«Путь войны»

Путь войны (fb2) - Путь войны (Железный ветер - 2) 1520K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игорь Игоревич Николаев - Александр Поволоцкий

Игорь Николаев, Александр Поволоцкий Путь войны

Посвящается Сергею Платову, создателю военно-морских сил Мира Воды, мастеру игр, знатоку всего, что летает, плавает и стреляет, и просто хорошему человеку, который всегда был готов помочь благому начинанию. Его больше нет с нами, но идеи и корабли Платова живут.

От авторов

Читателей, вполне возможно, смутит то, что автор и один из ключевых персонажей носят одно и то же имя.

История эта весьма любопытна.

Когда я задумывал и писал «Железный Ветер», в работе мне помогали самые разные люди, в том числе и Александр Поволоцкий, программист и одновременно историк военной медицины. Он оказал неоценимую помощь в освещении разнообразных медицинских аспектов «Ветра». Чтобы должным образом вознаградить вклад в создание книги, я назвал одного из персонажей в его честь. Со временем идея развивалась, и пришел черед второй части, повествующей о том, «что же было дальше». К тому времени Александр придумал столько оригинальных и интересных сюжетных поворотов новой истории, что оставить за ним прежний удел технического консультанта было бы неэтично, да и непрактично. Поэтому я пригласил его в соавторы, таким образом, под одной обложкой объединились и персонаж, и его прообраз.

Игорь Николаев.

Медицина «мира воды» реконструирована как медицина нашего мира при некотором опережении в общебиологических знаниях, некотором отставании в электронике и полном отсутствии кровавого опыта Мировых войн.

Николай Иванович Пирогов регулярно упоминается в книге, но описание слишком велико для сноски, так что очень кратко напишу о нем здесь. Один из величайших врачей XIX века, отец военно-полевой хирургии (и автор самого термина), основоположник топографической анатомии, впервые в мире произвел наркоз в полевых условиях, применил гипсовые повязки, изобрел остеопластическую операцию, ввел в обиход медицинскую сортировку и так далее… Пожалуй, относительно военной медицины проще написать, чего он НЕ сделал первым.

Практически все упомянутые медицинские казусы имеют документированные прототипы. Диалоги Поволоцкого, Юдина и Вишневского отражают реальное развитие военной медицины первой половины XX века. Все хирурги и врачи, упомянутые в тексте — персонажи нашей истории, великие русские и советские медики. Пикировка Юдина и Вишневского так же взята из реальности, отдельные взаимные обвинения процитированы дословно.

Александр Поволоцкий.

Пролог

Говорят, если бросить в Марианскую впадину камень, он будет падать больше часа, прежде чем опустится на дно. Может быть. Достоверно известно, что бронированному батискафу класса «Триест» или «Мир» нужно примерно пять часов, чтобы достичь дна самой глубокой точки Мирового океана, преодолев одиннадцать километров «Бездны Челленджера». Разумеется, средняя глубина мирового океана гораздо меньше — около четырех километров.

Нижняя граница фатической зоны, где света достаточно для фотосинтеза — около двухсот метров, но только в самой чистой воде, лишенной минеральных частиц и планктона. Примерно до тысячи метров освещения хватает для ориентирования животным со сверхразвитым зрением. Ниже километра солнечный свет иссякает совсем, далее начинается царство вечной тьмы, освещаемой лишь биолюминесцентными вспышками живых организмов.

Таков порядок вещей, и он оставался незыблем миллионы лет. Но однажды человек обратил свой взор в сторону моря и сделал первый шаг в его глубины. От самых примитивных «колоколов» к горшкам, соединенным кожаными трубками с мехами на берегу. От обитых медью бочек на весельном ходу к первым «ныряльщикам» с паровыми котлами и телескопическими трубами. Медленно, но верно, с невероятным упорством, человечество уходило все дальше в морскую пучину. Каждый новый шаг оплачивался мешками золота и людскими жизнями, но Человек снова и снова шел на приступ Океана.

И в глубинах, никогда не знавших солнечного света, зажглись маленькие рукотворные солнца, принесенные Человеком. Поначалу робкие, подобные свечам на ветру, они вспыхивали как одиночные звезды на сумрачном небосводе. Но с каждым годом все новые и новые огоньки расцвечивали тьму. И все чаще несмелый вопрос конструкторов «сможем ли мы?..» сменялся настойчивым требованием «мы хотим!». В тот день, когда заработал главный шлюз первого в истории подводного города, человечество праздновало триумф, равного которому не было с тех пор как люди разожгли первый костер. Они праздновали триумф воли и технического гения, но не победу над поверженным противником, потому что к тому времени Человек и Океан научились уважать друг друга. Человек запомнил, что в глубине чутко дремлет смерть, готовая в любой момент пробудиться и забрать того, кто забыл об осторожности, Океан же признал обитателя суши и принял как равного, поделившись с ним своими неисчислимыми богатствами.

Август 1959 года

В книгах и многих фильмах подводные строения очень часто изображают как подобие наземных сооружений — с непременными окнами и обилием разнообразного антуража в стиле столь популярного артдеко. В этом есть зерно истины — в общем подходе к подводному строительству очень долго боролись два магистральных течения, одно из которых воспринимало морской «дом» почти как обычный, только с дополнительным набором коммуникаций и хорошо загерметизированный. Хотя такой взгляд уже давно почил в бозе, побежденный «функционалистами», до сих пор можно встретить отдельные секции или старые базы, отличающиеся обилием прямоугольных иллюминаторов, а так же разных мелких деталей и деталюшек, изящно и избыточно декорированных. Как профессиональный подводник и капитан подплава, Илион Крамневский относился к этим реликтам свысока. Как человек, иногда огорчался, что таких реликтов древней конструкторской мысли становилось все меньше и меньше. В них чувствовалась душа, отражение личностей тех, кто наивно, но упорно стремился перенести в глубину земные понятия о жизни, безопасности и удобстве.

Каморка, в которой он встретился с заказчиком, оказалась как раз из тех исчезающих образцов, до которых еще не добрались бодрые и шустрые работники «Таггарт океаник», оперативно перестраивающие «Экстаз». Как деловитые муравьи или, скорее, глубинные стайные крабы, они с невероятной скоростью превращали устаревший, архаичный «осьминожник» в современный суб-город. Здесь нашлось место индустриальным комплексам, рудным платформам, докам частичного и полного осушения, и даже развлекательному центру с целым набором гостиничных блоков — на любой вкус и карман. Но в небольшой пристройке к доку «А5», время словно застряло в сороковых. Большой иллюминатор с крестообразной рамой и неизменными крупными заклепками по периметру, деревянная мебель, даже с несколькими плюшевыми подушками, висячий трехламповый светильник на медной цепи. Лишь стандартный водонепроницаемый чехол на небольшой контрольной панели у входа указывал, что за бортом не начало сороковых, а пятьдесят девятый. Панель успокаивающе светилась зелеными огоньками — подача воздуха, энергия, содержание углекислоты и воспламеняющихся газов, все в норме.

— Не, несерьезно, — пробасил Аркадий Шафран, расчесывая пятерней широкую лопатообразную бороду, которую ценил и взращивал наперекор всем преградам. — И где этот немец-перец-колбаса?

— Аркадий, вот ты как в первый раз с цивилистом встречаешься, — заметил Илион, неосознанно повторяя его жест, только ладонь скользила не по густой бородище, а по гладко выбритой щеке. — Заплутал наверняка, бедняга. Решил срезать через блок разгрузки лихтеров и потерялся. Здесь так все поначалу путаются. Да и не немец он, а норвежец с немецко-финскими корнями.

Шафран лишь нахмурился, но промолчал. Ему, потомственному подводнику, было просто непонятно, как можно заплутать в подводном комплексе, где все устроено предельно рационально, понятно и просто. Но эти городские, наверное, даже в собственных квартирах ходят с путеводителем, поэтому он лишь возмущенно засопел и достал из кармана маленький стетоскоп, с которым никогда не расставался.

Время шло, изредка к стеклу иллюминатора подплывала любопытная рыбка, вглядывавшаяся выпученными глазами в странных существ по другую сторону прозрачной преграды. По-видимому, уровнем ниже ослабла изоляция — в туманной зелени воды крошечными бисеринками скользили вверх воздушные пузырьки. Шафран постукивал по столу стетоскопом, Крамневский, казалось, спал, клюя носом над тощей папкой, лежащей перед ним. Хронометр над входом — еще один обязательный атрибут любого помещения под водой — отмерил минут десять, не больше. Но без видимых ориентиров, скажем, солнца, ощущение времени сбивается даже у профессионалов, потому эти десять минут воспринимались как полчаса, самое меньшее. Наконец, массивный штурвал провернулся, отпирая дверь, точнее, люк, стилизованный под обычную дверь — толстую, прямоугольную со скругленными краями и неизбежными заклепками.

Подумать только, каких-нибудь двадцать лет назад все было на заклепках, каучуковых прокладках и изолирующем клею, подумал Илион, поднимаясь навстречу долгожданному гостю. Шафран остался сидеть, сопя в бороду и всем видом выражая протест и укор. Механик, моторист и оператор телеуправляемых автоматов, давно разменявший седьмой десяток, он во многом остался тем мальчишкой, что еще в начале века раз и навсегда заболел морем.

— Простите, простите! Стыдно сказать, заблудился! — с ходу покаялся на прекрасном русском языке вошедший. Он был полной противоположностью широкому Шафрану и жилистому Крамневскому, маленький, круглый как Шалтай-болтай, да еще и в костюме, самом настоящем, даже с галстуком. Подводники, одетые как обычно — в свободные комбинезоны с множеством карманов, удивленно воззрились на галстук. Костюм смотрелся бы уместнее в управленческом блоке, в парке развлечений, но никак не здесь, в сердце комплекса эллингов и ремонтных доков.

— Ну да, ну да, — пояснил Хейко Салинг, перехватив их взгляды. — Я прямо с «лифтового» батискафа, времени в обрез, надо еще успеть на «Звезду Франка».

Он уселся на свободный стул, искоса, с плохо скрываемым нетерпением взглянул на папку под рукой Крамневского.

— Это оно? — с жадным любопытством спросил представитель заказчика.

— Да, — Илион придвинул папку к Салингу.

— Быстро, очень быстро, мы не ожидали, — прокомментировал тот, перелистывая тощую стопку листов, исписанных попеременно мелким четким почерком Крамневского и размашистыми каракулями Шафрана. — Не получилось?

— Почему же, — удивился Илион. — Не получилось бы, так и не передали бы ничего.

— Все в лучшем виде, — добавил Шафран.

— Но… как?.. — Шалтай-болтай едва не выронил доклад, его глаза округлились. — Я то думал, вы затребуете оборудование и доплату…

— Господин Салинг, — веско заметил Крамневский. — Ваше руководство не умет строить субмарины, но в одном ему не откажешь, оно знает к кому обратиться за помощью, когда опытный образец, раз за разом начинает немного тонуть. Поскольку мы здесь неофициально, так сказать, по просьбе добрых друзей, то и поработали без лишних бумаг, согласований и прочей канцелярщины.

— Я думал, хотя бы рентгеновский дефектоскоп… — растерянно произнес Салинг.

— Вот наш дефектоскоп, — Шафран постучал по столу чашкой стетоскопа. — Большего и не надо.

— На самом деле все достаточно просто, — пояснил Крамневский потерявшему дар речи толстячку. — Мой коллега обладает очень большим опытом и знает самую страшную тайну механиков — все беды от вибрации.

— Вибрация, — загипнотизировано повторил Салинг, не в силах оторваться от стетоскопа, казавшегося игрушкой в волосатой лапе Шафрана.

— Да, — любезно продолжил Илион. — А я, как капитан-испытатель, знаю самую страшную тайну проектировщиков — новые проекты, как правило, губит не отсутствие денег, а жадность. Поэтому если что-то вдруг начинает тонуть, то надо искать — на чем сэкономили и что вибрирует не как положено. И мы нашли.

— Бракоделы, — ехидно вставил Шафран.

— Конечно, идея красивая — взять корпус от одного проекта, сунуть туда ходовую от другого, немного пошаманить с юриспруденцией — и патентные ограничения обойдены, субмарина на ходу, не надо ничего заказывать у серьезных людей за большие деньги. Только корпус французский, школа «длинное и тонкое», а ходовая от немцев, у них все рассчитано на укороченные и широкие контуры. Чтобы компенсировать это, вам пришлось удлинить вал почти на пять метров, заменить винты, да наверняка еще и на функциометре сэкономили — обсчет получился никудышный. И общая геометрия всей конструкции пошла к черту. У нас бы это назвали «впихнуть невпихуемое».

— Я запомню, — пообещал Салинг, он оправился от шока и слушал предельно внимательно, как прилежный ученик перед учителем. — Продолжайте.

— Дальше все совсем просто. На первых запусках все работало нормально, затем детали «пообтерлись», корпус резонирует, и вал начало болтать. Незаметно, но достаточно ощутимо для всей конструкции, которая, как мы помним…

— Впихнута невпихуемо, — вставил Салинг, и даже сердитый Шафран уважительно покачал головой, отдавая должное сметливости человека в костюме.

— Именно, — порадовался Илион. — Вы все хватаете на лету. Когда совмещаются небольшой износ, ход выше десяти-двенадцати узлов и давление на корпус где-то от десяти мегапаскалей — вал уже просто «бьет», а еще и шестерни передаточного механизма идут вразнос, далее общий перегрев и — аварийная продувка, «всем к всплытию».

— Все это вы вычислили с помощью… — Салинг уважительно указал на стетоскоп.

— Почти, — усмехнулся Крамневский. — И еще сущие мелочи — сутки безвылазного обследования плюс шестьдесят лет подводного стажа на двоих.

— Действительно, сущие мелочи, — Шалтай-болтай оценил шутку и уважительно склонил голову. — Быть может, вы не только вскроете дефект, но и дадите рекомендации?

— Можем и рекомендации, — задумчиво протянул Крамневский, глядя в иллюминатор. К толстому стеклу подплыла особо крупная рыба. Ритмично разевая беззубый рот и пошевеливая широкими плавниками, она поворачивалась то одним боком, то другим, поочередно вглядываясь в людей строгим немигающим взором.

— Разумеется, мы не ждем благотворительности, — внушительно произнес Салинг.

— И это славно, — согласился Илион. — Но совет будет бесплатным, так сказать, в довесок. Ваш проект не годится, сэкономили на расчетах, дизайнерах и просто специалистах — получили соответствующий результат. Дальше три пути. Первый — закрыть тему и списать деньги как безвозвратные убытки. Второй — обратиться к серьезной почтенной фирме, скажем, Гогенцоллернам унд Наточееву, чтобы перепроектировать ходовую. С учетом перестройки и прочего можете смело закладываться на пятидесятипроцентное превышение общего бюджета. Это нижняя планка, учитывая, как сильно творческие люди любят волшебные слова «дополнительные работы сверх утвержденной сметы».

Салинг чуть изменился в лице, почти незаметно, но сжал пальцы до хруста в побелевших суставах. По-видимому, его участие в проекте неудачливой субмарины не ограничивалось простой ролью наемного работника.

— Есть и третий вариант, — продолжил Илион, сделав вид, что не заметил болезненной реакции собеседника. — Я дам вам адрес людей, профессионально занимающихся проблемами, схожими с вашей, на более высоком уровне, чем те же «гогены». В принципе, если оптимизировать передачу крутящего момента и поколдовать над фундаментом двигателя, можно уменьшить опасную вибрацию до приемлемой величины. Технически это не сложно, но нужен очень тщательный расчет на высокопроизводительных функциометрах, которые есть у моих друзей. Двигатель будет уже не разрушаться, а просто быстрее изнашиваться, вырабатывая ресурс процентов на восемьдесят от запланированного. И профилактику придется проводить несколько чаще. Не идеально, конечно, но в любом случае будет экономнее, чем все перестраивать.

— Мне надо подумать, — сказал Салинг, утирая выступивший пот. — Надо все посчитать…

— Посчитайте, — согласился Крамневский.

— А?.. — замялся Хейко Салинг. — Где?..

— В папке, — подсказал Илион. — В простом белом конверте под листом с выводами. Адрес, телефон, изограф.

* * *

— Славно, славно, — приговаривал Шафран, потирая широкие ладони. — Bene! — добавил он на латыни, что делал только в исключительно удачные моменты.

— Склонен согласиться, — подтвердил Илион, пропуская мимо вагонетку с кислородными баллонами.

Добраться от технических доков до жилых уровней можно было несколькими путями, разумеется, испытатели выбрали самый короткий — три перехода через изолированные зоны и один подъемник. В низких переходах со сводчатыми потолками и ангарах без иллюминаторов они чувствовали себя привычно и естественно. Сторонились электровагонеток, снующих по паутинам рельс, проложенных посередине тоннелей, приветствовали небрежными кивками встречных, получая столь же неформальный ответ. «Экстаз» кипел жизнью и работой.

— Вот люблю такую службу, — продолжил Шафран. — Сделали всего ничего, а денег заработали, да и хорошим людям помогли.

Илион неприкрыто ухмыльнулся, поскольку было очевидно, что Аркадий имел в виду отнюдь не Хейко Салинга с его незадачливой субмариной, а совсем других. Незаметных людей из имперского Морского Штаба, кулуарно посоветовавших капитану и механику-оператору неофициально проконсультировать зашедший в тупик проект, а заодно внимательно посмотреть, что нового засунули немцы в свои ходовые установки. Не слишком продолжительная, чистая, безопасная работа с минимальным риском — то, что так редко выпадает на долю подводников-испытателей.

— Теперь по чарочке? — вопросил Шафран.

— Да, по беленькой, — в тон ему отозвался Крамневский, и оба, не сговариваясь, улыбнулись старой шутке — подводники пьют редко, а в глубине — никогда. Раньше труженики моря потребляли красное вино, но с появлением новых витаминизированных коллоидов из водорослей алкоголь окончательно исчез из рабочего рациона.

— Слушай, давай как бояре, перехватим черствый сухарик в «куполе», — конкретизировал предложение Шафран. — Заслужили!

— И то верно, — согласился Илион. — Скажем, по бифштексу…

— Ну, ты разложенец! — искренне ужаснулся Аркадий. — Опускаться почти на километр, чтобы сжевать бегающего мясца? Рыбки, мой юный друг, только рыбки! Я угощаю.

Мимо тяжело прошагал бронескаф, скрипя сочленениями и тихо гудя приводами. Двухметровая туша, отливающая серым металлом, заняла почти весь тоннель и испытатели прижались к самой стене, сплошь оплетенной путаницей кабелей в толстой резиновой оплетке. «Шагоход» был из новых, с наглухо закрытым шлемом, лицо водилы терялось в тени за толстым стеклом, но фигура, похожая на рыцаря в доспехах подняла «руку» в молчаливом приветствии, опознав своих. Шафран и Крамневский ответили тем же. Бронескаф пошел дальше, за ним следовал слабый запах воды и соли, стальные боты гулко бухали по полу из шершавого сикрита, оставляя влажные следы на «морском бетоне».

— Видать, только что нырнул, — прокомментировал Шафран, с неудовольствием. — Разгильдяи, сушкой пренебрегают.

— Им виднее, — заметил Илион, хотя в душе был вполне согласен с механиком. Главным внутренним врагом всех подводных построек оставалась морская вода — крайне агрессивная субстанция, готовая просочиться везде, разъедая все, что возможно. По статистике четыре пятых всех несчастных случаев в глубине происходили из-за мелких коррозийных повреждений и неисправностей. Отчасти поэтому в последнее десятилетие индустрия подводных работ переживала «керамическую революцию» — новые материалы не ржавели и не окислялись.

У «шагохода» была тысяча причин, чтобы по выходе из воды миновать специальную камеру в которой технику омывали пресной водой, а затем сушили в потоке горячего воздуха, но даже столь малое нарушение порядка и традиции несколько нервировало.

— А я ведь еще помню деревянные настилы, — задумчиво пробасил Шафран, когда подъемник, скрипя шестернями, вознес их на следующий уровень. — Как мы с ними тогда намучились… Какими только пропитками не обрабатывали — а все одно гнило. Я ведь только чудом не получил первое назначение на «Спрут».

Илион вздохнул. Гибель станции «Спрут» стала не самой масштабной катастрофой в истории глубины, но без сомнения оставалась одной из самых трагичных. Нарушенная техника безопасности, влага, деревянные полы без лака и пропитки, разбитая колба… И десять человек убиты за сутки редчайшей разновидностью мутировавшей плесени, разросшейся на сырых полах, а затем прямо в легких.

— Кстати, заметил — маркировка-то у скафа «свинская»? — отметил Шафран, и Крамневский молча укорил себя за невнимательность.

Когда перед самой Мировой Войной Дзержинский-старший основал «Пар и Газойль», над лапотными русскими не смеялся только очень ленивый человек. Дальше и остроумнее всех пошли «паровые короли» Шеффилда, обыграв аббревиатуру «ПиГ» на свой лад. «Pig» и разнообразные карикатуры на тему свиномедведя заполонили иностранную прессу. Однако, «Стальной Феликс» был непрошибаем и плевал на вражескую пропаганду, а кроме того, обладал очень специфическим чувством юмора. Вместо контррекламной борьбы, отец-основатель заказал смену клейм, и через месяц вся продукция «Пара и Газойля» маркировалась задорным поросенком, пускающим из ушей струйки пара. Мир взорвался от смеха и… стал покупать, тем более, что продукция русских показала себя с наилучшей стороны в ходе Войны, и заказы гарантировались лично Домом и императрицей Ольгой, которую подданные прозвали Спокойной, а враги — словами, которые не произносят в приличном обществе. С тех пор минуло много лет, теперь каждый пятый дизель и паровой котел в мире нес значок «Пиглета»[1], а семейное предприятие Дзержинских осваивало все новые и новые промыслы. В том числе и производство глубоководных скафандров.

Испытателям предстояло пройти по периметру блока электролиза, где вырабатывался кислород, затем миновать несколько переходов, ведущих к энергетической установке. «Экстаз» был огромным сооружением, обеспечивающим жизнь и относительный комфорт для тысяч людей, поэтому электричества никогда не бывало «достаточно». Энергию давали тяжелые дизели замкнутого цикла, понтонные электробатареи, использующие воду в качестве электролита, и тепловые двигатели, работающие на разнице поверхностной и глубинной температур воды. Но ее все равно хронически не хватало. Поговаривали, что скоро будет заложен фундамент под атомный реактор, который наконец-то решит проблему электрического голода, но время шло, а Экологическая Комиссия никак не давала одобрения проекту. Страх перед экологической катастрофой часто тормозил полезные начинания, но моряки, скрипя зубами, все же соглашались с перестраховщиками. Печальные истории американского «Torrey Canyon» и русского «Купца» отучили людей от мысли, что океан большой и малость людской глупости ему не повредит.

Оставалось совсем немного — буквально пять минут неспешного хода и, пройдя через пункт контроля, испытатели смогут подняться к одной из трех основных жилых зон. Теперь они шли по реконструированной территории. Здесь было больше света от новых экономных ламп со светящимся газом, больше тоннелей из армостекла, которые периодически прерывались блоками авральной герметизации с укрытыми в пазах дверьми-«гильотинами». Больше керамических плит и устойчивого к коррозии иденита вместо привычной стали и бетона.

И больше гражданских.

— Саша, Петя, не отставайте! — звучный голос воспитательницы разносился далеко по тоннелю, отражаясь от прозрачных стен.

Стайка детей лет десяти-двенадцати послушно семенила за молодой девушкой, у каждого на шее висела большая светоотражающая бирка на витом шнуре. Шествие замыкал угрюмый шкафоподобный сопровождающий, всем своим видом показывающий важность миссии. Испытатели пропустили экскурсию, взаимно кивнули ему, молча посочувствовав нелегкой доле.

— Вот ведь Кракен задери… — вымолвил Шафран, когда открытый подъемник с решетчатыми загородками возносил их на жилой уровень. — Все-таки никогда я этого не пойму…

— Их? — уточнил Крамневский, обозначив короткий кивок головой в сторону оставшейся позади экскурсии.

— Да! Море — не для детей! — с непоколебимой уверенностью произнес старый механик. — Была бы моя воля, даже на подлодки обозрения не пускал бы.

— Техника безопасности, — вставил Илион.

— Идет per anus, — с исчерпывающей краткостью высказался Аркадий. — Она для тех, кто может сам натянуть спаскостюм и «кислородник» за уставные пятнадцать секунд. Остальные пусть любуются красотами с пароходов. А я уже вытаскивал детей с чертового «Британника». Хватило впечатлений.

— Пришли, — умиротворяюще сообщил Илион, предупреждая новую тираду на тему того, что раньше море было чище, люди осторожнее, катастрофы эпичнее, а фильтры обратного осмоса давали нормальную пресную воду, а не разбавленную мочу.

«Купола» вошли в моду относительно недавно, когда люди наконец-то научились закаливать сверхпрочное стекло, состоящее, наподобие природной слюды, из множества сверхтонких слоев, армируя его тончайшими нитями стали и иденита. Из армостекла делали иллюминаторы, прозрачные панели для сложных механизмов, требовавших постоянного присмотра, целые секции подводных тоннелей и еще уйму полезных вещей. В том числе из него собирали такие вот развлекательные купола, под защитой которых люди могли безопасно заниматься своими делами, обозревая красоту Глубины.

Местный купол организовали как ресторан. Огромная полусфера диаметром более пятидесяти метров была окружена по периметру скрытыми в сикритовом основании прожекторами, создающими фантастическое зрелище, что снаружи, что внутри. Прозрачная капля, сверкающая огнями, заключенная в середину светового столба посреди полумрака, стала излюбленным мотивом открыток и туристических буклетов. Изнутри же казалось, что купол заключен в гигантский изумруд с нежнейшими оттенками синего и фиолетового тонов. На глубине животный мир гораздо беднее, чем на поверхности, но свет привлекал множество разнообразных рыб, чья чешуя переливалась в электрическом свете, дополнительно расцвечивая сине-зеленое мерцание вокруг купола. Иногда даже киты снисходили до того, чтобы спуститься до самого дна и посмотреть на суетные дела сухопутных букашек. Тот, кому довелось увидеть огромную и на диво выразительную морду морского млекопитающего на расстоянии буквально вытянутой руки, навсегда запоминал этот восхитительный и прекрасный момент.

Сегодня киты пренебрегли «Экстазом», зато в наличии оказался зал, в котором яблоку некуда упасть. Подводники собрались отправиться в менее людное место, но один из гостей узнал соотечественников и пригласил за свой столик. Место было весьма удачным, рядом с прозрачной «стеной» — приложи ладонь, и множество крошечных рыбок соберутся напротив, будто «обнюхивая» странный и непонятный для них объект. Крамневский решил оставаться последовательным и заказал бифштекс, чувствуя себя настоящим эстетом — как справедливо заметил Шафран, было что-то извращенно-богемное в том, чтобы есть говядину на дне океана. Механик же вкушал двойную порцию рыбного ассорти с огромного блюда, выложенного по краю тонкими полосками осьминога.

Сосед и собеседник по имени Егор Радюкин оказался весьма приятным человеком средних лет — подтянутый, с большими залысинами и короткой стрижкой, в свободном сером костюме. Доктор наук и вице-председатель Научного Совета, он вел себя просто, но не простецки, без, увы, нередкого у людей его круга высокомерия и легкого снисхождения к менее образованным собеседникам. Разделывая филе морского черта, ученый завел легкую беседу, которую Шафран с удовольствием поддержал — механик вообще любил поговорить за едой. Илион молча жевал свой «подводный» бифштекс, ученый вещал, механик-оператор периодически вставлял разнообразные замечания. Компания вполне удалась, Радюкин был специалистом по весьма широкому кругу вопросов, но специализировался на мировой логистике применительно к эксплуатации океанской биосферы. Крамневский с большим интересом слушал его речь.

— Животная биомасса океана превышает таковую у суши примерно в сорок раз. Три четверти белка человечество получает из моря, — говорил вице-председатель, не забывая пластать нежное мясо. — Да что там, в такой сухопутной стране как Россия морепродукты занимают почти половину пищевого рациона среднего потребителя. Благодаря разумному использованию океанической биомассы, мы забыли, что такое голод, водоросле-планктонные концентраты потребляют даже в Центральной Африке. Море в буквальном смысле спасает нас, притом не только от недоедания…

Да, это было правдой. Илион считал себя сугубым «технарем», но историю «морской эпопеи» Маркса-Рейтера-Таккетмана знал каждый.

«Врачеватель экономики» почти полвека посвятил подробнейшему препарированию мирового экономического механизма. Итог он уместил в тоненькой брошюре под названием «Манифест денежного коллапса» Книга начиналась словами «призрак краха бродит меж континентами…» и ставила диагноз, печальный и безысходный — ссудный капитал порождает обесценивание труда, которое, в свою очередь, влечет за собой неразрешимые противоречия между нанимателем и наемным работником. В силу указанных причин, по достижении определенного уровня общественного и экономического развития неизбежен кризис перепроизводства, который может разрешиться только посредством тотальной войны, затягивающей все великие державы. Войны, которая уничтожит огромное количество материальных ценностей, создаст дефицит и позволит начать подъем сначала… До нового пика и повторения схемы.

Маркс указал опасность, а его ученики и сподвижники придумали лекарство, которое оказалось просто в теории, но граничило с невозможным на практике.

Зеус де Рейтер развил идеи Маркса и предложил ссужать деньгами человеческий труд, а не привлекать труд под ссудные деньги, таким образом, долг появлялся бы только против затраченных усилий, а не предварял их. А Харли Таккетман завершил создание законченной концепции простой, но гениальной мыслью — если денежная масса неизбежно умножается, вступая в противоречие с ограниченностью потребления… нужно придумать большую яму, в которую можно сбрасывать всю «лишнюю» наличность, не покрытую прямым потреблением. И такой бездонной «ямой» могло стать освоение Мирового Океана.

Это граничило с чудом — убедить мировых лидеров и деловые круги в неизбежности чудовищных катаклизмов, готовых разрушить цивилизацию и бросить мир в круговорот войн и революций. Но чудо свершилось — голоса ученых были услышаны.

Теории «национального социального капитализма» и «равновесной экономики сглаженного цикла» Таккетмана и Рейтера стояли на прочном фундаменте — огромной и чудовищно дорогой структуре морских и подводных работ. В океан можно сбрасывать любые деньги — в этой индустрии никогда не бывало «достаточно» людей, техники, энергии — всего. И чем больше денег и сил вкладывалось в море, тем больше возвращалось обратно — в виде новых технологий, сплавов, керамических материалов, фундаментальных исследований, роста промышленности, потребности в образованных и профессиональных специалистах. Каждый шаг в Глубину стоил все дороже, уничтожая пресловутый кризис перепроизводства и обогащая человечество новыми сокровищами.

Двадцатый век стал поистине «золотым веком», эпохой невиданного подъема, торжества техники и человеческого разума.

Это было время и мир, в котором определенно хотелось жить.

— Позвольте вопрос, — полюбопытствовал меж тем ученый у Шафрана.

— Спрашивайте, — благосклонно кивнул бородач.

— Я вижу у вас нашивку «ярлыка»…

— Да, — с вполне понятной гордостью отозвался Аркадий. — «Ярлык на великое погружение». Два года как[2].

— Понимаю, но вопрос немного иной… Как вы себя чувствуете, теперь, после такого?

— Прекрасно, — с подозрением ответил Шафран. — Просто великолепно!

— Нет, вы не поняли, — извинился Радюкин. — Я не о здоровье. Как вы себя чувствуете теперь, ведь по сути, как я понял, «ярлык» — это огромная ответственность.

Аркадий задумался.

— Да, так и есть… — сказал он, наконец. — Ответственность… Самое верное слово. «Ярлык» — это высочайшее доверие, лично от Императора. После такого начинаешь следить за собой пуще любой врачебной комиссии. Нас, «ярлычников», мало, и обычно мы уходим на покой сами, как только чувствуем, что в организме что-то не так. Доверие — это все, и его нельзя обмануть… — Механик немного помолчал и закончил с ноткой неожиданной грусти. — Скоро и я уйду на берег. Сердчишко слегка постукивать стало, комиссии еще прохожу, но сам-то чувствую. Еще немного, и пора…

Механик умолк, ученый счел тему исчерпанной и заговорил о своем, но Илион уже не слушал. Он увидел резко сузившиеся зрачки Шафрана и дрогнувшие пальцы бородача, резко и отрывисто забарабанившие по стеклянной столешнице (под куполом не было места ненадежным натуральным материалам) — верные признаки неожиданной тревоги. Механик шевельнул бровью, Илион проследил направление движения и понял, что насторожило товарища и коллегу.

Исчезли рыбы, все до единой. Подсвеченная прожекторами вода за толстым армостеклом отливала синевой, лишенной всяких признаков жизни.

Шафран извлек из кармана верный стетоскоп и, стараясь не привлекать внимания, приложил чашечку к стеклу, сосредоточенно хмуря брови. Крамневский закрыл глаза и умственным усилием отсек все постороннее — речь окружающих, людской смех, звон посуды и слабый шум работающих механизмов. Он положил ладони на поверхность купола и сосредоточился, превратившись в слух. Радюкин с любопытством наблюдал за странными манипуляциями подводников.

Когда Илион говорил Салингу про вибрации, он был совершенно искренен. Главное для человека глубины — окружающие его вибрации, в них — все. Человек может жить под водой только благодаря слаженной работе множества механизмов, которые защищают, дают воздух, энергию и тепло. Дрожь этого слаженного оркестра расскажет понимающему о том, что все работает хорошо и правильно или наоборот — что-то барахлит. Поэтому у настоящего подводника всегда профессионально отточены слух и чувствительность к малейшему сотрясению.

Вначале он не ощутил ничего необычного — обычный ровный фон всего комплекса — машины, движки, генераторы, компрессоры Экстаза выпевали обыденную ровную мелодию. Все было как всегда. Но что-то же насторожило Шафрана… Илион зажмурился и чуть ослабил давление на стекло, прикасаясь к нему самими кончиками пальцев, бороздами чувствительных подушечек. И тогда он почувствовал.

Легкий, легчайший толчок где-то далеко на западе, передавшийся сквозь многие мили воды, стекло и посторонний шум — Илион ощутил его даже не пальцами, скорее неким уголком души. Как тихий лязг передернутого затвора на балу, как шепот убийцы среди шумного веселья карнавала. Затем еще один. И еще.

Крамневский отдернул руки от купола, словно тот обжигал кожу. Его глаза встретились с взглядом Шафрана, мертвенно спокойным и безмятежным. Механик четкими рассчитанными движениями сложил свой прибор и спрятал в карман.

— Это оно? — очень тихо спросил Илион.

— Да, — так же тихо отозвался Аркадий, он говорил быстро и очень четко, слова щелкали друг о друга как костяшки счетной доски. — Глубинные бомбы, длинными сериями, похоже, долбят внешние акустические станции и энергетические узлы. Идут полукругом, сужают кольцо. Взрывы сливаются, сосчитать не могу, десятки.

— Кто?

— Не знаю, слишком далеко. Быстрые винты, не меньше четырех, скорее — больше, как минимум эсминцы. И еще что-то линкорообразное, но точно не скажу.

— Что происходит? — достаточно громко произнес Егор Радюкин, подводники синхронно взглянули на него и так же синхронно обозначили знак молчания.

— Нас бомбят, — в двух словах объяснил Илион, напряженно размышляя.

— Кто? — с недоумением спросил ученый, инстинктивно понизив голос.

— Негодяи, — исчерпывающе сообщил Шафран.

— Откуда?..

— Из страны негодяев.

— Но зачем?..

— Разберемся, когда выдубим их скальпы.

Крамневский не вникал в этот содержательный диалог, он думал.

Подводная индустрия обладала одной очень неприятной особенностью — она оказалась крайне уязвима для любых злокозненных действий. Слишком много тонких и сложных механизмов, слишком враждебная среда вокруг. Одна ошибка, одно повреждение — этого достаточно, чтобы погубить и технику, и людей. Каждая из великих держав, штурмующих океан, имела множество возможностей, чтобы щедро навредить соперникам, но могла получить столь же весомый ответ. Поэтому с самого начала великого похода в глубину действовал неписаный, но жесткий закон, принятый и соблюдаемый всеми — гражданские объекты не являются целью для диверсий и саботажа. Искушение велико, но каждый понимал, что в случае малейших подозрений против виновного выступят все, забыв распри и разногласия. Как, по легенде, ответил директор «Deep research» Стивен Джебс на предложение взорвать донный нефтепровод конкурентов — «Мне проще утопить их в корпоративном арбитраже, чем давать объяснения партнерам. Мертвецу не нужны прибыли».

Даже нигилисты и анархисты, за редчайшими исключениями, опасались связываться с подводным террором, потому что по традиции в таких случаях не действовали никакие законы, конвенции и уставы. Великие державы спускали с поводка все спецслужбы с одним единственным приказом — найти и убить, невзирая на положение и связи. И случалось так, что на пике очередной «военной тревоги» флоты расчехляли стволы и готовились к схватке, а сводная русско-английская карательная группа гналась за злодеями по наводке американцев, пользуясь неограниченным кредитом немецких и французских банков.

В таком мире, в таких условиях открытая атака гражданского комплекса, с множеством специалистов, собранных со всех континентов, детскими экскурсиями, развлекательными центрами и туристами была не просто невозможна — этого просто не могло произойти, так же как солнце не может взойти на западе и отправиться на восток.

Но кто-то же использовал военные корабли и тяжелое вооружение…

Оставалось только одно разумное объяснение — Шафран ошибся, приняв за глубинные бомбы какую-то техническую неисправность или аварию. Это тоже было на грани возможного — механик-оператор проработал в глубине более сорока лет и не оступался никогда — но все же более разумно, нежели организованное нападение. В тот момент, когда это объяснение окончательно сформировалось в голове Илиона, Аркадий сказал:

— Нет оповещения.

И безумная картина стала реальностью.

Безопасность людей — вот альфа и омега всей подводной жизни. Туристы, посетители, прочие гражданские обычно не замечают сложнейшего и отлаженного механизма контроля безопасности, но он существует, ни на мгновение не прекращая свою работу. В ту же минуту как произошла авария, должно последовать экстренное объявление по общей сети, вывод спецперсонала, а так же подготовка к аварийной герметизации всех переходов. Далекие подводные взрывы и отсутствие всякой видимой деятельности аварийных служб могли означать лишь одно — случилось нечто такое, что парализовало отлаженную и отшлифованную десятилетиями систему, готовую ко всему, вплоть до появления легендарных морских чудищ.

Значит — атака.

Значит — счет времени идет на минуты, если не на секунды.

Илион совершенно отчетливо, как на экране учебного фильма, представил себе суету аварийных служб — равномерное распределение запасов воздуха высокого давления, подготовка к герметизации, обеспечение порядка, подготовка средств эвакуации — и, почти как физическую боль, ощутил бесполезность этой суеты. Длинные серии глубинных бомб — это даже не выстрел в голову, это ее контрольное отсечение. После нескольких десятков взрывов не останется ни одного воздушного кармана, ни одного целого отсека. Тот, кто решился использовать флот и тяжелое вооружение — хотел уничтожить «Экстаз» надежно, так, чтобы не оставить ни единого свидетеля. Но кто? Допустим, это террористы — черные глубины человеческой психики исправно поставляли таких сумасшедших… Анархисты, нигилисты, «Священное синее небо» — но у этих отбросов не найдется ни денег, ни обученных людей для одного-то эсминца, не то, что для эскадры.

Кто еще?

Конечно, спецслужбы всех стран непрерывно вели «тихую войну», прощупывая крепость нервов и готовность обороны друг друга. Порой дело доходило до стрельбы, но это не выходило за рамки военного междусобойчика. Компании средней руки, с очень специфической репутацией, не брезговали диверсиями на промышленных объектах конкурентов — таких же специфических организаций, но это тоже была своя игра со своими правилами, и человек, нанимающийся в компанию, зарегистрированную на Каймановых островах, хорошо понимал, почему из его страховки жизни исключен несчастный случай при подводных работах.

Вооруженная эскадра. Значит, за этими людьми стоит даже не свихнувшийся миллионер из романа, а государство. Но что это за страна негодяев? Что за сумасшедшие садисты убивают детей — и для чего?

Параллельно этим мыслям он обменивался с Шафраном короткими фразами.

— Через доки?

— Да, для лодки Салинга не нужен доступ и ключи пуска.

— Аварийные батискафы? Быстрее запустим, меньше мороки.

— Нет, малый радиус хода, а те будут ходить по кругу, добивая выживших. И к батискафам поведут людей после объявления тревоги — много суеты.

Вокруг смеялись и развлекались люди, горел свет, через арку главного входа проходила давешняя детская компания. Все так же — юная наставница во главе, мрачный замыкающий позади. Детские лица горели любопытством и восторгом, смех и звонкие голоса звенели под прозрачными сводами купола.

— Они? — почти шепотом спросил Шафран, глядя на детей. — Еще?..

— Первый пункт, — одними губами произнес Крамневский. — Только они и еще те, кого соберем по пути. Возьмем человек двадцать, воздуха хватит часа на три-четыре, может быть сможем выйти из-под удара[3].

— Беги обратным путем, включай портовую камеру и затопление, открывай шлюз, — подытожил Шафран. — Я увожу детей через центральный, чтобы никого не потерять по пути. Поспеши, у нас минут пятнадцать, может быть меньше.

Резко встал ученый, про которого подводники успели забыть. Радюкин быстро направлялся прямо к детской группе, собравшейся у специального «гостевого» стола в самом центре купола, под единственным опорным пилоном. Шафран шагнул, почти побежал вслед за ним, занося кулак, потому что стало понятно — ученый пошел вразнос и сейчас начнет делать глупости. Скорее всего — устроит панику. На помощь уже не оставалось времени, ноги сами несли Крамневского к запасному выходу, используемому как служебный — так можно было сэкономить лишние полминуты. Оставалось надеяться, что Аркадий справится. Илион открывал люк, задекорированный под обычную дверь, когда за спиной раздался спокойный, лишь самую малость дрожащий голос Радюкина:

— А теперь, дети, сюрприз! Кто добежит до входа и пройдет за этим бородатым дядькой, сможет выйти наружу, в море, в особом скафандре! А ну-ка, наперегонки!

Стальной люк захлопнулся, обрезая звуки из-под купола, Крамневский повернул штурвал, замыкая запор и уже не скрываясь бросился по техническому коридору, под редкими лампами. Внутренний секундомер отсчитывал каждый необратимо уходящий миг.

Частично затопить камеру одиночного дока, разомкнуть сцепку, открыть замки шлюза. Загнать всех на борт, включить полное затопление, затем автоматику люка. И надеяться, что у них будет еще минут десять на маневрирование и уход «по дну» — среди взрывов глубинных бомб и разваливающихся построек, среди взрывающихся цистерн, газопроводов и воздушных пузырей. Впрочем, в этом аду оглохнут гидрофоны и ослепнут сонары, лодку, крадущуюся у дна, не заметить ни с поверхности, ни со спускаемого аппарата.

А спасательные батискафы как раз пойдут наверх, строго по инструкции — прямо к неизвестным бомбардирам…

Илион сжал зубы, до хруста, до крошек эмали, и запретил себе думать об этом.

Он добрался очень быстро, минуя растерянных людей и заметно нервничающий персонал «Экстаза». Дважды включались динамики общего оповещения, но из мембран доносилось лишь шуршание и скрип. Охранник у входа в шлюзовую был очень бледен — в руке шокер, кобура на поясе расстегнута. Он не мешал, лишь часто закивал в ответ на короткое пояснение «спасаем детей».

И в этот момент, наконец, сработало оповещение. Из динамиков раздалось «Дамы и господа, тревога. Просим всех оставаться на своих местах, соблюдать спокойствие и быть готовыми к аварийной герметизации отсеков». И неожиданно ровный, как у механизма голос сорвался:

— Тревога не учебная, ПОВТОРЯЮ, НЕ УЧЕБНАЯ!!!

«Поздно!» — с отчаянием подумал Крамневский. — «Слишком поздно!»

Часть 1 Весы судьбы

Любое сословие своё творит, Музыканты — трезвон и вой, Священники — постный и набожный вид, А медики — годных в строй. Бертольд Брехт «Легенда о мертвом солдате»

Глава 1

Февраль 1960 года

/Следователь/

— Принимали ли вы участие в казнях и убийствах некомбатантов?

/Допрашиваемый/

— Конечно же, нет!

/Следователь/

Ваше участие в массовых убийствах официально подтверждено. Кроме того, при вас обнаружены соответствующие фотографические материалы.

/Допрашиваемый — находится в явном замешательстве/

Но причем здесь казни? /пауза/ Убийства? Это была рядовая работа по утилизации. Гезенк-команда не смогла прибыть по расписанию, нам пришлось выполнить ее работу.

/Следователь/

С вашей точки зрения сожжение из огнемета заживо раненых и медицинского персонала не является убийством?

/Допрашиваемый/

Убивают людей, это тяжкое преступление. А там была утилизация. Конечно, надо было исполнить уставную процедуру, в общем-то, жечь неполноценных нехорошо — долго, воняет, сложно убирать, но нам не подвезли достаточного количества патронов, и пришлось импровизировать.

/особое примечание — допрашиваемый сохраняет умеренное спокойствие, но явно раздражен необходимостью объяснять очевидные с его точки зрения вещи/

/Следователь — после паузы/

Чем отличается утилизация от убийства?

/Допрашиваемый — снова в замешательстве/

Это и так понятно, я не могу объяснять понятное.

Иван Терентьев отложил очередной допросный лист и, закрыв глаза, потер переносицу.

Местная манера оформления документации иногда убивала — сплошные дроби, не понять, где собственно речь, а где комментарий. Хотя пора бы уже привыкнуть.

На душе было серо, мрачно и тоскливо, как в окопе дождливой осенью. Он устал, по-настоящему устал от работы. Даже не столько от работы, сколько от самого факта возвращения на войну. Ту войну, которую, казалось, давно запер в самом дальнем углу памяти. Почти пятнадцать лет назад Иван плакал от счастья, высаживая в небо полный магазин своего ТТ. Плакал и не стыдился слез, потому что это был день Победы. Победы в ужасной, немыслимо тяжелой войне, которая наконец-то закончилась.

С того дня минуло немало времени, но каждое утро Терентьев первым делом вспоминал ужас войны, страх смерти, боль от ран. Страшные картины разоренных деревень, сожженных домов, убитых людей, которые были виновны лишь в том, что оказались на пути немецких «культуртрегеров». Еще ему вспоминались те люди и события, о которых он поведал лишь однажды двум людям, один из которых уже мертв. И каждый день Иван искренне радовался, что все это, наконец, закончилось. С годами радость утратила остроту — все-таки время приглушает все — но не исчезла, превратившись в спокойное удовлетворение. Это — было. И это — закончилось, чтобы никогда более не вернуться.

Пятнадцать лет. Почти пятнадцать лет, которые вместили много, очень много событий, людей и переживаний…

Иван вылез из-за стола, с неудовольствием отметив, что именно «вылез» — кабинетная работа взяла свое, тело утратило былую легкость и подвижность. Прошелся по кабинету, энергично размахивая руками, словно стараясь стряхнуть с пальцев общую усталость. Надо что-то делать с физической формой. Этак он окончательно обрюзгнет и превратится в кабинетную крысу, способную волочить разъевшуюся тушку от лифта к лифту. Сорок пять в этом мире — считай не возраст, почти вторая молодость для мужчины, особенно если пройти курс ревитализации.

В этом мире…

Иван подошел к окну, оперся на подоконник ладонями и прижался лбом к прозрачному, с легким перламутровым отблеском, стеклу. Прозрачная пластина казалась обманчиво тонкой и хрупкой, нужно было тщательно приглядеться, чтобы заметить в глубине материала тончайшие нити иденита. За окном снежило — тонкий, на вид невесомый пух спускался с вечернего неба как мириады крошечных парашютиков. Совсем как дома.

Как дома…

Но он не дома, яркий, очень яркий и контрастный свет уличных фонарей — с синеватым отливом — напомнил, что Иван далеко от своей Родины. И даже от своего мира.

Пятьдесят шестой год, июнь, тогда все и произошло. Сиреневая вспышка, тьма, дрожь в каждой клеточке тела, словно через него пропустили нескончаемый электрический разряд. и ощущение падения в бездну. Никаких сумасшедших профессоров, чудо-машин и прочих техногенных либо природных катаклизмов. Просто вспышка, просто падение, и наконец он свалился в широченную реку, которой здесь просто не могло быть. Иван барахтался в темной воде, сведенные судорогой ноги и руки отказывались слушаться, он тонул, захлебываясь и только одна мысль пробилась сквозь панику — наверное, так и выглядит помешательство. Какая-то сила поворачивает рубильник в голове, и все, прощай рассудок.

В этот момент огромная тень упала на него сверху, отгораживая от яркого солнца. Тонущий поднял голову и увидел нечто чудовищное, невероятное, затмевающее даже взявшуюся из ниоткуда реку. Огромный красно-белый дирижабль величаво проплывал в пронзительно-ультрамариновом небе. Вернее, эта штука была лишь отдаленно похожа на дирижабль, потому что сложная конструкция, смахивающая формой на зубило, отличалась от знакомых ему аппаратов так же как самолеты-«этажерки» Первой Мировой отличались от авиации пятидесятых. Но это, несомненно, был дирижабль.

Видение фантастического воздухоплавательного аппарата странным образом успокоило Ивана, вернуло связность мысли и развеяло панический ужас. Терентьев мог с полной уверенностью сказать, что, даже низвергнувшись в самую глубину безумия, он не смог бы придумать ничего похожего — аппарат был слишком материален, можно сказать — функционален. Значит — Иван действительно упал в реку, настоящую, широкую реку, никак не меньшую чем хорошо знакомая Волга, и сверху действительно пролетает самый настоящий дирижабль. Пора выплывать, а то так и пойти на дно недолго, об остальном можно думать после.

Он выбрался на берег, хотя несколько раз был почти готов отдать богу душу — руки едва слушались, словно отмороженные. Выплыл и отправился искать людей, потому что больше ничего не оставалось. Сам с собой Иван договорился на том, что если это и сумасшествие, то настолько детальное, что в нем вполне можно жить. С этого дня началась новая, в полном смысле этого слова — «новая» — жизнь.

Мысли о том, что с головой у него не все в порядке, до сих пор иногда посещали Терентьева. Быть может, на самом деле он заперт в лечебнице и грезит наяву? Нет иного мира, в который его забросила неведомая сила, нет Российской Империи, Североамериканской Конфедерации и других стран, одновременно узнаваемых и незнакомых. Нет паромобилей, господства дирижаблей и странных вертолетов, похожих на гибрид вентилятора и комбайна с мотовилом. Достаточно встряхнуться, сбросить морок, и его взору откроются обитые матрасами стены лечебницы. Иллюзия, порожденная больным разумом, развеется, и не станет вселенной, где люди давно спустились на самое дно океана, победили голод, обошлись без Мировых войн.

И Ютты тоже не будет…

Нет уж, если он безумен, так пусть болезнь продолжается. И любимое рыжеволосое чудо каждый вечер встречает Терентьева на пороге.

Иван вернулся к столу, с отвращением глянул на кресло, его передернуло от одной мысли о том, что предстоит снова опуститься на это орудие пытки. Само по себе оно было весьма удобным, но Иван провел в нем почти сутки.

Нет уж, хватит.

Он посмотрел на толстую стопку допросных листов, затем в дальний угол, где на пробковом стенде, среди множества нарисованных от руки схем и графиков была приколота вражеская листовка. Небольшой листок, где-то в четверть от стандартного книжного, бумага хорошая, белая, не сравнить с памятными серо-желтыми портянками «Бей жида-политрука». Четкий, контрастный рисунок — черное на белом — сапог, сметающий хижину, похожую на развалюху поросенка Нуф-Нуфа. И надпись правильным русским, угловатым шрифтом, вроде готического, но с зубчатыми завитушками, как будто на циркулярной пиле — «Мы идем».

Враг… Враг идет…

Твари из преисподней, невероятно похожие на побежденных нацистов из его родного мира, но вполне здравствующие. Умелые, вооруженные до зубов, ощетинившиеся управляемыми ракетами, реактивной авиацией и танковыми армиями. И еще менее похожие на людей, чем орды Гитлера. Они сумели пробить коридор через невообразимую преграду, разделившую миры, чтобы принести войну и хаос. Председатель Научного Совета предполагал, что именно их опыты по «бурению» классической физики пространства вызвали возмущения или, если по научному, флуктуации многомерной Вселенной, которые вырвали Терентьева из реальности послевоенного СССР. Так это или нет — кто знает…

Действительно лишь то, что сейчас двадцать третье февраля шестидесятого года, и через пятнадцать лет после Дня Победы, на четвертом году жизни в новом мире, Иван снова читает бесстрастные строки, от которых стынет кровь, и волосы встают дыбом. Даже не столько от собственно описаний, сколько от того, что этого просто не может быть. Этого не может быть.

/Общая манера общения — снисходительно-покровительственная. В речи регулярно поднимаются анималистические мотивы с четким разделением на «истинных людей» и «говорящих собак» /точный список эпитетов и терминов см./ Допрашиваемый вынужден поддерживать общение из чувства самосохранения и для развлечения, но не более того. Осознание себя как представителя высшего биологического вида для него естественно и не нуждается в дополнительных конструктах, а так же актах самоубеждения. При этом базовые познания в генетике отсутствуют. Знания об окружающем мире — крайне поверхностны, допрашиваемый — интуитивный геоцентрист. Млечный путь в его представлении — отражение звездного света в некоем Ледяном Поясе. Вопрос о сущности и характеристиках «Пояса» поверг допрашиваемого в ступор. Ответ — «он просто есть»./

Нужно было работать дальше, однако Иван не мог, просто физически не мог продолжать. Он не выходил из кабинета почти сутки, и мозг окончательно утратил остроту мышления. Буквы складывались в слова, те выстраивались в предложения, но общий смысл ускользал.

/Родных не помнит. Насколько удалось понять, семьи в обыденном понимании никогда не имел. Упоминает о неких «Фабриках жизни» и поправках к законам «О чистоте крови», согласно которым «истинных, евгенически пригодных детей» в три года, по окончании грудного вскармливания — изымают на воспитание. При этом, практика не повсеместна, имеются различные ограничения, зависимые от «чистоты крови», но в точности описать процесс допрашиваемый не смог. Себя относит к «Первому новому поколению», дать более точное определение затруднился — «мы новые и лучшие»…

При достаточно гибком и адаптивном понятийном аппарате навыки критического мышления отсутствуют. Любая критика стандартных мыслительных конструктов вызывает реакцию немедленного отторжения. Допрашиваемый не просто отказывается подвергнуть переоценке свои догмы и представления, в его сознании они носят характер физических законов, которые невозможно опровергнуть. Парадоксально, но при том, что допрашиваемый не считает нас равными себе биологически, мы в той же мере не можем оценивать его как полноценную личность. Это скорее строго функциональный механизм с весьма широкими, но в то же время четко ограниченными пределами реакции и мышления. Без сомнения, мы наблюдаем конечный продукт крайне изощренной социальной инженерии и селекции…/.

«К черту!» — решительно подумал Терентьев. — «Пойду домой, все-таки сегодня праздник».

* * *

Казалось бы, что может быть проще, чем поджарить кусок мяса? Посуда, огонь, сам продукт, некоторые сопутствующие ингредиенты и следование техническому регламенту — так полагала Ютта. Увы, святая вера, сопровождавшая ее двадцать с лишним лет жизни, оказалась ошибочной. В их совместном с Иваном проживании муж ненавязчиво, но весьма последовательно принял на себя функции главного кулинара. Поначалу Ютта воспринимала это с неким энтузиазмом — как женщина современная, она разделяла многие феминистические призывы, в том числе и отрицание тезиса «Kinder, Küche, Kirche» — дети, кухня, церковь. По крайней мере, в части касающейся «Küche». Но… Патриархальное воспитание настойчиво требовало хотя бы отчасти соответствовать положению идеальной жены. И самое главное — Ютта видела, как много и тяжело работает муж. Понимание того, что ради нее он выкраивает время из своего скудного отдыха, отзывалось весьма болезненно в ее душе. Поэтому через месяц после свадебной церемонии женщина начала ползучую экспансию обратно, в царство поваренных книг, сковородок и поварешек.

Ютта была юристом, следовательно, умела выстраивать долгосрочную стратегию. В первый и последний раз она воспользовалась высоким положением мужа, обеспечив себе знакомство с шеф-поваром Его Величества императора Константина Второго. Любой мастер иногда ощущает желание произвести впечатление на восторженного неофита. Пожилой мудрый татарин, посвятивший полвека таинствам гастрономии, не стал исключением, уделив нежданной ученице не один час своего драгоценного времени. Усвоив азы теории, Ютта перешла к практике, решив, что лучшим поводом продемонстрировать новоприобретенные знания станет скорый праздник. Близилось двадцать третье февраля, очередная годовщина «Акта об упразднении сословий» — главного государственного праздника Империи. Чем не повод для гастрономического дебюта на новом уровне?

Жарить мясо действительно оказалось просто — так же просто, как составить документ о досудебном урегулировании претензий по отчислению с продаж. Легкая и необременительная процедура — если не принимать во внимание множество тонкостей, которые приходят лишь с опытом и школой. Но Ютта очень старалась, результат радовал глаз и обоняние. Самым сложным оказалось приготовление маринада, она воспользовалась рецептом повара и использовала смесь лукового сока с китайским соусом. Кажется, получилось — по их уютной квартире струился аромат, который Ютта хотела бы назвать «божественным», но на всякий случай самокритично сочла «приемлемым».

Снимая плотные варежки-прихватки, она бросила взгляд на часы — половина седьмого, скоро муж будет дома. Сегодня непривычно рано, но — праздник. Кроме того, Иван обещал привести гостей. Было бы очень хорошо немного развеяться, вновь вернуться к иллюзии мирной жизни — не повредит им обоим. Эта мысль вызвала волну грустных воспоминаний — судьба выкроила им менее двух дней той самой «мирной жизни», а потом…

Полгода, всего лишь полгода — и вот они живут в совершенно иной стране, в ином мире. Где-то на севере Атлантики разверзлись врата преисподней, исправно извергающие транспорты с вражескими полчищами. Франция и Пангерманский Союз пали, на всю Западную Европу легла тень вражеского символа — трехлучевая свастика черного цвета на белом фоне. Преуспевающий писатель Айвен Тайрент вновь стал Иваном Терентьевым и работает в имперской контрразведке, а она, Ютта Терентьева-Карлссон, делит время между частными заказами на юридические экспертизы и ведением домашнего хозяйства.

* * *

Как помощнику начальника имперской контрразведки Терентьеву полагался свой автомобиль… Хотя нет, не авто, а паромобиль. Иван так и не привык к экзотическим с его точки зрения машинам, он и с обычными не шибко дружил, а местные торпедообразные агрегаты вызывали инстинктивное неприятие. Обтекаемые, переливчато посвистывающие на ходу, с непривычной системой управления и зажигания (нажал кнопку, подождал — завелось) — они являлись эталоном и визитной карточкой новой вселенной, олицетворяли тот простой факт, что Иван — пришелец и в какой-то мере гость. «Попаданец» — так называл его покойный майор Басалаев. Хорошее определение, исчерпывающее. В любом случае Терентьев предпочитал ходить пешком — вначале по рекомендации врача, штопавшего ему легкое, затем уже по привычке. А куда нельзя дойти своим ходом, всегда довезет общественный транспорт.

Оставив за спиной кубическое здание Особого Департамента при канцелярии Его Императорского Величества, Иван двинулся направо, к станции метробуса. Было не по-зимнему тепло — градуса три-четыре мороза, не ниже. Все так же шел снег, в искусственном свете фонарей и паромобильных фар крошечные кристаллики снежинок сверкали подобно бриллиантовой пыли — остро, ярко, с морозным синеватым отблеском.

Сейчас Москва походила на игрушку, которую хранила Ютта — большой стеклянный шар заполненный водой с крошечным макетом города внутри. Помимо воды и сказочных домиков в шаре была заключена какая-то мелкая белая пудра. Если игрушку встряхивали, пудра взбаламучивалась, а затем тихонько опускалась на дно, как будто над городком шел снег.

Сказочный снег, сказочный город.

В этом мире Москва отличалась от привычного мегаполиса сталинской застройки. В Российской Империи вообще не было единой столицы, официально олицетворявшей страну в целом. Промышленными центрами державы считались Варшава, Саратов и Рига, особняком стояли Тула и Хабаровск — царство оружейников. Новгород и Одесса являлись оплотом финансистов и банковского дела. Петроград, названный в честь апостола, «делал науку», за ним следовал Омск, где расположилась официальная резиденция Его Величества. Соответственно, сложная система государственного управления не концентрировалась в одном месте, а распределялась наподобие хитроумной паутины, связанной многочисленными коммуникациями, радио, телефоном и изографом. Москве же выпал удел культурной столицы, хранительницы уклада и традиций. Мало небоскребов, современных застроек, и прочих технологичных новинок. Много зелени, старинных кирпичных домиков и церквей, не зря в путеводителях и справочниках для туристов Москву называют «городом тысячи куполов».

На взгляд Ивана такая организация государства была слишком сложна и заумна, хотя логику создателей он понимал. Раньше эта концепция служила для более равномерного развития страны — великие правители, от Андрея Жестокого до Ольги Спокойной целенаправленно рассредоточивали государственные структуры, используя их как точки опоры и локомотивы роста губерний. Теперь у такого подхода открылась новая выгода, о которой совершенно не задумывались основатели — то, что рассеяно, нельзя уничтожить одним ударом. Очень злободневно, особенно в свете сентябрьского налета и химической бомбардировки.

Иван покрутил головой, словно высматривая свидетельства минувшего бедствия и, конечно, не нашел. Удар пришелся по северной части города, и последствия большей частью уже были ликвидированы. А немногочисленные правительственные учреждения концентрировались на юго-западе, в районе, который москвичи называли «серым» и откровенно не любили за диссонанс с общей архитектурной композицией.

Обычные дома, обычная дорога, много людей вокруг, почти все с коробками и подарочными пакетами — готовятся к празднику. Со временем годовщина «Акта» стала главным праздником Империи. Иван, как большой любитель Нового Года, не видел в этом смысла, зато ему нравилась местная традиция в праздник работать как обычно, а отдыхать на следующий день. Очень разумно, если вдуматься.

По дороге, повинуясь внезапному порыву, он зашел в большой магазин или «мануфактурию», как их еще назвали по старому уставу. Такие были в каждом крупном городе, по нескольку штук, и представляли собой не столько магазин, сколько огромный торговый центр, где можно было купить все, что угодно, от спичек до паромобиля. Но не еду — продукты продавались отдельно от галантереи. Иван направился к секции спортивных товаров, лавируя между покупателями, их было немало. По дороге Терентьев незаметно вглядывался во встречные лица, будто пытаясь прочитать скрытые за ними мысли.

Он купил небольшой складной велотренажер, заказал вместе с доставкой, решив поставить его прямо в кабинете. Пора бороться с начинающимся ожирением и с одышкой, которая внезапно напала с утра. А то можно стать таким как Лимасов, непосредственный начальник Ивана. Совсем недавно глава Особого департамента был спортсменом и кряжистым мужиком плотного сложения, теперь же с трудом проходил в двери. И все за каких-то пять-шесть месяцев.

Оплатил покупку как обычно, наличными, вызвав недоуменные взгляды продавщицы, миленькой девушки с короткими косичками и веснушками, в форменном сине-белом сарафанчике. Иван спрятал улыбку, сделав вид, что не заметил ее удивления, он и сам понимал, что со своим пристрастием к звонкой монете выглядит странно в мире чеков и безналичных расчетов. Но это была одна из немногих привычек, которые попаданец оставил при себе, как память о том, кто он и откуда пришел.

Ставя подпись на адресной квитанции, он подивился, как все вокруг… мирно. Да, мирно и очень обыденно. Пожалуй, именно это не давало ему покоя последние часы, а если вдуматься, то и дни. Подсознательное ощущение какой-то глубинной неправильности происходящего.

В этот мир вторгся Враг, настоящий, вполне материальный. Пришел он из параллельной вселенной, с Марса или прямиком из ада, но солдаты, техника и снаряды были совершенно не сказочными и неиллюзорными. Ублюдки под знаком трикселя разгромили армии и флоты четырех держав, захватили практически всю Европу и понемногу подбирались к границам уже самой Российской Империи. Страна воевала, по настоящему, тяжело и изнурительно, но Иван не видел этого на улицах, не слышал в словах прохожих.

Велотренажер, «Мануфактурия», праздники и выходные…

Ему вспомнилась его собственная Война, сорок первый, пайки, расстрелы мародеров, тотальная мобилизация, «все для фронта, все для победы», всеобъемлющее ощущение страшной беды. Ничего общего с благостью, что царила вокруг сейчас. Фронт, который удалось удержать и стабилизировать немыслимыми усилиями, существовал где-то вдалеке, совершенно никак не влияя на обычную жизнь обывателей. Продовольствие подорожало, значительно, но в целом терпимо, исчезли некоторые особо изысканные деликатесы Атлантики и Северного моря. Часть общественного транспорта власть изъяла для нужд армии, поднялись цены на электричество и отопление, но опять же посильно.

Война приблизилась к самому порогу, но страна как будто не воевала, и это начинало по-настоящему нервировать Терентьева. Все окружающее было неправильно, очень неправильно…

«Завтра надо будет переговорить об этом с Лимасовым», — подумал он, выходя из магазина. — «Не сегодня, сегодня день семьи и праздника. Но завтра — обязательно».

* * *

Вечер определенно удался. Иван пришел даже раньше обещанного, так что Ютта едва успела надеть красивое вечернее платье цвета морской волны с фиолетово-черными оттенками. Муж даже умудрился где-то достать букет цветов — огромные белые хризантемы, красиво перевязанные в японском стиле. Иван втянул носом воздух, напоенный ароматом жаркого и молча опустился на колено, всем видом выражая восхищение и преклонение.

Чуть позже подошли гости — председатель Научного Совета профессор Дмитрий Черновский и начальник Особого Департамента Гордей Лимасов, оба с женами. Точнее, с супругой пришел профессор, статус спутницы Лимасова был непонятен, не то любовница, не то «коллега по работе». Впрочем, Иван воспринял это как нечто вполне обыкновенное, и Ютта в очередной раз удивилась странной вольнице этих русских. В Европе, при всей либерализации и раскрепощении нравов, подобное было невозможно. Так же невозможно, как и наряд этой непонятной Анны — угольно черное платье в цвет волосам и ярко-красные перчатки по локоть.

«В Европе…» Эта мысль больно уколола Ютту в самое сердце. Старой Европы больше нет и никто не скажет, возродится ли она… Прежняя жизнь стала руинами, развалинами городов, планов, судеб. Империя сумела остановить злодеев, но что будет дальше?

Впрочем, сегодняшний вечер должен стать свободным от грустных мыслей.

Иван не привык к стильным собраниям, для него такие гуляния были непривычны и странны. Еда есть еда, алкоголь есть алкоголь, а праздник — это возможность веселиться, совершенно незачем устраивать вокруг такие сложные ритуалы. Но жена придавала очень большое значение тому, что он про себя, посмеиваясь, называл «атрибутами буржуазной жизни». Потому, после долгих размышлений, Иван пригласил на праздник тех, кого более-менее узнал и в ком был уверен касательно снисходительного отношения к этикету. Но все равно он чувствовал себя несколько неуютно. Как оказалось — напрасно, выбор себя полностью оправдал, и празднование, безусловно, удалось. Разве что манера попаданца держать рюмку вызвала добродушные уколы — Иван брал тонкую ножку в кулак, словно подпирая гладкий покатый бочок большим пальцем. Терентьев пошутил насчет «плебейского хвата», Лимасов сразу же рассказал, как лет двадцать назад, еще на оперативной работе ему однажды пришлось открывать консервы без ножа, а Черновский ностальгически вспомнил свою юность, дальние геологические походы по дальневосточной тайге и котелок из большой консервной банки.

Мужчины были в меру сдержаны, в меру раскованы и безупречно галантны, женщины очаровательны и веселы. Ютта поделилась рецептом своего божественного ужина, а Иван украдкой перевел дух. Все в порядке.

Приближалась кульминация — поздравление Его Величества в девять вечера. По давней традиции Новый Год в России являлся достаточно обыденным календарным днем. Административно-плановый и финансовый периоды заканчивались в феврале, двадцать второго, а на следующий день, в годовщину Акта император подводил итоги ушедшего года, рассказывая о достижениях и умеренно печалясь о неудачах, делясь с подданными планами и намерениями Империи. Традиция пошла еще с Ольги, поначалу поздравление печаталось в ежедневных газетах, затем переместилось на радио, а в последние годы проникло и на телевидение. Обычно обращение было недолгим, минут на пять-семь, и эту речь полагалось слушать стоя, с шампанским наготове. Конечно, стоять предписывалось только мужчинам.

Иван включил телевизор, то есть, не телевизор, а визограф или просто «новостник», так это здесь называлось. Покрутил диск настройки, уходя с американских «World News», по которым вечерами оттачивал свой английский. Петроградская волна, самое то, до заветного момента оставалась всего пара минут.

Ютта достаточно хорошо владела русским, но политические речи ее совершенно не интересовали. Константин Второй внушительно говорил, слегка покачивая кистью правой руки в такт словам, как дирижер, выделяющий наиболее значимые вещи. Лимасов хранил суровое молчание, как и подобает верноподданному в присутствии самодержца, пусть оный присутствует в образе электронов на прозрачном экране. Анна так же встала и слегка прижалась к спутнику, на самой грани приличий, чуть склонив голову на мощное плечо Гордея. Ютта пообещала себе обязательно познакомиться ближе с черноволосой красавицей, сотканной из тайн и загадок. Черновские взялись за руки и улыбались, не то словам Константина, не то своим мыслям, а может быть просто в знак хорошего настроения. Иван тоже улыбался, но его улыбка была адресована ей и только ей, Ютта чувствовала это исконным женским чутьем.

И неожиданно все изменилось.

— Теперь наш противник лишился того военного превосходства, которое он имел в первые месяцы войны, — хорошо поставленным голосом возвестил из «новостника» Константин. — Момент внезапности израсходован полностью, тем самым ликвидировано то неравенство в условиях войны, которое было создано неожиданностью нападения. Теперь судьба войны будет решаться постоянно действующими факторами: прочность тыла, моральный дух армии, количество и качество соединений, вооружение, организаторские способности начальствующего состава…

Иван вскинул голову, будто прислушиваясь к визгу падающего снаряда, так резко, что Ютта втянула голову в плечи, а Лимасов недоуменно взглянул на попаданца. Мертвенная бледность заливала лицо Терентьева, а зрачки, наоборот, расширились едва ли не во всю радужку.

— Несомненно, прежде всего то, что за этот период вражеские орды ослабли. Их людские резервы на исходе, техника изношена, сырье на исходе. Их кадровый офицерский состав частью истреблен, частью же разложился в результате грабежей и насилий над гражданским населением. Их рядовой состав, серьёзно ослабленный в ходе операций, получает все меньше пополнений. Напротив, Имперская Армия стала организованнее и сильнее, чем в начале войны, мы сумели восполнить потери, офицерские кадры закалились в боях, а генералы обрели новый опыт и прозорливость…

Легкий мелодичный звон прозвучал подобно щелчку кнута — стиснутый «плебейским хватом» фужер сломался у основания, по пальцам Ивана потекли тонкие алые струйки, срываясь крошечными каплями прямо на скатерть, но он не чувствовал этого. Терентьев смотрел в пустоту немигающим взором, он смотрел, но не видел окружающего, словно вглядываясь в бездны прошлого. Ужасного прошлого, о котором Ютта никогда не спрашивала мужа.

— Айвен… — она неосознанно использовала то имя, под которым узнала его летом минувшего года. — Кровь… У тебя на руке…

Иван посмотрел на сжатый кулак с обломком бокала все тем же невидящим взглядом.

— Это — не кровь, — глухо проговорил он. — Кровь будет весной. Я знаю. Теперь я это точно знаю…

— Недалек тот день, когда наша армия своим могучим ударом отбросит озверелых врагов от имперских границ и освободит захваченную Европу. Следующий, тысяча девятьсот шестидесятый год станет годом великих побед!

Император закончил свою речь, из динамиков донесся грохот оваций. Иван прошептал посеревшими губами:

— Безумцы.

Глава 2

Александр Поволоцкий родился и провел юность в Сибири, где зима долгая, а минус сорок — вполне рядовая температура. Он прожил некороткую жизнь и изрядно поколесил по миру, но самым лучшим местом на земле считал Кавказ. Когда господь делил богатства земные, то здесь он определенно не скупился на чистый прозрачный воздух, лазурно-синее небо, горы и ущелья, бриллиантово-сверкающие речки и изумрудные травы. Никаких комаров, мокреца, гнуса и прочей кровососущей дряни, от одного воспоминания о которой передергивает любого таежника. Даже зима здесь приходила не ранее декабря, набирала силы к январю, а в феврале уже стыдливо собирала пожитки, извиняясь за то, что слишком загостилась. На Кавказе было хорошо. Именно поэтому здесь сконцентрировались основные санатории и курортные лечебницы Империи. Сейчас большая их часть, формально находясь в ведении гражданской медицины, фактически работала на реабилитацию раненых.

Раненых…

Поволоцкий потряс пальцами, как музыкант перед роялем, провел ладонями по гладкой мраморной балюстраде. Руки … слушались. Для нынешнего состояния — почти идеально. Медик прошелся по короткой крытой галерее, пять шагов в одну сторону, пять в другую. На дворе стоял конец февраля, однако днем ртутный столбик редко опускался ниже плюс десяти. Кое-где даже зеленели травяные поросли, пусть и изрядно пожухлые, с примесью желтизны. Изредка налетал стылый ветерок, запускавший холодные иголки под легкую куртку, но хирург не замечал этого, погруженный в свои мысли. С утра солнце попыталось пробиться лучами сквозь облачную завесу и, обессилев, оставило это занятие. Общая хмурь очень точно соответствовала душевному состоянию Поволоцкого. Надо было идти на обед, затем на процедуры, но ничего не хотелось. Даже осознанное понимание необходимости режима и лечения не могло заставить его сбросить апатию и сумрачную грусть.

— Борисыч! Эй, Борисыч! — трубно воззвали из-за спины.

Поволоцкий обернулся. По правой лестнице поднимался, шагая через две ступеньки, незнакомец, широко распахнувший руки в медвежьем объятии, на руках поблескивали странные металлические штуки, похожие на крючья. В первое мгновение хирург его не узнал и даже отступил на шаг, больно уж крючья походили на орудия убийц из страшных баек у костра.

— Борисыч, ну ты прямо как не наш фершал, — усмехнулся незваный гость, теперь его голос показался знакомым. Поволоцкий всмотрелся в исхудавшее лицо, перечеркнутое тенями и глубокими морщинами. Пожалуй, если «уширить» его раза в два, да еще убрать седину…

— Майор… Черт побери, Захарыч! — воскликнул он в тон пришельцу, шагая навстречу.

— Не узнал, черт медицинский, — рокотал Петр Зимников, крепко обнимая хирурга и стуча его по спине своими железными лапами. — Ну что же ты, как будто и не служили вместе…

— Ну, извиняй, — оправдывался медик, отступая на шаг, всматриваясь в знакомое и одновременно чужое лицо командира. — Ты сам на себя не похож.

— Это да, — поскучнел Зимников, он поднял руки на уровень глаз и посмотрел на них, как в первый раз. Теперь стало видно, что кистей у него нет, а из рукавов свободной теплой пижамы выглядывают крючья, похожие на никелированные садовые грабельки. — Что не похож, это точно.

— Да чего же мы стоим, — спохватился Поволоцкий. — Давай-ка внутрь.

Пятигорский государственный санаторий раскинулся у горы именующейся Машук и сам носил название «Машук», обличавшее богатую фантазию какого-то чиновника. По сути это был не просто санаторий, а целый комплекс, объединивший курорт, здравницу и центр реабилитации для военных. Как способный к самообслуживанию и не нуждающийся в круглосуточном наблюдении, Александр Поволоцкий занимал однокомнатный номер с собственной кухней и санузлом. Впрочем, еды в «доме» он не держал, предпочитая столовую, зато подвесной шкафчик над столом заполняли коробочки и мешочки с разнообразными травами — хирург верил в могущество официальной медицины, но не гнушался и природными средствами. Благо, на городском рынке торговал один хитромудрый старичок, уже более полувека собиравший полезную окрестную растительность.

Забулькала вода в чайнике, критически обозрев свою кладовую, Поволоцкий выбрал банку с травяным сбором на основе мяты.

— Чайку бы?.. — почти робко попросил Зимников.

— Это лучше, — исчерпывающе и кратко просветил его хирург, щедро отсыпая в заварник пахучее «сено».

— А ведь действительно лучше, — согласился Петр Захарович к концу первой чашки. Процесс пития занял немало времени, подхватывать емкость приходилось обоими крючками, одним под донышко, другим прижимая сверху. И пить малыми глотками, с осторожностью. Поволоцкий не унижал сослуживца предложением помощи, прихлебывая свой настой мелкими глотками. Только сейчас Петр Захарович отметил, что каждое движение медик выполнял как неопытный подводник-монтажник, управляющий строительным манипулятором. Провести — зафиксировать — взять — зафиксировать — поднять — зафиксировать — приблизить — зафиксировать. Все под контролем зрения.

Только после того как Зимников допил, хирург налил еще и спросил:

— На ревиталку?

— Нет, сейчас ее уже почти не делают, слишком долго, — отозвался Зимников, постукивая металлом по столешнице. — Поставят протезы с приводом, полная замена, пока удалили все пораженные и иссеченные ткани. Буду ходить как Горыныч, с железными когтями.

— Куда потом? — спросил Поволоцкий, решив умолчать о том, что по статистике примерно в двадцати процентах случае организм отторгает витапротезы конечностей.

— А все туда же, — произнес Зимников. — После излечения — обратно, в действующие войска. А пока пишу доклады в обобщения опыта столкновений. Очень большой дефицит командных кадров, почти никому не дают отставку, даже таким как я. Быстро подштопать и в строй. А ты-то как?

Хирург проследил направление его взгляда и с невеселой ухмылкой провел ладонью по голове.

— Настоящий абрек, — протянул Зимников.

Медик всегда выделялся среди коллег бородой и шевелюрой «на грани нарушения устава». Борода осталась при нем, но вместо черной с легкой проседью гривы теперь светился отраженным светом гладко бритый череп. Сейчас хирург и в самом деле напоминал Хаджи Мурата из недавней экранизации.

— Контузия, — пояснил Поволоцкий. — Мозги на месте, но координация ушла, охлаждение головы — сразу спазм.

— Прогноз?

— «Прогноз неопределенный», — сделав зверское лицо, процитировал кого-то хирург. — Массаж, лечебные грязи, упражнения на координацию. То есть, общеукрепляющая терапия. Травки разные пью, не могу сказать, сколько от них пользы, но вкусные, и тоже вроде как общеукрепляют. Доктор Терешин по какой-то хитрой восточной методе иголками колет, что удивительно — вроде бы эффект есть. После — комиссия, смотреть, оклемался организм или нет. Пока динамика положительная, то бишь, от перемены погоды не падаю, а просто на стенку лезу. И ложка из руки вылетает не чаще раза в три дня.

— Мдя… — протянул майор. — Невесело. Получается, мне с моими хваталками еще повезло.

— Отчасти. У тебя, если не будет отторжения, функциональность более-менее сохранится. Ну, там еще моторику откалибровать надо, но это решаемо. Приказ подписать, линию на карте провести, делать разные героические жесты — это и протезами можно. А я без тонкой координации — просто… фершал. Крючки держать[4].

А с метеозависимостью — еще и «комнатный», про работу в поле можно забыть.

— Невесело, — повторил майор.

— Еще по кружке? — спросил Поволоцкий.

— Давай, — согласился Зимников. — Слушай, до меня, пока добирался, тут слухи доходили, ты вроде в разные инстанции какие-то предложения рассылал?..

— Было дело, — поджал губы хирург. — Никого не заинтересовало.

— О чем писал? — деловито спросил военный.

— Хоменко помнишь? — ответил вопросом на вопрос Поволоцкий.

— Ну, ты скажешь, — фыркнул Зимников. — Чтобы я своих солдат не помнил.

— Да. Он у Рюгена получил три пули в живот, но мы его вытащили. Ранение очень тяжелое, но ливер был не слишком порван, а кишечник пуст. Сдал я его в госпиталь, собрался уже уходить…

* * *

— Господин Поволоцкий! Как замечательно, что вы здесь. Этот раненый, у него очень скверно заполнена карточка. Пожалуйста, восполните пробелы.

— Давайте, выйдем на минутку… Э-э-э… Что вы с ним собрались делать? Лапаротомия через дополнительный малый разрез и местное обезболивание? При общей обширной ране… Почему местное и новый разрез, вы хотите проверить, можно ли его вообще убить?

— Простите, вы вероятно не в курсе новых веяний медицины, это простительно при вашей специализации. Местное обезболивание — по школе Вишневского, малое рассечение — для минимизации травмы. Анатомически обоснованный разрез…

— Молодой человек, я хирург аэродесантного батальона. И лечил полевых раненых, когда вы еще пешком под стол ходили. Вы работали с Вишневскими в Камеруне?

— Нет, я читал в журналах…

— Вот и не надо ссылаться на школу Вишневского, раз вы ее не проходили! Через такую замочную скважину Вишневский-старший попробовал бы удалить селезенку у ребенка, а может быть и не рискнул бы. Полное обследование кишок через такую дыру нереально!

— Почему, я такое два раза уже делал и оба раза укладывался менее чем в час.

— А результаты?

Молодой хирург несколько смутился.

— В обоих случаях у раненого уже был тяжелый шок…

— То есть, летальный исход в двух случаях из двух? Вам, простите, сколько лет?

— Двадцать четыре…

— Юноша, вы идио… доктринер. А отдавать жизни пациентов за верность доктрине простительно или в восемнадцать, при общей безграмотности, или после явлений сенильной деменции, то есть маразма. Будете ассистировать, резать я не позволю. Закись азота есть?

— Три дня, как кончилась…

— Эфир есть?

— Есть … но…

— Готовьте эфир.

* * *

Погоди, в госпиталях теперь такие идиоты оперируют?

— Он не идиот. Просто ему на самостоятельную работу рано, поставить над ним некого. И вместо того, чтобы работать быстро, он работает торопливо. А спешка в брюшной полости — это шок.

— Шок… это который болевой?

— Не бывает болевого. От боли можно умереть, это да, а шок… это, попросту говоря, аварийная герметизация организма. Возникает, когда резко падает давление крови, боль, конечно, шоку помогает, но сама по себе его не дает. Впервые его, как водится, Пирогов описал.

Александр прикрыл глаза, подумал несколько секунд и процитировал:

— «С оторванной рукой или ногой лежит такой окоченелый на перевязочном пункте неподвижно; он не кричит, не вопит, не жалуется; тело холодно, лицо бледно, как у трупа; взгляд неподвижен и обращен вдаль; пульс как нитка, едва заметен под пальцами и с частыми перемежками. На вопросы окоченелый или вовсе не отвечает, или только про себя, чуть слышным шепотом; дыхание также едва заметно. Рана и кожа почти совсем не чувствительны, но если большой нерв, висящий из раны, будет чем-либо раздражен, то больной одним лишь сокращением личных мускулов обнаруживает признак чувства. Иногда это состояние проходит через несколько часов, иногда же оно продолжается без перемены до самой смерти»[5].

— И что с ним делать? Мы же с тех пор разобрались?

— Разобрались… если у нас под рукой оснащенный госпиталь, донор подобран, палата специальная… Переливать кровь, согревать. Иначе закрутит в «порочных кругах».

— Порочные круги?

— Да. От падения давления падает объем циркулирующей крови, по венам к сердцу приходит меньше крови, сердечный выброс падает, меньше выброс — меньше давление… И далее по кругу, один за другим. При этом в попытках держать давление сердце частит, от этого быстрее устает, при слишком частом сердцебиении клапаны не успевают сработать, сердечный выброс падает, приходит команда «ускорить работу, поднять давление»… Потом могут отказать почки, но до этого еще дожить надо. Оперировать шоковых нельзя, но, если кровотечение продолжается — то необходимо. Причем, живот вообще нужно оперировать бережно и споро, у шокового — вдвойне. А этот доктринер… он, вместо того, чтобы быстро сделать большой разрез, быстро осмотреть кишки и быстро зашить, делает разрез поменьше, и за кишки дергает. Раненый, даже выведенный из шока, еще суток двое-трое может свалиться в шок не то, что от кровопотери или боли — а от испуга. Достаточно сердечку зачастить…

— Такие дела, — закончил Поволоцкий. — И это в более-менее благоустроенном госпитале, что творится на передовой — вообще не описать. В порядке вещей, когда хирург работает по двое-трое суток подряд, не отходя от стола. Но это еще не самое скверное…

— А что, есть вещи хуже? — быстро спросил майор, напряженно моща лоб.

— Понимаешь, Захарыч, это трудно объяснить не специалисту.

— Ну да, ну да, а то я никогда не видел, как ты штопал моих ребят, — сардонически отозвался военный. — И в Африке в пятьдесят пятом ты мне бок не зашивал. И так понятно, что ничего не хватает.

— Не о том речь, — досадливо отмахнулся Поволоцкий. — Вот в том то и беда! Все думают примерно так же — «не хватает».

— А разве не в этом дело?..

— Именно, что не в этом! — воскликнул Поволоцкий, словно все мысли, долго и трудно обдумываемые, разом прорвали некую внутреннюю плотину. — Это внешнее, это результат! И все так думают — если подвезти побольше того и этого, то все вернется как было. Но настоящая, корневая беда не в том, что просто «мало». Вся наша система не работает! Уже не работает.

Он перевел дух, сделал огромный глоток остывшего настоя.

— Вся наша военная медицина рассчитана на две вещи, — продолжил хирург. — На ограниченность конфликта и соблюдение неких правил. Сражаются батальоны, полки, самое большее — бригады, а дивизии вообще чисто тыловая формация, для снабжения, ну не мне тебе рассказывать. Красный крест — святое. Можно резаться уже на ножах до последнего бойца, жрать траву и лизать росу, но раненых — извольте в тыл. А того, кто их тронет, сам же противник отправит под трибунал. «Законы и обычаи войны»!

Зимников внимательно слушал, подперев голову крюками, металлические штыри врезались в кожу, словно медицинские штифты на постпереломной растяжке.

— Что получается — раненых мало, и им почти всегда гарантировано наилучшее обхождение. Это было. А что теперь? Теперь за неделю, да что там, за день-два госпиталь получает столько пациентов, сколько раньше и за год не поступало. Я сам стоял со скальпелем под Саарлуи — чертов конвейер, по десять человек в час! Врачи сходили с ума у меня на глазах, потому что это я тренирован штопать в любых условиях, хоть бритвами и швейными иглами, а они в большинстве — кабинетные медики. Белый кафель, электричество, дистиллированная вода из специального крана, сколько нужно, подогретый физраствор из другого крана, доноры крови… Нет лекарства — снял трубку и гироплан доставит все требуемое. Сейчас гребут всех, кто может держать скальпель, но они не умеют! Врачи из резервистов читали Пирогова как один! И копируют его один в один!

Поволоцкий рубанул ребром ладони по столу с такой силой, что подпрыгнули чашки.

— Перевязочный пункт — полверсты от передовой! Уставные четыре километра до полкового лазарета — нормативы времен Ольги и Мировой! Как будто нет ничего серьезнее трехдюймовок! Как будто красный крест хоть что-то значит для этих тварей! — он яростно махнул в сторону окна. — Десять километров от фронта — это самое ближнее для медпункта, иначе их на раз накрывает артиллерия. Но как быстро таскать туда раненых? На чем? И так во всем…

Он сник, опустил руки на колени, склонив голову.

— Вот так во всем, — негромко повторил хирург. — Беда не в том, что чего-то не хватает и надо больше подвезти. Беда в том, что вся наша военная медицина рассчитана на одну войну, по четким правилам. А мы ведем совсем другую, и в ней правил нет вообще. Действующая система не плоха и не мала, она просто не годится — устарела, как трехшереножный строй и кавалерия. Сейчас идет индустриальная мясорубка, это эпидемия смертности, какая Пирогову и в кошмаре бы не приснилась! А мы все пытаемся лечить чуму примочками, и никто меня не слушает. Те, кто сталкивается со всем этим лично — у них нет времени и сил, те, кто выше — затыкают дыры… Насколько я могу судить, у нас некомплект хирургов — процентов семьдесят.

— Се… семьдесят? — переспросил майор.

— Именно так. На дивизию в пятнадцать тысяч человек требуется двадцать пять врачей, из них хирургов семнадцать — а в мирное время нормой считается один хирург на пять тысяч. Так что, с возвратом в строй у нас, боюсь, очень кисло. Лучше Мировой войны, но — и только. Вся надежда на то, что нормально будут готовить пополнения…

— Пополнения! — рявкнул Зимников, майор вскочил со стула и закружил по кухне, яростно жестикулируя. В свободной пижаме, с руками-крюками он очень сильно смахивал на ожившее пугало. — Пополнения! Был я вчера в тренировочном лагере, здесь под Железноводском тренируют мотопехоту. Мать их! Я пишу доклады о том, как мой батальон выбили в ноль в три приема! Как мы не смогли даже удержаться за естественную преграду. Я вытаскиваю Таланова чуть ли не из операционной — у бедолаги трещина в черепе — чтобы он расписал технику пехотного штурма Рюгена. Мы — десантники, элитная часть, лучшие войска Империи. Но из двухсот пятидесяти осталось семнадцать, лишь семнадцать, считая нас с тобой! И половина — инвалиды. Это о чем-нибудь да говорит! И что я вижу?!

Безрукий солдат с лязгом скрестил крючья, словно поражая невидимого противника.

— Они воспитаны на фильмах о первом годе Великой Войны! Пехота на манерах подравнивает цепь. «Примкнуть штыки!» — любимая команда молодых добровольцев. Говорю им, что я в пятнадцать лет тоже писался кипятком от Эйзенштейна и штык-атаки! Но это не прусская кампания, то было семьдесят лет назад! А что в ответ? В ответ мне цитируют мой же обзор — ведь Таланов удержал приют и вырезал штурмовую команду в штыковом бою! Я спрашиваю — и сколько наших осталось после? А это уже не важно — отвечают мне, у тварей силы надломились. Погоним ссаными тряпками!

Шумно выдохнув, майор рухнул на стул, вытирая рукавом пижамы раскрасневшееся лицо.

Поволоцкий молча покопался в шкафчике, решительно отодвигая в сторону банки с натурмедициной. Достал из дальнего угла пузатую склянку темно-коричневого стекла с притертой пробкой, прихваченной дополнительно пергаментным листком и суровой нитью.

— По паре капель не повредит, — пояснил он, впрочем, густой и пряно-тяжелый запах, поплывший по кухне, можно было не комментировать.

— Есть мысль… — произнес, наконец, майор, и хирург понял, что Зимников зашел отнюдь не просто так, не только для того, чтобы проведать боевого товарища.

— Внемато… — начал было Поволоцкий, но спохватился, решив, что грубоватая традиционная шутка здесь неуместна. — Внимательно.

— Вот это все, что ты говорил, изложить внятно смог бы? С толком, разбивкой и по пунктам?

— Давно уже.

Зимников посмотрел прямо в глаза медику, строго и внушительно.

— Не обещаю, но… У меня еще с училища есть пара знакомых, они сейчас при больших звездах. Еще Таланов звякнул по связям отца, царствие ему небесное, — майор размашисто перекрестился, этот жест, проделанный металлической «граблей» выглядел жутковато. — «Стучите и откроют», может быть удастся сойтись с тем, кто нас выслушает.

Глава 3

Первые недели после возвращения в Россию Терентьев до сих пор вспоминал едва ли не с ужасом — непрерывные собеседования, почти допросы, по пятнадцать-двадцать часов в сутки. В весомую практическую пользу своих откровений Иван не очень верил, но добросовестно вспоминал все, что мог, от системы званий Красной Армии до формы и назначения «щучьего носа» на танках ИС. Как и ожидалось, большая часть свежевыжатой информации действительно оказалась бесполезной. Попаданец мог нарисовать истребитель МиГ, но ничего не знал о реактивных двигателях. Детально зарисовывал внешний вид танка, но компоновку расписывал уже «на пальцах» и не разбирался в дизелях. Иван достаточно подробно обрисовал строение автомата Калашникова и пулемета Дегтярева, но местные пулеметы оказались лучше, а воспроизвести АК в обозримые сроки не представлялось возможным. Поэтому тульские оружейники взяли за основу вражеские образцы и постарались «перепилить» имперские разработки. В общем и целом его познания в технике были не то, чтобы совсем бесполезны, но и на откровения совершенно не тянули. Как подозревал Иван, изучение немногочисленных образцов вражеской техники, захваченной в боях, дало гораздо больше, чем все его заметки.

Гораздо лучше дело обстояло с организационными вопросами. Терентьев, конечно же, не забыл организацию армии времен Отечественной, хорошо разбирался и в общей системе государственного управления СССР. Но и эти сведения очень плохо приживались на чужой почве — наркоматы и министерства Союза слабо коррелировали с государственной машиной Империи. Терентьев хорошо помнил недоуменное выражение Лимасова, крутившего в широких ладонях подробную схему развития госбезопасности, от ОГПУ до МГБ и финальный вопрос главы Особого Департамента — «зачем такая сложная эволюция?». Иван немного подумал и в свою очередь поинтересовался — почему цивильная контрразведка формально входит в состав Канцелярии Его Величества, но подчиняется не канцлеру, а напрямую императору? Теперь задумался уже Лимасов, для которого такое положение вещей было естественным и не нуждалось в каких-либо комментариях.

После того как первый ажиотаж схлынул, и определилась умеренная практическая ценность познаний попаданца, Иван потребовал дать ему какое-то занятие, более полезное нежели надиктовывание по третьему кругу штата мехкорпуса. Он ожидал возвращения в военную контрразведку, но неведомые пути бюрократической машины отправили его в Особый Департамент при канцелярии Его Императорского Величества — по сути та же работа, только на «гражданское» ведомство. Иван находил забавным и отчасти ироничным то, что сугубо военный человек на старости лет заделался настоящим «чекистом». Впрочем, суть службы оставалась прежней — искать, ловить, дознавать.

Нельзя сказать, чтобы Терентьев проявил какие-то особые таланты на новом старом поприще, но не стал и пятым колесом в телеге. Опыт и школа отчасти компенсировали смену антуража, попаданец с головой ушел в работу и новообретенную семейную жизнь.

Обращение Его Величества к народу словно разбудило Ивана. Устоявшийся порядок — великая вещь, затягивающая посильнее любой вредной привычки. Уйдя с головой в знакомые контрразведывательные заботы, Терентьев почти перестал следить за прочими событиями в стране. Он изредка удивлялся некоторым несообразностям — в представлении человека пережившего Великую Отечественную, готовиться к войне следовало совершенно по-иному — но списывал это на ограниченность собственного кругозора. В конце концов, самокритично признавался себе Терентьев, он всего лишь офицер контрразведки, увлекавшийся историей Второй Мировой. В этом мире хватает военных, экономистов и промышленников, которые должным образом распорядятся его знаниями и советами, отразив нападение врага.

Но когда правитель страны практически дословно повторил февральский и майский приказы сорок второго о грядущих победах, Иван почти поверил в мистику. А еще он вспомнил — чем закончился бравурный и победный настрой той весны. Вспомнил, в том числе, и собственной шкурой — шрам от осколочного ранения исчез, стертый местными кудесниками, но память о режущей боли в груди и тяжелом железистом привкусе собственной крови в глотке — осталась навсегда.

Празднование оказалось непоправимо испорчено, но это было уже неважно. Иван потребовал у Лимасова и Черновского немедленной аудиенции у Его Величества. Попаданец напомнил, что формально он до сих пор является членом-консультантом Государственного Совета, пусть и без права голоса. На следующий день скоростной термоплан унес его в Петроград, где Константин Второй принимал работу у имперских конструкторов бронетехники.

* * *

Заводские цеха всегда вызывали у Ивана не слишком приятные ощущения, в них он чувствовал себя мухой запертой в ловушке. Крытая демонстрационная площадка, с которой технике предстояло отправиться на стрельбы, не стала исключением. Огромная территория, размером примерно с половину футбольного поля, перерывалась сводчатой крышей составленной из чередующихся панелей металла и армостекла. Тонкие решетчатые колонны, поддерживавшие крышу, были собраны в группы, открывая возможность для маневра техники. Ворота на всех четырех сторонах открыли настежь, чтобы высокие гости не оглохли и не задохнулись от выхлопа, холодный зимний ветерок свободно гулял меж колонн. После быстрой, но тщательной проверки и подтверждения доступа, охрана пропустила Ивана к делегации.

Терентьев привык лицезреть императора на кабинетных совещаниях — с непокрытой головой и в традиционном темно-синем костюме в полоску. Поэтому поначалу попаданец не узнал самодержца в группе людей одинаково казенного и сумрачного вида. Но сам Константин сразу заметил своего консультанта и сделал нетерпеливый резкий жест, как бы предлагая незваному гостю пока что держаться поодаль и не лезть под руку. Иван последовал невысказанному пожеланию, справедливо решив, что сам факт такой срочной и оперативной встречи с монархом сродни чуду, и не надо требовать от судьбы больше, чем она и так дает.

Вокруг императора собралось человек десять, из них попаданец знал лишь председателя Союза Промышленников и начальника Бюро Механизированной Тяги, которое являлось своего рода аналогом Автобронетанкового управления СССР. Немного в стороне высились здоровенные объекты, старательно задрапированные брезентом, сейчас их как раз освобождали рабочие цеха, открывая взору серо-стальные бока образцов. Одна за другой машины представали под неярким солнечным светом, падавшим сквозь стеклянные панели в высоченном потолке. Иван нервно сглотнул, стараясь сохранить внешнее спокойствие и выдержку, но чем больше полотнищ спадало на серый бетонный пол, тем тяжелее становилось у него на душе. Терентьев ожидал чего угодно, любой футуризм, вариации на тему советской бронетехники, копии вражеской, но только не … этого.

Зарычал двигатель, мощная вибрация передалась через пол, пронизывая толстые подошвы зимних ботинок. Первая машина тяжело двинулась вперед, в грохоте мотора и пронзительно-скрежещущем лязге гусеничных лент. Высокий худой человек с бородкой клинышком и круглых очках склонился к самому уху монарха и что-то говорил, перекрикивая рык машины. Через завесу шума прорывались отдельные слова:

— Морское орудие 120–150 миллиметров… на платформе полуприцепа автопоезда…

Иван решительно шагнул навстречу образцу, краем глаза отметив, как встревожено задвигалась охрана поодаль. Чудо-машина ехала вдоль линии колонн, с монументальной неспешностью, словно давала рассмотреть себя во всей красе. Агрегат действительно чем-то напоминал усеченный автопоезд — локомотив-тягач и один вагон — только на гусеничном ходу. Боевая часть сильно напоминала гибрид Су-76 и немецкого «Хуммеля» — мощное орудие, которого не постыдился бы и «Иосиф Сталин», в огромной полуоткрытой рубке. Сложной формы самоходный лафет двигался на широченных гусеницах, при этом ведущее колесо было вынесено над строем катков, так что весь гусеничный блок борта имел конфигурацию треугольника.

Невидимый водитель сбавил ход, механизм двинулся со скоростью пешехода, Иван догнал его и немного прошел рядом. Вблизи мастодонт дышал жаром, обдавал запахом газойля и масла. На мгновение в душе попаданца шевельнулся застарелый ужас, знакомый каждому пехотинцу, хоть раз пережившем танковую атаку. Но Терентьев решительно задавил страх и на глаз оценил толщину стенок открытой орудийной кабины. «Хуммель» протяжно прогудел сиреной, Иван отошел в сторону, машина залихватски развернулась на месте, оставляя глубокие следы в бетоне, и покатилась обратно.

«Интересно, они каждый раз заливают пол заново?» — машинально подумал попаданец, оценив глубину царапин, оставленных зацепами гусениц. Но затем вспомнил, что перед ним, по сути, первые опыты тяжелой гусеничной техники. Колесные бронеавтомобили и легкие десантные танкетки таких повреждений, конечно же, не причиняли.

Бородатый в очках недовольно качал головой, всем видом выражая неодобрение вопиющему нарушению регламента и процедуры показа. Осуждение той или иной степени читалось у всех остальных присутствующих, только Константин хранил непроницаемое выражение лица.

— Скажите, это тяжелая артиллерия поддержки? — без лишних предисловий спросил Иван у бородатого. Тот стрельнул взглядом в сторону императора словно спрашивая — стоит ли новоприбывший внимания и ответа. После короткой паузы Константин кивнул, даже не кивнул, а скорее обозначил соответствующее движение, почти незаметное постороннему взгляду, но человек в очках понял и с достоинством ответил:

— Нет, это штурмовая пушка.

Иван снял кепку, просто чтобы чем-нибудь занять внезапно вспотевшие руки.

— Позвольте полюбопытствовать — а зачем вы сделали ее двойной? Не проще ли было собрать все на одном шасси?

— Существующие образцы не позволяют собирать на одной платформе машину тяжелее двадцати-двадцати пяти тонн. Чтобы не переутяжелять конструкцию, мы разделили ее на две части, соединенные гидропередачей. Весьма многообещающее конструкторское решение, на мой взгляд, — бородатый мгновение помолчал и саркастически добавил. — Хотя, возможно, вам виднее, как большому знатоку конструирования тяжелой техники.

— Но она огромная, высокая, — констатировал Иван, оставив выпад без внимания. — Не забронирована целиком. И толщина стенок совершенно недостаточна для защиты. Эта …штурмовая пушка слишком уязвима для ответного огня.

— К сожалению, забронировать изделие целиком пока не представляется возможным, — донельзя церемонно и почти презрительно ответил собеседник, после чего Иван окончательно уверился, что перед ним кто-то вроде генерального конструктора. — Наше производство металлокерамической брони оптимизировано под пули, шрапнель и малокалиберные бронебойные снаряды. Если делать их толще, попадания крупного калибра будут раскалывать плиты и давать множество вторичных осколков.

— А корабельная броня? — спросил Иван. Он помнил, что местная металлургия, подстегиваемая потребностями морской индустрии, ушла гораздо дальше, чем аналог его родного мира.

— Слишком мелкие детали сложной формы, нет оборудования для отливки, с учетом настолько плотнокомпонованных систем. А фрезеровать их по отдельности в нужном количестве — технически невозможно. В будущем, быть может…. Сейчас же приходится работать с имеющимися возможностями. Но мы готовы немедленно развернуть производство этих машин, сначала две-три машины в сутки, в течение двух недель сможем достичь пяти. К весне вполне реально выйти на три-четыре сотни машин в месяц, разумеется, усилиями нескольких заводов.

— Всего по стране, — уточнил Иван. — Не по отдельным производителям?

— Разумеется.

Терентьев пошевелил губами, определенно собираясь сказать что-то выразительное, но смолчал, лишь нахлобучил кепку обратно и приготовился смотреть, что будет дальше.

Следующий образец выгодно отличался от предыдущего изящными искривленными формами — обтекаемый низкий корпус чуть выше человеческого роста, разнесенное бронирование — так мог бы выглядеть гроб улучшенной гидродинамической формы. В короткой сопроводительной речи «генеральный конструктор» не преминул упомянуть царь-пушку высокой баллистики и конический ствол 75/57. По окончании представления, он воинственно устремил бородку в сторону Ивана, и Терентьев оправдал ожидания.

— Ротационная ковка или дорнирование? — деловито спросил он, указывая на ствол орудия.

— Попрошу избавить меня от вашего неуместного юмора, — раздраженно ответил «конструктор». — Однопроходное нарезание шпалером, керамический резец на экспериментальном станке. Эта пушка пробивает броню любой вражеской бронетехники на расстоянии двух-трех километров.

— Станок нарезки один? — быстро уточнил Иван.

— Да. Это уникальная разработка, у нас лучший коллектив в мире, скажу без рисовки. Никто в мире не способен делать ни отливки такого качества, ни резцы.

«То есть, одна шальная бомба, грамотная диверсия или банальный инфаркт…», — подумал попаданец, но вслух произнес иное:

— Какая месячная производительность стволов?

— Сейчас сто пятьдесят, в скором времени мы поднимем ее до ста восьмидесяти, за счет ускоренного выращивания кристаллов для резцов.

— И это все? — мрачно вопросил Терентьев. — Сто восемьдесят орудий в месяц? И вашему станку не нужна профилактика?

— Насколько я понимаю, вы и есть тот э-э-э… — «генеральный» презрительно поджал губы. — С позволения сказать, «специалист», чьи наброски мы вынужденно учитываем в работе. Не понимаю, чем вы недовольны в данном случае. Эта модель истребителя танков построена очень близко к вашим э-э-э… пожеланиям.

— Да, я вижу… Только «Хетцер», который вы повторили, строился на устаревшем шасси многими сотнями штук. А здесь мы видим сверхдорогой и малосерийный агрегат, привязанный к единственному станку.

Бородатый развел руками, всем своим видом демонстрируя беспомощность специалиста перед дилетантскими замечаниями случайного прохожего.

— Продолжайте, — сдержанно произнес Константин глубоким и чуть хрипловатым голосом, заканчивая нарождающийся спор.

Следующие три машины представляли собой вариации традиционных колесных бронеходов, аврально доработанных для применения в условиях массированного применения мощных орудий и бронебойных снарядов. Усиленные двигатели, дополнительная броня, пушки в увеличенных и облегченных башнях. Иван молчал, сумрачно наблюдая за перемещениями образцов. Молчал и в процессе показа последней машины, представлявшей инициативный проект группы молодых специалистов — внутрицеховой транспортер с установленной сверху батисферой, в которой прорезали амбразуру для малокалиберного орудия. Снаружи ходовая часть защищалась противоосколочной броней, за сферой располагался вспомогательный дизель для ее вращения, укрытый под кубическим кожухом. Иван ограничился тем, что легонько пнул массивное колесо на пневматике низкого давления, постучал по коробу и пробормотал себе под нос:

— Машина для боевых действий в цеху… — он развернулся к бородачу и уже громче спросил. — Скажите, как вы представляете себе это на поле боя?

Конструктор уже вдохнул побольше воздуха для достойной отповеди, но Константин, сохраняя прежнее бесстрастное выражение, остановил его коротким движением руки.

— Господин Терентьев, — без всяких видимых эмоций произнес монарх. — Вы сможете сказать все, что считаете нужным, завтра, на Государственном Совете. Мы внимательно вас выслушаем. Теперь давайте посмотрим на эту технику уже под открытым небом…

* * *

Поскольку Константин определенно не был расположен общаться с ним немедленно, Иван не остался на продолжение демонстрации, а отправился восвояси, отдыхать и готовиться к завтрашнему дню. Терентьев полагал, что сейчас придется утрясать какие-то формальности, может быть даже заказывать номер в гостинице, но всевидящая служба протокола уже все устроила. Попаданца перехватили у выхода, при вторичной проверке документов, и вежливо увлекли в специальный гостевой домик.

Весь день Иван составлял Речь, точнее, раз за разом проговаривал и оттачивал то, что набросал по пути в Петроград. Когда, наконец, язык стал заплетаться, а мысли забуксовали, с ощутимым скрежетом цепляясь друг за друга в гудящей голове, он решил, что достаточно, тем более, что уже стемнело.

Иван чувствовал себя очень скверно, так бывает, когда усталость накладывается на нервное напряжение — вроде и вымотан до предела, и сон бежит. Поворочавшись пару часов на роскошном кожаном диване, он решил, что заснуть сегодня уже не удастся. Задрапировавшись, в простыню, как римский патриций в тогу, Иван походил из комнаты в комнату, сделал себе кофе, прочитал заботливо припасенные обслугой газеты, снова сделал кофе, включил новостник, чтобы послушать ночные новости.

Все как обычно — хозяйство, культура, немного рекламы новых товаров, что-то про моду и короткая сводка с фронта. Терентьев почесал затылок и неожиданно подумал, что он так и не поинтересовался — как здешние власти объяснили вторжение, как описали самих вторженцев? Поначалу, в самые тяжелые дни, ему было просто не до того — встречи и беседы со специалистами шли без перерыва. А затем он как-то вошел в плотный рабочий ритм и не заморачивался посторонними делами, да и новости не слушал — закрытые сводки контрразведки все равно были полнее. Для него нацисты были привычным злом — да, свастика другая, но суть та же. А ведь для местных это должно выглядеть сродни концу света… При том, что линия фронта, пусть даже остановившаяся, пролегла в опасной близости от Польши, а так же перечеркнула огненной чертой Венгрию и Румынию. Но почему тогда на улицах такая благость?.. Где карточки, очереди и прочие атрибуты священной войны?

Непонятно. И главное — винить то некого, сам закопался по уши в рабочую текучку и семейное счастье, оставив за бортом общественную жизнь.

Так он прослонялся почти всю ночь, то прочитывая страницу-другую «Недельного Обозрения» или «Известий», то ловя визографические передачи. Уже под утро, бесцельно крутя диск настройки, он наткнулся на какую-то американскую станцию. Изображение мигало и двоилось, но звук оказался вполне приличным.

Миловидная блондинка в весьма открытом жакете, стилизованном под военную форму, рассказывала о нелегкой работе «отважных парней», обслуживающих летающие радарные станции системы «Эшелон», которую Конфедерация развернула над Атлантикой для защиты от врагов и атак их конвоев. Коротко стриженая брюнетка сменяла ее рассказом о ракетных батареях на термопланах, дирижаблях с подвесными гиропланами, плавучих базах дозаправки и поддержки. Процесс сопровождался иллюстрациями в стиле комиксов — вражеская техника неизменно черная и с искаженными пропорциями, а смелые конфедераты все как один — широкоплечи и в открытых кабинах красивых машин.

Иван нервно заходил по залу, при каждом проходе пиная диван. Умом он понимал, что ничего необычного здесь нет — при всей открытости и откровенности передачи, девушка не назвала ни одной технической характеристики, а рисунки были утрированы и стилизованы. И все же… По его представлению, сам факт развертывания такой системы следовало скрывать как тайну кощеевой смерти.

Американцы… Впрочем, им виднее.

Под бравурный марш закончился рассказ про «Эшелон», экран заняла надпись на английском «Поддержи Военно-воздушные силы — купи облигации оборонного займа!» и ниже, буквами поменьше — «Узнайте в своей мэрии о ближайшем пункте записи добровольцев». Терентьев выключил аппарат.

Подходил назначенный час. Иван принял контрастный душ, частично вымывший из тела ноющую усталость и взбодривший разум. Пришло его время.

Так же как у Империи не было «фиксированной» столицы, так и император обладал несколькими резиденциями, одинаково приспособленными для работы, на случай внеплановых поездок и оперативного решения вопросов. Все они в основном копировали главную, расположенную в Омске, но с разными нюансами и мелкими различиями. Петроградская отличалась отсутствием знаменитого деревянного кресла из цельного новгородского дуба, подаренного покойным министром коммуникаций и индустриального планирования Ульяновым. Зато вместо круглого деревянного стола здесь располагалось многогранное сооружение из стекла на тонких металлических ножках. Это изделие имперских стеклодувов три года назад заняло призовое место на Берлинской Ярмарке технических искусств, а после было торжественно преподнесено монарху. Фотографы очень любили снимать в петроградской резиденции, потому что искрящееся чудо выгодно смотрелось на фоне светлых деревянных панелей. Но Ивану стол сразу не понравился, за ним Терентьев чувствовал себя как будто перед огромным фасетчатым глазом насекомого, мерцающего всеми цветами радуги. Это отвлекало, и, кроме того, напоминало о том, что стол — ровесник его появления в этом мире.

Вокруг стеклянной пластины разместились государь, канцлер Империи, военный министр, председатель Союза Промышленников, а так же глава военной разведки и Лимасов — это те, кого Иван, так или иначе, знал лично. Помимо знакомых в совещании участвовали несколько военных в серо-зеленых армейских мундирах и синих морских кителях, судя по знакам различия — командиры уровня армий и флотов.

Оставалось лишь одно свободное место, и Терентьев рассудил, что простой стул на роликах и с мягкой спинкой предназначен для него. Попаданец впервые оказался на таком расширенном собрании и не знал, как следует себя вести, а разъяснять ему протокол, похоже, никто не собирался. Иван вежливо произнес «Добрый день», стараясь, чтобы это прозвучало как можно более обезличенно, и на мгновение замялся, размышляя — можно ли сразу сесть или следует совершить еще что-нибудь ритуальное. Сомнения разрешил канцлер, то есть премьер-министр, если пользоваться привычными Терентьеву терминами. Седой благообразный старик с острым и не по возрасту живыми глазами молча указал на стул, ухитрившись совместить в одном коротком жесте вежливое указание и достаточное уважение. Не без некоторого усилия Иван переборол инстинктивное желание сесть на самый краешек и принял позу, которая в его представлении была достаточно раскована, но не переходила в вальяжность. Встал следующий вопрос — что делать дальше? Начинать речь или ждать некоего сигнала? Но от этой задачи его избавили.

— Господа, прежде чем мы приступим к обсуждению практических вопросов, я предлагаю выслушать уважаемого коллегу и соратника, — сказал Константин, глядя словно сквозь Терентьева. — Насколько я понимаю, ему есть, что сказать, относительно наших… приготовлений.

— Ваше Величество, — произнес председатель Союза Промышленников, высокий, дородный, словно сошедший с известного плаката 1900-х годов «Сталь. Уголь. Водород». Буржуй смотрел на Ивана с плохо скрываемым недоброжелательством, поджав губы в кривой и брезгливой мине. — При всем уважении к Вам и почтенному собранию, я не совсем понимаю, какую роль исполняет здесь этот э-э-э… консультант. Он действительно был нам весьма э-э-э… полезен, но на своем уровне и до определенного момента. Мне нем кажется, что здесь он… на своем месте. К тому же…

— И все же, мы его выслушаем, — ровным голосом произнес самодержец, и председатель мгновенно замолк. Он краснел и сопел, словно невысказанные слова распирали его изнутри, но переступить проведенную черту не осмелился.

— Говорите, Иван Сергеевич, — сказал Константин. — Мы все во внимании.

Терентьев встал, одернул пиджак, поправил галстук, сдвинутый узел неприятно уперся в кадык, как незатянутая удавка. Иван вновь потянулся к галстуку и осознал, что ведет себя как провинившийся работник на ковре у начальства.

— Товарищи… — начал, было, он и умолк, заметив недоуменные взгляды, которыми обменялись присутствующие. — Господа, — поправился Терентьев.

Во рту мгновенно пересохло, в голове звенела космическая пустота — вся заготовленная и тщательно отшлифованная речь испарилась, как капля воды на раскаленном металле.

Он сжал кулаки, крепко, так крепко, что коротко остриженные ногти глубоко впились в кожу. Иван вспомнил сорок второй — не отдельные события, а само ощущение того времени — будто развернул полотно сотканное из душевных нитей.

И заговорил.

Он отбросил выверенные формулировки и аналогии, потому что понял — здесь они бесполезны. Люди, сидящие перед ним, не понимают, что такое тотальная война на уничтожение. Они могут понять ее как некую сущность, как определение, как страницу учебника, но не в силах проникнуться истинным ужасом и безысходностью настоящей Войны. Той Войны, что страшным катком прошлась по его миру и его родине, принеся немыслимые разрушения стране, убив миллионы неповинных людей, навсегда изувечив души выживших. Несмотря на то, что Враг уже стоял на пороге, несмотря на поражения и отступления, они все еще не понимали, что в этом противоборстве сражаются не на территории, выгоды и контрибуции. С их точки зрения все было достаточно просто и описуемо — противник использовал преимущество внезапного удара и технического превосходства, добившись феноменальных результатов. Но всему приходит конец, в том числе и эксплуатации первичного успеха. Империя пережила тяжелый шок и понесла большие потери, но теперь ситуация переломлена. Враг так же потерял немало людей и техники, лишен серьезных подкреплений, он истощен и вынужден контролировать огромную территорию. Империя восстановит силы, накопит новые, и ответным ударом повергнет негодяев.

Так они видят общую картину, и сейчас бесполезно апеллировать к цифрам и числам.

Иван говорил короткими, отрывистыми фразами, отбросив политес и «господ», словно выплескивал из самой души мутный и страшный осадок, настоящий яд, который навсегда остался от его войны. Он старался, как мог, передать чувства человека, который уже все это видел и пережил.

Сорок второй год… Облегчение от того, что — устояли, не сломались; восторженное ожидание победы весной — предвкушение, сплетенное с горчинкой скорби и памятью об ушедших; удивление и недоумение — после того как неожиданно прекратились победные сводки; горькое понимание того, что победа так же далека, как и год назад. Безмерная усталость, страх, тяжелое, свинцовое отчаяние при виде противника, который, словно сказочное чудовище, отращивал две новых головы взамен каждой отсеченной.

Он говорил минут десять, не больше, но когда произнес последнее слово, чувствовал себя так, будто только что снова пережил тот самый бой, в степях севернее Сталинграда, который стал для него последним. Безмерная, запредельная усталость, полное опустошение и пустота в душе. Тяжелая тупая боль заполнила легкое, которое вроде давно и хорошо подлечили.

— Они не побеждены, — тихо произнес Иван. — Они остановлены, понесли потери, это да. Но они не повержены, не обольщайтесь. Вы хотите наступать весной, я знаю это. Это ошибка. Не повторяйте наших ошибок, умоляю.

В зале воцарилась тишина.

Терентьев сел, почти рухнул на стул, опустив руки. В голове билась одна-единственная мысль, которую он когда-то услышал в постороннем разговоре:

«Я сделал все, что в человеческих силах. Кто может — пусть сделает больше».

В зале воцарилась тишина, гробовая, могильная. Казалось, пролети муха — и шелест ее крыльев отзовется громом. Промышленник открыл, было, рот, но смолчал. Лимасов поглаживал выбритый подбородок, уставившись куда-то в прозрачную гладь стола. Военные переглядывались с некоторой растерянностью. Константин сидел неподвижно, как изваяние, положив локти на стол, сложив пальцы в замок.

Наконец, один из присутствующих заговорил.

— Вы позволите? — вежливо вопросил Устин Корчевский, начальник Главного Управления Генерального Штаба Империи, шеф военной разведки.

— Да, — разрешил самодержец.

— Иван Сергеевич… — начал Корчевский, очень серьезно, положив перед собой руки с долинными узловатыми пальцами, как пожилой клерк за конторой. — Вы хорошо сказали, и мы вас поняли. Но, поймите и вы нас… Что вы предлагаете? Какая у вас альтернатива?

Иван рывком поднял опущенную голову, на лице его отразилась такая буря эмоций, что все вздрогнули.

— Подождите, голубчик, подождите, — Корчевский поднял узкую ладонь в останавливающем жесте. — Я понимаю, вы предлагаете отказаться от наступления. Думаю, учитывая все предшествующее, можно говорить с вами открыто. Да, на рубеж мая-июня мы планируем большую наступательную операцию, которая должна сокрушить «семерок» или, по крайней мере, подорвать их обороноспособность. Вы порицаете нас за него, сравнивая с катастрофой вашего мира в аналогичных обстоятельствах. Но скажите, а была ли альтернатива у господина… товарища Джугашвили на тот момент? Что он мог сделать? Ждать, копить резервы, выравнивать баланс? Но ведь очевидно, что Гитлер не стал бы этого ждать. Промедли ваш Союз, и Рейх снова перешел бы в наступление, снова захватил бы инициативу, там, где посчитал нужным. Ту кампанию Джугашвили-Сталин и Советская Россия начали авантюрно и проиграли. Но и замена, по сути, была лишь одна — дождаться новой атаки и снова вести оборонительные бои в стиле сорок первого года.

Иван обхватил голову руками, сказать ему было нечего.

— Да, мы очень внимательно изучали вашу историю, — все с той же мягкой настойчивостью продолжил Корчевский, поправив пенсне. — И хорошо видим аналогии. Но избежать их мы не можем. Единственная альтернатива — строить эшелонированную оборону от Балтики до Черного моря. А мы ведь с вами прекрасно понимаем, что они ее все равно пробьют. Мы смогли остановить врага, потому что его силы были распылены по трем направлениям. А что будет теперь? Поймите, у нас нет выбора — только атаковать, как только доведем наши войска до потребного состояния. И молиться, чтобы наши враги не начали раньше.

— Я был на полигоне вчера, — глухо отозвался Иван. — Я видел вашу технику. Вы не готовы.

— Да что вы себе!.. — возопил, не выдержав, промышленник. Император лишь взглянул на него, и буржуин сдулся, как футбольный мяч с открытым клапаном.

Корчевский немного помолчал, перебирая пальцами.

— Скажите, а сколько лет вы делали свои… танки? — наконец спросил он у Терентьева. — Насколько я помню… — старик в пенсне наморщил лоб, припоминая. — Примерно пять лет, чтобы перейти от колесно-гусеничных машин к «оружию победы». И это с учетом всего предшествующего опыта. Неужели вы думали, что мы можем пройти ваш путь за три месяца? Действительно думали?

Иван молчал.

— В любом случае основной ударной силой нашей операции останутся все те же броневики, ведь даже если бы мы могли в точности воспроизвести ваши образцы сорок пятого года — нам не на чем их делать. У Империи нет производственных мощностей для такой специализированной техники. Нужны новые заводы, новые станки, инженеры и специалисты — они не появляются волшебным образом за считанные недели.

— Но вы ведь можете как-то напрячь силы, ввести мобилизационный режим, — с тоскливой безнадежностью вымолвил Терентьев. — Я иду по Москве и не вижу воюющей страны, которая напрягает все силы в борьбе! Заводы можно и нужно построить, станки так же можно сделать. Так делайте же! Война — это мобилизация!

— Голубчик, — почти отеческим тоном ответил Корчевский. — А зачем?

Иван замер с полуоткрытым ртом — воплощенное изумление и шок.

— По нашим подсчетам, вражеская группировка в Западной Европе насчитывает около миллиона, — рассуждал военный. — Это потолок, мы специально считали по завышенным данным. Из них минимум четверть занята поддержанием порядка и контроля на оккупированных территориях. Таким образом, общая вражеская группировка в самом лучшем для них случае будет составлять около семисот тысяч человек. Примерно триста тысяч — ударный кулак — «семерки», они перевезли немало живой силы и восполнили потери, но в технике просели. Британия выбрала запас военной силы дочиста, новых солдат им брать неоткуда. Пришельцы же полностью зависимы от своего портала, который, как мы уже знаем, работает циклично, с промежутками между пиковыми возможностями примерно в три года. Между этими пиками канал очень узок и не допускает масштабных переносов, или как это у них выглядит… Если учесть, что теперь в войну активно вступают американцы, к весне мы будем достаточно сильны, чтобы мериться силами на равных.

— На равных… — повторил Терентьев, с хриплым, лающим смешком.

— Да, на равных, — строго повторил Корчевский. — Они опытны, сильны и прекрасно вооружены. Но врагов мало, и они отрезаны от подкреплений. А нас много, и будет еще больше. И мы готовим удар, которого они не ждут, по коммуникациям. Через две недели после начала нашего наступления они останутся без топлива и боеприпасов, это нивелирует качественное превосходство. Поэтому победа будет за нами.

— Позвольте… — со своего места поднялся человек в полувоенной форме с нашивкой «СПП» — Иван уже знал эту аббревиатуру, «Союз патриотических промышленников» занял заметное место в газетах, — Господин Терентьев… или, как ему, наверное, привычнее, товарищ Терентьев, видимо, очень уж испугался…

СППшник наткнулся на взгляд Константина и замолчал так резко, как будто ему выключили звук.

— Я бы не советовал, — веско произнес император, — Называть господина Терентьева трусом. И его пессимизм имеет под собой очень весомые основания.

Монарх задумался, чуть прищурив глаза, в этот момент он больше всего походил на задумавшегося льва. Наконец, Константин слегка качнул головой, словно прогоняя сомнения.

— Однако, — вымолвил он. — Я склоняюсь к мысли, что наша ситуация значительно отличается от той, что была описана нам коллегой из советского мира. И отличается в лучшую сторону. По общему комплексу условий мы находимся в гораздо более выгодном положении, а противник лишен главного — устойчивой базы и притока свежих сил. Поэтому я смотрю в будущее с оптимизмом.

Терентьев горько усмехнулся, болезненно кривя губы.

— Боюсь, больше не могу повторить вам то, что сказал в нашу первую встречу, — чеканя каждый слог, сказал попаданец. — Про победу и цену.

— Я разрешаю вам удалиться, — холодно произнес император.

Глава 4

Переход от пятигорской осени к московской зиме оказался довольно неприятным. После перемены климатического пояса у Поволоцкого заболела голова, и ощутимо запрыгало давление. Добавились и бытовые неурядицы — автопоезд, экраноплан, снова автопоезд от аэропорта и, наконец, метробус. В его удобном вагоне-прицепе, после глотка настоянного на травах коньяка, медик даже задремал, ему снился все тот же госпиталь, только молодой хирург, по-плотницки поплевав на руки, тянулся что-то делать в ране голыми нестерильными руками, объясняя, что все великие хирурги так делают, когда никто не смотрит. Неожиданно Зимников без церемоний ткнул его под ребро, Поволоцкий встрепенулся и, спросонья, чуть было не ответил хорошей затрещиной. Майор ухмыльнулся и махнул своим пиратским крюком, дескать, на выход.

Метробус звонко просигналил и двинулся дальше, хирург проводил взглядом вереницу вагончиков, пока алые габаритные огни не скрылись за дальним поворотом. Подсвеченная скрытыми лампами стеклянная призма остановки была почти пуста, лишь пара припозднившихся пассажиров ожидала свой рейс.

— Глянь на карту, — предложил Зимников. — Мне как-то не хватается.

Поволоцкий развернул небольшой лист с нарисованными от руки стрелочками, в очередной раз понадеявшись, что по телефону все понял правильно. Судя по схеме, им следовало пройти примерно километр по жилой застройке.

— Вон туда, — указал он. — Пешком или поймаем что-нибудь? — уточнил для порядка, впрочем, не сомневаясь в ответе.

Зимников буркнул что-то про ленивых докторишек и бодро потрусил в указанном направлении, на ходу приподнимая крюками воротник пальто — было зябко и ветрено.

— Догоняй, — проворчал он через плечо.

Первые три месяца войны в крупных городах соблюдали светомаскировку, но после того, как заработала новая система дальнего оповещения, постоянное затемнение отменили. Теперь свет отключали при обнаружении вражеских бомбардировщиков, но на Москву налетов не случалось с сентября — враги прекратили террор населения, полностью сосредоточившись на промышленных центрах и транспортных узлах. А в декабре свернули и их. Вечер был достаточно поздний, но многие окна светились уютным домашним светом. Редкие прохожие вежливо приподнимали шляпы, хирург отвечал тем же, майор ограничивался кивком, засовывая руки поглубже в карманы, показывать лишний раз увечье он не хотел.

— Барнумбург… — пробормотал себе под нос Зимников, когда они проходили мимо детской площадки, занесенной снегом. Небольшая статуя веселого гномика хитро щурилась из-под белой снежной шапки, далеко выставив красный нос.

— В ад и обратно, — в тон ему отозвался Поволоцкий.

Этот короткий диалог ничего не сказал бы стороннему наблюдателю, но стал вполне исчерпывающим и осмысленным для обоих собеседников. Вольный город Барнумбург, самый ухоженный и зеленый город Западной Европы. Его больше нет, стерт с лица после двух жестоких сражений, в одном из которых принял участие батальон Зимникова и хирург Поволоцкий. Барнумбург тоже был красив и уютен…

«И лишь волки выли на развалинах», — вспомнились медику строки из учебника истории, а может быть литературы. Волки не волки, а если верить глухим слухам, в Барнуме действительно не осталось никого, кроме безумцев и сектантов — «семерки» кропотливо «зачистили» опору плутократии и сборище нечистых расовых типов.

Где-то вдали заквакал клаксон паромобиля, и Поволоцкий вздрогнул — отразившись между стенами домов, звук принял замогильное звучание, словно голодный призрак провыл в бессильной злобе к живым. На секунду все вокруг показалось нереальным, словно хитро наведенный морок закрыл людям глаза. Казалось, моргни — и сквозь завесу фата-морганы проступит жуткая реальность — обугленные деревья, развалины домов с пустыми глазницами выбитых окон, серый от копоти и пепла снег. Хирург поежился и прибавил шаг, отгоняя непрошеные видения.

— Пришли, вроде, — сказал Зимников, задрав голову и всматриваясь в высокое здание. — Хороший домик, старая постройка, из кирпича. Дорого, зато на века.

— Да, пришли, — отозвался Поволоцкий, стягивая перчатки.

* * *

— Ну что же, господа, думаю, представляться нам не надо, все так или иначе друг друга знают, — произнес профессор Черновский.

Зимников стоял молча, можно было сказать, что он нервно потирал руки, но поскольку кисти у майора отсутствовали, то металл скреб по металлу с тихим и противным скрипом.

— Значит, вот ты какой… — тихо проговорил Петр Захарович, вглядываясь в лицо Терентьева с болезненным любопытством. — Значит, это ты их всех убил…

Иван промолчал, лишь судорожная гримаса на мгновение скользнула по его лицу — словно туманный силуэт в глубине моря.

Он хотел было что-то сказать, но не стал, лишь склонил голову.

— Это ты… — повторил Зимников надтреснутым голосом. — Мы прошли по всей Африке, Азии и Индии, пережили мост у Саарлуи… А тех кто остался, ты погубил у Рюгена… Не сам, конечно, но остались они там из-за тебя.

— Можно сказать, что так, — глухо произнес Терентьев. — Я не просил вытаскивать меня. И у меня были причины остаться.

— Да, больная совесть… Таланов рассказал мне. Но это все равно из-за тебя, хотел ты или нет.

Терентьев выпрямился и развел руки в молчаливом жесте, словно к чему-то приглашая. Мгновение Зимников думал, а затем резким точным жестом ударил Ивана в солнечное сплетение сгибом крюка. Попаданец с сиплым хрипом согнулся, жадно хватая воздух открытым ртом, Поволоцкий быстро шагнул к нему и подержал, не давая упасть навзничь. Майор прислонился к стене, перед глазами роились черные мухи боли — удар отдался в изувеченную руку.

— Надеюсь, ты того стоил, — через силу проговорил Зимников.

— Все, хватит! — неожиданно резко и громко рявкнул щуплый Черновский. — Не для драки собрались!

Терентьев с трудом распрямился, опираясь на плечо медика.

— Закрыли вопрос? — хрипло спросил он у Зимникова.

— Д-да, — с видимым усилием вымолвил тот, все еще опасаясь отлипнуть от надежной стены.

— Тогда прошу в дом, нечего в прихожей объясняться, — предложил Иван, все еще шумно дыша, взъерошенный как воробей — удар у аэродесантника был поставлен на славу. — Польты на вешалку и здесь разуваются.

Квартира у Терентьева была уютная, с одной большой залой и небольшими комнатками, окружающими ее. Чистая и ухоженная, понимающий человек с первого взгляда определял, что это не холостяцкая берлога. Присутствие женщины и ее заботливых рук читалось во всем — в симпатичной стеклянной зверушке на книжной полке, в вязаных салфетках, заботливо положенных на спинки кресел и даже в сервизе с цветочками, укрытым за стеклом большого буфета.

— Жена? — лаконично спросил Зимников.

— Да, — так же кратко ответил Иван. — Она будет нескоро.

— Ясно…

Сдвинули кресла. Разместились по сторонам темно-коричневого, почти черного от времени стола — хозяева квартиры определенно предпочитали старые, солидные предметы обстановки. Терентьев и Черновский — ожидавшие, Поволоцкий и Зимников — новоприбывшие. Молчание затягивалось, понемногу становясь тягостным, никто не спешил начинать первым.

— Ладно, к делу, — решился, наконец, Черновский. — Позвольте полюбопытствовать, господа военные, как добрались?

— С разрешения медикусов, — исчерпывающе пояснил Зимников. — Те отпустили на пару дней.

— Тогда не будем тратить время, — решительно сказал профессор. — Вы хотели встретиться с тем, кто может выслушать и, быть может, помочь. Приложили немало усилий, подняли старые связи. Мы здесь и слушаем. Говорите.

— Бумаги… — начал было Поволоцкий, но Зимников жестом остановил его.

— Давай сначала на словах, объясни суть проблемы, — предложил майор.

— Проблема… — хирург задумался, еще раз кратко оценивая свои соображения, формулируя мысли. Его не торопили, терпеливо ожидая.

— Проблема начинается с того, что на дивизию, то есть на десять тысяч человек, нам нужно по абсолютному минимуму двадцать пять врачей, из них четырнадцать хирургов. Этих специалистов просто нет. Некомплект медиков чудовищный. А те, что есть — хронически не справляются со своей работой. Мы все думали, что умеем лечить раненых, а как оказалось — ни хрена!..

Мерцал неярким синеватым светом пятиламповый светильник под потолком, людские силуэты мутными пятнами отражались в полированной столешнице. Александр говорил, неспешно, четко, иногда умолкая, чтобы обдумать следующую фразу, временами возвращаясь и раскрывая иную проблему с новой стороны.

Беда военной медицины Империи, да пожалуй, и всех стран этой вселенной, происходила из долгого мира и относительного достатка. Девятнадцатый век стал эпохой непрерывной, безжалостной схватки, то выпускающей из цепких лап страны и народы, то снова затягивающей обратно. Финальным аккордом битвы, казавшейся бесконечной, стала Мировая война 1870-х, подорвавшая могущество Британии, возвысившая Североамериканскую Конфедерацию и Объединенную Германию. Свирепая бойня, поправшая все законы, человеческие и божеские, подвела великие державы к самому краю бездны, показав воочию крах цивилизации и закат культуры. Узрев эту тонкую грань, люди в ужасе отшатнулись, а индустриальная, тотальная война ушла в прошлое, став темой героических эпосов, книг и кинографических картин.

Практическим следствием этого переворота для военной медицины стал длительный застой, медленное развитие под сенью заветов легендарного Пирогова. Какие бы конфликты не бушевали между большими игроками на мировой шахматной доске, в них никогда не было столько раненых, с которыми не могли бы справиться удобные, тщательно оборудованные операционные, принимающие и своих, и вражеских бойцов.

В итоге, в августе уходящего года, на тщательно взращенную, утонченную и хрупкую систему элитарной помощи обрушилась всей чудовищной тушей грязная, кровавая, скрежещущая шестеренками мясорубка индустриальной войны, войны беспощадной и тотальной. Немногочисленные профессионалы, которые десятилетиями постигали таинства исцеления раненых, в одночасье оказались приставлены к настоящему конвейеру смерти, беспрерывно забрасывающего их многими тысяч раненых и умирающих. Доведенная до совершенства система девятнадцатого века столкнулась с отлаженной военной машиной середины века двадцатого и сломалась.

Но подлинная трагедия заключалась в том, что мало кто это понял.

— Берем простой пример, — рассказывал хирург. — Так называемый «первичный шов», который накладывается на рану. Раньше — все в порядке, больной под постоянным наблюдением и уверенно идет к выздоровлению. Теперь, при диком завале всего медперсонала, тот же первичный шов без плотного контроля через три дня обычно дает нагноение, в лучшем случае успеваем снять швы, чистим заново. Десять процентов гангрены считаются очень хорошим показателем. Огромное количество инвалидов, негодных к службе, причем необязательно ампутация — кистевые и суставные контрактуры[6] — этого достаточно. В лучшем случае — нестроевая. Результат — страшнее, чем ужасно, чуть ли не каждый второй раненый выходит из госпиталя негодным к службе — это норма Мировой войны, которую мы воспроизводим через восемьдесят лет.

Море гнойных ран, восемь из десяти гангренозных в строй уже не возвращаются — ампутации или смерть, а выжившим нужен минимум полугодовой отпуск для восстановления здоровья. Раненых косит «группа четырех»[7], на фронте я увидел то, о чем только читал в старых учебниках — тканерасплавляющую форму гангрены, когда мышца простой марлей стирается до голой кости. Черт подери, главной проблемой всегда было уберечь раненого от сепсиса, а теперь нам хотя бы дотянуть его до прихода злого микроба — это уже удача!

— Пенициллином их? — вдруг спросил Терентьев. — У вас есть антибиотики?

— Антибиотики? Не слышал такого термина. Какая-то разновидность антисептики? — Поволоцкий на мгновение замолк напряженно вспоминая. — Пенициллин, пенициллин… черт, знакомое же слово… Надо записать, где то я его слышал.

— Запишем, — сумрачно произнес Черновский. — Давайте дальше.

— Следующая беда, точнее, предшествующая всему — поздний вынос. У нас выбит почти весь санитарный состав — они по привычке открыто вытаскивали раненых из боя. Почти нет транспорта — машины с красным крестом — первоочередная мишень для тварей. Госпитали приходится отодвигать подальше в тыл, и легкораненый добирается до госпиталя восемь-десять часов, а тяжелых приносят порой через сутки после ранения. Учитывая специфику военных ранений — минимум для десяти процентов это уже слишком поздно. А раненые в живот — и вовсе почти все умирают, неоперированные — быстрее, вот и вся разница.

Еще одна беда, с которой раньше просто не сталкивались — поток ожоговых. Огнеметы, зажигательные снаряды и бомбы, их адская химия, которая не столько травит, сколько поджигает. Мы можем помочь на нормальном квалифицированном уровне едва ли двадцати процентам, остальным — только перевязки и помолиться. В ожоговом центре имени Спасокукоцкого носилки даже в коридорах! Исход стандартный — плазмопотеря, сгущение крови, интоксикация, отказ почек — и в могилу.

— Банки крови? — снова спросил Терентьев.

— А что это? — задал встречный вопрос хирург. — Хранилища?

Иван задумался.

— Ну, это … где хранят консервированную кровь, — попаданец внезапно понял, что ничего не знает о военной медицине своего родного мира. Он был тяжело ранен, долго лечился, но чем и как его лечили — совершенно не представляет, — Доноры сдают, ее потом везут на фронт… в бутылках… — Иван вдруг стал ужасно похож на студента, заваливающего экзамен. Он морщил лоб в безуспешных попытках вспомнить детали, раньше общеизвестные и маловажные, а ныне — бесценные.

Теперь задумался Поволоцкий.

— Цитратное консервирование в массовых масштабах… У нас такого нет, — сообщил он. — То есть имеется, но не в таких количествах. В крупных клиниках двухсуточный запас — литров пять. Ведь всегда есть доноры, добровольцы — родственники или за вознаграждение, в достаточном количестве. В смысле, были.

Он закашлялся, прикрывая ладонью пересохший рот. Иван молча сходил на кухню и через минуту вернулся, сжимая в одной руке большой графин с водой, а в другой кружку. Кружка прошла по кругу — все словно только сейчас обратили внимание на жажду, поглощенные устрашающим в своей простоте рассказом.

— Я попробовал подсчитать — сколько нам нужно врачей для системы сбора крови, — говорил дальше хирург. — Сотни тысяч литров крови! Полноценный кровезаменитель создать невозможно, ибо субстанция уникальна! В конце сентября у нас в спокойный день на фронте было три тысячи раненых. Для трех тысяч нужна хотя бы тысяча доноров. В сутки! А сдавать кровь можно не чаще трех раз в год.

— Еще противошоковые растворы у нас были… Сельцовского, и этого … как его… Амбарцумяна… нет… Не помню…

— Противошоковых растворов тоже нет, потому что шок толком не исследован. Его описал Пирогов, но нет понимания массовости и опасности. В тот момент первоочередными были чисто практические повреждения и антисептика, на фоне триумфа техники и медицины факт шока не отследили. А сейчас эта дрянь косит раненых почище гангрены, мы примерно представляем его механику, но не знаем, как с ним толком бороться. У нас только основных теорий шока десятка полтора[8]!

— Я не занимался проблемой специально, Научный Совет более сосредоточен на экономике, — сказал Черновский. — Но в принципе представляю себе размах и масштаб проблемы, пусть и не так детально. Но насколько я знаю, считается, что все эти проблемы преодолимы? Почему вы так бьете тревогу?

— У меня ситуация уникальная, — печально усмехнулся Поволоцкий. — Я хирург, но нетрудоспособный, то есть я вижу ситуацию как специалист, но не зашиваюсь в госпиталях, могу смотреть со стороны. И наблюдаю я очень скверное.

Поволоцкий склонился вперед, оперся локтями о крышку стола и сложил пальцы в замок, оперевшись на них грудью.

— Я видел дивизию на формировании, в которой было восемь врачей — гинеколог, педиатр, два детских ЛОРа и один, прости господи, «медик» из страховой компании — клерк с медицинским дипломом. Он закончил институт, даже неплохо, но потом четыре года занимался сверкой справок с нормами, с какой стороны скальпель берут, помнит плохо. Да если бы они все были хирургами, таких только на батальоны в дивизии нужно девять. Если сейчас распотрошить все медучреждения в стране и всех врачей отправить в армию, их все равно не хватит, а через три года медицины у нас не будет. Если начать усиливать мединституты, то через те же три года будет весомый эффект, но мы до него уже не доживем.

— Булавки… — задумчиво пробормотал Иван.

— Что? — не понял Поволоцкий.

— Булавки, — повторил Терентьев. — Я как-то, лет десять назад говорил с одним мужичком, обсуждали, как поднимали в эвакуации промышленность. Каким образом можно наладить производство сложной техники, когда нужных кадров, квалифицированных рабочих нет. Не «мало», а вообще нет. Он мне и привел пример с булавками. Дескать, вот нужны тебе обычные булавки. У буржуинов одну такую в два приема делают два обученных высококвалифицированных работника, а у тебя их нет. Тогда ты дробишь всю процедуру на самые простые действия, каждое из которых может делать любой, независимо от опыта и знаний — согнуть здесь, стукнул молотком там, передал дальше. В итоге одну булавку делают за шесть операций шесть-восемь человек вместо двух, и продукт получается так себе по качеству, но все же — делают! Только надо четко вбить каждому в голову — что нужно делать, и никакой самодеятельности, кроме одобренной начальством рацухи. Но для медицины это, наверное, не годится…

— К сожалению, не годится, такое проходит только для наложения повязок, — подтвердил Поволоцкий. — Надо как-то концептуально решать беду, но я не могу ни к кому достучаться. Проблему отсутствия кадров видят все, но внизу ее считают… — хирург щелкнул пальцами, подбирая нужное слово. — Локальной в пространстве, а наверху — во времени. Каждый начальник санитарного отдела дивизии уверен, что где-то там, за горизонтом, лежат штабелями запасные хирурги, и только по недоразумению к нему не попадают. А в ставке… как я понимаю, они оглушены недостатком врачей везде, судорожно латают дыры, организуют двухнедельные курсы переподготовки, в последний день снимают и отправляют в войска преподавателя… и все им кажется, что еще одно усилие — и все получится… В дополнение ко всему сейчас у нас некая эйфория — противник застопорился, интенсивность боевых действий упала почти до нуля, удалось как-то раскидать первоочередные задачи. Но я не верю, что поганцы самоубились о нашу стальную стену. Они начнут снова, соберутся с силами, и мясорубка закрутится вновь, с тем же результатом. Думал, вы поможете?

— Нет, не поможем, — покрутил головой Черновский. — Точнее, вряд ли поможем… Как раз вчера наш коллега, — он взглянул на Ивана. — Попытался поднять в высших сферах сходную проблему. Но не очень успешно. Не думаю, что у вас получится лучше. Эйфория… — профессор прищелкнул пальцами, словно копируя недавний жест медика. — Очень точное слово. Даже если бы я смог устроить вам встречу с Его Величеством, что вы ему предложите? Рецептов то у вас нет. Это не булавки делать…

— Булавки… — в сердцах изрек хирург, вставая из-за стола. — Черт бы побрал!..

Он нервно заходил по комнате, с хрустом ломая пальцы, и неожиданно остановился. С полминуты Поволоцкий раскачивался на месте, сложив руки на груди, так, словно желая запереть в сердце неожиданные мысли. Его лоб прорезала глубокая вертикальная морщина, а взгляд устремился куда-то в окно, в безлунную ночь. Черновский с любопытством наблюдал за медиком, Иван кривил брови, проводя пальцами по краю стола, по краю стакана, словно стыдясь собственной беспомощности и бессилия. Зимников тихонько постукивал крюками друг о друга, будто отбивая темп.

— Булавки… — прошептал хирург, но теперь в его голосе явственно звучало едва ли не благоговение. — Ну, конечно же… Иван, вы великий человек, даже в чем-то гений. Нет, не вы… те, кто так придумал с той… эвакуацией. Дробление операций, строгая функциональность и четкая регламентация. Боже, как это просто!.. И как сложно это будет воплотить…

Он хлопнул в ладоши с такой силой, что хлопок прозвучал как пушечный выстрел, как будто ловя убегающую догадку.

— Вот у нас четыре стола… и четыре бригады хирургов… Раненого нужно раздеть, обмыть, наркотизировать… потом операция… потом наложить повязки, одеть, и в палату… Но ведь можно и по-другому. Одна хирургическая бригада — на три стола. Готовить и перевязывать может и санитар. Наркотизировать… один опытный наркотизатор и четыре обученных фельдшера… да этому, в конце концов, и священника можно обучить…[9]

А бригада переходит от стола к столу, занимаясь только своей работой. Раза в полтора производительность поднимется. Трое суток в таком ритме работать можно, а за трое суток такого потока дивизия все равно истощится… Но, черт побери, это еще не система, чего-то не хватает, вот-вот, где-то рядом…

Три человека, сидящих за столом, замерли в гробовой тишине, как будто бешеная работа мысли Поволоцкого уподобилась бабочке, которую можно было спугнуть случайным словом, неосторожным жестом. Они не ведали, что происходит — пока не ведали — но неким шестым чувством, волшебным озарением понимали, что здесь и сейчас, в собрании случайных, в общем-то, людей случилось нечто невероятно важное. Что-то великое и… замечательное.

Глава 5

Монарх может очень многое, почти все, что не запрещено законами физики. Достаточно вызвать секретаря — и любое желание исполнится, от изменения меню обеда до внезапной поездки на край света. Императору не нужно знать, сколько денег у него в бумажнике, не нужно планировать семейный бюджет и складывать копейку к копейке. Его нельзя купить, потому что ни один злодейский наймит не сможет предложить больше, чем уже есть у государя — целая империя со всеми ее богатствами. Одного росчерка пера самодержца достаточно, чтобы решить вопрос войны и мира, привести в движении миллионы людей и миллиарды рублей. Как говорила Ольга Спокойная, достаточно постучать карандашом по столу в Омске, чтобы тревожно завыли сирены в Скапа-Флоу, главной базе британского флота.

Все имеет свою цену, и это отнюдь не красивый оборот, вложенный авторами бульварных книг в уста своих персонажей. Очень многие честолюбцы начинали свой путь наверх в поисках богатства, могущества и мирской славы, но чем выше карабкались, тем тяжелее становилось осознание простой истины — кому многое дано, с того и спросится. Спросится Ответственностью и Долгом. Монарх может все… и почти ничего. Если, конечно, он настоящий правитель, а не временщик.

Константин дочитал последний лист и отложил его в сторону, на вершину увесистой стопки — только первоочередное и сверхважное. Давно, очень давно, еще в детстве, его захватил образ испанского короля Филиппа Второго.

«В марте 1571, например, король получил более 1250 личных петиций, в среднем более 40 в день. В период от августа 1583 года до декабря 1584 — около 16 000 петиций, более 30 в день. Плюс он читал и правил исходящие письма, подписывал каждый приказ. В один день, по словам короля, его чтения и подписи ожидали около 400 бумаг. В 1580е годы по словам венецианского посла Филипп в некоторые дни перерабатывал около 2000 различных бумаг. Периодически он сам ужасался объёму работы и писал тому, кто полностью его понимал, личному секретарю: „Передо мной лежат 100 000 бумаг…“[10]»

Тогда это казалось маленькому Косте обычным литературным преувеличением, гиперболой, подчеркивающей работоспособность и ответственность великого короля. Теперь, много лет спустя, эти воспоминания вызывали только горькую усмешку — несколько сотен неотложных дел стали ежедневной каторгой, настолько привычной, что и каторгой-то уже не назовешь.

Константин бегло просмотрел очередной отчет, на этот раз от петроградских двигателистов. Реактивная тяга упорно не давалась имперским конструкторам, впрочем, американским тоже. В отличие от ракет, реактивный двигатель строился вокруг турбины, бешено вращающейся в потоке пламени. Жаропрочные и жаростойкие сплавы, способные выдержать такие температуры, Империя производила в ничтожных количествах, для штучных образцов. И даже сделав все потребные детали, собрать их в единый рабочий механизм — не получалось. Самый многообещающий прототип проработал целых 25 секунд и эффектно вспыхнул после выгорания одной из лопаток турбины. Керамика была устойчивее, но ее применение требовало полностью переработать схему агрегата.

В итоге, смелые планы сделать свой реактивный самолет отодвигались в весьма нескорое будущее. Хорошо хоть с созданием винтовой авиации дела обстояли лучше. Первые образцы тяжелого бомбардировщика, буквально «перепиленного» из экраноплана типа «летающее крыло», завершались с многообещающим результатом. План создания специального бомбардировочного дивизиона для атаки коммуникаций противника понемногу обретал реальность. Если сохранить прежний темп, к концу мая удастся собрать примерно пятнадцать машин и в решающий момент преподнести неприятный сюрприз конвоям «семерок».

Пятнадцать бомбардировщиков-ракетоносцев, которые собираются вручную и стоят дороже собственного веса в золоте.

Механорганизатор на углу стола негромко звякнул и с тихим щелчком перекинул очередную карточку. Константин скользнул по ней взглядом, вспоминая — что идет следующим номером в списке дел. Да, важная встреча, пусть и неформальная. В таких «посиделках» зачастую принимаются куда более значимые решения, нежели на помпезных и насквозь официальных мероприятиях. Собственно, серьезные вопросы главным образом так и решаются — тихо, без лишней помпезности и ненужных свидетелей.

В дверь постучали и выждав мгновение, открыли. Незаметный человек в незаметном костюме вкатил столик на колесиках, похожий на сервировочный. Несколько неуловимых движений, и у окна кабинета возник крошечный оазис восточной культуры — низкий стол, букет хризантем, простой фарфоровый чайник на электрическом подогревателе, стилизованном под бамбуковую циновку. И две крошечные чашки в бело-красной цветовой гамме. Произведя все необходимые манипуляции, незаметный человек легким поклоном обозначил конец действа и испарился, подобно струйке пара из чайного носика — по крайней мере, такое создавалось впечатление от его ухода.

Прибыл гость.

Господин Ду Вэймин, председатель «Трехстороннего экономического объединения», был очень похож на игрушку-болванчика — низенький, шарообразный, кивающий через слово и с вечной улыбкой на лице. Учитывая, что одевался он по моде минувшего века — темные тона, белая сорочка с высоким стоячим воротником и узкий галстук, охватывающий шею подобно удавке, общее впечатление получалось почти карикатурным. Словно китаец-слуга, сошедший со страниц приключенческого романа рубежа веков. Образ был столь отточен, столь закончен, что регулярно вводил в заблуждение даже сильных мира сего, хорошо осведомленных о долгом пути, который проделал сирота из трущоб Нанкина, поднявшийся до лидера экономического союза Китая, Японии и Австралии. Тот факт, что даже закоренелые шовинисты японцы приняли главенство китайца, о многом говорил понимающему человеку.

— Приветствую вас, мой друг, — радушно произнес император, поднимаясь навстречу Ду Вэймину. — Приятно наконец-то увидеть вас воочию, после пяти лет весьма приятственной и полезной переписки.

— Господина Импелатола! Пливетствую! — сердечно ответил низенький китаец, сгибаясь в поклоне.

Константин слегка скривился, специфический юмор председателя «Объединения» иногда оказывался чересчур… специфичным.

— Господин Ду, оставим эти шутки, — предложил он. — Прошу вас, — широким гостеприимным движением государь указал на столик с чаем.

— Прошу прощения, я не мог не попробовать, — еще шире улыбнулся китаец, немедленно перейдя на очень хороший русский. — С радостью приму ваше приглашение.

Первую чашку они выпили в молчании, делая вид, что целиком поглощены напитком. Константина, любившего крепкий чай с медом и молоком, терпкая зеленоватая гадость не впечатлила, зато Вэймин причмокивал и блаженно щурился. Слава богу, сосуды были маленькими и много времени процедура не заняла. Император собственноручно налил по второй чашке, и деловой разговор начался.

— И помогает? — осведомился Константин. Он специально не уточнил, о чем идет речь, проверяя прозорливость собеседника.

— Вы бы удивились, узнав, как часто, — китаец все понял правильно. — Это присуще большинству белых — если воспроизвести некие знаковые признаки, они видят перед собой глупую желтолицую обезьяну, которую легко обмануть. Впрочем, справедливости ради, ваши соотечественники почти неподвержены влиянию этого трюка.

Константин важно кивнул, обдумывая, что на самом деле хотел сказать собеседник. Скорее всего, Ду Вэймин завуалировано подчеркнул, что разговор пойдет прямой и достаточно жесткий, намекнул, что дипломатическим уловкам не поддастся и слегка подсластил общий посыл национальным комплиментом.

Эти азиаты с их тройным-пятерным толкованием каждой фразы…

— Мы получили предоставленные вами нецензурированные материалы, описывающие методы ведения войны ваших противников, и их политику на оккупированных территориях, — китаец все же решил проявить инициативу. — Всем сердцем сочувствуем испытаниям, которые выпали на вашу долю. Признаться, я был шокирован, когда понял, что имперской пропаганде приходится не столько разжигать ненависть к агрессору, сколько уберегать граждан от морального шока. От лица моих коллег и от собственного сердца выражаю глубочайшее соболезнование и пожелание скорейшей победы.

Вэймин поклонился.

— От лица моих подданных и как гражданин России, с благодарностью принимаю ваши пожелания, — Константин склонился в ответ, настолько, чтобы угол наклона остался несколько меньшим, чем у китайца, но в пределах разумного уважения.

— Итак, у нас возникли определенные трения относительно закупки продовольствия, — нейтрально начал он, предоставляя собеседнику возможность отразить свое отношение к проблеме.

— Увы, это омрачает отношения между великой державой и нашим скромным объединением бедных негоциантов-рыболовов, — немедленно отозвался китаец, показывая в улыбке мелкие белые зубы. Все из керамики, собственных Ду Вэймин лишился тридцать лет назад, в очередном раунде борьбы за власть.

— Давайте развеем сумрак, — предложил Константин.

— Мы всегда готовы к полезному и прибыльному сотрудничеству, — вымолвил председатель, едва заметно выделив слово «прибыльному».

Значит, дело в цене, и первым поднимать проблему узкоглазый делец не собирался.

— Вы подняли цену на все морепродукты, вдвое, — прямо сказал император. — Учитывая, что это согласованное действие всего Объединения, здесь не может быть речи о недоразумении. При некотором усилии, такой акт можно воспринять, как стремление нажиться на проблемах ближнего соседа.

Вэймин некоторое время сидел молча, слегка раскачиваясь вперед-назад, будто желая загипнотизировать оппонента. На его широком лице не отражалось ни тени эмоций, кроме дежурной улыбки.

— Ваше Величество, это бизнес, — проговорил он, наконец. — Как говорят американцы — «только бизнес и ничего личного». У нас есть товар, у вас есть потребность. На пересечении этих сущностей определяется цена. Сейчас вы воюете, Империя отрезана от североатлантических промыслов. Россия пока не ощущает дефицита продовольствия, но в скором времени вам определенно потребуется гораздо больше пищи. Рост потребности неизменно вызывает изменение цены. Кроме того, мы хотели бы обсудить отмену части протекционистских мер, которые закрывают ваш рынок от наших товаров. Поднебесная держава способна на гораздо большее, чем ей определено сейчас.

Теперь помолчал Константин, размышляя, известно ли Объединению о грядущем призыве. Если известно, тогда понятно, отчего азиатские торговцы так осмелели. С учетом сокращения рабочих рук и дефицита пищевого снабжения, вероятно, в скором времени придется вводить нормирование продуктов и делать дополнительные закупки. Можно попробовать быстро переключиться на американских поставщиков, но они так же заломят цены — Конфедерация традиционно ориентировалась на Южную Америку, и крах европейского рынка не очень сильно сказался на их балансе производства и торговли. Кроме того, американское продовольствие — зачастую то же самое Объединение с переклеенными этикетками. Реэкспорт.

— Мне казалось, что давно прошли те времена, когда ваши соотечественники считали Великую войну «гражданской войной европейцев», — пустил пробный шар император. — Новый враг угрожает всем, и каждому следует нести свою долю тягот. Хотя бы в виде отказа от чрезмерной нормы прибыли.

Китаец улыбнулся, вновь открывая зубы, это движение губ на мгновение сделало его похожим на акулу. Хищник, уверенный в своем превосходстве.

— Бизнес, — повторил он. — Увы, бизнесмен не может позволить себе роскошь отвлеченной абстракции. Особенно если бизнесмен выражает волю организованного делового сообщества. Деловые люди смотрят далеко в будущее и должны очень тщательно обдумывать свои действия. Благотворительность хороша только в разумных пределах.

Константин сделал глоток остывшего чая. Странно, но холодный напиток стал как будто даже лучше на вкус. Он не мог отделаться от впечатления, что в словах оппонента скрыто второе дно, Вэймин достаточно четко выделил фразу про сообщество, это можно было истолковать, в том числе, и как завуалированную просьбу. Предложение использовать такую аргументацию, которую председатель Объединения мог бы применить для убеждения своих коллег.

— У меня есть другое предложение, — сообщил, наконец, государь.

Вэймин почтительно склонил голову.

— Пятнадцать процентов сверх прежней цены. Половина оплачивается по отгрузке, вторая после победы. Рассматривайте это как беспроцентный отложенный кредит, — с доброжелательной улыбкой предложил монарх.

Председатель медленно, очень медленно отпил из чашки. Осторожно поставил ее на циновку, будто боялся пролить. Пожевал губами, с которых ушла дежурная улыбка.

— Это шутка? — предположил он, наконец. — Я готов понять некоторое душевное смятение Вашего Величества и забыть странные слова, что достигли моего слуха…

— Нет, господин Ду, — разъяснил Константин. — Это деловой расчет и предложение смотреть в будущее. В точности согласно вашему пожеланию.

— Поделитесь со мной вашим видением будущего, прошу вас, — без всякого выражения попросил китаец.

— В этой войне не будет мирного соглашения, она закончится полной и безоговорочной победой одной из сторон. Либо мы, либо они. Какое-то время вы сможете пользоваться привилегированным положением нейтрала. Полагаю, что у вас даже есть планы возможной торговли с противником.

На самом дне темных непроницаемых глаз господина Ду мелькнула вспышка. Сверкнула и пропала бесследно, но изощренный взгляд императора не упустил ее. Константин продолжил, словно ничего не случилось:

— Такое положение дел может продлиться весьма долго, но рано или поздно, вы останетесь один на один с торжествующим победителем, — монарх чуть наклонился вперед и очень доверительно произнес. — И я даже затрудняюсь предположить, кто из них будет опаснее. Тот, кто не считает вас людьми в биологическом смысле этого слова, или тот, кто долгое время таил в душе зло и обиду.

Вэймин посмотрел прямо в глаза императору и вновь улыбнулся, но чисто механически, словно вместо лицевых мускулов двигались пружинки.

— Интересный поворот… А если мы договоримся с другой стороной? — почти прошептал он.

— А если после нашего поражения они передумают? — так же вкрадчиво ответствовал Константин. — Они не считают ровней себе даже среднестатистического европейца. Полагаете, слово данное вам, будет чего-то стоить?

— Испания, Италия, Бенилюкс, Швеция… Данные им гарантии вполне прочны.

— До тех пор, пока мы сражаемся на континенте, а конфедераты выводят в море стаи своих субмарин. Пока у врагов нет возможности отвлекаться на второстепенные задачи.

Вэймин моргнул, опустил и поднял веки, будто броневые заслонки двинул, и жесткая психологическая дуэль закончилась.

— Мы обдумаем ваши слова, — доброжелательно вымолвил он, мгновенно набросив привычную личину вечно улыбающегося глуповатого азиата в нелепом костюме. — Впрочем, лично мне кажется, что тридцать процентов были бы более уместны.

— Деловым людям свойственно торговаться и думать о будущем, — проводил его Константин.

Император сел в свое любимое деревянное кресло, вытер испарину со лба. День только приблизился к полудню, а он чувствовал себя выжатым, словно китаец выпил из него всю жизненную силу. Хотелось одновременно и броситься в кровать, чтобы проспать не меньше суток, и удариться в загул, чтобы смыть нервное напряжение алкогольным дурманом и бесшабашным весельем.

Мерно тикающий организатор отсчитал очередной час и перелистнул карточки. Через десять минут назначено Илиону Крамневскому. Беседа обещала стать интересной. В принципе, можно было обойтись и без знакомства, но, учитывая важность миссии «Пионера», император хотел лично посмотреть на капитана субмарины. И, можно надеяться, эта встреча вернет ему хоть каплю бодрости.

Девять минут. Надо успеть сделать что-нибудь еще, не очень важное, не слишком обременительное. Константин взял очередной лист — прошение профессора Черновского о создании небольшого вспомогательного комитета при Научном Совете. Специализация — вопросы мобилизации и логистики… Некоторые фамилии были знакомы и, конечно же, Терентьев. К прошению прилагалась короткая записка Лимасова, в которой начальник Особого Департамента не возражал против перехода подчиненного Терентьева и лаконично выражал надежду на успех нового начинания.

Константин в задумчивости потер подбородок. Черновский просил немногого, кроме того, пусть пришелец лучше занимается расчерчиванием карт, нежели срывается в немотивированное паникерство. Ладно… пусть играют в мобилизацию.

Он написал «одобряю» и поставил размашистую роспись

Глава 6

Тихо задребезжал будильник в наручных часах, вибрация уколола запястье, сигнализируя о том, что уже пять часов вечера. Поволоцкий оторвался от книги и, закрыв глаза, помассировал веки подушечками пальцев. Глаза устали, мозг устал еще больше. Хирург с самого утра безвылазно просидел в библиотеке имени Иоанна Четвертого, Просветителя, перелистывая подшивки журнала «Ланцет» с двадцать девятого по тридцать пятый года. Упоминание Терентьевым «пенициллина» всколыхнуло старые воспоминания — когда-то, еще в студенческие времена, юному Александру попалась на глаза переводная заметка про penicillum notatum, со ссылкой на тот самый «Ланцет». Нынешнее тщательное штудирование в широком читальном зале, под шорох множества страниц, доносившихся с соседних столов, принесло плоды.

Три публикации в двадцать девятом году, ровно десять в тридцатом, две в тридцать первом, затем три года подряд по одной публикации. Многообещающая субстанция, из которой, однако, так и не смогли выделить действующего вещества. Теперь известно, что дистиллировать его все-таки можно, соответственно, создание достаточно дешевого, массового и эффективного средства против сепсиса и гангрен — вопрос времени и вложенных средств. И гаузевит рядом с этим — детская игрушка.

Казалось бы, прекрасная находка, достойный повод для радости, но именно ее Александр не чувствовал. Разгоняя кровь по уставшим глазам, поглаживая набрякшие веки, он представлял себе путь нового лекарства, от первых экспериментов до массового применения. И каждый раз фантазия спотыкалась на простом и очевидном для хирурга факте: никакой чудо-эликсир, будь это даже живая вода, способная воскрешать мертвецов, не поможет, без действенной системы лечения. Именно системы — комплексной, всеобъемлющей, принимающей и сопровождающей пациента от момента ранения до выхода из госпиталя.

Системы, которую еще только предстоит создать.

Но для этого придется очень, очень тяжело поработать. Многое сделать, со многими встретиться. В первую очередь — с Сергеем Сергеевичем Юдиным, директором института желудочной хирургии.

Путь от библиотеки до института, с портфелем-папкой под мышкой, занял немного больше времени, нежели предполагалось, и пока водитель такси петлял по московским улочкам, Поволоцкий представлял будущий разговор с Юдиным. Получалось не очень хорошо — примерно так же ефрейтор может планировать равную беседу с маршалом. Александр без лишней скромности считал себя хорошим медиком, грамотным профессионалом. Пять лет учебы, Петроградская Военно-медицинская академия имени Пирогова, обширная практика и навыки, оттачиваемые годами в сырых джунглях Индокитая, на прокаленных солнцем пустошах Южной Африки и еще во множестве иных мест. Но Сергей Юдин… Это был не просто блестящий медик, Юдин давно стал столпом врачебной науки и человеком-легендой.

И, надо сказать, очень вредной и язвительной легендой.

Расплатившись с таксистом, Поволоцкий ступил на гранитную лестницу, ведущую к окаймленным бронзовыми полосами дверям Института. За спиной присвистнул паровой котел отъезжавшего такси, подтаявший снег превратил широкие темные ступени в мини-каток.

Неизменный вахтер долго проверял документы Поволоцкого, особенно удостоверение Мобилизационного Комитета при Научном Совете. На месте вахтера медик тоже испытывал бы подозрение — название звучало как-то несолидно и даже легкомысленно. Старик в форменной зеленой тужурке с золотыми пуговицами позвонил в Совет, выясняя, не коварный ли вражеский шпиён пытается прокрасться в оплот желудочной хирургии страны? Тщательное следствие не выявило в Поволоцком шпиона, и медик ступил под своды института.

Внутри было сумрачно и пустынно. В медицинских учреждениях старой постройки такое часто бывает — специфическая архитектура и убранство создают атмосферу собора, и люди кажутся незначительными и крохотными на фоне огромных потолков, колонн с широченными основаниями и широченных дубовых лестниц, почти черных от времени. Обычно такие учреждения кипят жизнью даже по ночам, но сейчас длинные коридоры пустовали. В институтской клинике развернули госпиталь, и почти все способные к самым простым медицинским операциям, уходу за ранеными или просто к хозяйственным работам пропадали там. Кроме того, многие из персонала и учеников уже отбыли на фронт. На пути Александру встретились не более десятка человек, в основном замученные студенты, нагруженные разнообразным медицинским скарбом — перевязочными материалами, деталями сложных ортопедических устройств и прочим.

Хотя Поволоцкий никогда здесь не бывал, кабинет Юдина он нашел почти без заминок. Александр рассчитал верно — рабочий график Сергея Сергеевича оказался настолько плотен, что застать его в иной день являлось почти невозможной задачей, но вечер воскресенья был для профессора Юдина временем самообразования и подведения еженедельных итогов. Секретарша директора изучила документы и предписания еще более внимательно, нежели вахтер, и, наконец, с мученическим видом пропустила имперского служащего к священным дверям.

— Добрый вечер, — сказал Поволоцкий, неуверенно переминаясь на пороге.

— Добрый вечер, — приветствовал его немолодой человек в очках и халате, сидящий за широченным столом прямо напротив двери, спиной к окну. Приветствовал нейтральным тоном, граничащим с безразличием и некоторым раздражением. — Проходите, садитесь и ответствуйте.

Медицинская среда очень специфична, врачи имеют дело с жизнью и смертью в их крайних проявлениях, это воспитывает цинизм и резкую категоричность в суждениях. Поэтому врачи редко стесняются в определениях в адрес друг друга. За глаза Юдина повсеместно звали «Обезьяньим царем» или «Богоравным». Это прозвище намертво пристало к нему после студенческой поэмы, написанной к шестидесятилетию Сергея Сергеевича, в числе прочего произведение включало строки:

«Жизнь сохранил ему царь обезьян богоравный, вынув желудок, и лишнее тут же отрезав».

Далее Царь обезьян отрезал лишнее от кишок, языка, ушей и позвоночника, но прославленный операциями резекции желудка адресат сразу понял, о ком речь. Юдин никогда не лез за словом в карман и немедленно ответил стихотворением, в котором к царю обезьян пришел студент с просьбой помочь в учении, но даже богоравный оказался бессилен в беде с мозгом — нельзя иссечь то, чего не существует в природе.

Юдин был некрасив и отчасти действительно похож на обезьяну — нескладный, сутулый, с сильно скошенным назад лбом, но это первое впечатление немедленно улетучивалось при взгляде на его глаза и руки. Зерцала души великого хирурга светились умом и каким-то потусторонним знанием, спокойной, несуетливой уверенностью. Многие пытались передать это ощущение кистью художника и фотографической пленкой, но магия взора мудреца ускользала от посредников. А руки… Все без исключения живописцы обязательно рисовали руки Юдина — с неестественно длинными, «музыкальными» пальцами, казалось, живущими самостоятельной жизнью. Хирург мог шевелить отдельными фалангами, и на ощупь вязал узлы любой сложности. Эти руки и пальцы вытащили с того света тысячи людей, и не было такой медицинской манипуляции, которая оказалась бы им неподвластна. И сейчас тонкий витой шнурок вился в руках Юдина как живой, словно сам собой, увязываясь в хитроумное ажурное сплетение.

Поволоцкий прекрасно понимал, что будет встречен без энтузиазма и готовился к этому заранее — старый «желудочник» работал, сколько позволяло здоровье и, как говорили медики, «плюс еще полчаса», глупо было бы ожидать искреннего радушия от человека в таком состоянии.

— Меня зовут Александр Поволоцкий, — представился он, присаживаясь на широкий табурет, такой же крепкий, старинный и черный как почти вся мебель в этом почтенном здании. Портфель он поставил рядом и чуть прижал ногой, чтобы не упал. Как обычно, все приходилось делать под контролем зрения, профессор следил за его движениями, чуть прищурив взгляд.

— Контузия? — неожиданно спросил Юдин, отложив шнурок и глядя исподлобья.

— Да, — в некоторой растерянности ответил Александр.

— Понятно… Продолжайте, пожалуйста.

— Батальонный хирург…

— Вот! — внезапно рявкнул Юдин, прервав его на середине фразы. — Вот, чорт побери! — он произносил слово «черт» на старинный манер, через «о».

Сергей Сергеевич с невероятной для его возраста легкостью выскочил из-за стола, взметнув полы медицинского халата, в который был одет.

— Чорт побери! — повторил он с прежним жаром. — Вот вы-то мне и нужны, господин батальонный медик!

Судя по всему, Поволоцкий стал своего рода спусковым крючком, который стронул с места давно копившийся состав профессорских мыслей и удивления. Похожий на огромную цаплю, в белом халате, из-под которого проглядывал серый жилет, Юдин вышагивал по кабинету, потрясая сложенными в щепоть пальцами, и вещал:

— Уже не первую неделю мечтаю увидеть хоть кого-нибудь из медицины передового края! Увидеть и полюбопытствовать — что, собственно, у вас там происходит?! — профессор резко развернулся и склонился к смирно сидящему Поволоцкому, словно намереваясь клюнуть его своим большим носом. — Это немыслимо! Это в полном смысле слова немыслимо! На базе моего института развернут полноценный госпиталь, но что я могу сделать, если ко мне привозят!..

Юдин взмахнул руками, не в силах подобрать соответствующего слова.

— На передовой вообще перестали работать с пациентами? Мне привозят раненых обработанных так, что дворник лучше сделает. Господи, это неописуемо! Они завшивлены, врачи находят время пять раз сменить повязку, но не могут наложить нормальную шину вместо двух хворостин! Они забивают в рану тампоны аршинами, потом принимают флегмону за гангрену и полосуют ногу лампасными разрезами! Перелом головки бедра диагностируют как «острый аппендицит», и с таким диагнозом эвакуируют в тыл! Все батальонные и полковые хирурги дружно разучились работать? Что происходит?

Поволоцкий в некотором замешательстве поскреб бороду пятерней. Он уже привык к тому, что вышестоящие инстанции погребены завалами текущей работы и слабо представляют себе обстановку на фронте. Но то, что даже маститые зубры не понимают общей ситуации, стало для него своего рода откровением.

— Нет, господин профессор, — Александр едва протиснулся со своими словами в бурю, настоящий ураган поднятый Юдиным. — Все гораздо проще.

Поволоцкий добросовестно пересказал то, о чем уже подробно говорил на квартире Терентьева. К финалу короткой и бесхитростной повести о семидесятипроцентном некомплекте хирургов Юдин хватался за голову, и отнюдь не фигурально.

— Господи, помилуй, — потрясенно пробормотал он. — Я знал, что у нас большие потери в медсоставе, понимал, что развертываются новые соединения, а мобилизационные планы не корректировались с тридцатых годов, но чтобы настолько…

— Я слышал о дивизии, в которой вообще нет хирургов, — добавил Поволоцкий. — Пока нет. Ищут[11].

— Понимаю, понимаю… — проговорил Юдин, по-прежнему нервно расхаживая по кабинету и сплетая длинные пальцы, как щупальца осьминога. — Что же! — решительно заявил он, остановившись в центре комнаты. — Надо решать этот вопрос. Благодарю, коллега, за то, что взяли на себя труд просветить меня. Я проверю ваши сведения и, когда они подтвердятся — а я полагаю, вы были со мной вполне искренни — придется закрывать мой госпиталь и ехать на фронт. Похоже, сейчас любой мой ассистент справится лучше тех несчастных, которые там работают.

— Сергей Сергеевич, — рассудительно вставил Поволоцкий. — Пожалуйста, не спешите. Это… — Александр на мгновение замялся, подбирая слово. — Не очень мудрое решение.

Юдин всем видом изобразил немой вопрос, чуть сутулился, скрестив руки на груди и прислонившись бедром к краю стола.

— Во-первых, весь персонал института и клиники исчезнет в общем некомплекте медработников. Канет, как камень в омуте, — развивал мысль батальонный хирург. — Во-вторых, говоря по-простому, меня медицина может позволить себе потерять, а вас — нет. И наконец, мне-то по возрасту осталось лет пять работы в войсковом районе, дальше здоровье не потянет, и это при условии, что контузия пройдет. А вы — тем более, уж извините за прямоту.

— Мальчишка! — воскликнул Юдин, резко выпрямляясь. — Да что вы…

Он осекся на полуслове, замолчал, нервно поглаживая подбородок пальцами правой руки, опертой локтем на левую.

После очень долгой паузы профессор проследовал за стол и сел, хмурясь и шевеля бровями, в эту минуту он действительно очень сильно напоминал Царя обезьян из китайских постановок. Наконец, Сергей Сергеевич ткнул пальцев в кнопку невидимого селектора и скомандовал, должно быть, секретарю:

— Валентина, извольте нам чаю, будьте любезны, и побольше.

Юдин поправил очки и уставился на Поволоцкого пронзительным взглядом. А затем произнес вполне покойно и рассудительно:

— Раз вы пришли с такими словами, у вас определенно наличествуют идеи насчет того, что можно сделать. Не сочтите за труд, поделитесь.

— Не сочту, — согласился Поволоцкий, расстегивая портфель, чтобы достать бумаги. — Взгляните, вот то, что мне пришло на ум…

Секретарь Валентина тихо, как большая испуганная мышь, проскользнула в кабинет с огромным чайником, привычно поставила его на свободный угол стола. Юдин, не отрываясь от тщательно вычерченной Александром схемы, махнул рукой.

— Угощайтесь, стакан в шкафу, сахара, извините, не употребляю. Валентина, не смею больше вас задерживать, ступайте домой, дальше мы сами.

Поволоцкий смиренно наблюдал, как профессор вчитывается в предложенную схему.

— Я могу пояснить… — предложил он.

— Не извольте беспокоиться, пока все понятно, — вежливо, но решительно отмахнулся Юдин. — Хммм… Организация хирургического конвейера — четыре бригады на двенадцать столов? Авангардно, но, определенно весьма любопытно…

— Санитары готовят раненого, перевязывают его, а хирург только оперирует, не занимаясь вспомогательными работами, — подсказал батальонный медик.

Юдин отложил в сторону лист, снял очки и вновь нахмурился.

— Любопытно, но… — протянул он. — Но одной пулей войну не выигрывают, даже волшебной. Таким манером, как мне видится, можно поднять производительность дивизионных госпиталей. Но это значит, что мне будут присылать в полтора раза больше плохо обработанных раненых. Это хорошо, но это паллиатив, а не решение.

— Совершенно верно! — теперь уже Поволоцкий вскочил со стула и заходил по кабинету, быстро жестикулируя. — В том-то и дело! А должно быть что-то еще, я чувствую, кажется, нащупываю какие-то контуры, но не могу их увидеть. Надо что-то менять в процессе собственно работы с ранеными…

Зазвонил телефон на профессорском столе, Юдин размашисто хлопнул трубкой, обрывая соединение, затем откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. Судя по гамме эмоций, отражавшихся на лице медика, его мозг заработал с невероятной скоростью.

— Давайте-ка мыслить вместе, — предложил он, роясь в ящике стола. — Где же оно… А, нашел. Вот, письмо от бывшего ученика, сегодня получил, — Сергей Сергеевич продемонстрировал широкий желтый конверт. — Ныне он начальник госпиталя на Северном фронте, в Польше. Пишет мне, как его засасывают административные вопросы. Сколько у нас еще хирургов работают завхозами… Вот это нужно запретить![12]

Юдин замолчал и снова задвигал пальцами, как паук-прядильщик, словно притягивал за невидимые ниточки умные мысли. Поволоцкий затаил дыхание, понимая, что своей идеей вызвал настоящую лавину, кристаллизацию мыслей гениального профессора медицины.

— Но и это не решение, а полумера… Квинтэссенция проблемы в том, что у нас нет хирургов, — «Царь обезьян» проговаривал соображения вслух. — Обучить не имеем возможности, нет времени. Что же можно сделать… а ведь можно, если рассмотреть проблему дефицита медиков в соотношении с уровнями оказания помощи.

Произнеся это, Юдин усмехнулся.

— Коллега, — сообщил он. — Мы возьмем хирургов из батальонов.

— Батальонов, — автоматически повторил батальонный хирург Поволоцкий, думая, что ослышался.

— И полков, если уж на то пошло, — дополнил профессор. — Ваш … конвейер позволит работать специалистам более интенсивно, при сохранении работоспособности. А ликвидация батальонного и полкового звеньев решат общий дефицит, хотя бы частично.[13]

— Я каждый день читаю в «Ведомостях» о героических медработниках, идущих в огонь, выносящих раненых собственными руками[14]. Это, да простится мне крепкое слово, идиотизм, а не героические подвиги. Поле боя хирурга — в палате, над операционным столом, а под вражескими пулями он превращается в санитара с высшим медицинским образованием. Что скажете?..

У Поволоцкого голова шла кругом.

— Есть что-то такое… — признал он, наконец. — Что-то в этом роде… На уровне батальона и полка при новой интенсивности боев то длительное бездействие, то жуткий аврал. Для отдельной части, как мой аэробат, это понятно, но…

Александр вновь крепко задумался, Юдин терпеливо ждал.

— А ведь и в самом деле, — потрясенно произнес Поволоцкий с видом человека, обретшего сокровенное знание. — Если часть сражается не сама по себе, а в составе соединения, то в батальоне нужен не столько свой медик, сколько хорошо обученный фельдшер, который быстро подготовит раненых — бинты, иммобилизация, горячий чай — и отправит в уже нормальный госпиталь. А в полку — не хирург, а врач-организатор!

— И заметьте, коллега, толковый фельдшер готовится за полгода, — усмехнулся Юдин.

С минуту медики обменивались почти блаженными улыбками, оценивая новую задумку со всех сторон, подсчитывая ее выгоды.

— Чорт! — Юдин с размаху припечатал ладонью какую-то бумагу на столе, с такой неожиданной силой, что чайник едва не свалился. Александр вздрогнул от неожиданности.

— И все равно, что-то еще осталось за пределами оценки… — сейчас уже профессор стал как будто зеркальным отражением Поволоцкого. Сергей Сергеевич блуждал во мраке догадок, стараясь «заякорить» смутно забрезжившую мысль.

— Это опять эксплуатация резервов, только с другого бока. Все, что мы обсудили, это экстенсивность, выработка уже имеющихся ресурсов более эффективным способом…

— Не система, — с толикой безнадежности подытожил Александр.

— Да, не система, — эхом откликнулся Юдин. — При указанном вами некомплекте все равно не хватит рук. Все эти меры в комплексе — безусловно, поднимут производительность, но корень зла останется. Ставка штампует бригады и дивизии как монеты, а хирург учится десять лет. И даже если мы обретем мистический способ выучить его за две недели, надо будет учить всех одинаково. Вы никогда не видели, как выглядит раненый, побывавший в руках представителей трех разных школ?

— Нет, — мрачно ответил Поволоцкий. — Это уже следующий уровень, над моим. Но хорошо представляю, каждый начинал с того, что исправлял ошибки предыдущего?

Юдин печально кивнул со словами:

— Да. Один делает первичный шов и мазевую повязку, другой все снимает и повторно обрабатывает рану, затем зашивает другим способом и применяет бактериофаг. Третий делает послабляющие разрезы и начинает готовить антивирус по Безредке, но лаборатория загружена на год вперед, и раненого эвакуируют в тыл как есть. И хуже всего то, что через раз из трех курсов лечения ни один не доведен до конца! Начинают, затем передают дальше, там иная методика, снова перевозка…

— Но тогда все должны лечить одинаково, — отметил Поволоцкий, естественным образом продолжая начатую Юдиным мысль. Отметил и только после этого понял, что на самом деле вырвалось из его уст.

— Единый шаблон военной хирургии… — произнес Сергей Сергеевич таким тоном, словно слова были материальны и повисали в воздухе подобно легчайшим и очень хрупким снежинкам. Помолчал и добавил. — Единая доктрина лечения. Именно она свяжет все воедино, и мы обретем новую законченную систему.

Юдин вновь сел, словно ослабевшие ноги с трудом удерживали его. Теперь речь профессора утратила традиционную витиеватость и построение как на уроках риторики, он говорил короткими чеканными фразами:

— Три кита: интенсивная работа — это раз; полное освобождение хирургов от хозяйственных и административных работ — это два; все сложные медицинские манипуляции должны проводиться на уровне дивизии или отдельной бригады, хирург не работает на поле боя — это три.

Сергей Сергеевич перевел дух, вытер пот с раскрасневшегося лба и закончил:

— А самое главное — общий шаблон лечения, одинаковый на всех этапах, так, чтобы раненого можно было свободно эвакуировать, перевозить и передавать от врача к врачу без риска, что его внезапно начнут перелечивать. Вот тогда это заработает. Лучшие хирурги должны написать и научить — не как хочется, а как правильно, а рядовые медики должны делать именно так. Никаких эксклюзивных методик. Но… как этого добиться? Мы же все гордые!

— Приказом главного военно-медицинского управления, — предположил Поволоцкий.

— Строевые приемы со скальпелем? — ехидно осведомился профессор.

— А почему бы и нет?

— Хм… Быть может, вы и правы, — как бы нехотя, преодолевая внутренне сопротивление, согласился Юдин. — Тогда нам необходима методичка, которая за две недели сделает из грамотного врача хотя бы посредственного хирурга. Никакого начальствования, никакой административной службы. Для бумажной работы — привлекать служащих страховых компаний, они все равно давно забыли, с какой стороны моют руки перед операцией. Итак, методичка. И конференция специалистов, самых лучших, потому что ошибка в руководстве обернется ответственностью сотен врачей…

«Царь» порылся в столе и достал свой знаменитый блокнот в черной коленкоровой обложке — широкий, немыслимо затрепанный и замусоленный.

— «Строевой устав для хирургов» — бурчал себе под нос Юдин, делая быстрые пометки огрызком карандаша. — Войно-Ясенецкий ослеп, но точно пришлет вместо себя представителя. Джанелидзе на Северном Флоте, ему отправлю депешу. Куприянов на Южном фронте, тоже свяжусь. Вишневский…

Профессор и батальонный медик переглянулись и одновременно скривились, будто откусив по доброму куску лимона.

— Вишневский исплюется, если не привлечь, — морщась, вымолвил Юдин. — А если привлечь, исплюется вдвойне.

— А привлечь придется, — уточнил Александр. — Опыта экстренных операций в импровизированных условиях у него больше чем у любых пяти врачей его квалификации вместе взятых.

— А кто будет его уговаривать работать, например, со мной?

После долгого молчания, Поволоцкий произнес:

— Хотя бы и я. Сделаю первый шаг.

— Ну что же… Бог в помощь, — сказал Юдин, и в его голосе без труда читалось сочувствие.[15]

Глава 7

«Экстаз» умирал медленно. Подводный город не был военным сооружением, его конструкторы не закладывали в свое детище устойчивость к открытому нападению. Но живучестью он превосходил любой надводный корабль. Первые бомбы, взорвавшиеся близ главного комплекса, разрушили центральный пост контроля, и «Экстаз» остался без централизованного управления. Однако, разделенный автоматическими дверями на множество автономных блоков с собственными аккумуляторами, кислородными батареями и запасами сжатого воздуха, город упорно сопротивлялся.

Основное освещение отключалось, плафоны гасли один за другим, сменяясь оранжевым миганием аварийных ламп. Загорелись транспаранты, указывающие места искусственных воздушных карманов на случай разгерметизации, открылись незаметные панели, скрывавшие аварийные скафандры и дыхательные аппараты. Спецперсонал, согласно инструкциям, начал выводить людей из ближайших к аварийным шлюзам секций, пресекая панику по уставу, «вплоть до применения оружия». Аварийные батискафы, загруженные первой партией спасаемых, вышли из шлюзов почти на минуту раньше норматива. По тем же инструкциям, персоналу надлежало ждать возвращения батискафов, после чего продолжать вывод пассажиров. Но ни один аппарат не вернулся.

Запаса воздуха и энергии в секциях должно было хватить на двое суток, а герметические переходы и двери были спроектированы с кратным запасом прочности. Но защита от природных катаклизмов и технических неисправностей не в силах спасти от глубинных бомб, десятками сбрасываемых с неизвестных кораблей. Подводный взрыв дает мало осколков — они буквально «вязнут» в жидкой среде, но он обладает куда более мощным инструментом разрушения — гидравлическим ударом. Многократно отраженные ударные волны били по строениям и переходам, словно исполинские кувалды, купола из прочнейшего армостекла рушились один за другим, переходы между блоками ломались, как соломинки. Стены расходились по сварным и клепаным швам, и в каждую пробоину, в самую мельчайшую щель немедленно устремляла свои жадные щупальца вода.

Через полчаса атака прекратилась. Но, когда отгремели последние взрывы, вражеские акустики услышали множественный стук — внизу еще кто-то жил.

И бомбардировка возобновилась.

Тоннели «подземного уровня» и техническая часть города держались еще почти час. После того, как второе прослушивание не выявило ничего, кроме остаточных шумов разрушения, был нанесен еще один удар — для верности. На поверхности догадывались, что бьют по кладбищу, использованная мощь избыточна, но атакующим нужна была полная гарантия того, что в «Экстазе» не останется ни одного живого человека, ни одного действующего механизма. Никого и ничего, способного передать весть о нападении, хотя бы примерное число кораблей вражеской армады и любые иные сведения. После третьей серии не стало слышно ни прорывающихся воздушных пузырей, ни треска разрушающихся конструкций.

«Экстаз» строился три года, прожил без малого девятнадцать лет, и был разрушен менее чем за два часа. Не спасся никто.

Почти никто…

Одним мощным прыжком Илион спрыгнул с кровати, буквально вынес себя на середину комнаты слепым броском из объятий Морфея. Мгновение-другое он заполошно озирался, быстро поворачиваясь из стороны в сторону, полуприсев и выставив вперед руки с напряженными пальцами. Сердце заходилось в бешеной скачке где-то у самого горла, грудь вздымалась как кузнечные мехи. Затуманенный сном взгляд уже различал скрытые ночной тьмой контуры его крошечной спальни, но разум все еще был там, далеко, на подводном плато Роколл, что между Исландией и британскими островами. Снова они с Шафраном уводили субмарину, прижимаясь к самому дну, с помощью единственной телекамеры петляя между постройками и обломками. Надеялись, что акустики неведомого врага не услышат в общем шуме детский плач и крики ужаса, что не сломается идущая вразнос ходовая, что многочисленные малые течи не прорвутся убийственным фонтаном воды…

Крамневский встряхнулся, сбрасывая последние тенета ночного морока. Все это уже давно случилось, они вырвались из-под атаки, в буквальном смысле проскочили под бомбами, ушли на юго-восток, насколько хватило аккумуляторов, а затем всплыли и стали ждать помощи, потому что топливные цистерны были пусты. Пожалуй, это оказалось даже страшнее бегства из «Экстаза» — беспомощное ожидание на обездвиженной подлодке, под плеск волн, мерную качку и детские всхлипывания. Над головами, в непроглядной ночной тьме, горели огромные яркие звезды, а далеко-далеко на северо-западе с устрашающей равномерностью повторялись сиреневые вспышки, подсвечивая узкую полоску неба на границе горизонта.

Им повезло, беглецы дождались американского патрульного дирижабля, который заметил одиноко дрейфующую лодку и вызвал помощь. Повезло и после, когда вражеский пилот вышел прямо на спасательный корабль, но то ли пожалел ракету или бомбу, то ли уже израсходовал тяжелое вооружение, ограничившись лишь парой пушечных очередей. Как оказалось впоследствии, лишь немногим удалось сбежать из Северной Атлантики, когда вражеская орда появилась из портала. Всего около сотни человек — кто-то спасся с гибнущих кораблей, кто-то выскочил в последний момент с края опасного района, аварийный батискаф из-за повреждений приобрел почти нулевую плавучесть и был отнесен течением, и так далее. Остальные исчезли, и лишь океанская бездна могла ответить, что с ними сталось.

Шел пятый час ночи, но ложиться снова не хотелось, по предшествующему опыту Крамневский знал, что заснуть, скорее всего, не удастся. Да и не хотелось ему засыпать — всплеск адреналина напрочь выжег сонливость. Илион умылся в маленькой стальной раковине, попеременно ополаскивая лицо то обжигающе горячей, то ледяной водой. Натянул простой рабочий комбинезон, повесил на шею обязательную карточку-пропуск и вышел из номера маленькой офицерской гостиницы, которая теперь служила ему домом.

Свободная Гавань, город-порт — миллионы тонн бетона, сотни километров подземных галерей, десятки причалов, эллингов и доков, Крепость и самый дальний восточный рубеж военно-морского флота Империи. За многие десятилетия Гавань обросла множеством основных и вспомогательных комплексов, строений и производств. Одной из незаметных на первый взгляд подструктур стал «Сектор 59», он расположился на отшибе, к югу от основного комплекса Гавани. По сути это был автономный мини-порт, предназначенный для ходовых испытаний новейших образцов субмарин. Осушаемые доки, ремонтный цех (по мощности — практически полноценный завод), собственный жилой комплекс и подводный пирс — все это надежно скрывалось под многими метрами железобетона и гранита.

Здесь Крамневский безвылазно жил уже четвертый месяц.

Ночные коридоры «Сектора» пустовали, освещение экономили — одинокие светильники горели через пятнадцать-двадцать метров — только чтобы путник не заблудился или не врезался сослепу в стену. Как обычно — охрана бдела, и, хотя все давно уже знали Илиона в лицо, пропуск проверялся на каждом контрольном переходе — три раза подряд. Крамневский быстрым шагом двигался по пустынным коридорам, его поступь отдавалась эхом под высокими потолками. В некоторых кабинетах еще работали (а может быть, уже работали) — полоски света пробивались под дверьми, и, пересекая эти бледно-желтые световые пятна, капитан невольно сбавлял темп, чтобы не мешать специалистам.

Последняя проверка стала самой дотошной. Как обычно, пришлось сдать отпечатки пальцев, которые сразу же сличили с эталоном. Только после этого Илиона пропустили в длинный переход, соединяющий жилую зону с техническим ангаром. За его спиной щелкнула бронированная дверь, отделяя обиталище людей от царства механизмов. В сухом доке работы не прекращались ни на мгновение, доводка и доработка «образца» шли в шесть смен — больше четырех часов люди не выдерживали. Заданный ритм был запредельным, но график не допускал отставания ни на один день. Любая заминка просто спрессовывала оставшиеся дела, заставляя трудиться еще более интенсивно. Огромный ангар гудел множеством шумов — грохот моторов, стук компрессоров, короткие команды инженеров и перекличка рабочих. Ярчайший свет галогеновых ламп резал глаза, пульсировали вспышками сварочные аппараты.

Чтобы не мешать, Крамневский поднялся по лестнице на балкон обозрения, отсюда «Пионер» был виден лучше всего, от носа до кормы. Восьмидесятиметровая туша, похожая на иссиня-черного исполинского кашалота с горбом рубки, переходящей в втянутый обтекатель контейнера для буксируемых антенн-«поплавков». Две тысячи тонн водоизмещения, три десятка человек экипажа плюс семь специалистов радиоэлектронной разведки плюс один научный консультант.

В мире уже существовали субмарины с атомной силовой установкой, давно и успешно использовались подлодки с глубиной погружения более полутора километров, втайне разрабатывались «невидимки», неслышимые для вражеских акустиков. Но впервые все эти качества объединились в одном аппарате — огромная автономность, предельная малошумность и способность неделями прятаться на немыслимой глубине. До сентября минувшего года это был прототип, фактически — стенд для отработки новых технологических задумок. Теперь — главная надежда имперской разведки, подводный лазутчик, напичканный как барбоска блохами — функциометрами и средствами радиоперехвата. Субмарина, которой суждено прокрасться через вражеский портал, маскируясь на шумовом фоне возвращающегося конвоя проклятых «семерок».

— Что, сон бежит? — Шафран подошел незаметно, со спины. В таком же комбинезоне с масляными потеками, только с торчащими из всех карманов инструментами, он был неотличим от десятков других спецов, неустанно трудящихся над «Пионером».

— Да, — односложно ответил Крамневский. — А ты опять над фундаментом колдуешь?

— Ага. Вот за что не люблю эти атомные штуки — у них всегда что-нибудь работает — насосы качают, охладитель гоняется по контуру и все такое. Шумит, зараза, даже на холостом ходу. Так что амортизаторы для фундамента ходовой части — наше все, защита и надежда.

— Не надорвись, — посоветовал Крамневский. — Скоро в поход.

Шафран немного помолчал, а затем спросил, непривычно тихо и даже с толикой робости:

— Ну, как там, у него? — он показал куда-то в потолок разводным ключом. — А то я на приемке торпед был, не успел к твоему возвращению.

— Все в порядке, — отозвался Илион. — По тебе претензий не было, Константин тебя помнит еще по «ярлыку». Я сказал, что ты за своим здоровьем следишь почище любой медкомиссии. А поскольку, случись что — не отстреляемся — нужны только лучшие из лучших. Так что без вопросов.

— Хорошо, — с видимым облегчением проговорил механик. — Что ж, еще послужу родине напоследок.

Илион снова взглянул вниз, на длинную сигару. В свете прожекторов слегка поблескивала керамическая пленка магнитометрической защиты, которая уже на три четверти покрывала корпус.

— Послужим… — повторил он вслед за товарищем. — А «напоследок» — это ты брось. И думать забудь!

* * *

Иван любил большие города — сказывалось далекое детство, проведенное в крошечном и нищем селе, так и не оправившемся после урагана Гражданской войны. В их доме было несколько книг, они попали к Терентьевым давным-давно, еще до Империалистической. Иван совершенно не помнил, что это за книги, минувшие годы безвозвратно стерли из памяти названия и авторов. Нот он помнил, как любил рассматривать немногочисленные иллюстрации — рисунки большого города, с высокими домами и множеством людей. После долгого дня, наполненного тяжелой работой и многочисленными заботами, маленький Иван забирался на чердак, со свертком под мышкой. Если звезды и луна светили достаточно ярко, он разворачивал чистую тряпицу, в которую были завернуты книги, и подолгу рассматривал картины. Если дело происходило осенью, часто к нему присоединялся безымянный черный кот, тогда ребенок и зверек прижимались друг к другу, делясь теплом. В такие минуты Ивану казалось, что котофеич разделяет с ним заветную мечту — когда-нибудь побывать в этих удивительных местах, увидеть собственными глазами настоящий город, пройти по улице, среди толпы, всматриваясь в тысячи незнакомых лиц.

Не стало маленького села на Тамбовщине, истлели старые книги, Иван давно похоронил всех родственников. Но любовь к котам и большим городам — осталась с ним. Домашнего зверя Терентьев так и не завел — Иван привык жить в готовности немедленно сняться с привычного места и отправиться к черту на рога или за край земли. Даже создав себе новую биографию и став преуспевающим писателем в новом мире, он все равно организовал свой быт, как в гостинице — достаточно взять специальный чемоданчик и выйти из дома, чтобы исчезнуть без следа. Но по самым разным городам пришелец походил вдосталь, в обеих своих жизнях — «там» и «здесь».

До сих пор самым симпатичным из всех мест, где ему довелось побывать, был Барнумбург, но теперь Иван открывал для себя новую Москву. Не столицу советского государства, мозговой центр мучительно становящейся на ноги новой державы, а старинный, очень патриархальный город. Около полутора миллионов человек и огромное собрание музеев, галерей, выставок, а так же множество театров. Любовь жителей Империи к театру вообще удивляла Терентьева. При достаточно хорошо развитом кинематографе и обширной сети бесплатных государственных библиотек, едва ли не в каждом доме имелся собственный микроскопический театрик, в котором с удовольствием играли жильцы. Над любительскими постановками корпели, словно над подарками товарищу Сталину в его собственном мире. Коллективы и их аудитория соревновались, как на настоящей войне, вкладывая в искусственные страсти душу, время, а зачастую и немалые средства.

Но работа в контрразведке оставляла мало времени для посторонних занятий. Теперь же, Иван, наконец, решил выделить себе целый день на небольшой отдых и любимое занятие — поход по городу. Без какой-то выраженной цели, просто ходить, смотреть, и совершать разные малозначительные поступки. Скажем, купить скромный сувенир, заглянуть на маленькую выставку оружия времен ливонских войн Иоанна Просветителя. Да мало ли найдется занятий для праздного человека? Только не в самом центре, от вида белого Кремля советского человека брала оторопь, и охватывало очень неуютное чувство безумного сна.

Да… Терентьев любил города, любил ощущение сопричастности к их жизни, к сплетению тысяч и тысяч людских судеб, сходящихся на считанные мгновения, чтобы вновь разойтись, на сей раз безвозвратно. Но на сей раз прогулка не принесла ему радости.

Над Москвой повисло тяжелое, мрачное облако. Ранее Иван его не чувствовал — изматывающая работа и семейные заботы не оставляли места для иных ощущений. Теперь же, вдоволь находившись по улицам, потолкавшись в очередях, проехав многие километры на метробусе и автопоездах, он почувствовал скрытое напряжение, рассеянное в воздухе подобно миазмам из сточных труб. Тонкая, сложная смесь скрытого страха, нервозного ожидания, неуверенности и полузадушенной паники струилась по улицам, проникала тончайшими щупальцами в дома и присутственные места.

Страх овладел Москвой. У него было множество ликов и проявлений — чуть более громкие голоса прохожих с визгливыми, истерическими нотками, неожиданный взрыв возмущения в ответ на безобидное замечание, печать тяжелого, неизбывного горя на лицах людей с георгиевскими ленточками на лацканах. Иван уже знал, что здесь лента с «цветами дыма и пламени» — символ того, что член семьи погиб на войне.

Помимо непривычно частых ленточек, в толпе встречалось много калек. И это тоже было странно и необычно — в «мире воды» не знали антибиотиков, но при этом умели много такого, о чем медицина родной вселенной Ивана только мечтала. Освоение Мирового океана открыло доступ к биологии больших глубин. Там, под чудовищным давлением, в вечном мраке, при дефиците кислорода развивались невероятные формы жизни. Их исследования дали отменный толчок биохимии и протезированию, позволили восстанавливать утраченные конечности и обновлять ткани. Иван прочувствовал это на собственной шкуре, когда ему буквально оживили полумертвое легкое, рассеченное осколком еще в сорок втором, разгладили изрядно исполосованную шрамами кожу и провели общую чистку организма от токсинов. Теперь Терентьеву исполнилось сорок шесть, но чувствовал он себя самое меньшее на десять лет моложе. И попаданец привык тому, что на улицах очень мало увечных — только самые бедные или те, кто в силу особенностей организма не мог воспользоваться услугами высокоразвитого вита-протезирования. Но даже эти люди относились к своим недостаткам с достоинством, не бравируя, но и не стесняясь их.

Сейчас же на глаза ему регулярно попадались то пустой рукав, заколотый булавкой или заткнутый за пояс, то повязка на глазу, то костыль, заменивший потерянную ногу. Увечных было немного, куда меньше чем в послевоенном Союзе, но гораздо больше, чем до вторжения «семерок». И теперь они не шли с высоко поднятыми головами, нет. Нынешние калеки буквально жались по углам, стесняясь увечий, стараясь стать незаметными. Даже вынесенные людским потоком из закоулков, они буквально втягивали головы в плечи, стараясь как можно скорее вновь шмыгнуть в ближайший переулок. И окружающие уже не спешили помочь, как раньше. Напротив, здоровые люди старательно отворачивались, всеми силами отгораживались от военных инвалидов, словно одно лишь прикосновение, даже случайный взгляд могли оставить печать незримой военной чумы.

Нет, Москва отнюдь не купалась в безмятежности, как поначалу казалось недоумевающему Ивану. Город и вся страна сжались, словно ребенок, которого внезапно ударил прохожий. Сжались, не понимая, что случилось — откуда вдруг такая несправедливость — удерживая слезы и стараясь сделать вид, что ничего особого не произошло. В свое время Иван прочитал, что для японцев очень важно «сохранять лицо» — что бы ни случилось, всегда делать вид, что все в норме. Империя и все ее население сейчас так же старались всеми силами «сохранить лицо». Только диктовалось это стремление не традициями, а общим шоком. Страхом и непониманием, от которых отгораживались отрицанием, стремлением сохранить прежний образ жизни, во что бы то ни стало. Эту маску, толстый слой косметики, скрывавший побелевшее от ужаса лицо общества, Иван так долго — неделю за неделей — принимал за безмятежность и наивность.

И Терентьев вновь горько подумал, насколько он чужой здесь…

Да, теперь это его мир. Его родина и его дом. И все же, как много естественных преград стоит между ними, сколько мелких, незаметных на первый взгляд различий всегда будут отделять пришельца от иной цивилизации, культуры, людей…

Иван тяжело вздохнул и подумал, что, наверное, теперь он уже не любит городские прогулки. Зато у него есть дом и семья. Есть возможность придти в свой дом и обнять дорогого человека — это так много значит, когда жизнь еще далека от завершения, но пик молодости, жизненных сил и азарта уже позади. Обнять и крепко прижать к себе, просто так, не по обязанности, а чтобы вдохнуть запах волос любимой женщины, ощутить тепло ее тела. Ради этого стоит жить. Ради этого стоит снова работать на износ, как в Отечественную и первые послевоенные годы, когда вместо поверженного врага далеко за океаном поднял голову новый, не менее сильный и опасный. Ради этого стоит забыть, что ты человек другого мира и иных ценностей.

На маршруте, ведущем к его дому, еще бегал старенький паровой трамвай, анахронизм из прошлого. Он больше не осыпал сажей пассажиров и прохожих — для нагрева котла служило электричество. Иван купил билет и вспомнил, что на похожем электропаровозике они с Юттой прокатились в их первую встречу. За окном мелькали картины послеполуденного города, паровой свисток звонко голосил на поворотах и перекрестках. Иван составлял в уме список покупок и программу на вечер. Цветы, что-нибудь на ужин, и обязательно подарок жене. Что-нибудь небольшое, но трогательное.

И не забыть, что в одиннадцать вечера к нему придет гость, рекомендованный Зимниковым. Возможно, один из первых работников нового комитета при Научном Совете. Карликовую организацию «Б13», существующую пока только на бумаге, уже прозвали «Бюро 13», прозвище было скорее доброжелательным, но с ноткой иронического превосходства. Как объяснил профессор Черновский, «13» в местных традициях считалось числом запредельного риска и одновременно большой удачи. Игроки, в последней отчаянной попытке обмануть фортуну, ставили на «тринадцать», а про генерала, побеждавшего в безвыходной ситуации, говорили, что при рождении ему ворожили тринадцать чертей. Называя так новообразованный комитет, юмористы посмеивались над «сборищем аналитиков и паралитиков», бесполезных людей, решивших заниматься ненужными вещами. Так взрослые снисходительно называют малыша «тигром» или «львенком». Но Терентьев находил это глубоко символичным, и с его подачи «Бюро 13» стало фигурировать даже в официальном документообороте.

— Мой мир, мой прекрасный мир… — прошептал одними губами Иван. Он всегда любил Джека Лондона. Жаль, что в здешней Североамериканской Конфедерации не было такого писателя. Несуществующий автор не написал страшную «Железную пяту», восхитительные «северные» и экзотические «южные» рассказы.

Другой мир…

Сколько бы прозрачных стен не воздвиглось между ними, теперь его судьба неотделима от судеб этой вселенной. И этой России, такой знакомой, и одновременно неизвестной. И от людей, которые никогда в жизни не видели флаг с серпом и молотом, но все равно его соотечественники, как ни крути.

Вполне достаточно, чтобы пренебречь насмешками и двинуть вперед «отдел аналитиков и паралитиков».

Глава 8

Отец и сын Вишневские были поистине легендарными людьми. Великолепные врачи, прирожденные хирурги и христиане-подвижники, они стояли особняком от всей медицинской общественности. Их профессиональная жизнь проходила в православных миссиях Африки, Азии, Латинской Америки и Сибири. Вишневские несли хирургию мирового уровня туда, где и фельдшера то редко видели. В силу такого выбора, в Империи и мире хватало медиков с формально более высокой квалификацией, но практически не было специалистов с настолько богатым и разнообразным опытом импровизированного лечения. Каждые два-три года отец и сын возвращались в Москву, смотрели показательные операции, читали опубликованные в их отсутствие книги, выступали с докладами. Оценив новые достижения науки и обобщив собственный опыт, они вновь собирали чемоданы, чтобы отправиться в очередной медвежий (львиный, анакондовый и так далее) угол, неся слово бога и милосердие скальпеля.

Такой специфический образ жизни не мог пройти бесследно, поэтому Вишневские заслуженно пользовались репутацией людей со странностями и «энтузиастов», то есть медиков, которые влюблены в свои методы настолько, что не замечают недостатков, и ради верности канону готовы пойти на трудности для себя и риск для пациента. Среди столичных хирургов считалось хорошим тоном проехаться по «людоедским докторам», мазям, бальзамическим повязкам и местному обезболиванию. Вишневские не оставались в долгу, и многолетние пикировки превратили их в невероятных склочников, запредельно резких и ядовитых на язык.

В сорок восьмом году Вишневский-отец упокоился вечным сном в Заире. Через десять лет после этого антропологи отмечали (в полутора тысячах километров от ближайшего места визита Вишневских) тщательно сохраняемый и вполне правильно стерилизуемый шприц. Местный колдун весьма технично накладывал мазевую повязку и делал новокаиновую блокаду (аборигены исправно выменивали лекарство на разные сувениры). Туземец рассказал, что учился у великого целителя, который в свою очередь постиг таинство лечения у белого колдуна «Шне-Шне». Единственное, чего не мог «Шне-Шне», это оживлять покойных, и то лишь потому, что это входило в часть клятвы богам, которую тот дал, чтобы получить свою силу. А вот самый главный учитель, к духу которого «Шне-Шне» взывал перед каждой операцией, тот даже мертвых воскрешал. За что был убит недоброжелателями, но ожил и, разочарованный в людях, удалился в пустыню.

Вишневский-сын, оставшись в одиночестве, достойно продолжил общее дело, преумножая медицинские таланты, и оттачивая остроту языка. С Сергеем Сергеевичем Юдиным его связывали особенно «теплые» и «дружественные» отношения, то есть открытая вендетта, начавшаяся еще в сороковом. Вишневский-старший привез тогда из южной Африки листья какого-то растения, обладавшие, по его словам, чуть ли не чудодейственными ранозаживляющими свойствами. Но по дороге препараты то ли подсохли, то ли подмокли, то ли перележали — одним словом, никакого эффекта не показали. Очень скоро Юдин в своей лекции прошелся по «методам, достойным разве что африканского знахаря». Вишневский-младший без колебаний принял брошенную перчатку и заметил, что «Один знаменитый московский хирург при одном и том же заболевании иногда менял весь план операции в зависимости от того, кто присутствует в операционной. Если зрителей не было, он делал обычную резекцию желудка, если присутствовало человек десять врачей — субтотальную резекцию, ну, а если двадцать зрителей — даже тотальное удаление желудка»[16].

С тех пор мэтры испытывали друг к другу, мягко говоря, сильную личную неприязнь. Заочная пикировка перешла на страницы медицинских изданий и специальных бюллетеней, получив всемирную известность. Целое поколение врачей выросло под сенью затяжной баталии. Поэтому Юдина перекашивало от одной мысли о совместной работе с Александром Вишневским. Но и обойтись без «людоедского доктора» при составлении единой лечебной доктрины было невозможно. Если Юдин являлся лучшим из ныне живущих хирургов и делал резекцию желудка за двадцать минут вместо положенного часа, то «знахарь» обладал бесценным опытом лечения в импровизированных условиях, с минимумом лекарств и инструментов.

Если эти двое не станут работать вместе, то их единоборство сломает любую задумку, сколь бы хороша она не была. А если станут — объединенная мощь двух титанов погасит любые трения. Поэтому Юдин немыслимым усилием задушил неприязнь к сопернику и всю ночь обзванивал знакомых, стараясь отыскать следы Вишневского. Это оказалось нетривиальной задачей — с началом войны «знахарь», никому ничего особо не говоря, взял чемоданчик и отправился на фронт, где и исчез. К утру его следы нашлись в Королевстве Польском, в дивизионном госпитале. Поволоцкий, переночевавший в кабинете Юдина, затемно покинул Москву на автопоезде.

Февральский снег таял, превращаясь в грязную жижу противно-серого цвета. Ее пятна были везде, и Александр вновь обрадовался тому, что надел форменные высокие сапоги, иначе он давно утонул бы в колдобинах и ямах. Уютные европейские дороги не предназначались для массовых армейских перевозок и тысяч единиц военной техники. Без должного ухода дорожное полотно быстро приходило в негодность, а вкладываться в амортизацию и реставрацию было некогда, да и нечем.

Автопоезд, полный рекрутов, высадил Поволоцкого на перекрестке, в полукилометре от лазарета, разместившегося в бывшей школе. Само слово «школа» вызвало у медика неприятные воспоминания — именно в таком заведении начались злоключения остатков батальона, в ходе которых аэродесантники попали в приют имени Рюгена. И хотя большая часть аэробата полегла днем раньше, почему то именно школа вызывала у хирурга самые неприятные ассоциации. Может быть потому, что в бою за мост ему было некогда отвлекаться и думать о посторонних вещах… Кто сейчас кажет…

Недалеко от ворот разместилась мобильная зенитная установка, из новых — двойная платформа, с пусковой для ракеты и счетверенным артавтоматом. Толстые кабели тянулись от машины вдаль, к близлежащим строениям, выдавая наличие еще и РЛС. Приятное и успокаивающее зрелище, в особенности для того, кому довелось на собственной шкуре испытать воздушное превосходство противников. У самых ворот на коротком флагштоке сиротливо болтался флаг с красным крестом. Над ним чья-то заботливая рука растянула маскировочную сеть, таким образом, чтобы знак ни в коем случае не был виден с воздуха.

Пока один молодой поляк держал медика на прицеле, неодобрительно косясь на неуставную шапку-ушанку, натянутую до бровей, второй проверял командировочное предписание и личные документы. К воротам, громко сигналя клаксоном и чавкая в грязи широкими шинами, подкатил паромобиль. Роскошный лимузин, не так давно угольно-черный и лоснящийся, а теперь невероятно грязный и исцарапанный. На борту, сквозь серо-коричневую корку еще читалось «Wesela, spotkania, uroczyste przedsięwzięcia»[17]. Корма была срезана, на грубых приваренных петлях — широкие двери. Впереди на так же грубо, но надежно приваренной раме крепилась лебедка, по бортам — пила, лопата и топор на кронштейнах. Вместо половины стекол — тонкая фанера.

Часовой, который до того не отводил от Поволоцкого винтовку, закинул ее за спину на ремне и бросился открывать. Второй вернул документы и молча махнул, дескать, проходи. Медик прошел вслед за реквизированным лимузином, переделанным под сантранспорт, уже в спину ему донеслось «Направо, за углом, вроде там sala operacyjna»[18].

За углом операционной не обнаружилось, зато нашелся указатель со стрелкой, показывающий на небольшое, но высокое здание-пристройку с окнами во всю стену, теперь забитыми все той же фанерой. Похоже, спортзал. Под стрелой чья-то праздная рука пририсовала сердце с торчащей из него вилкой. Поволоцкий ухмыльнулся вездесущему солдатскому юмору и потопал дальше, в указанном направлении.

Рядом с входом трое рядовых угрюмо, но споро разгружали грузовик, аккуратно складывая на низких ступенях вытянутые ящики со сглаженными углами и косыми ребрами жесткости. Контейнеры оказались хорошо знакомы батальонному хирургу — в таких хранили оснащение для мобильной операционной на базе гироплана. Летательного аппарата поблизости не наблюдалось, но гадать о его судьбе не пришлось. Ближайший контейнер был сильно смят, на соседнем виднелась россыпь характерных пробоин и бурые потеки — наверняка консервированная кровь.

Повлоцкий привык работать в суровых импровизированных условиях — землянка, палатка, зачастую простой навес или даже открытое небо. Вершиной удобств и комфорта для него оставался специальный павильон, такие разворачивались на базе полка или сводной бригады. В подобном он несколько дней оперировал во Франции, уже после Барнумбурга, пока передвижной лазарет не попал под бомбежку. Поэтому настоящий военный госпиталь был ему почти внове.

Здание действительно оказалось спортзалом, переоборудованным под операционную. Под высоким потолком эхом отдавался привычный шум — кого-то несли с операции, кого-то наоборот — под нож. Со стороны сортировки доносились страшные вопли — некто, мешая русский и польский, требовал оставить ногу, потому что все само заживет и ничего резать не надо. Гнилостный, тяжелый запах гангрены давил на нос, но вполне терпимо, это был добрый знак — значит, здесь с потоком раненых более-менее справляются. Еще пахло кровью, карболкой и неизбежными спутниками полостных операций. Обычная госпитальная атмосфера.

Поволоцкий снял пальто и повесил на кривую вешалку у главного входа. Привычно нашел ящик с бахилами в углу, рядом с запасными керосиновыми лампами-молниями, натянул мешковатые чехлы прямо на сапоги и перешел в собственно операционную. Прорезиненная ткань, которой был застлан пол, тихо поскрипывала под ногами.

При первом же взгляде на операционные столы, руки сами поднялись в характерном жесте, а в голове мелькнула мысль «где мой халат и умывальник?». Александру понадобилось некоторое усилие, чтобы подавить рефлекторную реакцию, а затем еще справиться с приступом неистовой злобы в адрес врагов, лишивших его самого ценного — возможности работать. Лишь спустя полминуты, а то и больше, он вновь обрел способность здраво рассуждать.

Операционная была вполне обычной — столы, раненые, хирурги в халатах Халаты как всегда — некогда белые, а теперь принявшие специфический желтовато-бурый оттенок, который дает многократное повторение цикла «кровь — стирка — стерилизация». Стойки для капельниц, столики на колесах для инструментов, непременные тазики для ополаскивания рук. Лица хирургов скрывались за масками, но по механическим, чуть рваным движениям оперирующих Поволоцкий понял, что каждый работает уже далеко не первый час. Все знакомое, очень привычное, почти родное. Только вот столы в зале расставлены нетрадиционно. Их должно быть четыре, каждый в своем условном секторе, здесь же оказалось пять, один как дирижерский, стоял во главе пятиугольника.

Внезапно тот хирург, что стоял за «дирижерским» столов, не поднимая головы, глухо проговорил через маску:

— Сергеев, вы опять спешите. Раствор надо вводить медленно и очень аккуратно.

Поволоцкий понял, что достиг цели. Он сделал шаг по направлению к столу. Вишневский бросил на него поверх маски-повязки косой взгляд, в котором Александр прочитал немой вопрос — «Ко мне?». Поволоцкий кивнул, Вишневский, не произнеся ни слова, вновь склонился над разверстою брюшиной пациента, погружая куда-то вглубь сплетения кишок длинную иглу, венчающую двадцатиграммовый шприц. Батальонный хирург отметил, что раненый находится в сознании, словно сморенный усталой дремой. Так и должно выглядеть «местное обезболивание» — самая знаменитая и самая спорная методика «людоедских докторов». Позвякивали инструменты, изредка врачи обменивались короткими замечаниями и отдавали отрывистые указания фельдшерам. Вишневский продолжал операцию, медсестра регулярно вытирала чистой салфеткой крупные капли пота с его лба.

Наконец, дирижер закончил.

— Готовьте следующего, — отрывисто бросил Вишневский, шагнув к тазику для ополаскивания. Хирург снял маску, и Поволоцкий едва не вздрогнул от неожиданности — судя по фотографиям, «знахарь» и ранее не отличался полнотой, теперь же в сравнении с довоенными изображениями он потерял килограммов пять, самое меньшее.

— Коллега? — так же сумрачно спросил Вишневский, посмотрев на руки Александра. Тот только сейчас заметил, что снова неосознанно приподнял кисти в характерной «молитвенной» позе, сразу выдающей хирурга.

— Временно нетрудоспособен, — так же лаконично ответил Поволоцкий.

— Ясно, — подытожил Вишневский, тщательно полоща руки в растворе воды и аммиака. Его чуть надтреснутый голос потеплел, но лишь самую малость. — Невралгия лицевого нерва?

— Э-э-э… — Поволоцкий сначала не понял, но быстро сориентировался. — Нет, контузия.

— Так я и думал, — со вздохом произнес Вишневский. — У вас ко мне какое-то дело? Давайте быстрее и короче.

Они перешли в ту часть операционной, которая называется «материальной». Среди шкафчиков, пакетов с перевязочным материалом и бутылок с медикаментами стоял диван с потрепанной обивкой и пружинами, язвительно выглядывавшими из многочисленных прорех. Рядом примостился старый полевой автоклав, на который Поволоцкий посмотрел почти с умилением — точно такой же попался ему во время короткой, но очень насыщенной обороны приюта Рюгена. На фоне безликой машины современной военной медицины фигурные ножки и ручки с гравировкой на автоклаве смотрелись примерно как самовар с непременным сапогом посреди заводской столовой.

— Как там, в России? — сразу спросил Вишневский, опустившись на диван. — Хоть один толковый врач остался? Из тех, кого я отправляю в тыл, почти никто не возвращается. Сразу закапывают на погосте или инвалидность? Где все хорошие хирурги? У меня здесь четверо мальчишек, им на крючки сейчас в самый раз. Не выше. Где пополнения?

В отличие от Юдина, Вишневский говорил быстро, короткими жесткими фразами, словно нарезая их скальпелем.

— Кто жив и трудоспособен — размазаны тонюсеньким слоем по всему фронту и тылу, — в тон ему ответил Поволоцкий, так же присев. Пружина больно впилась пониже заднего брючного кармана.

— Понимаю. Того и опасался. Но что поделать — война, — с почти философским смирением отозвался «знахарь».

— Есть одна идея, — Александр заметил, как Вишневский косится на свой операционный стол и сразу перешел к делу.

— Говорите, — собеседник чуть напрягся, словно охотничий пес принявший стойку. — Хотя нет… — Вишневский на мгновение задумался. — Сейчас займусь следующим, потом сделаю перерыв. Идите в школу, первый этаж, кабинет одиннадцать. Ждите там.

Он упругим плавным движением поднялся с дивана и, похоже, немедленно забыл об Александре.

Поволоцкий вздохнул и пошел искать одиннадцатый кабинет.

На деле «кабинет» правильнее было бы назвать аудиторией. На стенах висели географические карты, которые забыли снять сразу, да так и оставили. Под потолком на тонких нитках болтались миниатюрные макеты планет солнечной системы, когда кто-нибудь открывал дверь, поток воздуха начинал раскачивать маленькие разноцветные сферы. Большой зал освободили от лишней мебели, разгородили с помощью ширм на отдельные секции и приспособили под жилье для медперсонала. Присев на койку в «пенале», занятом Вишневским, Поволоцкий лишь покрутил головой. Если ведущие работники живут в таких условиях, значит, госпиталь постоянно работает в очень жестком режиме, помещения заполнены ранеными и инвентарем. А ведь активные боевые действия вроде бы не ведутся…

Нос приятно защекотал запах каши с мясом. В желудке засосало, Александр вспомнил, что уже почти сутки ничего не ел. Пятнадцать лет назад сутки голода ощущались как занимательное приключение, а пять — как терпимое неудобство. Теперь вынужденный пост — неудобство не терпимое, а весьма тягостное. Какое-то время он боролся с искушением пойти поискать столовую, чтобы воззвать к медицинской солидарности, но пришел Вишневский.

— Сидите, — все так же кратко попросил, почти приказал он вскочившему, было, Поволоцкому. — Я постою. Говорите, времени мало.

— Проблема не в том, что не хватает хирургов, но и в том, что мы плохо организуем то, что есть, — четко и по сути сказал батальонный хирург.

— Спасибо, «Начала…» Пирогова я более или менее помню.

— В двадцать первом году Оппель написал статью, посвященную проблеме оказания помощи при катастрофе в подводном городе, с множеством пострадавших за раз, — Поволоцкий достал из кармана листок, на который выписал цитату, найденную Юдиным в своей обширнейшей библиотеке, и с выражением прочитал. — «Вся зона эвакуации должна превратиться в гигантский госпиталь, где каждому пострадавшему будет оказана помощь по единому шаблону, в том месте и в таком объеме, которые обеспечат наилучшее использование медицинских сил и средств для возвращения к нормальной жизни и работе наибольшего количества пострадавших».

— Оппель? — едва ли не с презрением отозвался Вишневский. — Он занимался не военной хирургией, а проблемами подводных работ. Где вода, а где война? Молодой человек, вы тратите мое время впустую.

— Все так, — не смутился Александр, именно этого возражения он ждал. — Но Оппель единственный человек, который в двадцатом веке задался вопросом — что делать с тысячами единовременно пострадавших, которых негде будет разместить. И дал ответ — не противопоставлять лечение и эвакуацию, а сочетать их.

— Утопия, — отрезал Вишневский. — Для этого нужно превратить весь фронт и тыл в клинику с единым руководством.

Поволоцкий подавил улыбку. То, что «знахарь» ответит именно так, Юдин предсказал почти дословно. Заклятые враги прекрасно изучили образ мышления друг друга.

— Так давайте превратим. Большая часть врачей, которые сейчас пытаются лечить раненых, схватятся обеими руками и всеми зубами за хорошее единое руководство по военно-полевой хирургии.

— Так что же вы ко мне приехали? Делайте, а мое место у раненых, — с этими словами Вишневский уже с нескрываемым нетерпением посмотрел на занавеску, заменяющую дверь в его закутке.

— Ваше место там, где вы принесете наибольшую пользу родине. А таковую вы принесете, составляя руководство и обучая хирургов.

— Кто вы такой, чтобы мне указывать? Что вы вообще видели на этой войне?

— Барнумбург, первый штурм, — с достоинством ответил Поволоцкий.

Вишневский помолчал, кривя губы в непонятной гримасе.

— Моя честь хирурга не позволяет покинуть… — «знахарь» красноречивым жестом обозначил все пространство вокруг. — Извините, — чуть более доброжелательно добавил он.

— Вы ставите свою честь выше пользы родине, — жестко произнес Александр, глядя прямо в уставшие, воспаленные глаза коллеги, Вишневский буквально вскинулся на месте, но батальонный хирург продолжал, не давая тому вставить слово. — Однажды Диоген заметил родосских юношей в богатых одеяниях. Он сказал: «Это спесь». Потом он увидел спартанцев в поношенной, рваной одежде и сказал: «Это тоже спесь, но иного рода». История в точности про вас. Вы как тот спартанец в лохмотьях.

Вишневский склонил голову на бок, став похожим на старого мудрого филина. Против ожиданий, он не разразился гневной отповедью, слова будто замерли, балансируя на кончике его языка.

— И много вас там таких, готовящихся работать? — внезапно спросил «знахарь».

— Пока двое, считая меня, — честно ответил Поволоцкий.

— И кто же второй? — вопросил Вишневский, вновь теряя интерес к беседе, скорее для порядка.

Этого момента Поволоцкий ждал и готовился к нему, оттачивая каждое слово, мельчайшие оттенки интонации.

— Один знаменитый московский хирург, — произнес он с кажущимся безразличием.

— Что?! — возопил Вишневский и мгновенно умолк, словно схватил сам себя за горло, задушив возглас. Вот теперь его действительно проняло. Хирург быстро и нервно заходил по клетушке, поджав губы и щелкая пальцами, словно играя на кастаньетах. Затем остановился, так же внезапно, как сорвался с места.

— И вы полагаете, один знаменитый московский хирург станет работать с людоедским доктором, — ядом, которым Вишневский приправил эту недлинную фразу, можно было отравить целый полк «семерок», а может быть и дивизию.

— Он будет.

— Уверены?

— Знаю.

— Ага… Значит, вы парламентер? — в голосе «людоедского доктора» проскользнуло уже неприкрытое уважение.

— Да.

На лице Вишневского отразилось искреннее страдание. Он посмотрел в сторону операционной.

— Вы знаете, сколько сегодня мне привезли раненых?

— Человек пятьдесят?

— Сто сорок. Внезапный артналет… Я только-только наладил какое-то подобие нормальной работы…

— Вам привезут меньше в тот день, когда война кончится. Давайте сделаем так, чтобы это случилось поскорее, — искренне произнес Поволоцкий. — Ей богу, Александр Александрович, я вас понимаю как никто, сам бы хоть сейчас скальпель в руки и… — он с тоской взглянул на свои пальцы. — Но вы принесете в разы больше пользы, если научите других, как надо оперировать… «по-людоедски».

Вишневский задумался.

— Ждите, — сказал он и вышел стремительным шагом, только занавесь всколыхнулась.

Поволоцкий подождал, сидя на койке. Затем походил по каморке — три шага в одну сторону, столько же в противоположную. Снова сел, от нечего делать пригладил бороду. Представил обед, который сейчас можно было бы съесть. В конце концов, просто задремал, привалившись к прохладной и чуть шершавой стене.

— Отдохнули? — резкий голос Вишневского вырвал его из полусна.

За время своего отсутствия «знахарь» переоделся в длинное пальто-шинель, на редкость потрепанного вида, под мышкой он зажал древнюю пыжиковую шапку. Только сейчас Поволоцкий по-настоящему понял, насколько в действительности работа в диких краях изменила «знахаря». Даже в окружении цивилизации Александр Александрович жил, словно среди джунглей Африки — готовый в любой момент взять старый чемоданчик и отправиться в неизвестность.

— Не видели ключ от моего чемодана? — спросил Вишневский. — А, я ведь его сам и держу. Чертова рассеянность. Что ж, поехали к господину… Юдину, — и пробормотал себе под нос. — Такая встреча стоит того, чтобы на ней присутствовать.[19]

Глава 9

— Холодно, — сказал Крамневский, запахивая бушлат.

Тихий океан всячески старался убедить, что его название — большая ошибка человечества. Штормило, солнце скрылось за низкой пеленой туч. Ветер гнал их косматые туши вскачь, как табун призрачных серых коней, окутанных туманными попонами. Высокие волны бросались на сине-черные борта «Бурлака», яростно терзая металл обшивки, жадно выискивая малейшую щель. Не находя, с разочарованным шипением и плеском откатывались назад, чтобы собраться с силами и повторить атаку. И снова, и снова…

Такое оно, море… подумал Крамневский. За миллиард лет до того как первая обезьяна слезла с дерева, океан уже был стар и мудр. Пройдет время, не станет людей, а море наверняка останется, и ветер все так же будет гнать волны вдаль, за горизонт… Что для природы миллион-другой годков?

Илион вновь поежился. Сырость окутала судно-док словно плотное облако, по недоразумению перепутавшее небо с океаном. Ветер срывал с пенных гребней волн пригоршни воды и изо всех сил швырял их как можно выше, стараясь достать до прогулочного мостика. К площадке, огороженной прочными перилами, долетала лишь мелкая водная взвесь, но ее хватало, чтобы пропитать каждую нитку. Словно выражая солидарность коллеге снизу, тучи в поднебесье проливались мелким, противным дождем.

Крамневский замерз, но упрямо оставался на своем месте. Крепко ухватившись за перила покрасневшими ладонями, подставив лицо промозглому ветру и каплям воды. Подводники — совершенно особые люди, только они в полной мере знают, насколько прекрасен океан, особенно в сравнении с теснотой субмарины. Только тот, кто неделями заперт в стальной консервной банке, на глубине сотен метров, может по-настоящему наслаждаться штормом и дождем.

Через несколько дней пятидесятитысячетонный самоходный док минует Огненную Землю и обогнет южноамериканский материк. Далее, под прикрытием отдельного соединения американского флота дойдет до мыса Кабу-Бранку, где «Пионер», наконец, покинет колыбель «Бурлака» и уже в одиночку, под водой, отправится дальше. На север, к точке с приблизительными координатами шестьдесят градусов северной широты и тридцать градусов западной долготы. Первоначальный план подразумевал проводку дока через Панамский канал, но слишком уж это людное место. Наверняка главный проход между двумя величайшими океанами плотно просматривается английской агентурой. А все, что знают англичане, знают и загадочные «семерки». По уму, «Пионеру» следовало бы отправиться в самостоятельный скрытный путь еще раньше, но иначе не успеть с монтажом главных функциометров радиоразведки.

Крамневский оглянулся, посмотрел на огромное «корыто» дока, где под маскировочным водонепроницаемым навесом покоилась на специальных опорах туша субмарины. Как всегда — окруженная множеством машин, приспособлений и рабочих. Фермы кранов, леса и подъемники опутывали лодку как сеть лилипутов — кашалота. Насколько творения рук человеческих больше и значительнее самих создателей, подумал капитан.

— Холодно, — повторил он, немного подумав, добавил. — И сурово.

Металлические ступени загремели под быстрыми тяжелыми шагами. Шафран вскарабкался на мостик, тяжело дыша и глотая воздух.

— Притомился? — ехидно поинтересовался Крамневский. — Всего-то сотню-другую метров пробежался, а уже пыхтишь как паровоз. Может, пора на покой?

— Сам валяй на берег, — процедил, отдышавшись, механик. — Я тебя еще на пенсион спроважу. Побегай здесь с мое, и все вверх… Короче, там уже ждут.

— Уже? — удивился Крамневский, взглянул на часы. — И верно.

— Застоялся, засмотрелся, — подколол Шафран. — Давай, пошли, народ ждет!

Илион бросил прощальный взгляд на беснующийся океан, на серое небо. Где-то там, высоко, укрывшись в облаках, барражируют патрульные дирижабли. Скорее для проформы, вражеские бомбардировщики не забираются так далеко на юг, но в столь ответственном деле излишних предосторожностей не бывает. Почему-то капитану казалось, что он больше не увидит открытой водной глади. Странное ощущение, ведь он на корабле — до океана рукой подать, а до «расстыковки» и добровольного самозаключения в подлодке еще не один день.

И все же…

Они спускались по трапу, Шафран, как обычно, бурчал и ругался, пеняя планировщикам операций за спешку и аврал. Крамневский не вступал в диспут, понимая, что механик просто спускает пар. Все прекрасно осознавали причину спешки — судя по скудным и обрывочным данным разведки и радиоперехвата, злодеи собирали большой конвой в Северном море, чтобы отправить его обратно, в свой сатанинский мир. Если «Пионер» не успеет к нему, то придется выжидать следующего, который почти наверняка будет гораздо меньшим. А чем меньше кораблей, тем труднее подлодке замаскироваться на их фоне.

Поэтому «Бурлак» вышел на неделю раньше запланированного срока, а темп работ… На самоходном доке пришлось развернуть полноценную реабилитационную клинику для работавших на износ рабочих и конструкторов. Испытания одних систем шли параллельно с доводкой других, и чем дальше, тем тяжелее становилось на душе у капитана подлодки. Понадобится чудо, чтобы аппарат, не прошедший даже нормальных ходовых испытаний, выполнил столь тяжелую и опасную миссию. Иногда Илиону было стыдно перед самоотверженными строителями «Пионера», надрывавшимися на немыслимо тяжелой и напряженной работе. Понятно, что время экипажа еще не пришло, а когда придет — работа и быт подводников ужаснут любого. Но все равно тяжело жить в относительной праздности, когда другие изматывают себя ради общей цели.

Закрывая за собой внешнюю дверь, Крамневский вновь вспомнил яростные споры, что кипели вокруг выбора субмарины. Можно было использовать испытанную, надежную «невидимку» с анаэробным двигателем Стирлинга, но предельный срок в двадцать пять суток непрерывного нахождения под водой все-таки показался недостаточным. Никто не мог сказать, что ждет лазутчика «на той стороне», поэтому приходилось рассчитывать на полную автономность и работу исключительно на глубине, под термоклином — границей соприкосновения слоев воды разной температуры, которая искажает акустические волны, исходящие от гидролокатора и, соответственно, затрудняет обнаружение субмарины.

А действующие атомные подводные лодки были немногочисленны и слишком шумны. Выбор новейшего «Пионера» не являлся избранием лучшего из имеющегося — альтернативы ему просто не было. Но, как положено по канонам психологии, отринутые возможности сразу стали казаться гораздо выгоднее.

Может быть, стоило рискнуть и использовать «невидимку», держась подальше от судоходных районов и всплывая с большой осторожностью?

Может быть, стоило понадеяться на слабое развитие противолодочной обороны «семерок» и отправить разведчиков на шумной, но более надежной атомной лодке, из действующих?

Сомнения, сомнения…

Крамневский не жаловался на скудное воображение или солдафонский склад ума, но изначально решил не забивать себе голову еще и такими заморочками. В поход отправится «Пионер», сшитый буквально на живую нитку, ненадежный, со всеми недостатками, которые уже имеются, и которые еще только предстоит обнаружить по ходу эксплуатации. А забота капитана — провести лодку и экипаж через все превратности пути.

Стоило закрыть дверь и повернуть штурвал, как жара накрыла его плотным пологом. Строго говоря, было не так уж жарко, но после промозглого холода шторма, из-за вымокшего насквозь бушлата, Крамневский почувствовал себя так, словно попал в баню. Он торопливо сбросил верхнюю одежду, перекинул через руку, и приготовился к значимому событию. По традиции, перед выходом в поход, с новым экипажем, капитану полагалось устроить нечто вроде неформального банкета, скромного, но располагающего к общению. Еще раз всех перезнакомить, вдохновить и просто дать людям немного развеяться. В старые времена капитану полагалось еще и самостоятельно наловить рыбы для угощения в потребном количестве, и некоторые командиры до сих пор придерживались старого устава. Но Илион решил, что не настолько консервативен.

В целом экипаж «Пионера» уже более-менее познакомился друг с другом. Жесточайший отбор по профессиональным качествам, опыту и психологической устойчивости оставил только самых лучших, поэтому подводники или были знакомы лично, или, по крайней мере, слышали друг о друге. Некоторые даже успели поучаствовать в новой войне. Например, старший помощник Сергей Русов и акустик Михаил Светлаков вместе служили на подводном крейсере Второй ударной группы Северного флота, той, которая приняла самый первый удар вражеской армады. Серьезно поврежденная лодка всплыла и сразу попала под атаку английских гиропланов, но крейсер ушел в полосу дождя и спасся, потеряв треть экипажа. А командир группы радиоразведки Трубников ранее числился на «Черноморе», который прослушивал английский эфир у самого побережья Британии и тоже с ходу попал в самую гущу событий. Как только стало понятно, что дело нечисто, «Черномор» опустился на грунт и две недели — пока не закончился кислород — отлеживался на глубине, тщательно фиксируя все происходящее.

Больше всего Крамневского удивила новая встреча с Егором Радюкиным. Оказалось, что у работы вице-председателя Научного Совета существовала и теневая сторона. Помимо общеизвестных исследований в области транспорта и рыболовства, доктор наук занимался еще и военной метаэкономикой, будучи лучшим специалистом страны в этой области. Сначала судьба свела Илиона и Радюкина в гибнущем «Экстазе», теперь доктор готовился сопровождать экспедицию в качестве научного консультанта. Воистину, никакая фантазия не сравнится с кульбитами, которые способна выкинуть реальная жизнь…

Крамневский уже провел серию тренировок на полноразмерном макете и оценил первоначальную сработанность команды как приемлемую. Для начала. И тем не менее, еще одна большая встреча совсем не помешала бы. До кают-компании следовало добираться минуты три-четыре, минуя несколько уровней, дважды спустившись и один раз поднявшись по узким трапам.

— Не люблю я эти ходилки, — признался вдруг Шафран на последней лестнице, поджав ноги и съезжая по перилам «по-моряцки» — на ладонях, как на салазках. — В самый первый раз как спускался, еще в навигацкой школе, меж прутьев пальцами попал, чуть без руки не остался. Сколько лет прошло, а каждый раз опасаюсь.

— Бывает, — отозвался Крамневский. — Я вот видел, как один гражданин себе палец обручальным кольцом почти оторвал. Зацепился за люк.

— Не, цацки — это не для нас, — подхватил бородатый механик. — Ну, все. Теперь пора и сжевать чего-нито. Проголодался я…

Илион незаметно улыбнулся. Пожилой механик и оператор был очень опытным подводником, умудренным богатейшим опытом. Шафрану не раз доводилось принимать суровые решения и совершать жесткие, порой жестокие поступки, но десятилетия опасной работы никак не сказались на жизнерадостном характере носителя «ярлыка на великое погружение». Добрый, непосредственный, очень ответственный, жизнерадостный, иногда чересчур категоричный и немного наивный — Аркадий Шафран нравился всем.

Почти наверняка тайный рейд «Пионера» станет для механика последним походом в океан, подумал Илион. Если они вернутся, Шафран уйдет сам, не позволит себе подвести доверие Императора, не станет играть с Глубиной в орлянку, надеясь на крепкое здоровье. И это грустно… Покинет профессию последний представитель славной плеяды подводников-водолазов, из тех, кого почтительно прозвали «морестроителями». И вместе с ним закончится целая эпоха, время, когда человек был лучше, надежнее, крепче своей несовершенной техники.

Команде следовало почтительно встречать капитана, но на сей раз освященный многими годами ритуал сломался. Едва шагнув через высокий комингс, Илион и Аркадий поняли, что случилось нечто экстраординарное. Все присутствовавшие столпились в дальнем углу кают-компании, где на специальных кронштейнах висел большой новостник. Если бы не тихий, рокот корабельных машин — неизменный спутник любого действующего судна — можно было бы сказать, что в широком светлом зале стояла гробовая тишина. Только громко похрипывал динамик ящика с экраном. Илион кашлянул, привлекая к себе внимание, внутренний голос шепнул ему, что это не тот момент, когда нужно жестко командовать и требовать соблюдения устава. Лица обернувшихся все, как один, выражали угрюмое ожидание, только Мэттю Вейнер, представитель ВМФ Конфедерации для связи с американским прикрытием, был бледен, как смерть.

— В чем дело? — негромко спросил Илион.

— Мы здесь, пока вас не было, включили, попросили американца настроить «Хроники»… — виновато сказал один из двигателистов. — И вот… Сначала было оповещение, а сейчас покажут снова, с начала.

Что такое «Хроники» Илион знал, «Хроники Эшелона» выходили в Конфедерации еженедельно и были достаточно популярны на флоте Империи. Отчасти из-за военно-инженерной направленности, но главным образом потому, что передачу вели две очень симпатичные девушки. Но при чем здесь пропаганда союзника, капитан не понял.

— И что? — достаточно резко спросил он.

— Беда, Илья Александрович, беда, — негромко откликнулся Радюкин. — Не наша, но все равно — большая беда. Сейчас будет повторение, ретрансляция из Буэнос-Айреса. Смотрите…

Очередной выпуск «Хроник» стал десятым по счету, в честь мини-юбилея ему уделили в полтора раза больше эфирного времени. Еще больше картинок и роликов, больше гостей, красок и событий.

После короткого ролика заставки с непременным «Buy war bonds! If we build `em we will win!» камера показала уже привычный и знакомый миллионам зрителей интерьер студии. Ведущая, очаровательная блондинка Джоанна, затеяла беседу с первым гостем — моложавым и в высшей степени мужественным генералом ВВС. Генерал стильно дымил сигарой с крошечной золоченой фигурой дирижабля на коричневом боку, сообщив между делом, как приятно после длительного патрулирования закурить «Aviator's special». Собственно, беседа более походила на флирт, удерживаясь на грани допустимых приличий. Впрочем, за это (в числе прочих достоинств) ее и ценили зрители. В то же время на специальном экране за спинами беседующей пары сменялись слайды, показывающие некие детали и отдельные агрегаты. Эта сложная механика символизировала успехи американских конструкторов в победе над тайной реактивной тяги.

Приковав внимание аудитории к экранам, авторы «Хроник» перешли к более серьезным вещам. После короткого упоминания событий европейского фронта («без перемен»), к блондинке и генералу присоединилась вторая ведущая — брюнетка Памела с авангардно короткой стрижкой, открывающей даже уши. Вдвоем девушки зачитали сводку последних деяний «Эшелона». Последнее нападение бомбардировщиков противника отбито успешно, сбито четыре вражеских самолета.

— Таким образом, — прокомментировал генерал. — Боевой счет наших славных парней из «Эшелона» доведен до пятидесяти трех вражеских машин. Хорошее число, уже больше, чем звезд на красно-синем флаге.

Ведущие дружно хихикнули и продолжили — в ответном налете на конвой пришельцев утоплено два транспорта и уничтожено шесть английских дирижаблей.

(На этом месте Терентьев, смотревший передачу в снежной Москве, рассмеялся в голос, хлопнул себя по колену и произнес непонятные Ютте слова: «Правильно, чего их жалеть, супостатов, пиши больше! Молодцы, почти как Информбюро.»)

— К сожалению, мы понесли серьезную потерю, пятую с начала действия оборонительной системы «Эшелон», — скорбно зачитывала Джоанна. — Был сбит термоплан «Мейкон», из шестнадцати человек экипажа спасены пятеро, обнаружены тела еще троих. Один из спасенных в тяжелом состоянии, в госпитале, жизни остальных вне опасности. Разумеется, все выжившие и семьи погибших получат специальную страховку. Командир экипажа представлен к государственной награде, посмертно…

Внезапно блондинка замолчала, ее личико некрасиво скривилось, девушка напряженно всматривалась куда-то за камеру, видимо на информационное табло. Брюнетка сориентировалась быстрее.

— Извините, в Нью-Йорке объявлена воздушная тревога, уровень желтый. Пожалуйста, проверьте ваши антигазовые маски, — чуть дрожащим голосом проговорила она.

Генерал аккуратно отложил сигару и начал неожиданно четко, предельно конкретно указывать — что и как следует делать. Приготовить самое необходимое — маски, документы, воду. Предупредить соседей. Быть готовыми проследовать к ближайшему убежищу, ориентируясь по указателям. Достав откуда-то из-за спины антигазовую сумку, он еще раз показал, как правильно обращаться с маской. Девушки сидели, хлопая длинными ресницами, потерянные и растерявшиеся.

— Вне всякого сомнения, эта тревога учебная, — с доброжелательной, чуть натянутой улыбкой произнес военный, стягивая резиновое рыло. — Не следует опасаться того, что враги смогут прорваться сквозь нашу оборону. В любом случае… пожалуйста, дайте схему «Эшелона» на экран… спасибо, «желтая» тревога означает, что один или два настырных вражеских пилота прошли первый рубеж. Очень скоро они столкнутся с второй линией и повернут назад, а наши ребята получат шанс дать им пинка. Кроме того, все важнейшие объекты на побережье прикрываются стационарной противовоздушной обороной.

Еще несколько минут генерал рассказывал про надежную систему обнаружения и перехвата, потом Памела попросила проверить, хорошо ли пригнана ее антигазовая маска.

Камера ушла чуть в сторону и нельзя было исключить того, что там, за кадром, вполне могла произойти некая фривольность. Впрочем, что-нибудь подобное случалось в каждой передаче. Справедливости ради следовало отметить, что американцы умели становиться на грань приличий, но не переступать оную.

Внезапно рассказывавший о нелегкой службе дальнего патруля генерал умолк на полуслове и склонился вперед, внимательно читая новые указания на невидимом информационном табло.

— Внимание! — резко произнес он резко и громко. — Общее оповещение! Группа вражеских бомбардировщиков прорывается к побережью. Красная тревога, повторяю, красная тревога! Закройте газовые краны, отключите электроприборы, остановите и заглушите машины. Немедленно проследуйте в убежища! — голос военного чуть дрогнул. — И ради бога, не забудьте маски, для всех членов семьи…

Изображение запрыгало, исказилось, зигзаги помех прошлись по экрану, мешая цвета и силуэты. Минуту ничего не происходило, а затем трансляция продолжилась.

Но это был уже не «Хроники».

На белом фоне, под черной трехлучевой свастикой сидел человек в парадной форме пришельцев. Гладко выбритый блондин лет тридцати, может чуть больше, с волосами зачесанными назад и вбок. На первый взгляд — вполне обычный, без рогов, огненного взгляда и даже без когтей. Одет в черный мундир, из-под которой выглядывал снежно-белый ворот рубашки, фуражка с высокой тульей была аккуратно поставлена на край стола, кокардой к зрителям. Секунд десять светловолосый просто молчал, всматриваясь в миллионы лиц по ту сторону камеры немигающим взором, словно давая зрителям возможность освоиться с переменой действия. На лице пришельца не отражалось никаких эмоций, так мог бы смотреть хорошо сделанный манекен.

— Господа, — сказал он, наконец, на хорошем английском, с непривычным гортанным выговором. — В честь десятого выпуска «Хроник Эшелона» мы позволили себе разнообразить ваш эфир. Предлагаем вниманию зрителей увлекательное путешествие в мир современной войны. Начнем с небольшого фильма.

Это был не фильм, а скорее набор быстро сменяющихся под тревожную музыку картинок-комиксов, почти как у самих американцев. Общий стиль значительно отличался от привычного — обилие углов и прямых линий, чрезмерно утрированные образы, но смысл читался легко. Вот уродливые толстяки с крючковатыми носами и длиннющими пальцами, пугая плакатом с черным самолетом, собирают деньги с испуганных обывателей. Большая часть монет отправляется в огромный сундук, спрятанный в глубоком подземелье, на оставшуюся пригоршню мелочи изможденные строители строят несколько неуклюжих дирижаблей. Художник, найденный в сточной канаве, на последнюю монету рисует стремительные летательные аппараты, которую носатые жирдяи показывают восхищенной публике.

— А теперь посмотрим, как выглядит действительность, — предложил диктор в черном.

Следующий ролик оказался очень коротким, всего несколько секунд — какое-то движение на сером фоне, широкий росчерк, вспышка и конец. Сразу по окончании мини-фильм пошел по второму кругу, в замедлении, затем вновь, еще медленнее, и снова, пока, наконец, не перешел в покадровый просмотр телевизионной записи с ракеты, сбивающей дирижабль.

— Прямое попадание в гондолу, аппарат уничтожен, выживших нет. Так выглядят настоящие боевые действия, — с назидательным сарказмом сообщил блондин.

Следующая серия роликов представляла набор коротких боевых эпизодов, снятых черно-белой камерой, очевидно с какого-то летательного аппарата. Вот объятый пламенем термоплан с эмблемой «Эшелона», крошечные человечки прыгают вниз, пытаясь спастись с помощью индивидуальных спасательных баллонов, но длинные очереди трассеров из-за кадра методично прошивают спасательные шары один за другим. Эсминец, переламываемый пополам одним мощным взрывом. Опять эсминец, на этот раз, завалившийся на борт в плотном черном дыму. Ракетная атака дирижабля радиолокации — снаряды, оставляя за собой белесые следы, стремительно впиваются в серебристый борт, вспухая клочьями дымных разрывов. Тот же дирижабль падает в океан, разваливаясь на куски еще в воздухе. Еще один тонущий корабль, на этот раз крейсер. Снова расстреливаемый в упор дирижабль…

Диктор сложил пальцы в блестящих черных перчатках домиком, затем плавным жестом раскрыл ладони по направлению к зрителям, словно протягивая им невидимый дар.

— Прискорбно видеть, как народ Америки блуждает в потемках, ведомый лживыми проводниками, — сдержанно произнес черный диктор. — Скажу искренне, нам жаль смелых американских парней, бессильных против новейшей техники, погибающих за интересы чуждых Конфедерации народцев. Однако, таков был их выбор. Если некто соблазняется посулами лживых плутократов, он должен принять все последствия такого решения.

Блондин вздохнул, в его взгляде отразилось нечто, отдаленно схожее с сочувственным пониманием.

— Но до сего момента эти последствия затрагивали лишь тех несчастных, кого плутократия выставила на передний край, вынудив сражаться и гибнуть под нашими победоносными ударами. Пришло время показать всему народу Америки, насколько тяжким может быть бремя противоборства с истинными людьми. Быть может, этот урок покажется кому-то чрезмерно жестоким, но в конечном итоге он направлен во благо. До новых встреч.

Трансляция прервалась, на экране остался лишь черный фон с маленьким логотипом «American News Company» в углу.

Из динамиков донесся женский голос, в котором отчетливо звенели нотки паники:

— По техническим причинам, трансляция из Нью-Йорка прервана. Ожидайте экстренного выпуска новостей.

«Реклама» — сообщила надпись на экране. Из освещенного утренним солнцем ангара выкатывалась по широким рельсам причальная мачта-мотриса, за ней тянулся малый дирижабль-разведчик с эмблемой «Эшелона» на борту. «Лучшие воины Конфедерации…» — начал было бодрый голос, потом изображение дернулось, и пошла реклама моторного масла «Шелл».

— Похоже, бодалово докатилось и до американцев, — задумчиво протянул Шафран.

Крамневский ничего не сказал, он быстрым шагом, на грани бега, вышел из кают-компании, отправляясь в радиорубку. Как командир «Пионера» он обладал правом свободного круглосуточного доступа к связи. Понятно, что у конфедератов произошло что-то страшное, но что?..

* * *

— Он горит, пылает от края до края. Здесь, на окраине, нет электричества, но при свете этого огня можно свободно читать газету. Дороги забиты, движения почти нет. Попробую раздобыть противохимическую накидку и пробраться в город.

Строгий голос сделал паузу, динамик дорого радиоприемника донес тихий стеклянный звон — похоже, диктор налил стакан воды. После короткой паузы голос продолжил:

— Наш специальный корреспондент передавал последние новости из пригородов Нью-Йорка через любительскую радиотелеграфную станцию. Оставайтесь с…

Марк Келли, первый помощник президента Конфедерации, щелкнул тумблером, выключая аппарат, звук в динамике умер с тихим шипящим присвистом. Келли остался стоять возле тумбы с приемником, скрестив руки на груди.

— Это катастрофа, — тихо произнес президент Эндрю Амбергер, откидываясь на спинку высокого кресла и прикрывая ладонью глаза. — Это настоящий Армагеддон.

Над Ричмондом и высотами долины Шоко, где располагалась резиденция президента, роились гиропланы. Все патрульные дирижабли поднялись по тревоге, прожекторы, словно длинные световые карандаши, шарили в ночном небе. Сквозь окна президентской резиденции доносились завывания тревожных сирен — красная тревога охватила все восточное побережье.

— Через четверть часа совещание штабного комитета. Я должен олицетворять решимость и готовность, но не представляю, что им сказать. И еще менее представляю, что сказать нации, — честно признался президент. — «Эшелон» сожрал миллионы долларов, но оказался ни к чему не пригоден, кроме набегов на отдельные корабли! Вся хваленая система оповещения оказалась бесполезна, мы получаем сведения по радио и из газет. Выходит, пресса и ANC знают больше генералитета и меня!

Первый помощник молчал. Он хорошо знал, что в такие минуты Амбергеру лучше выговориться, сбросить напряжение в монологе перед единственным человеком, которому президент изредка открывался. Перед кем еще можно показать истинные мысли, как не перед другом детства?..

— Почти полгода трудов… А они прошли всю защиту как нож сквозь масло… — уже тише поговорил Амбергер. — Что же теперь делать?..

Группировку тяжелых турбовинтовых бомбардировщиков, базирующихся в Исландии, прозвали «сорок девять демонов», потому что изначально их было около пятидесяти. Часть машин выходила из строя по техническим причинам — техника работала на износ. Несколько самолетов аборигенам удалось подбить или серьезно повредить. Но регулярные подкрепления позволили постепенно довести число боеспособных аппаратов до сотни. Теперь с Исландии регулярно совершали вылеты три авиадивизии: две работали против Российской Империи, одна прикрывала конвои, проходящие через портал. Несмотря на техническую и организационную слабость, американцы все больше докучали морским путям новой коалиции. Каждая проводка большого каравана превращалась в полноценное сражение эскорта против многочисленных подводных «стай». Конвойные битвы неизменно выигрывались, но стоило это недешево. Теперь американцы замахнулись на создание комплексной системы, способной как прикрывать континент, так и наносить координированные удары по коммуникациям Британии и «семерок» с моря и воздуха. Это было категорически неприемлемо, и конфедератам решили преподать весомый урок.

Операция разрабатывалась загодя, в тайне даже от английских союзников. Поначалу предполагалось, что орудием небесного гнева послужит традиционное вооружение — взрывчатка, напалм, боевая химия. Однако, трезвый расчет показал, что материальные разрушения от сотни самолетов в масштабах целой страны окажутся ничтожными. Поэтому, в конечном итоге, было решено использовать не самые разрушительные, а самые страшные инструменты. Командование группировки послало на родину просьбу предоставить то, что проходило по документации как «пыльца грез» — оружие, пожалуй, даже более устрашающее, чем проходящая последние испытания убербомба. Но в использовании «пыльцы» отказал лично Координатор, ее использование могло навести низшие расы на преждевременные мысли и догадки. Тем не менее, просьба не осталась без ответа, и очередной конвой доставил полезный и достойный груз.

Как правило, боевая химия прочно ассоциируется с фосфорорганическими веществами, обладающими запредельной токсичностью. Однако, в родном мире «семерок» основные усилия химиков сосредоточились на галогенфторидах, главным образом — трехфтористом хлоре. Это адское вещество не имеет какой-то чрезмерной токсической силы, хотя и превосходит фосген. Его достоинства лежат в иной области. ClF3 обладает зажигательными свойствами и разрушительно действует на самые разнообразные материалы. Он воспламеняет ткань, дерево, бумагу, даже песок, асбест и стекло, энергично реагирует с содержимым коробки противогаза и проникает защитную одежду. Пожар, вызванный фторидом хлора, очень трудно потушить, потому что при контакте с водой вещество разлагается на плавиковую и соляную кислоты.

У такой эффективной субстанции есть и весомые недостатки — агрессивные компоненты очень сложно хранить и перевозить, создание и эксплуатация соответствующих боеприпасов обходится в разы дороже, чем манипуляции с обычным вооружением. На стадии спада пропускной способности дифазера, каждый транспорт был на счету, и заполнять его дорогой экзотикой было бы непозволительной роскошью. Поэтому ClF3 не ввозился и не использовался в «мире воды».

До сего дня.

Перед показательным выступлением вся группировка тяжелых бомбардировщиков на две недели прекратила полеты, проходя полную проверку. Это не только позволило провести тщательное и полное техобслуживание летательных аппаратов, но и усыпило бдительность американцев. В назначенный час, ранним воскресным утром, «Гортены» начали подъем с взлетных полос Хабнарфьордура, Гримсстадира и Каульвафедля. Каждый бомбардировщик, за исключением специальных ракетоносцев, был под завязку загружен бомбами двух видов, с телеуправлением и тепловым самонаведением. Каждый заряд представлял собой цилиндр с множеством кассет, в свою очередь, каждая кассета хранила десять никелированных ампул с адской смесью.

Первоочередной целью должны были стать нефтеперерабатывающие заводы. Всего в Конфедерации было около трехсот НПЗ, тридцать пять самых крупных подлежали разрушению. Так же в список вошли двенадцать главных химических предприятий и хранилища токсичных химических веществ, необходимых для промышленности — синильной кислоты, хлорциана и других. Но детальный подсчет указал, что имевшихся сил все же недостаточно. Для эффективного выполнения задач в таком масштабе требовались «пыльца грез» или убербомбы, чье время еще не пришло. И планировщики сделали последний шаг, отделявший военную операцию от кровавого спектакля. Все силы были брошены на единственный объект. «Демоны» Исландии прорвали выбранный сегмент «Эшелона», как ураган паутину, и ударили по Нью-Йорку.

Президент Амбергер был несправедлив — оповещение сработало вовремя, но масштаб нападения оказался слишком велик. Американцы привыкли, что война идет где-то далеко, за океаном, их система гражданской обороны не рассчитывалась на единовременную эвакуацию целых городов. Бегущие из Нью-Йорка толпы, объятые паникой, почти мгновенно парализовали весь транспорт, а «Гортены» волна за волной сбрасывали бомбы с фторидом хлора.

К вечеру крупнейший город Конфедерации, сердце восточного побережья, превратился в отравленное и выжженное кладбище.

Глава 10

К исходу первого часа беседы двух великих медиков Поволоцкий почувствовал, что шизофрения бродит где-то поблизости.

Все начиналось прекрасно, даже в какой-то мере пасторально. События могли пойти по любому сценарию, учитывая накал взаимной неприязни, Александр не удивился бы открытой потасовке в кабинете Юдина. Однако, после короткого приветствия, Юдин и Вишневский сели друг против друга за широким столом и начали вежливую беседу, прихлебывая из высоких стаканов японский чай «комбуча». И нельзя сказать, чтобы разговор не получился. Медики переговаривались вполне мирно, разговор шел почти без пауз, только вот разговаривали корифеи… ни о чем.

Тщательный самоконтроль и опасение спровоцировать скандал сковали языки невидимыми, но прочными цепями, оставив очень узкое поле обсуждения. Дискуссия как таковая умерла, не родившись, мэтры избегали любой скользкой темы, даже намека на разногласия или спорные вопросы. Получилась одна сплошная благодать и обмен вежливыми замечаниями. Диалог распался на две параллельные линии, на замечание одного медика другой вежливо кивал и выдавал свое, никак не связанное с предыдущим. При этом, произнося очередную безукоризненно вежливую реплику, мэтры смотрели не на собеседника, а на большой цветной портрет Пирогова, висящий над столом. Отец военной медицины отвечал им печальным, всепонимающим взором, пряча в седой бороде грустную улыбку. В его времена хирурги не стеснялись в выражениях и во всеуслышание честили конкурирующие школы «обезьянами», «попугаями» и прочими представителями экзотической фауны.

Когда беседа пошла на второй час, разговор свелся к обсуждению чая. В числе прочего Юдин сообщил, что правильнее называть напиток не «чаем», а отваром водорослей «комбу», специальным образом высушенных и обработанных. Вишневский добавил, что оный очень полезен, в том числе благодаря содержанию гулатоминовой кислоты, которая стимулирует работу головного мозга. Хирурги с благостным видом покивали, после чего пришли к соглашению о том, что широкое введение в рацион морепродуктов, идущее последние четверть века, оздоровило нацию. И это, несомненно, хорошо.

Поволоцкий пребывал в состоянии близком к отчаянию. Столько сил затрачено, и все вот-вот пропадет впустую. Следовало как-то подтолкнуть мэтров к более полезному общению, но каким образом? Обдумав под фон продолжавшейся беседы некоторые варианты вмешательства, Александр решил предоставить все естественному ходу событий. Рано или поздно это так или иначе закончится.

Решение оказалось мудрым. После полутора часов ни к чему не обязывающего разговора хирурги перешли к разнообразным переломам бедра и Юдин, утратив бдительность, отметил, что спинномозговое обезболивание, увы, совершенно неприменимо в войсковом районе, потому что абсолютно противопоказано при шоке[20].

Само по себе замечание было совершенно нейтрально и бесспорно, но немедленно заинтересовавшийся Вишневский спросил:

— А местное?

На что Юдин ответил автоматически, привычным образом:

— А местное обезболивание я считаю вообще неприменимым при огнестрельных переломах бедра.

«Знахарь» поджал губы и сладким тоном сообщил портрету Пирогова:

— Если врач не способен добиться полного обезболивания по нашему методу, он либо плохо знаком с анатомией, либо невнимателен к пациенту, то есть не соотносит свои действия с состоянием больного.

Пальцы Юдина шевельнулись, как щупальца спрута, будто что-то переламывая сразу в нескольких местах. Глаза Сергея Сергеевича подернулись дымкой, а губы шевельнулись, в готовности к злоехидному ответу, что сейчас рождался в голове «Богоравного». Выпад Вишневского требовал достойного отпора и простое «вы хотите сказать, что я не знаю анатомию?» здесь совершенно не годилось в силу примитивизма.

В наступившей тишине негромкий голос Поволоцкого прозвучал подобно грому.

— Войно-Ясенецкий, помнится, писал, что при местной анестезии ему ни разу не удалось добиться полного обезболивания при работе с нервами бедра. И он всегда дополнял его регионарной анестезией или эфирным оглушением.

Вишневский скрипнул зубами, на мгновение действительно уподобившись свирепому африканскому колдуну. «Знахарь» плевал с высокой колокольни почти на все медицинские авторитеты, но даже он не рискнул бы подвергать сомнению опыт патриарха гнойной хирургии. Приписать Войно-Ясенецкому незнание анатомии или невнимательность к пациенту было бы очевиднейшей нелепостью. Юдин сделал нервическое движение, словно проглатывая уже составленное оскорбление, и тоже же промолчал.

— Господа, — продолжил ободренный Поволоцкий. — Как рядовой работник ампутационной пилы я не обязан защищать конкретную школу, и могу себе позволить говорить прямо. Вы здесь не ради утешения собственного самолюбия и не для куртуазной салонной беседы. Но за полтора часа дальше любезностей и первого скандала дело не пошло. Мне кажется, вам жизненно необходимо урегулировать претензии друг к другу. Иначе все и дальше будет перекатываться между пустой болтовней и взаимными склоками.

Выговорив все это на одном дыхании, Поволоцкий умолк и даже чуть отодвинулся подальше от стола. Он ожидал всего — вспышки гнева, продолжения спора и даже объединения мэтров против одного назойливого батальонного докторишки, посмевшего вмешаться в стародавнюю вражду. Однако, ничего этого не произошло.

Юдин и Вишневский переглянулись с некоторым изумлением во взоре, словно безмолвно вопрошая — неужели младший по возрасту и положению прав и, придя сюда с лучшими соображениями, в итоге они едва не подрались? И Сергей Сергеевич выбрал наилучшее — предпринял обходной маневр для снятия напряженности.

— Коллеги, мне кажется, нам стоит принять немного кофеина per os[21] — предложил он и скомандовал в селектор. — Валентина, будьте так любезны, организуйте нам кофию quantum satis[22].

— Сахару не надо, — буркнул Вишневский.

Юдин вопросительно взглянул на Поволоцкого, тот отрицательно качнул головой.

— На троих, двойные порции, все без сахара, — уточнил «Богоравный» и отключил связь.

Александр, который вообще-то имел в виду совершенно иное — он любил сладкие напитки — счел за лучшее промолчать.

Юдин снова посмотрел на Пирогова, с видимым усилием отвел глаза от седобородого лика и, пожалуй, впервые за весь день, посмотрел Вишневскому прямо в лицо. Тот ответил таким же открытым взглядом. Поволоцкому казалось, что сейчас Юдин что-то скажет, но первым заговорил «знахарь».

— Сергей Сергеевич, — медленно, выговаривая едва ли не по буквам, проговорил Вишневский. — Я бы хотел сказать, что… что… — он замолк почти на минуту, и Поволоцкий уже было решил, что продолжения не последует, но людоедский доктор все же нашел в себе силы закончить. — Я должен… извиниться. Про изменение планов операций я написал тогда со зла.

Теперь помолчал Юдин, а затем, сделав движение пальцами, будто что-то завязывая в узел, быть может, собственную гордыню — ответил:

— Когда я говорил про африканского знахаря, я был слеп… Ваш батюшка, сколь я понимаю это сейчас, лишь по нелепой случайности не опередил Гаузе на десять лет. По-видимому, ваша… флора, была сильнейшим бактериостатиком. Очень досадно.

После этих слов, каждое из которых далось ему как сложнейшая операция, Юдин, поколебавшись еще немного, протянул Вишневскому руку, и узкая длинная ладонь «знаменитого московского хирурга» утонула в широкой длани «африканского знахаря».

Вишневский хлопнул по столу рукой и сурово произнес:

— Нельзя забирать из батальонов хирургов!

Но в его словах уже не было язвительной, нерассуждающей неприязни, закаленной годами фанатичного неприятия, осталось лишь эмоциональное мнение специалиста, которое тот был готов отстаивать и обосновывать.

Юдин сноровисто извлек блокнот и так же энергично припечатал к столу какую-то бумагу.

— В высшей степени спорный тезис! Вы сами подумайте, хирург в батальоне есть санитар с высшим образованием!

— Это еще и резерв старшего врача дивизии!

— Если это резерв, — неожиданно вставил Поволоцкий, — То его место не в дивизии, а в армии. Никто и никогда не держит дивизионный резерв в батальонах.

— А как их перебрасывать из армии в дивизию? На машинах?… На машинах… На машинах! Армейский резерв, с запасом инструментов и лекарств! — Вишневский, подхватив идею, уже испытывал к ней чуть ли не отцовские чувства, — Да, таким образом в нужный момент силы дивизионного госпиталя можно удвоить, при этом в соединениях, где не так жарко, не будет избытка бездействующего медперсонала!

Вечер промелькнул незаметно, прошла ночь, заполненная жаркими спорами. К утру Юдин снял очки, протер покрасневшие глаза и захлопнул блокнот.

— Не бог весть что, но с этим уже можно выйти на конгресс, — деловито резюмировал Сергей Сергеевич.

— И надо еще поднять вопрос о бактериостатиках, особенно об этом «пенициллине». Насколько я понимаю, новые штаммы «группы четырех» со временем приобретут к нему иммунитет, но первые годы это будет настоящее чудо-лекарство от гангрены, — добавил Вишневский.

— Вне всякого сомнения, — согласился Юдин. Помассировал уставшие от многочасовых заметок кисти и продолжил. — Что же, новый день приближается, а вместе с ним и новые заботы. Спать сегодня уже поздно. Я, с вашего разрешения, разомнусь перед операциями.

Сергей Сергеевич достал из неприметного деревянного футляра скрипку, но сразу играть не стал[23].

Подумав пару мгновений, он неожиданно предложил:

— Коллеги… Вы не откажете мне в любезности поучаствовать в сегодняшнем обходе? Сегодня попробую собрать очень сложный перелом бедра. Александр Александрович, не будете ли вы столь любезны, чтобы мне поассистировать[24]?

— Почту за честь, — с вежливым достоинством склонил голову Вишневский.

Перехватив непроизвольную горькую усмешку Поволоцкого, Юдин добавил:

— Сейчас я не могу предложить вам того же. Но, как только вам позволит здоровье…

Два великих хирурга весьма благожелательно взирали друг на друга, а Поволоцкий думал:

«Останусь в живых, на старости лет буду ездить по миру и читать лекции об этом примирении. Ей-богу, озолочусь».

* * *

Император встал и прошелся по кабинету, разминая уставшие, затекшие ноги. Пока никто не видит, потянулся, потряс пальцами. Застоявшаяся кровь бодрее побежала по жилам, отчасти снимая ощущение свинцовой усталости. Спать… Как же хочется спать, подумал Константин. Обычное, человеческое желание отдыха… Но спать нельзя, надо еще раз обдумать сегодняшние события, несмотря на необоримую усталость, которая шепчет в ухо, что можно все поскорее закончить и наконец-то отправиться в постель.

Он походил по кабинету, делая круговые движения руками и иронически думая, насколько в данную минуту не похож на тщательно культивируемый образ мудрого и сдержанного самодержца. Мимоходом прихлопнул ладонью тренькнувший механорганизатор, напоминающий об очередном деле. Думать о насущном решительно не хотелось, рабочие заботы вызывали отвращение буквально на физиологическом уровне.

Мало было предыдущих забот, теперь еще и впечатляющий налет на Нью-Йорк.

Константин покосился на свежую газету, отпечатанную утром по переданным через изограф американским оригиналам. Центральный разворот внеочередного выпуска занимала огромная фотография — посреди развалин бредет цепочка людей, один за другим, положив рук на плечо впередиидущего. У всех бедняг лица замотаны повязками, одежда в темных пятнах, изорванная, с прожженными дырами. Слепцы, жертвы химической атаки. Сдвоенный номер фактически из одних фоторепортажей и состоял: патруль национальной гвардии проезжает утром по пустынной улице Вашингтона, заставленной брошенными ночью, по тревоге, машинами; развернутый в миле от госпиталя импровизированный пункт медицинской помощи для пострадавших детей; тенты, армейские носилки на козлах, дети, забинтованные, как мумии, кажущиеся очень маленькими на этих носилках…

Заокеанские соседи отреагировали достаточно быстро. Развеселая реклама «Эшелона» исчезла из эфира, но за трое суток после удара в ВВС пришло столько же добровольцев, сколько за месяц до того, и для них пришлось установить дополнительные требования по здоровью. Конгресс аврально рассматривал поправки в законодательство, наделяющие представителей военной промышленности правом не отпускать необходимых для оборонных работ специалистов. По инициативе крупнейших деятелей бизнеса среди руководства компаний и банков прокатилась новая инициатива — назначить себе месячное жалование в один доллар, а освободившиеся средства отправлять в фонд обороны и помощи пострадавшим. Автопромышленник Мартин Вейнер, известный антисемит и русофоб, опрометчиво заметил, что в выступлении «семерок» есть определенные резоны. Через день на заправках массово появились таблички «Автомобили Вейнер не заправляем». В общем, все как в России — взрыв лихорадочной деятельности, где разумные инициативы мешались с паникерством. А зачастую и с откровенной глупостью, наподобие шпиономании и бессудных расправ с «вражескими корректировщиками», подававшими сигналы бомбардировщикам с помощью особым образом расположенных флюгеров.

Но в целом, налет на Нью-Йорк оказался весьма успешен для вторженцев. Моральный дух американцев пошатнулся и, наряду с общим патриотическим подъемом, престиж президента и его курса очень сильно упал. Все газеты облетела крылатая фраза лидера оппозиции «У Америки есть люди, деньги, заводы, лаборатории. Нет только понимания, что с этим делать». Масла в огонь подлило и демонстративное заявление о поддержке пришельцев, сделанное двумя небольшими протекторатами в Южной Африке. До сих пор малые игроки, не втянутые непосредственно в противостояние, старались придерживаться нейтралитета. Теперь вполне могла начаться цепная реакция перехода в стан врагов, и это тоже стало последствием демонстративного унижения Америки более сильным противником.

Под градом критики Амбергеру пришлось объяснять, взывать и обещать. А так же демонстративно сокращать все «непрофильные расходы», чтобы отныне каждый винтик и радиолампа шли строго на укрепление обороноспособности Конфедерации. Этим утром специально пересекший океан помощник президента Марк Келли вручил императору личное послание президента, в котором тот вежливо извещал коллегу о грядущих изменениях в экономических отношениях держав. В том числе о значительном сокращении поставок стратегических материалов и полном прекращении продаж любого высокотехнологического оружия, а так же комплектующих к оному. В безупречно выстроенных, дипломатически выверенных фразах отчетливо читалось прямое и откровенное «Самим не хватает».

«Как все усложняется…» — тоскливо подумал император.

С одной стороны, есть повод для умеренного энтузиазма и даже определенной гордости. Новая противотанковая пушка, испытанная в войсках, показала прекрасные результаты. Пошла в серию модернизированная башня на броневик «Медведь», с той самой пушкой вместо 75-мм «окурка», бронетехника осваивается в войсках. Бомбардировщики из дивизиона «Богатырей» успешно провели условную атаку на цель, хотя снова отказал левый внешний на «Алеше Поповиче», двигатель уже дважды заменяли, а все равно сбоит. Медики на днях собирают конгресс, инициатива самого Юдина, приток добровольцев в армию не иссякает, рост производства снарядов опережает график, на считанные проценты, но опережает…

Однако, общая ситуация в стране напоминала корабль, который получил попадание торпеды. Основную пробоину кое-как закрыли пластырем, воду по мере сил откачали, пожары сбили. Перевели дух и пережили первый приступ паники. Казалось бы — самое страшное позади и время готовить ответный удар, но… Внезапно оказывается, что взрыв сотряс всю конструкцию судна, которая начинает не то, чтобы разваливаться, но вполне ощутимо трещать. Там новая течь, здесь трещина и пробитый трубопровод. Все время приходится отвлекаться и чинить мелкие поломки, которые множатся с каждым часом.

Противник активизировал агентуру, обозначился рост саботажа и диверсий, которые в масштабах страны уже приносят ощутимый урон. Энергетическая система работает на пределе, а гелий для дирижаблей скоро придется отмерять отдельными баллонами, потому что после разрушительных налетов основные комбинаты работают в треть мощности. При всей кажущейся простоте конструкции, танк не получается, заводы и бюро раз за разом выкатывают чудищ — одно страшнее другого. Патриотический подъем сопровождается ростом панических слухов, апокалипсисты начинают представлять весомую проблему для полиции. Странный инфаркт у одного из трех мастеров, обслуживавших станок для нарезки конических орудийных стволов, сорвана программа производства самой перспективной противотанковой платформы.

Система противовоздушной обороны действует, но прогресс незначителен. Воздушный щит в лучшем случае отгоняет «демонов». Формально зенитчики отчитались уже за сорок пять сбитых бомбардировщиков, но достоверно подтверждены лишь семь — за шесть месяцев. Что случится, если вторженцы повторят налет уже на российский город — даже думать страшно. Объединенные подводные силы Конфедерации и Империи раз за разом проигрывают сражения за вражеские конвои, а надводным силам нечего ловить при полном господстве противника в воздухе. И это в преддверии весенне-летнего наступления, которое балансирует на грани осуществимого, но и альтернативы ему не просматривается.

Также никуда не делись, скорее, усугубились глобальные экономические проблемы, связанные с обрушением мирового рынка. Европа как импортер и экспортер прекратила существование, северная Атлантика выключена из транспортного оборота. Россия пока еще держится на плаву и даже поддерживает почти довоенный уровень жизни для граждан, но лишь за счет резервов, накопленных за многие годы мира. Проблемы вооруженных сил стояли наиболее остро, но при этом большую часть времени император тратил на чистую экономику — сбои поставок, взаимные претензии товариществ, неплатежи и аритмия финансовой системы. Константин и Генштаб очень сильно рассчитывали на экономический коллапс Британии из-за разорванных экономических связей, это могло бы расколоть вражескую коалицию, но, похоже, англичан серьезно недооценили. Так же как недооценили и способность пришельцев по выжиманию соков и ресурсов из покоренной Западной Европы.

«Ленд-лиз» — мечтательно подумал Константин. Какое хорошее слово… Жаль, что Америка не настолько привязана к Европе, как в мире Терентьева. Так что в ближайшее время придется мириться с очередным сокращением ценного импорта. Нельзя сказать, что это станет погибелью для военной промышленности Империи, но льготные поставки из Конфедерации были очень хорошим подспорьем. Теперь, скорее всего, все-таки придется вводить нормирование продуктов, ограничения на потребление электричества и иные меры, с которыми старались тянуть до последнего. Может быть, даже принудительные государственные займы.

Да, корабль Империи выдержал попадание и держит ход, но его обслуживание требует все больших усилий, которые растут почти экспоненциально. А сколько всего еще случится дальше?.. На ум монарху пришло новое сравнение — огромные весы с чашами под названием «победа» и «поражение». Стоило слегка склонить первую чашу в свою пользу, как противник или просто стечение обстоятельств клали монетку на другую, и все вновь замирало в неустойчивом положении. Весы судьбы, где на одной стороне — судьба России, а быть может и всего мира. А на другой… Действительно, что же на другой?..

«Что им нужно?» — месяц за месяцем спрашивали император Константин и президент Амбергер у своих отнюдь не малочисленных и не слабых спецслужб. Спрашивали, требовали, приказывали, но безрезультатно. Сейчас, в начале марта, мотивы иномировых пришельцев оставались такой же загадкой, как и тогда, в августе минувшего года, когда началось … Недаром, судя по полицейским сводкам, едва ли не четверть общества восприняла бедствие как проявление высших сил, а «семерок» — как дьявольских слуг. Быть может, поход «Пионера» окажется удачным и хотя бы чуть-чуть приоткроет завесу тайны над тем, что происходит в родном мире вторженцев. Хотя, по совести говоря, шансы на успешную вылазку оставались исчезающе малы.

«Как сложно…» — вновь подумал Константин. — «Господи, дай мне сил тащить эту ношу дальше. Каждый день одни и те же мысли, одни и те же заботы, мечты о сне и отдыхе. Я уже не человек, я машина решений…»

Глава 11

Конгресс открылся как-то очень скромно, можно сказать — незаметно. Не было ни торжественной церемонии, ни специально арендованного зала, что более соответствовало бы встрече лучших медиков страны. В общем, ничего довоенного, кроме запланированного парадного обеда в первый день конгресса и торжественного ужина в последний.

В течение трех-четырех дней в институт желудочной хирургии Юдина съезжались самые разные люди, от убеленных сединами почтенных старцев до молодых ассистентов. Планируемое предприятие вызвало удивление и непонимание — конгресс медиков в разгар войны смотрелся несколько странно, если не сказать неуместно. Но авторитет Юдина обеспечил успех. Все приглашенные, без исключения, прибыли сами или послали представителей.

Участники разместились в близлежащей гостинице, Юдин делал пометки в блокноте, отмечая прибывших, Поволоцкий с некоторой дрожью вспоминал, как в авральном режиме утрясал все организационные вопросы. Он совершенно не подумал о том, что теперь не только медик, но и государственный чиновник, член специального комитета при Научном совете. Соответственно, воспринимается всеми окружающими не столько как хирург на излечении, сколько как «государев человек», который несет личную ответственность за свое предприятие. Юдин не занимался организацией бытовых вопросов конгресса, потому что считал это делом для «Бюро», а Поволоцкий по привычке рядового хирурга ожидал действий от корифея. Буквально накануне приезда первого визитера выяснилось, что гостям негде жить. Институт Юдина был и так переполнен ранеными и персоналом, да и простая вежливость требовала размещения великих врачей на должном уровне. В течение суток батальонный хирург не спал, ел и пил на ходу, но проблему решил.

Профессор Черновский лишь тяжело вздохнул, подписывая документы на оплату проживания, довольствия и прочего обеспечения — «Бюро» стремительно дорожало. Вот и Терентьев сорвался с места, да не один, а в компании одного из молодых конструкторов. Юноша сопровождал на фронт новую партию броневиков из Харькова и лично участвовал в бою, с целью сбора рекламаций. Обратно он вернулся без волос и бровей, с ожогами четверти поверхности тела и четким пониманием, что бронетехнику надо делать как-то по-другому.

Собрание началось в одной из демонстрационных аудиторий, остальные помещения были заняты под нужды госпиталя. Из полукруглой залы убрали хирургический стол, поставив вместо него кафедру и несколько столов поменьше — для президиума. Вокруг разместились примерно три десятка гостей конгресса, по неписаному, но строгому ранжиру — чем ближе к кафедре, тем больше седины в волосах. Большинство в цивильной одежде, некоторые — в военной форме. Между собой приглашенные общались со сдержанной вежливостью, все они были корифеями и основателями медицинских школ, либо полномочно представляли патриархов. В институте собрался цвет российской хирургии.

Оттепель подкралась незаметно и напала внезапно. Еще вчера зима являлась полноправной хозяйкой Москвы, а сегодня в высокие окна светило почти весеннее солнце, сквозь стекла доносился хор множества капель, бодро скачущих с крыш.

Поволоцкий сел в самом дальнем и самом высоком ряду, расположение позволяло осматривать всю диспозицию сверху вниз, не привлекая к себе внимания. Время от времени он все равно ловил на себе вежливо-недоуменные взгляды — мэтры медицины добросовестно и безуспешно пытались вспомнить, кого представляет незнакомый лысый бородач. Впрочем, особого любопытства Александр не вызывал, по умолчанию предполагалось, что если он здесь по приглашению Юдина, то, значит, человек на своем месте.

Куда больше участников интересовал центр аудитории, где за одним столом вполне мирно (!) расположились сам Сергей Сергеевич Юдин и Александр Вишневский. Вот где обреталась настоящая интрига — весь медицинский мир знал, что два заклятых врага уже много лет не встречались лично, обмениваясь едкими выпадами через посредников и печать. Факт мирного соседства сам по себе вызывал жгучее любопытство, а уж анонсированное сотрудничество поднимало интригу на недосягаемую высоту.

Юдин открыл собрание кратким вступительным словом. В пятиминутной речи «Богоравный» описал проблемы, стоящие перед всеми, закончив словами:

— По-видимому, все наши методы оказались полностью несостоятельными[25].

Собрание всколыхнулось. Кое-кто воспринял в штыки столь откровенное признание, сочтя его почти личным выпадом. Но большинство присутствующих немедленно ударились в бурное обсуждение сказанного. По сути, повторилась та же история, что и при встрече Юдина и Поволоцкого. Каждый из приехавших медиков являлся представителем собственной школы и основополагающей методики лечения, а ситуацию на фронте видел со своей точки обзора, по определению не всеохватной. Поэтому они в той или иной степени поддались общему заблуждению и ожиданию, что технические организационные проблемы будут решены в обозримом будущем наличными средствами. Краткое резюме Юдина в стиле «подмоги нет, и не будет» стало почти что шоком.

За неимением молоточка, Сергей Сергеевич постучал карандашом по стакану, призывая коллег к тишине и временному прекращению прений.

— В силу всего сказанного выше я взял на себя смелость собрать всех вас, чтобы заняться решением этих насущных и неотложных проблем, — закончил он.

Процедура избрания председателя конгресса пролетела со скоростью пули. Амбиции амбициями, но каждый из собравшихся понимал, что Юдин если не лучший из собравшегося цвета медицины, то встать с ним вровень могут лишь два-три человека. Объективные заслуги не оставляли иного выбора.

А затем взорвалась бомба.

В одном из ближних рядов поднялся немолодой уже человек со снежно-белыми волосами и рукой на перевязи, на его мундире скромно сверкал эмалью орден Пресвятой Богородицы — высшая награда, которой мог удостоиться врач. Даже со стороны, под большим углом, Поволоцкий узнал Исаака Соломоновича Жорова[26].

Седой медик вежливо поднял здоровую руку, привлекая к себе внимание, и, дождавшись тишины, осведомился у Вишневского, до этого момента, сидевшего с выражением олимпийского спокойствия на лице:

— Александр Александрович, хотелось бы услышать ваше мнение относительно методов обезболивания, допустимых для применения в войсковом районе. Заранее благодарен.

Закончив короткое выступление, Жоров обозначил поклон в сторону Юдина и опустился на место. В аудитории наступила полная тишина. Даже самый молодой и неискушенный медик прекрасно понимал, что безобидный на первый взгляд вопрос являлся открыто брошенной перчаткой и прямой провокацией, призванной проверить дееспособность конгресса. Чем Юдин сумел обеспечить лояльность Вишневского и его участие в собрании — оставалось тайной, но вряд ли даже «Богоравный» мог перековать склочный характер «знахаря».

— По моему мнению, в войсковом районе местное обезболивание является незаменимым, — так же вежливо, почти задушевно ответил Вишневский.

Сделав небольшую паузу, он не спеша отпил глоток воды из стакана. Собственно говоря, сенсация уже произошла — «людоедский доктор» назвал свою методику просто «незаменимой» вместо привычного и обязательного «идеальной», это граничило с чудом. Но все ожидали неизбежного продолжения — корриды, ради которой стоило оставить все текущие дела и даже уехать с фронта.

— Однако, — Вишневский аккуратно поставил стакан. — Врач обязан дифференцировать используемый метод обезболивания в зависимости от состояния раненого, собственного опыта и санитарно-тактической обстановки.

Юдин с благожелательной улыбкой кивал, словно соглашаясь с каждым словом. Хотя этот момент был ожидаем, и процедура расписана заранее, Поволоцкий вцепился в собственную бороду, затаив дыхание. Казалось, случись здесь и сейчас муха, ее жужжание прогремит в молчащей аудитории подобно трубе Иерихона.

— Вообще же из всех современных методов обезболивания в войсковом районе не найдут себе применения разве что спинномозговое, да внутривенное барбитуратное, — закончил мысль Вишневский, безмятежно взирая на Жорова. — Первое противопоказано при шоке, второе слишком сложно в дозировке для раненых.

Автор «Неингаляционных наркозов в хирургии», крупнейший специалист России по барбитурантным наркозам, кивнул, словно засчитывая попадание в фехтовальном поединке, и на секунду задумался. Ответ явно сбил Жорова с толку и немало удивил — либо Вишневского подменили двойником, либо… не подменили. Медик, который выходил из окружения вместе с рядовыми бойцами, думал и принимал решения очень быстро.

— Благодарю за исчерпывающий ответ, — произнес Исаак Соломонович. Немного подумал и решительно сказал. — Значит, будем работать.

Гром аплодисментов вознесся к сводам высокого потолка. Момент был исторический, из тех, о которых вспоминают спустя десятилетия. Поволоцкий откинулся на твердую, холодную скамью, украдкой вытирая со лба пот. До последнего момента он был не уверен в успехе затеи, ожидал подвоха, ошибки. Что угодно — мимоходом ущемленное самолюбие, неудачная фраза, даже случайное слово могли превратить съезд медиков в базарную склоку с нулевой пользой. Самый больной вопрос ночной дискуссии — сведение позиции по обезболиванию, во время которого охрипли все трое — стоил затраченного времени. Вишневский не удержался от ответного выпада насчет внутривенного барбитуратного, но он не был бы Вишневским, если бы удержался.

— А теперь я прошу раздать рабочие материалы, — будничным тоном скомандовал Юдин, и несколько доселе незаметных студентов пошли по рядам, раздавая каждому папки с бумагами. — Начнем.

И начали. Шумели, размахивали руками, рисовали на грифельных досках и тут же стирали нарисованное. Пришел повар, позвал всех к столу. Немного погодя позвал еще раз. Произнес что-то вроде «как дети малые», и через полчаса цвет российской хирургии перекусывал горячими бутербродами, не отрываясь от дискуссии.

— Однако, — резюмировал Жоров около десяти вечера. — Я себя почувствовал лет на двадцать моложе. Со студенческих времен так не спорил. А догадался ли кто-нибудь записать все это?..

На следующее утро мэтры собрались, невыспавшиеся, но с пухнувшими от записей блокнотами, и разговор пошел менее шумно и более организованно.

Конгресс заработал.

* * *

— Ну, что же, — хрипловато произнес Крамневский. — Вот и пришло время…

Весь экипаж собрался на галерее-переходе, перекинутой поперек док-камеры от борта к борту, почти под самым защитным навесом. Широкий трап, ведущий к рубке, был поднят и закреплен.

— Пришло… — эхом отозвался Шафран.

Минувшим утром «Бурлак» обогнул оконечность южноамериканского материка, а имперское соединение ВМФ передало эскортные обязанности силам Конфедерации, с доком остались только суда обеспечения. Американские корабли и дирижабли ПВО рассредоточились, готовые прикрыть док от любой опасности, неважно, откуда она придет. Конечно, от полноценной воздушной атаки прикрытие защитить не могло, но выловить одинокого рейдера-подводника или отбиться от самолета-охотника в свободном патруле — такая задача была вполне ему по силам. Но, конечно, главной защитой маленького конвоя оставались не пушки, ракеты и глубинные бомбы эскорта, а тайна. Даже американские коллеги не знали об истинной цели «Пионера», они предполагали, что в самоходном доке покоится секретный «пират» для атаки особо важных целей.

— Сейчас начнется, — негромко произнес главный радиоразведчик Трубников, обычно немногословный.

Демонтаж вспомогательных надстроек начался еще три дня назад и закончился сегодня, ранним утром. Серая туша субмарины, расчаленная между доковыми башнями, мирно покоилась на тумбах кильблоков, освобожденная от паутины кабелей, лесов, лестниц и крановых опор. «Пионер» приготовился к первой встрече с океаном.

По давней традиции, спускаемое на воду судно должно коснуться воды, будучи полностью свободным от людского присутствия. Морские жители не любят, когда обитатели суши вторгаются в их владения, месть хозяев пучины может оказаться весьма жестокой. Но если на корабле не окажется ни одной живой души, даже крыс, море примет его как обычное дерево и не запомнит чужака. В нынешние времена этот обычай, когда-то повсеместный, почти вышел из употребления, но для такого ответственного дела решили все сделать правильно. Как некогда поступали славные моряки и корабелы царского, а затем и императорского флота, торговавшего и сражавшегося во всех океанах и морях мира.

— Еще пять минут, — сказал Крамневский с суеверным благоговением. — Сначала проверка осадки и баланса.

Радюкин украдкой посмотрел на ближестоящих моряков и увидел на их лицах то же самое выражение — почти религиозная вера пополам с боязливым ожиданием. Это было так ново и необычно, тем более для суровых подводников, склонных верить и надеяться только на себя, что ученого обуял зуд любопытства. Радюкин тихонько подошел, скорее даже подкрался к Шафрану поближе и тихо спросил, почти прошептал на ухо механику:

— Командир суеверен?

Пару мгновений Аркадий недоумевающе смотрел на ученого, а затем так же тихонько усмехнулся краешками губ, чтобы не нарушить торжественность момента.

— Вы ведь не спускались на Глубину? — уточнил он. — По-настоящему, в работе?

— Нет, — сообщил Радюкин. — Я хороший специалист, но скорее кабинетный. Мое оружие — справочники, телефон и изограф.

— Понятно, — кивнул Шафран. — Бывает. Моряки все в душе немного суеверны, а мы, с Глубины, в особенности.

— Не верите в технику? — уточнил Егор.

— Техника… — снова усмехнулся Аркадий. — Мы очень верим в технику. Но… Я видел, как человек остался в живых после того, как в одном отсеке с ним взорвался кислородный баллон. Я знал пловца, который нырнул на полсотни саженей без всяких аппаратов и сам вернулся обратно. Говорил с парнями с первого атомохода, у которых потек теплоноситель прямо под полюсом. Мы ушли на подлодке с «Экстаза», откуда уйти было невозможно. Но я видел и как люди гибли целыми командами, там, где ничего плохого случиться просто не могло. Как на «Спруте» или «Купце». Каждый, кто уходит в Море, знает, что его судьба зависит не только от техники и собственных сил… Называйте это случайностями или как угодно, но… да, мы верим в то, что там, — Шафран указал в сторону, за борт. — Есть нечто такое, что нельзя потрогать и измерить, но нужно уважать.

— А что за веревочка, которую командир должен повязать на лодку? — снова спросил ученый.

— Это не веревочка, — ухмыльнулся Аркадий. — Это у Илиона счастливая нить. Раньше так дополнительно измеряли глубину погружения и состояние корпуса.

— Да, я читал, — подхватил Радюкин. — Перед погружением натягивали нить между бортами, а затем смотрели, насколько провиснет, по мере того как давление сжимало лодку.

— Именно так, — подтвердил механик. — У нашего командира еще с Морской школы счастливая нить, он ее натягивает на каждом корабле, которым командовал или который испытывал. И все, — Шафран набожно и размашисто перекрестился. — Все пока что вернулись обратно.

Радюкину стоило немало усилий, чтобы сдержать улыбку, не столько по поводу сказанного, сколько из-за несоответствия этой философской сентенции простому, даже простецкому виду механика. Но шестым чувством он понял, что сейчас не тот момент, чтобы выражать недоверие или просто смеяться над услышанным. В конце концов, морякам виднее, как и во что верить, лишь бы пошло во благо.

— К слову, — теперь уже Шафран склонился к уху ученого. — Пока не забыл. Я тут слышал, ученый люд прозвал нашу лодку «Хароном»? Вроде как перевозчик через Стикс на тот свет?

— Да, многие так называют.

— А вы не называйте, — очень серьезно посоветовал механик. — А то можно и в лоб получить. Давеча за это наш акустик Светлаков, даром, что интеллигентный человек, одному такому насмешнику из группы функциометров крепко в репу настучал.

Радюкин всем видом изобразил немой вопрос.

— А еще ученый человек с образованием… — горестно качнул головой Аркадий. — Харон ведь никого обратно не возвращал, ни единую живую душу. Нет ничего хуже — уходить в серьезный поход на таком корабле и с таким напутствием.

— Античность никогда не была моим коньком, в университете я изучал у Виппера республиканский и раннеимперский Рим… — начал было оправдываться Радюкин и сообразил, как нелепо это звучит. — Понял, спасибо, — искренне поблагодарил он механика.

— И хорошо, — Шафран одобрительно кивнул, прочесал широкую бороду пятерней и сказал. — Все, теперь молчим.

По невидимому сигналу над «Бурлаком» разнесся протяжный вой сирены, повторился еще дважды. Металлический пол под ногами ощутимо дрогнул. В глубине четвертькилометровой громадины самоходного дока заработали мощные электромоторы, открывающие клапаны. Забортная вода хлынула внутрь, заполняя двадцать гигантских цистерн-танков, расположенных вдоль бортов. Под непрерывный трезвон сигнального ревун, забирая воду в цистерны, «Бурлак» проседал на расчетные пятнадцать метров, и одновременно, через систему трубопроводов, в доковую камеру бурлящим потоком врывалась морская стихия. Когда док заполнится, субмарина окажется на плаву, и можно будет открыть основные ворота, иначе их выломает давлением воды или не хватит мощности привода для открытия.

Глядя сверху вниз на беснующиеся водовороты и завихрения, на темные, почти черные лапы волн, свирепо колотящие по бортам «Пионера» и внутренним стенкам дока, Радюкин понял благоговение подводников. Годы постройки и месяцы последующей доводки, труд десятков заводов и многих тысяч конструкторов, инженеров, рабочих — все усилия людей и машин в эту секунду оценивала и взвешивала незримая сила океана. И никому не дано было понять и предугадать волю этой силы. Захочет — и судну суждена долгая и славная жизнь, как «Челюскину». Пожелает — и судьба корабля окажется короткой и бесславной, как у «Купца».

Корпус субмарины вздрогнул, в это мгновение «Пионер» походил на пробуждающегося от сна кашалота, который задремал на мелководье и теперь решал, стоит ли уходить дальше, на просторы океана. Вода прибывала, мерный рык потока давил на барабанные перепонки, в воздухе повисла мельчайшая взвесь мириадов брызг, оседая на металле, коже и одежде. Крамневский крепко ухватился за перила обеими руками, его губы беззвучно шевелились, словно вознося молитву. Кто знает, какому богу обращался подводник-испытатель?..

«Пионер» снова покачнулся, жадные пальцы волн лизали чуть шероховатые бока, готовые поднять и принять лодку. И, наконец, две тысячи тонн стали и керамики освободили ажурные вогнутые дуги кильблоков от своей тяжести.

— Здравствуй… — тихо сказал Илион, но каждый человек на галерее услышал эти слова. Крамневский достал из кармана бушлата длинный витой шнурок темно-коричневого цвета, сложенный в аккуратный моток. Шнурок был тонкий и даже по беглому взгляду сильно потрепанный. — Здравствуй, «Пионер».

Часть 2 Голос ушедших

Законы небес беспощадны — от них не уйти, не укрыться, А мир бесконечно огромен, и дел в нем свершается много. Исчезли навеки три царства, прошли они как сновиденье, И скорбные слезы потомков — одна лишь пустая тревога. Ло Гуаньчжун «Троецарствие»

Глава 12

Былое

Будильник надрывался, истерично заливаясь и, наверное, даже немного подпрыгивая на тонких ножках. Франц спросонья дважды хлопнул рукой, стараясь нащупать назойливый механизм, но не попал. Должно быть, будильник умел не только звонить, но и бегать, уходя от карающей длани.

«Как хочется спать…»

Франц Пропп наконец вырвался из паутины сна, спасибо старому звенящему чудовищу, порождению безумной фантазии неведомого часовщика. Он приподнялся на смятых простынях, подключив к охоте на будильник еще и зрение, но тут закончился завод и дребезжание прекратилось. Не зря каждый вечер он отставляет будильник подальше, чтобы не достать его в первом инстинктивном движении поутру. Все-таки мировая история есть заговор «жаворонков» против «сов».

Франц окончательно перешел в сидячее положение, грустно рассматривая облезлые стены своей квартиры. В сумеречном свете раннего утра она выглядела особенно неприглядно, рядовая меблированная конура — комната и кладовка-«пенал». Из мебели — стол, шкаф, два колченогих табурета, сундук. Умывальник и ватерклозет — отдельно, по одному на этаж, дальше по коридору, у лестницы.

«Господи, ну хоть бы раз выспаться по-человечески…» — с тоской подумал Франц, спуская на пол босые ноги. Пол встретил его ледяным прикосновением — осень в этом году выдалась ранней и промозглой. Надо бы купить немного угля и брать в постель грелку, еще коврик не помешал бы — положить у кровати. Но получка только в конце недели.

Дума о деньгах как паровоз потащила за собой мысли о работе — причудливой смеси волшебной сказки, унылых склок и бесконечного ремонта. Пора, пора… Сегодня нельзя опаздывать.

Идти к умывальнику было выше его сил — наверняка там уже выстроилась очередь гогочущих работяг, спешащих на утреннюю заводскую смену. Они будут ржать, обмениваться сальными шутками, в тысячу первый раз пересказывать тупые анекдоты. Потом кто-нибудь обязательно начнет вспоминать недавнее боевое прошлое, затем — как фотографировался с кайзерфлагом на вершине Эйфелевой башни или плевал вслед уходящим английским транспортам с пирсов Верхней Нормандии и Пикардии. Чего только не сделают люди, чтобы хоть как-то скрасить, замалевать свое постылое, убогое существование… Не сказать, чтобы они как-то обижали его, кряжистые мужчины разного возраста, но похожие как близнецы — с серыми от въевшейся грязи руками в узлах вен, с сильными пальцами, на которых уже опухали пораженные ревматизмом или артритом суставы. Рабочие воспринимали его, скорее, со снисходительным безразличием — он не был ни трудягой, ни даже ветераном. Молодой мозгляк, хилый и голодный, время от времени робко занимающий пфенниг-другой «до получки». Лучше бы оскорбляли или даже поколачивали, для выпускника Королевской академии наук такая классовая борьба была бы достойнее и понятнее, чем нескрываемое пренебрежение.

К счастью, с вечера он позаботился не только о будильнике, но и об утреннем туалете — на столе в небольшом тазике стыла вода. Умывание обжигало холодом, Франц ежился и ругался сквозь зубы, но стоически довел начатое до конца. Какое счастье, что у него очень плохо и медленно растут борода и усы, так что бриться можно не чаще раза в три-четыре дня. Впрочем, чем ближе подступала осень, тем чаще он задумывался над тем, как бы отпустить бороду, хоть какая-то защита для лица.

Пропп критически глянул в осколок зеркальца на подоконнике, оно исправно отразило запавшие глаза, обведенные темными кругами, землистое лицо с легким пушком на щеках. На висках повисли капельки воды, которые миновало грубое полотенце. Обычное лицо молодого человека, уже выходящего из «юношества», но еще далекого от «зрелости». Вполне рядовое, ничем особым не запоминающееся — таких миллионы в «победоносной» Германии.

На завтрак времени уже не оставалось, да он и не собирался завтракать, несмотря на сосущую пустоту в желудке. Кусок хлеба, заботливо завернутый в чистую тряпицу, вполне мог подождать, а то к вечеру чувство голода станет непереносимым. Франц накинул тощее пальтишко, натянул шляпу поглубже и, бросив последний взгляд на свое жилище, вышел в коридор, нащупывая в кармане ключ.

На Унтер-ден-Линден было как обычно — людно и шумно[27].

Как обычно — его толкали и пихали как щепку в людском водовороте. Франц испытал привычный приступ ненависти — к себе, такому субтильному и неспортивному, к окружающему быдлу, дикому и невоспитанному. И к миру в целом, тому самому миру, который бросил Проппа на самое дно, вместо того, чтобы расстелить перед выпускником факультета прикладной механики ковер жизненного успеха.

Впрочем, Франц, как ученый (пусть даже с приставкой «недо»), всегда стремился к объективности. По совести говоря, ему еще повезло. Не такое уж и «дно» — он имеет работу, отчасти научную, и кусок хлеба, пусть даже весьма скудный, но все же кусок. Многим его сверстникам и соученикам повезло гораздо меньше, и изматывающая каторга заводского труда — еще не самое худшее, что вытягивали в лотерее послевоенной жизни… А, если быть совсем честным — то сказочная часть работы вполне компенсировала занудную, и платили — для чистой науки — не так уж плохо. Для молодого выпускника Академии, которому не хватило ни гениальности, ни протекции устроиться в военное КБ, и вовсе выигрышный билет.

Путь был неблизкий, по Блюхерштрассе, до Friedhof — Большого Кладбища рядом с Народным парком. Чем ближе к месту, тем меньше становилось прохожих на улицах — людской поток отхлынул на окраины, к бесконечным кирпичным коробкам фабричных комплексов и лесу дымящих труб. Последний километр Франц прошел пешком, глубоко засунув в карманы озябшие руки и подняв воротник перелицованного пальто. Руки все равно мерзли, а воротник то и дело заворачивался обратно, открывая худую шею холодному ветру. Солнце пряталось за низкими тучами. Если ближе к центру Берлин был раскрашен разными оттенками серого, то здесь верховодил коричневый цвет — порывы ветра гнали по улицам опавшие листья, разбрасывая их целыми охапками, подобно сумасшедшему дворнику.

После надо будет пройтись по округе, посмотреть, не найдется ли где-нибудь немного грибов, подумал Франц, подходя к приземистому дому. Прошлым утром он услышал краем уха тихий разговор соседок — якобы, несмотря на осеннюю пору, в парках еще можно найти грибы, только собирать нужно очень осторожно. Кто-то увидит — и все, на следующее утро ни грибочка. Такая прибавка к рациону стала бы очень кстати, а то на хлебе, пустой каше и эрзац-колбасе можно и заворот кишок получить. Только вот как надо искать грибы? И где? Как отличить съедобные от несъедобных?

Сколько сложностей… С этой мыслью Франц отпер массивную дверь из потемневшего от времени дуба и вошел в дом.

Здание было двухэтажным, когда-то здесь располагалась купеческая контора, на первом этаже множество комнат-клетушек для товаров и мелких работников, на втором — большой зал для счетоводов и квартира владельца. Но уже много лет первый этаж сдавался внаем, теперь там селились конторские работники средней руки, достаточно состоятельные, чтобы позволить себе две-три комнаты на семью, но не настолько, чтобы переехать в более современное жилье.

Второй этаж целиком занимала личная лаборатория Айзека Айнштайна, профессора кафедры высшей математики и «физика-самоучки для развлечения», как он сам себя называл. Точнее, там располагалась и лаборатория, и склад рабочих материалов и приборов, и испытательные стенды для особо сложных экспериментов, и маленькая каморка, в которой профессор жил.

Айнштайн был гениальным теоретиком, лучшим математическим умом своего времени, но славу и известность в миру ему принесли не работы в области сверхмалых чисел и структурированных подмножеств — их могли понять человек двадцать на всей планете — а прикладные исследования. Баллистика сверхдальнобойных орудий, прочностные расчеты подводных лодок, математические модели армейской логистики, включая знаменитый «воздушный маятник», позволивший с непостижимой для врага скоростью перебрасывать между фронтами целые авиадивизии, какие-то зубодробительные формулы для медицины, «функциональное биомоделирование», которому пророчили перспективу переворота в биологии и медицине — все это для Айзека Айнштайна было «мелочами, понятными даже непосвященным».

Интересы профессора, при этом, лежали не только в области странной и сводящей с ума теории чисел, но и в причудливых изгибах риманова пространства, а так же наивных, с точки зрения именитых физиков, попытках проникнуть в эти самые пространства. Свое наследство, все премии, большую часть жалования и выделяемые Академией деньги профессор вкладывал в лабораторию, где плоды очередных его идей с удручающим однообразием загорались или взрывались.

Понятное дело, эти локальные катаклизмы не вызывали у соседей снизу ни малейшего энтузиазма. Тогда на сцену выходил единственный ассистент Айнштайна — Франц Пропп, чтобы уладить неприятности. Иногда Франц думал, что именно для этого его и наняли — вести бесконечные склоки с бюргерами, а затем браться за гвозди и молоток, чтобы устранить очередную проблему. Физические увлечения профессора казались то наивными, то совершенно надуманными, но это была Сказка…

Еще в самом низу лестницы, ступив на первую скрипящую ступеньку, ассистент услышал специфическое гудение, доносившееся сверху, и поморщился. Профессор вновь вернулся к серии опытов с резонаторами, от которых никто не добился ничего внятного со времен Теслы. Значит, будет шумно и, скорее всего, кого-нибудь обязательно ударит током.

Ближайшая дверь приоткрылась, в образовавшейся щели недобро блеснул любопытный глаз. Сварливый женский голос глухо пробормотал что-то об обнаглевших лентяях, которые жрут и пьют в три горла, пока честный немецкий люд терпит лишения. Насчет «жрут и пьют» — отчасти было правдой, армия не забывала своего доброго гения, и время от времени снабженцы присылали профессору немного настоящих продуктов. Еще одна причина крепко держаться за свое место — возможность раз или два в неделю съесть кусочек настоящего консервированного мяса.

«Мы же победители, война закончилась год назад, но почему мы до сих так плохо живем?» — задал себе вопрос Франц, шагая по ступенькам и придерживаясь рукой за старые перила. Впрочем, наверное, в Германии не было ни одного человека, который не задавался бы сходным вопросом. И в Европе. В России… Впрочем, России уже не существовало, после победы над большевиками место империи заняло некое непонятное образование, собранное как лоскутное одеяло из множества мелких военных диктатур и именующее себя то «Священной Директорией», то «Великим Собором». Поделом, нечего соваться в европейские разногласия…

— О, мой друг, — радушно приветствовал ассистента профессор, точнее та его часть, которую можно было наблюдать из-за распределительного щита. — Проходите скорее, без вас мне не справиться!

Франц тяжело вздохнул, впрочем, он постарался сделать это незаметно, украдкой. Похоже, Айнштайн не спал всю ночь, в очередной раз переоборудуя лабораторию под новый эксперимент. По залу были расставлены резонаторы Тесла — их тороидальные трансформаторы поднимались на уровень лица Франца. В центре лаборатории стояла хаотического вида конструкция из двух десятков вертикально поставленных пластин, очень узких, не шире ладони, но длинных, не меньше метра. Часть из них вроде бы складывалась в геодезический гиперболоид, но остальные производили впечатление натыканных как попало, без видимой системы. Они были сделаны из матово-черного материала, который Франц так и не опознал, то ли металл, то ли закаленное стекло. Пластины появились только сегодня, наверное, именно их привезли вчера в длинных ящиках, переложенных стружкой…

Пропп повесил пальто на гвоздь, заменяющий вешалку, бросил мимолетный взгляд на большие настенные часы, удостоверяясь, что успел, не опоздал. Он прошел к профессору, осторожно ступая между многочисленных лейденских банок и петель кабелей, спутанных как вьюн на старой стене. Он уже давно отчаялся понять принципы и механику конструируемых Айнштайном чудовищ и привык к работе в стиле «возьмите это, воткните вон туда и отойдите подальше».

Профессор кружил вокруг своих игрушек, быстро жестикулируя, словно сопровождая размышления игрой на невидимом пианино. Он считал в своей обычной «несносной» манере, которой, говорили, доводил преподавателей еще в бытность свою студентом. Айнштайн с легкостью удерживал в голове огромные формулы и, по слухам, умел брать в уме трехмерные интегралы численными методами. Он выносил на грифельную доску лишь «опорные точки» — бессмысленные для постороннего взгляда числа и куски формул. «Пока я буду записывать все решение, я его забуду», как то пояснил Айнштайн Францу свою методу.

— Не понимаю, — раздраженно сказал профессор Проппу, — Фокус должен быть здесь! — он указал на подвешенный к потолку блестящий шарик, покачивающийся на тонкой нити прямо над центральной конструкцией — Но эффекта нет! Сделайте нам кофе, а я пересчитаю.

Айзек решительно стер мешанину букв и цифр с доски, сиротливо укрывшейся в углу, и снова принялся покрывать черную поверхность «отпечатком мысли», орудуя куском мела как рапирой, будто поражая в самое сердце неразрешимые проблемы. Пропп пошел варить кофе на медицинской спиртовке. Это тоже была Сказка — иногда профессор получал через Академию настоящий кофе и даже настоящий сахар. «Топливо для мозга» — говаривал Айнштайн, похрустывая желтоватыми кристалликами. И утро на работе зачастую начиналось с глотка божественного напитка совершенно довоенного вкуса.

Старательно помешивая пряную жидкость густо-коричневого цвета, с шапкой бурлящей пены, Франц раздумывал над вопросом — что же движет Айнштайном? Он мог бы стать не просто великим математиком, каким являлся — но величайшим из всех, живых и покойных. Или мог бы уйти в прикладную науку целиком и нажить огромное состояние на патентах. Оба пути вполне достойны и гарантировали профессору славу, а также немалый доход. Однако, Айнштайн писал свои теоретические работы как бы между делом, а расчеты для военных производил без всякой системы и последовательности, хватаясь за первую попавшуюся проблему и равнодушно забывая ее по завершении. Истинной любовью ученого являлась его странная, мудреная физика. В Академии шепотом передавали из уст в уста легенду о том, что некогда один заслуженный доктор наук снисходительно высмеял молодого Айзека и его изыскания в области теоретической физики. Дескать, пусть наивный юноша даже не пытается идти путями официальной физической науки — там все давным-давно открыто, и не напыщенным юнцам искать новые горизонты. Доктор давно упокоился в могиле, но уязвленный до глубины души Айнштайн все так же вел нескончаемый поединок с давним оскорблением.

Кто знает, может быть, это и в самом деле было именно так. А может быть — и нет. Пропп вдохнул кофейный аромат и забыл о делах прошлого, предпочитая наслаждаться скудными радостями дня сегодняшнего.

Выпив кофе, профессор попросил Франца найти в справочнике магнитное склонение для Берлина, потом они смотрели на компас, затем ассистент предположил, что на показания «что-то влияет», они обошли все помещение, наблюдая за колебанием тонкой стрелки под стеклом — и Айзек, просветлев, воскликнул — «Ну, разумеется! Поправка на полтора градуса!».

Вновь мел свирепо стучал о доску, с такой силой, что вокруг разлетались меловые крошки и облачка белой пыли. Айнштайн то записывал, то размашисто стирал написанное рукавом халата, символы и числа путались, наползали друг на друга как страшные насекомые. Когда он более-менее удовлетворился результатом, профессор и ассистент долго ползали среди банок и проводов с линейками и карандашами, чтобы в итоге передвинуть резонатор ровно на восемь миллиметров. При следующем пробном пуске пробило один из конденсаторов, и поторопившийся его менять Франц получил неприятный укол током.

— Как Вам кажется, господин Пропп, мы на пороге великих открытий? — эта фраза была частью ритуала, повторявшегося несколько раз в месяц.

— Конечно, господин профессор! — с должным энтузиазмом отозвался Франц, украдкой потирая пострадавший палец.

— Итак… — светило математики, символ превосходства науки Второго Рейха, с выражением искреннего, почти детского счастья на лице взялся за рубильник.

Вначале не происходило ничего необычного. Точнее, необычного было много, но Франц давно привык к взрывам, молниям и прочим светошумовым эффектам, свидетелем которых столь часто становился. Все гудело, жужжало и потрескивало. Под потолком замигал никогда не выключавшийся светильник — аппаратура забирала слишком много электричества. Значит, снова начнутся жалобы соседей снизу. Пропп с трудом сдерживал зевоту и ждал, когда же все это закончится.

Стрелка амперметра подползла к сорока амперам, лампы под крышей мигнули особенно сильно и неожиданно что-то изменилось. Некое ощущение возникло у Франца под ложечкой, поднялось вверх. Заболели глаза, нижнюю челюсть укололо, будто зубные корни завибрировали мелкой дрожью. В пыльном воздухе лаборатории возникло странное гудение, очень низкое, уходящее почти в инфразвук. Поначалу Проппу даже показалось, что ему чудится, но нет — гудение росло, словно тяжелело с каждой секундой. Ассистент помотал головой, но неприятное ощущение резонирующего черепа лишь усилилось.

Тонко задребезжала ближайшая к нему вертикальная пластина. Ее поверхность словно подернулась мутной рябью — сверхчастая вибрация смазала очертания предмета. Затем вторая полоска буквально застонала, тоном выше. Еще и еще одна. Прошло меньше минуты, и весь круг пел в слаженном хоре, как будто целый оркестр камертонов.

— Получается, получается! — проговорил профессор, впавший в транс. — Оно все-таки сработало… Смотрите! — он дернул Проппа за рукав и указал на сверкающий шарик под потолком.

По резонаторам бегали хорошо знакомые фиолетовые молнии, но теперь они, словно щупальца спрутов, тянулись к шарику, от прикосновений тот вздрагивал, потом молнии оплели его со всех сторон.

— Да-а-а… — протянул Пропп, не понимая, то ли радоваться, то ли бежать. Гудение конструкции профессора отзывалось в самой сердцевине костей, давило на уши. Глаза болели, словно залитые свинцом, зубы как будто готовились пуститься в пляс, сорвавшись с определенных природой мест. Шарик полностью исчез в переливающейся сфере, блистающей всеми оттенками красного и фиолетового, вокруг нее оформилась яркая сиреневая корона, выбрасывающая протуберанцы потустороннего света.

— П-п-рофессор, а не выключить ли это?.. — дрожащими губами вымолвил Пропп, чувствуя нарождающуюся панику. Ассистент автоматически бросил взгляд на часы, и слова замерзли в его устах. Стрелки вращались в обратном направлении, минутная бешено крутилась, часовая совершала оборот лениво, но так же заметно. Пропп моргнул, стараясь прогнать наваждение, но обратный бег хронометра продолжался. Светящаяся сфера все расширялась, она будто втягивала в себя окружающие звуки и весь посторонний свет. В лаборатории сгустились сумерки, гудение усилилось и неожиданно перешло в скрежещущий визг, разом подпрыгнув до невыносимой высоты.

— Выключайте! — истошно возопил профессор, забыв, что рубильник у него в руках.

Толстая, похожая на лохматый шнур молния прыгнула на провод низкого напряжения, рассыпая гаснущие сиреневые искры. Затем шнур скакнул на приборный щиток, и лаборатория утонула в ярчайшей вспышке. От щитка с пробками во все стороны разлетелись облачка фарфоровой пыли, огненно-красным росчерком пролетело, то, что было предохранителем. Франц рухнул на колени, прикрывая голову руками. Пол вздрогнул, с потолка крупными хлопьями посыпалась штукатурка.

И все закончилось.

Ассистент медленно пришел в себя. Прямо перед его носом высилась лейденская банка, но что-то в ней было не то… Что-то неправильное — стеклянная поверхность обрела новый, несвойственный металлический отблеск. Пропп достал из кармана карандаш и осторожно постучал о гладкую поверхность, та отозвалась глухим, совершенно не стеклянным звоном.

— Ой… — только и смог произнести ассистент. — Кажется, я очень сильно перепутал плюс и минус…

Он поднял голову и в первое мгновение не понял, что изменилось, а затем сообразил и почувствовал, как струйки пота потекли по спине — все до единой пластины рассыпались в мелкую невесомую пыль, вздымающуюся смерчами от любого дуновения.

Айзек Айнштайн благоговейно взирал на сгоревший щиток.

— Пропп, посмотрите на это… — прошептал он.

— Он перегорел, — осторожно сказал Франц.

— Пропп, вы идиот! — взорвался Айнштайн, но в его словах не было злости, лишь безграничное кипение эмоций. — Смотрите на приборы!

Вольтметр сгорел и заплавился в положении «стрелка вправо до упора». Амперметр напротив, отклонился влево от нуля. У ассистента отвисла челюсть.

— Амперметр показывал, какой ток мы забирали из сети, — прошептал как в трансе профессор. — В момент взрыва мы забирали меньше нуля ампер. И вот это, — он сделал величественный жест. — Как, по-вашему, с нашими жалкими пятью киловаттами мы могли бы это сделать?

Внизу нарастал шум, многоголосые крики и проклятия, приглушенные стенами. По-видимому, прочие жильцы прочувствовали эксперимент на собственной шкуре, но оценили его далеко не так оптимистично как автор.

— Часы! Вы видели часы и стрелки!? — вопиял Айнштайн, он метался по разгромленной лаборатории, похожий на призрака, серо-белые полы распахнутого халата мелькали за ним подобно крыльям, глаза сверкали. — Вы понимаете, что это значит?!

И Франц понял. Он посмотрел на сгоревший амперметр, на остановившиеся часы, черную пыль на полу.

— Сила, — только и смог вымолвить он. — Энергия.

— Именно! Именно! — воскликнул Айнштайн. — Электромагнитный импульс, который способен так воздействовать на часовой механизм, сжег бы дом, а от нас остались бы только обгоревшие кости! Энергия!

Он остановился, потрясая сухим кулачком, словно грозил невидимому собеседнику.

— Вот так и делаются мировые открытия «людьми с нефизическим складом ума»! — истово провозгласил он. — «В физике все уже открыто и у вас нефизический склад ума», как же! Я знал, что это возможно, я знал!

Лестница за дверью немилосердно заскрипела, сотрясаемая тяжелыми быстрыми шагами. Мгновение спустя сама дверь открылась от хорошего пинка.

— Профессор! — это был Дирлингер, всегда спокойный как гробовщик, абсолютно инертный и безразличный ко всем неприятностям, что доставлял окружающим Айнштайн. Если уж он вышел из себя, значит, и в самом деле стряслось что-то невероятное. — Черт побери, я понимаю, научное светило и все такое, но это уже никуда не годится!

Возмущенный обыватель поднес к самому носу Айзека непонятный предмет, что-то очень знакомое, но в то же время отличающееся странной несообразностью.

— Я вызову полицию! — орал, уже не сдерживаясь, Дирлевангер, а Айнштайн как загипнотизированный смотрел на небольшую белую штуку, которой тряс сосед. — Господин профессор, ну что же это такое, неужели добропорядочный ветеран на пенсии не может спокойно выпить кружку пива!? Только налил, и вдруг треск, гром, молния как серпом, чуть пальцы не отхватило!

В руке он и в самом деле держал фарфоровую кружку, точнее, ее половину — неведомая сила рассекла сосуд наискось, от верхнего ободка до днища. Срез был ровным и гладким, как будто тесто, рассеченное тончайшей нитью.

— Дружище! — радостно ответил Айнштайн. — Мы только что решили одну из величайших проблем человечества. А вы беспокоитесь о кружке пива!

Франц Пропп в очередной раз вздохнул и пошел искать молоток. Похоже, на этот раз ремонт будет долгим…

Глава 13

Настоящее

Второй день «Пионер» крался на глубине трехсот метров, раскинув на десятки миль незримое «ухо» акустического наблюдения. Невидимый и неслышимый, он скрывался под термоклином и каждые несколько часов сбавлял ход на один-два узла, все дальше углубляясь на территорию, контролируемую врагом. Обошел два минных поля, расположенных как будто «на отстань», без какой-то видимой системы и цели. Переждал на глубине целую стаю вражеских субмарин — три английских и одну «семерочную», которая шумела как десять нормальных лодок. Миновал несколько патрулей и отдельных эсминцев ПЛО.

Тяжелейшая многомесячная работа не прошла даром — субмарина действовала идеально. Скованный прочнейшей сталью карманный атомный ад исправно питал практически бесшумные движители. Вся аппаратура работала … пожалуй, обычное «с точностью часов» здесь неприменимо, электронная начинка подлодки была в миллионы раз сложнее любого, самого точного и сложного хронометра. Она просто работала, без сбоев и поломок. Пока все шло по плану, настолько четко и точно, что Шафран ходил мрачнее тучи, ожидая, когда судьба предъявит счет за щедро отмеренный излишек удачи. Но время шло, счет все откладывался, и механик дальше и дальше уходил в дебри черной меланхолии, стараясь, впрочем, не показывать ее коллегам и соседям.

По достаточно приблизительным расчетам до условной точки перехода еще около двадцати часов столь же тихого и аккуратного похода вслепую. Что будет дальше — оставалось лишь гадать. Разведка и гравиметрические наблюдения позволили установить точку перехода, но внешний вид, наличие каких-нибудь механизмов и как вообще происходит процесс переноса, узнать не удалось. Теоретически предполагалось, что оказавшись в непосредственной близи от очередного конвоя, возвращающегося «туда», лодка пройдет вместе с ним. Но никаких гарантий, разумеется, не было, и «Пионер» в самом прямом смысле слова уходил «в никуда», рассчитывая лишь на мастерство экипажа и огромную удачу.

Экипаж выполнял рядовые обязанности, хотя и в необычной обстановке. Группа радиоразведки в очередной раз проверяла свое сверхсложное хозяйство, от лебедок антенн до качества мембран в наушниках. А доктор наук Радюкин мучился вынужденным бездельем, помноженным на страх. Среди ночи научному консультанту смертельно захотелось чая, вернее сказать, ему захотелось что-нибудь сделать. Что угодно, лишь бы отвлечься, изгнать из сознания затаившийся… нет, не страх, ни в коем случае. Неудобство и глубоко засевшее чувство дискомфорта. Какое-то время он просто лежал в темноте, в тесной каморке, объединившей личную каюту, библиотеку и лабораторию. Радюкин размышлял над условностью понятий «день» и «ночь» внутри подводной лодки, неделями крадущейся на глубине и живущей циклами по восемь часов. Промучившись так минут двадцать, он включил свет и не без труда оделся, натыкаясь на многочисленные углы запирающихся шкафов и защитных кожухов тонкой аппаратуры. А затем пошел за чаем и новыми впечатлениями.

Чтобы уместить всю необходимую технику, «Пионер» пришлось достаточно серьезно перестроить. Дополнительные функциометры, средства радиоразведки, амортизаторы и «глушилки» ходовой части — все это требовало места. Поэтому даже при урезанном до абсолютного минимума экипаже и совмещении двух, а то и трех специальностей для каждого участника, места на субмарине категорически не хватало. И все же две крошечные каморки для душевного отдыха и чаепития остались. Человеку нужен угол, где он мог бы спокойно посидеть и отдохнуть душой. В свое время это были кают-компании для офицеров и рядового состава, достаточно вместительные. Но от офицерской откусил объем блок функциометров акустического поста, а от рядовой — удлиненный контейнер буксируемых антенн. Кроме того, учитывая специфику службы и отбор личного состава, разделение по классу тоже упразднили, так что в итоге получились просто «зеленая» и «желтая» комнаты отдыха, отличающиеся лишь цветовой гаммой.

До «желтой» было ближе, Егор рассчитывал на одиночество, но когда сдвинул вбок дверь на роликах, обнаружил, что уединения не получится. На пару мгновений он застыл у порога, раздумывая, не пойти ли в другое место, не будет ли это слишком невежливо.

— А, Егор Владимирович, — приветствовал его Крамневский, отворачиваясь от коробки телефонного аппарата, на которую смотрел так, будто там есть иллюминатор. — Проходите, будьте добры. Сон бежит?

— Бежит, — с некоторым усилием отозвался Радюкин, закрывая за собой дверь. — Как-то не спится, в ожидании…

«Желтой» маленькую кают-компанию назвали за веселенький лимонный цвет, в котором была выдержана вся обстановка — узкий стол и два дивана с высокими прямыми спинками, обтянутыми искусственной кожей. Ученый сел напротив моряка.

— Налить? — спросил Крамневский. Перед ним дымилась низкая широкая чашка, расписанная китайскими мотивами. Легким жестом Илион придвинул ближе небольшой термос со снятой крышкой. Стальной цилиндр исходил паром и травяным ароматом.

— Да, если не затруднит, — Радюкин достал из специальной ниши за прозрачной заслонкой металлическую чашку.

— Осторожно, горячее, — предупредил Илион, наливая бледно-желтый напиток. — Кипяток.

Радюкин осторожно пригубил.

— Мята? — спросил он.

— И мята тоже. Таежный травяной сбор.

Дальше они пили в молчании. Едва слышно гудели укрытые за переборками механизмы, если не знать, что за тонкими бортами скрывается пучина, можно представить себя в купе автопоезда.

— Вы ведь боитесь моря?

Вопрос застал ученого врасплох, Радюкин смутился, собирая беспорядочно разбегающиеся мысли. Крамневский с легкой улыбкой наблюдал за ним.

— Я прошел отбор, — осторожно сообщил, наконец, доктор наук. — Он был весьма придирчив и суров.

— Хороший, нейтральный ответ, — одобрительно качнул головой Крамневский. — К работе комиссии по оценке психологической устойчивости у меня нет претензий… Однако, — Илион отодвинул чашку и оперся локтями о крышку стола. — Речь о другом. Егор Владимирович, вы боитесь моря?

Радюкин испытующе посмотрел на собеседника. Тот чуть прищурился, не сводя взгляда с ученого, явно не собираясь закрывать вопрос. Чтобы выиграть немного времени, Егор отпил из чашки, стараясь понять смысл неожиданного любопытства капитана. Не собирается же тот высадить его посреди открытого моря, на вражеской территории?

— Господин капитан, предлагаю откровенность за откровенность, — произнес доктор наук. — Вы ответите на мой вопрос, а я отвечу на ваш.

— Хммм, — пробурчал Крамневский. — Во-первых, мы на военном судне, здесь «командир», а «капитаны» — это в торговом флоте и на вспомогательных судах.

— Виноват, — склонил голову Радюкин. — Со времен университета путаю. У каждого свои недостатки.

— Бывает, — согласился капитан-командир. — Во-вторых… Вы уводите разговор в сторону. Но будь по-вашему. Давайте свой вопрос.

— Почему вас прозвали «Илион-Топор»? Я неоднократно слышал, но никто не мог объяснить, откуда пошло.

— Еще бы, — искренне развеселился командир, подливая себе еще ароматного настоя. — Это из ранней юности. Я тогда увлекался историческими инсценировками и как-то сказал, что меч лучше шпаги, булава лучше меча, секира лучше булавы. Секиру молва заменила на более простое «топор», так прозвище и приклеилось.

— Забавно, — отметил ученый, подставляя и свою чашку. — Я думал, что-то страшное и ужасное, тайна, сокрытая во мраке истории… Подавленный бунт или расправа над какими-нибудь пиратами… Вы ведь перешли в испытатели из ВМФ?

— Я ответил, — короткой фразой Илион вернул разговор к прежней теме.

— Хорошо… — Радюкин задумался. — Это сложный вопрос. По-настоящему сложный.

— Попробуйте, — ободрил Крамневский.

— Я не боюсь моря. По крайней мере, так, как это понимают обычно. Я люблю океан, ценю его силу и богатство. Но…

Егор надолго задумался, глядя в чашку, словно там притаилась микроскопическая часть Мирового океана. Илион терпеливо ждал.

— Я ученый, специалист по анализу систем, экономических и военных, — произнес, наконец, Радюкин. — Это накладывает особый отпечаток на мировосприятие. Я оцениваю вещи и явления в комплексе. Здесь, на глубине, я вижу, зримо представляю бездну, которая расположена под нами. Миллиарды кубометров воды, миллионы тонн биомассы, десятки атмосфер давления, растущего по мере погружения. И когда я воспринимаю это все, все вместе, и крошечный корабль, то… чувствую себя… неуютно.

Егор повернулся и положил руку на лимонно-желтую стену, плавным изгибом поднимавшуюся к низкому потолку.

— Внутренний корпус, затем балластная цистерна, потом внешний корпус… — сказал он. — Несколько метров общей ширины, считанные сантиметры стали. А далее — стихия, которую мы никогда не сможем обуздать и контролировать, какие бы чудеса техники ни построили.

— Интересный взгляд на океан, — сообщил Крамневский, крепко задумавшись. — И на место в нем человека.

— Возвращаясь к вопросу — боюсь ли я моря? Нет. Но, будучи в плавании, особенно на подлодке, я временами чувствую себя немного не в своей тарелке. Это не страх, скорее почтение.

— Что же, откровенно, — сказал командир после короткой паузы. — Признаться, никогда не думал об океане в таком ключе. Для меня все то, что за бортом есть своего рода абстракция. Как для вас числа из справочников.

— Моя реакция так заметна? — спросил Радюкин.

— Нет. Но я достаточно давно хожу на глубине, чтобы замечать даже тень эмоций. Вы меня удивили — не похоже на обычный страх или клаустрофобию, да и отбор не пропустил бы. Даже с учетом того, что для научконсульта планка пониже.

— Хотели бы меня заменить? — прямо спросил Егор Владимирович.

— Нет смысла желать невозможного, — столь же прямо и почти без задержки ответил Крамневский, завинчивая крышку термоса. — Нет времени, да и целая армия квалифицированных психологов заверила, что вы вполне подходите для нашего похода. Но я хочу, чтобы вы понимали — если ваше… почтение… хоть на мгновение выйдет за рамки милого чудачества…

Илион не закончил фразу, и невысказанное повисло над столом тяжелой пеленой.

— Понимаю. Риск слишком велик, — согласился Радюкин. — «Харон» должен вернуться…

Илион снова улыбнулся, наблюдая за ученым, который, уже произнеся запретные слова, сообразил, что и кому сказал.

— Простите, — извинился Егор Владимирович, виновато разведя ладони в покаянном жесте. — Вырвалось. Мне простительно, все-таки почти, что сухопутная крыса.

— Ничего, — неожиданно сказал подводник. — Лично я не против такого названия, но пусть это останется между нами.

— А как же … суеверия? Удача и должное название для корабля?

— Всему должна сопутствовать разумная мера, — добродушно отозвался Крамневский, озирая кают-компанию, словно прозревая сквозь стены весь «Пионер». — Я смотрю на этот вопрос с более высокой колокольни, так сказать, метафизически. Все мы сейчас плывем в одной похоронной лодке через бескрайний Стикс.

Радюкин промолчал, но всем видом изобразил вопрос.

— А еще специалист системного анализа и знаток метаэкономики, — беззлобно подколол его моряк. И продолжил, уже без юмора, с печальной задумчивостью. — Удивительно, как много людей не понимают, что наш прежний мир закончился. Его больше нет. Почти все мысленно живут в прошлом, там, где все было чисто, уютно, приспособлено для человека. Где даже отъявленные мерзавцы соблюдали какие-то правила и останавливались на невидимой черте. Сейчас, когда говорят о «победе» и желают сокрушить наших врагов, на самом деле подразумевают «вернуть все так, как было». И почти никто не думает, что «как было» — исчезло безвозвратно. Нельзя победить врага, не уподобившись ему хотя бы в малости. Нельзя победить того, у кого нет души, и сохранить собственную в чистоте. Так что… Харон уже везет нас, весь наш мир, в неизвестность. Может быть там будет не так уж скверно… Но никому не дано вернуться обратно. В точности, как и говорят мифы.

— Пессимистичный у вас взгляд на будущую жизнь… — с неопределенной интонацией произнес доктор наук.

— Может быть и так, — согласился Илион. — Что ж, беседа получилась увлекательной. Пожалуй, на том и завершим. Мне пора на мостик.

— Спасибо за чай, — поблагодарил Радюкин. — Обещаю, что с моими… чудачествами у вас забот не возникнет.

— Надеюсь.

— Мы благополучно вернемся, превозмогая множество испытаний и починяя поломки, как в кинографе. И для нас перевозчик соблаговолит сделать исключение, — с умеренным энтузиастом помечтал доктор, намеренно добавляя в речь архаизмы, чтобы его приняли всерьез. И замер на полуслове, удивленный внезапной реакцией собеседника.

Крамневский смеялся — искренне, почти в голос, утирая выступившие слезы.

— Нет, Егор Владимирович, — с трудом проговорил он, переборов приступ веселья. — Как в кинографе не получится.

Закрыв за собой дверь и поднимаясь на второй ярус командного отсека, командир проговорил про себя то, что не сказал вслух ученому:

«В „Пионере“ примерно миллион деталей, если не считать каждый отдельный винтик. Из этого миллиона около десяти тысяч узлов критически важны, а поломка требует немедленного ремонта, лучше всего квалифицированного, заводского. Так что если случится что-то по-настоящему серьезное, все просто умрут».

* * *

Сознание возвращалось с трудом, в точном соответствии со старым добрым «шаг вперед и два шага назад». Мысли путались и переплетались самым причудливым образом, сталкиваясь шершавыми краями и рассыпаясь на множество осколков. Лишь «шаги вперед и назад» высились монументальной глыбищей посреди хоровода хаотичных образов, скачущих в безумной феерии. Временами в этой россыпи кристаллизовались более-менее вменяемые соображения и вопросы.

«Кто я?», «Где я?»

Но внимание скатывалось с мыслей, словно прибой, с бесполезным упорством штурмующий прибрежные камни.

— Эк его приплющило-то…

Знакомый голос. Ученый готов был поклясться, что уже не раз слышал этот густой солидный бас, но где и когда — не смог бы ответить даже под страхом смерти.

— Да-а-а… — протянул второй голос. — Таких эффектов быть не должно, препарат проверен. По-видимому, снотворное облегчает переход, но отягощает пробуждение.

«Русов» — всплыло в памяти у Радюкина, словно кто-то раскрыл перед внутренним взором папку с личным делом. Сергей Русов, старший офицер «Пионера», по совместительству один из трех медиков в экипаже.

«Пионер»… Что такое «Пионер»?

— А с головой у него не того? — снова спросил бас.

— Физиологические реакции в норме. Сейчас должно отпустить. Все-таки наш ученый коллега — счастливый человек.

— Да уж, гляжу как его гнет и крутит — счастье просто писано на лице.

— Но он, по крайней мере, переждал … это… во сне.

Слово «сон» послужило своего рода триггером, спусковым крючком. Неожиданно восприятие обрело остроту и концентрацию, пробивая наваждение беспамятства, словно пленку льда на полынье.

— О, господи… — пробормотал Радюкин, обхватывая ватными ладонями гудящую голову. — Боже мой…

Судорожным, почти конвульсивным движением доктор перевернулся на бок, еще не понимая, где он и что с ним. Казалось, нажми руками чуть сильнее, и череп сплющится как пластилиновый. Радюкин торопливо сложил руки на груди, скрючившись в позе эмбриона. Он осознавал тело какими-то урывками, как будто машину у которой то включали, то отключали отдельные узлы.

— Я живой… — пробормотал он. — Я живой…

— Живой, живой, — заботливо уверил его Шафран, накрывая ученого теплым одеялом. — Сейчас еще пару пилюлек в желудок закинешь и вообще станешь как новый.

— Мы уже там? — спазмы челюстных мышц превратили вопрос в почти бессвязное подвывание, но Шафран понял.

— Да. Мы уже здесь.

— Как наш пациент? — спросил Крамневский.

— В целом в норме, — лаконично сообщил прошедший на мостик Русов, плотный мужчина среднего роста с роскошными «польскими» усами. — Хотя поначалу я думал, что легко не отделается. Странная и непредсказуемая реакция. Похоже, процесс переноса сложнее, чем просто временная галлюцинация, и влияет не только на психику.

— Еще бы, — с этими словами Крамневский помимо собственной воли бросил быстрый взгляд на судовой хронометр. От воспоминания, что творилось со стрелками всего несколько часов назад, дрожь пробирала до костей.

Гидрофоны «Пионера» определили нужный конвой на расстоянии почти сотни миль, около девяти часов вечера. Постоянно сверяясь с акустиком и картой глубин, Крамневский плавной дугой вывел субмарину на параллельный курс, стараясь держаться на границе разнотемпературных слоев воды. Без малого три часа, которые понадобились, чтобы «поднырнуть» под основную группу транспортов, стоили каждому члену экипажа пары лет жизни. Светлаков надел на голову широкую матерчатую повязку — несмотря на охлаждение поста, пот градом катился по лбу. В уши, подобно визгу гарпий, ввинчивался хор винтов множества кораблей, и акустик ежесекундно ждал знакомых гулких хлопков, которые сопровождают разрывы глубинных бомб.

Когда вражеский ордер резко прибавил ходу и начал перестраиваться из вытянутой колонны в плотное каре, «Пионер» так же ускорился и, подобно призраку, поднялся из глубины, прижимаясь почти вплотную к днищу самого крупного транспорта.

Никто не мог сказать в точности, как «это» происходит, где пролегают границы портала, и как процесс влияет на технику и людей. Из допросов пленных следовало, что аппаратура ведет себя весьма странно, а психика человека подвергается угнетению. Но сложить полноценную и внятную картину из разрозненных описаний не удалось. Похоже, каждый переносил путешествие между мирами по-своему. По собственной инициативе Егор Радюкин принял таблетку сильнодействующего снотворного. Он принял к сведению вежливое, но предельно однозначное предупреждение капитана-командира, и, несмотря на жгучее любопытство, предпочел не рисковать, проверяя сочетаемость «почтения» к морю и галлюцинаций перехода.

Судя по часам, на поверхности день клонился к закату. Доктор наук мирно спал в своей каюте-лаборатории, а на мостике… Оглядываясь назад, Крамневский не мог внятно вспомнить, что же там происходило и, главное, сколько времени заняло. У перехода не оказалось какого-то фиксированного, зримого начала, так же как не было и определенного финала. Просто в определенный момент с техникой и людскими душами начала твориться подлинная чертовщина. Зрение обретало искусственную, почти наркотическую глубину, и тогда Илион мог одним взглядом обозреть всю лодку, словно в рентгеновском излучении. А в следующее мгновение на глаза опускалась серая пелена, периферийное зрение полностью исчезало, а показания приборов плясали как черные мушки. Когда акустик трагическим шепотом сообщил, что, судя по шумам, вражеский противолодочный корабль проходит под ними, на глубине пятисот метров, Крамневский решил, что все — на этом путешествие закончится. Идти по поверхности вслепую еще можно. Но плыть наугад в глубине, в окружении врагов — никогда.

И все же, они сумели. Невероятным образом, борясь с подступающим безумием и жуткими видениями — смогли.

Эффекты перехода прекратились так же внезапно, как и начались. А когда экспресс-проба показала, что у забортной воды резко сменился химический состав, Крамневский понял — «Пионер» перешел грань.

Будь это книга или кинограф, здесь следовало бы описать классическую сцену радостного воодушевления и бодрого энтузиазма, но поскольку действие происходило, по сути «в тылу врага», для подводников почти ничего не изменилось. Вокруг рыскали десятки неприятельских судов, а субмарина балансировала на самом краешке удачи, рискуя ежесекундным обнаружением — похоже, конвой ждали, и казалось, от сотен винтов, яростно бичующих воду, сейчас вскипит сам океан. Выполняя почти зеркальное отражение маневра, приведшего лазутчиков к порталу, «Пионер» ушел на глубину и двинулся подальше от надводной суеты и морских путей.

За исключением тяжелого пробуждения Радюкина, все развивалось крайне успешно.

И очень тревожно. Слишком много незапланированной удачи. А так не бывает — море всегда соблюдает баланс.

Проходили часы, субмарина шла строго на юг.

— Все чисто, винтов нет, — доложил акустик.

Крамневский снял трубку внутренней связи и нажал кнопку вызова. Ответили немедленно.

— Мы готовы, — отозвался Александр Трубников, командир группы радиоэлектронной разведки. Вместе с подчиненными он заперся в своем отсеке, защищенном и экранированном от всех помех.

— Еще полчаса, — произнес Илион.

— Поняли.

«Пионер» сбавил ход до минимума, оставив ровно столько, чтобы сохранять нулевую плавучесть без балансировки балластными цистернами. На тридцать минут субмарина почти неподвижно зависла в толще воды, лениво шевеля лопастями винтов, как кашалот плавниками, прослушивая окружающий мир чуткими, внимательными ушами гидрофонов.

— Хрень какая-то, — с чувством сообщил, наконец. Светлаков. — Ничего не понимаю. Есть обычный фон, но он слабее нормы раза в два, как минимум. Океан словно вымер. Крупной живности нет вообще.

— Техника? — отрывисто спросил Илион. — Суда?

— Пусто, — уверенно отозвался акустик. — На все сто.

— Тогда начали.

— Отпускаем, — произнес по внутренней вязи голос Трубникова, и сразу же вслед за этим отточенное чутье Крамневского уловило мельчайшую дрожь, передавшуюся по корпусу.

«Пионер» нес три буксируемые антенны, размещенные в специальном контейнере за рубкой, каждая в своем собственном отсеке. Повинуясь командам электрических сигналов, раскрылись створки первого, и «поплавок» скользнул вверх, удерживаемый сложноставной упряжью из тросов и эластичных лент. Лебедка отматывала метр за метром, антенна поднималась к поверхности.

— Штормит, аккуратнее, — посоветовал акустик.

Почти тридцать минут понадобилось, чтобы осторожно вывести антенну к поверхности и провести проверку системы. Удивительно, но Крамневский нервничал едва ли не больше, чем во время перехода. Тогда не было времени на рефлексию и волнение, а сейчас решалась сама судьба рейда — имели ли смысл месяцы тяжелейших трудов и невероятный риск путешественников.

— Сейчас попробуем поискать на основных частотах, — сообщил Трубников, Илион не видел его, но хорошо представлял разведчика, склонившегося над панорамным индикатором.

Снова потянулись минуты ожидания. Недаром же «Пионер» нес тонны специального оборудования…

Крамневский обозрел командный мостик, задержался на бритом затылке рулевого, покрытом каплями пота. Все участники перед походом постриглись «под ёжика» и тщательно побрились, только Шафран, как обычно, холил окладистую бороду и густую шевелюру, уверяя, что в ней его сила и фортуна.

— Странно, — Трубников говорил почти виновато. — Ни любительских станций, ни развлекательных передач…

Почему то вспомнился давешний диалог с ученым, точнее момент с абстракцией за бортом. Илион подумал, что это странно — снаружи не просто какая-то другая география, там иной мир — воплощенная мечта поколений фантастов, подтверждение смелых гипотез отдельных физиков, пользующихся славой чудаков и маргиналов от науки. Но как все… обыденно! В глубине души командир ожидал чего-то необычного, фантазийного. И обманутое подсознание бунтовало, требуя зримого подтверждения, что они «там».

— Есть, — ликующий возглас ударил из телефонной трубки, словно молотком по уху. — Есть! Похоже, мощная станция на американском побережье. Хорошая, четкая передача.

Прождав минуту, Крамневский строго спросил:

— И что?

— Командир… — в голосе радиоразведчика звучало безмерное удивление и растерянность. — Это…Послушайте сами.

В микрофоне скрипнуло — Трубников переключил канал на внутреннюю передачу, и в телефонной трубке зазвучал голос другой вселенной. Он говорил по-английски, с неприятным, жестковатым акцентом, но с отменной дикцией и прекрасно поставленным стилем.

— …Феррик забыл про Беста — он перешел в иное измерение, в собственную вселенную, где не было ни времени, ни пространства — ничего, кроме грязных отвратительных зверей, наседающих под автоматный огонь, под огнеметы, под гусеницы его танка. Ноздри Феррика вдыхали аромат паленого мяса, приправленный острым запахом пороха. В уши бил грохот орудий, треск пулеметных очередей, рев двигателей, крики, хрипы и стоны. Плоть Феррика стала частью пулемета, из которого он палил. Очереди трассирующих пуль, казалось, вылетали из самой глубины его души; Феррик буквально чувствовал, как они впиваются в плоть зверосолдат, падающих перед его стволом, толчками выплескивающим свинцовое семя смерти. Сквозь броню танка он ощущал хруст костей под гусеницами.

Он бросил мимолетный взгляд на Беста: казалось, юный герой навек обручился с рычагами танка и с гашеткой пулемета. Лицо его было стальной маской крайней решимости. Голубые глаза сияли священной яростью и железным экстазом. На мгновение глаза Феррика встретились с глазами Беста. И в тот же миг они обручились священным союзом боевого братства. Их души слились на мгновение в величайшем порыве расового волеизъявления, вобрав и растворив в себе танк — их совокупный орган возмездия. Все это длилось лишь мгновение, так что ни Феррик, ни Бест, ни на миг не отвлеклись от своей священной и героической работы. Тысячи тысяч актов величайшего героизма демонстрировали ежесекундно ратники, увлекаемые вперед могучим зовом здоровой евгеники, истинно человеческим фанатизмом и трансцендентной славой. Моторциклисты в черных куртках неслись навстречу раскаленным от непрерывной стрельбы стволам противника, дробя смердящие ноги зверосолдат, давя их колесами своих стальных скакунов, убивая их десятками, в то время как вражеские пули рвали на части героическую плоть воинов…[28]

— Что это? — спросил Крамневский в никуда, понимая, что ответа не будет. И все же ему ответили.

— По-моему, ответ очевиден, — сказала трубка знакомым голосом, и Илион вспомнил, что лаборатория ученого так же подключена к общей сети. Наверняка Радюкин уже пришел в себя и слушал радио вместе с командиром.

— Очевидно, — повторил доктор наук. — Это культура.

Глава 14

Былое

— Не понимаю!

Профессор Айнштайн мерил шагами лабораторию, в белом халате он походил на огромного нескладного аиста. Айзек размахивал руками как ветряк, чудом ничего не задевая.

— Не понимаю! — повторил профессор, резко остановившись. — Франц, ну что же не так?!

Франц Пропп утомленно присел в углу на шатком трехногом стульчике, судя по истершимся от времени цветочкам, предназначенном для ребенка. Когда-то соседи выставили этот ненужный предмет мебели во двор. Ассистент подобрал его сугубо во временных целях, когда лаборатория в первый раз пострадала от эксперимента с резонаторами. С тех пор минул не один год, а стул прижился, став неотъемлемым предметом обстановки. Франц обнаружил, что разрушительные опыты профессора словно из жалости щадят страшного колченогого уродца и в кульминационные моменты старался держаться к нему поближе. Глупое, конечно, суеверие, но как писал Шекспир, «Есть многое на свете, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам…».

— Франц, ну что же мы делаем неправильно?

Вопрос, как и следовало ожидать, оказался риторическим, светило науки и не ждал от помощника гениальных прозрений.

— Мы перепробовали все, — рассуждал вслух Айнштайн, возобновляя метание меж громоздких агрегатов. — Черт побери, я так надеялся на новую фокусировку… И снова неудача…

Пропп критически взглянул на лабораторию. После того как год назад сбежали оставшиеся соседи, весь дом оказался в полном распоряжении Айнштайна, который без промедления переместил лабораторию в крепкий и надежный подвал со стенами из бутового камня. Предосторожность оказалась уместной, ныне обширный зал с узкими окнами под потолком более походил на поле боя — закопченный потолок, выщербленные стены и короба прочных защитных кожухов на аппаратуре.

Интерес профессора к открытому им «эффекту Айнштайна» очень быстро перерос в одержимость. Для уже немолодого ученого «эффект» стал вызовом и предельной истиной, а также откровенным оскорблением. Рыцари короля Артура, отправлявшиеся на поиски чаши Грааля, предполагали, что их цель где-то существует. Айзек наблюдал свой Грааль на расстоянии вытянутой руки, но… Даже гений профессора оказался не в силах разгадать феномен и тем более взять его под контроль. Пожалуй, не было такой процедуры, которую ученый не испытал бы в своей изматывающей битве с «эффектом», стремясь взломать его секрет. Но все бесплодно.

Сегодня Айнштайн использовал последнюю надежду — сложносоставную фокусирующую линзу. Ее после долгих переговоров выпросили у Королевской академии под гарантию научного прорыва и эксклюзивных прав на издание статей и научных работ, посвященных феномену. Под ударом сиреневых молний линза, единственная в мире, испарилась, не оставив даже пылинки. Очередной эксперимент вновь свелся к наблюдению занимательных оптических эффектов, а также регистрации неведомой энергии, возникающей из ниоткуда и в никуда же исчезающей.

Ах, нет, подумал Франц, это не все итоги. Не забудем непременную уборку и ремонт, куда же без них.

— Да к черту все, — неожиданно произнес профессор вполне спокойным голосом. — Выключайте, Франц. И… — он немного подумал, гладкий лоб собрался морщинами как воды озера на сильном ветру. — Вы говорили, нас вроде бы приглашала в гости ваша почтенная тетушка? Какое-то семейное собрание… Почему бы нам не принять предложение?

Если бы Айзек Айнштайн внезапно начал складывать стихи или высказал пожелание записаться в «корпус вооруженного народа», даже это не повергло бы Проппа в такое изумление, как сейчас. Профессор, который уже несколько лет практически не выходил из дома, «отшельник Айнштайн» — желает приобщиться к мирской суете? Да еще отправиться в гости к тетушке Хильде, которая была близка науке примерно так же, как близка к Земле Проксима Центавра с ее четырьмя световыми годами… Видимо, очередной провал по-настоящему подкосил Айзека.

Впрочем, все, что отдаляет необходимые и опостылевшие заботы по ремонту лаборатории — есть благо.

Путь через весь Берлин, к северным окраинам, оказался на удивление скорым. Словно само мироздание удивилось внезапному перерыву в отшельничестве Айнштайна и пришло на помощь профессору. Трамвай на аллее Ладсбергер шел по графику и весьма споро, людские скопища рассеивались как дым, стоило Айзеку и ассистенту приблизиться к ним. Единственная по-настоящему значительная заминка возникла только при пересечении Strasse des 17 juni. Похоже, очередной русский диктатор приехал просить помощи — кредитов, оружия и солдат. Франц помнил, как это случилось в первый раз, еще в двадцатом. Тогда невиданное зрелище собрало немыслимые толпы народа. Проппу посчастливилось попасть в первые ряды, и он самолично наблюдал все — большой открытый автомобиль, в котором стоял, раскланиваясь на все стороны, низкорослый человечек, конное сопровождение в причудливо-экзотичных мундирах, многоцветный стяг. Толпа ревела и бесновалась, неистово скандируя «ХЛЕБ! ХЛЕБ!!!», а человечек в машине раскланивался как заведенный, прижимая к груди странную шляпу, не то котелок, не то укороченный цилиндр.

С тех пор их много побывало в Германии, и с каждым разом прибавлялось экзотики, цветов на знаменах и поклонов. А вот толпа убывала. Сегодня очередной визит очередного просителя собрал совсем немного зрителей, почти безучастно наблюдавших за кавалькадой всадников в лохматых бурках, с длиннющими пиками и утрированно кривыми саблями. Но даже эта пародия на толпу вогнала профессора в состояние близкое к панике. Францу пришлось буквально взять Айнштайна на буксир, протаскивая за собой между отдельными скоплениями зевак. Когда они уже миновали процессию, сзади кто-то начал кричать в рупор на умеренно скверном немецком, ухо выхватывало отдельные слова «добрый германский народ… помощь…» и еще что-то про борьбу, скорую победу и выплату по всем обязательствам. Толпа свистела и улюлюкала.

У Франца было множество родственников по материнской линии, в которых он постоянно путался. Мать умерла достаточно рано, и почти десять лет Пропп с отцом жил вдали от Берлина. После возвращения в родной город он не раз сожалел, что нет какого-нибудь семейного путеводителя, чтобы разобраться в том, кто кому кем приходится. Последний раз Франц появлялся на подобном сборище года три назад и окончательно всех забыл, кроме самой устроительницы торжества, с которой худо-бедно общался. Но обширное семейство приняло двух новых гостей на удивление радушно и доброжелательно, так что стеснение очень быстро миновало. Как бы удивительно это ни было, окончательно тончайший ледок отчужденности растопил сам профессор. Айнштайн рассеянно достал из кармана пакетик с горсткой сахара и предложил внести посильный вклад в торжество.

Конечно, в приличных домах уже не готовят торт из прокрученного через мясорубку пшена. Но жизнь по-прежнему трудна, и человек, который приходит в гости с настоящим сахаром (не каким-нибудь сахарином!), безусловно, является скопищем всех мыслимых достоинств. Айнштайна приняли как родного дедушку, усадив одесную самой Хильды Гильдебранд-Пропп. Францу досталось место немного скромнее, но все же в первой когорте приближенных родственников, как он подозревал — не столько из уважения к блудному сыну семейства, сколько во исполнение матримониальных планов тетушки. Впрочем, это не мешало Францу наслаждаться гороховым супом, в котором плавали крошечные поджаренные сухарики и даже редкие свиные шкварки. Пока профессор мучительно пытался объяснить окружающим, чем же он все-таки занимается («великий Айнштайн» был весьма известной личностью и даже рядовые обыватели слышали о нем хотя бы краем уха), Пропп работал ложкой и умеренно радовался жизни.

Все бы ничего, но вот сидящий напротив человек Франца… нервировал. На первый взгляд ничего в соседе не заслуживало внимания. Обычный молодой человек, чей точный возраст определить представлялось крайне затруднительно — общая черта тех, чье отрочество пришлось на последние годы Великой Войны. «Голодное поколение». Ему можно было дать и шестнадцать-восемнадцать лет, и все двадцать пять. Худой, с впалыми щеками и суховатой кожей пергаментного оттенка. Необычно светлые, почти белые волосы были коротко подстрижены, но при этом еще и уложены в прическу с пробором. Обычная по нынешним временам внешность, если бы не глаза. Взгляд Томаса Фрикке (так представили юношу) казался странным, каким-то … неживым. Словно настоящие, человеческие глаза вынули и заменили стеклянной имитацией. Безупречной, но все же искусственной копией.

Фрикке относился к какой-то еще более дальней ветви семейства нежели Пропп. Как услужливо сообщили родственники, юноша, движимый патриотическими чувствами и поиском пропитания, собирался отправиться на следующие два года в Малороссию, или куда-то еще («Вы должны понять, эти странные, варварские названия. Они совершенно непроизносимы!»). Немецкие хлеботорговцы устали от смуты, которая уже давно охватила бывшую Российскую империю и не собиралась заканчиваться. Теперь они переходили от закупок украинского хлеба к организации собственных латифундий и целых «районов аграрного планирования», которым требовалась охрана. Разумеется, в строгом соответствии с договором, заключенным между новыми германскими нобилями и очередным правительством смутных территорий. Желающих подзаработать хватало, несмотря на глухие слухи о том, что вербовщикам и нанимателям нужны не столько охранники, сколько надсмотрщики и каратели.

И каждый раз, когда взгляд Томаса падал на Франца, ассистент чувствовал странный озноб, проскальзывающий по спине.

Утолив первый голод, собрание, насчитывающее почти два десятка человек, почувствовало себя посвободнее. Стука ложек стало меньше, а разговоров, наоборот, прибавилось, особенно когда появилось пиво — настоящее, не эрзац из лимонада, разбавленного картофельным спиртом.

Сославшись на некоторое неудобство, вызванное непривычно сытным обедом, Франц вышел на крыльцо двухэтажного дома, обустроенное в виде небольшой крытой веранды. Возвращаться не хотелось. Франц присел прямо на ступеньку, чувствуя необыкновенное умиротворение. В желудке чувствовалась приятная сытость, летнее послеполуденное солнце пригревало, но не жгло — легкий ветерок уносил излишнюю жару.

Пропп достал из кармана книгу, найденную в трамвае пару недель назад. Наверное, забыл припозднившийся пассажир. У тощего томика не хватало обложки и, судя по нумерации, доброй трети страниц. Пропп решил погадать на свое будущее старым студенческим образом — открыть и прочитать первый попавшийся абзац. Канон требовал гадать на учебнике, но за неимением сойдет и беллетристика.

Он перелистнул книгу, ткнул пальцем наугад и только после этого посмотрел. Абзац получился большим, но Франц добросовестно углубился в чтение.

«Вот видите речушку — не больше двух минут ходу отсюда? Так вот, англичанам понадобился тогда месяц, чтобы до нее добраться. Целая империя шла вперед, за день продвигаясь на несколько дюймов: падали те, кто был в первых рядах, их место занимали шедшие сзади. А другая империя так же медленно отходила назад, и только убитые оставались лежать бессчетными грудами окровавленного тряпья. Такого больше не случится в жизни нашего поколения, ни один европейский народ не отважится на это… Западный фронт в Европе повторить нельзя и не скоро можно будет. И напрасно молодежь думает, что ей это по силам… Для того, что произошло здесь, потребовалось многое — вера в бога, и годы изобилия, и твердые устои, и отношения между классами, как они сложились именно к тому времени. Итальянцы и русские для этого фронта не годились. Тут нужен был фундамент цельных чувств, которые старше тебя самого. Нужно было, чтобы в памяти жили рождественские праздники, и открытки с портретами кронпринца и его невесты, и маленькие кафе Баланса, и бракосочетания в мэрии, и поездки на дерби, и дедушкины бакенбарды… то, о чем говорю я, идет от Льюиса Кэрролла, и Жюля Верна, и того немца, который написал „Ундину“, и деревенских попиков, любителей поиграть в кегли, и марсельских marraines, и обольщенных девушек из захолустий Вестфалии и Вюртемберга.»[29]

— Здравствуйте.

От неожиданности Франц едва не подпрыгнул, а молодой Томас Фрикке уже садился рядом, аккуратно подернув штопаные штаны. Пропп недовольно захлопнул книгу.

— Извиняюсь, что нарушил ваше уединение, — произнес Томас, впрочем, особого раскаяния в его голосе Франц не услышал.

— Здравствуйте, — сухо ответил ассистент, бесплодно надеясь на то, что незваный собеседник ощутит неуместность своего соседства.

— Мне показалось, что я встретил родственную душу, — Томас не стал тянуть время и сразу перешел к делу. — Человек нашего поколения, человек науки… Мне кажется, что вас можно отнести к действительно новым людям, жителям новой Германии. Новой не по возрасту, но по духу, по готовности открыться возрожденным идеологическим константам. Позвольте полюбопытствовать, знакомы ли вы с творчеством Жозефа Артюра де Гобино? Или с работами Хаустона Чемберлена?

— Эти люди мне незнакомы, — недружелюбно отозвался Франц. превозмогая нешуточное желание отодвинуться подальше. А Томас, как ни в чем не бывало, продолжил, сверля помощника профессора немигающим взглядом:

— Жаль, очень жаль. От представителя ученого сословия можно было бы ожидать большего интереса к изменениям общественной жизни. Но никогда не поздно приобщиться к чему-то новому, светлому, открывающему новые горизонты познания.

Слова Томаса, произносимые ровным, каким-то странно безжизненным голосом удивительно сочетались с его стеклянными глазами и парализовывали волю, словно гипнотические змеи Южной Америки.

— Вы задумывались, отчего мы так скверно живем, господин Франц… Ведь вас зовут Франц, не так ли? Почему спустя не один год после окончания войны продовольствия по-прежнему не хватает, а мужчины до сих пор носят перелицованные из мундира пиджаки? Почему цены только растут, а русский хлеб всегда уходит на чьи-то другие столы? Все едят его — французы, бельгийцы, голландцы. Даже англичане. Но только не немцы.

Пропп слушал. Одна часть его «я» вопияла, требовала не мешкая сбросить путы злого гипноза и броситься восвояси, как от дьявола, поджаривающего человечину. Но другая жадно ловила каждое слово, потому что впервые кто-то вслух, связно и прямо говорил то, что другие осмеливались произносить лишь шепотом и притом поминутно оглядываясь.

— Я перебросился парой слов с вашим патроном, настолько, насколько это было возможно при нашей почтенной родственнице, — продолжал Фрикке. — Удивительно, но мировое светило, великий профессор Айнштайн, работник умственного труда, кушает на завтрак бутерброд с джемом и отварной картофель без масла — на обед. И один раз в неделю он видит на столе мясо, потому что научное сообщество способно лишь ограниченно финансировать его опыты. Но вдосталь накормить свою гордость — уже не в состоянии.

Томас перевел дух и двинул шеей, словно невысказанные слова толпились у самого горла и требовали прохода.

— Кто виноват в таком положении вещей? Что нужно сделать? Вы хотите знать об этом? — вопросил он.

— Д-да… — выдавил Франц, почти против собственной воли. — Не отказался бы… — с каждым произнесенным словом он словно срывал с себя частичку зловещего, какого-то замогильного обаяния Томаса, опутавшего Проппа ядовитой паутиной. — Нет… У меня нет времени! Совершенно нет времени!

— Жаль, — Фрикке отступился с неожиданной легкостью и даже отвел взор в сторону. — Но я надеюсь, вы недолго будете блуждать в потемках обмана.

Юноша легко поднялся, стряхнул с рукавов несуществующие пылинки и закончил:

— Юрген Астер. Запомните это имя. Я надеюсь, вы еще придете к нему. И к нам. К тем, кто знает, как вернуть величие Германии. И не только Германии, потому что национальное государство по сути своей — лишь мишура, фикция, которой плутократия прикрывает свои интересы и душит здоровое самосознание, присущее истинной евгенике.

Хлопнула дверь, на ступеньки шагнул Айзек Айнштайн, чуть пошатываясь и слепо водя перед собой руками, словно пытаясь что-то нащупать. Теперь и Пропп вскочил, обуреваемый дурными предчувствиями. Самым скверным из них было предположение о том, что трезвенник Айнштайн все же поддался искушению и приобщился к яду алкоголя.

— Франц… — прошептал профессор. — Дружище… Я понял! Мы все это время шли по ложному пути!

Он резко схватил Проппа за воротник и с неожиданной для своего тщедушного тела силой подтянул к себе. Стало понятно, что он не пьян, а находится в крайней степени умственного возбуждения.

— Я все понял, — повторил Айнштайн срывающимся голосом. — Стакан, стакан с водой! Мне налили. Я его выпил и когда посмотрел на стакан, пустой, понимаете, пустой — тогда я понял. Это же так просто! Ноль, математический ноль! Отсюда все провалы и невозможность повторить эксперимент у наших коллег в Париже и Бостоне. Ничто требует ничего. Никаких линз и материальных объектов, никакой принудительной фокусировки, только вакуум, он действует как запал процесса! Теперь у нас получится, бог свидетель, у нас получится! Домой, друг мой, скорее в лабораторию…

Томас Фрикке стоял на верхней ступеньке, глубоко засунув руки в карманы. Он смотрел вслед удаляющейся паре, и в душе юноши боролись два чувства — печаль и радость. Печаль от того, что такой перспективный материал блуждает в лабиринте ложных представлений. И радость от того, что всему свое время, Айнштайн с Проппом непременно придут к Великой Евгенике. Не сразу и наверняка не безболезненно, ведь служение великой цели всегда требует отречения от суетного. Но придут.

Фрикке был молод и неопытен, весь его опыт созидания новой жизни заключался в нескольких демонстрациях и двух погромах. Еще он раздавал прокламации и созывал народ на выступления Учителя Астера. Но Томас всеми фибрами души чувствовал, что наследственность и судьба определили ему куда более достойный и завидный удел. Поэтому он завербовался в службу охраны латифундий — чтобы закалить тело и разум для будущих свершений. Первая ступень долгой и замечательной жизни.

Со временем он встретится вновь с профессором и его ассистентом вновь.

Непременно встретится.

Глава 15

Настоящее

Радюкин отложил в сторону стилос и размял закостеневшие пальцы. Он привык много писать, но теперь объем бумажной работы превзошел все мыслимые пределы. У научного консультанта уходило на сон и все личные нужды примерно пять-шесть часов в сутки, и то урывками, когда «Пионер» опускал антенну и менял позицию. Все остальное время Егор Владимирович находился на прямой связи с группой радиоразведки и Трубниковым. Он слушал, записывал, анализировал. И сравнивал с прежними представлениями о сущности и мотивах пришельцев.

С самого начала, еще до рождения проекта «Пионер» стало очевидно, что мир «семерок» во многом близок, но не тождественен вселенной Терентьева. Масштаб нападения позволял думать, что «семерки» смогли обеспечить себе планетарную гегемонию. Когда разведке, наконец, удалось добыть несколько пленных, предположение превратилось в уверенность — агрессоры упоминали о кровопролитной войне против некоего аналога Конфедерации или Соединенных Штатов, которая закончилась победой. Простая аналогия показывала, что с использованием ресурсной базы и мобилизационного резерва собственно Германии это невозможно. Даже суровый Рейх, описанный Терентьевым, при всем своем блестящем дебюте, надорвался в континентальных баталиях, немного навредил английскому соседу, а уж о переносе войны через океан мог лишь грезить в смелых мечтаниях.

Насколько удалось понять из обрывочных источников, до определенного момента мир «семерок» примерно соответствовал «терентьевскому». Хотя приходилось учитывать, что пленные все как один обладали крайне обрывочными и бессистемными историческими познаниями, поэтому предположение оставалось очень зыбким. Точка расхождения пришлась примерно на десятые годы и Мировую войну, продлившуюся с перерывами почти девять лет. С этого момента колесница истории вышла на совершенно невообразимую тропу.

У «семерок» было два существенных преимущества перед нацистами. Первое — отсутствие России (или Советского Союза), как естественного «стабилизатора» на востоке. По всей вероятности, в той реальности русская Гражданская война не имела определенного победителя, или выигравшая сторона не смогла утвердить свою безусловную власть. Вместо Российской империи или Советского Союза получился аналог докоммунистического Китая или Руси перед монгольским нашествием — множество лоскутных княжеств и «варлордов», ведущих непрерывную усобицу.

Второе — достаточно сильно «мутировавшая» идея расового превосходства, которая здесь называлась «истинной евгеникой». Черновский высказал гипотезу, что в отличие от гитлеровцев, «истинные» сумели совместить две ортогональные тенденции. С одной стороны «евгенисты» изначально проповедовали предельную нетерпимость к «нечистым» и прямо обещали провести селекцию в масштабах всего мира. С другой — с легкостью выдавали расовые индульгенции целым народам и отдельным представителям. Как гласила первая глава «Учения о крови и скверне» — «даже в навозе евгенического мусора можно найти жемчужину расово верного типа» (на этом месте Черновского, поклонника строгих научных формулировок, передернуло от феноменальной безграмотности автора этого людоедского манифеста). При этом тем, кто не попал в гибкие рамки отбора, отказывалось не только в полноценности, но и в принадлежности к человеческому роду. В соответствии с «Учением» они считались некой «предшествующей волной разумной жизни» — своего рода прототип настоящего человека, которого полноценный образец должен был естественным образом вытеснить и уничтожить.

Таким образом, если нацисты изначально ограничили собственные силы и противопоставили себя всему остальному миру, идеология «семерок», при всей ее изуверской жестокости, оказалась более гибкой и адаптивной, привлекательной для мира, измученного тяжелым послевоенным кризисом.

Поэтому, в отличие от побоища Второй Мировой войны, триумфальное шествие «семерок» выражалось не столько в цепи военных побед, сколько в давлении и ассимиляции. Они побеждали не оружием, точнее, не только им. В авангарде войск под черно-белой трехлучевой свастикой рука об руку шли разочарование и надежда. Разочарование в прежнем мироустройстве, горечь всемирного обмана, апатия безысходности. И надежда на лучший мир, который устроен справедливо, правильно, и одаряет благами просто так, по праву рождения.

Разочарование и надежда на простые решения бросили под ноги «семеркам» весь мир.

В дверь постучали.

— Войдите, — пригласил доктор наук и с опозданием вспомнил, что все помещения на субмарине звукоизолированы. Следовало нажать специальную кнопку, тогда снаружи, в коридоре, зажигалась специальная лампочка, свидетельствующая о желании и готовности хозяина каюты принять гостя. Кнопка оказалась погребена под катушками с магнитной проволокой, и освободить ее, не обрушив лавину со стола, оказалось не просто. Но возможно.

— Позволите? — спросил Крамневский, входя в каюту-лабораторию.

— Конечно, — Егор Владимирович вполне искренне обрадовался визиту капитана… нет, командира. Только сейчас он почувствовал, насколько устал от многочасовых бдений с наушниками и блокнотом.

— Наши посиделки становятся традицией, — заметил Крамневский, подыскивая место, чтобы присесть. В лаборатории доктора наук, казалось, не осталось ни одного квадратного сантиметра, свободного от бумаг, пленок и разнообразных приборов. Разве что на полу. — Только чая у меня с собой нет.

— Сбоку, — подсказал ученый, но Илион уже сам нашел откидное сиденье на стене. — Ничего, перетерплю.

— Хотел было вызвать вас на мостик, — сообщил моряк, садясь и вытягивая ноги, насколько это было возможно в тесноте каюты. По тому, как он двигался и опирался на стену, было видно, что командир тоже очень устал, хотя и старался скрыть это. — Но решил, что не стоит лишний раз дергать вас. Вот, зашел сам.

— Хотите узнать что-то конкретное? — деловито уточнил Радюкин. — Или все сразу?

— Конкретных вопросов у меня, пожалуй, нет, — немного поразмыслив, ответил Крамневский. — Точнее, их слишком много. Откуда такое фантастическое опреснение забортной воды? Почему странно искажена вся система океанских течений? Почему по всей Атлантике непрекращающийся шторм, да такой, что уже потеряли одну антенну? И так далее. Поэтому, наверное… все сразу. У вас есть какие-то предположения? И прежде всего, конечно, вопрос вопросов.

Радюкин подумал над тем, что этот визит есть своего рода высшая степень уважения со стороны командира военного корабля. Какой-то особой формы уведомления командира о результатах научных изысканий не предусматривалось, и Илион мог одним мановением пальца вызвать к себе доктора, как и любого другого члена экипажа. Но вместо этого предпочел придти самолично.

Ученый покачался на рабочем стуле, словно проверяя его на прочность. Это простое движение послужило заменой привычно вышагивания по кабинету — доктор привык говорить стоя или на ходу. Подводник терпеливо ждал.

— Прежде всего, скажу, что все нижесказанное есть исключительно догадки и гипотезы, для однозначных заключений все еще катастрофически мало данных, — Радюкин мимолетно удивился, как легко и гладко, почти автоматически складываются привычные академические формулировки. Все-таки кабинетная школа никуда не денется, даже если лекция проходит на глубине трехсот метров в бушующей свирепым штормом южной Атлантике. — Как я понимаю, «вопрос вопросов» — это зачем им вторжение к нам?

— Да, — коротко ответил Крамневский.

— Повторюсь, пока можно только гадать… Но гадать уже более-менее обосновано. Насколько я могу понять, в основе всего лежит чистая экономика в сочетании с психологией … аборигенов.

— Экономика? — переспросил Илион.

— Да, обычная экономика. Хотя вам она, почти наверняка не покажется таковой.

Радюкин взял со стола карандаш и слегка постучал по нему кончиками ногтей. Еще одна давняя привычка, пришедшая из далеких времен, когда юный Егор очень боялся публичных выступлений и брал в руки карандаш или ластик, как бы переливая нервозность в посторонний предмет. Страх ушел, а привычка осталась.

— Небольшая преамбула. Следует отдавать отчет в том, что перед нами не наша культура, не наш социум. Классическая ошибка не слишком искушенных социологов, изучающих закрытые сообщества — стремление оценить их как родственные своим, только с некоторыми косметическими отличиями. Когда у нас старались разгадать мотивы вторжения, то поневоле ориентировались на собственные представления. Естественно, что загадку решали главным образом по методике «как и почему поступил бы я?». Мы даже представить себе не могли, насколько… болен местный мир, какими страшными патологиями он одержим. И я склонен считать, что в силу этого все наши теоретики ошиблись.

— Теория бегства или переселения кажется вполне убедительной, — отметил Крамневский. — Особенно глядя на то, что творится вокруг. Не могу сказать относительно общества, вам виднее, но… океан здесь действительно… болен.

— Бегство или переселение изначально сложно рассматривать как первопричину. Слишком малые силы для полноценной агрессии и полного завоевания. Кроме того… — Радюкин порылся в бумагах. — Кроме того, судя по тому, что господин Трубников выловил из эфира, в частности, из переговоров капитанов кораблей, все эти климатические эффекты начались примерно полгода назад. Так что, я думаю, означенные аберрации могут быть побочным эффектом «пролома» между мирами, но вряд ли являются причиной и поводом.

— К чему тогда склоняетесь вы?

— Деловая операция. Бизнес-предприятие, — сообщил Радюкин, с легкой улыбкой ожидая вполне предсказуемую реакцию собеседника.

Подводник подумал, почесал затылок, покрытый короткой щетинкой отрастающих волос. Высказанная ученым мысль была бредовой по своей сути, но командир все-таки постарался добросовестно ее обдумать и найти какой-то скрытый смысл. Не нашел и воззрился на Радюкина, ожидая пояснений.

— Доктор, давайте без драматических эффектов, — с холодной вежливостью попросил он. — У меня слишком много дел и слишком мало времени, чтобы разгадывать ребусы.

— Простите, — искренне извинился Егор Владимирович. — Даже ученые иногда любят пошутить, пусть и не всегда уместно.

Радюкин положил карандаш и начал объяснение.

— На самом деле все достаточно просто, если, как я уже говорил, понять, что мы имеем дело с совершенно иным обществом. И у этого общества совершенно иные ценности и представления о морали… — взгляд ученого упал на одну из катушек, и его передернуло от недавних воспоминаний, от такого даже закаленная психика могла дать трещину. — Давайте представим себе социум, который живет войной… представили?

— Хмм… Стараюсь.

— Имейте в виду, не думайте о людях, которые просто долго воюют, это совершенно не то, — посоветовал Радюкин. — Представьте людей, которые именно живут войной. Битвы, ярость схватки, торжество победителя — вот в чем их главная добродетель и вершина переживаний. Распространите представление об армии, вторгшейся к нам, на всех, кто проживает здесь. Всех без исключения.

— Допустим… Продолжайте, — слегка поторопил Радюкина Илион.

— Замечательно. Так вот… Там, — Егор указал пальцем вверх, словно намереваясь пронзить пальцем чуть закругляющийся потолок каюты. — Народ-воин, народ-убийца, который десятилетиями жил войной и за счет войны. Он либо сражался, либо готовился к новым битвам. А насущные потребности неизменно формируют под себя всю экономическую систему. Что такое затяжная война с точки зрения экономиста? Это изъятие из системы позитивного производства множества трудоспособных граждан, а так же значительное перемещение всех ресурсов и капитала в непроизводственный сектор. Чем дольше идут военные действия, тем дальше заходит процесс и тем жестче фиксируется вся система. Понимаете? Следите за мыслью?

— Весьма внимательно. Я помню школьный курс экономики и понимаю, о чем вы говорите. Но пока не вижу связи с толпой садистов, которые вломились к нам в прошлом году.

— А связь самая прямая, — Радюкин не выдержал и встал. В тесной лаборатории можно было сделать лишь два шага в одну сторону и обратно, но даже эта имитация ходьбы помогала собраться с мыслями. — Теперь представьте, что война закончилась. Все враги либо побеждены, либо сдались, либо не представляют интереса в силу слабости и бесполезности. Что дальше?

— Интересный вопрос… — Крамневский вновь энергично потер затылок. — Кажется, я краешком ума понимаю, но все равно суть ускользает. Поясните.

— Война закончилась. Точнее, больше нет врагов, которых можно побеждать и грабить. Но общество и экономика, нацеленные на непрерывную агрессивную экспансию — остались. Под ружьем миллионы людей, которые не умеют ничего, кроме как воевать. При этом год за годом пропаганда вбивала им в голову, что именно такое занятие наиболее достойно и почетно. Миллионы человеко-лет и огромные ресурсы вложены в военное производство, обогащая фабрикантов и промышленников. Сформировалась целая каста военных руководителей, настоящих Dux Bellorum, «военных вождей», которые считают себя солью земли. Для них война — не бедствие, а живительный источник, из которого черпаются слава, богатство, сознание собственной исключительности. Власть, наконец. Что теперь с ними всеми делать?

Да-а-а, — протянул Крамневский. Нельзя сказать, что доктор наук раскрывал какие-то сокрытые истины, все сказанное Радюкиным было вполне логично, убедительно, опиралось на уже достаточно солидный массив информации, полученной группой радиоперехвата. Но командир «Пионера» неожиданно поймал себя на мысли, что ему не хочется думать над этим. Совершенно не хочется. Слишком мрачные глубины открывались на этом пути, слишком страшно и обыденно все складывалось. Илион вдруг подумал о том, что придумав для себя образ Харона, перевозящего в своей ладье весь мир, он остановился на красивой, образной метафоре, не стараясь наполнить ее по-настоящему реальным содержанием и представлением.

— Если бы у них была какая-то иная политико-экономическая формация, возможно имело бы смысл попытаться как-то стравить пар, провести постепенную, пусть и болезненную перестройку, — развивал дальше свою концепцию Радюкин. — Снять с баланса огромную армию, реструктурировать военную промышленность. Но не для такого общества, которое помешано на идеях собственной исключительности, вседозволенности и сладости грабежа. «Война окончена! Всем спасибо, все свободны! Поздравляю, господа, военные заказы отменяются, теперь вы будет производить не броневики с двойной наценкой, а трактора, с нормой прибыли в десять процентов. Поздравляю, господа рабочие, ваши места сокращаются, родине больше не нужны горы оружия, и еще десять миллионов человек готовы пополнить ряды безработных. Поздравляю, господа военные, несколько миллионов человек возвращаются из армии в мирную жизнь и производство, нам больше не нужно столько офицеров, вам придется переквалифицироваться! Да и генеральская каста тоже больше не нужна, разве что полицейские силы и небольшой армейский костяк для поддержания порядка.» Кто выдвинет такую идею? И сколько он после этого продержится у власти? У нас, после Мировой войны, все это было, хоть и в десятки раз меньше. И у нас были великие экономисты, способные указать путь от пропасти, и великие государственные деятели, готовые повернуть на этот путь. У них ничего этого нет. Вы когда-нибудь видели, во что превращается за полгода спортсмен, бросивший тренировки слишком резко?

— Нет, это как-то слишком… глупо. Это путь в пропасть!

Доктор указал на ту самую катушку, от которой его морозило до сих пор.

— Трехчасовая массовая казнь в прямом радиоэфире с использованием высокотехнологического пыточного арсенала… Думаете, их можно мерить нашими мерками морали и мотивации? Мы смогли решить принципиальную проблему перепроизводства капитала уходом в Мировой океан и полной перестройкой экономической модели империализма. Теоретически можно было бы попробовать другой полюс — национализацию капитала, государственное планирование и принудительное распределение, такая система сработала в одном далеком месте. Но для них эти пути закрыты. Зато открылся иной. Наш мир — идеальный полигон, куда можно сбрасывать армии, технику и сумасшедших милитаристов. И главное — если дела пойдут скверно, всегда можно отступить, наглухо закрыв дверцу.

— Дико… Дико! — не выдержал Крамневский. — Переносить войну в другой мир, в другое измерение! Только для того, чтобы все продолжалось по-старому?

— Да, бредово и дико. Использовать революционную технологию или уникальный природный процесс таким способом — это даже не забивание гвоздей микроскопом. Это прикуривание от городского пожара. Для вас, для меня, для нашего общества, наших ценностей. Но не для них, — Радюкин остановился и присел на свободный краешек стола и испытующе спросил. — Какая эмоция сейчас у вас сильнее — кажущаяся абсурдность предположения? Или вам противна сама мысль, что злодеи не выскочили прямиком из геенны, а решают затяжные экономические проблемы посильными методами?

Крамневский долго молчал. Радюкин решил, что достаточно размялся и вернулся обратно за стол. Судя по часам, скоро должна начаться очередная радиопередача развлекательного толка. Слушать их было очень тяжело, но эти тяжеловесные, фантастически убогие по содержанию постановки оказались весьма полезны с точки зрения социального диагноза миру «детей Астера». Болезни, проблемы и чаяния общества неизбежно отражаются в его культуре и развлечениях. Егор Владимирович взял наушники и вопросительно взглянул на командира. Крамневский молча встал и, не оборачиваясь, вышел. Похоже, он был не рад своему решению заглянуть к доктору за неформальной беседой. Радюкин грустно проводил его взглядом и щелкнул переключателем. Сквозь треск помех он услышал уже знакомый голос.

— … Тем неожиданнее оказался облик того, кто последним сошел из кабины локомотива на землю; на фоне сброда благородство, излучаемое им, прямо-таки ошарашивало: высокий, атлетического сложения представитель человеческой расы в расцвете сил. Волосы цвета соломы, безупречно белая кожа, голубые сияющие глаза. Мускулатура, конституция, внешность — все в нем было гармонично и совершенно. Каждый квадратный дюйм обличал в нем носителя чистой и беспримесной крови…

Глава 16

Былое

— Рядовой от науки Пропп, вы явно рождаетесь заново!

Франц улыбнулся краешками губ. Когда профессор пытался шутить, остроты получались крайне неудачными, но при этом развлекали именно своей тяжеловесностью.

Хотя… Следовало признать, что сейчас в словах Айнштайна скрывалось зерно истины. Франц не питал иллюзий относительно своих талантов в области высокой науки, но годы работы бок о бок с профессором превратили заурядного лаборанта в весьма опытного инженера и технолога. Практика работы по принципу «это должно действовать как-то так, но я занят другим, так что займитесь» иногда творит чудеса.

— Замечательно, — Айнштайн отступил на шаг от высокой угловатой колонны составленной из множества черных прямоугольных ящиков, опутанных проводами как дерево лианами. — Да, то, что нужно. Вакуумные колбы готовы?

— Нового образца, с уменьшенной толщиной стенок, — с легкой ноткой самодовольства отозвался Пропп. — Привезут завтра. Вместе с новыми костюмами, они огнеупорные.

— Хорошо!

Айнштайн обошел вокруг «фазовой зоны» метрового радиуса, огражденной невысоким — по колено — барьером из белых веревочек, натянутых между проволочными стойками. Обернулся к помощнику и неожиданно подмигнул ему с залихватским видом.

— А ведь получается, дружище, получается! Тот стакан воды оказался судьбоносен, он достоин того, чтобы быть вписанным в историю науки.

— Не сомневаюсь, — искренне согласился Франц.

— Что же, с этим вопросом мы, можно сказать, решили… — профессор на глазах поскучнел и осунулся, словно цветок над газовой горелкой. — Но что делать с откатом, я даже не представляю…

Сказать здесь было нечего, и Пропп лишь ненаучно цыкнул зубом — Айнштайн был прав как сама судьба.

— Знаете, Франц, — задумчиво произнес профессор. — Я до сих пор помню тот момент, когда решил заняться математикой… Мне было восемь лет, и я задумался над тем, что наука счета — это ведь современное волшебство. В природе нет такой сущности как отрицательное число, интеграл… Я могу взять яблоко, но как можно получить минус яблоко? Математики не существует, она есть дистиллированное творение человеческой мысли. Но эта абстракция позволяет оперировать вполне реальными объектами, строить могучие механизмы, проектировать гигантские корабли и постигать физику мира. Разве это не колдовство? Тогда я решил, что хочу в совершенстве познать математику и физику, чтобы творить настоящую магию. Пусть волшебные палочки больше не в ходу, но их можно заменить грифельной доской и логарифмической линейкой!

Айнштайн снял очки и протер их полой халата. Последние два года зрение Айзека ухудшалось с катастрофической скоростью, но ученого это мало волновало.

— Интересно, Франц… Когда мы только начинали, я думал, что достаточно решить проблему подбора и комбинации нужных частот. А теперь, когда мы нашли искомое, оказалось, что впереди новая стена, еще выше и прочнее прежней. И вы знаете… Скажу честно, я пока просто не представляю, что делать с откатом. Похоже, компенсационная реакция неустранима, и блокировать ее нельзя. А это значит, что…

Профессор умолк и склонил голову.

Пропп тихо вздохнул, прекрасно понимая невысказанное.

Годы работы, огромные средства, несколько новых областей математики, открытые Айнштайном буквально «мимоходом» — все подчинялось одной цели. И, в конце концов, Айзек (при скромной, но значимой поддержке Проппа, разумеется) добился своего.

Он сумел сделать невозможное и немыслимое. Комбинация электромагнитных излучений и резонаторов превратила умозрительную величину в реальность. Айнштайн воссоздал, организовал, сформировал, вызвал — в обычном языке не было слова для обозначения процесса — математический ноль, абсолютное ничто.

Но триумф исследователя оказался отравлен побочными эффектами процесса.

На границе зоны «эффекта Айнштайна» возникало нечто, что профессор назвал «уплотнением вакуума», название не более странное, чем само явление. В «плотном вакууме», копилась энергия, нерегистрируемая и неизмеримая… до момента, когда происходила разрядка, «откат». В зависимости от параметров модулирующего поля и чего-то еще, не поддававшегося даже математическому аппарату профессора, эффект проявлялся в виде электрических разрядов или мгновенного воспламенения. А однажды неведомая сила («видимо, гравитация», озадаченно предположил Айнштайн) в одну секунду буквально выкопала на месте зоны эффекта настоящий колодец, невероятно уплотнив деревянный пол, каменный фундамент и десять метров почвы. Вся аппаратура в тот день превратилась в твердые кубики с ребром 17.8 сантиметра, а попутно возникший пожар (кажется, любимое развлечение «эффекта», чаще его возникали разве что фиолетовые молнии) чуть не стоил жизни экспериментаторам. После этого Айзек потратился на защитные костюмы, сетуя на их бесполезность против неизвестного, и стал управлять опытами на расстоянии, с помощью зеркал и проводов. И продолжал попытки если не преодолеть откат, то хотя бы сделать его предсказуемым.

Но, судя по всему, эта преграда оказалась непреодолима даже для гения Айнштайна — физический барьер, который невозможно ни ликвидировать, ни обойти. Соответственно, при всей значимости открытия, его практическая ценность равнялась тому самому нолю. Теоретически создаваемая область «ничто» была бездонным колодцем энергии и, кто знает, возможно, даже червоточиной в пространстве, открывающей путь в неизвестность Универсума. Но на практике «откат» делал процесс неконтролируемым, одноразовым и смертельно опасным для операторов.

Игрушка, забава для ученого-отшельника.

— Ну что же, — приободрился Айнштайн. — Давайте пока займемся калибровкой.

Пропп едва не фыркнул, но сдержался. Когда Айнштайн только задумывался о первых опытах с резонаторами, он как-то раз прочитал в «Вестнике физических наук» о корпускулярно-волновом дуализме, посмеялся и сказал, что это очевидным образом следует из функционала, открытого им еще в начале войны. Пропп имел неосторожность попросить подробностей. Через восемь часов работы и двадцать исписанных мелким почерком листов он сдался и снова занялся более понятными вещами — калибровкой сопротивлений. С той поры слово «калибровка» будило специфические воспоминания, из тех, что со временем вызывают добродушную ухмылку. Но только со временем.

— А после надо будет подогнать…

Слова профессора прервались стуком сверху — кто-то с силой барабанил по входной двери. Айзек и Франц переглянулись.

— Доставка должна быть только завтра, — произнес Франц. — Я пойду, посмотрю…

Это оказалась не доставка, не почта и даже не полиция. Всего лишь посыльный, но какой это был посыльный! Высокий, широкоплечий, похожий скорее на циркового силача. Могучие плечи распирали форменную тужурку-мундир с высоким стоячим воротником и крупными золочеными пуговицами. У верхней петлицы в лучах полуденного солнца сверкал черно-белой эмалью круглый значок с непонятным символом вроде перекошенной трехлучевой снежинки. Пока Франц щурился от солнца, посыльный заученными механическими движениями протянул ему конверт из плотной кремовой бумаги с многочисленными печатями и зубчатой каймой.

— В честь дня рождения профессора Айзека Айнштайна, ему предписывается явиться на торжество, устраиваемое Королевской академией наук… — атлет обозрел Проппа сверху донизу одним долгим взглядом, в котором явственно читалось высокомерие. — С сопровождением. Сегодня в шесть вечера за вами пришлют экипаж. Пригласительные билеты прилагаются.

Четким движением он отступил на шаг и отсалютовал непривычным образом, выбрасывая вперед и в сторону руку, развернутую ладонью вниз. Потом посыльный развернулся на месте и двинулся в сторону от дома. Франц стоял, растерянно сжимая в руках конверт и пытаясь понять, что бы все это значило.

Затем Айнштайн с не меньшим изумлением смотрел на извлеченные из бумажного вместилища открытки и два пригласительных билета.

— Хм… — пробормотал он. — Кто подписал… А, Макс Вебер… хм… приличный человек вроде… Ладно, пойдем, все равно на сегодня дел осталось — всего ничего. Только вот… где мне взять приличный костюм?..

Франц Пропп сам не заметил, как постепенно превратился в подобие «отшельника Айнштайна». Работа у профессора не оставляла времени на суетные занятия мирской жизни. Привычка жить по собственным, 26-часовым суткам и не обращать внимания на такие мелочи, как восход Солнца тоже не способствовала интеграции в общество, а когда три года назад Франц перебрался на постоянное жительство в дом-лабораторию Айзека, он вообще перестал выбираться в город, ограничиваясь короткими пешими прогулками. Для общения с окружающим миром хватало телефона и курьеров.

Поэтому, когда ровно в шесть вечера роскошный лимузин затормозил у порога дома, Проппу было весьма стыдно за поношенные старомодные костюмы, поеденные молью, с намертво въевшейся пылью. Увы, ничего лучшего в скудном гардеробе не нашлось. После свободных сорочек и лабораторных халатов выходная одежда казалась одновременно и тесной, сковывающей движения, и мешковатой, удушающей. Франц то и дело подтягивал спадающие брюки и натягивал пониже слишком высокие рукава пиджака, а от галстука пришлось отказаться — Пропп забыл, как надо его повязывать. В противоположность своему помощнику, профессор вышел из дома, лихо помахивая зонтиком, который использовал вместо трости, и определенно не испытывал ни малейшего неудобства. Хотя смотрелся примерно как приглаженное и побритое огородное пугало — не хватало только клочьев сена в прорехах.

Вечерело, машина ехала быстро. Франц вглядывался в окно, не узнавая проносящийся за стеклом город. Общая планировка, разумеется, не изменилась, но вот антураж… Сразу бросалось в глаза обилие людей в форме, казалось, что вернулись времена «старых кайзеров», когда в мундирах ходили даже почтальоны и учителя. Почти каждый прохожий был либо в строгой форменной одежде, либо с какой-нибудь символикой в виде нашивки или значка. В основном варьировались волчья голова и уже знакомая «снежинка», в которой Франц не без усилий вспомнил какой-то старинный языческий символ. Почти на каждой стене виднелись отпечатанные в три краски листовки и плакаты, от крошечных, с ладонь величиной, до здоровенных полотен в рост человека. Листовки тиражировали один и тот же портрет — бородатое лицо человека средних лет, с одухотворенным взглядом, устремленным куда-то вдаль. Еще встречались рисунки молодых людей с гипертрофированными мышцами и пышнотелых фрау. Персонажи занимались разнообразным созидательным трудом, а где-нибудь в углу или на заднем плане обязательно присутствовал солдат в каске с непременной «снежинкой»-трикселем. Наверное, символизировал охрану труда от чего-нибудь. На крупных перекрестках стояли бронеавтомобили, новые, незнакомые Францу машины с хищными угловыми очертаниями и строенными пулеметами. Даже общественный транспорт изменился, не осталось ни одного старого привычного трамвайчика, вместо них по рельсам громыхали двухэтажные страшилища, раза в два побольше прежних.

Проппу очень сильно захотелось вернуться обратно, в уютную безмятежность лаборатории, где все понятно, упорядочено, и даже катастрофы проходят в соответствии с теорией и планом. Он не узнавал этого города и физически ощущал его недружелюбие. Словно машина уносила их с профессором вглубь гигантского муравейника, живущего по своим законам, непонятным и враждебным человеку.

Когда лимузин подкатил к академии, неудобство переросло в откровенный страх. Само здание осталось на месте, но пережило невероятные изменения. Исчезли фигуры грифонов, обрамлявшие широкую лестницу из светло-серого мрамора, пронизанного прожилками черного и белого цветов. На месте этих символов мудрости и знания теперь громоздились жутковатые горгульи с оскаленными пастями. На стенах, по обеим сторонам парадного входа, висели длиннющие черно-белые полотна с красной каймой и вездесущим трикселем. По центру, прямо над верхней балкой широких дверей расположился большой, два на два метра, портрет все того же бородача Под ним сверкали начищенные металлические буквы, складывающиеся в латинское изречение — что-то про науку, которая сделает человека свободным. Окна были забраны тяжелыми коваными решетками, кажется даже с шипами, словно академия готовилась выдержать осаду схизматиков от науки. Здание будто нависало над человеком, подавляя его угрюмой мрачностью и злобным величием.

Снаружи не было ни одного человека, но в самой академии профессора ждал пышный и помпезный прием. Контраст между безлюдьем и праздничной толпой не прибавил Францу уверенности. Пропп следовал за Айнштайном по красной дорожке, меж двух рядов восторженных почитателей и продолжал отмечать изменения, явные и скрытые от поверхностного взгляда. Бюстов основоположников мировой и немецкой науки значительно поубавилось, но длинная галерея вдоль стены не поредела — место выбывших заняли другие. Всматриваясь в бронзовые лица с гладкими слепыми глазами, ассистент пытался вспомнить, кто эти люди и чем они знамениты, но не мог. Более того, он был почти уверен, что никогда не читал о них в академических учебниках и не слышал на лекциях.

В конце пути, в компании репортеров, ученых ждал почетный президент академии Макс Вебер, дородный и лощеный, с огромными старомодными бакенбардами. Он раскрыл объятия навстречу профессору и, окруженный фотовспышками, радушно произнес:

— Господин Айнштайн! Блудный сын славной немецкой науки! Мы счастливы вновь приветствовать вас в стенах храма знаний!

Чествования, пожимания рук, торжественная экскурсия — все пролетело мимо Проппа яркой и бессмысленной каруселью. По большей части он молчал, ограничиваясь кивками и односложными замечаниями. Лишь единожды Франц поинтересовался, почему факультет биологии почти целиком «съеден» новообразованным факультетом евгеники. Вместо ответа он встретил стену вежливого недоумения, молчаливого осуждения, и больше не рисковал с вопросами. В положении сопровождающего оказалась определенная польза. Пропп был как бы при профессоре, но в то же время и в стороне. Таким образом он замечал вещи, которых не видел патрон, ослепленный приемом. И в частности — обилие откровенно неприязненных взглядов, которые бросали на ученого, когда Айнштайн смотрел в другую сторону. Причина такой странной реакции оставалась Проппу непонятной, но он уловил закономерность — все недоброжелатели носили триксель.

Франц не мог облечь свои ощущения в слова, но почувствовал страх. Настоящий страх, словно его заманили в паучье гнездо и понемногу оплетали паутиной. Невидимая угроза словно туман разлилась в воздухе. Больше всего ассистенту хотелось броситься восвояси. Бежать, бежать через весь город, пока за спиной не закроется дверь лабораторного подвала. Уютного, прочного, знакомого подвала, где нет людей, чьи улыбки напоминают волчий оскал.

Пропп даже сделал, было, шаг в сторону, словно готовясь к незаметному отступлению, но…

Но он не мог оставить профессора. Айзек Айнштайн, окруженный восторженными почитателями, освещенный вспышками фотоаппаратов, шел, рука об руку с Вебером и принимал восторг окружающих за чистую монету. А Франц понял, что не может покинуть старого ученого, который незаметно стал ему самым близким человеком.

Затем всех ждал торжественный ужин в честь «сына нации». Дрожащим от благоговения голосом Вебер сообщил, что «сам господин Астер» намеревался посетить академию в сей славный час, но неотложные дела вынудили изменить планы в последний момент. Профессор, разумеется, не знал никакого Астера, но вежливо покивал. Его помощник, наоборот, очень хорошо помнил эту фамилию, но оставил мысли и соображения при себе.

Было сверкание хрусталя и золота, свет люстр и все те же вездесущие фотографы, звон бокалов и хлопки открываемых бутылок. И поздравления, много поздравлений и тостов во славу величайшего из мудрых, мудрейшего из великих, профессора Айнштайна. Не оставалось почти никаких сомнений в том, что «профессор» — это ненадолго, пожелания услышать приставку «академик» звучали настойчиво и весьма многообещающе.

А затем наступил перелом.

Музыкальный звон разнесся по огромному залу. Уже немолодой, подтянутый мужчина с военной выправкой, в очередном мундире незнакомого покроя стоял, постукивая вилкой по фужеру, привлекая к себе внимание. Удивительно, но тихий звон волшебным образом не утонул в многоголосье празднества, а разрезал его, словно острейший клинок. По залу словно прошла быстрая волна — те, кто слышал бессловесный призыв, немедленно замолкали. Остальные, заметив их реакцию, оглядывались и, увидев молчаливую фигуру в мундире, так же обрывали речь на полуслове. Тишина распространялась между столами как невидимая воронка, поглощающая даже шум дыхания.

— Господин Клейст, — шепотом пояснил Вебер. — Почетный куратор академии, личный друг и сподвижник Юргена Астера.

Убедившись, что ничто более не мешает собравшимся услышать его, человек в мундире обвел общество благостным взором и остановил взгляд на главном столе, где было почетное место Айнштайна.

— Профессор, — мелодичным басом произнес господин Клейст. — Позвольте мне выразить восхищение вашим научным талантом, который прославляет величие истинного человеческого духа, воли и стремления к здоровому утверждению. Вы еще не раз услышите слова уважения и признания от коллег по сословию. Увы, я не отношусь к ним… — оратор склонился в шутливо-виноватом поклоне, собрание разразилось аплодисментами и смехом, который отозвался в ушах Франца подобострастным воем гиен. — …Но я постараюсь выразить свое почтение иным способом.

Откуда-то из воздуха, прямо под боком профессора возник лакей с золоченым подносом, на котором возлежал большой конверт, похожий на тот, в котором доставили приглашения, только гораздо больше и с единственной печатью в виде красной капли, обрамленной сложным узором. Айзек взял конверт и повертел его в руках, при виде печати меж столов пронесся стон, в котором мешались удивление и лютая зависть.

Профессор аккуратно вскрыл плотную бумагу и взглянул на единственный лист, оказавшийся внутри. Долго, очень долго он вчитывался в строки, отпечатанные красивым готическим шрифтом старого, еще довоенного образца.

— Что это? — тусклым голосом спросил он. — Что это за …

В последний момент президент академии резким движением смахнул с белоснежной скатерти графин, и в звоне бьющегося стекла утонуло слово, которое Пропп прочитал лишь по губам.

«…пакость».

Вебер вскочил со стула и подхватил профессора за локоть. Франц перехватил его умоляющий взгляд и встал с другой стороны.

— Господин профессор переутомился, он не привык к таким шумным собраниям! — воскликнул Вебер, не сводя с Проппа умоляющих глаз.

— Да-да, — подхватил ассистент. — Мы люди науки, мы не привыкли к такой роскоши и давно не были в обществе, простите нас!

Вдвоем они буквально силком потащили Айзека по проходу между столами. Айнштайн пытался отбрыкиваться и что-то говорить, но каждый раз, стоило ему открыть рот, упитанный Вебер встряхивал тщедушного профессора и тот давился невысказанным словом.

— Прямо и налево, — прошипел сквозь зубы Макс, сохраняя на лице широкую улыбку. — Там по лестнице к моему кабинету.

Только после того как крепкая дверь отгородила кабинет Вебера от коридора, президент перевел дух и отер вспотевший лоб.

— Господь наш милосердный, думал — все, конец… — пробормотал он, с трудом переводя дух. — Я все готовил заранее, хотел предупредить вас раньше, но не успел, все решилось выше, нас поставили в известность в последний момент. Даже мою подпись сделали факсимильно.

— Господин Вебер, я требую объяснений! — тонким фальцетом возопил Айнштайн. — В этой поганой бумажонке написано, что связь моей бабушки с немецким офицером официально признана некой комиссией проверки расовой чистоты. Значит, мой отец — незаконнорожденный, но все же сын чистого, евгенически здорового типа, и у этой … комиссии … нет ко мне претензий! Что это за профанация!? Вы всегда были честным человеком, кого вы здесь прикармливаете? Что за прилизанный хрен в мундире оскорбляет мою бабку?

Председатель с непонятным выражением покосился на Проппа.

— Что вы на него смотрите?! — крикнул уже во весь голос профессор. — Эти слова я готов произнести во всеуслышание, хоть по радио, и завтра напишу в «Вестник математических наук»!

— Сядьте! И заткнитесь! — рявкнул Вебер, и профессор послушно опустился на стул, исчерпав порыв возмущения.

— Пропп, — теперь президент обратился к Францу. — Когда вы последний раз были в Берлине? Когда вы покидали лабораторию?

— Думаю… Года четыре назад, — растерянно вспомнил ассистент. — Когда пришлось посещать дантиста, он отказался выехать на дом…

— Это моя вина, — понурился Вебер. — Я старался оберегать Айзека, думал, что вы будете связующим звеном между ним и миром. И не заметил, как вы и сами стали таким же затворником.

Из коридора донесся какой-то неясный шум, похожий на приглушенные шаги. Наверное, кто-то из гостей заблудился и искал выход.

А может быть, и нет…

Макс пристально, с подозрением посмотрел на дверь, прокашлялся и продолжил, на этот раз громко и очень официально.

— В настоящий момент, согласно недавно принятому Закону о расовой чистоте науки, — с уверенным голосом президента страшновато контрастировал взгляд загнанного зверя. — Все частные лаборатории переходят под государственный контроль. Бывшие владельцы могут продолжать заниматься исследованиями, но, согласно утвержденному Министерством науки плану, все руководители и сотрудники должны подтвердить свою евгеническую чистоту начиная с тысяча восемьсот первого года. Таков закон!

Вебер сглотнул.

— Вот, ознакомьтесь с этими бумагами, — все так же нарочито громко сообщил он. — Завтра к вам приедет курьер, чтобы забрать подписанные документы.

Макс положил что-то объемистое в конверт, на этот раз простой, из обычной бумаги, написал на нем что-то и протянул, было, Айнштайну. После короткого колебания передумал и отдал Францу.

«Уже третий за сегодняшний день», — подумал ассистент, с дрожью в руке принимая «дар». На нем не было ни печатей, ни каймы. Только два слова, написанные карандашом и дважды подчеркнутые.

«Бегите немедленно».

— Пропп, помогите профессору. Пусть посидит здесь, пока ему не станет получше, потом я вызову машину.

Айнштайн заглянул в конверт и с изумлением обнаружил там пачку банкнот и расписание поездов во Францию.

Из-за двери вновь донесся шум, Вебер испуганно оглянулся. Но это была всего лишь песня, которую запели в банкетном зале несколько десятков глоток. Не обычная застольная, а какой-то угрожающий, ритмичный марш.

— Я сейчас выйду, — хрипло прошептал он. — Вызовите такси с моего телефона. Уходите с черного хода, сторож вас выпустит. Берите первую же машину, не торгуйтесь, не экономьте, немедленно на вокзал. Из Франции — первым же пароходом в Штаты. Я потяну время до утра. Бегите, черт возьми! Не оставайтесь в Европе! Если не попадете на пароход, стучите в американское посольство, они наверняка дадут убежище светилу науки такого уровня. Не медлите, вот-вот начнется…

Президент Королевской академии наук подавился каким-то словом, слишком страшным, чтобы его произнести.

В дверь постучали. Резко и требовательно.

— Извините, профессор Айнштайн нуждается в отдыхе, — непреклонно произнес Вебер через дверь, — Он совершенно отвык от собраний, и не ожидал такой чести!

Умоляюще посмотрев на Проппа, он открыл дверь, вышел и тщательно ее за собой закрыл.

Пропп понял. Уже много лет он, по примеру Айнштайна, вел жизнь затворника, но оказалось, что в глубине души все это время дремал тот, давний Франц, вечно голодный и скорый на подъем юноша. Ассистент одернул костюм, проверил, не выпадут ли из кармана деньги и буквально стащил со стула Айзека. Тот недоуменно озирался и пожимал плечами, но безропотно позволил себя вывести. Пользоваться телефоном Пропп не рискнул, машину можно поймать и на улице.

Вот так и получается — промелькнула в голове шальная мысль — история идет мимо, а потом внезапно наступает на вас…

Глава 17

Настоящее

«Культ здоровья и силы», — написал Радюкин. Какое-то время, минуты две, взирал на белый листок с черными неровными буквами. Зачеркнул и написал ниже «абсолютизация молодости», затем добавил сбоку «масскульт усечен до предела, граничит и пересекается с самой низкопробной пропагандой». И завершил логическую цепочку размашистым приговором «АССИРИЯ и деградация социума, максимальное упрощение общественных связей».

Снова задумался.

«Должно быть, я ошибся, объясняя вторжение исключительно экономическими причинами… Есть что-то еще…»

Радюкин никогда не считал себя мастером слова, но помнил семь основных концепций составления сюжета и теорию многоактового разделения эпизодов при постановке радиосериалов. Поэтому, даже отметая в сторону натурализм местного масскульта, слушать развлекательные радиопостановки становилось невыносимо. Одинаковые, как патроны в обойме, они буквально долбили мозг убожеством и нарочитой жестокостью. Похоже, от всего богатства сказочных архетипов здесь остался только сюжет «обретение божественной силы», приправленный «возвращением и местью Одиссея». Но все равно каждый день ученый водружал на голову наушники и по семь-восемь часов внимал эфиру, вылавливая крупицы ценных сведений из однообразных подвигов очередного борца за расовую чистоту.

Подходила к концу третья неделя путешествия «Пионера». Субмарина неспешно курсировала над Бразильской котловиной, в районе острова Мартин-Вас. Крамневский хотел, было, попробовать подкрасться поближе к Юго-Западной Европе, но севернее Срединно-Атлантического хребта развернулись масштабные маневры вражеского флота, и командир не рискнул искушать судьбу.

Антенна и аппаратура «Пионера» позволяли прослушивать десятки каналов, от популярных развлекательных станций до армейских шифровок. Насыщенность местного эфира в разы уступала привычному, но тем не менее, в хранилищах радиорубки копились сотни катушек с записями, которые должны были подвергнуться тщательнейшему исследованию на родине.

Радюкин потер уставшие глаза. Он никогда не жаловался на зрение, но искусственный свет уже изрядно надоел, добавляя свою толику к накапливавшемуся утомлению. Усталость… Она понемногу разливалась по подлодке, как свинцовый расплав, буквально физически прибавляя ей вес. Тщательно отобранный экипаж держался стойко, в лучших традициях военно-морских сил Империи. Но в действиях экипажа начали проскальзывать мелкие ошибки — там забыли вовремя взять пробы забортной воды, здесь не провели тестовый прогон аварийного охлаждающего контура. Забыли заменить перегоревшую схему, записали очередные шесть часов эфира на уже занятую катушку…

Люди начинали уставать, по-настоящему, тяжело и опасно для лодки и миссии. Похоже, скоро придет время для амфетаминов и прочих особых средств. А это означает конец походу, потому что бодрящая химия дает всплеск сил, но очень скоро начинает сжигать организм, и после определенного момента экипаж полностью утратит функциональность.

«Функциональность».

Я начинаю мыслить как местный, подумал Радюкин. Снова и очень некстати вернулось поганое ощущение тяжести, чувство малости и слабости человека перед стихией за бортом. Ощутимо, очень зримо представилось, что сделает давление воды с «Пионером» и всем экипажем, случись в корпусе хоть малейшая пробоина. Ведь даже океан здесь не родной. Злобная, агрессивная субстанция с очень высоким содержанием железа и сероводорода, да еще с множеством обширных линз почти пресной воды. А если ошибся кто-то из работников? Если в лодке внезапно что-нибудь сломается? Строжайшая конспирация, полная тайна были первым и главным требованием операции, и Радюкин уже достаточно хорошо изучил командира, чтобы понимать — случись что, и Илион-Топор недрогнувшей рукой отправит на дно «Пионер» со всем экипажем.

«Я схожу с ума…»

Ученый сжал виски ладонями, с силой помассировал голову, словно выжимая панический страх, внезапно охвативший его естество.

Надо отдохнуть…

В качестве отдыха он решил провести небольшую уборку, рассортировав записи, графики, собственные заметки и краткие сводки основных замеров. Вот набросок схемы океанических течений. Обычно он похож на старинные географические карты с множеством «барашков», символизирующих волны, только вместо волн изображены течения и их ответвления. Здесь же все было совершенно по-иному. Перемещения гигантских масс воды образовали одну гигантскую воронку в виде искаженной восьмерки, стягивающую весь водоплавающий мусор в район Аргентинской котловины. Крамневский потратил почти неделю, накручивая круги в этом районе, он надеялся найти что-нибудь стоящее, какой-то артефакт, более значимый и материальный, нежели бесплотные слова в эфире. Но тщетно, единственное, что они обнаружили — кладбище кораблей, немного южнее возвышенности Риу-Гранди. Похоже, лет пятнадцать-двадцать назад здесь произошло крупное морское сражение. Шафран совершил два погружения на небольшом батискафе, но не нашел ничего полезного — время и «мертвая» вода хорошо поработали над покойными гигантами.

Крамневский поднял и отложил в сторону эхограмму, на которой были очерчены контуры одного из этих левиафанов. Серо-черный рисунок больше всего напоминал сооружение из сырого песка, какие во множестве строят дети на пляжах. В ломаных линиях и ряби штрихов еще можно было рассмотреть широкий корпус и огромную четырехорудийную башню, очень сильно смещенную к носовой оконечности. Ступенчатая шестиугольная пирамида главной надстройки заметно осыпалась и частично провалилась внутрь себя самой.

Конечно, внутри давным-давно не осталось тел. Скелеты в погибших кораблях — это популярная, но все же сказка, потому что морская вода в считанные годы съедает кости. И все же… Даже Шафран, который в жизни ничего не боялся, вернулся из своего подводного путешествия подавленным, бормоча под нос что-то про «склеп с призраками».

Под эхограммой нашлась стопка фотографий, сделанных Аркадием с помощью специальной герметичной фотокамеры, Егор хотел было еще раз рассмотреть их, но не успел. Блок индикации замигал желтой лампочкой — Крамневский вызывал к себе, на пост управления, по срочному, не терпящему отлагательств делу. Радюкин со вздохом обозрел стол, на котором его усилия оставили исчезающе малые следы, и пошел на центральный пост.

В узком, едва-едва разойтись двум людям, коридоре, ученый встретился со Светлаковым, направлявшимся в свой отсек управления гидроакустическим комплексом. Длинные, «козацкие» усы акустика печально обвисли, да и сам он выглядел не лучшим образом. Пожалуй, Светлакову доставалось больше всех. Никакая аппаратура не могла заменить чуткое ухо, абсолютную память и природный талант, из которых складывался профессионализм «слухача». Хороший акустик должен помнить и мгновенно опознавать несколько десятков тысяч специфических шумов, от пения китов до скрежета подводного шлюза. Блестящий — держит в памяти сотни тысяч, мгновенно вычисляя на общем фоне, например, характерное тихое шипение торпедного аппарата. У Светлакова был сменщик, но все равно главный акустик проводил в своей рубке по шестнадцать-восемнадцать часов кряду.

На центральном посту, рядом с главной колонкой управления продуванием цистерн, вокруг овального штурманского стола собрались Крамневский, старпом Русов и штурман Евгений Межерицкий. Подводники приветствовали ученого вежливыми кивками.

— Присоединяйтесь, Егор Владимирович, — предложил командир. — Смотрите, какая интересная штука у нас нарисовалась.

Моряки расступились, пропуская доктора к столу. На стеклянной поверхности, среди координатной сетки виднелись непонятные Радюкину символы, нанесенные черным капиллярным стилосом. Егор добросовестно всмотрелся в путаницу закорючек и предсказуемо ничего не понял.

— Вот, здесь, — пришел на помощь штурман Межерицкий, указывая небольшой телескопической указкой. — Засекли шесть часов назад.

— Понял, — отозвался Радюкин, теперь, получив точку отсчета, он понемногу начал разбираться. — Две мили от нас, дрейфует, верно?

— Да. Где-то тридцать на пятнадцать метров, подковообразная форма, определенно металлический. Хода нет, ни одного слышимого механизма, рискнули глянуть через перископ — темнота, даже габаритных огней нет. Осторожно попробовали сонар — никакой реакции. И похоже он полузатоплен, четыре пятых объема ниже уровня воды… насколько можно судить при таком волнении. Но, похоже, не тонет. Есть у вас какие-нибудь соображения, что это такое?

— Не представляю, — помотал головой Радюкин после минутной паузы. — Для подлодки слишком мал, для надводного корабля слишком низкая осадка. Буй или автономная станция выдавал бы себя сторонними шумами, да и форма не та, антенны нет. И он, судя по форме кормовой части, способен к самостоятельному движению.

Немного подумав, доктор добавил:

— Я ведь не сказал вам ничего нового?

— Нет, к сожалению, — отозвался Русов, поглаживая ус.

— Соблазнительно, — произнес Межерицкий, потирая худые костистые ладони, словно штурман мерз. — Надо бы взглянуть.

— Надо, — с исчерпывающей лаконичностью отозвался из-за спины Шафран, неслышно поднявшийся по лестнице с нижнего яруса.

Крамневский добросовестно подумал, внимательно посмотрел на свою счастливую нить, протянутую под потолком, словно ответ был подвешен к этому взлохмаченному старенькому шнурку. По-видимому, он уже принял решение, и сейчас еще раз всесторонне подсчитывал все выгоды и опасности.

— Подождем еще шесть часов… нет, восемь, — решил он. — На случай, если это какой-то буй или сигнальщик. Отойдем самым малым на пару миль к югу и зависнем. Услышим кого-нибудь — пересидим или тихо уйдем под термоклином. Не услышим — как раз стемнеет, посмотрим, что это.

— Как обычно? — уточнил на всякий случай Шафран. — ИДА, «ослик», провод на буйках и никакого дальнего радио?

Крамневский осуждающе посмотрел на него, дескать, такой большой, а странные вопросы задаешь. И подтвердил:

— Да. Не забудь, если связь прерывается, мы ждем ровно четверть часа, а затем либо торпедируем этот объект, либо уходим. По обстоятельствам.

— Не забуду, командир, я ведь сам писал эту инструкцию, — с кривой усмешкой согласился Шафран. — Главное, не промахнитесь.

Крамневский хотел было сказать что-то, явно резкое, но в последний миг сдержался. Он лучше чем кто бы то ни было понимал, насколько все устали и напряжены. А механику предстояло в одиночку отправиться к неизвестному объекту, который вполне мог оказаться особым противолодочным кораблем или просто судном с радиостанцией, вещающей на неизвестной частоте. Или гигантской миной. Немудрено, что даже нервная система старого подводника, словно сплетенная из стальных тросов, давала сбои.

Главное, чтобы этот эпизод остался единичным, иначе придется применять дисциплинарные меры.

* * *

Шлюзовая камера заполнялась водой, уровень поднялся уже до колен. В неярком свете герметичного плафона жидкость казалась абсолютно черной, с маслянистым отблеском. Несмотря на костюм ныряльщика и шерстяное белье, холодок скользнул по ногам, от стоп и выше. Впрочем, природа его была скорее психологической.

Шафран взглянул на второго водолаза, тот слегка прислонился к гладкой стенке шлюзовой камеры, не выказывая никаких признаков паники или страха. Впрочем, нужно быть телепатом, чтобы прочитать эмоции человека, закованного в стальной водолазный скафандр. Аркадий прикрыл глаза и сосредоточился, умеряя сердцебиение, стараясь «продышать» нервозность ожидания. Вода бурлила вокруг торса, образуя пенные завихрения. Механик проверил связь — провод, тянувшийся от разъема на легком буксировщике к ларингофону, встроенному прямо в шлем-маску. Слегка кольнуло в сердце, приступ паники на мгновение захлестнул разум — неужели возраст все же дал знать о себе в самый неподходящий момент? Но боль ушла так же внезапно, как и пожаловала, не оставив и следа.

Просто нервы, обычный приступ страха, понятный и естественный в такой ситуации. Все боятся, бесстрашных людей не бывает. Просто одни умеют управлять страхом, а другие — нет. Из первых получаются настоящие моряки. А вторые покупают билеты на пассажирские лайнеры или вообще летают на дирижаблях.

Аркадий проверил подачу дыхательной смеси, привычно подергал за шланги, тянущиеся к блоку за спиной. Современные бронированные скафандры обладали всевозможными достоинствами, они были прочными, надежными, умеренно легкими. В общем, мечта подводника. Однако Аркадий Шафран не любил пользоваться механизированной броней, и на то были две причины. Первая заключалась в том, что, по мнению механика-оператора, скафандр давал ложное чувство защищенности. На глубине человек должен ежесекундно помнить, что он находится в чуждой среде, которая в любой момент может забрать его жизнь множеством способов. Поэтому тот, кто идет в авангарде подводного дела, не может позволить себе роскошь самоуспокоения. Вторая причина была еще весомее. Шафран с детства обладал обостренным слухом и тем, что недавно стали называть мудреным научным образом — «сенсорной чувствительностью». Слух как у летучей мыши и умение «прочитать» сбой любого механизма по мельчайшему изменению ритма его работы не раз спасали Аркадию жизнь.

В современных скафандрах-«крабиках» подводнику помогали мощные активные наушники с компенсаторами, но Шафран им просто не доверял, предпочитая по старинке — «слушать душой», как говорили подводники старой школы. Кроме того, собственные механизмы «самохода» давали слишком много посторонних шумов и вибраций, особенно компрессор и копиры.

Поэтому, если позволяла глубина, Шафран старался пользоваться не техническими новинками, а опробованной десятилетиями классикой — дыхательными аппаратами Пристрастие к резиновым маскам и гофрированными шлангами регулярно вызывало добродушные подколки коллег, но Аркадий лишь усмехался, игнорируя выпады. За него отвечал «ярлык на великое погружение», полученный из рук самого Императора.

Вода дошла до головы, поднялась выше, еще несколько секунд, и камера полностью заполнилась. Как всегда, в первое мгновение Шафрану показалось, что он оглох. Механик слегка стукнул по штурвалу «ослика» металлическим браслетом, на котором крепился массивный кругляш часов и глубиномера. Звук получился глухим, специфическим, воспринимаемым буквально всем телом. Порядок, можно продолжать.

— Внешний люк открыт, — негромко сообщил боцман, сдвинув на бок наушники. — Выходят.

Крамневский чуть скривился — слабо, заметно лишь очень внимательному взгляду. Он не одобрял выбор Шафрана. На «Пионере» у механика был собственный комплект снаряжения для погружений на все возможные глубины, подогнанный специально под него. Но к неизвестному объекту Аркадий отправился, облаченный в легкий резиновый костюм с инструментальным жилетом и вполне обычный индивидуальный дыхательный аппарат образца сороковых годов — с маской-«рылом» и круглыми очками. Илион мог бы приказать товарищу воспользоваться стандартным оборудованием, но промолчал. Сверхнеобычная ситуация требовала нестандартных подходов.

И доверия к лучшим специалистам страны.

Первоначально Шафран хотел вообще отправиться в одиночку, чтобы не подвергать риску еще одного человека, но эту инициативу командир пресек в зародыше. Правила водолазных спусков написаны действительно кровью. Каждый человек имеет свой предел прочности, и даже богатырь через двадцать-тридцать минут работы в замкнутом пространстве «сдыхает» из-за метаболизма и расхода кислорода. А в мутной воде легче легкого потерять ориентацию и уйти на дно вместо поверхности, потому что вестибулярный аппарат врет.

Тихо урчал электромотор «ослика» — открытой самоходной платформы для перевозок на малые расстояния людей и буксировки грузов. Почти незаметное гудение передавалось через сиденье и отдавалось в ушах шмелиным жужжанием. Шафран на время подключил ИДА к баллону буксировщика, чтобы сэкономить собственный запас, он слышал легкое клацанье клапанов и собственное дыхание.

«Ослик» на малой скорости двигался к неопознанному объекту, оставаясь на глубине десяти метров. Выше, на поверхности, вступила в свои права ночная тьма, но механик обходился без прожекторов — насыщенная органикой вода светилась мутно-зеленым, совсем как в тропиках. Это была еще одна, уже бог весть какая по счету загадка местной Атлантики — изобилие мутировавшего планктона, который превосходно чувствовал себя в опресненной, насыщенной агрессивными соединениями воде. Иногда казалось, что буксировщик завис, впаянный в гигантский кусок бутылочного стекла, подсвеченного грязно-желтым светом.

Шафран сверился с магнитным компасом, развернулся всем телом (просто покрутить головой было почти невозможно из-за конструкции ИДА), чтобы проверить, как там связь. Катушка была на месте, закрепленный прямо за седлом второго водолаза барабан исправно, метр за метром, отматывал кабель, похожий на длиннющий усик насекомого или паутинку с каплями клея. Такое сходство ему придавали небольшие утолщения через каждые пять метров — пенопластовые вставки, сообщающие кабелю нулевую плавучесть. Линия связи повисала в водной глади, подобно нити Ариадны. Всегда оставался риск попасть в зону ответственности патрульного самолета или случайного эсминца.

— Не молчи, — прохрипел в наушниках искаженный голос Крамневского. Связь все-таки оставляла желать лучшего.

Еще метров сто, — буркнул в маску Шафран.

— Приближается, — сказал боцман, взглянув на капитана. Крамневский молча кивнул, словно на нем и не было шлемофона.

Радюкин тихонько вздохнул. Командный пост имел собственный динамик и возможность переключения на любую линию связи «Пионера», но снова случилась какая-то мелкая поломка, из тех, что множились с каждым днем. А наушников на всех не хватило. Ученый мог бы перейти в свою каюту и, по согласованию с командиром, подключиться к трансляции по собственной линии, но не делал этого. Напряжение достигло наивысшей точки, сгустившись на посту подобно студню. В любой момент могло произойти нечто. Все, что угодно, от взрыва супермины до внезапного нападения притаившегося в засаде противника, и доктор боялся, что событие произойдет именно в тот момент, когда он будет на пути в каюту.

Судя по магнитометру, объект находился прямо по курсу, примерно в пятидесяти метрах. Шафран сбавил скорость до трех узлов и забрал немного вправо, одновременно аккуратно работая горизонтальными рулями, задавая курс на всплытие. Он намеревался сделать пару проверочных кругов вокруг чертовой штуки.

«…мы ждем ровно четверть часа, а затем либо торпедируем этот объект, либо уходим».

Аркадий не боялся смерти, он достаточно пожил на свете. Жена умерла, дети выросли. Старый подводник привык к мысли, что смерть уже намного ближе, чем тогда, когда он только появился на свет, и воспринимал этот факт со стоическим спокойствием. Но не собирался давать костлявой ни единого лишнего шанса. А еще он прекрасно понимал, что, несмотря на десятилетия дружбы, Илион по прозвищу «Топор» недрогнувшей рукой подаст сигнал в торпедный или моторный отсек, смотря, что выберет командир — атаку или тихое бегство.

Целое всегда больше части. Ценность жизни одного человека всегда меньше судьбы целого мира. Это справедливо. Хотя иногда и обидно.

Он покрепче ухватился за рычаги управления. Подниматься следовало осторожно, накручивая аккуратную спираль, чтобы не запутать кабель.

Боцман неожиданно ухмыльнулся, резко, с перхающим фырканьем. Заметил недоуменно-вопрошающий взгляд Радюкина и пояснил:

— Ругается.

Материться в ларингофон очень неудобно — не хватает дыхания, да и бесполезно — почти наверняка тот, кто на другом конце провода ничего не поймет, но Шафран не удержался от классического «двойного морского с загибом», с обязательным поминанием основателя российского флота и акульей задницы.

На глубине двух метров он заметил, что вода необычно изменилась. Мутная зелень вокруг «ослика» стала еще темнее и приобрела коричневатый оттенок, буксировщик шел словно в густом бульоне с выпадающей взвесью какой-то непонятной консистенции. Механик продолжил подъем и, наконец, его обтянутая резиной голова пробила невесомую линию, отделяющую воду от поверхности. Круглые стекла маски немедленно запачкались черной вязкой жижей. Шафран протер их и, оглянувшись, выругался еще образнее и витиеватее. Волнение было умеренным, ветер гнал мелкие частые волны с частой мелкой рябью. Дождь, сообразил Шафран. Сильный дождь, но не только… Неужели обычная грязь?

— Пыльная буря, — с удивлением произнес боцман. — Шторм слабый, но идет дождь с мокрой пылью.

Радюкин подобрался и, выхватив из кармана блокнот, сделал несколько пометок, шепча под нос что-то про «смешение воздушных потоков» и «ранее встречалось лишь на континенте».

— Тишина! — рявкнул едва ли не в голос боцман. — Они швартуется, что-то видят… Так, что значит «авенгер»? Это надпись на борту, латиницей. «Авенгер» и число «восемнадцать», белые полустертые буквы, большие.

— Скорее всего «avenger», мститель по-английски, — немедленно ответил Радюкин. — «Мститель-18».

— «Мститель»… — эхом повторил Русов и после секундной заминки произнес самое страшное слово. — Мина?..

— На минах не пишут названия, тем более крупно, — процедил сквозь зубы командир. — Хотя… Здесь может быть все, что угодно. На всякий случай… Самый малый назад, отойдем еще подальше. Не забудьте стравить кабель с нашей стороны.

— Шафран поднимается по огрызку трапа, — проинформировал боцман. Радюкин заметил, как осторожно, с облегчением выдохнул Крамневский и, даже не будучи подводником, понял, что отчасти успокоило командира — на минах, пусть даже больших, нет смысла делать подъемники и трапы.

Хотя… «Здесь может быть все, что угодно», и Илион остался напряженным, как готовая разогнуться пружина.

Прошла минута, затем следующая. Пять минут. Десять.

И наконец, когда Радюкин уже совсем, было, собрался идти к себе в каюту, чтобы не выступать сторонним слушателем, изучающим эпопею Шафрана в трехсложном пересказе, командир «Пионера» прищелкнул ногтем по наушнику, переглянулся с боцманом, повернулся к ученому и промолвил:

— Похоже, Егор Владимирович, вам предстоит небольшая прогулка, с фотоаппаратом и прочей научной бутафорией.

Первой мыслью Радюкина стало облегченно-радостное «слава богу, не мина!». По-видимому, облегчение настолько явно отразилось на его лице, что Крамневский с мрачной улыбкой ответил на невысказанное:

— Нет, не мина. Гораздо любопытнее. Шафран говорит, судя по всему, это автоматический охотник-торпедоносец.

Глава 18

Былое

Две фигуры стояли у окна, освещенные ярким искусственным светом. Человек в белом и человек в бежевом, старик со снежно-белой сединой в всклокоченных волосах и зрелый мужчина, бритый почти наголо. В помещении было очень светло — правительственные лаборатории первой категории не попадали под нормы распределения электроэнергии и график отключений. Но наружу, за стальные ставни, не проникал ни один лучик света. Если дальше, вглубь страны светомаскировка соблюдалась кое-как, спустя рукава, то на побережье можно было с легкостью попасть под трибунал и действие особого акта по борьбе со шпионажем. И тем более здесь, на Бермудах.

— Я нашел решение, — сказал Айзек, и в этих простых словах отразилось все — годы адского труда, десятки тысяч экспериментов, бесплодные блуждания в лабиринтах тупиковых решений и мучительные поиски выхода.

— Я все-таки его нашел, — негромко, с печалью в голосе повторил профессор, отходя от окна, у которого стоял до того. — Странно… Я думал, что это будет триумф, экстатический подъем или еще что-нибудь в том же духе… Но я ничего не чувствую, Франц, совершенно ничего.

Пропп промолчал, впрочем, Айзек и не ждал ответа. Сейчас говорил не столько с ассистентом, сколько с самим собой, с тем Айзеком Айнштайном, который более двадцати лет назад решил, что силой своего гения стал равен богу.

— Знаете, я когда-то читал, что японцы говорили: «самое сложное — кажущаяся безыскусность», — промолвил Айнштайн. — Я не понимал, как это может быть, ведь простое всегда проще сложного, в познании и исследовании. А теперь… Древние самураи оказались правы. Решение лежало на поверхности — нужен демпфер. И специальная система антенн, действующая в резонансе с основным комплексом. Эффект отката нельзя обойти, но его можно перенаправить, как инженеры отводят реку в искусственное русло. Стихия все та же, но ее мощь уже лишена угрозы. Здесь тот же принцип — если все правильно рассчитать и синхронизировать процессы, «уплотненный вакуум» разрядится в демпфирующую среду.

— Я не сомневался, Айзек, что вы сможете, — ободряюще улыбнулся Пропп. И вдруг подумал, что впервые за все время совместной работы назвал профессора по имени. Ранее он почтительно именовал учителя «господин профессор», в крайнем случае, просто «профессор», но это в совсем исключительных случаях.

Они обменялись еще несколькими фразами, а затем Айнштайн предложил:

— Присядем. У нас еще есть время.

Пропп огляделся, словно впервые увидел их американскую лабораторию, такую непохожую на старую, берлинскую, которая располагалась у Friedhof, Большого Кладбища… Здесь не было закопченных стен и низких потолков. Бронированные перегородки-щиты разделяли огромный белый зал на отдельные секции, для параллельного проведения самых разнообразных опытов. По полу, в специальных канавках, змеились толстые кабели, прикрытые узкими решетчатыми панелями, чтобы лаборанты не спотыкались на каждом шагу. Громоздкие приборы в защитных кожухах перемигивались индикаторами и лампочками. Аппаратуры было мало, большую часть уже вывезли, осталось только самое тяжелое и громоздкое оборудование.

В ранний предутренний час лаборатория пустовала, лишь старый ученый и его единственный ученик и помощник присели на высоких стульях у лабораторного стола с небольшой сушильной печью на нем. Профессор как всегда носил белый халат, а Франц был облачен в бежевый плащ. У его ноги стоял дорожный чемоданчик.

— Может быть, все-таки останетесь? — с безнадежностью в голосе спросил Айнштайн, уже зная ответ.

— Нет, — в голосе Проппа слышались грусть и понимание… А так же непреклонная решимость.

— Мне трудно это понять, — с какой-то совершенно детской искренностью сказал Айнштайн. — Я всегда был один, женщины слишком… хаотичны. И требуют слишком много внимания и времени, — он вновь криво усмехнулся. — Наверное, можно сказать, что я был женат на научных дисциплинах, собрав целый гарем. Но мне жаль, что у вас все так…

Он не закончил. Пропп машинально, действуя, словно во сне, достал из кармана куклу Вероники, которую сам сшил ей на третий день рождения. От времени игрушка растрепалась и выцвела, лишь несколько поблекших буро-коричневых пятен выделялись на сероватой материи. И еще вышитая красными нитками буква «V» на крошечном платьице.

Марта Каннингем… Он увидел ее на «последнем пароходе из Германии», как назвали его американские газетчики. На самом деле евгенисты ввели систему контроля и обязательных проверок только через неделю после того как «Нормандия» отдала швартовы, унося профессора и ассистента через Атлантику. А так называемый «ультиматум Астера» был принят Францией и Испанией вообще лишь через два месяца, притом только принят, присоединение к «пакту Возрождения» состоялось еще позже. Но огромный лайнер, обладатель «Голубой ленты Атлантики», оказался слишком велик, красив и известен. Как «Титаник» стал символом крушения веры во всемогущество техники, так последний рейс «Нормандии» завершил старую эпоху, став символом начала противостояния Старого и Нового Света.

На этом корабле Франц встретил свою будущую жену Марту, мать замечательной дочери, которую они решили назвать Вероникой… Раньше помощник Айнштайна с определенным страхом думал, что задержись они с профессором на час-другой, и вместо «Нормандии» сели бы на совершенно другое судно, скорее всего следующее в Британию. И тогда они с Мартой никогда бы не встретились. И не было бы нескольких лет счастья и мира, когда привыкший к затворничеству Франц вновь открывал для себя удовольствия простой, обыденной жизни и впервые познал счастье семьи. Заметим — к большому неудовольствию профессора, который искренне не понимал, как можно подвинуть науку ради каких-то женщин и тем более детей.

Сейчас та же мысль вызывала совсем иные чувства. Не встреть Пропп будущую жену, та почти наверняка не поехала бы с ним на Бермудские острова, к новой лаборатории Айнштайна, предоставленной правительством и армией Штатов. И тогда она, наверное, осталась бы жива…

Он покрутил куклу в руках, как будто не зная, куда ее деть и снова сунул в карман, на прежнее место, поглубже. Айнштайн сопроводил его движения печально-понимающим взглядом, так не вязавшимся со словами о непонимании института семьи.

— Теперь в Уилмингтон? — спросил профессор, хотя и так знал ответ.

— Да, — односложно отозвался Пропп, но после короткой паузы добавил. — Буду работать на военный флот, как инженер-технолог. А вы в Детройт?

— В Детройт. Побережье становится очень неуютным местом для научной деятельности. Особенно после того, как отложилась Куба. Буду дальше работать над идеей демпфера, быть может, все-таки… Хотя, конечно, мирное применение моего эффекта уже никого не интересует… Все ждут, что я найду способ превратить морскую воду в пар прямо под вражескими армадами.

Пропп встал, одернул плащ, вслед за ним поднялся со стула Айнштайн, щурясь и протирая глаза.

— Мне, пожалуй, пора… — сказал ассистент и ощутил укол растерянности, потому что понял — он совершенно не представляет себе жизнь вне профессорской работы. Пару мгновений он испытывал невероятной силы искушение отставить чемодан, снять плащ и вернуться к старой, привычной работе. Снова выслушивать длинные сентенции профессора и его непременное «Мы на пороге великих открытий!»… Франц машинально провел рукой по поле плаща, будто собираясь снять его, и глаза Айнштайна, выцветшие, в черных крапинках, вспыхнули надеждой. Но рука Проппа наткнулась на утолщение — карман, в котором лежала старая игрушка.

— Нет, Айзек, — прошептал он, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза. — Мне пора.

Порывистым движением Айнштайн шагнул к нему и ухватил за свободную ладонь обеими руками.

— Франц, хочу сказать вам, — проговорил он чуть дрожащим голосом, часто моргая. — Я прошу прощения.

— Прощения? — не понял Пропп.

— Да. Я не был добр к вам, и относился к вашим талантам с пренебрежением… А вы тем временем… Мне следовало давным-давно, много лет назад обратить внимание на то, что вы — талантливый инженер, занимающийся самообразованием. У вас могла сложиться блестящая карьера технолога. Но мои увлечения поглотили вашу жизнь. Простите меня…

Пропп разжал пальцы, и чемоданчик с тихим стуком упал на пол. Освободившейся рукой ассистент накрыл худые костистые пальцы Айнштайна.

— Нет, Айзек, — произнес он, и эти слова шли из самой глубины сердца. — Это была не каторга, а лучшее время моей жизни. Жаль, что все так получилось… Но… Вам больше не нужен помощник, а я должен идти на войну. Ту, которая мне по силам.

— Прощайте, Франц. Пусть вам сопутствует удача. Когда война закончится… Найдите меня.

— Прощайте Айзек. Обязательно, я обещаю.

Выходя, Пропп не обернулся, а Айнштайн не смотрел ему вслед. Обоим для этого было слишком тяжело.

* * *

Пришло время и Айзеку покинуть лабораторию, чтобы переехать со всем научным скарбом в Детройт, ставший центром военной промышленности. Эксперименты профессора требовали все более сложного и крупногабаритного оборудования, поэтому логичным стало решение о размещении исследовательского центра близ кузницы американской армии. Но именно «близ», чтобы не подвергать опасности промышленные объекты.

Лаборатория Айнштайна располагалась на Бермудах, на максимальном удалении от любопытных глаз. Но после минувших сражений у Америки уже не хватало авиации на прикрытие всей атлантической зоны, и лабораторию пришлось эвакуировать. С тактической точки зрения Карибское сражение закончилось вничью — флот США понес чуть большие потери, но явный победитель не обозначился, и противники расползлись в разные стороны, зализывать раны.

Однако стратегически это была катастрофа. Южноамериканские страны замерли на старте, прикидывая, как бы подписаться под «пактом Астера», чтобы не продешевить и при этом не попасть под коготь все еще сильного «лысого орла»[30].

Карибские острова — бывшие французские колонии — упали в руки врага без боя. Куба… Кубинский гарнизон и ополченцы держались четверо суток. Упорство и решительность островного гарнизона, а так же американского ополчения вошли бы в легенды, если бы было, кому их рассказывать. Хотя, ходили упорные слухи, что некие радиолюбители принимали какие-то сигналы даже спустя две недели после окончания боев, но поскольку частные радиостанции уже давно реквизировали, кто знает, что там было на самом деле…

Затем последовали бомбовые удары по Флориде, и мятеж сепаратистов в Алабаме, который, впрочем, подавили с крайней жестокостью. Впервые за все время существования своей страны американцы почувствовали, что война происходит не где-то вдали, за океаном, в малознакомых и неинтересных местах. Нет, она уже стоит у порога, требовательно стуча кулаком в дверь. Противник получил возможность развернуть базы практически под боком у Штатов, и общественное мнение американцев превратилось во взрывоопасную смесь. В ней на равных уживались шпиономания, пораженчество, готовность сражаться до последней капли крови и фатализм обреченности.

В лаборатории не оставалось никого, кроме нескольких десятков рабочих, охраны да самого Айнштайна, оставшегося проследить за демонтажом аппаратуры. Раньше Айзек поручил бы это Проппу… но теперь отсутствие ассистента оставило в душе зияющую пустоту.

— Мистер Айнштайн! — окликнул его охранник, — Пройдите, пожалуйста, к начальнику охраны. За Вами прибыли.

Профессор вздохнул и поплелся на два этажа выше. На него накатила странная апатия, полное нежелание что-либо делать. Одна лишь мысль, что придется переодеваться, собирать какие-то вещи, куда-то ехать — вызывала стойкий приступ идиосинкразии.

«Лучше бы я начал изобретать мгновенный перенос материальных объектов в пространстве», — подумал Айзек. — «Тогда никуда не понадобилось бы ехать».

В кабинете начальника охраны ученого ждал человек в форме майора АНБ, словно сошедший с вездесущих пропагандистских плакатов — широкая грудь, мужественное, гладко выбритое лицо с широкой нижней челюстью, открытый взгляд.

— Майор Кроу, — представился он, оставшись стоять — прибыл забрать Вас. Срочно.

— Но моя аппаратура… — попытался протестовать профессор.

— Простите, у меня предписание. Вас ждут в Вашингтоне. Собирайтесь, мы вылетаем немедленно.

— Вашингтон? — растерялся Айзек. — Но меня ждали в Детройте.

— Вашингтон, — не терпящим возражения тоном подтвердил Кроу и повторил. — Собирайтесь.

— Мои вещи собраны, — вздохнул профессор и поправился. — Почти собраны… но оборудование!..

— Не беспокойтесь о нем. Технику доставят позже.

— Ну… если это действительно так срочно… — пробормотал Айнштайн, суетливо разглаживая чуть подрагивавшими пальцами полы халата. — Тогда я сейчас…

К причалу вела аккуратная дорожка, частично асфальтированная, частично вымощенная плоскими камнями, выйдя на свежий воздух, Айнштайн поежился. Теплое пальто оказалось непривычно тяжелым. Профессор вообще очень давно не выходил на улицу и сейчас чувствовал себя как пришелец с чужой планеты. Воздух был слишком терпким, насыщенным множеством незнакомых, точнее, давно забытых запахов, от него кружилась голова. Неяркое осеннее солнце — слишком тусклое, после ярких электрических ламп Айзеку казалось, что он в гигантском амфитеатре, в котором выключили свет. Да и все вокруг — слишком большое и далекое, только серое небо казалось очень низким и тяжелым. Хотя, наверное, небо было самым обыкновенным, просто Айнштайн отвык от больших открытых пространств. Насколько можно считать «открытой» охраняемую зону пропускного режима с рядом однотипных трехэтажных зданий, охранными вышками и бетонными коробками складов.

На мгновение профессор испугался, что у него начинается агорафобия, но собрал в кулак все свои невеликие душевные силы и закончил путь. У вспомогательного причала покачивался на широких поплавках четырехместный гидроплан. Айзек нервно оглянулся.

— И это все? Я как-то привык к …

Он не закончил, но майор понял невысказанное.

— Требования конспирации, — все так же веско пояснил он. — Минимум привлеченных сил, максимум секретности. Чем больше людей и техники, тем больше лишних ушей и глаз.

Айзек не стал спорить с профессионалом, рассудив, что тому виднее, и неловко полез в самолет. Майор помог пройти по коротким сходням над темно-зеленой полосой волнующейся воды, в салон, пахнущий кожей и самую малость — бензином. Профессор торопливо сел в первое же кресло и крепко вцепился в жесткие подлокотники. До сих пор Айнштайн никогда не летал на самолетах, тем более на водных, поэтому ощущение легкого покачивания было новым, непривычно волнующим и даже в чем-то занимательным.

Окончание всех формальностей заняло еще минут пять и, поставив последнюю подпись на последней бумаге, Кроу легко запрыгнул в гидроплан, подав жестом знак обернувшемуся пилоту — дескать, пора.

С почти детской радостью и наивным восторгом Айзек смотрел в квадратное окошко за мелькавшими снаружи волнами, слушал солидный, басовитый гул двигателя. Когда гидросамолет, после короткой пробежки, оторвался от моря, и синяя поверхность внезапно стала стремительно отдаляться, ученый непроизвольно охнул и вцепился в кресло еще крепче. До крайности увлеченный происходящим, он совершенно не заметил, как сидящий напротив майор проделал какую-то короткую манипуляцию и резко наклонился вперед. Металлический браслет с тихим щелчком замкнулся вокруг запястья Айзека, приковав его к подлокотнику.

Несколько мгновений Айнштайн переводил непонимающий взор со спутника на наручники и обратно.

— Что Вы себе позволяете! Как вы со мной обращаетесь? — воскликнул он, наконец.

— Как с немецким шпионом, — гордо ответил офицер с воодушевлением инквизитора, притащившего еретика на справедливый суд, но в его глазах плясали чертики насмешки. Словно Кроу играл на публику, проговаривая отрепетированный текст. — Вы обвиняетесь в саботаже научных исследований. В Вашингтоне вас ждет суд.

Айнштайн ругался, пока не охрип, но Кроу хранил молчание.

В однообразном гуле мотора прошел час, затем гидроплан пошел на снижение. Поплавки зацепились за верхушки волн, гидроплан тряхнуло, ученый закрыл глаза, одновременно и от страха, и от слепой надежды, что катастрофа неизбежна, и все наконец-то закончится. Но он ошибся.

Едва остановился мотор, Кроу спокойно вынул из кобуры пистолет и выстрелил в затылок пилоту. Маленький салон заволокло сизой дымкой, потянуло незнакомым и очень неприятным запахом. «Пороховой дым», — понял Айзек, обмирая от ужаса и ожидая, что следующая пуля достанется ему. Но Кроу так же спокойно, без всяких эмоций спрятал оружие и, не глядя на скованного подопечного, с усилием отпер замок и открыл дверь справа по борту. Он сел прямо на металлический пол, привалившись спиной к окантовке проема, но так, чтобы не упускать из виду ученого. Закурил сигарету и отрешенно погрузился в ожидание. Вынужденно ждал и Айнштайн, уже понимая, что впереди его ждет нечто ужасное. Родная лаборатория уже казалась ему чем-то из совершенно другой жизни, и лишь одна спокойная мысль угнездилась на задворках панически вопящего сознания — получается, что Проппу повезло. Ведь останься ассистент со своим учителем, он так же отправился бы в полет и вполне мог бы разделить участь пилота. Айнштайна трясло как в лихорадке. Оказаться посреди океана в неисправном самолете с сумасшедшим на борту… что может быть страшнее?

Грегор Кроу, он же Григорий Воронин, наслаждался. Вкусом хорошего немецкого табака, видом на море, страхом ученого — и убийством. Ему нравилось убивать, и когда он был боевиком-анархистом, и командиром боевой группы левых эсеров, и в незабываемые две недели у батьки Ангела, и в контрразведке Колчака…

Подумать только, в который уже раз подумалось ему, ну кто знал, что муж этой цыпочки — однокашник адъютанта при Верховном правителе в Сибири? И, получив предложение «выкупить» арестованного мужа — она не поступит, как все до нее, а добьется аудиенции. И уже через сутки всесильному (в своем городке) начальнику контрразведки придется бежать в холодную ночь, бросив все? В Дальневосточной Коммунистической Республике, конечно, тоже было весело, жаль, что все так быстро закончилось… Хотя способный человек не пропадет нигде. Дон Лучано, сам выбившийся в люди из тесноты и грязи кубинских притонов, отменно разбирался в разных сортах негодяев и сразу понял, к чему лежит душа у красноэмигранта. Гангстер и сутенер в прошлом, ныне респектабельный бизнесмен, сделал Воронину-Кроу новые документы и новую жизнь, продвигая своего протеже по лестнице государственной службы. Со временем способный ученик привлек внимание старого партнера Лучано, чье имя даже старый бандит старался не упоминать лишний раз.

День клонился к закату, море немного волновалось, и летательный аппарат ощутимо покачивало. Кроу курил как автомат, изредка поглядывая на часы. Айнштайн молча съежился в своем кресле, маленький и жалкий человечек, в одночасье потерявший все.

Кажется, пора. Воронин достал из специального ящичка ракетницу и пакет с зарядами, выбрал нужный. Встав в проеме двери, он выпустил красную ракету, отсчитал десять секунд и повторил процедуру. Спустя почти минуту, которая показалась самой длинной в жизни перебежчика, в ответ, на самой границе горизонта взвилась ослепительно-белая точка — ответный сигнал. По-видимому, без четких ориентиров пилот немного ошибся с координатами посадки, да и течение помогло, но все-таки их заметили, и рандеву состоится.

Когда вдали показался продолговатый объект, похожий на огромное веретено, быстро приближавшийся к гидроплану, профессор поначалу решил, что это неведомый морской зверь, и суетливо забормотал «Что это? Что это такое?». Всмотревшись старческими и подслеповатыми глазами в «веретено», он впервые в жизни закричал от ужаса, насколько хватало осипшей и слабой глотки. Ответ на риторический вопрос, поставленный Айнштайном, оказался ужасен.

Воронин не смог сдержать почти счастливой улыбки, при виде рубки с таким знакомым символом трикселя. К дрейфующему на волнах самолету приближалась субмарина, на которой уже готовили надувную лодку. И Григорий позволил себе облегченно вздохнуть. Он смертельно устал, но это была приятная усталость, охватывающая человека после неподъемной работы, которая наконец-то сделана, и сделана на совесть. Организаторы должны быть довольны. Оставалось закончить все и получить щедрое вознаграждение — не какие-нибудь бумажки, которыми скоро можно будет топить печи. Золото и то, что в нынешние смутные времена гораздо ценнее любых денег — возможность присоединиться к новым хозяевам мира.

Ведь в конечном итоге, умение вовремя сменить хозяина — главная добродетель наемника, не так ли?

С мостика Воронину приветственно махнул человек в черной форме политической разведки, рядом с ним стоял еще один, в простом пятнистом комбинезоне «ягеров», который казался очень неуместным в открытом море. С такого расстояния Григорий не мог различить черты лица, но хорошо понимал, кто почтил его личной встречей и внутренне подобрался, готовясь представить себя в лучшем свете.

В лодке, которая подошла к самолету, было пять человек, два дюжих моряка, больше похожих на санитаров из психиатрической лечебницы, доктор, судя по чемоданчику с красным крестом, и два уже виденных Ворониным офицера — из разведки и «пятнистый». Последнего перебежчик видел только один раз и в темноте кубинского кабака, озаряемой лишь мертвящим светом красно-синих ламп. Теперь можно было рассмотреть патрона вблизи и в лучах заходящего солнца.

Айнштайн рвался и кричал до тех пор, пока ему не вкололи какое-то средство, от которого профессор обмяк и потерял интерес к происходящему. Григорий запоздало потянулся было за ключами от наручников, но моряки, не обращая на него внимания, быстро перекусили цепь кусачками и потащили обмякшее тело в лодку.

— Хорошая работа, я доволен, — ровно, сдержанно произнес человек в комбинезоне, и его слова прозвучали в ушах Воронина подобно райской музыке. «Ягер» тем временем подошел чуть ближе, ловко балансируя на чуть согнутых ногах, несмотря на усиливающееся волнение и качку. Он бы не очень высок и до странности щупл — плечи сходили на конус, начиная прямо от шеи и белой полоски воротничка, выглядывавшей из-под свернутого валиком капюшона. Но вокруг этого человека распространялась аура жесткости и властности — сила, заставляющая подчиниться даже такого отпетого мерзавца как Воронин-Кроу. Может, это было из-за абсолютного спокойствия «ягера», а может быть из-за его холодного, совершенно бесстрастного взгляда, которым мог бы смотреть на мир не человек, но рептилия.

Щуплый втянул ноздрями воздух и повел головой в непонятном жесте. Стало видно, что его затылок прикрыт безбинтовой клеоловой повязкой. Воронин затаил дыхание, до перебежчика доходили слухи о том, что наиболее отличившимся деятелям Евгеники, а так же элитным бойцам вживляют золотую пластину в основание черепа, но он полагал, что это слухи.

— Пора, — скомандовал человек в комбинезоне.

Лодка приготовилась отчалить, моряки и врач терпеливо ждали, заботливо прикрывая усыпленного профессора от брызг. «Ягер» спрыгнул на поплавок и посмотрел в сторону солнца, от которого море уже откусило нижний краешек. В самолете хрипел и булькал умирающий Воронин, получивший достойную награду за труды — удар кинжалом в печень. Привыкший к огнестрельному оружию, он не заметил, как пятнистый собеседник легким движением руки освободил скрытый в специальном нарукавном клапане широкий клинок без гарды, а когда почуял неладное, было уже поздно.

— Красиво, — заметил «ягер», с удовольствием вдыхая свежий морской воздух и любуясь на заходящее солнце.

Раненый в самолете упорно не хотел умирать, ворочаясь и хрипя.

— Зачем? — односложно спросил офицер разведки, спокойно и без удивления. Он привык, что коллега зачастую совершает непредсказуемые и неожиданные поступки, которые, тем не менее, всегда оказываются правильными и разумными. — Этот мог бы нам пригодиться.

— Он курил, — пояснил человек в пятнистом комбинезоне, таком неуместном в открытом океане. — Дешевые немецкие сигареты, непростительно для государственного служащего, который доложен патриотично курить вирджинский табак. Привычка молодости, скорее всего… Он был неглуп, исполнителен, смел. Но невнимателен к деталям. Для по-настоящему ответственной работы не годился.

— Да, это верно, — согласился после секундного раздумья разведчик.

— Дело сделано, — подытожил «ягер», ловко запрыгивая в лодку.

Отойдя метров на десять, евгенисты забросили в гидросамолет зажигательную гранату, и гидроплан, вместе с двумя телами, превратился в дымный факел.

Глава 19

Настоящее

Вспышка. Ярчайший проблеск выхватила из темноты угловатые механизмы — какие-то шестерни, цилиндры гидравлических приводов, узкие рельсы-направляющие. На всем однотонный ржаво-серый налет, видно, что аппарат стар и его уже много лет не касалась рука человека.

— Общая конструкция модульная, — рассуждал Радюкин, зная, что каждое его слово транслируется и тщательно записывается на «Пионере». Субмарина по-прежнему скрывалась под водой, но подошла ближе, подвсплыла и подняла перископ с антенной. Говорить приходилось медленно, с расстановкой, тщательно подбирая слова — качество связи оставляло желать лучшего, да и дыхание перехватывало. Движение в облегченном скафандре «крабике» требовало не очень больших, но непрерывных усилий всех мышц, это изнуряло почище хорошей пробежки.

— Похоже, верхняя часть корпуса составная и планировалась как съемная. Видимо, перезарядка и дозаправка подразумевались с помощью цельной замены модулей с подключением основных разъемов и трубопроводов. Но предусмотрены и технические проходы для текущего ремонта и замены отдельных частей.

Он сделал паузу, выбирая ракурс получше. Фотографирование оказалось весьма непростым занятием — в тесноте «Мстителя» и так было очень сложно передвигаться, а в скафандре, да еще с массивной фотокамерой — сложно вдвойне. Радюкин тоже хотел одеть что-нибудь легкое, не стесняющее движение, но Крамневский был категоричен — только полная защита, мало ли, что может случиться на объекте. Шафрана защищает его опыт, а ученому потребуется внешняя броня.

Радюкин едва не споткнулся и, чтобы удержать равновесие, оперся рукой о переборку, едва не выронив камеру. Беззвучно выругался, фотоаппарат, конечно, ударопрочный, но все равно грохнуть его с размаха о пол было бы нехорошо.

«Я нервничаю», — признался он себе. — «Очень нервничаю».

Вспышка, щелчок затвора. Затем легкое жужжание электромоторчика, проматывающего пленку для следующего кадра. Хорошие внешние микрофоны передавали звук почти без искажений, и эти обыденные, родные звуки отдавались в ушах доктора подобно грому. Слишком тихо было в утробе «Авенджера».

«Нет, я не нервничаю. Мне просто страшно. Иррационально и совершенно ненаучно страшно».

— Конструкция какая-то… половинчатая, — продолжил Радюкин. — При том, что технические возможности перезарядки имеются и определенно предусмотрены изначально, все люки заварены или наглухо затянуты болтами, так что пришлось их вскрывать спецсредствами.

Он помолчал, переводя дыхание. Жесткий скафандр, по идее, не должен был отягощать человека своим весом, но Егору казалось, что более двухсот килограммов стали целиком лежит на его плечах, неумолимо гнут к ржавому полу. В одном из боковых ответвлений главного технического коридора мелькнул луч света — это Шафран, пользуясь своим облегченным снаряжением, обследовал все закоулки охотника с мощным фонарем и легкой кинокамерой.

— Кроме того, сама сборка очень необычна, — продолжил Радюкин. — Даже по тому, что я могу видеть здесь, машину буквально клепали на коленке. Часть блоков хорошего фабричного качества, с клеймами и серийными номерами. Часть — полная импровизация, ручная сборка экспромтом, а пайка… как будто паяла домохозяйка. Аккуратная, но совершенно не умеющая паять. Много любопытных идей, некоторые решения… — он замешкался, подбирая слова. — Явно студенческие. Даже покраска неравномерна по качеству и сделана, как минимум, тремя разными красками. В общем, отсутствующие в наличии сложные компоненты делались наспех, из любого подручного материала.

То ли у доктора открылось второе дыхание, то ли он, наконец, приноровился к скафандру, а может быть, просто вошел в привычный режим исследователя, но теперь мысли и слова шли плавно, без задержек.

— К счастью для исследования, большая часть системы наведения вынесена в открытый доступ, наверное, для облегчения финального монтажа. Конструкция в целом примитивная, но остроумная и оригинальная. Видна рука очень хорошего технолога, умеющего собирать из простого — сложное, а так же работоспособное. РЛС нет, наведение осуществляется по данным гидролокации. «Мозги» рассчитаны на простейший расчет торпедного треугольника — собственно, старый пульт управления огнем от подводной лодки, наспех приспособленный под автоматику. Ошибки, неизбежные без ручной коррекции данных, вероятно, должны были компенсироваться залповым пуском. Но здесь надо смотреть уже боевой модуль… Системы опознавания я не вижу, по-видимому, аппарат нацелен на уничтожение любого корабля, подошедшего слишком близко. Думаю, автомат ходил по заранее заданному району малыми ходами и атаковал любую движущуюся мишень. После того как разрядились аккумуляторы и закончилось топливо, машина умерла.

Радюкин задумался.

— Это наводит на некоторые мысли относительно создателей этого агрегата и их мотивов, — продолжил он. — Чтобы сделать такую машину, нужно обладать определенными производственными мощностями, но испытывать серьезный дефицит кадров и, по-видимому, полный развал логистики. Кроме того, если он действительно не различает цели и не планировался к техобслуживанию, то вражеское господство на море было если не абсолютно, то очень значительно. То есть, «Авенджер» — не инструмент войны. Даже не оружие последнего шанса… Это скорее… Месть из могилы, попытка хоть как-то навредить противнику. Да, название у него определенно соответствует назначению. Если я прав.

«Жаль, что весь аппарат трудно будет разобрать», — подумал Егор, сделав еще пару снимков частично разобранного блока наведения. — «Для начала надо посмотреть, как здесь эволюционировали функциометры, даже с поправкой на то, что „охотнику“ как минимум лет десять. А скорее всего, гораздо больше».

Сбоку что-то заскребло и зашуршало. Хотя ученый понимал, что на мертвом «Мстителе» нет, и не может быть никакой живности, в душе разом всколыхнулись все страхи человека перед темнотой и неизвестностью, пришедшие из далеких доисторических времен. И поэтому, когда из бокового прохода высунулось страшное рыло, сверкающее злобными круглыми глазами глубоководной твари, Радюкин едва не бросился наутек. Но в последнюю секунду сообразил, что это Шафран.

Аркадий провел рукой по лбу маски и взмахнул рукой в раздраженном жесте, Радюкин понял его недовольство — капитан категорически запретил снимать защиту вне «Пионера». Никто не мог сказать, какая зараза может прицепиться к человеку в этом больном, изувеченном мире. Тем более в автомате-убийце, участнике давно отгремевшей и страшной войны. А рации в устаревшем снаряжении механика не было.

Энергично качнув головой, Шафран неожиданно скрестил руки в международном знаке «слушай» и быстро задвигал ладонями в немом языке, который знает каждый подводник. Он «говорил» достаточно медленно, избегая профессиональных сокращений, чтобы понял доктор, гораздо менее искушенный в специфической премудрости.

— Есть течь. Пока слабая. Сорвана внешняя крышка торпедного отсека, варили спешно и плохо, кран отказал, и вырвало продувкой, — проговаривал за ним вслух ученый для «Пионера».

Механик изобразил немой вопрос, как бы спрашивая — «передал?». Радюкин кивнул, так, чтобы его жест был виден собеседнику через прозрачное стекло герметичного шлема «крабика».

— Кассеты по шесть торпед. Три штуки. Две отстреляны полностью, — продолжил доктор вслед за Шафраном. — Третью заклинило.

Немного подумав, механик добавил:

«Повоевал».

Внезапный скрип в наушниках показался настолько громким, что Егор едва не подпрыгнул на месте. Реакция копиров на резкое движение получилась своеобразной — скафандр конвульсивно дернулся, словно через него пропустили ток.

— Возвращайтесь, быстрее, — донесся голос Межерицкого. — Посторонние шумы на юге, далеко, но приближается.

Радюкин ткнул указательным пальцев в шлем, туда, где находились микрофоны, затем указал большим пальцем наверх. Шафран понял и энергично затопал в сторону крутой клепаной лестницы без перил, выходящей наверх. Радюкин последовал за ним, заранее представляя, как тяжко будет карабкаться по шаткому и неудобному сооружению, балансируя в скафандре и придерживая фотокамеру. А говорят, что при сноровке в «крабике» можно даже танцевать… Наверняка врут, здесь не запутаться бы в собственных ногах.

Почти у самой первой ступени-перекладины Шафран внезапно оступился и резко наклонился, поводя фонарем, яркий луч выхватил дальний угол, в котором что-то виднелось. Непонятное, и какое-то чужеродное, выбивающееся из своеобразной симметричной системы построения «Авенджера». Ученый снова, уже традиционно выругался. Ведь он, казалось бы, обошел все, что мог, но, получается, оказался невнимателен.

Механик присел, опустился почти на колени и что-то нащупал. Не оборачиваясь, дернул локтем руки, в которой держал фонарь, дескать, подойди. Радюкин приблизился, попробовал наклониться и понял, что не рассчитал смещение центра тяжести, поэтому сейчас упадет. В последнее мгновение ему удалось перевести падение в контролируемый спуск, и скафандр с лязгом опустился на стальные колени, загремев на весь коридор.

Поначалу доктор не понял, что видит. Несколько непонятных предметов были сложены в небольшую горку, сантиметров десять вышиной и связаны тонкой проволокой. Какая-то композиция, похожая на «творения» инсталляторов-механистов, пытавшихся пару лет назад продвинуть в массы свое с позволения сказать «искусство». Конденсатор, пустая жестяная коробка, тряпка сверху… От напряжения заслезились глаза, Радюкин моргнул и перспектива сместилась, как в визуальных головоломках. Теперь доктор увидел все так, как задумывал неизвестный творец.

Несколько деталей образовывали подобие пульта и маленького креслица, в котором сидела… кукла. Очень старая, похоже, самодельная кукла из почерневших от времени и затхлого воздуха тряпочек. На «животе» игрушки чуть заметно выделялся какой-то знак, похожий на чайку или галочку, почти неразличимый на серо-черном фоне.

Доктор инстинктивно потянулся к кукле, но на полпути его рука замерла, растопыренные металлические пальцы зависли над тряпичной головкой. А затем очень медленно убрались обратно.

«Верно» — просигналил Аркадий и, подумав, добавил. — «Его корабль».

И почему-то сделанное и сказанное показалось Егору правильным и естественным, хотя расскажи ему кто-нибудь о подобном месяц назад — рассмеялся бы в голос.

— Быстрее! — скомандовал по радио Межерицкий. — Это эсминец, он чешет прямо на нас, время есть, но мало, вам только добраться!

Шафран помог Радюкину подняться и люди полезли наверх по лестнице, стонущей металлическим голосом, как древняя старуха, жалующаяся на жизнь. Последний луч света мелькнул и исчез, оставив старый корабль наедине с игрушечным капитаном.

Шторм усиливался, а дождь, напротив почти прекратился. Проржавевший кусок трапа обломился, и буксировщик отнесло в сторону. Напарник Шафрана подгонял «ослика» к покатому борту, сам механик ловил конец, подтягивая самоход поближе. Радюкин выпрямился и, закрепив камеру в специальном кронштейне у пояса сзади, бросил взгляд на океан. Сквозь черный полог ночного неба выглянула луна. Из-за обилия пыли в атмосфере, ее свет исказился, и огромный лунный диск, налившийся красным, словно распугивал облака, разбрасывая их в стороны рваными клочьями. Шум ветра тоже изменился, внешние микрофоны доносили до ушей ученого однообразный монотонный свист, какой иногда можно услышать в степи.

На несколько мгновений Егору показалось, что он стоит посреди безбрежной пустыни, и лишь голодный ветер-призрак воет в бесконечной тоске, перебирая мириады песчинок. Затем особо сильная волна толкнула «Мститель», качнув безжизненный корабль, и иллюзия развеялась. Вернее, сменилась — утомленное и подавленное сознание толковало реальность по собственному усмотрению. Теперь в свисте ветра и плеске воды доктору слышались стоны призраков, с тоскливой безнадежностью взывающих к пришельцам.

— Голос ушедших…

— Что? — произнес, не поняв, штурман на «Пионере» — Да скоро вы там?!

— Голос ушедших, — повторил Радюкин, глядя на океан, отливающий обсидианово-черным и красным, словно языки пламени плясали в могильной тьме. — Голос тех, кого больше нет.

* * *

— Шлюз закрыт, откачка завершена, «осла» закрепили. Антенна убрана.

Слова короткого доклада укладывались на задворках сознания Крамневского как патроны в магазин — ничего лишнего и все на своем месте. Куда больше его занимал вражеский эсминец, стремительно идущий прямо на «Пионер» со скоростью под сорок узлов. Илион готов был поклясться, что субмарина не сделала абсолютно ничего, что могло бы привлечь внимание противника, тем более на таком запредельном состоянии. И тем не менее, корабль мчался прямиком к подлодке, и ничего хорошего от такой встречи ждать не приходилось.

Повинуясь коротким командам, «Пионер» заканчивал маневр разворота, автоматизированная система управления вооружением принимала и обрабатывала расчеты величин изменения расстояния и пеленга, готовясь преобразить их в команды для торпедных гироскопов. Четыре сигарообразных снаряда с водометными двигателями и четвертью тонны взрывчатки в каждом терпеливо ждали электрического импульса, возвещающего атаку. Секунды бежали как лошади на ипподроме — торопясь и опережая друг друга, а Илион все молчал. Он сидел во вращающемся кресле обтянутом искусственной кожей и смотрел невидящим взглядом то на главную распределительную колонку воздуха высокого давления, то на собственный пульт командира, желто-серый, с черными кнопками и верньерами.

В голове у Крамневского словно щелкал рычажок, непрерывно переходя между состояниями «уходить/атаковать». Первая и инстинктивная реакция командира подлодки в подобной ситуации — скрыться, пользуясь естественными преимуществами тайного подводного лазутчика. На самом малом ходу «нырнуть» под врага и затаиться на глубине метров пятьсот-шестьсот, а то и больше. Это разумно и правильно.

Но… Целенаправленные действия противника говорили о том, что он очень хорошо представляет себе местоположение лодки. Выдал ли «Пионер» себя каким-либо действием или у врага нашлись неизвестные и очень точные средства локации и обнаружения, но эсминец шел точно к цели. Это радикально меняло ситуацию.

Океан огромен, и одинокая субмарина в нем подобна даже не иголке в стогу сена, а скорее песчинке в пустыне, но только до тех пор, пока противник не обозначает хотя бы примерно район ее местоположения. Тогда в ход идет широчайший арсенал поиска — гидроакустика, магнитометрия, радиолокация, тепловые датчики и прочие способы, превращающие охотника в добычу. И если противник сумел с такой точностью и на таком расстоянии вычислить местонахождение лодки, ее уничтожение будет лишь техническим вопросом.

А «Пионер» должен был уцелеть любой ценой, уцелеть и вернуться. При таком изменении вводных условий, имело смысл пойти на риск — ударить первыми и утопить эсминец. «Пионер» нес очень хорошие торпеды и системы наведения, значительно лучше вражеских (приятно было хоть в чем-то превосходить противника), неожиданный залп всей четверкой имел очень хорошие шансы на успех. Конечно, после этого на субмарину начнет охоту уже весь вражеский флот, но пока не подтянулось подкрепление, у подводного лазутчика будет хоть какой-то запас времени, чтобы скрыться на глубине.

— Пять миль, курс прежний, скорость тридцать семь, — доложил штурман.

Подлодка изготовилась к действию, подобно единому организму, в котором сплавились исполнительность, надежность машин и изворотливость, гибкость людских умов. «Пионер» был готов как открыто пойти в атаку, так и бесшумно спланировать в темную бездну океана. Боцман, вцепившийся в манипуляторы рулей глубины, не отрывал глаз от Крамневского, однако командир все никак не мог принять решение. Любой выбор ничего не гарантировал, но с большой вероятностью вел к гибели. Прежние шаблоны оказались бессильны в ситуации, когда от одиночной лодки вполне могла зависеть судьба всего мира или хотя бы одной страны. На мгновение Крамневский подумал, что, быть может, противник торопится вовсе не к «Пионеру», а к «Мстителю». Искушение принять эту лазейку было очень велико, но Крамневский отверг ее. Мертвый охотник дрейфовал по Атлантике не один год, вряд ли его существование могло стать поводом для такого стремительного набега вражеского корабля.

Нет, дело не в «Мстителе», враг идет к «Пионеру».

— Курс — на эсминец, — приказал Илион. — Снять пломбы с ПУО[31]. Начать ввод координат. Атакуем.

— Командир! — внезапно воскликнул акустик, и это было невозможно само по себе. Как и большинство представителей своей профессии, Светлаков терпеть не мог громкие сторонние шумы и почти всегда говорил тихо, иногда почти переходя на шепот. — Командир, не торопись!

Крамневский двинул челюстью, словно перемалывая зубами готовые вырваться слова. Для такого вопиющего нарушения субординации должна была быть очень серьезная причина, а Светлаков совершенно не являлся тем, кто станет фамильярничать понапрасну.

— Кажется, он не к нам… — лихорадочно бормотал акустик, со скоростью и изяществом пианиста перебирая пальцами на пульте управления шумопеленгаторной станцией. Он сгорбился так, что кончики усов едва ли не мели по кнопкам и рычажкам.

— Не на нас, а от чего-то… Да! Он, похоже, удирает со всех ног от… Как будто океан ложкой мешают. Бог мой, командир, слухни в дудку.

Специфический жаргонизм акустиков Илион понял с полуслова и немедленно прижал к уху дублирующий наушник, передающий то, что слышал в данный момент Светлаков.

Сначала он услышал обычную комбинацию — ровный мерный гул океана, складывающийся из множества шумов, тихое, на самой грани слышимости жужжание самого «Пионера», и резкий жесткий перестук вражеского двигателя, рвущий океанские ритмы как тупая пила. А затем…

«О, бог мой» — машинально подумал Илион, повторяя про себя слова Светлакова, и прижал наушник к голове с такой силой, словно пытался расплющить ушную раковину. Он вслушивался, буквально цеплялся слухом в далекий звук, возникший словно из ниоткуда, истово надеясь, что ошибается. И уже понимая, что ошибки здесь нет.

Легкий, почти нежный шелест, словно сотканный из мириадов слабеньких прищелкиваний, нарастал и углублялся с каждым мгновением. Из наушника рвалась неповторимая комбинация шипения, свиста и множества резких хлопков, которую довелось слышать очень немногим подводникам.

Глава 20

Былое

Айзек сидел на скамейке и вяло водил тростью по мощеной дорожке. Тупой металлический наконечник надсадно скрипел по гладким камням, неприятно, словно ножом водили по стеклу. Но профессор, казалось, не замечал этого, лишь усиливая нажим. Он многого не замечал, хотя раскинувшийся вокруг Национальный Парк располагал к умиротворению, любованию и постижению совершенства.

Парк был прекрасен, недаром над его созданием трудились лучшие умы нового государства и Нации. Человеческий гений и природа гармонично объединились, чтобы создать раскинувшийся на тысячах гектаров лесной массив, пересеченный паутиной дорог, дорожек и тропинок, которые связывали шестиугольники правительственных зданий. Национальные Управления, похожие на огромные соты, совершенно не производили впечатления чего-то чужеродного, благодаря искусству архитекторов и дизайнеров, они как будто таились посреди насаждений. Все коммуникации и автотрассы были убраны под землю и выходили в специальные гаражи на нижних уровнях зданий. По всему парку, на первый взгляд хаотически, а на самом деле в строго продуманном порядке размещались беседки, скверики, небольшие террасы и искусственные пруды, где утомленный государственными заботами муж мог отдохнуть душой и телом.

Но вся эта почти божественная красота словно обтекала Айзека, не пробуждая в его душе никаких эмоций.

С того дня, как профессора похитила специальная группа Евгеники, его внешность претерпела значительные изменения, притом в лучшую сторону. Многие месяцы строгого режима, хорошего отдыха и отказа от изматывающей умственной деятельности неплохо поправили истощенное здоровье Айнштайна. Морщины слегка разгладились, улучшился цвет лица. Трудами массажистов и терапевтов, а так же благодаря специальному корсету, Айзек частично избавился от проблем с суставами и многолетней сутулости. Теперь он питался по расписанию, хорошей, здоровой едой, по рекомендациям и предписаниям лучших диетологов.

Конечно, нельзя полностью восстановить здоровье, которое щедро расходовалось десятилетиями, и уж тем более нельзя вернуть молодость, от которой не осталось даже воспоминаний. Но Айзек получил все, что могли предоставить лучшие медики континента и теперь походил не на заморенную непосильной работой мумию, а на вполне преуспевающего и довольного жизнью старичка. Скажем, на вышедшего в отставку средней руки чиновника.

Словом, тот, кто взглянул бы на нынешнего профессора, с трудом узнал бы в нем прежнего фанатика науки. Лишь взгляд, потухший и безразличный ко всему, не вязался со всем остальным. Айзек Айнштайн был здоров телом, но огонь в его душе, сверкающая искра, жаждущая знаний — угасли.

День за днем, он ждал. Ждал, когда они придут … Но время шло, проходили недели и месяцы, а жизнь оставалась все такой же предсказуемой и упорядоченной. Режим, девятичасовой сон, каши и постные супы, регулярные обследования. Все, кто общался с ним, были неизменно вежливы и стерильно-безлики. Айзек регулярно получал газеты, которые не читал, научные сборники и бюллетени, которые рассеянно просматривал по диагонали.

Теперь его жизнь больше всего напоминала содержание в фешенебельном сумасшедшем доме, где все заняты исключительно обеспечением максимально комфортной и герметичной изоляцией пациента от всех забот. Впрочем, профессору было уже все равно.

Нарисовав последний невидимый символ, Айнштайн отложил трость и откинулся на высокую, плавно изогнутую спинку скамейки, запрокинув голову. Руки он засунул глубоко в карманы теплого пальто — сердце, пережившее двойной инфаркт, не могло перекачивать кровь с прежней силой, и на весенней прохладе у Айзека быстро замерзали пальцы. Так он и сидел — руки в карманах, лицо с закрытыми глазами подставлено неяркому солнцу — пока негромкое, деликатное покашливание не вырвало Айнштайна из раздумий.

На круглую площадку, где располагалась скамья, вели две тропинки, одна вымощенная серо-черными камнями овальной формы, другая — красноватой плиткой. В том месте, где начиналась «красная» тропа, высился мраморный барельеф, доходящий примерно до груди взрослому мужчине. В камне были высечены две конные фигуры, едущие бок-о-бок на фоне фабричных зданий и солнечного луга — рыцарь в полном доспехе, но без шлема, и юноша во вполне современном мундире. Сбоку от барельефа стоял человек, с незапоминающимся, но хорошо знакомым профессору лицом, облаченный в черный костюм.

— Вы позволите? — вежливо спросил человек, легким движением указывая на скамью.

— Мой отказ что-то изменит? — без всяких эмоций спросил в ответ Айнштайн.

— Думаю, ничего, — серьезно ответил черный. — Но так нам было бы проще навести мосты. Так сказать, сломать лед недоверия.

— Идите к черту, — все с тем же безразличием отозвался Айзек, снова закидывая голову.

— Будем считать это приглашением, — смиренно произнес человек в черном костюме, присаживаясь рядом. Айзек с трудом подавил гадливость и желание отодвинуться подальше. Демонстрировать страх и душевную слабость он не желал. Но инстинктивное движение не осталось незамеченным тем, кто целую вечность назад стоял на мостике подлодки, одетый в пятнистый комбинезон.

— Господин профессор, вы совершенно напрасно настроены так агрессивно и недоброжелательно. Ведь в какой-то мере мы с вами старые знакомые, — сообщил незваный и нежелательный собеседник.

— Я вас не знаю, — произнес Айзек и после некоторого раздумья добавил. — И знать не желаю.

— Знаете, — слегка улыбнулся черный. — Меня зовут Томас Фрикке, впервые мы с вами встретились давным-давно, еще в Берлине. Праздник у тетушки Хильды, вы пришли в сопровождении своего коллеги, господина Проппа, и принесли настоящий кофе.

— Сахар, — поправил профессор. — Я принес сахар.

На лице Томаса отразилось лишь тщательно дозированное огорчение, он даже слегка всплеснул руками, как бы сожалея о собственной забывчивости. Но в душе Фрикке ухмылялся, фиксируя первые шаги Айнштайна к неизбежному финалу. Наивный профессор, разумеется, не знал, что первая заповедь человека не желающего сотрудничать с кем бы то ни было — молчание. Полное, абсолютное молчание. Тот, кто вступает в беседу, на самую отвлеченную, самую безобидную тему — уже наполовину проиграл, потому позволил хотя бы в малости, но навязать себе чужую волю. Одно слово потянет следующее, и так далее, это вопрос времени и мастерства дознавателя.

— Действительно, то был сахар, — согласился Томас. — Так мы встретились в первый раз.

Айнштайн промолчал, пристально глядя вдаль, туда, где высилась еще недостроенная Арка Победителя. Архитектурный шедевр был возведен едва ли наполовину, но уже возвышался почти на сотню метров, видимый почти с любой точки Парка.

— Я давно хотел спросить, зачем вы тогда бежали из Европы? — Томас определенно настраивался на общение, и Айнштайн невольно втягивался в орбиту беседы.

— Потому что вы — толпа нравственных уродов, — прямо и откровенно ответил он.

— Это дискуссионное утверждение, — добродушно не согласился Фрикке. — Но, даже если принять его как аксиому, в тот момент вы этого не знали.

— Я угадал. Мистическим прозрением.

— Профессор, у вас появилось чувство юмора, — ободряюще заметил Томас, как бы случайно пропустив «господина», это должно было добавить еще немного доверительности в их разговор.

Айзек не ответил.

— Но, тем не менее, вы напрасно так стремительно покинули нас, — продолжил Фрикке. — Ваше будущее было вполне безоблачным, даже с учетом несколько… неразумных выпадов, которые вы себе тогда позволили. Жаль, что господин Вебер уже не расскажет о своих мотивах.

— Вы его убили? — резко спросил Айнштайн.

— Нет, не мы. Он бежал на следующий день, пользуясь некоторой неразберихой. Его застрелили на границе, случайно. Видимо, у президента просто не выдержали нервы, и он начал совершать поступки, продиктованные паникой, а не здравым рассудком.

— Все равно, это ваша вина.

— Нет, — терпеливо повторил Томас. — Не думаю. А вот кого мы действительно убили, так это вашего помощника.

— Франц мертв?

— Да, утилизирован в прошлом месяце, как расово пригодный, но враждебно настроенный и неисправимый элемент.

Профессор помолчал, глядя в пустоту слезящимися глазами. Фрикке внимательно наблюдал за ним, оценивая психологическое состояние жертвы как хороший каменщик, которому предстоит сломать прочную стену, используя разные приемы и инструменты.

— Его вы тоже выкрали? — с неожиданным спокойствием спросил Айзек.

— Профессор, вы так и не поняли? Мы не выкрадывали вас. Конечно, пришлось приложить определенные усилия, но основную работу сделали другие. Безусловно, в Штатах хватает людей, готовых драться до последнего. Но есть и те, кто умеет считать, и понимает, что у нас больше людей, больше кораблей, больше оружия и промышленной мощи. Война может продлиться десятилетиями, сказочно обогатив американских фабрикантов, но, в конце концов, мы все равно победим. И тогда все, кто противостоит нам, отправятся в эвроспиртовые котлы, вместе со своими миллиардами. Разумные люди умеют смотреть в перспективу и понимают, что лучше с нами, пусть даже с сертификатом допустимой неполноценности. Поэтому, когда стало понятно, что флот не сможет защитить Америку, вас продали нам, в обмен на разные гарантии и будущие преференции. Так сказать, в общем пакете договоренностей.

— И ваши гарантии чего-то стоят?

— По крайней мере, до тех пор, пока выполняют демонстрационные функции.

Айзек вновь погрузился в раздумья. На камни, прямо перед скамьей, выбежал какой-то зверек, непонятной серо-коричневой окраски. Посидел немного, быстро крутя остроконечной головкой, сверкая черными бусинками глаз, и так же стремительно, как и появился, скакнул обратно, в кусты.

— Так его… Франца… тоже… продали? — спросил Айзек.

— Нет, — честно ответил Томас. — С вашим ассистентом все было гораздо сложнее…

* * *

На четыреста двадцать мужчин и женщин Уилмингтонский батальон минитменов получил сотню винтовок, три тысячи патронов, два ящика гранат, три неисправных пулемета, горную трехдюймовку при сорока снарядах и капитана-артиллериста с половиной лица и плохо действующей левой рукой. Остальное вооружение составили разнообразные охотничьи ружья, полицейские револьверы и ножи. Учебная стрельба из пушки по старому сараю в тысяче футов от орудийной позиции прошла настолько неуспешно, что даже представить было сложно. Первые три снаряда улетели неведомо куда, потом капитан стал к орудию сам и всадил заряд в стену старого сарая, изображающую мишень. Взрыва не произошло. Капитан посмотрел на маркировку на ящике, зло выругался и приказал снимать с орудия панораму и затвор, чтобы утопить в море. «Морганов мармелад, черт бы его драл», — пояснил он.

Проппу повезло, если это можно назвать везением. Он не погиб в бою и не был убит сразу после схватки, когда сдавшихся в плен подвергли «предварительной психологической обработке». Из неровного строя, в котором не осталось ни одного не раненого, выдернули трех человек и деловито забили до смерти. Потом всех заставили раздеться и встать на колени, а «ягеры» ходили мимо обнаженных людей и стреляли — кому в затылок, кому в поясницу. После экзекуции выжившим разрешили одеться и двое суток гнали на фильтрационный пункт. Там Франца опознали…

* * *

— Он держался до конца, — рассказал Томас. — Но мы все равно узнали все.

— Все? — внешне Айзек остался все так же сдержан, но Фрикке чувствовал, что внутри профессора бушует ураган страстей — горе, отчаяние, ненависть. И что-то еще, какая-то непонятная нотка… Впрочем, ее расшифровку можно и отложить.

Фрикке отметил про себя, что выбор стратегии был правилен. Броня безразличия, которой Айнштайн закрылся от мира, сломалась. Теперь следовало расширять брешь и переходить к собственно предмету разговора. На мгновение нобиль всех «ягеров» позволил себе окунуться в волну тщеславной гордости — именно ему Координатор доверил столь ответственное, невероятно важное дело — вернуть профессора Айнштайна в лоно прогрессивной национальной науки. Но только на мгновение, ведь впереди была самая сложная часть увещеваний…

— Да, все, — подтвердил он. — Видите ли, мы смогли воспроизвести «Эффект Айнштайна», хотя и несколько иным образом, у нас с самого начала оказалось больше ресурсов и гораздо более значительный масштаб полевых испытаний. Но так же как вы, экспериментаторы споткнулись на энергетическом откате. От американских друзей удалось узнать, что вы в конце концов решили и эту задачу, но здесь заменить ваш гений было уже невозможно. К сожалению, вы попали к нам в не слишком хорошем состоянии и едва не умерли в пути, так что беседу пришлось отложить почти на год, а тем временем моя служба и вся разведка Нации искали подтверждение и хоть какие-то материалы. К счастью, вы рассказали о своем рецепте Проппу. А Пропп, в конце концов, рассказал нам.

— Если он и в самом деле все рассказал, то вы должны были бы знать, что рецепта нет, — усмехнулся Айзек, и те, кто знал профессора ранее, ужаснулись бы тому, сколько злобы и торжествующей ненависти оказалось в его голосе. — Эффект отката нельзя обойти.

— Ах, профессор, я понимаю, что хорошая мина в такой ситуации — дело чести. Но не в этом случае. Повторю, Пропп рассказал все. Эффект нельзя обойти, но если изменить конфигурацию резонаторов и использовать систему специальных конденсаторов и антенн, его можно безопасно отвести в демпфирующую среду. Вы даже придумали конструкцию, которая будет работать посреди океана, безвредно рассеивая энергетическую отдачу с помощью миллионов кубических километров морской воды.

— Неужели… он… так вам и… и сказал?.. — Айзек выговаривал слова с большими паузами, спотыкаясь на ударениях.

— Да, — Фрикке позволил себе добавить в голос чуточку торжества, самую малость, только чтобы подчеркнуть обреченность любого противодействия. — Именно так. Мы построим вашу машину сами. Но вы спроектируете систему безопасности.

— Бедный Пропп, — прошептал Айзек, пряча лицо в ладонях, теперь его слова звучали совсем глухо. — Бедный, бедный Франц…

Томас ждал, спокойно и неподвижно, как каменный идол, у которого в распоряжении вечность. Айнштайн раскачивался, обхватив голову руками, он не плакал, но молчаливое горе казалось страшнее любых рыданий. Фрикке даже засомневался, правильный ли метод выбрал, все-таки сердце ученого было порядком изношено. Но решил, что иной способ не гарантировал успех, в сложившихся обстоятельствах Айнштайна следовало полностью подавить, парализовать волю и показать, что любое сопротивление бесполезно.

— Я ничего не буду делать, — глухо промолвил профессор, сгибаясь, словно от сильной боли в животе. — Будьте вы прокляты, негодяи, я ничего не сделаю.

— Уверены? — с почти отеческой заботливостью осведомился Томас.

Айзек не ответил. Фрикке глубоко вздохнул, ощущая чистый лесной воздух, напоенный ароматом свежей листвы. Пришло время для самого ответственного этапа. Томас надеялся, что профессор не станет слишком упрямиться, но предполагал и серьезное сопротивление.

Что ж, тем хуже для старого глупца.

— Господин профессор, вы знаете, что изображает этот барельеф? — неожиданно спросил Томас, указывая на означенный предмет.

— Понятия не имею. Думаю, энтропию искусства, — злобно ответил Айзек, хотя вопрос был явно риторическим.

— О, нет, это, скорее, пример обратного. Здесь воплощена в камне репродукция знаменитой картины Георга Слейтермана фон Лангвейда, под названием «Ordensburg Vogelsang». Она символизирует преемственность поколений и здоровой наследственности. Так же здесь отражен трудовой и боевой дух, многогранный талант гордой и достойной Нации, чей путь к вершинам развития был прерван в начале века общими и чрезвычайными усилиями вырожденцев всего мира. К счастью, прерван лишь на время…

— И зачем все это знать? — мрачно вопросил Айнштайн. — Ваши каменные уродцы мне неинтересны.

— Я указал вам на этот символ, чтобы подчеркнуть и проиллюстрировать очень простую мысль. Вы не можете противиться Нации. Вы в любом случае пойдете с нами, вопрос лишь в том, какую цену за это заплатите.

— И что же вы сделаете? — саркастически вопросил ученый. — Меня бесполезно пытать, я уже слишком стар и пусть даже ваши мясники подлечили мое сердце, могу умереть от любого сильного переживания. Будете обращать меня в свою больную веру?

— Нет, мы можем заставить вас, оперируя чужим страданием, — заметил Фрикке.

Айнштайн потер лоб, явно размышляя над высказанным.

— У меня не осталось ни родственников, ни друзей, — произнес он после раздумья. — Вы позаботились об этом.

— Посторонние? — предположил Томас. — Скажем, дети?

На этот раз Айзек думал дольше.

— Увы вам. Я математик, и потому для меня часть всегда меньше целого. Я не знаю, для чего вам нужен мой эффект, но в любом случае вы обратите его во зло. Я не отдам вам мое детище. Будете расчленять передо мной младенцев? Думаете, это зрелище способно добавить мне душевного покоя?

— У вас действительно нет близких людей, — рассуждал вслух Фрикке, добросовестно перечисляя и упорядочивая аргументы Айзека. — Вы достаточно хладнокровны и научны, чтобы отстраненно подсчитывать возможный баланс будущих жертв. А от любого серьезного воздействия, физического или морального, вы всегда можете укрыться в спасительной смерти. По крайней мере, до тех пор, пока мы не освоим пересадку сердца. Все верно?

— Да. Вы сумели заполучить меня, вы украли мои идеи, но без самого главного — системы компенсации — «эффект» бесполезен. Все мои тайны здесь, — Айзек коснулся пальцем виска. — Но для вас они все равно, что на Луне. Вы бессильны.

Томас почти с жалостью взглянул на профессора, переживающего мгновение торжества. Айнштайн был искренне уверен, что возраст и изношенное сердце надежно прикрывают его от любых понуждений. Нобиль «ягеров» чувствовал почти что жалость к несчастному старику, который по собственному неразумию отринул все блага, которые гарантировало ему происхождение и милость отцов Нации. Сколько времени упущено, сколько полезного не сделано. Ученый мог сказочно обогатить мир своими открытиями. Мог обрести подлинное бессмертие в благодарной памяти тех, кто в силу происхождения и живого, гибкого ума способен в полной мере оценить величие его гения.

Мог… Но собственными руками оттолкнул спасательный круг, протянутый тогда и повторно предложенный сейчас. И, значит, никакого снисхождения, никакой жалости отступнику.

— Вы ошиблись, господин Айнштайн. Вы рассуждаете разумно и логично, но все равно — ошиблись. Здесь и сейчас, совершенно добровольно и со всей ответственностью вы согласитесь служить нашей идее и цели. Я обещаю.

Глава 21

Настоящее

— Океан будто ложкой мешают… «Легкая вода»! — тихо проговорил акустик, но его шепот прозвучал подобно крику.

Субмарине угрожает много опасностей, но большинство исходит от рук человеческих. Поломки, неисправности, ошибки навигации и технического обслуживания — за редкими исключениями человек сам создает себе неприятности. Однако, есть два проявления стихии, которые смертельно опасны для подлодки, независимо от ее состояния. Первое — внезапное изменение уровня термоклина. Как правило, граница разнотемпературных слоев пролегает примерно на одной глубине, которая изменяется не очень значительно. Пользуясь этим, подлодки часто «ложатся» на термоклин, экономя энергию и сжатый воздух. Тогда субмарина уподобляется обычному надводному кораблю, только роль «воды» исполняет холодный, плотный слой, а «воздуха» — теплый, разреженный.

Однако иногда граница совершает резкий перепад, и температурный рубеж резко опускается вниз. Если субмарина движется с хорошей скоростью, а капитан не слишком расторопен, есть риск резко уйти на дно, скатившись по термоклину, как по скользкому склону горы. Сейчас, в эпоху сверхпрочных многосоставных корпусов это не так опасно, но в прошлом, на заре освоения Глубины, не один искусственный аппарат погиб от неожиданного провала и скачка забортного давления.

Второе явление так же связано с плотностью воды, но имеет совершенно иную природу. Земная кора на дне океана заведомо тоньше, и в районах разломов, а так же вулканической активности, временами происходит прорыв больших объемов газа. В этом случае обычная морская вода превращается в своего рода «газировку», «легкую воду» с очень низкой плотностью. Иногда настолько низкой, что судно не в силах держаться на ней…

И то, и другое встречается очень редко, гораздо реже неприятностей чисто технического характера, но «салазки» и «легкая вода» вызывают суеверный страх у подводников. Примерно так же, как обычные люди боятся акул и ядовитых пауков, хотя обычные авто- и паромобили ежегодно уносят во много раз больше жизней, нежели самые свирепые, голодные и ядовитые животные.

Шелест и свист в наушниках приближались и усиливались, переходя в булькающий гул, и было понятно, что эсминец «семерок» не стремился к «Пионеру», а стремглав удирал от «легкой воды», идущей широким фронтом. Но в районе Аргентинской котловины такая напасть появиться просто не могла — неоткуда. Тем более в таком количестве и внезапно, без сопутствующих признаков.

— Никаких донных прорывов и газовых выбросов, вода просто меняет структуру… — докладывал акустик. Крамневский отдавал быстрые, четкие команды, повинуясь которым «Пионер» начал разворот, гребные винты закрутились быстрее, разгоняя две тысячи тонн металла. В гуле «легкой воды» можно было не опасаться, что противник услышит шум механизмов субмарины, аккуратно прибавляющей ход. Не осталось времени прикидывать по карте, и Илион доверился собственному чутью, соотнося в уме примерную скорость «Пионера», линию разворота, приближение «газированного» фронта и допустимый уровень шума. Они успевали, проходили по самой границе, но успевали развернуться с вектором движения примерно в сорок пять градусов от курса эсминца. После этого можно было дать полный ход, минимально рискуя обнаружить себя. А под водой «Пионер» способен выдать больше тридцати узлов скорости, уйдя от любой аномалии.

В отсеках мигали красные лампы — сигнал общей тревоги. Каждый находился на своем месте, делая назначенную работу. Доктор Радюкин лежал на узкой койке, крепко ухватившись за поручни, и лихорадочно вспоминал, все ли образцы закреплены надлежащим образом, и запер ли он ящик с записями. Было бы неудобно собирать их по всей каюте, случись что-нибудь… А что может случиться? Егор Владимирович закрыл глаза и начал молиться.

— Бля! — уже не выбирая слов воскликнул акустик. — Накрывает!

И накрыло. Шум миллиардов газовых пузырьков, рождающихся в морской пучине, резко изменился, буквально набросился на «Пионер», охватив со всех сторон ревом кипящей воды.

Не было времени гадать, как такое вообще возможно, и какой демон мешает океан дьявольской ложкой. Вся вода вокруг подлодки превратилась в газированный коктейль, в котором и плотик не удержался бы, не то что многотонная махина.

Размашистым движением Крамневский пристегнул себя к креслу страховочным поясом и щелкнул тумблером внутрикорабельной связи, вызывая реакторный отсек. Одновременно он быстро и четко скомандовал:

— Полный вперед, задаем дифферент на корму, носовые и рубочные рули на всплытие, кормовые на погружение, цистерны не продуваем!

Даже на фоне геотермальной аномалии, которая точно не «гео», экстренную продувку почти наверняка вычислит самая скверной гидроакустическая станция на расстоянии в десятки километров. С тем же успехом можно просто всплыть, открыть люк и помахать эсминцу рукой. Вражеский корабль все еще близко, слишком близко…

— Десять узлов, прибавляем!

Приказав реакторной команде выдать полную мощность, Крамневский взглянул на глубиномер. «Пионер» мог уверенно погружаться на два километра. Корпус был рассчитан на два с половиной. Теоретически, в зависимости от состояния забортной воды и еще множества непредсказуемых факторов, подлодка могла опуститься до трех километров. Ниже ждала безусловная смерть.

Тысяча семьсот… Тысяча восемьсот пятьдесят…

Скорость движения составила уже почти пятнадцать узлов, но субмарина по гладкой пологой траектории уверенно шла ко дну.

Девятьсот пятьдесят… Две тысячи…

Указатель глубиномера опускался с такой уверенностью, словно перед ним был по крайней мере еще целый метр шкалы, а не короткое желтое и еще более короткое красное поле.

Двадцать узлов.

Крамневский почувствовал, как струйки пота поползли по вискам. «Пионер» наращивал скорость как только мог, но плотность забортной среды так же неотвратимо падала. Ни бешено рубящие газ винты, ни выставленные на максимум горизонтальные рули не помогали. Подлодка уходила на глубину.

Две триста…

Проседание немного замедлилось, но буквально через мгновение «Пионер» разом потерял почти двести метров.

Тридцать семь узлов, две тысячи девятьсот метров.

— Командир, пора «продуваться», — произнес чуть срывающимся, но в общем твердым голосом старпом Русов.

— Нельзя, эсминец слишком близко, — сквозь зубы проговорил Крамневский, не отрываясь от пульта. В обычной ситуации стрелки на приборной панели вертикальны или близки к тому, циферблаты специально ориентируют так, чтобы можно было одним взглядом охватить все указатели и оценить общее состояние. Сейчас стрелки буквально выплясывали дикий танец, предвещающий скорый и печальный конец.

Корпус содрогался от неритмичных ударов, словно по облицованной керамикой стали долбил сразу миллион пневматических молотов. Завихрения газожидкостной смеси действовали как множество рассогласованных водоворотов, стремящихся разорвать аппарат на части.

«Не сорвало бы батискаф», — пронеслось в голове у Крамневского. И почему то, ни с того, ни с сего вспомнилось, что общая протяженность кабелей в «Пионере» составляет около двухсот пятидесяти тысяч километров. То есть если их пустить в одну нить, можно шесть раз подряд обернуть земной шар и еще немного останется.

Подлодка, ничтожно малая на фоне свирепого катаклизма, камнем падала в пучину, никогда не видевшую солнечного света. Глубиномер давно и прочно зацепил зубом указателя красную полосу. Лодка оставалась цела только благодаря резко упавшей плотности воды, но конец был уже близок — «Пионер» упадет на дно, получит неизбежные повреждения, а затем корпус расплющит вернувшимся давлением.

Три тысячи триста метров…

— Командир, если аврально не «продуемся» — абзац, — повторил Русов.

В рваный гул за бортами вплелся тихий звон, как будто сам «Пионер» жалобно застонал в удушающих объятиях океана. Звенящее похрустывание зловеще прозвучало по отсекам, словно кто-то легкими шагами пробежался по свежему насту.

Страшный удар сотряс субмарину, нос рвануло вниз и почти сразу обратно, так, что не будь Илион пристегнут, его выбросило бы из кресла.

— Теряем продольную остойчивость, растет дифферентующий момент, — отрывисто докладывал боцман. — Сейчас перевернет.

— Третий отсек, сальник номер восемь сопливится, пять капель в секунду. Виноват, уже восемь, — механически бормотал переговорник. — Сальник номер шесть, четыре капли в секунду.

Плохо, очень плохо… Система уже не держит давление, еще чуть-чуть, и вылетит, пойдет вода. В жалобном писке бортов ощутимо просела счастливая нитка, натянутая под слегка выгнутым потолком.

Крамневский размашисто перекрестился и скомандовал:

— Экстренная продувка, «пузырь» в нос!

— На грани, все еще может услышать, даже сквозь фон, — эхом отозвался штурман Межерицкий, не столько противясь приказу, сколько комментируя. И так было понятно, что выбора не осталось, только героически утонуть, навсегда похоронив раздавленный «Пионер» в иле и красной глине морского дна.

— А может, он уже сам пошел на дно, — странно спокойным голосом продолжил Межерицкий.

— Бульканье на спаде! — доложил акустик. На неискушенный слух Крамневского в рычании «легкой воды» не изменилось ничего, но Светлакову было виднее.

На больших глубинах обычная система продувки бесполезна, забортное давление не позволяет вытеснить балласт напором сжатого воздуха. Для этой цели у «Пионера» была целая батарея твердотопливных газогенераторов — на самый крайний случай. Тяжелый пресс пороховых газов выдавливал воду из цистерн, сообщая лодке положительную плавучесть. Опустив корму почти на сорок градусов, вращая лопастями винтов как уставший ныряльщик, затягиваемый в водоворот, «Пионер» мучительно-тяжкими рывками выгребал с четырехкилометровой глубины. Медленно, слишком медленно. Если прежде чем иссякнет источник «газировки», лодке не удастся подняться хотя бы до трех, вернувшаяся к нормальному состоянию вода все равно раздавит аппарат.

Две девятьсот… две восемьсот пятьдесят…

Крамневский только сейчас обнаружил, что все это время с такой силой упирал правую стопу в пол, что нога закостенела. Теперь малейшее движение отзывалось резкой болью.

Две пятьсот…

С оговоркой и оглядкой можно было сказать, что внеплановое и весьма опасное приключение закончилось более-менее удачно. Акустик вычленил шумы эсминца далеко в стороне, тот, не снижая скорости, чесал как можно дальше от опасного района. Газовая аномалия, которая едва не стоила жизни лодке и всему экипажу, исчезала столь же стремительно, как и появилась. Как будто иссяк некий исполинский баллон, накачивающий океан углекислотой. Похоже, Радюкину будет чем заняться, гадая, что же это было, и откуда появилась «легкая вода» без каких бы то ни было следов донных прорывов… И, что не менее любопытно, куда она пропала.

Илион бегло взглянул на ситуационную схему, расположенную выше и сбоку от командирского пульта. На ней изображалось внутреннее устройство субмарины, а разноцветные лампочки обозначали состояние агрегатов и другие показатели функциональности.

Четвертый блок пульсировал частыми попеременными включениями желтого и красного — поломка, не критичная, но достаточно серьезная, собственными силами устранить без последствий невозможно.

Четвертый блок… Реакторный отсек.

Плохо. Очень плохо.

Вот и начались кинографические приключения, которых ждал Радюкин.

* * *

— Это еще не беда, — пояснял старший реактор-инженер. — Но уже приближение к ней, хорошее такое, почти вплотную.

Здесь, на посту телемеханики и управления реактором, все было очень функционально и технично. Очень много приборов, индикаторов и контрольных панелей, простые «скелетные» кресла и шкафчики со специнструментом. Душа технаря здесь буквально отдыхала. Главное не думать, что за несколькими толстыми переборками и изолирующими панелями укрыт реактор и паропроизводящая установка — огромный цилиндр, опоясанный паутиной трубопроводов. Укрощенный атомный ад, способный месяцами дарить лодке энергию, тепло, чистую воду, а при неосторожности — мгновенно убить весь экипаж.

Или не мгновенно…

Как человек сугубо практичный, Илион верил только в то, что можно увидеть и измерить, поэтому атомная энергетика вызывала у него легкий отголосок суеверного страха. Слишком слабого, чтобы повлиять на образ мыслей и действий, но достаточно сильного, чтобы командир «Пионера» чувствовал себя неуютно даже за многослойными стенами, под защитой стали, керамики, свинца и боропласта. Хрипящий счетчик автоматизированного радиационного контроля так же не добавлял оптимизма.

— Ушибы, пара рассечений, когда на попа начали вставать, — это ерунда, — продолжал реактор-инженер. — Главное — «активный» пар.

Он сделал паузу, приглаживая влажные волосы. Бисеринки воды и новое, неразношенное рабочее белье, похожее на свитер и шерстяные штаны грубой вязки свидетельствовали о том, что атомщик совсем недавно был в зоне строгого режима радиационной безопасности. Он покинул ее через тамбур дезактивации, с обязательным душем (едва теплым, чтобы поры кожи не расширились) и сменой защитного костюма. В углу, на специальной вешалке-стояке висел рабочий комбинезон облегченного образца, с еще нетронутой печатью и пломбой Института атомной энергетики. «Облегченным» тот именовался символически, потому что полноценный радиозащитный скафандр весил почти триста килограммов. На фоне тяжелой брони мешковатый рабочий костюм с капюшоном и пристегивающейся «мордой» дыхательной маски смотрелся стильно и элегантно.

— Пар, — повторил реакторщик и, видя нетерпение командира, быстро развернул широкий лист полупрозрачной водостойкой бумаги.

— Вот у нас в чем беда, — палец скользил по сплетению рисованных линий на схеме, перчатка, болтающаяся на застежке, тащилась следом, как баржа за буксиром. — Когда лодку накренило и начало молотить, не выдержала система трубопроводов.

Крамневский дернул щекой, вспомнив проблемы с подводной лодкой Салинга, возникшие как раз по причине импровизированной модернизации. Суть нагрянувшей беды командир уже уловил, но продолжил внимательно слушать специалиста.

— … Резкий рывок, смена давления — чуть-чуть погнулись фланцы, придавило прокладки. И все, пошел «активный» пар.

— Починили? — отрывисто спросил Илион.

— Конечно! — реакторщик почти оскорбился, но сдержал профессиональную обиду. — Все в лучшем виде, как на тренировке. Сразу врубили очистку через фильтры, избыток давления стравливаем в струю винта. Автоматика закачивает «горячий» пар в систему вакуумирования, объем отсека продуваем воздухом низкого давления. Прорывы ликвидированы — пластырь, заливка и фиксатор. Но… это не поможет.

— Капиталка? — уточнил командир.

— Да, — скорбно ответил мастер. — Без рентгенодиагностики и полной замены, все, что заделано на скорую руку — все равно слетит. Это как дырка в трубе с горячей водой — какую блямбу на нее не ляпни, температура и напор пробьют заплату. Но настоящая беда не в этом… Система трубопроводов получилась очень сложная. Ее обсчитали на отлично, пожалуй, даже от торпеды ничего не случилось бы. Но лодку трясло, как дите игрушку. На такую нагрузку проектировщики не забивались, поэтому поползла вся геометрия, несмотря на амортизирующий фундамент и прочие кунштюки. Слабенько поползла, на миллиметры, но для такой хитрозапутаной системы достаточно — образовалась масса точек напряжения по всей системе.

Мастер сделал паузу, переводя дух. Он слыл затворником и не привык так много и образно говорить. Комбинезон на вешалке взирал на Илиона пустыми бельмами стекол.

— Такие трубковыверты держат давление хорошо, но только пока все цело. Запас прочности большой, однако если что-то пошло не так, то … сливай воду. Конструкция ослаблена, заклеим в одном месте, давление и пар быстро пробьют в другом. Так что теперь, пока на верфь не вернемся, будут постоянные утечки. По мелочи, но частые, как бы не по нескольку раз в сутки… Плюс к тому у нас травит уплотнение кассет парогенераторов. Сумели локализовать, уменьшили эффективное сечение течи обжатием, но устранить полностью пока не получается. Есть часов восемь-десять до насыщения фильтров и пока не прижало — надо сбрасывать давление с паропровода и быстро разбирать.

— Это еще хорошо, что не стали связываться с жидкометаллическим теплоносителем… Были ведь планы на свинец-висмутовый реактор… Сколько там? — Крамневский кивком указал в сторону реакторного зала.

— Семьдесят рентген в час, — по-деловому отозвался мастер.

— Много… Что рекомендуешь?

— Всплывать, глушить атомную печку, продувать реакторный отсек, после снижения давления — экстренный ремонт. Возможно, придется глушить часть кассет, но это терпимо. Думаю, двух часов нам хватит, далее экстренно же снова вводить реактор и на глубину. Дальше, конечно, придется все время подклеивать трубы на ходу, но о перспективах смогу сказать только когда загляну в парогенераторы.

— Что-нибудь иное есть? — коротко уточнил Илион. — Всплывать нам немного не с руки.

— Тогда… — мастер на мгновение замялся. — Метод «Наутилуса». Открыть переборки, снизить уровень загрязнения в реакторном за счет того, что умеренно загадим весь «Пионер». Кроме радиоразведки, у них дополнительная экранировка, но ни к ним, ни от них, полная изоляция отсека. Организовать посменные аварийные команды по паре человек и чинить протечки без массированной продувки. Всплывать не понадобится, воздух сэкономим. Но это все равно, что заливать пожар бензином. Людям надо где-то отдыхать, оказывать первую помощь в случае чего, радиация по ране — гарантированная язва. До конца похода всем носить легкую защиту, даже в гальюн. И аппаратура очень плохо реагирует на такие фокусы. Будет вал ложных срабатываний автоматики и прочий букет.

Крамневский машинально потер шею, соображая.

«Метод Наутилуса» применялся лишь однажды, в ситуации полной безысходности, и считался грубейшим нарушением, граничившим с преступлением. Оправданием такому решению могла стать только физическая невозможность подняться на поверхность.

«Пионер» всплыть мог, но тем самым он терял свое главное и по сути единственное преимущество — скрытность. Целый час на поверхности, это очень много, несмотря на пустынный район океана и прекрасные средства разведки.

Реакторщик стоял рядом, энергично расчесывая пятерней уже высохший ежик волос. Его узловатые пальцы чуть подрагивали, выдавая крайнюю озабоченность, но подводник молчал, стараясь не мешать ходу мыслей Крамневского. Лишь во взгляде воспаленных глаз читалось «Командир, решай скорее».

Глава 22

Былое

Одна за другой сверкали молнии, темно-серые, почти черные облака конденсировались буквально из ниоткуда там, где совсем недавно сияло солнце. Сиреневые всполохи лохматыми щупальцами вонзались в водную гладь, порождая жутковатое свечение в морской глубине. Так продолжалось минут пять, в ходе которых молний становилось все больше. И вот уже целый лес полыхающих струн вырос на площади в несколько квадратных миль, словно сшивая небо и океан огненными нитями. А затем в слепящей фиолетово-красной вспышке все закончилось.

Процесс завершился настолько стремительно, что мгновенное исчезновение молний и потустороннего цвета било по глазам столь же сильно, как и предыдущее цветовое мельтешение. Фрикке щелкнул тумблером, проектор остановился, и на несколько мгновений в кают-компании линкора «Пауль Шмитц» воцарилась полутьма. На стене белел прямоугольник экрана. Повинуясь выключателю, вспыхнули плафоны, расположенные под потолком правильным кругом.

Айнштайн прикрыл глаза и помассировал переносицу, собираясь с мыслями, затем пригладил ладонью ворох бумажных лент, сваленных на столе.

— Что же, — произнес он, наконец. — Впечатляет. Несомненный успех. Должен признать, идея использовать «поле антенн» вместо единого бронированного модуля оказалась великолепной. Зону пробоя можно по желанию увеличивать или уменьшать путем простого добавления новых резонаторов.

Айзек подумал, все так же поглаживая точку где соединяются брови. Фрикке, сидящий у столика с проектором, терпеливо ждал.

— Мои поздравления, — сказал профессор, с неподдельной искренностью, словно на мгновение из прошлого вернулся Айзек Айнштайн двадцатых годов, безмерно увлеченный наукой и безразличный ко всему мирскому. — Вам удалось добиться устойчивой работы без разрушительных последствий. Остальное — устойчивость и продолжительность — уже чисто техническая проблема.

— Благодарю, — с той же искренностью отозвался Томас, вставая со стула. На нем был обычный мундир «ягера», без наград и отличительных знаков, Фрикке словно показывал, что выше этих условностей. В какой-то мере это действительно обстояло именно так, нобиля самых известных и боеспособных частей Евгеники знал без преувеличения весь мир.

Томас сел напротив профессора, положив руки перед собой. И на мгновение двух людей словно связала тень некой симпатии, какая иногда возникает между соратниками, совместно вершащими великое дело. Один из них истово ненавидел второго, а тот в свою очередь отвечал высокомерным и отчасти презрительным снисхождением. И все же, не один год совместной работы над грандиозным проектом поневоле сблизили антиподов.

— Могу сказать без лишней скромности, я преклоняюсь перед вашим гением, — сказал Томас. — Мы смогли воспроизвести ваш эффект и даже отчасти усовершенствовать техническую сторону процесса. Но без нейтрализации энергетического отката все это осталось бы мертвым железом. Вы — великий человек, господин Айнштайн.

— Благодарю, — отозвался Айзек. — Могу сказать, что я поражен тем, как ваши технологи развили мое открытие. Я понимал, что со временем масштаб структуры и эффекта неизбежно вырастет, но такого не представлял даже в мечтах. Ваша воля и промышленная мощь действительно заставили меня на мгновение усомниться… в прежней убежденности.

Шли минуты, но собеседники молчали. Разговор буквально повис с воздухе, оборванный на полуслове. Ни один из двух людей, сидящих в кают-компании линкора не решался продолжить, понимая, что любая следующая фраза необратимо разрушит внезапно возникшее волшебство, вновь вернет их к прежней ненависти и высокомерию. Томас уже решил, было, что следующее слово придется произнести ему, но первым заговорил все же профессор.

— Он жив? — спросил он, глядя в сторону и болезненно кривя губы.

— Кто? — не понял Томас.

— Он, — повторил Айнштайн.

Фрикке добросовестно попытался вспомнить, о чем идет речь, и вспышка озарения промелькнула на его лице.

— Ах, да. Припоминаю… Честно говоря, — он с обезоруживающей искренностью слегка развел руками. — Я не знаю. Вы должны понимать, после того как мы с вами урегулировали все разногласия, им занималось уже другое ведомство.

— Понимаю, — произнес Айзек, все так же глядя в пустоту потухшим взором, в котором уже не осталось ни триумфа, ни уважения, лишь безмерная усталость, не тела, а души. — Если смотреть на вещи отстраненным взглядом исследователя, замысел был великолепен. Хороший, грамотный психологический расчет.

— Рад, что вы отдаете должное моим скромным способностям, — отозвался Томас. — Но в сущности, это очевидно. Если нельзя воздействовать на вас…

— Пытать меня. Называйте уж вещи своими именами, без этих недостойных реверансов.

— Если нельзя воздействовать на вас, — мягко, но непреклонно повторил Фрикке. — Следовательно, нужно использовать кого-то другого, чья жизнь и страдания были бы важны для вас, господин Айнштайн. И если нет никого, к кому вы бы испытывали искренней и крепкой привязанности, таковую следует создать.

Айзек не ответил. Перед его взором вновь вставала картина, которую профессор долго, старательно пытался забыть и думал, что преуспел в этом. Но, как оказалось, ничто не забылось, как будто произошло только вчера.

Профессор очень давно не общался с детьми, поэтому не сразу понял, что за предмет вынесла плотная женщина в безликом мундире, поставив рядом с барельефом. А когда узнал колыбель с младенцем, с минуту или даже больше не верил глазам своим, думая, что у него галлюцинации. Но к сожалению это оказалась отнюдь не иллюзия и не обман зрения. Даже сейчас ученый мог бы назвать в точности количество симпатичных синих бантов, украшающих плетеную рукоять — их было ровно пять. Ребенок крепко спал, чуть посапывая и шевеля пухлыми губами. В светло-синей пижамке он казался ангелочком с рождественской открытки, такие пару раз приносил от родственников покойный Франц.

«Мы оставим его здесь, на ваше попечение. Прислуга выполнит любое ваше указание — доставит молоко, переоденет малыша, почитает ему сказку. Все, что угодно. Пройдет месяц, полгода, год или больше — вы не узнаете, пока не придет тот самый момент. И я снова вернусь, но уже не с колыбелью. Я принесу жаровню с углями.»

Так сказал Томас Фрикке, нобиль «ягеров».

«Уберите, я ничего не стану делать!»

Так ответил Айзек, не в силах сдержать дрожь в руках. Слова застревали в онемевших губах, искажаясь до неузнаваемости, но Томас прекрасно его понял.

«Тогда он останется. Вы можете в любой момент уйти, но малыш все равно будет здесь, страдая от голода и прочих младенческих неприятностей, пока вы решитесь взять на себя заботу о нем. Или не решитесь. Видите ли, убивать людей у вас на глазах действительно бесполезно и нерационально, скорее всего, ваше сердце не выдержит раньше, чем вы перейдете порог согласия. Поэтому мы никого не будем мучить. Мы предоставим это вам. Вы можете быть стойким и несгибаемым, когда чужая жизнь в нашем распоряжении. Посмотрим, что станется, если мы передадим ее в ваши руки. Конечно, риск для вашего здоровья остается и в этом случае. Но это разумный и приемлемый риск, на который мы готовы пойти».

И, глядя в плоские невыразительные глаза Фрикке, Айзек испугался, по-настоящему испугался. Он думал, что уже изведал все степени страха и обрел иммунитет, но ошибался. То, что чувствовал сейчас профессор, нельзя назвать ни страхом, ни паникой, ни ужасом. Это было неожиданное и всепоглощающее понимание, что перед ним — не человек, а воплощенное зло. Квинтэссенция всего самого чудовищного, отвратительного и недостойного, что может создать союз природы и больной, изувеченной души. И страшнее всего оказалось осознание того, что Фрикке сам по себе — лишь один из миллионов воплощений Евгеники. Безумный лик нового государства, нового народа и его морали. Образ неодолимой силы, которой одиночка не в силах противиться.

Младенец шевельнулся, причмокнув, приоткрыл мутные глазенки. Айзек снял очки и не различал мелких деталей, но почему-то был абсолютно уверен, что глаза синего цвета, как небо в ясный солнечный день, или сияющее-чистая морская волна у каменистого берега. Профессор заплакал, с горестной безнадежностью и отчаянием, понимая, что Томас выиграл. Снова выиграл.

— Значит, вы убили и его, — подытожил Айзек. — Хотя обещали, что ребенок будет жить. И его тоже… Вынудили меня к сотрудничеству и… утилизировали? Как там у вас это называется.

— Господин профессор, — мягко укорил его Фрикке. — Вы были невнимательны. Могу лишь повторить — я не знаю. Не интересовался этим вопросом.

— Вы не предложили узнать, что с ним, — заметил Айзек. Теперь он смотрел прямо в глаза Томасу, пронзительным, твердым взором. — Просто отметили, что не знаете.

— Не предложил, — согласился Фрикке.

— Понятно… Айнштайн печально и горько усмехнулся. — Я сделал все необходимое, и теперь вы отправите меня вслед за Проппом. Но тогда к чему было вот это? — он указал рукой на проектор, а затем на белый мертвый экран.

— Считайте это знаком уважения, — ответил Томас уверенно и прямо. — Профессор Айзек Айнштайн нам больше не нужен. К сожалению, вы сами отказались от достоинства и славы, которые были вам предложены. Или достойный представитель нации, идущий в едином строю со всеми, или один из кирпичиков в фундаменте нашей силы и мощи. Третьего не дано, и вы сделали свой выбор. Но все же, ваш талант и открытия достойны того, чтобы вы увидели их зримое воплощение перед тем, как покинете нас навсегда.

— Странная этика, — усмехнулся Айзек. — Нехарактерная для банды убийц и садистов. Знать бы, какая бездна вас породила…

— Бедный, бедный профессор, — отозвался Томас после недолгого молчания. — Вы остались так ограничены, так косны в своих заблуждениях… Мы не банда, и появились не из бездны, геенны и прочих мест, куда нас так старательно отправляли противники и недоброжелатели. Вы сами дали нам возможность подняться, вы, благополучные и безразличные. Те, кто стремился к покою, застою и предсказуемости. Айзек, скажите, вас волновало, откуда берется хлеб на вашем столе? Я выбивал его из наших латифундий на Украине, и вам было безразлично, какими методами. Вы ежемесячно получали чеки от Академии и меценатов, но вам было все равно, чьим трудом добыты эти марки, и что такое «неравноценный экономический обмен». Имя вам — легион. А мы — поросль нового мира, которая взошла на трупе прежнего общества, сдохшего от яда собственной тупости, лени и безразличия ко всему, кроме собственного корыта со жратвой.

— Трупная плесень, — пробормотал Айзек. — Какая точная метафора…

— Мы честны перед собой. Нас было ничтожно мало, а наших противников невероятно много. Кто же виноват, что в конечном итоге здоровое начало победило? Евгеническая борьба, чистая природная битва, которая выводит на сцену достойных, и безжалостно выбрасывает проигравших. Мы приняли правду эволюции и не прячем за красивыми словами и определениями. И там где низшие формы человеческой природы юлили и подыскивали жалкие оправдания, мы смело и открыто назвали все сущности и явления их настоящими именами. С тех пор как Земля вращается вокруг Солнца, пока существует холод и жара, будет существовать и борьба, в том числе среди людей и народов. И мы — лучшие в этой битве.

— Я не в силах состязаться с такой логикой, — произнес Айзек, поднимаясь из-за стола. Он боялся, что старые, больные ноги не удержат его, но теперь, когда все было сказано и определено, тело слушалось его почти как в давно минувшей юности. — Философский диспут, это не для математического ума. Я просто знаю… Впрочем, это уже не важно… Но у меня есть два вопроса. В порядке уважения от Евгеники. Вы позволите?

Фрикке молча кивнул. На его лице все явственнее проступала скука и нетерпеливое ожидание. Все главное было сказано, и старик лишь оттягивал неизбежное. Но все же, нобиль «ягеров» мог позволить себе толику великодушия.

— Вас не интересует мое открытие в части доступа к энергии, — начал Айзек. — Это я могу понять, учитывая, что теперь вы контролируете почти всю нефть мира. Но зачем вам теория «абсолютного ноля», зачем исследования иномерного пространства?

Фрикке задумался. Минут пять, может быть и больше он сидел в молчании, переплетя пальцы и наморщив лоб. И, наконец, произнес:

— Я мог бы многое сказать вам в ответ на этот вопрос. Апеллировать к философии и духовным ценностям, приводить экономически резоны и так далее. Но… Все это можно выразить одной фразой, которая исчерпывающе ответит на ваш вопрос. Хотя боюсь, что вы все равно не поймете.

— И какова же будет эта фраза? — поднял брови профессор.

— Потому что мы можем.

— Да, исчерпывающе, — согласился, поразмыслив, Айзек. — И многопланово.

— Второй вопрос, — напомнил Томас.

— Да… Тогда, в самом начале, в парке… Вы сказали, что Франц Пропп рассказал вам о моем способе нейтрализации отката и уверил, что он эффективен.

— Да, так и было, — подтвердил Фрикке.

— Вы не солгали? — с непонятным, жадным интересом спросил Айзек. — Он действительно так сказал? Или вы блефовали, чтобы принудить меня к работе?

— Увы, ваш помощник и ученик предал вас, — подтвердил «ягер». — Он сообщил нам, что эффект нельзя обойти, но если изменить конфигурацию резонаторов и использовать систему специальных конденсаторов и антенн, его можно безопасно отвести в демпфирующую среду. Не держите на него зла, он сопротивлялся до последнего.

Айнштайн одернул рукава, пригладил редкие седые волосы. Мимолетно пожалел о том, что в кают-компании почему-то не предусмотрены окна или иллюминаторы. Зал походил на богатую и роскошно обставленную гробницу.

— Сейчас? — очень спокойно спросил он, и Томас против воли удивился мужеству и твердости старика.

— Да, — коротко произнес Фрикке и тоже встал.

Айзек повернулся к нему спиной и заложил руки за спину. Он ожидал еще какой-нибудь красивой фразы напоследок, но Томас покинул зал в молчании.

Айнштайн закрыл глаза. Он не боялся смерти, давно уже привыкнув к осознанию ее неизбежности. В какой-то мере Айзек даже приветствовал ее и воспринимал с некоторым научным любопытством. Он был материалистом и потому не особо верил в жизнь по ту сторону бытия. В то же время, предельно научный склад ума не позволял однозначно отвергнуть теоретическую вероятность того, что разум может принять какую-то иную форму существования, после того как погибнет тело. Но больше всего старому ученому хотелось покоя. Покоя, свободы от воспоминаний и сожалений.

Вновь стукнула дверь, послышались шаги. Уверенная, тяжелая поступь, непохожая на кошачью мягкость движений Фрикке.

«Пора», — подумал Айнштайн. И когда неизвестный остановился у него за спиной, в последние мгновения жизни старик позволил себе улыбку, полную мстительного торжества. Так улыбаются в лицо судьбе, когда все уже сделано, и ничего нельзя изменить.

* * *

— Я нашел решение, — сказал Айзек, и в этих простых словах отразилось все — годы адского труда, десятки тысяч экспериментов, бесплодные блуждания в лабиринтах тупиковых решений и мучительные поиски выхода.

— Я все-таки его нашел, — негромко, с печалью в голосе повторил профессор, отходя от окна, у которого стоял до того. — Странно… Я думал, что это будет триумф, экстатический подъем или еще что-нибудь в том же духе… Но я ничего не чувствую, Франц, совершенно ничего.

Пропп промолчал, впрочем, Айзек и не ждал ответа. Сейчас говорил не столько с ассистентом, сколько с самим собой, с тем Айзеком Айнштайном, который более двадцати лет назад решил, что силой своего гения стал равен богу.

— Знаете, я когда-то читал, что японцы говорили: «самое сложное — кажущаяся безыскусность», — промолвил Айнштайн. — Я не понимал, как это может быть, ведь простое всегда проще сложного, в познании и исследовании. А теперь… Древние самураи оказались правы. Решение лежало на поверхности — нужен демпфер. И специальная система антенн, действующая в резонансе с основным комплексом. Эффект отката нельзя обойти, но его можно перенаправить, как инженеры отводят реку в искусственное русло. Стихия все та же, но ее мощь уже лишена угрозы. Здесь тот же принцип — если все правильно рассчитать и синхронизировать процессы, «уплотненный вакуум» разрядится в демпфирующую среду.

— Я не сомневался, Айзек, что вы сможете, — ободряюще улыбнулся Пропп. И вдруг подумал, что впервые за все время совместной работы назвал профессора по имени. Ранее он почтительно именовал учителя «господин профессор», в крайнем случае, просто «профессор», но это в совсем исключительных случаях.

— Увы, друг мой, я все равно так и не смог обуздать процесс.

— Поясните, — попросил Франц. — вы только что сказали про демпфер…

— Представьте себе камертон, вы стукнули по нему, он «отзвонил» положенное. Казалось бы, процесс закончен. Но теперь представьте себе, что колебания никуда не исчезли, они просто фазово сместились, за пределы чувствительности ваших ушей и приборов. Вы снова использовали камертон, и снова, и снова, в полной уверенности, что это безопасно. Но при каждом воздействии вы умножаете сумму колебаний, которые вам не видны и не слышны. Рано или поздно они входят в резонанс и … Перенаправление энергетического потока — это и есть тот самый камертон. Паллиатив, который просто отодвигает откат и изменяет форму его проявления.

— Понял, — коротко ответил Пропп. — Использование демпфера — это не ликвидация последствий, а кредит.

— Именно.

— И в какой форме будет… расплата?

— Не представляю, честно говоря. Это процесс, который невозможно просчитать на нынешнем этапе развития науки. Вероятнее всего, температурные аномалии, внезапные и скачкообразные. В любом случае, последствия неизбежны, их можно оттянуть, но тем разрушительнее проявится ответная реакция. Причем она будет еще и весьма продолжительной во времени. Конечно, предстоит еще немало работы и практических экспериментов, но я почти уверен — на современном этапе технического развития обуздать мой эффект невозможно.

— Печально, — заметил Пропп. Он тоже думал, что испытает что-то необыкновенное, какой-то подъем или наоборот, упадок душевных сил. Но Франц не чувствовал ничего, хотя профессор только что поставил крест на работе нескольких десятилетий. Мысленно Пропп уже был в Уилмингтоне, где должны были строиться новые самодействующие боевые корабли.

— Да. И, признаюсь, Франц, я почти поверил в существование высшей силы. Бога, если хотите. Есть что-то мистическое и одновременно строго-гармоничное в том, что невероятная энергия находится от нас на расстоянии вытянутой руки, но при этом надежно заперта. До тех пор, пока человечество не поднимется на следующую ступеньку технического и научного развития. И горе тому, кто осмелится взять то, к чему он еще не готов…

Глава 23

Настоящее

Крамневский закашлялся, стакан выпал из безвольных пальцев, звонко стукнувшись донышком о стол в «желтой» кают-компании. Илион надеялся, что приступ пройдет быстро, но ошибся. Глотку словно раздирали наждаком, приступы надсадного, рвущего кашля следовали один за другим. В тот момент, когда Илион согнулся в три погибели, ожидая, что сейчас на пол извергнутся уже не брызги слюны, а клочья легких, приступ пошел на спад. Командир бессильно привалился к стене, скрючившись на правую сторону. Под ребрами и в районе печени пульсировала боль, словно от раскаленного пояса, в груди жгло огнем. Перед глазами роились черные мушки, каждый вдох прорывался в легкие с боем, царапая воспаленную носоглотку.

Ощутив влагу на подбородке, он промокнул ее платком и долго смотрел на хлопья мутной розовой пены, испачкавшей чистую белую ткань. Головная боль, мучившая его последние сутки, чуть отодвинулась, словно в насмешку, чтобы дать командиру «Пионера» беспристрастно и в полной мере оценить все недавние события…

* * *

«Пионер» всплыл днем. Словно приветствуя измотанных подводников, природа умерила свой гнев, и впервые за все время путешествия, шторм, казавшийся вечным, затих. Комплексы гидроакустики, радиолокации и эфирной радиоразведки раскинули вокруг подлодки огромную сторожевую сеть, сотканную из показаний приборов и пристального внимания операторов. Никакая цель, ни воздушная, ни морская, ни подводная, не приблизилась бы к субмарине незамеченной. Пятеро поднялись на ходовой мостик — командир корабля, старпом, вахтенный офицер, рулевой и, напоследок, научный консультант. Пять фигур, заключенных в герметичные комбинезоны с ИДА замкнутого цикла.

Аккуратно расположив свой специальный чемоданчик, Радюкин одну за другой извлекал из мягких ложементов длинные тонкие трубочки тонкого стекла. Переломить трубку, пробить ампулу внутри нее, вставить в гнездо насоса. Повторить для следующей. Три минуты… пять…

Крамневский беглым взглядом окинул манипулятор руля и репитеры гирокомпаса, затем глянул на водную гладь, сквозь иллюминатор под козырьком волноотбойника. До того, как посмотреть на окружающее собственными глазами, он думал, что теперь местная Атлантика покажется почти родной. Обычное солнце, обычная вода. Но командир ошибся. Солнце, небо, редкие тучи — они действительно ничем не отличались от родных. А вот океан… Покуда хватало взгляда, от бортов «Пионера» и до самого горизонта, во все стороны простиралось морское кладбище. Сотни тысяч, наверное, миллионы мертвых морских обитателей превратили океан в устрашающее подобие гигантской суповой миски. В основном рыбы, всех возможных видов и размеров. Несколько дельфинов, подставивших солнцу бледно-серое брюхо и даже какое-то веретенообразное страшило, раскинувшее безвольные щупальца длиной метров по двадцать каждое. Оно очень походило на гигантского кальмара, но без двух основных «рук». Время от времени набегавшая волна колыхала тушу дохлого морского чудища, и щупальца скользили по борту подлодки, словно стараясь вцепиться в него.

Радюкин стукнул по стене пробиркой, привлекая внимание, негромкий, но очень чистый, какой-то по-особенному музыкальный звон далеко разнесся вокруг. Илиону представилось, как звуковые волны беспрепятственно расходятся все дальше и дальше, пересекают сотни километров, чтобы в конце концов найти приют в акустических приемниках врага…

«Становишься мнительным» — подумал Крамневский.

Радюкин стащил маску, брезгливо сморщил нос и вынес вердикт:

— Много аммиака и сероводорода. В остальном пригодно для дыхания и технического использования.

С этого мгновения время понеслось как отпущенная тугая пружина. Прихватив секционный ящик для образцов, Радюкин полез на палубу, собирать дохлятину для исследований. Крамневский деловито заговорил в микрофон, отдавая короткие указания и слушая отчеты. Илион буквально видел, сквозь толщу корпуса, как весь сложнейший организм «Пионера» пришел в движение, как заработали компрессоры, устремилась в «горячую» зону аварийная команда, вооруженная ремонтными наборами. И двинулась к рубочному люку первая партия «курортников».

У подводников очень устойчивая и тренированная психика. В их ряды изначально набирают людей с крепкими нервами и высоким порогом тревожности, а затем природная стрессоустойчивость дополнительно укрепляется специальными тренировками. Но все же, каким бы не был отбор и последующая закалка, человек по своей природе не приспособлен к долгому существованию в тесном замкнутом пространстве, на глубине, под постоянной угрозой гибели. Поэтому командиры военных подлодок при каждом удобном случае дают экипажу возможность немного «развеяться», посмотреть на солнце вместо искусственного электрического света и вдохнуть настоящий свежий воздух вместо регенерированной атмосферы субмарины. И чем больше и опаснее был поход, тем больше ценятся краткие минуты наверху. В просторечии такие быстрые вылазки на палубу называются «забегом на курорт».

Чистого воздуха здесь и близко не было — тяжелый смрад гниющей органики забивал все естественные запахи моря, но свет и много открытого пространства наличествовали. Со стороны «курортники» напоминали заключенных на прогулке — небольшие партии по три-четыре человека, один за другим споро карабкались по трапу вверх, пробираясь через рубочные люки. Затем спускались на трехметровой ширины палубу и форменным образом сходили с ума, по крайней мере, так казалось со стороны. Кто-то начинал бегать по чуть пружинящему настилу, спеша побольше нагрузить мышцы, кто-то валился на спину, широко раскинув руки и устремляя восторженный взор в небо, кто-то просто ходил, впитывая и смакуя каждое мгновение как выдержанное вино. Прогулка несколько омрачалась всепроникающей вонью разложения, но все же доставляла немало радости.

Затем следовал свисток старпома, и «курортники» так же быстро устремлялись обратно, в стальную утробу подлодки, а им на смену спешила следующая партия. Режим был жестким, но командир должен был принимать во внимание возможность того, что враг может появиться в любой миг. Команда «Пионера» относилась к этому с пониманием.

Налетел ветерок, морская вода пошла крупной рябью коротких, «дробленых» волн.

Когда по палубе рассыпалась третья группа, Крамневский тоже решился подарить себе немного свободы, и стащил дыхательную маску. Тяжелая вонь гниющих обитателей моря ударила в нос как молотком, после привычных запахов металла и озона органический смрад казался особенно мерзким. Илион задержал дыхание, претерпеваясь. Еще полчаса, самое большее — сорок минут, и «Пионер» вновь уйдет на глубину, словно его никогда здесь и не было. Прочь от чужого холодного солнца, мертвого океана и опасности, которая буквально разливалась в воздухе.

Пристегнувшись карабином страховочного пояса к специальной проушине, Радюкин длинными щипцами придирчиво отбирал достойные исследования трупики, рассовывая их по банкам. Старпом Русов дирижировал «курортниками» и, похоже, уже прикидывал, как организует второй круг. Крамневский внимательно слушал доклады с главного командного пункта и неосознанно все сильнее сжимал гофрированный «хобот» маски, повисшей на груди.

Ветер усиливался. Командир подлодки тщетно старался избавиться от морозящего чувства, буквально впивающегося в кожу вдоль позвоночника. В животе будто завязался узел из внутренностей, все естество капитана вопило «Опасность!», но Илион не понимал, почему взбесилась интуиция. В радиусе контроля не было ни одного корабля, самолета или вражеской субмарины. А если бы и появились, у «Пионера» хватало времени, чтобы экстренно и незаметно уйти на погружение. Ремонтные работы шли по графику и близились к концу. Ничто не располагало к тревоге.

— Опять пыль, — досадливо пробормотал старпом, делая движение, будто что-то стирая с плеча.

Действительно, в воздухе повисла легкая пелена, но не та пыль, какую, случается, гонит ветер, а какая-то необычная серая взвесь, как будто хлопья пепла тщательно растерли до состояния невесомого праха.

Металлический настил под его ногами едва заметно завибрировал — включилась дополнительная группа компрессоров. Крамневский резко хлопнул ладонью по перилам ограждения, будто стремясь выбить панический настрой, удивительно, но это отчасти помогло. Стало немного спокойнее.

Радюкин закончил сбор океанических покойников и, отмахиваясь от редких шуточек подводников, деловито подтянулся на ремне, нырнул под ограждением, забираясь обратно на палубу. Аккуратно поставил чемодан рядом, покрутил руками и сделал несколько широких шагов. Помахал рукой в сторону мостика, Крамневский кивнул в ответ. Безмятежно улыбаясь, Радюкин сделал движение, словно ловил бабочку. Поднеся почти к самому носу перчатку, испачканную пылью, он сдвинул брови и полез в карман, доставая продолговатый предмет.

Крамневский повидал в жизни всякое, но никогда еще не видел, чтобы обычное лицо нормального здорового человека за секунду превратилось в мертвенно-бледную маску воплощенного ужаса. Радюкин взмахнул руками и что-то нечленораздельно закричал, бросаясь со всех ног к трапу, ведущему на мостик. И сразу же в наушнике Крамневского полоснул вопль боцмана из глубин «Пионера».

* * *

— Что ж, импровизированное стратегическое совещание объявляю открытым, — с трудом выдохнул Илион.

Боль в горле слегка отпустила. Лица присутствующих уже не расплывались в бесформенные пятна на желтом фоне. Научный консультант Радюкин, механик Шафран, старпом и медик Русов, штурман Межерицкий, специалист по радиоразведке Трубников, реактор-инженер — люди, которым Крамневский доверял безоговорочно, и с которыми счел возможным и нужным посоветоваться относительно дальнейших планов.

— Егор Владимирович, дайте краткий итог, с точки зрения науки, — попросил командир.

— Пыль и пепел с континента, — кратко сообщил Радюкин. Ученый был бледен, а вокруг глаза, наоборот, обозначились темные, почти черные круги, испарина выступила на лбу. — Этого обычно не бывает, такие образования рассеиваются довольно быстро, еще в континентальной зоне, но здесь все возможно. Это что-то вроде направленной атмосферной воронки, которая буквально «высосала» воздушные массы как через пылесос.

— Конструкторов — на рею, — сумрачно изрек Шафран. — Если бы они озаботились внешними датчиками радиации…

— Не надо реи, — ответил Радюкин. — Они не виноваты.

— Точно, — поддержал реактор-инженер. — Это инерция мышления. Никто не ждет, что из водопроводного крана, скажем, потечет фтор, поэтому на кранах нет индикаторов химической защиты. Так же никто не ожидал, что радиация может угрожать извне, поэтому все усилия были направлены на безопасность от реактора и неисправностей трубопроводной системы.

— Сколько? — Илион не уточнил, о чем речь, но его поняли.

— Дозу получили все, — ответил Русов. — От пятидесяти до трех-четырех сотен бэр. Бэр — это …

— Знаем, — оборвал его Крамневский. Может быть, слишком быстро и резко, но ни у кого, кто видел состояние командира, язык не повернулся бы укорить его за грубость. — Последствия?

— Хрен знает, — честно ответил Русов. — Если пользоваться таблицами из Института атома, то…

Он замялся, и Крамневский резко подогнал:

— Давайте прямо.

Но ответил Радюкин.

— Если прямо, то радиологическую болезнь заработали все. Шансов на выживание — пятьдесят на пятьдесят, у кого-то больше, у кого-то меньше. Первые симптомы уже понемногу проявляются, ближайшие три-четыре дня будут тяжелыми, потом — симптомы спадут, но через две недели экипаж сляжет.

— Две недели… — повторил Крамневский. — Значит, потерпеть три-четыре дня? И что со мной, я поймал больше всех?

Новый приступ кашля скрутил командира. Дождавшись, когда судороги перестанут сотрясать ослабевшее тело подводника, Радюкин ответил:

— Аномальная реакция организма. Плюс стресс главного ответственного, недосып и общее ослабление организма. Мы еще очень мало знаем о медицине радиации, — добавил он, будто извиняясь за собственный недосмотр.

— Лечить?

— Уже лечим, — произнес Русов. — Даем йодистый калий, готовим переливание плазмы, белковая диета… Но запас калия мал.

Крамневский несколько секунд мутным взглядом смотрел на желтую стену и место, где она переходила в чуть изогнутый потолок. Обычно неслышная и почти неощутимая на ходу вибрация корпуса била в череп, как будто командир «Пионера» приложил голову к отбойному молотку. Частые уколы боли простреливали от сердца к зубам.

— Почему так мало медикаментов для борьбы с облучением? — спросил он, наконец, с трудом сдерживая внезапную вспышку ярости. Разум Илиона понимал, что это реакция психики на напряжение, болезнь и общий эмоциональный фон. Но от понимания легче не становилось. Мутное, темное желание выплеснуть ярость и злобу на все и всех поднималось из глубин естества и почти целиком затопило его сознание.

— Лечить облучение — это все равно что «лечить пулю», — мягко объяснил Радюкин, прекрасно понимая состояние Крамневского. — Беда в том, что мы не только облучились, но многие еще и дышали радиоактивной пылью. Теперь в костях содержатся радиоактивные кальций и фосфор. Защиты практически нет — вернее, есть… но принимать эти медикаменты нужно заранее и в токсической дозе. Сейчас наша задача — убрать источники облучения внутри организма. Лечение сводится к тому, что мы сначала вымываем из костей радиоактивный кальций, а потом пытаемся вернуть нормальный. Не было нужды брать с собой большой запас таких медикаментов, господин капитан…

— Командир! — рявкнул Илион, с силой ударяя кулаком по столу. — Я же говорил — командир, и никак иначе! Капитаны — на «купцах»! Не было нужды, значит?!

— Я понял, — спокойно и ровно промолвил ученый. — Я понимаю, командир, прости.

Крамневский припечатал стол ладонью и открыл рот, собираясь высказать все, что думает, о сухопутных крысах, которые жизнь просидели по кабинетам и решили, что знают о море, но Радюкин опередил его.

— Илион, если ты сейчас пойдешь в разнос, мы все пропадем, — сказал он, неожиданно накрыв ладонью подрагивающие пальцы подводника. — Без здравомыслящего командира — никто не вернется. А мы должны вернуться. Эта чертова пыль… она странная. Тонкая, как ил, и содержит самые разные элементы, я боюсь, что там органика, прожаренная атомным огнем. Неважно, растения, животные или просто земля. Это пыль атомного взрыва.

С минуту Крамневский сидел недвижимо, тяжело и шумно дыша, пока его взгляд не прояснился. Злобный маньяк понемногу уступал место смертельно уставшему и тяжело больному человеку, держащемуся на одной силе воли. Заметив, что командир понемногу успокаивается, Радюкин убрал руку и закончил:

— Действительно не было нужды. Такого рода лекарства — не аспирин, они сами по себе очень токсичны. Это как встречный пал, чтобы сбить пожар — тот же огонь, только разрушений получается меньше. Их нет смысла брать бочками на весь экипаж, потому что нормальное применение требует госпитализации и полного покоя. Снизить рабочую нагрузку на экипаж мы не можем. Что возможно — это йодистый калий, симптоматическая терапия для всех, и льготный режим для трех-четырех наиболее пострадавших. Все.

— Ясно, — отрывисто произнес Крамневский. — Время?

— Мы сделали отдельную симптоматическую карту на каждого члена экипажа и тщательно дозируем лекарства, — вновь вступил в разговор Русов. — Неделю работоспособности гарантировать можно, дальше люди просто начнут падать с ног.

— А со стимуляторами?

— Стимуляторы… — старпом потер подбородок. — Никто не пробовал подхлестывать организм, поврежденный радиацией.

— … эта чертова пыль… она странная. Тонкая, как ил, и содержит самые разные элементы, как ил… и я боюсь, что это — органика, прожаренная атомным огнем. Неважно, растения, животные или просто земля. Это — пыль атомного взрыва, — проговорил Радюкин, сцепив пальцы в замок, и только побелевшие костяшки выдавали напряжение. — Атомные испытания. Мы должны вернуться и сообщить об этом, даже если придется всплывать и выдавать в эфир открытый текст.

— Мы фоним, — сообщил реактор-инженер. — После этой клятой пыли, слабо, но фоним. Все продули, вымыли дважды все пресной водой, чтобы без коррозии, но фон остался. Надо молиться, чтобы у шакалов наверху так же не было внешних радиометров. Иначе нас вычислят в момент, а форсированного режима реактора мы уже не обеспечим — сорвет всю заклейку. Не уйти ни в глубину, ни на скорости.

Крамневский посмотрел на Трубникова и спросил:

— Что с материалами?

Начальник команды радиоэлектронной разведки «Пионера» всегда имел очень злобный вид, благодаря глубоко посаженным глазам и тяжелому взгляду. Усталость и ненормированная работа не прибавили ему доброжелательности. Ответ последовал незамедлительно.

— Все носители, записи и аналитические материалы ежесуточно пакуются в герметичные капсулы и особые контейнеры. На контейнерах кодовые замки, коды вводятся заново каждые шесть часов. Если пренебречь процедурой, термитные заряды уничтожат записи. Даже если нас потопят и вновь поднимут, это ничего не даст противнику. Хотя… Не думаю, что в этом есть смысл. Но регламент соблюдается неукоснительно.

Крамневский задумался. Ему очень хотелось чаю на травах, такого, каким угощал Радюкина. Но чай закончился, а если бы и остался, Илион пребывал в уверенности, что желудок его не примет, последние несколько часов командира субмарины выворачивало наизнанку при одном виде еды. Организм принимал только воду, и то через раз.

Жаль. Немного терпкого, бодряще-ароматного напитка сейчас было бы так кстати…

— Подготовьте все, — медленно, тяжело заговорил он, взвешивая каждое слово. — И…

Илион посмотрел на своих подчиненных, глаза часто моргали, зрачки темнели в паутине красных прожилок, но взгляд был тверд.

— И перенесите в батискаф. Мы возвращаемся.

— Значит, нулевой вариант, — вздохнул Шафран.

Подводники как по команде встали, расходясь в полном молчании. И это молчаливая готовность почему-то напугала научного консультанта больше всего. В их движениях, емких жестах, чуть опущенных плечах была молчаливая, обреченная готовность.

— Господа, минутку, — воззвал Радюкин. — Это что за «нулевой вариант»? Не будете ли так любезны посвятить меня? — с едким сарказмом вопросил он.

Шафран быстро взглянул на Крамневского, который привалился к переборке, прикрыв воспаленные глаза, и опустился обратно на жесткое сиденье.

— Я втолкую, — сообщил он.

Теперь их осталось трое — командир, ученый и механик.

— В Морском Штабе долго думали, что делать, если нам придется пробиваться с боем, с врагом на винтах, — начал Аркадий. — Но ничего не выдумывалось. Единственная возможность — подкреплению пастись недалеко от зоны перехода, чтобы вовремя встретить и прикрыть «Пионера», но это невозможно. И все-таки один вариант появился.

Шафран достал из кармана затрепанную карту севера Атлантики.

— Вот здесь «глаз тигра», ткнул он пальцем в схему. — Там, где буква «я» у «Ирмингерская котловина». А вот здесь, южнее, на восточном склоне хребта Рейкьянес, в свое время была поставлена станция акустической разведки и наблюдения.

— Кем поставлена? — спросил Радюкин.

— Нами, — исчерпывающе пояснил Аркадий. — Это еще до того, как вступили в действие акустические поля и стационарные береговые антенны. Таким образом, планировалось отслеживать английские и американские подлодки. Всего станций было… — Шафран на секунду замялся. — Больше. Но со временем их закрыли и демонтировали, кроме этой, последней. Тогда как раз начался очередной бум «мокрых металлов», движение и донное строительство в регионе оживилось, и вывозить стало как-то неудобно. Про станцию дружно решили забыть. Она хорошо замаскирована, старого образца и старых материалов, такие объекты даже на консервации дольше десяти лет без присмотра и ремонта не живут — съедает стихия. Время само убрало бы все следы.

— И сколько лет прошло с момента… консервации? — уточнил Радюкин.

— Двенадцать, — невесело ухмыльнулся Шафран.

Ученый быстро и неразборчиво пробормотал что-то на латыни, Аркадий разобрал только «anus mundi».

— Ну да, жопа мира, — что поделать… — отозвался механик. — Но выбора нет. «Пионер» неисправен и оставляет радиоактивный след. Команда на пределе. Возврат будет очень тяжелым. Можно понадеяться на чудо, но это было бы глупостью. Поэтому, когда лодка приблизится к зоне перехода, вы с радиоэлектрониками наденете скафандры и закроетесь в батискафе со всеми своими прослушками и записями. А там… посмотрим.

— А батарей хватит? — только и спросил Радюкин. Сил на то, чтобы удивляться безумному решению или возмущаться тем, что его не поставили в известность о запасном «плане» уже не оставалось. — Батискаф дотянет?

— Как повезет, — ответил Шафран. — Наверное, нет. Зависит от того, где «Пионер» сбросит «пузырь».

— Лодка с «активным» следом, станция, которая наверняка уже проржавела, и батискаф, который до нее не дотянет, — подытожил Радюкин. — Ничего не упустил?

— Ты уж извиняй, — сурово сказал Шафран. — Но здесь все добровольцы. И ты тоже. Знали, на что идем.

— Это понятно… — протянул Радюкин. — Но я думал, киноподвиги будут немного… другими. Ладно, — вымолвил он после короткой паузы. — Пойду готовить записи.

Шаран проводил его взглядом и сам собрался, было, уйти из кают-компании, но его задержал короткий приказ Крамневского:

— Задержись.

— Что за киноподвиги? — спросил Аркадий, неосознанно стараясь оттянуть момент разговора, который — он это чувствовал нутром — обещал быть неприятным.

— Наш ученый коллега в самом начале похода хотел кинографических подвигов. Благополучно вернуться, превозмогая множество испытаний и починяя поломки.

— Что ж, его желание осуществилось, — заметил Аркадий. — Хотя и не так, как ему хотелось бы.

— Ты тоже пойдешь на батискафе, — без предисловия и подготовки приказал Илион.

— Щас, — так же без раздумий ответил Шафран.

— А я приказываю, — нисколько не удивившись, сообщил Илион.

— Да ради бога, что я, против, что ли? — удивился Аркадий. — Приказывай, тебе по должности положено. А мое место здесь. Карать тебе меня все равно нечем, не в нашем положении.

— Старый бородатый дурак… — горько произнес Крамневский, склоняясь над столом, но в его голосе Шафран услышал и толику одобрения. Так, словно командир и не ждал ничего иного. Механик невесело усмехнулся, но уже следующая фраза Илиона согнала улыбку с его лица.

— Аркан… — Илион не называл так товарища уже много лет. — Ты ведь должен понимать, они не смогут расконсервировать станцию самостоятельно. Там же нет нынешней автоматики, да и запоры на главном шлюзе скорее всего уже накрылись, придется ползти через аварийный лаз. Что толку, если удастся дотянуть на батискафе, если не попасть внутрь и не осушить хотя бы шлюз?

— Места мне уже не хватит, — попробовал сопротивляться механик. — Там только на радиоразведку и научного доктора.

— Трубников оставит кого-то из своих, — бесстрастно произнес Крамневский. — Жребий кинут или договорятся. Но ты должен там быть.

— Нет, — прошептал Шафран. Как опытный подводник и военный он понимал правоту командира. Важность миссии требовала холодного расчета. Но все естество спасателя и слуги отечества восставало против безжалостного прагматизма Илиона-Топора.

— Да, — столь же тихо ответил Крамневский, и каждое его слово тяжким камнем падало на душу старого механика. — Дружище, ты же все понимаешь. Если у них есть атомное оружие, хотя бы экспериментальное, то скорее всего есть и система внешнего контроля радиации. Я надеюсь на лучшее, но надо учитывать, что нас легко могут выследить. Тогда остается только прорываться как можно дальше, чтобы успеть сбросить батискаф не слишком далеко от станции. И без тебя им не обойтись.

Тихо, едва заметно, на грани ощутимого вибрировали переборки и шумели механизмы «Пионера». Ровным, приятным глазу светом горел плафон под потолком, освещая изжелта-бледные, болезненные лица двух людей, обсуждавших жизнь и смерть.

— Трусливо, — пробормотал Аркадий, проводя рукой пол лицу, словно украдкой стирая слезу.

— Нет, — сказал мягко, но непреклонно Илион. — Иногда нужно больше смелости, чтобы уйти с живыми, чем остаться с мертвыми. Аркан, на сколько лет ты меня старше? — укорил он Шафрана. — Это ты мне должен объяснять, а не я тебя уговаривать. Если у нас не получится… Ты должен уйти с батискафом. Ты должен доставить всех на станцию и запустить ее.

Глава 24

Обратный путь затягивался. «Пионер» мог вернуться только укрывшись на шумовом фоне конвоя, во время очередного открытия портала, но, как назло, зона перехода бездействовала. Возможно, это было связано с устрашающим штормом, охватившим миллионы квадратных километров Атлантики, вплоть до Азорских островов. Ежедневно Радюкин вписывал в дневник все новые и новые наблюдения. Даже коротких сеансов радиоперехвата, которые теперь велись не дольше двух-трех часов в сутки, хватало, чтобы оценить масштабы климатического бедствия. Все северное полушарие содрогалось под ударами безумствующей стихии. Проливные дожди в пустыне и серии торнадо в Западной Европе, самумы в Канаде и зоны мгновенных температурных перепадов на экваторе — этот мир еще не умер, но уже становилось очевидно, что путь в могилу не окажется чрезмерно длинным.

Тем временем, состояние экипажа медленно, но верно ухудшалось. Радиологическая болезнь не являлась для мира воды чем-то новым и неизведанным, ведь где атомные исследования — там и облучения. Но методики лечения рассчитывались на медицинские стационары, опытный персонал и наличие всех необходимых медикаментов. Облученный экипаж, заключенный в неисправной субмарине при дефиците лекарств, находился на самой грани исчерпания умственных и физических сил. Каждый день больной Крамневский, державшийся только на стимуляторах, ожидал срыва, спорадического бунта или просто тяжелой ошибки кого-нибудь из подчиненных. Но час за часом, день за днем — подводники держались. «Пионер» на самом малом ходу курсировал по периметру «поля антенн», состоящего из тысяч заякоренных буев, ожидая конвоя, которого все не было.

Но на шестой день они дождались.

— Аппаратура исправна? — отрывисто спросил Илион, стягивая наушники. В ушах до сих пор бился жуткий рык, словно весь океан сошел с ума. — Такого быть не может.

— Видно, может, — так же кратко отозвался Светлаков, машинально подергивая ус. — Это какая-то жуть кошмарная, но с нашими антеннами все в порядке. Он такой и есть.

— Сколько ты ему дашь по водоизмещению?

— Не меньше ста тысяч тонн. Определенно, транспортник, не танкер, с какой-то замудреной ходовой и вынесенными дополнительными винтами. По-моему, он вообще обвешан ими по бортам, очень уж странная картина шумов.

— Не меньше ста тысяч тонн? — уточнил Крамневский.

— Никак не меньше, скорее больше.

— Большой, — подытожил Илион, командир с акустиком переглянулись и одновременно невесело усмехнулись. Они уже устали удивляться местным чудесам. Подумаешь, транспорт-исполин, в два с лишним раза больше, чем самый крупный линкор Империи. Там, где на экваторе в считанные часы температура падает до минус сорока и образуются километровые льдины, возможно все. Может, здесь и псоглавцы где-нибудь живут.

— Надо решаться, — неожиданно посоветовал Светлаков, поколебался и закончил. — Я так больше не смогу — даже с таблетками и переливаниями. От слуха почти ничего не осталось. Скоро от меня проку не будет.

— Сколько до него? — спросил Илион.

Акустик стукнул ногтем по индикатору в виде планшета с координатной сеткой.

— Тридцать миль и еще чуть.

— И никого больше?

— Никого. Эскорт эсминцев отвалил, он прет в одиночку, как мамонт. Наверное, его теперь приняли с воздуха.

— Можем успеть, — подумал вслух Крамневский. — Как раз успеем, и на таком шумовом фоне можно делать все, никто ничего не услышит…

Остальное он не стал произносить вслух. Было над чем подумать.

Проблема возвращения для «Пионера» заключалась в том, что никто не мог указать в точности — на какой глубине проходит граница зоны перехода. Поэтому субмарина должна была как можно ближе «прижаться» к надводному кораблю, иначе можно оказаться на незримой линии, разделяющей миры. Что произойдет в таком случае — оставалось загадкой, но вряд ли стоило ожидать хорошего.

Один раз рискованная операция удалась, теперь ее следовало повторить. На малошумной субмарине, с опытным экипажем, укрывшись под достаточно большим судном — проблема являлась технической и решаемой. Однако, до сего момента никто не пытался замаскироваться настолько большим кораблем. Гигант, рвущий океан целой батареей многометровых винтов, расположенных в непонятной конфигурации, должен был создавать чудовищную турбулентность под днищем и вообще вокруг. Управлять подлодкой при таком волнении, да еще буквально «на ощупь» — в этих условиях понятие «риск» обретало новые краски.

— Считаем курс, — приказал командир. — И… Снимаем пломбы с пульта управления оружием.

Радюкин стиснул зубы и зажмурился. Не помогло.

Шум изматывал, он бил в голову подобно копру, методично и неустанно. Ввинчивался в уши дробным грохотом, словно «Пионер» попал в гигантскую бетономешалку, полную крупного гравия. От шума нельзя было скрыться, даже в наушниках страшная вибрация вгрызалась в каждую клетку тела, а рокот многократным эхом отдавался под сводом черепа.

Батискаф вмещал восемь человек. Впереди, в отдельной капсуле с маленькой шлюзовой камерой, в металлическом кресле-«скелете» располагался оператор-рулевой. Остальные семеро размещались в следующем отсеке, вдоль бортов, четыре человека с одной стороны, три с другой. Поскольку аппарат изначально предназначался для экипажа в скафандрах, пассажирских сидений в привычном виде не было. Экипаж, кроме рулевого, размещался стоя, в специальных амортизированных ложементах, с рамами-фиксаторами. Размещение «три на четыре» тоже имело причину — место четвертого пассажира по левому борту занимала специальная стойка с креплениями — для рабочего инструмента. Стойку срезали автогеном, каждый сантиметр свободного места использовался, чтобы разместить и принайтовить контейнеры с записями электронной разведки, дневниками аналитиков, пробами воды и воздуха.

Крамневский был готов оставить одного из группы Трубникова на «Пионере», чтобы освободить место Шафрану, но с помощью творческой импровизации удалось обойтись без лишнего драматизма. Механик занял место ученого, а самого Радюкина просто положили на пол, в узком проходе между ложементами, как железного дровосека. Водолазный скафандр большой глубины не предназначался для лежания, кроме того, тонкие борта батискафа передавали внешние шум и вибрацию с минимальными ослаблениями прямо на металл брони и заключенное в нем тело. Тошнота все чаше подкатывала к горлу, перехватывая его как удавкой, Радюкин судорожно сглатывал и улыбался, невероятным усилием напрягая каменеющее от напряжения лицо. Улыбка, точнее, напряжение соответствующих лицевых мышц, подавляла рвотный рефлекс. Еще помогало понимание того, что рвота или дыхательный спазм в защитном костюме могут убить вполне быстро и надежно. Конечно, шлем скафандра в этом отношении безопаснее дыхательной маски, и все же — приятного мало.

Неяркий свет плафона, укрытого за металлической сетью, немного бликовал на металлических поверхностях. Тусклое освещение и взгляд снизу вверх не позволяли увидеть лица соседей, и казалось, что в тесном отсеке безлюдно — только несколько неподвижных статуй. Приступы неконтролируемого страха подступали все ближе, временами Егор Владимирович впадал в паническую прострацию, тогда казалось, что он остался один, совсем один. Оставалось лишь понимание того, что он вряд ли сумеет подняться без посторонней помощи, и скорее всего так и останется лежать, беспомощный, пока не закончится воздух.

Когда батискаф отделялся от носителя, пассажирский отсек затапливался — чтобы водолазы могли свободно покидать аппарат и возвращаться, не тратя время на шлюзовые манипуляции. Для экономии кислорода в пути ложементы имели специальные разъемы, подключающие скафандр к воздушным запасам подводного аппарата. Семь водолазов — семь дополнительных баллонов. Восьмого система не предусматривала, поэтому свой собственный допзапас Радюкин крепко прижимал левой рукой к торсу. И нервничал еще больше — вдруг шланг травит? Или случится неисправность клапана? Или …

В момент очередного прояснения, Радюкин с трудом сфокусировал взгляд на подсвеченном циферблате хронометра, закрепленного на внутренней поверхности шлема, слева вверху — достаточно лишь скосить взгляд. Секундная стрелка неутомимо прыгала по черным делениям на белом фоне, верша обычный бег. И неожиданно сбилась, словно споткнувшись на ровном месте. Двинулась дальше, судорожными рывками, то продвигаясь вперед, то откатываясь обратно на один-два отрезка. Егор Владимирович вновь зажмурился, до боли в глазах и медленно сосчитал до пятидесяти, превозмогая неистовое желание заорать в голос. Старый испытанный метод помог, к концу счета в голове немного прояснилось. А когда ученый открыл глаза, стрелки хронометра вращались в обратном направлении.

Радюкин машинально поднял свободную от баллона руку, чтобы перекреститься, и стальная перчатка глухо звякнула о нагрудную пластину скафандра.

Водитель любого транспортного средства должен обладать хорошим чувством пространства. Чем сложнее техника, тем выше требования к его искусству. Однако любая наземная машина, даже самая современная, не идет ни в какое сравнение с летательными аппаратами. Высота поднимает ответственность в геометрической прогрессии, заставляя пилота держать в уме быстроменяющуюся обстановку уже в трех измерениях.

Но многие утверждают, что управление подводной техникой еще сложнее, ведь на глубине практически невозможно полагаться на зрение — основной орган чувств человека. Тот, кто ведет субмарину, должен обладать сверхъестественным чутьем, умением читать показания приборы с легкостью, как слова в букваре.

Еще нужно иметь сплоченную, опытную команду, которая понимает приказ командира с полуслова, умеет просчитывать ситуацию и принимать самостоятельные решения в пределах своих задач. Ведь управление подводной лодкой — задача не для одного человека. Любое сколь-нибудь значимое действие, даже простое изменение глубины, требует работы нескольких членов экипажа. А сложное маневрирование возможно только при участии всех подводников, когда команда действует как единый механизм — быстро, точно, предсказуемо для командира.

Если не считать Радюкина, Шафрана и группы Трубникова, «Пионер» приводили в движение двадцать девять человек. Столь малый экипаж стал возможен только благодаря высочайшей степени автоматизации и новому поколению надежных функциометров. Три десятка человек, которых отбирали по всей Империи, по всему флоту. Лучшие из лучших, прошедшие все мыслимые физические и психологические проверки, профессионалы, все с настоящим боевым опытом. И сегодня их отшлифованным навыком, трудом и самоотверженностью «Пионер» совершал невозможное.

Нельзя пройти «под винтом» впритирку к махине с водоизмещением больше ста тысяч тонн, когда считанные метры отделяют рубку от днища сверхтранспорта. Когда потоки невероятной силы, порожденные работой батареи исполинских винтов, раскачивают субмарину как детскую игрушку в ванне.

Нельзя управлять подлодкой силами больного, страдающего радиологической болезнью экипажа, в котором все принимают высокотоксичные препараты и держатся на ногах только благодаря ударным дозам стимуляторов, а так же переливаниям плазмы.

Нельзя управлять чем либо вообще в зоне действия дьявольского процесса, когда в глазах темнеет, и разум заполняют все страхи, поднявшиеся из глубин подсознания. И даже показания точнейших приборов становятся ложью.

Крамневский не верил, что «Пионер» сможет вернуться. То, что с трудом удалось один раз, на исправной лодке, со здоровым экипажем, на фоне обычного конвоя — не могло повториться столь же удачно вновь, когда все сложилось против лазутчиков. И Илион поступил так, как обычно делал в подобной ситуации — запретил себе думать о будущем. Просто отказал разуму в праве угадывать и прогнозировать.

Каждое действие он совершал как в последний раз, сосредоточившись на ближайшей минуте, не дальше, тщательно проговаривая про себя любое действие, пока оно не превращалось в набор простых манипуляций — без страха, без эмоций.

Просадка — недопустимо. Лодка не слушается рулей глубины — откачать балласт.

Нет времени, нет будущего. Есть только одна минута впереди, короткие, резкие слова команд и рокот винтов чудовищного корабля — шум, который был отчетливо слышен даже на командном мостике.

«Пионер» должен вернуться.

И невозможное стало явью.

— Прошли, — прошептал Межерицкий, утирая пот. Он произнес это короткое слово так, словно до сих пор не мог поверить в удачу. Скорее то был вопрос, осторожный и боязливый.

— Прошли, — повторил за ним боцман у манипуляторов рулей. Но уже без недоверия, как осторожное предположение.

Крамневский промолчал. Говорить было слишком трудно, язык будто застрял в пересохшем рту, как колючая губка. Командир лишь молча склонил голову, превращая предположение в уверенность.

Они прошли.

От того, что творилось за бортом, у рядового подводника волосы встали бы дыбом. Транспорт-гигант резко сбавлял ход, и теперь шумы множества кораблей барабанили по чувствительным антеннам гидроакустического комплекса «Пионера». Подлодка оказалась едва ли не в эпицентре вражеского присутствия. Но устрашающие эффекты перехода закончились, ушли безвозвратно. Приборы снова показывали нормальные, привычные значения, а перед глазами не плясали багрово-сиреневые вспышки.

«Пионер» вернулся.

Крамневский перевел дух, легкие жадно поглощали воздух так, словно их хозяин не дышал, самое меньшее, последние полчаса. Теперь следовало очень аккуратно, осторожно опуститься на глубину метров пятьсот и самым малым ходом покинуть опасный район. Для бесшумного и незаметного лазутчика это было не трудно. Самое страшное миновало.

Серия быстрых и резких хлопков прошла в полумиле к северу. Неискушенное ухо могло бы принять их за взрывы глубинных бомб, но опытный подводник не путает глубинную бомбу с акустической.

Илион стиснул челюсти так, что казалось, сейчас начнет крошиться эмаль. Это могла быть рутинная манипуляция, рядовая операция стандартного протокола. Как только он додумал эту мысль, рванула новая серия, на этот раз дальше к востоку. Почти сразу же взрывы повторились, близко, очень близко.

И пришел звук. Тонкий, вибрирующий, похожий на звонкий щелчок кнута, накрывшего субмарину по всей длине. Направленный импульс.

— Рули вправо, полный ход, погружение на триста, торпеды к бою, — сказал Крамневский мертвым голосом. Сказал и мимолетно удивился, как легко и буднично случился переход от надежды на возвращение к мрачной готовности принять неизбежное.

Один только бог или враги могли сказать, почему противник заподозрил присутствие посторонних — обнаружил ли слабый радиоактивный след, по роковому стечению обстоятельств взорвал акустическую бомбу в нужном месте, или за пультом одной из многочисленных станций сидел уникальный акустик, распознавший на общем фоне исчезающе слабый шум подлодки-разведчика. А может быть, все сразу или что-нибудь совершенно особенное.

Но их все же обнаружили, и теперь «Пионер» был обречен.

Шафран был старым, опытным моряком, который честно заслужил свой «ярлык на великое погружение», полученный из рук Его Величества. Аркадий не нуждался в присутствии на командном мостике «Пионера» со всеми его приборами, чтобы представить во всех деталях смертельное состязание, развернувшееся между субмариной и преследователями.

Подводная лодка подобна капле в море, невидимой, неощутимой и смертоносной. По сравнению с надводным кораблем у нее кратное упреждение в дальности обнаружения активным гидролокатором и шумопеленгаторной станцией. Но неуязвимость продолжается ровно до того момента, когда противник вычисляет примерный район, в котором скрывается стальной хищник. После этого в ход идет обширный арсенал поиска и уничтожения, почти не оставляющий лодке шансов.

Гидроакустические станции, буксируемые антенны, акустические бомбы, антенны-буи, опускаемые с гиропланов. Металлодетекторы и самая «свежая» методика, используемая меньше двух лет — химические анализаторы. И самое главное — десятки опытных акустиков, прослушивающих океан на десятки миль вокруг, ткущих импульсами активного поиска огромную незримую паутину.

Если бы против «Пионера» играли пришельцы, можно было ловить шанс, пусть и малый. Но Шафран знал, что на охоту вышли англичане — противник старый, опытный, мало в чем уступающий имперскому ВМФ. Именно благодаря островитянам враги могли эффективно защищать свои морские коммуникации, а теперь англичане по отработанной годами методике загоняли разведчиков, планомерно сужая границы поиска. Глубинные бомбы ложились все ближе, теперь они уже не хлестали звуковыми плетками в тонкие борта батискафа, а трясли его полновесными ударными волнами, с такой силой, что механик даже испугался за крепления, соединяющие аппарат с подлодкой.

Никогда Шафран не чувствовал себя настолько бесполезным, беспомощным. И никогда ему не было так стыдно — здесь, в батискафе, будучи зафиксированным в ложементе, в то время, как его коллеги, друзья и братья вели свое последнее сражение. Под правой рукой находился рычаг, достаточно отжать и повернуть — последовательность специально сделана неестественной, ее нельзя воспроизвести случайно. Два простых движения, и замки откроются, он сможет вернуться на лодку, чтобы выполнить свой долг. Сделать то, к чему призывали десятилетия опыта и честь моряка-подводника.

То, чего делать было нельзя.

Крамневский менял глубину и направление движения, бросал субмарину на глубину и поднимался едва ли не к самой поверхности, разрывая путы вражеского поиска. Отстреливал звуковые ловушки и шел «стежками», то поднимаясь, то опускаясь ниже уровня термоклина. Каждая выигранная миля становилась истинным подарком, настоящей драгоценностью, потому что приближала их к старой законсервированной станции на Рейкъянесе. А в батискафе Шафран стискивал зубы, чтобы сдержать рвущийся из глубин души вой ненависти к врагу и презрения к себе.

Пол под ногами повело, очень мягко, почти неощутимо, но Шафран почувствовал — «Пионер» дал залп, всеми четырьмя торпедами.

Щелчок переговорника отозвался в шлеме подобно выстрелу, и Аркадий услышал хорошо знакомый голос Крамневского.

— Такие дела, Аркан, — произнес Илион почти спокойным голосом. — Как на «Экстазе».

Сквозь тихий скрип в небольшом динамике доносились быстрые, резкие голоса, штурман скороговоркой зачитывал длинную череду цифр. Кто-то, кажется, Светлаков, громко и четко произнес «торпеда!».

Шафран хотел признаться, что за всю жизнь у него не было друга и командира лучше, пообещать заставить работать станцию, поклясться отомстить. Сказать еще тысячу вещей, которые персонажи книг и фильмов всегда успевают сказать друг другу. Но времени не было, и оба прекрасно это понимали. Пауза затянулась почти на две секунды — немыслимо много. А затем Илион сказал лишь одно слово:

— Прощай.

Динамик умолк. Аркадий почувствовал резкий рывок — сработала экстренная расстыковка. Темная вода, кажущаяся почти черной в свете плафона за решеткой хлынула по полу, быстро понимаясь вверх. Лежащий Радюкин панически задергал ногами, стуча металлом о металл, но почти сразу прекратил, наверное, поняв, что сейчас их может выдать любой шум.

Дробный, непрекращающийся гул шел со всех сторон, враги наконец нащупали точное местоположение подлодки и тратили заряды как конфеты на праздник, сбрасывая десятки бомб. Сверлящий визг торпед мешался с воем приманок. Крамневский продемонстрировал искусство военного подводника в последний раз, сумев синхронизировать взрывы собственных торпед, сброс аппарата и отстрел последних звуковых ловушек.

Батискаф тихо опускался в глубину, шевеля винтами, как ленивая рыба плавниками — осторожно, легко. А затем снаружи пришел гул отдаленного взрыва, смешанный со скрежетом и надрывным скрипом, и Аркадий понял, что «Пионера» больше нет.

Время на глубине словно останавливается, в отсутствии привычных для суши ориентиров оно тянется мучительно медленно. Однажды на рядовом задании в Северном море сломался подъемник, и Шафран застрял на глубине двухсот метров. Без связи и света, но с кислородом и запасным аккумулятором для обогрева. Всего девятнадцать часов, которые прошли словно целая жизнь, наедине с собственными мыслями. К моменту устранения поломки, Аркадий уже почти согласился с парадоксом Зенона[32].

Путешествие на батискафе вновь напомнило Шафрану тот эпизод из давнего прошлого. Тихо жужжал двигатель, молчала внутренняя связь, лишь изредка рулевой кратко информировал о продвижении. Для экономии энергии отключилось все освещение, остались только приборные лампочки в самих скафандрах. Крохотные огоньки, размытые за прочными стеклами шлемов, светились в полной темноте как гнилушки на ночных болотах. Иногда Аркадию казалось, что время остановилось вообще, он уже умер и попал в ад, навсегда заключенный в отсеке с семью призраками. Только многолетняя закалка подводника и привычка постоянно держать себя под контролем помогли удержаться.

Через час такого потустороннего путешествия не выдержал Радюкин, попытавшись подняться и устроить погром. Научный консультант оказался упорным, раз за разом он старался подняться, но соседи, не покидая ложементов, объединенными усилиями и без всяких сантиментов просто опрокидывали его обратно тяжелыми водолазными башмаками. После третьей неудачной попытки ученый немного успокоился и вновь покорился судьбе.

Справившись с мыслями о смерти, Шафран начал отгонять новую навязчивую мысль — о том, что за рычагами управления следовало сидеть ему, как самому старому и опытному. Здравые доводы рассудка, что он все-таки специалист по водолазным работам, механике и телеуправлению — помогали, однако не надолго.

Но всему приходит конец. Неожиданно жужжание моторов затихло, с четверть минуты стояла тишина, нарушаемая даже не звуком, скорее ощущением продолжающегося движения. Затем батискаф вздрогнул от сильного толчка, качнулся с борта на борт и замер окончательно.

— Батарея сдохла, — кратко и исчерпывающе информировал Трубников, голос в динамике хрипел и булькал, как от сильных помех. — Почти дотянули, судя по карте. Надо пройти еще с полмили. Отмыкаемся, разбираем груз и топаем.

Включились собственные фонари скафандров. После долгого мрака электрический свет полоснул по глазам, словно кинжалом ударил. Шафран закрыл клапан воздухопровода, отключаясь от почти опустевшего баллона резерва, проверил, как работает собственная подача дыхательной смеси. Мимоходом пожалел, что «Пионер» не снабдили новыми костюмами на «жидком воздухе».

Механик отжал рычаг и освободился из ложемента, стараясь не наступить на доктора наук. Как всегда, понадобилось некоторое время, чтобы подстроиться под скафандр, войти в новый ритм движений — плавно-тягучий, с учетом инерции, чуть запаздывающей работы копиров и сопротивления среды. Соседи последовали примеру, стараясь не мешать друг другу в тесном отсеке. И все равно глухой звук сталкивающегося металла то и дело прокатывался по батискафу. Отошел в сторону овальный люк, отделяющий пассажирский отсек от шлюза кабины, но рулевой не спешил входить, ожидая, когда станет чуть свободнее.

Мысли о «Пионере», Крамневском и погибших товарища привычно отодвинулись на потом. Впереди ждала работа, ничтожная на фоне уже пройденных испытаний, но, пожалуй, самая ответственная. Полмили — казалось бы, очень мало (если рулевой не ошибся, а это вполне возможно под водой, без хорошо знакомых ориентиров). Но скафандры не приспособлены для длительной ходьбы, в них неудобно передвигаться даже по ровному твердому дну, а склон подводного хребта, даже на пологом участке, может оказаться вообще непроходимым. Тем более, что каждому придется тащить на себе контейнер с бесценными материалами. Если энергия аккумуляторов истощится раньше, чем группа достигнет конечного пункта — то скафандр превратится в железную могилу.

Трубников прижал свой шлем к шлему Шафрана — самый простой и экономный способ связи.

— Теперь ты ведешь, — констатировал радиоразведчик.

В скафандре почти не видна мимика и движения головы, поэтому Аркадий медленно поднял руку в утвердительном жесте.

— Да. Открывайте.

Пока двое отпирали внешний люк, другие в четыре руки поднимали Радюкина, странно заторможенного и неподвижного. Даже сквозь стекло шлема его лицо выделялось мертвенной бледностью, и Шафран с усталой безнадежностью подумал, что если консультант совсем сошел с резьбы, то его придется оставить. Тащить некому и не на чем.

Аркадий ступил на океанское дно, и в голове по многолетней привычке включился неслышимый метроном, отмеряющий каждое мгновение, каждое движение, потребляющее драгоценное электричество. В свете фонарей мир за обшивкой батискафа казался зыбким и нереальным, словно все происходило во сне. Сумрачное марево с темно-зеленым оттенком колыхалось вокруг, под толстыми подошвами похрупывала каменистая поверхность. Мимо проплыла большая рыба — создание весьма страшного вида, примерно метровой длины. Огромные глаза бездумно взирали с непропорционально большой тупорылой головы, длинный, как у крысы, узкий хвост чуть подергивался.

«Макрурус» — вспомнил Шафран. — «Да, раньше на Рейкъянесе его ловили в промышленных количествах. Теперь, должно быть, рыбе здесь раздолье…»

Водолазы достаточно быстро построились, навьючившись поклажей, свободным остался только сам Шафран, ему предстояло вести людей, ориентируясь по карте, на незнакомой местности. И еще Радюкин. Ученый подержал в руках контейнер, затем просто уронил его на дно и опустился на ближайший камень, словно пародия на роденовского мыслителя.

Шафран и Трубников шагнули к нему одновременно, с двух сторон, прикладывая шлемы и опираясь друг о друга, так что «мыслитель» превратился в «хоровод».

— Брошу, — не тратя лишних слов, пообещал Трубников. Его голос, искаженный при передаче через металл звучал глухо и гулко, как через переговорную трубу.

— Я остаюсь, — просто ответил Радюкин. — Нет воздуха. Клапан не работает. Сейчас на аварийном запасе.

Этого не могло случиться никогда и ни при каких обстоятельствах, каждый механизм, каждый скафандр для миссии «Пионера» отбирался специально, проверяясь вручную, целыми институтами. И все же — случилось. Маленькая деталь, узел, который мог сломаться с вероятностью в тысячные доли процента. И это именно та неисправность, которую они сейчас устранить не могли.

— Успеем, — быстро проговорил Трубников и осекся. Аварийный кислородный запас давал примерно еще десять-пятнадцать минут. Не хватит, ни при каких обстоятельствах.

Под неслышимый счет своего электрического метронома Шафран лихорадочно перебирал возможности и не находил ни одной. Даже если Радюкин сможет самостоятельно, по очереди подключиться к оставшимся баллонам (а он почти наверняка не сможет), там осталось слишком мало. Дойти до станции, включить шлюз, как-то подзарядить аккумулятор, взять запас воздуха, вернуться…

Нет, не успеть.

— Забавно… — проговорил Егор, его голос почти не дрожал, только паузы были чуть длиннее обычного. — Я всю жизнь изучал море, жил им, но … в кабинете. И в конце концов, в море ухожу…

Егор поднял голову, и Шафран увидел его лицо. Бледное, но невероятно спокойное.

— Возьмите мой ящик, — все так же ровно сказал ученый. — Там записи по климату, течениям и еще много чего. Это нужно. Теперь… Идите.

Идти было очень тяжело. Каждый шаг требовал предельного внимания, люди шли растянувшись цепочкой, связавшись длинным и прочным канатом, с контейнерами на плечах в специальных держателях. Каждое движение расходовало драгоценную энергию, и все же, иногда Аркадий оборачивался, чтобы посмотреть на неподвижную световую точку у темной туши батискафа — фонарь Егора Радюкина. По мере того как группа продвигалась дальше, аппарат таял во мгле, терялся на общем фоне, становясь неотличимым от небольшой пологой скалы. А затем в непроглядной тьме исчез и огонек.

Эпилог

Зимников поднялся по лестнице Института желудочной хирургии, чувствуя легкость и бодрость во всем теле. Он шагал так быстро, что со стороны казалось — офицер вот-вот сорвется на бег. Ему стало жарко, и Петр Захарович расстегнул шинель. Провожаемый боязливо-восхищенными взглядами студентов, он миновал несколько этажей в поисках нужного зала. Коридоры с высокими потолками пустовали, немногочисленные встречные на студентов не очень походили — все больше взрослые мужчины со специфическим взглядом людей, повидавших разное.

Первая конференция фронтовых хирургов шла своим чередом. Поволоцкий надолго завис у регистрационной стойки рядом с главной лекционной аудиторией, утрясая рабочие проблемы. За двустворчатыми, плотно прикрытыми дверьми шла напряженная жизнь — доносились голоса, восклицания и обрывки ожесточенных споров. Александр и не заметил, как бывший командир легко и бесшумно подошел со спины. Медик спохватился лишь после того, как металлическая клешня с силой хлопнула сзади по плечу.

— Здорово, Борисыч! — приветствовал его офицер.

— И тебе не хворать, Захарыч, — в тон ему отозвался хирург, широко улыбаясь.

Они тепло обнялись, как будто со времени последней встречи прошли годы. Медичка за стойкой боязливо рассматривала странную и немного гротескную пару — офицера с подвижными протезами вместо рук, и бритого налысо хирурга с пышной косматой бородой.

Все-таки заменили? — Поволоцкий кивком указал на рукава товарища. Зимников поднял правую руку на уровень глаз и с видимым удовольствием покрутил страшноватой металлической кистью.

— Ага. Военный эрзац, но все же лучше чем ничего. Хоть пуговицы можно нормально застегивать. А стрелять мне вряд ли понадобится, — Зимников еще раз оглядел Поволоцкого с ног до головы, отметил землистый цвет лица и глубоко запавшие глаза. — А ты вот выглядишь не очень.

— Много забот, — кратко ответил хирург. — Я пока что за бюрократа работаю. Еще как минимум неделя такой жизни. Кто бы мне сказал раньше, что наш брат медработник такой капризный и склочный… Вот уж точно, все великое видится со стороны. Кстати! Хоменко помнишь?

— Обижаешь, — искренне удивился Зимников. — Чтобы я своих не помнил. Пулеметчик.

— Так он живой, не убила ни вражья пуля, ни наша медицина, хотя пытались изо всех сил, что одна, что другая… — Поволоцкий скривился, словно вспоминая что-то очень неприятное. — Вчера виделись, он пошел на поправку. Рвется на фронт.

— А я скоро отбываю… — сообщил Зимников, хлопнув по лацкану форменной шинели.

— На повышение?

Да, — скромно улыбнулся офицер. — Я теперь подполковник, завтра еду на запад…

Петр Захарович замялся, на его лице отразилась мучительная борьба между требованиями устава и простым человеческим желанием похвалиться соратнику.

— Не спрашиваю! — Поволоцкий все понял правильно. — После победы расскажешь. А может быть и раньше, я ведь тоже…

Протяжный сигнал разнесся под высокими сводами, прервав медика. Зимников чуть присел и закрутил головой — звук очень напоминал сирену противовоздушной тревоги, и тело отреагировало само собой, помимо воли хозяина.

— Вот я тоже поначалу едва ли не под лавку прыгал, — прокомментировал Поволоцкий. — Долго привыкал. Это сигнал к перерыву, обед. А затем снова… прения.

— Тьфу на вас, — выразительно сообщил Зимников. — Одно слово, коновалы.

Широченные двустворчатые двери мореного дуба отворились с натужным скрипом. Медики потянулись из аудитории, главным образом группами по два-три человека, оживленно споря и обсуждая какие-то свои медицинские вопросы.

Зимников широко открытыми глазами проследил за бородатым, совершенно седым стариком в архиепископском облачении, шествующим за молодым помощником. Осанке пожилого врача мог бы позавидовать монарх, но самое главное — старик, похоже, был совершенно слеп. Он использовал помощника как поводыря, положив ему на плечо руку с костистыми и даже на вид очень сильными пальцами. Вокруг странной пары словно раскинулся шатер молчания, при приближении пожилого медика и его проводника все прекращали разговор и почтительно склоняли головы, словно слепец мог их увидеть.

— Это кто? — шепотом спросил подполковник.

— Это — Валентин Войно-Ясенецкий, архиепископ. И патриарх гнойной хирургии, — так же тихо ответил Поволоцкий. — Каждый, кто за последние тридцать лет не умер от гангрены и нагноений, обязан жизнью лично ему или его ученикам. Он прибыл из Симферополя, чтобы благословить съезд. Заодно послушать, что молодежь выдумала.

— Чудны дела твои, господи, — пробормотал Зимников, охваченный удивлением. — Врач, да еще и церковник…

— Великий врач, — поправил Повлоцкий. — И настоящий пастырь.

— Да-а-а… — протянул подполковник. — Я думал, ничему уже не удивлюсь. Как у вас вообще дела то?

— Замечательно! — со счастливой улыбкой отозвался Александр. — Обсуждаем насущные проблемы, думаем, как их решать. Девяносто процентов ошибочной диагностики некоторых видов травм. Ввели контроль на погрузке раненых при отправке в тыл, пока снимаем половину, в основном — плохой гипс. И так далее, в том же духе.

— Девяносто процентов… половина… — повторил Зимников. — А чего ты такой радужный? Это же плохо!

— Ты не понял, — терпеливо пояснил хирург. — Полгода назад обсуждать диагностику было бы вообще бесполезно. Наша система начинает работать, и поднимаются вопросы, о которых раньше или вообще не думали, или до которых просто не доходили руки. Диагностика, шок, сепсисы при ожогах… Когда-нибудь тот, первый съезд, когда приняли решение о создании единой доктрины военной хирургии, и этот, нынешний, где ее изучают врачи-практики — все это войдет в историю как величайший момент военной медицины. Хорошо поставленное лечение может вернуть в строй три четверти раненых на поле боя. Потому в этом зале мы дали стране не одну новую армию.

— Здорово, — искренне восхитился Зимников. — Вот никогда бы не подумал…

Сказав это, подполковник посмотрел на часы, смотревшиеся странно на металлическом «запястье».

— Извини, дружище… Мне уже пора, — с легкой печалью произнес он. — Увидимся после победы.

— Наверное, раньше, гораздо раньше, — сообщил Поволоцкий, доставая из кармана сложенную вдвое бумагу с четкими сине-красными печатями. Он протянул ее собеседнику, Зимников принял тонкий листок очень осторожно, растопырив стальные хваталки.

— С координацией пока еще нелады, тонкая моторика плохо дается, — пояснил офицер. — И что это у нас… Прошу освободить меня по состоянию здоровья от должности консультанта по медицинским вопросам Мобилизационного Комитета при Научном Совете… Неужели хуже стало? А! Приложение — акт комиссии о годности к хирургической работе в армейском районе. Одобрено и подписано лично Его Величеством.

Аккуратно сложив прошение, Зимников вернул документ.

— Выходит, и ты в действующую?

— И я в действующую, — эхом повторил Поволоцкий. — Через неделю.

— Значит… до встречи?

— Увидимся, господин подполковник, — хирург подмигнул. — А если не сладится… После победы, в пятницу, в шесть вечера, у Московского Аэродесантного офицерского училища. И Таланова не забудь, не поверю, что он сам по себе будет, без тебя.

— И правильно. А больше ничего не скажу. Сам увидишь, или после войны расскажем.

— Значит… до встречи. Так или иначе.

— До встречи. После победы.

* * *

— … Таким образом, хотя мы не можем в точности описать механику процесса, но благодаря данным, полученным Радюкиным, можно примерно представить суть происходящего.

Профессор Черновский откашлялся и выпил глоток воды из стакана. Стекло глухо звякнуло о стекло — совещание «Бюро 13» происходило все в той же петроградской резиденции, уже знакомой Терентьеву. Вокруг «насекомого» стола, переливающегося отраженным светом, разместились император и Мобилизационный Комитет, за исключением медицинского консультанта. Не было ни одного военного и промышленника, только Константин и рабочая группа Комитета. И общее настроение очень сильно отличалось от памятного Ивану по первой встрече в этом кабинете…

— Доктор Радюкин считал, что основная причина вражеской экспансии — экономические проблемы нашего врага, невозможность остановить долго и тщательно раскручиваемый маховик тотального милитаризма, — продолжил Черновский. — Непредвзятое изучение его материалов наводит на мысль, что это некоторое упрощение очень сложного и многопланового явления. Экономика, безусловно, имеет большое значение, но ею одной мотивация явно не исчерпывалась. Здесь однозначно оказали весомое влияние массовая психология врага, базирующаяся на духовно-мистическом восприятии мира. Для них развитие есть борьба огня со льдом, единоборство сил вырождения и евгенического очищения. Нельзя сбрасывать со счетов и культ силы и молодости, отказа от любых вредных привычек вроде курения или алкоголя. Во многом благодаря этому, несмотря на непрерывную войну, «евгенисты» представляют собой демографически очень молодое общество. Причем общество, у которого направленное вовне насилие возведено в абсолют, как универсальный метод решения любых проблем.

Профессор снова сделал паузу, восстанавливая дыхание. За окнами кабинета простиралась беспроглядная ночная тьма, но для работников «Бюро» понятия «день» и «ночь» уже утратили прежнее значение. Последние дни Черновский очень мало спал и очень много работал, оценивая и систематизируя бесценные сведения, доставленные с «точки Икс». Говорить было трудно, облекать мысли в четкие, строго сформулированные положения — еще сложнее.

— Мне сложно принять все это, — произнес Константин без всяких эмоций. — Я могу принять к сведению, оценить логически, но не могу проникнуться. Это какое-то… античеловечество.

— В моем мире вполне приличной нации хватило десяти лет, даже меньше, чтобы оскотиниться, — вступил в разговор Иван. — Здесь мы имеем дело с результатом многолетней эволюции. Если это можно назвать эволюцией. Лет тридцать, как минимум, скорее даже больше, даже с поправкой на их размытую и неточную хронологию…

— Продолжу, — сообщил Черновский. — Итак, судя по всему, перенос войны в иной мир был диковатым, но вполне логичным решением для такого… необычного общества, переживавшего сразу несколько разноплановых кризисов. По сути, война с нами позволила уже заведенному колесу крутиться дальше без сбоев. При этом отсутствовало главное ограничение и риск любой войны — возможность проиграть. Даже если бы они потерпели полное поражение, мы все равно не смогли бы пройти за ними. Очень выгодное предприятие — максимум выигрыша при минимальном риске. Однако они заигрались в бога.

Профессор привстал и расстелил на гладкой стеклянной поверхности крупномасштабную карту полушария, с Атлантическим океаном и побережьями четырех континентов — Америк, Евразии и Африки. Карта была полностью покрыта сделанными от руки пометками — трехцветными стрелочками, сливавшимися в густую пунктирную сеть.

— Это карта океанских течений, сделанная Радюкиным и штурманом Межерицким. Как видим, она полностью «сломана», по сути, если не брать вот эту «восьмерку», имеет место хаотическое перемещение огромных масс воды при проявлении невероятных температурных скачков, опреснении и иных аномалиях. Очевидно, что это последствия использования их адской машины или «дифазера», как они его называют. Мы не знаем и вряд ли узнаем, представляли ли наши враги побочный эффект своих … экспериментов. Скорее всего, нет. Но факт остается фактом — Мировой Океан взбесился, а как производное — сломалась и пошла вразнос вся климатическая система в планетарном масштабе. И процесс определенно далек от завершения, скорее это лишь начало. С одной стороны, это великолепно. Ломка климата, бури и все прочее — удар по сельскому хозяйству и по экономике в целом. Удар страшный, разрушительный. Если процесс действительно пролонгирован, значит, очень скоро им станет не до нас. Нельзя вести необременительную, победоносную войну, когда в тылу свирепствуют голод и разруха. Однако… быть может, в этом и заключается главная опасность для нас.

Черновский вздохнул, вновь откашлялся и посмотрел прямо в глаза Константину.

— Ваше Величество, — четко и твердо произнес ученый. — Что говорит разведка относительно вражеских перемещений? Как обстоят дела с работой портала в Атлантике? Что показывают гравиметрические станции?

Константин помолчал, хмуря брови.

— Двадцать… Нет… — монарх посмотрел на механорганизатор. — Двадцать два часа назад противник вновь открыл переход. Мы думали, это плановый перенос на спаде активности, но машина… этот «дифазер»… судя по гравиметрическим замерам, он работает на пике возможностей, и без перерыва. Гидроакустические полосы, и те, что еще остались у нас, и американские, фиксируют десятки кораблей. Данные уточняются. Мы атаковали вражеские коммуникации с помощью новых бомбардировщиков и… потеряли их все. Через пять часов должно начаться чрезвычайное совещание армейского руководства, будем решать, что происходит, и как поступить далее.

— Я так и думал… — Черновский обхватил руками гудящую от усталости и недосыпа голову. — Радюкин так и думал, и этого боялся. Он отметил, что во вражеском эфире слишком много новостных и развлекательных передач проникнутых мистическими мотивами, общая тональность, профессор откинул голову назад и прищурился, вспоминая цитату. — «Мир посылает новые испытания, но сами боги дают нам возможность преодолеть их и сделать еще шаг на пути к совершенству».

В кабинете повисло молчание, тяжелое, мрачное, страшное. И первым его нарушил Терентьев.

— Военная экспедиция за трофеями превращается в завоевательный поход?

Черновский вновь потер виски и только после этого ответил:

— Скорее всего. Для нас естественным действием было бы прекращение войны и борьба с последствиями. Для них… Если уже нельзя ничего исправить, то следует наплевать на последствия, разогнать «дифазер» на полную мощность и начать полноценную экспансию, бросив свой деградирующий мир и весь расово-неполноценный балласт.

— Новая война… — произнес Константин.

— Нет, — жестко сказал Терентьев. — Раньше была забава. Настоящая война только начинается, и в ней будет только один победитель.

— Бог мой… — прошептал Константин. — Мы только решили, что самое страшное позади… Что же нам делать…

— Ваше Величество, — с необычной жесткостью проговорил Иван. — Прекратите играть в утомленного жизнью царя.

Константин взглянул не него с недоуменным видом, словно сомневаясь — не стал ли он жертвой слухового обмана. Профессор Черновский побагровел, как будто не в силах выдохнуть.

— Вам не послышалось. Хватит изображать утомленного тяготами войны царя, — повторил Иван, глядя прямо в глаза монарха.

— Не забывайся! — рыкнул вышедший из ступора Константин, поднимаясь над столом. В это мгновение он был похож на страшного, рассвирепевшего льва — большой, с длинной гривой волос, подернутых сединой. У всех, кто видел эту сцену, на мгновение остановилось дыхание.

— Я себя помню! — рявкнул Иван, так же вставая. Мужчины возвышались друг против друга, склонившись по разные стороны стола, уперев кулаки в блестящее стекло. — А вот вы, ваше величество, — теперь титулование прозвучало с отчетливо малой буквы. — Так до сих пор и не поняли, что у вас впереди!

— Это война! — Терентьев бросал слово за словом в лицо растерявшегося императора, с бешеной страстью и убежденностью, так, словно опять оказался в промерзших окопах севернее Сталинграда, вновь готовый идти в самоубийственную атаку. — Такой у вас не было никогда, товарищ монарх! И враг не даст вам отдыха, возможности отойти и перевести дух! Я говорил, но вы не вняли! Я объяснял, но вы были глухи, все вы!

Иван со злостью грохнул кулаком в столешницу.

— Мы там, в СССР, потеряли весь запад страны, пятьдесят миллионов населения, оставшегося на оккупированных территориях, сотни заводов, но продолжили сражаться! Мы голодали, замерзали, поднимали заводы в голой мерзлой степи, без стен и крыш! Нас били, но мы поднимались и не жалели себя — ах, какие ужасные у нас враги, ах, как тяжело дается нам мобилизация, ах, нам нечего есть и подумайте только — поднялись цены на деликатесы! Поэтому и только поэтому через четыре года мы с боем вошли в Берлин и воткнули красный флаг во вражью жопу!

Терентьев, покрасневший как рак, впечатал в стекло два кулака, словно забивая слова, как молотком.

— Да, все мы смертельно устанем, и скорее всего сдохнем! Потому что у нас не будет возможности отдыхать, отсыпаться и лечиться! И такую жизнь мы все будем вести год за годом, потому что мы, черт побери, слабее! Понимаете? Слабее!!! Если они решились на полное вторжение, против нас встанут миллионы — миллионы! — безумцев, которые умеют сражаться, которые живут смертью и разрушением, и которым нечего терять! И у них почти наверняка будет атомное оружие. Их нельзя напугать, нельзя просить или умолять, их можно только убить, всех без исключения! И раз за разом они будут нас бить, а нам придется снова и снова подниматься, и учиться в проигранных боях, и снова падать, потому что нельзя за раз научиться тому, что они постигали десятилетиями!

Иван резко осекся, словно из него внезапно выпустили весь воздух и, обессиленный, осел на стул, безвольно уронив руки на стол.

— Я видел одну войну, видел и пережил, — почти прошептал он. — Она отняла у меня все, но я вынес. Делал, что мог, для победы, и дожил до нее. Что ж, вынесу и другую, если теперь здесь мой дом… Но не с тряпкой во главе страны! — почти заорал он, в третий раз ударив по столу. — Ты же император, черт побери!

Неприятный хруст разнесся по кабинету, длинная извилистая трещина, толщиной не шире волоса, прозмеилась от руки Терентьева прямо к Константину, словно указуя на него черным зигзагом.

В тишине было слышно, как едва заметно выдохнул Чернышевский.

— Страшный путь, — неожиданно произнес Константин.

— Это путь войны, — сказал Терентьев.

Монарх помолчал.

— Все, что только что было сказано здесь, останется в этом кабинете, — неожиданно произнес он. — Тот, кто промолвит хоть полслова, пусть даже через много лет, поплатится за это жизнью. Это понятно?

Константин буквально пронзил Терентьева холодным взглядом, и попаданец кивнул, чувствуя, как на лбу выступили бисеринки пота.

— Хорошо. Скоро начнется встреча с армейской верхушкой, — голос императора вновь был спокоен, а взгляд бесстрастен. — Я расширяю его до большого совещания военно-экономического руководства страны. «Бюро» так же должно на нем присутствовать. Сейчас я желаю выслушать, что вы порекомендуете. Кратко, в двух словах.

— У нас есть целый пакет предложений, — проговорил Черновский. — Главным образом по тотальной мобилизации и милитаризации экономики. По бронетехнике и иным вопросам. К сожалению, у нас было очень мало ресурсов для полноценной работы, но, насколько мне известно, аналогичной работой больше никто в таком ключе не занимался. Через четверть часа я смогу представить вам материалы.

— Несите, — кивнул Константин, и Чернышевский быстрым шагом покинул кабинет.

— Отдельно надо будет обсудить такое дело, как транспортные войска, — вставил Иван. — Я думал о них недавно и кое-что подсчитал. Мы не сможем состязаться с противником в тактическом мастерстве, придется противопоставлять только численный перевес, поэтому жизненно важно переигрывать врагов в этой, как ее по-вашему… логистике. У вас не так развита железнодорожная сеть, но в разы лучше с автодорогами и много машин. Достаточно быстро можно организовать примерно четыреста тысяч человек и мобилизовать отдельно для армии тысяч восемьдесят-сто тяжелых машин, годных для перевозки живой силы, техники и амуниции. Транспортные автоколонны с централизованным подчинением позволят перебрасывать войска и снаряжение гораздо быстрее, чем сейчас.

— Что-то еще? — спросил Константин, кивнув.

— Да… — Терентьев замялся.

— Говорите.

— Я не генерал, но… военную историю учил достаточно старательно. И я думаю, нам надо быть готовыми к немедленному наступлению.

— Господин Терентьев, — медленно и тяжело ответил Константин. — На границе и неподалеку от нее расположены в общей сложности два с половиной миллиона человек при соответствующем числе бронетехники, артиллерии и иных средств. Они готовились наступать на европейскую группировку врага. Если догадки верны, и противник приступил к наращиванию собственных сил, по сути, вы предлагаете просто принести в жертву наши армии.

— Ваше Величество, если догадки верны, то в скором времени противник сам начнет наступление, и весьма значительными силами. Эти два с половиной миллиона… — Иван сделал усилие, чтобы продолжить. — Они уже мертвы, в любом случае, при любом исходе. Разница в том, обрушится ли на них вражеский молот, или перед этим мы успеем ударить сами, хоть немного расстроить их планы и прикрыть начало настоящей мобилизации.

— Итак … мы миновали свой сорок первый год, а теперь вступаем в сорок второй, — сказал Константин. — И самое лютое время еще только грядет?

— Да. И придется пережить его, — отозвался Иван. — Наше главное сражение — впереди.

Конец

Примечания

1

От английского «piglet» — маленькая свинка, поросенок, «пятачок».

(обратно)

2

Имперское законодательство устанавливает предельный возраст для активных подводных работ — 60 лет. Тем не менее, в исключительных случаях, это ограничение может быть снято личным приказом Его Величества. На жаргоне подводников такое распоряжение называют «ярлыком на великое погружение».

(обратно)

3

Имеется в виду первый пункт главы «Подводные спасательные работы» Единого Морского Кодекса — «Количество спасаемых определяется вместимостью средств спасения».

(обратно)

4

Т. е. выполнять простейшую работу при операции, собственно, держать крючки, которыми растягивают рану. На эту задачу часто ставят студентов старших курсов или, при недостатке персонала, толковых фельдшеров.

(обратно)

5

Пирогов, «Начала общей военно-полевой хирургии».

(обратно)

6

Ограничения подвижности.

(обратно)

7

Четыре вида анаэробных микробов, вызывающих гангрену.

(обратно)

8

В нашем мире, эта прорва теорий была как раз перед Второй Мировой.

(обратно)

9

Предвоенная терминология. В те времена не было врачей-анестезиологов (как специальности), а было понятие «врач-наркотизатор», это роль при операции. Т. е. один и тот же врач при операции может быть оператором, ассистентом или наркотизатором.

(обратно)

10

Джеффри Паркер „Grand Strategy of Philip II“.

(обратно)

11

Реальная ситуация 1941 года, вопрос рассматривался на уровне начальника Главного военно-санитарного управления Красной Армии.

(обратно)

12

Ефим Иванович Смирнов ушел из хирургии под впечатлением увиденной им ошибки Юдина, и только поэтому сумел стать начальником Главного военно-санитарного управления Красной Армии — хирургам, ввиду дефицита их, было запрещено занимать нехирургические должности.

(обратно)

13

Решение, принятое в РККА в 1939 году, после долгих и трудных дебатов. По имеющимся у авторов данным, германская армия, сохраняя батальонных хирургов, жестоко страдала от некомплекта хирургов в армейском, фронтовом и тыловом районах.

(обратно)

14

Тоже регулярно происходило в реальности, см., например, Ахутина «Хирургическая работа во время боев у озера Хасан».

(обратно)

15

На первый взгляд описанные проблемы и пути их решения кажутся очевидными и простыми. На самом деле, в действительности все развивалось сложно и долго. Упомянутые эпизоды, методы лечения, трудности и рецепты взяты из реальной истории. Фактически, в приведенном диалоге двух профессионалов отражены история и развитие военно-полевой хирургии почти за полвека.

(обратно)

16

Подлинная цитата из «Записок военно-полевого хирурга».

(обратно)

17

«Свадьбы, встречи, торжественные мероприятия» (польск.).

(обратно)

18

Операционная.

(обратно)

19

В реальности В. А. Оппель предложил методику этапно-эвакуационного лечения в 1916 году, изложив принципы в схожих выражениях. Еще он оставил прекрасные работы по истории хирургии.

(обратно)

20

Вид анестезии, при котором укол делается в спинномозговой канал, ниже окончания спинного мозга (уколы выше представляют значительную сложность и опасность, поэтому применялись, преимущественно, энтузиастами этого метода).

(обратно)

21

«через рот» (лат.).

(обратно)

22

«в достаточном количестве».

(обратно)

23

В реальности Юдин каждое утро играл на скрипке, даже выезжая на фронт. Он считал это лучшей разминкой пальцев и средством создания рабочего настроя.

(обратно)

24

Ассистент при сложной операции — не просто технический работник, но полноправный сотрудник. Нередко более опытный специалист ассистирует менее искушенному коллеге.

(обратно)

25

Подлинная цитата со Съезда французских хирургов в 1915-м году.

(обратно)

26

И. С. Жоров — отец советской анестезиологии. В реальности был личностью поистине удивительной. Например, в 1953 году он открыто выступил с осуждением «дела врачей».

(обратно)

27

Unter den Linden, дословно «под липами», один из красивейших бульваров Берлина, в числе прочего на нем располагалась Королевская академия наук.

(обратно)

28

Здесь и далее цитируется (с некоторыми изменениями) роман «Железная мечта» («The Iron Dream») Нормана Спинрада (1972 г.).

(обратно)

29

Отрывок взят из книги Ф. Скотта Фитцджеральда «Ночь нежна» (в реальности написана в 1934).

(обратно)

30

Белоголовый орлан — один из главных символов Америки.

(обратно)

31

Пульт управления огнем.

(обратно)

32

Ахилл пускается вдогонку за черепахой, сначала ему нужно добежать до места ее старта. Но к тому моменту, как он туда доберется, черепаха проползет некоторое расстояние, которое бегуну вновь предстоит преодолеть. За это время черепаха вновь продвинется еще и, поскольку число таких отрезков бесконечно, Ахилл никогда не догонит черепаху.

(обратно)

Оглавление

От авторов

Пролог

Часть 1 Весы судьбы

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть 2 Голос ушедших

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg