся ребят. Они смыкались за ее спиной, а золотые косы и яркие юбки кружились, красные чулки сверкали, ноги притаптывали.

В доме мэра раздался шум, и двое его детей пробежали по террасе, чтобы присоединиться к танцующей толпе.

— Эй, остановите их! — крикнул Джим Дункан, но почему-то ни он, ни кто-либо другой не мог сдвинуться, чтобы сделать это.

Миссис Клейберт повернула на Линкольн-авеню, а за ней катился, подпрыгивая, веселый цветной детский поток. Американские дети высыпали через палисадники, чтобы присоединиться к остальным. Из школы вылился другой скачущий, танцующий поток, чтобы соединиться с проходящей толпой и умчаться с ней вверх по улице.

— Эй! Миссис Клейберт! Вернитесь! — завопил мэр Дункан, но его окрик потерялся среди детских голосов.

Единственным звуком, который мог перекрыть смех, пение и стук каблуков, была тема инструмента миссис Клейберт. И она в танце все шла вперед, через поле, через лес, что за полем, все дальше и дальше…

К тому времени как сознательный гражданин Элмер Дрю окончил переделку цифры 3 в цифру 6, до него дошли последние новости.

И когда мимо него проехали первые машины, набитые репортерами, детективами и агентами ФБР, ворвавшиеся в Плезентгров, он уже совсем закрасил число жителей города, ожидая точной оценки. Покончив с этим, он некоторое время рассматривал надпись на доске снизу. Затем пришел к решению, открутил ее и сунул под мышку. Возвращаясь в город, он встретил миссис Партленд. Ее дети степенно шагали по обе стороны от нее. Элмер остановился и пристально посмотрел на них. Миссис Партленд улыбнулась.

— Американские дети решили вернуться назад к своим родным, — сказала она ему с гордостью.

— Да, — подтвердил Мортимер Партленд-младший, кивая. — У них не было ни мороженого, ни кино, ни жевательной резинки — ничего, кроме танцев! Представляешь?

— А миссис Клейберт? — спросил Элмер.

— Ax да. Я думаю, она просто любит танцевать, — сказал юный Мортимер Партленд.

Элмер повернулся и пошел по дороге. На доске он вновь написал: Население 3226 чел. Затем глубокомысленно поменял последнюю цифру на 5. Ниже, с глубоким чувством гражданского удовлетворения, он вновь прикрепил доску, которая гласила:

СМОТРИТЕ, КАК ОН РАСТЕТ!

КИТАЙСКАЯ ГОЛОВОЛОМКА

Первое, что Хвил, вернувшись с работы, заметил, был пакет, вызывающе развалившийся на кухонном столе.

— От Дэя, что ли? — осведомился он у жены.

— Да уж конечно. Марки-то японские, — отозвалась она.

Хвил прошел через кухню и стал рассматривать пакет. Тот был вроде шляпной картонки, только маленькой — дюймов этак по десять в каждую сторону. Адрес: «Мистеру и миссис Хвил Хеджес, Тай Дервен, Ллинллон, Ллангольвкос, Брекнокшир, Ю. Уэльс» — буквы тщательно выведены, чтобы даже иностранцы ничего не перепутали. Еще была надпись, тоже от руки, только красная, и тоже достаточно понятная. Написано было: «ЯЙЦА — хрупкий груз, обращаться с осторожностью».

— Смешно так далеко яйца посылать, — заметил Хвил. — У нас тут их у самих хватает. Эти, случайно, не шоколадные?

— Пей давай свой чай, — отозвалась Бронвен. — Я тут целый день на пакет любуюсь, может и еще малость подождать.

Хвил присел за стол и принялся за еду. Однако время от времени глаза его сами возвращались к посылке.

— Если там и вправду яйца, так ты с ними поосторожнее, что ли, — произнес он. — Случилось мне читать однажды, как они в Китае хранят эти яйца годами. Они их в землю закапывают — для вкуса. Чудной народ. Не то что у нас тут, в Уэльсе.

Бронвен возразила: мол, Япония — это тебе не Китай.

С едой покончили, со стола убрали и водрузили на него посылку. Хвил распорол тесьму и содрал коричневую бумажную обертку. Внутри была жестянка, которая, когда от нее отклеили липкую ленту, оказалась полна до краев опилками. Миссис Хеджес принесла газету и аккуратно накрыла ею стол. Хвил зарылся в опилки пальцами.

— А тут что-то есть, — объявил он.

— Ты сегодня, похоже, не в себе. Конечно, что-то там есть! — сказала Бронвен, отталкивая с дороги его руку.

Она смела пару пригоршней опилок из коробки на газету и пощупала в коробке сама. Что бы там ни было, но для яйца это было слишком большим. Бронвен выгребла из жестянки еще горсть опилок и пошарила снова. На этот раз ее пальцы наткнулись на лист бумаги. Вытащив этот лист, она развернула его на столе. Это было письмо, написанное почерком Дэйфидда. Она еще раз полезла в жестянку, подсунула пальцы под то, что там было, и мягко вынула это из коробки.

— Вот так так! Смотри-ка, ты что-нибудь подобное видел? — воскликнула Бронвен. — Он говорит — яйца.

Они оба изумленно уставились на этот предмет. Наконец Хвил сказал:

— Такое большое. И чудное такое.

— Интересно, что за птица такие несет?

— Может, страус? — предположил Хвил.

Но Бронвен покачала головой. Она как-то видела в музее яйцо страуса и могла сказать, что эта штука имела с ним мало общего. Яйцо страуса чуть поменьше, и такого унылого, болезненно-желтого цвета, чуть рябоватое. Это же было гладкое, блестящее и выглядело не безжизненным, как яйцо в музее, а сияло какой-то глянцевой, перламутровой красотой.

— А это не жемчужина? — предположила она дрогнувшим голосом.

— А ты не дура? — ответил вопросом ее муж. — Из раковины величиной с городскую ратушу Ллангольвкоса?

Он снова засунул пальцы в опилки, но множественное число «яйца» служило, очевидно, просто стандартным оборотом: там не было больше ни одного такого яйца, да и поместиться ему было бы негде.

Бронвен насыпала опилок на одно из своих лучших блюд и осторожно водрузила сверху яйцо. Потом они стали читать письмо от сына:

Пароход «Тюдор Мэйд», Кобе.

Дорогие мама и папа, я думаю вы удивитесь тому что там есть. Я тоже удивился. Очень забавная штука думаю у них там в Китае очень странные птицы водятся. Есть же у них Панды так почему бы и нет. Мы этот сампан увидели в ста милях от Китайского берега, у них мачта сломалась и они даже не пытались и все кроме двух уже умерли, а теперь и все. Но тот один который еще не умер держал эту вроде яйца штуку всю завернутую в стеганое пальто как ребенок. Через два дня я узнал, что это было яйцо, а тогда не знал но я ему хотел помочь и очень старался. Но из нас никто по-китайски не говорил и мне его было жалко, он хороший был парень и очень ему было одиноко потому что он знал что умирает. И когда он увидел что уже пора он мне дал это яйцо и уже очень тихо говорил но я все равно ничего не понял, я мог только взять это яйцо и держать как он его держал осторожно. И я ему обещал за этой штукой смотреть но он тоже не понял. А потом он что-то еще сказал и помер бедняга.

Вот так это было а я знал что это яйцо потому что однажды показал ему вареное яйцо и он мне показал на одно и на другое но на пароходе никто не знал что это за яйцо. Но я пообещал ему что буду его хранить осторожно и посылаю вам потому что на пароходе негде.

Надеюсь это письмо застанет вас в добром здравии в каком я нахожусь чего и вам желаю.

Дэй.

— А оно все равно чудное, — сказала миссис Хеджес, прочитав письмо. — На яйцо похоже — по форме, — заключила она. — Но цвета не такие. Вот смотри, какие они красивые. Как бензиновые пятна на лужах. Такого яйца я никогда в жизни не видела. Они все одноцветные и не сияют.

Хвил все задумчиво смотрел на яйцо.

— И вправду красиво, — наконец согласился он. — А что в нем толку?

— Толку, сказал тоже! — отозвалась его супруга. — Оно, небось, для их религии священно. Тот-то, бедняга, помирал, и наш сын дал ему слово. И мы теперь его сохраним, пока он не приедет!

Они вдвоем еще некоторое время созерцали яйцо.

— Далеко это — Китай, — заметила Бронвен, непонятно к чему.

Но прошло несколько дней, пока яйцо убрали со всеобщего обозрения на кухонном шкафу. Слух о нем прошел по всей долине, и если визитерам не удавалось его увидеть, они чувствовали себя обойденными. Бронвен поняла, что без конца доставать яйцо на свет Божий и прятать обратно гораздо опаснее, чем оставить его у всех на виду.

Почти никто из соседей не был разочарован видом яйца. Лишь Идрис Боуэн, живший за три дома от них, разошелся во мнениях с остальными.

— Форма как у яйца, это точно, — признал он. — Но вы поосторожнее, миссис Хеджес. Я так думаю, что это символ плодородия. Да еще и краденый.

— Мистер Боуэн! — возмутилась Бронвен.

— Да нет, это тот, в лодке, — миссис Хеджес. — Беглецы из Китая, наверное. Предатели своего народа. Бегут из страны и тащат все, что гвоздями не прибито, пока их доблестная рабоче-крестьянская армия не взяла к ногтю. Всегда и всюду одно и то же — вот будет революция у нас в Уэльсе, сами увидите.

— О Господи Боже ты мой! До чего ж вы забавный человек, мистер Боуэн: даже старую калошу и ту сможете использовать для пропаганды, не в обиду вам будь сказано, — засмеялась Бронвен.

Идрис Боуэн скривился.

— Я вам не забавный, миссис Хеджес. А правду обзывать пропагандой не обязательно, — заявил он и удалился, не теряя достоинства.

К концу недели в доме перебывала уже вся деревня. Все оглядели яйцо и узнали: нет, миссис Хеджес не известно, что за тварь его снесла, и пора его уже положить куда-нибудь в безопасное место и подождать, пока вернется Дэйфидд.

В доме было не так уж много мест, которые можно было безоговорочно считать безопасными, и среди них воздушный сушильный шкаф для посуды был признан ничем не хуже других. Бронвен собрала в жестянку оставшиеся опилки, положила сверху яйцо и засунула это на верхнюю полку шкафа.

Там оно оставалось около месяца, вдали от глаз и почти позабытое до того самого дня, когда Хвил, вернувшись с работы, обнаружил, что его жена сидит за столом с обескураженным видом, а на пальце у нее бинт. На мужа она взглянула с облегчением.

— Этот-то вылупился!

Непонимающее выражение на лице Хвила слегка разозлило Бронвен, все мысли которой были в течение всего дня заняты только одним.

— Ну этот, из яйца, что Дэй прислал, — объяснила она. — Он вылупился, говорю тебе.

— А, теперь понял, — кивнул Хвил. — Ну и как, симпатичный цыпленочек?

— Вовсе и не цыпленок! Какое-то чудище, да еще и меня цапнуло. — Она показала бинт.

Этим утром, рассказывала Бронвен, она подошла к сушильному шкафу взять чистое полотенце, засунула туда руку, и ее что-то ухватило за палец, причем больно. Сначала она подумала, что это крыса со двора как-то пролезла в шкаф, а потом заметила, что с жестянки сорвана крышка, а рядом валяются осколки скорлупы.

— А как оно выглядит? — спросил Хвил.

Бронвен признала, что толком его и не разглядела. Заметила только что-то вроде мелькнувшего зелено-синего длинного хвоста, показавшегося над стопкой скатертей, а когда она заглянула за эту стопку, увидела блеск глядящих на нее красных глаз. Возиться с такой тварью — дело мужское, так что она закрыла дверь и пошла перевязать палец.

— Выходит, оно еще там? — спросил Хвил.

Бронвен кивнула.

— Давай-ка на него поглядим, — решительно сказал Хвил и направился вон из комнаты, но в последний момент вернулся за парой брезентовых рукавиц. Бронвен осталась на месте.

Хвил вернулся, захлопнув за собой дверь ногой, посадил зверюшку на стол, и несколько секунд она сидела там, съежившись и не двигаясь, только хлопая глазами.

— Он, я думаю, напуган. — заметил Хвил.

Телом зверушка была похожа на большую ящерицу — около фута длиной. Только чешуйки у нее на шкуре были крупнее, некоторые из них закручивались и кое-где отставали на манер плавников. А вот голова была совсем не как у ящерицы — гораздо круглее, с широкой пастью, расставленными ноздрями, и в довершение всего — с двумя большими впадинами, в которых ворочались горящие красным глаза. А вокруг шеи гривой росло что-то вроде вымпела из склеенных волос. Цвета зверь был зеленого, с добавками кое-где металлического синего, а вокруг головы и на концах локонов — сияющие красные пятна. Красным были отмечены и места, где ноги соединялись с туловищем, и основания острых желтых когтей на лапах. А все вместе — неожиданно яркое и экзотическое создание.

Оно оглядело Бронвен Хеджес, бросило искоса недобрый взгляд на Хвила и начало рыскать по столу, стараясь найти путь к бегству. Хеджесы смотрели на него минуту другую, а потом одновременно взглянули друг на друга.

— Он на тебя злой, — заметила Бронвен.

— Злой, верно. Зато красивый. — ответил Хвил.

— Морда у него противная, — сказала Бронвен.

— Это да, верно. Зато смотри, какие цвета!

Тварь уже наполовину собралась прыгнуть со стола. Хвил рванулся вперед и перехватил ее. Та задергалась, извиваясь, и пыталась цапнуть Хвила за руку, но он держал ее слишком близко к шее. Тварь перестала биться и вдруг фыркнула. Из ноздрей рванулись две струи пламени и клуб дыма. Хвил резко отдернул руки, отчасти от испуга, но в основном — от изумления. Бронвен взвизгнула и вспрыгнула на стул.

Сама тварь тоже, похоже, несколько удивилась. Несколько секунд она недоуменно вертела головой и помахивала извилистым хвостом, который был не короче тела. Потом перепрыгнула к камину и свернулась перед огнем.

— Вот это да! Это штука, скажу я вам! — вскричал Хвил, несколько выбитый из колеи. — Там у него внутри — огонь! Хотел бы я разобраться, как это получается.

— Огонь, точно. Да еще и дым, — подтвердила Бронвен. — Просто непонятно. И неестественно.

Она неуверенно посмотрела на зверя. Тот так явно устроился подремать, что она рискнула слезть со стула, но глаз не сводила с твари, готовая вспрыгнуть обратно при первом ее движении. Потом произнесла:

— Никогда не думала, что мне доведется увидеть одного из них. И я не знаю, стоит ли держать такого в доме.

— Ты это о чем? — спросил озадаченный Хвил.

— О драконе, конечно, — ответила Бронвен.

Хвил вытаращился на жену:

— Дракон? Ну уж и в самом деле! Это просто глу… — Он осекся. Снова посмотрел на животное, а потом на то место, где пламя лизнуло рукавицу. — Черт побери! Ты права. И вправду дракон.

Они посмотрели на зверя с некоторой опаской, и Бронвен заметила:

— А хорошо, что мы не в Китае живем.

Те, кому повезло в следующие два дня увидеть зверя, почти все поддержали гипотезу о том, что это дракон. Это они проверяли, просовывая палки в проволочную клетку, сделанную для чудища Хвилом, до тех пор пока не добивались заметного пламени. И даже мистер Джонс, священник, не усомнился в его аутентичности, хотя по поводу правомерности присутствия дракона в общине предпочел пока суждения не высказывать.

Но через некоторое время Бронвен Хеджес прекратила эти опыты с просовыванием в клетку палок. С одной стороны, она чувствовала ответственность перед Дэем за сохранность его имущества. С другой стороны, зверь начал становиться раздражительным и фыркать пламенем без всякого повода. А с третьей стороны, хотя мистер Джонс не высказался окончательно, можно ли подобную тварь рассматривать как одно из Божиих созданий, Бронвен посчитала, что этому существу следует гарантировать равные права с другими бессловесными тварями. Она прицепила на клетку табличку с надписью «ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ДРАЗНИТЬ» и большую часть времени проводила рядом с этой табличкой, следя за тем, чтобы правило соблюдалось.

Почти весь Ллинллон и уйма народу из Ллангольвкоса приходили на него посмотреть. Иногда они оставались по часу или больше, надеясь посмотреть, как чудище злится. Если это происходило, они шли домой довольные, что видели дракона. Но если зверь оставался спокойным и не имел желания дышать огнем, то они уходили и рассказывали своим друзьям, что это просто старая ящерица, только, понимаешь, очень большая.

Идрис Боуэн был исключением из обеих категорий до своего третьего посещения, когда ему посчастливилось увидеть фыркающего зверя, хотя и это его не убедило.

— Да, верно, он не совсем обыкновенный, — признал Идрис Боуэн. — Но это не дракон. Вы посмотрите на Уэльского дракона, на дракона святого Георгия. Дышать огнем — уже кое-что, не спорю, но дракон должен иметь крылья, а если нет — то какой же из него дракон?

От Идриса Боуэна только и можно было ожидать таких придирок, и потому на них не обратили внимания.

Однако после того как народ дней десять потолпился у Хеджесов, интерес стал спадать. Каждый хоть однажды видел дракона, полюбовался игрой цветов на его чешуе, и добавить к этому было уже мало что, кроме радостного чувства от того, что дракон живет у Хеджесов, а не у тебя, да еще и поинтересоваться, каким же он в конце концов вырастет. Потому что на самом-то деле сидеть и ждать, мигая, пока он полыхнет маленьким язычком огня, было неинтересно. Так что через несколько дней в доме Хеджесов снова воцарился покой.

А дракон, которого перестали беспокоить гости, стал проявлять более уравновешенный нрав. Он никогда не фыркал огнем на Бронвен и очень редко — на Хвила. Первая отрицательная реакция Бронвен быстро прошла, уступив место растущей привязанности. Она кормила дракона, приглядывала за ним, и нашла, что на диете из собачьих бисквитов и рубленой конины ее питомец на удивление быстро набирает рост. Большую часть времени он свободно носился по комнате. Опасения гостей Бронвен обычно старалась рассеять такими объяснениями:

— Он вообще-то дружелюбный и очень забавный, если его не дразнить. Мне его жалко, потому что плохо быть единственным дитятей, а сиротой — так еще хуже. Он же ни с кем из своей породы водиться не может, здесь даже никого похожего на него нету.

Но в конце концов наступил вечер, когда пришедший с работы Хвил посмотрел на дракона и сказал:

— Давай-ка, сынок, во двор. Ты уж слишком большой, чтобы дома тебя держать — сам видишь.

Бронвен даже удивилась тому, как ей не понравились эти слова.

— Ты посмотри, какой он хороший и тихий! — воскликнула она. — И ты посмотри, какая он умница, как он всегда убирает хвост с дороги, чтобы на него не наступили. И в доме не пачкает, аккуратный. Всегда регулярно выходит во двор, хоть часы по нему проверяй.

— Ведет-то он себя хорошо, это верно, — согласился Хвил. — Да растет очень уж быстро. И места ему нужно больше. А там, во дворе, отличная для него клетка. И есть где побегать.

Своевременность этих слов проявилась через неделю, когда Бронвен, спустившись вниз, обнаружила, что деревянная клетка превратилась в кучку углей, ковер и дорожка обгорели, а дракон комфортабельно устроился в любимом кресле Хвила.

— Все, решено. Еще повезло, что он не подпалил нашу кровать. Давай отсюда, — сказал Хвил дракону. — Хорошо это ты придумал — спалить человеку дом, только не похвалят тебя за это. Стыдно должно быть, понял?

И страховой агент, пришедший осмотреть повреждения, думал точно так же:

— Вас предупреждали, миссис Хеджес. Он у вас пожароопасен.

Бронвен возразила, что в страховом полисе ничего о драконах не говорится.

— Нет, конечно, — согласился агент, — но нельзя ведь сказать, что он не представляет повышенной опасности. Я сообщу, как решит руководство, но вам лучше бы его отключить, пока он еще бед не наделал.

И потому через пару дней дракона водворили в большую клетку из асбестовых листов, во дворе. Перед клеткой было огороженное проволочной сеткой пространство, где дракон мог размяться, хотя Бронвен по большей части держала ворота на запоре, а заднюю дверь дома — открытой, и дракон мог входить в дом и выходить, когда захочется. Утром он прибегал рысью и помогал хозяйке разжечь огонь в очаге, но вообще научился в других случаях дома огнем не дышать. Только однажды он всполошил народ, подпалив ночью свою соломенную подстилку, так что соседи побежали смотреть, не дом ли это горит, а на следующий День были как-то не очень этим довольны.

Хвил вел аккуратный учет стоимости корма для дракона и надеялся, что Дэйфидд согласится возместить расходы. Кроме этого, единственной трудностью было найти какой-нибудь негорючий материал на подстилку, да еще Хвил часто гадал, насколько он успеет вырасти, пока вернется сын и возьмет дракона в свои руки.

И все могло бы идти до этого времени гладко, если бы не Идрис Боуэн.

Хвил только что поужинал и с наслаждением вкушал вечерний отдых возле своих дверей, когда появился Идрис со своей гончей на поводке.

— А, Идрис, привет! — дружелюбно приветствовал его хозяин.

— И тебе привет, Хвил. Как поживает твой фальшивый дракон?

— Почему это фальшивый? — возмутился Хвил.

— У дракона должны быть крылья, — твердо заявил Идрис.

— К черту тебя с твоими крыльями! Пойди посмотри на него, а потом скажи мне, что это такое, если не дракон!

Хвил махнул рукой, приглашая Идриса следовать за собой, и повел гостя через двор. Дракон за своей проволочной загородкой открыл один глаз, взглянул на них и снова его закрыл.

Идрис не видал дракона с тех самых пор, как тот едва вылупился из яйца. Рост дракона произвел на него впечатление.

— Он теперь большой, да, — согласился Идрис. — И цвета у него хороши, такие переливистые. Но он без крыльев — значит, это не дракон.

— А что же он тогда такое? — требовал ответа Хвил. — Скажи, что это такое?

Никто никогда уже не узнает, как собирался Идрис ответить на этот вопрос, потому что в тот самый момент гончая рванулась, выдернув у Идриса поводок, и стала с лаем бросаться на проволочную сетку. Дракон вышел из своего дремотного состояния, сел и вдруг неожиданно фыркнул. Раздался душераздирающий вопль, пес подпрыгнул вверх и стал носиться кругами по двору, не утихая ни на миг. Наконец Идрис сумел загнать его в угол и схватить за ошейник. На правом боку пса вся шерсть выгорела.

— Хочешь неприятностей, да? Ну так ты их получишь, Бог свидетель! — крикнул Идрис, снова бросил поводок и начал снимать пальто.

Было неясно, к кому он обращается и с кем хочет драться — с Хвилом или с драконом, но каково бы ни было намерение, его решительно пресекла вышедшая на шум миссис Хеджес.

— Ага! Дразнил дракона! И тебе не стыдно? Это же не дракон, а ягненок, всем известно, если только его не дразнить. Безнравственный ты тип, Идрис Боуэн, и драка тебя не исправит. Вон отсюда убирайся, немедленно!

Идрис начал было протестовать, но Бронвен качнула головой и сжала губы.

— Слушать тебя не желаю, Идрис Боуэн. Нечего сказать, смельчак — дразнить беспомощного дракона! Он уже больше месяца огнем не плевался.

Идрис раскалился так, что, казалось, сам вот-вот плюнет огнем. Он заколебался, потом снова надел пальто, подхватил собаку на руки, бросил последний взгляд на дракона и повернулся к воротам. Уже выходя, обернулся и зловеще произнес:

— Так не я, а Закон призовет вас к ответу!

Однако о Законе что-то было не слыхать. То ли Идрис передумал, то ли ему отсоветовали, и все вроде бы затихло. Но через три недели случилось собрание местного профсоюза.

Собрание шло довольно скучно, посвященное в основном принятым в руководстве союза резолюциям и местным текущим вопросам. Потом, уже в конце, когда все обсудили, поднялся Идрис Боуэн.

— Задержитесь, пожалуйста! — обратился председатель к тем, кто уже тянулся к выходу, и дал слово Идрису.

Идрис подождал, пока все вернутся и займут места. Потом сказал:

— Товарищи!

Аудитория взорвалась криками. «Браво!», «Долой!», «К порядку!» и «Лишить слова!» смешались в одну кучу. Председательствующий долго и энергично стучал молотком, пока не добился относительной тишины.

— Провокационное поведение, — сделал он замечание Идрису. — Продолжайте по существу и не нарушайте порядка.

Идрис начал снова:

— Собратья рабочие! Мне горестно, что я должен сообщить вам обнаруженное мною. Я говорю вам о неверности нашему делу, о серьезной неверности по отношению к своим друзьям и това… собратьям рабочим. — Он выдержал паузу и продолжал: — Каждый из вас знает о драконе Хвила Хеджеса, правда ведь? И, наверное, многие его видели. Я видел его и сам, и говорил, что это — не дракон. Но теперь я говорю, что я был не прав, да, не прав я был, и признаю это. Он — дракон, без всякого сомнения дракон, хотя и крыльев у него нет.

Я прочел в Публичной библиотеке Метхира, что есть два вида драконов. У европейского дракона крылья есть. Но у восточного дракона их нету. И я приношу свои извинения мистеру Хеджесу, да, я приношу извинения при всех.

Аудитория начала проявлять некоторое нетерпение, однако голос Идриса вдруг резко переменился.

— Но! — продолжил он. — Но есть и другое. Я вот здесь прочел и встревожился. И я скажу вам. Вы видели лапы этого дракона, правда? У него там когти, причем острейшие. Но сколько их, спрошу я вас? И я же вам отвечу: их там пять. По пять на каждой лапе.

Боуэн замолчал и для пущего драматического эффекта встряхнул головой.

— И это плохо, братья, очень плохо. Потому что, да будет вам известно, китайский пятипалый дракон — это не дракон республики, это не дракон народа, пятипалый дракон — это дракон имперский. Это символ угнетения китайских рабочих и крестьян. Каково нам даже подумать, что эмблему этого угнетения держим мы в своей деревне. Что скажет о нас, услышав такие вести, свободный народ Китая? Что подумает о Южном Уэльсе славный вождь героического Народного Китая Мао Цзэ-дун, узнав об этом драконе империализма?

Идрис еще говорил, но его голос утонул в гуле собрания.

Председателю пришлось снова наводить порядок. Он дал Хвилу слово для ответа, и когда ситуация была разъяснена, дракона голосованием оправдали от всех идеологических обвинений, возведенных против него Идрисом.

Придя домой, Хвил рассказал обо всем Бронвен, но она не удивилась.

— А я знаю, — сказала она. — Джонс-почтальон мне рассказывал. Идрис, он ведь телеграмму посылал.

— Телеграмму? — заинтересовался Хвил.

— Ага, телеграмму. Он в Лондоне спрашивал у «Дейли Уоркер», какой линии придерживается партия насчет империалистических драконов. Ответа пока не было.

Через несколько дней Хеджесов разбудил стук в дверь. Хвил подошел к окну, увидел Идриса и спросил его, что стряслось.

— А ты спускайся вниз, я тебе покажу, — сказал ему Идрис.

Немного поспорив, Хвил спустился вниз. Идрис повел его к своему дому и показал Хвилу на задний двор.

— Вот, смотри сам.

Дверь курятника висела на одной петле. Рядом лежало то, что осталось от двух цыплят. По двору носилась туча перьев.

Хвил посмотрел на курятник внимательней. На пропитанном креозотом дереве белели глубокие царапины. В других местах по дереву будто провели черные мазки паленого. Идрис показал на землю. Там были видны глубокие отпечатки когтей, но не целой лапы.

— Плохо дело. Лисы, что ли? — полюбопытствовал Хвил.

Идрис аж поперхнулся от злобы.

— Лисы, говоришь? Лисы, прямо! Кто ж еще, кроме твоего дракона! И полиция будет знать, не сомневайся! — Хеджес покачал головой:

— Это не он.

— Ах, не он? Так я, значит, вру?… Я из тебя кишки выпущу, Хвил Хеджес, и на барабан намотаю!

— Бросаешься словами, Идрис, — сказал ему Хвил. — А как это получилось, если дракон заперт у себя в клетке, спрошу я тебя? Не веришь — пойдем посмотрим.

Они вернулись к дому Хвила. Дракон сидел в клетке, в чем не было никакого сомнения, и дверь была заперта снаружи палкой. Более того, как указал Хвил, даже если бы ночью дракон выходил, он обязательно оставил бы следы когтей, а их не было.

В конце концов соседи расстались в состоянии вооруженного перемирия. Идрис отнюдь не был переубежден, но не знал, как опровергнуть факты, и совсем не принимал гипотезу Хвила, что какой-то идиот-шутник оставил такие следы в курятнике плотницким гвоздем и паяльной лампой.

Хвил поднялся в спальню переодеться.

— А все равно непонятно, — сказал он Бронвен. — Идрис не заметил, а палка-то в двери опалена снаружи. Как это случилось — ума не приложу.

— Этой ночью он пыхал огнем раза четыре или пять, — ответила Бронвен. — Скулил, бегал по своей клетке и когтями стучал. Никогда раньше такого не слышала.

— И в самом деле странно, — согласился Хвил. — Но ведь из клетки он не выходил, могу поклясться.

Через два дня Хвил ночью проснулся оттого, что Бронвен трясла его за плечо.

— А ну-ка, послушай, — сказала она ему. И добавила: — Огнем пыхает.

Вдруг раздался какой то грохот, затем донеслись вопли сыпавшего проклятиями. Хвил неохотно решил, что ему стоит выйти посмотреть.

Во дворе было все, как всегда, если не считать того, что посреди двора лежала большая жестяная банка, которая, очевидно, и произвела такой грохот. Еще сильно пахло горелым и слышался шум и грохот — дракон бегал по своей клетке, вновь охваченной пламенем. Хвил открыл дверцу, выгреб обгорелую солому и набросал свежей.

— А теперь тихо! — сказал он дракону. — Будешь еще такое устраивать, я тебя далеко упрячу, и надолго. Хватит, пора спать.

Хвил и сам пошел спать, но в тот же момент, как он положил голову на подушку, уже наступил день — так ему показалось, а у порога дома стоял Идрис Боуэн и стучал в дверь.

Идрис выкрикивал что-то мало осмысленное, но Хвил сообразил, что еще что-то случилось, и потому надел пиджак и брюки и спустился вниз. Идрис бегом потрусил к своему дому и с видом фокусника распахнул ворота во двор. Хвил на несколько секунд потерял дар речи.

Перед курятником Идриса стояла самодельная западня из каких-то железных уголков и проволочного плетения. В ней среди цыплячьих перьев сидела, глядя на них топазовыми мерцающими глазами, какая-то тварь сплошного кроваво-красного цвета.

— А вот это дракон, — провозгласил Идрис. — Не то что твой пестрый, как в балагане карусель. Это настоящий, серьезный дракон с крыльями — видишь?

Хвил по-прежнему молча смотрел на дракона. Его крылья были сложены, и в клетке их негде было бы расправить. Краснота, как теперь можно было рассмотреть, становилась темнее на спине и внизу светлела, зловеще играя бликами в свете языков пламени из поддувала. Да, эта зверюга была посерьезнее, чем его питомец, и вид у нее был существенно более свирепый.

Хвил сделал шаг вперед, чтобы рассмотреть дракона поближе.

— Осторожней, друг, — предупредил Идрис, беря его за плечо.

Дракон скривил губы и фыркнул. Из ноздрей вырвался двойной язык пламени длиной в целый ярд — куда там зверушке Хеджесов! Воздух наполнился сильным запахом жженых перьев.

— Хороший дракон, — сказал Идрис. — Настоящий уэльский дракон! Он, видишь, злится, и не удивительно. Каково ему слышать о том, что в его стране поселился империалистический дракон! Вот он и пришел его отсюда выкинуть и скоро из твоего дракончика котлет наделает.

— Лучше бы ему не соваться, — сказал Хвил с уверенностью, которую сам не ощущал.

— И еще одно. Посмотри, он весь красный. Настоящий народный дракон.

— Ну, опять поехал за свое. Снова используешь драконов для пропаганды? Уэльский дракон уже две тысячи лет красный, и всегда был воином. Но он воевал за Уэльс, а не Драл глотку в борьбе за мир. Он хороший классный уэльский дракон, и не из того яйца, что подбрасывает твой старый дядя Джо. А этот, — сказал Хвил, — у тебя воровал цыплят, не у меня.

— Да ладно, на здоровье ему, — добродушно ответил Идрис. — Он сюда пришел выгнать твоего империалиста с нашей законной территории, и правильно! Нам в Ллинллоне эти перемещенные драконьи морды не нужны, и вообще в Южном Уэльсе — тоже.

— Проваливал бы ты к чертовой матери, — сказал соседу Хвил. — Мой дракон тихого нрава, никого не трогает и цыплят не ворует. Если ты к нам полезешь, я в суд подам на тебя и на твоего дракона — за нарушение спокойствия. Я тебе сказал, и ты это запомни. Пока.

Хвил еще раз взглянул в топазовые глаза красного дракона и зашагал к своему дому.

Вечером, когда Хвил сел ужинать, раздался стук в дверь. Бронвен пошла открывать и вернулась.

— Там к тебе Айвор Томас и Дэйфидд Эллис. Что-то по профсоюзным делам.

Он встал и вышел им навстречу. Они пришли с какой-то длинной историей насчет членских взносов, которые он будто бы не заплатил полностью. Хвил не сомневался, что все уплатил вовремя, но убедить этих двоих ему не удавалось. После долгого спора они, недовольно покачивая головами, согласились уйти. Хвил вернулся в кухню. Там его встретила стоящая у стола Бронвен.

— А дракона увели, — просто сказала она.

Хвил уставился на нее. Тут до него вдруг дошло, зачем они задерживали его так долго в бессмысленном споре. Он рванулся к окну. Задняя изгородь была повалена, и какие-то люди толпой за сотню ярдов от дома уносили на плечах клетку с драконом. Хвил повернулся и увидел, что Бронвен предусмотрительно заняла место в задних дверях.

— Воровство, а ты не позвала на помощь! — обвинил он ее.

— Они бы тебя отлупили и отбросили с дороги, а дракона все равно унесли бы. Это Идрис Боуэн и его компания.

Хвил снова выглянул из окна.

— А зачем он им нужен?

— Для боя драконов, — ответила ему Бронвен. — Они ставки делают. На уэльского дракона против нашего ставят пять к одному, и очень уверенно.

Хвил покачал головой:

— Неудивительно. Только это нечестно. У того дракона крылья есть, и он может нападать с воздуха. Неспортивно это, вот что.

Он снова выглянул из окна. К группе присоединялись все новые и новые люди, и они несли свой груз на пустырь, покрытый грудами шлака. Хвил вздохнул.

— Жалко мне нашего дракона. Убийство будет… Но я все-таки пойду посмотрю, чтобы Идрис Боуэн не пустился на грязные трюки. Драка бесчестная, так чтобы она не была еще бесчестней.

— А сам ты драться не будешь? Обещаешь мне?

— Послушай, девочка, разве я совсем дурак, чтобы драться один против пятидесяти? Поверь, мозги у меня есть. Пожалуйста.

Она неуверенно посторонилась и позволила мужу отпереть дверь. Затем схватила шаль и побежала за ним, повязывая ее на ходу.

Толпа собралась на плоском пятачке у подножия груды шлака и состояла из сотни примерно человек, и еще полсотни спешили присоединяться. Несколько самопровозглашенных распорядителей старались оттеснить толпу с середины пятачка, очищая для боя овальный ринг. На одном его конце свернулся в клубок красный дракон, озирая недобрым взглядом толпу. На другом конце поставили асбестовую клетку, и носильщики отскочили. Идрис заметил подошедших Хвила и Бронвен:

— А, это вы! Ну, сколько ставите на своего дракона? — Он нагло улыбался.

Хвила опередила Бронвен:

— Злобная твоя душонка и бесстыжие глаза, Идрис Боуэн! Ты свяжи своему дракону крылья, тогда мы и посмотрим. А так ты только и умеешь драться, когда у тебя подкова в перчатке. — И она оттащила Хвила в сторону.

А вокруг овального ринга заключались пари, почти все в пользу уэльского дракона. Потом на ринг вышел Идрис и поднял вверх руки, призывая к тишине.

— Сегодня у нас вечер спорта. Суперколоссальный аттракцион, как говорят в кино, сегодня и больше никогда — очень, кстати, вероятно. Так что делайте ставки. Как только прослышит про это английский закон, сразу же не станет драконьих боев, как нет петушиных.

По толпе пробежал шумок и смешок тех, кто знал о петушиных боях чуть больше, чем было известно английскому закону.

Идрис продолжал:

— Итак, я сегодня представляю вам чемпионат драконов. С моей стороны — красный дракон Уэльса, на своем поле. Народный дракон, и вы видите цвет народного дракона…

Раздались крики возражений, но Идрис перекрыл их:

— Слева — декадентский дракон империалистических эксплуататоров несчастного китайского народа, ведущего героическую борьбу за свободу под руководством великого вождя…

Но конец речи утонул в аплодисментах, выкриках, кошачьем мяуканье, и эта какофония продолжалась до тех пор, пока Идрис не сошел с ринга, махнув рукой людям у клеток.

На одном конце двое подцепили багром дверцу клетки красного дракона, потянули на себя и резко отскочили. На другом конце кто-то выбил шкворень из скобы на асбестовой двери, отворил ее и поспешил убраться с дороги.

Красный дракон неуверенно огляделся. Попробовал расправить крылья. Увидев, что это получается, он подперся хвостом, оторвал от земли задние лапы и заболтал ими в воздухе, будто разрабатывая суставы.

Второй дракон ленивой иноходью потрусил из клетки. Пройдя два-три метра, остановился и заморгал. На фоне пустыря и кучи шлака он выглядел очень уж экзотически. Он широко зевнул, показал внушительные клыки, повращал глазами туда и сюда, и тут заметил красного дракона.

В ту же секунду и красный дракон заметил другого. Он перестал болтать ногами и шлепнулся на все четыре лапы. Два дракона глядели друг на друга. Толпа затихла. Драконы были неподвижны, только концы их хвостов чуть подергивались.

Восточный дракон чуть склонил голову набок. Затем коротко фыркнул, и стебли на клочке земли перед ним съежились и пожухли.

Красный дракон напрягся. Он вдруг принял защитную позу, поднял одну лапу с растопыренными когтями и встопорщил крылья. Потом с силой пыхнул огнем — маленькая лужица, зашипев, испарилась и всклубилась облаком. По толпе прошел заинтересованный говорок.

Красный дракон пошел обходить другого по кругу, время от времени слегка вздергивая крылья.

Толпа внимательно следила. Дракон Хеджесов не двигался с места, но медленно поворачивался за противником и не сводил с него внимательных глаз.

Почти обойдя круг, красный дракон остановился. Он широко распахнул крылья и во всю глотку заревел. Одновременно с этим он выпустил две струи огня и отрыгнул клуб дыма. Толпа инстинктивно подалась назад.

И в этот самый напряженный момент Бронвен расхохоталась.

Хвил тряхнул ее за плечо.

— Тише ты! Ничего тут нет смешного.

Но она не сразу смогла остановиться.

Восточный дракон на мгновение застыл. Похоже было, что он обдумывает ситуацию. Потом он повернулся и побежал. Задние ряды заулюлюкали, а те, кто стоял в передних рядах, замахали руками, загоняя дракона обратно на ринг. Но дракон на махание руками внимания не обратил. Он шел себе вперед, время от времени пуская из ноздрей небольшую струйку пламени. Люди на его пути дрогнули и разбежались. Полдесятка человек погнались за ним с палками, но отстали — дракон бежал вдвое быстрее, чем они.

Красный дракон с ревом взмыл в воздух и пролетел над полем, плюясь огнем, как истребитель с огнеметом. Толпа стала быстро разбегаться, очищая ему дорогу.

Бегущий дракон скрылся за подножием шлакового холма, а второй сделал в воздухе горку и тоже скрылся из виду. Толпа разочарованно застонала, и часть ее рванулась за холм увидеть момент убийства.

Однако через минуту бегущий дракон показался снова. Он смешно трусил по склону холма, забираясь все выше и выше, а красный дракон все так же летел чуть сзади. Люди стояли и смотрели, пока, наконец, драконы не скрылись за гребнем. На секунду на фоне неба появился силуэт летящего дракона, сверкнула струя пламени, дым рассеялся — и начались споры о том, кто кому должен платить.

Идрис оставил спор и подошел к Хеджесам.

— Ну и трус же этот ваш империалист! Хоть бы раз огнем дунул как следует, или огрызнулся.

Бронвен посмотрела на него и вдруг улыбнулась.

— Ну и дурак же ты, Идрис Боуэн, и голова у тебя забита битвами и пропагандой. Есть еще много в мире хорошего, кроме драк, даже у драконов. Твой-то красный уж такой был молодец, уж такой красавец — прямо павлин. Совсем как ребята в воскресных костюмах на Хайстрит в Ллангольвкосе — те уж точно не на драку наряжаются.

Идрис вытаращился на нее.

— А наш-то дракон, — продолжала она, — наш-то тоже ничего. Фокус, конечно, не новый. Мне и самой так когда-то приходилось. — Она искоса взглянула на Хвила.

До Идриса начало доходить.

— Так… так вы же всегда говорили «он» про свою зверюгу! — возмутился Идрис Боуэн.

Бронвен пожала плечами:

— Верно, верно. А ты умеешь отличить дракона от драконихи по виду? — Она повернулась в сторону гор. — Очень уж холодно и одиноко ему было две тысячи лет. Так что сейчас этот красный петушок не будет забивать себе голову твоей политикой. У него другое на уме. А ты знаешь, интересно будет, когда в Уэльсе начнут плодиться дракончики — и очень скоро!

ЭСМЕРАЛЬДА

Эсмеральда была лучшей актрисой, что когда-либо принимала участие в моем представлении. Я заполучил ее у одного русского — за пятьдесят центов. У тогдашних русских всегда можно было найти самое лучшее. Может быть, у теперешних тоже, да сейчас русского нелегко найти. А пятьдесят центов — тоже была цена не слабая, пусть и по зимнему времени, когда цены уходят вверх. Но уж когда я ее увидел — все, с концами, решил я. Она должна быть моей. Большая она была и сильная. А русский знал, чем владеет. Я, конечно, поторговался, но он меньше пятидесяти не взял бы ни за что.

Я был рад своей находке. Порода стала за последнее время пожиже, и мне пришлось даже изменить объявление на фургоне, которое я вывешивал всюду, где мы только останавливались:

ПОДХОДЯЩИЕ БЛОХИ

ПОКУПКА ЗА НАЛИЧНЫЕ

и слово подходящие подчеркнуть, а то находились люди, приносившие мне собачьих блох, и кошачьих блох, и куриных блох, а потом катившие на меня бочку, отчего это я, дескать, не покупаю. Теперь такие тоже находятся, но я им показываю слово подходящие, и они меньше кипятятся. В толк не могут взять, что нужны сильные, здоровые, человеческие блохи. Другие породы слишком малы, и нет в них той живости. Вдруг, бывает, во время работы ложатся, или пройдет дрессировку и сразу помрет. Вот человеческие блохи — те выдерживают. На Эсмеральду я только раз глянул, и уже знал, что это настоящий товар, да еще и Русская — высший класс, я уже говорил.

Я не сомневался, что она мне дорого обойдется. Не то что полтинника своего было жалко — зимой случалось отдавать по семьдесят пять за гораздо худших. Времена меняются, и теперь куда реже можно встретить настоящих артистов. Дело в том, что в ее будущем я видел слово — «ЗВЕЗДА» так ясно, как если бы оно было написано крупными светящимися буквами; следовало только ее как следует выдрессировать.

Как раз когда я ею занялся, в фургон вошла Молли Догерти и стала смотреть, как я привязываю красную шелковую ниточку вокруг небольшой бороздки, которая у них между головой и телом. Закончив с этим, я привязал другой конец нити к полоске картона, свободный конец полоски пришпилил к столу булавкой и посадил Эсмеральду на стол. Сначала она, конечно же, как все они, попробовала скакать. И как! Если бы не булавка, утащила бы картонку с собой! Ее отбросило вниз, но она еще несколько раз попробовала прыгнуть.

— Ого! — сказала Молли. — Из этой выйдет толк.

Что мне больше всего нравится в Молли, это то, что она на все смотрит профессионально. Вообще женщины серьезного интереса не проявляют. Они хихикают и взвизгивают, а чаще всего поеживаются во время представления, но нет у них того, что можно было бы назвать настоящим пониманием. А Молли не такая. Она сразу разглядит артиста, как будто сама в шоу-бизнесе. Хотя на самом деле ее папаша, старый Дэн Догерти арендовал у наших ворот концессию по продаже сосисок, а его супружница и сама Молли ему там помогали.

Она, Молли, была симпатяга, темноволосая такая свежая девушка ирландского типа. Было ей что-то около девятнадцати, а мне — двадцать четыре. Догерти всем семейством уже больше двух лет ездили с нашим цирком. Я поддерживал хорошие отношения со стариком, и с ее Ма тоже неплохие, хотя старуха моих артистов на дух не выносила, а при виде меня иногда начинала этак неосознанно почесываться. Чувствительная такая дама. Зато Молли… Я на самом-то деле в Ирландии ни разу не был, хотя из-за знакомства с Молли мне иногда казалось, что был. Когда она была спокойна или грустна, в ее глазах стояла дымка, похожая на медленный голубой торфяной дымок. А бывало, что ее глаза смотрелись глубокими и темными озерами в зарослях вереска. Я ловил себя на мысли, а не похожи ли ее контуры на изгибы холмов Ирландии, а голос у нее был такой трогательный, как все эти песни вроде «домой в Ирландию». А иногда как взглянет, как повернется, так сразу поймешь, что джига — это ирландский танец.

Мы с Молли почти всегда хорошо ладили. Встречались мы часто и много времени проводили вместе, так что это даже вошло в привычку — но и только. У нее бывали свои кавалеры. Я тоже встречался с другими девушками, хотя и не серьезно — рано или поздно они позволяли себе такие отзывы о моих артистах, что моя профессиональная гордость бывала задета. Так что они приходили и уходили, ничего в моей жизни не меняя, пока не появилась Хельга Лифсен…

Да, так я уже говорил, что у Молли был хороший глаз. Она стояла, глядя на Эсмеральду, а та сразу поняла, что от попыток прыгать толку не будет. Нить и картон тянули ее вниз, поэтому она немного отошла в сторону и, решив, что освободилась, попробовала снова прыгнуть. Тут, ей-Богу, можно было почти разглядеть, как она удивилась и стала соображать, что же не так. Потом она отошла еще немного, пока не сочла, что теперь-то уж она наверняка освободилась. В нашей профессии есть люди, которые говорят, что начинать дрессировку лучше всего в маленькой стеклянной коробочке на веретене, чтобы блохи, прыгая, отшибали себе мозги, а вся штуковина в это время бешено крутилась. И когда их вот так порастрясти, они начинают ходить с оглядкой. В наши дни еще пускают в ход всякие электрические штучки, но я привык работать так, как с Эсмеральдой. Это действует. Через некоторое время они начинают описывать круги вокруг булавки с картонкой, а через несколько часов уже и не думают прыгать, разве что время от времени.

Эсмеральда училась быстро. Как правило, их до выпуска в представление надо тренировать недели две, а тут было сразу видно, что если бы я не решил делать из Эсмеральды звезду, ее можно было бы обучить гораздо быстрее.

— А что она будет делать? — спросила Молли. — Только не говори мне про велосипед.

Она знала, что у меня была идея: артиста можно научить ездить на велосипеде. Этого еще никто никогда не делал, и я хотел быть первым. Точнее говоря, никто нигде такого не сделал, хотя я пытался иногда, когда ко мне попадал подающий надежды артист. Блохи, как ни странно, не могут понять, что такое равновесие.

— Я ее попробую, — сказал я Молли. — И если у нее не получится — ну что ж, таскать тележку она сможет.

— Работа для осла, — возразила Молли. — Она же явно способна на большее. Мы должны ей что-то придумать.

Тут моя красавица была права. Стоило посмотреть, как Эсмеральда таскает картонку! Блохи вообще очень сильные. Лучший артист, который был у меня до этого, тащил вес в двести пятьдесят раз больше собственного, а Эсмеральда явно собиралась далеко перекрыть этот рекорд. Я только собирался сказать Молли, что надо заняться ею всерьез и не спешить вводить в представление, как Молли вдруг отвернулась от Эсмеральды и обратилась ко мне:

— Джо, а что, если нам завтра утром закатиться на пляж? У них тут шикарный пляж — кабинки, каноэ и вообще чего захочешь.

— Я бы с удовольствием, Молли, — ответил я. — Но завтра утром у меня свидание.

Молли посмотрела на Эсмеральду. Та все еще ходила кругами по столу.

— С блондинкой? — спросила она спокойно.

Никакой не было причины, почему бы мне не иметь свидание с блондинкой, брюнеткой или шатенкой, но как бы вам сказать… было в ее голосе что-то такое… или наоборот, чего-то такого в ее голосе не хватало. Ну, так или иначе, я ответил:

— Честно говоря, свидание с одним парнем. Он обещал найти для меня несколько чистопородных, если я сам за ними приду.

И тут в фургоне возникла Хельга — такое уж мое везение. Открыла дверь, не постучав, и просунула голову. Молли взглянула на нее и перевела взгляд на Эсмеральду. Хельга взглянула на Молли и сморщила нос на Эсмеральду.

Ее даже это не портило. Она была прекрасна. Не только лицом, но вообще всей своей внешностью. Большие голубые глаза, волосы, как вспышка солнечного света, и фигура, перед которой спасовал бы любой скульптор. Не удивительно, что ей так аплодировали на каждом представлении. Когда она шла по проволоке или балансировала на шесте под куполом в свете прожекторов, казалось, что она плывет в небе. Я думаю, что так мог бы выглядеть ангел если бы не бедра. Мне навсегда запомнился ее прекрасный и спокойный вид, хотя я видел ее представление всего раза два, потому что меня всегда бросало в пот от волнения. Сейчас она была одета в красный джемпер и голубые брюки, но и это ей шло.

— Привет, Джо, — сказала мне Хельга. — Ты прости, боюсь, что ничего не выйдет. Мне только что сказали, что завтра в одиннадцать утра репетиция. Я не знала, извини.

И вышла.

Я глянул на Молли, но она ничего не сказала, будто и не слышала. Она только смотрела на Эсмеральду, а та ходила все кругами, кругами, кругами…

После мы с Молли встречались лишь мельком. Мне было жаль, что она не видит, как подвигается дрессировка Эсмеральды. Эсмеральда вошла в хорошую форму, и Молли могла бы подкинуть насчет нее парочку хороших идей. Но Молли считала, что у нее есть право чувствовать себя обиженной, хотя мне так не казалось — мы же не были помолвлены или что-нибудь в этом роде. А, с ними всегда так! Мне кажется, что если ты предъявил заявку, то как-то поставь в известность… они же как будто считают, что каждый должен знать и так. Ну вот она и ходила, как в целлофан завернутая.

Меня это не очень тревожило. Большую часть времени, свободного от возни с артистами (а возни с ними немало) у меня в голове была Хельга. Я все думал о том, когда я ее последний раз видел, или когда увижу ее снова, и что я забыл сказать, и что скажу в следующий раз, и все прочее в этом роде. Может, я слегка о ней бредил. Меня манил не только ее вид, а вообще все. Вот, например, как она двигалась — уверенно. Канатоходца всегда можно узнать по тому, как он движется. В Хельге чувствовался класс. Она работала под куполом, а в те времена воздушные гимнасты, как правило, понимали дистанцию между собой и режиссерами блошиного цирка.

Я старался видеться с ней как только мог часто, а когда не удавалось ее увидеть, шатался вокруг, стараясь поймать момент. По утрам после ее тренировки или репетиции мы куда-нибудь ходили, а по вечерам мы встречались после представлений.

Если бы я участвовал в Скачке Смерти, Романтической Реке или Зале Ужасов, все это было бы гораздо проще, но мои артисты осложняли дело. Как-то в разговоре я заметил, что Хельга бросает беглые взгляды на тыльные стороны моих рук и морщится. Ее как-то передергивало, и я знал, о чем она думает, но черт возьми, актеров же надо кормить, как и всякого другого. Я единственное что придумал — прикладывать их выше по руке, чтобы следы скрывались рукавом. Она не могла к этому отнестись разумно — женщинам это вообще не удается.

— Лапонька, — говорил я ей, — взгляни на вещи объективно. Если бы это были львы, тюлени или слоны, ты бы так не кривилась. Артисты они маленькие, но тоже творения Создателя, как и мы все.

— Я знаю, — отвечала она, — но все равно предпочитаю львов.

— Здоровенные и неуклюжие грубияны, — возражал я. — Они только и умеют, что прыгать на тумбы и стоять там, порыкивая, пока толпа надеется на худшее. А мои артисты могут сыграть настоящий спектакль…

Бесполезно. Сколько бы я ни говорил, она неизменно в конце заявляла, что предпочла бы львов.

И еще одно. Есть девицы, которым — чем бы ты ни занимался — важно одно: насколько ты готов пренебречь своим делом ради них. И это тщательно продуманная ловушка, где они в обоих случаях выигрывают. Если ты не пренебрежешь, то ты ее недостаточно любишь, а если пренебрежешь, то ты тряпка и слабак. Теперь я понимаю, что Хельга тоже вокруг этого крутила, но тогда я честно думал, что все дело в моих артистах.

Может быть, я запустил слегка свою работу, но сказать, что я ей пренебрегал, нельзя. Выступления продолжались, а тем временем я готовил Эсмеральду к премьере. Несколько меня разочаровало, что она, как и прочие, не могла держать равновесие на велосипеде, но у меня были кое-какие идеи, как ее использовать. Должен сознаться, что испытывал нехватку предложений, на которые так щедра была Молли. До того времени я как-то не обращал внимания, как много из того, что она предлагала, было введено в представление, ив тот момент они мне тоже очень бы не помешали. Ну, как бы там ни было, а мы с Эсмеральдой готовились к выходу. Она была несомненно сильна и могла тащить тележку с шестью артистами, но права была Молли, что глупо использовать талант как тягловую силу.

Прошло три недели, и я счел, что Эсмеральда готова к дебюту. И тогда я прикрепил к пологу специальное объявление:

СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ

ЭСМЕРАЛЬДА

ПЕРВОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

САМОЙ ЗНАМЕНИТОЙ В МИРЕ

PULEX, ИЛИ БЛОХИ

ТОЛЬКО У НАС СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ

Может быть, это их и заманило. А может, и нет; так или иначе, в тот вечер зал был полон.

Я начал как обычно, дав свет на пустой ринг. Затем отдернул занавес, открыв взорам зрителей оркестр. Десять исполнителей привязаны к своим местам, и у каждого прикреплен к ноге инструмент. Одиннадцатый — певец — несколько выдвинут вперед и прицеплен к стойке микрофона. Они сидели тихо, пока я не запустил под стойкой патефон. Когда закрутился диск, платформа завибрировала, они возбудились и задергали своими инструментами, создавая полную иллюзию, что играют именно они. Я дал пластинке доиграть, а потом объявил:

— Дамы и господа! Сегодня мы представляем вам впервые на сцене самую талантливую блоху в мире, блоху с университетским образованием. Леди и джентльмены, сегодня мы представляем вам Эсмеральду!

Я поставил другую пластинку и выпустил на ринг Эсмеральду. В первый момент мне показалось, что моя звезда проваливается, но тут она поехала. На двухколесном она, быть может, и не ездила, но кому какое до этого дело, если со своими длинными, как у кенгуру, ногами она могла не хуже тащить трехколесный. Эсмеральда сделала молниеносный рывок через ринг к музыкантам и упала перед оркестром. Но я ее подхватил и она поехала — все быстрее и быстрее, накручивая круги вокруг ринга, как будто в велогонке. Это было великолепно, и зрители, надо сказать, приняли ее на ура. Все было тип-топ — разве что костюмчик следовало бы ей сделать не розовый, а поярче, и на следующих выступлениях я его сменил.

Пока я готовил Эсмеральду к следующему представлению, на арене выступили боксеры. Теперь артистов возбуждают сжатым воздухом, а я просто ставил под платформу часовой механизм, и от его тиканья платформа начинала дрожать. У артистов на верхних ногах были перчатки, а сами они были связаны ниткой, незаметной для зрителей. Когда я их ставил на платформу, они начинали злиться и, казалось, драться взаправду. Так они тузили друг друга, пока я готовил Эсмеральду к гонкам колесниц.

Представление шло отлично, и финал тоже удался. Для него я припас Великую Битву Гладиаторов. Я взял восемь артистов, к одной передней ноге прикрепил им меч, а к другой — щит, и поставил их в маленький ринг внутри большого. У этого ринга с одной стороны была клетка, и когда у нее поднимали двери и стучали по задней стенке, вылезал большой клоп. Артисты клопов не любят; они на него наскакивали, как только он приближался, и очень скоро клоп разъярялся. Увы, всегда находятся люди, которые начинают кричать о жестоком обращении с клопами и угрожают жаловаться в Комитет по Надзору. Они не верят, что старина клоп всего лишь слезу пускает от злости. Наверное, потому, что это слишком похоже на правду — люди вообще странный народ.

Как бы там ни было, а я теперь вместо гладиаторских боев устраивал свадьбу. Свадьба была шикарная! На одной стороне оркестр наяривал «Вот входит невеста», на другой стороне певцы размахивали нотами, посередине топтался священник, а перед ним Счастливая Пара. Мне пришлось поручить Эсмеральде роль не невесты, а жениха — во-первых, она была крупнее всех остальных, а во-вторых, у нее было что-то вроде аллергии на вуали, но я считал, что никто, кроме меня, подмены не заметит.

Эффект был потрясающий. Публика смеялась и не могла остановиться, даже когда я опустил занавес. И оставшиеся три представления тоже прошли как надо. А потом я быстренько закрылся, благо собирался на встречу с Хельгой…

На следующее утро, когда я вошел в палатку покормить труппу, меня просто оглушило. Исчезла дюжина артистов, и среди них — Эсмеральда. Ну, мне приходилось и раньше терять артистов — как бы аккуратно с ними ни обращались, иногда кого-нибудь все-таки потеряешь, но чтобы целая дюжина… И все же факт был налицо: стеклянные крышки сдвинуты, артистов нет. Я бы даже решил, что кто-то их выпустил, если бы это было хоть кому-нибудь нужно. Но людей, как правило, больше устраивало, что артисты закрыты в своих коробках, и потому мне пришлось предположить, что я сам был неаккуратен, когда спешил на свидание с Хельгой, — ей бы очень не понравилось ожидание.

Ну, я начал шарить вокруг. Я так думал, что они далеко уйти не могли, однако никого не нашел. Было похоже, что они смылись быстро и далеко. Конечно, нельзя рассчитывать, что артист не выпрыгнет из труппы, если дать ему шанс. Больше всех мне было жалко Эсмеральду — она становилась настоящей актрисой.

Представление не шло. Толпа была вроде заинтересована, и кое-где слышались смешки, но заставить их засмеяться, как накануне, мне не удавалось. И я все никак не мог отвлечься от своих мыслей, когда потом в этот вечер встретился с Хельгой — но ей я не рассказал, что Эсмеральда и другие сбежали. Я понимал, что она воспримет это не так, как я. Вот Молли… Но сейчас я думал о Хельге.

И все же она что-то заметила.

— О чем ты сегодня думаешь, Джо? — спросила она, когда мы вошли в рощу за цирком.

— Да ни о чем, — ответил я. — Ни о чем, кроме того, что я, может быть, влюблен.

— Может быть? — переспросила Хельга, глядя мимо меня.

Я остановился и взял ее за руки выше локтей.

— Нет. Не «может быть». Я с ума по тебе схожу. И ты это знаешь. Я люблю тебя так, как никогда никого не любил. Понимаешь, я… Ты меня хоть немножко любишь? Не мучь меня. скажи, милая, у тебя хоть немножко сердца есть?

Хельга тихо стояла, глядя своими синими глазами прямо в мои. и они были ласковей, чем я в своей жизни видел.

— Сердце у меня есть, Джо — может быть, даже слишком много… Но тебе, я вижу, нужно такое сердце, которое занято только тем же, что и ты, — а такого сердца у меня нет…

Я не очень слушал, что она говорит, а только наслаждался тем, как она смотрит.

— Милая, дай мне шанс. Может быть, мы найдем выход — я ведь так тебя люблю…

Она кинула на меня удивленный взгляд, потом взяла меня под руку, и мы пошли молча.

Уже возле ее фургона я обнял ее за плечи и поцеловал.

— Милая, — прошептал я. — Милая, можно к тебе зайти — просто на минутку?

Она мгновение помолчала, не двигаясь. Потом сказала:

— Да, Джо. Тебе можно зайти…

Поговорка есть о ярости женщины отвергнутой — но что сказать о женщине укушенной?

Хельга так резко сдернула с нас простыню, что я вскочил. Она всмотрелась и пронзительно взвизгнула:

— Смотри!

Я посмотрел.

Их там было полдюжины. И все мои, точно — у них вокруг шеи были красные шелковые ленточки.

— Так это ты их взяла! — воскликнул я. — Да зачем же они тебе сдались?

Раздался звук, будто она поперхнулась.

— Я? — заорала Хельга. — Я? — Она перевела дыхание. — Вон отсюда! Пошел вон! И этих забери с собой!

Я смотрел на артистов. Зная, как она к ним относилась, я понять не мог, зачем бы ей было их красть. Совсем сбитый с толку, я уставился на нее.

Лицо Хельги перекосилось — и я увидел, какая она бывает, когда забывает быть красивой. С полного разворота руки она открытой ладонью влепила мне пощечину — со всей мощью тренированных на трапеции мускулов.

Когда искры перед глазами погасли настолько, что я смог разглядеть дорогу наружу, я понял — черт с ними, с артистами.

На следующее утро меня разбудил стук в дверь — часом позже, чем я встаю обычно.

— Порядок! — крикнул я. — Войдите!

Это был старый Догерти. Он напустил на себя важный вид человека с ответственным поручением, и этот вид ему не шел. Старик закрыл дверь, выполнив эту работу с должной аккуратностью, а потом занял место на одном из табуретов, оглядывая меня оценивающим взглядом.

— Так-так, — сказал он, — полеживаем? Вчера, небось, поздно воротился?

Что— то было несвойственное ему в этих словах — это кроме того, что такие вступления были не в его стиле.

— Ара, — сказал я, не расположенный распространяться.

— А я и так знаю, что ты поздно пришел. Я тут к тебе приходил в полвторого. Хотел узнать, что это за разговоры о повышении арендной ставки — а тебя не было. — Он помолчал, все так же оглядывая меня. — Так где же это ты был так поздно?

Тут и я на него уставился. Уж во всяком случае не в моем обычае отвечать на такие вопросы кому бы то ни было. Но он был отец Молли, и это несколько затрудняло ответ.

— Я так думаю, что это мое дело, — ответил я ему.

— А может, и мое тоже, — возразил он.

Я по его взгляду видел, что он что-то знает. Ну ладно, так что? Тут полгорода знало, что я неравнодушен к Хельге. Это было неприятно Молли, но иногда жизнь поворачивается так, что…

— Ваше дело? — спросил я, всерьез недоумевая.

— Ага!

Тут он вытащил из кармана руку таким образом, что мне показалось, будто там револьвер. Но там его не было. А была маленькая стеклянная бутылочка, а в ней — Эсмеральда, яркая и блестящая. Я взял у него из рук бутылку.

— Боже мой! Классно, Дэн. Где вы ее нашли?

— А я ее не находил, — ответил он не спеша. — Это моя старуха ее нашла. Сегодня утром наткнулась, когда убирала постель у Молли в комнате.

Я уставился на него и надеюсь, что вид у меня был не более дурацкий, чем самочувствие.

А он продолжал, еще тише, как будто устал:

— Так вот я интересуюсь, сынок, что ты собираешься по этому поводу делать?

Ну, есть такие вещи, которых лучше не касаться. Так или иначе, но ни Молли, ни я много не говорили о том, что случилось в ночь, когда пропала Эсмеральда.

А Эсмеральду я снова поставил на работу, и она срывала бешеные аплодисменты. В течение десяти месяцев она была лучшей актрисой, которую я в своей жизни видел. А однажды умерла. Умерла прямо в седле своего трехколесного велосипеда, как настоящий артист. Это была большая потеря для представления. Таких я с тех пор больше не встречал, и думаю, что Молли горевала не меньше меня.

Но когда Молли сделала мне подарок на нашу первую годовщину, что-то такое у нее в глазах промелькнуло. Мне на секунду показалось, что она смеется, хотя ничего смешного не было.

А подарок был красивый. Булавка, какие тогда носили, из чистого, настоящего золота. Головка из овального куска стекла, а внутри стекла — Эсмеральда…

РАДА С ТОБОЙ ПОЗНАКОМИТЬСЯ

Перед витриной, зажатой в простенке между кондитерской и парикмахерской, Фрэнсис остановилась. Ничего нового в витрине не было. Фрэнсис сотни раз проходила мимо, сама того не замечая, но до сегодняшнего дня ничто не привлекало ее взгляда, может быть, потому, что раньше рядом с витриной не было открытой двери. А вообще у Фрэнсис не было резона останавливаться. Ее будущее, по крайней мере в основном, было, как и у всякой женщины, очень точно расписано.

Тем более что приклеенный за стеклом листок не говорил прямо о будущем. Там предлагались Определение Характера, Научная Теория Ладони, Психологический Прогноз, Семантико-Социологические Расчеты и прочие достойные предметы, находящиеся вне как Искусства Колдовства, так и интересов полиции, но идея будущего как-то читалась между строк. Сейчас, впервые, Фрэнсис почувствовала, что это ее интересует — поскольку не каждый день отсылаешь обратно обручальное кольцо и остаешься без будущего.

Как бы там ни было, мелькнула не очень приятная мысль, какое-то будущее ей все же предстоит…

Она прочла об Овладении Судьбой, Развитии Личности, Раскрытии Возможностей, снабженных длинным списком свидетельств тех счастливцев, которые почерпнули из дружеских советов сеньоры Розы разрешение трудностей, ценное руководство, духовное укрепление и способность противостоять миру.

Как— то особенно сердце Фрэнсис отозвалось на слово «руководство». Трудно, конечно, себе представить, как это Фрэнсис пойдет к совершенно незнакомой женщине и получит от нее план, тщательно разработанный план своей дальнейшей жизни, но мир так изменился с тех пор, как она передала в почтовое окошко маленькую заказную бандероль, и в этом мире у нее, Фрэнсис, никаких планов не было, а если так — то вдруг какой-то мудрый советчик поможет ей найти какую-то путеводную нить…

Она повернулась, поглядела направо и налево по улице с видом человека, который всего лишь любуется свежестью летнего дня. И, не увидев никого знакомых, вошла в дверь и стала подниматься по грязной крутой лестнице.

— Замужество, понимаю, — произнесла сеньора Роза, чуть заметно икнув. — Замужество! Вот всем им только одно и подавай. Все хотят знать, как он выглядит! Им не надо знать, будет он их бить, или бросит, или просто убьет. Просто — как он выглядит, чтобы знать, на кого набрасывать лассо.

Она глотнула из стакана возле своего локтя и пошла дальше:

— Насчет детей то же самое. Им все равно, кем те вырастут — хоть гангстерами, хоть кинозвездами, а вот только возьми да и скажи, сколько их будет. Ни оригинальности. Ни воображения. Прямо как овцы — только каждой подавай своего барана.

Сеньора Роза снова икнула, на этот раз явственнее.

Фрэнсис начала отступление.

— Если так, то я, наверное…

— Не надо. Сядь, — сказала сеньора. Фрэнсис заколебалась, и сеньора повторила негромко, но твердо: — Сядь!

Вопреки своему намерению и довольно неприглядному виду стула Фрэнсис села.

Глядя на гадалку через столик, на котором стояли лампа и магический кристалл, Фрэнсис понимала, какого она сваляла дурака, что пришла сюда. Эта сеньора с ее смуглой кожей, мерцающими черными глазами и ослепительно ненатуральными рыжими волосами как-то мало подходила на роль симпатичного и мудрого консультанта: чуть навеселе, мантилья прихвачена высоким гребнем справа, слева над ухом болтается искусственная роза, тяжелые веки прищурены от сигаретного дыма, придавая старухе еще более отталкивающий вид. Конечно, следовало повернуться и уйти, но Фрэнсис сразу не хватило решительности, и она — все. никак не могла собраться это сделать.

— Я торгую честно. Мое правило: клиент за свои деньги имеет настоящий товар. И никто не скажет, чтобы я его нарушила! — торжественно объявила сеньора. — Деньги вперед, и настоящий товар. Может, за особые услуги я и беру чуть больше, но уж товар ты получишь без подделки.

Она зажгла маленькую лампу с плотным розовым абажуром рядом с кристаллом, неуверенно прошла по комнате, задернула тяжелые шторы и вернулась к столу.

— В полумраке, — пояснила она, — проще сосредоточиться.

Она ткнула окурок в пепельницу, допила свой стакан, сдвинула головной гребень поближе к середине и приготовилась к работе.

— Сейчас найдет, — сказала она, прислушиваясь к своим ощущениям. — Иногда находит, иногда нет. Заранее не скажешь. Сейчас, чувствую, найдет. Сказать чего от фонаря на глаз — пожалуйста! Только я так не делаю, хотя запросто могу. Но не делаю. Ты чего-нибудь особого хочешь, или только как все — муж, дети?

Полумрак изменил облик сеньоры. Рыжие волосы стали темнее, черты лица обострились, отблески заиграли на длинных серьгах, качавшихся, как колокола, и черные глаза замерцали ярче.

— Э-э… нет, — промямлила Фрэнсис. — Я, честно говоря, передумала. С вашего разрешения…

— Чушь! — отрезала сеньора. — Сегодня на меня находит, а когда ты явишься через пару дней, может и не найти. Начнем с твоего будущего мужа.

— Не надо. Я не… — залепетала Фрэнсис.

— Чушь! — повторила сеньора. — Вам всем только одно и надо, и сиди тихо. Концентрируюсь.

Она подалась вперед, затенив кристалл рукой от прямого света, и стала в него вглядываться. Фрэнсис смотрела на гадалку, ощущая какую-то неуютность. Ничего не происходило, только постепенно стихали качания серег в ушах сеньоры.

— Ха! — произнесла сеньора так неожиданно, что Фрэнсис подпрыгнула. — Симпатичный парень.

У Фрэнсис было смутное ощущение, что такие слова, Даже полностью фальшивые, надо было бы произносить в более убедительном тоне и в другой форме, но сеньора продолжала:

— Красивый галстук. Темно-синий с темно-золотым, и посередине красная строчка.

Фрэнсис тихо сидела, а сеньора, наклонившись к шару и всматриваясь, говорила:

— На пару дюймов выше тебя. Примерно пять футов десять дюймов. Волосы светлые, ровные. Красивый рот. Хороший подбородок. Нос прямой. Глаза темно-серые, чуть с голубыми искрами. Над левой бровью полукруглый шрам, старый. Он…

— Хватит! — крикнула Фрэнсис.

Сеньора взглянула на нее, и снова уставилась в кристалл.

— Ладно, тогда дети…

— Хватит, я вам сказала! — крикнула Фрэнсис еще раз. — Я не знаю, как вы о нем узнали, но это все неправда! Еще вчера я бы вам поверила, а сегодня это совсем неправда!

Она вдруг словно наяву увидела, как опускает кольцо с пятью маленькими бриллиантами на войлочную подстилку и закрывает коробку, и воспоминание было невыносимым. Она почувствовала, как закипают слезы у нее внутри.

— Случается иногда слегка поссориться… — начала сеньора.

— Да как вы смеете! Это не размолвка, это все. Кончено. Я больше его видеть не хочу. Так что хватит этого фарса.

Сеньора взглянула на нее в упор:

— Фарса! — воскликнула она, как бы не веря. — Ты мою работу назвала фарсом! Да известно ли тебе…

Фрэнсис настолько разозлилась, что слезы решили подождать.

— Да, фарс! — повторила она. — Фарс и мошенничество! Я не знаю, как вы раздобываете сведения, но сейчас это не сработало! Устарела ваша информация! Вы… вы пьяная старая мошенница, и наживаетесь на людских несчастьях! Вот вы кто!

И Фрэнсис вскочила, чтобы выбраться из комнаты, прежде чем разревется.

Сеньора сверкнула глазами и схватила ее за руку, как клещами.

— Мошенница? Мошенница! Ах ты сопливая нахальная девчонка! А ну сядь!

— Пустите руку! Мне больно!

Сеньора подвинулась совсем вплотную. Из-под сердито сдвинутых бровей смотрели горящие глаза. Она снова приказала:

— Сядь, говорю тебе!

Фрэнсис вдруг поняла, что она больше напугана, чем рассержена. Она попыталась выдержать взгляд сеньоры, но отвела глаза и села, отчасти потому, что чужая рука на запястье тянула ее вниз, но больше от какой-то нервной слабости.

Села и сеньора, не выпуская запястья Фрэнсис.

— Так ты назвала меня мошенницей!

— Вам кто-то рассказал про Эдварда, — упрямо сказала Фрэнсис, стараясь не встречаться с ней глазами.

— Вот кто мне рассказал, — сеньора ткнула свободной рукой в сторону хрустального шара. — Вот кто, и больше никто! Он мне много чего рассказывает. Но ты ведь не веришь, нет?

— Я не имела в виду… — начала Фрэнсис.

— Ладно, не ври. Имела. Никакого уважения. У современной молодежи. К старшим. Ну ладно. Таких сопливых девчонок надо учить! Хочешь, скажу тебе, когда ты умрешь? Или когда твой Эдвард умрет?

— Нет, не надо, пожалуйста, не надо!

— Ага! Боишься! Ты же не веришь, так чего же ты боишься?

— Извините меня. Я прошу прощения. Я была расстроена. Отпустите меня, по… — начала Фрэнсис, но сеньору не так-то легко было смягчить.

— Фарс! Мошенница! Соплячка! — повторила она с нажимом, и стало тихо.

Хватка на запястье Фрэнсис не ослабевала. Наконец Фрэнсис не выдержала и на мгновение подняла взгляд на сеньору. И удивилась перемене выражения ее лица: на нем теперь читался не гнев, а какая-то неопределенная встревоженность. Было похоже, что сеньору осенило вдохновение. Рука на запястье Фрэнсис сжалась еще сильнее.

— Я тебя проучу, вот что, — решительно заявила гадалка. — Тошнит меня уже от этих соплячек. Ты у меня сама все увидишь. Смотри в хрусталь!

Фрэнсис против своей воли приподняла голову и заглянула в кристалл. Это был совершенно неинтересный кусок стекла, в котором переплетались искаженные отражения.

— Это глупо, — сказала Фрэнсис. — Я ничего в нем не вижу. И вы права не имеете…

— Тихо! Смотри — и все! — оборвала ее сеньора.

Фрэнсис продолжала смотреть в кристалл и в то же время обдумывала, как отсюда выбраться. Даже если удастся освободиться, то, пока она будет бежать к двери, сеньора успеет ее поймать. А если… но тут ее мысли прервались, и Фрэнсис заметила, что кристалл уже не прозрачный. Он затуманился, как будто запотел, однако туман все сгущался и сгущался, пока не стал как дым.

Странно. Какие-то старухины фокусы. Наверное, гипнотический эффект, и кажется, что кристалл растет и растет. Он ширился и ширился, пока не осталось нигде ничего, кроме клубящегося тумана…

И вдруг все разом исчезло, и Фрэнсис обнаружила, что сидит на стуле и смотрит в прозрачный кристалл. Хватки на запястье тоже не было, а осмотревшись вокруг, она увидела, что нет и сеньоры.

Фрэнсис схватила сумочку и стала пробираться к двери. Пока она шла на цыпочках, из внутренней комнаты не донеслось ни звука. Осторожно открыв дверь, она так же осторожно ее за собой закрыла и скатилась вниз по лестнице.

Очень неприятное приключение, сказала себе Фрэнсис, торопясь уйти от этого места. В сущности, когда тебя вот так хватают и удерживают против твоей воли, надо сказать полисмену — может быть, это расценивается как нападение или еще похуже… Но так и не решив, собирается ли она звать полисмена или нет, Фрэнсис очнулась от мыслей о своем приключении и посмотрела вокруг.

И с самого первого взгляда сделала открытие, перед важностью которого сразу исчезли мысли о таких несерьезных материях, как полиция. Оказалось, что у всех, кто уже решил начать сезон ситца, платья гораздо короче и гораздо уже, чем у нее! В полном удивлении Фрэнсис смотрела на эту моду. Нет, надо просто с головой уйти в личные дела, чтобы пропустить такое радикальное изменение! На секунду она остановилась перед витриной и оглядела синее в белую полоску ситцевое платье на своем отражении. Оно выглядело ужасно — как будто его вытащили из сундука. Со второго взгляда на другие платья ее бросило в жар от неловкости: можно было подумать, что она выкроила платье из старого покрывала…

Ясно, что остается только одно, и сделать это необходимо как можно быстрее.

Фрэнсис повернулась и пошла в направлении модного магазина Вайльберга.

Выйдя снова на улицу через полчаса, она с облегчением вздохнула. Благотворное общение с миром моды и полное освобождение всех мозговых ресурсов для решения важнейшей проблемы выбора платья с привлекательными узорами из пальм и ананасов помогли увидеть эпизод с сеньорой Розой в должной перспективе. Будучи спокойно рассмотрен за стаканом крем-соды, этот эпизод стал занимать гораздо меньше места в сознании. Намерение информировать полицию оставило Фрэнсис. Если будет предъявлено обвинение и ей придется давать показания, то придется сначала выставить себя просто дурой, потому что пришла в такое место, а потом еще и бесхарактерной дурой, потому что осталась против своего желания. Да еще все это попадет в газеты, и Эдвард…

Тут она вернулась к мыслям об Эдварде. И подумала: а почему, собственно, кое-кто повел себя и здесь как маленькая глупая дура? Ведь они с Милдред были знакомы годами, и всего два-три танца… Правильно люди говорят, что надо не слишком давать волю своим чувствам собственника. По крайней мере через несколько дней после помолвки… Да нет, это не выглядело недостойным или легкомысленным… И все-таки… Господи, как бывает сложна жизнь!

Хотя Фрэнсис решила идти домой, она не выбирала Дороги. Не то чтобы она сама сказала себе: «пройдем по авеню Сент-Джеймс, мимо того дома, который мы для себя присмотрели». Просто как-то оказалось, что ноги несут ее по этому пути.

Подходя к дому, она замедлила шаг. Был момент, когда она почти уже решила повернуть назад и обойти кругом, но подавила это желание. В конце концов нельзя шарахаться от любого напоминания — рано или поздно надо привыкать к реальному положению вещей. И Фрэнсис решительно пошла вперед.

Вот уже показался верхний этаж дома над изгородью. Комфортабельный, симпатичный, дружелюбный дом. Не новый, но современный, и при этом без потуг на «модерн». При виде заветного дома она ощутила комок в груди, а вскоре комок сменился чувством отчаяния — на пустых ранее окнах появились шторы, живые изгороди подстрижены, табличка «Продается» исчезла.

Перед воротами Фрэнсис остановилась. За те несколько дней, что она здесь не была, многое изменилось. Дом отремонтировали, клумбы в саду были засажены тюльпанами, смоковница у боковой стены подрезана и подвязана, окна сияли. Через открытую дверь гаража виднелся уютного вида автомобиль. Лужайка перед домом тоже была аккуратно пострижена. А на лужайке девочка лет четырех в голубом платье серьезнейшим образом принимала званных на чай гостей, которых изображали три разного размера плюшевых медведя и кукольный уродец.

Фрэнсис вознегодовала. Это уже был почти ее дом, она уже решила, что он и будет им свадебным подарком от ее отца — а теперь кто-то выхватил его у нее из-под носа без единого слова предупреждения! Может, это было бы не так больно, если бы дом не был так явно, так агрессивно населен. Впрочем, не имеет значения — ведь с Эдвардом покончено.

И все равно у нее возникло чувство, как будто ее обжулили, причем непонятно как…

Девочка на лужайке увидела, что у ворот кто-то стоит. Она прекратила выговор кукленку на полуслове, бросила кукольную чашку и блюдце и побежала навстречу Фрэнсис.

— Мама! — позвала она.

Фрэнсис оглянулась. Сзади никого не было. Она инстинктивно нагнулась навстречу подбегающей фигурке, и девочка обхватила ее за шею.

— Мама! — повторила она, тяжело дыша. — Мама, ты должна сказать Голли, — она показала рукой на кукленка, — чтобы он так больше не делал. Он разговаривает с набитым ртом!

— Э-э, — промямлила Фрэнсис, у которой внезапно перехватило горло, — ты… я…

— Мама, ну скорее, — девочка отпустила ее шею и потащила Фрэнсис за руку, — он же приобретает дурную привычку!

Сбитая с толку, Фрэнсис позволила провести себя через лужайку к званому чаю. Девочка поправила сползавшего уродца, чтобы он сидел прямо.

— Вот так! Теперь пришла мама, и тебе придется вести себя как следует. Мама, скажи ему! — Она смотрела на Фрэнсис с ожиданием.

— Я… э-э… ты… — начала Фрэнсис.

Девочка озадаченно на нее посмотрела:

— Мама, что с тобой?

Фрэнсис смотрела на нее, и в памяти всплывали собственные фотографии в том же возрасте. Ею овладевало какое-то странное чувство. Маленькое серьезное личико у нее перед глазами чуть поплыло. На нем появилось озабоченное выражение:

— Мама, тебе нехорошо?

Фрэнсис усилием воли привела себя в чувство.

— Да нет, э-э… дорогая, все в порядке, — неуверенно произнесла она.

— Тогда скажи Голли, чтобы он так не делал.

Фрэнсис опустилась на колени и была этому рада: так она почувствовала себя устойчивей. Она обратилась к возмутителю спокойствия, который тем временем просто упал носом вперед и так и лежал, пока не был приведен в надлежащий вид своей хозяйкой.

— Голли, — начала Фрэнсис, — Голли, ты меня просто возмущаешь. Если тебя приглашают на чай…

Так по-настоящему! Все вокруг — настоящее!

Теперь, когда ком в груди — не паника и не испуг, а что-то среднее — рассосался, Фрэнсис смогла оценить ситуацию спокойней. Классический способ очнуться от сна — ущипнуть себя, что Фрэнсис и сделала добросовестно, хотя и безрезультатно. Она посмотрела на свою руку, пошевелила ею — все та же знакомая рука. Она подняла травинку с газона: настоящая травинка, нет сомнения. Она слышала все окружающие звуки, их естественное происхождение трудно было бы отрицать. Она подняла ближайшего медвежонка и осмотрела его. Нет, сон не может быть таким детальным. Она села на пятки, посмотрела на дом, замерла полосатый стул на веранде, узор на шторах, следы давней покраски…

Она всегда думала, что галлюцинации должны быть туманными, неясными. А эта прямо-таки сияла яркими красками.

— Мама, — сказала девочка, отворачиваясь от своих гостей и вставая.

У Фрэнсис чуть сильнее забилось сердце.

— Да, милая?

— У меня очень важное дело. Ты посмотришь, чтобы Голли хорошо себя вел?

— Я думаю, что он теперь все понял.

На серьезном детском лице в раме светлых волос явно выразилось сомнение:

— Может быть. Хотя он довольно испорченный мальчик. Я скоро вернусь. Очень важное дело.

Фрэнсис смотрела, как синее платьице исчезло за углом, когда ребенок побежал по своим таинственным делам. Она вдруг почувствовала себя несчастной, заброшенной. Все так же стоя на коленях, она держала в руках плюшевого медведя и смотрела на него, а мишка отвечал ей ясным взглядом пуговичных глаз. Потом Фрэнсис охватило ощущение полной абсурдности сложившейся ситуации. Она выпустила из рук медведя и поднялась на ноги. В этот самый момент из дома на веранду вышел человек.

…И это был не Эдвард. И вообще она его ни разу в жизни не видела. Высокий, довольно худой, но широкий в плечах. Темные волосы чуть вились, а на висках были чуть тронуты сединой. Он направился к автомобилю, но, увидев ее, остановился. Уголки глаз заулыбались, а глаза, казалось, осветились.

— Так рано сегодня! — сказал незнакомец. — И новое платье! Ты в нем как школьница. Как это у тебя получается?

— Ox! — выдохнула Фрэнсис, пойманная в сильные и неожиданные объятия.

— Послушай, милая, — продолжал он, не разжимая объятий, — мне позарез надо поехать увидеться с Фэншоу. Это займет не больше часа.

Его объятия выдавили из Фрэнсис весь воздух и еще одно непроизвольное «Ох!». Тем временем незнакомец звучно ее поцеловал, слегка шлепнул сзади и пошел к машине. Через секунду он уже скрылся на ней из виду.

Фрэнсис стояла, пытаясь обрести дыхание, и смотрела ему вслед. Она обнаружила, что дрожит от какого-то ощущения слабости, особенно в коленках. Шатаясь, она добралась до какого-то кресла на веранде и уселась. Немного посидела неподвижно, а потом разразилась слезами.

Когда рыдания стихли и сменились отдельными всхлипами, их сменила тревога из-за необычности ситуации. Как бы там ни было, а она оказалась мамой чужого ребенка, ее обнимал чужой муж, а сейчас она сидит и плачет на чужой веранде. Дать убедительные объяснения всего этого кому-то другому было бы настолько затруднительно, что самое разумное — уйти как можно быстрее и от объяснений уклониться.

Фрэнсис всхлипнула последний раз и приняла решение. Она встала, подобрала свою сумку, лежавшую среди кукольной посуды и плюшевых медведей, глянула в зеркальную створку шкафа, поморщилась и полезла в сумочку за пудреницей. Набирая пуховкой пудру, она услышала шаги, которые заставили ее поднять голову и взглянуть. В калитку входила женщина. Выше среднего роста, с хорошей фигурой, одетая в светло-зеленый полотняный костюм, и этот костюм ей шел. На несколько лет старше ее самой, но все еще… И в этот момент женщина повернулась так, что Фрэнсис увидела ее лицо, и тут исчезли все мысли. У Фрэнсис отвисла челюсть. Она разинула рот…

Другая ее заметила. Посмотрела на Фрэнсис пристально, но без большого удивления. Свернув с дорожки, она пошла к веранде напрямик по траве. В ней не чувствовалось никакой угрозы, наоборот, на губах играла тень улыбки.

— Привет! — сказала она. — Я как раз сегодня утром думала, что тебе уже пора появиться.

Сумочка выпала из рук Фрэнсис, и ее содержимое раскатилось по полу, но она не отвела глаз от лица другой.

Глаза у женщины были чуть глубже и умудреннее, чем те, которые она привыкла видеть в зеркале. В углах глаз и рта затаились едва заметные тени. Около губ лежала чуть более темная складка. Чувствовалось еще что-то, не поддающееся описанию, будто дыхание свежести уступило место Утонченности. Но в остальном… в остальном…

Фрэнсис попыталась заговорить, но могла только что-то сипло квакнуть — паника перехватила ей горло.

— Все в порядке, — сказала вторая женщина. — Волноваться совершенно незачем. — Она взяла Фрэнсис под руку и снова отвела на веранду. — Просто сядь и отдохни.

Фрэнсис без сопротивления позволила усадить себя в кресло и без всякой мысли смотрела на другую. А та открыла свою сумочку.

— Сигарету?… Ах нет. Я забыла, я ведь тогда не курила. — Она вытащила сигарету для себя и закурила.

Долгое время они смотрели друг на друга через дым. Молчание нарушила вторая.

— Какая хорошенькая — и очаровательная! Да, если бы я тогда больше понимала… Но, наверное, нельзя одновременно иметь и неискушенность, и опыт. — Она вздохнула с легким оттенком задумчивости, а потом качнула головой. — Да нет. Нет. Быть молодой — это очень изматывает и разочаровывает, хотя так заманчиво выглядит.

— Э… — промолвила Фрэнсис, с трудом сглотнула слюну и потом сказала: — Э… я, похоже, схожу с ума.

Вторая покачала головой:

— Ничего подобного. С тобой все в порядке. Не обращай внимания, постарайся расслабиться.

— Но как это? То есть я… вы… мы… как будто… да нет, я схожу с ума! Это невероятно! — протестовала Фрэнсис. — Никто не может быть сразу в двух местах. То есть быть в одном и том же месте дважды. Я хочу сказать, что не может один человек быть двумя одинаковыми…

Другая наклонилась к ней и потрепала ее по руке.

— Ну, ну, не надо. Успокойся. Я помню, поначалу, конечно, жутко, но потом проходит.

— В-вы… помните? — выговорила Фрэнсис, заикаясь.

— Да. С тех пор, как это случилось со мной. Когда я была там, где ты сейчас.

Фрэнсис смотрела на нее и чувствовала, что медленно и беспомощно утопает.

— Послушай, — сказала вторая. — Дай-ка я лучше дам тебе выпить. Да, я знаю, что ты не пьешь, но обстоятельства исключительные. Я вспоминаю, насколько лучше мне после этого стало. Погоди минутку. — Она встала И пошла в дом.

Фрэнсис крепко вцепилась обеими руками в подлокотник кресла. Она чувствовала, будто падает и падает в какой-то бесконечный колодец.

Вторая вернулась с бокалом и подала его Фрэнсис. Та выпила, чуть поперхнувшись от незнакомого вкуса напитка Однако и в самом деле начала себя чувствовать лучше.

— Да, это, конечно, шок, — сказала другая. — И я думаю, что ты права насчет того, что один и тот же человек не может быть в двух разных местах. Но дело в том, что тебе только кажется, будто ты один и тот же человек. Вот смотри: клетки, из которых состоит твое тело, постоянно заменяются новыми, и на самом деле ты не можешь быть одним и тем же человеком в два разных момента времени, понимаешь?

Фрэнсис попыталась уследить за мыслью, но без особого успеха. Она ответила:

— Да, я понимаю… не совсем.

Вторая продолжала говорить, давая Фрэнсис время прийти в себя.

— Ну вот, а когда все клетки заменятся новыми, примерно за семь лет, тогда ты никак не сможешь быть тем же человеком, хотя и будешь себя им считать. Значит, мы с тобой — разные наборы клеток, так что ни одна из нас не находится в двух разных местах одновременно, хотя так и кажется, понимаешь?

— Ну да… Возможно, — ответила Фрэнсис с легкой истерической ноткой в голосе.

— Вот это и ставит естественный предел, — продолжала объяснять вторая. — Есть очевидный минимальный зазор — семь лет или около того, когда это никак не может случиться, пока твои клетки не заменятся полностью на новые, как сама видишь.

— Я… я так полагаю, — слабым голосом отозвалась Фрэнсис.

— Давай-ка выпей еще. Тебе будет на пользу, — посоветовала вторая.

Фрэнсис выпила и откинулась в кресле. Больше всего ей хотелось, чтобы голова перестала кружиться. Она ничего не понимала из того, что говорила ей другая женщина, то есть другая она, кем бы она ни была. Единственное, что она понимала, что в этом во всем нет никакого смысла.

Фрэнсис сидела, вцепившись в подлокотники, и постепенно успокаивалась.

— Тебе лучше? — спросила вторая. — Наконец-то румянец появился.

Фрэнсис кивнула. Она чувствовала, что слезы нервного срыва уже совсем рядом. Вторая подошла и обняла ее одной рукой за плечи.

— Бедная девочка! Что за переживания тебе выпали! Вся эта путаница, да к тому же еще и влюбиться, будто одной путаницы недоставало.

— Влюбиться? — переспросила Фрэнсис.

— Ну конечно! Он тебя поцеловал и потрепал сзади, и ты влюбилась. Я так хорошо это помню.

— О Господи… Так вот как это бывает? Я же не…

— И он очень хороший. Ты будешь его обожать. И маленькая Бетти — само очарование, благослови ее Господь, — сказала ей вторая. Она помолчала и добавила: — Боюсь, сначала тебе через многое придется пройти, но оно того стоит. Ты запомнишь, что оно того стоит?

— Д-да, — неуверенно сказала Фрэнсис. Она задумалась на секунду о том человеке, что вышел из дома и уехал на машине. Он был бы… — Да, — сказала она более уверенно.

Несколько секунд она подумала и затем повернулась ко второй:

— Я полагаю, что человек должен постареть… то есть я хотела сказать — стать старше, но я никогда не думала…

Вторая рассмеялась:

— Уж конечно, не думала. Но это очень приятно, могу тебя заверить. Куда более беспечное время, чем юность, хотя ты, естественно, этому не поверишь.

Фрэнсис осмотрела веранду и лужайку, потом остановила взгляд на медведях и трудновоспитуемом кукленке. Она улыбнулась:

— Думаю, что поверю.

Вторая тоже улыбнулась, ее глаза блеснули.

— А я и в самом деле была очаровашкой, — сказала она. И резко встала. — Тебе пора идти, дорогая. Ты должна вернуться к этой ужасной старухе.

Фрэнсис покорно поднялась. Вторая, похоже, знала, о чем говорит.

— Обратно к сеньоре?

Вторая молча кивнула. Потом обняла Фрэнсис, притянула ее к себе. и нежно поцеловала.

— Ах ты, моя милая! — произнесла она неуверенно и отвернулась.

Фрэнсис пошла по короткой дорожке. У калитки она обернулась и посмотрела еще раз, чтобы запомнить весь этот вид.

Другая с веранды послала ей воздушный поцелуй, той же рукой прикрыла глаза и убежала в дом.

Фрэнсис свернула направо и пошла той же дорогой, что привела ее сюда, в город, к сеньоре.

Облака рассеялись. Кристалл снова стал стеклянным шаром. Рядом сидела сеньора Роза со сползшим набок гребнем. Левой рукой она держала Фрэнсис за запястье. Фрэнсис несколько мгновений смотрела на нее и вдруг взорвалась:

— Вы — настоящая мошенница! Вы описали Эдварда, а тот, кого вы мне показали, совсем на Эдварда не похож! Ну ни капельки! — Она с неожиданной силой выдернула руку из пальцев сеньоры. — Вы мошенница! — повторила она. — Вы мне сказали — Эдвард, а показали кого-то другого. Глупое и жестокое мошенничество, глупая ложь и жульничество все ваше гадание!

От ее страстности сеньора чуть подалась назад.

— Тут только маленькая ошибка, — признала она. — По несчастью…

— Ошибка? — крикнула Фрэнсис. — Ошибку сделала я, что сюда пришла. Вы меня одурачили, и я вас ненавижу! Ненавижу!

Сеньора овладела собой. С некоторым даже достоинством она сказала:

— Все объясняется просто. Это было…

— Нет! — крикнула Фрэнсис. — Слышать больше не желаю!

Изо всей силы она толкнула стол, и его противоположный край угодил сеньоре под ложечку. Ее стул качнулся назад, и она, стол, стул, лампа и кристалл смешались в кучу на полу. Фрэнсис прыгнула к двери.

Гадалка хрюкнула и перевернулась. Она изо всех сил порывалась встать, топча гребень и мантилью, и выскочить за дверь вслед за Фрэнсис.

— Дура неотесанная! — закричала ей вслед сеньора. — Это был твой второй брак, и чтоб тебя черти побрали с ними обоими!

Но Фрэнсис уже не слышала.

«Очень неприятное приключение, и какое-то унизительное», — думала Фрэнсис, сердито отбивая шаг по улице. Унизительное — потому что она этому чуть не… Да нет, если быть честной, на какое-то время поверила. Все казалось так убедительно, так реально. Даже сейчас трудно себе представить, что на самом деле она не ходила по той дорожке, не сидела на веранде, не говорила с… Ну, это уже просто смешно. Как будто такое может быть!

И все равно, очнуться рядом с этой ужасной сеньорой и понять, что это был какой-то трюк… Если бы не на улице, она бы дала себе хорошего пинка и разревелась от унижения.

Но постепенно первая волна гнева начала спадать, и Фрэнсис стала лучше осознавать, где находится. До ее внимания дошло, что многие прохожие смотрят ей вслед с любопытством и что-то есть в этом любопытстве такое…

Она глянула на свое платье и обмерла. Вместо знакомого синего в белую полоску ситцевого платья на ней была какая-то тряпка, покрытая идиотским мелким узором из пальм и ананасов. Она подняла глаза и осмотрелась вокруг. Все ситцевые платья были на несколько дюймов длиннее и намного шире, чем ее.

Фрэнсис вспыхнула. Она шла вперед, стараясь делать вид, что не краснеет, стараясь делать вид, что узкое платье не заставляет ее ощущать, будто она вышла на улицу, завернутая в купальное полотенце. Ясно, что оставалось только одно, и сделать это необходимо как можно быстрее.

Она повернулась и пошла в направлении модного магазина Вайльберга.

УНА

С делом Диксона я впервые столкнулся в тот день, когда к нам явилась депутация из Мамбери — не займемся ли мы расследованием их заявления по поводу странных событий, случившихся недавно в этой деревушке.

Пожалуй, однако, сначала мне следует объяснить, кто такие эти «мы».

Я занимаю пост инспектора ОЗЖ — сокращение, обозначающее Общество Защиты Животных — в округе, который включает в себя Мамбери. Не подумайте, пожалуйста, что я до умопомрачения люблю животных. Просто когда я нуждался в работе, один из моих друзей, пользующийся в Обществе влиянием, оказал мне протекцию, и я теперь, смею сказать, достаточно добросовестно выполняю свой долг. Что же касается животных, то они ведь чем-то похожи на людей, так что некоторым из них я даже симпатизирую. И тут я в корне отличаюсь от моего коллеги инспектора Альфреда Уэстона — он обожает их (вернее будет сказать — обожал) всех — принципиально и без исключения.

Потому ли, что, несмотря на скромное жалованье, ОЗЖ не слишком доверяет своему персоналу, или потому, что при обращении в суд желательны два свидетеля, или по каким-то другим причинам, но существует практика назначения в каждый округ двух инспекторов. Одним из результатов этой практики и стало мое ежедневное и тесное общение с Альфредом.

Так вот, Альфреда можно назвать любителем животных, так сказать, par exellence. Между ним и любой скотиной всегда возникало полное взаимопонимание — во всяком случае, возникало понимание скотины со стороны Альфреда. Не его вина, что животные не всегда разделяли это чувство — уж он-то, будьте уверены, старался изо всех сил. Одна мысль о четырех ногах или о пухе и перьях полностью преображала моего коллегу. Он пылал любовью ко всем тварям без исключения, он готов был говорить с ними и о них так, как если бы то были друзья его детства, страдающие временным притуплением интеллекта.

Сам Альфред был крепким, хотя и не очень высоким мужчиной, который смотрел на мир сквозь очки в толстой оправе с непоколебимой серьезностью. Разница между нами состояла в том, что я тянул лямку, а он действовал по призванию, по велению сердца, подстегиваемого необычайно сильным воображением. Компаньон Альфред был не из удобных. Под мощным увеличительным стеклом его фантазии повседневное постоянно приобретало черты трагедии. При обычнейшем заявлении о побоях, нанесенных лошади, видение дьяволов, варваров, извергов в человеческом образе столь ярко возникало в мозгу Альфреда, что он испытывал горькое разочарование, когда выяснялось (а такое бывало частенько), что, во-первых, все события сильно преувеличены, а во-вторых, владелец лошади либо тяпнул сверх меры, либо просто вспылил.

Случилось так, что утром того дня, когда прибыла депутация из Мамбери, мы оба сидели в нашей конторе. Депутация была многочисленней, чем обычно, и, по мере того как комната наполнялась народом, я видел, как широко раскрывались глаза Альфреда, уже предвкушающего нечто сенсационное (или кошмарное — в зависимости от точки зрения). Даже я почувствовал, что нам предстоит услышать об издевательстве, почище привязывания консервной банки к кошачьему хвосту.

Наши предчувствия оправдались. Рассказ очевидцев отличался сбивчивостью, но, пропустив его через фильтр, мы получили следующее: ранним утром прошлого дня некий Тим Даррел, отвозя, как обычно, молоко на станцию, столкнулся на деревенской улице с необычайным феноменом. Зрелище оказалось столь диковинным, что, затормозив, он издал вопль, заставивший всю деревню броситься к окнам и дверям. Мужчины разинули рты, а женщины завизжали, увидев на своей улице пару удивительных существ.

Из подробностей, которыми с нами поделились очевидцы, складывалось впечатление, что больше всего эти существа походили на черепах, но черепах совершенно невероятных, поскольку ходили они на задних лапах. Рост пришельцев достигал, по-видимому, пяти футов и шести дюймов. Их тела были заключены в овальные панцири, защищавшие «черепах» сзади и спереди. Головы были величиной с человеческую, безволосы и, казалось, имели ороговелую поверхность. Над твердым блестящим выступом — предположительно носом — располагались большие сверкающие глаза.

Это описание, само по себе достаточно удивительное, было неполным, поскольку не включало самой странной детали, на которой сходились совершенно все, даже при наличии многочисленных расхождений по ряду других пунктов. Деталь эта заключалась в том, что у странных созданий в месте соединения грудного и спинного панцирей торчала, высовываясь почти на две трети, пара совершенно человеческих рук!

Естественно, что, услышав эти россказни, я предложил то же самое, что пришло бы в голову любому: то есть что это чья-то дурацкая шутка, что кто-то вырядился так, желая нагнать на селян страху.

Депутация вознегодовала. Во-первых, заявили они убежденно, никто не стал бы проделывать подобные шутки под ружейным огнем, который открыл старый шорник Холлидей. Он выпустил в чудищ с полдюжины зарядов из своего дробовика двенадцатого калибра, но это их ничуть не испугало, так как дробь попросту отскакивала от панцирей. Когда же из людей, с опаской выходивших из домов, чтобы получше рассмотреть чудищ, образовалась толпа, странные существа вдруг забеспокоились. Они обменялись хриплыми квакающими звуками, а затем какой-то переваливающейся рысцой пустились вниз по улице. Расхрабрившиеся жители деревушки последовали за ними.

Чудища, видимо, не имели представления о том, куда они направляются, и кинулись к Баркерову болоту. Там они сразу же попали в одно из многочисленных «окон» и после непродолжительного барахтанья, сопровождаемого громким кваканьем, утонули.

Обсудив событие, деревенские власти решили обратиться не в полицию, а к нам. Намерения у них были, без сомнения, хорошие, но я резонно заметил:

— Не понимаю, чего вы от нас хотите, раз эти существа утонули?

— Больше того, — заметил Альфред, не страдающий избытком такта, — как мне представляется, нам придется доложить начальству, что жители Мамбери просто-напросто загнали этих несчастных животных, кем бы они там ни были, до смерти и не предприняли никаких мер для их спасения.

Члены депутации были несколько обескуражены, но тут же выяснилось, что они сказали еще не все. Они, насколько это было возможно, проследили путь этих животных и пришли к выводу, что последние могли появиться только со стороны поместья Мамбери-Грендж.

— А кто там живет? — спросил я.

Выяснилось, что там года три-четыре назад поселился доктор Диксон.

Это обстоятельство толкнуло Билла Парсона сделать вклад в нашу историю. Только Билл поначалу долго колебался, делать ли ему этот самый вклад.

— А это будет кан… конфиденциально? — спросил он.

На много миль кругом здесь все знают, что главный интерес Билла — чужие кролики. Я заверил его, что тайна будет соблюдена.

— Тогда ладно. Дело, стало быть, такое, — начал он. — Месяца эдак три назад…

Очищенная от второстепенных деталей, история Билла сводилась к следующему: так сказать, обнаружив себя на территории Мамбери-Грендж, он вздумал полюбоваться новым крылом дома, пристроенным доктором Диксоном сразу же после его вступления в наследство. О пристройке ходило много слухов, и, увидев полоску света между занавесями, Билл решил воспользоваться благоприятным случаем.

— Я вам точно говорю, дурные дела там творятся, — сказал он. — Перво-наперво увидел я у дальней стены клетки, да еще с эдакими здоровенными решетками. Лампа там висит так, что я не смог разобрать, кто сидит в клетках, но и то сказать — зачем они нужны в доме-то? А когда я подтянулся на руках, чтобы рассмотреть получше, то посреди комнаты увидал страшенную штуковину. Жуть какую. — Он сделал паузу и драматически задрожал.

— И что же это было? — спросил я спокойно.

— Это… трудновато объяснить… В общем, оно лежало на столе. И смахивало, пожалуй, больше всего на белую подушку, но только шевелилось. Вроде бы легонько дергалось, рябью покрывалось, понимаете ли…

Я не очень понимал. И сказал:

— Это все?

— Не совсем, — ответил Билл, с видимым наслаждением подбираясь к кульминационному пункту своего рассказа. — Вообще-то оно было бесформенным, но кое-что у него все же оказалось: пара рук, человеческих рук, что торчали по бокам!

Я отделался от депутации, пообещав рассмотреть заявление в кратчайшие сроки. Когда, закрыв дверь за последним посетителем, я повернулся, то обнаружил, что Альфреду нехорошо. Глаза его за стеклами очков пылали, тело трясла крупная дрожь.

— Сядь-ка, — посоветовал я, — а то у тебя что-нибудь сейчас отвалится.

Я предчувствовал, что мне предстоит выслушать целую диссертацию, и уж, конечно, она сможет достойно конкурировать с тем, что нам только что сообщили. Но Альфреду хотелось сначала узнать мое мнение, и он мужественно боролся, с трудом удерживая собственное. Я решил пойти ему навстречу.

— Дело в действительности куда проще, чем кажется, — сказал я. — Или кто-то все же разыграл деревенщину, или там в самом деле оказались какие-то необыкновенные животные, в описании которых эти вахлаки за время пересудов все перепутали.

— Но ведь они согласны насчет рук и панцирей! — взвился Альфред.

Тут он был прав. А руки, во всяком случае кисти рук, были отличительным признаком того, похожего на подушку, предмета, который Билл видел в Мамбери-Грендж…

Альфред напомнил мне еще о некоторых обстоятельствах, из коих явствовало, что я ошибаюсь, а затем выдержал многозначительную паузу.

— До меня ведь тоже доходили кое-какие слухи насчет Мамбери-Грендж, — заявил он мне.

— Например?

— Ничего определенного, — признался он, — но если все сопоставить… Во всяком случае, дыма без огня…

— Ладно, выпаливай, — пригласил я.

— Я думаю, что мы напали на след чего-то очень серьезного. Чего-то такого, что расшевелит наконец людскую совесть касательно тех жестокостей, которые творятся под прикрытием вывески научных исследований. Знаешь, что, по моему мнению, происходит под самым нашим носом?

— Валяй, валяй, — поощрил я его хладнокровно.

— Я думаю, что мы имеем дело с супервивисектором, — ответил Альфред, многозначительно подняв палец.

Я нахмурился:

— Не понял. Либо — вивисекция, либо — не вивисекция. Супервивисекция просто…

— Я хочу сказать, что мы имеем дело с человеком, который оскорбляет Природу, уродует Божьи создания, гнусно искажает истинный облик тварей Господних, пока они не станут неузнаваемыми полностью или в частностях. Облик, которым они обладали до того, как он этот облик стал изменять, — пояснил Альфред весьма туманно.

Только теперь я стал понимать, какую теорию выдвинул мой коллега на этот раз. Его воображение отхватило огромный кус пирога, и хотя дальнейшие события показали, что въелся он и не так уж глубоко, но тогда я расхохотался.

— Ясно! Я ведь тоже читывал «Остров доктора Моро». Ты полагаешь, что явишься в Грендж и тебя там встретит лошадь, разгуливающая на задних ногах и беседующая о погоде? А может, ты рассчитываешь, что дверь тебе откроет суперпес, который спросит, как твоя фамилия? Шикарная идейка, Альфред! Но пойми, в реальной жизни все иначе. Конечно, жалоба есть жалоба, и мы обязаны ее расследовать, но боюсь, старина, что тебе придется здорово разочароваться, ежели ты вообразил дом, где все наполнено густым запахом эфира и воплями пытаемых животных. Остынь-ка, спустись с небес на землю!

Однако проколоть шкуру Альфреда не так-то легко. Фантазии — неотъемлемая часть его жизни, и, хотя он и был уязвлен разоблачением источника своего вдохновения, он все же не погас, а продолжал вертеть эту историю то так, то эдак, добавляя к ней то тут, то там новые детали.

— Но почему же черепахи? — слышал я его бормотание. — Ведь выбор рептилий еще больше затрудняет… — Он пережевывал это несколько минут, а затем добавил: — Руки! Руки и кисти рук! Откуда, во имя дьявола, взять пару рук?!

Глаза Альфреда раскрылись еще шире, а пламя в них разгорелось еще ярче, пока он обдумывал эту идею.

— Продолжай в том же духе! Держись этого курса! — посоветовал я.

Однако вопрос, который он задал, действительно был неприятен и темен.

На следующий день после полудня я и Альфред появились у сторожки Мамбери-Грендж и назвали свои имена недоверчивому человечку, который жил в сторожке, одновременно исполняя обязанности привратника. Он покачал головой, выражая сомнение, что нам удастся осуществить свое намерение попасть внутрь, но все же взялся за телефонную трубку.

Я таил коварное желание, чтобы его опасения подтвердились. Дело, конечно, надо было расследовать хотя бы для того, чтобы успокоить жителей деревушки. Но мне очень хотелось, чтобы прошло какое-то время и Альфред выпустил хотя бы часть паров. Пока же его фантазия и ажиотаж непрерывно разгорались. Воображение Э. По и Э. Золя просто чепуха в сравнении с продуктами фантазии Альфреда, особенно если последняя получит нужную пищу. Всю эту долгую ночь моего коллегу, вероятно, преследовали во сне кошмары, и сейчас он был как раз в том состоянии, когда фразы вроде «гнусное издевательство над нашими безъязыкими друзьями», «свирепая кровожадность скальпеля», «разрывающие душу вопли миллионов корчащихся жертв вопиют к небесам» сами собой текли с его языка. Мне это осточертело, но если бы я не согласился сопровождать его, он бы безусловно отправился один и попал в беду, начав разговор с обвинения всех и вся в жестокости, пытках и садизме.

В конце концов я убедил Альфреда, что его задача будет заключаться в проницательном наблюдении и поисках новых улик, а разговор буду вести я. Потом, если он не удовлетворится результатами, ему будет предоставлена возможность высказаться. Оставалось лишь надеяться, что Альфред выдержит напор своих бушующих чувств.

Привратник, говоривший по телефону, повернулся к нам с выражением удивления на лице.

— Док сказал, что примет вас, — объявил он, будто не веря, что правильно расслышал. — Вы найдете его в новом крыле — вон в том строении, что из кирпича.

Новое крыло, в которое заглядывал браконьер Билл, оказалось гораздо крупнее, чем я ожидал. Оно занимало площадь, равную площади всего старого дома, но было одноэтажным. В ту самую минуту, когда мы подошли к пристройке, дверь в ее дальнем конце отворилась и высокая, одетая в свободный костюм, фигура с растрепанной бородкой появилась на пороге.

— Господи Боже мой! — воскликнул я подходя. — Так вот почему мы так легко сюда проникли. Понятия не имел, что вы тот самый Диксон! Кто бы мог подумать!

— Ну если продолжить эту тему, — парировал наш хозяин, — то и вы занялись делом, весьма необычным для интеллигентного человека.

Тут я вспомнил о своем спутнике.

— Альфред, — сказал я, — разреши представить тебя доктору Диксону, некогда бедному учителю, пытавшемуся в школе вколотить мне в голову начатки биологии, а затем, по слухам, наследнику миллионов или что-то в этом роде.

Альфред смотрел на нас с подозрением. Какая ошибка — с самого начала начать заигрывать с врагом! Он недружелюбно кивнул, но руки не протянул.

— Входите, — пригласил Диксон.

Мы оказались в комфортабельной комнате — наполовину кабинете, наполовину гостиной, которая явно подтверждала слухи о его богатстве. Я уселся в роскошное кресло.

— Вероятно, вы уже знаете от своего сторожа, что мы здесь с официальным визитом, — сказал я. — Поэтому лучше покончить с этим вопросом, прежде чем мы приступим к празднованию возобновления старого знакомства. Не вредно было бы снять тяжесть с души моего друга Альфреда.

Доктор Диксон кивнул и бросил на Альфреда оценивающий взгляд. Последний продолжал стоять, ничем себя не желая компрометировать.

— Я сообщу вам всю информацию в том виде, в котором мы ее получили, — продолжал я и приступил к изложению фактов. Когда я дошел до описания черепахоподобных существ, Диксон оживился.

— Ах, так вот что с ними случилось! — воскликнул он.

— А! — вскричал Альфред, причем в ажиотаже его голос поднялся до визга. — Итак вы признаетесь! Вы признаетесь, что несете ответственность за эти несчастные существа!

Диксон взглянул на него с удивлением:

— Я нес за них ответственность, но не знал, что они несчастны. А вам откуда это известно?

Альфред и внимания не обратил на вопрос Диксона.

— Именно это нам и надо было выяснить! — визжал он. — Вы признаетесь, что…

— Альфред, — холодно сказал я, — успокойся и перестань пританцовывать на месте. Дай мне договорить.

Мне удалось произнести еще несколько фраз, но Альфред уже более не мог сдерживать давление своих паров. Он ворвался в разговор.

— Где, где вы взяли эти руки? Нет, вы мне ответьте, откуда они взялись! — требовал он с прокурорской интонацией в голосе.

— Ваш друг, по-видимому, несколько… э-э-э… театрален, — заметил доктор Диксон.

— Слушай, Альфред! — сказал я резко. — Сначала дай мне закончить, а свою арию про вампиров споешь позже, ладно?

Закончил я чем-то вроде извинения перед Диксоном:

— Мне неприятно являться к вам в качестве обвинителя, но войдите и в наше положение. Когда нам приносят жалобу, приходится ее расследовать. По-видимому, тут произошло нечто выходящее из обычных рамок, однако я не сомневаюсь, что вы нам все разъясните. А теперь, Альфред, — добавил я, поворачиваясь к нему, — у тебя, вероятно, найдется вопрос-другой, только постарайся помнить, что фамилия нашего хозяина не Моро, а Диксон.

Альфред рванулся вперед, точно его с поводка спустили:

— Я хочу знать цели, причины и методы всех этих преступлений против Природы! Я требую, чтобы мне сказали, по какому праву вы считаете возможным превращать нормальные живые существа в неестественные пародии на их натуральные формы?

Доктор Диксон добродушно кивнул:

— Весьма умелый допрос, хотя и не очень точно сформулированный. Не стоит широко и тавтологически употреблять слово «природа». Кроме того, позвольте вам напомнить, что слово «неестественный» — вульгаризм, лишенный всякого смысла. Очевидно, что если какая-нибудь вещь создана, то процесс ее создания был естественным для ее творца, точно так же, как для материала было естественно принять данную форму. Творить можно лишь в естественных границах собственной природы — это аксиома.

— Никакая игра в слова не… — начал было Альфред, но Диксон ровным голосом продолжал:

— Как я понимаю, вы хотите сказать, что моя природа позволила мне использовать определенный материал таким образом, который не может быть одобрен вашими предрассудками, не так ли?

— Возможно, найдутся и другие формулировки, но я называю это вивисекцией! Вивисекцией! — вскричал Альфред, произнося это слово, точно проклятие. — Может, у вас и есть на это лицензия, но тут произошли такие события, которые потребуют очень убедительных разъяснений, чтобы предотвратить передачу дела в полицию!

Доктор Диксон кивнул:

— Знаете, я почему-то так и думал, что у вас может возникнуть подобная идея. Жаль, что дело складывается таким образом. Я сам намеревался вскоре сделать сообщение о своей работе, и тогда эта информация стала бы достоянием общественного мнения. Но мне нужны минимум два, а возможно, и три месяца для подготовки публикации об открытии. Пожалуй, вы лучше поймете суть дела, если я расскажу все по порядку.

Он помолчал, задумчиво глядя на Альфреда, который был вовсе не похож на человека, который собирается что-то понимать. Затем Диксон заговорил:

— Главное состоит в том, что в противоположность вашим подозрениям я не пересаживал тканей, не оперировал и никаким способом не менял естественных живых форм. Я создал их.

Несколько мгновений ни я, ни Альфред не могли уяснить значения сказанного, хотя Альфреду, видимо, казалось, что он что-то понял.

— Ха! — воскликнул он. — Можете темнить сколько угодно, но ведь все равно вам была нужна основа. Для начала вам требовалось какое-то живое существо, то самое, которое вы так жестоко изуродовали, чтобы получить потом все эти ужасы.

Диксон отрицательно покачал головой:

— Нет, я выразился совершенно точно. Я создал, а затем внес в свое создание нечто вроде жизни.

Мы так и разинули рты.

— Уж не хотите ли вы сказать, что можете творить живые существа? — пробормотал я.

— Фи! — ответил Диксон. — Конечно, могу, равно как и вы. Даже наш уважаемый Альфред может — разумеется, с помощью особы женского пола. Но я говорю, что могу оживлять мертвую материю, так как нашел способ вносить в нее жизнь, вернее, некую жизненную силу.

Последовавшее длительное молчание было прервано Альфредом:

— Не верю я этому! Невозможно представить, чтобы вы здесь, в этой паршивой деревушке, решили загадку жизни. Вы попросту заговариваете нам зубы, потому что боитесь кары.

Диксон спокойно улыбнулся:

— Я сказал, что нашел некую жизненную силу. Насколько я знаю, могут существовать десятки ее разновидностей. А почему бы и нет? Кто-то же должен был рано или поздно наткнуться на одну из этих разновидностей. Удивительно, что это не случилось гораздо раньше.

Однако не таков был Альфред, чтобы легко уступить.

— Не верю я, — повторил он. — И никто не поверит, разве что вы представите веские доказательства, если только таковые существуют.

— Разумеется, — согласился Диксон. — Кто же верит на слово? Хотя, боюсь, что, изучив мои образцы, вы найдете их конструкцию грубоватой. Ваш друг — Природа — тратит много лишнего труда на то, что можно сделать куда проще. Конечно, что касается рук, которые, по-видимому, вас особенно беспокоят, то если бы их можно было достать сразу после смерти прежнего владельца, они могли бы пойти в дело, но я не уверен, что это облегчило бы задачу. Однако такие случаи — исключение, а создание упрощенных членов — дело не такое уж трудное: смесь инженерного искусства, химии и здравого смысла. Все это стало возможным уже давно, но без метода оживления не имело значения. Когда-нибудь для замены утраченных членов научатся делать их точные копии, хотя это потребует весьма сложной техники.

А что до ваших опасений, будто мои образцы испытывают страдания, мистер Уэстон… Уверяю вас, мы с ними квиты — они стоили мне много труда и денег. И, во всяком случае, вам было бы трудновато добиться моего осуждения за жестокость к животным, которых никогда не существовало и привычки которых неизвестны.

— Не уверен, — стоял на своем Альфред.

Бедняга был, я думаю, слишком огорчен нависшей над ним угрозой неудачи, чтобы величие открытия Диксона дошло до него.

— Возможно, демонстрация… — предложил Диксон. — Будьте добры следовать за мной.

Рассказ Билла о впечатлениях от лаборатории подготовил нас к зрелищу клеток со стальными решетками, но не к другим вещам, обнаружившимся там же. Одной из них была вонь.

Доктор Диксон извинился, когда мы стали кашлять и задыхаться.

— Я забыл предупредить вас о консервирующих препаратах…

— Утешительно знать, что это всего лишь консервирующие пре… — простонал я между двумя приступами кашля.

Комната была футов сто в длину и тридцать в ширину Билл, конечно, почти ничего не увидел, заглядывая в щелку между занавесями, и я с удивлением рассматривал собранные здесь разнообразные предметы. Лаборатория распадалась на секции: химия в одном углу, верстак и токарный станок — в другом, электрическая аппаратура — в третьем и так далее. В одном из отделений стояли хирургический стол и шкаф для инструментов; при виде стола и шкафа глаза Альфреда широко раскрылись и на лице появилось выражение торжества. В другом закутке было устроено нечто вроде мастерской скульптора — на столах лежали формы и отливки. Еще дальше стояли большой пресс, довольно внушительная электрическая плавильная печь, но многое другое оборудование было мне решительно незнакомо.

— Нет ни циклотрона, ни электронного микроскопа. Прочего — всего понемножку, — заметил я.

— Не совсем так. Вот электронный… Ой, куда же подевался ваш друг?!

Альфред прямо-таки вцепился в хирургический стол. Он обнюхивал его сверху, он ползал под ним, явно отыскивая следы крови. Мы подошли к нему.

— А вот и одна из главных виновниц воображаемых кошмаров, — сказал Диксон, выдвинул ящик, вынул из него руку и положил ее на операционный стол. — Ознакомьтесь!

Предмет был желтовато-воскового цвета и формой очень напоминал человеческую руку, но при внимательном осмотре я заметил, что он совершенно гладкий, без волос или морщинок. Ногтей тоже не было.

— На данной стадии она не представляет особого интереса, — заметил Диксон, наблюдая за моей реакцией.

Рука не была целой — ее как бы обрубили где-то между плечом и локтем.

— А это что такое? — спросил Альфред, показывая на торчащий из руки железный прут.

— Нержавейка, — ответил Диксон. — Требует меньше труда и денег, нежели изготовление матриц для моделирования костей. Когда я перейду на массовое производство, возможно, мне потребуются кости из пластика, так как конструкцию придется облегчать.

Альфред казался встревоженным и разочарованным: эта рука вовсе не говорила в пользу версии о вивисекции.

— Но почему именно рука? И зачем все это? — требовал он разъяснения, делая жест, охватывающий всю комнату.

— Отвечу в порядке заданных вопросов. Рука, или вернее, кисть — потому, что это самый совершенный из существующих инструментов, и я, разумеется, не могу придумать ничего лучшего. А «все это» — потому, разумеется, что я однажды натолкнулся на решение главной загадки, и мне захотелось, в порядке проверки теории, создать совершенное существо или нечто, близкое к нему. «Черепахи» явились первым шагом. У них было достаточно мозгов, чтобы жить и вырабатывать рефлексы, но слишком мало. чтобы развить конструктивное мышление. На том этапе такой необходимости не было.

— А вы думаете, что ваше «совершенное творение» обладает «конструктивным мышлением?» — спросил я.

— Мозг у нее не хуже вашего, а по объему даже больше, — ответил Диксон, — хотя, конечно, она нуждается в опыте, то есть в образовании. И все же поскольку ее мозг уже полностью развит, то обучение идет гораздо быстрее, чем, например, у ребенка.

— А можно нам познакомиться с этим… с ней? — спросил я.

Диксон разочарованно вздохнул:

— Люди всегда норовят перепрыгнуть через промежуточные этапы, прямо на готовенькое. Ну да ладно. Только сперва маленький опыт, ибо боюсь, ваш друг еще не совсем убежден.

Он подвел нас к шкафу с хирургическими инструментами и открыл дверцу холодильного отделения. Вынул оттуда бесформенную белую массу, положил ее на стол. Потом откатил стол в тот конец комнаты, где стояла электрическая аппаратура. Из-под бледной аморфной массы торчала человеческая кисть.

— Бог мой! — воскликнул я, — да ведь это Биллова «подушка с ручками».

— Да, он не так уж ошибался, хотя, судя по вашим словам, и прибавил кое-что от себя. Эта штука — мой главный помощник. У нее есть все нужные системы: пищеварительная, нервная, дыхательная. Фактически она живет. Но существование у нее не очень интенсивное — по сути дела она служит стендом для испытания только что собранных органов… Если вы, мистер Уэстон, хотите убедиться, что «подушка» не живая, то прошу вас.

Альфред осторожно приблизился к белой массе, осмотрел сквозь очки — внимательно, но с отвращением, испытующе потыкал в нее указательным пальцем.

— Значит, в основе лежит электричество? — спросил я Диксона.

— Возможно. А возможно, и химия. Не думаете же вы, что я раскрою вам все свои секреты?

Он взял бутылку с каким-то серым раствором и отлил немного в мензурку. Закончив приготовления, сказал:

— Удовлетворены, мистер Уэстон? Мне бы не хотелось, чтобы потом меня обвиняли в каком-нибудь жульническом трюке.

— Она не кажется мне живой, — осторожно признал Альфред.

Мы смотрели, как Диксон прикреплял к аморфной массе электроды. Затем он тщательно выбрал на ее поверхности три точки и в каждую из них ввел при помощи шприца немного серо-голубоватой жидкости. Затем дважды опрыскал всю массу из нескольких пульверизаторов. Наконец, в быстрой последовательности защелкал переключателями.

— Теперь, — сказал он улыбаясь, — придется минут пять подождать. Можете скоротать время, гадая, какие именно действия имели решающее значение.

Прошло три минуты, и аморфная масса начала слабо пульсировать. Постепенно пульсация учащалась и усиливалась, пока по массе не побежали длинные ритмичные волны. Затем она не то осела, не то перевалилась на один бок, обнажив спрятанную раньше руку. Я увидел напряженные пальцы, старающиеся ухватиться за гладкую поверхность стола.

Мне кажется, я вскрикнул. Пока пальцы не задвигались, я ведь не мог заставить себя даже поверить в возможность того, о чем говорил Диксон.

— Дружище! А если то же самое проделать с трупом…

Он отрицательно качнул головой:

— Нет, не получается. Я пробовал. Вероятно, это можно назвать жизнью, но она совсем другая, чем у нас. В чем тут собака зарыта, я пока еще не разобрался…

Другая или нет, но я понимал, что вижу перед собой начало настоящей революции, открывающей необычайные перспективы.

А в это время мой молодцеватый коллега Альфред топтался вокруг стола, как будто был в цирке и его вызвали на арену — удостовериться, что никакого жульничества с зеркалами и бечевками нет и в помине. И он получил по заслугам, когда его стукнуло электрическим разрядом напряжением в несколько сотен вольт.

— А теперь, — сказал Альфред, убедившись, что в принципе гипотезу об обмане придется исключить, — нам хотелось бы осмотреть то «совершенное творение», о котором вы говорили.

По— видимому, он все еще был далек от понимания истинной сути показанных нам чудес, и вбил себе в башку, что какое-то преступление все же имело место и надо лишь собрать улики, необходимые для правильной судебной квалификации преступного деяния.

— Хорошо, — согласился Диксон. — Между прочим, я назвал ее Уной. Другие имена не подходили по смыслу, а так как она безусловно единственная в своем роде, так пусть и будет Уной.

Диксон подвел нас к самой большой клетке, последней в ряду, и, стоя на некотором расстоянии, окликнул ее обитательницу. Не знаю, что я ожидал увидеть, как не знаю и того, что именно надеялся увидеть Альфред. Во всяком случае, воздуха, чтобы прокомментировать то, что, тяжело ступая, двигалось к нам, у нас обоих не хватило.

«Совершенное творение» Диксона было самым ужасающим гротеском из тех, что можно вообразить наяву или увидеть во сне. Попытайтесь, если сможете, представить себе конический панцирь из какого-то стекловидного вещества. Закругленная верхушка конуса находилась на высоте добрых шести футов от земли. Диаметр основания составлял четыре фута шесть дюймов, а может, и больше. Вся эта штука поддерживалась тремя короткими цилиндрическими ногами. Еще были четыре руки, пародировавшие человеческие, которые торчали из сочленений на середине туловища. Глаза, расположенные дюймах в шести ниже верхушки конуса, внимательно смотрели из-под роговых век. На мгновение я почувствовал себя на грани истерики.

Диксон с гордостью оглядел свое страшилище.

— К тебе посетители, Уна!

Ее глаза остановились на мне, а потом повернулись к Альфреду. Один из них мигнул, причем, когда веко опустилось, раздался легкий щелчок. Донесся мощный резонирующий голос, который, казалось, не имел никакого определенного источника.

— Наконец-то! Долго же мне пришлось добиваться своего, — сказал голос.

— Господи! — возопил Альфред. — Эта уродина еще и говорит!

Упорный взор Уны не отрывался от моего коллеги.

— Этот сгодится! Мне нравятся его стеклянные глаза! — громыхал голос.

— Уна, успокойся. Это вовсе не то, что ты думаешь, — вмешался Диксон. — Я должен просить вас, — добавил он, обращаясь к нам обоим, но глядя только на Альфреда, — быть осторожнее в выборе выражений. Уне, конечно, недостает жизненного опыта, но она обладает чувством собственного достоинства, а также сознанием ряда своих физических преимуществ. У нее довольно вспыльчивый характер; оскорбляя ее, вы ничего не выгадаете. Естественно, что сначала ее внешний вид кажется странным, но я сейчас все разъясню.

В его голосе появились нотки профессионального лектора:

— После открытия метода оживления первой моей мыслью было создать в качестве убедительного доказательства антропоидную форму. Однако, подумав, я отказался от идеи примитивной имитации, Я решил подойти к проблеме с логических и функциональных позиций, исправляя те черты, которые кажутся мне неудачными или слабо разработанными в конструкции человека и других животных. Позже возникла необходимость и дальнейших модификаций, исходившая из технических и конструкторских соображений. Однако в целом Уна — результат логических размышлений. — Он помолчал, с нежностью глядя на страшилище.

Альфред все еще набирался духу, прежде чем поделиться своими впечатлениями. Он тупо разглядывал уродину, которая в свою очередь пристально всматривалась в самого Альфреда. Невооруженным глазом можно было видеть, как лучшее «я» Альфреда боролось с предубеждением. И он сумел встать выше своей недавней недоброжелательности!

— Я считаю неправильным, что такое большое животное содержится в таком маленьком помещении, — заявил мой коллега.

Одно из роговых век, мигнув, снова щелкнуло:

— Он мне нравится. У него благие намерения. Он мне подойдет! — прогудел заунывный голос.

Альфред как-то увял. Имея длительный опыт покровительственного отношения к животным, он почувствовал себя не в своей тарелке, столкнувшись с таким, которое не только разговаривало, но и относилось к нему явно свысока. В его взгляде, которым он ответил на пристальный взгляд Уны, чувствовалась какая-то натянутость.

Диксон, не обращая внимания на то, что его прервали, продолжал:

— Вероятно, вас прежде всего поражает отсутствие у Уны головы. Это моя самая первая модификация. Нормальная голова слишком открыта и уязвима. Глаза, конечно, должны помещаться на вершине тела, но никакой необходимости в полуподвижной голове нет.

Однако, устранив голову, следовало подумать о круговом обзоре. Поэтому я дал ей три глаза, два из которых вы видите, а третий находится на спине, хотя, строго говоря, спины у нее нет. Поэтому она может прекрасно смотреть в любом направлении без помощи такого сложного устройства, как голова с ограниченным разворотом. Форма тела Уны почти гарантирует, что любой упавший с высоты или торчащий острый предмет скользнет по прочному пластиковому панцирю или отскочит от него, и все же мне показалось желательным максимально застраховать мозг от возможных ударов, и я поместил его там, где должен был бы находиться желудок. А желудок поместил выше, что создает определенные удобства для кишечника.

— А как она ест? — спросил я.

— Рот у нее на другой стороне, — ответил Диксон кратко. — Готов признать, что на первый взгляд ее четыре руки выглядят несколько экстравагантно. Однако, как я уже говорил, рука — совершенный инструмент, если она имеет нужный размер. Поэтому, как вы видите, верхняя пара рук изящна и тщательно отделана, а нижняя — грубее и очень мускулиста и сильна. Вероятно, вас интересует дыхательная система? В ней я использовал принцип потока: вот здесь она вдыхает, а там — выдыхает. Вы должны признать, что это явно лучше нашей весьма малоаппетитной системы.

Что касается проекта в целом, то Уна оказалась значительно тяжелее, чем я предполагал, — она весит что-то около тонны. Чтобы скомпенсировать тяжесть, мне пришлось кое в чем изменить первоначальный замысел. Я переконструировал ноги и ступни, придав им форму слоновьих, чтобы правильно перераспределить вес, но, боюсь, это вышло не очень удачно.

Принцип трех ног введен потому, что, как это хорошо известно, двуногое существо затрачивает много энергии на одно лишь сохранение равновесия, а наличие трех ног не только экономичнее, но и гораздо лучше приспособлено к неровной поверхности. Что же касается половой системы…

— Извините, — перебил я, — но с этим пластиковым панцирем и костями из нержавейки… я… э-э-э… не понимаю…

— Дело в работе желез. Именно они регулируют пол. В этом отношении кое-что еще нуждается в доделке, ибо, признаться, я не уверен, что остановился на лучшем решении. Подозреваю, что принцип партеногенеза был бы… Но пока дело обстоит так, как я сказал. Я уже обещал ей самца. Должен отметить, что мне представляется очень интересным…

— Он подойдет, — прервал Диксона громыхающий голос чудовища, все еще продолжавшего внимательно изучать Альфреда.

— Конечно, — заторопился Диксон, — Уна никогда не видела себя со стороны и не знает, как она выглядит. Возможно, она считает…

— Я знаю, чего я хочу, — произнес металлический голос громко и решительно, — я хочу…

— Разумеется, разумеется, — перебил ее Диксон так же громко. — Я все объясню тебе чуть позже.

— Но я хочу…

— Заткнись! — в полном бешенстве заорал Диксон.

Уна издала слабый лязгающий звук протеста и замолкла. Альфред напыжился с видом человека, который, тщательно сверившись со своими принципами, теперь намерен высказаться вслух.

— Этого я не могу одобрить! — провозгласил он. — Допускаю, что это существо — дело ваших рук, но раз уж оно создано, то, по моему мнению, ему надлежит пользоваться теми же правами на защиту, какими обладают другие лишенные речи… э-э-э… любые другие животные. Я не буду говорить о практическом воплощении вашего открытия, отмечу лишь, что, как мне кажется, вы вели себя подобно безответственному мальчишке, дорвавшемуся до модельной глины. Вы заварили чертовскую, в буквальном значении этого слова, чертовскую кашу. И еще заявляю вам, что в глазах закона это существо — просто неизвестный вид животного. Я намерен безотлагательно доложить властям, что, по моему профессиональному мнению, животное это содержится в слишком тесной клетке и, вероятно, лишено возможности заниматься физическими упражнениями. Я не могу судить о том, как хорошо его кормят, хотя совершенно очевидно, что не все его нужды удовлетворяются. Уже дважды, когда оно пыталось их выразить, вы его прерывали.

— Альфред, — вставил я, — не думаешь ли ты…

Тут меня прервал трубный голос страшилища:

— Да он просто душка! Как сверкают его глаза! Я хочу его!

Уна топнула ногой, и пол задрожал. Вздох звучал так печально, что однолинейное мышление Альфреда тут же приняло его за новую улику.

— Уж если и это не есть жалоба несчастного создания, — сказал он, приблизившись к клетке, — то я никогда…

— Берегитесь! — крикнул Диксон, бросаясь вперед.

Одна из рук Уны метнулась к прутьям решетки. Почти одновременно Диксон схватил Альфреда за плечи и оттащил назад. Раздался треск материи, и на линолеум упали три пуговицы.

— Уф! — произнес Диксон.

Впервые Альфред испугался:

— Что это… — начал он.

Мощный злобный звук из клетки заглушил дальнейшее:

— Дайте мне его! Я хочу его! — угрожающе грохотал голос.

Все четыре руки вцепились в прутья, две из них яростно трясли дверцу. Два видимых нам глаза неотрывно смотрели на Альфреда. Появились некоторые признаки, предвещавшие изменение взглядов моего коллеги на ситуацию. Глаза его за стеклами очков раскрылись еще шире.

— Э-э-э… не означает ли это… — начал он с изумлением.

— Мне-е! — выла Уна, переступая с ноги на ногу и сотрясая стены лаборатории.

Диксон с интересом наблюдал за своим детищем.

— Любопытно, любопытно, — сказал он задумчиво, — не переложил ли я гормонов…

Альфред начал улавливать смысл происходящего. Он еще дальше отошел от клетки. Это движение произвело на Уну неважное впечатление.

— Мне-е! — вопила она каким-то загробным голосом. — Мне-е! Мне-е-е!

Тембр этого звука был невыносим.

— А не лучше ли нам?… — предложил я.

— Пожалуй, при данных условиях… — согласился Диксон.

— Именно, — очень решительно подтвердил Альфред.

Тон Уны не позволял различать оттенки ее чувств. Звук, похожий на дребезжание оконных стекол, который раздавался за нашей спиной, когда мы шли к двери, возможно, выражал гнев, возможно, душевную боль, а возможно, и то и другое вместе. Мы невольно ускорили шаг.

— Альфред! — звал голос, похожий на безутешный рев сирены. — Хочу Альфреда!!!

Альфред бросил испуганный взгляд назад, но шел, умудряясь даже сохранять известное достоинство.

Раздался удар, от которого завибрировала решетка и дрогнул весь дом. Я оглянулся и увидел, что Уна вновь отступает в глубь клетки с явным намерением повторить бросок. Мы кинулись к двери. Альфред выскочил первым.

Громоподобный удар потряс здание. Пока Диксон закрывал дверь, я успел увидеть Уну, толкающую перед собой, подобно взбесившемуся автобусу, обломки решетки и мебели.

— Думаю, нам понадобится помощь, чтобы справиться с Уной, — сказал Диксон.

Мелкий пот оросил чело Альфреда:

— Может быть, лучше… — начал он.

— Нет, — ответил Диксон, — она увидит вас в окно.

— О, — мрачно откликнулся Альфред.

Диксон провел нас в большую гостиную и, подойдя к телефону, попросил срочно прислать полицейских и пожарную команду.

— До их прибытия мы бессильны, — сказал он, кладя трубку. — Лабораторное крыло, возможно, выдержит, если Уну не будут раздражать, подавая ей несбыточные надежды…

— Несбыточные надежды? Да как вы смеете… — запротестовал Альфред.

Но Диксон продолжал:

— Наше счастье, что с того места, где стоит клетка, нельзя видеть дверь. Есть шанс, что Уна незнакома с дверьми вообще — ни с их назначением, ни с их устройством. Но меня очень беспокоят масштабы разгрома, который она учинила. Послушайте только…

Несколько минут мы прислушивались к грохоту, треску и звону. В этой какофонии звуков можно было разобрать печальный двухслоговой вопль, который, по всей вероятности, означал слово «Альфред».

На лице Диксона отразилась мука, которая углублялась по мере того, как шло время.

— Все мои записи! Вся моя многолетняя работа! — горько говорил он. — Вашему Обществу это дорого обойдется, предупреждаю вас, хотя и не возвратит мне мои материалы. Уна всегда была спокойна, пока ваш друг не возбудил ее. Я с ней не знал никаких хлопот.

Альфред попытался возражать, но его протест был прерван грохотом: сначала раздался звук падения чего-то тяжелого, потом звон водопада битого стекла.

— Дайте мне Альфреда! Хочу Альфреда! — требовал нечеловеческий голос.

Альфред вскочил, затем в волнении снова уселся на краешек стула. Было похоже, что сейчас он начнет грызть ногти.

— А-а-а! — воскликнул Диксон так неожиданно, что мы вздрогнули. — Так вот в чем дело! Надо было вычислять потребность в гормонах, исходя из общего веса тела, включая панцирь! Разумеется! Грубейшая ошибка! Ай-ай-ай! Лучше бы я воспользовался первоначальной идеей партеногенеза… Боже!

Грохот, который вызвал это восклицание, поднял нас на ноги и бросил к дверям.

Уна все же обнаружила выход из пристройки. Она шла через двери, как бульдозер. Дверь, дверная рама, куски кирпичей волочились за ней. На миг «совершенное творение» остановилось, созерцая погром.

Диксон не терял ни секунды:

— Скорее! Наверх! Мы обманем ее!

Именно в эту минуту Уна заметила нас и издала дикий вопль. Мы помчались к лестнице наверх через весь холл. Быстрота была нашим единственным преимуществом. При огромной массе Уне требовалось больше времени для разгона.

Я скакал по ступенькам, Диксон чуть опережал меня, а Альфред, как я полагал, следовал за мной по пятам. Все получилось, однако, иначе. Не знаю, оцепенел ли на мгновение Альфред, замешкался ли он, но когда я достиг верхней площадки и обернулся, то увидел его еще на самой первой ступеньке лестницы, а Уна летела за ним, громыхая, как колесница Джаггернаута, снабженная ракетными двигателями.

Альфред несся стремительно. Уна тоже. Возможно, она не была знакома с лестницами, возможно, что проектировщик и не предназначал ее для движения по последним, но она все же успешно преодолевала одну ступень за другой и уже поднялась на пятую или шестую, когда лестница обрушилась под ее тяжестью.

Альфред вдруг ощутил, как она зашаталась у него под ногами. Теряя равновесие, он вскрикнул и, хватая воздух руками, рухнул вниз. Уна в великолепном броске поймала Альфреда всеми четырьмя руками.

— Какая реакция! — восторженно пробормотал позади Диксон.

— Спасите! — блеял Альфред. — Помогите! На помощь!

— А-а-а! — ревела Уна в глубоком удовлетворении. Она пятилась, с треском ломая упавшие доски.

— Спокойствие! — подавал советы Альфреду Диксон. — Только не волнуйте ее.

Альфред, которого обнимали тремя руками и ласково похлопывали четвертой, на этот совет никак не отреагировал. Наступила пауза, очень важная для оценки ситуации.

— Что ж, — сказал я, — надо что-то делать. Нельзя ли ее отвлечь чем-нибудь?

— А чем можно отвлечь победоносную женщину в момент триумфа? — отозвался Диксон.

Уна издала… Впрочем, попробуйте сами вообразить успокоительное воркование слона.

— Помогите! — снова заблеял Альфред. — Она… Ох!

— Спокойствие и только спокойствие! — повторял Диксон. — Я полагаю, что вам ничто не угрожает. В конце концов, Уна — млекопитающее, во всяком случае частично… Вот если бы она принадлежала к другому классу, например, была бы паучихой…

— Вряд ли сейчас тот момент, когда Уне полезно слушать про нравы паучих, — предположил я. — Нет ли у нее какой-нибудь любимой еды или чего-нибудь еще, чем бы она соблазнилась?

Уна укачивала Альфреда тремя руками и с любопытством тыкала пальцем четвертой. Альфред трепыхался.

— Черт возьми! Да сделайте хоть что-нибудь! — требовал он.

Раздался визг тормозов подъезжающих машин. Диксон кинулся внутрь дома, и я слышал, как через окно он объяснял ситуацию людям, находившимся во дворе. Вскоре мой бывший учитель вернулся в сопровождении брандмайора и его людей. Когда они увидели, во что превратился холл, у них глаза на лоб полезли.

— Необходимо захватить ее, не пугая, — втолковывал Диксон.

— Схватить это? — с сомнением произнес брандмайор. — А что это вообще за чертовщина такая?

— Сейчас не до объяснений, — нетерпеливо возразил Диксон. — Если вам удастся накинуть на нее веревки с разных сторон…

— Помогите! — снова заорал Альфред.

Бедняга вырывался изо всех сил. Уна еще крепче прижала его к своему панцирю и стала ласково похрюкивать. «Какой отвратительный звук», — подумал я. Пожарника он тоже потряс.

— Ради всего святого…

— Скорее! — приказал Диксон. — Одну веревку мы можем набросить отсюда.

Пожарники убежали. Брандмайор выкрикивал распоряжения тем, кто стоял внизу, и, видимо, ему стоило больших трудов выражаться достаточно ясно. А его помощник оказался молодцом: сделал отличную петлю и ловко набросил ее. Когда петля затянулась, она оказалась чуть пониже верхней пары. рук и соскользнуть уже не могла. Веревку пожарник привязал к стояку перил.

Уна все еще была занята Альфредом и не замечала того, что творилось вокруг. Если бы бегемот мог мурлыкать, да еще с оттенком сентиментальности, то такое мурлыканье очень походило бы на звуки, издаваемые Уной.

Осторожно открылась парадная дверь, и в ней показались лица пожарных и полицейских с выпученными глазами и разинутыми ртами. Еще минута, и другая группа протиснулась в дверь, ведущую в холл из гостиной. Один из пожарных, явно нервничая, вышел вперед и принялся разматывать веревку. К сожалению, веревка задела за абажур и цели не достигла.

В это-то мгновение Уна и поняла смысл происходившего.

— Нет! — загромыхала она. — Он мой! Я хочу его!

Испуганный пожарный кинулся в дверь, наступая на пятки товарищей, и дверь захлопнулась. Уна бросилась за ними. Веревка натянулась, и мы отпрянули от нее. Столбик сломался, как тростинка, и веревка хвостом потянулась за Уной.

Раздался отчаянный вопль Альфреда, все еще крепко прижатого к груди Уны, но, к его счастью, не к той стороне ее, которая совпадала с линией движения. Однако донесся страшный треск, посыпался каскад обломков досок, известки, все закрыла пелена пыли, сквозь которую доносились крики ужаса, заглушаемые ревом:

— Он мой! Не отдам! Он мой!

К тому моменту, когда мы добрались до окон, Уна уже преодолела все препятствия. Нам было хорошо видно, как она несется галопом по дороге, делая около десятка миль в час, волоча без видимого усилия на буксире около полудюжины полицейских и пожарных, намертво вцепившихся в веревку.

У сторожа хватило смекалки закрыть выездные ворота. Сам он, спасая свою жизнь, успел скрыться в кустах, когда Уна была уже в нескольких ярдах от него.

Ворота, однако, не были препятствием для Уны — она шла напролом. Правда, при столкновении с ними она чуть дрогнула, но ворота развалились и рухнули.

Альфред размахивал руками и дико брыкался. До нас долетел слабый крик о помощи. Всю связку пожарных и полицейских проволокло по железному лому, в котором она и застряла. Когда Уна скрылась из наших глаз, только две темные фигурки продолжали героически цепляться за веревку.

Внизу раздался рокот заводимых моторов. Диксон крикнул, чтобы нас подождали. Мы слетели по задней лестнице и умудрились вскочить в пожарную машину в ту самую минуту, когда она тронулась.

Пришлось задержаться, чтобы убрать с пути обломки ворот, а затем мы помчались по проселочной дороге в погоню. Примерно через четверть мили след ушел в сторону по узкой, круто спускающейся вниз тропинке. Здесь мы бросили машину и пошли пешком.

На дне лощины находится, вернее, находился переброшенный через речку старый мостик для гужевого транспорта. Он выдержал бы несколько сот вьючных лошадей, но расчеты его строителей не предусматривали ничего подобного галопирующей Уне. К моменту нашего прихода центрального пролета моста уже не существовало, а пожарник помогал полисмену вытащить на берег бесчувственное тело Альфреда.

— А где же Уна? — взволнованно спросил Диксон.

Пожарник взглянул на него и молча показал на середину реки.

— Кран! Немедленно пошлите за краном! — требовал Диксон, но всех интересовала не судьба Уны, а процесс обезвоживания Альфреда и работы по его оживлению.

Боюсь, что приобретенный опыт навсегда изменил характер взаимоотношений, существовавших ранее между Альфредом и его немыми друзьями. В грядущем потоке судебных исков, контр-исков и контр-контр-исков я буду фигурировать только в роли свидетеля. Но Альфред, которому придется выступать, разумеется, в разных качествах, заявил, что когда его жалобы на нападение, похищение, попытку… впрочем, в его списке еще много других пунктов, так вот, когда они будут удовлетворены, он намерен переменить занятие. Ему трудно смотреть в глаза корове или какому-либо другому животному дамского рода, не испытывая предубеждения, которое может повлиять на верность Альфредовых профессиональных суждений.

ДЕЛА СЕРДЕЧНЫЕ

Элиот внезапно запнулся на полуслове. В другом конце зала ресторана «Д'Авиньон» стоял метрдотель и таращил на него глаза, причем каждая черточка большого выразительного лица Жюля дышала беспокойством, определенно создавая атмосферу драматичности.

Джин проследила за взглядом своего спутника.

— Что это с ним? — спросила она.

— Понятия не имею, — пожал плечами Элиот.

Как завороженные, наблюдали они за Жюлем. Плавно покачиваясь, как дирижабль, управляемый умелой рукой, метрдотель с достоинством нес большую массу своего тела между столиками, пока не остановился возле них. Выражение плохо скрываемого ужаса на его лице заинтриговало Элиота.

— Что, суп отравлен? — дружелюбно поинтересовался он.

Жюль, даже не улыбнувшись, продолжал излучать страх и смятение.

— Прошу прощения, мсье. Мне очень жаль. Произошла ошибка, — произнес он, делая ударение на каждом слове.

Элиот воспринимал исходящие от него звуки так, как он обычно слушал людей, пока не привыкал к их речи. Одна из проблем практикующего логопеда состоит в том, что куда бы он ни пошел, он нигде не может забыть о своей работе. Любой незнакомец, произнося слова, сообщает о себе дополнительную информацию — откуда он родом, где получил образование, где живет сейчас. Каждый звук, издаваемый им, немедленно анализируется, принимается во внимание абсолютно все — его полость рта, губы, язык, то, как он их располагает по отношению друг к другу при произнесении слов. Все это представляет собой такой большой профессиональный интерес, что зачастую сама речь не достигает той цели, для которой она произносилась.

Так произошло и на этот раз. С первых же слов Жюля Элиоту стало очевидно, что кто-то из его родителей — скорее всего мать — уроженец юга Франции; что сам Жюль воспитывался в Англии; что при желании он мог бы говорить на превосходном английском; однако сознательно из профессиональных соображений сохранил материнский выговор, привнеся в него акцент Сохо, пока такая манера говорить не вошла в привычку; а его жесты свидетельствовали о том, что он чрезвычайно педантичен и во всем любит порядок. Всего несколько слов — и столько информации!.. На сами слова Элиот, правда, не обратил внимания.

Жюль тоже сделал свои скромные выводы. Очевидно, клиент — американец, конечно же, из Нью-Йорка, потому что в Англии считается, что все американцы приехали из Нью-Йорка, кроме тех немногих, что занимаются кинобизнесом. Жюль также понял, что разговор не завязывается. Он сделал вторую попытку:

— Произошла ошибка, мсье. Этот столик заказан.

— Не сомневаюсь. Я заказал его вчера по телефону.

— Ошибка как раз в этом. Мадемуазель и мсье не возражают пересесть? У нас есть неплохие столики…

— Мне кажется, я имею право сидеть за тем, который я заказал.

— Это было неправильно, мсье. Я хочу сказать, что было ошибкой принять ваш заказ. Каждый год 28 мая этот столик занят.

Джин наклонилась, вперив взгляд в озабоченное лицо Жюля.

— Каждый год 28 мая? — переспросила она.

— Да, мадемуазель. С половины девятого. Так заведено.

— Что ж, в этом году… — начал было Элиот, но девушка прервала его:

— Как романтично, правда?

— Мадемуазель догадалась. Дела сердечные… — с легким вздохом согласился Жюль.

— Я здесь тоже по сердечному делу, — резко заметил Элиот.

Взгляд Жюля оценивающе скользнул по девушке, и на какую-то долю секунды восхищение вытеснило тревогу с его лица.

— Это, — сказал метрдотель, — очень легко понять и, более того, вас можно от души поздравить, но… — он умышленно отвернулся от покрасневшей Джин, — но совершенно очевидно, что мсье не мог иметь одно и то же сердечное увлечение больше тридцати лет.

— Допустим, — согласился Элиот, — неужели вы хотите сказать?…

— Это правда, мсье. Каждое 28 мая, вот уже более тридцати лет.

Джин пододвинула к себе свою вышитую бисером сумочку.

— Думаю, Элиот, перед лицом таких фактов нельзя ему отказать.

Элиот кивнул головой и поднялся. Жюль просиял от радости.

— Мсье очень добр, а мадемуазель… она понимает сердечные дела!

Он проводил их за следующий столик и проследил, чтобы они хорошо разместились.

— Поверьте, мне очень неудобно, мсье. Если бы я был на месте, когда вы делали заказ, ошибки бы не произошло.

— В качестве компенсации вы можете рассказать нам об этих Дарби и Джоан, — предложил Элиот. — Годовщина свадьбы?

— О нет, мсье. — Жюль наклонился ниже. — Видите ли, это лорд Солби и миссис Блэйн.

Судя по его тону, имена должны были говорить сами за себя, однако Элиот только покачал головой:

— Это ничего мне не говорит, правда, я из Чикаго.

Жюль проявил себя большим англичанином, чем следовало ожидать по его акценту.

— Никогда бы не догадался, мсье, — произнес он сочувственно. — Здесь у нас это знаменитая история, очень романтичная, очень печальная. Миссис Блэйн в девичестве была Лили Морвин.

— Понятия не… — начал было Элиот и вдруг вспомнил. — Хотя нет, подождите. Что-то мой отец рассказывал… Он был здесь во время войны, другой войны… Она, кажется, тогда выступала в водевиле?

Жюль наклонил голову.

— Любой старик с удовольствием вспомнит, какой она была в те дни, мсье. Все молодые люди сходили по ней с ума.

— Я тоже о ней слышала, — вступила в разговор Джин, — «Город провозглашает тост!», шампанское из туфелек и все такое.

— Так оно и было, мадемуазель, хотя шампанское из туфелек в 1918 году считалось уже немножко старомодным. Но вечеринки действительно устраивались. Все офицеры в увольнении приходили послушать пение Лили Морвин в «Колизей», и каждый вечер там проходили концерты, во время которых она заставляла их забыть о предстоящем возвращении во Францию. Все они боготворили ее — но ничего больше, вы меня понимаете. Они любили ее, потому что она на некоторое время помогала им чувствовать себя счастливыми. А когда приходила пора возвращаться к себе, они брали открытки, которые она им подписывала, и прикалывали на стенах своих блиндажей, и там продолжали любить ее; и это светлое чувство не приносило им никаких огорчений. Всем, кроме двух. Двумя наиболее серьезными поклонниками были лорд Солби — тогда еще капитан — и капитан Чарльз Блэйн.

Помолчав, Жюль продолжил:

— Лили сверкала звездой первой величины, поэтому вся ее личная жизнь была на виду. Все знали об этих двух молодых людях. Они были соперниками, а служили в одном полку. Стоило увидеть рядом с ней одного, и тут же шла молва, что избранник — он; стоило появиться другому, и общественное мнение склонялось в противоположную сторону. Те, кто помоложе, уверяли, что капитан Блэйн — жизнерадостный парень приятной наружности; старшие говорили, что у капитана Солби гораздо больше денег и титул. Для мисс Морвин ситуация была не из легких. Капитан Солби привел ее сюда в «Д'Авиньон» 28 мая 1918 года. Это был последний свободный вечер капитана — и он сделал ей предложение. Лили ответила, что не может это принять — она тайно обвенчалась два месяца назад и в настоящее время является миссис Блэйн…

Гастон, который обслуживал их, рассказывал мне, что лорд Солби выглядел совершенно ошарашенно. Он даже забыл оплатить свой счет, пришлось выслать ему по почте; Это было так печально!

Лорд Солби вернулся во Францию. Поговаривали, будто ему было абсолютно все равно — убьют его или нет. Д капитан Блэйн погиб несколькими месяцами позже.

28 мая следующего года война уже была окончена, и лорд Солби снова привел сюда миссис Блэйн. Весь вечер он умолял ее, но она только качала головой. Они уходили последними. Гастон сказал, что лорд Солби выглядел в этот раз еще хуже, чем в предыдущий — наверное, потому что смерть капитана Блэйна вселила в него новые надежды.

К тому времени лорду Солби было 24 года, и все дамы, имевшие дочерей брачного возраста, очень им восхищались. Но его не интересовали их дочери. Он не участвовал в общественной жизни. Вскоре ни для кого уже не было секретом, что его интересовала только миссис Блэйн; известно было и то, что она верна памяти своего мужа. Даже спустя столько времени дом ее наполняли фотографии и подарки капитана Блэйна.

Лорд Солби стал важным человеком в крупных компаниях, он заседает в палате лордов. Но он так и не женился. Каждый год 28 мая он приводит сюда миссис Блэйн, и сцена объяснения повторяется вновь и вновь. Она хранит верность памяти молодого мужа, который погиб во Франции много лет назад. Теперь вы сами видите, какая это романтическая и печальная история.

— Это ужасно — так беззаветно любить! — пробормотала Джин.

— Для кого ужасно? — поинтересовался Элиот.

Девушка взглянула на него с прохладцей.

— Для обоих, — сухо ответила она, затем вновь обратилась к Жюлю: — Неужели все так безнадежно? Неужели они никогда не поженятся?!

Метрдотель пожал плечами:

— Женщина обычно любит менять свои решения, но когда она говорит «нет» больше тридцати лет подряд… — внезапно он оборвал себя на полуслове. — Мадемуазель, мсье, прошу прощения.

Разговаривая, Жюль умудрялся держать в поле зрения весь ресторан. Он уловил какое-то движение за дверью и, прокладывая себе путь между столиками, со змеиной ловкостью заскользил ко входу. Вскоре он вновь появился в зале, ведя какую-то пару к столику, освобожденному Элиотом и Джин. Лицо его выражало крайнюю степень удовлетворения. Немногочисленные посетители ресторана с интересом следили за шествием пары. Мужчина был высокий и подтянутый, с аскетическим лицом под шапкой уже начавших серебриться волос. Он смотрелся старше своих шестидесяти лет. Лицо женщины, очень ухоженное, привлекало своей мягкостью, светлые волосы выглядели естественно. Вот только вес, пожалуй, был чуть больше, чем того хотелось бы, однако каким-то образом складывалось впечатление, что ей совсем не трудно вернуть изящность своей фигуре. Казалось, будто даме все еще слегка за сорок.

Жюль, кланяясь на каждом шагу, проводил пару до столика и поистине императорским жестом подозвал официанта.

Джин внимательно наблюдала за происходящим.

— Видно, что у него мало радости в жизни, — сказала она.

Тем временем миссис Блэйн устраивалась за столиком. Ее жесты были полны спокойной уверенности, как будто она не знала, что на нее смотрит множество глаз. Наконец миссис Блэйн улыбнулась своему спутнику. Его попытка ответить ей улыбкой получилась весьма неубедительной.

— Бедняжка, — заметила Джин, — это несправедливо. Ни одна женщина не имеет права заставлять мужчину болтаться вокруг нее столько лет. Когда она говорит «нет», она обязана сделать это достаточно определенно — если, конечно, она действительно имеет это в виду.

— Вне всякого сомнения, Лили высказалась достаточно определенно, — сказал Элиот, — может быть, он из тех парней, которые никогда не смиряются с поражением.

Его не особенно интересовала эта пара. Сперва они заняли его столик, теперь — завладели вниманием Джин.

— Как ты думаешь, он каждый раз по-настоящему делает ей предложение? — спросила девушка.

— Понятия не имею. По прошествии времени это уже начинает казаться нелепым, просто игра, в которую они продолжают играть.

— Но ей эта игра нравится.

— В таком случае и ему тоже.

Джин взглянула на своего спутника.

— Что я ненавижу в мужчинах, так это то, как они упрямы и любят поспорить, — провозгласила она.

— Угу. Ты не находишь, что эта тема уже надоела? — спросил Элиот, кивком головы показывая на пару.

Возобновление прерванного разговора заняло немало времени. Но даже когда они наконец заговорили о своем, Элиот чувствовал, что не все ее внимание принадлежит ему. Джин продолжала бросать быстрые взгляды через зал, наблюдая за поведением пожилой пары и невпопад отвечая на его замечания. Одно из них она прервала на полуслове:

— Смотри! Мне кажется, они перешли к главному. Я уверена, что сейчас он делает предложение.

Элиот раздраженно оглянулся. Капитан Солби и миссис Блэйн слегка наклонились над столиком и неотрывно глядели друг другу в глаза. Он наблюдал за движениями губ мужчины.

— Если ты действительно хочешь знать… — начал было он, но вдруг осекся.

Элиот всегда был убежден, что те сведения, которые ему удается получить с помощью профессиональных навыков, строго конфиденциальны. К счастью, Джин не слышала его. Ее внимание было приковано к паре. Мужчина закончил говорить и, заметно волнуясь, ждал ответа женщины. Та задумчиво подняла взгляд и слегка покачала головой, ее губы что-то произнесли.

— Нет, — пробормотала Джин, — она сказала «нет».

Женщина произнесла что-то еще. Она говорила медленно, нажимая на каждое слово. Лицо мужчины сразу посерело, он был похож на человека, загнанного в угол. Несколько секунд лорд Солби неподвижно сидел, глядя на нее. Затем поднялся, поклонился ей и вышел из зала. Он шел, ничего не видя перед собой.

Руки Джин сжались в кулаки.

— Как скверно с ее стороны! И все из-за человека, который уже тридцать лет мертв. Она не права. Бедняга просто убит!

— Это не наше дело, — сказал Элиот и постарался сменить тему разговора.

Откуда-то снаружи донесся звук, похожий на хлопанье двери. Жюль, переполненный смутной тревогой, направился выяснить, в чем дело. Минутой или двумя позже он вернулся с неестественно бледным лицом, подошел к миссис Блэйн и что-то ей сказал. Она спокойно собрала свои вещи и проследовала за ним к выходу. Когда Жюль появился вновь, Элиот жестом подозвал его.

— Лорд Солби? — спросил он негромко, так чтобы его не было слышно за соседним столиком.

— Неприятный инцидент, мсье…

— Не надо, я знаю, что это был пистолетный выстрел. Он мертв?

Жюль наклонился ниже:

— Да, мсье, только, пожалуйста…

— 0'кей. Мы сохраним это в тайне.

— Благодарю вас, мсье. Вы понимаете, такое происшествие может пагубно отразиться на репутации ресторана.

Метрдотель двинулся дальше, оставив Джин в ужасе глядеть на Элиота.

— Дорогой, — ошеломленно произнесла она.

Элиот налил ей вина. Девушка благодарно кивнула и дрожащей рукой поставила стакан.

— Я чувствую себя такой потерянной, — сказала она, — я и не подозревала, что мужчины способны так любить. Тридцать лет бесплодных надежд… Тридцать лет — и какая развязка!.. Ее вина! Если не можешь подарить ему любовь, то, по крайней мере, не надо с ним встречаться.

— Угу, — отозвался Элиот.

Он мог бы прокомментировать случившееся более убедительно, однако мешала профессиональная сдержанность. Насколько ему позволило видеть его натренированное зрение, последними словами, слетевшими с уст миссис Блэйн, были: «Нет, Джон. Сейчас я твердо намерена выйти замуж. К тому же я буду обходиться тебе много дешевле, когда ты женишься на мне. И не забывай, стоит мне только рассказать им о том, что на самом деле случилось с Чарльзом во Франции…»

СТАВКА НА ВЕРУ

— Черт меня побери, — мысленно проклинал себя Генри Бейдер, когда его спрессовали почти в лепешку, благодаря чему вагонная дверь, хоть и с трудом, ко все же закрылась, — черт меня побери, если я еще когда-нибудь полезу в этакую давку…

Подобного рода клятвы он, правда, давал уже не в первый раз, и, хотя в данную минуту был полон решимости сдержать свое обещание, не было решительно никакой гарантии, что завтра же оно не будет нарушено. Обычно Генри избегал появляться в Сити в часы пик, но сегодня дела задержали его, и пришлось выбирать одно из двух зол: либо разозлить жену еще большим опозданием, либо позволить увлечь себя людскому потоку, вливавшемуся в туннель метро на Банкстейшн.

На станции Святого Павла никто не вышел, а давка усилилась, и это значило, что еще кому-то все-таки удалось втиснуться в вагон. Створки дверей натужно сдвинулись, потом разошлись — видимо, чьи-то руки, ноги или спины остались снаружи — и затем окончательно захлопнулись. Поезд со скрипом сдвинулся с места. Девушка в зеленом плаще, вдавленная в правый бок Генри, пискнула своей подружке в синем:

— Как ты думаешь: слышно, как трещат наши ребра?

В ее вопросе звучала даже не жалоба, а скорее философское раздумье.

На Чансери-лейн тоже никто не вышел. Теснота, тычки локтей и колен стали еще сильнее: снова свершилось чудо — в вагон было запрессовано еще несколько пассажиров. Поезд медленно набирал скорость. Несколько секунд привычного гулкого грохота, затем резкая остановка и темнота — погас свет.

Генри даже и выругаться не успел, как поезд пошел снова. Тут неожиданно оказалось, что с боков его больше никто не подпирает — он чуть не упал. Протянув вперед руку, он ухватился за что-то мягкое. Но в этот миг лампы вспыхнули снова и выяснилось, что этим неизвестным мягким предметом была девушка в зеленом плаще.

— Да как вы смеете… — начала она, но ее голос тут же прервался, рот так и остался открытым, глаза вытаращились.

У Генри глаза тоже полезли на лоб: в вагоне, который еще минуту назад был до предела набит плотно утрамбованной человеческой массой, теперь, кроме Генри и зеленой девушки, находились всего три человека. Один из них был мужчина почтенных лет, уткнувшийся в свою газету с таким видом, словно он, наконец, достиг того, о чем мечтал всю жизнь. Напротив него сидела моложавая дама, погруженная в глубокую задумчивость. В самом конце вагона мирно спал какой-то парень.

— Ишь ты! — воскликнула девушка. — Милли-то смылась! Ну и задам же я ей завтра. Знает, что мне тоже вылезать в Холборне, так нет — сама сошла, а мне ни гу-гу. — Она запнулась. — Ведь это был Холборн?

Генри обалдело оглядывался по сторонам. Девушка схватила его за руку.

— Ведь это был Холборн? — повторила она с надеждой в голосе.

Мысли Генри витали в неведомых далях:

— Э-э-э, какой-такой Холборн?

— Ну та остановка, где все сошли. Тут ведь кроме как Холборну быть нечему, правда?

— Я… э-э-э… плохо знаю эту линию, — выдавил он.

— Но я-то знаю ее, как свои пять пальцев. Холборн это был, это уж точно. — Она явно старалась убедить себя в этом.

Генри снова оглядел раскачивающийся на ходу вагон и длинные ряды свисающих с поручней ременных петель.

— Я… э-э-э… не заметил никакой станции, — пробормотал он.

— Да ведь была же она! Где же, по-вашему, они все сошли?

— В самом деле, — ответил он, — где же еще?

Помолчали. Поезд, подрагивая на стыках и раскачиваясь, набирал скорость.

— Следующая остановка Тоттенхем-Корт-Роуд, — заявила девушка. Но особой уверенности в ее тоне не чувствовалось.

Поезд продолжал грохотать. Она пристально всматривалась в пустую темноту окна.

— Послушайте, — предложил Генри, — давайте-ка расспросим других пассажиров. Может быть, они что-нибудь знают.

Генри и следовавшая за ним по пятам девушка подошли к даме. Дама была одета в великолепно скроенный костюм и меховую накидку. Коротенькая вуалетка спускалась с полей круглой шапочки, кокетливо сидевшей на черных кудрях. Туфельки и совершенно прозрачные чулки были подчеркнуто отличного качества. Затянутые в длинные перчатки руки покоились на черной кожаной сумочке, лежавшей на коленях. На лице застыло отсутствующее выражение: видимо, она целиком погрузилась в свои мечты.

— Извините, — обратился к ней Генри, — не скажете ли вы, как называлась та станция, на которой все вышли?

Длинные ресницы медленно приподнялись. Глаза оценивающе оглядели Генри сквозь вуалетку. Наступила длительная пауза, во время которой дама, видимо, перебирала в уме причины, вызвавшие у Генри прилив общительности. Генри подумал, что выражение «молодящаяся» подходит к ней куда больше, чем «моложавая».

— Нет, — ответила она с легкой улыбкой, — я не заметила.

— И ничто вам не показалось удивительным? — настаивал Генри.

Подрисованные брови слегка выгнулись, а глаза провели повторную инвентаризацию.

— Удивительным? Что вы называете удивительным? — спросила она.

— Да хотя бы то, как быстро опустел вагон, — объяснил Генри.

— Что же в этом удивительного? Мне это показалось ужасно милым. Их тут было так много!

— Совершенно справедливо, — согласился Генри, — но мы никак не можем понять, где и когда все успели выйти.

Брови поползли еще выше.

— Вот как! Но мне кажется, я не обязана…

Позади Генри послышалось покашливание и шелест газеты.

— Молодой человек! Прекратите беспокоить даму своей назойливостью. Если у вас есть жалобы, благоволите обратиться в соответствующие инстанции.

Генри обернулся. Говоривший оказался седеющим человеком с тщательно подстриженными усиками на розовой, пышущей здоровьем физиономии. Лет ему было примерно пятьдесят пять, а одевался он строго по моде Сити — даже котелок и портфель были налицо. Человек из Сити бросил на даму вопросительный взгляд и получил в награду легкую улыбку. Затем он снова перевел глаза на Генри. Теперь его взор стал чуть мягче: видимо, с фасада Генри произвел более благоприятное впечатление, чем с тыла.

— Прошу прощения, — обратился к нему Генри, — дело в том, что эта девушка пропустила свою остановку… Да и вообще тут многое нуждается в объяснении.

— Последней остановкой, на которую я обратил внимание, была Чансери-лейн, так что, должно быть, остальные пассажиры вышли в Холборне.

— Чересчур уж быстро они сошли!..

— Вот и прекрасно. Лица, ответственные за порядок на транспорте, вероятно, ввели какой-нибудь новый метод обслуживания пассажиров. Они, как вам известно, постоянно заняты усовершенствованием и разными новыми идеями.

— Пусть так, но мы вот уже минут десять как едем без остановок и все еще не видели ни одной станции.

— Должно быть, нас перевели по каким-нибудь техническим причинам на запасный путь.

— Запасный путь! В метро-то! — запротестовал Генри.

— Не в моих принципах, уважаемый, совать нос в чужие дела. И вам тоже не советую это делать. В конце концов, на все случаи жизни существуют специальные инстанции, и они-то, уверяю вас, свое дело знают, даже если кое-кому их действия и представляются странными. Господи, да если мы перестанем доверять властям, наше общество окажется на краю бездонной пропасти!..

Генри посмотрел на девушку в зеленом плаще, она слегка пожала плечами в ответ. Они отошли и сели поодаль. Генри предложил девушке сигарету, и оба закурили.

Поезд лязгал в четком установившемся ритме. Платформа, которую они ждали, все не появлялась: в темных окнах отражались лишь их собственные лица. Генри взглянул на часы.

— Едем больше двадцати минут, — сообщил он. — Это положительно невероятно.

— Прямо-таки мчимся, — добавила девушка, — да еще под уклон.

В самом деле, поезд явно несся вниз по крутому уклону. Генри заметил, что вторая пара теперь принялась беседовать уже весьма оживленно.

— Подойдем к ним еще разок, — предложил он.

— Даже в часы пик… не более 15 минут… невероятно… — слышался голос дамы. — Боюсь, мой муж страшно волнуется…

— Что вы теперь скажете? — обратился Генри к мужчине.

— Действительно, событие исключительное, — признался тот.

— Ничего себе, «исключительное»! Почти полчаса мчимся на полной скорости и ни одной станции! Это невероятно! Абсолютно невероятно! — почти закричал Генри.

Собеседник холодно смерил его взглядом.

— Совершенно очевидно, что ничего невероятного в этом нет, поскольку мы наблюдаем это явление собственными глазами. Это, наверное, просто какой-нибудь путь, построенный из соображений обороны в годы войны. Нас перевели на него по ошибке. Не сомневаюсь, что администрация быстро обнаружит таковую и вернет поезд обратно.

— Не больно-то они торопятся, — заявила девушка. — А мне давно пора быть дома. У меня вечером свидание.

— Не остановить ли нам поезд? — спросила дама. Она указала взглядом на рукоятку ручного тормоза и на табличку, обещавшую пять фунтов штрафа за самовольное использование сего механизма без особой необходимости. Генри и мужчина переглянулись.

— Э-э-э… — сказал Генри.

— Администрация… — начал мужчина.

— Что ж, если мужчины такие трусы, то придется самой, — сказала дама решительно и, протянув руку, рванула рукоятку вниз.

Но поезд мчался как ни в чем не бывало. Было очевидно, что тормоза не работают. Дама сердито вернула рукоять в исходное положение и снова рванула ее вниз. Снова ничего не произошло, и по этому поводу дама высказалась весьма недвусмысленно и сочно.

— Господи! Да вы только послушайте, как она загибает! В жизни такого не слыхала! — шепнула Генри его соседка.

— Очень красноречиво… Не хотите ли еще сигарету? — отозвался он.

А поезд все гремел, все летел под уклон, все сильнее и сильнее раскачиваясь на ходу.

— Ну, — сказала девушка, — погорело мое свидание. Теперь Дорис наверняка зацапает моего парня. Как вы думаете, я не смогу притянуть этих типов из метро к суду?

— Боюсь, что нет, — ответил Генри.

— А вы адвокат, что ли?

— Именно. Пожалуй, нам следует познакомиться, коль скоро судьба свела нас вместе и нам предстоит еще какое-то время путешествовать в обществе друг друга. Мое имя Генри Бейдер.

— А меня зовут Норма Палмер, — отозвалась девушка.

Человек из Сити представился:

— Роберт Форкетт, — и слегка наклонил голову.

— Барбара Брайтон. Миссис Брайтон, разумеется, — кивнула дама.

— А тот? — спросила Норма, указывая в дальний конец вагона. — Может, разбудим его?

— Не вижу необходимости, — буркнул мистер Форкетт. — Мне послышалось, что вы правовед, сэр? Скажите, каковы наши позиции в этом деле с точки зрения закона?

— У меня нет под рукой нужных справочников, — ответил ему Генри, — но я думаю, что любые наши претензии будут отклонены. Компания заявит, что она производила…

…Минут через пятнадцать он обнаружил, что Норма крепко спит, опустив голову на его плечо. Мистер Форкетт тоже откровенно позевывал. Задремала и миссис Брайтон. Генри посмотрел на часы: прошло уже почти полтора часа. Если только они не едут по замкнутому кругу, то за это время поезд должен был пересечь пол-Англии. Необъяснимо! Его голова склонилась на грудь, а щека прижалась к вязаной шапочке, покоившейся на плече.

Разбудил Генри легкий скрежет тормозов. Остальные тоже проснулись. Форкетт широко зевал. Миссис Брайтон извлекла крошечные часики-медальон и посмотрела на циферблат.

— Почти полночь. Муж сойдет с ума.

Скрежет тормозов продолжал нарастать. Окна уже не были чернильно-черными: в них появились розоватые отблески, они становились все ярче. Свет разгорался, скорость падала, и вот уже поезд подошел к платформе. Все вытянули шеи, готовясь прочесть на глухой левой стене название станции, но стена была пуста — ни таблички, ни рекламы. Вдруг миссис Брайтон, сидевшая лицом к платформе, вскрикнула:

— Вот оно!

Но было поздно, надпись скрылась из виду.

— Оно кончается как-то на «…кло», — сказала миссис Брайтон.

— Ничего, скоро выясним, — успокоил ее мистер Форкетт.

Поезд остановился и с громким шипением выпустил воздух из тормозов. Однако двери открылись не сразу. С дальнего конца платформы доносился шум, слышались крики: «Пересадка!», «Конечная!», «Давай выходи!»

— Пересадка! Хорошенькое дело! — пробормотала Норма и пошла к дверям. За ней двинулись и остальные. Двери широко распахнулись. Норма мельком увидела фигуру, стоявшую на платформе, взвизгнула и, попятившись, наступила Генри на ногу.

Одежды на фигуре было маловато, и состояла она главным образом из ремней, на которых висели какие-то предметы. Зато было хорошо видно, что фигура принадлежит к мужскому полу и имеет темно-красную окраску. Этнограф мог бы обнаружить в ней сходство с североамериканскими индейцами, хотя на ее голове вместо перьев торчали маленькие рожки. В правой руке фигура держала трезубец, с левой свисала сеть.

— А ну выходи! — скомандовало существо и посторонилось.

Норма проскользнула мимо него, за ней последовали остальные, стараясь сохранять хотя бы видимость достоинства, Существо заглянуло в открытую дверь вагона, и все увидели его со спины. На спине был хвост. Хвост медленно, как бы в задумчивости, шевелился, и острый шип на его конце выглядел весьма зловеще.

— Э-э-э… — начал было мистер Форкетт, но сразу же отказался от продолжения, окинул подозрительным взглядом каждого из своих спутников и погрузился в глубокое раздумье.

В дальнем конце вагона фигура заметила спящего молодого человека и ткнула его своим трезубцем. Послышались ругательства. После нескольких тычков заспанный парень выскочил на платформу и присоединился к остальным, все еще протирая глаза.

Генри осмотрелся. Тусклый красноватый свет позволил ему прочесть название станции. Ничего себе «…кло»! «Пекло» — вот как она называлась!

Раздалась команда «На выход!», и чудище угрожающе взмахнуло трезубцем.

Сонливый молодой человек шел рядом с Генри. Он был высок, атлетически сложен и казался интеллигентным.

— Что означает эта чепуха? — спросил он. — Сбор средств в пользу госпиталей или что? Сбор вроде бы ни к чему — ведь теперь у нас есть государственная программа здравоохранения.

— Не думаю, — ответил Генри. — Боюсь, что наши дела обстоят весьма плачевно. — Он кивнул на название станции. — Кроме того, эти хвосты… они не похожи на подделку.

Несколько мгновений молодой человек внимательно изучал синусоидальное движение хвоста: «Не может быть!» — возмутился он.

У турникета кроме «обслуживающего персонала» была уже добрая дюжина людей. Их пропускали по одному, и пожилой дьявол, сидевший в маленькой будочке, заносил на бумажку их имена. Генри узнал, что его второго спутника зовут Кристофер Уаттс и что он по профессии физик.

За барьером находился эскалатор весьма древней конструкции. Полз он медленно, и поэтому было можно детально изучить украшавшие стены рекламные объявления. Рекламировались более всего средства от ожогов, переломов, синяков и ушибов. Реже — какие-то освежающие и тонизирующие снадобья. У верхнего конца эскалатора стоял старый, будто побитый молью черт. Он держал в лапах лоток с набором жестяных коробочек и монотонно повторял: «Полная гарантия. Отменное качество». Мистер Форкетт, шедший впереди Генри, остановился и прочел укрепленный на лотке плакатик: «Аптечка первой помощи. Цена один фунт или полтора доллара».

— Это оскорбление фунта! — возмущенно закричал он.

Черт окинул его взглядом и угрожающе выдвинул челюсть:

— Ну и что? — рявкнул он.

Натиск задних рядов заставил мистера Форкетта двинуться вперед, но шел он неохотно, бормоча что-то о необходимости стабильности и незыблемой веры в устойчивость фунта стерлингов.

Миновав вестибюль, они вышли наружу. Воздух попахивал серой. Норма, защищаясь от града мелких угольков и пепла, подняла капюшон. Трезубценосцы загнали людское стадо в загон, огороженный колючей проволокой. Туда же прошли три-четыре дьявола.

Генри присоединился к кучке пассажиров, обозревавших окрестности. Вид направо был величествен и суров. Временами перспектива заволакивалась дымом.

В дальнем конце широкой лощины бил яркий свет, и там поэтому была отчетливо видна расселина, из которой подымались гигантские пузыри. Они медленно всплывали вверх и через мучительно долгий промежуток времени лопались. Левее ритмично взметался и опадал огненный гейзер. Позади курился вулкан и потоки раскаленной лавы переливались через бровку кратера. Ближе к зрителям стены лощины сходились и над тесниной вздымались два утеса. На одном пылала надпись «Испробуйте харперовский дубитель кожи», на другом — «Горю и не сгораю».

У подножья правого утеса лежала территория, обнесенная несколькими рядами колючей проволоки. Со сторожевых вышек внутрь лагеря то и дело летели тучи огненных стрел, чертивших в воздухе яркие трассы. Пахнущий серой ветерок доносил оттуда взрывы воплей и дьявольского хохота. Здание близ лагеря, вероятно, было кордегардией — перед ним вытянулась очередь вооруженных чертей, которым, видимо, было нужно поточить трезубцы и хвостовые шипы. У Генри это зрелище не вызвало ни малейшего восторга.

Чуть наискосок от места, где они стояли, возвышалась виселица. В сей момент на ней была подвешена за ноги абсолютно нагая женщина, и на ее волосах раскачивалась парочка бесенят. Миссис Брайтон порылась в сумочке и отыскала очки.

— Боже мой! Неужели это… — прошептала она. — Конечно, когда видишь лицо в таком ракурсе, да еще когда по нему струятся слезы, то… Впрочем, я почти уверена, что это она… А я-то считала ее такой порядочной женщиной…

Миссис Брайтон повернулась к одному из конвойных:

— Убийство или что-нибудь в этом роде?

Черт отрицательно мотнул головой:

— Нет, просто она непрерывно так грызла мужа, что добилась согласия платить какие угодно алименты — только бы получить развод с ней.

— О-о-о! — воскликнула миссис Брайтон, — и всего-то? Не может быть! Конечно, она провинилась в чем-то гораздо более серьезном!

— Нет, — ответил конвойный.

Миссис Брайтон задумчиво осведомилась:

— И как часто ей приходится проделывать это? — Ее лицо выразило некоторое беспокойство.

— По средам. В другие дни — другие удовольствия.

— Валяй сюда! — прошептал кто-то в ухо Генри. Один из конвойных жестом отозвал его в сторону.

— Купишь, а? — спросил черт.

— А что именно?

Черт вытащил из сумки что-то похожее на тюбик зубной пасты.

— Шикарная штука. Лучшая мазь для обезболивания! Такой ты нигде не получишь. Втирай перед каждой пыткой и ни черта не почувствуешь.

— Спасибо. Не нужно. Я уверен, что в отношении меня допущена ошибка и все будет улажено.

— Не трепись, парень, — прохрипел черт, — ты только глянь! Ладно уж так и быть — отдам за пару фунтов, больно ты мне полюбился.

— Нет, благодарю вас, — ответил Генри.

Черт помрачнел:

— Советую купить, — сказал он, приводя хвост в боевое положение.

— Ну хорошо, даю один фунт.

— О'кей! — конвойный торопливо сунул Генри тюбик, столь быстрая уступчивость, кажется, даже несколько его удивила.

Когда Генри вновь присоединился к своим попутчикам, они глазели, как тройка бесов старательно гоняла по склону горы крупного толстого мужчину. В толпе разглагольствовал мистер Форкетт.

— Несчастье, — вещал он, — по-видимому, произошло на перегоне Чансери-лейн-Холборн. Это, я думаю, понятно всем. А вот что далеко не столь же понятно, так это то, каким образом здесь оказался я. Нет сомнения, что в моем случае допущен какой-то административный просчет, каковой, надо надеяться, будет своевременно обнаружен.

Он выжидательно воззрился на товарищей по несчастью. Все глубокомысленно молчали.

— Ведь преступление должно быть крупным, правда же? — прошептала Норма. — Не пошлют же сюда за какую-то жалкую пару нейлоновых чулок?

— Если это действительно была только одна пара… — начал было Генри, но в это мгновение позади раздался омерзительный визг. Все обернулись и увидели Кристофера Уаттса, занятого в данный момент откручиванием хвоста у одного из конвойных. Черт выл все громче, он выронил тюбик обезболивающей мази, который пытался всучить Уаттсу, и затем предпринял безуспешную попытку пронзить физика своим трезубцем.

— Не выйдет! — воскликнул тот, ловко увертываясь от удара. Потом вырвал трезубец, удовлетворенно произнес «Вот таким вот образом», отбросил его в сторону и ухватился за хвост обеими руками. Раскрутив черта над головой, он внезапно разжал пальцы и тот, перелетев через изгородь, с воплем шмякнулся на дорогу. Остальные черти всполошились и двинулись в наступление, выставив трезубцы и расправляя сети.

Кристофер с мрачным видом ожидал их приближения. Неожиданно выражение его лица изменилось. Он широко улыбнулся, опустил руки и разжал кулаки.

— Бог ты мой, какая же все это чушь! — воскликнул он и повернулся к чертям спиной. Те сразу остановились — они были обескуражены.

И тут Генри словно озарило. С предельной ясностью он понял, что физик прав. Все это была совершенная чушь. Генри расхохотался и услышал, как рядом хихикнула Норма. И тотчас же начали смеяться остальные пассажиры. Черти, такие страшные еще минуту назад, теперь выглядели тупыми, жалкими созданиями.

Кристофер Уаттс пересек площадку. Несколько мгновений он молча взирал на дымный, мрачный, наводящий ужас пейзаж. Затем тихо сказал:

— Этого быть не может. В это я не верю.

Всплыл в воздух и лопнул гигантский пузырь. Бум! Вулкан выбросил в небо грибовидное облако дыма и пепла. По его бокам заструились еще более ослепительные потоки лавы. Под ногами задрожала земля. Мистер Уаттс набрал полные легкие воздуха.

— В ЭТО Я НЕ ВЕРЮ! — во всю мощь голоса повторил он.

Раздался оглушительный треск. Колоссальный утес, несший на себе рекомендацию «гореть не сгорая», раскололся и стал медленно обрушиваться в долину. Земля сотрясалась. Огненное озеро потекло в открывшуюся в дне долины трещину. Полетел кувырком второй утес. Выл, свистел, ревел пар, но все эти звуки заглушал голос Кристофера:

— В ЭТО Я НЕ ВЕРЮ!

И внезапно наступила полная тишина, будто вырубили рубильник. В темноте выделялись лишь окна вагонов, стоявших на насыпи.

— Так! — с веселым удивлением сказал Уаттс. — Значит таким вот образом! А не пора ли и по домам?

Освещенный светом вагонных окон, Уаттс полез на насыпь. Генри и Норма последовали его примеру.

Мистер Форкетт колебался.

— В чем дело? — спросил его Генри.

— Не знаю, но мне кажется, что получилось как-то… не совсем… не совсем…

— Уж не хотите ли вы тут остаться?

— Нет… пожалуй, нет, — ответил мистер Форкетт и, сделав над собой явное усилие, начал карабкаться по насыпи.

Пятеро попутчиков снова сели в один вагон. Не успели они войти, как двери закрылись, и поезд тронулся.

Норма облегченно вздохнула.

— Вот и домом запахло, — сказала она, — спасибо вам, мистер Уаттс. А для меня это будет хороший урок. Теперь к чулочному прилавку меня и силой не затащишь… разве что решу купить парочку…

— Присоединяюсь… То есть примите и мои благодарности, — перебил ее Генри. — Я, конечно, убежден, что в моем деле была допущена ошибка, но тем не менее весьма признателен вам за… за досрочное решение моего вопроса.

Миссис Брайтон протянула Уаттсу затянутую в перчатку руку.

— Я думаю, вам понятно, что я оказалась там по какому-то глупому недоразумению, но благодаря вашей любезности мне удалось сэкономить время, которое ушло бы на объяснения с этими чудовищными чинушами. Вы меня обрадуете, если найдете время отужинать с нами. Мой муж будет вам исключительно признателен.

Наступило молчание, которое вскоре стало почти неприличным. Причиной неловкости был мистер Форкетт, который не спешил произнести свою реплику. Все смотрели на него, а он пристально изучал вагонный пол. Оторвав, наконец, от него свой взгляд, он перевел глаза на Кристофера Уаттса.

— Нет, — сказал он, — нет, я не могу одобрить то, что вы натворили. Боюсь, что ваши действия следует классифицировать как антиобщественные и даже подрывные.

Уаттс, который был страшно доволен собой, сначала удивленно вскинул брови, а потом нахмурился.

— Я вас не понимаю! — воскликнул он с искренним недоумением.

— Вы совершили серьезный проступок, — ответил ему мистер Форкетт. — Никакая стабильность не может существовать, если не будут уважаться общественные устои. Вы, молодой человек, только что разрушили один из них. Мы все, а сначала и вы сами, доверяли данному важному институту, а потом вы, с бухты-барахты, сокрушили этот весьма почтенный устой. Нет, нет, не ждите от меня одобрения подобных действие.

Все с удивлением изучали лицо мистера Форкетта.

— Но, мистер Форкетт, — начала Норма, — неужели же вы в самом деле предпочли бы остаться там, со всеми этими дьяволами и тому подобными штуками?

— Это не относится к делу, милочка, — оборвал ее мистер Форкетт. — Как законопослушный гражданин, я должен противоборствовать всему, что угрожает подорвать незыблемость нашего общества. С этой точки зрения деяния молодого человека следует считать опасными и, повторяю, почти подрывными.

— Ну, а если данный устой — пустышка? — раздраженно спросил Уаттс.

— Это опять-таки не относится к делу, сэр. Если большая группа людей верит в данный общественный институт, то он приобретает для них значение устоя, даже в том случае, если, как вы выражаетесь, он — пустышка.

— Значит, вы отдаете вере предпочтение перед истиной? — начал Уаттс.

— Мы должны доверять. Если есть вера, возникает и истина.

— Как ученый, я считаю вас аморальным человеком, — сказал Уаттс.

— Как гражданин, я считаю вас опасным человеком, — отозвался мистер Форкетт.

— О боже! — воскликнула Норма.

Мистер Форкетт был задумчив, мистер Уаттс — хмур.

— То, что реально существует, не рассыпается в прах только из-за того, что я не верю в его существование, — заговорил Уаттс.

— Откуда вы знаете? Римская империя существовала лишь до тех пор, пока римляне в нее верили! — отпарировал мистер Форкетт.

— Не понимаю, как можно быть таким неблагодарным грубияном, — воскликнула Норма. — Как вспомню про ихние вилки, да про эту бедняжку, что висела вниз головой в чем мать родила…

— Все это полностью соответствовало духу времени и того места… Он исключительно опасный молодой человек, — твердо возразил ей мистер Форкетт.

Поезд летел с бешеной скоростью, хотя и с меньшей, чем при спуске. Разговор увял. Генри обнаружил, что Уаттс снова спит, и тоже решил, что сон — лучший способ убить время.

Его разбудили крики «Отойдите от дверей!». Проснувшись, Генри очутился в битком набитом вагоне. В бок вонзался локоть Нормы.

— Вы только гляньте! — шепнула она.

Стоявший перед ними человек жадно пожирал глазами репортаж о скачках. На обращенной к ним странице газеты был виден кричащий заголовок: «Катастрофа в метро. Двенадцать убитых». Ниже шел столбик фамилий и имен, среди которых Генри успел прочесть свою и фамилии своих спутников.

Норма забеспокоилась:

— Прямо не знаю, как я это объясню дома!

— Теперь вам понятна моя точка зрения? — возопил мистер Форкетт, сидевший по другую сторону от Генри. — Вы только подумайте о том, какие трудности возникнут при выяснении данного дела! В высшей степени антиобщественная история!

— Не представляю, что подумает мой муж. Он ведь так ревнив! — не без самодовольства сказала миссис Брайтон.

Поезд остановился на станции Святого Павла, давка стала поменьше. Мистер Форкетт готовился сойти на следующей остановке. Генри решил выйти там же. Ход поезда замедлился.

— Господи, да в моей конторе все прямо обалдеют, когда я заявлюсь. А все-таки было здорово интересно! Чао! — крикнула Норма, ввинчиваясь в поток выходящей публики.

Чья— то рука схватила Генри за локоть.

— Вот он! — шепнул мистер Форкетт и кивнул головой. Впереди виднелись широкие плечи Уаттса, обогнавшего их на платформе. — У вас есть время? Я ему абсолютно не доверяю.

Они вышли на улицу и оказались перед зданием королевской биржи.

Здесь мистер Уаттс остановился и осмотрелся, как бы обдумывая увиденное. Затем четким шагом проследовал к привлекшей его внимание громаде Британского банка. Снова остановился и оглядел здание снизу доверху. Губы его шевелились.

Колыхнулась под ногами земля. В одном из верхних этажей выпали три рамы. Закачались и рухнули статуя, две урны и часть балюстрады банка. Раздались крики прохожих.

Мистер Уаттс расправил плечи и набрал в легкие воздух.

— Бог мой! Да он же… — начал мистер Форкетт, но фраза осталась незавершенной. Форкетт рванулся вперед.

— Я… — возгласил Уаттс во всю мощь своего голоса.

— НЕ… — под аккомпанемент землетрясения продолжал он.

— ВЕРЮ… — но в эту секунду сильный толчок между лопаток бросил его прямо под колеса автобуса.

Запоздало взвизгнули тормоза.

— Это он! Это он! Я видела — вопила какая-то женщина, показывая на мистера Форкетта.

Генри подоспел к нему почти одновременно с полисменом.

Мистер Форкетт с гордостью созерцал фасад Британского банка.

— Кто знает, что могло бы произойти. Этот молодой человек — угроза нашему строю, — проговорил он. — Вообще-то говоря, им бы следовало дать мне орден, но, увы, меня наверняка вздернут на виселицу. Что ж, такова традиция, а традиции следует уважать.

КОЛЕСО

Старик сидел на стуле, прислонившись к побеленной стене. Это был его стул. Он аккуратно обил его заячьими шкурками. Слишком уж невелико было расстояние между его собственной шкурой и костями. Никто другой на ферме не осмелился бы сесть на стул старика. Длинные полоски кожи, из которых он собирался сплести кнут, по-прежнему свисали у него между пальцами, но стул был таким удобным, что руки старика опустились и он начал мерно кивать головой в старческой дреме.

Двор был совершенно пуст. Лишь несколько кур копались в пыли, скорее из любопытства, чем в надежде что-либо отыскать, однако звуки, доносившиеся отовсюду, свидетельствовали о том, что здесь есть люди, которые не могут позволить себе соснуть после обеда. Из-за дома слышались звонкие удары пустого ведра о воду, скрип ворота, когда ведро вытягивали из колодца, и снова удар о воду. В сарайчике в конце двора что-то толкли в ступе, и мерные, монотонные звуки совсем убаюкали старика. Его голова склонялась все ниже.

Вдруг из-за невысокой стены, окружавшей двор, послышался какой-то новый, медленно приближавшийся звук. Странный грохот и дребезжание, чередовавшиеся с пронзительным скрипом. Старик по-прежнему дремал, но уже через мгновение он открыл глаза и удивленно посмотрел на калитку, пытаясь определить, откуда доносятся эти звуки. Над стеной показалась голова мальчика. Глаза его восторженно сияли, он не окликнул деда, а поспешил к калитке и вошел во двор. Он гордо катил перед собой ящик на четырех деревянных колесах.

Старик испуганно вскочил со стула. Он замахал обеими руками, как бы выталкивая мальчика со двора. Мальчик остановился. Выражение ликующей радости на его лице сменилось удивлением, и он молча уставился на старика, который так грубо прогонял его. И пока мальчик стоял в нерешительности, старик, по-прежнему прогоняя его одной рукой, приложил палец другой руки к губам и медленно пошел к калитке. Мальчик неохотно повернул назад. Но было слишком поздно. Стук в сарайчике прекратился, и на пороге появилась немолодая женщина. Рот у нее раскрылся в беззвучном крике, глаза выпучились. Нижняя челюсть вяло отвисла, она перекрестилась и лишь затем закричала.

Крик ее расколол мирную послеобеденную тишину. Ведро в последний раз упало в колодец, из-за угла дома появилась молодая женщина с широко раскрытыми удивленными глазами. Она закрыла рот тыльной стороной ладони и тоже перекрестилась. Из дверей конюшни выбежал парень и замер на месте. Еще одна молодая женщина выскочила из дому и остановилась, будто наткнулась на невидимую стену. Маленькая девочка, которая выбежала вслед за ней, в безотчетном испуге зарылась лицом в ее юбку.

Мальчик застыл под их взглядами. Удивление в его глазах сменялось страхом. Он переводил взгляд с одного испуганного лица на другое до тех пор, пока не встретился глазами со стариком, и это немного ободрило его. Он глотнул и заговорил со слезами в голосе:

— Дедушка, почему они все так на меня смотрят?

Слова мальчика, казалось, разрядили напряжение и вернули к жизни немолодую женщину. Она схватила вилы, прислоненные к стене сарайчика, нацелила их в ребенка, быстро прошла к калитке, чтобы отрезать ему путь, и резко приказала:

— Иди в сарай! Быстрее!

— Мама!.. — испугался мальчик.

— Я тебе больше не мама! — услышал он в ответ.

В выражении ее возбужденного лица мальчик почувствовал ненависть. Он заплакал.

— Иди, иди! — повторяла она безжалостно. — Иди в сараи!

Насмерть перепуганный мальчик попятился было от нее, но вдруг резко повернулся и вбежал в сарай. Женщина закрыла за ним дверь и задвинула засов. Она обвела глазами окружающих, словно бросая им вызов, приглашая высказаться, но все молчали. Парень скрылся в спасительном сумраке конюшни, обе молодые женщины как сквозь землю провалились, прихватив маленькую девочку с собою. Женщина осталась с глазу на глаз со стариком, который молча рассматривал ящик, стоявший на колесах.

Вдруг женщина закрыла лицо руками, у нее вырвался приглушенный стон и слезы потекли между пальцами. Старик повернул к ней лицо, лишенное всякого выражения. Женщина немного успокоилась.

— Никак не могу поверить, чтобы мой маленький Дэйви мог такое сделать, — сказала она.

— Если бы ты не кричала, никто бы не узнал, — ответил старик.

Когда до женщины дошли его слова, лицо ее снова приобрело суровое выражение.

— Это ты его научил? — спросила она подозрительно.

Старик покачал головой.

— Я старик, но я еще не выжил из ума. И я люблю Дэйви, — добавил он.

— Ты вредный, — возразила женщина. — Зачем ты это сказал?

— Но это правда.

— Во мне еще остался страх божий. Я не потерплю дьявола в своем доме, в каком бы виде он ни явился. А когда я вижу его, я знаю свой долг.

Старик вздохнул, собираясь ответить, но передумал. Он только покачал головою, повернулся и побрел к своему стулу. Казалось, что этот разговор еще больше его состарил.

В дверь легонько постучали, послышалось предостерегающее «ш-ш-ш!», и Дэйви увидел на мгновение клочок ночного неба. Потом дверь снова закрылась.

— Ты ужинал? — спросил голос.

— Нет, дедушка, никто не приходил.

Старик хмыкнул.

— Еще бы. После того, как ты всех их так напугал. Держи. Это курица.

Дэйви протянул руку и нащупал протянутый сверток. Пока он расправлялся с куриной ножкой, старик искал в темноте, на что бы сесть. Наконец он уселся с глубоким вздохом.

— Плохо дело, малыш. Они послали за священником. Он завтра приедет.

— Дедушка, ну скажи хоть ты, что я такого сделал?

— Дэйви! — укоризненно протянул старик.

— Честное слово, я не виноват.

— Ладно. Послушай, Дэйви. Каждое воскресенье ты ходишь в церковь. Как ты молишься?

Мальчик начал бормотать молитву.

— Вот это, — прервал его дед. — Последняя строчка.

— «Сохрани нас от колеса»? — удивленно повторил мальчик. — Дедушка, а что такое колесо? Я знаю, что это что-то очень плохое, потому что, когда я спрашивал, все говорили, что это мерзость и об этом нельзя говорить. Но никто мне не сказал, что это такое.

Старик помолчал, прежде чем ответить.

— Вот этот ящик, который ты сюда притащил… Кто научил тебя прицепить к нему эти штуки?

— Никто, дедушка, я сам. Просто я подумал, что так будет легче его тащить. И так действительно легче.

— Дэйви, штуки, которые ты приделал по бокам ящика, это колеса.

Когда из темноты наконец раздался голос мальчика, в нем звучало недоверие:

— Эти круглые деревяшки? Ну какие же это колеса?! Просто круглые деревяшки, и все. А колесо — это что-то страшное, опасное, его все боятся.

— И все-таки это колеса. — Старик задумался. — Дэйви, я расскажу тебе, что будет завтра. Утром священник приедет посмотреть на твой ящик. Он так и будет стоять здесь, потому что никто не осмелится до него дотронуться. Священник окропит его святой водой и прочтет молитву, чтобы прогнать дьявола. Затем они унесут твой ящик и сожгут его в поле. Они будут стоять вокруг и распевать гимны, пока он не сгорит.

Потом они вернутся за тобой и уведут тебя в деревню. Они будут спрашивать тебя, как выглядел дьявол, когда он к тебе пришел, и что он тебе пообещал за то, что ты возьмешь у него колесо.

— Но я не видел никакого дьявола!

— Это неважно. Если они решат, что ты его видел, то рано или поздно ты признаешься, что видел, и расскажешь, как он выглядел. У них есть свои способы… Но ты должен притвориться, что ничего не понимаешь. Ты должен говорить, что нашел этот ящик таким, как он есть, что ты не знал, что это, и решил, что он пригодится на дрова. Вот что ты должен им говорить. Стой на своем, что бы они с тобою ни делали, тогда, может быть, ты спасешься.

— Но, дедушка, что же такого плохого в колесе? Хоть убей, не понимаю.

Старик снова помолчал, еще дольше, чем в первый раз.

— Это длинная история, — начал он. — Все это случилось много, много лет назад. Говорят, что тогда все были добрыми, счастливыми и так далее. Но однажды дьявол пришел к одному человеку и сказал, что он может дать ему что-то такое, от чего тот станет сильнее ста человек, будет бегать быстрее ветра и летать выше птиц. «Это здорово, — решил человек, — но что за это попросишь?» Дьявол сказал, что ему ничего не нужно. И он дал этому человеку колесо.

Время шло, и этот человек, играя с колесом, понял, что с его помощью можно сделать другие колеса, а потом еще другие, а потом сделать все то, что пообещал дьявол, и еще многое другое.

— А что, колесо может летать? — спросил мальчик.

— Да. Колесо может сделать все, что угодно. И оно начало убивать людей разными способами. Люди стали соединять друг с другом все больше и больше колес, так, как их научил дьявол, и они убедились, что колеса могут делать еще больше разных штук и убивать еще больше людей. И они уже не могли отказаться от колеса, потому что тогда они бы умерли с голоду. А старому дьяволу только этого и нужно было. Из-за этого колеса они все попали к нему в когти. И во всем мире не осталось ни одной вещи, которая бы не зависела от колеса, и мир становился все хуже и хуже, и старый дьявол хохотал, глядя на то, что натворили его колеса. А потом все стало совсем плохо. Я не знаю, как именно это произошло. Но мир стал таким ужасным, что немногим удалось уцелеть. Осталась только горстка людей, как после потопа.

— И все из-за этого колеса?

— Во всяком случае, не будь колеса, этого бы не произошло. Но те, что уцелели, понемногу приспособились. Они начали строить хибарки, сеять хлеб. Прошло немного времени, и дьявол встретил другого человека и снова начал болтать о своем колесе. Но на этот раз ему попался старый, мудрый, богобоязненный человек, и он сказал дьяволу: «Сгинь, нечистая сила!. Убирайся в преисподнюю!» Потом этот человек начал ходить повсюду и всех предостерегать против дьявола и его колеса. И все испугались.

Но старого дьявола трудно победить. У него хватает всяких хитростей. Время от времени какому-нибудь человеку приходит в голову сделать что-нибудь похожее на колесо. Пусть это будет вал, или винт, или что-нибудь в этом роде, но этот человек пойдет дальше, если его не остановить сразу. А иногда дьяволу удается соблазнить какого-нибудь человека сделать колесо. Тогда приходят священники, сжигают колесо и забирают этого человека с собою. И чтобы он больше не делал колес и не подавал плохого примера другим, они его тоже сжигают.

— Они его тоже сжигают?

— Да. Поэтому ты должен говорить, что нашел этот ящик, и упорно стоять на своем.

— Может быть, если я дам честное слово, что больше не буду…

— Это не поможет, Дэйви. Они все боятся колеса, а когда люди испуганы, они становятся злыми и жестокими. Нет, ты должен говорить, что нашел ящик.

Мальчик задумался.

— А как же мама? Ведь она все знает. Я вчера взял у нее этот ящик. Это плохо?

Старик снова хмыкнул.

— Да. Очень плохо. Вообще-то женщины не слишком пугливы, но, когда они вправду боятся, они боятся куда сильнее, чей мужчины.

В темноте сарая наступило долгое молчание. Когда старик снова заговорил, у него был очень спокойный, ласковый голос:

— Дэйви, малыш, я хочу тебе что-то рассказать. Но обещай, что ты никому ни слова не скажешь, по крайней мере до тех пор, пока не станешь таким же старикам, как я.

— Хорошо, дедушка, раз ты так говоришь…

— Я рассказываю это тебе потому, что ты сам придумал колесо. И такие мальчики будут всегда. Должны быть. Потому что нельзя убить мысль. Ее можно спрятать, но она все равно прорвется. Я хочу, чтобы ты понял раз и навсегда: колесо — это еще не зло. Что бы тебе ни говорили перепуганные люди — не верь им. Ни одно изобретение не может быть само по себе плохим или хорошим. Таким его делают люди. Запомни это, малыш. Когда-нибудь они снова начнут пользоваться колесом. Я не надеюсь дожить до этого, но ты, наверное, доживешь. Это будет. И когда это случится, не будь среди перепуганных. Будь среди тех, кто научит их использовать колесо лучше, чем те люди, которые от него погибли. Нет, колесо — не зло. Единственное зло — это страх. Не забывай этого.

Старик двинулся сквозь тьму, гулко ступая по земляному полу.

— Мне пора. Где ты, малыш? — Он на ощупь нашел плечо Дэйви и положил ладонь ему на голову. — Благослови тебя господь, Дэйви, — сказал старик. — И не думай о завтрашнем дне. Все будет в порядке. Ты мне веришь?

— Верю, дедушка.

— Ну вот и хорошо. Ложись спать. Там в углу осталось немного сена.

Мальчик снова увидел клочок ночного неба. Шаги старика замерли во дворе, и опять наступила тишина.

Утром, когда прибыл священник, он увидел кучку бледных, испуганных людей, толпившихся вокруг старика и удивленно глядевших на его работу. Старик, держа в одной руке молоток, а в другой гвозди, неторопливо возился с тележкой Дэйви.

Священник остолбенел.

— Прекрати это! — закричал он. — Во имя господа прекрати!

Старик повернулся к нему. В его глазах светилась старческая хитрость.

— Вчера я свалял дурака, — сказал он. — Я приделал только четыре колеса. Но сегодня я умнее. Сейчас я приделаю еще два, и она поедет вдвое быстрее.

…Они сожгли ящик точно так, как предсказал старик, а его увели с собою. В полдень мальчик, о котором все позабыли, с трудом оторвал глаза от поднявшегося за селом столба дыма и спрятал лицо в ладонях.

— Я запомню, дедушка, — сказал он. — Я запомню. Единственное зло — это страх. Я…

Слезы не дали ему кончить.

БУДЬТЕ ЕСТЕСТВЕННЫ!

Фотограф сделал шаг вперед. Его напряженная поза напоминала стойку акробата перед захватывающим прыжком. С ловкостью фокусника он поднес руку к крышке объектива.

— Сейчас вылетит птичка! — пробормотал Ральф.

— Тихо! — шикнула на него новобрачная.

Фотограф продолжал оставаться в той же позе, пока не почувствовал, что контролирует ситуацию. Должна же прийти какая-то награда за всю нервозность и нелепость, которые царили в студии. По собственному опыту фотограф знал, что способности шоумена в сочетании с серьезностью владельца похоронного бюро должны в конце концов дать нужный эффект. Он подождал, пока фривольная атмосфера уляжется, затем произнес:

— Улыбнитесь, пожалуйста! — и его пальцы сжали объектив.

— Зачем? — спросил Ральф.

Фотограф холодно посмотрел на него:

— Так принято.

— Знаю, — сказал Ральф, — поэтому я и интересуюсь — зачем?

Если фотограф и вздохнул, то сделал это незаметно. В конце концов фотографироваться приходят все — большие и маленькие, знаменитости и тупицы, гении и сумасшедшие. А это значит, что к каждому из них можно найти свой подход. Как правило, помогает демонстрация профессиональных знаний.

— Вы будете смотреться лучше. Вот так, мадам, замечательно! Держите улыбку. Сэр, замрите, пожалуйста.

Но, к сожалению, Ральф решил вернуться к разговору, пока Летти надевала плащ и поправляла шляпку на голове.

— И вы действительно считаете, что так мы будем выглядеть лучше?

— Конечно, — раздраженно ответил фотограф, — люди не желают видеть угрюмые физиономии на стенах своих жилищ. Думаю, вы бы тоже не захотели.

— Все равно, — упорствовал Ральф, — где вы видели старые семейные портреты, с ухмылкой взирающие сверху вниз на своих потомков? Почему же вкусы так изменились — если они вообще менялись?

Фотограф вынул пластинку из кассеты и разобрал штатив.

— Я даю людям то, чего им хочется, и за это получаю свои деньги, — сухо сказал он.

Намек на то, что следует сменить тему разговора, был достаточно прозрачен, но Ральф не обратил на него внимания.

— Все-таки мне непонятно, почему вы не фотографируете людей такими, какими они выглядят в жизни, — упрямо возразил он. — Гораздо интереснее видеть истинное лицо, чем созерцать безликие портреты со штампованными улыбками.

Мистер и миссис Плэттин были последними посетителями в конце тяжелого рабочего дня. Перед тем как ответить, фотограф осторожно положил кассету в один из маленьких пронумерованных ящичков. Затем произнес:

— Молодой человек, если вы пытаетесь научить меня заниматься моим делом, то позвольте вам заметить, что я изучил его досконально. Я начал работать, когда вас еще и на свете не было, и с тех пор, вот уже более тридцати лет, изучаю секреты фотомастерства. Так что, наверное, я имею представление о том, что и как нужно делать. Я не спрашиваю, какова ваша профессия — поверьте, мне это совсем не интересно, но я был бы очень благодарен, если бы вы предоставили мне право заниматься своей.

И с холодной учтивостью он приоткрыл им дверь.

Выйдя на улицу, Летти взяла под руку мужа, в то время как тот обернулся взглянуть на витрину.

— В один прекрасный день мы от души посмеемся над этим снимком.

Летти подумала, что свадебная фотография может вызвать скорее завистливую улыбку, чем приступ смеха, но замечание мужа не требовало ответа, поэтому она промолчала.

А Ральф все смотрел на витрину, откуда ему вслед улыбались различные лица — суровые и мягкие, глупые и умные, снятые в одиночку, парами, семьями…

— Боже мой! — внезапно сказал он, — видишь, откуда Льюис Кэрролл взял свою идею? Он убрал практически все, кроме усмешки.

— Ну… — начала было Летти, однако Ральф ее не слушал: — А как тебе нравится техника выполнения фотографий?! Уши, нос — все как в тумане. Спасибо, что хоть на глаза не забыли резкость навести. А эти групповые портреты! Вереница одинаковых улыбок! Занимайте места согласно своим номерам!.. Интересно, как они потом разбираются — где чья свадьба?

— Однако некоторые из них выглядят совсем неплохо, — пробормотала Летти.

Ральф сделал шаг назад и обвел взглядом все фотографии.

— Ну и коллекция! Если старик еще чувствует себя в силах зарабатывать на жизнь подобной безвкусицей…

— Дорогой, — осмелилась наконец Летти, — это его ремесло. Он, без сомнения, учитывает желания своих клиентов.

— Как раз наоборот. Приходя сюда, люди должны принимать его правила игры, разве не так?

— Пожалуй, — согласилась Летти, но в ее голосе звучало сомнение.

— Здесь есть простор для деятельности… К тому же это не потребует больших затрат. Черт побери, я бы мог создать куда лучший антураж, чем все это барахло, и люди получили бы свои настоящие портреты.

Летти подняла глаза на супруга.

— Дорогой, а ты не считаешь, что им так хочется выглядеть? Чтобы они в любую минуту могли увидеть себя улыбающимися и счастливыми.

— Нет, — отрезал ее муж, — это всего лишь общепринятая точка зрения, своего рода лицемерие. Здесь представлены не истинные изображения людей. Разве тебе не кажется, что на этих картинках их полностью лишили индивидуальности?

Летти взглянула на безобидные приветливые лица.

— Я, — начала было она, но тут же спохватилась. Экзамены на звание жены начинаются у входа в церковь и не заканчиваются никогда.

— Я думаю, ты прав, дорогой, — сказала она.

В самой фирме «Фотопортреты Ральфа Плэттина» популярность студии было принято считать следствием необыкновенной одаренности ее основателя и хозяина. В то же время повсюду за ее пределами успех студии приписывали случайной удаче одной фотографии.

Правда, как всегда, была где-то посередине.

Дело существовало уже около года, когда появился тот самый снимок. Конечно, Ральфу было приятно, что эта фотография вместе с тремя другими из той дюжины, что он посылал на ежегодную выставку, была вывешена. Тем не менее, кто бы и что бы потом ни говорил, ни он, ни кто другой на том этапе не отметили ее как «шедевр». Право «открыть» ее было предоставлено прессе, которая и привлекла к ней внимание жюри. Впрочем, последнее присудило работе Ральфа всего лишь второй приз.

На этом фотопортрете, снятом из низкого угла, были изображены молодая новобрачная и, некоторым образом, ее супруг. На переднем плане располагалась девушка в белом атласном платье. Немного правее за ее спиной стоял молодой человек, служа великолепным темным фоном для сияющих белизной одежд невесты. Небо над ними тоже было темным, а фата новобрачной трепетала на ветру, который играл с ней, повинуясь какому-то мистическому капризу. Для соблюдения законов композиции в верхнем левом углу картины удачно висела небольшая летняя тучка. Что-то было не совсем в порядке с углом падения света на это облачко, это и оказалось решающим обстоятельством, когда голоса жюри разделились между первым и вторым призом.

Невеста стояла, приподняв подбородок, слегка откинув голову назад, прелестная и непринужденная, так и чувствовалось дуновение свежего ветерка на ее щеках. На губах блуждала едва заметная улыбка, взгляд был устремлен вдаль. На лице лежало выражение безоблачного счастья. Впрочем, это было даже не счастье, а скорее какое-то волшебное внутреннее сияние, что-то такое хрупкое и неуловимое, что заставляло людей не один раз оглядываться на нее — жизнь, мол, как раз и предназначена для того, чтобы дарить нам такие моменты.

Впервые о статусе данной фотографии заговорили на пресс-конференции, где штатный корреспондент «Взгляда» сказал сопровождавшему его фотографу:

— Билл, я никогда не думал дожить до этого дня. Там наверху висит фотография девушки, у которой такие же потрясающие влажные глаза, как у Ледяной Флоренс из романа «Пути женщины». И если ее неоновый свет, проникая в сердца людей, не околдовывает их, то пусть меня уволят.

Под этой оценкой могли подписаться редакторы дюжины иллюстрированных газет, а «Взгляд» отвел данному событию целый разворот и выпустил, таким образом, свой самый потрясающий материал в этом году.

Увеличенная копия в рамке размерами три на четыре фута появилась в тогда еще скромном жилище Ральфа Плэттина. Черные вельветовые занавески закрывали шедевр. На маленькой подушечке слева лежал букет невесты, на той, что справа, — простое золотое колечко.

Под фотографией на позолоченной панели крупными буквами было выведено название: «Охотница за счастьем».

Невольно вспоминались статуи, высекаемые на носу кораблей, отправлявшихся бороздить океаны. В самом деле, поза девушки, легкий ветерок, обдувающий ее фигуру, — все вызывало предчувствие большого и, несомненно, удачного плавания и ассоциировалось с носом судна, смело устремленного в будущее. Мимо этой картины невозможно было пройти, а остановившись возле нее, люди забывали о времени.

В квартире Плэттина стали часто раздаваться телефонные звонки. То и дело предлагали свои услуги агенты по рекламе. Искатели талантов приходили узнать имя и адрес модели. Но самое интересное являли собой девушки, которые незаметно проскальзывали в мастерскую и, опустив глаза, объясняли:

— Понимаете, я скоро выхожу замуж… Я просто хотела спросить… Да, что-нибудь подобное, если бы вы согласились взяться…

А потом задумчиво добавляли:

— По-моему, это самая чудесная фотография, какую мне только доводилось видеть. О, если бы вы только согласились…

Они выходили от него с блестящими глазами, заговорщически улыбаясь. Сам Ральф Плэттин всегда понимал, что очень много теряется в фотографиях, увеличенных до плакатных размеров. В частности, он недоволен был снимком с подписью «Все это вы найдете у Бэйкера», который в свое время определил исход борьбы между ночными ресторанами «Бэйкер» и «Розихелс», находившимися по соседству. Хотя необходимо отметить, что сия скромная работа позволила Ральфу Плэттину переехать с Бонд-стрит в новые, более просторные апартаменты.

— Ну, что я тебе говорил? — обращался он к Летти с оттенком самодовольства. — Наша жизнь меняется к лучшему. А все почему, спрашивается? Да потому, что я сумел нащупать то, что смогло заинтересовать и привлечь людей, стал делать настоящие портреты, по которым они могут узнать о человеке что-то действительно важное, а не только марку его зубной пасты.

Летти взглянула на оригинал фотографии-призера, висящий на почетном месте над камином.

— Эта девушка создала свой стиль, — заметила она.

— Безусловно. А я о чем все время твержу?! Фотография должна выражать индивидуальность, здесь не может быть единых стандартов.

— Э… — в голосе Летти звучало колебание.

— Неужели я еще не доказал этого? — спросил ее супруг.

Летти прогнала с лица тень сомнения:

— Конечно, дорогой. Ты совершенно прав.

Имидж фирмы был создан, ее имя зазвучало. За этим последовал взрыв плагиата, когда с легкой руки Ральфа и тех его соперников, которые смогли ему подражать, почти все невесты выглядели как удачливые охотницы за счастьем и лишь некоторые из них — как робкие новобрачные на пороге новой жизни.

Скоро Ральфу стало ясно, что любой халтурщик сможет делать фотопортреты ищущих счастья невест и ему не удастся спокойно почивать на лаврах. Сама идея скоро станет затасканной, пришло время найти что-нибудь ей на смену.

Однажды вечером в первый же месяц существования студии ответ пришел сам собой.

Объект съемок лежала на диване. Лицо девушки вписывалось в проем ширмы из белого бархата, а ее волосы ассистент укладывал на белый материал. Ральф устроился на металлическом помосте и сверху давал руководящие указания.

— Лицо должно излучать свет. Волосы обязаны привлекать внимание к центру фотографии. Все правильно. только ровнее и аккуратнее — веером… Нет-нет, эти пряди мы прячем, потом заводим их под подбородок, откуда они свободно спадают вниз. Я хочу добиться эффекта солнечного сияния, в центре которого будет лицо — безмятежное и красивое… Внимание, свет! Да нет же, черт возьми, не так! Свет должен падать мягко… Хорошо, используем красный светофильтр, это усилит драматический эффект. Знаете ли, у нас нет возможности так возиться с каждым клиентом, и, кроме того, есть волосы, с которыми просто ничего нельзя сделать. Надо держать в запасе несколько ширм, к которым бы крепились парики с различными типами и оттенками волос.

Так появился знаменитый стиль «Солнечный медальон», который украсил собой стены многих фешенебельных салонов. Когда и это направление пришло в упадок, ему на смену родилась концепция «Водяной лилии», согласно которой модель сидела, подперев ладонями лицо, а ее голова в проеме ширмы в виде чашечки цветка отражалась в мутной зеркальной поверхности, напоминая лилию, плывущую по течению. Изящество и необычность фотографии заставляли тут же забыть о колкостях коллег Ральфа, окрестивших его новую методику «Женщина за бортом».

— Это Господь Бог создает женщину как произведение искусства, — скромно замечал мистер Плэттин, — я лишь пытаюсь сохранить ее для потомков, подарить ей вечную молодость на радость людям.

В менее официальном кругу он брал поучительную ноту:

— Первым делом вам надлежит выяснить, какой видит себя ваша модель, затем — какой бы ей хотелось себя видеть, на следующем этапе вы сочетаете эти два подхода с вашим собственным видением модели. Это непросто, зачастую почти невозможно, но если вам удалось это сделать, то результат обычно говорит сам за себя — она почувствует, что вы выразили, по крайней мере, одну из сторон ее личности. И потом, нельзя забывать о моде, о вкусах и атмосфере, которые царят в обществе. Порой они суровы, порой весьма фривольны. Таким образом, вы помогаете модели выразить себя, задавая ей лишь стиль, так как это делают ее парикмахер и модистка. Когда вкусы в обществе меняются, вы создаете новый стиль. Для творческой личности здесь заложены неограниченные возможности…

Последующие годы подтвердили его правоту, и уже не имело значения, была ли это стройная теория или просто некоторые соображения по данному вопросу; главное — фирма приобрела статус самостоятельного института. Отныне визит к Плэттину считался неотъемлемым этапом профессионального роста любого начинающего фотографа.

Очень скоро, как показалось Ральфу, появились девушки, говорящие:

— Наверное, это покажется вам сентиментальным, но вы сделали такую красивую фотографию моей матери, когда она была невестой, и мне бы очень хотелось…

А еще через некоторое время появились юные создания, смотревшие на него с благоговением. Для них было просто невероятно, что еще жив кто-то, кто фотографировал их бабушек, когда те были невестами, и, таким образом, продлил им молодость. Затем, совершенно неожиданно, пришел момент, когда Ральф стал подумывать об уходе на пенсию.

Однако на шестидесятом году жизни он продолжал лично руководить всеми работами, внося бесконечные поправки перед тем, как одобрить экспозицию. «Охотница за счастьем», «Озаренная солнцем» и другие мотивы несколько раз поднимались и опускались в общественном мнении. Пришел день, когда Ральф ощутил необходимость создания нового цикла. Так появился на свет стиль под названием «Цветочные произведения», где гирлянды цветов обрамляли хорошенькое личико. Этот стиль стал его любимым детищем, потому проблему гармонии между лицом и цветами каждый раз приходилось решать заново, и это доставляло ему огромное удовольствие.

Тем не менее по звуку шагов мужа в тот вечер Летти могла с уверенностью сказать, что он пришел домой в плохом настроении.

— Тяжелый день, дорогой, много работы? — заботливо поинтересовалась она, когда они сели за ужин.

— Дело не в работе, — раздраженно сказал Ральф, — а в клиентах. Ты знаешь, я всегда стараюсь быть тактичным, но иногда бывает такое!..

От волнения голос его прервался.

— Не обращай внимания, дорогой. Ты проработал столько лет, и у тебя такая репутация…

— Да знаю! Как правило, я и не слушаю их дурацкие выпады. Но сегодня у меня был один парень… Пришел со своей невестой, придирчиво осмотрелся по сторонам, а потом разразился градом вопросов. Представь себе, он спрашивал меня, почему я не снимаю людей так, как они выглядят в реальной жизни, — это, мол, то, чего люди действительно хотят. Говорил, что сейчас существует большая потребность в реалистических портретах вместо моих художественных трюков. Какая наглость! Мне пришлось позабыть о такте: «Вот уже тридцать лет я занимаюсь этим делом, неужели вы считаете, что можете разбираться в нем лучше, чем я? Между прочим, мои фотографии получали высокие награды, когда вас еще и на свете не было!» Но даже после такой отповеди он продолжал нести чушь о реалистических портретах. Глупый щенок!

Летти поискала глазами полочку, на которой стояла фотография симпатичной молодой пары. Легкая улыбка тронула ее губы.

— А ты не помнишь?… — начала было она, потом замолчала. Прошло уже больше тридцати лет, но по-прежнему каждый день совместной жизни можно считать экзаменом на аттестат жены. Она начала снова: — Что за странный молодой человек! Как он только мог вообразить, что понимает в фотоискусстве больше тебя. И это при твоем-то опыте, дорогой!

ГРЕЗИТЬ ПОНЕВОЛЕ

— Но, дорогая мисс Керси, — говорил сидящий за столом человек, терпеливо пытаясь предельно ясно выразить свою мысль, — мы не изменили своего мнения относительно качества вашей книги. Наши читатели ждут эту книгу. Мы продолжаем считать, что это очаровательный роман. Но поймите и нас, мы попали в немыслимое положение. Мы просто не можем опубликовать две такие похожие книги — и раз мы знаем, что их две, то мы не можем опубликовать даже одну из них. Либо вы, либо другой автор в этом случае доставят, вполне вероятно, нам неприятности. А это совершенно не входит в наши планы.

Джейн с упреком посмотрела на нею.

— Но я принесла рукопись раньше, — возразила она.

«На три дня, — указал он.

Она опустила глаза, в задумчивости теребя серебряный браслет на запястье. Он наблюдал за ней с беспокойством. Во-первых, потому, что не любил говорить пет молодым женщинам, а во-вторых, он боялся, что она заплачет.

— Ужасно сожалею, — сказал он искренне.

Джейн вздохнула,

— Не думаю, что мы можем… — начал он.

Джейн прервала его.

— О, но вы обязаны! Это нечестно не сказать мне. Вы просто обязаны дать мне… нам… шанс прояснить дело.

Инстинкт подсказывал ему осторожно обойти всю проблему, Если бы у него было малейшее сомнение в ее искренности, он бы так и сделал. Тем не менее победило чувство справедливости. Она имеет право знать и воспользоваться шансом, чтобы прояснить всю ситуацию.

— Ее зовут Лейла Мортридж, — сказал он.

— Это ее настоящее имя?

— Думаю, да.

Джейн покачала головой.

— Оно мне незнакомо. Так странно. Никто не мог видеть мою рукопись. Я убеждена, что никто не знал вообще, что я пишу. Я просто не понимаю.

Издатель никак не прокомментировал ее слова. Совпадения, он знал, случаются. Иногда кажется, что идея витает в воздухе и появляется одновременно у двух разных людей. Но здесь было что-то другое. За исключением двух последних глав, «Амариллис в Аркадии» не только повторял сюжет «Стрехон завоевал мое сердце» мисс Мортридж, но совпадало все, вплоть до декораций и диалогов. Это не вызывало сомнений.

Он спросил:

— Что дало толчок? Как возникла сама идея?

Джейн видела, что смотрит он на нее с повышенным интересом. Она неуверенно ответила, чувствуя, что слезы вот-вот брызнут из глаз:

«Я… я видела сны… во всяком случае, мне так казалось.

Она уже не увидела недоуменное выражение его лица, так как неожиданно слезы по причине более глубокой, нежели простое разочарование, переполнили ее.

Он внутренне застонал, рассматривая ее с беспокойным смущением.

Выйдя на улицу и сознавая, что выглядит не самым лучшим образом, хотя и несколько восстановив свои силы, Джейн направилась в кафе, испытывая к себе чувство глубокого отвращения. Подобные представления сама она презирала всем сердцем и еще год назад не могла и подумать, что способна на такое.

Но правда, в которой она не хотела признаться даже самой себе, заключалась в том, что сегодня она уже не совсем та, что была год назад. Внимательный наблюдатель, несомненно, отметил бы ее слегка изменившуюся манеру поведения, большую самоуверенность, но при беглом взгляде она была все той же Джейн Керси, выполняющей ту же работу с тем же настроением. Только она знала, насколько утомительной стала казаться ей работа.

Молодая женщина с литературным дарованием изо дня в день описывает со стандартным энтузиазмом диагональную складку, глубокое декольте, двойную длинную баску и т. п., сдабривая тексты прилагательными типа божественный, пленительный, очаровательный, прелестный, и ходит и ходит по кругу, словно лошадь в цирке, а мысли и чувства ее далеко. Но однажды с ней что-то произошло, и она почувствовала, что ее душа жаворонком поднимается в эмпиреи, что ее сердце не менее нежно, чем сердце Елены Прекрасной, и что, если выпадет случай, среди гетер она будет не последней.

Письмо от издателя в этот момент, несмотря на все ее попытки сохранить сдержанность, привело ее в крайнее возбуждение. Оно не только открывало перспективу новой и куда более блестящей карьеры желанной для многих из ее знакомых; оно грело и ласкало ее тайные мысли. Коснувшись литературных достоинств, издатель тем самым проводил черту, отделяющую ее от всех других.

Ее рукопись, говорил он искренне, показалась ему очаровательной. Роман-идиллия, который, бесспорно, понравится многим читателям. Есть, конечно, места, где чувства слишком смелы для нынешних пуританских времен, но их можно сгладить без ощутимых потерь.

Несколько смущало ее только слабое подозрение в незаслуженности охватившей ее гордости — но, в конце концов, разве сновидения не такой же дар, как и талант? Дело только в том, как работает разум, и если гак уж получилось, что ее разум лучше работает во сне, так что же в этом плохого? Никто же не думает хуже о Кольридже из-за того, что ему пригрезился Кубла Хан, что он его не придумал. И потом не следует понимать ее буквально, даже когда она честно признается, что все это видела во сне…

И вот такой удар. Настолько похоже на ее вещь, что издатель наотрез отказал. Непонятно, как такое могло произойти. Она никому не рассказывала, даже когда работала над рукописью…

Она мрачно уставилась в чашку. Приподняв ее, она вдруг почувствовала, что кто-то подошел к ее столику почти незаметно. Ее внимательно разглядывала женщина. Джейн задержала чашку в нескольких дюймах от губ и пристально посмотрела ей в глаза. Приблизительно ее возраста, аккуратно одетая, но в меховой накидке, которая Джейн была не по карману, и симпатичной меховой шапочке на светлых волосах. Если не считать одежду, то между ними было определенное сходство: одинаковый рост, похожий подбор цветовой гаммы, волосы одинакового оттенка, но по разному уложены. Джейн опустила чашку. При этом она заметила обручальное кольцо на руке этой женщины, которая заговорила первой.

— Вы Джейн Керси, — сказала она скорее утвердительно.

— Да.

— Меня зовут Лейла Мортридж.

— О! — произнесла Джейн. В этот момент она не знала, что сказать.

Попросив чашку кофе, женщина сделала глоток, аккуратно поставила чашку на блюдце и посмотрела на Джейн.

— Мне показалось, что они захотят познакомиться с вами, — она помолчала. — В этом деле кое-что требует разъяснения.

— Да, — снова согласилась Джейн.

Несколько секунд они изучали друг друга, не говоря ни слова.

— Никто не знал, что я пишу это, — заметила женщина.

— Никто не знал, что Я пишу это, — отпарировала Джейн.

Она с горечью и обидой посмотрела на женщину. Даже если это только сновидения — но в это с трудом верилось, поскольку она никогда не слышала о многосерийных сновидениях, переживаемых ночь за ночью так живо, что человек как будто жил двумя жизнями, — даже если это так, это ее сны, ее личные сны, кроме тех, которые она записала, но даже они остаются личными до опубликования.

— Я не вижу… — начала она и замолчала, не чувствуя в себе необходимой уверенности.

Другая женщина также не слишком собой владела; уголки ее рта подрагивали. Джейн сказала:

— Мы не сможем здесь спокойно все обсудить. Я живу неподалеку.

Они прошли несколько сот ярдов погруженные в свои мысли. Только когда они вошли в маленькую гостиную, женщина заговорила снова. При этом она смотрела на Джейн так, словно ненавидела ее.

— Как вы узнали? — почти крикнула она.

— Узнала что? — вопросом на вопрос спокойно ответила Джейн.

— О том, что я пишу.

Джейн холодно смотрела на нее.

— Нападение иногда лучшая форма защиты, но не в этом случае. Впервые я узнала о вашем существовании в офисе издательства час назад. Полагаю, вы узнали обо мне тем же образом, только несколько раньше. Это ставит нас практически в равные условия. Я знаю, вы не могли прочитать мою рукопись. Я знаю, что не читала вашу. Начинать с обвинений — напрасно терять время. Мы должны выяснить, что же случилось в действительности. Я… я… — но здесь она остановилась без малейшего понятия о том, что говорить дальше.

— Возможно, у вас здесь есть копия рукописи, — предположила миссис Мортридж.

Джейн задумалась, а затем, не говоря ни слова, подошла к своему столу, отомкнула нижний ящик и вынула кипу листов. Также молча она отдала ее.

Миссис Мортридж приняла листы без колебаний. Она прочитала страницу, несколько мгновений в изумлении смотрела на нее, затем начала читать следующую. Джейн прошла в спальню, немного постояла, глядя в окно. Когда она вернулась, пачка листов лежала на полу, а Лейла Мортридж, нагнувшись над ними, рыдала, закрыв лицо платком.

Джейн присела, мрачно глядя на листы и рыдающую женщину. На секунду внутри стало холодно и мертво, словно при заморозке, когда знаешь, что скоро придет боль. Сны убиты, а она страшно боялась жить без них…

Сновидения начались примерно год назад. Время и место происходящего она не знала, да и не хотела знать. Совсем и не Земля, возможно, поскольку в этой неувядающей Аркадии всегда были весна или раннее лето. Она лежала на песчаном берегу, и совсем рядом росла трава, похожая на зеленый бархат. Чуть ниже протекал небольшой ручей, и его чистая вода струилась по ровным белым камням. Голыми ногами она взбивала прохладную свежесть воды. Руки согревали мягкие солнечные лучи. На ней было простое белое платье из хлопка, украшенное небольшими цветами.

Повсюду среди травы росли цветы. Она не знала их названий, но могла детально их описать. Птаха размером с лазоревку села поблизости, набрала в клюв воды, посмотрела на нее стеклянным глазом и улетела прочь. Легкий ветер прошелестел по высокой траве. Все ее тело с наслаждением впитывало теплоту солнца, словно это был эликсир жизни.

Смутно ей помнилась другая жизнь, полная работы и суеты, но она ее не интересовала: т о были сны, а это — реальность. Она чувствовала ногами рябь на воде, траву под кончиками пальцев, лучи солнца, различала цвета, звуки и запахи; ее чувства были так остры, как никогда до этого. Она не просто жила, но была частью потока жизни.

Вдалеке она заметила фигуру, приближающуюся к ней. Нарастающее возбуждение пронзило каждую клетку ее тела, ее сердце затрепетало, но она не шевельнулась. Она лежала, подперев щеку рукой. Другую щеку закрывала прядь волос, тяжелая и мягкая как шелк. Она закрыла глаза, но ощущение единения с окружающим миром стало еще сильней.

Она услышала легкие приближающиеся шаги. Что-то мягкое и свежее коснулось ее груди, и запах цветов окутал ее. Она не шевелилась, только открыла глаза. Голова с короткими черными волосами склонилась над ней. Карие глаза смотрели ласково. Губы слегка тронула улыбка. Она протянула обе руки и обняла его за шею.

Так это началось. Сентиментальные грезы школьницы, но такие сладостные и столь близкие к реальности, что предстоящий день казался еще более унылым. Радость постепенно угасала в обыденности обстановки, и она оставалась с чувством потери, словно ее обокрали. Казалось, там, в грезах, была ее настоящая, главная суть, а днем она исполняла серую механическую роль — анимированного существа не вполне живого в не вполне живом мире.

Следующей ночью сон пришел опять. Не повтор, продолжение. Тот же пейзаж, те же люди, которых она знала, казалось, всю жизнь, тот же мужчина и она. Мир, к которому она уже привыкла. Коттедж, который она могла описать до мельчайших деталей. Ее работа, за которой ее пальцы порхали среди бесчисленных катушек, плетя изысканные кружева на черной подушке. Соседи, с кем она разговаривала, девушки, с кем она выросла, молодые люди, улыбающиеся ей, — все они были абсолютно реальны. Они казались даже более реальными, чем мир офисов, магазинов готового платья, редакторов. Пробуждаясь, она начинала себя чувствовать серой среди серых: в ее деревенском мире она была живой, чувственной — и любила…

Первую неделю или две она открывала глаза и возвращалась в повседневный мир с болезненной неохотой, боясь, что сны уйдут от нее. Но они не кончались. Они продолжались, становясь все более явственными. Она боялась поверить в постоянство сновидений, опасаясь пустоты, которая наступит, если они прекратятся. Но шли недели, и она поверила и стала еще больше любить их. Как только она поверила, грезы эти стали расцвечивать, скрашивать скуку ее жизни. Ей доставляло удовольствие замечать детали, на которые раньше не обращала внимание. Менялась оценка окружающего, росло чувство отчуждения. Однажды она поняла, насколько сильно изменились ее интересы, исчезла истеричность.

Причиной этому были грезы. Перестав бояться, что в любую секунду они могут оставить ее, она могла рискнуть почувствовать себя в них счастливой и быть более терпимой к обычному миру. Реальность не удручает, если знать, что ночью достаточно закрыть глаза, чтобы зажить настоящей жизнью в Аркадии.

Но почему, думала она, реальной жизни не быть такой? Или, возможно, для некоторых она такой бывает моментами…

Прекрасный вечер. Они идут по зеленой тропинке, ведущей к павильону на вершине небольшого холма. Она возбуждена, счастлива и немного волнуется. Они прилегли на подушки, все вокруг залито розовым светом от заходящего дымно-красного солнца. Все звуки приглушены. Непрерывный шепот листьев, трели соловья вдалеке… Его мускулы, твердые и гладкие; она мягкая, как согретый солнцем персик. Чувствует ли роза, подумала она, именно так, собираясь раскрыться?…

А затем она отдыхала умиротворенно, глядя вверх на звезды, слушая соловья, не прекратившего свое пение, и всю природу, мягко вздыхающую…

Утром, открыв глаза в ее знакомой маленькой комнате, наполненной уличным шумом, она лежала еще несколько минут в счастливой расслабленности. Именно тогда она решила написать книгу — для себя, чтобы никогда и ничего не забыть.

Книга получилась, на ее взгляд, слишком сентиментальной. Но ей нравилось ее писать, переживая все заново. А затем она решила, что не одной ей наскучили грубые серые будни. И она подготовила другой вариант книги, несколько сокращенный — хотя, как выяснилось, на вкус издателя, недостаточно, — и добавила свою концовку.

И вот такой необъяснимый результат…

Первый приступ слез у Лейлы Мортридж прошел. Она промокнула глаза и несколько раз вздохнула.

С видом человека, принимающего на себя практическую сторону дела, Джейн сказала:

— Мне кажется, случиться могло одно из двух: либо между нами существует нечто вроде телепатии — но мне это кажется маловероятным, — либо мы видим одинаковые сны.

Миссис Мортридж обиделась.

— Это невозможно, — заявила она решительно.

— Вся ситуация кажется невозможной, — ответила коротко Джейн, — но это есть — и мы должны отыскать самое вероятное объяснение. Во всяком случае, ситуация, когда двое людей видят одинаковые сны, разве более невероятна, чем когда один видит один и тот же сон с продолжениями, как сериал?

Миссис Мортридж смотрела с вызовом.

— Я не понимаю, — сказала она назидательно, — как незамужняя девушка вроде вас может видеть подобные сны.

Джейн насмешливо поглядела на нее.

— Бросьте это, — посоветовала она коротко. — Кроме того, — добавила она после секундного размышления, — мне кажется это столь же неприличным и для замужней женщины.

Миссис Мортридж мгновенно сникла.

— Это разрушило мое замужество, — сказала она жалобно.

Джейн понимающе кивнула и ответила:

— Я была помолвлена — сны погубили помолвку. Как можно?! Я имею в виду, после… — она не закончила.

— Понятно, — сказала миссис Мортридж.

Несколько секунд они молчали, каждая думая о чем-то своем. Миссис Мортридж первая нарушила тишину:

— И сейчас вы портите это.

— Порчу ваше замужество? — спросила Джейн изумленно.

— Нет, сны.

Джейн ответила жестко:

— Не надо говорить глупости. Мы в одной лодке. Думаете, мне нравится ваше вмешательство в мои сны?

— Мои сны.

Джейн не ответила, задумавшись, а затем сказала:

— Возможно, дела это не меняет. В конце концов, раз мы обе во сне становились ею, не зная ничего друг о друге, то почему все не может также продолжаться?

— Но ведь мы знаем.

— Нет, когда мы там. Если так, то остальное неважно? Во всяком случае, возможно.

Миссис Мортридж оставалась безутешной.

— Это в-а-ажно, когда я проснусь и буду знать, что вы разделяли… — бормотала она, глотая слезы.

— Думаете мне эта идея по душе? — спросила Джейн холодно.

Избавиться от гостьи ей удалось лишь через 20 минут. Только тогда она позволила себе сесть и от души пореветь.

Сон не прекратился, как боялась в глубине души Джейн. Ничего не изменилось. Лишь несколько последующих дней, просыпаясь, Джейн чувствовала себя неуютно при мысли, что Лейла Мортридж имела тот же ночной опыт до последней детали — и, хотя некоторую компенсацию можно было извлечь из того факта, что и она в равной степени испытала все, происшедшее с Лейлой Мортридж, все-таки это не служило достаточным утешением.

Что девушка из грез осталась той же для них обеих, несмотря на их знание друг о друге, они выяснили по телефону на следующее же утро в разговоре, протекавшем довольно дружелюбно. Страх потери отступил, и антагонизм начал исчезать, к концу месяца его заменила атмосфера своеобразного женского клуба по телефону. В конце концов, сказала себе Джейн, если секрет приходится делить, то делать это следует с выгодой…

Однажды вечером, месяца через три после их первой встречи, Лейла Мортридж позвонила по телефону, и она была в панике:

— Моя дорогая, ты не читала вечернюю газету?

Джейн ответила, что просмотрела бегло.

— Если она при тебе, то открой театральную страницу. Во второй колонке, под заголовком «Совместная роль», нет, не клади трубку…

Джейн бросила трубку. Затем нашла газету.

«Пьеса, принятая для постановке в Каунтис-театре, вскоре будет представлена на суд зрителей. Это романтический мюзикл. Мисс Розалии Марбэнк выпала уникальная возможность выступить сразу в двух качествах: главной героини и автора. Музыка специально написана Аланом Критом. В пьесе рассказывается о любви деревенской девушки — кружевницы…»

Джейн дочитала до конца и сидела тихо, скомкав газету. Слабо слышимый голос из брошенной телефонной трубки привел ее себя. Она подняла ее.

— Ты прочла? — спросила Лейла.

— Да, — ответила Джейн. — Да… — ты случайно ее не знаешь?

— Я никогда не слышала о ней. Но выглядит это странно, тут другое, может быть?…

— Должно быть. — Джейн на секунду задумалась. — О'кей. Мы выяснили, — сказала она решительно. — Я найду нашего издателя и выпрошу у него пару билетов на премьеру. У тебя найдется время?

— Естественно.

А сон продолжался. Этой ночью в деревне состоялось нечто вроде ярмарки. Небольшой прилавок кружевницы выглядел привлекательно. Ее кружева походили на изящные большие снежинки, сотканные из тончайшей паутины. Их, правда, никто не покупал, но это, казалось, не имело значения. Когда пришел он, то нашел ее сидящей на земле и рассказывающей сказки двум очаровательным большеглазым мальчикам. Позднее они закрыли лавку. Шляпка висела на лентах у нее на руке, и они танцевали. Когда взошла луна, они покинули танцующих. На небольшом пригорке они обернулись и посмотрели назад на костер, на огни и танцующую толпу. Затем они ушли прочь по лесной тропинке и забыли все и вся, кроме друг друга…

Одной из причин, по которой Джейн смогла достать билеты без особых проблем, была премьера в этот же вечер еще одной лучше разрекламированной и более амбициозной постановки Идиллии. В результате оформление для первого представления было довольно скромным и мало кто из первоклассных критиков присутствовал. Тем не менее зал был полон.

Она и Лейла заняли свои места за несколько минут до того, как погас свет. Оркестр заиграл увертюру, но она мало обратила внимания на музыку из-за какого-то болезненного возбуждения. Она нашла в темноте руку Лейлы и почувствовала, что та также дрожит. У нее возникло сильное желание уйти отсюда, Лейла чувствовала то же. Но они должны были прийти: не прийти было бы просто невыносимо…

Оркестр закончил увертюру, и через пять секунд ожидания занавес поднялся. Звук, напоминающий вздох или стон, пронесся по залу.

Девушка лежала на зеленом берегу. На ней было простое белое платье, украшенное небольшими цветами. Ее голые ноги были опущены в воду.

Где— то в глубине зала женщина всхлипнула и умолкла.

Девушка на берегу пошевелилась в ленивом блаженстве. Она подняла голову и посмотрела вдаль. Улыбнулась, наклонила голову, будто уснув, прядь волос лежала у нее на щеке.

Аудитория не издавала ни звука. Казалось, зрители перестали дышать. Кларнет в оркестре начал лирическую тему. Все глаза в зале переместились с девушки в другой конец сцены.

Мужчина в зеленой рубашке и красновато-коричневых брюках вышел из зарослей. Он нес букет цветов и ступал мягко.

При виде его вздох глубокого всеобщего облегчения пронесся по залу. Рука Джейн ослабила свою бессознательную хватку на руке Лейлы. Это был не тот мужчина.

Он подошел к девушке, наклонился над ней, несколько секунд на нее смотрел и нежно положил цветы ей на грудь. Затем он присел рядом, опершись на локоть, и заглянул ей в лицо…

В этот момент Джейн словно что-то толкнуло. Она медленно повернула голову. И застыла в неподвижности. Ее сердце подпрыгнуло так, что она испытала физическую боль. Джейн схватила Лейлу за руку.

— Смотри! — прошептала она. — Наверху, в той ложе!

Сомневаться тут не приходилось. Она знала это лицо лучше, чем собственное: каждый локон волос, каждую черточку, каждую искорку в его карих глазах. Она знала эту мягкую улыбку, с которой он сейчас, несколько наклонившись вперед, наблюдал сцену. В нем ей все было знакомо…

Затем, внезапно, она поняла, что глаза почти каждой женщины смотрят в том же направлении. Выражение на множестве лиц вызвало у нее дрожь и заставило еще крепче сжать руку Лейлы.

Несколько минут мужчина продолжал смотреть на сцену, очевидно целиком поглощенный действием. Затем что-то, возможно напряженная тишина в зале, заставило его посмотреть в зал.

Перед сотнями глаз, направленных на него, его улыбка померкла.

Тишина резко была нарушена одновременной истерикой в нескольких местах зала.

Он неуверенно встал, на лице явно отразилась тревога. Затем он решительно повернулся в глубину ложи. Что случилось там, разглядеть из партера было невозможно, но через секунду Джейн поняла, что выйти из нее ему не удалось. Он снова появился в поле зрения, оттесняемый от двери. За ним появились несколько женщин. Выражение их лиц заставило Джейн вздрогнуть. Когда мужчина повернулся, его испуг стал явно заметен. Женщины, загнавшие его в угол, напоминали разъяренных фурий.

Поколебавшись секунду, он перекинул одну ногу через барьер и перелез наружу. Очевидно, он собирался спастись, перебравшись в соседнюю ложу. Едва не упав, он дотянулся до края ложи. Две женщины из той ложи, откуда он выбирался, одновременно схватили его за другую руку и оторвали от барьера. В течение страшно долгого момента он балансировал там, взмахивая руками и пытаясь найти равновесие, но не смог и рухнул, заваливаясь на спину.

Джейн вцепилась в Лейлу, закусив губу, чтобы не закричать. В этом не было необходимости: почти все в зале кричали…

Дома Джейн сидела, долго глядя на телефон. Наконец она сняла трубку и позвонила к себе в офис.

— О Дон. Я насчет того мужчины в Каунтис-театре этой ночью. Тебе что-нибудь известно? — спросила она изменившимся голосом.

— Разумеется. Я пишу некролог, — ответил беспечный голос. — Что ты хочешь узнать?

— Просто… — начала она неуверенно. — Просто, кто он такой… ну и прочее.

— Парня звали Десмонд Хейли. 35 лет. Много всяких степеней и званий, главным образом относящихся к медицине. Практиковал как психиатр. Написал кучу книг. Самая известная: «Психология толпы и коммуникативная истерия». Последняя публикация в списке — статья, нашпигованная, по общему мнению, напыщенным вздором, под названием: «Коллективные галлюцинации». Он жил… Эй, что-нибудь не так?

— Нет, все так, — ответила Джейн, с трудом произнося слова.

— Мне показалось… словом, ты, может быть, его знала или…

— Нет, — сказала Джейн так твердо, как могла. — Нет, я его не знала.

Крайне бережно ока положила трубку. Медленно прошла в соседнюю комнату, бросилась на постель и отдалась потоку слез.

И кто может сказать, как много слез было пролито ими, оплакивающими сон, который не придет ни сегодня ни завтра…

НЕИСПОЛЬЗОВАННЫЙ ПРОПУСК

Умирать в семнадцать лет ужасно романтично, если, конечно, при этом соблюдать все надлежащие приличия. Лежишь вся такая красивая, хоть и немного бледная, с одухотворенным лицом, утопая в подушках; оборочки нейлоновой сорочки выглядывают из-под ажурной шерстяной кофточки; волосы мерцают в свете ночника. Тонкая рука покоится на розовом шелке одеяла…

А какая выдержка, какое терпение, благодарность ко всем проявляющим о тебе хоть малейшую заботу, полное прощение докторам, чьи надежды ты не оправдала, сочувствие к оплакивающим, смирение, твердость духа… Нет, это все просто восхитительно, печально-романтично и не так уж страшно, как принято считать, особенно, если ни минуты не сомневаешься, что попадешь прямо в рай. А в этом Аманда не сомневалась никогда.

Как ни старалась, она не могла припомнить о себе ничего заслуживающего упрека. Те два или три мелких грешка, совершенные в раннем детстве, вроде подобранной на улице монетки, на которую она купила конфет, или яблока, свалившегося с телеги прямо ей в руки, или даже страх признаться в том, что это она воткнула булавку в стул Дафнии Дикин, не станут препятствием, уверил ее преподобный отец Уиллис, к тому, чтобы ей выдали пропуск прямо в рай. Таким образом получилось, что у нее даже были некоторые преимущества перед теми, кому предстояло прожить долгую жизнь и не раз согрешить. Забронированное место в раю, безусловно, должно было компенсировать ранний уход из жизни.

Однако ей очень хотелось представить, что же ожидает ее на небесах.

Хотя преподобный отец Уиллис был совершенно уверен в существовании рая, он говорил о нем лишь в общих чертах, не вдаваясь в подробности и стараясь увильнуть от настойчивых расспросов Аманды.

По правде сказать, получалось, что все окружавшие Аманду или ничего не знали о рае, или отказывались обсуждать его устройство. Так лечивший Аманду доктор Фробишер признавал свое полное невежество в этом вопросе и всегда старался направить беседу в менее, как он выражался, мрачное русло, хотя Аманда никак не могла взять в толк, почему разговор о таком волшебном месте, как рай, считался мрачным. Примерно то же самое получалось и с мамой. Стоило Аманде завести речь о рае, как глаза миссис Дэй затуманивались, она лепетала что-то невразумительное и тотчас предлагала дочери побеседовать о чем-нибудь более веселом.

Но, несмотря ни на что, все-таки было приятно сознавать, что тебя признали достойной рая и никто об этом даже не спорит. Ее болезнь кто-то назвал медленным угасанием, но самой Аманде приятнее было думать о себе, как о цветке, роняющем лепестки один за другим, пока однажды не останется ничего, а все вокруг будут плакать и говорить, какой она была терпеливой и мужественной и как теперь ей должно быть хорошо на небесах…

И, наверно, так бы оно и было, если б не привидение. Сначала Аманда даже не поняла, что это привидение. Когда она проснулась ночью и увидела кого-то стоящего у двери, ей подумалось, что это ночная сиделка. Потом она сообразила, что на сиделке, вероятно, кроме шелковых трусиков и коротенькой комбинашки должно быть надето еще что-нибудь и к тому же вряд ли в темноте ее было бы так хорошо видно. Заметив Аманду, привидение несколько удивилось.

— Ах, простите, пожалуйста, за вторжение, — сказало оно, — я думала, что вас здесь уже нет, — и повернулось, чтобы уйти.

Привидение оказалось на редкость нестрашное — девушка с приветливым лицом, рыжеватыми волосами и широко открытыми глазами. У нее были очаровательные ручки и ножки, а фигурке могла позавидовать всякая женщина.

Аманда подумала, что девушка старше ее лет на семь или восемь.

— Пожалуйста, не уходите, — повинуясь мгновенному импульсу, попросила Аманда.

Привидение обернулось с некоторым удивлением.

— А вы не боитесь меня? — спросило оно. — Знаете, люди обычно так пугаются, что даже визжат.

— Непонятно, почему, — сказала Аманда. — Но мне-то вообще пугаться нечего, я сама, наверно, скоро стану похожей на привидение.

— Ну, что вы, — вежливо возразило привидение.

— Садитесь сюда, — пригласила Аманда, — если вам холодно, можете завернуться в одеяло.

— К счастью, холод меня не беспокоит, у меня совсем другие заботы, — ответило привидение и уселось на край постели, изящно закинув ногу на ногу.

— Меня зовут Аманда, — представилась хозяйка.

— А меня Вирджиния.

Последовала небольшая пауза.

Аманда сгорала от любопытства, наконец не выдержала и спросила: — Простите, если я задаю бестактный вопрос, но как это случилось, что вы стали привидением? Ведь обычно после смерти люди сразу попадают либо в одно место, либо в другое, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Да, понимаю: либо в рай, либо в ад, но все это не так просто, как вам кажется. Вот у меня, например, особый случай: пока что я нечто вроде перемещенного лица. Мое дело все еще в стадии рассмотрения — вот я и блуждаю, пока они там наверху решат, что со мной делать.

Аманда ничего не поняла.

— Как это? — спросила она в недоумении.

— Ну, видите ли, когда муж меня задушил, все сначала решили, что это обыкновенное убийство, но потом кто-то поднял вопрос, не было ли провокации с моей стороны. И вот, если они решат, что я нарушила какую-то там статью, то все подведут под самоубийство, и тогда мои дела плохи.

Конечно, я подам апелляцию, ссылаясь на более раннее встречное провоцирование — ведь мой муж из тех тихонь, что и святую выведут из себя.

По правде говоря, я действительно немного перегнула палку, но если бы вы его знали, вы бы меня поняли.

— А как это, когда тебя душат? — полюбопытствовала Аманда.

— Ужасно неприятно, — ответила Вирджиния, — и если б я знала, что в результате буду вот так околачиваться, то вела бы себя благоразумней.

— Как жаль, — вздохнула Аманда, — а я думала, хоть вы сможете рассказать мне о рае…

— О рае? А зачем вам?

— Да, видите ли, я, наверно, скоро попаду туда и хотела бы узнать хоть что-нибудь…

— О Господи! — воскликнула Вирджиния, еще шире раскрыв глаза от удивления.

Аманда не поняла реакции Вирджинии — ведь попасть на небо казалось ей стремлением очень разумным.

— Бедняжка, — сострадательно вздохнула Вирджиния.

— Но почему же? — спросила Аманда немного раздраженно.

— Видите ли, исходя из моих личных наблюдений, я бы не очень-то спешила туда…

— Так ты была там?! — от волнения Аманда перешла на «ты».

— Да пробежалась немного, но не везде, конечно, — призналась Вирджиния.

— Ну, рассказывай, рассказывай поскорее!

Вирджиния задумалась.

— Сперва, — начала она, — я попала в восточное отделение. Там все необыкновенно роскошно — как в цветном кино. Все женщины носят прозрачные шаровары, чадру и массу драгоценностей. А мужчины все бородатые и в чалмах, и вокруг каждого толпа женщин, будто они хотят получить автограф.

На самом же деле автографами тут и не пахнет. Время от времени мужчина выбирает из толпы какую-нибудь красотку (но, конечно, не тебя) и с ней удаляется, а тебе приходится искать другого, вокруг которого своих баб полно, и они злятся, если втискиваешься в их толпу. Ужасно обидно получается.

— И это все? — спросила Аманда разочарованно.

— Более или менее. Ну, можно еще, конечно, кушать рахат-лукум.

— Но ведь это совсем не то, что я думала! — прервала ее Аманда.

— Видишь ли, там есть и другие отделения. Вот в скандинавском, например, все совершенно по-другому. В этом отделении все время уходит на то, чтобы бинтовать и промывать раны героям да еще варить им бульон.

Хорошо тем, у кого есть хоть какое-нибудь медицинское образование, а по мне так там слишком много крови. К тому же эти герои — те еще типы, даже не взглянут на тебя. Они или хвастаются своими подвигами, или лежат пластом, а то вскакивают и отправляются получать новые раны. Такая тоска!

— Это ведь совсем не то… — начала было Аманда, но Вирджиния продолжала: — Однако самая отчаянная скука — в отделении нирваны. Сплошь одни интеллектуалы. Женщин туда вообще не пускают, даже вывеска висит на стене, но я все-таки заглянула через забор. А там…

Но Аманда решительно прервала ее.

— Когда я говорю о рае, — сказала она, — я имею в виду тот самый обыкновенный рай, о котором нам рассказывали в детстве, но никогда толком не объясняли, как он выглядит.

— Ах, этот… — протянула Вирджиния разочарованно. — Но, милочка, там все так чопорно, что ей-богу не советую. Сплошь хоровое пение псалмов.

Конечно, все в наилучшем стиле, но уж слишком серьезно. И музыка однообразная — одни трубы и арфы. И все ходят в белых платьях. Все ужасно, как тебе это сказать, антисептично? Нет, аскетично! А потом, у них там закон, запрещающий жениться, представляешь? Поэтому никто даже не осмеливается пригласить тебя после концерта в кафе — боятся, что их арестуют. Святым, конечно, все это очень нравится… — тут она остановилась. — А ты часом не святая?

— Н-не думаю, — ответила Аманда не слишком уверенно.

— Ну, если нет, то я искренне не советую тебе туда соваться.

Вирджиния продолжала свой рассказ. Аманда слушала ее с растущей тревогой. Наконец не выдержала: — Неправда все это, неправда! — закричала она. — Ты нарочно так говоришь, чтобы испортить мне настроение. Я так радовалась, что попаду на небо, а теперь… Это просто подло и жестоко с твоей стороны. — На глаза Аманды навернулись слезы.

Вирджиния смотрела на нее молча. Затем снова заговорила: — Но, Аманда, дорогая, ты же просто ничего не понимаешь. Ведь все, что я тебе рассказала, весь этот рай — он только для мужчин, а для женщин — это же сущий ад! Не знаю почему, но до сих пор никто так и не удосужился спроектировать рай для женщин. Честно говоря, я бы на твоем месте держалась подальше от этого мужского рая. Между нами девочками говоря…

Тут Аманда больше не могла сдерживать слезы и разрыдалась, уткнувшись носом в подушку. Когда же она подняла голову, Вирджинии уже нигде не было.

Аманда поплакала, поплакала и уснула.

Но все, что она узнала от Вирджинии, так на нее подействовало, что неожиданно для всех Аманда стала поправляться. А когда выздоровела окончательно, вышла замуж за бухгалтера, который представлял себе рай в виде компьютера, что, согласитесь, для молоденькой женщины не представляет ровно никакого интереса.

НЕОТРАЗИМЫЙ АРОМАТ

Хотя она и ждала этого момента уже целых полчаса, мисс Мэллисон вздрогнула, когда дверь, наконец, скрипнула и знакомый голос произнес: — Доброе утро, мисс Мэллисон!

— Доброе утро, мистер Элтон, — ответила она, не поднимая головы и не отрывая глаз от делового письма, лежавшего перед ней на столе.

Пока он снимал пальто и шляпу и вешал их на вешалку, она встала из-за стола, подошла к картотеке и, повернувшись к нему спиной, стала рыться в карточках. Лицо ее пылало. По опыту она знала, что это скоро пройдет и тогда она сможет работать более или менее спокойно весь день, но чему опыт никак не мог ее научить, так это, как избежать повторения данного неприятного явления каждое утро.

Наконец лицо ее стало приходить в норму, и она смогла повернуться.

Мистер Элтон просматривал утреннюю почту. Это был молодой человек приятной наружности, не слишком высокого роста, но крепкого телосложения. У него были темные курчавые волосы, слегка наивные глаза и приветливо улыбающийся рот. Эти-то черты и делали его особенно милым и привлекательным для мисс Мэллисон.

— Кажется, у нас сегодня нет никаких деловых встреч, кроме ленча с мистером Гросбюргером, не так ли? — спросил он.

— Да, мистер Элтон, только ленч.

— Не преуменьшайте его значения. Мистер Гросбюргер может нам помочь составить целое состояние.

Мисс Мэллисон только кивнула в ответ.

— Вы не верите?

— Да как вам сказать… Что-нибудь неожиданное всегда всплывает в последнюю минуту, и планы рушатся, — грустно заметила мисс Мэллисон.

— Но теперь-то я буду умнее — я не стану больше пускаться ни в какие авантюры. Я получил хороший урок. Теперь я знаю, что не надо стремиться изобретать что-то новое — лучше попытаться усовершенствовать уже известный продукт, широко разрекламировать его преимущества перед товарами своих конкурентов, и дело в шляпе.

— Дай-то Бог, мистер Элтон, — сказала мисс Мэллисон.

— Глубокой уверенности в успехе — вот чего вам не хватает, мисс Мэллисон. Ну, я пошел в лабораторию. Да, не забудьте, пожалуйста, что надо писать «продукт», а не «продакт», когда будете печатать письма. Пока, дорогуша!

Оставшись одна, мисс Мэллисон достала из сумочки зеркальце и стала изучать свое лицо. Это было, без сомнения, очень миленькое лицо, по форме напоминающее сердечко, с аккуратным носиком, не слишком тонкими губами, гладким лбом и карими глазами, смотрящими из-под бархатистых бровей.

Легкий персиковый оттенок щек придавал лицу особую свежесть. Однако таких лиц было тысячи, а то и миллионы, а если принять во внимание последние достижения в области косметики, то редкая девушка не казалась теперь хорошенькой. Да, и что говорить, конкуренция была действительно огромной…

Мисс Мэллисон со вздохом убрала зеркальце и деловито заправила лист бумаги в пишущую машинку. Она начала печатать, но одновременно мысли ее устремились к мистеру Элтону. Как его недооценивали! — негодовала она. Во времена Эдисона он мог бы стать всемирно известным изобретателем, настоящим национальным героем. А теперь на него смотрят, как на зануду, и рады платить ему только за то, чтобы он ничего не изобретал, все его изобретения и рационализаторские предложения кладут под сукно. Но дело ведь не только в деньгах. Изобретатель — это творец, который хочет, чтобы его детище жило и приносило людям пользу, а не лежало на полке. Взять хотя бы последний случай, когда он изобрел невоспламеняющуюся бумагу. Едва узнав об этом, главы страховых компаний и магнаты лесной промышленности так заволновались, что пригрозили закрыть лабораторию мистера Элтона, а перепуганный персонал предупредил его, что если он еще раз придумает нечто подобное, они все подадут заявление об уходе.

И вот теперь он снова затеял авантюру, да еще в такой области, как косметика и парфюмерия, где он ровно ничего не смыслит. А там тоже не дураки сидят. Он говорит, что в прошлый раз получил хороший урок, но, видно, он ему не пошел на пользу и его опять раздавят, как таракашку.

Правда, он всегда умудряется получать неплохие отступные, но настроение после этого у него делается ужасное, и все сотрудники должны ходить вокруг него на цыпочках недели две.

Да, ему явно нужна опора в жизни, кто-то, кто бы был всегда рядом с ним и мог морально его поддерживать и вообще заботиться о нем…

Тут мисс Мэллисон случайно бросила взгляд на часы, ужаснулась и бешено застучала по клавишам своей машинки.

В половине первого мистер Элтон снова появился в конторе. Он подписал бумаги, отпечатанные мисс Мэллисон, и стал натягивать пальто.

— Ну, не пожелаете ли мне удачи, мисс Мэллисон? — спросил он.

— Да-да, конечно, мистер Элтон.

— Но, тем не менее, вы смотрите на меня, как на ребенка, которого нельзя выпускать гулять одного.

Мисс Мэллисон слегка покраснела.

— Ах, что вы, мистер Элтон, просто я…

— На этот раз можете не волноваться — я не собираюсь производить никаких революций. Видите этот пузырек? — сказал он, доставая из кармана небольшой флакончик. — Так вот, я только скажу мистеру Гросбюргеру, что одной капли этой жидкости, опущенной в любые духи достаточно, чтобы все его конкуренты отступили. Такие вещи делаются каждый день. Это называется «ингредиент Х», или что-либо подобное. Никакого переворота.

— Да, мистер Элтон, — сказала мисс Мэллисон не совсем уверенно.

Он спрятал пузырек обратно в карман. При этом нащупал в кармане какую-то бумажку.

— Ах да, совсем забыл, — вот формула этого препарата. Не лучше ли убрать ее в сейф, как вы думаете?

— Конечно, мистер Элтон, я ее немедленно уберу, и от всего сердца желаю вам удачи.

— Спасибо, спасибо. Я, наверно, вернусь еще до вашего ухода.

Некоторое время мисс Мэллисон продолжала сидеть, уставившись на дверь, за которой исчез мистер Элтон. Потом она перевела взгляд на стол и увидела перед собой конверт с надписью:

Средство для улучшения качества парфюмерии Формула номер 68

Она раскрыла конверт, бегло пробежала глазами химическую формулу на листке бумаги и следующую за ней приписку, озаглавленную: «Специфические свойства препарата». Несколько минут после этого мисс Мэллисон пребывала в задумчивости, затем снова прочитала все, уже с большим интересом и вниманием. Затем снова задумалась… А затем приняла решение.

Она спрятала конверт с формулой в ящик стола, встала и направилась в лабораторию.

Мистер Деркс был в лаборатории один — все другие сотрудники ушли обедать. При виде секретарши мистера Элтона он застыл с пробиркой в руках.

— Ах, мисс Мэллисон, какой подарок судьбы — мы можем побыть вдвоем почти целый час! Как часто я мечтал об этом! Вы такая, такая…

— Оставьте ваши излияния, мистер Деркс, — сказала мисс Мэллисон с некоторым раздражением. — Я пришла сюда не за этим. Где бутыль с препаратом номер 68? Мистер Элтон просил меня спрятать его в сейф.

— Это очень благоразумно с его стороны.

Он окинул взглядом полку с бутылями, нашел ту, что требовалась, снял ее и вручил мисс Мэллисон. Бутыль была почти полной.

— Будьте с ней осторожны, — сказал мистер Деркс, — эта жидкость посильнее джина и куда опаснее, не говоря уж о цене.

— Благодарю вас, мистер Деркс, — сказала мисс Мэллисон вежливо.

— Не стоит благодарности. Как часто я себе говорю: вот если бы мисс Мэллисон была не секретарем, а химиком…

— Перестаньте, прошу вас.

— Но что поделаешь, — вздохнул мистер Деркс и снова взялся за свои пробирки.

Вернувшись к себе в офис, мисс Мэллисон поставила бутыль на стол и долго глядела на нее. Затем она вынула конверт с формулой из ящика стола, еще раз пробежала его глазами, вздохнула, положила исписанный листок в пепельницу и подожгла его. Бумага сгорела гораздо быстрее, чем те мосты, которые она сжигала за собой, но принцип был тот же. Потом она сняла с вешалки плащ, набросила его на плечи и ушла на обеденный перерыв. С одного бока плащ несколько оттопыривался, скрывая бутыль с препаратом номер 68, которую она унесла с собой.

Среди покупателей мистер Гросбюргер был более известен под именем «Диана Мармион», так как стоял во главе фирмы, выпускающей косметику и парфюмерию для «очаровательных — надцатилетних». Он не был одним из ведущих дельцов парфюмерного бизнеса, но все же сумел создать себе имя, сконцентрировав внимание на «свежем дыхании неискушенной юности», поле деятельности, менее эксплуатируемом его собратьями по профессии, которые специализировались на производстве «таинственно манящих» пряных ароматов для более зрелых дам.

Все эти тонкости благовонной промышленности были совершенно неизвестны Майклу Элтону, который не видел никакой разницы между духами и туалетной водой. Поэтому неудивительно, что вернувшись в офис мистера Гросбюргера после плотного ленча, Майкл не сумел найти правильный путь к сердцу этого бизнесмена и начал распространяться об экзотичности, восторге, влечении и даже страсти, которые возбуждал его новый препарат.

Мистер Гросбюргер пытался прервать поток его красноречия, терпеливо объясняя, что он лично специализируется на очаровании, невинности и свежести утренней росы.

Но Майкла не так-то просто было унять. Заранее выработав свой подход, он продолжал нестись по прежним рельсам.

Наконец мистер Гросбюргер не выдержал и встал с места.

— Да поймите же, молодой человек, — сказал он, — что мои покупательницы — это нежные, хрупкие, юные создания, а не малолетние представительницы древнейшей профессии! Вам лучше обратиться в одну их французских фирм.

На лице Майкла Элтона мелькнула тень разочарования.

— Но вы же упускаете редчайший случай в жизни! — воскликнул он.

Это не произвело особого впечатления на мистера Гросбюргера, который только и делал целый день, что нюхал образцы духов, авторы которых повторяли то же самое. Но он не хотел прослыть ретроградом и потому сказал: — Ну, что там у вас? Давайте сюда — может, я вам смогу что-нибудь посоветовать.

Майкл вынул из кармана свой пузырек и поставил его на письменный стол. Мистер Гросбюргер взял его, вытащил стеклянную пробку и поднес пузырек к носу. Он нахмурился, затем снова понюхал пузырек и сердито посмотрел на Майкла.

— Вы что, издеваетесь надо мной, молодой человек?! — гневно воскликнул он.

Элтон успокоил его. Он объяснил, что его препарат вовсе не духи, а новое вещество без запаха и цвета, некий активизирующий элемент, применимый к древнему искусству производства благовоний. Чтобы он лучше действовал, нужны особые условия, подобно тому, как вкус дорогого коньяка становится лучше, если его немного согреть. Мистер Гросбюргер слушал Элтона, колеблясь между негативным отношением, основанным на многолетнем опыте, и возможностью открытия новых перспектив на парфюмерном рынке.

— Дайте мне, пожалуйста, флакон ваших духов — безразлично каких, — сказал Майкл Элтон, — сейчас вы все поймете.

Мистер Гросбюргер хмыкнул, но все же выдвинул ящик стола, достал флакончик с этикеткой «Утренние лепестки» и подал его Элтону. Тот добавил туда две капли своего препарата и хорошенько встряхнул флакон.

— Теперь будьте так добры и позовите сюда на минутку вашу секретаршу, — сказал он.

Мистер Гросбюргер нажал кнопку и вызвал мисс Бойль. Одновременно он с удивлением смотрел, как Элтон плотно затыкал себе ватой ноздри.

— У меня раздражение слизистой от длительной работы с препаратом, — объяснил тот.

Первое, что приходило в голову при взгляде на мисс Бойль, была мысль, что природа обошлась с ней слишком сурово. Но так как альтернативное решение вопроса о секретарше вызвало бы еще более суровое поведение со стороны миссис Гросбюргер, супруги парфюмера, последнему пришлось смириться с малопривлекательной внешностью своей делопроизводительницы.

Элтон улыбнулся ей и попросил разрешения капнуть немного духов на ее носовой платок. Мисс Бойль смущенно согласилась. Он осторожно отмерил две капли. Секретарша поднесла платок к носу и вдохнула аромат.

— Да это совсем как наши «Утренние лепестки»! — воскликнула она и слегка махнула платком, тем самым распространяя запах простеньких духов по всей комнате.

— Господи Боже, что с вами, мистер Гросбюргер? — воскликнула она вдруг. Ее удивление было вполне обоснованно: мистер Гросбюргер выглядел как человек, с трудом владеющий с собой и рушащий все внутренние преграды.

Наконец он выговорил задыхаясь: — Мисс Бойль, Гермиона, дорогая! Как же я был слеп! Простишь ли ты меня когда-нибудь?

Мисс Бойль побледнела и отступила на шаг назад.

— Н-но, мистер Гросбюргер, — пролепетала она заикаясь.

— Нет, не обращайтесь ко мне больше так! Называй меня просто Сэмми, я твой Сэмми, Гермиона! О, как же я был слеп — я не знал, что райское блаженство ожидает меня совсем рядом — стоит только руку протянуть. Как же я не понимал, что ты, очаровательная Гермиона, центр и смысл всего моего существования! Приди же в мои объятия!

С этими словами мистер Гросбюргер встал из-за стола и раздвинув руки, двинулся по направлению к мисс Бойль.

— Помогите! — заблеяла перепуганная секретарша и бросилась к двери. — Задержите его!

Элтон понял, что настало время вмешаться. Он надломил ампулу с нашатырным спиртом, которую держал наготове, и сунул ее под нос мистера Гросбюргера. Воспользовавшись моментом, мисс Бойль выскочила из кабинета, как ошпаренная. Прошло несколько минут, прежде чем парфюмер пришел в себя.

— Ну и ну! — воскликнул он, вытирая лысину платком. — Вот это приключение! Да с кем еще — с мисс Бойль! Подумать только!

Майкл Элтон вынул вату из ноздрей. Он извинился перед мистером Гросбюргером за несколько повышенную концентрацию своего препарата в духах — флакончик был маленький и туда следовало добавить лишь одну каплю. Но мистер Гросбюргер, наверно, ухватил общую идею? Мистер Гросбюргер сказал, что ухватил. Пока он постепенно приходил в себя, его инстинкт делового человека проснулся и подсказал ему, что перед ним действительно тот редкий случай в жизни, который нельзя упустить. Все воротилы парфюмерного бизнеса продали бы душу дьяволу за такую возможность улучшить свой товар. К черту все эти «Утренние лепестки», «Вечерние ветерки» и «Лесную свежесть!» Обладая новым препаратом, «Диана Мармион» учинит такой разгром своих соперников — всяких там Шанелей, Кристиан Диоров, Хеленстайнов и прочих бастионов благовония, что от них камня на камне не останется!

— Мы должны добавить это к какому-нибудь «знойному» аромату, чему-нибудь «страстному». Надо будет заказать художнику дизайн специального флакона — ведь это деньги, молодой человек, огромные деньги и слава! Конечно, сначала будут трудности со сбытом, но хорошая реклама…

Да, кстати: как мы назовем новые духи? М-мм… Ага, придумал: «Соблазн»!

— А не будет ли это того… слишком фривольно, так сказать? — спросил Майкл.

— Нисколько, особенно если написать по-французски и произносить на французский манер «Seduction». Уж доверьтесь мне, молодой человек, я в этих делах собаку съел. Скажите, а нельзя ли получать препарат еще и в виде порошка, чтобы можно было, например, добавлять его в пудру для лица?

Подумайте об этом.

Затем они занялись составлением контракта — мистер Гросбюргер не любил откладывать дела в долгий ящик.

Час спустя весьма довольный мистер Элтон вышел из кабинета еще более довольного мистера Гросбюргера. Проходя мимо стола мисс Бойль, он предусмотрительно задержал дыхание и мило улыбнулся своей невольной помощнице. Но она этого даже не заметила. Мисс Бойль была занята страшно трудным, но не лишенным приятности делом: она пыталась держать в узде несколько обступивших ее молодых людей с явными признаками телячьей влюбленности на лицах.

Приподнятое настроение не покидало Майкла Элтона до его собственного офиса. Однако его несколько уязвило, что мисс Мэллисон даже не оторвала глаз от машинки, когда он вошел, а продолжала бешено печатать.

— Эй, вы там! — крикнул Майкл весело. — Вас что, не интересуют результаты переговоров? Ну, так к вашему сведению, все сошло как нельзя лучше — наш препарат идет в дело, в настоящее дело! Мы скоро станем богачами, как вы на это смотрите, мисс Мэллисон, а?

— Я… я очень рада, мистер Элтон, — сказала секретарша неуверенно.

— Но по вашему лицу этого что-то не видно. Что случилось?

— Да ничего, мистер Элтон, я действительно очень рада за вас.

— Так почему же у вас глаза на мокром месте? — Он подошел ближе к столу. — От радости, что ли? — Он немного помолчал, не зная, что сказать дальше. — А от вас пахнет приятными духами… Как они называются?

— К-кажется, «Утренние лепестки», — прошептала мисс Мэллисон, сморкаясь в носовой платок. — Я… — Тут она вдруг замолчала и уставилась на своего босса. В его глазах она увидела нечто такое, чего никогда не замечала до сих пор! — Ах! — воскликнула она с трепетом в голосе.

Майкл Элтон глядел на свою секретаршу, словно видел ее в первый раз.

Она вся светилась, как будто была окружена ореолом. Ему никогда не приходилось наблюдать что-либо подобное. Это было потрясающее открытие. Он подошел вплотную, взял ее за руки и заставил подняться.

— О, мисс Мэллисон! Джилль, дорогая! — воскликнул он. — Как же я был слеп! О, моя очаровательная, восхитительная Джилль!..

Из груди мисс Мэллисон вырвался непроизвольный вздох облегчения…

Конечно, ей еще предстояло многое объяснить и даже кое-что приврать, но игра стоила свеч: содержимого большой бутылки должно было хватить ей до конца жизни. А пока что…

— Милый, милый мистер Элтон! — нежно проворковала она.

АРАХНА

Годы проходили, и Лидию Чартере все больше раздражали в муже две вещи: его облик и его хобби. Были и другие неприятные моменты, но именно эти ее мучили сознанием того, что она потерпела поражение.

В самом деле, он выглядел почти так же, как в день их свадьбы, но она-то надеялась, что он изменится в лучшую сторону. Она представляла, как под влиянием семейной жизни ее супруг превратится в привлекательного, обходительного, упитанного мужчину. Однако двенадцать лет ее стараний не дали сколько-нибудь заметного результата. Торс, правда, стал немного полнее, и весы это подтверждали, однако указанный прогресс лишь подчеркивал неуклюжую долговязость и разболтанность всего остального.

Однажды, в состоянии особенно сильного раздражения, Лидия взяла его брюки и тщательно их обмерила. Пустые, они производили вполне благоприятное впечатление — нормальной длины и привычной ширины, как все носят, но стоило мужу их надеть, как они сразу же казались чересчур узкими и наполненными какими-то буграми и узлами, как, впрочем, и рукава пиджака. После того как несколько попыток пригладить его внешний вид окончились неудачей, она поняла, что с этим придется смириться. С неохотой она сказала себе:

«Увы, этого не исправишь. Мы имеем дело с неизбежностью. Так женщина, похожая на лошадь, с годами все больше напоминает это животное».

После этого она занялась его хобби.

Хобби у детей очень милы, но у взрослых раздражают. Поэтому женщины стараются их не иметь. Они просто проявляют умеренный интерес к тому или иному. Для женщины это совершенно естественно, и Лидия давала хорошую иллюстрацию искусства быть женщиной. Она интересовалась полудрагоценными камнями и. если могла себе это позволить, то и драгоценными. С другой стороны, хобби Эдварда ни для кого не было по-настоящему естественным.

Конечно, Лидия узнала о его увлечении еще до того, как они поженились. Каждый, кто был знаком с Эдвардом, видел, как его глаза с надеждой обшаривали углы каждой комнаты, в которой ему случалось оказаться. На улице его внимание мгновенно переключалось на ближайшую кучу старых листьев или на кусок коры. Часто это раздражало, но она старалась не придавать этому значения — так оно, глядишь, и прекратится само собою. Лидия придерживалась той точки зрения, что женатый человек, затрачивая определенную часть своего времени на обеспечение дохода, помимо этого может иметь только один интерес в жизни. Отсюда следовало, что существование любого другого будет в определенной степени оскорбительным для его жены, поскольку все знают, что хобби — это просто одна из форм сублимации сексуальной энергии.

Можно было бы примириться, если бы хобби Эдварда проявлялось в коллекционировании ценных предметов, скажем, старых гравюр, первых изданий или восточной поэзии. Такие вещи могли бы вызывать зависть, а сам коллекционер имел бы высокий общественный статус.

Но нельзя приобрести ничего, кроме статуса сумасшедшего, владея даже весьма представительной коллекцией пауков.

Даже к стрекозам и бабочкам, полагала Лидия, можно было без вреда проявить сдержанный энтузиазм. Но пауки — эти мерзкие ползучие отвратительные создания, постепенно превращающиеся в мертвенно-бледных существ в колбах со спиртом, — тут она просто и не знала, что сказать.

В начале их замужества Эдвард пытался увлечь ее своим энтузиазмом, и Лидия, как могла тактично, слушала его объяснения о жизни, повадках и способах спаривания пауков. По большей части все это казалось ей отвратительным и безнравственным, а зачастую — и тем и другим. Она выслушивала его пространные тирады о красоте их расцветки, которой ее глаза не замечали. К счастью, постепенно становилось ясно, что Эдвард не смог разбудить в ее душе понимания, на которое он надеялся, и когда он Прекратил попытки заинтересовать ее, Лидия смогла постепенно вернуться к своей прежней точке зрения, что все пауки отвратительные, мертвые чуть меньше, чем живые.

Понимая, что прямое сопротивление паукам к добру не приведет, она попыталась тихо и безболезненно его отучить от этой страсти. Через два года она осознала, что ее попытки тщетны, после чего пауки были отнесены ею к превратностям судьбы, которые умные люди переносят стойко, без упоминания о них, кроме случаев крайнего раздражения, когда вспоминается все самое неприятное.

Лидия обычно заходила в комнату с пауками Эдварда раз в неделю, чтобы прибрать там и протереть пыль, а часто чтобы по-мазохистски испытать отвращение к ее обитателям. Этому соответствовали, по крайней мере, два состояния. Состояние общего удовлетворения, которое испытывал каждый, глядя на вереницу пробирок со множеством неприятных членистоногих, которые уже не будут ползать. Кроме этого, рождалось и более личное мстительное чувство — раз уж паукам в какой-то степени удалось отвлечь внимание женатого человека от единственно достойного объекта, то им пришлось для этого умереть.

На полках вдоль стен стояло такое множество пробирок, что однажды она спросила, много ли еще видов пауков существует на свете. Первым ответом было — пятьсот шестьдесят на Британских островах. Это обнадеживало. Но затем он стал говорить о двенадцати тысячах видов в мире, не говоря уже о родственных отрядах.

Кроме пробирок в комнате были справочники, картотека, стол с его микроскопом, тщательно укрытым чехлом. Вдоль одной из стен стояла длинная полка со множеством склянок, пакеты с предметными стеклами, коробки с чистыми пробирками, а также множество прикрытых стеклом ящиков, в которых хранились живые образцы для изучения, перед тем как их помещали в спирт.

Лидия никогда не могла удержаться от того, чтобы заглянуть в эти камеры приговоренных с удовлетворением. Чувство это она вряд ли могла бы испытать по отношению к другим созданиям, но пауки — так им и надо. За то, что они — пауки. Как правило, они располагались по пять-шесть в одинаковых коробках, поэтому как-то утром она удивилась, увидев большой стеклянный колпак, стоявший рядом с коробками. Закончив с уборкой, она с любопытством подошла к полке. Казалось бы, наблюдать за обитателем стеклянного колпака гораздо проще, чем за теми, кто находился в коробках, но на самом деле это было не так, потому что паутина закрывала обзор на две трети высоты. Паутина была так густо сплетена, что полностью прикрывала ее обитателя с боков. Она висела складками, как драпировка, и, приглядевшись внимательнее, Лидия была поражена филигранной работой — словно ноттингемские кружева, пусть и не самого высокого класса. Лидия подошла поближе, чтобы поверх паутины глянуть на ее обитателя.

— Боже мой, — сказала она.

Еще никогда она не видела паука таких размеров. Лидия не могла отвести от него глаз. Она вспомнила, что Эдвард был слегка взволнован прошлым вечером. Она же не обратила на это внимания, а лишь сказала, как говаривала и раньше, что слишком занята и не может идти смотреть на ужасного паука. Лидия также вспомнила, что муж был обижен отсутствием интереса с ее стороны. Теперь, увидев паука, она почувствовала: этот экземпляр достоин зачисления в категорию живых сокровищ природы.

Паук был светло-зеленого оттенка с более темным тоном, постепенно пропадающим ближе к брюшку. Вниз по спинке шел узор из голубых наконечников стрел, светлых в середине, на концах переходящих в зеленый. С каждой стороны брюшка находились алые загогулины, похожие на скобки. На суставах зеленых ножек виднелись алые пятна, такие же были на верхней половине головогруди — так Эдуард называл эту часть тела паука. Лидия полагала, что сюда прикреплялись ноги.

Лидия подошла ближе. К ее удивлению, паук не замер в неподвижности, что обычно свойственно этим созданиям. Казалось, его внимание было полностью поглощено предметом, который он держал в передних лапках. При изменении положения предмет блестел.

Лидия решила, что это аквамарин, ограненный; и полированный. Она повернула голову, чтобы убедиться в своей правоте, и ее тень упала на стеклянный колпак. Паук прекратил теребить камень и замер.

Вдруг тихий, приглушенный голос произнес с легким акцентом:

— Привет! Кто вы?

Лидия взглянула вокруг. Комната была пустой, как и прежде.

— Да нет! Здесь! — сказал глухой голос.

Она снова посмотрела вниз, на колпак, и увидела, что паук указывает на себя второй лапкой справа.

— Меня зовут Арахна, — сказал голос. — А вас?

— Я… Лидия, — ответила Лидия неуверенно.

— В самом деле? Почему? — спросил голос.

Лидия почувствовала себя слегка уязвленной.

— Как вас понять?

— Ну, насколько я помню, Лидия попала в ад в наказание за то, что много раз обижала своего возлюбленного. Я надеюсь, что у вас нет привычки…

— Конечно, нет, — сказала Лидия и сразу же замолчала.

— Ага, — сказал голос с сомнением. — Но все же, ведь вам не могли дать это имя без причины. А кроме того, я никогда по-настоящему не винил Лидию. Возлюбленные, как говорит мой опыт, обычно заслуживают…

Лидия неуверенно оглядывала комнату и не слышала окончания.

— Я не понимаю, — сказала она. — То есть это в самом деле…

— Да, это в самом деле я, — сказал паук. И чтобы подтвердить это, он снова указал на себя, на этот раз третьей лапкой слева.

— Но ведь пауки не могут…

— Конечно, нет. Настоящие пауки не могут, но я — Арахна. Я уже говорила вам.

Смутное воспоминание шевельнулось в голове у Лидии.

— Вы имеете в виду ту самую Арахну? — спросила она.

— А разве вы слышали о другой? — спросил голос холодно.

— Я имею в виду ту, которая вызвала гнев Афины. Хотя точно не помню как, — сказала Лидия.

— Просто. Я была ткачихой, а Афина завидовала мне…

— Вы, значит, ткали?

— Я была лучшей ткачихой и пряхой, и когда я выиграла открытый всегреческий конкурс и победила Афину, она не могла с этим примириться. Она была в бешенстве от зависти и превратила меня в паука. Я всегда говорю: несправедливо позволять богам и богиням участвовать в конкурсах. Они не умеют проигрывать, а потом начинают рассказывать о вас лживые истории, чтобы оправдать те гадости, которые творят. Вам, наверное, доводилось слышать об этом в другом изложении? — добавил голос с оттенком вызова.

— Нет, я почти такого же мнения, — сказала Лидия тактично. — Должно быть, вы уже очень долго пробыли в образе паука, — добавила она.

— Да, я так полагаю, но через какое-то время перестаешь считать, — голос замолк, а затем опять продолжал: — Скажите, вы не могли бы убрать эту стеклянную штуку? Здесь так душно. Кроме того, мне не придется кричать.

Лидия колебалась.

— Я никогда ничего не трогаю в этой комнате. Мой муж бывает очень раздражен, если я это делаю.

— Ах, вам не следует бояться, я не убегу. Даю вам честное слово.

Но Лидия все еще сомневалась.

— Вы действительно находитесь в затруднительном положении, — сказала она, невольно взглянув на склянку со спиртом.

— Не совсем, — сказал голос тоном, который предполагал пожатие плечами. — Меня уже много раз ловили. Всегда находится какой-то выход. Одно из преимуществ вечного проклятия. Оно делает какое-либо фатальное событие невозможным.

Лидия взглянула вокруг. Окно было закрыто, дверь тоже.

Она подняла колпак и положила его сбоку. Нити паутины вылетели наружу и порвались.

— Не обращайте внимания. Уф! Так будет лучше, — сказал голос, все еще слабо, но теперь вполне ясно и разборчиво.

Паук не шевелился. Он продолжал держать в своих передних лапках сверкающий на свету аквамарин.

Внезапно Лидия нагнулась и посмотрела на камень вблизи. Это не был ее камень.

— Красиво, не правда ли, — сказала Арахна. — Не совсем мой цвет, правда. Думаю, я его уничтожу. Изумруд подошел бы лучше, хотя они были меньше размером.

— Где вы их взяли? — спросила Лидия.

— Да неподалеку. Я думаю, через дом отсюда.

— У миссис Феррис. Да, конечно, это один из ее камней.

— Возможно, — согласилась Арахна. — Он был в шкатулке со множеством других, и я как раз выбиралась из сада через кусты, когда меня поймали. Блеск камня привлек его внимание ко мне. Смешной тип, сам немного похож на паука, только на двух ногах.

Лидия сказала, немного с холодком:

— Он оказался сообразительнее вас.

— Гм, — сказала Арахна уклончиво.

Она положила камень и начала бегать по кругу, выпуская несколько ниток. Лидия немного отодвинулась. Некоторое время она наблюдала за Арахной, которая, казалось, была занята своего рода рисованием, а затем ее глаза вернулись к аквамарину.

— У меня тоже есть небольшая коллекция камней. Не такая хорошая, как у миссис Феррис, конечно, но в нее входит пара неплохих экземпляров камней, — заметила она.

— В самом деле? — сказала Арахна рассеянно, продолжая плести узор.

— Мне… мне бы тоже хороший аквамарин, — сказала Лидия. — Что, если дверь случайно останется слегка приоткрытой…

— Смотрите, — сказала Арахна удовлетворенно. — Разве этот узор не хорош?

Она остановилась, чтобы полюбоваться своей работой.

Лидия тоже посмотрела на рисунок. Ей показалось, что в нем не хватало утонченности, но она тактично согласилась:

— Узор восхитителен! Совершенно очарователен! Как жаль, что я… И как это у вас получается!

— Нужно иметь немного таланта, — сказала Арахна с отрезвляющей скромностью. — Вы что-то сказали? — добавила она.

Лидия повторила свою реплику.

— Не стоит тратить на это время, — сказала Арахна. — Как я говорила, что-то непременно должно произойти. Зачем же мне беспокоиться?

Она опять начала плести паутину. Быстро, хотя и слегка рассеянно, она сделала еще один небольшой кружевной коврик, подходящий для благотворительной торговли, и на мгновение задумалась. Наконец она сказала:

— Конечно, если бы на это стоило тратить время…

— Я не могу предложить очень много… — начала Лидия осторожно.

— Не деньги, — сказала Арахна. — Зачем мне деньги? Но я уже так давно не отдыхала.

— Не отдыхали? — повторила Лидия.

— У многих проклятий имеются некоторые смягчающие условия, — объяснила Арахна. — Например, поцелуй принца, снимающий колдовство. Это настолько невероятно, что не имеет практического значения, зато создает богу соответствующую репутацию — не такой уж он скупердяй, в конце концов. В моем случае такая поблажка — отпуск на двадцать четыре часа в год, но у меня и этого почти никогда не было. — Она сделала паузу, чтобы сплести еще пару дюймов каймы. — Понимаете, — добавила она, — проблема в том, чтобы найти кого-то, желающего поменяться местами на двадцать четыре часа…

— О да, я понимаю, что это не просто.

Арахна выставила одну из передних ножек — аквамарин засверкал.

Она повторила:

— Желающего поменяться местами…

— Право… не знаю… — сказала Лидия.

— Совсем не трудно пробраться в дом миссис Феррис существу моего размера, — заметила Арахна.

Лидия посмотрела на аквамарин. Невозможно было выбросить из памяти картинку: на черном бархате в шкатулке миссис Феррис лежат камни.

— А если поймают?

— Не следует об этом беспокоиться. В любом случае через двадцать четыре часа я вас сменю, — сказала ей Арахна.

— Не знаю, право, не знаю… — промолвила Лидия неохотно.

Арахна заговорила задумчиво:

— Я подумала, как просто будет унести их оттуда по одному и спрятать в подходящей щели.

Лидия не могла вспомнить в деталях, как проходил дальнейший разговор. На каком-то этапе, когда она все еще сомневалась, Арахна, видимо, решила, что Лидия согласна. В следующий момент она оказалась на полке — дело было сделано.

Она не почувствовала большой разницы. Шестью глазами было не труднее глядеть, чем двумя, хотя все стало исключительно большим, а противоположная стена отодвинулась вдаль. Оказалось, что восемью ногами также можно без труда управлять.

— Как вы… Ах да, я понимаю, — сказала она.

— Продолжайте, — сказал голос сверху. — Этого более чем достаточно, принимая в расчет две испорченные вами занавески. Обращайтесь с ними осторожно. Все время держите в голове слово «изысканный». Да, вот так лучше. Еще чуть-чуть тоньше… Так. Вы скоро научитесь. А теперь вам нужно только переступить край и спуститься по нити.

— Ага… да-да, — сказала Лидия с сомнением. Казалось, что край полки был очень далеко от пола.

— Еще только один вопрос, — сказала Арахна. — Относительно мужчин.

— Мужчин? — спросила Лидия.

— Ну, пауков мужского пола. Я не хочу, вернувшись, обнаружить, что…

— Ну конечно, нет, — согласилась Лидия. — Думаю, что я буду очень занята. Да и вряд ли меня заинтересуют пауки мужского пола.

— Кто знает. Подобный тянется к подобному.

— Я думаю, это зависит от того, как долго ты был подобным, — предположила Лидия.

— Хорошо. Хотя все это не так сложно. Он в шестнадцать раз меньше вас, так что вы его легко сможете осадить. Или съесть, если хотите.

— Съесть? — воскликнула Лидия. — Ах да, я помню, муж рассказывал мне что-то… Нет, я думаю, я его осажу — как вы сказали.

— На ваше усмотрение. Что касается пауков, они очень удобно устроены, давая преимущество самкам. Вам не приходится быть обремененной никчемным самцом. Просто находите себе нового, когда он понадобится. В самом деле, это сильно все упрощает

— Пожалуй, вы правы, — сказала Лидия. — И все же, всего двадцать четыре часа…

— Именно, — сказала Арахна. — Ну, мне пора. Я не должна терять времени Уверена, у вас все будет в порядке. До завтра. — И она вышла, оставив дверь слегка приоткрытой.

Лидия еще немного поупражнялась в плетении, пока не стала делать ровную нить уверенно. Тогда она подошла к краю полки. После недолгого колебания она переступила через край. Оказалось, что это действительно очень просто

В самом деле, все было гораздо легче, чем она ожидала. Она пробралась в гостиную миссис Феррис, где крышка шкатулки была беспечно оставлена открытой, и выбрала отличный огненный опал. Не составило труда найти небольшую ямку на обочине дороги, куда можно было положить добычу на время. При следующем походе она выбрала маленький рубин, потом отлично отшлифованный квадратный циркон. Операция перешла в привычную работу, прерываемую лишь знаками внимания со стороны пары пауков-самцов. Впрочем, их можно было отогнать простым движением передней лапки.

Ближе к вечеру в ямке на обочине скопилась неплохая добыча. Лидия тащила небольшой топаз и думала, следует ли сделать еще один заход, когда на нее упала тень. Она замерла, глядя вверх на высокую нескладную фигуру.

— Будь я проклят, — послышался голос Эдварда. — Еще один! Два за два дня. Невероятно!

И прежде чем Лидия смогла что-либо сообразить, ее накрыла мгла, а секундой позже она поняла, что трясется в коробочке.

Через несколько минут она оказалась под стеклянным колпаком, который сняла с Арахна, а Эдвард склонился над ней, озабоченный исчезновением примечательного экземпляра, но воодушевленный тем, что он его вновь изловил.

После этого, кажется, ничего не оставалось, как плести занавески, чтобы укрыться за ними — подобно Арахна. Успокаивала мысль о том, что камни были надежно спрятаны. и всего через двенадцать или тринадцать часов она сможет спокойно забрать их…

Весь вечер к комнате пауков никто не подходил. Лидия могла разобрать различные домашние звуки, раздававшиеся в более или менее обычном порядке, завершаясь шагами двух пар ног вверх по лестнице. И если бы не физическая невозможность, она бы при этом немного нахмурилась. Этически такая ситуация была довольно туманна. Разве Арахна имела право?… Ну что ж, с этим все равно ничего нельзя было поделать…

Наконец звуки затихли, и дом успокоился на ночь.

Она ждала, что Эдвард заглянет утром, перед уходом на работу, чтобы убедиться в ее целости и сохранности. Она помнила, что он это делал и в случае менее интересных пауков, и была немного уязвлена, когда дверь, наконец, открылась лишь для того, чтобы впустить Арахну. Лидия также заметила, что Арахна не смогла уложить волосы тем единственным способом, который был столь к лицу Лидии.

Арахна слегка зевнула и подошла к полке.

— Привет, — сказала она, поднимая колпак, — как провела время?

— Только бы не сидеть здесь, — ответила Лидия. — Вчера, однако, все шло хорошо. Я надеюсь, что вы удачно провели свой отпуск.

— Да, — сказала Арахна. — Было хорошо, хотя мне показалось, что перемена была не столь разительной, как я ожидала. — Она посмотрела на часы. — Время почти истекло. Если я не вернусь, Афина разгневается. Вы готовы?

— Конечно, — ответила Лидия, чувствуя себя более чем готовой.

— Ну, вот мы и снова здесь, — сказала Арахна тихим голосом. Она вытянула ножки попарно, начиная с передних. Затем выткала заглавную букву «А» готическим шрифтом, чтобы удостовериться в том, что ее способность прясть не пострадала. — Вы знаете, привычка — удивительное дело. Не уверена, что смогла бы устроиться уютнее. Разве чуть больше свободы…

Она подбежала к краю полки и спустилась вниз — пучок сверкающих перьев, скользящий к полу.

Достигнув его, Арахна выпустила ножки и побежала к открытой двери. У порога она остановилась.

— До свидания и большое спасибо, — сказала она. — Простите меня за вашего мужа. Боюсь, что в какой-то момент я повела себя неподобающим образом.

И она пробежала по тропинке, как будто шарик из цветной шерсти, уносимый ветром.

— Прощайте, — сказала Лидия, совсем не жалея о том, что она уходит.

Смысл последней фразы Арахна Лидия не поняла и вспомнила о ней позже, когда обнаружила в мусорном ящике кучу необычайно бугристых костей.

ИЗБЕРИ ПУТЬ ЕЁ

Не было ничего, кроме меня самой.

Все остальное было пустотой — без времени, без пространства, без света, без тьмы и в этой пустоте была я. Впрочем, это «Я» не имело никакой формы — у меня не было ни чувств, ни памяти, лишь осознание себя. Хотела бы я знать это «Я» (я — такая) и есть душа? Мне казалось, я хотела это знать всегда, и буду хотеть этого вечно…

Каким-то образом безвременье закончилось. Я стала понимать, что раньше что-то было. Закончилось и отсутствие пространства, я куда-то двигалась.

Что— то двигало меня то в одну, то в другую сторону. Я не понимала, как могу это чувствовать, — снаружи не было ничего, никакой точки отсчета, по которой можно было хоть как-то определить направление движения, я просто знала, что какие-то силы дергают меня то туда, то сюда, как бы вступая в противоборство друг с другом. Казалось, одна сила овладевает мной, чтобы ослабить расшатать и дать возможность другой, противоположной, силе войти в меня в свою очередь. Так продолжалось некоторое время, пока мое осознание себя самой не стало четче и я не стала размышлять, какие силы борются во мне, может быть, добро и зло… или жизнь и смерть.

Меня продолжало толкать в разные стороны, причем амплитуда колебаний сокращалась до тех пор, пока меня не стало буквально перебрасывать то туда, то сюда. Неожиданно и резко борьба эта кончилась. Возникло ощущение движения, все быстрее и быстрее… наконец, стремительный полет в пустоте, и падение…

— Все в порядке, — сказал чей-то голос, — только пришла в сознание чуть позже положенного. Нужно пометить это в ее карте. Какой номер? О, у нее это всего лишь в четвертый раз. Да-да, конечно, отметьте все остальное в норме. Она в сознании!

Голос был женский с каким-то легким и незнакомым акцентом. Я открыла глаза, увидела то приближающийся, то отдаляющийся от меня потолок и вновь закрыла их. Другой голос, с таким же странноватым акцентом, произнес:

— Выпейте это.

Чья то рука приподняла мне голову и в губы ткнулась чашка с жидкостью. Я чуть приподнялась, выпила содержимое и, закрыв глаза, вновь откинулась на спину. Через некоторое время я ощутила прилив сил. Несколько минут я лежала, глядя в потолок и размышляя: где я могу находиться? Мне не доводилось видеть потолок такого цвета — кремово-розового. Внезапно я осознала, что дело вовсе не в необычности потолка (точнее, его цвета), а в необычности и неузнаваемости всего — я ничего не помнила. Я понятия не имела, кто я, где я и как могла здесь оказаться. В приступе панического ужаса я попыталась приподняться и сесть, но чья-то рука помешала мне и вновь у моих губ оказалась чашка с жидкостью.

— Вы в полном порядке, — услышала я женский голос. — Лежите спокойно. Расслабьтесь.

Я хотела спросить ее о чем-то, о чем-то важном, но вдруг ощутила жуткую слабость трудно было даже пошевелить языком. Первая волна страха улеглась, оставив лишь апатию «Что могло со мной случиться? — вяло соображала я. — Может быть несчастный случаи? Может, так чувствуют себя в сильном шоке?» Я не могла найти никакого объяснения, но меня это перестало занимать: ведь кто-то за мной смотрит, кто-то заботится обо мне… и еще эта слабость… с вопросами можно было подождать.

Наверное, я задремала. Не знаю, сколько прошло времени, но когда я вновь открыла глаза, мне явно стало лучше. Ужаса не было осталось лишь удивление, — и некоторое время я лежала, не двигаясь. С приливом сил ко мне вернулось любопытство — захотелось узнать, где я, и я тихонько повернула голову на подушке.

В нескольких метрах от себя я увидела сложное приспособление на колесах нечто среднее между кроватью и троллейбусом и на нем — спящую с открытым ртом женщину громадных размеров. Поначалу мне даже показалось, что женщина эта находится в чем-то, что придает ей такую огромную форму, но, приглядевшись, поняла — это была она сама. Я отвела от нее взгляд и увидела еще два «троллика». На каждом покоилась такая же громадная фигура.

Я стала пристальнее вглядываться в ту, что была ближе всех ко мне, и к своему удивлению, обнаружила, что она выглядела очень молоденькой: двадцать два, ну от силы двадцать три, не больше. Она была довольно симпатичная — свежий румянец, коротко остриженные золотистые кудряшки, ее можно было бы назвать красивенькой, если бы.

Прошло минут десять, и возле меня послышался звук быстрых деловитых шагов.

— Как вы себя чувствуете? — раздался чей-то голос.

Я повернула голову, и на какой-то момент мне показалось, что передо мной ребенок. Вглядевшись в черты лица под белой шапочкой, я поняла, что это лицо женщины, никак не моложе тридцати лет. Не дожидаясь ответа, она протянула руку к кровати и нащупала мой пульс. По-видимому, он был в норме, она удовлетворенно кивнула и сказала:

— Теперь все будет в порядке, Мама.

Я тупо смотрела на нее и не знала, как реагировать.

— Машина уже ждет вас, — самым естественным тоном добавила она, — как, по-вашему, вы сумеете дойти?

— Какая машина? Зачем? — машинально выговорила я.

— Чтобы отвезти вас домой, — ответила она с заученной профессиональной кротостью. — Ну, давайте потихоньку подниматься. — И с этими словами откинула одеяло.

Я машинально взглянула на свое тело, и у меня пресеклось дыхание… Я подняла руку… огромный, толстенный валик белой плоти, в ужасе уставилась на нее, открыла рот и, уже теряя сознание, услышала свой режущий, пронзительный крик…

Открыв глаза, я увидела рядом с собой женщину (обыкновенных, нормальных размеров) в белом халате. На шее у нее висел стетоскоп. Она смотрела на меня с недоумением и растерянностью. Маленькая женщина в белой шапочке стояла рядом с ней и торопливо говорила: «Доктор, она вдруг закричала… так неожиданно… и потеряла сознание».

— Что это? Что со мной? Я не знаю, я совсем не такая… Не могу быть такой… Не могу, не могу, не могу… — Я говорила и не могла остановиться, хотя слышала свои тоскливые завывания как будто со стороны.

Та, которую назвали доктором, по-прежнему выглядела недоуменно-растерянной.

— Что все это значит? — спросила она, видимо, не в первый раз.

— Понятия не имею, доктор, — опять быстро проговорила маленькая. — Это было так неожиданно, как будто ей вдруг стало больно… Но я не знаю, почему…

— М-да… С ней все в порядке, она уже выписана и не может оставаться здесь — нам сейчас понадобится ее место, — сказала доктор. — Я, пожалуй, дам ей успокаивающего.

— Но что случилось?! Кто я?… Это какой-то кошмар!.. Я знаю, что я не такая!.. П-пожалуйста, р-ради б-бога, скажите мне!.. — заикаясь и всхлипывая, умоляла я ее.

— Все в порядке. Мама! — Докторша участливо склонилась надо мной и тихонько дотронулась рукой до плеча. — Вам не о чем беспокоиться. Постарайтесь не волноваться. Скоро вы будете дома.

К постели торопливо подошла еще одна ассистентка в белой шапочке, ростом не выше первой, и протянула докторше шприц.

— Нет! — вырвалось у меня. — Я хочу знать, где я! Кто я?! Кто вы? Что со мной случилось?! — Я попыталась выбить шприц у нее из рук, но обе маленькие ассистентки навалились на мою руку и держали ее пока докторша не нашла иглой вену.

Это действительно было успокоительное и очень сильное, — я не лишилась сознания не, выключилась, а как-то отстранилась. Забавное ощущение: как будто я была рядом и спокойно наблюдала за собой со стороны, не утратив при этом способности здраво рассуждать.

Совершенно очевидно, что у меня потеря памяти — амнезия. Вероятно, я потеряла память после какого-то шока — так бывает. Очевидно также, что я утратила лишь часть памяти — часть, касающуюся лично меня: кто я, кем работаю, где живу, словом, все, что касается меня самой. В остальном же… Я не забыла… Не разучилась говорить, не разучилась думать, и, кажется, сам механизм мышления не нарушен. Это с одной стороны. С другой… я была совершенно уверена, что со мной происходит, что-то не то. Я знала, что никогда раньше не видела того места, где сейчас находилась. Я знала, что было нечто неправильное… что-то страшное в присутствии двух маленьких ассистенток. И совершенно точно знала, что громадное тело лежащее здесь было не мое. Я не могла вспомнить, какое лицо я должна увидеть в зеркале, не помнила, была я молодой или старой, блондинкой или брюнеткой, но у меня не было и тени сомнения в том, что я не могла быть такой громадной… Да, но ведь тут лежало еще несколько таких же громадных женщин, стало быть, это не болезнь — иначе меня не отсылали бы «домой».

Я все еще продолжала обдумывать сложившуюся ситуацию, как вдруг двери помещения распахнулись, и меня осторожно покатили по пологой лестнице. Внизу нас ожидала машина наподобие кареты «Скорой помощи» с распахнутыми дверцами, за которыми виднелась выкрашенная в кремово-розовый цвет койка. Я механически отметила, что все происходящее напоминает самую обычную в данных условиях процедуру. Восемь миниатюрных ассистенток перетащили меня с «троллика» на койку в «Скорой». Две из них задержались — поправили на мне одеяло и положили еще одну подушку под голову. Когда двери за ними захлопнулись, машина тронулась с места.

С этого момента во мне стало расти и крепнуть чувство определенной уверенности и способности контролировать ситуацию. По всей вероятности, думала я, со мной все же произошел несчастный случаи, и на самом деле я еще не пришла в себя. Наверное, через какое-то время после… после какой-то катастрофы я… мне лишь начало казаться, что я пришла в сознание, но реально я была лишь в состоянии, близком к сознанию, своего рода сне галлюцинации и рано или поздно обязательно проснусь в каких-то нормальных условиях, может быть, и незнакомых, непривычных для меня, но укладывающихся в нормальные человеческие представления.

Я удивилась как такая простая и разумная мысль не пришла мне в голову раньше и, в конце концов, решила, что в панический ужас меня ввергла отчетливая реалистичность каждой детали в окружающей меня фантасмагории. Как это было глупо с моей стороны (несмотря на всю детальную реалистичность происходящего) и вправду поверить, что я стала каким то каким-то Гулливером среди лилипутов! Когда я проснусь, над этим будет интересно поразмыслить.

Правда меня не переставала поражать детальная реалистичность полное отсутствие зыбкости, туманности в восприятии какая обычно бывает во сне. Все вокруг было очень ясным отчетливым реальным. Мои собственные ощущения тоже были очень реальны… например, недавний укол… Все было очень достоверно, и эта достоверность заставляла меня внимательно присматриваться ко всему, фиксировать каждую мелочь.

Внутри «Скорая» была выкрашена в такой же розовый цвет, как и снаружи только потолок отливал голубизной и по нему там и сям были разбросаны серебряные звездочки. На передней стенке было несколько шкафчиков с одинаковыми ручками. Моя койка помещалась слева, с другой стороны были два миниатюрных креслица из какого-то полупрозрачного, розоватого материала. Обе стенки представляли собой длинные широкие окошки с розовыми сетчатыми занавесками. Из обоих окон была хорошо видна местность, по которой мы ехали.

По обеим сторонам дороги в некотором отдалении от нее рядами высились одинаковые строения — блоки. Каждый блок был ярдов пятидесяти длиной высотой в три этажа и заканчивался низковатой черепичной крышей. Блоки были абсолютно одинаковые по конструкции, но разные по цвету. Местность вокруг была почти безлюдна, лишь изредка мелькал женский силуэт — фигура в рабочем комбинезоне, косящая траву по бокам дороги или склонившаяся над цветочной клумбой.

Ярдах в двухстах от дороги стояли более высокие большие блоки, над некоторыми из них высилось… что-то вроде заводских труб. Может, это и впрямь были заводы или фабрики, а может, мне только так показалось.

Дорога, по которой мы ехали, все время петляла, встречного транспорта почти не было, лишь изредка проезжали грузовики, большей частью довольно тяжелые. Все они были выкрашены в один цвет и отличались друг от друга лишь разными пятизначными комбинациями из цифр и букв. По виду вполне обычные грузовики, какие можно увидеть где угодно.

Так, петляя, мы ехали минут двадцать, пока на одном из поворотов не наткнулись на ремонт дороги. Машина притормозила, и рабочие сошли на обочину, давая нам возможность проехать. Это были женщины или девушки, одетые в рабочие штаны, фуфайки без рукавов и грубые башмаки. Волосы у всех были коротко острижены, некоторые были в кепках. Все, как на подбор, были высокие, с загорелыми, пышущими здоровьем лицами, с широкими плечами и мужскими мускулистыми руками. Поначалу они смотрели лишь на машину, осторожно ползущую по ухабам и рытвинам, но когда мы поравнялись с ними, они стали заглядывать в окна. При виде меня все широко заулыбались и, как по команде, подняли правые руки в каком-то ритуальном салюте. Их лица были так откровенно приветливы и доброжелательны, что я невольно улыбнулась в ответ. Они шли по ходу машины, соблюдая определенную дистанцию, и продолжали смотреть на меня как-то выжидающе — улыбки на их лицах стали сменяться удивлением. Они переговаривались между собой, но слов я, конечно, не слышала: некоторые опять вскинули руки в ритуальном жесте. По их разочарованным лицам я поняла, что от меня ожидали чего-то большего, чем просто ответная улыбка. Мне пришло в голову вскинуть руку в точно таком же «салюте» — это сразу подействовало, лица прояснились, но удивление на некоторых осталось. Наконец, машина выехала на ровную дорогу, набрала скорость, и удивленные, чем-то озабоченные лица рабочих скрылись из виду. Что-то они должны были символизировать в моем сне, с чем-то ассоциироваться… Но символы эти казались мне странными, необычными, не укладывающимися в… Хотела бы я знать, что именно в моем подсознании вызвало это видение — команда дружелюбно настроенных амазонок, встречающих меня каким-то… военно-морским салютом вместо обычных кивков и приветствий? Пока я раздумывала над этим, мы миновали последнюю вереницу блочных строений и выехали на открытую местность.

Передо мной простирались зеленые пастбища, аккуратные, местами зеленеющие, пашни, живые изгороди, над которыми вился какой-то зеленоватый туман, деревья и кустарники с молодыми побегами. Яркое весеннее солнце освещало эту местность, возделанную и распланированную с такой аккуратностью, какая могла быть, как мне казалось, лишь на картинке, только изредка мелькавшие среди полей силуэты коров нарушали строгий геометрический узор. Небольшие домики точно вписывались в «узор»: одинаковые по внешнему виду, на одинаковом расстоянии друг от друга, с одинаковыми огородами по одну сторону и садиками — по другую. Что-то кукольное было во всем этом — кукольное и излишне упорядоченное. Дома с аккуратными изгородями, цветы на клумбах, деревца, кустарники — все было одинаковым… Интересно, что может означать такое очевидное подсознательное стремление к аккуратности и порядку?

Из окна я увидела, как открытый грузовик, следовавший впереди нас, круто свернул на узкую дорогу с красивыми живыми изгородями по обеим сторонам, ведущую к аккуратненькой ферме. Возле фермы толпилось с полдюжины молодых женщин с какими-то инструментами в руках. Одна из них обернулась, что-то сказала своим подругам, и все уставились на нас, подняв руки в том же «салюте», как и те, на дороге.

«Нелогично… — мелькнула у меня мысль, — амазонки, как символ превосходства… власти, и весь этот ландшафт, олицетворяющий пассивную, аккуратную упорядоченность, подчиненность… Не вяжется друг с другом».

Мы миновали ферму и поехали дальше. Так прошло примерно три четверти часа, а пейзаж за окном оставался неизменным и, казалось, простирался вплоть до самого горизонта, где виднелись очертания низких гор, — подернутых голубоватой дымкой. С периодической аккуратностью возникали в окне небольшие домики — фермы, иногда мелькали группы людей, работающих в поле, реже встречались одинокие фигуры, снующие вокруг домиков, возящиеся с тракторами, но и те, и другие были слишком далеко, чтобы разглядеть их как следует.

Слева от дороги начался длинный ряд деревьев — поначалу я подумала, что это обыкновенный лес, но потом заметила, что деревья посажены стеной, верхушки у всех одинаково подрезаны — так что этот ряд походил больше на искусственный забор, конец которого (или начало) начинался метрах в десяти от дороги. Мы свернули налево и остановились перед высокими воротами, выкрашенными розовой краской.

Откуда и почему взялось это обилие розового, я не могла понять. Розовый цвет всегда казался мне пошловатым. Цвет плоти? Символ пылкой страсти? Вряд ли, тогда был бы ярко-красный. Я не представляла себе розовую страсть…

Мы медленно ехали вперед, и нас окружало нечто среднее между городским садом и макетом муниципального жилищного строительства. По обеим сторонам дороги простирались широкие зеленые газоны с цветочными клумбами. Среди газонов произвольно, без всякого плана стояли трехэтажные блоки. Несколько амазонок в темно-красных фуфайках и штанах возились с клумбой прямо у дороги, и нам пришлось переждать, пока они не оттащат свою тележку с тюльпанами и не дадут проехать. Они отсалютовали мне знакомым жестом и проводили улыбками. Я отвела от них глаза, и на секунду мне показалось, будто со зрением у меня что-то случилось: мы миновали один блок, другой, а третий… Он был белый в отличие от всех остальных (розовых), но дело не в этом — он был раза в три меньше…

Я растерянно поморгала ресницами, но блок оставался по-прежнему маленьким. Чуть поодаль, с трудом переставляя ноги, шла по газону громадных размеров женщина в розовой хламиде. Вокруг нее вертелись три маленькие женщины в белых комбинезонах, казавшиеся рядом с ней детьми нет, даже не детьми, а крохотными куколками. Глядя на эту картину, я растерялась: расшифровать такую комбинацию «символов» мне было просто не под силу.

Машина резко свернула вправо, и мы остановились перед крыльцом одного из розовых блоков, разделенным вдоль перилами, справа шли обычные ступеньки, а слева — раза в три меньше и чаще.

Три автомобильных гудка возвестили о нашем приезде. Секунд через десять полдюжины маленьких женщин сбежали с крыльца, и я услышала чей-то голос.

— С приездом. Мама Орчиз! Вот вы и дома!

Моя койка плавно соскользнула вниз, и они осторожно поставили ее на землю. Молодая женщина, на комбинезоне которой был нарисован розовый крест, заботливо склонилась надо мной.

— Как вы думаете, Мама, сумеете сами дойти!?

Дойти? — машинально переспросила я — Конечно, могу. — И с этими словами я села на койке, поддерживаемая как минимум четырьмя парами рук.

Мое уверенное «конечно», кажется, не оправдало себя — я поняла это, когда меня с трудом поставили на ноги. Даже с помощью всех карлиц это было, мягко говоря, не просто — я едва отдышалась и окинула взглядом свою громадную массу, прикрытую розовой хламидой. У меня мелькнула мысль о том, что позже, когда я проснусь и буду анализировать свои впечатления, мне придется смириться с дикой безвкусицей всех этих символов, что бы они там ни означали. Я попробовала осторожно шагнуть вперед, со стороны это выглядело, наверное, не очень-то эстетично. Маленькие женщины суетились и хлопотали вокруг меня как взбудораженные несушки — ни одна не доставала мне даже до локтя. Впрочем, самым трудным был первый шаг, дальше дело пошло лучше, и я под облегченные и радостные возгласы моей «команды» с трудом одолела ступеньки крыльца. Наверху мне дали немного отдышаться, а потом мы вошли в прямой как стрела коридор, свернули налево, и там впервые за все это время я столкнулась с зеркалом.

Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы остаться спокойной хотя бы внешне. Увидев свое отражение, я в течение нескольких секунд боролась с подступающей к горлу истерикой, это была жуткая пародия на женщину слоноподобные женские формы, выглядящие еще более громадными из-за свободного, хламидообразного розового одеяния, прикрывающего… К счастью, хламида прикрывала все, кроме головы и рук. Но и этих частей тела было вполне достаточно, чтобы вызвать ужас руки, голова и, наконец, лицо были чистенькими, ухоженными, даже миловидными, но принадлежали явно девочке. Эта «девочка» выглядела вполне симпатичной, но ей никак нельзя было дать больше двадцати. Мягкие, вьющиеся волосы, аккуратно уложенные в короткую прическу, розовый цвет лица, красные, но без намека на помаду, изящные губы. Голубовато-зелеными глазами из-под слегка изогнутых бровей она внимательно смотрела на меня, на суетящихся рядом карлиц и…

Я пошевелила губами — и она сделала то же самое, я приподняла руку — она повторила мой жест… Мой панический ужас сменился жалостью и чувством сострадания к бедняжке: мне было жалко ее до слез, потекших по моим щекам. У нее тоже по лицу текли слезы.

Одна из маленьких женщин схватила меня за руку.

— Мама Орчиз! — тревожно воскликнула она. — Что с вами, родная!?

Я не могла вытворить ни слова, да и что я могла ей сказать? Я ощутила на своем теле прикосновение маленьких ладоней — ласковые, успокоительные похлопывания, медленно тронулась с места и двинулась к распахнутой двери, сопровождаемая тревожно-ласковыми причитаниями карлиц.

Мы вошли в помещение, показавшееся мне одновременно и будуаром, и больничной палатой. Будуаром — из-за того, что все вокруг — ковер на полу, кресла, подушки, абажур, занавески на окнах — было розовым. Больничной палатой — из-за шести стоящих двумя рядами коек, одна из которых пустовала.

Комната была очень просторной: возле каждой койки стояли стул и столик, а в середине был большой стол украшенный вазочками с цветами, и несколько низких удобных кресел. Откуда-то слышалась легкая сентиментальная музыка. На пяти койках лежали такие же громадины, как я две карлицы поспешили откинуть розовое покрывало с шестой — незанятой. Обитательницы пяти коек повернули лица в мою сторону.

— Привет, Орчиз! — дружелюбно поздоровалась одна и нахмурилась, заметив следы слез на моем лице. — Что случилось? Тебе было плохо?

Я взглянула на ее миловидное личико, темно-каштановые волосы, разметавшиеся по подушке. На вид ей было не больше двадцати трех. Все… все остальное скрывал розовый сатин покрывала. Я не могла сейчас выговорить ни слова — лишь изо всех сил постаралась улыбнуться ей в ответ.

Мы приблизились к незанятой койке, и после множества приготовлений я была водружена на нее. Путешествие от машины к постели здорово вымотало меня — я была почти без сил. Две карлицы расправили на мне покрывало, а третья достала носовой платок и осторожно вытерла слезы на моем лице.

— Все хорошо дорогая — тихонько и ласково проговорила она — все хорошо вы дома. Когда чуть-чуть отдохнете, все пройдет. Попробуйте сейчас немного поспать.

— А что это с ней? — послышался чей-то резковатый голос с одной из коек. — Чего она так разнюнилась?

Маленькая женщина с носовым платком быстро обернулась на голос

— Ни к чему этот тон Мама Хэйзел! — быстро сказала она. — Все в порядке, у Мамы Орчиз четверо прелестных малюток! Ведь правда дорогая? — обратилась она ко мне — Просто сейчас она немного устала с дороги. Только и всего.

Вокруг меня по-прежнему суетились карлицы. Одна из них подала мне стакан с какой-то жидкостью — по виду обыкновенная вода, и я машинально выпила. Во рту остался едкий странноватый привкус, но он быстро прошел. Еще немного суеты и моя команда оставила меня наедине с пятью обитательницами палаты.

Затянувшаяся неловкая пауза была прервана девушкой, которая первая со мной поздоровалась.

— Куда посылали тебя на отдых, Орчиз? — спросила она.

— Отдых? — машинально повторила я за ней. Все, включая, спрашивавшую, уставились на меня с изумлением.

— Я не понимаю о чем вы… — сказала я.

Они продолжали глазеть на меня с вялым удивлением.

— Вряд ли ей дали как следует отдохнуть, — заметила одна, — я никак не могу забыть свой последний отпуск. Меня отправили к морю и даже выдали небольшой автомобиль, так что я вдоволь покаталась по побережью. Нас было всего шесть Мам, включая и меня и все к нам чудесно относились. А ты? Ты ездила на море или в горы?

Я понимала, что за этими вопросами последуют другие, и постаралась собраться с мыслями. Наконец, я нашла, как мне показалось самый простой выход из своего дурацкого положения.

— Я не помню, — сказала я, — я… ничегошеньки не помню и… Кажется, я вообще потеряла память.

Мое заявление было встречено не очень доброжелательно.

— Ах, вот как? — довольно едко отреагировала та, которую карлица с крестом на груди называла Хэйзел. — Я сразу подумала, что тут что-то неладно. И ты, конечно, не можешь вспомнить, Первого ли класса были у тебя младенцы в этот раз?

— Не будь дурочкой Хэйзел — тут же вмешалась другая — конечно же, Первого, иначе Орчиз не была бы здесь, — ее перевели бы к Матерям Второго разряда и отправили в Уайтвич… Когда это с тобой случилось Орчиз? — участливо обратилась она ко мне.

— Я… Я не знаю, — пробормотала я, — я ничего не помню, что было раньше до сегодняшнего утра в больнице. Все… все куда-то ушло…

— В больнице? — насмешливо переспросила Хэйзел.

— Она, наверное, имеет в виду Центр, — сказала другая. — Но Орчиз!.. Ты хочешь сказать, что не помнишь даже нас!?

— Не помню, — подтвердила я. — Мне очень жаль, но я действительно ничего не помню до сегодняшнего утра в боль… в Центре.

— Это странно, — с недоброй усмешкой высказалась Хэйзел. — А они знают об этом?

— Наверняка знают, — ответила ей другая. — Я думаю, они не считают, что память может иметь какое то отношение к классу детей. Да и почему она должна иметь к этому отношение? Послушай Орчиз…

— Дайте ей отдохнуть! — вмешалась третья — Мне кажется, она неважно себя чувствует после Центра, да еще эта дорога. Не обращай на них внимания, Орчиз, родная. Постарайся заснуть, а когда проснешься, я уверена, все будет в порядке.

Я с благодарностью последовала ее совету. В сложившейся ситуации я все равно ничего не могла придумать, так как здорово устала. Я пробормотала «спасибо» и откинулась на подушки, демонстративно закрыв глаза. К моему удивлению — никогда не слышала, что во время галлюцинации можно уснуть — я заснула…

В момент пробуждения я было понадеялась, что мой странный кошмар кончился. К сожалению, ничего не изменилось: кто-то легонько тряс меня за плечо, и первое что я увидела, — это лицо главной карлицы вровень с моим.

— Ну, как дела? — обычным бодрым голосом медсестры спросила она. — Мы поспали, Мама Орчиз, и нам, конечно же, стало лучше?

За ее спиной показались еще две маленькие женщины, подкатившие небольшой закусочный столик к моей постели. Они поставили его так, чтобы мне было удобно дотянуться до него… В жизни я не видела такого количества еды для одного человека. Я хотела запротестовать, но сразу сообразила, что в этом есть определенная логика — количество еды было вполне пропорционально обилию моей плоти представляющейся сейчас вроде здоровенного облизывающегося рта. Сознание мое как бы раздвоилось какая-то часть его «отстранилась», а все остальное торопливо поглотило две или три рыбины, большущего цыпленка, несколько кусков мяса, груду овощей, блюдо фруктов залитых кремом и литра два с половиной молока — и все это без малейших усилии. Изредка посматривая по сторонам во время еды, я видела, что остальные Мамы точно так же обходились с содержимым своих столиков. Я ловила на себе их любопытные взгляды, но сейчас они были слишком заняты поглощением пищи, чтобы продолжать расспросы. Я стала думать, как бы избавиться от их вопросов, если бы здесь была какая-нибудь книга или журнал, я могла бы сделать вид что поглощена чтением. Это, правда, не очень вежливо по отношению к ним но… Когда маленькие ассистентки вернулись, я попросила одну из них принести мне что-нибудь почитать. Эта простая в общем-то просьба произвела крайне неожиданный эффект: две ассистентки, катящие столик уронили его на пол, та, что была ближе ко мне на секунду застыла, как в столбняке с изумленным лицом потом взгляд ее стал подозрительным и, наконец, жалостливо-участливым.

Не совсем еще пришли в себя, дорогая? — спросила она.

— Да нет, — пробормотала я, — я… я пришла в себя.

— Может вам лучше попробовать опять заснуть?

— Не хочу больше спать — возразила я — а хочу что-нибудь почитать…

— Боюсь, вы сильно утомились Мама. — Она неуверенно дотронулась рукой до моего плеча. — Ну, ничего. Я думаю, это скоро пройдет.

— Не понимаю, — с возрастающим раздражением начала я. — Если мне захотелось немного почитать…

— Ну-ну, дорогая, — она выдавила из себя заученную профессиональную улыбку, — не стоит нервничать. Вам нужно немного отдохнуть. Вы просто устали, иначе… Где, скажите на милость, вы слышали о читающей Маме?

Поправив на мне покрывало, она вышла из палаты и оставила меня наедине с пятью ее обитательницами уставившимися на меня в немом изумлении. С койки Хэйзел послышалось насмешливое хихиканье, а потом несколько минут в палате стояла полная тишина.

Затянувшуюся паузу прервала Хэйзел.

— Почитать! — насмешливо фыркнула она. — А написать что-нибудь ты не хочешь?

— Почему бы и нет? — сорвалось у меня с языка.

Вновь наступило молчание. Они с улыбкой переглянулись.

— Да что в самом деле тут странного? — раздраженно обратилась я ко всем сразу. — Я обязательно должна была разучиться читать? Или писать?

— Орчиз, дорогая… — неуверенно и мягко начала одна из них, — тебе не кажется, что надо бы… посоветоваться с врачом а? Просто посоветоваться?

— Не кажется — ответила я довольно резко. — Со мной все в порядке. Я просто хочу понять. Я ведь не сказала ничего особенного, просто попросила принести какую-нибудь книгу… А вы все смотрите на меня так, словно я сошла с ума. Но почему?

После неловкой паузы та, что была настроена ко мне дружелюбнее остальных, почти в точности повторила слова маленькой ассистентки.

— Орчиз, дорогая, постарайся взять себя в руки, зачем Маме — читать? Или писать?

Разве от этого она станет рожать лучших детей!?

— Но ведь кроме детей есть и другие вещи в жизни, — ответила я.

Молния, внезапно разорвавшаяся в комнате, не произвела бы большего эффекта. Никто из них не мог произнести ни слова, даже Хэйзел онемела от изумления.

Да что же это господи! не выдержала я. — Что это за бред!.. Орчиз… Мама Орчиз… Что за галиматья! Где я?! В сумасшедшем доме?

Я дала волю своей злости дважды повторила, что никакая я не Мама, а потом к своему стыду разревелась.

Они смотрели на меня с жалостью и участием. Лишь Хэйзел, победно оглядев всех, сказала:

— Говорила я, что с ней что-то неладно? Она просто рехнулась вот и все!

Та, которая с самого начала вела себя дружелюбно, мягко обратилась ко мне:

— Послушай, Орчиз, подумай сама, кем еще ты можешь быть, если не Мамой? Ты самая настоящая Мама, Первого класса Мама, уже трижды рожавшая. У тебя двенадцать зарегистрированных малюток Первого разряда. Уж, во всяком случае, этого ты не могла забыть!

Странно, но ее слова опять вызвали у меня слезы — я почувствовала, как что-то пытается проявиться в зияющей пустоте моего сознания. Я не понимала, что это, но оно явно заставляло меня сейчас страдать.

Господи!.. — простонала я. — Это же жестоко. Почему это не прекращается? Почему оно не уйдет и не оставит меня в покое? Тут какое то какое-то… издевательство, какая то страшная насмешка… Только я не понимаю, что со мной случилось? Я же не Сумасшедшая… Нет… Ну, помогите же мне кто-нибудь!

Я изо всех сил зажмурилась, страстно желая, чтобы вся эта кошмарная галлюцинация кончилась. Но ничего не изменилось. Когда я резко распахнула глаза все они по-прежнему глазели на меня в тупом изумлении на своих молоденьких мордашках, торчащих из розового сатина.

— Что бы там ни было, я отсюда выберусь! — произнесла я вслух и напряглась.

Мне потребовались все мои силы, чтобы просто сесть на постели. Не обращая внимания на глазеющих Мам, я попыталась спустить ноги с кровати. Господи, какое кошмарное видение сон. Я услышала свой собственный голос: «Помоги же мне, родной… Дональд, милый, пожалуйста, помоги мне!..» И неожиданно с произнесенным вслух словом «Дональд» в голове у меня произошел щелчок, и мозг как бы осветился изнутри. Неожиданно я поняла, в чем именно заключалась жестокость этого кошмара. Я поглядела на своих соседок по палате — они по-прежнему глазели на меня в немом изумлении близком к ужасу. Я оставила никчемные попытки подняться и, откинувшись на подушки, сказала.

— Больше вы не сможете дурачить меня. Теперь я хотя бы знаю, кто я.

— Но Мама Орчиз, начала одна.

— Хватит! — резко прервала я ее. Острая жалость к себе сменилась горечью и обидой. — Никакая я не мать. Мне просто не повезло! У меня был муж очень недолго и я… я хотела чтобы у меня были дети от него — хотела и только!

Последовала пауза довольно странная пауза. Я ждала каких-то перешептываний, реплик, но, казалось, меня просто не услышали… или не поняли. Наконец та, что лежала на соседней койке решилась.

— Что такое муж? — спросила она мягко с легким недоумением.

Я пристально вгляделась в лицо каждой: ни на одном не было намека на насмешку, не было ничего, кроме удивленного детского недоумения. Я была на грани истерики, но каким то образом мне удалось взять себя в руки. Раз эта чертова галлюцинация не уходит — подумала я — что ж будем играть в эту игру дальше и посмотрим чем она кончится. С самым серьезным видом я принялась объяснять им, подбирая простые слова и понятия:

— Муж — это тот мужчина, которого женщина выбирает себе…

Судя по их лицам, они ничего не поняли, но не прерывали меня, пока я сама не остановилась. Моя соседка по койке спросила крайне озадаченным, но по-прежнему мягким и участливым тоном. Что такое мужчина?

После окончания моей речи воцарилось гробовое молчание. Но меня сейчас занимало другое…

Теперь я знала, что меня зовут Джейн. Еще раньше меня звали Джейн Саммерс, потом, выйдя замуж за Дональда, я стала Джейн Уотерлей. Мне было… мне было двадцать четыре, когда мы поженились, и… двадцать пять, когда Дональд погиб, через шесть месяцев после нашей свадьбы. Все. На этом все кончалось. Мне казалось, это было вчера, но ничего больше я не помнила.

До этого момента память вернулась ко мне полностью: родители, друзья, дом, школа, практика, работа в Рэйчестерской больнице. Я вспомнила, как впервые увидела Дональда, когда его привезли к нам со сломанной ногой, и все что у нас было дальше…

Я вспомнила, какое лицо должна была увидеть, глядя на себя в зеркало, — более удлиненное, покрытое легким загаром, рот — меньше, волосы слегка вьющиеся, глаза — карие широко посаженные, взгляд — тоскливый… Теперь я знала, как должна была выглядеть вся — чуть вытянутая длинноногая с маленькой грудью. Хорошее нормальное тело, просто нормальное обычное которое я принимала, как должное, пока Дональд своей любовью не заставил гордиться им…

Я взглянула на колыхающуюся массу, закрытую розовым сатином, и меня захлестнула волна жуткого отчаяния: если б только сейчас со мной оказался Дональд, он любил бы меня, ласкал, утешал и, главное, сказал бы, что я не такая, что все это только кошмарный сон… И в то же время одна мысль о том, что Дональд может увидеть меня такую, привела в ужас. Потом я вспомнила, что Дональд уже никогда не увидит меня никакую, и слезы вновь потекли из глаз.

Пятеро соседок продолжали молча лежать и смотреть на меня широко раскрытыми глазами. Так прошло примерно полчаса, а потом дверь отворилась, и в палате появилась целая команда маленьких женщин в белом. Я заметила, что Хэйзел сначала хотела что-то сказать «командирше», но потом, видимо, передумала. К каждой койке подошли по две карлицы, синхронно откинули покрывала, засучили рукава своих комбинезонов и принялись за массаж.

Поначалу это было даже приятно: действовало успокаивающе и расслабляло. Но чем дальше, тем меньше мне это нравилось, пока наконец не стало просто больно.

— Хватит! — резко сказала я.

Карлица остановилась, как-то безлико улыбнулась и продолжила.

— Я сказала, хватит! — повторила я громче и оттолкнула ее.

Мы встретились взглядами: в ее глазах были обида и укор, хотя на губах по-прежнему профессиональная улыбка. Она застыла в нерешительности и глянула на свою напарницу.

— И вы тоже! — добавила я. — Достаточно.

Вторая карлица даже не повернула головы, продолжая работать руками. Первая, поколебавшись секунду, подошла ко мне и… вновь принялась за дело. Я приподнялась и толкнула ее сильнее. Наверное, в этой руке, похожей на окорок, было гораздо больше силы, чем я думала: от моего толчка она отлетела на середину комнаты и упала.

Все в палате на мгновение застыли, но пауза была короткой: карлицы вновь принялись за работу. Я оттолкнула и вторую массажистку, процедив сквозь зубы:

— Держись от меня подальше!

Они остановились, глядя друг на друга непонимающими, тоскливыми и испуганными глазами. К нам приблизилась «командирша» — с розовым крестом на груди.

— Что случилось, Мама Орчиз? — спросила она.

Я сказала, что мне больно. Лицо ее выражало удивление.

— Все верно. Так и должно быть. Это нужно.

— Может, и так, но мне это не нужно, — твердо ответила я, — и больше они со мной этого делать не будут.

— Орчиз свихнулась! — раздался голос Хэйзел. — Она тут рассказывала нам отвратительные гадости!.. Она явно помешанная!

Маленькая женщина посмотрела на нее, а потом на всех остальных: кто-то утвердительно кивнул, другие отводили глаза, но на всех лицах было какое-то отвращение. Тогда она посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом.

— Вы, двое, ступайте с докладом, — обратилась она к маленьким массажисткам, и, когда те, плача, вышли из комнаты, вновь окинула меня долгим и внимательным взглядом.

Через несколько минут все остальные массажистки закончили работу и ушли, нас опять было шестеро. Молчание прервала Хэйзел.

— Поганая выходка, — бросила она. — Мальки делали то, что им положено, и только.

— Может, им это и положено, но мне это не нравится, — сказала я.

— И поэтому бедняжек теперь должны избить. Но я думаю, тут опять сработает «потеря памяти» — ты ведь просто забыла, что обслугу, если она расстроит чем-то Маму, бьют? — с едкой иронией осведомилась Хэйзел.

— Бьют? — с трудом выговорила я.

— Бьют! — передразнивая мой сдавленный голос, ответила она. — Но ведь тебе-то все равно, что с ними делают. Уж не знаю, что с тобой случилось, но как бы там ни было. Я тебя всегда недолюбливала Орчиз, хотя остальные считали, что я не права. Ну, уж теперь-то мы все убедились!..

Никто не возразил, и я поняла, что все в душе согласны с ней. Это было тяжелое чувство, но, к счастью, меня отвлекли от него распахнувшиеся двери.

В палату вошла старшая ассистентка с шестью карлицами, но на этот раз с ними была властная красивая женщина лет тридцати, при виде которой я испытала невольное облегчение она не была ни амазонкой ни карлицей ни громадиной — на фоне остальных, правда, она выглядела чересчур высокой, но на самом деле — нормальная молодая женщина с приятными чертами лица, коротко остриженными каштановыми волосами в черной юбке, видневшейся из-под белого халата. Старшей ассистентке приходилось почти бежать чтобы поспевать за женщиной — она забавно семенила рядом бормоча: «Только что из Центра, Доктор».

Женщина остановилась возле моей койки, карлицы сгрудились за ее спиной, неодобрительно посматривая на меня. Она всунула мне в рот термометр и пощупала Пульс. Потом деловито осведомилась:

— Головная боль? Боли? Если есть, где?

Она внимательно оглядела меня. Я тоже не сводила с нее глаз.

— Тогда почему… — начала было она.

— Она свихнулась! — раздался голос Хэйзел. — Она говорит, что потеряла память и не знает нас.

— Она говорила об ужасных отвратительных вещах! — добавила ее соседка.

— У нее бред! — опять послышался голос Хэйзел. — Она думает, что умеет читать и писать.

При этих словах женщина улыбнулась.

— Это правда? — спросила она.

— Но почему бы мне не… впрочем, это ведь легко проверить.

По— видимому, она не ожидала такого ответа, на секунду замешкалась, но быстро взяла себя в руки. На ее губах заиграла усмешка.

— Очень хорошо, — сказала она тоном, которым обычно разговаривают с расшалившимися детьми, достала из кармана миниатюрный блокнот и протянула его мне вместе с карандашом. Мне неудобно было держать карандаш, тем не менее я довольно четко вывела: «Я сама понимаю, что брежу и вы — часть этого кошмара».

Хейзел хихикнула, когда я возвратила блокнот и карандаш женщине — врачу. Та взглянула мельком на него и челюсть у нее, конечно, не отвисла, но усмешка мгновенно сползла с губ. Она посмотрела на меня пристально, очень пристально, а все остальные, видя выражение ее лица, затихли, как будто я показала здесь какой-то сверхъестественный фокус. Врач повернулась к Хейзел:

— О чем она вам говорила? Какие «отвратительные» вещи?

— Ужасные вещи! — не сразу ответила Хейзел. — Она говорила о… людях, как о животных. Что они… Ну, что они двуполые. Это было отвратительно!..

Врач секунду колебалась, потом повернулась к старшей ассистентке.

— Отвезите ее в смотровую.

Когда она вышла, «карлицы» засуетились вокруг меня, подкатили к постели низенький «троллик», помогли мне перевалиться на него и вывезли из палаты.

Я оказалась в маленькой комнате с розовыми обоями. Напротив меня сидела врач с блокнотом и карандашом в руках. Выражение ее лица было мрачно-сосредоточенным:

— Итак — проговорила она — кто рассказал вам всю эту чушь о двуполых людях? Мне нужно знать ее имя. Где вы проводили отпуск после Клиники?

— Не знаю, — ответила я. — Эта галлюцинация, или бред, или словом, этот кошмар начался в том месте, которое вы называете Центром.

Она покраснела от гнева, но сдержалась и спокойно произнесла.

— Послушайте Орчиз, вы были в полном порядке, когда вас шесть месяцев назад увозили отсюда в Клинику, где вы родили детей, как положено. Но… В этот период кто-то напичкал вам голову всей этой галиматьей и научил вас читать и писать. Теперь вы мне скажете, кто это сделал. Причем хочу предупредить, что со мной номера с «потерей памяти» не пройдут.

— Ох, ради бога, пошевелите же своими мозгами! — устало выговорила я.

— Я могу выяснить в Клинике, куда они вас посылали. И могу выяснить в Доме Отдыха, кто были ваши соседи, но я не хочу попусту терять время. Поэтому я прошу вас сказать мне это. Вы скажете это сами, Орчиз, мы не хотим прибегать к другим мерам, — веско закончила она.

— Вы не там ищете. — Я покачала головой. — Галлюцинация началась в Центре. Как это произошло и что было с Орчиз до того, я не могу вам сказать просто потому, что не помню.

Она была явно чем-то озадачена, поразмышляла секунду, потом нахмурилась.

— Какая галлюцинация?

— Как какая? Все это… и вы в том, числе. — Я обвела рукой все, что меня окружало, — это громадное тело, эти малютки… вообще все. Очевидно, все это спроецировало мое подсознание, и теперь меня это очень тревожит, потому что… потому что это никак не похоже на результат подавления желаний…

Она смотрела на меня широко открытыми от изумления глазами.

— Кто, черт возьми, говорил вам о подсознании, подавлении желаний и вообще?…

— Не понимаю, почему в… пусть галлюцинации, но почему я обязательно должна быть невежественной тупицей? — возразила я.

— Но Мама не может ничего знать о таких вещах. Ей это не нужно!

— Послушайте! — Теперь мне пришлось набраться терпения. — Ведь я уже сказала вам и говорила тем несчастным в палате никакая я не Мама. Я самая обыкновенная МБ, и мне просто не повезло, со мной что-то случилось… какой-то кошмарный сон.

— Эм бэ? — недоуменно переспросила она.

— Ну, да. Бакалавр медицинских наук. Я занимаюсь медициной, — пояснила я.

Она не отрывала от меня своих изумленно вытаращенных глаз.

— Вы утверждаете, что вы врач?

— Ну… у меня нет своей практики, но… да, конечно, — ответила я.

От ее прежней уверенности почти не осталось следа.

— Но… это же абсурд, — в каком-то странном замешательстве пробормотала она, — вам с самого начала было предназначено стать Мамой! И вы можете быть только Мамой… Достаточно на вас посмотреть!..

— Да, — вздохнула я, — достаточно посмотреть… Так смотрите же!.. Посмотрите как следует!.. После этого возникла недолгая пауза.

— Знаете, — прервала я молчание, — мне кажется, вряд ли мы что-нибудь выясним, если будем говорить друг другу лишь «чушь» и «абсурд». Может, будет разумнее, если вы объясните мне, куда я попала и кто я, по-вашему. Это может как-то всколыхнуть мою память.

— Лучше будет, если сначала вы расскажете мне, что вы уже помните, и поподробнее, — парировала она после секундного колебания. — Это поможет мне понять, что вас удивляет и кажется кошмаром.

— Хорошо, — подумав, согласилась я и начала как можно подробнее, стараясь ничего не упустить, рассказывать ей всю биографию вплоть до того страшного дня, когда самолет Дональда потерпел аварию…

Было ужасно глупо, с моей стороны, попасться на эту удочку. Конечно, она с самого начала не собиралась отвечать ни на один из моих вопросов. Выслушав мой рассказ, она молча вышла из комнаты, оставив меня, задыхающуюся от бессильной ярости.

Я дождалась, пока в коридоре стало очень тихо. Музыка умолкла. Одна из маленьких ассистенток зашла на секунду, как ни в чем не бывало, с любезной и безликой улыбкой осведомилась, не нужно ли мне чего-нибудь, и тут же исчезла. Я выждала еще примерно полчаса, а потом собралась с силами и попыталась встать. Это далось мне с колоссальным трудом. Наконец мне удалось принять вертикальное положение, я медленно подошла к двери, чуть-чуть приоткрыла ее и прислушалась. Из коридора не раздавалось ни звука. Я решила выйти и осмотреться. Все двери в палаты были закрыты. Прикладывая поочередно ухо к каждой двери, я слышала за ними мерное тяжелое дыхание и больше никаких звуков. Коридор несколько раз сворачивал в разные стороны, я медленно одолела его и очутилась перед парадной дверью, немного постояла в нерешительности, оглядываясь по сторонам и, прислушиваясь, потом распахнула ее и вышла наружу.

— Мама! — раздался сзади острый, режущий слух окрик. — Что вы тут делаете?

Я обернулась и увидела одну из «карлиц» в странновато мерцавшем белом комбинезоне. Она была одна. Не отвечая, я начала осторожно спускаться вниз. Мне с трудом удавалось двигаться и с еще большим трудом удержать подступающую к горлу ярость на это тяжеленное, нелепое тело, никак не желающее отпустить меня.

— Вернитесь. Сейчас же вернитесь, — четко произнесла ассистентка, подошла ближе и уцепилась за мою розовую хламиду. — Мама, вы должны сейчас же вернуться. Вы здесь простудитесь. — Она потянула меня за хламиду, я с силой наклонилась, услышала звук рвущейся материи, обернулась и потеряла равновесие. Последнее, что я увидела, ряд не пройденных мною ступенек, очутившихся прямо перед глазами…

Я открыла глаза, и чей-то голос рядом произнес:

— Ну вот, теперь лучше. Но поступили вы очень дурно. Мама Орчиз. Счастье, что все так обошлось. Подумать только, сделать такую глупость. Мне, честное слово, стыдно за вас. Просто стыдно.

Голова у меня раскалывалась, но, что было гораздо хуже, весь этот кошмар продолжался. У меня не было никакого настроения выслушивать укоризненные сентенции, и я послала ее к чертовой матери. Она с изумлением вытаращилась на меня, потом лицо ее застыло в маске оскорбленного достоинства. Она налепила полоску пластыря мне на лоб и, поджав губы, вышла вон.

Если трезво рассудить, она была права. В самом деле, глупо было пытаться делать хоть что-то, находясь в этой чудовищной груде плоти. От чувства своей беспомощности и жуткой жалости к себе я снова чуть не разревелась. Господи… как мне не хватало моего чудного, маленького тела, которое так верно служило мне и делало все, что я захочу. Я вспомнила, как Дональд показал однажды из окна гибкое молодое дерево и «познакомил» меня с ним, как с моей сестрой-близняшкой. А всего день-два назад…

Тут я неожиданно для себя сделала открытие, которое заставило меня инстинктивно напрячься и попытаться встать. В моей памяти больше не было никаких пробелов — я все вспомнила… В голове у меня загудело от напряжения, я откинулась на подушки, постаралась расслабиться и вспомнила все по порядку, начиная с того момента, когда из вены у меня выдернули иглу и кто-то протер место укола спиртом…

Но что же было потом? Я ожидала чего-то вроде сна, галлюцинации… Но не этой четко сфокусированной реальности…

Господи!.. Что же они со мной сделали?…

Когда я открыла глаза, за окном стоял ясный солнечный день, а возле постели была целая команда «карлиц», с помощью которых мне предстояло проделать весь утренний туалет.

Они деловито засучили рукава и приступили к привычной для них процедуре. Я терпеливо вынесла все от начала до конца, радуясь, что головной боли как не бывало.

Пока ассистентки возились со мной, раздался властный стук в дверь, и две фигуры в черных униформах с серебряными пуговицами без приглашения вошли в палату.

При виде их ассистентки с приглушенными вскриками, в которых явно слышался страх, дружно ринулись в дальний угол палаты. Вошедшие приветствовали меня вскинутыми в «салюте» правыми руками. Одна из них спросила:

— Вы Орчиз… Мама Орчиз?

— Так меня здесь называют, — ответила я.

Она поколебалась секунду, а потом, скорее просительным, чем приказным тоном, сказала:

— У меня есть предписание на ваш арест, Мама. Пожалуйста, следуйте за нами.

— Из угла, где сгрудились ассистентки, послышался возбужденный гомон. Женщине в униформе было достаточно одного взгляда, чтобы «карлицы» мгновенно затихли.

— Оденьте ее и приготовьте к поездке, — бросила она.

«Карлицы» стали потихоньку двигаться к моей постели, робко, заискивающе улыбаясь амазонкам. Строго без всякой злобы одна из амазонок приказала:

— Быстрее. Пошевеливайтесь.

Они «пошевелились», меня наспех засунули в розовую хламиду, и в этот момент вошла врач. Она увидела амазонок и нахмурилась.

— Что все это значит? Что вы тут делаете? — строго спросила она.

Старшая из амазонок почтительно доложила ей о «предписании» и «аресте»

— Арест?! — изумленно переспросила врач. — Вы хотите арестовать Маму!? В жизни не слыхала о таком идиотизме. По какому обвинению?

— Она обвиняется в Реакционизме, — как-то заученно, механически ответила амазонка.

Врач вытаращилась на нее в немом изумлении.

— Мама — Реакционистка? — с трудом выговорила она. Что… И ничего умнее вы там придумать не могли!?. Живо убирайтесь отсюда! Обе!

— Но, Доктор, у нас есть предписание, — протестующе проговорили обе амазонки.

— Чушь. Не было такого прецедента. Вы когда-нибудь слыхали об аресте Мамы?

— Нет, — последовал синхронный ответ.

— И будьте уверены, не услышите. Все. Вы свободны.

Женщины в униформах неуверенно потоптались на месте.

— Если бы Вы, Доктор, дали нам письменное подтверждение, что отказываетесь выдать Маму.

Когда они обе ушли, вполне удовлетворенные клочком бумаги, врач окинула «карлиц» мрачным взглядом:

— А вы не можете не болтать… — процедила она сквозь зубы. — Что на уме, то и на языке. Запомните, если что-то в этом роде повторится, я буду знать кто тому причина! — Она повернулась ко мне. — А вы, Мама Орчиз, будьте так любезны не говорить ничего, кроме «да» и «нет» когда рядом снуют эти маленькие бестии. Я скоро вернусь, мы хотим задать вам несколько вопросов — добавила она и вышла, оставив за собой гнетущее молчание.

Она вернулась и не одна. Четверо женщин сопровождавших ее выглядели вполне нормальными. Они расселись вокруг меня словно перед экспонатом на выставке.

— Итак, Мама Орчиз, — сказала «моя» врач, — совершенно очевидно, что с вами произошло нечто необычное. Естественно все мы хотим знать, что именно и, если это возможно, выяснить причину. Вам не стоит утруждать себя мыслями об утреннем инциденте с полицией — с их стороны было вообще нелепо являться сюда. То, о чем мы хотим вас спросить, м-мм обычное научное исследование — не более. Мы просто хотим выяснить, что произошло.

— Вы не можете хотеть этого больше, чем я сама — ответила я, окинув взглядом все помещение.

«Моя» врач косо взглянула на остальных словно желая сказать: «Теперь-то-вы-мне-поверили?» Те смотрели на меня в немом изумлении.

— Мы, пожалуй, начнем с нескольких вопросов — прервала она молчание.

— Прежде я хотела бы кое-что добавить к тому, что рассказала вам прошлой ночью. Память вернулась ко мне полностью, — сказала я.

— Может быть, от того, что вы упали? — предположила она. — Кстати что вы хотели сделать?

Я пропустила вопрос мимо ушей и продолжала:

— Думаю, мне стоит восполнить этот пробел… Это может помочь в какой то степени… во всяком случае…

— Ну, хорошо. Вы говорили мне что были, э-ээ, замужем, и что ваш… м-мм муж, вскоре погиб, — она переглянулась с остальными, сидевшими с лицами, полностью лишенными какого бы то ни было выражения, — что было после, вы вчера не помнили.

— Да, — подтвердила я, — он был летчик испытатель. Это случилось через шесть месяцев после нашей свадьбы всего за месяц до истечения срока его контракта с фирмой. Несколько недель после этого я жила у своей тетки. Я… Не очень хорошо помню это время в подробностях — мне было… не до того. Но я очень хорошо помню, что в один прекрасный день я проснулась и поняла, что дальше так жить нельзя, что я должна чем-то заняться, должна работать, что бы хоть немного отвлечься. Доктор Хейлер — он заведовал Рэйчестерской больницей, где я работала до замужества, — сказал, что будет рад, если я вернусь к ним. И я вернулась. Работала очень много, чтобы меньше времени оставалось для воспоминаний… Это было месяцев восемь назад. Доктор Хейлер завел речь об одном препарате, который удалось синтезировать его другу, и я предложила испробовать препарат. По его словам препарат мог оказаться нужным и полезным. Мне очень хотелось принести хоть какую то пользу с тех пор как. И вот мне представился случай. Все равно рано или поздно кто-то должен был испробовать его. Словом, я подумала, что могу испытать его на себе — меня не очень волновали последствия…

— Что это был за препарат? — прервала меня врач.

Он назывался «чюнджиатин», вы что-нибудь слышали о нем?

Она отрицательно качнула головой.

— Это наркотик, — объяснила я. — В натуральном виде его можно было получить из листьев дерева растущего где-то на юге Венесуэлы. Случайно на него наткнулось племя индейцев. Несколько человек садились в круг и жевали листья. Потом они впадали в наркотический транс, который продолжался три-четыре дня. Во время транса они были совершенно беспомощны, поэтому за ними следили как за младенцами. Так делалось всегда, потому что индейцы… По их преданиям чюнджиатин освобождает дух от оков плоти, дает ему возможность свободно парить в пространстве и времени и обязанность присматривающего за телом заключается в том, чтобы не дать другому блуждающему духу завладеть телом пока его настоящий хозяин отсутствует. Когда бывший в трансе приходил в себя, он обычно рассказывал о своих «потусторонних» путешествиях и «чудесах», которые ему довелось увидеть. «Потустороннее» существование запоминалось во всех подробностях и было довольно… напряженным, насыщенным… Друг доктора Хейлера пробовал препарат на лабораторных животных, варьировал дозы и вероятно препарат оказывал какое-то действие на нервную систему, но какое? Вызывал ли он наслаждение, боль, страх, или наоборот отсутствие всего этого? Это мог рассказать только человек, и для этого я решила испробовать его на себе.

Я умолкла. Взглянула на их серьезные озадаченные лица, потом на свою тушу в розовой хламиде.

— Оказалось, препарат создает странную комбинацию абсурда, гротескной символики и детализированной реальности…

Сидящие передо мной женщины были искренни и… по-своему честны. Они пришли сюда, чтобы выяснить причину аномалии… если сумеют.

— Понимаю — проговорила «моя» врач. — Вы можете назвать нам точное время и дату этого… эксперимента?

Я назвала, и после этого было еще много, очень много вопросов.

Больше всего в этом «научном исследовании» меня раздражало почти полное игнорирование моих вопросов. Хотя, чем дальше, тем менее уверенно они себя Чувствовали, на все мои вопросы или не отвечали вовсе или — вскользь, уклончиво, с какой то небрежной досадой. Лишь когда мне принесли столик с едой, они оставили меня в покое. Мне стало ужасно грустно, и я впала в какое-то тоскливое забытье…

Разбудили меня суетящиеся вокруг койки «карлицы», водрузили на «троллик» и выкатили из палаты, а потом из блока. Там нас ожидала розовая «скорая», точь-в-точь такая, на которой меня сюда привезли. Когда «троллик» вместе со мной закатили в машину трое «карлиц» забрались туда уселись на привинченные к полу стулья и тут же принялись о чем-то оживленно болтать вполголоса. Они так и проболтали всю дорогу, не обращая на меня никакого внимания.

Мы миновали большое скопление блочных строений, а мили через две въехали в парк через разукрашенные ворота. С одной стороны он почти ничем не отличался от уже знакомой мне местности: те же аккуратные газоны, цветочные клумбы. Но здания здесь были другие, не блоки, а маленькие домики, различающиеся по своему строению. Место это вызвало странную реакцию у сопровождающих меня «карлиц» — они разом притихли и стали оглядываться вокруг в каком то благоговейном страхе.

Шофер притормозил, и видимо спросил у амазонки везущей тележку с известкой, куда ехать дальше. Она ответила ему и улыбнулась мне через окошко. Мы немного попетляли между домиками и, наконец, остановились перед небольшим двухэтажным коттеджем.

На этот раз мы обошлись без «троллика». Ассистентки с помощью шофера вытащили меня из машины, поставили на ноги, и, поддерживаемая со всех сторон, я с трудом протиснулась в дверной проем и очутилась в красиво убранной комнате. Седая женщина в пурпурном шелковом платье сидела в кресле-качалке у камина. По морщинистому лицу и ладоням было видно, что ей уже немало лет, но смотрела она на меня живыми внимательными нестарыми глазами.

— Входите моя дорогая — приветливо сказала она неожиданно звонким голосом.

Она кивнула на кресло возле себя, но, взглянув на меня еще раз, с сомнением покачала головой.

— Наверное, вам будет удобнее на кровати. Я взглянула на кровать с недоверием.

— Вы думаете, она выдержит? — спросила я.

— Полагаю, да, — ответила она, впрочем, не слишком уверенно.

Мои провожатые помогли мне взобраться на это ложе — лица у них при этом были озабоченные, — и, когда стало ясно, что кровать выдерживает мои вес (хотя она и заметно прогнулась), застыли возле меня, словно охраняя от кого-то. Седая женщина знаком велела им оставить нас и позвонила в маленький серебряный колокольчик. Крохотная фигурка — чуть больше метра ростом — показалась в дверях.

— Будьте добры темный шерри Милдред — повелительно произнесла женщина. — Вы ведь выпьете шерри дорогая? — обратилась она ко мне.

— Да… Да, конечно, благодарю вас — слегка растерялась я. — Простите, мисс… или миссис?…

— О, мне, конечно, следовало сначала представиться. Меня зовут Лаура. Вы же насколько я знаю, Орчиз. Мама Орчиз, не так ли?

— Так они меня называют, — неохотно и с еле сдерживаемым отвращением сказала я.

Вошла крохотная горничная с серебряным подносом, на котором стояли полупрозрачный графин и два бокала. Горничная наполнила оба бокала, а пожилая дама переводила взгляд с нее на меня и обратно, словно сравнивая нас. Странное не передаваемое словами выражение промелькнуло у нее на лице, и я решила сделать пробный шаг.

— Должно быть это мадера? — кивнула я на бокалы.

Она изумленно вскинула брови, потом улыбнулась и кивнула с явным удовлетворением на лице.

— Что ж, кажется, вы одной-единственной фразой подтвердили правильность и целесообразность вашего визита сюда — сказала она.

Горничная вышла, и мы обе потянулись к бокалам.

— И все же, — продолжала Лаура, — давайте-ка поподробнее все обсудим. Скажите, дорогая, они объяснили, почему направили вас ко мне?

— Нет. — Я отрицательно качнула головой.

— Потому что я историк, — сказала она. — А заниматься историей в наши дни позволено и доступно не каждому. Это своего рода привилегия нас очень мало. К счастью сейчас понимают, что ни одной отрасли знании нельзя дать отмереть окончательно и все же некоторые из нас вызывают м-мм настороженность политического характера. — Она неодобрительно усмехнулась. — Однако когда нужно что-то выяснить приходится обращаться к специалисту. Они что-нибудь говорили о диагнозе, который вам поставили?

Я опять помотала головой.

— Так я и думала. Это у них профессиональное, не так ли? Что ж, я передам вам все, что сказали мне по телефону из Дома материнства. Пожалуй, лучше всего начать именно с этого. Мне сообщили, что с вами беседовало несколько врачей, которых вы сильно заинтересовали, озадачили и надо полагать расстроили. Бедняги ни у кого из них нет ни малейших исторических знании они ровным счетом. Словом две из них убеждены, что у вас психическое заболевание — мания шизофренический бред и так далее. Остальные склонны полагать, что с вами произошел гораздо более редкий случай — трансформация личности. Это действительно большая редкость. Известно всего три подобных зарегистрированных случая, но интересно, что два из них связаны с препаратом «чюнджиатин», а третий — с лекарством сходного происхождения. Итак, большинство из беседовавших с вами врачей сочли некоторые ваши ответы связными последовательными убедительными и полностью совпадающими с тремя уже известными случаями. Но так как они не знают практически ничего, что выходит за рамки их профессии, очень многое в вашем случае выглядит. С одной стороны им трудно в это поверить с другой — у них нет возможности проверить. Для этого им и нужно мое профессиональное мнение. Ваш бокал пуст, дорогая, позвольте, я налью вам еще.

— Трансформация личности — задумчиво повторила я, подставляя бокал — но если такое возможно.

— О, нет никаких сомнении в том, что в принципе это возможно. Те три случая, которые я упомянула, определены совершенно точно.

— Это очень похоже… — вынуждена была согласится я. — В каком-то смысле это действительно может быть… Но, с другой стороны, эти элементы галлюцинации тут, безусловно, присутствуют. Скажем, вы — вы сами — кажетесь мне совершенно нормальной. Но взгляните на меня!.. И на свою маленькую служанку! Тут явный бред — иллюзия! Мне лишь кажется, что я — такая — нахожусь здесь и разговариваю с вами… Этого не может быть в действительности, а значит… Значит, где же я на самом деле?

— Я понимаю, и, быть может, лучше, чем кто бы то ни было, насколько нереальным вам кажется все это.

Она помолчала, задумчиво глядя на меня.

— Вы знаете, я, пожалуй, столкнулась сейчас с самым интересным случаем за всю мою довольно долгую жизнь. В каком-то смысле мне повезло, но я понимаю, дорогая, как вы сейчас воспринимаете то, что вас окружает, — повторила она. — Я провела столько времени среди книг, что это иногда кажется нереальным и мне. Скажите, дорогая, когда вы родились?

Я ответила.

— М-да, Георг Шестой, стало быть. Следующей, второй войны вы не помните?

— Не помню, — подтвердила я. — Меня еще не было на свете.

— Но вы можете помнить коронацию следующего монарха. Кстати кто это был?

— Елизавета… Елизавета Вторая. Моя мать водила меня смотреть, — сказала я.

— Вы что-нибудь запомнили из этого зрелища?

— Честно говоря, не очень много… Разве что… Целый день напролет шел дождь, а больше, пожалуй, ничего существенного, — созналась я.

Мы еще немного побеседовали в таком духе, пока она, наконец, не улыбнулась одобрительно кивая.

— Ну что ж, теперь у меня не осталось ни капли сомнений. Я кое-что слышала об этой коронации. Великолепное, наверное, было зрелище в аббатстве. — Она помолчала и легонько вздохнула. — Вы были очень терпеливы и любезны со мной дорогая, и, конечно, будет справедливо… Теперь настала ваша очередь кое-что выслушать. Но боюсь, вам будет это нелегко.

— Вряд ли меня может что-нибудь удивить после тех тридцати шести часов, которые я провела здесь.

— Сомневаюсь, — возразила она, не отводя от меня внимательных глаз.

— Скажите, — попросила я, — пожалуйста… объясните мне все… если можете!

— Ваш бокал, дорогая, разрешите, я налью вам еще. И я скажу вам все. — Она наполнила оба бокала. — Что поразило и поражает вас больше всего? Из окружающей вас реальности?

— Но… этого так… много. — Я колебалась, не зная, с чего начать.

— Может быть, тот факт… то обстоятельство, что вы ни разу за все время не встретили здесь мужчину? — подсказала она.

Я постаралась вернуться к моменту моего «пробуждения». Вспомнила как одна из «Мам» удивленно спросила «Что значит — мужчина?»

— Пожалуй, — сказала я, — пожалуй, это — одно из самых…

Она медленно покачала головой.

— Их больше нет дорогая. Ни одного. Нигде.

Я тупо уставилась на нее. Выражение ее лица было серьезным и участливым даже жалостливым. На нем не было ни тени притворства. Некоторое время я молча переваривала услышанное пока, наконец, у меня не вырвалось:

— Но… Это невозможно!!! Ведь где-то должны быть… Вы же не можете… Как же вы тогда?… То есть я хочу сказать!..

Она вздохнула.

— Я понимаю, это кажется вам невозможным, Джейн… Вы разрешите называть вас Джейн? Однако это действительно так Я пожилая женщина, мне скоро будет восемьдесят, и за всю свою долгую жизнь я ни разу не видела мужчину разве что на древних картинах и полуистлевших фотографиях. Пейте шерри, дорогая, вам станет лучше. Боюсь, я очень расстроила вас. — Она помолчала, давая мне время прийти в себя. — Я примерно представляю себе, что вы сейчас чувствуете. Видите ли, я знаю историю не только по книгам. Когда я была совсем девчонкой, мне довелось слышать множество историй от моей бабки. Тогда ей было что-то около восьмидесяти, но память у нее была хорошая, и рассказчица она была прекрасная. Я словно сама видела те тот мир, о котором она говорила, те места. Но это было настолько другим, так чуждо. Так непохоже на все, что меня окружало. Мне было трудно понять ее. Когда она говорила о юноше, с которым была когда-то помолвлена, слезы струились из ее глаз. Она плакала, конечно, не из-за него, а из-за всего утраченного ею мира — мира ее юности. И даже тогда мне было непонятно, что она испытывала. Да и как я могла понять? Но теперь, когда я сама стала старой и так много прочла, я могу приблизительно представить, что она должна была чувствовать, вспоминая о былом. Скажите, дорогая. — Она взглянула на меня с острым любопытством. — А вы… вы тоже были помолвлены?

— Я была замужем очень недолго. Она задумалась.

— Должно быть, это очень странное чувство, чувствовать себя чьей-то собственностью.

— Собственностью?! — изумленно переспросила я.

— Собственностью своего, м-мм мужа, — пояснила она.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

— Но это было совсем не так, — пробормотала я, — это было… Но что случилось? Что могло случиться с ними со всеми?

— Они все умерли, — спокойно сказала она. — Заболели и умерли. Никто не мог ничего поделать — они исчезли, всего за год… даже чуть меньше года — не осталось ни одного, за исключением, быть может, нескольких на всей планете.

— Но тогда… тогда все должно было пойти прахом!

— О, да. Сначала почти так и было — было очень скверно. Начался голод. Замерла вся промышленность, и лишь в менее развитых странах, преимущественно аграрных, женщины сумели научиться кое-как обрабатывать землю и тем самым уберечь себя и своих детей от голодной смерти. Почти все цивилизованные центры, скопления городов превратились в пепелища… Перестал существовать, транспорт кончилась нефть, некому было добывать уголь. Когда наступил кризис, оказалось, что лишь ничтожное количество женщин, которых было больше, чем мужчин, способно заниматься какой-то серьезной работой.

Но кризис был неизбежен. Случись это пятьюдесятью годами раньше, мы были бы обречены на неминуемую гибель. Пятьюдесятью годами позже — тоже могло оказаться роковым — к этому времени все без исключения женщины могли превратиться в домашних полуживотных. Но, к счастью, в середине двадцатого столетия некоторые женщины владели определенными профессиями и, что оказалось важнее всего при сложившихся обстоятельствах, были среди них и медики. Пожалуй, не будь этого, мы не сумели бы выжить. Я сама не очень разбираюсь в медицине, поэтому вряд ли сумею объяснить вам как это было достигнуто. Все что я могу сказать. Словом стали проводиться интенсивные научные исследования в той области, которая вам вероятно знакома больше чем мне. Все виды существ, и наш в том числе, стремятся выжить, и доктора прежде всего должны были во что бы то ни стало сохранить это стремление. Несмотря на голод, хаос и разруху, дети должны были рождаться. Восстановление цивилизации, ее возрождение могли подождать: главное было — продолжение рода. И эта проблема была решена — дети стали рождаться младенцы женского пола выживали мужского — умирали. Таким образом производить на свет мальчиков стало пустой тратой времени, и было сделано так, что стали рождаться лишь девочки. Вы, я вижу, хотите спросить как? Но тут дорогая мы опять вторгаемся в область, которая вам ближе и понятнее. Вообще-то, как мне говорили, на самом деле это гораздо проще, чем кажется. Ведь, скажем, саранча способна производить женское потомство без мужских особей, кажется, до восьми поколений, а может и дальше. Было бы странно, если бы мы, со всеми нашими знаниями и разумом, оказались беспомощнее саранчи, не правда ли?

Она смотрела на меня выжидающе. Судя по выражению ее лица, она ожидала восхищения… или, по крайней мере, изумления. Если я не ошиблась то моя реакция должна была разочаровать ее: после того, как ядерная физика наглядно продемонстрировала, чего может достичь наука, вряд ли стоило удивляться каким-то техническим достижениям цивилизации. В принципе возможно все — другое дело, нужно ли это, может ли это принести какую-нибудь пользу, то есть реальное движение вперед…

— Чего же в результате вы добились? — спросила я.

— Мы выжили — коротко ответила она.

— Биологически да, — согласилась я. — С этим я не спорю. Но если за это пришлось заплатить. Если это стоило вам всего. Если любовь, искусство, поэзия, физические наслаждения, — все было принесено в жертву продолжения рода, зачем тогда нужно это самое продолжение?

— Вряд ли я смогу вам что-нибудь ответить, — пожала она плечами, — разве что высказать общеизвестную истину: это — общее и главное стремление любого вида. Но я убеждена, что и в двадцатом веке ясности в этом вопросе было не больше чем теперь. Кроме того, почему вы считаете, что все остальное исчезло? Разве поэзия Сафо не поэзия? А ваше самонадеянное утверждение, будто обладание душой зиждется на разнице полов, удивляет меня: ведь так очевидно, что двое разных неизбежно находятся в противоборстве, в различного рода конфликтах. Вы не согласны дорогая?

— Как историк, изучавший мужчин, женщин и движущие силы тех или иных процессов, вы должны были сейчас лучше понять, о чем я говорила.

Она досадливо поморщилась.

— Вы, — дитя своего века моя дорогая — произнесла она слегка снисходительным тоном. — Вам постоянно внушалось, что земля вертится лишь благодаря сексу принявшему с развитием цивилизации форму Романтизма. И вы в это верите. Вас обманули, дорогая, обманули жестоко. Ваши интересы весь кругозор свели к тому, что было необходимо удобно и безвредно для развития существовавшей тогда экономики.

— Я не могу с вами согласиться, — покачала я головой, — конечно… кое-что вам известно о моем мире, но… извне — со стороны. Вы не можете понять, не в состоянии почувствовать! Что, по-вашему, тогда движет всем? Из-за чего, по-вашему, земля вертится?

— Это очень просто дорогая. Стремление к власти. Оно заложено в нас с первого дня существования — и в мужчинах и в женщинах одинаково. И это гораздо сильнее чем секс, я же говорила вам — вас жестоко обманывали, «подгоняли» под удобную в то время систему экономики. С появлением вируса уничтожившего мужчин впервые за всю историю человечества женщины перестали быть эксплуатируемым классом. Когда ими перестали править мужчины, они начали понимать свое истинное назначение, понимать — в чьих руках должна находиться сила и власть. Мужская особь нужна лишь благодаря одной своей функции — выполнив ее, весь остаток дней своих эта особь проводит в бессмысленной, ненужной и вредной для общества паразитической жизни. Когда они лишились своей власти попросту исчезли, эта функция оказалась в руках медиков. Прошло не больше двух десятилетий, и они стали контролировать все. К ним примкнули немногие женщины владеющие другими профессиями инженеры архитекторы юристы некоторые учителя и так далее, но только у врачей была настоящая власть, ибо они обладали главным — секретом жизни дорогая. Секретом продолжения рода. Будущее было в их руках и когда жизнь потихоньку начала входить в русло они превратились в доминирующий класс — Докторат. Отныне Докторат стал олицетворением высшей власти — он издавал законы и следил за их неукоснительным исполнением. Разумеется, не обошлось без оппозиции. Память о прошлом и два десятилетия полной анархии не прошли даром. Но в руках врачей было мощное средство повиновения каждая женщина желавшая иметь детей, была вынуждена обращаться к ним и принимать все их условия, то есть занять то место в обществе которое ей предназначалось… Анархия кончилась, порядок был восстановлен. Правда позже возникла более организованная оппозиция — целая партия, утверждающая, что вирус, поразивший мужскую половину населения, исчез, и прежнее положение вещей может и должно быть восстановлено. Их называли Реакционистками, и они представляли собой определенную угрозу зарождавшейся новой форме жизни новой системе.

Почти все члены Совета Докторов хорошо помнили те времена, когда беспощадно эксплуатировалась женская слабость и беспомощность — времена наивысшего «расцвета» их бессмысленного и жалкого прозябания. И естественно они не имели никакого желания вновь разделить власть и авторитет с существами, которых считали биологически ниже себя. Да и с какой стати, если они доказали свое биологическое превосходство? Они отказались сделать хотя бы шаг, ведущий к разрушению нового порядка, новой системы. Реакционистки были объявлены вне закона. Но этой меры оказалось недостаточно. Вскоре стало ясно, что таким способом можно лишь устранить следствие, а не причину. В Совете поняли, что в их руках оказалась крайне нестабильная система — система, способная к выживанию, но по сути своей структуры мало чем отличающаяся от прежней — той, что потерпела крах. Нельзя было идти по проторенной дорожке — чем дальше, тем больше недовольства это вызвало бы у определенной части людей. Поэтому, если Докторат хотел остаться у власти, нужно было придумать и создать какую-то совершенно новую форму существования, новую структуру общества. При создании этой новой структуры необходимо было учитывать настроения малообразованных и некультурных представительниц женского пола — такие их свойства как, скажем, стремление к социальной иерархии, почитание неестественных надуманных социальных барьеров. Вы не можете не согласиться, дорогая, что в ваше время любая, прошу прощения, дура, чей муж занимал высокое социальное положение, вызывала почитание и зависть всех остальных женщин, хотя и оставалась той же самой дурой. Точно так же и любое сборище незамужних «свободных» женщин немедленно вызывало общественное порицание социальную дискриминацию. Все это разъедало женские души, более того, процесс был практически необратим, и следовало учитывать это извечное женское стремление к безопасности, к силе, за которую можно укрыться. Не менее важным фактором, который невозможно было обойти, оставалась способность и стремление к самопожертвованию, проще говоря, к рабству, в той или иной форме. В сущности, мы ведь очень привязчивы по своей природе. Большинство из нас внутренне цепляется за привычные, когда-то установленные нормы страшится отойти от них хоть на шаг, какими бы уродливыми эти нормы ни выглядели со стороны. Вся трудность управления нами заключается в создании каких-то незыблемых привычных стандартов. Поэтому для того чтобы создаваемая заново социальная структура могла успешно развиваться, в расчет должны были приниматься стремления всех слоев населения. Были предприняты исследования различных вариантов тех или иных социальных структур, но в течение нескольких лет пришлось забраковать все предлагаемые проекты, по разным причинам они не устраивали ту или иную категорию женщин. Структура, которая, наконец, была избрана и устраивала практически всех, родилась на основе Библии, очень популярной и почитаемой в то время. Дословно я, конечно, не помню, но приблизительно это изречение звучало так «Ступай к пчеле, ленивец, и избери путь ее!..» Совет Доктората последовал этому изречению, и структура, возникшая в результате этого, оказалась экономичной и удобной для всех категорий. В основе ее лежит разделение всего общества на четыре класса причем, разделение это таково, что малейшее межклассовое проникновение и изменение исключено слишком велико различие. Итак, у нас есть Докторат — наиболее образованный, первый класс, более пятидесяти процентов которого — медики. Далее — Мамы, затем — Обслуга, превосходящая по количеству другие классы, и, наконец, Работницы — физически развитые, сильные, выполняющие самую тяжелую работу. Все три низших класса почитают авторитет Доктората. Представительницы двух последних классов с трогательным благоговением относятся к Мамам. Обслуга считает свои функции более престижными, чем функции Работниц. Те в свою очередь, относятся к Обслуге добродушно-снисходительно. Итак, как видите, было достигнуто равновесие. Не все, конечно, шло гладко, были свои трудности, но в целом система себя оправдала. Постепенно вносились необходимые поправки, система совершенствовалась — вскоре, например, стало ясно, что без некоторого внутриклассового разделения Обслуги не обойтись. Потом кто-то догадался снабдить Полицейских чуть большим интеллектом, чтобы они немного отличались от обычных Работниц.

Пока она увлеченно пересказывала эти детали, я все отчетливее сознавала абсурдность, чудовищную аномалию всей системы в целом… И ее странную схожесть с…

— Пчелы! — неожиданно вырвалось у меня. — Улей! Вы же взяли за основу пчелиный улей!

— Почему бы и нет, — удивленно пожала она плечами. — Это одна из самых совершенных и разумных структур которую когда-либо создавала природа. Конечно, допустимы некоторые вариации, но в целом.

— Вы… Не хотите ли вы сказать, что только Мамы могут иметь детей?

— Нет, конечно. Члены Доктората тоже могут, если пожелают.

— Но… Как происходит градация?

— Все решает Совет Доктората. В клиниках врачи исследуют новорожденных и определяют их принадлежность к тому или иному классу. После этого они естественно помещаются в соответствующие данному классу условия — разное питание тренинг гормональное развитие — все под контролем.

— Но зачем?! — вырвалось у меня непроизвольно. — Для чего?! Какой в этом смысл?… Зачем жить… существовать так?!

— В чем же, по вашему, заключается смысл существования? — спокойно спросила она.

— Мы живем, чтобы любить! Любить и быть любимыми! Рожать детей, чтобы любить их, рожать от тех, кого мы любим!..

— Вы опять рассуждаете, как дитя своей эпохи, наводите глянец на обыкновенные животные инстинкты. Но ведь мы стоим на ступень выше животных, и тут вряд ли вы будете со мной спорить.

— Тут — нет, но…

— Вы говорите «Любить». Но что вы можете знать о любви матери и дочери, любви, в которую не вмешивается мужчина, не привносит ревности и боли? Разве не трогательна любовь девушки к своим маленьким сестрам?

— Вы не понимаете… — с тоской прошептала я. — Как вы можете понять любовь, живущую в самом сердце определяющую все ваше существование!.. Любовь, которая везде во всем!.. Она… она может ранить приносить страдания, но она может сделать вас счастливее всех на свете!.. Она может превратить пустырь в цветущий сад, простые слова сделать музыкой! Нет, вам не понять… ведь вы не знаете… не можете… Господи, Дональд, родной, как мне рассказать ей о том, что она не может даже представить!..

Возникла неловкая пауза. Наконец она проговорила.

— Ваша реакция женщины той эпохи сейчас вполне естественна… Но постарайтесь понять и нас, стоило ли отказываться от нашей свободы от нашего Возрождения и вновь вызвать к жизни тех, кто превращал нас в полуживотных?

— Как вы не можете понять!.. Только самые малоразвитые мужчины и женщины, самые тупые лишенные интеллекта, «воевали» друг с другом. В основном мы были любящими парами, из которых и состояло наше общество.

— Моя дорогая, — улыбнулась она, — вы или поразительно мало знаете о собственном мире или… Словом, те «тупые», о которых вы говорите, представляли собой подавляющее большинство. Ни как историк, ни как женщина, я не могу согласиться с тем, что мы должны были вновь воскресить, реанимировать прошлое. Примитивная стадия нашего развития навсегда канула в Вечность и настала новая эра в цивилизации. Женщина венец и основа всей жизни была какое-то время вынуждена искать мужчину для продолжения рода. Но время это кончилось. А вы дорогая хотели бы вновь восстановить этот бессмысленный и опасный процесс исключительно для сохранения сентиментальной шелухи? Не буду скрывать, что кое-какие из второстепенных, м-мм, удобств мы утратили. Вы, наверное, вскоре заметите, что мы менее изобретательны в механике и лишь скопировали то, что давно было изобретено мужчинами. Но нас это мало беспокоит, так как мы занимаемся в основном биологией и всем что с ней связано. Возможно, мужчины научили бы нас передвигаться в два раза быстрее или летать на Луну или искусно и массово истреблять друг друга, но за знания подобного рода не стоит платить возвратом к рабству. Нет, наш мир нам нравится (за исключением ничтожного числа Реакционисток). Вы видели Обслугу — они немного суетливы, но разве среди них есть печальные горестные лица? А Работницы, которых вы называете амазонками — разве они не пышут здоровьем красотой радостью и силой?

— Но ведь вы их обкрадываете! Вы украли у них право иметь детей!..

— Не стоит заниматься демагогией, моя дорогая. Разве ваша социальная система — «не обкрадывала» точно так же незамужних женщин? И вы не только давали им это чувствовать и знать, вы создали на этом всю структуру общества. У нас же иначе Работницы и Обслуга просто не знают, и их нисколько не гнетет чувство неполноценности. Материнство — функция Мам, и это для всех естественно.

— Вы же обокрали их? Каждая женщина имеет право любить!

Впервые за время нашей беседы я почувствовала ее раздражение.

— Вы продолжаете мыслить категориями своей эпохи, — довольно резко оборвала она меня. — Любовь, о которой вы говорите, существует исключительно в вашем воображении — ее придумали! Вам никогда не приходилось взглянуть на этот вопрос с другой стороны? Ведь вас, лично вас, никогда открыто не продавали и не покупали как вещь. Вам никогда не приходилось продавать себя первому встречному просто для того, чтобы прокормиться. Вам не приходит в голову поставить себя на место одной из тех несчастных, которые на протяжении веков корчились в агонии, подыхали, насилуемые завоевателями, а то и сжигали сами себя, чтобы избегнуть подобной страшной участи? Или тех, кого заживо хоронили с усопшим супругом… Или тех, кто всю жизнь томился в гаремах… Вот она — изнанка Романтизма. И так продолжалось из века в век, но больше никогда не повторится, это кончилось, однажды и насовсем. А вы пытаетесь меня убедить в том, что нам следовало бы вернуться к прошлому — выстрадать все заново…

— Но большинство из того, о чем вы сейчас говорили, было прошлым и для нас — попыталась я возразить, — мир становился все лучше.

— Вы полагаете? — усмехнулась она. — Может быть, наоборот, — мир стоял на заре нового всплеска варварства и вандализма?

— Если от зла можно избавиться, отбросив с ним все добро, то что же остается? Что осталось?

— Очень многое. Мужчина олицетворял собой начало конца. Мы нуждались в нем… да, он был нужен — лишь для того, чтобы рождались дети. Вся остальная его деятельность приносила миру лишь горе и страдания. Теперь мы научились обходиться без него, и нам стало гораздо легче жить.

— Значит, вы убеждены, что победили… саму Природу!

— А-а, — она досадливо тряхнула головой, — любое развитие любой цивилизации можно назвать «победой» над Природой. Или насилием над ней — вы ведь хотели произнести это слово, дорогая? Но, скажите, разве вы предпочли бы жить в пещере, чтобы ваши дети умирали от голода и холода?

— Но есть же какие-то незыблемые вещи, которые нельзя менять, ибо на них… ибо в них состоит… — я пыталась подобрать слова, но она неожиданно прервала меня.

На поляне перед коттеджем замелькали длинные тени. В вечерней тишине слышался хор женских голосов. Несколько минут мы молчали, пока пение не начало затихать и отдаляться все дальше и дальше замирая вдалеке.

— Как прекрасно! — с блаженной улыбкой вымолвила моя собеседница. — Ангелы не спели бы лучше! Это наши дети они счастливы и у них есть на то основание: они не вырастут в мире, где пришлось бы зависеть от злой или доброй воли мужчины им никогда не придется принадлежать хозяину. Вслушайтесь в их голоса! Дорогая, почему вы плачете?

— Я знаю это ужасно глупо, но, наверное, я плачу обо всем, что вы… утратили бы, окажись это явью, — сквозь слезы пробормотала я. — Вам никогда не встречались такие строки:

Чтобы любовь была нам дорога,

Пусть океаном будет час разлуки,

Пусть двое выходя на берега,

Один к другому простирают руки…

Неужели вы не чувствуете пустоту вашего мира? Неужели действительно не понимаете?

— Я знаю, дорогая, вы еще очень мало знакомы с нашей жизнью, но пора уже осознать, что можно создать прекрасный мир, в котором женщинам не надо драться между собой за крохи мужского внимания… — возразила она.

Мы говорили и говорили, пока за окном не стало совсем темно.

Она действительно много читала. Некоторые «куски» прошлого, даже целые эпохи, Она знала блестяще, кое-что из мною сказанного принимала с удивлением и признательностью, но ее взгляд на жизнь и общество был непоколебим. Она не чувствовала бесплодности этой жизни. Я для нее была лишь «продуктом эпохи Романтизма».

— Вы не можете отбросить от себя шелуху древних мифов, — продолжила она. — Вы рассуждаете о «полной» жизни и за образец берете несчастную женщину, связанную по рукам и ногам брачными цепями в собственном доме-клетке. И это, по-вашему, полная жизнь! Чушь дорогая! Ее обманывали, внушая, что она живет полной жизнью, обманывали, потому что это было выгодно мужчинам. Действительно, полная жизнь была бы очень короткой в любой форме вашего общества.

И прочее… и прочее… и прочее…

Вскоре появилась маленькая горничная и сказала, что мои ассистентки готовы меня забрать, как только потребуется. Однако была одна вещь, которую мне очень хотелось выяснить.

— Скажите, — попросила я собеседницу — как… как все произошло? Что случилось? Почему они все умерли?

— Случайно, дорогая. Совершенно случайно, но, надо сказать, эта случайность тоже была довольно характерной для того времени. Обыкновенное научное исследование, давшее неожиданный побочный результат, — вот и все.

— Но как?!

— Довольно любопытно, как бы, между делом. Вы когда-нибудь слышали о человеке по фамилии Перриган?

— Перриган? — переспросила я. — Нет, не припоминаю. Вряд ли, это довольно редкая фамилия я бы запомнила.

— Теперь она, конечно, очень известна. Доктор Перриган был биологом и разрабатывал средство для уничтожения крыс. Его в особенности интересовали коричневые крысы. Он хотел найти возбудителя заразы, которая истребила бы их полностью. За основу он взял колонию бактерий, вызывавших нередко летальный исход у кроликов, вернее несколько колоний, действующих очень избирательно. Эти бактерии постоянно изменялись, мутировали, давали бесконечное множество вариантов: их испробовали на кроликах в Австралии проводились опыты и в других местах, с небольшим, впрочем, успехом, пока не вывели более стойкий вид бактерий во Франции и сильно уменьшили количество кроликов в Европе. Взяв этот вид за основу. Перриган искусственно спровоцировал новую мутацию, и ему удалось создать бактерию, поражающую крыс. Он продолжал работу, пока не вывел род бактерий, поражавших только коричневых крыс. Свою задачу он выполнил. Проблема коричневых крыс была решена. Но дальше… произошло нечто непредвиденное, какой-то вид этих бактерий оказался гибельным для человека. Но, к сожалению, все обнаружилось слишком поздно. Когда этот вид оказался «на свободе» он стал распространяться со страшной скоростью, слишком большой, чтобы можно было предпринять какие-то эффективные меры защиты. Женщины оказались неподверженными этой болезни, а из мужчин чудом уцелело лишь несколько. Случайно уцелевшие были помещены в стерилизованные условия, но… Они не могли жить так вечно. В конце концов и эти несколько погибли.

У меня сразу возникло множество чисто профессиональных вопросов, но стоило мне задать первый, как она покачала головой.

— Боюсь, я ничем не смогу вам помочь, дорогая. Может быть, медики сочтут нужным рассказать поподробней.

По выражению ее лица я поняла, что она сильно в этом сомневается.

— Я понимаю. Просто несчастный случай… Другого объяснения не вижу… Разве что…

— Разве что рассматривать это как вторжение свыше.

— Вам не кажется, что это походит на святотатство? — помолчав, спросила я.

— Я просто подумала о Первородном грехе и о возможном его искоренении.

На это трудно было сразу ответить, и я лишь спросила:

— Вы можете сказать мне искренно, без притворства? Можете поклясться, что вам не кажется, будто живете вы в каком-то жутком кошмаре? В страшном сне? Вы никогда не ощущали ничего подобного?

— Никогда! Твердо и без колебаний ответила она. — Кошмар… страшный сон, — все это было, но теперь кончилось! Вслушайтесь!

До нас донеслись из парка поющие женские голоса. Теперь хор сопровождался оркестром… Голоса были мелодичны и красивы… Ни капли грусти, уныния — они звучали бодро, жизнерадостно, но… Бедняжки, как они могли понять!..

В комнату вошли мои ассистентки и помогли подняться на ноги. Я поблагодарила свою собеседницу за ее доброту и терпение. Она покачала головой и улыбнулась:

— Дорогая моя, это я у вас в долгу. За короткое время я столько узнала о жизни женщины в смешанном обществе, сколько не почерпнула бы из всех книг, которые мне суждено еще прочесть. Я надеюсь, дорогая, что врачи найдут способ помочь вам забыть все и жить счастливой, нормальной жизнью здесь, с нами.

Я медленно двинулась к выходу, поддерживаемая «карлицами». У двери я обернулась.

— Лаура! Многое из того, что вы говорили, — правда, но в целом… Вы даже не можете себе представить, как вы неправы! Скажите, вы ведь много читали. Разве никогда… в юности… вы не мечтали о Ромео?

— Нет, дорогая. Хотя я читала пьесу. Миленькая, забавная сказка. Кстати, я хотела бы знать, сколько мук принесла эта сказка несостоявшимся Джульеттам? Вы позволите, Джейн, теперь мне задать вопрос? Вы когда-нибудь видели серию картин Гойи, которая называется «Ужасы войны»?…

Розовая «скорая» привезла меня к блоку, напоминающему больше больницу, чем «Дом Материнства». В палате была всего одна койка, на которую меня и водрузили.

На следующее утро после обильного завтрака меня посетили трое незнакомых врачей. Примерно полчаса мы болтали о самых разных вещах. Стало ясно, что они осведомлены о содержании моего разговора с пожилой дамой и не прочь ответить на некоторые мои вопросы. Реплики с моей стороны вызвали у них восхищение, но к концу разговора настроение резко изменилось. Одна из них, с видом человека, приступившего к своим основным обязанностям, сказала:

— Вы поставили нас перед довольно сложной задачей. Ваши… гхм… соседки-Мамы, конечно, не очень восприимчивы к реакционистским взглядам… Хотя за довольно короткий срок вы сумели вызвать у них массу отрицательных эмоций… Но на представительниц иных классов вы можете оказать довольно сильное и, без всяких сомнений, вредное влияние. Дело не в ваших словах, а в самом вашем существовании. В этом нет вашей вины, но мы, честно говоря, не представляем, как женщина с вашим умом и образованием может приспособиться к примитивному и бездумному образу жизни Мамы. Вы этого просто не вынесете. Более того, условия вашего общества породили непреодолимый барьер в вашем восприятии и понимании нашей системы, так что рассчитывать на понимание и адаптацию не приходится. Это очевидно.

Как я могла спорить с ними? Перспектива провести остаток своих дней, завернутой в розовое одеяние, надушенной, убаюкиваемой сладкой музыкой и с регулируемыми интервалами производящей на свет выводок дочерей… такая перспектива неизбежно свела бы меня с ума в самый короткий срок.

— И что же теперь делать? — спросила я. — Вы можете довести эту… это тело до нормальных размеров?

— Вряд ли, — она с сомнением покачала головой. — Мы с этим никогда не сталкивались. Впрочем, даже если это возможно, вы вряд ли сумели бы адаптироваться в Докторате, и ваше реакционистское влияние стало бы представлять большую опасность.

— Что же теперь делать?

— Единственный выход, единственное, что мы можем вам предложить, это гипнотический курс, стирающий память. С вашего согласия, разумеется.

Когда до меня дошел смысл сказанного, я с трудом подавила приступ панического ужаса. «В конце концов, — твердила я себе, — все, ими сказанное, не выходит за рамки логики. Я должна успокоиться и постараться взглянуть на все со стороны…» Тем не менее прошло несколько минут, прежде чем я смогла подобрать слова для ответа…

— Вы предлагаете мне добровольное самоубийство, — сказала я. — Моя память — мой мозг, это… я сама. Утратив память, я исчезну, погибну точно так же, как если бы вы убили это… это тело.

Они молчали. Да и что они могли возразить?

Жить стоило только ради одной вещи… Жить и помнить, что ты любил меня. Дональд! И ты будешь жить во мне, пока я жива, пока помню тебя!.. Если же ты исчезнешь из моей памяти, ты… снова умрешь, снова и навсегда!

— Нет! — крикнула я. — Вы слышите? Нет! Не-е-ет!

В течение дня меня никто не беспокоил, кроме ассистенток, сгибавшихся под тяжестью подносов с едой. Когда они уходили и я оставалась одна, наедине со своими мыслями, мне было очень невесело в этой «компании».

— Честно говоря, — сказала мне одна из врачей во время утреннего разговора, — мы просто не видим другого выхода. — Она смотрела на меня с участием, и в ее тоне звучала жалость. — За все истекшее время после Великой Перемены ежегодная статистика психических срывов представляла для нас, пожалуй, самую серьезную проблему. Хотя женщины заняты работой, при этой полной занятости очень многие не выдерживали, не сумев адаптироваться. В вашем же случае… Мы даже не можем предложить вам какое-нибудь дело.

Я понимала, что она говорит правду. И я знала, что если вся эта галлюцинация все больше становившаяся реальностью, каким-то образом не прекратится, я буду в ловушке…

Весь бесконечно длинный день и всю последующую ночь я изо всех сил старалась вернуть себе ощущение отстраненности, которого мне удалось добиться в самом начале этого кошмара. Но у меня ничего не получалось. Логическая последовательность всего происходящего была незыблема… Ни одной бреши в цепи всех случившихся со мной событий.

Когда истекли двадцать четыре часа, данные мне на размышление, меня вновь посетило то же «трио».

— Мне кажется, я теперь лучше понимаю смысл вашего предложения. Вы предлагаете легкое и безболезненное забвение вместо тяжелого психического срыва и другого выхода не видите.

— Не видим, — подтвердила одна из них, а две другие молча кивнули. — Конечно, гипнотический курс невозможен без вашего добровольного участия.

— Я понимаю, что при сложившихся обстоятельствах было бы крайне неразумно с моей стороны отказаться от этого курса. И потому я… Да, я согласна, но при одном единственном условии.

Они уставились на меня с немым вопросом.

— Перед курсом гипноза вы должны испробовать другой курс. Я хочу, чтобы мне сделали инъекцию «чюнджиатина». Я хочу, чтобы она была точь-в-точь такая же, какую я получила там. Я могу точно назвать дозу. Видите ли, независимо от того, что со мной произошло — сильная ли это галлюцинация, или же нечто вроде «проекции подсознания», дающее сходный эффект, словом, неважно что, но это явно связано с названным препаратом. В этом я абсолютно уверена. Поэтому и подумала: если попытаться повторить все условия. Или убедить себя в том, что они повторены»? Может быть, появится хоть какой-то шанс на… Я… Я не знаю. Наверное, это звучит глупо, но… Даже если из этого ничего не выйдет, хуже не будет, хуже, чем теперь… для меня! Итак, вы… дадите мне этот шанс?

Совещались они недолго — несколько секунд торопливых реплик. Наконец, одна из них сказала:

— В конце концов почему бы и нет?…

— Думаю, никаких затруднений с санкцией на инъекцию в Докторате не будет, — кивнула другая. — Если вы хотите попробовать, то… Будет даже справедливо дать вам этот шанс. Но… на вашем месте я бы не очень на него рассчитывала…

Приблизительно в полдень полдюжины карлиц принялись лихорадочно убирать, мыть, чистить всю палату. Потом появилась еще одна, еле-еле возвышающаяся над «тролликом» с бутылочками, флаконами, колбами, который подкатили к моей кровати.

Появилось знакомое трио врачей. Одна из «карлиц» принялась закатывать мне рукава. Врач окинула меня добрым, участливым, но очень серьезным взглядом.

— Вы отдаете себе отчет в том, что это игра втемную?

— Отдаю. Но это мой единственный шанс. И я хочу его использовать, — твердо ответила я.

Она кивнула, взяла в руки шприц и наполнила его жидкостью из колбы, пока одна из карлиц протирала чем-то душистым мою окорокообразную ручищу. Подойдя вплотную ко мне со шприцем в руке, она остановилась в нерешительности.

— Не бойтесь, — попыталась я улыбнуться, — в любом случае здесь мне нечего терять.

Она молча кивнула, и я почувствовала, как игла вошла в вену…

Все изложенное выше я написала с определенной целью. Эти записи будут храниться в моем банковском сейфе до тех пор, пока не возникнут обстоятельства, могущие кое-что прояснить.

Я никому и никогда об этом не рассказывала. Весь отчет об эффекте «чюнджиатина» — отчет для доктора Хейлера, где я описываю свои ощущения просто как «свободное парение» в пространстве — выдуман от начала до конца. Подлинный отчет о том, что мне довелось испытать, изложен мною здесь, выше.

Я скрыла истину, потому что, придя в себя и, очутившись в своем настоящем теле, в своем настоящем мире, я не забыла ни одной подробности, ни одной малейшей детали из того, что довелось увидеть там. Все подробности помнились столь явственно, что я просто не могла от этого избавиться и выкинуть их из сознания. Это мучило меня, не оставляло в покое ни на секунду…

Я не решилась поделиться с доктором Хейлером своей тревогой… Он назначил мне курс лечения, только и всего.

Итак, до поры до времени я оставляю записи при себе.

Прокручивая в уме отдельные «куски» из всего случившегося, я все больше корю себя за то, что не спросила свою пожилую собеседницу о каких-то датах, именах… словом, о подробностях, которые можно было проверить и сравнить… Если бы, допустим, «Великая Перемена» началась два-три года назад (от момента моего эксперимента), тогда все страхи развеялись бы, так как обнаружилось бы явное несоответствие. Но, к сожалению, мне и в голову не пришло спросить об этом… Чем больше я думала обо всем, тем больше мне казалось, что одна такая деталь… Я вспомнила, что есть одна вещь, один «кусочек» информации оттуда, который можно проверить здесь. Я навела справки, и… Лучше бы я этого не делала. Но я должна была…

Итак, я выяснила:

Доктор Перриган существует. Он биолог и занимается экспериментами над кроликами и крысами…

Он довольно известен в своей среде, опубликовал ряд статей и научных работ о различного рода бактериях. Ни для кого не секрет, что он занимается выведением новой колонии бактерий, предназначенной для избирательного истребления грызунов вредителей, а именно коричневых крыс. В настоящее время он уже добился определенного успеха, вывел особый, до сих пор неизвестный вид, даже дал ему название — «мукосимборус», хотя не сумел пока обеспечить его стабильность и достаточную избирательную направленность действия, поэтому и не запустил вирус в «широкое производство»…

И, наконец, еще одно, последнее звено: я никогда не слышала об этом человеке и не подозревала о его существовании, пока пожилая дама в «моей галлюцинации» не произнесла его имени…

Я вновь и вновь пыталась сформулировать, что, в сущности, со мной произошло? Если допустить, что это было своего рода «предвидение», экскурс в будущее… То будущее, которое, как говорят, грядет. Тогда любой шаг, любая попытка хоть что-то предпринять, чтобы изменить его, обречена на провал. Но я сомневаюсь в существовании такой предопределенности: мне кажется, то, что было, и то, что происходит в данный момент, определяет то, что будет. Таким образом, должно быть бесконечное число вероятностей — вариантов возможного будущего, — каждая из которых определяется тем, что происходит в настоящем. И мне кажется, что под действием «чюнджиатина» я увидела одну из таких «вероятностей»…

Это можно рассматривать как «предупреждение» — что может произойти, если не пресечь, не остановить вовремя.

Сама идея столь чудовищна, столь неприемлема и ведет к такому кошмарному искажению нормального хода вещей, что не внять этому «предупреждению» я просто не в силах. И потому я на свои страх и риск беру на себя всю ответственность и, не посвящая никого в свои планы, постараюсь сделать все возможное, дабы описанный мною «мир» со всей его «структурой» никогда бы не смог превратиться в реальность. Если по каким-то причинам кто-то другой будет несправедливо обвинен в том, что он (или она) оказывал мне какое-либо содействие или хотя бы косвенно участвовал в том, что я собираюсь предпринять, этот документ должен служить ему защитой и оправданием. Поэтому он и составлен.

Я, Джейн Уотерлей, сама, без какого-либо давления с чьей бы то ни было стороны, по своей воле решила, что Доктору Перригану нельзя дать возможность продолжать его работу.

Джейн Уотерлей

… (число, месяц, год)

… (личная подпись)

Поверенный несколько секунд внимательно разглядывал подпись под документом, потом удовлетворенно кивнул головой.

— Итак, — произнес он, констатируя факт, — она села в свой автомобиль, и на полном ходу врезалась в машину Перригана, исход для него был трагический. Что ж… Из того немногого, что мне известно, я знаю одно: перед этим она сделала все возможное, чтобы убедить его прекратить свою работу, прекратить исследования в этой области. Конечно, она вряд ли могла рассчитывать на успех — трудно представить себе человека, отказывающегося от дела всей своей жизни из-за того, к чему он не мог отнестись иначе, как к шарлатанству. Таким образом, она должна была ясно представлять себе, на что идет, — это был преднамеренный поступок. И с этой точки зрения полицейские правы, считая, что она намеренно убила его. Но они не правы, полагая, что она подожгла дом и лабораторию с целью замести следы своего преступления. Из этого документа явствует совсем другое: она хотела ликвидировать все результаты исследований Перригана, — это очевидно и не подлежит сомнению… — Он вздохнул и с сожалением покачал головой — Бедная девочка! В последних строчках явно ощущается ее чувство долга. Да, теперь мне, пожалуй, все ясно, ясна причина. Она ведь и не пыталась отрицать, что именно она совершила. Единственное, но она скрыла от полицейских, это почему она так поступила. — Он помолчал, а потом добавил. — Так или иначе, слава богу, что этот документ существует, как бы там ни было, он спасет ей жизнь. Я буду крайне удивлен, если в данной ситуации не будет провозглашена явная невменяемость обвиняемой. Счастье, что она не успела поместить записки в сейф, как собиралась, да еще с приложенными инструкциями вскрыть лишь при условии возможного обвинения кого-то другого в убийстве Перригана…

На усталом морщинистом лице доктора Хейлера проступила горечь.

— Если кто и виноват во всем, то это я, — глухо сказал он. — Прежде всего я не должен был соглашаться и позволить ей принять этот чертов препарат. Но после смерти мужа она была буквально раздавлена горем. Старалась заполнить чем-то наступившую пустоту, отчаянно боролась с ней, работала как каторжная и… упросила меня. Вы ведь говорили с ней и знаете, как она умеет убеждать… Она видела в этом определенный шаг вперед, хотела принести пользу и… в общем, была права. Но мне следовало быть более внимательным, и я должен был заметить кое-что после эксперимента. Я и только я несу всю ответственность за случившееся!..

— М-мда, — задумчиво произнес поверенный. — Выдвигая этот аргумент в качестве основной линии защиты, вы, доктор Хейлер, многим рискуете и должны ясно понимать это. Я имею в виду вашу репутацию ученого.

— Возможно. Но это уже мои трудности. Главное — то, что я нес за нее ответственность, как, впрочем, и за любого из своего персонала. Никто не станет отрицать если бы я отказался от ее участия в эксперименте, ничего подобного бы не произошло. Кроме того, я считаю, что мы должны настаивать на статусе «временной невменяемости» в связи с тем, что ее мозг подвергся действию малоизученного наркотического препарата. Если мы добьемся такого вердикта, дело кончится помещением ее в психоневрологический комплекс для исследования и курса лечения — полагаю, курса непродолжительного и сравнительно легкого.

— Не берусь судить заранее. Конечно, мы можем предварительно побеседовать с прокурором и посмотреть, что он скажет… — не очень уверенным тоном произнес поверенный.

— Но это же единственное разумное решение! — воскликнул Хейлер. — Люди типа Джейн не совершают убийств, если они в здравом рассудке. Но если у них нет другого выхода… они делают это иначе — и уж, во всяком случае, они не убивают первого встречного, кого раньше никогда не знали. Наркотик — это очевидно — вызвал такого рода галлюцинацию, что бедняжка была уже не в силах видеть разницу между происходящим и тем, что может в принципе произойти. Она очутилась в состоянии, в котором приняла кажущуюся действительность за реально существующую, и в этом случае она действовала вполне адекватно ситуации!

— М-мм… да, пожалуй. Пожалуй, можно допустить, что все было именно так. Во всяком случае, меня вы как будто убедили… Почти… — Поверенный вновь осторожно дотронулся до лежащих перед ним листков бумаги. — Конечно, вся история выглядит совершенно фантастической, и вместе с тем… она написана с такой достоверностью. Хотел бы я знать… — он на секунду запнулся, — эта… это биологическое исключение мужского начала… У меня такое впечатление, что она относится к нему как к чему-то неправильному, крайне неестественному, нежелательному, но не невозможному. Конечно, для обычного, среднего человека, скажем так, обывателя, который не в состоянии выйти за общепринятые понятия о норме, об обычном и естественном развитии природы, это кажется полным абсурдом. Но вы… Как медик, как ученый… Вы тоже считаете это в принципе невозможным? Даже теоретически?

Доктор Хейлер нахмурился.

— Это более чем сложный вопрос, и ответить на него… — Он задумчиво покачал головой. — В принципе было бы неправильным категорически отрицать саму возможность этого. Рассматривая чисто абстрактную проблему, я могу представить себе несколько путей, впрочем… тоже чисто теоретических и пока не… Однако, если взять какую-то экстремальную ситуацию, которая спровоцировала бы резкий качественный «скачок» в данной области. Ну, скажем, «скачок» подобный расщеплению атомного ядра, тогда… Трудно сказать… — Он пожал плечами.

— Это именно то, что я и хотел услышать, — кивнул поверенный. — На данном этапе это, конечно, технически неосуществимо, но в принципе нельзя сказать, что полностью противоречит здравому смыслу. Скажем так это достаточно реально, чтобы временно повредить вполне здравый рассудок, произвести некий «сдвиг». Что касается нашей линии защиты, то тут близость (пусть абстрактная) миража, вызванного «чюнджиатином», к реальности нам очень на руку. Что касается меня, то должен признаться: эта «близость» порождает у меня странное ощущение…

Доктор кинул быстрый и острый взгляд на своего собеседника.

— Ну знаете! — усмехнулся он — Вы хотите убедить меня в том, что поверили во все это?! Впрочем — он опять усмехнулся, — если даже принять хоть на секунду это за… Тогда вы можете спать спокойно. Джейн бедняжка, добилась полного разрушения собственной иллюзии. С Перриганом покончено — его дом, лаборатория со всеми результатами проделанной работы превратились в пепел.

— М-мда, — как-то не очень уверенно кивнул поверенный. — И все же. Я чувствовал бы себя значительно спокойнее, если бы мы сумели проследить любой иной способ, благодаря которому она могла получить информацию о Перригане и его работе. — Он в очередной раз осторожно дотронулся до листков лежащих на столе. — Но, насколько я могу судить, никакого другого способа у нее не было, они никак не пересекались, разве что… Она когда-либо интересовалась областью биологии, в которой работал Перриган?

— Нет. Это я знаю совершенно точно, — твердо сказал Хейлер.

— Что ж, тогда один… М-мм неприятный аспект… во всяком случае, не до конца ясный, остается. М-мда… И есть еще одно. Возможно, вы сочтете это ребячеством… просто глупостью — и я уверен, время докажет вашу правоту, — но должен вам признаться, что я чувствовал бы себя гораздо… Словом, я испытывал бы меньшее беспокойство, если бы Джейн навела более тщательные справки обо всем перед тем, как начать действовать.

— Что вы имеете в виду? — озадаченно спросил Хейлер.

— Только одно: она упустила из виду одну маленькую деталь — не выяснила, есть ли у Перригана сын. Так вот у него есть сын. И этот сын, как выяснилось, проявляет огромный интерес к работе отца, по сути дела, хочет во что бы то ни стало продолжить прерванные трагической смертью исследования. Он уже объявил, что сделает все возможное, чтобы работа отца не пропала даром… Удалось сохранить несколько видов бактерии, чудом уцелевших при пожаре. Похвальное стремление, не правда ли? Вне всяких сомнений, его желание вызывает уважение, но… Честно говоря, я испытываю некоторое беспокойство, в особенности после того, как мне удалось выяснить, что, во-первых, он биохимик и имеет докторскую степень, и, во-вторых, носит — и это вполне естественно — ту же фамилию… фамилию своего отца. С вашего разрешения, он — Доктор Перриган…

СТРАННАЯ ИСТОРИЯ

В конце декабря 1966 года мистер Астер явился в солидную нотариальную контору «Кроптон, Дэггит и Хоув» по ее приглашению. Он был встречен вежливым молодым человеком не старше тридцати лет. Несмотря на молодость, мистер Фреттон уже был законным преемником господ Кроптона, Дэггита и Хоува на посту директора конторы.

Когда мистер Астер узнал от мистера Фреттона, что согласно завещанию покойного сэра Эндрью Винселла он наследует ни много ни мало шесть тысяч Обыкновенных Акций компании «Бритиш Винивил», до него не сразу дошел смысл этого сообщения. В завещании пояснялось, что настоящий дар сделан в знак признательности за неоценимую услугу, которую однажды мистер Астер оказал покойному. Какую именно услугу оказал мистер Астер, в завещании не говорилось, и, хотя мистер Фреттон, разумеется, не имел права интересоваться этим вопросом, он с трудом сдерживал свое любопытство.

Неожиданное счастье (каждая акция стоила 83 фунта 6 пенсов) привалило как раз вовремя. Незначительной части акций вполне хватило, чтобы урегулировать наиболее неотложные финансовые проблемы, и в процессе их решения мистеру Астеру пришлось неоднократно встречаться с мистером Фреттоном. Настало время, когда любопытство заставило мистера Фреттона переступить ту грань деловой скромности, которая требовалась от человека его профессии.

— Вы ведь не очень хорошо знали сэра Эндрью, не так ли? — как бы невзначай заметил он однажды.

Конечно, мистеру Астеру ничего не стояло пресечь подобные поползновения, но он и не подумал сделать это. Он задумчиво глядел на мистера Фреттона, о чем-то размышляя.

— Я виделся с сэром Эндрью всего один раз в жизни, — произнес он наконец, — и в течение каких-нибудь полутора часов.

— Так я и предполагал, — сказал мистер Фреттон, нисколько не заботясь о том, чтобы скрыть свое смущение. — В июне прошлого года, не так ли?

— Двадцать пятого, — уточнил мистер Астер.

— А до этого никогда?

— Ни до, ни после.

Мистер Фреттон покачал головой.

— В этой истории очень много странного. Послушайте, вы свободны завтра вечером?

Мистер Фреттон был свободен. На следующий день они встретились в клубе и после кофе удобно устроились в укромном уголке гостиной.

— По правде говоря, я бы чувствовал себя куда более счастливым, если бы в этой истории оказалось меньше странностей и загадок, которые я не могу понять… Во всем этом есть нечто из ряда вон выходящее, — задумчиво начал мистер Астер свой рассказ. — Впрочем, лучше по порядку. Вот как это произошло.

Несмотря на дождливое лето, вечер 25 июня был на редкость хорош. Наслаждаясь чудесной погодой, я неторопливо шел домой и только подумал: «Не заглянуть ли мне в ближайший кабачок пропустить рюмку виски», — как заметил этого старика. Схватившись за барьер, отделяющий тротуар Тенет-стрит от мостовой, он беспомощно и изумленно оглядывался. Конечно, в нашей части Лондона, особенно летом, можно встретить иностранца из любой части света. Вид у некоторых из них бывает довольно растерянный, но этот старик (на вид ему было за семьдесят) был не из туристов. Его очень хорошо характеризовало одно слово — «элегантность». Оно-то сразу и пришло мне на ум. Аккуратно подстриженная бородка клинышком, черная фетровая шляпа, превосходного покроя темный костюм, дорогие туфли и неброский, но изысканный галстук создавали законченный портрет джентльмена в наиболее полном смысле этого слова. Конечно, и людям его круга случается заглядывать в нашу часть города, хоть они и чувствуют себя здесь не в своей тарелке; но чтобы стоять вот так, на виду у всех, в одиночестве, изумленно оглядываясь по сторонам, — такое здесь увидишь не часто. Два-три прохожих бегло взглянули на незнакомца и, объяснив его состояние по-своему, прошли мимо. Я этого не сделал. На меня старик не произвел впечатления подвыпившего человека. Нет. Мне показалось, что он сильно испуган. Я остановился:

— Вам нездоровится? Если хотите, я найду такси.

Он растерянно обернулся, но не сразу увидел меня, будто я был неизмеримо далеко. Ему потребовалась минута, чтобы рассмотреть меня; еще больше времени и напряжения понадобилось ему для ответа.

— Не надо, — сказал он неуверенно, — не надо, благодарю вас. Я… я здоров.

Я почувствовал, что он чего-то недоговаривает. В словах старика не слышалось просьбы оставить его в покое, а раз уж я подошел, то не следовало бросать его на произвол судьбы.

— Вас что-то потрясло? — спросил я.

Не отрывая глаз от снующих по улице машин, он молча кивнул.

— Поблизости есть больница… — начал было я.

— Не надо, — повторил он вновь и снова отрицательно покачал головой. — Две-три минуты, и я приду в себя.

Он и на этот раз не попросил меня оставить его. Мне даже показалось, будто он не хочет, чтобы я уходил. Он все оглядывался. Потом напрягся, замер и с неподдельным изумлением уставился на свою одежду. Отпустив барьер, он поднял руку и взглянул на рукав. Затем поглядел на кисть руки — красивую, холеную, худую от старости, с усохшими суставами и вздувшимися голубыми венами. Мизинец украшало золотое кольцо с печаткой.

Кто из нас не слышал о «глазах, готовых выскочить из орбит»? Но прежде я никогда не видел, чтобы такое случалось на самом деле. Его глаза действительно готовы были выскочить из орбит, а поднятая рука вдруг задрожала. Он попытался что-то сказать, у меня возникло опасение, что его вот-вот хватит удар.

— Больница, — повторил я, но он снова отрицательно покачал головой.

Я просто не знал, что делать. Во всяком случае, присесть ему было необходимо. «Быть может, ему поможет рюмка коньяку?» — подумал я. Не ответив и на это мое предложение, он все же покорно последовал за мной через дорогу, в отель «Вилберн». Я усадил его и заказал две рюмки бренди. Отпустив официанта и повернувшись к своему незнакомцу, я увидел, что тот с ужасом смотрит в противоположный угол бара, в зеркало. Не отрывая от него взгляда, он снял шляпу, дрожащей рукой прикоснулся к бородке, к серебряным волосам и снова замер, все так же пристально вглядываясь в свое отражение.

Наконец принесли бренди. Добавив в рюмку содовой, он выпил ее залпом. Рука его перестала дрожать, и щеки порозовели. Неожиданно он встал, словно принял какое-то важное решение.

— Прошу прощения, я вернусь через минуту, — сказал он, пересек зал и… остановился у зеркала.

Он стоял минуты две почти вплотную к зеркалу и внимательно себя изучал. Затем вернулся к столику, если и не успокоенный, то несколько приободрившийся, и указал официанту на наши пустые рюмки.

— Я обязан перед вами извиниться, — произнес он, как-то странно глядя на меня. — Вы были чрезвычайно добры.

— Не стоит благодарности, — ответил я, — рад, что мог вам быть полезным. Вы, вероятно, испытали какое-то сильное потрясение?

— Не одно, — согласился он и тут же добавил: — До чего же порой правдоподобны бывают наши сны!

Я счел за лучшее промолчать, не имея понятия, что ответить на это.

— Сначала немного жутковато, — продолжал он с наигранной веселостью.

— Что с вами произошло? — спросил я, все еще ничего не понимая.

— Во всем виноват я сам. Только я, и никто другой… Но я так торопился, — объяснил он. — Я переходил дорогу позади трамвая… за ним оказался встречный… Наверное, он меня сшиб.

— Вот оно что, понятно… Где это произошло?

— В двух шагах отсюда. На Тенет-стрит.

— Но… но вы, кажется, не ранены, — заметил я, опешив.

— Похоже, что нет, — с сомнением в голосе согласился он, — кажется, не ранен.

На нем не было ни царапины, одежда его была в безупречном состоянии, а самое главное — трамвайные рельсы убрали с Тенет-стрит двадцать пять лет назад. Поразмыслив, я решил пока не говорить ему об этом. Официант принес рюмки. Старик сунул руку в жилетный карман и снова растерянно уставился в одну точку.

— Мои золотые! Мои часы! — воскликнул он.

Я протянул официанту банкнот в один фунт. Старик внимательно наблюдал, как тот отсчитывает мне сдачу.

— Извините меня, сэр, — сказал ему я, когда официант удалился, — но мне кажется, что испытанное вами потрясение вызвало провал в памяти. Помните ли… помните ли вы, кто вы такой?

Продолжая держать палец в жилетном кармане, он посмотрел на меня пристально и несколько подозрительно.

— Кто я такой? Я Эндрью Винселл. Живу здесь рядом, на Харт-стрит.

— Раньше здесь действительно была Харт-стрит, но ее переименовали в начале тридцатых годов, во всяком случае, еще до войны, — после некоторого колебания сказал я.

Если до этого казалось, что старик приободрился и пришел в себя, то после моих слов от его бодрости снова не осталось и следа. В течение нескольких минут он не проронил ни слова. Затем ощупал карман пиджака и достал бумажник с золотыми уголками и тиснеными инициалами «Э. В.». С удивлением взирая на бумажник, старик положил его на стол. Потом открыл его, из левого отделения вынул однофунтовую кредитку (при этом он озадаченно нахмурился), затем еще одну, пятифунтовую, которая озадачила его еще больше. Он снова молча полез в карман и вытащил элегантную записную книжку, одного цвета с бумажником. В нижнем правом углу можно было заметить все те же инициалы, а в верхнем было вытеснено: «Блокнот 1966». Старик долго разглядывал книжку, прежде чем обратил свой взор на меня.

— Девятьсот шестьдесят шестой? — спросил он, запинаясь.

— Именно, — подтвердил я.

Последовала продолжительная пауза.

— Не… не понимаю, — сказал он совсем по-детски. — Моя жизнь! Что стало с моей жизнью?!

На лице его появилось жалкое, убитое выражение. Я придвинул ему рюмку, и он отпил немного бренди.

— Господи! — простонал он, открыв записную книжку. — Все это слишком правдоподобно. Что, что со мной случилось?!

— Частичная потеря памяти, — заметил я сочувственно, — как известно, нередко наблюдается после потрясений. Обычно это скоро проходит. Загляните туда еще раз, — указал я на бумажник. — Быть может, вы обнаружите то, что поможет вам вспомнить…

После некоторого колебания он сунул руку в правое отделение бумажника. На свет появилась цветная любительская фотография семейной группы, в центре которой находился он сам, только пятью-шестью годами моложе, рядом — очень похожий на него мужчина лет сорока, две женщины помоложе и два подростка. За ухоженным газоном виднелся старинный особняк.

— Думаю, вам не приходится жаловаться на жизнь, — заметил я. — Похоже, что вы недурно прожили свой век.

За фотографией последовали три визитные карточки, на которых стояло только: «Сэр Эндрью Винселл», но не было никакого адреса. Кроме этого, там был еще конверт, адресованный сэру Эндрью Винселлу, Бритиш Пластик, Лондон. Он покачал головой, отхлебнул бренди, снова взглянул на конверт и невесело усмехнулся. Затем с заметным усилием взял себя в руки и решительно заявил:

— Это какой-то сон, глупый сон. Как бы проснуться? — Он закрыл глаза и произнес внятно: — Я Эндрью Винселл. Мне двадцать три года. Я живу на Харт-стрит, сорок восемь. Я ученик бухгалтера в фирме «Пенбери и Тралл». Сейчас двенадцатое июля 1906 года. Сегодня утром на Тенет-стрит меня сшиб трамвай. Наверное, поэтому меня преследуют галлюцинации. Ну, а теперь — хватит!

Он открыл глаза и искренне удивился тому, что я не исчез. Потом взглянул на конверт, и лицо его зло скривилось.

— «Сэр Эндрью Винселл»! — презрительно произнес он. — «Пластики». Что это, черт возьми, может означать?

— Естественно предположить, — сказал я, — что вы компаньон этой фирмы. Судя по всему, даже один из ее директоров.

— Но что такое пластики? — воскликнул он. — Это что же, имеет отношение к пластилину? С какой стати я стал бы заниматься этим?

Я колебался. Потрясение, каково бы оно ни было, вычеркнуло из его памяти полвека с лишним. Может быть, подумал я, разговор на близкую, важную для него и, несомненно, знакомую тему поможет вернуть ему память… Я постучал по крышке стола.

— Вот вам, к примеру, один из пластиков.

Он внимательно осмотрел крышку, даже поцарапал ее ногтем.

— Какой же это пластик? Ведь это совершенно твердое вещество, — заметил он.

Я попытался объяснить:

— Сначала было мягким, потом затвердело. Существует много различных пластиков. Пепельница, сиденье стула, эта ручка, обложка моей чековой книжки, плащ женщины за соседним столиком, ручка ее зонтика, сумочка, сотни предметов вокруг нас, и даже моя рубашка, — все это из пластика.

С возрастающим вниманием он переводил взгляд с одного предмета на другой. Наконец пристально поглядел на меня. Голос его едва заметно дрогнул, когда он повторил свой вопрос:

— Сейчас действительно 1966 год?

— Разумеется, — подтвердил я. — Если не верите своему собственному календарю, взгляните на календарь вон там, за стойкой бара.

— Ни одной лошади, — пробормотал он себе под нос. — Да и деревья в сквере слишком высоки… Сон иногда бывает последовательным. Но не до такой же степени…

С минуту он молчал, потом неожиданно воскликнул:

— Господи, господи, если все это в самом деле… — Он снова повернулся ко мне. Глаза его горели. — Расскажите подробнее об этих пластиках, — нетерпеливо потребовал он.

Я не химик и в пластиках разбираюсь не лучше, чем, скажем, первый встречный на улице, но он был так явно заинтересован, что я решил попытаться. Кроме того, я надеялся, что это поможет вернуть ему память. Я указал пальцем на пепельницу.

— Мне сдается, что это бакелит, один из самых первых термопластиков. Человек по фамилии Бакелит запатентовал его году так в… 1909. Это имеет какое-то отношение к фенолу и формальдегидам.

— Термопластик? — переспросил он. — Что это означает?

Я объяснил, как мог, то немногое, что было мне известно о молекулярных цепях, о их расположении, о полимеризации и тому подобных штуках, а также о некоторых наиболее характерных способах их применения. При этом у меня совсем не было чувства, что я «учу ученого». Вовсе нет. Напротив, он слушал с сосредоточенным вниманием и время от времени повторял то или иное слово, словно пытаясь лучше запомнить, его. Само собой разумеется, мне было в высшей степени лестно слышать, как он зазубривает сказанные слова, но я не мог обманываться — все это вряд ли способствовало возвращению его памяти.

Должно быть, мы — вернее, я — проговорили около часа. Наконец я заметил, что бодрость, появившаяся под воздействием двух рюмок бренди, иссякла и он снова чувствует себя скверно.

— Будет лучше, если я провожу вас домой, — сказал я. — Помните ли вы, где находится ваш дом?

— Харт-стрит, сорок восемь, — ответил он.

— Я говорю о вашем теперешнем доме, — настаивал я.

Он будто не слышал меня.

— Если бы только я смог все это вспомнить… если бы только я смог вспомнить, когда проснусь… — в отчаянии бормотал он. Неожиданно он снова взглянул на меня. — Как ваше имя?

Я ответил.

— Постараюсь запомнить, если мне это удастся, — уверил он меня с самым серьезным видом.

Перегнувшись через стол, я открыл его записную книжку и, как ожидал, обнаружил адрес: он жил где-то в районе Гросвенор-стрит. Сложив бумажник и книжку вместе, я сунул их ему в руку. Он машинально убрал их в карман и сидел с отрешенным видом, пока официант вызывал такси.

Пожилая горничная распахнула перед нами двери внушительной квартиры. Я посоветовал ей вызвать личного доктора сэра Эндрью, дождался его прихода и рассказал о происшествии.

На следующий вечер я позвонив и справился о здоровье старика. Мне ответили, что сэр Эндрью хорошо выспался, наутро проснулся немного усталым, но без каких-либо признаков провала памяти. Доктор не видел причин для беспокойства, сказали мне, поблагодарив за то, что я позаботился доставить старика домой. На этом разговор закончился. Откровенно говоря, я и не вспомнил об этой истории до самого декабря, когда в газетах появилось сообщение о его смерти.

Мистер Фреттон некоторое время молчал, попыхивая сигарой, и, наконец, высказал свое не очень-то глубокомысленное заключение:

— Странная история.

— То-то и оно, что странная, — согласился мистер Астер.

— Я хочу сказать, — пояснил мистер Фреттон, — что вы оказали ему немалую услугу, но, если позволите, все же не такую, чтобы ее оценивать в шесть тысяч акций, каждая из которых стоит по теперешнему курсу восемьдесят три фунта шесть пенсов.

— Вот именно, — согласился мистер Астер.

— Но самое странное, — продолжал мистер Фреттон, — что вы встретились с сэром Эндрью в прошлом году, а завещание было составлено и подписано им семь лет назад.

Некоторое время он снова занимался своей сигарой, потом сказал:

— Думаю, что я ничем не нарушу доверия своих клиентов, если сообщу вам, что и этому завещанию предшествовало другое, написанное двенадцатью годами раньше, в котором опять-таки имеется относящийся к вам пункт.

— Лично я уже отказался от желания что-нибудь понять, — сказал мистер Астер, — но если говорить о странных вещах, то, наверное, вам будет интересно взглянуть на это. — Он извлек из кармана записную книжку и достал из нее газетную вырезку. Это был некролог, озаглавленный; «Сэр Эндрью Винселл — пионер пластиков». «Интересно отметить, — говорилось в некрологе, — что в молодые годы ничто не говорило о будущем призвании сэра Эндрью. Он был обыкновенным учеником бухгалтера крупной фирмы «Пенбери и Тралл». Однако в 1906 году, в возрасте двадцати трех лет, он внезапно бросил службу и целиком посвятил себя химии. Спустя несколько лет им было сделано первое серьезное открытие, которое и послужило основанием для создания ныне могущественной компании».

— Гмм… — хмыкнул мистер Фреттон. — А известно ли вам, что его действительно сшиб трамвай на Тенет-стрит в 1906 году?

— Конечно, ведь он сам говорил мне об этом.

Мистер Фреттон покачал головой.

— Все это чрезвычайно странно, — заметил он.

— Да, очень странно, — согласился мистер Астер.

ГДЕ ЖЕ ТЫ ТЕПЕРЬ, О ГДЕ ЖЕ ТЫ, ПЕГГИ МАК-РОФФЕРТИ?

«О где же? — вот тот вопрос, которым постоянно задаются в крошечном коттеджике, что стоит на изумрудной травке Барранаклоха, там, где воды Слайв-Грэмпа стекают в болотистую низину. — О где же наша Пег? Где она — прелестная, как юная телочка, что пасется на солоноватых болотах, с глазами, подобными двум голубым лужицам на торфяном мху, со щечками розовее пионов в садике отца О'Крэкигана и с такими милыми и обворожительными манерами?! Сколько писем было написано ей с тех пор, как ушла она из дому, но ни на одно из них не пришло ответа, ибо неизвестен был нам адрес, по которому следовало слать ей эти письма. О горе нам! Горе!»

А случилось все вот как.

Однажды в коттеджик пришло письмо, адресованное мисс Маргарет Мак-Рафферти, и, после того как почтальон разъяснил ей, что таково принятое в высших сферах написание имени Пегги, она взяла его, взяла даже с некоторым волнением, ибо до сих пор еще никогда не получала личных писем. Когда Майкл, что сшивается в Канаде, Патрик, живущий в Америке, Кэтлин из Австралии и Брнджит из Ливерпуля в кои-то веки добирались до чернильницы, они всегда адресовали письма всем Мак-Рафферти скопом, дабы облегчить себе непосильный труд.

Кроме того, адрес был напечатан на машинке. Некоторое время Пегги любовалась конвертом, пока наконец Эйлин нетерпеливо не прикрикнула на нее:

— От кого это?

— Откуда ж мне знать? Я ведь его еще не распечатала, — огрызнулась Пегги.

— О том и речь, — отозвалась Эйлин.

Когда конверт был вскрыт, в нем оказалось не только письмо, но и денежное вложение в виде двадцати шиллингов. Рассмотрев все это, Пегги внимательно прочла письмо, начав с самого верха, где было напечатано название: «Попьюлэр Амальгемейтед Телевижн, лимитед», и без перерыва до подписи внизу страницы.

— Ну и что там говорится? — потребовала информации Эйлин.

— Какой-то парень хочет задать мне несколько вопросов, — ответила ей Пегги.

— Из полиции? — ни с того ни с сего спросила мама Пегги. — Что ты там еще натворила? Ну-ка подай его сюда!

В конце концов им все же удалось уловить смысл послания. Кто-то (не совсем ясно, кто именно) сообщил пишущему, что мисс Маргарет Мак-Рафферти, возможно, согласится принять участие в конкурсе, на котором произойдет раздача весьма ценных призов. Событие это будет иметь место в ратуше Баллилохриша. Пишущий надеялся, что мисс Маргарет сможет приехать туда и добавил, что необходимые подробности сообщат по получении от нее ответа. Пока же он просит принять один фунт стерлингов на покрытие дорожных расходов.

— Но ведь билет на автобус до Баллилохриша стоит всего лишь три шиллинга шесть пенсов, — сказала Пегги с недоумением.

— Ну, остальное ты сможешь отдать ему при встрече, — подала мысль Эйлин. — Или, что еще лучше, — продолжила она, подумав, — можно отдать не все. Хватит ему и двух шиллингов.

— А предположим, я не смогу ответить на вопросы, что тогда? — забеспокоилась Пегги.

— Прекрати, ради Бога! Подумаешь, делов-то! Проезд обойдется в три шиллинга шесть пенсов, ему отдать ради приличия два, еще три пенса уйдет на марку для ответа, это значит пять шиллингов десять пенсов, так что у тебя останется еще четырнадцать шиллингов и три пенса только за то, что ты смотаешься на автобусе до Баллилохриша и обратно…

— Но я терпеть не могу телевидения, — возразила Пегги. — Вот если бы это было кино…

— Поди ты со своим кино! Вечно ты отстаешь от моды! В наше время стать звездой телевидения любому охота.

— А мне — нет, — сказала Пегги. — Мне вот охота стать звездой кино.

— Ну, все равно, самое-то главное, чтоб тебя увидели, верно? Надо ж откуда-то начинать, — ответила ей Эйлин.

Итак, Пегги сообщила, что она принимает предложение. Однако выяснилось, что, кроме ответов на вопросы, процедура включала еще кое-что. Во-первых, состоялось нечто вроде чайной церемонии в местном отеле, где молодой ирландец, имевший какое-то отношение ко всему этому делу, весьма мило ухаживал за Пегги, сидя справа от нее, а другой молодой человек, сидевший слева, изо всех сил старался быть милым и услужливым, хотя это удавалось ему с большим трудом, ибо он был англичанином. После чая они все вместе отправились в ратушу, битком набитую проводами, камерами, слепящими прожекторами и всем наличным населением Баллилохриша.

К счастью, очередь до Пегги дошла не сразу, и она имела возможность внимательно ознакомиться с тем, какого типа вопросы задаются ее соперницам. Вопросы вовсе не были так страшны, как она опасалась; больше того, первый всегда был очень прост, второй — чуть потруднее, а третий еще трудней, так что те, кто не проваливался на первом, оскользались на втором, и Пегги здорово приободрилась. Наконец подошла ее очередь, и она заняла место на эстраде.

Мистер Хэссоп — тот, что задавал вопросы, — улыбнулся ей.

— Мисс Пегги Мак-Рафферти! Ну-с, Пегги, вам повезло — вам выпал жребий отвечать на географические вопросы, так что остается надеяться, что вы, Пегги, не лодырничали на уроках географии в школе.

— Да не так чтобы очень, — ответила Пегги, и ее ответ почему-то, казалось, подогрел настроение аудитории.

Отпустив еще пару шуточек, мистер Хэссоп наконец выдал свой первый вопрос:

— Сколько графств вашей прекрасной страны все еще стонут под иноземным ярмом и как они называются?

Ну, это было легче легкого. Аудитория бурно зааплодировала.

— Так, а теперь переплываем море и отправимся в Англию. Я хочу, чтоб вы назвали мне пять английских университетских городов.

С этим делом Пегги разделалась более чем хорошо, поскольку ей и в голову не пришло, что Оксфорд-Кембридж вовсе не один город, а два, так что у нее в списке оказалось на один город больше, чем надо.

— Ну а теперь перейдем к Америке…

Пегги сразу полегчало, когда она услышала про Америку. Отчасти потому, что в Америке находится Голливуд, но еще и потому, что помимо ее братишки Патрика, собиравшего в Детройте автомобили, два ее родных дяди состояли в рядах полиции Нью-Йорка, третий — в полиции Бостона, четвертый был пристрелен в Чикаго еще в старые добрые времена, а пятый постоянно проживал в местечке, называемом Сан-Квентин. Поэтому она очень интересовалась Америкой и вопрос выслушала со вниманием.

— Соединенные Штаты, — начал мистер Хэссоп, — как вам известно и как свидетельствует само это название, являются не одной страной, а союзом штатов. Я не собираюсь просить вас назвать их все — ха-ха! — но мне хочется, чтобы вы сказали, сколько именно штатов входит в этот союз. Не волнуйтесь. Помните: в этот вечер еще никто не ответил правильно на все три вопроса. Так что — вон там лежат призы, а вот тут — ваш шанс получить их. Итак, сколько же штатов объединены этим названием — США?

Пегги тщательно продумала свой ответ и теперь кончиком языка облизнула слегка пересохшие губы.

— Сорок восемь, — произнесла она.

Стеклянная кабинка, которая ограничивала возможность публики давать соревнующимся подсказки, защитила слух Пегги от почти единодушного вздоха разочарования. Чарли Хэссоп тоже натянул на лицо профессиональное выражение огорчения. Поскольку он кое-что разумел в сфере общения с публикой, а также потому, что был человеком добродушным и расположенным к своим жертвам, то и решил подыграть своей противнице.

— Вы сказали нам, что в США входят сорок восемь штатов. Вы уверены, что это именно то число, которое вы хотели назвать?

Пегги, сидя в своей стеклянной будочке, кивнула.

— Разумеется… но я не думаю, что с вашей стороны достойно прибегать к подобным, подвохам!

Мистер Хэссоп изгнал появившееся было на его лице выражение жалости.

— Не достойно?

— Нет, — решительно отозвалась Пегги. — Разве не вы только что разглагольствовали, будто у вас не будет вопросов с подковыркой? И разве сию минуту вы не пытались хитростью заставить меня произнести слово «пятьдесят»?

Мистер Хэссоп молча взирал на нее.

— Ну… — начал он было.

— Я сказала сорок восемь штатов и продолжаю это утверждать, — стояла на своем Пегги. — Сорок восемь штатов и две самоуправляющиеся территории, а также Федеральный округ Колумбия, — добавила она уверенно.

Глаза мистера Хэссопа буквально остекленели. Он открыл было рот для ответа, поколебался и почел за лучшее промолчать. Он знал, что именно написано в его вопроснике, но вероятность крайне неприятных последствий внезапно предстала перед ним во всей своей красе — она разверзлась волчьей ямой прямо у его ног. Взяв себя в руки, мистер Хэссоп попытался возвратить и былой апломб.

— Минуточку! — сказал он зрителям и быстро отошел в сторону, дабы посоветоваться с кем следует.

Когда весь спектакль кончился, присутствовавшие отправились обратно в местный отель ужинать, то есть все, кроме мистера Хэссопа, который удалился сразу же после того, как в весьма осторожных выражениях, поздравил Пегги.

— Мисс Мак-Рафферти, — произнес милый молодой ирландский джентльмен, который вновь оказался ее соседом, — я уже раньше убедился, что вы обладаете повышенной концентрацией нашего национального обаяния, так не могу ли я поздравить вас еще и с другим нашим даром — нашей национальной удачливостью?

— Вы потрясно добры ко мне, хотя должна признаться, что и остальные игроки почти все тоже были ирландцами, — ответила Пегги. — Кроме того, я знала, что права.

— Точно, вы знали, чем и доказали, что так же умны, как и прелестны, — согласился молодой человек. — Но в конце-то концов вам могли бы задать и совсем другой вопрос. — Он помялся и хмыкнул: — Бедный миляга Чарли. Как задавать хитрые вопросы он уже навострился вполне, а вот хитрый ответ для него стал весьма малоприятным уроком, и Чарли оказался на волосок от гибели. Пришлось ведь звонить в американское консульство в Дублине, так что от Чарли до сих пор идет пар.

— Вы что же, пытаетесь мне доказать, что его вопрос вовсе не заключал в себе подвоха, так, что ли? — накинулась на него Пегги.

Молодой человек долго и оценивающе смотрел на нее и решил, что будет благоразумнее сменить тему разговора.

— А что вы собираетесь делать со своей добычей? — спросил он.

— Ну, — сказала она, — у нас в Барранаклохе ведь нет электричества, но думаю, что морозильник можно использовать и просто для хранения кукурузы.

— Без сомнения, — согласился тот.

— Что же до бумажных салфеток, так ведь это просто приманка и все тут, — добавила Пегги.

— Вы имеете в виду годовое бесплатное снабжение «Прозрачными Удаляющими Косметику Салфетками Титании»? Я не вполне понимаю…

— А как же иначе! Разве не понятно, что они рассчитывают, будто я потрачу все свои денежки на ихнюю косму… косми… косметику, а они, значит, станут за это ее бесплатно удалять. Ну а я ничего подобного делать не собираюсь. Вот это и есть то, что в Америке зовут рэкетом, — объяснила она.

— Ах, об этом я не подумал, — отозвался юноша. — Ну а деньги? Надеюсь, тут-то все в порядке? — добавил он с беспокойством.

Пегги достала из сумочки чек, положила его на стол и разгладила рукой. Ирландец, она и молодой англичанин, сидевший по другую руку от Пегги, уважительно поглядели на бумажку.

— Еще бы! Вот это действительно мило с их стороны. Мое драгоценное сокровище. Половина куска, как говорят у них в Америке.

— Пятьсот фунтов куда больше, чем половина американского куска, и иметь их весьма приятно, — согласился молодой ирландец. — Но назвать это сокровищем, извините меня, вряд ли можно. В наши дни — тем более. И все же… без обложения налогами… в этом отношении мы даже впереди Америки. И что вы с ними сделаете?

— Ох, я сама уберусь в Америку и постараюсь устроиться в киноиндустрию — в киношку, как там говорят.

Молодой ирландец неодобрительно покачал головой.

— Вы имеете в виду телевидение? — сказал он. — Фильмы, они passes, вульгарны, vieux-jeux, старье.

— Не имею я в виду телевидение. Я имею в виду именно фильмы! — твердо сказала Пегги.

— Но послушайте… — воскликнул ирландец и принялся весьма красноречиво защищать свои взгляды.

Пегги слушала его спокойно и внимательно, но когда он кончил, сказала:

— Вы верны своим нанимателям, и все же я имею в виду именно фильмы.

— Но вы хоть кого-нибудь там знаете? — спросил он.

Пегги начала было цитировать длинный перечень своих дядей и кузенов, однако молодой ирландец тут же прервал ее:

— Нет, я говорю о ком-нибудь внутри самой отрасли, в самом Голливуде. Понимаете, хотя пятьсот фунтов и симпатичная сумма, но там вы на нее долго не продержитесь.

Пегги пришлось признать, что, насколько ей известно, никто из ее родственников в кинопромышленности не завязан.

— Что ж… — начал ирландец. Но именно в этот момент молодой англичанин, который уже давно приглядывался к Пегги, хоть и молчал, вдруг вклинился в разговор:

— Вы это серьезно — насчет кино? Там, знаете ли, очень суровая жизнь.

— А может быть, я буду лучше подготовлена к легкой жизни, если немножко постараюсь, — ответила Пегги.

— Весь Голливуд битком набит будущими звездами, которые пока что вынуждены принимать шляпы в гардеробах.

— И кое-кем, кому этого делать не пришлось, — смело парировала Пегги.

Молодой человек погрузился в задумчивость, но тут же вернулся к теме разговора.

— Слушайте, — сказал он, — вы вряд ли хорошо представляете себе, что вас ждет и во сколько это обойдется. А не лучше ли вам попробовать пробиться в английскую кинематографию и уж ее превратить в плацдарм для дальнейшего наступления?

— А это разве легче?

— Возможно. Случайно я знаком с одним режиссером.

— Ну-ну, — вмешался ирландец, — такой способ ухаживания давно ходит с бородой…

Англичанин игнорировал реплику.

— Его имя, — продолжал он, — Джордж Флойд…

— О да! Я о нем слышала, — сказала Пегги с явно возросшим интересом; — Это он сделал в Италии «Страсть на троих», да?

— Тот самый. Я могу представить вас ему. Конечно, я абсолютно ничего не в силах гарантировать, но из того, что он говорил вчера, я делаю вывод, что, возможно, вам стоило бы с ним познакомиться, если у вас есть желание.

— Ну еще бы! — воскликнула Пегги с восторгом.

— Э… послушай-ка, старина… — начал другой юноша, но англичанин решительно повернулся к нему:

— Не будь идиотом, Майкл! Разве ты не видишь, как складно все получается? Если Джордж Флойд возьмет ее, то это будет значить, что «Попьюлэр Амальгемейтед Телевижн» раскопала новую звезду экрана. И каждый раз, как будет упоминаться ее имя, сразу же после него будут сообщать, что это находка Поп. Ам. Теле. А это, знаешь ли, уже не шутка!.. Во всяком случае, вам стоит пока пойти на риск и поддержать девушку, доставить — в Лондон и на недельку поместить в хороший отель. Даже если Джордж ее не возьмет, твоя компания получит неплохую рекламу и таким образом ни пенни не потеряет на этой комбинации. Хотя полагаю, что Джордж возьмет наживку. По тому, что он говорил, можно заключить, что Пегги — как раз то, в чем он сейчас нуждается. И она фотогенична — я ведь смотрел по монитору.

Оба повернулись и долго изучали Пегги, на этот раз со строго профессиональных позиций. Наконец молодой ирландец сказал:

— Знаешь, а ведь у нее действительно кое-что есть! — и в его голосе прозвучала такая убежденность, что Пегги вспыхнула и продолжала краснеть до тех пор, пока не поняла, что тот обращался вовсе не к ней, а к своему коллеге.

Неделю спустя пришло другое и тоже напечатанное на машинке письмо, но только гораздо длиннее первого. После поздравлений по поводу одержанной Пегги победы се извещали, что предложение, представленное на обсуждение Совета «Попьюлэр Амальгемейтед Телевижн, лимитед» мистером Робинсом, которого она, без сомнения, не забыла, было одобрено. Поэтому Компания имеет удовольствие пригласить ее… и т. д. и т. п… и надеется, что следующие условия будут сочтены подходящими… машина заедет за ней в Барранаклох в восемь утра в среду 16-го…

К письму был приложен авиабилет от Дублина до Лондона с прикрепленной к нему записочкой от руки, гласившей: «Пока все идет как по маслу. Растормоши своего Иетса. Встречу в лондонском аэропорту. Билл Робинс».

Деревушку затопила волна возбуждения, которое слегка сдерживалось всеобщей неспособностью установить, что это за штука такая у Пегги — Йетс?

— Не важно, — сказала Эйлин после долгого раздумья, — похоже, это английская манера называть перманент. А им я займусь лично.

В среду, как и сообщалось в письме, прибыла машина, и Пегги укатила в ней куда элегантнее, чем кто-либо из более ранних эмигрантов, покидавших Барранаклох.

В вестибюле лондонского аэропорта Пегги ожидал мистер Робине, махавший ей рукой и пробившийся к ней сквозь поток пассажиров, чтобы поздороваться.

Пугающе ярко блеснула чья-то фотовспышка, и тут же Пегги была представлена крупной, весьма добродушно выглядевшей леди в черном костюме и боа из серебристой чернобурки.

— Миссис Трамп, — объяснил мистер Робине. — Функции миссис Трамп — быть вашим гидом, советником, приглядывать за вами вообще и отпугивать кобелей.

— Кобелей? — ошеломленно спросила Пегги.

— Кобелей, — подтвердил молодой человек. — Тут они кишмя кишат.

Теперь дошло и до Пегги.

— О, понимаю! Вы имеете в виду тех американцев, которые свистят? — спросила она.

— Ну с этого они только начинают. Хотя, должен вас предупредить, тут они ходят под всеми флагами.

Затем Пегги, мистер Робине, миссис Трамп и еще один несчастного вида человечек с фотокамерой, откликавшийся на имя Берт, набились в огромную машину и тронулись в путь.

— Наша публика здорово клюет на такие штуки, — сказал мистер Робине. — Примерно через час вам предстоит встреча с прессой. На послезавтра я договорился о свидании с Джорджем Флойдом. Но смотрите, ни единого слова о Флойде парням и девчонкам из прессы! Будьте осторожны и не проболтайтесь. Нельзя, чтобы Флойду показалось, будто мы на него давим. А еще у нас предусмотрено одноминутное интервью в вашей программе завтра вечером.

Однако нам необходимо получить кое-какие сведения о вас, каковые следует вручить прессе. Например, что мы можем сообщить им о вашей семье? Не играла ли она славной роли в истории? Может, в качестве солдат? Моряков? Исследователей?

Пегги подумала.

— Был у меня прапрапрадед. Его отправили в ссылку на какую-то там землю. Может, это сойдет за исследование?

— В общепринятом сейчас смысле — вряд ли. Да и прежде — тоже. Нет ли чего посовременнее?

Пегги снова задумалась.

— Может, сойдут братья моей мамаши? Они здорово насобачились поджигать дома англичан!

— Ну, пожалуй, это не совсем та точка зрения; подумайте еще, — уговаривал мистер Робине.

— Не знаю… О, конечно! Мой дядюшка Шон! Он так знаменит!

— А что он сделал? Уж не по фотографической ли части? — с надеждой спросил Берт.

— Не думаю. Но в конечном счете он позволил пристрелить себя другому очень знаменитому человеку по имени Аль Капоне, — сказала Пегги.

Отель «Консорт», куда они прибыли, действительно оказался весьма респектабельным заведением, но через фойе они пролетели будто безукоризненно слаженный авиационный клин, дабы избежать встречи с каким-нибудь дошлым журналистом, который мог попытаться захватить их врасплох; а потому они взлетели в лифте наверх, прежде чем Пегги удалось разглядеть фойе как следует.

— Неужто это и есть подъемник? — спросила она с любопытством.

— Пожалуй, хотя, если бы американцы и в самом деле изобрели его, он мог бы теперь именоваться Вертикальным Распределителем Населения. Но мы называем его лифтом, — ответил ей Берт.

Пройдя по коридору, покрытому толстой ковровой дорожкой, они остановились у двери с номером, где миссис Трамп внезапно впервые подала голос.

— Ну а теперь вы оба дуйте себе в гостиную. И постарайтесь не напиваться, — посоветовала она.

— У тебя есть только полчаса, Далей, не более, — напомнил ей мистер Робинс.

Они вошли в великолепную комнату, выдержанную преимущественно в серо-зеленых тонах с золотыми блестками. В ней уже была девушка в скромном черном платье, которая выкладывала на радужное переливчатое пуховое одеяло постели отличный серый костюм, зеленое шелковое платье и ослепительный белый вечерний туалет со шлейфом.

— Ну-ка, чтоб одна нога здесь, другая — там, Онор, — сказала миссис Трамп. — Наливай ванну. А ей лучше надеть зеленое.

Пегги подошла к кровати, взяла зеленое платье и приложила его к груди.

— Чудненькое платьице, миссис Трамп, и как раз на меня. Откуда вы узнали размеры?

— Мистер Робинс сообщил нам, а заодно и цвета, которые тебе идут. Вот мы и рискнули.

— Как это умно с вашей стороны! У вас, должно быть, огромный опыт обращения с такими девчонками, как я.

— Ну, не даром же у меня за плечами двенадцать лет работы с женщинами! — ответила миссис Трамп, с усилием стаскивая свой жакет и готовясь к дальнейшим действиям.

— Наверное, в Женском королевском корпусе?

— Нет, в Холлоуэй, — ответила миссис Трамп. — А теперь пошли, милочка, у нас слишком мало времени.

— Стой спокойно! — давал указания Берт, продолжая прыгать по ковру на четвереньках и даже ползать на животе.

— Ритуальный танец модерновых фотографов, — объяснил мистер Робинсон.

— Не надо поворачиваться ко мне всем лицом, — говорил Берт, стоя на коленях, — мне нужен поворот на три четверти. Вот так! — Он поелозил вокруг Пегги еще немного. — А теперь прими позу!

Пегги застыла в неподвижности. Берт устало опустил камеру.

— Слушай, не стесняйся меня. У вас в вашем Барранаклохе, что, никто и никогда камер не видал? — спросил он.

— Именно, — ответила Пегги.

— Ладно. Тогда начнем с общих принципов. Стой там, где стоишь. Заложи руки за спину. Сожми их покрепче. Теперь глянь в камеру. Вот так. А теперь постарайся как можно ближе свести локти и улыбнись. Нет, нет, пошире, покажи всем, сколько у тебя зубов. Тебе кажется, будто выходит что-то вроде ухмылки мертвеца? Не обращай внимания! Издатели журналов по искусству лучше тебя разбираются в таких делах. Ну вот, другое дело! Продолжай сводить локти, теперь глубокий вдох — самый глубокий, на какой способна. А получше не можешь? Ладно, глядится вроде нормально… а, сойдет…

Последовала ослепительная вспышка. Пегги расслабилась.

— Все в порядке?

— Ты не поверишь, — сказал Берт, — но мы можем дать Природе пару-другую очков вперед, это уж точно.

— Сколько шуму из-за какой-то фотки, — сказала Пегги.

Берт поглядел на нее:

— Mavourneen, да ты хоть разок видела настоящую фотографию? — Он вытащил фотожурнал для знатоков и перелистал несколько страниц. — Voila! — воскликнул он и передал ей журнал.

— О! — воскликнула девушка. — Уж не хочешь ли ты сказать, что и я буду выглядеть таким же образом?!

— Именно, черт побери, — заверил ее Берт.

Пегги не могла оторвать глаз от фото.

— Надо думать, что после таких упражнений она сейчас сильно страдает — это ведь называется, кажется, болезненной деформацией?

— Это, — сурово ответил ей Берт, — называется «шик-блеск», и если я еще раз услышу от вас, юная дева, подобную ересь и богохульство, я велю посадить вас на кол.

— Это то, что в Америке называется «палка в заднице»? — спросила Пегги.

Тут вмешался мистер Робинс.

— Пошли, — сказал он, — есть еще одно преступление, заслуживающее палки в задницу, — это заставить прессу ждать тебя. Ну а теперь вспомните, о чем мы говорили в машине. И держитесь подальше от выпивки. Она тут для того, чтобы размягчить их, а отнюдь не нас.

— Что ж, — сказал мистер Робинс, позволив себе расслабиться, — вот и все. Теперь можно и нам выпить. Миссис Трамп? Мисс Мак-Рафферти?

— Чуточку портвейна с лимоном, пожалуйста, — сказала миссис Трамп.

— Хайбол с хлебной водкой, — сказала Пегги.

Мистер Робинс нахмурился:

— Мисс Мак-Рафферти, ваши познания, видимо, весьма обширны, но они несколько бессистемны. Вам не следует смешивать продукты из разных стран. Я не стану об этом распространяться, а просто порекомендую вам продукцию нашего с вами соплеменника мистера Пимма.

Когда напитки доставили, Робине с наслаждением проглотил половину своей тройной порции виски.

— Недурно, Берт? — спросил он.

— Прилично, — согласился фотограф, правда без особого энтузиазма. — В общем не так уж плохо. Вы были весьма милы, mavourneen. Вас приняли.

Пегги слегка просветлела.

— Правда? В самом деле? А мне показалось, что большинство… самые главные… даже не заметили меня…

— Не верьте глазам своим, милочка. Они вас заметили. Впрочем, реакция мужчин не так уж важна. Вам следует опасаться своих сестричек, причем особенно тогда, когда они с вами любезны. А они этого как раз и не делали. — Берт опорожнил стакан и протянул его, чтоб получить новую порцию. — Забавно наблюдать проделки этих девиц. Существуют типы, которые выпускают когти уже за пятьдесят ярдов от вас; иные морщат нос, не доходя и двадцати; а подавляющее большинство вообще никак не выражает своего отношения, для них вы — всего лишь новое зерно, идущее на старые жернова. Но иногда вдруг появляется кто-то, кто на мгновение отшибает у них напрочь мозги… Потрясно видеть, что даже у такой публики вдруг вспыхивает искра священного огня. Sic transit treviter gloria mundi! — Берт вздохнул.

— In vino morbida, — лениво отозвался мистер Робине.

— Ты хочешь сказать tristitia, — поправил его Берт.

— Интересно, что означает эта бессмысленная болтовня? — фыркнула Пегги.

— Мгновения быстротечны, моя дорогая, — отозвался Берт. Он сел на пол прямо возле своего стула и поднял камеру. — Но несмотря на их быстрый полет, я все же могу зафиксировать их тень. И вот сейчас я хочу сделать два-три настоящих снимка.

— О Боже, я думала, все это уже позади, — взмолилась Пегги.

— Может, скоро и будет… но только не сейчас… и не совсем… — бормотал Берт, глядя в свой экспонометр.

Что ж, хоть все англичане и немного полоумные, но они все же были к ней добры и милы. Поэтому Пегги отставила свой стакан и поднялась. Она разгладила юбку, прошлась ладонью по волосам и приняла ту самую позу

— Вот так? — спросила она Берта.

— Нет! — отозвался Берт. — Как угодно, но только не так!..

На следующий день у Пегги было интервью на телевидении, и она надела свое белое парчовое платье. «Наша последняя победительница в конкурсе, которая вскоре будет одерживать победы и на экране»… И все опять были добры и милы с ней, так что казалось, будто все идет как надо.

Затем, уже на другой день, состоялся разговор с мистером Флойдом, который тоже оказался очень симпатичным, хоть сам визит безусловно был чем-то большим, чем обычное интервью. Пегги не ожидала, что ей без всякой подготовки придется ходить по комнате, садиться, вставать и делать то одно, то другое перед кинокамерами, однако мистер Флойд удовлетворенно улыбался, а мистер Робине, когда они вышли, потрепал ее по, плечу и сказал:

— Молодчина! Сейчас мне очень хочется выглядеть так, будто по тринадцатому каналу мне показали царство фей, но боюсь, меня все равно не поймут.

Жестом, великолепно известным в кино, Джордж Флойд запустил пальцы в пышную седеющую шевелюру.

— После этих проб вы просто не вправе не увидеть — в ней что-то есть, — настаивал он. — Она безусловно фотогенична, неплохо двигается, и еще в ней сквозит свежесть. Если она пока что мало знает об актерском мастерстве, так ведь и все прочие имеют об этом весьма отдаленное представление, зато девчонка еще не успела понахвататься дурацких наигрышей и штампов. Она умеет уловить мысль режиссера, во всяком случае, пытается это сделать. А главное — в ней есть обаяние. Нет, перспективная девчонка, и я хотел бы ее использовать.

Солли де Копф вытащил изо рта сигару.

— Согласен, в некоторых отношениях она по-своему хороша, но она не выглядит достаточно современной, а публика ждет именно этого. Да и говорит она как-то чудно, — добавил он.

— Несколько уроков дикции вполне справятся с этим недостатком. Девчонка — не дура, — ответил Джордж.

— Возможно. А что ты думаешь о ней, Аль? — обратился Солли к своему главному подручному.

Аль Форстер произнес, взвешивая каждое слово, будто произносил приговор:

— Смотрится она ничего себе. Рост подходящий, ножки первый сорт. Но, как вы и сказали, шеф, выглядит не современной. Хотя талия подходящая — около двадцати двух дюймов, полагаю. Это важно, остальные-то размерности подогнать куда легче. Я сказал бы, что она может подойти, шеф. Хотя, конечно, до Лолы ей далеко.

— Черт побери, да на фиг ей быть Лолой! — изумился Джордж.

— Поддельные Лолы — главная статья итальянского экспорта!.. Самое времечко выбросить на рынок кое-что новенькое, и она как раз может подойти.

— Новенькое? — с подозрением спросил Солли.

— Новенькое! — твердо повторил Джордж. — Приходит время, когда подобные вещи сами изживают себя. Это ты должен знать, Солли, — вспомни, что случилось с «Освети мое сердце прожектором». Казалось — верняк, этакое эпическое повествование о звезде из ночного клуба. Да только верняка не получилось — это была твоя девятая картина подобного рода. Знаете, сейчас самое время дать итальянской романтике чуток отдохнуть.

— Но ведь Италия себя еще не изжила! Она все еще приносит неплохие денежки! — запротестовал Солли де Копф. — Как раз сейчас Аль разыскивает подходы к штучке под названием «Камни Венеции», которую мы намечаем купить сразу же, едва только раздобудем копию и заставим автора подписать контракт. Ну а пока нам предстоит подобрать актеров для очередного секс-шоу, которое мы, можно сказать, уже заарканили. Понимаешь, у римлян — я говорю о древних римлянах, а не о нынешнем сброде — почему-то возник дефицит в бабах, так что они сварганили планчик — пригласили всю шпану из соседнего городка вроде как на пикник для гомиков, а сами послали отряд солдатни, который окружил жен тех парней и уволок их с собой. Здорово перспективный матерьяльчик, да к тому же еще и исторический. Я это дело проверил: чистая классика и вообще все о'кей. Конечно, придется подобрать новое название. Прямо безобразие, что этим писакам разрешается охранять свои заголовки — ты только представь себе, разве кто-нибудь мог бы пройти мимо фильма, который называется «Изнасилование сабинянок»?

— Что ж, — слегка отступил от своих позиций Джордж, — если тебе удастся поспеть вовремя, то зрелище целой сотни Лолочек, носящихся взад и вперед с воплями ужаса, да еще почти голых, даст нашей молодежи хороший повод для кайфа.

— Никаких сомнений и быть не может, Джордж. Это ведь вещь историческая, вроде как «Десять заповедей», ну и все остальное при ней! Сработает без промаха!

— Возможно, ты на этот раз и прав, Солли, но если ты проваландаешься в Италии дольше, чем следует, то получишь второй «Прожектор». Пришло время искать новый поворот!

Солли де Копф тяжело задумался.

— Что скажешь, Аль?

— Да может, оно и так, шеф. Бывает ведь, что кажется, будто они этот корм станут клевать вечно, а вдруг в один прекрасный день — бац, и все кончилось! — признал правоту противника Аль.

— И мы снова окажемся на мели, — добавил Джордж. — Слушай, Солли, когда-то нам удалось заставить публику всех возрастов и размеров год за годом ходить в киношку по два раза в неделю. А взгляни-ка на нашу промышленность сейчас!

— Ха! Долбаное телевидение! — прорычал Солли с застарелой ненавистью.

— А что мы сделали, чтоб побить телевидение? Черт, да ведь у них самих далеко не все ладно! Но постарались ли мы сохранить свою публику и удержать ее в кинотеатрах?

— Конечно, постарались! Разве мы им не дали широкого экрана и супервидения?

— Все, что мы дали, — это несколько технических фокусов и приемчиков для завлечения неискушенной молодежи. Мы сосредоточились на зеленых подростках и умственно недоразвитых, и вот эта публика у нас только и осталась, если исключить аудиторию нескольких по-настоящему значительных фильмов. Мы позволили всей массе зрителей среднего возраста уйти от нас и не сделали ни единой серьезной попытки удержать их при себе.

— И что же? Ты, как всегда, преувеличиваешь, Джордж, но в том, что ты говоришь, смысл все же есть.

— А вот что, Солли. В мире еще существуют люди среднего возраста, фактически их численность даже больше, чем раньше, но на них никто не обращает внимания. Все дерутся между собой за право стричь юных барашков: ми, звукозапись, безголосые певцы с микрофонами, владельцы экспресс-баров, пивнушек с джазом, порножурнальчиков, я даже не исключаю, что телевидение тоже наворачивает немалый процент дерьма для подростков. А рядом лежит колоссальный рынок — огромный слой пожилых, для которых практически никто ничего не делает. А ведь это та самая возрастная категория, что принесла нашей промышленности миллионы, штурмуя кинозалы и проливая слезы! Вспомните: «Живи с улыбкой», «Роза Трайли», «Лилия из Килларни», «Дядюшка Долгоног», «Вечером во ржи» и так далее. Этого они жаждут и сейчас, Солли, — комка в горле, слез умиления, чьей-то доброй руки на сердечных струнах. Дай им то, чего они хотят, и они проглотят наживку вместе с крючком. Мы вернем их в кинотеатры, и они будут рыдать, стоя в проходах! И думаю, эта девчонка нам поможет.

— Ты имеешь в виду ремейки? — произнес Солли задумчиво.

— Нет, — ответил Джордж, — это была бы ошибка, за которую многие уже поплатились. Возрастная группа, на которую мы нацелены, осталась прежней, с теми же эмоциональными факторами, но она вышла уже из другого поколения, так что спусковые механизмы эмоций тут иные, не совсем те, что были у прежних взрослых. Нам еще предстоит вычислить, каковы эти механизмы — иначе мы получим просто сентиментальную белиберду.

— Ха! — снова произнес Солли, отнюдь еще не убежденный. — А ты что думаешь, Аль?

— Что-то в этом есть, шеф, — произнес Аль. Он с интересом поглядел на Джорджа. — Значит, предлагаешь делать фильмы про любовь, но не сексуальные, а романтические? Что ж, такой поворот не исключен.

— Еще бы не исключен! Женщина, способная рыдать на собственной свадьбе, — фигура почти фольклорная. Как я уже говорил, мы не собираемся возбуждать сладкую сердечную боль теми же самыми средствами, которыми пользовались в двадцатых годах, но я чертовски уверен, что если найти нужный поворот, благодаря которому удастся возродить извечную кельтскую ностальгию, удача придет наверняка.

— Гм-м… Вряд ли тебе добиться штурма билетных касс с таким именем, как Маргарет Мак-Рафферти, верно ведь, Аль? — заметил Солли.

— Это уж точно, шеф, — поддержал его, Аль. — Ну а как, скажем, насчет Конни O'Mapa? — предложил он.

— Нет, — решительно возразил Джордж, — это именно то, чего мы должны всячески избегать. Такое имя имеет определенную временную привязку, подобно Пегги О'Нил, Грейси Филд или Китти О'Ши. Слишком простонародно. Имя должно иметь шарм и даже оттенок чего-то сказочного… Но вы себя не утруждайте. Я его уже выбрал.

— И как же? — спросил Аль.

— Дейрдра Шилшон, — торжественно объявил Джордж.

— А ну-ка, еще раз, — попросил де Копф.

Джордж написал имя крупными печатными буквами и передал карточку Солли. Солли де Копф сосредоточенно нахмурил брови.

— Аль, я не понимаю, как из такого сочетания букв, как, например, «seen», получается окончание «шон», — обратился он к своему помощнику, заглядывавшему ему через плечо.

— Ирландцы большие мастера на эти штучки, — объяснил Джордж.

— Да, в этом имени есть класс, — согласился Аль, — но только оно никуда не годится. Безнадега! Ты только посмотри, как ирландцы произносят имя Диана… впрочем, это еще ничего… а имя Мэри, уж если на то пошло! Маленькое смещение акцента, и наша девица превратится в Да-а-йдрии Ши-и-лсин.

Де Копф, однако, все еще продолжал изучать карточку.

— А мне нравится, — сказал он. — Отлично смотрится!

— Но, шеф…

— Я знаю, Аль. Остынь. Если клиенты хотят именовать Диану Дайаанн, а эту — Даай-дрии, то какого черта! Они выкладывают денежки и за это имеют право называть артистов как им вздумается, верно? А смотрится отлично!

— Что ж, вам решать, шеф. Однако есть вещи и поважнее имени, — отозвался Аль.

— Она готова отправиться в Маринштейн, — тут же перебил его Джордж.

— Ха! На это все готовы! — заметил де Копф.

— И готова оплатить тамошний курс обучения, — продолжал Джордж.

— Вот это уже лучше, — оживился Солли.

— Но на оплату издержек на проживание у нее денег не хватит.

— Вот это жаль! — сказал Солли де Копф.

— Однако «Поп. Амаль. Теле.» готова оплатить их в качестве своего будущего взноса, — закончил Джордж.

Брови Солли де Копфа поползли вниз и сошлись на переносице.

— А какого дьявола они лезут в это дело? — требовательно вопросил он.

— Так ведь они открыли ее на одном из своих конкурсов, — пояснил Джордж.

Солли продолжал хмуриться.

— Стало быть, они собираются прикарманивать наших звезд еще до того, как те станут звездами? — взревел он. — Черта с два у них пройдет такой номер! Аль, присмотри, чтоб эта деваха получила контракт — опционный, разумеется, зависящий от получения ею маринштейнского диплома и нашего конечного одобрения — это чтоб себе особо рук не связывать. Оплатим ей проживание, и позаботься, чтоб это действительно был хороший отель, а не та дыра, которую выбрала бы ей шпана из «Теле.» Запиши девчонку на соответствующий курс и вели ребятам из рекламы, пусть тотчас начинают над ней работать. Да не забудь дать знать в Маринштейн, что мы ожидаем десятипроцентной скидки! Все усек?

— Еще бы, шеф. Сию минуту, шеф, — сказал Аль уже от дверей.

Солли де Копф повернулся к Джорджу.

— Ну, получай свою звезду, — сказал он. — А какой сюжет у тебя для нее подготовлен?

— Его еще предстоит написать, — сознался Джордж. — Но это нетрудно. Самое главное — мне нужна она. Это будет прелестная colleen с непосредственностью ребенка, с золотым сердцем и так далее и тому подобное на фоне изумрудных полей, пурпурных туманов, ползущих со склонов гор, и голубых дымков, поднимающихся с крыш домишек. Она легкоранима и бесхитростна, она поет грустные песенки, пока доит коров, но в ней присутствует наследственная врожденная мудрость, понимание тайн жизни и смерти, способность дарить нежную любовь овечкам и верить в реальность гномов. У нес будет брат — буйный, беспутный малый, который попадает в неприятную историю, связанную с контрабандой бомб через границу, и она — осиротевшая, невинная, измученная, с горестными воплями пойдет молить за него. И когда она увидит этого офицера…

— Какого еще офицера? — осведомился Солли де Копф.

— Того, который арестовывал брата, разумеется!.. И когда она встречает его, старая, как сама жизнь, искра…

— А вот и он, — сказала девушка, сидевшая рядом с Пегги. — Вот это и есть Маринштейн!

Пегги поглядела в иллюминатор. Под чуть наклоненным крылом самолета лежала россыпь белоснежных домиков с розовыми крышами, жмущаяся к берегу широкой излучины реки. На некотором расстоянии от реки поднимался к небу огромный обрывистый каменный массив, а из него вырастал замок с башнями и башенками, амбразурами и знаменами, развеваемыми ветерком. Это был замок Маринштейн, охраняющий уже более двенадцати столетий свой город и все десять квадратных миль княжеских владений.

— Прямо дух захватывает, верно? Маринштейн, подумать только! — выдала на одном дыхании соседка Пегги.

Самолет коснулся земли, помчался по бетонной полосе и остановился перед зданием аэровокзала. Послышались возгласы, заглушавшие шум сбора вещей, и пассажиры начали выходить наружу. Сойдя с трапа, Пегги замерла и огляделась.

Вид был волшебный, залитый ярким и теплым солнечным светом. На заднем плане высилась каменная скала и замок на ней, доминировавшие над всем остальным ландшафтом. На первом же плане стояло белое, сверкающее, как коралловый песок, ранящее своей белизной глаза здание аэровокзала, чью центральную башню украшала гигантская, но при этом здорово похудевшая и постройневшая версия Венеры Милосской. Перед аэровокзалом на высоком флагштоке колыхался герцогский штандарт, а вдоль ослепительного фасада бежала надпись на двух языках:

BIENVENU A MARINSTEIN — Маринштейн — город красоты

SITE DE BEAUTE — приветствует вас

В багажном зале кишели товарки Пегги по путешествию. Единственными мужчинами, которые изредка попадались в поле зрения, были носильщики в белых куртках. Один из них заметил яркие наклейки на чемоданах Пегги, кинулся к ней и повел. к выходу.

— La voiture de ma'mselle Shilsen! — внушительно возопил он.

Чуть ли не половина присутствовавших при этом зрелище прекратила болтовню и выпучилась на Пегги с выражением благоговейного трепета, зависти или трезвого расчета. Реклама прожужжала все уши о новой находке «Плантагенет Филмз», а фотографии Пегги широко циркулировали повсюду. Сообщались детали контракта Пегги, которые в газетах выглядели куда солиднее, чем в соглашении, подписанном ею с фирмой. Поэтому имя «Дейрдра Шилшон» уже приобрело широкую известность среди тех, кто внимательно следит за делами такого рода.

Шикарная машина подкатила к тротуару. Носильщик помог Пегги войти в нее, а через мгновение она уже подъезжала к «Гранд Отель Нарцисс», который прилепился к склону горы чуть пониже самого замка. Там ее ввели в изысканно отделанную комнату с балконом, утопающим в цветах, с которого открывался вид на город, на его заречную часть и на широкую равнину, лежавшую за рекой. А еще там была ванная комната цвета розовых лепестков, с большими банками цветных солей, флаконами эссенций, бочоночками пудры, сверкающая хромированной арматурой и с огромными, всегда подогретыми полотенцами. Такое великолепие превосходило все, что Пегги когда-либо могла вообразить себе. Горничная тут же принялась наполнять ванну. Пегги сбросила одежду и вытянулась в ванне, похожей на перламутровую внутреннюю поверхность раковины, ощущая никогда еще не испытанное блаженство…

Звук гонга заставил ее с сожалением покинуть ванну. Войдя в спальню, Пегги надела длинное белое платье, которое она носила во время своего телевизионного интервью, и спустилась вниз к обеду.

Ужасно непривычно сидеть в роскошной столовой, где мужчинами были одни официанты, а все леди проводили время в более или менее явном рассматривании друг дружки!.. Впрочем, все это быстро надоедало. Поэтому, когда официант предложил Пегги выпить кофе на террасе, она охотно последовала его совету.

Солнце уже час как зашло. Лунный серп стоял совсем высоко, и река отражала его блеск. На острове посредине реки возвышался изящный дворец, где скрытые огни освещали снежно-белую статую, стоявшую как бы в нерешительности и державшую в руке яблоко. Пегги приняла ее за Еву, но хотя скульптор имел в виду Атланту, ошибка была не так уж велика.

Сам город сиял светлячками огоньков; небольшие неоновые вывески, слишком далекие, чтоб их можно было прочесть, весело подмигивали Пегги. Еще дальше залитая светом Венера на башне аэропорта вставала над городом, как призрак. А за ней — черная громада скалы и освещенные башни замка, будто повисшие в небе. Пегги радостно вздохнула.

— Все это похоже на волшебство… Впрочем, должно быть, так оно и есть, — прошептала она.

Одинокая, заметно более пожилая женщина, сидевшая за соседним столиком, небрежно оглядела Пегги.

— Вы тут, должно быть, недавно? — спросила она.

Пегги призналась, что только что приехала.

— Хотела бы я быть на вашем месте… А еще лучше не видеть всего этого никогда в жизни, — сказала леди. — Я-то здесь в седьмой раз — больше чем достаточно!

— А мне кажется, тут славно, — ответила Пегги, — но если вам здесь не нравится, зачем же вообще сюда возвращаться?

— Потому что сюда приехали мои друзья — для ежегодной «подгонки». Возможно, вы слышали о Джонсах?

— Не знаю я никаких Джонсов, — ответила Пегги. — Это и есть ваши друзья?

— Это люди, с которыми мне приходится жить, — сказала женщина. Она снова поглядела на Пегги. — Вы еще очень молоды, моя милая, поэтому пока они для вас не представляют интереса, но позже вы с ними обязательно познакомитесь где-нибудь в обществе.

Пегги поняла, что ответа от нее не ждут, а потому сменила тему.

— Вы американка? — спросила она. — Должно быть, это прекрасно — быть американкой. У меня там уймища родственников, которых я никогда не видала. Однако я жуть как надеюсь, что скоро попаду в Америку.

— Можете забрать ее себе целиком, — ответила леди. — Лично я предпочитаю Париж.

Внезапно освещение изменилось, и, взглянув вверх, Пегги увидела, что замок теперь окутан персиковым сиянием.

— О, как это прекрасно!.. Совсем будто сказочный дворец! — воскликнула она.

— Еще бы! — ответила леди без всякого энтузиазма. — Таков замысел.

— Как все это романтично, — отозвалась Пегги. — Луна… и эта река… и освещение… и удивительный запах всех этих цветов…

— По пятничным вечерам они дают «Шагни» номер семь, — объяснила леди. — Завтра же будет ревиганоская «Ярость» — немного вульгарно, но, полагаю, в субботние вечера вообще все деградирует, не так ли? Думаю, это связано с возросшим потребительским потенциалом слоев населения с низкими доходами. Воскресенья всегда лучше — дают котинсоновского «Истинноверующего», а это как-то очищает. Духи распыляются из бойниц, — пояснила она, — за исключением того времени, когда ветер дует в другую сторону. Тогда распыление идет с башни аэропорта.

«Наша великая профессия (так незабываемо выразилась мадам Петиция Шалин в своей речи на торжественном ужине Международной Ассоциации Практикующих Косметологов), наше высокое Призвание, есть нечто несравненно более значительное, нежели просто отрасль промышленности. Действительно, ее можно назвать Духовной Силой, которая пробуждает в женщинах Веру. Слезно, слезно, еще со времен, предшествовавших первым лучам рассвета нашей истории, возносили свои мольбы несчастные женщины о ниспослании им Красоты… но эти молитвы редко воплощались в реальность… Однако теперь именно нам вручена сила, способная осуществить эти мольбы и дать покой миллионам наших бедных сестер, И эта возвышенная мысль, мои друзья…»

Доказательством существования новой Веры являются флакончики, горшочки, коробочки и тюбики фирмы «Соратники Красоты Летиции Шалин», украшающие витрины магазинов, туалетные столики и дамские косметички от Сиэтла до Хельсинки и от Лиссабона до Токио; их можно обнаружить даже (хотя только марки, вышедшие из моды, и совсем по другим ценам) в каком-нибудь Омске. Элегантные святилища Шалин, расположенные с точным учетом цен на недвижимость, соблазнительно сверкают в Нью-Йорке, Лондоне, Рио, Париже, Риме и еще в дюжине крупнейших городов мира; это административные центры Империи, которая бешено ненавидит конкурентов, но уже не находит новых миров для завоевания.

В офисах и салонах этих зданий работа по воплощению Красоты идет в лихорадочном и истощающем нервы темпе, ибо здесь всегда существует возможность, что лично Летиция Шалин (она же Леттис Шукельман, согласно паспортным данным) в любую минуту может свалиться с чистого неба в сопровождении своих палачей и необыкновенно эффективных экспертов.

И все же, несмотря на наличие эффективнейшей системы управления и доведенного до блеска умения выдавливать соки, предел экспансии (если не считать незначительных подвижек, в результате поедания какого-нибудь зазевавшегося мелкого конкурента) был достигнут. Во всяком случае, так казалось до тех пор, пока дочка Летиции — мисс Кэти Шукельман (или Шалин) не вышла замуж за обедневшего европейца и таким образом не превратилась в Ее Светлость Великую Герцогиню Катерину Маринштейнскую.

Кэти не довелось повидать Маринштейн до того, как. она вышла замуж за герцога, а когда она его увидела, то испытала чувство, близкое к шоку. У замка был весьма романтический облик, но в смысле комфорта он подходил для жилья не больше, чем квартира, переделанная из нескольких пещер. Да и сам городок пришел в полный упадок, и его жители были заняты почти исключительно попрошайничеством, сном, совокуплением и беспробудным пьянством. На остальной территории герцогства положение было не лучше, за исключением того, что просить милостыню там вообще было не у кого.

Других Великих Герцогинь в аналогичной ситуации просто-напросто стошнило бы и они поспешили бы убраться в какой-нибудь более оборудованный для красивой жизни город. Но Кэти происходила из предприимчивой семейки. Еще сидя на пользующихся всемирной известностью материнских коленях, она впитала в себя не только религию Красоты, но и весьма полезные рабочие принципы Большого Бизнеса, необходимые для той, кому позднее надлежало стать владетельницей значительной части капитала «Петиция Шалин» и многочисленных дочерних предприятий.

И когда она, устроившись в амбразуре башни своего замка, глядела на обветшалый Маринштейн, в душе герцогини вдруг зазвучало эхо того предпринимательского идеализма, который когда-то воодушевил ее мать излить благословение Красоты на женщин всего мира. После часового раздумья Кэти нашла точнее решение своей проблемы.

— Мамаша, — сказала она, обращаясь к отсутствовавшей родительнице с помощью Мирового Духа, — мамаша, лапочка, хоть ты и не дура, но думаю, и у тебя есть кое-какие незаштопанные прорехи в делах. Пока, во всяком случае.

И она тотчас велела позвать к себе секретаршу, которой тут же начала диктовать письма.

Уже через три месяца место для будущего аэропорта было выровнено и началась укладка бетонной полосы; Великая Герцогиня торжественно заложила камень в фундамент своего первого первоклассного отеля; невиданные здесь. машины начали прокладывать дренажные канавы вдоль улиц, а обыватели Маринштейна стали посещать курсы по проблемам гигиены и гражданских обязанностей.

Через пять лет в дополнение к двум первоклассным отелям в городе появились два второклассных и еще три строились, так как Великой Герцогине пришло в голову, что наряду со Всеохватывающей Красотой она может обеспечивать клиентов более узкоспециализированными частными красотами, а также обучать, как ими пользоваться и развивать их. Таким-то образом тут появилось более полудюжины salles, cliniques и ecoles, как временных, так и постоянных, а маринштейнцы после весьма сурового обучения стали проникаться основами экономической теории, провозглашающей важность охраны тайны источников появления золотых яиц.

Через десять лет это был чистенький, но все еще живописный городок — Университет Красоты с международной репутацией, богатейшей клиентурой и всемирно известным стандартом постановки образования в различных областях Красоты, и с регулярными рейсами, обеспечиваемыми крупнейшими мировыми авиакомпаниями. По всему капиталистическому миру голова Венеры Ботичелли глядела с прейскурантов моднейших парикмахерских салонов, с рекламных плакатов элитных агентств путешествий, с глянцевых обложек дамских журналов, призывая всех, кто нуждается в Красоте, искать ее и находить в самом первоисточнике Красоты — в Маринштейне. К этому времени все прежние злопыхатели, сулившие новому предприятию неизбежный крах, уже давно занимались лишь обдумыванием способов, с помощью которых их продукция попала бы на рынок Маринштейна, добровольно признавая, что его Великая Герцогиня, это, знаете ли, та еще штучка.

Именно поэтому, когда Пегги Мак-Рафферти после завтрака, обладавшего прелестью новизны, но вряд ли соответствующего ирландскому стандарту сытости, вышла из «Гранд Отель Нарцисс», она увидела дочиста отшвабренную брусчатку улицы, белейшие домики со свежевыкрашенными ставнями, цветы, вьющиеся по стенам, яркие полосатые навесы над витринами магазинов и солнце, своими лучами золотившее все это. Она уже собиралась подозвать жестом одно из такси, стоявших в очереди, как тут другая девушка, вышедшая вслед за ней из дверей отеля, видимо, собралась сделать то же самое, но поглядела на Пегги и воскликнула:

— О, какое прелестное, какое изумительное место, не правда ли? Пожалуй, лучше пойти пешком, чтоб полюбоваться красотой!

Это было столь приятной встречей в сравнении со вчерашней пресыщенной леди, что сердце Пегги потянулось к девушке, и они вместе отправились бродить по городу.

На южной стороне площади Артемиды (бывшая Хохгеборенпринцадельбертплатц) стояло изящное здание с колоннами и вывеской ENREGISTREMENTS.

— Думаю, это оно и есть, — сказала спутница Пегги. — Чувствуешь себя так, будто снова идешь на экзамен, правда?

У огромного барьера в холле надменная леди приняла их с несколько разочаровывающей холодностью.

— Общественная сфера? — спросила она. — Сцена? Экран? Модельерное дело? Телевидение? Свободное предпринимательство?

— Экран, — ответила Пегги и другая девица почти одновременно.

Надменная леди сделала знак крошечному пажу.

— Отведите дам к мисс Кардью.

— Я рада, что ты тоже в кино, — сказала новая знакомая Пегги. — Меня зовут Пат… я хочу сказать, Карла Карлита.

— А меня… э-э… Дейрдра Шилшон.

Глаза девушки широко распахнулись.

— Ох, ну бывает же так! Я о тебе читала! Это ведь ты получила настоящий контракт с «Плантагенет Филмз»? В самолете только об этом и говорили. Они там все просто зеленели от зависти. Ну и я тоже, понятное дело. Ох, я думаю, замечательно…

Она замолчала на полуслове, так как мальчик ввел их в какую-то комнату и объявил:

— Две леди желают видеть мисс Кардью.

На первый взгляд в комнате не было ничего, кроме пары кресел, великолепного ковра и буйных цветочных зарослей на большом письменном столе. Оттуда, однако, выглянуло лицо, сказавшее:

— Прошу вас, присядьте.

Пегги так и сделала, и с этой позиции она могла видеть ничем не загруженный угол стола, а также небольшую карточку, объявлявшую: «Цветочно-тональные поэмы Персистенс Фрей, Рю де ла Помпадур, 10 (индивидуальное обучение)». Девушки назвали свои имена, и мисс Кардью стала что-то искать в записной книжке.

— Ах да, — сказала она, — вы обе записаны у нас на программу. Занятия будут проходить индивидуально и в классах. Чтобы выяснить детали, вам следует повидаться с мисс Арбутнот в Гимнастическом зале…

За сим следовал длиннейший список преподавателей и директоров, завершившийся некой мисс Хиггинс, преподавателем дикции.

— Мисс Хиггинс! — вскричала Пегги. — А она, случаем, не ирландка?

— Этого я вам сказать не могу, — призналась мисс Кардью, — но она, точно так же как и все состоящие у нас в штате, является экспертом в своей области — она внучка знаменитого профессора Генри Хиггинса. Ну а теперь я позвоню мисс Арбутнот и постараюсь организовать вам встречу с ней сегодня же.

Пегги и Карла купили несколько марок с очень хорошим изображением головы Венеры Ботичелли, почему-то исполненной в розовато-лиловом тоне, а затем провели около часа, заходя в различные boutiques, салоны, maisons, ателье, coins и даже etals, после чего обрели пристанище на берегу реки в ресторане, называвшемся «Aux Milles Bateaux и находившемся почти в конце Boulevard de la Belle Helene, где они решили провести время до назначенного им приема. Говорили они преимущественно о фильмах, и Карла выказала лестный для Пегги интерес ко всем деталям ее контракта.

Мисс Арбутнот из Гимнастического зала оказалась дамой с весьма суровыми чертами лица, под взором которой вы неизбежно начинали чувствовать себя совершенно бесформенными.

— Гм-м… — сказала она, подумав.

Пегги тут же начала, нервничая:

— Ох, я знаю, мои главные размерности не вполне…

Но мисс Арбутнот ее сейчас же осадила:

— Боюсь, это не тот термин, который мы здесь одобряем. В Маринштейне мы предпочитаем говорить об индексах красоты. Вашу талию я классифицирую как удовлетворительную — 22 дюйма, но вам нужно будет уделить серьезнейшее внимание необходимости достичь соотношения 42-22-38.

— Сорок два! — воскликнула Пегги. — О, мне кажется…

— Здесь речь идет не о чьем-то личном вкусе, — отрубила мисс Арбутнот. — Как часто указывает нам Великая Герцогиня, говоря о долге перед Обществом, носить прошлогоднюю форму тела еще хуже, чем водить вышедшую из моды прошлогоднюю модель машины. Тот, кто собирается посвятить себя кино, должен со всем вниманием отнестись к этой проблеме. Согласно современным требованиям киноиндустрии, Красота — это 42-22-38. Все прочее — не Красота.

— Но сорок два!.. — протестовала Пегги.

— О, добьемся. В конце концов, для чего мы здесь существуем, как не для этого!

Пегги, хоть и без большой убежденности, принуждена была с ней согласиться.

— А теперь, — сказала мисс Арбутнот, вручив Пегги расписание ее занятий в Гимнастическом зале, — я думаю, вы хотите повидаться с мисс Карнеги, вашим визажистом и инструктором по имиджу.

Уходя, Пегги увидела приемную, набитую ожидающими своей очереди девушками. Когда Пегги и Карла проходили мимо, они слышали, как некоторые из девушек повторяют новое имя Пегги. Наверно, это должно было польстить ей, но почему-то удовлетворения она не почувствовала; девушки же смотрели на нее во все глаза.

— Жизнерадостность и еще раз жизнерадостность — вот что вам следует повторять про себя всегда, когда вы не заняты… и даже когда заняты.

— Но неужели это действительно моя сущность? Настоящее мое «я»? — спросила Пегги.

Мисс Карнеги высоко подняла брови.

— Ваша сущность? — повторила она, а затем улыбнулась. — О, дорогая, вам предстоит еще многому научиться, не правда ли? Боюсь, вы путаете нас с телевидением. В кино проблема индивидуальности понимается совершенно иначе. Да-да, именно так! Несколько лет назад в моде была Страстность, затем короткое время — Искрометность, потом пришла очередь Искренности… Подождите-ка, дайте вспомнить, что же было после этого… О да — Огонь Жизни под Пеплом Переживаний и (на очень короткий период) Изобретательность. Однако современную зрительскую аудиторию все это уже не интересует, так что было бы просто глупо пытаться… Затем какое-то время удерживались Чары Подавленной Страсти — определенная часть зрителей любила этот имидж, но другую часть он быстро утомил.

Ну а гвоздь нынешнего сезона — Беспечная Жизнерадостность. Так что продолжайте твердить это про себя, пока не придете ко мне в следующий четверг. Жизнерадостность! Жизнерадостность! Попытайтесь также при ходьбе переносить центр тяжести на пальцы ног, это безусловно вам поможет. Итак — жизнерадостность и еще раз жизнерадостность!

За мисс Карнеги последовали визиты к парикмахеру, к специалисту по макияжу, к инструктору по манере поведения, к диетологу и ко многим другим, и наконец-то к мисс Хиггинс, которую Пегги застала как раз в тот момент, когда та заканчивала инструктаж Карлы.

— Да, — говорила мисс Хиггинс, — у вас отличный слух. Вряд ли вам от меня понадобится большая помощь. Мы легко сможем улучшить произношение звука «р». Что вам больше всего нужно, так это искоренить привычку перекрикивать других в обычном разговоре. Это особенно плохо звучит на магнитофонных записях. Кроме того, настоящая леди, если только она не живет в Кенсингтоне, никогда не повышает голоса.

Когда Карла ушла, наступила очередь Пегги. Мисс Хиггинс попросила ее прочесть отрывок текста, напечатанного на карточке, и завороженно слушала ее чтение.

— Чудесно! — воскликнула мисс Хиггинс. — Мне придется просить вас сделать несколько записей, прежде чем мы начнем портить ваш акцент. Эти протяжные «и-и»!.. Пожалуйста, повторите за мной: «Би-и Би-и Си-и вели-ит чи-итать моли-итвы».

В течение следующих десяти минут Пегги демонстрировала свое произношение гласных. Когда она кончила, мисс Хиггинс поглядела на нее с той радостью, которую ощущает человек, получивший наконец задание, достойное его таланта.

— Вот это работа, которая пришлась бы по сердцу моему дедушке! — сказала она. — А для вас это означает тяжелый труд, моя дорогая, и, боюсь, куда больший, чем для всех прочих.

— Всех прочих? — переспросила Пегги.

— Так ведь вас на курсе Красавиц Кино будет тридцать шесть, эта профессия отличается высоким уровнем конкурентности, как вам известно.

— Но ведь у меня контракт, мисс Хиггинс!

— Опционный контракт, как я понимаю, — поправила ее мисс Хиггинс, — что должно стать для вас дополнительным стимулом в борьбе. Думаю, вы пока не знакомы с вашими конкурентками, но они о вас знают все. И что же из этого проистекает? Четверо уже попросили, чтоб их речи придали слабый ирландский акцент, и я не сомневаюсь, что еще многие захотят того же. Поэтому сами понимаете…

Пегги с негодованием уставилась на мисс Хиггинс.

— Вот как! Так значит, они надеются стибрить мой контракт?!

— Во всяком случае, их поведение указывает нам, куда дует ветер, — согласилась мисс Хиггинс. — Но конечно, — добавила она успокаивающе, — их требования совершенно не выполнимы. На нашем курсе, естественно, нельзя учить ничего, кроме чистого англо-американского произношения. И все же это указывает…

— Но если тут изменят мою фигуру, изменят мой рост, дадут мне новые волосы, новое лицо, как все обещают, то что же останется от меня самой? — спросила недоуменно Пегги.

— Существует, знаете ли, долг перед публикой, — ответила мисс Хиггинс, — или, вернее будет сказать, у киношников есть обязанность перед зрителями. Необходимо приспособить себя к массовому вкусу и к тому, как лучше всего работать в границах этого вкуса. Это требуется от каждого настоящего артиста, разве не так?

Пегги без энтузиазма принуждена была согласиться.

— А теперь перестаньте волноваться, моя милая, — посоветовала мисс Хиггинс. — Мы проведем вас через все процедуры, и вы заработаете свой диплом. Вам только и надо что прийти сюда утром в понедельник после занятий гимнастикой, и мы примемся за дело. Вы попадете на экран, все будет в порядке, не сомневайтесь.

Джордж Флойд ввалился в огромный офис мистера Солли де Копфа и рухнул в глубокое кресло.

— Что с тобой случилось? — спросил Солли, поднимая на него глаза.

— Мне необходимо выпить, — ответил Джордж, — и побольше.

Аль с ловкостью фокусника добыл полный стакан и поставил его рядом с Флойдом.

— Что случилось? Я думал, ты поехал ее встречать. Уж не хочешь ли ты сказать, что самолет из Маринштейна потерпел аварию?

— О нет, он прибыл вовремя. Все было готово — пресса, радио, телевидение, словом, вся бражка на месте.

— Значит, там не оказалось только ее?

— Да нет, и она была. Во всяком случае, мне так кажется.

Солли де Копф поглядел на него с тревогой.

— Джордж, тебе надо взять себя в руки. Ты поехал, чтобы встретить ее, проследить, чтобы ее сняли как следует и все такое, и привезти сюда. Ну, так где же она?

Джордж печально вздохнул:

— Не знаю, Солли. Я так думаю, она испарилась.

— Аль, — едва выговорил Солли, — спроси его, что случилось?!

— Ладно, шеф. Слушай, Джордж, ты сказал, что самолет прибыл. Так в чем же дело?

— А в том, что вышло наружу из этого самолета!

— Ну а что из него вышло?

— Лолы, — с тоской проговорил Джордж, — тридцать шесть сделанных как по заказу Лол. Не было даже признака той ирландской colleen, или Розы Ирландии, среди них. Тридцать шесть Лол, все с дипломами соответствия маринштейновским стандартам, все заявляют, что они Дейрдра Шилшон, все говорят, что у них с нами контракт. Мое сердце разбито навсегда.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, какая из них — она? — спросил Аль.

— Ты лучше сам попытайся… они там все в нашем нижнем холле. Впрочем, если тебе это удастся, то все равно уже поздно. О, голубые горы, изумрудные торфяники, серебристые озера… и милая скромная девочка со смеющимися глазами… Все сгинуло… Все исчезло… Ничего, кроме Лол. — Флойд еще глубже забился в кресло, излучая такую тоску, что даже Солли де Копф был тронут.

Аль, однако, сохранил способность независимого мышления, и его лицо внезапно просветлело.

— Послушайте, шеф!

— Ну? — буркнул Солли.

— Я подумал, шеф, что, может быть, вся эта ирландская чепуховина окажется вовсе не такой уж находкой — дело-то рискованное, да и не в нашем духе. Но у нас в руках все еще есть сценарий, что бьет без промаха, — помните, тот, насчет своры римских кобельков и сабинянок?

Солли де Копф какое-то время сидел молча, вцепившись зубами в толстую сигару, затем втянул в легкие дым, и глаза его сверкнули…

— И тридцать шесть Лол ждут в нашем холле! Аль, ты молодчага! Чего же мы ждем? Беги вниз, заставь их всех подписать контракты. Только помни — опционные… И без каких-либо определенных цифр!

— Будет сделано, шеф, — сказал Аль, рванув к двери.

Вот почему так голосят в коттеджике Барранаклоха на берегах Слайв-Грампа по бедной Пегги Мак-Рафферти, по той, что была гибка, словно камыш на болотах, по той, что славилась своим милым доверчивым характером, по той, которой уж никто не увидит здесь снова. О горе!..

ПРОРЕХА ВО ВРЕМЕНИ

На дальней, укрытой с дороги половине дома солнце грело особенно сильно. Сидевшая почти у самого широко открытого французского окна миссис Долдерсон отодвинула свой стул на несколько дюймов, так чтобы ее голова оказалась в тени, а тело могло бы наслаждаться приятным теплом. Затем она откинула голову на подушку и выглянула наружу.

Открывшаяся перед ней картина казалась миссис Долдерсон вечной и неизменной.

На ухоженной лужайке стоял кедр — точно так же, как он стоял всегда. Его плоские, горизонтально вытянутые ветви сейчас стали немного длиннее, чем были в ее детстве, но это почти незаметно; дерево и тогда казалось огромным, таким же оно видится и сейчас.

Живая изгородь за кедром выглядела неизменно аккуратной и хорошо подстриженной. По бокам калитки, выходившей в рощу, как и прежде, сидели две выстриженные из кустарника птицы неизвестной породы — Коки и Олли; удивительно, что они все еще здесь, хотя «перья» на хвосте Олли с возрастом так разрослись, что сучки торчат во все стороны.

Левая клумба, та, что вблизи изгороди, так же горит разноцветьем, как и раньше… Ну, может, цветы чуть поярче; миссис Долдерсон казалось, что расцветка цветов теперь стала более грубоватой и резкой, чем прежде, но цветы все равно восхитительны. Роща за живой изгородью изменилась немножко сильнее — молодой поросли стало больше, многие старые деревья погибли. В просветах древесных крон можно было увидеть кусочки красноватой крыши там, где в былые дни никакими соседями и не пахло. Но если отвлечься от этого, все выглядело так, будто между прошлым и настоящим не пролегла целая жизнь.

Стояло дремотное послеполуденное время, когда птицы отдыхают, деловито жужжат пчелы, лениво шепчутся листья, а с теннисного корта, что за углом дома, доносится постукивание мяча, да изредка звук голоса, объявляющего счет Такие солнечные деньки встречались в любом из пятидесяти или шестидесяти прошлых лет.

Миссис Долдерсон улыбнулась этим дням — она их обожала; обожала, когда была девочкой, и еще больше сейчас.

В этом доме она родилась, в нем выросла, из него вышла замуж, потом снова вернулась сюда, когда умер отец; здесь родила двух детей и в нем же состарилась. Спустя несколько лет после второй мировой войны она чуть было не потеряла этот дом… Однако чуть-чуть не считается. Ведь она все еще здесь…

Благодаря Гарольду. Умный мальчик и удивительно хороший сын… Когда стало совершенно ясно, что дальше содержать этот дом ей не по карману и что его неизбежно придется продать, именно Гарольд убедил свою фирму купить его. Их интересует, сказал он, не дом, а земельный участок, впрочем, как и большинство современных покупателей. Сам дом сейчас не представляет никакой ценности, но местоположение участка очень удобное. В качестве одного из условий продажи четыре комнаты в южном крыле дома были превращены в отдельную квартиру, которая пожизненно предоставлялась миссис Долдерсон. Остальная же часть дома стала общежитием для двух десятков молодых людей, работавших в лабораториях и офисах — фирма построила их в северной части поместья, на территории, где раньше располагались конюшни и луг для выгула лошадей. Миссис Долдерсон знала, что когда-нибудь старый дом будет снесен; ей даже приходилось видеть планы новой разбивки территории, но сейчас, во всяком случае, пока она жива, дом и сад в южной и западной стороне поместья останутся нетронутыми. Гарольд заверил ее, что эта земля потребуется фирме только лет через пятнадцать-двадцать, то есть тогда, когда миссис Долдерсон уже вряд ли будет нуждаться в старом крове.

Да и вряд ли она сама будет так уж сильно горевать из-за приближающейся смерти. Рано или поздно человек все равно становится бесполезным, и теперь, когда она прикована к своему креслу-коляске, понемногу превращается для всех просто в обузу.

А кроме того, у нее недавно появилось ощущение какой-то отчужденности — она стала чужой в мире окружающих ее людей. Ведь в мире все так сильно изменилось, произошли такие перемены, которые сначала казались ей необъяснимыми, а затем — не стоящими того, чтобы искать им объяснения. Не удивительно, размышляла миссис Долдерсон, что старики так привязываются к вещам; они льнут к предметам, связывающим их с миром, который был им понятен…

Гарольд, конечно, милый мальчик, и ради него она изо всех сил старается казаться не слишком глупой… Только часто это оказывается ужасно затруднительным… Сегодня за завтраком, например, Гарольд был невероятно возбужден в связи с каким-то экспериментом, который должен был проводиться в тот же день, после полудня. Ему просто требовалось выговориться, хотя он, разумеется, отлично понимал, что практически все, произнесенное им, не доходит до ее сознания. Речь шла опять о каких-то измерениях (столько-то она поняла), и миссис Долдерсон согласно кивала головой, не будучи в силах вникнуть в глубинный смысл слов сына. А в тот последний раз, когда обсуждался сходный вопрос, она имела неосторожность высказаться в том смысле, что в ее юности измерений было только три, и что она никак не может понять, несмотря на весь нынешний прогресс, каким образом их вдруг стало больше. Эти слова дали Гарольду повод прочесть ей целую лекцию касательно математического взгляда на мир, согласно которому можно было допустить существование целой уймы измерений. Даже каждый отдельно взятый момент существования являлся, по их мнению, определенным измерением по отношению к остальному времени. С философской точки зрения, начал объяснять ей Гарольд… но тут она окончательно отключилась и потеряла нить разговора. Миссис Долдерсон чувствовала себя в тупике. В дни ее молодости философия, математика и метафизика были самостоятельными науками, но теперь они вдруг необъяснимо перепутались между собой. Поэтому сегодня она лишь делала вид, что слушает, издавая время от времени тихие возгласы одобрения, пока наконец Гарольд не усмехнулся смущенно и не сказал, что она милочка и бесконечно терпелива. Потом обошел вокруг стола, нежно поцеловал ее в щеку, обнял одной рукой, а она от всего сердца пожелала ему успеха в сегодняшнем таинственном эксперименте. И тут же в комнату вошла Дженни, чтобы убрать со стола и подкатить ее кресло поближе к окну…

Расслабляющая жара дремотного послеполуденного времени постепенно погружала миссис Долдерсон в полусонное состояние и уносила ее на пятьдесят лет назад в такой же вот летний день, когда она сидела у того же самого окна (разумеется, и не помышляя о кресле-коляске) и ждала Артура… Она ждала его с мучительно замиравшим сердцем… а он… он так никогда и не пришел…

Странно все-таки, как внезапно меняются расклады событий. Если бы Артур в тот день пришел, она, без сомнения, вышла бы за него замуж. И тогда ни Гарольд, ни Синтия не появились бы на свет. Конечно, у нее были бы дети, но только уже не Гарольд и не Синтия… Какая странная, какая неустойчивая вещь наша действительность… Стоит женщине сказать «нет» одному мужчине и «да» другому, и на свет может появиться потенциальный убийца… Какие глупцы эти нынешние — пытаются все заорганизовать, сделать жизнь безопасной… а за спиной-то у них — в прошлом — тянется длинная цепочка женщин, которые говорили «да» или «нет» в зависимости от причуды или настроения.

А странно, что она вдруг вспомнила Артура. Должно быть, прошли целые годы, с тех пор как он в последний раз пришел ей на память…

Она была совершенно уверена, что в тот день он собирался сделать ей предложение. Ведь это было задолго до того, как она впервые услышала имя Колина Долдерсона, она непременно согласилась бы. О да, она безусловно приняла бы предложение Артура.

Никакого объяснения его исчезновения не последовало. Она так никогда и не узнала, почему он не пришел в тот день. Даже не написал ей ничего. Дней через десять, а может, через неделю пришла весьма сухая записка от матери Артура, в которой сообщалось, что Артур заболел и что врачи посоветовали отправить его за границу. А после этого — ничего, вплоть до того дня, когда она наткнулась на его фамилию в газете — года через два примерно.

Разумеется, тогда она очень рассердилась — у каждой девушки есть своя гордость — ив течение какого-то времени ее рана не заживала… Но может ли кто-нибудь поручиться, что это, в конце концов, не было к лучшему? Может, дети Артура не были бы так дороги ей и не были бы так добры или умны, как Синтия и Гарольд? Такое множество вариантов… со всеми этими генами и прочими штучками, о которых столько болтают в нынешние времена…

Постукивание теннисных мячей прекратилось, видно, игроки ушли — вернулись к своей маловразумительной работе, надо полагать. Пчелы продолжали свое настойчивое целенаправленное гудение среди цветов; с полдесятка бабочек тоже вились там, но вид у них был какой-то дилетантский, — абсолютно не рабочий. Листва дальнего дерева поблескивала в струйках жарко нагретого воздуха.

Сопротивление дремоте ослабело. Миссис Долдерсон просто не могла с ней больше бороться. Она откинула голову на подушку, ощущая лишь в подсознании, что откуда-то начал доноситься сходный с гудением звук, только более пронзительный, чем гудение пчел; впрочем, он был недостаточно громок, чтобы стать помехой. Она позволила себе закрыть глаза…

Внезапно, всего в нескольких ярдах от нее, в том месте дорожки, куда не проникал ее взгляд, раздались шаги. Они возникли как-то внезапно, как будто кто-то вдруг вступил на дорожку с травяного газона… чего быть не могло, так как она непременно увидела бы того, кто шел по траве Одновременно раздался чей-то баритон, весело напевавший только для себя. Этот голос возник тоже неожиданно — на полуслове, можно сказать: «…делают все люди, это делают все люди…» И вдруг пение оборвалось. Одновременно смолк и шум шагов.

Теперь глаза миссис Долдерсон были открыты, причем открыты очень широко. Ее высохшие пальцы впились в подлокотники кресла. Она помнила этот мотив; более того, она узнала и этот голос. Узнала, несмотря на долгие, долгие годы… Какой глупый сон! Она вспоминала об Артуре всего лишь за несколько минут до того, как прикрыла веки…

Но ведь она ни в малейшей степени не ощущает сонливости! Все вокруг видится ясно и резко и кажется таким естественным, а пальцы отлично ощущают твердость древесины подлокотника.

И тут у нее мелькнула новая мысль. Должно быть, она умерла. Вот почему все так не похоже на обычный сон. Сидя тут на солнышке, она тихо отошла прямо во сне. Доктор предупредил ведь ее, что это может произойти с ней совершенно неожиданно… Вот и произошло.

Миссис Долдерсон почувствовала мгновенное облегчение. Никак не скажешь, что она боялась смерти, но все же ее не оставляло ощущение неизбежности предстоящего испытания. Теперь все осталось позади — и никакого испытания! Просто заснула и все! Неожиданно она почувствовала себя счастливой; нет, скорее весело возбужденной… Хотя странно все-таки, что она по-прежнему как будто привязана к своему креслу.

Раздался скрип гравия под переминающимися ногами. Изумленный голос воскликнул:

— Чушь какая-то! Ничего не пойму! Что за чертовщина тут произошла?

Миссис Долдерсон неподвижно застыла в своем кресле. У нее не осталось сомнений в том, чей это голос.

Снова безмолвие. Ноги топтались на месте, будто их хозяин испытывал некие душевные терзания. Затем опять послышались шаги, но очень медленные, нерешительные. Они вынесли пред очи миссис Долдерсон какого-то молодого человека. О, каким юным, каким молодым он казался! Ее гортань перехватила судорога.

Молодой человек был одет в полосатый клубный блейзер и белоснежные фланелевые брюки. Его шею обвивал шелковый платок, а на голове, слегка сдвинутая на затылок, красовалась соломенная шляпа с яркой цветной лентой. Руки он держал в карманах брюк, а левым локтем прижимал к боку теннисную ракетку.

Она увидела его сначала в профиль — отнюдь не в лучшем ракурсе, так как на лице у него было написано глубочайшее изумление, рот широко открыт, а глаза неподвижно уставились на рощу и видневшиеся за ней розовые крыши домов.

— Артур! — мягко позвала миссис Долдерсон.

Он вздрогнул. Ракетка выпала у него из-под руки и со стуком ударилась о гравий дорожки. Он попытался одновременно сделать три дела — поднять ракетку, снять шляпу и сохранить достойный вид, но эта попытка завершилась полной неудачей. Когда он выпрямился, лицо его пылало и выражало глубочайшее смущение.

Молодой человек взглянул на старую леди в кресле, на ее колени, укрытые пледом и на ее тонкие слабые пальцы, вцепившиеся в подлокотники. Его взгляд проник еще дальше — в глубину комнаты за спиной у сидящей. Смущение юноши усилилось еще больше, и в нем появились нотки явного страха. Глаза снова обратились на пожилую леди. Она со своей стороны внимательно всматривалась в него. Он же никак не мог вспомнить, что когда-либо встречался с ней и даже не мог представить, кто она такая… И все же в ее глазах он, казалось, читал нечто… нечто, напоминавшее ему о чем-то отдаленно знакомом.

Миссис Долдерсон опустила взгляд на кисть собственной правой руки. Какое-то время она, казалось, изучала ее, как будто это было нечто удивительное, затем снова подняла глаза, как бы ища взгляда пришельца.

— Ты не узнаешь меня, Артур? — спросила она очень тихо.

В ее голосе звучала печаль, которую он принял за разочарование, смешанное с некоторым раздражением. Юноша сделал усилие, стараясь взять себя в руки.

— Я… боюсь, что нет. Видите ли, я… э-э… вы… — Он запнулся и с отчаянием закончил: — Вы, должно быть, тетушка Тельмы… мисс Килдер?

Несколько мгновений она молча смотрела на него. Он никак не мог понять выражения ее лица. И тогда она сказала:

— Нет. Я не тетушка Тельмы.

И снова его взгляд, минуя ее, проник в комнату. На этот раз юноша недоуменно потряс головой.

— Тут все изменилось… Нет, изменилось наполовину, — произнес он как в забытьи. — Слушайте, может, я попал не туда, куда нужно?… Нет, дело явно не в этом, — решительно ответил он на свой вопрос. — Что-то… Что-то случилось?

Он уже не просто удивлялся — казалось, он был потрясен до глубины души. Его испуганные глаза снова вернулись к миссис Долдерсон.

— Пожалуйста… Я ничего не понимаю… откуда вы меня знаете?

Его возрастающая нервозность очень беспокоила ее и заставляла соблюдать еще большую осторожность.

— Я узнала вас, Артур. Мы, видите ли, когда-то встречались с вами.

— Вот как? Я не помню… Извините меня, я ужасно сожалею…

— Вы плохо выглядите, Артур. Придвиньте вон тот стул и отдохните немножко.

— Благодарю вас, миссис… э… миссис…

— Долдерсон, — назвалась она.

— Благодарю вас, миссис Долдерсон, — сказал он, хмуря брови в попытке припомнить, кто она такая.

Она смотрела, как молодой человек придвигает стул. Каждое его движение, каждая его черточка были ей знакомы — даже та прядь волос, что падала ему на лоб, когда он наклонялся. Юноша сел и некоторое время молчал, хмуро глядя на лежавший за окном сад.

Миссис Долдерсон тоже не двигалась. Она была поражена ничуть не меньше, чем Артур, хотя и старалась этого не выдать. Очевидно, мысль, будто она умерла, оказалась глупой ошибкой. Она чувствовала себя так же, как всегда, она все еще сидела в своем кресле, все еще страдала от ставшей привычной боли в спине и все еще находила в себе силы сжать пальцами подлокотник кресла и ощутить его неподатливую твердость. И все же это был и не сон — все казалось слишком прочным, слишком крепким, слишком реальным — такими никогда не бывают вещи, снящиеся по ночам… К тому же происходящее как-то уж слишком логично — было бы куда проще, если б возле нее оказался какой-нибудь другой молодой человек, не Артур…

А может, это просто галлюцинация? Фокус ее сознания, перенесшего черты Артура на совершенно непохожее лицо незнакомца?

Она взглянула на юношу. Нет, это предположение не годится — он же отозвался на имя Артур. Значит, без сомнения, это и есть Артур… к тому же он носил блейзер Артура… сейчас, правда, тоже шьют блейзеры такого фасона, но прошло уже много лет с того времени, когда она в последний раз видела юношей в соломенных шляпах…

Так, может, привидение? Но нет, он же вполне материален. Вон и стул затрещал под ним, когда он садился, а его подошвы скрипели, касаясь гравия… Кроме того, кто вообще слышал о привидении в образе абсолютно ничего не понимающего молодого человека, да еще такого, который порезался во время бритья?

Он прервал течение ее мыслей, круто обернувшись:

— Я думал застать тут Тельму, она обещала мне быть тут. Пожалуйста, скажите, где она?

Как он похож на испуганного мальчугана, подумала миссис Долдерсон. Ей хотелось успокоить юношу и ни в коем случае не усугублять его тревогу. Но она не смогла придумать ничего другого, кроме:

— Тельма недалеко.

— Я должен найти ее. Она, наверное, сможет объяснить мне, что тут произошло. — Он сделал попытку встать.

Она положила пальцы на его рукав и тихонько удержала.

— Подождите минутку, скажите, что, по-вашему, тут случилось? Что так сильно вас встревожило?

— Вот это, — сказал молодой человек, широким жестом охватывая все, что окружало их. — Все тут иное… и одновременно то же самое… и все же… я чувствую, будто… будто я слегка спятил.

Она твердо посмотрела ему в глаза и покачала головой:

— Вряд ли. Скажите, в чем вы видите какие-то странности?

— Я пришел сюда поиграть в теннис и… ну, и повидать Тельму… — поправился он. — Все было как раньше, как обычно… Проехал по подъездной дорожке и прислонил велосипед к большой елке там, где начинается тропинка. Только я двинулся по ней, как вдруг, едва я достиг угла дома, как все пошло как-то не так, стало странным…

— Стало странным? — спросила миссис Долдерсон. — Что именно стало странным?

— Ну… почти все. Солнце в небе будто дрогнуло. Деревья вдруг стали выше и вообще другими. Цветы вон на той клумбе приобрели совсем иную окраску. Оказалось, что плющ, который раньше оплетал всю стену, теперь еле достигает половины ее высоты, и, похоже, он принадлежит совсем к другой разновидности. И появились дома, которых не было. Я их никогда раньше не видел — за рощей ведь лежит открытое поле. Даже гравий на дорожке более желтый, чем мне помнится. И эта комната… Это ведь та же комната. Я знаю этот письменный стол и камин… и две картины… Но обои теперь другие. Я никогда их не видел, хотя они явно не новые… Пожалуйста, скажите мне, где Тельма? Я хочу объясниться с ней… Наверно, я все-таки немного не в своем уме…

Миссис Долдерсон крепко сжала его руку.

— Нет, — сказала она рассудительно. — Что бы это ни было, это не то, что вы думаете.

— Тогда что же? — Он резко оборвал фразу и прислушался, слегка наклонив голову. Звук разрастался. — Что это? — спросил юноша с тревогой.

Рука миссис Долдерсон еще крепче сжала его руку.

— Не бойтесь, — сказала она ему как ребенку, — все в порядке, Артур.

Машина прошла над ними на высоте не более тысячи футов, ее двигатели ревели, оставляя за собой воздушную волну, раскатывающую этот грохот во все стороны, пока он наконец не умолк.

Артур увидел самолет и наблюдал, как он исчезает. Его лицо, когда он повернулся к ней, было белым как мел и испуганным. Дрожащим голосом он спросил:

— Что?… Что это было?

Совсем тихо, будто пытаясь чуть ли не силой навязать ему спокойствие, миссис Долдерсон произнесла:

— Обыкновенный аэроплан, Артур. Ужасно противные и шумные машины.

Он посмотрел в ту сторону, где исчез самолет, и покачал головой.

— Но я видел аэропланы и слышал их. Они совсем не такие. Их мотор работает, как у мотоцикла, чуть-чуть громче. А это было что-то страшное! Не понимаю… Не понимаю, что со мной случилось… — В его голосе звучала тоска.

Миссис Долдерсон попыталась что-то сказать, но промолчала, ибо вдруг пришла мысль, вернее, у нее возникло воспоминание о Гарольде, говорящем что-то об измерениях, о возможности их свертывать и развертывать в разных направлениях, причем о времени он отзывался так, будто это тоже одно из измерений. И как шок вдруг возникло интуитивное понимание… Нет, понимание — это слишком сильно сказано… скорее — прозрение.

«Тело юноши сотрясала крупная дрожь. Он явно находился под стрессом веры в свое окончательное безумие. Ей придется помочь ему остановиться. Сделать это безболезненно не удастся, но надо постараться причинить ему как можно меньше боли.

— Артур! — резко сказала миссис Долдерсон.

Он поднял на нее мутные глаза. Теперь она намеренно говорила с ним резко и деловито.

— В буфете ты найдешь бутылку бренди. Пожалуйста, принеси ее… и два бокала.

Он повиновался, действуя подобно лунатику.

Она на треть наполнила его бокал и налила немного в свой. Юноша заколебался.

— Пей же! — скомандовала миссис Долдерсон. — Ты перенес сильное потрясение. Бренди тебе поможет. Я хочу поговорить с тобой, но вряд ли смогу добиться толку, если ты будешь вести себя как полоумный.

Он выпил, подавился алкоголем и поставил бокал на стол.

— Допей, — твердо сказала она. Он послушно допил до дна. — Ну, получше?

Он молча кивнул.

Теперь миссис Долдерсон знала, что делать, и набрала побольше воздуха в легкие. Полностью изгнав из голоса былую резкость, она спросила:

— Артур, скажи мне, какой сегодня день?

— День? — повторил он удивленно. — ну, как же — сегодня пятница… а число… э-э… двадцать седьмое июня.

— А какой год, Артур? Какой год?

Теперь он повернулся к ней всем телом.

— Знаете, я не настолько ополоумел. Я помню, кто я такой и где нахожусь… Во всяком случае, мне так кажется… Это весь мир сошел с ума, а вовсе не я. Я могу рассказать о себе…

— Все, что я хочу услышать от тебя, Артур, так это то, какой у нас сейчас год. — В голосе миссис Долдерсон снова зазвучали приказные интонации.

— 1913-й, разумеется, — ответил он.

Взор миссис Долдерсон вновь упал на лужайку и цветы. Она слегка кивнула. Тот самый год… И именно пятница. Как странно, что она помнит все эти мелочи… Вполне возможно, что и число было то же самое — двадцать седьмое июня… а вот что пятница 1913-го, так это бесспорно. И он не пришел… Как давно, как давно это было…

Его голос вернул ее к действительности. В нем звучала тревога.

— Но почему… почему вы спрашиваете меня об этом… я хочу сказать, насчет года?

Лоб миссис Долдерсон избороздили морщины, глаза выдавали беспокойство. Ее сердце томилось от жалости. Она снова положила свою иссохшую, почти невесомую ладонь на сильную крепкую руку юноши.

— Мне кажется… мне кажется, я понимаю, — проговорил он дрожащим голосом. — Со мной произошло что-то загадочное, верно? Каким-то образом это больше не 1913 год, вы это хотите сказать? Потому что деревья стали не такие… аэропланы… — Молодой человек замолчал, глядя на нее широко распахнутыми глазами. — Вы обязаны сказать мне… пожалуйста, пожалуйста, скажите, что же со мной случилось? Где я теперь… где этот…

— Бедный мальчик, — пробормотала она.

— О, ради Бога…

«Таймс» с частично решенным кроссвордом валялся на стуле рядом с креслом. Миссис Долдерсон нерешительно подняла газету, сложила ее заголовком наружу и протянула юноше. Его рука дрожала, принимая газету.

— Лондон, понедельник, первое июля, — прочел он вслух и пораженным шепотом добавил: — Тысяча девятьсот шестьдесят третий!

Он уронил газету и с мольбой посмотрел на миссис Долдерсон. Она дважды медленно кивнула. Они долго сидели молча, глядя друг на друга.

Постепенно выражение его лица изменилось. Брови сошлись, как будто он испытывал острую боль. Он нервно огляделся, глаза бегали взад и вперед, будто в поисках выхода из ловушки. Затем они вернулись к миссис Долдерсон. На мгновение юноша крепко зажмурился и снова открыл их, полные боли и страха.

— О нет… нет! Нет! Вы не… вы не можете быть… Вы сказали… вы сказали мне… вы же миссис Долдерсон, верно? Вы же сами сказали так… вы не… вы не можете быть… Тельмой…

Миссис Долдерсон промолчала. Они продолжали смотреть друг на друга. И вдруг лицо его исказилось как у готового заплакать маленького ребенка.

— Боже! О-о-о… — выдавил он и спрятал лицо в ладонях.

Миссис Долдерсон с горечью смотрела на трясущиеся плечи юноши. Ее худая, покрытая голубыми венами левая рука протянулась к его опущенной голове и нежно погладила белокурую шапку волос.

Правая же рука нащупала на столе кнопку звонка. Она нажала на кнопку и долго-долго не отрывала от нее палец.

Шорох движения заставил ее открыть глаза. Венецианские шторы затеняли комнату, пропуская, однако, достаточно света, чтобы она могла узнать Гарольда, стоявшего около постели.

— Я не хотел будить тебя, мама.

— Ты не разбудил меня, Гарольд. Я только дремала, а не спала. Садись рядом, милый, я хочу поговорить с тобой.

— Ты не должна переутомляться. У тебя ведь был небольшой приступ, как ты знаешь.

— Еще бы! Но для меня более утомительно гадать, чем знать наверняка. Я не задержу тебя долго.

— Отлично, ма. — Он пододвинул стул поближе к кровати и сел, взяв в руки ее ладонь. Она смутно различала черты его лица в сумраке комнаты.

— Ведь это все твои проделки, Гарольд, не так ли? Именно твой эксперимент доставил сюда несчастного Артура?

— Это была непредвиденная случайность, мама.

— Расскажи подробнее.

— Мы долго работали. Эксперимент был нашим первым опытом. Теоретически же мы считали это дело вполне осуществимым. Мы доказали, что если… Ох, дорогая, это так трудно выразить обычными словами… Что если мы сможем… ну, свернуть измерение, вроде как бы сложить и наложить его на самого себя, тогда две точки, в нормальных условиях отстоящие друг от друга, смогут совпасть… Боюсь, я говорю не очень понятно…

— Не обращай внимания, милый. Продолжай.

— Так вот, когда мы запустили наш генератор, свертывающий поле, мы попытались совместить две точки, нормально разделенные пятьюдесятью годами. Представь себе лист бумаги с двумя нанесенными на него точками, который сгибается так, чтобы точки совпали.

— Ну, и?…

— Тут много случайного. Мы могли выбрать интервал в десять лет, могли в сто, но почему-то остановились на пятидесяти. И, знаешь, точность получилась просто потрясающая — ошибка составила всего лишь четыре календарных дня на пятьдесят лет. Потрясающе! Теперь нам придется отыскивать источник этой ошибки, но если ты спросишь, готов ли кто-нибудь из нас биться об заклад…

— Да, милый, я уверена, что это просто замечательно. Но все-таки, что же именно произошло?

— Ох, извини. Итак, как я уже говорил, имел место просто несчастный случай. Мы включили эту штуковину только на три или четыре секунды, но бедняга, должно быть, умудрился войти в поле совмещения как раз в этот крошечный промежуток времени. Невероятно! Один шанс на миллион! Мне ужасно жаль, что так получилось, но мы никак не могли предположить…

Голова на подушке слегка отвернулась.

— Нет, разумеется, не могли, — согласилась миссис Долдерсон, — Ну, и что же было потом?

— Да ничего особенного. Мы ни о чем не подозревали, пока Дженни не прибежала на твой звонок и не нашла тебя в обмороке, а этого парня — Артура — в полной истерике, Тогда она послала за мной…

Одна из наших девочек помогла уложить тебя в постель. Приехал доктор Соул и занялся тобой. Затем он накачал транквилизаторами Артура. Бедолага очень нуждался в этом — это ж надо, попасть в такую передрягу, когда всего-то и ждешь, что сыграешь с любимой девушкой партию в теннис!

Когда он наконец несколько утихомирился, то смог рассказать нам, кто он такой и откуда прибыл. Вот это был номер! Живое доказательство удачи первого же испытания!

Но все, чего он хотел, — это вернуться в свое время, причем как можно скорее. Бедняга был жутко выбит из колеи. Доктор Соул полагал, что его необходимо взять под наблюдение, не то дело может кончиться сумасшествием. Похоже, все к тому шло, и нам даже казалось, что ему вряд ли сильно полегчает, даже если он быстренько попадет к себе.

Но мы не знали, сумеем ли послать его обратно. Передвижение «вперед», грубо говоря, может рассматриваться как резкая акселерация естественной прогрессии, но идея передвижения «назад», если подумать хорошенько, вызывает множество трудно представимых осложнений. Возник весьма продолжительный спор, но доктор Соул его прекратил. Если существует хоть какой-нибудь шанс, сказал он, то этот парень имеет право им воспользоваться, а мы обязаны исправить нанесенный ему вред. Кроме того, если мы не попытаемся это сделать, то нам безусловно придется объяснять властям, как это у нас на руках оказался буйнопомешанный и каким образом он, так сказать, сбился на пятьдесят лет со своего жизненного курса.

Мы попробовали объяснить этому Артуру, что не уверены в том, сработает ли процесс в обратном направлении, и что в любом случае тут имеет место четырехдневная ошибка во времени, так что и в самом лучшем варианте необходимая точность не будет достигнута. Не думаю, что до него дошло. Бедняга был в жутком состоянии; все, чего он хотел, — получить свой шанс, хоть самый ничтожный, и убраться отсюда. На этом он прямо зациклился.

Ну, мы и решили рискнуть — в конце-то концов, если окажется, что ничего не получилось… ну, он все равно об этом никогда не узнает… а может, и вообще выпадет пустышка.

Генератор был готов и стоял на той же отметке. Мы приставили к нему одного парня, а сами отвели Артура на дорожку — на то место, где она кончается у дверей твоей комнаты, и поставили его там.

«А теперь шагайте! — сказали мы. — Идите точно так же, как шли в тот момент, когда все это с вами случилось». И тут же подали сигнал включить генератор. Учитывая наркотик доктора и прочие обстоятельства, Артур был в Полном затмении, но тем не менее сделал все, что было в его силах, чтобы взять себя в руки. Он двинулся вперед как бы в ступоре. И несмотря на это, парень отлично выполнил все наши указания. Чудом удерживаясь от рыданий, он умудрился каким-то противоестественным голосом запеть: «…это делают все люди, это делают все люди…» И вдруг исчез — просто испарился, и все тут!

Гарольд помолчал и с сожалением добавил:

— Оставшиеся доказательства не слишком впечатляющи — теннисная ракетка, почти новая, но в то же время, безусловно, изготовленная десятки лет назад, и соломенная шляпа в том же состоянии.

Миссис Долдерсон все еще молчала. Тогда он сказал:

— Мы сделали все, что могли, мама.

— Конечно, конечно, милый. И вполне успешно. Не ваша вина, что нанесенный ущерб был возмещен не полностью… Нет, мне просто любопытно, что случилось бы, включи вы свою машину несколькими минутами раньше… или позже. Но я подозреваю, что этого произойти никак не могло… Тебя тут бы не оказалось, если бы подобное было возможно.

Гарольд с недоумением взглянул на нее:

— О чем ты, мама?

— Не обращай внимания, дорогой. Как ты и говорил, это был всего лишь несчастный случай. Так мне представляется, по крайней мере… Хотя такое множество важных событий на самом деле являются случайными, что приходится удивляться, не записаны ли они на самом деле где-то там — далеко-далеко.

Гарольд смотрел на нее, пытаясь понять смысл этой фразы, а потом решился задать вопрос:

— Но что заставляет тебя думать, что мы успешно вернули его назад, мама?

— О, я знаю, что вам это удалось. Во-первых, я отчетливо помню тот день, когда я прочла в газете, что лейтенант Артур Уоринг Бэтли награжден орденом за выдающиеся заслуги. По-моему, это произошло где-то в ноябре 1915 года. А во-вторых, я только что получила письмо от твоей сестры.

— От Синтии? Какое она может иметь отношение к этому делу?

— Она хочет приехать навестить нас. Она намерена снова выйти замуж и хотела бы привезти с собой этого молодого человека… хотя мне кажется, что он не так уж и молод… чтобы показать его нам.

— Все это так, но я не вижу…

— Она думает, что тебе будет интересно с ним познакомиться. Он физик.

— Но…

Миссис Долдерсон даже не заметила, что ее прервали. Она продолжала:

— Синтия говорит, что его зовут Бэтли… и он сын полковника Артура Уоринга Бэтли, кавалера Ордена за выдающиеся заслуги, живущего в Найроби, в Кении.

— Ты хочешь сказать, что он сын?…

— Так мне кажется, милый. Странно, не правда ли? — Миссис Долдерсон немножко подумала и добавила: — Если все эти вещи действительно записаны где-то, они, видимо, записываются в каком-то весьма странном неряшливом беспорядке. Ты согласен со мной, милый?

ПОИСКИ НАУГАД

Звук затормозившей по гравию машины заставил доктора Харшома взглянуть на часы. Он захлопнул блокнот, положил его в ящик стола и стал прислушиваться поджидая. Наконец Стефан открыл дверь и произнес:

— Мастер Трэффорд, сэр!

Доктор встал с кресла и внимательно посмотрел на вошедшего молодого человека. Мистер Колин Трэффорд оказался представительным тридцатилетним мужчиной со слегка вьющимися каштановыми волосами и чисто выбритыми щеками. На нем были хорошо сшитый из дорогого твида костюм и соответствующая обувь. Внешность располагающая, но довольно обычная. Наверное, он похож на каждого второго из тех молодых людей, которых мы встречаем ежедневно. Приглядевшись поближе, доктор заметил следы усталости на его лице, выражение тревоги и напряженного упорства в складке рта.

Они пожали руки друг другу.

— Вы, наверное, долго добирались сюда, — сказал доктор. — Я думаю, вы не против глотка виски. До обеда еще полчаса.

Молодой человек поблагодарил, сел и сказал:

— Вы были очень любезны, пригласив меня сюда, доктор Харшом.

— Я сделал это небескорыстно: по мне, лучше поговорить с человеком, чем заводить переписку. Более того, отказавшись от нудной сельской практики, я стал дотошным, мистер Трэффорд, а уж в тех редких случаях, когда мне удается столкнуться с настоящей тайной, я не отвяжусь, пока мое любопытство не будет удовлетворено до конца, — сказал доктор Харшом и тоже сел.

— С тайной? — повторил молодой человек.

— С тайной, — сказал доктор.

Молодой человек отпил виски.

— Но наводимые мною справки такого свойства, что… они под стать любому юристу, не правда ли?

— Но вы же не юрист, мистер Трэффорд, — сказал доктор.

— Да, — согласился тот.

— Что тогда заставило вас наводить эти справки? Нужда или досужее любопытство? В этом-то и заключается тайна — искать человека, в существовании которого вы и сами не уверены и о котором нет никаких данных, даже в Соммерсет Хаусе.

Молодой человек с интересом разглядывал доктора, который продолжал:

— Откуда мне известно, что вы не уверены в существовании разыскиваемого лица? Да просто подобные поиски предпринимаются только в этом случае. Будь у вас свидетельство о рождении данного человека, вы бы так не поступали. В самом деле, откуда эта непонятная решимость найти того, кто официально не существует? И тут я сказал себе: «Когда этот упрямец обратится ко мне, я попытаюсь разгадать его тайну».

Молодой человек нахмурился.

— Вы хотите сказать, что это пришло вам в голову еще до того, как вы получили мое письмо?

— Мой дорогой, Харшом — это не обычная фамилия, она происходит еще от Харвестов, если это вас интересует, — и действительно, я никогда не слышал о Харшоме, который бы не имел отношения к этой древней фамилии. Поэтому в той или иной степени все мы, Харшомы, связаны друг с другом, и вторжение молодого неизвестного нам человека, настойчиво перебирающего всех нас и пристающего к каждому со своими расспросами относительно какой-то таинственной мисс Харшом, вполне естественно, возбуждает наш интерес.

Поскольку я сам, как мне кажется, нахожусь в конце вашего списка Харшомов, то я и решил, со своей стороны, заняться некоторыми исследованиями.

— Но почему вы считаете, что находитесь в конце моего списка? — прервал его Колин Трэффорд.

— Потому что вы, очевидно, придерживаетесь определенного принципа, в данном случае — географического. Вы начали поиски Харшомов в центральном районе Лондона и продолжали расширять их от центра, пока не добрели до Хирфордшира. Теперь в вашем списке осталось только два Харшома: Питер, который живет на крайнем мысу Корнуэлла, и Гарольд — в нескольких милях от Дургамала, не так ли?

Колин Трэффорд кивнул с чувством недовольства.

— Верно, — согласился он.

Доктор Харшом улыбнулся.

— Так я и думал. Предположим… — начал он, но молодой человек прервал его опять:

— В своем письме вы пригласили меня сюда, но при этом не ответили на мой вопрос.

— Это верно. Но я ответил на него теперь, заявив, что лицо, которое вы разыскиваете, не только не существует, но никогда и не существовало.

— Если вы так уверены в этом, зачем вы вообще позвали меня сюда?

— Затем, чтобы… — Слова доктора прервал звук гонга. — Простите, Филипс дает нам десять минут на туалет перед обедом. Позвольте мне показать вам вашу комнату, и мы продолжим беседу за столом.

Чуть позже, когда суп был подан, доктор продолжал:

— Вы спрашивали меня, почему я пригласил вас сюда. Полагаю, ответ заключается в следующем. Если вы чувствуете право проявлять любопытство к моей гипотетической родственнице, я имею не меньшее право интересоваться причинами, вызвавшими ваше любопытство. Резонно, не правда ли?

— Едва ли, — ответил мистер Трэффорд, подумав. — Я допускаю, что выяснять мотивы моих поисков было бы оправданным, если бы вы знали, что объект поисков существует. Но поскольку вы уверяете меня, что его нет, то вопрос о мотивах становится чисто академическим.

— Но мой интерес и носит чисто академический характер, дружище, хотя и не лишен практического смысла. Возможно, мы продвинемся несколько вперед, если вы позволите осветить проблему так, как она мне представляется.

Трэффорд кивнул, и доктор продолжал:

— Итак, обрисуем обстановку: около семи или восьми месяцев назад молодой человек, совсем неизвестный нам, начинает целую серию попыток завязать контакт с моими родственниками. Его намерения, по его словам, заключаются в выяснении всего, что касается Оттилии Харшом. Он полагает, что она родилась в 1928 году или около того. Конечно, она могла принять после замужества другую фамилию. Тон его первых писем был доверительным, что предполагало наличие чувств, которые легко можно понять. Но после того как один за другим Харшомы отказывались опознать среди родственников предмет розыска, тон писем стал менее доверительным, хотя и не менее настойчивым. В одном или двух случаях он встречался, видимо, с молодыми представительницами рода Харшомов, правда, не Оттилиями, тем не менее он пристально их изучал. Может быть, он так же не уверен в ее имени, как и во всем, что касается ее? Но, вероятно, ни одна из тех дам не отвечала его представлениям об Оттилии Харшом, потому что он продолжает свои поиски. Его решимость вывернуть наизнанку этих Харшомов все растет, и тут он преступает грань разумного. Кто он — сумасшедший, страдающий манией любопытства?

Однако, по крайней мере, до весны 1953 года он, видимо, был абсолютно нормальным молодым человеком. Его полное имя — Колин Вейланд Трэффорд. Он родился в 1921 году в Солихалле. Сын юриста. Поступил в школу в Чартоу в 1934 году. В 1939-м был призван в армию и в 1945 году демобилизовался в чине капитана. Поступил в Кембриджский университет. Получил в 1949 году диплом физика и в том же году занял ответственный пост в «Электро-физикал индастри компани». Женился на Делле Стивенс в 1950-м. Овдовел в 1951-м. В начале 1953 года во время лабораторных опытов произошел несчастный случай, он пострадал и целых пять недель провел в больнице святого Мерруна. Примерно через месяц появляются его первые письма Харшомам относительно Оттилии Харшом.

Колин Трэффорд заметил:

— Вы очень неплохо осведомлены, доктор Харшом.

Доктор слегка пожал плечами.

— Ваша собственная информация о Харшомах теперь должна быть почти исчерпывающей. Чего же вам обижаться на то, что и нам известно кое-что о вас?

Колин не ответил. Он пристально глядел на скатерть, как бы изучая ее. Доктор заключил:

— Я только что сказал: не мания ли это у него? Я ответил бы: да, это стало манией с марта прошлого года. До этого времени никаких расспросов относительно мисс Оттилии Харшом не было.

И вот, когда я уяснил себе эти обстоятельства, я почувствовал, что нахожусь в преддверии куда более удивительной тайны, чем можно было предположить ранее.

Доктор сделал паузу.

— Я хотел бы спросить вас, мистер Трэффорд, было ли вам известно имя Оттилии Харшом до прошлого года?

Молодой человек колебался. Затем с трудом произнес:

— Возможно ли и как вам на это ответить? Количество самых разных имен бесчисленно. Одни запоминаются, другие хранятся в подсознании, а некоторые, очевидно, проходят незамеченными. На этот вопрос нельзя ответить определенно.

— Допускаю. Но получается любопытная ситуация: до января Оттилия Харшом была вне вашего сознания, однако начиная с марта без видимых на то причин она овладела всеми вашими помыслами. Поэтому-то я и спрашиваю себя, что могло случиться между январем и мартом?

Как известно, я занимаюсь музыкой. И я берусь связать воедино ряд внешних факторов чисто логически.

В конце января вас вместе с другими приглашают присутствовать при демонстрации опытов в одну из лабораторий вашей компании. Мне не объяснили деталей, да и сомневаюсь, что я понял бы их, если бы и рассказали. Но я знаю, что во время демонстрации произошло что-то неладное. Был взрыв или, может быть, подобие спровоцированного излучения пучка электронов. Во всяком случае, в лаборатории была авария. Один был убит на месте, другой скончался позднее, несколько человек ранены. Вы пострадали не очень сильно: несколько синяков и порезов — ничего серьезного, но вас сбило с ног. Это был основательный удар: вы пролежали без сознания двадцать четыре дня… И когда вы наконец пришли в себя, у вас появились признаки значительного психического расстройства — более сильного, чем можно было ожидать от пациента вашего возраста и комплекции. Вам дали успокаивающее. Следующую ночь вы спали беспокойно, вы вновь и вновь звали кого-то по имени Оттилия.

В больнице пытались разыскать Оттилию, но никто из ваших друзей и родственников не знал никакой Оттилии, имеющей к вам отношение. Вы начали поправляться, но было ясно: какие-то серьезные изменения произошли в вашем сознании.

Вы отказались дать разъяснения, но уговорили одного из врачей попросить секретаршу поискать имя Оттилии Харшом в справочнике. Когда имя обнаружить не удалось, вы впали в депрессию. Однако вы опять не объяснили причины. После выхода из больницы вы пустились на поиски Оттилии Харшом, которые вы продолжаете, несмотря на явную их безнадежность. Итак, какое же заключение можно сделать из этого?

Доктор замолчал, чтобы взглянуть на своего гостя. Левая бровь его вопросительно приподнялась.

— Заключение? — недовольно буркнул Колин. — Что вам известно больше, чем я предполагал. И что вам пристало бы заниматься подобными расспросами, если бы я лечился у вас, но, поскольку я не пациент ваш и не имею ни малейшего желания консультироваться у вас как профессионала, ваши действия представляются мне вмешательством в чужие дела, что неэтично.

Если он предполагал, что хозяин будет выбит из седла сказанным, то ему пришлось разочароваться.

Доктор все так же заинтересованно разглядывал его.

— Я не убежден еще, что вы можете обойтись без наблюдения врача, — заметил он. — Однако позвольте мне сказать, почему именно я, а не кто-либо другой из Харшомов серьезно занялся всем этим. Может, тогда вы не будете считать мои усилия столь неуместными. Но я заранее предупреждаю во избежание ложных надежд: вы должны понять, что Оттилии Харшом, которую вы ищете, нет и не было, это определенно.

Тем не менее во всем этом есть одно обстоятельство, которое сильно интригует и удивляет меня и которое я не могу отнести к разряду совпадений. Видите ли, имя «Оттилия Харшом» не совсем безызвестно мне. Нет!.. — он поднял руку. — Повторяю — без ложных надежд! Оттилии Харшом нет, но была — или скорее были в прошлом две Оттилии Харшом.

Обида и недовольство Колина полностью улетучились. Он сидел, слегка наклонясь вперед, внимательно следя за хозяином.

— Но, — подчеркнул доктор, — это было очень давно. Первой из Оттилии была моя бабушка. Она родилась в 1832 году, вышла замуж за дедушку Харшома в 1861 году и умерла в 1866 году. Второй была моя сестра: она, бедняжка, родилась в 1884-м и умерла в 1890 году.

Он прервал рассказ. Колин молчал. Доктор продолжал:

— Я единственный, кто остался в живых из нашей ветви Харшомов, поэтому неудивительно, что другие забыли о том, что в нашем роду было имя Оттилия. Но, когда я услышал о ваших поисках, я сказал себе: в этом есть что-то необычное. Оттилия не самое редкое из имен, но потребовалось бы очень много поколении, чтобы появилась еще одна Оттилия Харшом — согласитесь, фамилия Харшом встречается крайне редко. Вероятность такого совпадения имени и фамилии ничтожна, и для выражения этой вероятности потребуются астрономические числа, настолько большие, что я не могу поверить в случай; где-то помимо случая должно быть звено связи, какая-то причина. Итак, я послал приглашение, чтобы выяснить, почему какой-то Трэффорд ссылается, более того, одержим таким невероятным совпадением имени и фамилии. Не поможете ли вы мне разобраться в этом?

Колин смотрел на доктора в упор, но молчал.

— Не хотите? Ну ладно. Так вот, я собрал все доступные данные и пришел к такому заключению: в результате несчастного случая и травмы вы пережили потрясение небывалой силы и необычного свойства. Что потрясение было сильное, явствует из того упорства, с которым вы добиваетесь определенной цели; необычность же его проявилась в том, что вы пришли в себя уже в состоянии умопомешательства, и в том, с каким упрямством вы отказывались вспомнить хоть что-нибудь из того, что с вами было с момента удара до пробуждения.

Почему же в момент пробуждения вы оказались в состоянии умопомешательства? Объяснить это можно воспоминаниями, возникшими в тот самый момент у вас в голове. И если эти воспоминания не более чем отражение снов, то почему вы не хотите о них говорить?

Очевидно, потому, что все, связанное с именем Оттилии Харшом, имеет для вас огромное значение — и в настоящем и в будущем.

Итак, мистер Трэффорд, что вы скажете о моих рассуждениях и выводах? Как врач, я полагаю, что подобные задачи можно решать лишь сообща.

Колин задумался, но, поскольку все еще медлил с ответом, доктор добавил:

— Вы уже у финиша ваших поисков. Осталось только два неопрошенных Харшома, и, я уверяю, они не смогут помочь вам. И что тогда?

— Наверное, вы правы, — вяло ответил Колин. — Вам виднее. Но все равно я должен повидать их. Может быть, хоть что-нибудь… Я не могу пренебречь ни единой возможностью. Я и так почти ни на что не рассчитывал, когда вы пригласили меня. Я знал, что у вас была семья…

— Была, — тихо сказал доктор. — Мой сын Малкольм убит в 1927 году. Он не был женат. Дочь была замужем, но не имела детей. Она погибла в 1941 году во время бомбежки Лондона… Вот и все… — Доктор медленно опустил голову.

— Простите… — сказал Колин. — Вы не разрешите взглянуть на портрет вашей дочери?

— Но ведь она далеко не ровесница той, кого вы ищете!

— Я понимаю, но все-таки…

— Хорошо, я покажу фотографию, когда вернемся в кабинет. А пока что вы не сказали, что вы думаете о ходе моих рассуждении.

— О, они вполне логичны!

— Но вы все еще отмалчиваетесь? Тогда я еще немного порассуждаю. Судя по всему, то, что произошло с вами, не должно было оставить у вас в душе осадок стыда или отвращения. Иначе вы любым способом постарались бы приукрасить это событие. Вы этого явно не делаете. Поэтому скорее всего причиной вашего молчания является страх. Что-то пугает вас, мешает вам говорить о случившемся. К счастью, вы не боитесь моих рассуждении. Вам страшно поделиться своими мыслями с другими, ибо это может привести к каким-то осложнениям. И осложнения эти коснутся в первую очередь вас самого, а не того, другого, человека…

Колин продолжал безучастно рассматривать доктора, затем откинулся на спинку кресла и впервые слабо улыбнулся.

— Ну вот вы и высказались, доктор, не так ли? Извините меня, но ваши рассуждения по-немецки тяжеловесны. На самом деле все гораздо проще и сводится к следующему. Любой человек, утверждающий истинность чувств и восприятии, не соответствующих общепринятым, будет признан не совсем нормальным, верно? А если он не совсем нормальный, разве можно на него вообще полагаться? Вы скажете, можно, но не разумнее ли будет передать ключевые позиции в руки нормального человека? Это лучше и надежней. И вот он уже обойден. Его неудачи замечают. Над ним сгущаются тучи. Все это еще несущественно, малозаметно для него, но постоянно омрачает его существование.

Вообще-то, мне кажется, что людей совсем нормальных нет, есть лишь распространенное убеждение, что они должны быть. В любом организованном обществе существует понятие человека, который необходим данному обществу. Представление о таком человеке и выдается за эталон «нормального человека». И каждый член общества стремится соответствовать данному эталону, и всякий человек, который в частной ли жизни или на службе в значительной мере отступает от него, грозит испортить себе карьеру. В этом-то и заключается мой страх: я просто боюсь осложнений.

— Пожалуй, верно, — согласился доктор. — Но вы ведь не пытаетесь скрыть своих странных поисков Оттилии Харшом?

— А зачем? Что может быть обычнее положения «мужчина разыскивает девушку»? Я подвел под это такую базу, которая удовлетворяет не только моих любопытных друзей, но и некоторых Харшомов.

— Пожалуй. Но никто из них не знает о «счастливом» совпадении имени «Оттилия» с фамилией «Харшом». Об этом знаю только я.

Доктор подождал ответа Колина Трэффорда, но, так и не дождавшись, продолжал:

— Послушайте, дорогой кой. Эта проблема тяжелым бременем лежит у вас на сердце. Нас тут только двое. У меня с вашей фирмой нет абсолютно никаких контактов. Моя профессия должна убедить вас в том, что все останется между нами, и, если хотите, я дам вам особые гарантии. В результате вы сбросите тяжкое бремя со своей души, а я наконец доберусь до сути…

Но Колин покачал головой.

— Ничего у вас не получится. Если бы даже я решился рассказать вам все, непонятного для вас стало бы больше. Я это знаю по себе.

— Одна голова хорошо, а две лучше. Давайте попробуем, — сказал доктор и снова поглядел на Колина.

Некоторое время Колин размышлял, потом поднял глаза и уверенно встретил взгляд доктора.

— Ну хорошо. Я пытался разобраться во всем сам. Теперь попытайтесь и вы. Но прежде покажите мне портрет вашей дочери. Когда ей было двадцать пять лет. Есть у вас такой?

Они встали из-за стола и вернулись в кабинет. Доктор жестом предложил Колину сесть, а сам направился в дальний угол комнаты, к шкафу. Достал пачку фотографий, просмотрел их бегло, отобрал три. Несколько секунд он внимательно вглядывался в них, затем протянул Колину. Пока Колин изучал фотографии, доктор разливал бренди.

Но вот Колин кончил рассматривать фотографии.

— Нет, — сказал он. — Но все-таки что-то в них есть…

Он попробовал закрывать рукой на фотографии сначала лоб, потом нос, губы.

— Похожи разрез и постановка глаз, но не совсем. Может быть, брови… Но прическа другая, это мешает определить точно… — Он еще немного подумал, затем вернул фотографии. — Спасибо, что позволили мне взглянуть на них.

Доктор вытащил из пачки еще одну фотографию и протянул ее Колину.

— Это Малкольм, мой сын.

На ней молодой человек стоял, смеясь, возле машины, окутанный выхлопными газами, и пытался ремнями стянуть капот.

— Он любил эту машину, — сказал доктор. — Но для старой дороги у нее была слишком большая скорость. Машина перелетела через барьер и ударилась в дерево.

Он положил фотографии на место и протянул Колину стакан с бренди.

Некоторое время оба молчали. Потом Колин отпил бренди и закурил сигарету.

— Ну что ж, — произнес он. — Попробую рассказать. Было ли это в действительности или только в моем воображении, неважно, но это случилось со мной. Подробности мы рассмотрим позже, если вы захотите…

— Хорошо, — согласился доктор. — Но прежде скажите: все началось с того несчастного случая или было что-то еще раньше?

— Нет, — ответил Колин. — С него все и началось.

Это был самый обычный день. Если что и отличало этот день от других, так это тот самый эксперимент в лаборатории. В чем он заключался, не стоит говорить. Это не мой личный секрет, да и к делу никакого отношения не имеет. Все мы собрались вокруг установки. Дикин — он дежурил — врубил ток. Что-то загудело, потом взвыло, будто мотор, набирающий обороты. Вой постепенно перешел в визг, потом секунду или две казалось, что не вынесешь этого звука, достигшего порога слышимости. И вдруг чувство облегчения, потому что он прекратился, и все вроде опять успокоилось. Я смотрел на Дикина, наблюдавшего за поведением приборов, готового в любой момент отключить их, когда в лаборатории ярко полыхнуло огнем. Я ничего не услышал и не почувствовал: зафиксировал только поразительную белую вспышку… Потом — ничего, сплошная чернота… Я слышал, как кричали люди, и женский голос, истеричный женский голос…

Что— то очень тяжелое придавило меня. Я открыл глаза и был ослеплен острой болью. Я постарался освободиться от придавившей меня тяжести и тут обнаружил, что лежу на земле и на меня навалились два или три человека. Мне удалось сбросить с себя двоих и сесть. Вокруг валялись люди; несколько человек уже подымалось. В двух футах слева от себя я увидел огромное колесо. Посмотрев вверх, я понял, что это колесо автобуса, автобуса, который возвышался надо мной как красный небоскреб и, более того, стоял наклонно и явно собирался свалиться на меня. Это заставило меня подхватить молодую женщину, лежавшую на моих ногах, быстро вскочить и убраться вместе с нею в безопасное место. Она была без сознания, лицо ее было смертельно бледным.

Я огляделся. Нетрудно было понять, что здесь случилось. Автобус, шедший с большой скоростью, видимо, потерял управление, въехал на переполненный тротуар и в витрину магазина. Переднюю часть его верхнего яруса сплющило стеной здания, и именно оттуда раздавался истеричный женский крик. Несколько человек все еще оставались на земле: женщина подавала слабые признаки жизни, стонал мужчина, а двое или трое лежали совсем неподвижно. Три струйки крови медленно текли по асфальту среди кристалликов разбитого стекла. Движение на улице остановилось, и я заметил два полицейских шлема, медленно продвигающихся над собравшейся толпой.

Я пробовал пошевелить руками, ногами. Они действовали безупречно и безболезненно. Но я чувствовал головокружение, и в голове стучало. Я ощупал голову и нашел крошечную ранку на левом виске: падая, я, видимо, ударился обо что-то острое.

Полицейские продирались сквозь толпу к автобусу. Один из них стал расталкивать орущих зевак, второй занялся пострадавшими, оставшимися лежать на дороге. Появился третий и полез на второй ярус автобуса узнать, кто там кричит.

Я осмотрелся. Мы находились на Риджент-стрит, недалеко от Пиккадилли; разбитая витрина принадлежала Остину Риду. Я опять посмотрел на автобус. Он действительно наклонился, но не было опасения, что он упадет: его накрепко заклинило в витрине в каком-нибудь ярде от слова «Дженерал», золотыми буквами горевшего на алом боку автобуса.

В этот момент до меня дошло, что если я сейчас же отсюда не уберусь, то буду вовлечен в это дело в качестве свидетеля; не то чтобы я вообще не считал для себя возможным выступать свидетелем, но только при обычных обстоятельствах и если это было кому-нибудь на пользу. А тут я вдруг ясно осознал, что обстоятельства далеко не обычные. Во-первых, единственное, свидетелем чего я был, это печальные последствия катастрофы, а во-вторых, что я тут делал?… Только что я наблюдал демонстрацию опыта в Уотфорде и вдруг оказался на Риджент-стрит… Какого черта я здесь делаю?

Потихоньку я смешался с толпой. Петляя среди остановившихся машин, перешел на другую сторону улицы к кафе Ройал. Кажется, с тех пор как я был у них года два назад, они здорово перестроились, но моей главной задачей было отыскать бар, что я и сделал без особого труда.

— Двойной бренди с содой, — заказал я бармену.

Он налил мне бренди и пододвинул сифон. Я вынул из кармана деньги — оказалась какая-то мелочь, серебро и медь. Полез за чековой книжкой.

— Полкроны, сэр, — как бы предупреждая мой жест, сказал бармен.

Я вылупил на него глаза. Но цену назначил он. Я протянул ему три шиллинга. Он с благодарностью принял их.

Я разбавил бренди содовой и с наслаждением выпил.

Это случилось в тот момент, когда я ставил стакан на прилавок: в зеркале за спиной бармена я увидел свое отображение.

Было время, я носил усы. Когда я вернулся из армии, например. Но, поступив в Кембридж, я сбрил их. А теперь — вот они, может быть, не такие пышные, но вновь воскресшие. Я потрогал их. Никакого обмана, усы настоящие. Почти тут же я заметил, какой на мне костюм. В таком костюме я ходил несколько лет назад, но мы, служащие «Электро-физикал индастри Ко», не носили ничего подобного.

Все поплыло у меня перед главами, я поспешил выпить бренди в немного неуверенно полез в карман за сигаретой. Из кармана я вытащил пачку совершенно незнакомых мне сигарет. Слышали вы когда-нибудь о сигаретах «Маринер»? Нет? Не слышал о них и я, но достал одну и трясущейся рукой закурил. Головокружение не проходило, напротив, оно быстро нарастало.

Я пощупал внутренний карман. Кошелька в нем не было. Хотя он должен был находиться там, если только какой-нибудь паршивец в толпе возле автобуса не прихватил его… Я проверил остальные карманы: вечное перо, связка ключей, две квитанции от Гарроди, чековая книжка — в ней чеки на Найтбриджское отделение Уэстминстерского банка. Так, банк мой, но почему Найтбриджское отделение? Я живу в Гэмпстеде…

Чтобы найти объяснение всему этому, я начал восстанавливать в памяти события, начиная с того мгновения, когда я открыл глаза и увидел возвышающийся надо мной автобус. Я вспомнил острое ощущение опасности от нависшего надо мной алого автобуса с золотыми буквами «Дженерал», ярко пылающими на его боку… Да, да, золотыми буквами, а вы должны знать, что слово «Дженерал» исчезло с лондонских автобусов еще в 1933 году, когда оно было заменено словами «Лондон транспорт».

Тут я, признаюсь, испугался немного и стал искать что-нибудь в баре, что помогло бы мне вернуть равновесие. На столике я заметил оставленную кем-то газету. Я пересек бар, чтобы взять газету, и вернулся на свое место к стойке, не взглянув на нее. Только после этого я сделал глубокий вдох и посмотрел на первую страницу. Сначала я испугался: всю страницу занимали рекламы и объявления. Но некоторым утешением для меня послужила строчка на верху страницы: «Дейли Мейл, Лондон. Суббота 27 января 1953 года». Ну хотя бы дата была соответствующая: именно на этот день намечалась демонстрация опыта в лаборатории.

Я перевернул страницу и прочитал: «Беспорядок в Дели. Одно из грандиознейших гражданских волнений в Индии за последнее время имело место сегодня в связи с требованием немедленного освобождения из тюрьмы Неру. На целый день город замер».

Мое внимание привлек заголовок соседней колонки: «Отвечая на вопросы оппозиции, премьер-министр Ватлер заверил палату представителей в том, что Правительство проводит серьезное рассмотрение…»

Голова кружилась. Я взглянул на верхнюю рамку газеты — та же дата, что и на первом листе: 27 января 1953 года, и тут же, под рамкой, фото с подписью «Сцена из вчерашней постановки театра Лаутон «Ее любовники», в которой мисс Аманда Коуворд играет главную роль в последней музыкальной постановке ее отца. «Ее любовники» была подготовлена к постановке за несколько дней до смерти Ноэля Коуворда в августе прошлого года. После представления мистер Айвор Новелло, руководивший постановкой, произнес трогательную речь в честь усопшего».

Я прочел еще раз. Затем для уверенности осмотрелся по сторонам. Мои соседи по бару, обстановка, бармен, бутылки были несомненно реальны.

Я положил газету на стойку и допил остаток бренди.

Я хотел повторить заказ, но было бы неловко, если бы бармен вздумал назначить большую, чем раньше, цену — денег осталось в обрез.

Я взглянул на свои часы — и опять что за чертовщина! Это были хорошие золотые часы с ремешком из крокодиловой кожи, стрелки показывали половину первого, но никогда раньше я не видел этих часов. Я снял часы и посмотрел снизу. Там было выгравировано «К. навеки от О. 10. Х. 50». Это поразило меня, ведь в 1950 году я женился, хотя и не в октябре, и не знал никого, чье имя начиналось бы с буквы «О». Мою жену звали Деллой. Я механически застегнул часы на руке и вышел из бара.

Виски и эта маленькая передышка подействовали к лучшему. Вернувшись на Риджент-стрит, я чувствовал себя менее растерянным. Боль в голове стихла, и я мог осмотреться вокруг более внимательно.

Кольцо Пиккадилли на первый взгляд было обычным, и тем не менее казалось, будто что-то тут не так. Я догадался, что необычны люди и машины. Много мужчин и женщин были в поношенных костюмах, цветочницы под статуей Эроса были тоже в каких-то лохмотьях. Я посмотрел на прилично одетых дам и удивился. Почти все без исключения носили плоские широкополые шляпы, приколотые булавками к прическам. Юбки были длинные, почти до лодыжек. Был полдень, но дамы почему-то вырядились в меховые накидки, производившие впечатление вечерних туалетов.

Узконосые туфли на тонких каблуках-шпильках с излишними украшениями выглядели на мой вкус уродливо. Крик моды всегда смешон для неподготовленного, к нему приходят исподволь, постепенно. Я чувствовал бы себя Рипом ван-Винклем после пробуждения, если бы не эти вполне современные заголовки в газетах… Автомашины, короткие, высокие, без привычной обтекаемости форм, тоже казались смешными.

Присмотревшись, я понял, что, кроме двух явных «ройсов», все остальные марки машин мне незнакомы. Пока я удивленно таращил глаза, одна из дам в плоской шляпе и поношенных мехах встала передо мной и мрачно обратилась ко мне, назвав «дорогушей». Я сбежал от нее на Пиккадилли. Между прочим, я обратил внимание на церковь святого Джеймса. Когда я видел ее в последний раз, она вся была в лесах. Материалы для перестройки и укрепления фундамента были подвезены в сад и огорожены временным забором. Это было две недели назад. Но теперь все исчезло, будто церковь вовсе не пострадала в свое время от бомбежек. Я пересек дорогу, присмотрелся внимательнее и крайне удивился мастерству реставраторов.

Я остановился перед витриной магазина Хаггарда и посмотрел выставленные книги. Некоторых авторов я знал: Пристли, Льюис, Бертран Рассел, Т. С. Элиот, но редкие из заглавий их книг были мне знакомы. Тут вдруг внизу, в центре витрины, я увидел книжонку в суперобложке розовых тонов «Юные дни жизни», роман Колина Трэффорда.

Я уставился на книгу, наверное, с открытым ртом. Признаться, у меня были одно время потуги самолюбия в литературном направлении. Если бы не война, я бы, вероятно, получил образование в области искусства и попробовал бы в нем свои силы. Но случилось так, что мой приятель по полку убедил меня заняться наукой, а потом я поступил на работу в ЭФИ.

Поэтому, увидев свое имя на обложке книги, минуту или две я пытался разобраться в сумбурном потоке своих мыслей и ощущений. Любопытство заставило меня зайти в магазин.

На столе я заметил в стопке полдюжины экземпляров «Юных дней жизни». Я взял верхнюю и раскрыл. На обложке четко стояло имя автора, на обороте титула — перечень семи других его произведений. Затем шло незнакомое мне название издательства. Рядом отмечалось: «Первое издание — январь 1953 года».

Я взглянул на заднюю сторону суперобложки и чуть не уронил книгу: там красовался портрет автора, несомненно мой портрет, и с усами! Пол у меня под ногами дрогнул…

Где— то у себя за плечом я услышал показавшийся мне знакомым голое:

— Рад встрече, Нарцисс! Смотришь, как идет продажа? Ну и как?

— Мартин! — вскрикнул я от неожиданности. Никогда в жизни я так не радовался встрече с приятелем. — Мартин, сколько мы не виделись с тобой?

— Сколько? Да дня три, старик! — услышал я слегка удивленный голос.

Три дня! Я встречался с Мартином, и не раз, в Кембридже. Но это было не меньше двух лет назад. Однако он продолжал:

— Как насчет перекуса, если ты не занят?

И опять — странно: я уже много лет не слышал, чтобы кто-нибудь говорил «перекус». Я постарался убедить себя, что все в порядке вещей.

— Отлично, — согласился я, — но платить тебе, у меня стащили кошелек.

Он щелкнул языком.

— Надеюсь, в нем было не так уж много. А если пойти в клуб? Они примут к оплате чек.

Я положил книгу, которую все еще держал в руках, и мы вышли.

— Забавная штука, — сказал Мартин. — Только что встретил Томми — Томми Вестхауза. Он вроде порхающего мотылька — надеется на своего американского издателя. Ты помнишь его дурацкую вещь «Розы в шипах»? Как Бен-Гур встречает Клеопатру, а им мешает Синяя Борода? Так вот его издатель не лучше…

Он болтал, пересыпая рассказ профессиональными шутками и неизвестными мне именами. И я его, признаться, почти не понимал. Мы прошли так несколько кварталов почти до Пол-Мола. Он спросил:

— Ты так и не сказал мне, как идут «Юные дни жизни». Кое-кто говорит, что книгу переоценили. Видел «Вечлит»? Там тебя поругивают. Самому прочесть книгу не привелось: хлопот куча!

Я предпочел отвечать уклончиво и сказал, что распродажа вдет, как и ожидали, средне.

Мы пришли в клуб. Это оказался «Сэвидж-клаб». И хоть я не член его, швейцар приветствовал меня по имени, как будто я был их ежедневным посетителем.

Меня мучили сомнения, но все обошлось хорошо, и во время завтрака я старался быть на высоте и придерживаться принципа: веди себя как все, потому что если что-то кажется людям необычным, то они скорее посчитают тебя сумасшедшим, чем помогут тебе.

Боюсь, мне это не всегда удавалось. Я не раз замечал, что Мартин странно поглядывает на меня. Один раз даже спросил меня:

— Как ты себя чувствуешь, старик?

Но самое страшное случилось позднее, когда он потянулся левой рукой за сельдереем. Я увидел золотое кольцо-печатку у него на безымянном пальце, и это поразило меня. Дело в тем, что у Мартина на левой руке не было мизинца и безымянного пальца. Он их потерял во время войны в 1945 году где-то в боях у Рейна.

— Боже мой! — невольно воскликнул я.

Он повернулся ко мне.

— Какого черта, старик, что стряслось? Ты побелел как полотно!

— Твоя рука… — пролепетал я.

Он с удивлением посмотрел на руку, потом на меня.

— По-моему, все в порядке, — сказал он, и глаза его испытующе сузились.

— Но… Но ведь ты потерял два пальца на войне!

У него брови поползли вверх от удивления, затем он нахмурился. В глазах сквозила озабоченность.

— Ты что-то путаешь, старик! Ведь война кончилась еще до моего рождения.

Ну после этого в моей голове поплыл туман, а когда он прошел, я полулежал в большом кресле. Мартин сидел рядом и наставлял меня такими словами:

— Итак, старик, прими мой совет. Топай-ка ты к врачу сегодня же. Наверное, ты перебрал малость. Как ни смешно — за мозгами тоже нужно присматривать. А теперь мне надо бежать, обещал. Только смотри не откладывай! Дай мне знать, как пойдут дела.

И он ушел.

Я расслабился в кресле. Как ни странно, я чувствовал себя самим собой в большей степени, чем за все время после того, как пришел в сознание на тротуаре Риджент-стрит. Как будто сильнейший удар выбил меня из состояния замешательства, и теперь мозги приходили в порядок… Я был рад, что отделался от Мартина и мог спокойно подумать.

Я осмотрелся вокруг. Я не был членом клуба и плохо представлял расположение и обстановку дома. И все же обстановка казалась мне несколько необычной. Ковры, освещение — все было другим, чем я видел в последний раз.

Народу было немного. Двое беседовали в углу зала, трое дремали, и еще двое читали газеты. Никто не обратил на меня внимания. Я подошел к столу с газетами и журналами и вернулся в кресло, взяв «Нью Стейшн», датированную 22 января 1953 года. Передовая призывала для прекращения безработицы национализировать средства транспорта в качестве первого шага по передаче в руки народа средств производства. Это вызвало во мне чувства, похожие на ностальгию. Я перевернул страницу и, просматривая статьи, был удивлен скудостью их содержания. Я обрадовался, найдя раздел «Современное обозрение». Среди других вопросов, которых касался обзор, было упоминание о важных физических экспериментальных работах, проводимых в Германии. Опасения обозревателя, разделяемые, видимо, некоторыми видными учеными, сводились к следующему: в настоящее время почти нет сомнений в теоретической возможности ядерного расщепления. Предлагаемые же методы управления этой реакцией слабы и ненадежны. Имеется угроза цепной реакции, которая может вызвать катастрофу космических масштабов. Консорциум, в котором принимают участие знаменитые ученые, писатели и деятели искусства, собирается обратиться в Лигу наций с жалобой на правительство Германии, которое во имя всего человечества должно прекратить свои безрассудные эксперименты…

Так, так!..

Мало— помалу, словно в тумане, кое-что начинало проясняться… Совсем неясными оставались все «как» и «почему», — я еще не имел своей разумной концепции о случившемся. Но я уже понимал, что предположительно могло произойти. Даже мне все представлялось противоречивым, может быть, оттого, что я знал, что случайный нейтрон при одних условиях захватывается атомом урана, а при других — нет… Это, конечно, противоречит Эйнштейну и его теории относительности, которая, как вы знаете, отрицает возможность абсолютного определения движения и, следовательно, приводит к идее четырехмерной пространственно-временной системы измерений. И поскольку вы не можете определить движение элементов континуума, любой образ или картина движения должна быть по сути своей иррациональной или иллюзорной, а потому и последствия не поддаются строгому определению и могут быть различны.

Однако там, где исходные факторы близки или похожи, то есть состоят из одинаковых элементов, скажем, атомов, находящихся в примерно одинаковых соотношениях, можно ожидать и похожих последствий. Они, конечно, никогда не будут идентичными, в противном случае определение движения было бы возможно.

Но они могут оказаться весьма схожими и, выражаясь языком специальной теории относительности Эйнштейна, — «доступными для рассмотрения и могут быть в дальнейшем описаны с помощью системы близких друг к другу определителей».

Иными словами, хотя бы одно из бесконечных обстоятельств, которое мы относим по времени, например, к 1953 году, должно произойти еще где-то в континууме. Оно существует только относительно определенного наблюдателя и появляется в одинаковых опосредствованиях с окружающим для нескольких наблюдателей, занимающих похожий (в комбинации пространства и времени) угол зрения или координаты отсчета. Однако заметим, что, поскольку два наблюдателя не могут быть совсем идентичными, каждый из них должен по-разному воспринимать прошлое, настоящее и будущее. Следовательно, все, что воспринимает каждый наблюдатель, возникает на базе его отношений к континууму и действительно существует только для него одного. Таким образом, я пришел к пониманию того, что произошло, а именно: каким-то образом — я еще не догадывался каким — я был переведен в положение другого наблюдателя, координаты и угол зрения которого были отличными от моих, но не настолько, чтобы окружающее было совсем недоступна моему пониманию. Другими словами, мой двойник жил в мире, реальном для него, так же как я жил в своем мире, пока не случилась эта удивительная рокировка, позволившая мне наблюдать его мир со свойственный ему восприятием прошлого и будущего, вместо тех, в который привык я. Поймите, ведь это кажется так просто, когда все обдумаешь, но я, конечно, не мог сначала охватить все в целом и сформулировать это для себя сразу. Но в своих рассуждениях близко подошел к пониманию отношений меня и моего двойника и решил, что, несмотря на всю невероятность происшедшего, мои мозги, по крайней мере, в порядке. Беда была в том, что они попали в непривычную обстановку, что они воспринимали то, что не было адресовано им, — как приемник, настроенный на чужую волну. Это было неудобно, плохо, но все же намного лучше, чем испорченный приемник. И я понял наконец хотя бы это.

Я сидел там довольно долго, пытаясь вообразить, что мне делать, пока не кончилась пачка сигарет «Маринер». Тогда я поднялся и пошел к телефону.

Сначала я позвонил в «Электро-физикал индастри Ко». Никакого ответа. Я заглянул для верности в телефонный справочник. Номер оказался совсем другим. Я набрал номер, попросил «1-33», но, подумав, назвал свой отдел. «О! Вам нужен 59!» — ответила телефонистка и соединила меня. Кто-то ответил, и я сказал: «Позовите мистера Колина Трэффорда!» — «Простите, — ответила девушка, — я не могу найти этой фамилии в списках».

Я повесил трубку. Стало очевидно, что я не работаю в институте. Поразмыслив минуту, я позвонил к себе на Уормстер. Бодрый голос ответил тут же: «Уникальные пояса и корсеты». Я опустил трубку.

Я поискал в справочнике себя. Нашел: «Трэффорд, Колин У. 54 Хогарт Корт, Дачис Гарденс, С. У. 7. СЛАва 67021». Я набрал номер. Телефон на том конце звонил, но никто не снимал трубку.

Я вышел из телефонной будки, соображая, что делать дальше. Странно чувствовать себя иностранцем в своем городе, потерять ориентировку и не иметь даже комнаты в гостинице.

Подумав еще с минуту, я решил, что вернее и логичней всего поступать так, как поступил бы здешний Колин Трэффорд.

Если он не работает в институте, то, по крайней мере, у него есть дом, куда он может направить свои стопы!..

Хогарт Корт — прекрасный жилой квартал. Упругий ковер и цветочные узоры по потолку и стенам украшали вестибюль моего дома. Швейцара не оказалось, и я прошел прямо в лифт. Дом производил впечатление маловатого для того, чтобы вместить в себя пятьдесят четыре квартиры, и я нажал верхнюю кнопку, предполагая попасть на свой этаж. Выйдя из лифта, я увидел прямо перед собой квартиру N54. Я вынул связку ключей, выбрал, на мой взгляд, подходящий и угадал.

Сразу же за дверью оказалась маленькая передняя. Ничего особенного: белые с давленым рисунком обои. Коричневый на весь пол ковер, столик с телефоном и вазой, в ней немного цветов. Зеркало в приятной золоченой оправе. Рядом со столиком жесткое кресло. В коридорчик выходило несколько дверей. Я подождал.

— Алло! — позвал я громко и повторил несколько тише: — Алло, есть кто дома?

Никто не ответил. Я закрыл за собой дверь. Что дальше? А, да что там, ведь я был, да и есть, Колин Трэффорд! Я снял пальто. Оказалось, что положить его некуда. Заметил стенной шкаф. Там висело несколько вещей — мужских и женских. Повесил пальто туда же.

Я решил посмотреть, что собой представляет квартира. Не буду описывать всю обстановку, но в целом это была славная квартира и по размерам больше, чем мне сначала показалось. Хорошо и продуманно обставленная, без излишней экстравагантности, но и не бедно, — вое в ней свидетельствовало о вкусе хозяев. Правда, отличном от моего. Но что такое вкус? Либо дань времени, либо утонченное отклонение от нормы. Я почувствовал здесь второе. Но стиль показался странным, и потому не очень привлекательным.

Забавно выглядела кухня. Под краном в нише раковина без отделения для мойки посуды, без обычной сушилки, никакого распылителя на кране. Пакет с мыльным порошком. Нет пластмассовых щеток для мытья посуды или других приспособлений для смешивания напитков. Электрическая старомодная плита, забавная панель освещения в три квадратных фута, вделанная в стену…

Гостиная просторная, с удобными креслами. В конструкции мебели ни единой тонкой детали в виде прута или рейки. Большая, витиевато украшенная радиола. На панели управления никаких признаков приема частотно-модулированных радиопередач. Освещение, как и в кухне, световыми, плоскими, похожими на стеклянные вафли панелями, установленными на стойках или вделанными в стены. Телевизора нет.

Я обошел всю квартиру. Женская спальня обставлена строго. Двуспальные кровати, ванная в мягких светлых тонах, дополнительная спальня с небольшой двуспальной кроватью. И так далее. Больше всего меня заинтересовала комната в конце коридора. Подобие кабинета. Одна стена сплошь занята полками с книгами. Некоторые книги, особенно старые, я знал, другие видел впервые. Просторное кресло, кресло поменьше, у окна — широкий, покрытый кожей письменный стол. В окно сквозь голые ветви деревьев смотрело огромное пространство облаков и неба. На столе пишущая машинка, прикрытая легким чехлом, передвижная настольная лампа, несколько пачек бумаги, пачка сигарет, металлическая пепельница, пустая и чистая, и фотопортрет в кожаной рамке.

Я внимательно рассмотрел фотографию. Очаровательная женщина. Ей можно было дать двадцать четыре — двадцать пять лет. Интеллигентное, совсем незнакомое жизнерадостное лицо, на которое хотелось смотреть и смотреть.

Слева у стола стояла тумбочка, а на ней застекленная этажерка с восемью вертикальными секциями для книг. Книги были в ярких суперобложках и выглядели новыми. Справа стояла та самая, что я видел утром в магазине Хатгарда — «Юные дни жизни».

Остальные также принадлежали перу Колина Трэффорда. Я сел в кресло и некоторое время рассматривал их сквозь стекло. Затем с трепетным любопытством взял и открыл «Юные дни жизни»…

Звук открываемой ключом двери я услышал примерно через полчаса. Я решил, что лучше показаться самому, чем быть неожиданно обнаруженным. Я открыл дверь кабинета: в конце коридора у столика я увидел женщину в замшевом полудлинном плаще, она складывала на столик принесенные свертки. На звук шагов она повернула ко мне голову. Это была она, правда, не в том настроении, что на фото. Когда я подошел, она взглянула на меня с удивлением. В выражении ее лица не было и подобия доброго приветствия любящей жены.

— О! — сказала она. — Ты дома? Что случилось?

— Случилось? — повторил я, пытаясь поддержать разговор.

— Ну насколько я понимаю, у тебя в это время назначена одна из столь важных встреч с Дикки, — сказала она с усмешкой.

— О! Ах это… да. Ему пришлось отложить это свидание, — растерянно промямлил я в ответ.

Она спокойно осмотрела меня. Очень странно, подумал я.

Я стоял, уставившись на нее. Не зная, что делать, сожалея о том, что не подумал заранее о неизбежной встрече. Дурак, не попытался даже узнать ее имя, вместо того чтобы читать «Юные дни жизни». Было ясно, что и сказал я что-то не то и невпопад. Кроме того, ее реакция на мой ответ совсем выбила меня из равновесия. Такого со мной никогда не случалось… Когда тебе тридцать три, попасть в такое безнадежно дурацкое положение нелегко и далеко не так приятно.

Так мы стояли, уставившись друг на друга: она неодобрительно-хмуро, я — пытаясь совладать со своей растерянностью и не в силах вымолвить слова.

Она начала медленно расстегивать плащ. Уверенности ей тоже не хватало.

— Если… — начала она.

Но в этот момент зазвонил телефон. Казалось, довольная отсрочкой, она подняла трубку. В тишине я различил женский голос, спрашивающий Колина.

— Да, — сказала она. — Он здесь.

И она протянула мне трубку, с любопытством глядя на меня.

— Хэлло, Колин слушает, — произнес я.

— О, в самом деле, — ответил голос. — Разрешите спросить почему?

— Э-э… я не вполне… — начал я, но она прервала.

— Слушай, Колин. Я уже битый час жду тебя, полагая, что если ты не можешь прийти, то догадаешься хоть позвонить. Теперь выясняется, что ты торчишь дома. Очень мило, дорогой!

— Я… Кто это? Кто говорит? — Это все, что я мог сказать. Я скорее почувствовал, чем увидел, как молодая женщина рядом замерла, наполовину сняв плащ.

— О, ради бога, — в трубке звучало раздражение. — Что это за глупая игра? Кто это, как ты думаешь?

— Это я как раз и пытаюсь выяснить! — сказал я.

— О, перестань паясничать, Колин… Это ты потому, что Оттилия рядом? Готова поспорить, что это так, а ты идиот. Она первая подняла трубку, так что прекрасно знает, что это я.

— Так, может, мне лучше спросить ее, кто вы? — предложил я.

— О, ты и впрямь туп как олух. Иди и отоспись. — Она, очевидно, бросила трубку, и телефон замолк.

Я, в свою очередь, положил трубку. Молодая женщина смотрела на меня в замешательстве. Она, разумеется, слышала все, что говорилось по телефону, почти так же ясно, как я. Она отвернулась, медленно сняла плащ и не спеша повесила его в шкаф. Когда с этим было покончено, она снова повернулась ко мне.

— Не могу понять, — сказала она, — может быть, ты и в самом деле обалдел? Что все это значит? Что натворила драгоценная Дикки?

— Дикки? — спросил я, желая узнать побольше. Легкая морщинка между ее бровей стала глубже.

— О Колин, неужели ты думаешь, что я до сего времени не узнаю голос Дикки по телефону?

Это была моя грубейшая ошибка. Действительно, трудно представить себе, что можно не отличить по голосу мужчину от женщины. И поскольку мне не хотелось казаться спятившим, я должен был разрядить обстановку.

— Слушай, не пройти ли нам в гостиную. Мне нужно кое-что рассказать тебе! — предложил я.

Я сел в кресло и задумался — с чего начать? Если бы даже мне самому было ясно все, что произошло, — задача была не из легких. Но как доказать ей, что, хоть я и обладаю физической оболочкой Колина Трэффорда и сам являюсь Колином Трэффордом, все же я не тот Колин Трэффорд, который написал книги и женат на ней, что я всего лишь разновидность Колина Трэффорда из другого альтернативного мира? Необходимо было придумать какой-то подход, чтобы объяснение не привело к немедленному вызову врача-психиатра.

— Итак, что ты скажешь? — снова спросила она.

— Это трудно объяснить. — Я сознательно медлил.

— Конечно, трудно! — сказала она без тени одобрения и добавила: — Было бы, наверное, легче, если бы ты не смотрел на меня. Так. И мне было бы лучше.

— Со мною произошли весьма странные превращения, — начал я.

— О дорогой, опять?! — воскликнула она. — Чего ты хочешь — моего сочувствия или еще чего-нибудь?

Я остановился, несколько смешавшись.

— А что, разве с ним это случалось в раньше? — спросил я.

Она холодно взглянула на меня.

— «С ним»? С кем «с ним»? Мне казалось, ты говорил о себе? А я имела в виду на этот раз Дикки, а перед этим — Фрэнсис, а перед ней Люси… А теперь самый странный и удивительный отказ от Дикки… По-твоему, мне нечему удивляться?

Я быстро и много узнавал о своем двойнике. Но что мне до него — он из другого мира. Я сделал попытку продолжить объяснение:

— Нет, ты не понимаешь. Речь идет совсем о другом.

— Конечно, я не понимаю. Разве жены способны понимать? У вас всегда все другое. Ну да ладно, если все это для вас так важно… — и она начала подниматься с кресла.

— О, не уходи, пожалуйста! — с волнением сказал я.

Она сдерживалась, рассматривая меня. Морщинка появилась снова.

— Нет! Я думаю, мне тебя не понять. Наконец, я не смогу…

Она продолжала вглядываться в меня с тревогой и, как мне показалось, с некоторой неуверенностью.

Когда вы ищете понимания, сочувствия, обращаться к человеку в безличной форме нельзя. Но если вы не знаете, как обратиться — «дорогая», «моя хорошая», просто во имени или ласково, с детским уменьшительным именем — ваше дело совсем дрянь, особенно если вы и раньше не понимали друг друга.

— Оттилия, милая, — начал я и сразу понял, что это была непривычная для нее форма обращения. Ее глаза мгновенно расширились, но я пошел напролом: — Это совсем не то, о чем ты думаешь, ни капельки. Дело в том, что я, ну, в общем, не совсем тот человек…

Она снова приняла свой тон.

— Довольно странно, но мне порой казалось то же самое, — сказала она, — и я припоминаю, что ты говорил что-то подобное не раз и раньше. Ну хорошо, позволь продолжить вместо тебя. Итак, ты не тот человек, за кого я вышла замуж, и тебе нужен развод, и ты, наверное, боишься, что муж Дикки подаст в суд и будет скандал? Или… О господи, как мне надоело все это…

— Нет, нет! — в отчаянии воскликнул я. — Совсем, совсем не то. Наберись, пожалуйста, терпения. Эти вещи объяснить чрезвычайно трудно…

Я помолчал, наблюдая за ней. Она смотрела на меня, и, хотя морщина не разгладилась, глаза выражали скорее усталость, чем недовольство.

— Что же случилось с тобой?… — напомнила она.

— Это я и хочу рассказать тебе.

Но я сомневался, слушает ли она. Глаза ее вдруг расширились, она отвела взгляд.

— Нет! — словно выдохнула она. — Нет и нет!

Казалось, она вот-вот заплачет. Она плотно сжала коленями свои ладони и прошептала:

— О нет, о, будь милостив, боже — нет! Только не нужно опять… Да хватит же терзать меня!.. Не надо… не надо!

Она вскочила и, прежде чем я успел подняться с кресла, выбежала из комнаты.

Колин Трэффорд умолк, закурил новую сигарету и повременил немного, прежде чем продолжать:

— Итак, вы, наверное, уже поняли, что миссис Трэффорд была урожденной Оттилией Харшом. Родилась она в 1928 году, а замуж вышла в 1949-м. Ее отец погиб в авиационной катастрофе в 1938 году. Я не помню, к сожалению, чтобы она называла отца по имени. Если бы я знал, что вернусь в этот мир, я бы расспросил и записал массу событий и имен. Но, увы, я не мог предполагать, что подобное невероятное превращение может случиться дважды…

Я сделал все возможное, и не только для удовлетворения своего любопытства, чтобы установить время, когда произошел раскол миров. Должна была быть, как я понимаю, некоторая исходная точка, когда, может быть, случайно произошли основные события. Поиск этой точки приблизил бы нас к определению того момента, когда был расщеплен сам элемент времени и время стало течь уже по двум различным каналам.

Может, такое происходит всегда, но мы этого просто не замечаем. Непрерывное раздвоение одного измерения на неопределенное количество каналов приводит к незаметным вариациям обстановки в одних случаях и к заметным — в других. Может быть, такие случайные разветвления в истории и привели к поражению Александра Македонского, разбитого персами, к победе Ганнибала, к тому, что Цезарь не перешел Рубикон. Бесконечное множество случайных расхождений и обратных самопроизвольных соединений потоков времени… Кто знает? Может, и вся вселенная, которую мы теперь знаем, — это результат комбинации случайных совпадений. А почему бы и нет? Но я не смог достаточно точно определить, когда произошло расщепление времени в моем случае.

Это было, представляется мне, где-то в конце 1926-го, начале 1927 года. Позднее не могло быть, исходя, из сравнения дат различных событий, записи о которых имелись.

Именно в это время что-то произошло или, наоборот, не произошло из того, что должно было произойти. Это привело помимо всего прочего к тому, что Гитлер не пришел к власти, что не было второй мировой войны, и это задержало осуществление расщепления ядра.

Для меня, как я уже сказал, все это было тогда не более чем любопытно. Все мои непосредственные действия и мысли были заняты главным для меня, вы понимаете — Оттилией.

Вы знаете, я был женат и обожал свою жену. Мы были, как говорится, счастливой парой, и я никогда не сомневался в этом, пока… пока со мною не случилось всего этого.

Я не хочу ничего сказать против Деллы, и, думаю, она была вполне счастлива, но я несказанно благодарен одному — что все это случилось уже не при ее жизни. Она так никогда и не узнала, что была для меня «не той женщиной».

И Оттилия вышла замуж не за того человека… Или лучше сказать — она не встретила предназначенного именно ей человека. Она влюбилась в другого. И вначале, нет сомнения, он тоже любил ее. Но через год она почувствовала не только любовь, но и ненависть к нему. Ее Колин Трэффорд выглядел совершенно как я — вплоть до шрама на большом пальце левой руки, изуродованной электрическим вентилятором. Это доказывало, что до 1926–1927 годов он был собственно мной.

Я понимал, что общими у нас были и некоторые манеры, и голос. Мы отличались запасом слов и произношением, как я заметил, прослушивая его голос на магнитофоне. Была разница и в других незначительных деталях — манере причесываться, подстригать усы. Но было ясно, что я — это он и он — это я. У него были те же родители, та же наследственность, та же биография. И, если я правильно определил время превращения, мы должны были иметь одинаковые воспоминания, по крайней мере, до пятилетнего возраста. Позднее уже прослеживались различия. Окружение или жизненный опыт привели постепенно к заметной разнице.

Мне кажется это объяснение логичным, как по-вашему? Ведь жизнь всегда начинается похоже, и только позднее человек меняется под воздействием среды. Как все происходило с этим, другим, Колином Трэффордом, я не знаю, на мне было немного больно прослеживать развитие моего второго «я», как будто я разглядывал себя в постепенно и неожиданно искривляющихся зеркалах.

Была какая-то сдержанность и осторожность, ожидание чего-то в глазах и голосе Оттилии, когда она рассказывала мне о нем. Более того: через несколько дней я внимательно прочел книги, написанные Трэффордом. Ранние произведения не вызывали неприязни. Но последующие правились все меньше и меньше.

Без сомнения, все растущее внимание к извращениям и описания все большего числа жестокостей свидетельствовали о расчете на сенсацию, а следовательно, на успех книги.

Более того, с каждой книгой мое имя на обложках печаталось все более крупным шрифтом.

Я обнаружил и последние рукописи. Я бы мог издать их, но я знал, что не стану этого делать. Уж если бы я решил продолжать литературную карьеру, я написал бы свою книгу. В любом случае мне не нужно было беспокоиться о куске хлеба на жизнь: все, что касалось войны, могло дать большие доходы. Достижения в области физики, известные мне, обгоняли их знания на целое поколение. Если они и имели радар, то он, видимо, пока что был засекречен военными. Моих знаний было достаточно, чтобы прослыть гением и обеспечить свое будущее, как я хотел. Стоило захотеть.

Он улыбнулся, встряхнул головой и продолжал:

— Поскольку первый шок прошел, и я начал разбираться в происшедшем, причин для особых тревог не было, я наконец встретил Оттилию и потому ни о чем не жалел. Нужно было лишь приспособиться к обстановке. В общем, было полезно настроиться в поведении на предвоенные годы. В деталях трудно было разобраться: тут и неузнанные тобой знакомые, и приятели, которые не узнавали тебя. У всех неизвестное тебе прошлое: кое у кого из них мужья и жены, которых я знал, у некоторых — совсем неожиданные партнеры.

Бывали удивительные случаи. За стойкой бара в отеле Гайд-парка я встретил бармена — кудрявого весельчака, которого я видел в последний раз мертвым с простреленной навылет головой. Я видел и Деллу, мою жену, выходящей из ресторана под руку с каким-то долговязым типом. Она выглядела веселой, и мне было не по себе, когда она безучастно посмотрела на меня как на постороннего. Мне казалось в тот момент, что оба мы привидения. Но было радостно, что она жива-здорова и пережила свой смертный час 1951 года хотя бы в этом измерении.

Наибольшую неловкость я испытывал, когда встречался с незнакомыми людьми, которых, как потом оказывалось, я должен был знать. Круг знакомых моего двойника был обширен и удивителен. Я уже подумывал, не объявить ли себя психически нездоровым, перетрудившимся — это бы мне помогло при встречах с людьми.

И единственная вещь, которая не пришла тогда мне в голову, — это возможность еще одного сдвига времен, но на этот раз в обратном направлении.

Впрочем, я рад, что тогда не додумался до этого. Иначе были бы испорчены три самых счастливых недели моей жизни.

Я пытался объяснить Оттилии, что произошло со мной, но для нее это ничего не значило, и я оставил свои объяснения. По-моему, она решила про себя, что со мною что-то случилось на почве переутомления и что теперь я опять чувствую себя лучше и снова становлюсь самим собою… каким она знала меня… что-то в этом роде… Но, впрочем, объяснение не очень занимало ее — важны были последствия…

И я согласен с нею. Как она была права! В жизни нет ничего значительнее, чем любовь двух людей друг к другу. По-моему, ничего. А я любил. Неважно, как я нашел единственную незнакомку, о которой мечтал всю жизнь. Я ее нашел, я был так счастлив, как раньше и представить себе не мог. Поверьте, обычными словами этого не объяснишь, но на моей «вершине мира» стало все удивительно светло и ярко. Я был полон легкости и уверенности, как будто слегка опьянен. Я мог справиться с чем угодно. Я думаю, и она чувствовала то же. Да, я в этом уверен. Она быстро освобождалась от тяжелых воспоминаний прошлых лет. Ее вера в счастливое будущее росла с каждым днем… Если бы я знал! Но разве мог я знать? И что я мог поделать?…

Он снова прервал свой рассказ, глядя в огонь камина. На этот раз он молчал долго. Доктор, чтобы привлечь его внимание, заерзал в кресле и спросил:

— Что же случилось потом?

Колин Трэффорд посмотрел на него отсутствующим взглядом.

— Случилось? — повторил он. — Если бы я знал, я бы, может быть… Но я не знаю… Нечего тут знать… Все это беспричинно, вдруг… Однажды я уснул вечером рядом с Оттилией, а проснулся утром на койке в больнице снова в этом мире… Вот и все… Все это… да, случайно, необъяснимо, все наугад.

Во время длительной паузы доктор Харшом не спеша набил табаком трубку, тщательно раскурил ее, поудобнее уселся в кресле и сказал тоном, не допускающим возражений:

— Жаль, что вы не верите мне. Иначе вы никогда не затеяли бы этих поисков.

Нет, вы полагаете, что существует модель или, по-вашему, две модели, весьма похожие между собой вначале, которые логически и последовательно развиваются в большее число вариантов… и что вы с вашей психикой, называйте ее как вам угодно, были не более чем случайным отклонением.

Однако давайте не будем вдаваться в философию или метафизику того, что вы назвали расщеплением реальности: объяснения могут быть различны.

Допустим, я не только уверен в реальности случившегося и полностью разделяю ваши убеждения, но еще имею собственные суждения о их причине.

Я разделяю ваши убеждения по ряду причин, и среди них не последней является, как я уже говорил, астрономически малая вероятность сочетания имени Оттилия с фамилией Харшом. Разумеется, вы могли случайно увидеть или услышать то и другое, и они подсознательно запечатлелись в вашей памяти. Но это настолько маловероятно, что я отбрасываю такой вариант.

Тогда давайте рассуждать далее. Мне кажется, вы делаете несколько совершенно беспочвенных предположений. Например, вы считаете, что, поскольку Оттилия Харшом существует, как вы говорите, в «том измерении», она должна быть и в нашем, реальном для нас с вами мире. Я так не думаю, исходя из сказанного вами же. Допускаю, что она могла существовать, тем более что имя Оттилия встречалось и в моей родне. Но вероятность того, что ее нет, во много раз больше. Не вы ли рассказывали, что видели знакомых, которые были женаты на других женщинах? А поэтому не вероятнее ли всего то, что условия, породившие ребенка Оттилию в одном мире, не повторились в ином, и другой Оттилии там вообще не появилось? Так, наверное, и случилось.

Поверьте, я сочувствую вам. Я понимаю ваши искренние стремления. Но не находитесь ли вы в положении ищущего молодую женщину-идеал, которой, увы, никогда не рождалось? Вы должны понять одно: если бы она существовала сейчас или в прошлом, я бы знал об этом — справочная фирмы Сомерсет имела бы ее в списках и тогда ваши собственные поиски не были бы столь безнадежны.

Я советую вам, мой мальчик, согласиться с этим, это в ваших интересах. Все против вас, и у вас нет ни одного шанса.

— Только моя внутренняя убежденность, — вставил Колин. — Может, это и против логики, тем не менее это так.

— Вам следует отделаться от этой убежденности. Неужели вы не понимаете, что помимо всего есть законы права и морали? Если она и существует в этом мире, она, вероятно, уже давно замужем.

— Да, но не за тем человеком, — мгновенно парировал Колин.

— И даже это не обязательно. Ваш двойник оказался непохожим на вас. Ее двойник, если он существует, вероятно, также отличается от нее, от той, которую вы знаете. Остается вероятность лишь внешнего сходства. Вы должны согласиться, дружище, что в вашей затее «куда ни кинь — всюду клин», стоит только здраво поразмыслить. — Доктор внимательно посмотрел на Колина и, кивнув головой, сказал: — Где-то в глубине души вы оставили место для надежды на успех. Кончайте с этим.

Колин улыбнулся:

— Как это все по-ньютоновски у вас, доктор! Я не согласен. Случайные величины всегда случайны, а потому шансы все же есть.

— Вы неисправимы, молодой человек, — сказал Харшом. — Если бы существовала хоть малейшая надежда на успех, ваша решимость заслуживала бы самых добрых пожеланий. Но так уж сложились обстоятельства, что я советую обратить вашу настойчивость к другим, более достижимым целям.

Его трубка погасла, и он снова раскурил ее.

— Это, — продолжал он, — мои рекомендации врача-профессионала. А теперь, если у вас есть еще время, мне бы хотелось услышать, что вы думаете. Не пытаясь утверждать, что мне понятно все с вами случившееся, я признаюсь, что даже размышления о том, что могло бы еще быть, необычайны и увлекательны. Нет ничего противоестественного в желании удовлетворить свое любопытство, узнать, как ваш собственный двойник выйдет из такого положения и как будут себя вести при этом другие. Например, наш нынешний премьер-министр и его двойник — получили бы они в том, другом, мире работу? Возьмем сэра Уинстона [имеется в виду Уинстон Черчилль] — или там он уже не сэр Уинстон? Как бы он в другом мире обошелся без второй мировой войны, как бы расцвели его таланты? А что было бы с нашей доброй старушкой — лейбористской партией? Возникают бесчисленные вопросы…

На следующее утро после позднего завтрака доктор Харшом, подавая пальто Колину, проводил гостя словами напутствия:

— Я провел остаток ночи, обдумывая все происшедшее с вами, — признался он. — Какое бы ни было объяснение, вам следует все записать, каждую деталь, которую вы помните. Если хотите, без указания на действительных лиц, но обязательно запишите. Возможно, со временем это уже не будет казаться чудом и подтвердит еще чьи-нибудь опыты или теоретические разработки. Так что запишите все, а уж потом выкиньте из головы. Постарайтесь забыть ваши идиллические предположения. Ее не существует. Существовавшие в этом мире Оттилии Харшом давным-давно скончались. Забудьте ее. Спасибо вам за доверие. Я хоть и любознателен, но умею хранить секреты. Если понадобится, я готов помочь вам…

Он проводил взглядом отъезжающую машину. Колин помахал ему рукой у поворота за угол. Доктор Харшом покачал головой. Он понимал, что мог бы сдержаться при расставании, промолчать, но чувство долга оказалось сильнее. Он нахмурился и направился в дом. Как ни фантастична эта одержимость молодого человека, было почти ясно: рано или поздно он загонит себя вконец.

В течение нескольких последующих недель доктор Харшом не имел известий о Колине, он узнал только, что Колин Трэффорд не последовал его советам и продолжает поиски. Питер Харшом на Корнуэлле и Гарольд Харшом в Дургаме получили запросы относительно мисс Оттилии Харшом, которой, по их сведениям, не существует.

Прошло еще несколько месяцев. И вдруг — почтовая открытка из Канады. На одной стороне — вид на здание Парламента в Оттаве, на обороте — краткое сообщение: «Нашел. Поздравляйте. К. Т.».

Доктор Харшом разглядывал открытку и улыбался. Было приятно. Значит, он правильно оценил Колина — этого милого молодого человека. Было бы жаль, если бы он плохо кончил со своими бесполезными поисками. Конечно, трудно поверить даже на минуту… но если нашлась разумная молодая женщина, сумевшая убедить его, что она и есть перевоплощение его любимой, то это хорошо для них обоих… Навязчивая идея развеялась. Доктор хотел немедленно откликнуться поздравлением, но на открытке не было обратного адреса.

Через несколько недель пришла еще открытка из Венеции с изображением площади святого Марка. Послание было опять лаконичным, но с обратным адресом гостиницы: «Медовый месяц. Можно потом привезти ее к вам?»

Доктор Харшом колебался. Как врач, он готов был отказать. Не следовало напоминать молодому человеку о его прошлом состоянии. С другой стороны, отказ прозвучал бы не только странно, но и бесчеловечно. В конце концов он ответил на открытке с изображением Хирфордского собора: «Приезжайте. Когда?»

Только в конце августа появился Колин. Он приехал на машине, загорелый и бодрый. Выглядел он гораздо лучше, чем в первый свой визит. Доктор Харшом был рад ему, но удивился, что в машине он один.

— Как я понял из вашей открытки, вы собирались прибыть сюда с невестой, — запротестовал он.

— Да, да, так было, так оно и есть, — заверил Колин. — Она в отеле. Я… я просто хотел сначала кое-что рассказать вам…

— Располагайтесь свободно, — пригласил доктор.

Колин сел на край кресла, локти на колени, кисти рук свесил между колен.

— Главное для меня — это поблагодарить вас, доктор. Правда, я никогда не сумею отблагодарить вас как надо. Если бы вы не пригласили меня тогда, я едва ли нашел бы ее.

Доктор Харшом нахмурился.

— По-моему, все, что я делал, — это слушал и предлагал, как мне казалось, для вашей же пользы то, что было вам неприятно и что вы отвергли.

— И мне тогда так казалось, — согласился Колин. — Казалось, вы захлопнули передо мной все двери и выхода не оставили. И именно тогда я осмотрелся и увидел один-единственный путь, сулящий надежду.

— Я не помню, чтобы я оставил вам какую-либо лазейку, — ответил доктор.

— Конечно, нет, вы правы… и все-таки выход был. Вы наметили мне самую последнюю и узенькую тропинку, и я пошел по ней… Сейчас вы узнаете, если немного потерпите. Когда я понял, как ничтожно малы мои возможности, я прибегнул к помощи профессионалов. Они — дельный народ, они отметут все, что не обещает делового успеха. Они мне и не сказали ничего по сути, кроме того, что один из потерянных следов ее родителей ведет в Канаду. Тогда я обратился к профессионалам в Канаде. Это большая страна. Много людей туда переселилось. В ней каждодневно ведутся самые разнообразные поиски. Пошли безнадежные ответы, и стало совсем грустно. Но вот они нащупали путь, а уже на следующей неделе мне сообщили, что очень похожая женщина работает секретарем в одной из юридических контор в Оттаве. Тогда я сообщил в ЭФИ, что мне нужен отпуск за свой счет, а позже, с новыми силами…

— Минутку, — прервал его доктор, — если бы вы спросили меня, то я бы сказал вам, что в Канаде нет никого из семейства Харшомов. Иначе я бы знал, поскольку…

— О, я так и думал. Ее фамилия была не Харшом, она носила фамилию Гейл, — прервал Колин, как бы извиняясь.

— Ах вот как! Надеюсь, и звали ее не Оттилией? — мрачно спросил доктор.

— Нет, ее звали мисс Белиндой, — ответил Колин.

Доктор поморгал, открыл было рот, но решил промолчать. Колин продолжал:

— И тогда я перелетел через океан, чтобы убедиться. Это был самый сумасшедший перелет из всех, что я помню. Но там все обернулось хорошо. Стоило мне увидеть ее издали. Я не мог ошибиться — это была она. Я мог бы узнать ее и среди десятков тысяч. Даже если бы ее волосы и одежда были совсем другими. — Он намеренно остановился, следя за выражением лица доктора. — Как бы то ни было, — продолжал он, — я знал! И было чертовски трудно остановить себя, чтобы не броситься к ней. Но у меня хватило ума воздержаться. Нужно было подумать, как ей представиться. Потом нас представили, или что-то в этом духе.

Любопытство вынудило доктора спросить:

— Так, так! Все это легко и забавно, как в кино! А что же ее муж?

— Муж? — мгновенно насторожился Колин.

— Ну да, вы же сказали, что фамилия ее Гейл, — заметил доктор.

— Я же, кажется, сказал мисс Белинда Гейл. Она была однажды обручена, но никогда не выходила замуж. Уверяю вас — в этом было веление судьбы, как говорят греки.

— Ну а если… — начал доктор Харшом и сразу же замедлил, контролируя свои слова.

— Ничего бы не изменилось, если бы она и была замужем, — заявил с беспардонной уверенностью Колин. — Он бы все равно был не тем человеком для нее.

Доктор не стал возражать, и Колин продолжал свой рассказ:

— Никаких затруднений или сложностей не было. Она жила в квартире с матерью. Вполне прилично зарабатывала. Мать ее была одинока. Она получала пенсию за мужа, канадского военного летчика, погибшего в войну под Берлином. Так что материально их жизнь была хорошо обеспеченной.

Ну вот, как видите, ничего особенного. Ее мать не слишком радостно встретила меня. Но она оказалась благоразумной женщиной и, очевидно, поняла, что мы поладим. Так что и эта часть моего представления прошла проще, чем можно было ожидать.

Колин сделал паузу, и доктор успел заметить:

— Конечно, мне приятно это слышать. Но признаюсь, мне не совсем ясно, почему вы приехали без жены?

Колин посерьезнел.

— Видите ли, по-моему, и она так думает… я еще не все рассказал… Это деликатный вопрос…

— Не спешите, я сдаюсь! — дружелюбно сказал доктор.

Колин колебался.

— Ладно. Так будет честнее перед миссис Гейл. Я сам расскажу.

Я не намерен рассказывать пока об Оттилии, то есть о том, почему я отправился в Оттаву. Это потом. Поскольку вы единственный, кому я рассказал все, так будет лучше.

Мне не хотелось, чтобы они думали, что я слегка чокнутый. Все шло как надо, пока я не проговорился. Это случилось накануне нашей помолвки. Белинды в комнате не было. Она занималась последними приготовлениями. Мы были наедине с моей будущей тещей, и я старался всячески успокоить ее разговорами.

И, помнится, вот что я сказал: «Моя работа в институте вполне устраивает меня, весьма перспективна и имеет непосредственное отношение к Канаде, а поэтому смею уверить вас, что, если Оттилии не понравится жизнь в Англии…»

Я сразу остановился, так как миссис Гейл вздрогнула, выпрямилась в кресле и уставилась на меня с отвисшей от изумления челюстью. Затем она неуверенно спросила: «Что вы сказали?»

Я заметил свою ошибку, но слишком поздно. Чтобы исправиться, я пояснил: «Я сказал, что если Белинде не понравится…» Она прервала меня: «Вы не сказали «Белинде», вы сказали «Оттилии». — «Э-э, может быть, я оговорился, — заметил я, — но я имел в виду, что если ей не понравится…» — «Но почему вы назвали ее Оттилией?» — настаивала она.

Она настаивала, и мне некуда было деваться.

«Знаете ли, просто так я называю ее про себя», — признался я.

«Но почему, почему вы называете ее про себя Оттилией?» — добивалась она.

Я вгляделся в нее повнимательнее. Она побледнела, и рука ее дрожала. Она была потрясена и напугана. Я перестал водить ее за нос.

«Я не думал, что так получится», — сказал я.

Она посмотрела на меня испытующе и немного спокойней.

«Но почему — вы должны сказать мне. Что вы знаете о нас?» — «Просто при других обстоятельствах она бы не была Белиндой Гейл. Она была бы Оттилией Харшом».

Она продолжала всматриваться в мое лицо, в мои глаза, долго и пристально, все еще бледная и встревоженная.

«Я не могу понять, — сказала она как бы про себя. — Вы могли знать о Харшоме — да, вы могли это узнать от кого-то или угадать… Или она вам сказала?»

Я отрицательно покачал головой.

«Неважно, вы могли узнать, — продолжала она, — но имя Оттилия… Никто, кроме меня, не знает истории этого имени… — И она покачала головой. — Я даже не говорила об этом Регги, моему мужу. Когда он спросил меня, не назвать ли ее Белиндой, я согласилась с ним. Он был так добр ко мне… Ему и в голову не приходило, что я хотела назвать ее Оттилией. И я никому не говорила об этом: ни раньше, ни потом… Так как же вы узнали?…»

Я взял ее руку, сжал ее, стараясь успокоить.

«Нет причин волноваться. Считайте, что это я увидел во сне, просто во сне, ну представилось мне, что ли… Просто я, мне кажется, знаю…»

Она качнула головой, не соглашаясь, и после короткой паузы сказала уже спокойно: «Никто, кроме меня, не знал… Это было летом 1927 года. Мы были на реке, в лодке, привязанной под ивой. Белый катер скользил мимо нас, мы посмотрели ему вслед и прочитали имя у него на борту. Малкольм сказал…»

Если Колин и заметил, как неожиданно вздрогнул доктор Харшом, то выдал это только тем, что повторил два последних слова: «Малкольм сказал: «Оттилия — отличное имя, не так ли? Оно уже есть в нашей семье. У моего отца была сестра Оттилия, она умерла, когда была еще маленькой девочкой. Если бы у меня была дочь, я хотел бы назвать ее Оттилией…»

Колин Трэффорд прервал рассказ и посмотрел на доктора. Затем продолжил:

— После этого она долго молчала, потом сказала: «Он так никогда и не узнал этого. Бедный Малкольм, он погиб прежде, чем я поняла, что у нас будет ребенок, мне так хотелось, помня его, назвать ее Оттилией. Он этого хотел… И я бы хотела…» И она тихо заплакала…

Доктор Харшом оперся на стол локтем одной руки, второй рукой прикрыл глаза. Он оставался некоторое время недвижим.

Наконец он вытащил носовой платок и решительно прочистил нос:

— Я слышал, что там была девочка, и даже наводил справки, по мне сказали, что она вскоре вышла замуж. Я думал о ней, но почему она не обратилась ко мне? Я бы позаботился о них.

— Она не знала об этом. Она обожала Регги Гейла. И он ее любил и хотел, чтоб ребенок носил его имя! — заключил Колин. Он встал и подошел к окну. Он простоял там спиной к доктору довольно долго, больше минуты, пока не услышал движение позади себя. Доктор Харшом поднялся и направился к буфету.

— Мне бы хотелось выпить рюмку. Предлагаю тост за восстановление порядка и гибель случайного.

— Согласен, — сказал Колин. — Мне хочется лишь добавить, что вы были в конце концов правы. Оттилии Харшом не существует, и пора мне представить вам вашу внучку, миссис Колин Трэффорд.

БОЛЬШОЙ ПРОСТОФИЛЯ

— Знаешь, — с удовлетворенным видом воскликнул Стефен, — если запустить эту ленту таким вот образом, мы услышим мой голос, только шиворот-навыворот.

Дайлис отложила книгу, взглянула на мужа. На столе перед ним стояли магнитофон, усилитель и всякие другие мелочи. Путаница проводов соединяла все это между собой, со штепсельной розеткой, с огромным репродуктором в углу и с наушниками на голове Стефена. Куски магнитофонной ленты устилали пол.

— Новое достижение науки, — холодно сказала Дайлис. — По-моему, ты собирался всего-навсего подправить запись вчерашней вечеринки и послать Майре. Она ей очень нужна, я уверена, только без всех этих фокусов.

— Да, но эта мысль пришла мне в голову только что!..

— Боже, посмотри, что ты тут натворил! Словно здесь устраивали бал телеграфной аппаратуры. Что хоть это такое?

Стефен поглядел на обрывки и кольца магнитофонной ленты.

— О, здесь записано, как все вдруг принимаются говорить разом, есть куски нудного рассказа, который Чарльз вечно всем навязывает… Есть нескромности… и всякая всячина…

— Судя по записи, нескромностей на этой вечеринке было гораздо больше, чем нам тогда казалось, — сказала она. — Прибери-ка ты тут, пока я приготовлю чай.

— Но почему бы тебе не прослушать пленку? — воскликнул Стефен.

Дайлис остановилась в дверях.

— Ну, скажи на милость, с какой стати я должна слушать твой голос да еще шиворот-навыворот? — спросила она и вышла.

Оставшись один, Стефен не стал наводить порядок. Вместо этого он нажал пусковую кнопку и стал с интересом слушать забавную белиберду — запись его собственного голоса, запущенную задом наперед. Потом он выключил магнитофон, снял наушники и переключил звук на репродуктор. Он заметил, что, хотя в интонациях голоса сохранялось что-то европейское, разобрать это в каскаде бессмысленных звуков было нелегко. Ради опыта Стефен вдвое сократил скорость и увеличил громкость. Голос, теперь на октаву ниже, принялся выводить глубокие, раздумчивые, невероятные звукосочетания. Стефен одобрительно кивнул и откинул голову назад, вслушиваясь в сочное рокотание.

Вдруг раздался шипящий звук, как будто паровоз выпустил струю сжатого пара, и налетела волна теплого воздуха, пахнувшего горячим шлаком.

От неожиданности Стефен подпрыгнул и чуть не перевернул стул. Опомнившись, он схватился за магнитофон, поспешно нажимая кнопки, щелкая переключателями. Сразу замолк репродуктор. Стефен с беспокойством обследовал аппаратуру в поисках повреждения, но все было в порядке. Он вздохнул с облегчением, и именно в этот момент каким-то непонятным образом почувствовал, что он уже не один в комнате. Стефен резко повернулся. Челюсть его отвалилась почти на дюйм, и он сел, рассматривая человека, стоявшего в двух шагах от него.

Человек стоял навытяжку, держа руки по швам. Он был высок — верных шесть футов — и казался еще выше из-за своего головного убора — цилиндра невероятной высоты с узкими полями. На незнакомце были высокий накрахмаленный воротничок с острыми углами, серый шелковый шарф, длинный темный фрак с шелковой окантовкой и лилово-серые брюки, из-под которых высовывались блестящие черные туфли. Стефену пришлось задрать голову, чтобы рассмотреть его лицо. Оно было приятное на вид и смуглое, словно загорело под средиземноморским солнцем. Глаза были большие и темные. Роскошные усы вразлет сливались с хорошо ухоженными бакенбардами. Подбородок и нижняя часть щек были гладко выбриты. Черты его лица вызывали в памяти смутные воспоминания об ассирийских скульптурах.

Даже в первый момент — момент растерянности — у Стефена возникло впечатление, что при всей нелепости такого наряда в нынешних обстоятельствах в надлежащее время и в надлежащем месте он считался бы вполне солидным и даже элегантным.

Незнакомец заговорил.

— Я пришел, — заявил он довольно торжественно.

— Э-э… да-да… — сказал Стефен. — Я… э-э-э… я это вижу, но я как-то не совсем…

— Вы звали меня. Я пришел, — повторил человек с таким видом, будто его слова должны были все объяснить.

Вместе с замешательством Стефен почувствовал раздражение.

— Но я не произнес ни слова, — возразил он. — Я просто сидел здесь и…

— Не волнуйтесь. Вот увидите, вам не придется раскаиваться, — сказал незнакомец.

— Я не волнуюсь, я просто сбит с толку, — сказал Стефен. — Я не понимаю…

Незнакомец ответил с оттенком нетерпения, без всякого пафоса на сей раз:

— Разве вы не построили железную Пентограмму? — Оставаясь неподвижным, он сложил три пальца правой руки таким образом, что указательный, затянутый в лилово-серую перчатку палец вытянулся, указуя вниз. — И разве вы не произнесли Слово Власти? — добавил он.

Стефен взглянул туда, куда показывал палец. Пожалуй, подумал он, несколько кусков ленты на полу и образуют геометрическую фигуру, имеющую сходство с пятиугольником. Но железная пентограмма, сказал этот тип… Ах да, ну, конечно же, ферритовая пленка… Хм, ну хорошо, допустим… что-то тут есть…

Хотя Слово Власти… Впрочем, голос, говорящий задом наперед, мог набрести на какое угодно слово.

— Мне кажется, — сказал Стефен, — тут какая-то ошибка, совпадение.

— Странное совпадение, — скептически заметил человек.

— Что тут странного? Ведь совпадения иногда случаются, — сказал Стефен.

— Никогда не слышал, чтобы такое случалось. Никогда, — сказал незнакомец. — Если уж меня или моих друзей вызывают подобным образом, то всегда ради какого-нибудь дела. А уж дело свое мы знаем!..

— Дело? — переспросил Стефен.

— Дело, — подтвердил человек. — Мы с удовольствием удовлетворим любое ваше желание. А у вас есть собственность, которую мы с удовольствием приобщим к нашей коллекции. Для этого нужно всего лишь договориться об условиях. Затем вы подписываете договор — своею кровью, разумеется, — и дело в шляпе.

Именно слово «договор» приоткрыло немного завесу. Стефен вспомнил запашок горячего шлака, наполнивший комнату при появлении незнакомца.

— Ага, начинаю понимать, — сказал Стефен. — Ваш визит… Значит, я вызвал духа. Вы не кто иной, как сам Са…

Незнакомец, сдвинув брови, прервал его:

— Меня зовут Бэтруэл. Я один из доверенных представителей моего Господина и располагаю всеми полномочиями для заключения договора. А теперь, если вы будете столь любезны и освободите меня от этого пятиугольника, слишком для меня тесного, мы со всеми удобствами обсудим с вами условия договора.

Некоторое время Стефен рассматривал незнакомца, потом отрицательно покачал головой.

— Ха-ха! — произнес он. — Ха-ха-ха!

Глаза гостя расширились. Он выглядел оскорбленным.

— Я попрошу!.. — произнес он.

— Послушайте, — сказал Стефен, — извините меня за досадный случай, который привел вас сюда. Но поймите, здесь вам делать нечего, абсолютно нечего, независимо от того, что вы собираетесь предложить.

Некоторое время Бэтруэл в задумчивости изучал Стефена. Затем он слегка поднял голову, и ноздри его затрепетали.

— Очень странно, — заметил он. — Святостью здесь и не пахнет.

— О, не в этом дело, — заверил его Стефен. — Просто некоторые из ваших делишек хорошо нам известны, и — что весьма существенно — известны и последствия: не было случая, чтобы вступивший с вами в союз рано или поздно не пожалел об этом.

— Да вы только подумайте, что я могу вам предложить!

Стефен отрицательно покачал головой.

— Не старайтесь, право, — сказал он. — Я ведь привык отбиваться от вполне современных назойливых коммивояжеров. Мне приходится иметь с ними дело каждый божий день.

Бэтруэл посмотрел на Стефена опечаленными глазами.

— Я больше привык иметь дело с назойливыми клиентами, — признался он. — Ну что ж, если вы уверены, что все это простое недоразумение, мне остается только вернуться восвояси и дать объяснения. Признаться, ничего подобного со мной раньше не происходило, хотя по закону вероятностей и должно было произойти… Не повезло! Ну да ладно. До свидания — тьфу, черт, что я говорю, — прощайте, мой друг, я готов.

Бэтруэл замер, как мумия, и закрыл глаза: теперь и лицо его одеревенело.

Но ничего не произошло.

У Бэтруэла отвалилась челюсть.

— Ну произносите же! — воскликнул он раздраженно.

— Что произносить? — спросил Стефен.

— Слово Власти! Освобождение!

— Но я его не знаю! Я понятия не имею о Словах Власти, — возразил Стефен.

Брови Бэтруэла опустились и сошлись у переносицы.

— Вы хотите сказать, что не можете отослать меня обратно? — спросил он.

— Если для этого необходимо Слово Власти, то, ясное дело, не могу, — сказал Стефен.

Ужас тенью лег на лицо Бэтруэла.

— Неслыханное дело!.. Как же мне быть? Мне совершенно необходимо получить от вас или Слово Освобождения, или подписанный договор.

— Ну что ж, скажите мне это слово, и я его произнесу, — предложил Стефен.

— Да откуда же мне его знать? — рассердился Бэтруэл. — Я никогда его не слышал. До сих пор те, кто вызывал меня, спешили поскорее состряпать дельце и подписать договор… — Он помолчал. — Все было бы гораздо проще, если бы и вы… Нет? Это просто ужасно, клянусь вам. Я. просто не представляю себе, что тут делать.

В дверь носком туфли постучала Дайлис, давая знать, что несет поднос с чаем. Стефен подошел к двери и приоткрыл ее.

— У нас гость, — предупредил он супругу: ему совсем не хотелось, чтобы она от удивления уронила поднос.

— Как же?… — начала было Дайлис, но когда Стефен открыл дверь пошире, она действительно чуть не выронила подноса. Стефен подхватил его, пока она таращила глаза, и благополучно поставил на место.

— Дорогая, это м-р Бэтруэл… Моя жена, — представил он.

Бзтруэл, все еще стоявший навытяжку, явно смутился. Он повернулся к Дайлис, чуть заметно наклонив голову.

— Очарован, мэм, — произнес он. — Надеюсь, вы извините мои манеры. К несчастью, движения мои ограничены. Если бы ваш муж был настолько любезен и разрушил эту пентограмму…

Дайлис продолжала рассматривать его, оценивающим взглядом окидывая его одежду.

— Боюсь… боюсь, что я ничего не понимаю, — жалобно произнесла она.

Стефен постарался наилучшим образом объяснить ей ситуацию. В конце концов она сказала:

— Ну, я не знаю… Следует подумать, что тут можно сделать, верно? Это не так уж просто — ведь он не какое-нибудь перемещенное лицо. — Она в задумчивости посмотрела на Бэтруэла и добавила: — Стив, поскольку ты уже сказал, что мы не собираемся ничего с ним подписывать, может быть, можно разрешить ему выйти из этого?… Ему там неловко.

— Благодарю вас, мэм, мне здесь действительно страшно неудобно, — с чувством сказал Бэтруэл.

Стефен в задумчивости помолчал.

— Ну что ж, раз он все равно здесь и мы все о нем знаем, особого вреда от этого не будет, — согласился он.

Стефен наклонился и отбросил в сторону куски ленты на полу.

Бэтруэл вышел из разорванного пятиугольника. Правой рукой он снял с себя шляпу, левой коснулся шарфа на груди. Затем он повернулся к Дайлис, отвесил ей поклон — и сделал это превосходно: отставил носок ботинка, левой рукой будто опираясь на несуществующий эфес шпаги, правой держа шляпу у сердца.

— Ваш покорный слуга, мэм.

Затем повторил это упражнение для Стефена:

— Ваш слуга, сэр.

Стефен ответил на это со всем старанием, сознавая, однако, что до элегантности гостя ему далеко.

Наступила неловкая пауза. Дайлис нарушила ее, предложив:

— Принесу-ка я еще чашечку.

Она вышла, вернулась и повела светскую беседу:

— Вы… э-э-э… вы давно не бывали в Англии, м-р Бэтруэл?

Бэтруэл, казалось, немного удивился.

— Что вас навело на эту мысль, м-с Трэмон? — спросил он.

— О, я… я подумала… — смутилась Дайлис.

— Мою жену приводит в недоумение ваш костюм, — объяснил Стефен. — Кроме всего прочего, простите мою нескромность, мне кажется, вы перепутали различные периоды истории. Например, стиль вашего приветствия примерно поколения на два предшествует вашему костюму.

Бэтруэл, по-видимому, был слегка озадачен. Он оглядел свой костюм.

— Последний раз, когда я был здесь, я особенно внимательно приглядывался к модам, — разочарованно сказал он.

В разговор снова вмешалась Дайлис:

— Пусть это не расстраивает вас, м-р Бэтруэл. У вас прекрасный костюм. А какой материал!

— Но не совсем в современном стиле? — проникновенно спросил Бэтруэл.

— Да, пожалуй, — согласилась Дайлис. — Вы, наверное, все слегка отстали от моды там… где вы… живете.

— Возможно, — признался Бэтруэл. — В XVIIXVIII веке у нас было много дел в этой части света, но уже в XIX количество их прискорбно сократилось. Вообще-то всегда бывают вызовы, но ведь дело случая, кого потребуют и в какой район. И так уж получилось, что в течение XIX века мне пришлось побывать здесь всего лишь раз, а в этом веке — и совсем ни разу. Так что можете представить себе, какую радость доставил мне вызов вашего мужа, с какими огромными надеждами на взаимовыгодную сделку я сюда явился…

— Ну-ну! Хватит об этом! — прервал его Стефон.

— О да, конечно, примите мои извинения. Старый боевой конь чует запах битвы, вы же понимаете.

Снова наступила пауза. Дайлис задумчиво смотрела на гостя. Всякому, что знал ее так же хорошо, как ее муж, сразу стало бы ясно, что в сердце ее идет борьба и что любопытство берет верх.

Наконец она сказала:

— Надеюсь, ваши… э-э-э… командировки в Англию приносят вам не только разочарования, м-р Бэтруэл?

— О, ни в коей мере, мэм. О визитах в вашу страну у меня сохранились самые теплые воспоминания.

Помню вызов одного алхимика — он жил возле Винчестера, — это случилось, по-моему, в середине XVI века. Он хотел получить хорошее имение, титул, добрую, но родовитую жену. Мы выбрали для него прелестное местечко недалеко от Дорчестера — его потомки проживают там до сих пор, насколько мне известно. Потом, в начале XVII века, был еще один довольно молодой человек. На того напала охота обеспечить себя постоянным приличным доходом и, женившись, проникнуть в высшее общество. Мы его удовлетворили, и теперь его кровь течет в жилах весьма известных персон. А несколькими годами позже еще один молодой человек (надо признаться, тупой малый) просто захотел стать знаменитым драматургом и острословом. Это было куда труднее сделать, но нам и это удалось! Не удивлюсь, если его имя помнят до сих пор. Это был…

— Все это очень хорошо, — снова прервал его Стефен. — Для потомков это одно удовольствие. Но каково предкам?

Бэтруэл пожал плечами.

— Сделка есть сделка. Контракт заключается добровольно, — убежденно сказал он. — Хотя я здесь давно не был, — продолжал он, — но от своих сослуживцев знаю, что требования клиентов, хотя и изменились в деталях, по существу остались теми же. По-прежнему ценятся титулы, особенно женами клиентов; положение в обществе, хотя бы и в таком, каким оно стало теперь. Ну и, конечно, приличная загородная вилла в Мейфере, — теперь мы оборудуем в. у. и рied-deterre. Вместо конюшни мы теперь можем предложить закрытый «бент-роллслей», даже личный самолет… — с мечтательным выражением на лице говорил Бэтруэл.

Стефен почувствовал, что самое время вмешаться в разговор.

— Подумаешь, «бент-роллслей»! В следующий раз повнимательнее изучите «Справочник потребителя». И я вам буду очень обязан, если вы перестанете искушать мою жену. Не ей придется расплачиваться за это.

— Нет, конечно, — согласился Бэтруэл. — Между прочим, это весьма характерно для женщины. Она платит за то, что получает, но чем больше она получает, тем меньше платит. У вашей жены жизнь стала бы куда легче: никакой работы, слуги…

— Пожалуйста, перестаньте! — взмолился Стефен. — Поймите, ваша система устарела. Мы поумнели. Ваша система потеряла всякую притягательную силу.

На лице Бэтруэла отразилось сомнение.

— Если судить по нашим отчетам, мир еще далеко не безгрешен, — возразил он.

— Предположим. И все-таки даже самая безнравственная часть его не нуждается в ваших старомодных услугах. Люди предпочитают получить побольше, заплатив поменьше, если уж приходится платить.

— Это же не этично, — пробормотал Бэтруэл. — Должны же быть моральные устои!

— Возможно, но тем не менее это так. Кроме того, мы теперь более тесно связаны друг с другом. Ну, например, как, по-вашему, согласовать неожиданное получение мною титута с именным указателем Дебре? Или внезапное обогащение с инспекцией Подоходного налога? Или даже появление нового особняка с Городским Управлением? Нужно уметь смотреть фактам в глаза.

— О, думаю, все это можно уладить, — сказал Бэтруэл.

— Ничего у вас не выйдет. Сейчас существует только один способ разбогатеть — это… Постой… — Он резко оборвал себя и погрузился в размышления.

Бэтруэл обратился к Дайлис:

— Какая жалость, что ваш муж так несправедлив к себе. У него же незаурядные способности. Это же просто бросается в глаза. Если он станет обладателем небольшого капитала, какие перспективы перед ним откроются!.. А сколько в этом мире приятного для богатого человека и, конечно, для его жены: всеобщее уважение, авторитет, океанские яхты. Просто жалость берет, что он растрачивает себя по пустякам.

Дайлис взглянула на своего задумавшегося супруга.

— Вы тоже так думаете? Мне всегда казалось, что фирма его недооценивает.

— Все это происки мелких интриганов, конечно, — сочувственно произнес Бэтруэл. — Немало молодых дарований загублено ими. Но при известной независимости и, смею сказать, под руководством разумной и прелестной молодой жены я, право, не вижу причин, почему бы ему…

Но тут Стефен вернулся к действительности.

— Учебник Искушения, глава первая, не так ли? — презрительно фыркнул он. — А теперь не пора ли кончать с этим? Если вы сумеете реально посмотреть на вещи, я готов поговорить с вами о делах.

Бэтруэл просветлел лицом.

— Ага! — воскликнул он. — Я так и знал, стоит вам обдумать хорошенько все выгоды нашего предложения…

Стефен остановил его.

— Постойте, — сказал он. — Итак, о реальных вещах… Во-первых, вы должны зарубить себе на носу, что я не собираюсь обсуждать с вами никаких условий, так что можете прекратить заигрывание с моей женой. Во-вторых — и это главное, — влипли-то вы, а не я. К примеру, как вы думаете вернуться в… э… ну, туда, откуда вы явились, если я не помогу вам?

— Мое предложение: помогая мне, помогите себе, — торжественно заявил Бэтруэл.

— Это всего лишь одна сторона дела, не правда ли? А сейчас слушайте меня. Перед нами три возможных пути. Первый: мы разыскиваем кого-то, кто подскажет нам нужное заклинание. Вы можете сделать это? Нет? И я тоже. Второй путь: я могу попросить священника изгнать вас. Думаю, он был бы рад оказать эту услугу. Ведь впоследствии его могли бы канонизировать за стойкость в борьбе с искушениями…

Бэтруэл содрогнулся.

— Только не это, — запротестовал он. — В XVI веке так обошлись с одним моим другом. Это была мучительная процедура, он до сих пор никак не оправится. Потерял всякую веру в себя.

— Чудесно. В таком случае у нас есть еще третья возможность. Имея в наличии кругленькую сумму денег, я (не связывая себя никакими обязательствами, разумеется) берусь найти человека, который согласится заключить с вами договор. И тогда, имея на руках скрепленный подписями договор, вы сможете смело доложить у себя там, что ваша миссия увенчалась успехом. Как вам нравится такой вариант?

— Ничего хорошего в нем не нахожу, — быстро ответил Бэтруэл. — Вы просто хотите получить у нас сразу две концессии за полцены. Наша бухгалтерия никогда не пойдет на это.

Стефен печально покачал головой.

— Не удивительно, что ваша фирма прогорает. За тысячи лет своего существования она, кажется, и шагу не сделала вперед от идеи обыкновенного заклада. И вы уже готовы вложить собственный капитал там, где вам предоставляется возможность взять чужой. Так вы далеко не уйдете. Послушайте мой план: вы ссужаете меня небольшой суммой, получаете свой договор, и единственный капитал, который вам при этом придется выложить, это каких-нибудь несколько шиллингов и то из моего кармана.

— Не понимаю, каким образом это можно сделать, — с сомнением произнес Бэтруэл.

— Можно, уверяю вас. Правда, вам придется задержаться здесь на несколько недель. Будете жить у нас… А теперь скажите, вы умеете играть в футбол?

— В футбол? — растерянно повторил Бэтруэл. — Не думаю… Что это такое?

— Вы должны будете досконально изучить правила и тактику игры. Самое главное в ней — это точность удара по мячу. Если мяч попадает не совсем туда, куда предполагал направить его игрок, мяч потерян, потерян шанс, не исключено, что таким образом проиграна и игра. Понятно?

— Да, пожалуй.

— Тогда вы должны понять и то, что даже легкий толчок локтем — всего на какой-нибудь дюйм — в критический момент может многое изменить. И тогда не будет никакой нужды в неспортивной грубости, телесных повреждениях. Нужных результатов можно достигнуть, не вызывая никаких подозрений. А для этого нужно только, чтобы один из ваших чертенят — из тех, которых вы используете для своих шуточек, — своевременно и кого надо чуть-чуть подтолкнул под локоть. Устроить это не так уж трудно для вас.

— Да, это совсем просто, — согласился Бэтруэл. — Но я все-таки не понимаю…

— Ваша беда, старина, что вы безнадежно отстали от времени, — сказал Стефен. — Дайлис, где у нас справочник по спортивным играм?

Через полчаса Бэтруэл уже проявлял ощутимое знание игры и ее возможностей.

— Действительно, — сказал он, — стоит немного подучить технику, и тогда ничего не стоит устроить ничью, или даже поражение нужной команде… ничего не стоит.

— Точно! — радостно воскликнул Стефен. — И вот как это делается. Я заполняю купон, выкладываю на него несколько шиллингов, чтобы все было честь-честью. Вы ведете матчи, а я огребаю в тотализаторе приличные суммы — и никаких дурацких вопросов со стороны инспектора по налогам.

— Все это, конечно, хорошо для вас, — заметил Бэтруэл. — Ну, а я-то, как я получу свой договор? Если вы, конечно…

— Ага, вот тут мы подходим к следующей стадии, — ответил Стефен. — В уплату за мои выигрыши я берусь найти вам клиента, скажем, в течение шести недель, а? Договорились? Тогда давайте заключим соглашение. Дайлис, дорогая, принеси-ка нам лист бумаги и немного крови… о, какой же я болван, кровь-то у меня есть, своя…

Пять недель спустя Стефен подкатил на своем «бентлее» к подъезду Нортпарк Отеля, а минутой позже из подъезда вышел Бэтруэл. Идею о том, чтобы поселить Бэтруэла в своем доме, пришлось отвергнуть после первых же двух дней знакомства с ним. Жажда искушать была второй, совершенно не поддающейся контролю натурой Бэтруэла. Это оказалось несовместимым с семейным спокойствием, поэтому Бэтруэла перевели в отель, где искушать было куда менее затруднительно и где перед ним открылись широчайшие возможности.

Теперь, выйдя из вращающихся дверей отеля, он предстал человеком, непохожим на того Бэтруэла, каким он впервые явился в гостиной Стефена. Хотя роскошные усы остались, бакенбард уже не было. Фрак уступил место серому сюртуку отличного покроя, потрясающий цилиндр — серой фетровой шляпе, а серый шарф — полосатому галстуку, который решительно ничем не напоминал гвардейский. Теперь это был зажиточный мужчина лет сорока, привлекательной наружности и, несомненно, принадлежащий ко второй половине двадцатого века.

— Лезьте в машину, — предложил ему Стефен. — Бланк договора с вами?

Бэтруэл похлопал себя по карману.

— Он у меня всегда с собой. На всякий, знаете ли, случай… — произнес он, когда машина тронулась.

Первый тройной выигрыш Стефена вопреки его надеждам не остался незамеченным. Попробуйте скрыть от людей неожиданное наследство в двести двадцать тысяч фунтов стерлингов! Перед следующей победой Стефен и Дайлис приняли все меры к тому, чтобы выигрыш остался неизвестен, — а он составил еще двести десять тысяч фунтов стерлингов. Когда же пришло время выплатить Стефену по третьему чеку — двести двадцать пять тысяч, — у администрации возникло некоторое сомнение — она не то чтобы отказывалась платить, об этом не могло быть и речи: предсказание на купоне было написано чин-чином — чернилами, по всей форме, — но тем не менее администрация призадумалась и решила послать к Стефену своих представителей. Один из них, серьезный молодой человек в очках, принялся растолковывать Стефену закон вероятности и вывел число с потрясающим количеством нулей, представляющее якобы количество доводов против возможности выиграть подряд три раза тройную сумму.

Стефена это явно заинтересовало. Его система, заявил он, оказалась лучше, чем он предполагал, раз она устояла против невероятности, выраженной таким астрономическим числом.

Молодой человек пожелал познакомиться с системой Стефена. Стефен отказался говорить о ней, но признался, что не прочь обсудить некоторые ее детали с главой Стадиона м-ром Грипшоу.

И вот они едут на беседу с самим Сэмом Грипшоу.

Главное управление Стадиона располагалось возле одной из новых магистралей, немного в глубине, за ровной лужайкой и клумбой с цветущими сальвиями. Швейцар в галунах отдал честь и открыл дверцу машины. Через несколько минут их провели в просторный кабинет, где Сэм Грипшоу стоя приветствовал их. Стефен пожал ему руку и представил своего компаньона.

— М-р Бэтруэл, мой советник, — пояснил он. Сэм Грипшоу бросил беглый взгляд на Бэтруэла, затем вгляделся пристальнее. На какой-то момент глава Стадиона будто призадумался. Потом он снова обратился к Стефену:

— Итак, прежде всего должен поздравить вас, молодой человек. Вы величайший победитель за всю историю нашего Стадиона. Говорят, шестьсот пятьдесят пять тысяч фунтов… Кругленькая сумма, весьма кругленькая, в самом деле. Однако, — покачал он головой, — вы же понимаете, так дальше продолжаться не может. Не может продолжаться…

— О, почему бы и нет? — дружески заметил Стефен, когда все сели.

Сэм Грипшоу опять покачал головой.

— Один раз — удача, второй раз — необыкновенная удача, третий уже дурно пахнет, четвертый может пошатнуть все предприятие, пятый будет означать почти банкротство. Никто ведь не поставит и шиллинга против дохлого дела. Это же ясно… Итак, у вас есть своя система?

— У нас есть система, — поправил Стефен. — Мой друг, м-р Бэтруэл…

— Ах, да, м-р Бэтруэл, — сказал Сэм Грипшоу, снова внимательно его разглядывая. — Полагаю, вам не очень хочется посвящать меня в вашу систему?

— А как вы думаете? — спросил Стефен.

— Думаю, что нет, — сказал Сэм Грипшоу. — Но и вы… Не можете же вы до бесконечности продолжать это…

— Только потому, что это разорило бы вас? Разумеется, это нам абсолютно ни к чему. Честно говоря, в этом и состоит причина нашего визита к вам. М-р Бэтруэл собирается вам что-то предложить.

— Послушаем, — сказал м-р Грипшоу.

Бэтруэл встал.

— М-р Грипшоу, у вас прекрасное дело. И будет чрезвычайно обидно, если публика вдруг потеряет интерес к вам, обидно и за публику и за вас. Останавливаться на этом нет надобности хотя бы потому, что я знаю, вы воздержались от широкого оповещения публики о третьем выигрыше моего друга м-ра Трэмона. Смею сказать, вы поступили мудро, сэр. Это могло бы вызвать некоторое охлаждение, уныние… Однако я могу предложить вам способ, с помощью которого вы навсегда освободитесь от угрозы возникновения подобной ситуации. И это не будет стоить вам ни пенни. Но все-таки… — Здесь им овладел дух искушения, и он стал похож на художника, который взял в руки свою любимую кисть.

Сэм Грипшоу терпеливо выслушал его вплоть до заключительных слов:

— …и в уплату за это — за эту пустую формальность, я бы сказал, — я обязуюсь не помогать больше ни нашему другу, м-ру Стефену Трэмону, ни кому-либо другому в… э-э-э… предсказаниях. С кризисом, таким образом, будет покончено, и вы сможете продолжать свое дело с той убежденностью, которой, я уверен, ваше дело заслуживает.

Роскошным жестом он достал из кармана бланк договора и положил его на стол.

Сэм Грипшоу взял договор и просмотрел его. К несказуемому удивлению Стефена, он согласился, не колеблясь ни минуты.

— Вроде бы все так. Боюсь, мне нечего возразить. Хорошо, подписываю.

Бэтруэл счастливо улыбнулся. Он выступил вперед с маленьким аккуратным перочинным ножичком в руке.

Поставив подпись, Сэм Грипшоу обернул чистым платком свое запястье. Бэтруэл взял договор, отступил на шаг, помахивая бумагой, чтобы высохла подпись. Затем с видимым удовольствием рассмотрел ее, осторожно сложил договор и положил его в карман.

Он посмотрел на них, сияя улыбкой. От восторга он снова потерял представление о времени и отвесил свой элегантный поклон в стиле восемнадцатого века.

— Ваш слуга, джентльмены! — и исчез неожиданно, не оставив после себя ничего, кроме слабого запаха серы в воздухе.

Последовавшее за этим молчание прервал Сэм Грипшоу.

— Ну вот, от него мы избавились… он не появится здесь, пока кто-нибудь еще не вызовет его, — с удовлетворением сказал он и с задумчивым видом повернулся к Стефену. — Итак, вы не в проигрыше, молодой человек, верно? Вы положили в карман более полумиллиона, продав ему мою душу. Вот это я понимаю, деловые способности! Мне бы ваши способности, когда я был молод.

— Вы, однако, не очень-то расстроены, а? — со вздохом облегчения заметил Стефен.

— Да, этот договор меня нисколько не беспокоит, — ответил м-р Грипшоу. — Пусть беспокоится он там. А вам и невдомек, а? Вот уже тысячи лет, как он и ему подобные занимаются этим делом, и до сих пор никакой системы. А ведь сейчас в любом деле самое главное — это организация, то есть чтобы все нити были в ваших руках и вы бы знали, что к чему и где что. А эти… они просто старомодны. Много воды утечет, прежде чем они постигнут самое главное.

— Да, не особенно искусны, — согласился Стефен. — Но признайтесь, то, чего он добивался, он все-таки получил.

— Ха! Дайте срок. Он еще заглянет в картотеку, если, конечно, они имеют представление о картотеке… Откуда, по-вашему, я взял капитал для своего Стадиона?..

Примечания

1

От английского «three feet» (три ноги).

(обратно)

2

Поместье, ферма с пристройками.

(обратно)

3

Кадастровая книга — земельная опись Англии, произведенная Вильгельмом Завоевателем в 1085–1086 годах

(обратно)

4

Английский поэт (1770–1850)

(обратно)

5

Устарелым (фр.).

(обратно)

6

Сэр Галахад — один из рыцарей легендарного короля Артура.

(обратно)

7

Разновидность скворца, хорошо обучающегося человеческой речи.

(обратно)

8

Отдел Департамента уголовного розыска, осуществляющий функции политической полиции.

(обратно)

9

Ордена Британской империи.

(обратно)

10

Вне половое размножение.

(обратно)

11

Колыбель (фр.).

(обратно)

12

Порода охотничьих собак.

(обратно)

13

Улица в Лондоне, где расположены редакции крупных газет.

(обратно)

14

Мимоходом (фр.).

(обратно)

15

В положение приемного родителя (лат.).

(обратно)

16

Сочетание двух противоречивых друг другу понятий.

(обратно)

17

Взаимосвязанный, находящийся в гармонии (фр.).

(обратно)

18

По сути (лат.).

(обратно)

19

Коронер — чиновник, ведущий следствие о причинах внезапной смерти.

(обратно)

20

Образ жизни (лат.).

(обратно)

21

Род человеческий (лат.).

(обратно)

22

Человек разумный (лат.).

(обратно)

23

Знание — сила (лат.).

(обратно)

24

Бог из лаборатории (лат.).

(обратно)

25

Сорт леденцов.

(обратно)

26

Если живешь в Риме, поступай как римляне (лат.).

(обратно)

27

English Broadcasting Company — Английская радиовещательная компания

(обратно)

28

тем самым (лат.)

(обратно)

29

положение, существовавшее до предполагаемой войны (лат.)

(обратно)

30

В.Шекспир «Гамлет, принц датский»

(обратно)

31

и так далее (лат.)

(обратно)

32

«Правь, Британия морями…» — английский гимн

(обратно)

33

завтра (исп.)

(обратно)

34

солнце мое (итал.)

(обратно)

35

голубка (исп.)

(обратно)

36

ужасный ребенок (фр.)

(обратно)

37

одно за другое (лат.)

(обратно)

38

американский поэт (1902–1971)

(обратно)

39

не общался (исп.)

(обратно)

40

так проходит земная слава (лат.)

(обратно)

41

другое время — другой мир (фр.)

(обратно)

42

завершающим смертельным ударом (фр.)

(обратно)

43

Greenwitch mean time — среднее время по Гринвичу

(обратно)

44

Мир по-лунному (лат.)

(обратно)

45

Сумерки богов (нем.).

(обратно)

46

Смысл существования (фр.)

(обратно)

47

Гордон, Чарльз Джордж (1833–1885) — английский генерал. В 1855 году участвовал в Крымской войне. В 1860 — в колониальной войне Англии и Франции против Китая. В 1863–1864 подавлял там же восстание тайпинов, проявив при этом исключительную жестокость. С 1874 по 1879 гг. — губернатор в Судане (сначала до 1877 г. провинции, потом всей страны). В 1884 г. снова отправлен в той же должности в Судан для подавления восстания махдистов, где и был убит во время штурма Хартума.

(обратно)

48

Кэмпбелл, Малькольм (1895–1948) — английский гонщик, установивший мировые рекорды скорости в гонках на суше и воде. Все свои гоночные автомобили и глиссеры он называл «Синяя птица».

(обратно)

49

Часть латинского выражения Sic transit gloria mundi — так проходит мирская слава.

(обратно)

50

7 миль/сек — 11,5 км/сек.

(обратно)

51

Genus machine (лат.) — род машины.

(обратно)

52

Фрауд цитирует слова своего коллеги Г. М. Стенли, когда тот нашел, наконец, пропавшего без вести в Африке Дэвида Ливингстона, знаменитого путешественника.

(обратно)

53

Уолтер Рэли (1554–1618) — фаворит английской королевы Елизаветы I, известный мореплаватель, основал первую английскую колонию в Америке.

Джеймс Кук (1728–1779) — знаменитый английский мореплаватель, открыл много новых земель, в том числе и Австралию с Новой Зеландией.

(обратно)

Оглавление

РОМАНЫ

  ДЕНЬ ТРИФФИДОВ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  НОЧЬ ТРИФФИДОВ Саймон Кларк

    Пролог

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

  КУКУШКИ МИДВИЧА

    Часть I

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

      Глава 15

    Часть II

      Глава 16

      Глава 17

      Глава 18

      Глава 19

      Глава 20

      Глава 21

  КУКОЛКИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  КРАКЕН ПРОБУЖДАЕТСЯ

    Фаза I

    Фаза II

    Фаза III

  ЗОВ ПРОСТРАНСТВА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  ВО ВСЁМ ВИНОВАТ ЛИШАЙНИК

    Часть I

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

    Часть II

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

    Часть III

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

      Глава 15

  ПАУТИНА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

  ЧОККИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  СТУПАЙ К МУРАВЬЮ

  УЗНИКИ ПОДЗЕМНЫХ ЛАБИРИНТОВ

    Часть I

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

    Часть II

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

    Часть III

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

      Глава 15

      Глава 16

      Глава 17

      Глава 18

      Глава 19

  ЗАЙЦЕМ НА МАРС

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

  СПЯЩИЕ МАРСА

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  ОБМЕН МИРАМИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  ЖЁЛТЫЕ ШАРЫ

    Пролог

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Эпилог

  СОКРОВИЩА КАПИТАНА БЭЛФОРДА

    Пролог

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  ЗАТЕРЯННЫЕ ВО ВРЕМЕНИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ МАЛЬЧИК

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  НЕВИДИМЫЙ МОНСТР

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  ТРЕТИЙ РЕЗОНАТОР

  ЧЕЛОВЕК С ЗЕМЛИ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  ПОСЛЕДНИЕ СЕЛЕНИТЫ

    Пролог

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  ВИДЕОРАМА ПООЛЛИ

  ТУПАЯ МАРСИЯШКА

  ХРОНОКЛАЗМ

  ВЫЖИВАНИЕ

  ДРУГОЕ «Я»

  ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

  БЛОК СОЧУВСТВИЯ

  ДИКИЙ ЦВЕТОК

  МЕТЕОР

  УСТАЛЫЙ ПУТНИК, ОТДОХНИ

  ЖИЗЕЛЬ

  НЕДОГЛЯДЕЛИ

  ПОДАРОК ИЗ БРАНСУИКА

  КИТАЙСКАЯ ГОЛОВОЛОМКА

  ЭСМЕРАЛЬДА

  РАДА С ТОБОЙ ПОЗНАКОМИТЬСЯ

  УНА

  ДЕЛА СЕРДЕЧНЫЕ

  СТАВКА НА ВЕРУ

  КОЛЕСО

  БУДЬТЕ ЕСТЕСТВЕННЫ!

  ГРЕЗИТЬ ПОНЕВОЛЕ

  НЕИСПОЛЬЗОВАННЫЙ ПРОПУСК

  НЕОТРАЗИМЫЙ АРОМАТ

  АРАХНА

  ИЗБЕРИ ПУТЬ ЕЁ

  СТРАННАЯ ИСТОРИЯ

  ГДЕ ЖЕ ТЫ ТЕПЕРЬ, О ГДЕ ЖЕ ТЫ, ПЕГГИ МАК-РОФФЕРТИ?

  ПРОРЕХА ВО ВРЕМЕНИ

  ПОИСКИ НАУГАД

  БОЛЬШОЙ ПРОСТОФИЛЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg