«Убийца шута»

Убийца шута (fb2) - Убийца шута [litres] (пер. Наталья Георгиевна Осояну) (Мир Элдерлингов - 16) 3613K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Робин Хобб

Робин Хобб Убийца шута

Robin Hobb

FOOL’S ASSASSIN

© Н. Осояну, перевод, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017

Издательство АЗБУКА®

* * *

Сорену и Феликсу.

Посвящается парням

Пролог

Моя дорогая леди Финнис,

мы с вами дружим так давно, что я могу позволить себе быть откровенной. Мне сообщили сокрушительную новость – да, ту самую, на которую вы столь деликатно намекали. Мой пасынок, принц Чивэл, проявил свою грубую сущность – впрочем, я и раньше о ней знала. Стало известно о его внебрачном ребенке, коего произвела на свет горная шлюха.

Сию проблему, саму по себе постыдную, можно было решить куда более благоразумным образом, если бы его тупой как пробка брат, принц Верити, действовал быстро и решительно, избавляясь от позора. Вместо этого Верити объявил о случившемся в опрометчивом послании моему супругу.

И как же поступил мой господин пред лицом столь низменного поведения? Увы, он не только настоял, чтобы бастарда доставили в Олений замок, но вслед за этим еще и передал Чивэлу во владение Ивовый Лес и отправил его туда вместе с никчемной бесплодной женой. Ивовый Лес! Прекрасное имение, которое с удовольствием бы занял кто угодно из моих друзей, и он его подарил сыну за то, что тот породил ублюдка с простолюдинкой-чужестранкой! Король Шрюд не видит ничего дурного в том, что упомянутого ублюдка привезли сюда, в Олений замок, где любой из моих придворных сможет полюбоваться на маленького дикаря-горца.

А каково же заключительное оскорбление в адрес меня и моего сына? Шрюд постановил, что титул будущего короля перейдет к Верити и тот станет следующим предположительным наследником престола. Когда Чивэлу хватило благопристойности отказаться от притязаний ввиду своего позора, я втайне возликовала, уверившись, что Регала немедленно признают следующим королем. Пускай он моложе обоих сводных братьев, никто не оспорит того факта, что его родословная более благородна, а манеры в той же степени величественны, что и его имя.

Воистину, для меня здесь нет места. Как и для моего сына Регала. Отказываясь от собственной власти и титулов, чтобы сделаться королевой Шрюда, я верила, что любой ребенок, коего я понесу от него, будет рассматриваться как обладающий куда лучшим происхождением, нежели два безрассудных мальчишки, рожденные прежней королевой, и станет править после Шрюда. Но понимает ли Шрюд теперь, глядя на Чивэла, что совершил ошибку, назвав его своим наследником? Нет. Вместо этого мой супруг отодвигает его в сторону лишь для того, чтобы назначить будущим королем его придурковатого младшего брата. Верити. Громилу Верити, наделенного квадратной челюстью и изяществом быка.

Это чересчур, моя дорогая. Мне не по силам вынести подобное. Я бы покинула двор, но не могу оставить Регала без моей защиты.

Письмо королевы Дизайер к леди Финнис из Тилта

Я ненавидел ее, когда был мальчишкой. Помню, как впервые нашел это послание, незаконченное и неотправленное. Я его прочел и удостоверился, что королева, с которой нас друг другу официально так и не представили, в самом деле меня ненавидела с той минуты, как узнала о моем существовании. Наши чувства были взаимны. Я никогда не спрашивал Чейда, откуда у него взялось это письмо. Сам бастард и сводный брат короля Шрюда, Чейд никогда не колебался, действуя в наилучших интересах трона Видящих. Может, он его похитил с письменного стола королевы Дизайер. Может, это была его хитрость, чтобы представить дело так, будто королева пренебрегла леди Финнис, не ответив на ее письмо. Разве теперь это имеет значение? Не знаю, ибо мне неведомо, какого результата мой старый наставник добился при помощи этого воровства.

И все же иногда я задаюсь вопросом, было ли случайностью то, что я нашел и прочитал письмо королевы Дизайер к леди Финнис, или же Чейд намеренно способствовал такому разоблачению. В те дни он был моим наставником: обучал меня всему тому, что должен уметь убийца на королевской службе. Чейд служил своему королю без жалости: убивал, шпионил и манипулировал двором в Оленьем замке – и обучил меня тому же. Королевскому бастарду, говорил мне Чейд, ничего не угрожает при дворе лишь до той поры, пока он полезен. Видимо, я был непритязательным бастардом, и в те дни, когда я одолевал опасные течения дворцовой политики, мне доставались только невнимание или бранные слова. Однако мы оба с королем Шрюдом знали, что меня защищали как королевская рука, так и рука его убийцы. И все же Чейд учил меня не только ядам, искусству владения ножом и трюкам, но и тому, что должен делать бастард королевской крови, чтобы выжить. Хотел ли он предупредить меня или привить мне ненависть, чтобы крепче привязать к себе? Даже эти вопросы я задаю самому себе слишком поздно.

На протяжении многих лет я видел множество обликов королевы Дизайер. Сперва она была той отвратительной женщиной, которая ненавидела моего отца и еще сильней ненавидела меня, женщиной, в чьих силах оказалось сдернуть корону с головы принца Чивэла и обречь меня на жизнь презренного бастарда, носившего клеймо позорного происхождения, заключенное в самом моем имени. Помню, одно время я боялся даже просто попадаться ей на глаза.

Спустя несколько лет после моего прибытия в Олений замок мой отец был убит в Ивовом Лесу, и за этим, скорее всего, стояла она. И все же ни я, ни Чейд ничего не могли поделать, не могли потребовать никакой справедливости. Помню, как я спрашивал себя, пребывает ли король Шрюд в неведении или же ему это безразлично. Помню, как абсолютно уверился в том, что, если королева Дизайер пожелает моей смерти, ей нужно будет лишь попросить об этом. Тогда я даже гадал, защитит ли меня Чейд или покорится своему долгу и позволит этому случиться. Подумать только, о чем я размышлял, будучи ребенком…

Ивовый Лес я воспринимал как суровое место ссылки и унижения. Когда я был мальчишкой и жил в Оленьем замке, мне сказали, что туда удалился мой отец, прячась от позора, живым свидетельством которого был я. Принц Чивэл отрекся от трона и короны, склонил голову пред болью и гневом своей законной супруги Пейшенс, извинился перед королем и двором за то, что ему не хватило добродетели и благоразумия, и сбежал от своего презренного бастарда.

И потому я представлял себе Ивовый Лес укрепленным замком на холме, подобным всем тем местам, где мне доводилось жить. Думая о нем, я вспоминал частокол Мунсея в Горном Королевстве или отвесные стены Оленьего замка на вершине неприступных и грозных черных скал, обращенных к морю. Я воображал себе отца погруженным в одинокие раздумья посреди холодного каменного зала, где стены увешаны боевыми знаменами и древним вооружением. Я представлял себе каменистые поля, переходящие в затянутые серым туманом болота.

Позже мне предстояло обнаружить, что Ивовый Лес – это величественной особняк, большой и удобный дом, построенный в широкой и изобильной долине. Стены его были не из камня, но из золотого дуба и плотного клена, и, хотя полы в залах выложили плоским речным камнем, для внутренней отделки использовали панели из древесины теплых тонов. Солнечный свет озарял возделанную долину и щедро струился сквозь высокие, узкие окна дома. Широкую подъездную дорожку, ведущую к парадному входу, обрамляли изящные белые березы. Осенью дорога покрывалась их сброшенной листвой, точно золотым ковром, а зимой они склонялись над ней под тяжестью снега, образуя туннель из белого ледяного кружева, просвечивающего синевой небес.

Ивовый Лес был не крепостью изгнанников, не местом ссылки, но достойным домом для моего отца и его бесплодной жены. Думаю, дед любил моего отца столь же сильно, сколь мачеха его ненавидела. Король Шрюд отправил сына в отдаленное поместье, чтобы уберечь.

И когда пришло мое время удалиться туда с женщиной, которую я любил, с ее милыми мальчиками и той, что всегда желала быть мне матерью, Ивовый Лес на время стал для нас спокойным и мирным пристанищем.

Время – недобрый учитель, мы всегда усваиваем его уроки слишком поздно, когда от них уже нет никакого проку. Озарения приходят ко мне спустя годы после того, как я мог бы обратить их себе во благо. Теперь, вспоминая «старого» короля Шрюда, я вижу его человеком во власти долгого изнуряющего недуга, из-за которого собственное тело предало его, а ум утратил остроту. Что еще хуже, я вижу королеву Дизайер такой, какой она была на самом деле: не злобной женщиной, вознамерившейся наполнить мою незначительную жизнь отчаянием, но матерью, преисполненной безжалостной любви к единственному сыну, уверившейся в том, что никто и никогда не должен им пренебречь. Она бы ни перед чем не остановилась, чтобы усадить его на трон.

Чего бы я не сделал, чтобы защитить мою маленькую дочь? На что бы не решился, где бы провел черту, рассудив, что дальше заходить нельзя? Если ради нее я убил бы кого угодно без сожалений, означает ли это, что я – чудовище?

Или просто отец?

Но все мы крепки задним умом. Уроки усвоены слишком поздно. Будучи еще молодым человеком, в собственной шкуре я чувствовал себя согбенным стариком, полным боли и тоски. О, как я жалел себя и как оправдывал все свои дикие поступки! И когда пришел мой черед сделаться мудрым главой семейства, я оказался заперт, как в ловушке, в теле человека средних лет, все еще подверженного этим страстям и порывам, все еще полагающегося на силу своей правой руки, в то время как более мудрым было бы остановиться и привлечь к делу свой здравый смысл.

Уроки, усвоенные слишком поздно. Озарения, случившиеся спустя десятилетия.

И столько потерь, которых могло бы не быть.

1. Ивовый лес

Баррич, старый друг,

что ж, кажется, мы обустроились здесь. Это было непростое время как для меня, так и для тебя, если я правильно понял, что за чувства скрывает твое немногословное письмо. Дом громадный, слишком большой для нас двоих. Ты, как всегда, спросил о наших лошадях, прежде чем поинтересоваться моим собственным здоровьем. Отвечу сперва на твой вопрос. Рад сообщить, что Шелковинка довольно спокойно восприняла перемену конюшни, как и положено благовоспитанной верховой лошади, какой она всегда была. Рослый, напротив, обзавелся новым увлечением – начал задирать местного жеребца, но мы приняли меры и позаботились о том, чтобы их стойла и загоны находились теперь достаточно далеко друг от друга. Я уменьшил его порцию зерна, и здесь есть молодой конюх по прозвищу Толлмен Дылда – надо же, какое совпадение, – который пришел в полный восторг, когда я попросил его выводить коня и как следует гонять его по меньшей мере один раз в день. Уверен, что при таком образе жизни Рослый скоро угомонится.

Моя почтенная супруга… Ты о ней не спросил, но я же тебя знаю, дружище. И потому поведаю тебе, что Пейшенс была в ярости, страдала, грустила, устраивала истерики и сменила еще сотню других настроений по поводу сложившейся ситуации. Она бранит меня из-за того, что я был ей неверен до нашей встречи, а миг спустя прощает и винит саму себя за то, что не произвела на свет наследника, ведь «конечно же, дело целиком и полностью» в ней. Мы вдвоем как-то с этим справимся.

Я ценю, что ты взял на себя мои прочие обязанности. Брат поведал мне достаточно о нраве твоего подопечного, чтобы я смог выразить вам обоим свою поддержку и глубочайшую признательность. На кого еще я мог бы положиться в такие времена, в связи со столь необычной услугой?

Верю, ты поймешь, почему я соблюдаю осмотрительность в этом отношении. Погладь за меня Рыжую, обними и дай большую кость. Уверен, я в долгу перед ее бдительностью в той же степени, что и перед твоей. Жена зовет меня из зала внизу. Я должен закончить письмо и отослать его. Возможно, мой брат передаст тебе мое послание, когда ваши пути пересекутся в следующий раз.

Неподписанное письмо Чивэла главному конюшему Барричу

На голых черных ветвях берез вдоль подъездной дороги выросли белые шапки свежевыпавшего снега. Белое на черном сияло, словно пестрое зимнее одеяние шута. Снег сыпался крупными хлопьями, добавляя свежий слой блистающей белизны к сугробам во внутреннем дворе. Он смягчал четкие края свежих следов от колес на дороге, стирал отпечатки мальчишеских ног на снегу и сглаживал протоптанные дорожки так, что от них остались одни намеки. Пока я наблюдал, прибыла еще одна карета, запряженная серыми в яблоках лошадьми. Красный плащ на плечах возницы был припорошен снегом. Паж в зеленом и желтом метнулся со ступеней Ивового Леса, чтобы открыть дверцу кареты и взмахом руки приветствовать наших гостей. Со своего наблюдательного пункта я не разглядел, кто это, но одежда свидетельствовала, что это скорее купцы из Ивняков, нежели мелкие дворяне из какого-нибудь имения по соседству. Когда они скрылись из вида, а их возница покатил карету к нашей конюшне, я взглянул на послеполуденное небо. Снегопад, безусловно, продолжится. Вероятно даже, продлится всю ночь. Что ж, так и должно быть. Я отпустил занавеску и повернулся как раз в тот момент, когда Молли вошла в нашу спальню.

– Фитц! Ты еще не готов?

Я окинул себя взглядом:

– Я думал, что готов…

В ответ на это жена поцокала языком:

– Ох, Фитц! Это же Зимний праздник! Залы украшены зелеными ветвями, Пейшенс и Натмег наготовили столько еды, что весь дом будет ею питаться, наверное, еще три дня, все три группы менестрелей, которых пригласила Пейшенс, настраивают инструменты, и половина наших гостей уже прибыла. Тебе следует быть внизу, приветствуя их у входа. А ты еще даже не одет.

Я хотел было спросить ее, что не так с моим нарядом, но она уже рылась в сундуке с вещами, вытаскивала предметы одежды, рассматривала их и бросала. Я ждал.

– Это, – проговорила она, вынимая белую льняную рубашку с кружевными рубчиками вдоль рукавов. – А поверх нее вот этот камзол. Все знают, что, если надеть зеленое на Зимний праздник, это принесет удачу. Твоя серебряная цепочка подойдет к пуговицам. Эти штаны. Они такие старомодные, что ты в них будешь выглядеть стариканом, но, по крайней мере, не так обвисают, как те, что на тебе сейчас. Вот только этого мне еще не хватало – просить тебя надеть новые брюки.

– Так ведь я и есть старикан. И в сорок семь мне уж точно позволено одеваться как захочу.

Она нахмурилась, взглянула на меня с притворной строгостью. Уперла руки в бока.

– Ты меня назвал старухой, любезный? Ибо я припоминаю, что старше тебя на три года.

– Разумеется, нет! – поспешно исправился я. Но не ворчать было невозможно. – Однако я никак не могу взять в толк, почему все желают наряжаться, словно аристократы из Джамелии. Ткань на этих брюках такая тонкая, что они порвутся, даже если слегка зацепиться о побеги ежевики, и…

Она посмотрела на меня и раздраженно воздохнула:

– Да. Я это слышала от тебя уже сто раз. Давай не будем обращать внимание на те несколько побегов ежевики, которые могут вдруг отыскаться в стенах Ивового Леса, хорошо? Итак, надень чистые штаны. Те, что на тебе, выглядят кошмарно; разве ты не в них вчера помогал разобраться с той лошадью, с трещиной в копыте? И надень домашние туфли, а не эти поношенные ботинки. Тебе придется танцевать, знаешь ли.

Она выпрямилась, закончив раскопки в моем сундуке с одеждой. Смирившись с неизбежным, я уже начал раздеваться. Стянув рубашку через голову, я встретился взглядом с Молли. На губах моей жены была знакомая улыбка, и, разглядывая ее венок из остролиста, водопад из кружева на блузе и веселую вышивку на верхней юбке, я невольно улыбнулся в ответ. Она отступила на шаг, улыбаясь еще шире.

– Давай же, Фитц. Там внизу гости, они ждут нас.

– Они так долго ждали, потерпят еще чуть-чуть. Наша дочь сумеет их занять.

Я шагнул вперед. Она попятилась к двери и положила руку на дверную ручку, не переставая качать головой, так что черные кудри плясали над ее лбом и на плечах. Опустив голову, она взглянула на меня сквозь ресницы и внезапно показалась вновь девчонкой. Своенравной девчонкой из Баккипа, за которой я гонялся по песчаному пляжу. Вспомнила ли она об этом? Возможно, ибо моя жена прикусила нижнюю губу и я увидел, что решимость ее почти растаяла. Потом она сказала:

– Нет. Наши гости не должны ждать, и хотя Неттл может их встретить, приветствие от дочери хозяина дома не то же самое, что выражение признательности от тебя и меня. Риддл может стоять за ее плечом в качестве нашего управляющего и помогать ей, но, пока король не даст им разрешения на брак, мы не должны представлять их женихом и невестой. Так что потерпеть придется нам с тобой. Потому что сегодня вечером «чуть-чуть» мне будет мало. Я рассчитываю, что ты уделишь мне больше времени и сил.

– Правда? – поддразнил я ее и сделал два быстрых шага в ее сторону, однако Молли с девичьим взвизгом вылетела за дверь. Почти ее закрыв, прибавила сквозь щель: – Поторопись! Ты ведь знаешь, как быстро праздники Пейшенс начинают идти не по плану. Я оставила Неттл за главную, но ты же понимаешь – Риддл от Пейшенс кое в чем почти не отличается. – Пауза. – И не смей опаздывать и оставлять меня без партнера во время танцев!

Она захлопнула дверь, как раз когда я оказался рядом. Я остановился и затем, негромко вздохнув, вернулся за чистыми штанами и домашними туфлями. Она хочет, чтобы я танцевал, и я буду стараться изо всех сил. Я действительно знал, что Риддл склонен развлекаться во время любых празднеств в Ивовом Лесу с самозабвенностью, совсем несвойственной тому сдержанному парню, каким он выглядит в Оленьем замке, и, возможно, не очень-то подходящей для человека, который считается всего лишь бывшим управляющим нашего поместья. Я невольно улыбнулся. Время от времени его примеру следовала Неттл, тоже выказывая веселость, какой за ней не водилось при дворе короля. Хирсу и Джасту, двум из шести взрослых сыновей Молли, пока не покинувшим наш дом, не требовалось много уговоров, чтобы присоединиться. Поскольку Пейшенс пригласила половину населения Ивняков и куда больше музыкантов, чем могли бы выступить за один вечер, наш веселый Зимний праздник наверняка продлится три дня, а то и дольше.

Я с некоторой неохотой переоделся в джамелийские штаны. Они были из тонкого темно-зеленого, почти черного, льна и выглядели такими широкими, что издали можно было принять их за юбку. На талии штаны скреплялись лентами, а широкий шелковый пояс довершал этот нелепый предмет одежды. Я сказал себе: придется потерпеть, дабы порадовать Молли. Наверное, и Риддла уговорили надеть нечто похожее. Я снова вздохнул, спрашивая себя, зачем всем нам подражать джамелийской моде, а потом смирился. Закончил одеваться, с трудом собрал волосы в воинский хвост и покинул нашу спальню. У начала величественной дубовой лестницы приостановился; снизу доносились звуки веселья. Я набрал полную грудь воздуха, будто собираясь нырнуть в глубокий водоем. У меня не было поводов бояться, не было причин для колебаний, и все же въевшиеся в далеком детстве привычки по-прежнему не отпускали меня. Я имел полное право спуститься по этой лестнице, пройти сквозь веселую компанию внизу как хозяин дома и супруг леди, которой он принадлежал. Теперь я был известен как помещик Том Баджерлок – рожденный простолюдином, но возвысившийся благодаря леди Молли до статуса мелкопоместного дворянина. Бастард Фитц Чивэл Видящий – внук, племянник и кузен королей – был похоронен четыре десятка лет назад. Для собравшихся внизу я был помещиком Томом и устроителем пира.

Даже в этих глупых джамелийских штанах.

Я задержался еще на миг, прислушиваясь. Две разные группы менестрелей наперегонки настраивали инструменты. Внезапно раздался ясный и громкий смех Риддла, заставивший меня улыбнуться. Гул голосов, доносившихся из Большого зала, сделался громче, а потом опять притих. Одна из групп менестрелей взяла верх, ибо сквозь голоса вдруг прорвалась бодрая барабанная дробь и заглушила прочие звуки. Вскоре начнутся танцы. Я и впрямь опаздывал, и мне стоило бы спуститься. Но было нечто приятное в том, чтобы стоять здесь, над всем этим, представляя, как мелькают ноги и горят глаза Неттл, когда Риддл ведет ее в танце. Ох, а Молли! Она ведь ждет меня! Ради нее за минувшие годы я сделался сносным танцором, раз уж она так любила это дело. Если из-за меня ей придется стоять в сторонке, добиться ее прощения будет нелегко.

Я поспешил вниз, перепрыгивая через две полированные дубовые ступеньки зараз, достиг передней, и там, словно выскочив из засады, передо мной внезапно оказался Ревел. Наш новый молодой управляющий, безусловно, отлично выглядел в белой рубашке, черном жакете и черных брюках в джамелийском стиле. Из облика выбивались зеленые домашние туфли, а еще желтый шарф на шее. Зеленый и желтый были цветами Ивового Леса, и я подозревал, что эти аксессуары были идеей Пейшенс. Я спрятал улыбку, но, думаю, Ревел прочел все по глазам. Он вытянулся еще сильней и, глядя на меня сверху вниз, чопорно сообщил:

– Сэр, у дверей ждут менестрели.

Я устремил на него озадаченный взгляд:

– Ну так впусти их. Это же Зимний праздник.

Ревел, неодобрительно скривив губы, остался на месте:

– Сэр, я не думаю, что их пригласили.

– Это Зимний праздник, – повторил я, раздражаясь.

Молли не понравится, что ее заставляют ждать. Пейшенс пригласила каждого встреченного менестреля, кукольника, акробата, ремесленника и кузнеца прийти и пожить у нас в праздничные дни. Она, возможно, пригласила их несколько месяцев назад и забыла об этом.

Я не думал, что спина Ревела может сделаться еще более напряженной, но так и вышло.

– Сэр, они были возле конюшни, пытались заглянуть внутрь через щель между досками. Толлмен услышал лай собак, отправился посмотреть, в чем дело, и нашел их. Тогда-то они и назвались менестрелями, приглашенными на Зимний праздник.

– И?

Он коротко вздохнул:

– Сэр, не думаю, что это менестрели. У них нет инструментов. И в то время как один сказал, что они менестрели, другой заявил – нет, акробаты. Но когда Толлмен сказал, что проводит их к парадному входу, они ответили, дескать, не надо, им нужно лишь пристанище на одну ночь, и конюшня для этого прекрасно подойдет. – Он покачал головой. – Толлмен перемолвился со мной словечком, когда привел их. Он думает, они не те, за кого себя выдают. И я с ним согласен.

Я посмотрел на Ревела. Управляющий скрестил руки на груди. Он не смотрел мне в глаза, но упрямо поджимал губы. Я вынудил себя быть с ним терпеливее. Он был молод и появился в имении относительно недавно. Крэвит Софтхэндз, наш престарелый управляющий, умер в прошлом году. Риддл добровольно взвалил на себя многие обязанности старика, но настоял, чтобы для Ивового Леса обучили нового управляющего. Я небрежно ответил, что у меня нет времени на его поиски, и через три дня Риддл привел к нам Ревела. Прошло всего два месяца, и он еще не освоился, сказал я самому себе. Да и Риддл мог перестараться, внушая ему необходимость соблюдать осторожность. Риддл, как ни крути, – человек Чейда, внедренный в наш дом, чтобы охранять мой тыл и, возможно, шпионить за мной. Несмотря на его нынешнюю веселость и преданность моей дочери, он пропитался осторожностью до мозга костей. Дай ему волю – и у нас в Ивовом Лесу появится стража не хуже, чем у королевы… Спохватившись, я заставил себя сосредоточиться на деле.

– Ревел, я ценю твою заботу. Но это Зимний праздник. И будь они менестрели или бродяги-попрошайки, в такой праздник или в такой снегопад на ночь глядя мы не можем никого прогнать от своих дверей. Пока в доме есть место, им нет нужды спать на конюшне. Веди их сюда. Уверен, все будет в порядке.

– Да, сэр.

Он не согласился, но подчинился. Я подавил вздох. Пока что и так сойдет. Я повернулся, намереваясь присоединиться к собравшимся в Большом зале.

– Сэр?

Я снова повернулся и сурово спросил:

– Что-то еще, Ревел? Что-то срочное?

Я услышал осторожные ноты – музыканты сводили свои инструменты в гармонию, – а потом внезапно хлынула музыка. Ну вот, пропустил начало первого танца. Я стиснул зубы, подумав о том, как Молли стоит в одиночестве и смотрит на кружащиеся пары.

Ревел на миг прикусил нижнюю губу в сомнении и решил продолжить:

– Сэр, вестник все еще ждет вас в кабинете.

– Вестник?

Ревел издал мученический вздох:

– Несколько часов назад я отправил одного из наших временных пажей с сообщением для вас. Он сказал, что прокричал его через дверь парилки. Вынужден заметить, сэр: вот к чему приводит то, что мы нанимаем в качестве пажей необученных мальчиков и девочек. Нам нужны постоянные пажи, хотя бы ради того, чтобы обучить их на будущее.

Я тоскливо взглянул на Ревела, и он, прочистив горло, сменил тактику:

– Прошу прощения, сэр. Я должен был послать пажа к вам еще раз, чтобы убедиться, что вы его услышали.

– Я не услышал. Ревел, ты не мог бы заняться этим вместо меня? – Я неуверенно шагнул в сторону зала. Музыка звучала все громче.

Управляющий коротко покачал головой:

– Мне очень жаль, сэр. Но вестник настаивает на личной встрече с вами. Я дважды спросил, могу ли как-то помочь, и предложил записать сообщение, чтобы передать его вам. – Он покачал головой. – Вестник твердит, что послание предназначено только для ваших ушей.

Тогда я догадался, что это за сообщение. Помещик Барит пытался добиться моего согласия на то, чтобы он отправлял часть своего стада на выпас вместе с нашими овцами. Наш пастух Лин был непреклонен, настаивая на том, что в этом случае на нашем зимнем пастбище окажется слишком много животных. Я намеревался прислушаться к Лину, даже если Барит теперь желал предложить достойную сумму денег. Канун Зимнего праздника – не время для деловых вопросов. Они могут и подождать.

– Все в порядке, Ревел. И не будь слишком суров с пажами. Ты прав. Нам надо принять одного или двоих на постоянную работу. Но большинство из них, когда станут старше, захотят работать в садах или заниматься тем же ремеслом, что их родители. Они лишь изредка требуются нам здесь, в Ивовом Лесу.

Я не желал думать об этом прямо сейчас. Молли ждет! Я перевел дух и принял решение.

– Пусть с моей стороны и неразумно принудить посланника ждать так долго, куда более грубым поступком будет оставить мою леди без партнера во время второго танца, как уже вышло с первым. Пожалуйста, передай посланнику мои извинения за прискорбную задержку и позаботься о том, чтобы ему принесли еду и питье. Скажи, что я приду в кабинет сразу же после второго танца.

На самом деле я не хотел этого делать. Праздник манил меня. Тут мне на ум пришла идея получше.

– Нет! Пригласи-ка его присоединиться к пиру. Скажи, пусть повеселится, а завтра до полудня мы сядем и все обсудим.

Я понятия не имел, какое дело может оказаться столь безотлагательным, чтобы им пришлось заняться прямо сейчас.

– Ее, сэр.

– Ревел?

– Ее. Вестник – девушка, сэр. Совсем молоденькая, судя по виду. Разумеется, я уже предложил ей еду и питье. Я бы не выказал подобного пренебрежения ни к кому из тех, кто стучится в ваши двери. Не говоря уже о человеке, который, похоже, прошел долгий и трудный путь.

Музыка играла, Молли ждала. Лучше пусть посланница подождет, чем Молли.

– Тогда предложи ей комнату и спроси, желает ли она принять горячую ванну или спокойно перекусить в одиночестве, прежде чем мы встретимся завтра. Приложи все усилия к тому, чтобы ей было удобно, Ревел, и завтра я уделю ей столько времени, сколько она захочет.

– Будет сделано, сэр.

Он повернулся, чтобы вернуться в прихожую, а я поспешил в Большой зал Ивового Леса. Высокие двери были открыты, панели из золотого дуба блестели в свете факелов и свечей. Музыка и ритмичные шаги танцующих лились из обшитого панелями коридора, но стоило мне приблизиться, как музыканты сыграли последний припев и с громкими возгласами первый танец завершился. Я закатил глаза от такого невезения.

Но когда я вошел в зал, окунувшись в волну аплодисментов, адресованных менестрелям, то увидел, как партнер Молли по танцу с серьезным видом кланяется ей. Мой пасынок спас свою мать и повел ее танцевать. Юный Хирс в последний год рос не по дням, а по часам. От Баррича, его отца, ему передалась суровая мужская красота, но выражение лица и в особенности улыбку Хирс унаследовал от Молли. В свои семнадцать он смотрел сверху вниз на ее макушку. Щеки Молли зарделись от быстрого танца, и она выглядела так, словно ничуть по мне не скучала. Когда моя жена подняла глаза и наши взгляды встретились, она улыбнулась. Я благословил Хирса и решил, что должен обязательно его отблагодарить. По другую сторону комнаты его старший брат, Джаст, отдыхал у очага. Рядом стояли Неттл и Риддл; Неттл слегка раскраснелась, и я понял: Джаст дразнит старшую сестру, а Риддл его поддерживает.

Я прошел через весь зал к Молли, часто приостанавливаясь, чтобы поклониться и ответить на приветствия многочисленных гостей. На нашем пиру люди собрались самые разные. Помещики и мелкие аристократы из наших краев, отлично одетые, в кружевах и льняных брюках; лудильщик Джон, деревенская портниха и местный сыровар тоже были здесь. Их парадные наряды, может, и были чуть более старомодными, а у некоторых и сильно поношенными, но по случаю праздника их как следует вычистили, а сияющие короны из остролиста и веточки, украшавшие прически и наряды, были свежими. Молли не пожалела для пира своих лучших душистых свечей, и воздух наполнился запахами лаванды и жимолости, а танцующие огоньки окрасили стены в золотые и медовые тона. Сильное пламя полыхало во всех трех каминах, где на вертелах жарилось мясо под присмотром специально нанятых краснолицых деревенских парней. Несколько горничных суетились возле бочонка с элем в углу, наполняя кружки на подносах, чтобы предложить их запыхавшимся танцорам, когда музыканты прервутся.

В одном конце комнаты стояли столы, ломившиеся от хлебов, яблок и тарелок с изюмом и орехами, булочками и пирожными, блюд с копченым мясом и рыбой и многими другими яствами, незнакомыми мне. Истекающие соком куски мяса, только что срезанные с туш на вертелах над огнем, были такие аппетитные, что лучше и желать нельзя, и добавляли свой богатый аромат в атмосферу праздника. Многие гости, рассевшись на скамьях, уже наслаждались едой и напитками, ибо пива и вина тоже было предостаточно.

В другом конце зала первая группа менестрелей уступала сцену второй. Пол для танцев был усыпан песком. Несомненно, когда гости только прибыли, на песке были нарисованы изящные узоры, но теперь там красовались лишь суетливые цепочки следов пирующих. Едва я подошел к Молли, как музыканты заиграли первые ноты. Эта мелодия была настолько же печальной, насколько первая веселой, так что, когда Молли взяла меня за руку и повела к танцевальной площадке, я сумел удержать обе ее руки в своих и услышать ее голос сквозь музыку.

– Ты сегодня отлично выглядишь, помещик Баджерлок. – Она подвела меня к другим мужчинам, выстроившимся в линию.

Я степенно кивнул, не разнимая наших рук:

– Если ты довольна, то я спокоен.

Я старался не обращать внимания на то, как ткань брюк захлопала по икрам, когда мы повернулись, ненадолго разошлись, а потом снова взяли друг друга за руки. Я мельком увидел Риддла и Неттл. Да, Риддл был в таких же широких брюках, и он держал мою дочь не за кончики пальцев, но за кисти рук. Неттл улыбалась. Снова переведя взгляд на Молли, я увидел, что она тоже улыбается. Она заметила, куда я смотрел.

– Неужели мы были такими же в молодости? – спросила моя жена.

Я покачал головой и сказал:

– Думаю, нет. Когда нам было столько же лет, жизнь наша была куда более суровой.

Я увидел, как ее мысли обратились к далекому прошлому.

– В возрасте Неттл у меня уже было трое детей и я носила четвертого. А ты…

Она не стала продолжать, и я ничего не сказал. Я жил в маленькой хижине возле Кузницы вместе с моим волком. Был ли это год, когда я приютил Неда? Сирота был рад обрести дом, а Ночной Волк – веселую компанию. В то время я покорился судьбе, уступив Молли Барричу. Прошло девятнадцать долгих лет. Я оттолкнул прочь длинную тень тех дней. Подошел ближе, положил руки Молли на талию и приподнял ее, когда мы повернулись. Она уперлась руками мне в плечи, приоткрыла рот от удивления и удовольствия. Другие танцоры вокруг нас ненадолго вытаращили глаза. Снова поставив ее на пол, я заметил:

– И по этой причине мы должны быть молоды сейчас.

– Ты себя имеешь в виду?

Ее щеки порозовели, и она слегка запыхалась, когда мы выполнили еще одну танцевальную фигуру, а потом повернулись, разошлись и снова сошлись. Или почти сошлись. Нет, я должен был повернуться еще раз, а потом… Я все безнадежно перепутал, а ведь как раз гордился тем, что помню каждый шаг после прошлого раза, когда мы это танцевали. Другие танцоры отпрянули, разделились и двинулись мимо, словно я был упрямой скалой посреди ручья. Я завертелся в поисках Молли и обнаружил, что она стоит позади, прижав руки ко рту в безуспешной попытке сдержать смех. Я потянулся к ней, намереваясь вернуть нас обоих в танец, но она схватила меня за руки и вытащила прочь с танцевальной площадки, беззвучно смеясь. Я закатил глаза и попытался извиниться, но услышал в ответ:

– Все в порядке, дорогой. Немного отдохнуть и что-нибудь выпить будет в самый раз. Хирс чуть раньше утомил меня своими плясками. Мне надо передохнуть.

У Молли вдруг перехватило дыхание, и она прислонилась ко мне. Ее лоб блестел от пота. Она приложила руку к задней части шеи и потерла ее, словно пытаясь облегчить судорогу.

– Мне тоже, – соврал я.

Ее лицо раскраснелось, и она слабо мне улыбнулась, прижав руку к груди, будто пытаясь успокоить колотящееся сердце. Я улыбнулся в ответ и повел ее к креслу у очага. Едва я усадил Молли, как у моего локтя появился паж и предложил принести вина. Она кивнула, и он умчался прочь.

– Что это у него пришито по краю шапочки? – рассеянно спросил я.

– Перья. И кисточки из конского волоса. – Молли все никак не могла отдышаться.

Я вопросительно уставился на нее.

– Такой у Пейшенс был каприз в этом году. Все мальчики, которых она наняла в Ивняках в качестве пажей на время праздника, одеты таким образом. Перья – чтобы все наши невзгоды улетели прочь, и конский волос – чтобы указать, что мы помашем хвостом нашим бедам и тревогам, когда сбежим от них.

– А-а… понимаю. – Моя вторая ложь за вечер.

– Что ж, славно, что ты понимаешь, потому что я-то ничего не понимаю. Но каждый Зимний праздник особенный, верно? Помнишь тот год, когда Пейшенс выдала каждому холостяку, пришедшему на праздник, посохи из свежесрубленных веток? И длина соответствовала тому, как она оценивала их мужское достоинство?

Я с трудом сдержал смех:

– Помню. По всей видимости, она считала, что молодым дамам требуется четкое указание на то, из каких мужчин получатся лучшие супруги.

Молли подняла брови:

– Может, так оно и было. На Весенний праздник в том году сыграли шесть свадеб.

Моя жена окинула зал взглядом. Пейшенс, моя мачеха, была одета в величественное старое платье из бледно-синего бархата с отделкой из черного кружева на манжетах и воротнике. Ее длинные седые волосы были заплетены в косу и уложены венцом на голове. В него была воткнута единственная веточка остролиста, и несколько десятков ярко-синих перьев торчали под разными углами. С браслета на запястье свешивался веер; он был синий, в тон платью и перьям, и еще имел по краю оборку из жесткого черного кружева. Мне Пейшенс казалась одновременно милой и вызывающе оригинальной, как всегда. Она грозила пальцем младшему сыну Молли, предупреждая его о чем-то. Хирс стоял, выпрямив спину, и мрачно смотрел на нее сверху вниз, но его сцепленные за спиной пальцы подергивались. Его брат Джаст держался поодаль, прятал ухмылку и ждал, пока Хирса отпустят. Я пожалел обоих. Пейшенс, похоже, считала, что им все еще десять и двенадцать, хоть они теперь и возвышались над ней. Джасту вот-вот должно было исполниться двадцать, а семнадцатилетний Хирс был младшим сыном Молли. Но он стоял и, точно провинившийся мальчишка, смиренно выслушивал упреки Пейшенс.

– Хочу сообщить леди Пейшенс, что прибыли новые менестрели. Надеюсь, это последняя компания. Если появится еще кто-то, подозреваю, им придется с помощью кулаков решать, кто будет выступать и как долго.

Всем менестрелям, приглашенным выступать в Ивовом Лесу, полагалась еда и теплая постель на ночь, а еще небольшой кошель за работу. Остаток вознаграждения они получали от гостей, и нередко музыканты, которые выступали чаще других, собирали самую большую выручку. Трех групп менестрелей было более чем достаточно для Зимнего праздника в нашем поместье. Четвертая все усложнит.

Молли кивнула и приложила руки к розовеющим щекам:

– Думаю, я еще немного посижу тут. О, вот и мальчик с моим вином!

В музыке наступило затишье, и я воспользовался возможностью быстро пересечь танцевальную площадку. Увидев меня, Пейшенс сначала улыбнулась, а потом нахмурилась. Когда я оказался рядом, она уже забыла про Хирса, и он сбежал вместе с братом. Она захлопнула веер, ткнула им в мою сторону и с упреком спросила:

– Куда ты дел свои штаны? Эти юбки хлопают вокруг твоих ног, словно ты корабль с порванными во время шторма парусами!

Я посмотрел на брюки, потом поднял взгляд на нее.

– Новая джамелийская мода. – Поскольку ее неодобрение усилилось, я прибавил: – Их Молли выбрала.

Леди Пейшенс уставилась на них, словно подозревая, что я прячу в штанинах выводок котят. Потом подняла глаза на меня, улыбнулась и сказала:

– Милый цвет. И я уверена – она рада, что ты их надел.

– Да уж.

Пейшенс подняла руку, я протянул ей свою, она поместила ладонь на мое предплечье, и мы начали медленно прогуливаться по Большому залу. Люди расступались перед ней, кланяясь и приседая. Леди Пейшенс, ибо таковой она была этим вечером, степенно наклоняла голову или тепло приветствовала и обнимала гостя, в зависимости от того, чего заслуживал тот или иной человек. Мне хватало того, чтобы просто быть ее сопровождающим, видеть, как она получает удовольствие от происходящего, и стараться сохранить невозмутимое лицо, когда она шепотом выражала свое мнение по поводу дыхания лорда Дардена или жалость в связи с тем, как быстро лудильщик Дэн лысеет. Некоторые гости постарше помнили, что когда-то она была не только хозяйкой Ивового Леса, но и женой принца Чивэла. Во многих смыслах она все еще здесь правила, поскольку Неттл проводила бо́льшую часть времени в Оленьем замке в качестве королевского мастера Силы, а Молли, как правило, с удовольствием позволяла Пейшенс поступать, как ей захочется.

«В жизни женщины бывают периоды, когда ей не хватает компании других женщин, – объяснила мне Пейшенс, когда без лишних проволочек переехала к нам в Ивовый Лес пять лет назад. – Девушкам требуется, чтобы в доме была женщина постарше, которая смогла бы объяснить им перемены, происходящие во время взросления. А когда с женщиной происходят другие изменения, в особенности если она надеялась выносить еще детей, хорошо, если рядом есть та, кому уже довелось пережить такое разочарование. От мужчин в это время попросту никакого толку».

И хотя я очень волновался, организуя торжественную встречу Пейшенс, когда она прибыла с обозом животных, семян и растений, впоследствии она доказала мудрость своих слов. Я знал, что двум женщинам очень редко случается так безмятежно ужиться под одной крышей, и благословлял свою удачу.

Когда мы достигли любимого кресла Пейшенс у очага, я усадил ее там, принес ей чашку сидра с пряностями и сообщил:

– Последние из ваших музыкантов прибыли, как раз когда я спускался по лестнице. Я еще не видел, чтоб они вошли, но подумал, вы захотите знать, что они здесь.

Она вскинула брови, а потом повернулась и окинула комнату взглядом. Третья группа музыкантов направлялась к подмосткам, чтобы занять свое место. Пейшенс снова посмотрела на меня.

– Нет, они все здесь. В этом году я была весьма осторожна в своем выборе. Я сказала себе, что для Зимнего праздника нам требуются люди с горячим нравом, чтобы прогнать холода. Так что, если присмотришься, в каждой из приглашенных мной групп есть кто-то рыжий. Вон там, видишь, женщина распевается? Только глянь на этот водопад темно-медных волос. Не говори мне, что она не согреет этот праздник одним своим настроением.

Женщина и впрямь с виду казалась очень страстной натурой. Она позволила танцорам отдохнуть, заведя длинную песню-историю, больше подходившую для того, чтобы слушать, а не танцевать, и пела глубоким грудным голосом. Слушатели, старые и молодые, придвинулись ближе, пока она исполняла старую балладу о деве, соблазненной Стариком Зимой и унесенной им в ледяную крепость на далеком юге.

Все замерли, поглощенные балладой, и потому я краем глаза заметил движение, когда в зал вошли двое мужчин и женщина. Они огляделись по сторонам, словно в растерянности, и, наверное, они и правда растерялись после долгого пешего пути в вечерних сумерках, сквозь снегопад. Было очевидно, что они пришли пешком, потому что их грубые кожаные штаны промокли до колен. Менестрели часто носят странные наряды, но таких мне еще не доводилось видеть. Сапоги до колен были желтыми, в коричневых пятнах влаги, кожаные брюки – короткими, едва прикрывавшими верхнюю часть сапог. Куртки были из той же кожи, выкрашенной в тот же бледно-коричневый цвет, а под ними виднелись рубахи из грубой шерсти. Судя по виду, новым гостям было неудобно, как если бы шерсть слишком плотно прилегала к коже.

– А вот и они, – сказал я.

Пейшенс бросил взгляд через зал.

– Я их не нанимала, – сообщила она, оскорбленно фыркнув. – Только глянь на эту женщину, бледна как призрак. В ней совсем нет жара. И мужчины такие же холодные, волосы у них цвета шерсти ледяного медведя. Брр. Мороз по коже от одного взгляда на них. – Потом морщины на ее лбу разгладились. – Ладно. Сегодня вечером я не позволю им петь. Но давай предложим им вернуться в разгар лета, когда леденящая душу история или прохладный ветерок будут в самый раз душным вечерком.

Не успел я ответить на ее предложение, как раздался рык:

– Том! Вот ты где! Как я рад тебя видеть, старый друг!

Я повернулся с той смесью восторга и смятения, которую пробуждают в человеке внезапные визиты любящих друзей, не терпящих условностей. Уэб пересекал зал широким шагом, а Свифт держался за ним. Я широко раскинул руки и отправился приветствовать их. За пару лет дородный мастер Дара сделался шире в обхвате. Как обычно, его щеки были такими красными, словно разрумянились от ветра. Сын Молли, Свифт, шел в паре шагов позади него, но тут из толпы гостей появилась Неттл и кинулась обнимать брата. Он приостановился, чтобы подхватить ее и радостно закружить. Потом Уэб облапил меня так, что ребра затрещали, и несколько раз сильно хлопнул по спине.

– Ты отлично выглядишь! – сообщил он, пока я ловил воздух ртом. – Почти обрел прежнюю целостность, верно? Ах, вот и моя леди Пейшенс! – Освободив меня из своих неистовых объятий, он изящно склонился над протянутой ему рукой моей мачехи. – Какое у вас роскошное синее платье! Напоминает яркое оперение сойки! Но прошу, скажите, что перья в ваших волосах взяты не у живой птицы!

– Разумеется, нет! – Пейшенс, как и следовало, ужаснулась этой мысли. – Я нашла мертвую птицу на тропе в саду минувшим летом. И подумала, что это шанс увидеть, что скрывается под милым синим оперением. Но сами перья сохранила, конечно, аккуратно их выщипав, перед тем как сварить тушку до отделения мяса от костей. Когда я вылила бульон из сойки, моя задача заключалась в том, чтобы собрать ее маленькие кости в скелет. Ты знал, что птичье крыло так же похоже на человеческую руку, как перепончатая лягушачья лапа? Сколько там миниатюрных косточек! Что ж, не сомневаюсь, ты догадываешься, что результат где-то на моем рабочем столе, собранный наполовину, как и многие из моих проектов… Но вчера, когда я думала, где бы взять перья, чтобы помогли улететь от наших неприятностей, то вспомнила, что у меня их целая коробка! И к счастью для меня, жучки их не нашли и не съели до самой ости, как приключилось с перьями чайки, которые я попыталась сохранить. Ох! Чайка! Как необдуманно с моей стороны! Прости меня! – Она явно внезапно вспомнила, что Уэб связан с чайкой.

Но мастер Дара добродушно улыбнулся и сказал:

– Мы, наделенные Даром, знаем: когда жизнь заканчивается, остается лишь пустая оболочка. Думаю, никто не понимает это лучше нас. Мы чуем присутствие любой жизни, и одни огни сияют ярче других. Росток для наших чувств не так полон жизненной силы, как дерево. И конечно, олень затмевает и то и другое, а птица сверкает ярче всех.

Я открыл рот, чтобы возразить. С помощью своего Дара я мог ощущать птиц, но они никогда не казались мне особенно полными жизненной силы. Я вспомнил, что Баррич – человек, который вырастил меня и почти заменил мне отца, – сказал мне много лет назад, запрещая работать с ястребами в Оленьем замке: «Ты им не нравишься: ты слишком теплый». Я подумал, что он говорит о моей плоти, но теперь спросил себя, не почуял ли он что-то, связанное с моим Даром, что в то время не смог мне объяснить. Ибо Дар тогда был презираемой магией и, если бы кто-то из нас признался, что обладает им, нас бы повесили, четвертовали и сожгли над водой.

– Почему ты вздохнул? – резко и требовательно спросила Пейшенс.

– Прошу прощения. Я не заметил.

– Но ты вздохнул! Мастер Дара Уэб как раз рассказывал мне весьма замечательные вещи о крыле летучей мыши, и ты вдруг вздохнул, как будто счел нас самыми скучными людьми в целом мире! – Подчеркивая свои слова, она постукивала веером по моему плечу.

Уэб рассмеялся:

– Леди Пейшенс, я не сомневаюсь, что его мысли были где-то далеко. Я знаю Тома давным-давно и хорошо помню его меланхолическую жилку! О, но я вас присвоил, а ведь и другим гостям требуется ваше внимание!

Обманулась ли Пейшенс? Думаю, нет, но она с удовольствием позволила себя увести очаровательному юноше, которого, несомненно, подослала Неттл, чтобы позволить Уэбу переговорить со мной наедине. Мне было немного досадно, что Пейшенс меня бросила; Уэб прислал мне несколько писем, и я не сомневался, что знаю, в какое русло он направит разговор. Прошло уже много времени с той поры, как я был связан с животным посредством своего Дара. Но то, что Уэб, похоже, приравнивал к ребяческой обиде, сам я был более склонен считать одиночеством вдовца, прожившего в браке слишком долго. Никто не смог бы заменить Ночного Волка в моем сердце, и я не мог себе представить такой связи с каким-то другим созданием. Что ушло, того не вернуть, как он сам говорил. Теперь мне хватало отголосков моего волка, что сохранились внутри. Эти живые воспоминания, такие сильные, что иногда казалось, будто я все еще слышу его мысли, всегда будут предпочтительней любой другой связи.

И потому, пока Уэб разглагольствовал о тривиальных вещах вроде того, как у меня идут дела, как здоровье Молли и был ли урожай в этом году хорошим, я как мог обходил темы, которые могли вывести нас на опасную почву. Уэб, несомненно, хотел перейти к обсуждению моего одинокого статуса и того, как важно, по его мнению, чтобы я глубже понял природу Дара. Мое же твердое мнение заключалось в том, что, поскольку я не намеревался скреплять себя новыми узами до конца своих дней, мне не требовались более глубокие познания о Даре, чем те, какими я обладал сейчас.

И я, кивком указав на «музыкантов», так и стоявших у двери, сказал Уэбу:

– Боюсь, они проделали долгий путь зря. Пейшенс сказала, что для Зимнего праздника нужны рыжеволосые певцы, а блондинов она прибережет для лета.

Я ожидал, что Уэб разделит мое веселое удивление по поводу чудаковатости леди Пейшенс. Чужестранцы не вошли в зал, чтобы присоединиться к веселью, но остались у двери и разговаривали только друг с другом. Они держались как старые товарищи – ближе, чем можно стоять рядом с просто знакомым. У того мужчины, что повыше, было обветренное, морщинистое лицо. Женщина рядом повернулась к нему, глядя в глаза; у нее были широкие скулы и высокий лоб, прорезанный морщинами.

– Блондинов? – спросил меня Уэб, озираясь.

Я улыбнулся:

– Странно одетая троица у двери. Видишь их? В желтых сапогах и куртках?

Он дважды скользнул по незнакомцам взглядом, а потом, вздрогнув, уставился на них в упор. Его глаза широко распахнулись.

– Ты их знаешь? – спросил я, увидев на его лице ужас.

– Они «перекованные»? – спросил он хриплым шепотом.

– «Перекованные»? Да разве такое возможно?

Я уставился на них, спрашивая себя, что могло испугать Уэба. «Перековка» лишала людей всего человеческого, отрывала от сети жизни и сопереживания, от того, что позволяет нам заботиться друг о друге и принимать чужую заботу. «Перекованные» любили только самих себя. Когда-то в Шести Герцогствах их было много – пираты красных кораблей превращали наших людей в наших врагов и возвращали их на родные земли, чтобы те грабили собственные семьи и раздирали королевство изнутри. «Перековка» была темной магией Бледной Госпожи и ее капитана, Кебала Робреда. Но мы одержали победу и отогнали пиратов от наших берегов. Спустя годы после окончания войны красных кораблей мы отправились к последнему оплоту Бледной Госпожи, острову Аслевджал, и покончили с ней навсегда. Созданные ей и Робредом «перекованные» давно отправились в могилы. Эту злую магию никто не применял вот уже много лет.

– Они кажутся мне «перекованными». Мой Дар не может их отыскать. Я едва их чувствую, если не брать в расчет зрение. Откуда они явились?

Как мастер Дара, Уэб полагался на эту звериную магию куда сильней, чем я. Возможно, она стала его преобладающим восприятием, ибо Дар наделяет способностью ощущать любое живое существо. Теперь, встревоженный Уэбом, я потянулся своим Даром к вновь прибывшим. Я не обладал его способностью сознательно управлять этой магией, и заполненная людьми комната еще сильней притупила мои чувства. Новые гости показались мне почти что неощутимыми. Я пренебрег этим, пожав плечами.

– Не «перекованные», – решил я. – Они слишком по-приятельски сгрудились там. Будь они «перекованными», каждый бы немедленно пустился на поиски того, чего ему больше всего хочется, – еды, питья, тепла. Они колеблются, не желая, чтобы их посчитали незваными гостями, и испытывают неудобство оттого, что не знают наших обычаев. Так что они не «перекованные». «Перекованных» не волнуют подобные тонкости.

Я вдруг понял, что говорю совсем как ученик убийцы, воспитанный Чейдом, разбирая по косточкам поведение новоприбывших. Они были гостями, передо мной не стояло задачи их убивать. Я прочистил горло.

– Не знаю, откуда они. Ревел сказал – они объявились у дверей и назвались музыкантами для празднества. Или, возможно, акробатами.

Уэб продолжал на них пялиться.

– Они не то и не другое, – решительно проговорил он. Нотки любопытства послышались в его голосе, когда он объявил: – Давай поговорим с ними и все выясним.

Тем временем трое совещались между собой. Женщина и младший мужчина резко кивнули в ответ на то, что сказал высокий. Потом, словно пастушьи собаки, которым приказали собрать овец, они резко отделились от него и принялись целеустремленно пробираться сквозь толпу. Женщина держала руку у бедра, словно пытаясь нащупать отсутствующий меч. Они вертели головами и озирались по сторонам, пока шли. Искали что-то? Нет. Кого-то. Женщина привстала на цыпочки, пытаясь заглянуть поверх голов гостей, наблюдавших за сменой музыкантов. Их главный потихоньку отошел обратно к двери. Охранял на тот случай, если их добыча попытается сбежать? Или у меня воображение разыгралось?

– За кем они охотятся? – негромко спросил я, сам того не ожидая.

Уэб не ответил. Он уже начал двигаться в сторону странных чужаков. Но когда он отвернулся от меня, к радостной барабанной дроби внезапно присоединились веселые голоса и трель дудочки и гости снова хлынули на площадку для танцев. Пары кружились и прыгали, точно волчки, в такт бодрой мелодии, преграждая наш путь и заслоняя мне обзор. Я положил руку на широкое плечо Уэба и увлек его прочь от опасностей танцевальной площадки.

– Пойдем вокруг, – сказал я ему и повел за собой.

Но даже этот путь оказался преисполнен задержек, ибо многие гости желали поздороваться, а такие беседы нельзя завершить поспешно без риска показаться грубым. Уэб, как всегда обаятельный и словоохотливый, как будто утратил интерес к чужакам. Он полностью сосредотачивался на новых знакомых и демонстрировал свое обаяние, просто проявляя живой интерес к тому, кто они такие, чем зарабатывают на жизнь и веселятся ли этим вечером. Я наблюдал за происходящим в зале, но не смог отыскать чужаков взглядом.

Они не грелись у большого очага, мимо которого мы прошли. Я не увидел, чтобы они наслаждались едой или напитками, танцевали или следили за праздником, сидя на скамьях. Когда музыка стихла и волна танцоров схлынула, я решительно извинился перед беседовавшими Уэбом и леди Эссенс и быстрым шагом направился через зал туда, где видел чужаков в последний раз. Теперь я был убежден, что они не музыканты и Ивовый Лес для них не случайное место ночлега. Я пытался не давать воли своим подозрениям: полученное в детстве обучение не всегда служило добрую службу в мирной жизни.

Я ни одного из них не нашел. Тогда я выскользнул из Большого зала в относительную тишину наружного коридора и напрасно поискал их там. Ушли. Я перевел дух и решил умерить свое любопытство. Несомненно, они где-то в Ивовом Лесу – переодеваются в сухую одежду, пьют вино или, возможно, затерялись в толпе танцоров. Я снова их увижу. Пока что я был хозяином этого пира, и моя Молли слишком надолго осталась в одиночестве. Мне следовало заниматься гостями, танцевать с милой женой и наслаждаться красивым праздником. Если они музыканты или акробаты, то скоро дадут о себе знать, ибо нет сомнений в том, что они вознамерятся выиграть благосклонность и щедрые дары собравшихся гостей. Возможно, они искали меня, потому что я распоряжался кошелем, из которого платили артистам. Если я наберусь терпения, они сами появятся. А если они попрошайки или странники, то все равно им здесь рады. Отчего я вечно воображаю, будто моим любимым угрожает опасность?

Я снова погрузился в водоворот веселья, опять танцевал с Молли, пригласил Неттл присоединиться ко мне во время джиги, пока Риддл ее у меня не украл; помешал Хирсу проверить, сколько медовых пряников он сможет сложить башней на одной тарелке, чтобы повеселить миленькую девушку из Ивняков; от души наелся имбирного печенья, и в конце концов Уэб настиг меня возле бочонка с элем. Он наполнил свою кружку после меня и потом устроил так, что мы оба оказались на скамье недалеко от очага. Я поискал взглядом Молли, но они с Неттл о чем-то переговаривались, сблизив головы, и пока я смотрел, они дружно двинулись к Пейшенс, задремавшей в кресле, чтобы ее разбудить. Она вяло запротестовала, когда мои жена и дочь подняли ее и повели отдыхать.

Уэб заговорил без обиняков.

– Ты идешь против своей природы, Том, – упрекнул он меня, не заботясь насчет того, что кто-то может нас подслушать. – Ты так одинок, что мой Дар ощущает внутри тебя гулкую пустоту. Ты должен открыться для новой связи. Человеку Древней Крови опасно оставаться так долго без партнера.

– Не вижу необходимости, – откровенно сказал я ему. – У меня здесь хорошая жизнь – с Молли, Пейшенс и мальчиками. Я честно тружусь и с удовольствием отдыхаю вместе с теми, кого люблю. Уэб, я не сомневаюсь в твоей мудрости и опыте, но еще я не сомневаюсь в собственном сердце. Мне не нужно ничего сверх того, что у меня есть.

Он посмотрел мне в глаза, и я не отвернулся. Мои последние слова были почти правдивы. Если бы я мог вернуть своего волка, то да, жизнь стала бы куда милей. Если бы я мог открыть дверь и обнаружить на пороге ухмыляющегося Шута, то она бы, несомненно, сделалась полна. Но нет смысла вздыхать по тому, чего не вернешь. Это лишь отвлекает от того, что есть, а в эти дни у меня было много больше, чем за всю прошлую жизнь. Дом, моя супруга, мальчишки, превращающиеся в мужчин под моей крышей, и уютная собственная постель по ночам. Достаточно много запросов из Оленьего замка, чтобы я чувствовал, что в большом мире во мне все еще нуждаются, и достаточно мало, чтобы я понимал – на самом деле они могли бы справиться и сами, позволив мне жить в спокойствии. У меня были годовщины, достойные служить поводом для гордости. Прошло почти восемь лет с тех пор, как Молли стала моей женой. Прошло почти десять лет с тех пор, как я в последний раз кого-то убил.

Почти десять лет с тех пор, как я видел Шута.

И тут сердце мое упало, и внутри меня как будто разверзся бездонный колодец. Я не выдал этого чувства лицом или взглядом. В конце концов, эта бездна не имела ничего общего с тем, как долго я прожил без животного-компаньона. Это была совсем другая разновидность одиночества. Ведь правда?

Может, и нет. Одиночество, которое не сумеет возместить никто, кроме того, чья утрата создала пустоту, – что ж, возможно, это то же самое.

Уэб все еще наблюдал за мной. Я вдруг понял, что гляжу мимо его плеча на танцоров, но танцевальная площадка теперь была пуста. Я снова встретился с ним взглядом:

– Мне и так хорошо, дружище. Мне спокойно. Зачем нарушать это спокойствие? Неужели ты бы предпочел, чтоб я тосковал о большем, когда мне и так дано многое?

Я не смог бы придумать лучшего вопроса, чтобы заставить Уэба перестать из благих побуждений докучать мне. Я видел, как он обдумывает мои слова, а потом на его лице расцвела широкая улыбка, идущая от самого сердца.

– Нет, Том, я бы такого для тебя не хотел, честно. Я умею признавать свои ошибки, и, возможно, мне не стоило все мерить по себе.

Беседа внезапно обрела совершенно иной смысл. У меня вырвалось:

– Твоя чайка, Рииск, с ней по-прежнему все в порядке?

Он криво улыбнулся:

– Насколько это возможно. Она старая, Фитц. Двадцать три года со мной, а ей, наверное, было два или три, когда мы встретились.

Я притих; я раньше и не задумывался о том, как долго живут чайки, и теперь не стал его об этом спрашивать. Как ни спроси, казалось мне, получится слишком жестоко.

Уэб покачал головой и посмотрел куда-то в сторону от меня:

– Однажды я ее потеряю, если несчастный случай или болезнь не прикончат меня раньше. И я буду ее оплакивать. Или она будет оплакивать меня. Но еще я знаю, что если останусь в одиночестве, то рано или поздно начну искать нового спутника. Не потому что нам с Рииск плохо вместе, но потому что я человек Древней Крови. А мы не созданы для того, чтобы быть одинокими душами.

– Я хорошенько поразмыслю над тем, что ты сказал, – пообещал я из вежливости. Время сменить тему. – Так ты сумел поговорить с нашими странными гостями?

Он медленно кивнул:

– Сумел. Но недолго, и только с женщиной. Том, мне от нее сделалось тревожно. Мои чувства воспринимают ее странно, как приглушенный звон колокольчика, обвернутого тканью. Она заявила, что они странствующие жонглеры и надеются развлечь нас позже. О себе она рассказывала скупо, но задавала мне множество вопросов. Она искала своих друзей, которые могли появляться здесь недавно. Она спрашивала, не слышал ли я о других чужестранцах или гостях в этом краю. А когда я сказал, что, хоть и являюсь другом хозяина дома, сам прибыл сегодня вечером, то спросила, не встречал ли я других чужестранцев по пути.

– Может, они разделились с кем-то из своих товарищей.

Уэб покачал головой.

– Не думаю. – Он слегка нахмурился. – Это было крайне странно, Том. Когда я спросил, кто…

Но тут моего локтя коснулся Джаст.

– Маме нужна твоя помощь, – негромко сказал он. Простая просьба, но что-то в том, как он ее произнес, меня встревожило.

– Где она?

– Они с Неттл в покоях леди Пейшенс.

– Уже иду, – сказал я, и Уэб кивком меня отпустил.

2. Пролитая кровь

Из всех известных разновидностей магии, доступных людям, величайшей и благороднейшей представляется та, которую именуют Силой. Безусловно, нет никакой случайности в том, что на протяжении поколений династии Видящих она часто проявляется в тех, кому предначертано стать нашими королями и королевами. Сила характера и щедрость духа, благословения и Эля, и Эды, часто сопровождают эту наследственную магию в роду Видящих. Она наделяет того, кто ей пользуется, способностью далеко посылать свои мысли, мягко влиять на суждения своих герцогов и герцогинь или вселять ужас в сердца врагов. Предания твердят, что иным Видящим правителям, чью мощь подкрепляли отвага и талант магов королевского круга Силы, удавалось чудесным образом исцелять тела и души, а еще командовать кораблями в море и нашими защитниками на суше. Королева Эффикейшес Решительная организовала для себя шесть кругов Силы, поместив по одному в каждом герцогстве, и тем самым сделала магию Силы доступной всем верным герцогам и герцогиням на протяжении своего просветленного правления, к вящей пользе всего народа.

На другом конце магического спектра располагается Дар – примитивная и порочная магия, чаще всего выпадающая низкорожденным, что живут и размножаются подле животных, коих холят и лелеют. Эта магия, ранее считавшаяся полезной для гусятниц, пастухов и подручных конюха, теперь доказала свою опасность не только для тех, кто подвергся ее влиянию, но и для всех остальных. Общение с тварями посредством соприкосновения разумов заразно и ведет к животному поведению и влечениям. И хотя автор этих строк сокрушается из-за того, что даже дети из благородных родов время от времени становятся жертвами притягательной звериной магии, мое сочувствие означает лишь то, что их следует быстро выявлять и устранять прежде, чем они смогут заразить невинных своими тошнотворными склонностями.

«О природных разновидностях магии в Шести Герцогствах», трактат писаря Красноречивого

Я почти забыл о наших странных гостях, пока спешил через залы Ивового Леса. Во мне немедленно проснулся страх за Пейшенс. За последний месяц она дважды падала, но твердила, что это «комната внезапно закружилась вокруг». Я не бежал, но шагал широко и торопливо и не постучал, а ворвался прямиком в ее покои.

Молли сидела на полу. Неттл присела рядом, а Пейшенс стояла над ней и обмахивала какой-то тряпицей. В комнате остро пахло пряными травами, и на полу лежал на боку маленький стеклянный сосуд. Две служанки стояли в углу, явно изгнанные острым языком Пейшенс.

– Что случилось? – резко спросил я.

– Я потеряла сознание. – Голос Молли звучал одновременно раздраженно и пристыженно. – До чего глупо с моей стороны. Помоги мне подняться, Том.

– Конечно, – сказал я, пытаясь спрятать смятение.

Я нагнулся к ней, и Молли, тяжело опершись на меня, встала с моей помощью на ноги. Она чуть покачнулась, но скрыла это, вцепившись в мою руку.

– Я уже в порядке. Слишком много кружилась в танцах и, наверное, слишком много выпила.

Пейшенс и Неттл переглянулись. Слова Молли их не обманули.

– Возможно, нам с тобой стоит завершить этот вечер. Неттл и парни могут взять на себя обязанности хозяев дома.

– Чушь! – воскликнула Молли. Потом посмотрела на меня все еще слегка рассеянным взглядом и прибавила: – Разве что ты утомился?

– Так и есть, – умело соврал я, пряча растущее беспокойство. – Так много людей в одном и том же месте! И это продлится еще по меньшей мере три дня. У нас впереди предостаточно времени для разговоров, еды и музыки.

– Что ж. Если ты устал, то, любовь моя, я тебе уступаю.

Пейшенс чуть заметно кивнула мне и проговорила:

– Я собираюсь сделать то же самое, дорогие мои. Старые кости отправляются в кровать, но завтра я надену свои танцевальные туфельки!

– Спасибо, что предупредили! – сказал я и покорно принял ее шлепок веером.

Когда я повел Молли к двери, Неттл бросила на меня благодарный взгляд. Я знал, что завтра она постарается перемолвиться со мной словом наедине, и еще знал, что ничего не смогу ответить ей, кроме того, что мы с ее матерью оба стареем.

Молли опиралась на мою руку, пока мы неторопливо шли через залы. Наш путь лежал мимо празднества, где гости задержали нас короткими разговорами, комплиментами по поводу еды и музыки и пожеланиями доброй ночи. Я чувствовал изнеможение Молли по тому, как она волочила ноги и медленно отвечала, но для наших гостей она была, как обычно, леди Молли. Наконец я сумел вырвать ее из их плена. Мы медленно ковыляли вверх по лестнице, и Молли опиралась на меня, а когда мы достигли двери нашей спальни, вздохнула с явным облегчением.

– Не понимаю, почему я так устала, – пожаловалась она. – Не надо было столько пить. Теперь я все испортила.

– Ничего ты не испортила, – возразил я и, открыв дверь, обнаружил нашу спальню преображенной.

Занавески из плюща укрывали кровать, вечнозеленые ветки украшали каминную доску и насыщали воздух ароматом. По всей комнате были расставлены толстые желтые свечи, источавшие запахи грушанки и восковницы. Новое одеяло, новый полог над кроватью – все было выполнено в зеленом и золотистом цветах Ивового Леса, с мотивом из вьющихся ивовых листьев. Я был потрясен.

– Как ты успела все это устроить?

– Наш новый управляющий – человек многих талантов, – ответила она с улыбкой, но потом вздохнула и продолжила: – Я думала, мы придем сюда после полуночи, хмельные от танцев, музыки и вина. Я планировала тебя соблазнить.

Не успел я ответить, как Молли прибавила:

– Знаю, что в последнее время я уже не такая пылкая, как когда-то. Иногда я чувствую себя пустой скорлупкой, а не женщиной, раз уж теперь у меня нет шанса подарить тебе еще одного ребенка. Я думала, сегодня ночью мы могли бы ненадолго вернуть утраченное… Но теперь у меня кружится голова, и это неприятно. Фитц, кажется, в этой постели я сумею всего лишь проспать рядом с тобой всю ночь. – Она отпустила меня, шатаясь, прошла несколько шагов и упала на край кровати. Ее пальцы принялись теребить шнурки на верхней юбке.

– Давай помогу, – предложил я. Она вопросительно приподняла бровь. – Даже мысли нет о чем-то еще! – заверил я. – Молли, того, что ты спишь рядом со мной каждую ночь, уже достаточно для исполнения моей многолетней мечты. Для бо́льшего хватит времени, когда ты не будешь так измотана.

Я ослабил тугие узлы, и она вздохнула, когда я помог ей освободиться от одежды. Пуговицы на ее блузе были миниатюрные, перламутровые. Она отвела мои грубые пальцы, чтобы расстегнуть их, потом встала. Позволила юбкам упасть на пол, поверх другой сброшенной одежды, и это было совсем не похоже на ее обычную аккуратность. Я отыскал мягкую ночную рубашку и принес ей. Молли натянула ее через голову, и рубашка зацепилась за корону из остролиста у нее в волосах. Я осторожно освободил корону и улыбнулся, рассматривая женщину, в которую превратилась моя милая Молли Красные Юбки. Мне на ум пришел давний Зимний праздник, и уверен, она тоже о нем вспомнила. Но, тяжело опустившись на край кровати, моя супруга поморщилась. Подняла руку, потерла лоб.

– Фитц, мне так жаль. Я испортила все, что задумала.

– Чепуха. Ну-ка… Позволь я тебя уложу.

Она схватилась за мое плечо, чтобы встать, и качнулась, пока я готовил для нее постель.

– Забирайся под одеяло, – велел я, и Молли не выдала в ответ чего-нибудь дерзкого, но тяжело вздохнула, садясь на кровать, потом осторожно опустилась на подушки и переместила ноги на ложе. Закрыла глаза.

– Комната кружится. И дело не в вине.

Я сел на край кровати и взял ее за руку. Она нахмурилась:

– Не шевелись. Любое движение заставляет комнату вращаться еще быстрее.

– Это пройдет, – сказал я ей, надеясь, что так и случится.

Я сидел очень неподвижно и наблюдал за ней. Свечи горели ровно, источая ароматы, которыми Молли их пропитала минувшим летом. В очаге потрескивало пламя, огонь поглощал аккуратно сложенные поленья. Ее морщины, свидетельствовавшие о недомогании, медленно разгладились. Дыхание выровнялось. Уловки и терпение, усвоенные с юности, помогли мне. Я потихоньку высвободился и когда наконец-то встал рядом с кроватью, то сомневался, что Молли почувствовала хоть какое-то движение, ибо она уже спала.

Я прошелся по комнате как призрак, погасив все ее свечи, кроме двух. Поворошил кочергой в пламени, добавил еще одно полено и установил каминный экран. Я не хотел спать, даже не устал. У меня не было ни малейшего желания возвращаться на празднество и объяснять, почему я там, а Молли – нет. Какое-то время я просто стоял, и пламя согревало мне спину. Молли была силуэтом за почти задернутым пологом кровати. Пламя потрескивало, и мои уши с трудом отличали шорох летящего снега об оконные стекла от звуков веселья внизу. Я медленно снял парадный наряд и вернулся к удобным и знакомым штанам и тунике. Потом тихонько вышел из комнаты, медленно закрыв за собой дверь.

Я не спустился по главной лестнице. Вместо этого я пошел кружным путем, по задней лестнице для слуг и через опустевший коридор, пока наконец не добрался до своего личного логова. Отпер высокие двери и проскользнул внутрь. От пламени в очаге осталась лишь горстка мерцающих углей. Я пробудил их с помощью нескольких скрученных листов бумаги со своего стола, сжег бесполезные утренние размышления, а потом добавил больше топлива. Подошел к столу, сел и положил перед собой чистый лист бумаги. Я глядел на него и спрашивал себя: почему бы просто не спалить это сейчас? Зачем на нем писать, пялиться на слова, а потом все сжигать? Неужели во мне и впрямь осталось нечто такое, что я мог доверить только бумаге? У меня была жизнь, о которой я мечтал: дом, любящая жена, взрослые дети. Олений замок относился ко мне с уважением. Это была та тихая заводь, какой мне всегда не хватало. Прошло больше десяти лет с той поры, когда я хотя бы задумывался о том, чтобы кого-то убить. Я отложил перо и откинулся на спинку кресла.

Стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Я выпрямился и инстинктивно окинул комнату взглядом, спрашивая себя, не стоит ли побыстрей спрятать что-нибудь. Как глупо.

– Кто там? – Кто, кроме Молли, Неттл или Риддла, мог знать, что я здесь? Но никто из них не стал бы сперва стучать.

– Это Ревел, сэр! – Его голос как будто дрожал.

Я встал:

– Входи! В чем дело?

Запыхавшийся и бледный, он распахнул дверь и замер на пороге:

– Я не знаю. Риддл велел мне бежать. Он велел передать: «Приходи, приходи быстрее в главный кабинет». Где я оставил посланницу. Ох, сэр! Там на полу кровь, и ее нигде нету. – Он судорожно втянул воздух. – Ох, сэр, мне так жаль! Я предложил комнату, но она отказалась, и…

– За мной, Ревел! – сказал я, как будто он был стражником, обязанным подчиняться.

От моей резкой команды управляющий побледнел еще сильнее, но потом немного выпрямился, с радостью уступая мне право все решать. Я, сам того не сознавая, быстро проверил, на месте ли несколько маленьких тайных видов оружия, которые всегда носил с собой. Потом мы бросились бежать по коридорам Ивового Леса. Кровь пролилась в моем доме. Кровь пролил кто-то другой, не я и не Риддл, потому что он бы тихонько прибрался, не вызывая меня. Насилие в моем доме, против гостя. Я справился со слепой яростью, что пробудилась во мне, погасил ее ледяным гневом. Он умрет. Кто бы это ни сделал, он умрет.

Я повел Ревела кружным путем, избегая коридоров, где можно было повстречаться с гостями, и мы достигли главного кабинета, помешав лишь одной молодой и нескромной парочке и испугав пьяного юнца, подыскивавшего местечко, чтобы вздремнуть. Я выругал себя за то, что впустил в свой дом скольких людей, которых толком и не знал.

И Молли спала одна, без защиты.

Я резко остановился у двери кабинета. Мой голос был хриплым от гнева, когда я вынул злодейский нож из потайных ножен в рукаве и сунул его Ревелу. Тот отпрянул в страхе.

– Возьми это! – рявкнул я. – Иди к моей спальне. Проверь, как там моя леди, убедись, что она спокойно спит. Потом встань у двери и убей любого, кто попытается войти. Ты меня понял?

– Сэр. – Он кашлянул и сглотнул. – У меня уже есть нож, сэр. Риддл заставил его взять. – Он неуклюже вытащил оружие из-под своего безупречного жакета. Нож был в два раза длиннее того, который предлагал я, – скорее честное оружие, чем маленький друг убийцы.

– Тогда ступай, – сказал я, и он ушел.

Я постучал в дверь кончиками пальцев, зная, что так Риддл меня узнает, и скользнул внутрь. Риддл, сидевший на корточках, медленно выпрямился.

– Неттл знала, что ты прячешь здесь бутылку хорошего бренди, и послала меня отыскать ее – хотела угостить лорда Кантерби. Когда я увидел бумаги на полу, а потом и кровь, то послал Ревела за тобой. Погляди-ка.

Ревел принес посланнице еду и вино и расставил все на моем столе. Почему она отказалась отправиться в гостевую комнату или присоединиться к нам в Большом зале? Знала ли, что ей угрожает опасность? Похоже, она немного поела, прежде чем поднос полетел на пол вместе с кое-какими бумагами с моего стола. Упавший бокал не разбился, но оставил полумесяц пролитого вина на полированном темном камне пола. А вокруг того полумесяца было созвездие кровавых брызг. Эти красные капли разлетелись от удара каким-то лезвием.

Я встал и внимательно оглядел кабинет. Это было все. Никто не рылся в выдвижных ящиках, ничего не передвинули и не забрали. Все до единой вещи были на своих местах. Слишком мало крови для того, чтобы она здесь умерла, но никаких признаков дальнейшей борьбы. Мы обменялись молчаливыми взглядами и двинулись к дверям за тяжелыми занавесками. Летом я иногда их распахивал настежь, чтобы взглянуть на сад, где рос вереск для пчел Молли. Риддл потянул занавеску в сторону, но она застряла.

– Складка попала между дверными створками. Они прошли этим путем.

Вытащив ножи, мы открыли двери и выглянули наружу, в снег и тьму. Половина отпечатка ступни осталась там, под нависающим карнизом. Прочие следы были едва заметными ямками на снегу, обдуваемом ветром. Пока мы стояли, пронесся новый порыв, словно сам ветер вознамерился помочь незнакомцам скрыться от нас. Риддл и я напрасно вглядывались в снежную круговерть.

– Двое или больше, – сказал он, изучая то, что осталось от следов.

– Идем, пока они не исчезли совсем, – предложил я.

Он с сожалением взглянул на свои тонкие и широкие юбко-брюки.

– Ладно…

– Нет. Погоди. Прогуляйся среди пирующих. Смотри в оба и попроси Неттл и мальчиков быть настороже. – Я помедлил. – Сегодня вечером у наших дверей появились какие-то странные люди и представились менестрелями. Но Пейшенс сказала, что не нанимала их. Уэб недолго поговорил с женщиной из этих чужаков. Он начал пересказывать мне ее слова, но меня позвали, и пришлось уйти. Они явно кого-то искали.

Лицо Риддла помрачнело. Он собрался уйти, но потом снова повернулся ко мне:

– А Молли?

– Я отправил Ревела сторожить ее дверь.

Он скривился:

– Сначала загляну к ним. У Ревела есть способности, но их еще надо развить. – Он шагнул к двери.

– Риддл. – Мой голос вынудил его остановиться. Я взял бутылку бренди с полки и вручил ему. – Никто не должен заметить неладное. Можешь рассказать Неттл, если считаешь это мудрым.

Он кивнул. Я кивнул в ответ и, когда он ушел, снял меч, висевший на каминной доске. В последние годы он служил украшением, но когда-то был оружием и сделается им опять. Его тяжесть была приятна. Нет времени на плащ или ботинки. Нет времени отправляться за фонарем или факелом. Я с трудом брел сквозь снег с мечом в руке, позади меня лился свет из открытых дверей. Через двадцать шагов я узнал все, что хотел. Ветер полностью стер их следы. Я стоял, устремив взгляд во тьму, широко раскинув сети своего Дара в ночи. Никаких людей. Два маленьких существа – возможно, кролики – затаились под сенью покрытых снегом кустов. Но это было все. Никаких следов, и кто бы это ни учинил, он уже находился вне поля моего зрения и вне досягаемости моего Дара. А если это были не странные чужаки, Дар не смог бы их отыскать, даже окажись они близко.

Я вернулся в свое логово, отряхнув снег с мокрой обуви, перед тем как войти. Запер за собой дверь и позволил занавеске опуститься. Моя посланница и ее послание пропали. Она мертва? Или сбежала? Вышел кто-то из этой двери или она кого-то впустила? Ее ли это кровь на полу или чья-то еще? Ярость, которую я ощутил при мысли о том, что кто-то мог учинить насилие над гостем в моем доме, вспыхнула во мне опять. Я подавил ее. Позже, быть может, дам себе волю. Когда разыщу цель.

Разыскать цель.

Я покинул кабинет, закрыв за собой дверь. Я двигался проворно и тихо, отбросив и забыв годы, достоинство и нынешнее общественное положение. Я не издавал ни звука, и со мной не было источников света. Я держал меч при себе. Сперва в мою собственную спальню. На бегу я строил догадки. Посланница искала меня. Независимо от того, напали на нее или она напала на кого-то, это могло свидетельствовать о том, что предполагаемой целью насилия был я сам. Я взмыл по ступенькам, точно охотящийся кот, все мои чувства были начеку. Я ощутил Ревела на его посту у двери задолго до того, как он увидел, что я иду. Я приложил палец к губам, приближаясь. Он вздрогнул, увидев меня, но не издал ни звука. Я подошел к нему и спросил почти беззвучно:

– Здесь все в порядке?

Он кивнул и так же тихо ответил:

– Недавно приходил Риддл, сэр, и настоял, чтобы я его впустил. Он хотел убедиться, что с леди все хорошо. – Он уставился на меч.

– И все хорошо?

Управляющий резко перевел взгляд на меня:

– Разумеется, сэр! Разве я стоял бы здесь так спокойно, будь оно не так?

– Конечно нет. Извини за вопрос. Ревел, пожалуйста, оставайся здесь, пока я не приду, чтобы отпустить тебя, или не пришлю Риддла или одного из сыновей Молли. – Я вручил ему меч.

Он взял его, словно кочергу. Перевел взгляд с оружия на меня.

– Но наши гости… – слабым голосом начал он.

– Куда менее важны, чем наша леди. Охраняй эту дверь, Ревел.

– Будет сделано, сэр.

Я подумал, что он заслуживает большего, нежели сухое приказание.

– Мы по-прежнему не знаем, чья кровь там пролилась. Кто-то воспользовался дверьми из кабинета наружу, в сад. Не знаю, вошел он через них или вышел. Расскажи мне побольше о том, как выглядела посланница.

Он прикусил нижнюю губу, выцарапывая воспоминания из памяти:

– Девчонка, сэр. Да, точно – скорее девчонка, чем женщина. Худенькая, стройная. Волосы белокурые, распущенные. Одежда такая, словно была добротная, но здорово потрепалась. Стиль чужеземный, накидка в талии сужается, а потом расширяется, и рукава тоже расширенные книзу. Ткань зеленая и вроде как тяжелая, но не похожа на шерсть. По краю капюшона оторочка из меха неизвестной мне разновидности. Я предложил забрать у нее накидку и капюшон, но она не пожелала мне их отдать. На ней были широкие брюки, возможно, из той же ткани, но черной с белыми цветами. Ботинки не доходили до колена и казались тонкими, на них была тугая шнуровка до икры.

Столько деталей о ее наряде!

– Но как выглядела она сама?

– Она была молоденькая. Побелела от мороза и как будто обрадовалась, когда я развел для нее огонь и предложил чаю. Ее пальцы казались ледышками, когда она взяла у меня кружку… – Он умолк. Потом вдруг вскинул на меня глаза. – Она не хотела покидать кабинет, сэр. Или отдавать свой плащ. Мне следовало понять, что она испугана?

Неужели Риддл и в самом деле верит, будто сумеет сделать из этого человека нечто большее, чем простой управляющий? В его карих глазах стояли слезы.

– Ревел, ты сделал все, что следовало. Если кто и виноват, так это я. Мне надо было отправиться в кабинет, как только я узнал о посланнице. Прошу тебя, просто покарауль здесь еще недолго, пока я не пришлю кого-нибудь тебе на смену. Тогда ты займешься тем, что у тебя получается лучше всего: будешь заботиться о наших гостях. Никто не должен заподозрить неладное.

– Это я могу сделать, сэр. – Ревел говорил тихо. Был ли упрек в его собачьих глазах адресован мне или самому себе? Гадать не было времени.

– Спасибо, Ревел, – сказал я и оставил его, похлопав по плечу.

Я проворно двинулся по коридору, уже разыскивая Неттл с помощью моей магии Силы. В момент соприкосновения наших мыслей негодование дочери взорвалось в моем разуме:

Риддл мне рассказал. Да как они посмели устроить такое в нашем доме! Матушка в порядке?

Да. Я спускаюсь. Ревел караулит возле ее двери, но я бы хотел, чтоб ты или кто-то из мальчиков заняли его место.

Я иду. Извинюсь и отправлюсь наверх. – Пауза длиной с удар сердца, а потом яростное: – Разыщи того, кто это сделал!

Этим я и занят.

Кажется, моя хладнокровная уверенность успокоила Неттл.

Я быстро шел по коридорам Ивового Леса, и все мои чувства были настороже. Я не удивился, когда, завернув за угол, увидел поджидающего Риддла.

– Нашел что-нибудь? – спросил я его.

– Неттл отправилась наверх, в комнату матери. – Он смотрел куда-то мимо меня. – Ты ведь понимаешь, что был, скорее всего, в каком-то смысле мишенью.

– Возможно. Дело в посланнице или ее послании, или же враг отправителя решил задержать или уничтожить послание.

Мы быстро шли рядом, шагали в ногу, точно бегущие по следу волки.

Мне это нравилось.

Мысль застигла меня врасплох, и я чуть не споткнулся. Мне это нравилось? Выслеживать того, кто напал на кого-то другого, нарушив неприкосновенность моего дома? С чего вдруг мне это понравилось?

Нам всегда нравилась охота. Древнее эхо волка, которым я был и который все еще пребывал со мной. Охота ради мяса лучшая, но любая охота всегда остается охотой, и никогда не чувствуешь себя более живым, чем во время охоты.

– А я живой.

Риддл бросил на меня вопросительный взгляд, но, вместо того чтобы задать вопрос, сообщил:

– Ревел сам отнес еду и чай посланнице. Два пажа, встречавшие гостей у входной двери, помнят, как впустили ее. Она пришла пешком, и один говорит, что она вроде бы появилась из-за конюшни, а не со стороны подъездной дороги. Больше никто ее не видел, хотя, разумеется, поварихи помнят, как собирали для нее поднос с едой. У меня не было возможности прогуляться до конюшен и узнать, что известно конюхам.

Я окинул себя взглядом. Мой наряд едва ли подходил, чтобы появляться перед гостями.

– Я этим займусь сейчас. Предупреди мальчиков.

– Ты уверен?

– Это их дом, Риддл. И они на самом деле уже больше не мальчики. Последние три месяца они говорили об уходе. Думаю, весной выпорхнут из гнезда.

– И тебе больше некому доверять. Том, когда все закончится, мы снова поговорим. Тебе нужны несколько домашних солдат, несколько мужчин, способных применять грубую силу, когда понадобится, а в остальное время открывать двери и подавать гостям вино.

– Поговорим потом, – согласился я, но с неохотой.

Риддл не первый раз указывал мне, что Ивовому Лесу требуется что-то вроде домашней стражи. Мне идея не нравилась. Я больше не был убийцей, живущим ради того, чтобы охранять короля и выполнять за него тайную работу. Я был теперь уважаемым землевладельцем, обладателем виноградников и овец, и пользовался плугами и ножницами, а не ножами и мечами. И еще, следовало признать, я тщеславно рассчитывал, будто сумею защитить своих домашних от тех немногочисленных угроз, что могут достичь моих дверей.

Но сегодня мне это не удалось.

Я оставил Риддла и поспешил по коридорам особняка в сторону конюшни. Ничто не указывало на то, что кровопролитие завершилось чьей-то смертью. И вообще, оно могло быть не связано со мной или моими близкими. Возможно, посланницу преследовали ее собственные враги. Я достиг входа для слуг, отворил тяжелую дверь и метнулся через заснеженный внутренний двор к дверям конюшни. Бежать было недалеко, но снег успел набиться мне за шиворот и в рот. Я отодвинул засов на дверях конюшни и приоткрыл одну створку ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь.

Внутри было тепло от животных в стойлах, приятно пахло лошадьми, а притененный фонарь на крючке излучал мягкий свет. Увидев меня, Толлмен Дылда заковылял в мою сторону. Работой в конюшне теперь по большей части руководил его сын, Толлермен Орясина, но Толлмен все еще считал себя главным. В такие дни, как сегодня, при большом наплыве гостей, он строго следил, каких животных в какие стойла определяли. Старый конюх очень переживал из-за упряжных лошадей, которые весь вечер стояли в сбруе. Он уставился на меня через царивший в конюшне полумрак и вздрогнул, узнавая.

– Помещик Том! – вскричал он своим надтреснутым голосом. – Разве тебе не следует танцевать с нарядными людьми в Большом зале?

Как многие другие старики, с годами он постепенно перестал учитывать разницу в нашем положении. Или быть может, он видел, что я могу лопатой разгребать стойло вместе с добрыми работниками, и оттого уважал меня как равного.

– Очень скоро пойду туда, – ответил я. – Танцы продолжатся до зари, ты же знаешь. Но я подумал, стоит заглянуть сюда и убедиться, что с лошадьми все в порядке в такую метель.

– У нас все хорошо. Эту конюшню построили на совесть два десятилетия назад, и, сдается мне, она простоит еще с дюжину.

Я кивнул:

– Управляющий Ревел сказал, что у тебя сегодня вечером были неприятные гости.

Его заинтригованное лицо сделалось сердитым.

– Да. Если кто ведет себя как конокрад, я говорить с ним буду как с конокрадом. Не надо шнырять и разнюхивать что-то в моих конюшнях, а потом заявлять мне, будто ты менестрель. Они такие же менестрели, как наш Коппер – пони. Чем-то от них попахивало, вот я и потащил их прямо к дверям. – Он изучающе уставился на меня. – Этот малый, Ревел, должен был тебя предупредить. Только не говори, что ты впустил их в дом!

Я кивнул, хоть мне и тяжело было признавать свою ошибку.

– Это же Зимний праздник. Я всех впускаю. – Я кашлянул под его мрачным взглядом. – А до того, как они появились, в конюшне ничего странного не случилось?

– Ты говоришь о девочке-чужестранке?

Я кивнул.

– Ну да, было дело. Она сюда зашла, как в главный дом. «Мне надо поговорить с хозяином», – сказала одному из работников, ну он и привел ее ко мне, думая, что я ей нужен. Но она взглянула на меня и сказала: «Нет, с хозяином, у которого нос кривой и волосы как у барсука». Так что, прощенья просим, мы поняли, что она имеет в виду тебя, и послали ее к парадному входу.

Я уронил руку, коснувшись спинки носа в том месте, где был старый перелом. Происходящее делалось все более странным. Исчезнувшая посланница явилась сюда, зная лишь, как я выгляжу, но не зная имени…

– И все? – спросил я.

Толлмен задумчиво нахмурился:

– Да. Разве что ты хочешь послушать о том, как торговец Коттлби пытался принудить меня поставить его лошадей в стойла, в то время как у обеих признаки парши. Бедные создания. Я поставил их под навес в дровяном сарае, но к нашим они и на шаг не приблизятся. А если его возница начнет жаловаться, я расскажу ему все, что думаю о его способностях управляться с лошадьми. – Конюх свирепо посмотрел на меня, словно я мог подвергнуть сомнению его мудрость.

Я улыбнулся ему:

– Сделай доброе дело, Толлмен. Ради блага лошадей, отложи для них немного жидкой мази по твоему рецепту.

Он на миг задержал на мне взгляд, потом кивнул:

– Это я могу. Животные не виноваты, что за ними плохо смотрят.

Я собрался уходить, но повернулся:

– Толлмен… Сколько времени прошло между появлением девочки и тех, кого ты принял за конокрадов?

Он пожал костлявыми плечами:

– Она пришла перед тем, как прибыл Коул Тоэли. Потом явился тот малый, портной, и сестры Уиллоу на своих пони. Эти леди никогда не ездят в карете, верно? Затем мальчишки Купер и их мать, и…

Я посмел его перебить:

– Толлмен, как ты думаешь, они за ней следили?

Конюх замолчал. Я нетерпеливо дожидался, пока он все обдумает. Потом Толлмен кивнул, напряженно сжав губы:

– Мне стоило догадаться. Сапоги у них одинаковые, и они пришли прямиком к конюшне и пытались заглянуть внутрь. Они не лошадей украсть хотели, а следили за той девочкой. – Взгляд его сердитых глаз встретился с моим. – Они ее обидели?

– Не знаю, Толлмен. Она исчезла. Я хочу выяснить, ушли те трое или все еще здесь.

– Выясни. Если их тут нет, они не могли уйти далеко в такую погоду. Если хочешь, я пошлю парня во владение Стокера, пусть попросят в долг ищеек. – Он покачал головой и угрюмо прибавил: – Сколько раз я говорил, что нам не помешала бы собственная охотничья свора…

– Спасибо, Толлмен, но никаких собак. Снег так валит, что они бы все равно уже ничего не смогли почуять.

– Если передумаешь, Том, дай знать. Я могу послать сына, и он приведет этих гончих в мгновение ока. И… – он уже кричал мне вслед, – если передумаешь по поводу наших собственных собак, дай знать! Я знаю отличную суку, ощенится к весне! Ты только дай мне знать!

– Позже, Толлмен! – прокричал я в ответ с улицы и тут же наглотался снега.

Снегопад все еще продолжался, и ветер усиливался. Я вдруг ощутил уверенность в том, что те, кого я ищу, все еще в пределах Ивового Леса. Никто бы не отчаялся до такой степени, чтобы попытаться сбежать, когда так метет.

Я потянулся к Неттл:

С твоей матерью по-прежнему все хорошо?

Я оставила ее спящей, Хирс сидит в кресле у камина. Я велела ему запереть дверь на засов за мной и слышала, что он так и сделал. Я с Риддлом и Джастом и нашими гостями. Мы ничего необычного не обнаружили. Никаких следов посланницы.

Мертва? Сбежала? Прячется где-то в Ивовом Лесу? Одно из трех.

Припозднившихся менестрелей было трое. Двое мужчин и женщина. Уэба они, похоже, встревожили. Они по-прежнему среди наших гостей? Я передал ей их мысленные образы.

Я их видела раньше. Но они не показались мне музыкантами и вели себя не как музыканты. Непохоже было, будто они ждут своей очереди выступить на помосте.

Пришли ко мне Джаста, пожалуйста. Мы быстренько обыщем незанятые помещения. И сообщи, если ты или Риддл найдете троих чужаков.

Мы с Джастом разделили Ивовый Лес и стали проверять комнату за комнатой в поисках признаков вторжения в незанятых частях особняка. В хаотичном старом доме это было непростым делом, и я полагался на свой Дар в той же степени, что и на глаза, определяя, на самом ли деле комната пуста. Неттл и Риддл не обнаружили чужаков, и, когда она спросила гостей, видел ли их кто-нибудь, ответы так противоречили друг другу, что оказались бесполезны. Даже наши слуги, которые иногда раздражали меня излишне пристальным вниманием к семейным делам, ничего не смогли сообщить. Эти трое и посланница исчезли, как будто никогда и не навещали нас.

Ближе к рассвету, когда наши гости, насытившись едой и музыкой, отправились по домам или в выделенные им для ночлега комнаты, я прекратил поиски. Риддл и мальчики помогли Ревелу проверить, что все наружные двери надежно заперты на ночь, а потом тихонько прошлись дозором по той части особняка, где разместили гостей. Пока они этим занимались, я решился ускользнуть в свое личное логово в западном крыле. Оттуда я мог попасть в сеть шпионских коридоров, о существовании которой знали только Пейшенс, Молли и я. В мои низменные намерения входило побродить там сегодня ночью, подглядывая за спящими гостями, чтобы понять, не дал ли кто приют чужакам в своих комнатах.

Так я собирался поступить. Но когда я приблизился к дверям в свой кабинет, шерсть у меня на загривке встала дыбом. Еще до того, как прикоснуться к дверной ручке, я знал, что дверь не до конца заперта. Между тем я точно помнил, что запер ее за собой, прежде чем вместе с Ревелом направиться к Риддлу. Кто-то побывал здесь после того, как я ушел.

Прежде чем приоткрыть дверь, я достал нож. В комнате было темно, свечи догорели и огонь погас. Я постоял, изучая помещение с помощью всех чувств. В комнате никого нет, твердил мне Дар, но я вспомнил, как чуть раньше чужаки показались Уэбу почти невидимыми, а ведь он обладал куда более тонким магическим чутьем, чем мое. И потому я стоял, навострив уши, и ждал. Запах – вот что пробудило во мне звериную злость. Кровь. В моем логове.

Я двинулся вперед, выставив перед собой нож. Свободной рукой зажег новую свечу, кочергой разбудил пламя в камине. Замер, оглядывая комнату. Они побывали тут. Они пришли сюда, в мое логово, покрытые все еще влажными пятнами чьей-то крови.

Если бы Чейд не приучил меня посредством тысячи упражнений в точности запоминать комнату такой, какой я ее оставил, их визит мог бы остаться незамеченным. Я учуял кровавый след на углу моего стола и заметил пятнышко побуревшей красноты там, где передвинули мои бумаги. Но даже если не учитывать запах крови и ее брызги – чужаки были здесь, трогали мои бумаги, двигали свиток, который я переводил. Они пытались открыть выдвижной ящик моего стола, но не нашли тайную задвижку. Кто-то взял с каминной полки статуэтку из камня памяти, сделанную для меня Шутом десятилетия назад, а потом поставил обратно так, что теперь к комнате была обращена грань, изображавшая мое лицо. Когда я взял ее, чтобы поправить, моя губа приподнялась от негодования. На изображении Шута неуклюжий палец оставил кровь, размазанную по его щеке. Меня захлестнула безрассудная ярость.

Подняв статуэтку, я ощутил прилив хранившихся в ней воспоминаний. Последние слова Шута, обращенные ко мне, запечатлелись в камне и тревожили мою память. «Мне никогда не хватало мудрости», – сказал он. Напоминание о безрассудствах нашей юности или обещание того, что однажды он забудет об осторожности и вернется? Я отгородил свой разум от этого послания. Не сейчас.

И совершил глупость, попытавшись стереть кровь с его лица большим пальцем.

Камень памяти – не простой камень. В старые времена круги Силы отправлялись в дальнюю каменоломню в Горном Королевстве, где высекали из этого камня драконов, наполняя его воспоминаниями, прежде чем слиться со своими творениями, наделив их подобием жизни. Я однажды видел, как это произошло. Верити, мой король, отдал себя каменному дракону, а потом в этом облике взлетел, чтобы нести ужас и войну врагам Шести Герцогств. На острове Аслевджал я обнаружил кубики из блестящего черного материала, которые Элдерлинги использовали для хранения песен и стихов.

Я сам пробудил дремлющих драконов предыдущих поколений, предложив им кровь и призвав к оружию, использовав одновременно Дар и Силу, слитые в единую магию.

Кровь на камне памяти, и мое прикосновение. Сила и Дар, кипящие во мне. Кровавое пятно впиталось в камень…

Шут разинул рот и закричал. Я увидел, как растянулись его губы, увидел его оскаленные зубы и напряженный язык. Это был вопль неослабевающей мучительной боли.

Ни один звук не достиг моих ушей. Это было нечто более глубинное. Меня охватила явившаяся из ниоткуда стойкая, бесконечная, безнадежная и беспощадная агония систематической пытки. Она залила все мое тело и обожгла кожу, как будто я превратился в сосуд, до краев полный черного отчаяния. Это было слишком знакомо, ибо это была не острая боль от физических истязаний, но обескураживающее, охватывающее разум и душу осознание того, что ничто не может предотвратить пытку. Мои собственные воспоминания пробудились вопящим хором. Я снова распростерся на холодном каменном полу темницы принца Регала, мое избитое тело подавляло измученный пыткой разум. Я отделил свое сознание от этого воспоминания, отказался от связи с ним. Резные глаза Шута слепо уставились на меня. На мгновение наши взгляды встретились, и тут все поглотила тьма, и мои глаза обожгло. Мои обессилевшие руки вертели резную статуэтку, я чуть ее не уронил, но вместо этого прижал к себе, падая на колени. Я прижал ее к груди, чувствуя, как далекий-предалекий волк поднял морду и яростно зарычал.

– Прости, прости, прости! – слепо забормотал я, словно причинил боль самому Шуту.

Пот выступил из каждой поры на моем теле, я весь взмок. Все еще прижимая к себе резной камень, повалился на бок. Зрение медленно вернулось ко мне. Я уставился в умирающий огонь, окруженный пугающими образами тускло-красных пыточных приспособлений, накаляющихся в пламени, обоняя кровь, старую и новую, смешанную с едкой вонью ужаса. Я вспомнил, как надо закрывать глаза. Я почувствовал, что волк пришел и встал надо мной, угрожая разорвать на части любого, кто приблизится. Постепенно отголоски боли схлынули. Я судорожно вздохнул.

Кровь обладала силой пробуждать камень памяти, будь то высеченный Элдерлингами дракон или миниатюрное изваяние, вырезанное Шутом. И эта краткая связь позволила мне узнать, что девушка мертва. Я почувствовал ужас, вызванный тем, как ее выслеживали и загоняли в угол, ее воспоминания о прошлых пытках и агонию ее смерти. К тому моменту я узнал в ней молоденькую посланницу, описанную Ревелом, а не обученную солдатскому делу женщину, которую видел с двумя мужчинами. Они преследовали ее, охотились на нее в моем доме и убили. Я не знал, что за послание они уничтожили и почему, но я должен был их отыскать и все выяснить.

Я перекатился на живот, по-прежнему прижимая резную фигурку к груди. Перед глазами все плыло. Я подтянул колени к груди, приподнялся и сумел встать, держась за стол. Шатаясь, добрался до кресла и сел. Поставил резную фигурку перед собой и пригляделся. Она не изменилась. Неужели я вообразил себе то движение, беззвучный крик Шута и его взгляд? Разделил ли я какой-то давний опыт Шута, или фигурка выразила предсмертные ужас и боль посланницы?

Я поднял было фигурку, чтобы приложить ее ко лбу и снова увидеть простые воспоминания, которые он вложил в нее для меня. Но руки мои задрожали, и я поставил ее на стол. Не сейчас. Если я как-то вложил боль девушки в камень и сохранил там, я не хотел ни убеждаться в этом сейчас, ни снова разделять эту агонию. Меня ждала охота.

Я спрятал руки в рукава и вернул фигурку на ее место на каминной полке. Все еще слегка дрожа, изучил свое логово, выискивая другие признаки пребывания незваных гостей, но ничего не обнаружил.

Кто-то пришел сюда, в мое тайное логово, взломал двери и потревожил кое-что очень личное из моего имущества. Лишь немногие вещи могли пронять меня до глубины души, как эта резная фигурка; драгоценные немногие вещи, связывавшие меня с прошлым, со временем, когда я служил моему королю вместе с двумя самыми близкими друзьями, какие только у меня были. То, что какой-то чужак посмел коснуться ее и осквернил пролитой кровью, привело меня на грань убийственной ярости, а когда я подумал о том, что ее легко могли украсть, перед глазами у меня на мгновение возникла багровая пелена.

Я сердито тряхнул головой, вынуждая себя остыть. Как они нашли это место? Ответ очевиден. Они за следили за Ревелом, когда тот отправился за мной. Но если найти меня было их подлинной целью, почему они не напали в тот момент? И как я умудрился не ощутить их присутствия? Были ли они «перекованными», как сперва заподозрил Уэб, людьми, в которых не осталось ничего человеческого? Я в этом сомневался; в бальном зале они двигались единой группой, настороженно и с признаками самоконтроля, какого я никогда не видел у «перекованных». Возможно, они каким-то образом способны скрывать свой магический «запах», различимый для Одаренных? Если подобная магия и существовала, я о ней не знал. Когда мой волк был жив, мы с трудом научились держать свое общение в секрете. Но едва ли это было то же самое, как полностью скрыть себя от Дара.

Я ненадолго выкинул эту тревогу из головы. Потянулся к Неттл при помощи Силы и быстро передал ей бо́льшую часть того, что узнал. О крови на резной фигурке не упомянул. Это было личное.

Я с матушкой, – ответила она. – Риддл забрал с собой Хирса и Джаста. Он сказал Джасту, что тот должен стеречь дверь Пейшенс, пока они с Хирсом проверяют каждую незанятую комнату в поместье.

Отлично. Как твоя мать?

Все еще спит. Она выглядит как обычно, и я не ощущаю в ней ничего неправильного. Но я очень встревожилась, когда она потеряла сознание. Куда сильней встревожилась, чем мне хотелось бы показать ей. Ее отец умер, когда был всего на два года старше, чем она сейчас.

Он разрушил свое здоровье выпивкой, а еще драками и дурацкими выходками, к которым его подталкивало все то же пьянство, – напомнил я.

Ее мать умерла очень молодой.

Я прижал ладони к глазам и уперся пальцами в лоб. Это слишком пугало. Я не мог о таком думать.

Побудь с ней, пожалуйста. Мне осталось осмотреть всего несколько мест, и потом я приду сменить тебя.

Мне здесь хорошо. Можешь не спешить.

Подозревала ли она, что я задумал? Сомнительно. Только Пейшенс, Молли и я знали о тайном лабиринте в Ивовом Лесу. Хотя смотровые отверстия в этих коридорах не позволяли мне заглянуть в каждую спальню, они давали возможность проверить многие из них и увидеть, не прячется ли где-то больше гостей, чем мы пригласили.

Время приближалось к рассвету, когда я выбрался из лабиринта. Я был облеплен паутиной, продрог до костей и устал. Я ничего не узнал, если не считать того факта, что по меньшей мере две горничные согласились – по случаю, по прихоти или, возможно, ради нескольких монет – провести ночь в чужих постелях. Я видел молодую жену, которая плакала, пряча лицо в ладонях, в то время как ее муж пьяно храпел, водрузив на кровать лишь верхнюю часть тела; а одна пожилая пара курила такой крепкий табак, что у меня закружилась голова в моем секретном коридоре, когда сквозняк потянул туда дым.

Никаких следов странных менестрелей или тела посланницы.

Я вернулся в свою комнату и позволил Неттл отправиться в свою. Той ночью я не спал и даже не прилег, но сидел в кресле у камина, наблюдал за Молли и размышлял. Неужели незваные гости достаточно безумны, чтобы сбежать в метель, забрав с собой труп посланницы? По меньшей мере один оставался в Ивовом Лесу достаточно долго, чтобы проследить за Ревелом и войти в мое логово. Почему? Для чего? У меня ничего не забрали, не причинили вреда никому из моих домашних. Я был полон решимости докопаться до самой сути.

Но на протяжении следующих дней все шло так, словно бродячие менестрели и посланница нам приснились. Молли пришла в себя и веселилась, танцевала и смеялась с нашими гостями остаток Зимнего праздника, не выказывая признаков болезни или слабости. Я чувствовал себя грязным из-за того, что скрыл от нее кровавую тайну, и даже хуже – принудил ее сыновей к молчанию, но Неттл и Риддл со мной согласились. Ей сейчас лишние тревоги были не нужны.

Снегопад продолжился еще день и ночь и скрыл следы любого, кто мог прийти или уйти. Когда с пола вытерли кровь, не осталось и намека на наших чужестранных посетителей. Риддл, Неттл и я решили, что осмотрительные расспросы могут предоставить нам больше сведений, чем если мы примемся трубить о своем беспокойстве; Ревел, к моему удивлению, никому не проболтался. Кое-кто из гостей заметил, что какие-то незнакомцы покинули пиршество, не разделив ни с кем веселье, но больше мы ничего не узнали. Уэб мало что мог сказать сверх того, что уже поведал мне. Он счел странным, что женщина не сообщила ему имя «друга», которого разыскивала. И это было все.

Неттл, Риддл и я обсудили, надо ли рассказывать Чейду о происшествии. Я этого не хотел, но в конце концов они меня убедили. В первый тихий вечер после Зимнего праздника, когда наши гости разъехались и Ивовый Лес сделался относительно тих, я отправился в свой кабинет. Неттл сопровождала меня, Риддл был с ней. Мы сели, она соединила свои мысли с моими, и вместе мы с помощью Силы передали нашу историю Чейду. Неттл молчаливо присутствовала, пока я представлял свой детальный отчет. Я подумал, что она могла бы предложить больше деталей, но почувствовал от нее лишь тихое подтверждение своего рассказа. Чейд задал мало вопросов, но я ощутил, что он запомнил каждую деталь. Я знал, что он соберет любые возможные сведения с помощью своей широкой шпионской сети и поделится ими со мной. И все же он меня удивил, сказав:

Советую тебе набраться терпения. Кто-то направил посланницу, и он может снова обратиться к тебе, когда она не вернется. Пусть Риддл отправится в Ивняки и побродит вечер-другой по тавернам. Если будут какие-то разговоры, он услышит. А я осторожно расспрошу кое-кого. Помимо этого, думаю, ты сделал все, что мог. Не считая того, разумеется, что я, как и раньше, советую тебе подумать над тем, чтобы нанять нескольких домашних охранников. Таких, которые одинаково ловко могут подавать чай и резать глотки.

Едва ли это необходимо, – твердо сказал я и ощутил его далекий вздох.

Как знаешь, – подытожил он и отъединил свой разум от наших.

Я сделал, как он предложил. Риддл отправился по тавернам, но ничего не услышал. Никто не прислал сообщения, спрашивая, что случилось с посланницей. На протяжении некоторого времени я держал ухо востро, бдительно ожидая чего-то хоть самую малость необычного. Но по мере того как текли дни и месяцы, происшествие все больше отступало в дальние тайники памяти. Предположение Риддла о том, что все участники этой истории врали о своих мотивах и что мы сделались мимолетными свидетелями улаживания какого-то старого долга, казалось все более похожим на правду.

Спустя годы мне предстояло изумиться своей глупости. Как я мог не понять? На протяжении многих лет я ждал и надеялся на послание от Шута. И когда послание наконец-то прибыло, я его не получил.

3. Падение Фаллстара

Секрет остается твоим лишь до тех пор, пока ты им не поделишься. Поведай его одному человеку – и он перестает быть секретом.

Чейд Фаллстар

Цыплята пищали, козлята блеяли, и аппетитный запах шкворчащего мяса витал в летнем воздухе. Купол синего летнего неба простерся над рыночными прилавками на рынке Дубов-у-воды, самого большого торгового города вблизи от Ивового Леса. Дубы-у-воды стояли на перекрестке путей, в долине вокруг них располагались фермы, а рядом проходил охраняемый Королевский тракт, который вел к порту на Оленьей реке. Товары приходили из верховий и низовий реки, а еще из окрестных деревень. Ярмарки десятого дня были самыми многолюдными, и телеги фермеров заполняли ярмарочный круг, в то время как продавцы поскромнее устанавливали прилавки или расстилали одеяла на деревенской лужайке под раскидистыми дубами у веселого ручья, давшими городку его название. Самые простые торговцы раскладывали свежие овощи или кустарные изделия прямо на ковриках, расстеленных на земле, в то время как фермеры с более крупных владений устанавливали временные лавки, предлагая корзины с крашеной шерстью, сырные круги или ломти копченой свинины.

Позади прилавков ярмарки десятого дня располагались торговые заведения жителей Дубов-у-воды. Была там мастерская сапожника, ткацкая лавка и лавка лудильщика, а также большая кузница. Трактир «Королевские псы» расставил скамьи и столы снаружи, в тени. Торговец тканями разложил на козлах материю и мотки крашеной шерсти на продажу, кузнечная мастерская предлагала товары из жести, железа и меди, а сапожник поставил свою скамью рядом с лавкой и шил, сидя на ней, красную дамскую туфельку из мягкой кожи. Приятный гул, рождавшийся от того, как люди торговались и обменивались слухами, волнами прибывал и убывал, касаясь моих ушей.

Я сидел за одним из трактирных столов под дубом, у моего локтя стояла кружка с сидром. Мои дела были завершены. Пришло послание от Джаста – первое, достигшее нас за много месяцев. Они с Хирсом покинули дом почти три года назад. Со свойственным юности изящным пренебрежением к тревогам старшего поколения парни посылали письма лишь от случая к случаю. Джаст закончил первый год обучения у тележника в Дюнах, и учитель был весьма доволен им. Он написал, что Хирс нанялся на речной паром и эта работа его, похоже, устраивает. Мы с Молли обрадовались новости, что Хирст наконец-то нашел себе место и у него все в порядке. Но Джаст прибавил, что потерял свой любимый поясной нож, с костяной рукоятью и тонким, слегка изогнутым лезвием, который кузнец в Дубах-у-воды сделал для него, когда ему было тринадцать. Две недели назад я заказал нож на замену и сегодня забрал его. Этот единственный маленький пакет был у моих ног, рядом с целой кучей покупок Молли.

Я наблюдал за сапожником и гадал, не захочет ли Молли пару красных туфелек. Но эта пара явно была предназначена для кого-то другого. Пока я смотрел, стройная молодая женщина с копной непослушных темных кудрей неторопливым шагом отделилась от рыночной толпы и остановилась перед мастером. Я не слышал, о чем они говорили, но он сделал еще три стежка и узел, откусил нить и протянул ей туфельку вместе с парной. Лицо девушки озарила широкая и дерзкая улыбка, она положила на скамью столбик медяков и немедленно присела, чтобы примерить свои новые туфли. Обувшись, встала, приподняла юбки почти до колен и сделала на пыльной улице несколько танцевальных па.

Я ухмыльнулся и огляделся вокруг в поисках кого-то, кто разделил бы мое удовольствие от ее беззастенчивой радости. Но два старых пахаря за другим концом стола жаловались друг другу, что дождь то ли будет, то ли нет, а моя Молли была где-то среди посетителей рынка, увлеченно торговалась у немудреных прилавков. В прошлом, когда мальчики были моложе, а Пейшенс еще жива, рыночные дни становились куда более сложными путешествиями. Но менее чем за год мы потеряли мою мачеху, а потом парни уехали, чтобы начать самостоятельную жизнь. Первый год, думаю, мы с Молли оба были потрясены резкой переменой. Почти два года после этого дом казался нам слишком большим, и мы в тоске бродили по пустым коридорам. Лишь недавно мы осторожно начали исследовать нашу новую свободу. Сегодня мы сбежали от ограничений, свойственных жизни хозяев имения, чтобы посвятить день самим себе. Мы все хорошо спланировали. У Молли был короткий список покупок. Мне не требовался список для напоминания о том, что этот день предназначен для праздности. Я предвкушал музыку за ужином в трактире. Если мы слишком задержимся, можем даже остаться на ночь и отправиться в путь в Ивовый Лес на следующее утро. Что интересно, мысль о том, что мы с Молли останемся наедине ночью на постоялом дворе пробудила во мне чувства, которые больше подошли бы пятнадцатилетнему мальчишке, а не пятидесятилетнему мужчине. Это заставило меня улыбнуться.

Фитц Чивэл!

Зов Силы был криком в моем разуме, нетерпеливым возгласом, неслышным для кого-то еще на рынке. Я мгновенно понял, что это Неттл и что ее переполняет беспокойство. Такова природа Силы: множество сведений передается в один миг. Часть моего разума отметила, что дочь назвала меня Фитцем Чивэлом, не Томом Баджерлоком, просто Томом или даже Сумеречным Волком. Она никогда не звала меня отцом или папой. Я утратил право на эти звания много лет назад. Но «Фитц Чивэл» означало, что речь о делах, скорее связанных с короной Видящих, нежели с нашими семейными узами.

Что случилось?

Я устроился на скамье и нацепил пустую улыбку, одновременно потянувшись с помощью Силы далеко-далеко, к Оленьему замку на побережье. Я видел вздымавшиеся ветви дуба на фоне синего неба – и ощущал вокруг себя темную комнату, где находилась Неттл.

С Чейдом беда. Мы думаем, он упал и, возможно, ударился головой. Его нашли этим утром распростертым на ступеньках, ведущих к Саду Королевы. Мы не знаем, как долго он там пролежал, и мы не сумели привести его в чувство. Король Дьютифул желает, чтобы ты немедленно явился.

Я готов, – заверил я свою дочь. – Позволь мне увидеть его.

Я сейчас к нему прикасаюсь. Ты его чувствуешь? Я не смогла, и Дьютифул не смог, а Олух в полном замешательстве. «Я его вижу, но он не здесь», – так он нам сказал.

Холодные щупальца страха потянулись к моему сердцу. Старое воспоминание о королеве Верити, Кетриккен, упавшей с той же лестницы – она стала жертвой заговора, целью которого было убийство ее нерожденного ребенка, – всплыло из глубин моей памяти. Мне сразу же пришел на ум вопрос, было ли падение Чейда случайностью. Я попытался спрятать эту мысль от Неттл, когда через нее попробовал нащупать Чейда. Ничего.

Я его не чувствую. Он жив? – спросил я, цепляясь за видимость спокойствия.

Я задействовал больше Силы и лучше рассмотрел комнату, где Неттл сидела рядом с кроватью под балдахином. Шторы на окнах были задернуты, в комнате царил полумрак. Где-то рядом горела маленькая жаровня – я ощущал острый запах укрепляющих трав. Я сидел на свежем воздухе, но чувствовал вокруг себя душное, запертое помещение. Неттл перевела дух и показала мне Чейда, каким видела его. Мой старый наставник лежал под одеялами такой прямой, словно его уложили на погребальном костре. Лицо у него было бледное, глаза запали, на виске темнел синяк, и лоб с той стороны опух. Я видел советника короля Дьютифула глазами своей дочери, но не испытывал полного ощущения его присутствия.

Он дышит. Но не просыпается, и ни один из нас не ощущает, чтобы он был здесь. Я как будто касаюсь…

Грязи, – закончил я ее мысль. Так это выразил Олух много лет назад, когда я умолял его и Дьютифула применить Силу и помочь мне исцелить Шута. Для них он был мертв. Мертв и уже начал снова превращаться в землю. – Но он дышит?

Я уже сказала тебе, что да! – Яростное нетерпение, граничащее с гневом, проскальзывало в ее словах. – Фитц, мы бы не обратились к тебе, если бы дело было в простом исцелении. А если бы он умер, я бы так и сказала. Дьютифул хочет, чтобы ты пришел как можно скорее. Даже с помощью Олуха круг Силы не смог до него дотянуться. Если мы не сможем дотянуться, мы не сможем его исцелить. Ты – наша последняя надежда.

Я на рынке в Дубах-у-воды. Мне придется вернуться в Ивовый Лес, упаковать кое-какие вещи и взять вьючную лошадь. Я приеду через три дня или быстрей.

Так не пойдет. Дьютифул знает, что эта идея тебе не понравится, но он хочет, чтобы ты пришел через монолиты.

Ни за что. – Я заявил это с уверенностью, уже зная, что ради Чейда рискну, чего не делал за все годы с той поры, как потерялся в камнях.

От мысли о том, чтобы войти в ту блестящую черноту, волоски у меня на задней стороне шеи и руках встали дыбом. Я испытывал почти болезненный ужас, просто думая об этом. Ужас. И искушение.

Фитц. Тебе придется. Это единственная надежда, какая у нас есть. Лекари, которых мы призвали, совершенно бесполезны, но в одном они пришли к согласию. Чейд… тонет. Мы не можем достичь его с помощью Силы, и лекари твердят, что, согласно их опыту, через пару дней он умрет, его глаза вылезут из орбит от удара по голове. Если ты явишься сюда через три дня, то увидишь, как он горит на погребальном костре.

Я приду. – Я послал эту мысль вяло. Смогу ли себя заставить? Придется.

Через камни, – настаивала она. – Если ты в Дубах-у-воды, то до камня Правосудия на Висельном холме недалеко. Наши карты показывают, что там есть знак для наших Камней-Свидетелей. Ты легко можешь оказаться здесь до заката.

Через камни. – Я попытался скрыть горечь и страх в своих мыслях. – Твоя мать здесь, на рынке со мной. Мы приехали в двуколке. Придется отослать ее домой одну.

Снова нас разлучали дела Видящих, снова простые удовольствия в виде совместного ужина и вечера с песнями менестреля в трактире были украдены у нас.

Она поймет. – Неттл старалась успокоить меня.

Поймет. Но ей это не понравится. – Я освободил свои мысли от Неттл.

Я не закрывал глаз во время разговора, но теперь почувствовал себя так, словно открыл их. Свежий воздух и шум летнего рынка, пестрые пятна яркого солнечного света, падавшего сквозь дубовую листву, даже девушка в красных туфельках как будто вторглись в мою мрачную реальность. Я понял, что, пока был во власти Силы, мой невидящий взгляд был устремлен на девушку. Теперь она смотрела в ответ, вопросительно улыбаясь. Я поспешно опустил глаза. Пора идти.

Я быстро допил остатки сидра, с шумом поставил пустую кружку обратно на стол и поднялся, взглядом выискивая в суете рынка Молли. Заметил ее в тот же миг, когда она заметила меня. Когда-то она была такой же стройной, как девушка в красных туфельках. Теперь Молли перешагнула тот рубеж, что принято звать средним возрастом. Она двигалась сквозь толпу уверенно, пусть и не проворно, маленькая, крепкая, с яркими темными глазами и решительным выражением рта. Она несла отрез мягкой серой ткани, перебросив его через руку, как военный трофей, добытый с большим трудом. Залюбовавшись Молли, я на миг забыл обо всем – просто стоял и смотрел, как она приближается. Она улыбнулась и похлопала по своей покупке. Я пожалел лавочника, не сумевшего победить ее в искусстве торга. Она всегда была бережливой и хозяйственной; превращение в леди Молли из Ивового Леса ничего в этом смысле не изменило. Солнечный свет играл на серебряных нитях в ее темных волосах.

Я наклонился, чтобы поднять остальные покупки Молли, лежавшие у моих ног. Там был горшочек с ее любимым мягким сыром и пучок листьев калки для душистых свечей, а еще аккуратно завернутый пакет с яркими красными перцами, которые, как она предупредила меня, нельзя было трогать голыми руками. Молли купила их для бабушки нашего садовника – та уверяла, будто знает рецепт снадобья, способного облегчить боль в узловатых старых пальцах, и Молли хотела попробовать. В последнее время у нее ныла поясница. Рядом с пакетом был закупоренный сосуд с чаем от малокровия.

Подхватив с земли покупки, я повернулся и столкнулся с девушкой в красных туфельках.

– Простите, – сказал я, отступив от нее, но она взглянула на меня с веселой улыбкой.

– Ничего страшного, – заверила она меня, склонив голову набок. Потом губы незнакомки еще круче изогнулись в улыбке, и она прибавила: – Но если вы хотите возместить то, что едва не наступили на мои новехонькие туфли, можете купить кружку сидра и разделить его со мной.

Я ошеломленно уставился на незнакомку. Она думала, что я глазел на нее, когда на самом деле погружался в Силу. Впрочем, да, я и правда любовался ей, но она перепутала это с заинтересованностью, какую мог проявить мужчина к миловидной девушке. Каковой она и была. Миловидная, молодая – куда моложе, чем мне показалось, когда я впервые ее заметил. В точности как я был намного старше, чем предполагал ее заинтересованный взгляд. Ее предложение одновременно льстило и сбивало с толку.

– Могу принести в качестве возмещения только свои извинения. Меня ждет моя леди. – Я кивком указал на Молли.

Девушка обернулась, взглянула прямо на Молли и снова посмотрела на меня.

– Ваша леди-супруга? Или вы имели в виду свою матушку?

Я уставился на девушку. Всякое очарование, каким для меня обладали ее молодость и красота, покинуло мое сердце.

– Простите, – холодно проговорил я и направился от нее к Молли.

Знакомая боль стиснула мое сердце. С этим страхом я сражался каждый день. Молли старела и удалялась от меня, годы уносили ее все дальше и дальше, будто медленное и непреклонное течение. Я приближался к пятидесяти, но мое тело упрямо удерживало форму тридцатипятилетнего мужчины. Исцеление Силой, случившееся много лет назад, все еще неослабно пробуждалось и неистовствовало во мне, когда бы я ни причинил вред самому себе. Из-за его влияния я редко болел, а порезы и синяки заживали быстро. Прошлой весной я свалился с сеновала и сломал предплечье. Той ночью я отправился спать с рукой в крепком лубке, а проснулся, обуреваемый жутким голодом и худой, как зимний волк. Рука болела, но я мог ей пользоваться. Нежеланная магия сохраняла меня сильным и моложавым – жуткое проклятие, ведь на моих глазах Молли медленно сгибалась под гнетом прожитых лет. После обморока во время Зимнего праздника ее старение как будто ускорилось. Она быстрее уставала и время от времени испытывала приступы дурноты, а зрение ее тускнело. Это печалило меня, ибо она предпочитала не обращать внимания на проявления нездоровья и отказывалась обсуждать их позже.

Приближаясь к Молли, я заметил, что ее улыбка застыла. Она не упустила из вида обмен репликами, случившийся между мной и девушкой. Я заговорил прежде нее, так, чтобы только ее уши расслышали в шуме рынка мои слова:

– Неттл призвала меня с помощью Силы. Это Чейд. Он тяжело ранен. Они хотят, чтобы я отправился в Олений замок.

– Уедешь сегодня?

– Нет. Прямо сейчас.

Молли посмотрела на меня. Переживания сменяли друг друга на ее лице. Досада. Гнев. А потом, о ужас, – смирение.

– Ты должен идти, – сказала она.

– Боюсь, должен.

Она напряженно кивнула и взяла несколько своих покупок из моих нагруженных рук. Мы вместе прошли через рынок к трактиру. Наша маленькая двуколка стояла снаружи. Лошадь я сразу поставил в стойло, лелея надежду, что мы проведем здесь ночь. Теперь, складывая покупки под сиденье, я сказал:

– Знаешь, тебе не обязательно спешить домой. Можешь остаться и повеселиться вечером.

Молли вздохнула:

– Нет. Я скажу конюху, чтоб вывел нашу лошадь прямо сейчас. Я не ради рынка приехала, Фитц. Я приехала, чтобы провести день с тобой. А эти планы теперь рухнули. Если мы отправимся домой сейчас, успеешь пуститься в дорогу до вечера.

Я прочистил горло и сообщил ей неприятную новость:

– Дело слишком срочное для такого. Мне придется воспользоваться монолитом на Висельном холме.

Молли уставилась на меня с открытым ртом. Я встретил ее взгляд, пытаясь спрятать собственный страх.

– Мне бы этого не хотелось, – проговорила она сбивчиво.

– Мне тоже, но придется.

Ее глаза еще некоторое время вглядывались в мое лицо. На миг Молли сжала побледневшие губы, и я решил, что она начнет со мной спорить. Потом она сухо проговорила:

– Приведи лошадь. Я отвезу тебя туда.

Я и пешком без труда дошел бы до холма, но не стал спорить. Молли хотела быть там. Хотела увидеть, как я войду в камень и скроюсь от ее глаз. Она никогда не видела, как я это делаю, и не хотела смотреть. Но раз уж пришлось, она посмотрит, как я ухожу. Я знал, о чем она думает. Если моя Сила выйдет из-под контроля, больше Молли меня не увидит. Я предложил ей единственное утешение, какое мог:

– Я попрошу Неттл послать птицу из Оленьего замка, как только окажусь там в безопасности. Так что тебе не надо переживать.

– О, я буду переживать. Полтора дня, пока птица не долетит ко мне. Это у меня получается лучше всего.

Тени только начали удлиняться, когда я помог ей спуститься с повозки подле вершины Висельного холма. Молли держала меня за руку, пока мы шли по крутой тропинке на самый верх. Дубы-у-воды не могли похвастать кругом стоячих камней, как Баккип. Здесь была только старая виселица, чьи серые потрескавшиеся доски жарились на летнем солнцепеке, а вокруг опор росли неподобающие веселые маргаритки. А позади виселицы, на самом гребне холма, имелся единственный стоячий камень, мерцающий чернотой и пронизанный жилами серебра: камень памяти. Высотой он был почти в три человеческих роста. У него было пять граней, и на каждой – единственный высеченный знак. С той поры как мы открыли истинное предназначение монолитов, король Дьютифул разослал отряды очистить каждый камень, перерисовать знаки и записать, куда обращен каждый из них. Знаки символизировали место назначения. Мы знали смысл лишь отдельных знаков из множества. И даже после десяти лет изучения свитков о забытой магии Силы, большинство тех, кто применял ее, считали путешествия через портальные камни опасными и подтачивающими здоровье.

Мы с Молли обошли вокруг камня, рассматривая его. Солнце ударило мне в глаза, когда я увидел знак, который должен был отправить меня к Камням-Свидетелям возле Оленьего замка. Я уставился на него, чувствуя, как в животе сгущается холодный ком страха. Я не хотел этого делать. Но должен был.

Монолит стоял, черный и неподвижный, и манил меня, как спокойный пруд в жаркий летний день. И, как глубокий водоем, он мог затянуть в свои бездны и утопить навсегда.

– Возвращайся ко мне, как только сможешь, – прошептала Молли. А потом заключила меня в объятия и неистово сжала. Проговорила, уткнувшись мне в грудь: – Ненавижу дни, когда нам приходится расставаться. Ненавижу долг, который по-прежнему тебя не отпускает, и ненавижу то, как нам из-за него вечно приходится отделяться друг от друга. Ненавижу, как ты бросаешься по первому зову, чтобы исполнить его. – Она говорила эти слова яростно, и каждое вонзалось мне в сердце маленьким ножом. Потом она прибавила: – Но я люблю то, что ты из тех людей, кто всегда верен своему долгу. Наша дочь зовет, так иди же к ней. Мы оба знаем – ты должен. – Она глубоко вздохнула и покачала головой из-за собственной вспышки. – Фитц, Фитц, я по-прежнему ревниво требую каждую минуту твоего времени. И чем больше я старею, похоже, тем сильнее цепляюсь за тебя. Но иди. Сделай, что должен, и возвращайся ко мне как можно быстрей. Но не через камни. Возвращайся ко мне безопасным путем, радость моя.

Простые слова, и я по сей день так и не понял, почему они так придали мне храбрости. Я прижал ее ближе к себе и собрался с духом.

– Со мной все будет хорошо, – заверил я. – В тот раз я потерялся в камнях только потому, что перед тем слишком много ими пользовался. Сейчас будет легко. Я войду здесь и неуклюже вывалюсь из Камней-Свидетелей возле Оленьего замка. И первым делом велю послать птицу в Ивовый Лес, чтобы сообщить тебе, что я на месте.

– Ей понадобится по меньшей мере день, чтобы попасть сюда. Но я буду ждать ее появления.

Я снова поцеловал Молли и высвободился из ее объятий. Колени мои дрожали, и внезапно я пожалел, что не помочился перед путешествием. Одно дело – оказаться лицом к лицу с внезапной и неизвестной опасностью, но совсем другое – намеренно обречь себя на ранее испытанное и точно опасное для жизни предприятие. Все равно что осознанно войти в большой костер. Или прыгнуть за борт корабля во время шторма. Я мог умереть. Или хуже – не умереть и остаться навсегда в той холодной, черной неподвижности.

Еще четыре шага. Я не мог потерять сознание. Я не мог показать свой ужас. Я должен был это сделать. Два шага. Я поднял руку и помахал Молли на прощание, но не осмелился оглянуться на нее. Во рту у меня пересохло от чистейшего ужаса. Я опустил ладонь той же руки на поверхность монолита, прямо под знаком, который должен был перенести меня в Олений замок.

Грань камня была холодна. Меня неописуемым образом наполнила Сила. Я не вошел в камень; он поглотил меня. Мгновение черноты и искрящейся пустоты. Не поддающееся определению чувство благости ласкало и искушало меня. Я был на пороге понимания чего-то чудесного; всего один миг – и я бы мог постичь его целиком. Я бы не просто его понял. Я бы сделался им. Стал бы целым. Ничто и никто уже не удостоилось бы моего внимания никогда. Я бы достиг совершенства.

Потом я вывалился наружу. Первая моя связная мысль, когда я выпал из камня на поросший влажной травой склон холма возле Оленьего замка, была такой же, как последняя мысль перед тем, как я вошел. Я спрашивал себя, что видела Молли, когда я покинул ее.

Выйдя из монолита, я упал на колени – ноги не держали меня. Поначалу я даже не пытался шевельнуться. Потом огляделся, вдохнул воздух с легким привкусом морской воды из Оленьей бухты. Здесь было прохладнее и воздух был более влажным. Недавно прошел дождь. На холме передо мной паслись овцы. Одна подняла голову, посмотрела на меня и снова принялась щипать траву. Я видел черные стены замка за неровными каменистыми пастбищами и редкими деревьями, искореженными ветром. Крепость из черного камня стояла, словно была тут всегда, ее башни смотрели на бескрайнее море. Я не видел, но знал, что к крутым скалам под замком липнет город Баккип, точно ползучий лишайник из людей и построек. Дом. Я был дома.

Мое сердце постепенно успокоилось и забилось ровно. Скрипучая повозка заехала на холм и направилась к воротам замка. По стене крепости над воротами медленно вышагивал часовой. Время было мирное, но Дьютифул оставил караул в силе. Хорошо. Хоть Калсида и занята собственной гражданской войной, ходят слухи, что герцогиня уже подчинила себе большую часть своенравных провинций. И как только Калсида помирится сама с собой, она, несомненно, опять попытается затеять войну с соседями.

Я обернулся и посмотрел на монолит. Меня охватило внезапное желание войти в него снова, опять окунуться в то тревожное блаженство искрящейся черноты. Там было нечто огромное и чудесное, нечто, с чем я жаждал соединиться. Я мог шагнуть назад и отыскать его. Оно ждало меня.

Я глубоко вздохнул и потянулся Силой к Неттл:

Отправь птицу в Ивовый Лес. Сообщи Молли, что я здесь, живой и здоровый. Выбери самую быструю, которая точно долетит домой.

Сделано. А почему ты мне не сообщил перед тем, как войти в камень? – Я услышал, как моя дочь говорит кому-то в комнате: «Он здесь. Пошлите за ним парня с лошадью, сейчас же». Потом она снова сосредоточилась на мне. – Что, если бы ты выбрался оттуда без чувств и онемев, как было много лет назад?

Я пропустил упрек мимо ушей. Она была права, конечно, и Чейд на меня всерьез разозлится. Нет. Мысль пришла с леденящим душу волнением. Чейд, возможно, больше никогда на меня не разозлится. Я пошел в сторону замка и против воли пустился трусцой. И снова связался с Неттл с помощью Силы:

Часовые на воротах знают, что я иду?

Сам король Дьютифул приказал им ждать помещика Баджерлока с важным сообщением для меня от моей матери. Никто тебя не задержит. Я пошлю мальчика с лошадью.

Пока он выведет ее из конюшни, я буду уже на месте.

Я бросился бежать.

Спальня Чейда выглядела величественной. И оцепенелой, как сама смерть. Она располагалась на том же этаже, что и королевские покои Дьютифула, но я сомневался, что комнаты моего короля столь же отвечают его склонностям, как те, в которых обитал старый убийца, ныне – советник. Мои ноги утопали в толстых коврах цвета мха. Тяжелые шторы на окнах не пропускали ни единого луча дневного света. Вместо них мигающие свечи наполняли помещение запахом тающего пчелиного воска. Из мерцающей латунной жаровни возле кровати лился дым укрепляющих трав, делая воздух еще тяжелей. Я кашлянул и на ощупь пробрался к прикроватному столику. Там стояли кувшин и полная чашка.

– Только вода? – спросил я у топтавшихся рядом лекарей, и кто-то ответил утвердительно.

Я осушил чашку и опять закашлялся – так и не отдышался после того, как взбежал по широкой замковой лестнице.

Король Дьютифул шел где-то позади меня, как и Неттл. Олух сидел на табурете в углу, кончик его языка лежал на нижней губе, и заплаканное простецкое лицо источало печаль. Его музыка Силы была приглушенной погребальной песнью. Он задержал на мне взгляд прищуренных глаз, и его лягушачий рот растянулся в приветственной улыбке.

– Я тебя знаю, – сказал он мне.

А я знаю тебя, старый друг, – ответил я посредством Силы.

Я скрыл из своих мыслей то, что время его не пощадило; с такими, как он, обратное случалось редко. Он и так прожил дольше, чем предполагал любой целитель в Баккипе.

Старик Чейд ведет себя так, словно умер, – нетерпеливо сообщил мне Олух.

Мы сделаем все возможное, чтобы его разбудить, – заверил я маленького человечка.

Стеди, сводный брат моей Неттл и маг королевского круга Силы, стоял рядом с Олухом. Я быстро кивнул ему в знак приветствия. Протолкался через толпившихся лекарей и их разнообразных помощников к кровати Чейда. В комнате было нечем дышать от запаха обеспокоенных людей: они давили на мой Дар, словно я бродил по загону, полному животных, ожидавших своей очереди на бойню.

Я отбросил сомнения:

– Раздвиньте эти занавески, и окна тоже откройте. Впустите сюда немного света и воздуха!

Один из лекарей сказал:

– Мы рассудили, что темнота и тишина могут наилучшим образом способствовать…

– Откройте их! – рявкнул я, внезапно испытав прилив воспоминаний о моем первом короле, Шрюде: как он лежал в душной комнате, полной укрепляющих средств и снадобий. Лекарственный запах наполнил меня старым страхом.

Лекари уставились на меня с неприязнью, ни один из них не пошевелился. Кто этот чужак, что вошел в комнату лорда Чейда, выпил из его кружки и принялся распоряжаться ими? Они с трудом сдерживали негодование.

– Откройте их, – сказал Дьютифул, точно мое эхо, войдя в комнату, и лекари с помощниками бросились выполнять королевский приказ.

Я повернулся к нему и спросил:

– Можно их всех убрать отсюда?

Кто-то ахнул.

– Пожалуйста, мой король, – поспешно добавил я.

В пылу момента я забыл, что во мне видят всего лишь Тома Баджерлока, помещика из Ивового Леса. Вполне возможно, они понятия не имели, с чего вдруг меня вызвали советоваться по поводу здоровья Чейда. Я попытался взять себя в руки и заметил, как Дьютифул криво и устало улыбнулся краем рта, отдавая распоряжения, чтобы очистить комнату от скопища лекарей. Когда свет и воздух освежили помещение и народа стало поменьше, давление на мои чувства ослабело. Не спросив разрешения, я распахнул балдахин над кроватью. Неттл помогла мне. Последние лучи заката озарили постель и черты моего былого учителя, моего старого друга, моего двоюродного деда, Чейда Фаллстара. Во мне всколыхнулось отчаяние.

Он выглядел как труп. Рот его распахнулся, нижняя челюсть свисала набок. Закрытые глаза запали. Синяк, который я заметил во время сеанса Силы с Неттл, расплылся на половину лица. Я взял старика за руку и обрадовался, когда Дар принес ощущение жизни. Пусть слабое, но оно было! Орда скорбящих лекарей, когда я только вошел, не дала мне сразу ощутить его. Губы Чейда выглядели пересохшими, язык казался сероватой подушечкой во рту. Я нашел возле кровати чистую тряпицу, намочил ее водой из кувшина и коснулся его губ, одновременно закрыв ему рот. Вытер его морщинистое лицо. Он воспользовался Силой, чтобы замедлить старение, но никакая магия не могла обратить вспять течение времени или стереть следы, оставленные им прежде. Сколько же ему лет? Он казался мне старым, когда только взял меня в ученики примерно сорок лет назад. Решив, что лучше не знать ответ, я сосредоточился на том, что действительно могло помочь. Снова смочив тряпку и аккуратно приложив ее к синяку, я спросил:

– Вы уже пытались исцелить это? Даже если мы не можем дотянуться до него с помощью Силы, исцеление тела может освободить его разум, и он вернется к нам.

– Конечно, мы пытались. – (Я простил Дьютифулу раздражение в голосе. Вопрос был очевидным, и он дал мне очевидный ответ.) – Мы пытались проникнуть внутрь его, но безуспешно.

Я отложил тряпку и присел на край кровати. Рука Чейда в моей руке была теплой. Я закрыл глаза. Своими пальцами я ощущал кости, мышцы и плоть. Я пытался прорваться сквозь физическое осознание его тела к Силе, чего не делал много лет. Я пытался мысленно проникнуть в него и достучаться до самой жизни в течении его крови и шелесте его дыхания. Я не мог. Я давил, но барьеры не поддавались.

Барьеры. Я отпрянул от них и открыл глаза. Вслух сказал то, что вызвало во мне испуг:

– Он огорожен стенами. Намеренно закрыт от воздействия Силы. Как Баррича закрыл Чивэл.

Олух раскачивался в углу. Я посмотрел на него, и он сильнее втянул свою круглую голову в плечи. Его маленькие глаза встретились с моими.

– Да. Да. Закрыт, как ящик. Не могу залезть внутрь. – Он мрачно покачал головой, вытянул кончик языка над верхней губой.

Я окинул комнату взглядом. Король молча стоял возле постели Чейда, его молодой волкодав вольготно привалился к колену хозяина. Из королевского круга Силы присутствовали только Неттл и Стеди. Это подсказало мне, что его официальный круг уже собирался и пытался пробиться внутрь Чейда. И потерпел неудачу. То, что Неттл вызвала меня и привела Олуха, говорило весьма о многом. Как мастер Силы, она решила, что все обычные виды магии не возымели действия. Те из нас, кто собрался здесь, были способны прибегнуть к опасным и малоизученным способам применения Силы, если понадобится.

Олух, любимый наш дурачок, был необычайно талантлив в магии, хотя и обращался с ней не очень изобретательно. Способности короля были внушительными, в то время как наиболее сильным даром Неттл было управление снами. Ее сводный брат Стеди был для нее резервуаром Силы, и ему можно было доверить любой секрет. И все они глядели на меня, одиночку, незаконнорожденного Видящего с диким и хаотичным талантом, – глядели так, как если бы я один знал, что надо делать.

Но я не знал. Мне было известно не больше, чем в прошлый раз, когда мы пытались использовать Силу, чтобы исцелить запечатанного человека. Мы не преуспели. Баррич умер. В молодости Баррич был правой рукой Чивэла и источником сил для будущего короля. И потому король запечатал Баррича, чтобы враги Видящих не использовали его в качестве ключа к открытию секретов Чивэла. Но вышло так, что стена не пропустила магию, которая могла бы его спасти.

– Кто это сделал? – Как я ни старался говорить ровно, в моем голосе послышались обвинительные интонации. – Кто так запечатал его от Силы?

Предательство внутри круга было самым правдоподобным объяснением. Я похолодел при одной лишь мысли об этом. Мой разум убийцы уже связал запечатывание с его падением: двойное предательство, чтобы убить старика. Отрезать его от магии, чтобы он не смог позвать на помощь, а потом позаботиться о том, чтобы он получил тяжелую травму. Если Чейд стал мишенью для такой измены, не король ли окажется следующим?

Дьютифул скривился, выражая изумление и смятение:

– Если его и правда запечатали, то я впервые слышу об этом. Но ты ошибаешься. Всего пару дней назад мы с ним провели маленький эксперимент по использованию Силы. Я дотянулся до Чейда без усилий. В тот раз он точно не был запечатан! Даже несмотря на весь его опыт, он так и не обрел значительных способностей к применению Силы, хотя с тем скромным талантом, какой у него есть, обращается весьма умело. Но чтоб отгородиться от всех нас? Сомневаюсь, что он… – Я увидел, как Дьютифула охватили те же подозрения, что и меня. Король подтащил стул к другой стороне кровати Чейда. Сел и уставился на меня через его постель. – Кто мог сотворить с ним такое?

– Что это был за «маленький эксперимент»? – резко спросил я.

Все взгляды устремились на короля.

– Ничего дурного! У Чейда был небольшой брусок черного камня, камня памяти из древней цитадели Элдерлингов на острове Аслевджал. Он вложил в камень мысль и через посланца передал камень мне. Я сумел вытащить сообщение из камня. Это был просто маленький стишок, что-то про то, где искать фиалки в Оленьем замке. Я связался с Чейдом при помощи Силы, чтобы он подтвердил правильность послания. Он без особых трудностей вложил тот стишок в камень памяти и получил мой ответ. В тот день он не был запечатан.

Мой взгляд привлекло легкое движение. Едва заметное. Стеди открыл рот и снова закрыл. Неважная зацепка, но я решил ее проверить. Я резко посмотрел на него, ткнул пальцем и требовательно спросил:

– Что Чейд тебе велел никому не рассказывать?

Его рот снова приоткрылся лишь на один предательский миг и опять закрылся. Стеди безмолвно покачал головой и стиснул зубы. Он был сыном Баррича. Он не мог солгать. Я набрал воздуха, чтобы прижать Стеди, но его сводная сестра оказалась проворней. Неттл пересекла комнату в два шага, схватила младшего брата за плечи и попыталась встряхнуть. Выглядело это, как будто котенок напал на быка. Стеди не шелохнулся под ее стремительной атакой, лишь втянул голову в широкие плечи.

– Расскажи нам свой секрет! – потребовала она. – Я знаю это выражение твоего лица. Ты все расскажешь, и немедленно, Стеди!

Он опустил голову и закрыл глаза. Его загнали на мост, который рушился с обоих концов. Он не мог солгать и не мог нарушить обещание. Я проговорил медленно, спокойным тоном, больше обращаясь к Неттл, чем к нему:

– Стеди не нарушит слово. Не проси его об этом. Но дай-ка я угадаю. Талант Стеди заключается в том, чтобы одалживать Силу тому, кто ее применяет. Быть так называемым «человеком короля», если тому потребуется дополнительная мощь в минуту великой нужды в магии Силы.

Стеди наклонил голову – это было явное согласие с тем, что мы уже знали про него. Когда-то я служил в этом же качестве королю Верити. Он нуждался, а я был неопытен и позволил ему осушить себя, и он рассердился, обнаружив, как близко подошел к тому, чтобы причинить мне невосполнимый ущерб. Но Стеди был не таким, как я; его специально учили для этой роли.

Я старательно громоздил одно умозаключение на другое, опираясь на знания о Чейде:

– Итак, Чейд вызвал тебя. И воспользовался твоей Силой… для чего? Чтобы сделать нечто такое, что выжгло из него магию?

Стеди сидел совершенно неподвижно. Значит, дело не в этом. Меня вдруг осенило:

– Чейд воспользовался твоей Силой, чтобы запечатать самого себя?

Стеди сам не заметил, как его голова чуть качнулась вперед, и я понял, что угадал. Дьютифул вмешался, разгневанный моим предположением:

– Это какая-то бессмыслица. Чейд всегда желал получить больше Силы, а не огораживаться от ее использования.

Я тяжело вздохнул:

– Чейд любит свои секреты. Вся его жизнь – замок, полный тайн. Сила – это путь в разум человека. Если могучий мастер Силы застигнет кого-то врасплох, он может вложить в его голову любую идею, и человек в нее поверит. Скажут, что корабль повстречался с сильной бурей, – и внушаемый повернет обратно, к безопасной гавани. Убедят военачальника, что его армия уступает противнику числом, – и тот изменит тактику. Твой отец, король Верити, провел множество дней, используя Силу именно таким способом, чтобы отвратить от наших берегов красные корабли. Подумай обо всех путях, какими мы использовали Силу на протяжении этих лет. Нам известно, как поднимать стены, чтобы другие мастера Силы не могли проникать в наши жизни. Но тот, чей талант невелик… – Я не договорил.

Дьютифул застонал:

– Он найдет помощника и выстроит стену помощнее. Такую, которую нельзя будет сломать без его согласия и которую лишь он сам сможет опустить, если захочет.

– Если будет пребывать в сознании, – тихо уточнил я.

По щекам Стеди текли слезы. Он был так похож на своего отца, что у меня перехватило дыхание. Неттл бросила попытки сломить младшего брата и уткнулась лбом ему в грудь. Магическая музыка Олуха превратилась в бурю отчаяния. Я пробился сквозь нее, навел порядок в мыслях и обратился к Стеди:

– Мы знаем, что случилось. Ты не нарушил своего обещания, не выдал секрет. Но у меня есть еще один вопрос. Если ты помог мастеру Силы запечатать самого себя, знаешь ли, как пробиться сквозь эту стену?

Он плотно сжал губы и покачал головой.

– Человек, достаточно сильный для того, чтобы построить стену, должен быть достаточно сильным и для того, чтобы ее сломать, – сухо предположил Дьютифул.

Стеди опять покачал головой. Когда он заговорил, его голос был полон боли. Теперь, когда мы знали секрет, он почувствовал, что может объяснить детали.

– Лорд Чейд прочитал про такую защиту в одном из старых свитков. Она предназначена для магов королевского круга, защищает их от внешнего воздействия. Она создает стену, которую может опустить только сам мастер Силы. Или король, или королева, или тот, кто знает ключевое слово.

Я тут же обратил взгляд на Дьютифула. Он сказал:

– Я его не знаю! Чейд не говорил мне никакого ключевого слова!

Король уперся локтем в колено, положил лоб на ладонь и внезапно сделался очень похожим на встревоженного мальчика. Это меня не обнадежило.

Заговорила Неттл:

– Если он не сказал Дьютифулу, то должен знать ты, Фитц. Ты всегда был к Чейду ближе всех. Слово знает один из вас двоих. Кому бы еще он его доверил?

– Не мне, – резко ответил я.

Я не стал уточнять, что мы не разговаривали друг с другом несколько месяцев даже при помощи Силы. Между нами не случилось размолвки, просто так сложилось со временем. Мы медленно теряли связь на протяжении последних лет. О, в смутные времена Чейд без колебаний обращался к моему разуму и требовал моего мнения или даже моей помощи. Но с годами ему пришлось смириться с тем, что меня не удастся втянуть назад в замысловатый танец, каким была жизнь в Оленьем замке. Теперь я сожалел о том, что мы так отдалились друг от друга.

Я потер лоб и обернулся к Олуху:

– Лорд Чейд не говорил тебе особенного слова, Олух? Чтобы ты запомнил? – Я сосредоточился на нем, попытался ободряюще улыбнуться. Услышал, как позади открылась дверь, но не отвел взгляда.

Олух поскреб свое маленькое ухо. От сосредоточенности высунул язык. Я велел себе быть терпеливым. Потом он улыбнулся, встрепенулся. Подался вперед и сказал мне:

– Пожалуйста! Он велел мне запомнить слово «пожалуйста». И «спасибо». Эти слова нужны, чтобы получить от людей то, чего ты хочешь. Нельзя просто хватать вещи. Надо говорить «пожалуйста», прежде чем возьмешь что-то.

– Неужели все так просто? – изумленно спросила Неттл.

У меня за спиной раздался голос Кетриккен:

– В деле замешан Чейд? Полагаете, что все просто? Безусловно, нет. Этот человек никогда не делает ничего простого.

Я повернулся, чтобы взглянуть на мою прежнюю королеву, и, несмотря на сложность нашего положения, не смог не улыбнуться ей. Кетриккен была такой же прямой и царственной, как всегда. Королева-мать одевалась с простотой, подобающей скорее служанке, нежели особе ее положения, только вот носила она свои одежды с куда большим достоинством. И властностью. Ее светлые волосы, рано посеребренные сединой, струились незаплетенными по спине, по синему платью, в цветах Оленьего замка – еще одна необычность. Она поощряла Шесть Герцогств заниматься торговлей, и за свою жизнь я увидел, как наше королевство приняло все, что огромный мир мог предложить. Экзотическая еда и приправы с островов Пряностей, причудливые стили одежды из Джамелии и земель за ее пределами, а еще чужеземные техники работы со стеклом, железом и глиной изменили каждую сторону жизни в Оленьем замке. Шесть Герцогств поставляли пшеницу и овес, железную руду и чугунные чушки, бренди из Песчаных пределов и отличные вина из Внутренних герцогств. Строевой лес из Горного Королевства превращался в древесину, которую мы, в свою очередь, отправляли в Джамелию. Мы процветали и с радостью принимали перемены. Но вот передо мной бывшая королева, невосприимчивая к собственным нововведениям, одетая просто и старомодно, как служанка из моего детства, даже без диадемы, символизирующей ее положение матери короля.

Кетриккен подошла ко мне через всю комнату, и мы с ней крепко обняли друг друга.

– Фитц, – сказала она мне на ухо. – Спасибо. Спасибо, что пришел и что так сильно рисковал, чтобы явиться побыстрей. Когда я услышала, что Дьютифул велел Неттл призвать тебя немедленно, то пришла в ужас. И преисполнилась надежды. До чего же мы эгоистичны, что отрываем тебя от безусловно заслуженного покоя и требуем, чтобы ты снова пришел к нам на помощь.

– Всегда готов помочь вам, чем могу.

Затянувшееся раздражение из-за того, что меня вынудили воспользоваться монолитами, исчезло при ее словах. Таков был ее талант. Королева Кетриккен всегда признавала жертвы, совершенные другими на службе трону Видящих. Взамен она была неизменно готова поступиться собственным комфортом и безопасностью ради тех, кто был ей верен. В ту минуту ее благодарность казалась справедливой платой за опасность, которой я подвергся.

Она отпустила меня и отступила на шаг:

– Итак. Думаешь, ты сумеешь ему помочь?

Я с сожалением покачал головой:

– Чейд запечатал самого себя – это похоже на то, как Чивэл запечатал Баррича от действия Силы. Чейд воспользовался Силой Стеди, чтобы сделать это. Если бы мы смогли сломать барьер, то сумели бы использовать нашу объединенную Силу, чтобы помочь его телу исцелиться. Но он отгородился от нас и лишился сознания, а без сознания он не может ни впустить нас, ни исцелиться самостоятельно.

– Понимаю. И что с ним происходит?

– Он слабеет. Я почувствовал, как убывает его жизненная сила, даже за то короткое время, что провел здесь.

Кетриккен вздрогнула от моих слов, но я знал, что она высоко ценит честность. Бывшая королева развела руками, словно указывая на всех собравшихся:

– Что мы можем сделать?

Заговорил король Дьютифул:

– Почти ничего. Мы можем призвать лекарей обратно, однако они, похоже, способны только пререкаться друг с другом. Один говорит, что надо охладить его при помощи влажных тряпиц, другой – зажечь очаг и укрыть одеялами. Один хотел пустить ему кровь. Не думаю, что кто-то из них на самом деле знает, как исцелить такую травму. Если мы ничего не предпримем, подозреваю, Чейд умрет меньше чем через две ночи.

Он снял корону, пробежался пальцами по волосам и снова ее надел чуть набекрень.

– Ох, Чейд… – сказал он с упреком и мольбой и повернулся ко мне. – Фитц, ты уверен, что не получал сообщений на бумаге или посредством Силы, в которых содержался бы намек на то, какой ключ откроет его для нас?

– Никаких сообщений. Вот уже много месяцев.

Кетриккен окинула комнату взглядом:

– Один из нас знает. – Она говорила медленно и уверенно. Она посмотрела на каждого, неспешно и вдумчиво, а потом прибавила: – Сдается мне, это все-таки ты, Фитц.

Вероятно, она была права. Я посмотрел на Стеди:

– Как использовать это ключевое слово, если знать его?

Молодой человек выглядел неуверенным.

– Об этом он мне ничего не говорил, но я подозреваю, что слово надо передать при помощи Силы, тогда оно позволит войти.

Сердце мое упало. Неужели и у Баррича было ключевое слово – что-то, что могло бы позволить мне достичь его? Ключ, который Чивэл унес в могилу после своего «несчастного случая» во время поездки верхом? Мне подурнело при мысли о том, что я мог бы спасти Баррича от смерти, если бы знал этот ключ. Что ж, такое не должно повториться. Кетриккен права. Чейд – слишком умный человек, чтобы запереться на замок, не доверив кому-то из нас ключ.

Я заключил руку Чейда в свои ладони. Посмотрел на его осунувшееся лицо, на губы, чуть подрагивавшие с каждым вздохом. Сосредоточился на нем и снова потянулся к нему с помощью Силы. Моя мысленная хватка была нетвердой, скользила, как будто я пытался схватить стеклянный шар намыленными руками. Я стиснул зубы и сделал то, что он всегда порицал. Я отыскал его при помощи Дара, сосредоточился на животной жизни, на ее токе сквозь тело, а потом вонзил в него Силу, как иглу.

Я начал со списка имен:

Чивэл. Верити. Шрюд. Фаллстар. Видящий. Баррич. Кетриккен.

Я назвал каждого, кто был нам дорог, надеясь хотя бы на судорогу в знак ответа. Ничего не произошло. Под конец я упомянул леди Тайм, лорда Голдена и Проныру.

Потерпев неудачу со списком, я открыл глаза. В комнате вокруг меня было тихо. Король Дьютифул по-прежнему сидел по другую сторону кровати. В окне позади него солнце клонилось к закату.

– Я отослал всех, – тихонько проговорил он.

– У меня ничего не вышло.

– Я знаю. Я слушал.

Воспользовавшись тем, что мы остались наедине, я присмотрелся к своему королю. Они с Неттл были почти одного возраста, и между ними существовало определенное сходство, заметное для сведущего человека. У обоих были темные кудрявые волосы, типичные для Видящих. У нее был прямой нос и решительный рот, как и у него. Но Дьютифул вымахал выше меня, в то время как Неттл была лишь чуть-чуть выше матери. Дьютифул сейчас сидел, сложив руки пирамидкой и кончиками пальцев касаясь рта, взгляд у него был мрачный. Мой король. Третий Видящий король, которому я служил.

Дьютифул встал, со стоном размял спину. Его собака, подражая хозяину, встала и потянулась, низко припав на передние лапы. Он прошел к двери, открыл ее и сказал:

– Еды, пожалуйста. И миску воды для Гонца. И немного хорошего бренди. Две чашки. Передайте матушке, что пока наши действия не возымели успеха. – Он закрыл дверь и повернулся ко мне. – Что? Почему ты улыбаешься?

– Каким же ты стал королем, Дьютифул! Верити бы гордился тобой. Он тоже мог сказать «пожалуйста» слуге, занимающему самое низкое положение, без намека на иронию. Итак. Мы не разговаривали много месяцев. Как тебе корона?

Вместо ответа он ее снял и тряхнул головой. Положил на прикроватный столик Чейда и сказал:

– Иногда кажется тяжелой. Даже эта, а официальная, которую я должен надевать, когда рассматриваю споры, еще хуже. Но кто-то должен ее носить.

Я знал, что он говорит не о весе как таковом.

– А твоя королева и принцы?

– С ними все хорошо. – Он вздохнул. – Она скучает по дому и той свободе, что была у нее, когда она еще не стала королевой Шести Герцогств, а оставалась нарческой. Теперь вот снова отправилась с мальчиками навестить материнский дом. Знаю, это в традиции ее народа, материнская линия имеет главенствующее значение. Но моя мать и Чейд оба считают, что я безумец, раз позволяю так часто рисковать обоими сыновьями в море. – Он печально улыбнулся. – Однако мне по-прежнему тяжело отказывать жене, когда она чего-то желает. И, как она отметила, они в той же степени ее сыновья, как и мои. После того как Проспер прошлой зимой неудачно упал с лошади во время охоты, она сравнила то, что я с ними делаю, с тем, как берет их с собой в путешествие по воде. И она переживает, что так и не родила дочь для своего материнского дома. А ведь мне в каком-то смысле легче из-за того, что у нас только сыновья. Если мне не придется решать, где моя дочь будет расти, я сочту это благословением. Но она волнуется, что вот уже четыре года не беременеет. Вот такие дела.

– Она еще молода, – уверенно сказал я. – Тебе сколько, чуть за тридцать? А она еще моложе. У вас есть время.

– Но у нее было два выкидыша… – Он умолк и уставился на тень в углу. Пес у его ног заскулил и посмотрел на меня с укоризной. Дьютифул наклонился и погладил его. На минуту мы все затихли. Потом, явно меняя тему разговора, король кивком указал на Чейда. – Он тонет, Фитц. Что нам теперь делать?

Нас прервал стук в дверь. На этот раз я поднялся и отправился открывать. Вошел паж, неся поднос с едой. За ним еще трое, один нес графин теплой воды, тазик и полотенца, другой – бренди и чашки. Последней, немного пыхтя от натуги под тяжестью столика, вошла девочка. Дьютифул и я молча ждали, пока нам подготовят трапезу и воду для умывания. Пажи построились, дружно поклонились и подождали благодарностей Дьютифула, прежде чем уйти. Когда дверь закрылась, я взмахом руки указал на столик. Гонец уже был у своей миски и шумно лакал.

– Поедим. Попьем. И попробуем опять, – сказал я королю.

Так мы и сделали.

Глубокой ночью, при свете свечей, я намочил тряпицу и увлажнил губы Чейда. Теперь я чувствовал себя так, словно совершал бдение у смертного одра. Я давно забросил поиски отдельного слова и просто завел с ним длинный разговор обо всем, что помнил с той поры, когда он учил меня быть убийцей. Меня постепенно унесло с рассказа о том, как он учил меня смешивать яды, к нашей сумасбродной поездке к Кузнице. Я прочитал наизусть несколько учебных стишков о целительных свойствах растений. Я вспомнил наши ссоры, а еще минуты, когда мы были наиболее близки, все еще надеясь, что случайное слово окажется ключом. Ничего не сработало. Дьютифул бодрствовал вместе со мной. Другие появлялись и исчезали на протяжении ночи, входя и выходя из комнаты, точно тени, движущиеся вместе с прохождением солнца. Олух посидел с нами немного, бестолково предлагая слова, которые мы уже опробовали. Неттл наведалась в старый кабинет Чейда и перерыла свитки и другие предметы на его столе. Принесла их нам, чтобы изучить. Ни один не дал зацепки. Напрасные часы сдирали с нас надежду, как пропитанную гноем повязку с незаживающей раны. Мой робкий оптимизм сменился желанием, чтобы все закончилось.

– Названия растений мы пробовали?

– Да. Помнишь?

– Нет, – признался Дьютифул. – Я слишком устал. Не могу думать о том, что мы попробовали, а чего не попробовали.

Я положил руку Чейда на медленно вздымавшуюся и опускавшуюся грудь старика и перешел к столику, где в беспорядке громоздились предметы с его рабочего стола. Наполовину сгоревшие свечи озаряли свиток о том, как вложить сообщение в камень с помощью Силы, свиток об изготовлении сыра и старый пергамент о предсказании будущего по изображению в миске с водой. Вдобавок к этому имелся брусок камня памяти, чистый от каких-либо воспоминаний или сообщений, сломанное лезвие ножа и винный бокал с засушенными цветами в нем. Дьютифул встал и присоединился ко мне.

– Сломанное лезвие? – спросил он.

Я покачал головой:

– Пустяки. Он всегда спешил, пытаясь открыть что-нибудь при помощи ножа. – Я ткнул брусок камня памяти. – Откуда это? С Аслевджала?

Дьютифул кивнул:

– За последние пять лет он совершил несколько путешествий туда. Его в высшей степени интересовало все, что ты ему рассказал о цитадели Кебала Робреда и Элдерлингах, которые ее создали и жили там много веков назад. Никто из нас не одобрял его поисков приключений, но ты же знаешь Чейда. Ему не нужно ничье согласие, кроме собственного. Потом он внезапно перестал туда ездить. Подозреваю, что-то случилось, он испугался и вспомнил о здравомыслии, но никогда об этом не говорил. Наверное, гордость не позволяла ему признаться, ведь тогда кто-то из нас мог бы сказать: «Мы же тебя предупреждали». Во время одного из путешествий на остров он нашел комнату с разбросанными брусками камня памяти и привез обратно небольшой мешок с образцами оттуда. В некоторых нашлись воспоминания, в основном поэзия и песни. Другие оказались пусты.

– И недавно он что-то поместил в один из них и послал тебе.

– Да.

Я уставился на Дьютифула. Он медленно выпрямился, испытывая смятение пополам с облегчением.

– Ох! Так это и есть ключ, верно?

– Ты помнишь, о чем там говорилось?

– Безусловно. – Он подошел к кровати Чейда, присел и взял его за руку, чтобы легче установить связь посредством Силы. Произнес вслух: – Где фиалка на платье у леди цветет, мудрый старый паук ловушку плетет.

Мы оба улыбались. Но когда улыбка на лице Дьютифула поблекла, я спросил его:

– Что не так?

– Никакого ответа. Он все так же невидим для моей Силы.

Я быстро пересек комнату, сел и взял Чейда за руку. Сосредоточился на нем и использовал голос и Силу одновременно:

Где фиалка на платье у леди цветет, мудрый старый паук ловушку плетет.

Ничего не произошло. Рука Чейда безвольно лежала в моей.

– Может, он слишком слаб, чтобы ответить, – предположил Дьютифул.

– Тише.

Я выпрямился и надолго умолк. «Фиалка на платье у леди… Фиалка на платье у леди…» Было в этом что-то, что-то давно забытое. Потом я вспомнил. Статуя в Женском саду. В дальнем углу, под густой сенью сливового дерева. Там, где тени были густыми и холодными даже в разгар лета, стояло изваяние Эды. Богиня сидела, небрежно сложив руки на коленях. Она была там уже давно. Я припомнил маленькие папоротники, проросшие в мшистых складках ее платья. И да, у нее на коленях были фиалки.

– Мне нужен факел. Я знаю, где он спрятал ключ. Я пойду в Женский сад, к статуе Эды.

Чейд внезапно судорожно втянул воздух. На миг я испугался, что это его последний вздох. Потом Дьютифул, оживившись, проговорил:

– Вот и ключ! Старый паук – это Чейд. Эда, в Женском саду.

Когда он произнес имя богини, как будто разошлись тяжелые шторы и Чейд открылся Силе. Дьютифул отправил магический призыв Неттл, Олуху и Стеди, но не стал ждать, пока прибудет остаток королевского круга.

– Ему хватит сил? – резко спросил я, отлично зная, что принудительное исцеление безжалостно выжигает резервы человеческого тела. Сама магия не исцеляет; она всего лишь вынуждает тело ускорить процесс.

– Мы можем позволить, чтобы остаток его сил был медленно поглощен умиранием, или можем сжечь все, пытаясь его исцелить. Что бы ты предпочел на месте Чейда?

Я стиснул зубы и не ответил. Я не знал. Но зато знал, что Чейд и Дьютифул однажды приняли это решение за меня и его последствия все еще сказывались на мне: мое тело рьяно восстанавливалось после любого ущерба, хотел я того или нет. Но разумеется, я могу сделать так, чтобы Чейда не постигла подобная участь: я пойму, когда остановить исцеление. Я пообещал это себе и отказался гадать, что выбрал бы сам Чейд.

Я установил с Дьютифулом крепкую магическую связь, и мы вместе окунулись в Чейда. Я смутно осознавал, что Неттл пришла и присоединилась к нам, а потом появился Олух, растерянный спросонок, но покорный зову, и наконец Стеди влился и прибавил свою Силу к нашим совместным усилиям.

Я был ведущим. Я не был среди них самым могущественным мастером Силы. Им был Олух, чей природный талант прятался за внешностью простофили. За ним шел Стеди, кладезь мощи для мастера Силы, пусть даже сам он не мог проникнуть внутрь и использовать ее по своему усмотрению. Дьютифул был лучше обучен различным видам использования Силы, чем я, а Неттл, моя дочь, владела ею с бо́льшим искусством. Но я вел, опираясь на опыт прожитых лет и дорогой ценой полученные знания об устройстве человеческого тела. Сам Чейд обучил меня этим вещам, пусть и не как лекаря, но как ученика убийцы – ведь убийце необходимо знать, где прижать палец, чтобы человек задохнулся, или где вонзить нож так, чтобы с каждым ударом сердца из раны извергался фонтан крови.

Но, несмотря на все это, я не мог «заглянуть» внутрь тела Чейда при помощи Силы. Скорее я прислушался к его телу и почувствовал, где оно пыталось исправить себя. Я наделил эти попытки силой и целью и воспользовался своими знаниями, чтобы применить их там, где нужда была наиболее серьезной. Боль – не всегда лучший указатель ущерба. Сильная боль может обмануть разум, который решит, что она возникла там, где повреждения сильнее всего. И потому, связанные с Чейдом посредством Силы, мы плыли против течения его боли и страха, чтобы увидеть скрытое повреждение внутри его черепа – место, где раньше кровь текла свободно, а теперь ей что-то препятствовало, и она собралась там ядовитым пузырем.

За мной стояла совокупная сила умелого круга, чего я раньше никогда не испытывал. Это было опьяняющее чувство. Я привлек их внимание к тому, что хотел исправить, и они объединили усилия, чтобы убедить тело Чейда сосредоточить там свою энергию. Это было так просто… Передо мной, точно роскошный гобелен, развернулись безграничные возможности, искушая. Что я мог сделать! Я мог переделать человека, вернуть ему молодость! Но тело Чейда не принадлежало мне, чтобы я мог распоряжаться его богатством. У нас Силы хватало с запасом для такого дела, но не у Чейда. И потому, когда я почувствовал, что мы одолжили его телу столько своей магии, сколько оно могло использовать и действенным образом перенаправить, я отвел круг назад, выгнал из плоти Чейда, словно они были стайкой цыплят, забредшей в запретный сад.

Я открыл глаза и увидел темную комнату и встревоженные лица, озаренные свечами. По лицу Стеди текли струйки пота, и воротник его рубашки промок. Он дышал, точно гонец, который только что доставил сообщение по эстафете. Неттл подпирала подбородок обеими руками, растопыренными пальцами обхватив щеки. Олух разинул рот, а мой король покрылся потом с ног до головы. Я моргнул и почувствовал далекий барабанный бой приближающейся головной боли. Я улыбнулся всем тем, кто помогал мне.

– Мы сделали, что могли. Теперь надо оставить его в покое и позволить телу восстановиться не спеша. – Я медленно поднялся. – Идите. Идите и сейчас же отдохните. Ступайте же. Здесь теперь нам нечего делать. – Я выгнал их из комнаты, не обращая внимания на то, как неохотно они уходили.

Стеди теперь опирался на руку сестры.

– Покорми его, – шепнул я, когда они проходили мимо, и моя дочь кивнула.

– Ага, – от всего сердца согласился Олух и последовал за ними.

Только Дьютифул осмелился воспротивиться мне и снова сел рядом с кроватью Чейда. Пес зевнул и упал на пол у ног короля. Я покачал головой, глядя на них, сел на свое место и, забыв отданные кругу приказы, потянулся к сознанию Чейда:

Чейд?

Что случилось? Что случилось со мной? – Его разум был растерян и блуждал в потемках.

Ты упал и ударился головой. Потерял сознание. И поскольку ты запечатал себя от Силы, нам пришлось попотеть, чтобы добраться до тебя и исцелить.

Я ощутил его мгновенную панику. Он потянулся к своему телу, как человек, который охлопывает карманы, чтобы убедиться, что его не ограбил какой-нибудь воришка. Я знал, что он обнаружил следы, оставленные нами, и что они обширны.

Я очень ослабел. Я почти умер, верно? Дай воды, пожалуйста. Почему вы позволили мне уйти так глубоко?

От его укора я на миг разозлился, но сказал себе, что сейчас не время для обид. Поднес чашку к губам Чейда, одновременно приподняв ему голову. Не открывая глаз, он слабо коснулся губами края чашки и шумно всосал воду. Я снова наполнил чашку, и на этот раз он пил медленнее. Когда Чейд отвернулся от нее, давая понять, что выпил достаточно, я поставил чашку на столик и спросил:

– Почему ты повел себя так бестолково? Даже не сообщил никому из нас, что запечатал себя от воздействия Силы. И зачем вообще ты это сделал?

Он был все еще слишком слаб, чтобы ответить вслух. Я снова взял его за руку, и его мысли коснулись моих:

Защищал короля. Я знаю слишком много его секретов. Слишком много секретов Видящих. Не могу оставлять такую щель в доспехах. Все круги следует запечатать.

Тогда как мы сможем общаться друг с другом?

Защита действует только во сне. Бодрствуя, я бы почувствовал, кто ко мне тянется.

Ты не спал. Ты был без сознания и нуждался в нас.

Маловероятно. Просто… немного не повезло. И даже если так… ты пришел. Ты разгадал загадку.

Его мысли таяли. Я знал, как он устал. Мое собственное тело взывало ко мне об отдыхе. Магия Силы – тяжелый труд. Такой же выматывающий, как охота. Или бой. Это и был бой, верно? Вторжение в личные владения Чейда…

Я вздрогнул и проснулся. Я все еще держал руку Чейда в своей, но теперь он погрузился в глубокий сон. Дьютифул, распростершись в своем кресле по другую сторону кровати, тихонько похрапывал. Его пес поднял голову и на миг уставился на меня, а потом снова опустил ее на передние лапы. Мы все были без сил. При свете догорающих огарков свечей я изучил изнуренное лицо Чейда. Он выглядел так, словно постился много дней. Лицо так исхудало, что были видны кости черепа. Рука, которую я все еще держал, была связкой костей в мешке из кожи. Он будет жить, но ему придется много дней восстанавливать свое тело и силы. Завтра им овладеет ненасытный голод.

Я со вздохом откинулся на спинку, но спина ныла после сна в кресле. Ковры на полу комнаты выглядели толстыми и манящими. Я вытянулся возле кровати Чейда, точно верный пес. И уснул.

Я проснулся оттого, что Олух наступил мне на руку. Я подскочил, выругавшись, и чуть не выбил поднос у него из рук.

– Нельзя спать на полу! – упрекнул он меня.

Я сел, сжимая пострадавшие пальцы другой рукой. Возразить Олуху мне было нечего. С трудом поднявшись, я рухнул в знакомое кресло. Чейда уже успели немного приподнять в постели. Старик был худ как скелет, и ухмылка на его изможденном лице при виде моего неудобства выглядела жутковато. Кресло Дьютифула пустовало. Олух устраивал поднос на коленях Чейда. Я унюхал чай с печеньями и подогретым джемом. В миске на подносе были яйца всмятку с небольшим количеством масла, сдобренные солью и перцем, бок о бок с рядком толстых ломтей бекона. Мне захотелось броситься на еду и все съесть. Думаю, это отразилось на моем лице, потому что костлявая усмешка Чейда сделалась шире. Он не заговорил, но взмахом руки отпустил меня.

В былые времена я бы первым делом отправился на кухню. Мальчишкой я был любимчиком поварихи. Сделавшись юношей, а затем и молодым мужчиной, я стал есть со стражниками в их шумной и неопрятной столовой. Теперь я связался с Дьютифулом при помощи Силы и спросил, поел ли он. Меня немедленно пригласили присоединиться к нему и королеве-матери в их личных покоях. Я пошел, предвкушая еду и хорошую беседу в придачу.

Кетриккен и Дьютифул меня ждали. Кетриккен, верная традициям Горного Королевства, встала рано и уже слегка перекусила. И все же она сидела с нами за одним столом, и перед ней исходила паром чашка с прозрачным чаем. Дьютифул был столь же голоден, как и я, и устал сильней, потому что пробудился раньше, чтобы поделиться с матерью подробностями об исцелении Чейда. Прибыл маленький караван пажей с едой. Они накрыли на стол, Дьютифул отпустил их, и дверь закрылась, оставив нас в относительном уединении. Не считая утреннего приветствия, Кетриккен хранила молчание, пока мы наполняли свои тарелки, а потом и животы.

Когда мы опустошили первые блюда, Дьютифул начал говорить, иногда с набитым ртом, а я продолжал есть. Лекари навестили лорда Чейда, пока я спал. Они были в ужасе от того, как он похудел, но его аппетит и вспыльчивость убедили их в том, что он поправится. Король запретил Стеди одалживать Чейду силы, если он снова попытается запечатать себя. Дьютифул надеялся, что этого хватит для предотвращения будущих несчастных случаев. Втайне от него я подозревал, что Чейд всегда сможет отыскать способ подкупить или обмануть Олуха, чтобы тот ему помог.

Когда мы начали есть помедленнее и Кетриккен в третий раз наполнила наши чашки чаем, она тихонько проговорила:

– И опять, Фитц Чивэл, ты ответил на наш отчаянный зов. Видишь, как сильно мы по-прежнему нуждаемся в тебе. Знаю, ты теперь наслаждаешься своей спокойной жизнью, и я не стану подвергать сомнению то, что ты ее заслужил. Но я попрошу тебя подумать о том, чтобы проводить, быть может, один месяц каждого времени года здесь, в Оленьем замке, с нами. Уверена, леди Молли понравится быть ближе к Неттл и Стеди на протяжении этого времени. Свифт тоже часто бывает здесь наездами. Она, наверное, скучает по сыновьям, а я знаю, что мы бы с удовольствием приняли тебя здесь.

Это был старый разговор. Мне делали это предложение множество раз, во всевозможных формах. Нам обещали комнаты в замке, милый дом на скалах, с удивительным видом на воды внизу, уютный коттедж на краю овечьих лугов, а теперь предлагали гостить здесь четыре раза в год. Я улыбнулся им обоим. Они прочли ответ в моих глазах.

Для меня вопрос заключался не в том, где я жил. Я просто не желал каждодневной близости с политикой, без которой не обходилась жизнь любого Видящего. Дьютифул ранее высказал мнение, что прошло достаточно времени, чтобы лишь малое количество людей заметило чудесное воскрешение из мертвых Фитца Чивэла Видящего, какой бы позор в прошлом ни навлекли на меня. Я в этом сомневался. Но, даже будучи скромным помещиком Томом Баджерлоком, даже в качестве лорда Баджерлока, как они предлагали, я не хотел снова отправляться в плавание по этим водам. Их течения неизбежно утопили бы меня, увлекли прочь от Молли и затащили в политику Видящих. Дьютифул и Кетриккен это понимали так же отчетливо, как я.

И потому я лишь сказал:

– Если я вам срочно понадоблюсь, то всегда приду. Я доказывал это раз за разом. И если уж пришлось использовать монолиты, чтобы быстро добраться сюда, если будет нужда, я, вероятно, сделаю это опять. Но не думаю, что когда-нибудь снова поселюсь в замке или стану советником при троне.

Кетриккен, похоже, хотела что-то ответить, но Дьютифул тихонько сказал:

– Мама.

Это был не упрек. Может, напоминание, что по этой тропе мы уже ходили. Кетриккен посмотрела на меня и улыбнулась.

– Очень мило с вашей стороны пригласить меня, – сказал я ей. – Мне правда приятно. Если бы вы этого не сделали, я бы испугался, что теперь вы считаете меня бесполезным.

Она ответила мне улыбкой, и мы закончили трапезу. Когда мы вставали, я сказал:

– Я собираюсь навестить Чейда и, если увижу, что за него можно не беспокоиться, хочу отправиться в Ивовый Лес сегодня.

– Через камни? – спросила Кетриккен.

Я отчаянно хотел оказаться дома. Может, поэтому мысль о камнях искушала меня? Или меня манил быстрый и могучий ток Силы, скрывающийся за их резными поверхностями? Король и его мать внимательно смотрели на меня. Дьютифул негромко проговорил:

– Помни, что тебе сказал Черный Человек. Использовать монолиты слишком часто в течение недолгого времени опасно.

Я знал это и без него. Воспоминание о потерянных внутри монолита неделях заставило меня содрогнуться. Я чуть тряхнул головой, с трудом понимая, как я вообще задумался о том, чтобы использовать порталы Силы для возвращения домой.

– Могу я одолжить лошадь?

Дьютифул улыбнулся:

– Ты можешь взять себе любую лошадь в конюшне, Фитц. Ты это знаешь. Выбери хорошую, чтобы прибавить ее к своему табуну.

Я впервые услышал об этом, но не мог не оценить такой жест по достоинству.

Было уже за полдень, когда я отправился навестить старика. Чейд полулежал, опираясь на множество бархатных подушек всех оттенков зеленого. Полог его кровати был раздвинут и закреплен тяжелыми шнурами из витого шелка. Шнурок звонка поместили в пределах досягаемости больного, как и прикроватный столик с миской оранжерейных фруктов. Там были и незнакомые мне плоды и орехи – доказательство нашей оживленной торговли с новыми партнерами с юга. Волосы старика недавно расчесали и стянули в воинский хвост. Когда я впервые повстречался с Чейдом, в этом хвосте посверкивали серые пряди; теперь он ровно серебрился. Лиловый отек и синяк исчезли, оставив после себя лишь желтовато-коричневые тени. Его зеленые глаза были яркими, как полированный нефрит. Но эти признаки здоровья не могли восстановить плоть, потерянную из-за нашего принудительного исцеления. Он выглядит, подумал я, как весьма довольный жизнью скелет. Чейд читал какой-то свиток и отложил его, когда я вошел.

– Что это на тебе надето? – с любопытством спросил я.

Он окинул себя взглядом без тени неловкости.

– Кажется, это называется «ночная кофта». Подарок от джамелийской аристократки, которая прибыла вместе с торговым караваном несколько месяцев назад. – Он провел пальцами по рукаву, богато изукрашенному вышивкой. – Вообще-то, очень удобно. Она предназначена для того, чтобы согревать плечи и спину, если хочешь оставаться в постели и читать.

Я подтащил к его кровати табурет и сел:

– Похоже, у этого предмета одежды весьма узкое назначение.

– В этом он очень джамелийский. Ты знал, что они надевают особую одежду, когда молятся своему двуликому божеству? У нее нет переда или спинки, ее надевают одной стороной вперед, если о чем-то просят мужской аспект, или другой, если молятся женскому аспекту. И… – он прямее сел в постели, его лицо оживилось, как случалось каждый раз, когда он оседлывал какого-нибудь любимого конька, – если женщина ждет ребенка, она носит одну одежду, чтобы родился мальчик, и другую – чтобы родилась девочка.

– И это помогает? – Мне не верилось.

– Считается, что да, но не во всех случаях. А что? Вы с Молли все еще пытаетесь зачать ребенка?

С тех пор как Чейд узнал о моем существовании, он отказывался признавать, что какие-то стороны моей жизни его не касаются. И так будет всегда. Было проще ответить, чем упрекнуть его за вмешательство не в свое дело.

– Нет. Мы уже оставили надежду. Ее детородные годы далеко позади. Неттл останется нашей единственной дочерью.

Его лицо смягчилось.

– Мне жаль, Фитц. Мне говорили – ничто не делает жизнь человека такой полной, как дети. Знаю, что ты хотел…

Я перебил:

– Мне довелось вырастить Неда. Льщу себя надеждой, что справился неплохо для мужчины, заботам которого без предупреждения поручили восьмилетнего сироту. Он все еще поддерживает со мной связь, насколько это позволяют его путешествия и менестрельские дела. Неттл выросла хорошей, и Молли разделила со мной всех своих младших детей. Хирс и Джаст мужали у меня на глазах, и мы наблюдали, как они вместе уезжают. Это были хорошие годы, Чейд. Что проку тосковать по несбывшемуся? У меня есть Молли. И по правде говоря, мне ее достаточно. Она мой дом.

Последними словами я успешно опередил Чейда, не дав ему предложить немного задержаться или переехать обратно в замок всего лишь на сезон или на год-два. Его однообразные просьбы были столь же знакомыми, что и речи Кетриккен, с той лишь разницей, что он давил на совесть, а не на чувство долга. Чейд был старым человеком и все еще мог многому меня научить. Я всегда был его самым многообещающим учеником. Дьютифулу по-прежнему требовался вышколенный убийца, а я был уникальным оружием в том смысле, что молодой король мог общаться со мной безмолвно, посредством Силы. И была еще Сила как таковая. Столько неразгаданных загадок. Столько непереведенного, столько новых секретов и техник, которые можно было почерпнуть из клада со свитками, добытого нами на Аслевджале…

Я знал все его доводы и уговоры наизусть. За годы слышал их все. И выстоял. Но игру надо было продолжать. Таков был наш прощальный ритуал, входили в него и новые поручения Чейда.

– Что ж, если ты не останешься и не займешься со мной делом, – сказал он, как будто мы уже все обсудили, – тогда, быть может, хотя бы заберешь с собой часть?

– Как обычно, – заверил я.

Он улыбнулся:

– Леди Розмари упаковала для тебя несколько свитков и договорилась на конюшне о муле, чтобы их перевезти. Она собиралась сложить их в сундук, но я ей сказал, что ты отправишься верхом.

Я молча кивнул. Прошли годы с той поры, как Розмари заняла мое место в качестве ученицы Чейда. Она служила ему вот уже двадцать лет, выполняя «тихую работу» убийцы и шпионки при королевской семье. Нет. Еще дольше. Я рассеянно спросил себя, не взяла ли она теперь собственного ученика.

Но голос Чейда вернул меня к действительности: старик начал перечислять, какие травы и корни я должен втайне достать для него. Потом опять вернулся к своей идее о том, что королю следует поселить в Ивовом Лесу ученика мастера Силы, чтобы обеспечить быструю связь с Оленьим замком. Я напомнил ему, что могу обеспечить это сам, не привечая в своем доме шпиона. Он улыбнулся в ответ и увлек меня в беседу о том, как часто можно пользоваться монолитами и насколько это безопасно. Как единственный живой человек, который заблудился в камнях и выжил, я был более склонен к осторожности, чем экспериментатор Чейд. На этот раз, по крайней мере, он не подвергал сомнениям мою точку зрения.

Я прочистил горло:

– Секретное ключевое слово – плохая идея, Чейд. Если ты в нем нуждаешься, пусть его запишут и поместят под охрану короля.

– Все записанное можно прочитать. Все спрятанное можно отыскать.

– Это правда. Вот тебе еще одна правда: если кое-кто умрет, то уже не оживет.

– Я хранил верность Видящим всю свою жизнь, Фитц. Лучше мне умереть, чем допустить, чтобы меня использовали в качестве оружия против короля.

Мне было неприятно с этим соглашаться. И все же…

– Тогда, следуя твоей логике, каждого члена круга следует запечатать. Каждого – отдельным словом, скрытым в загадке.

Его руки, большие и все еще проворные, пробрались вдоль края покрывала, точно два костяных паука.

– Так было бы лучше всего, да. Но пока я сумею убедить остальных членов круга в том, что это необходимо, приму меры, чтобы защитить от тлетворного влияния самого ценного члена круга.

Чейд никогда не страдал от избытка скромности.

– Выходит, этот член – ты.

– Разумеется.

Я выразительно уставился на него. Он возмутился:

– Что? Ты не согласен? Знаешь, сколько секретов мне доверила семья? Сколько сведений относительно семейной истории и родословной, сколько знаний о Силе сейчас находятся только в моем разуме да в нескольких гниющих свитках, которые бо́льшей частью почти невозможно прочитать? Представь себе, что я окажусь под чьим-то влиянием. Представь, что кто-то похитит эти секреты из моего разума и использует их против Видящих.

Я похолодел, осознавая, что он абсолютно прав. Я ссутулился и погрузился в раздумья.

– Ты можешь просто сказать мне слово-ключ и поверить, что я сохраню его в тайне? – Я уже смирился с тем, что он разыщет способ повторить содеянное.

Чейд слегка подался вперед:

– Ты согласишься запереть свой разум при помощи Силы?

Я поколебался. Мне не хотелось идти на это. Я слишком живо помнил, как умер Баррич, отгороженный печатью от любых попыток его спасти. И как едва не умер Чейд. Я всегда полагал, что, имея выбор между исцелением при помощи Силы и смертью, выберу смерть. Вопрос Чейда заставил меня посмотреть правде в глаза: я хотел оставить за собой выбор. А сохранить возможность выбора скорее получится, если мой разум не будет отгорожен от тех, кто мог бы меня спасти.

Чейд прочистил горло:

– Что ж, пока ты не решишься, я буду поступать, как сочту наилучшим. Полагаю, ты тоже.

Я кивнул:

– Чейд, я…

Он пренебрежительно махнул рукой и сердито проговорил:

– Я все знаю, мальчик. И буду вести себя осторожнее. Займись этими свитками, как только сможешь, хорошо? Перевод сложный, но тебе вполне по силам. А теперь мне надо отдохнуть. Или поесть. Не могу понять, проголодался ли я или еще сильней устал. Это исцеление Силой… – Он покачал головой.

– Знаю, – напомнил я ему. – Я верну каждый свиток, как только переведу. И сохраню копию в тайнике в Ивовом Лесу. Тебе надо отдохнуть.

– Я отдохну, – пообещал Чейд.

Он откинулся на свои многочисленные подушки и закрыл глаза в изнеможении. Я тихонько выскользнул из комнаты. И еще до захода солнца преодолел немалую часть пути домой.

4. Меры предосторожности

Я не знал своего отца, покуда не прибыл в Олений замок. Мать моя была пехотинцем в армии Видящих на протяжении тех двух лет, пока силы Шести Герцогств были собраны на границе Фарроу и Калсиды. Звали ее Гиацинт Фаллстар. Ее родители были фермерами. В год удушающей лихорадки они оба умерли. Моя мать не сумела одна содержать ферму и потому сдала землю кузенам, а сама отправилась в Притопье, искать счастья. Там она стала солдатом герцогини Эйбл из Фарроу. Обучилась владению мечом и показала к этому природную склонность. Когда в приграничье разразилась война и король Шести Герцогств сам прибыл, чтобы вести войска в битву, она была там. Она оставалась с отрядами на калсидской границе, пока армию завоевателей не отбросили на их собственную территорию и не установили новую границу.

Вернувшись на ферму в Фарроу, она родила меня. Человек по имени Роган Хардхэндз последовал за ней на ферму, и она взяла его в мужья. Он служил в армии вместе с ней. Он ее любил. Ко мне, ее сыну-ублюдку, в котором не было его крови, он был не очень-то благосклонен, и я рьяно отвечал ему тем же. И все же мы оба любили мою мать, а она любила нас, так что я буду говорить о нем справедливо. Он ничего не смыслил в фермерстве, но пытался быть полезным. Он был моим отцом до того дня, когда моя мать умерла, и, хотя он был черствым человеком, считавшим меня лишь обузой, видал я отцов куда хуже. Он делал то, что, по его мнению, должен делать отец с сыном: научил меня подчиняться, трудиться как следует и не спорить со старшими. Более того, он трудился изо всех сил бок о бок с моей матерью, чтобы заработать денег и отправить меня к местному писарю учиться читать и писать – сам он этими навыками не владел, но мать считала их жизненно важными. Не думаю, что он когда-нибудь размышлял о том, любит меня или нет. Он делал то, что считал правильным. Я его ненавидел, разумеется.

Но в те последние дни жизни моей матери скорбь нас объединила. Ее смерть потрясла нас обоих, ибо никуда не годная и дурацкая судьба постигла эту сильную женщину. Взбираясь на чердак коровника, она поскользнулась на старой лестнице, и глубоко в ее запястье вонзилась щепка. Мать ее вытянула, и рана почти не кровоточила. Но на следующий день вся рука распухла, а на третий день она умерла. Вот так быстро все случилось. Вместе мы ее похоронили. На следующее утро он посадил меня на мула, дал мешочек с поздними яблоками, сухим печеньем и двенадцатью полосками вяленого мяса. Еще он дал мне две серебряные монеты и велел не сходить с Королевского тракта, который в конце концов приведет к Оленьему замку. В руки мне он вложил свиток, весьма потрепанный, и наказал отдать королю Шести Герцогств. Я не видел этого свитка с того дня, как передал его из рук в руки королю. Знаю, что Роган Хардхэндз был неграмотным. Наверное, его написала моя мать. Я прочел лишь одну строчку, что была снаружи: «Пусть это откроет лишь король Шести Герцогств».

Чейд Фаллстар, «Мои ранние годы»

Вторжение Чейда было подобно шепоту на ухо. Только вот шепот не разбудил бы меня. Нельзя перевернуться на другой бок и заснуть снова, если в твой разум вторгаются посредством Силы.

Ты когда-нибудь жалел о том, что все записал, Фитц?

Чейд никогда не спал. Так было, когда я был парнишкой, а сейчас мне казалось, что чем старше он становился, тем меньше времени ему требовалось на сон. В итоге он предполагал, что я никогда не сплю, и, если я дремал после тяжелого дня физического труда и мой разум не прикрывали крепкие стены, Чейд норовил ворваться в мои сонные мысли с той же бесцеремонностью, с какой входил в мою спальню в Оленьем замке. Когда я был мальчишкой, он просто открывал потайную дверь в моей комнате, спустившись по секретной лестнице из своего логова на башне. Теперь, спустя целую жизнь и на расстоянии многих дней пути, он мог входить в мои мысли. Сила, думал я втайне, воистину чудесная магия, но с ее помощью старик способен сделаться невероятно назойливым.

Я заворочался в кровати, не понимая, где я и что со мной. Голос Чейда всегда звучал в моих мыслях гулко, с теми же командными и нетерпеливыми интонациями, как в те времена, когда я был мальчишкой, а он – куда более молодым человеком и моим наставником. Но это происходило не только из-за силы его слов. Магический контакт наших разумов позволял мне чувствовать отголоски его мнения обо мне. Неттл однажды восприняла меня в большей степени как волка, чем как человека, и до сих пор, когда мы разговаривали при помощи Силы, видела во мне дикого и опасного зверя. А для Чейда я так и остался двенадцатилетним учеником, полностью в его распоряжении.

Я собрал свою Силу и ответил ему:

Я спал.

Но ведь еще совсем рано!

Я почувствовал обстановку вокруг Чейда. Уютная комната. Он откинулся на спинку мягкого кресла, глядя на слабый огонь в очаге. Возле его локтя столик, красное вино в изящном бокале распространяет аромат, а в камине горят яблоневые дрова. Как не похоже на мастерскую убийцы над моей мальчишеской спальней в Оленьем замке… Тайный шпион, служивший королевской семье Видящих, теперь был уважаемым престарелым государственным мужем, советником короля Дьютифула. Не наскучила ли ему эта новая респектабельность? Не утомила, это уж точно!

Совсем рано для тебя, старик. Но я сегодня вечером провел много часов над бухгалтерскими книгами Ивового Леса, а завтра надо встать на рассвете, чтобы отправиться на рынок в Дубы-у-воды и поговорить с покупателем шерсти.

Нелепость! Что ты знаешь о шерсти и овцах? Пошли кого-нибудь из твоих овцепасов, чтобы поговорил с ним.

Не могу. Это моя забота, не их. И вообще-то, я много чего успел узнать об овцах и шерсти, пока живу здесь.

Я осторожно отодвинулся от Молли, прежде чем выбраться из-под одеяла и ногой нащупать рубаху, которую бросил на пол. Нашел, подкинул, поймал и натянул через голову. Бесшумно ступая, пересек погруженную во тьму комнату.

Я не говорил вслух, мне не хотелось потревожить Молли. В последнее время она плохо спала, и несколько раз я застал ее разглядывающей меня, словно из любопытства, с улыбкой на лице. Что-то занимало ее мысли днем и не давало покоя ночью. Я жаждал узнать ее секрет, но не рисковал давить на нее. Когда будет готова, она поделится со мной. По крайней мере, сегодня она спала крепко, и я был этому рад. Жизнь была тяжелей для моей Молли, чем для меня; ноющие и острые боли терзали ее стареющее тело, в то время как мне не приходилось платить такую цену. «Несправедливо», – подумал я и, выскользнув из нашей спальни в коридор, изгнал эту мысль.

Слишком поздно.

Молли нездоровится?

Она не больна. Просто годы берут свое.

Чейд, похоже, удивился:

Ей не обязательно страдать от болей. Круг будет рад помочь с маленькой перестройкой ее тела. Речь не о больших изменениях, просто…

Она не потерпит такого, Чейд. Мы об этом говорили, и таково было ее решение. Она справится со старением на своих условиях.

Как пожелаешь. – Я чувствовал, что он считает глупым мое невмешательство.

Нет. Как пожелает Молли.

Сила действительно могла покончить со многими ее недугами. Сам я иной раз отправлялся в постель с приступами ревматизма, но к утру был совершенно здоров. Платить за эти маленькие исцеления приходилось тем, что ел я как портовый грузчик. В самом деле, ерундовая цена.

Но ты прервал мой крепкий сон не ради того, чтобы поговорить о здоровье Молли. С тобой все хорошо?

Неплохо. Все еще набираю вес после исцеления Силой. Но поскольку это исцеление заодно побороло и множество других мелких недугов, я по-прежнему считаю, что сделка была хорошая.

Я шел по темным коридорам со стенами, обшитыми деревянными панелями, удаляясь от наших удобных покоев в главном здании. Я направлялся в западное крыло, ныне почти заброшенное. Жильцов в нашем особняке становилось все меньше, а для нас с Молли и наших редких гостей вполне хватало и главного здания. Западное крыло было самой старой частью особняка, зимой там царил холод, а летом – прохлада. С той поры как мы закрыли бо́льшую его часть, оно превратилось в последнее пристанище для скрипучих стульев, шатких столов и всего, что Ревел счел слишком обветшалым для ежедневного использования, но все еще слишком хорошим, чтобы выбросить. Поеживаясь от холода, я быстро прошел по темному коридору, открыл узкую дверь и во мраке спустился на один пролет по лестнице для слуг. Перешел в куда более узкий коридорчик, легко касаясь пальцами стены, а потом открыл дверь в свой личный кабинет. Несколько углей еще моргали в очаге. Я прошел мимо стеллажей со свитками и присел у огня, чтобы зажечь от углей свечу. Отнес ее к своему столу и одну за другой зажег несколько тонких свечек в канделябрах. На столе лежал перевод, которым я занимался минувшим вечером. Я сел в кресло и широко зевнул.

К делу, старик.

Я и правда разбудил тебя не для того, чтобы поговорить о Молли, – признал он, – хотя я беспокоюсь о ее здоровье, потому что оно влияет на твое счастье и сосредоточенность Неттл. Я разбудил тебя, чтобы задать вопрос. Все твои журналы и дневники, написанные на протяжении многих лет… ты когда-нибудь жалел о том, что сделал все эти записи?

Я ненадолго задумался. Неровно горящие свечи бросали легкомысленные отблески на края нагруженных свитками стеллажей позади меня. Многие из накрученных на стержни свитков были старыми, кое-какие просто древними. Их края истрепались, пергамент покрывали пятна. Теперь я делал копии на хорошей бумаге, часто переплетал их вместе со своими переводами. Сохраняя то, что было написано на ветшающем пергаменте, я получал удовольствие от работы, а Чейд все еще считал это дело моим долгом перед ним.

Но Чейд говорил не об этих записях. Он намекал на мои многочисленные попытки написать хронику собственной жизни. Я видел много перемен в Шести Герцогствах с той поры, как появился в Оленьем замке в качестве королевского бастарда. На моих глазах мы превратились из изолированного и, как сказали бы некоторые, отсталого королевства в могущественную торговую державу. За годы, что прошли между тем и этим, я стал свидетелем предательства, порожденного злом, и верности, оплаченной кровью. Я видел, как убили короля, и в качестве убийцы свершил свое возмездие. Я не единожды жертвовал жизнью и смертью ради своей семьи. У меня на глазах умирали друзья.

Были периоды в моей жизни, когда я пытался записать все, что видел и делал. И довольно часто мне приходилось поспешно уничтожать эти записи, когда я боялся, что они попадут не в те руки. Я поморщился, подумав об этом.

Я сожалел о времени, потраченном на эти записи, лишь когда мне приходилось их жечь. Досадно долгими часами корпеть над записями только для того, чтобы они за минуты превратились в пепел.

Но ты всегда начинал заново, – заметил он.

Я чуть не рассмеялся вслух.

Начинал. И каждый раз оказывалось, что история изменилась сообразно тому, как изменились мои взгляды на жизнь. Было несколько лет, когда я воображал себя настоящим героем, а в другое время думал, что родился под несчастливой звездой, что жизнь несправедливо меня потрепала.

Я ненадолго отвлекся, погрузившись мыслями в прошлое. На глазах у всего двора я гнался за убийцами моего короля по Оленьему замку. Отважно. Глупо. По-дурацки. Так было нужно. Я не мог сосчитать, сколько раз менял мнение об этом случае за все годы.

Ты был молод, – предположил Чейд. – Молод и полон праведного гнева.

Я испытывал боль, был убит горем, – уточнил я. – Сильно устал оттого, что все мои планы рушились. Устал от необходимости следовать правилам, когда никто другой их не соблюдал.

И это тоже, – согласился он.

Внезапно мне расхотелось думать о том дне – о том, кем я был и что сделал, но главное – о том, почему я это сделал. Это было в другой жизни, которая уже не могла меня тронуть. Старые обиды больше не причиняли мне боль. Или причиняли?

Я вернул Чейду вопрос:

Почему ты спрашиваешь? Собираешься написать воспоминания о собственной жизни?

Возможно. Будет занятие на время выздоровления. Думаю, теперь я чуть лучше понимаю, почему ты предостерегал нас по поводу исцелений Силой. Клянусь яйцами Эля, мне понадобилось слишком много времени, чтобы снова почувствовать себя самим собой. Одежда висит на мне, так что я почти стыжусь показываться людям на глаза. Ковыляю, как человечек из палочек. – Я почувствовал, как Чейд резко меняет тему разговора, словно поворачиваясь ко мне спиной. Он никогда не признавал своих слабостей. – Когда ты все записывал, почему ты начинал этим заниматься? Ты всегда все записывал.

Легкий вопрос.

Это из-за Федврена. И леди Пейшенс.

Писарь, который меня учил, и женщина, которая хотела бы стать моей матерью.

Они оба часто говорили, что кто-то должен написать упорядоченную историю Шести Герцогств. Я решил, будто их слова означают, что это выпало сделать мне. Но каждый раз, когда я пытался писать о королевстве, в конце концов оказывалось, что я пишу о самом себе.

Кто, по-твоему, мог бы это прочитать? Твоя дочь?

Еще одна старая рана. Я ответил честно:

Поначалу я не думал о том, кто может это прочитать. Я все писал для себя, как будто просто для того, чтобы лучше разобраться в случившемся. Все старые сказки, известные мне, имели смысл; добро побеждало, или, возможно, герой трагически погибал, но чего-то добивался своей смертью. И я записывал свою жизнь как сказку, искал для нее счастливый конец. Или смысл.

И вновь мысли мои разбрелись. Я вернулся на много лет назад, к мальчику, который учился ремеслу убийцы ради служения семье, хоть и знал, что эта семья никогда не признает родства с ним. К воину, который с топором в руках сражался против завоевателей, прибывших на кораблях. К шпиону, который служил своему отсутствующему королю, когда вокруг воцарился хаос. Я спросил себя: был ли это я? Так много жизней прожито. Так много имен я носил. И всегда, всегда желал другой жизни.

Я снова потянулся к Чейду:

Все те годы, пока я не мог поговорить с Неттл или Молли, я иногда обещал самому себе, что однажды они смогут все прочесть и понять, почему я не был с ними. Даже если бы я никогда к ним не вернулся, возможно, однажды они бы узнали, что я всегда хотел это сделать. Так что сначала, да, это было что-то вроде длинного письма к ним, объясняющего, что держало меня вдали от них.

Я укрепил свои стены, не желая, чтобы Чейд почуял мою тайную мысль о том, что я, возможно, был не так уж честен в тех ранних попытках, как мог бы. Я был молод, я нашел для себя оправдания, и кто бы не представил себя в лучшем свете из возможных, записывая историю для любимого человека? Или извиняясь перед тем, с кем был несправедлив. Я отбросил эту мысль и адресовал вопрос Чейду:

А ты для кого бы написал свои мемуары?

Его ответ меня удивил до глубины души:

Возможно, со мной все обстоит так же. – Он помедлил, а когда заговорил опять, я почувствовал, что мой бывший наставник передумал о чем-то мне рассказывать. – Возможно, я пишу их для тебя. Ты настолько близок к тому, чтобы быть моим сыном, что прочее для меня не имеет значения. Возможно, я хочу, чтобы ты узнал, каким я был в молодости. Возможно, я хочу объяснить, почему направил твою жизнь в то русло, в какое направил. Может, я хочу оправдаться перед тобой за те свои давние решения.

Сказанное потрясло меня, и не потому что Чейд заговорил обо мне как о сыне. Неужели он искренне верил, что я не знал и не понимал, что им двигало, когда он меня учил и давал мне поручения? Хотел ли я объяснений? Скорее, нет. Я защитил свои мысли, размышляя над ответом. Потом я почувствовал его тихий и беззлобный смех. Выходит, это была проверка?

Ты считаешь, что я недооцениваю Неттл. Она бы не захотела, чтобы я перед ней полностью раскрылся, – заметил я.

Верно. Однако я понимаю тягу к тому, чтобы объяснить свое поведение. Что для меня сложнее понять, так это то, как ты заставил себя сесть и взяться за дело. Я пытался, потому что думаю, что мне нужно это сделать, в бо́льшей степени для себя, чем для того, кто придет после меня, кем бы он ни оказался. Может, как ты выразился, чтобы как-то упорядочить свое прошлое или придать ему смысл. Но это трудно. Что мне записать, о чем умолчать? Где моя история начинается? О чем надо рассказать в первую очередь?

Я улыбнулся и откинулся на спинку кресла.

Я обычно начинаю с чего-то другого, а в конце концов оказывается, что пишу о себе. – Меня вдруг посетило внезапное озарение. – Чейд, вот о чем я бы хотел узнать – не для того, чтобы что-то объяснить, просто мне всегда было интересно. Ты кое-что о своей жизни мне рассказал. Но… кто решил, что ты станешь королевским убийцей? Кто был твоим учителем?

Подул холодный ветер, и на миг я почувствовал себя так, словно меня безжалостно душили. Ощущение пропало так же внезапно, как появилось, но я почувствовал, как Чейд спешно воздвиг стену. За ней таились темные, жестокие воспоминания. Неужели наставник Чейда вызывал у него такой же ужас и страх, как Гален – у меня? Гален был больше заинтересован в том, как бы потихоньку меня убить, а не обучить Силе. И так называемый мастер Силы почти преуспел. Под предлогом создания нового круга Силы для короля Верити, чтобы помочь ему противостоять пиратам красных кораблей, Гален избивал и унижал меня и почти убил мой магический талант. И он подорвал верность круга истинному монарху Видящих. Гален был орудием королевы Дизайер, а потом и принца Регала, которые пытались избавиться от бастарда-Видящего и посадить Регала на трон. То были темные дни. Я знал, что Чейд понимает, куда унеслись мои мысли. Я признался ему в этом, надеясь, что он немного раскроется:

Да уж. Об этом «старом друге» я не думал много лет.

Едва ли он друг. Но раз уж мы вспомнили о старых друзьях, не получал ли ты недавно весточки от своего давнего приятеля? Шута?

Намеренно ли он так резко сменил тему, пытаясь застичь меня врасплох? Это сработало. Я спрятал от него свои чувства, хоть и понимал, что это само по себе подскажет старому убийце все, что я пытаюсь скрыть. Шут. Я уже много лет ничего о Шуте не слышал.

Я обнаружил, что гляжу на последний подарок, сделанный мне Шутом, – резную фигурку, изображавшую нас троих: его, меня и моего Ночного Волка. Я протянул к ней руку, потом отдернул. Я больше не хотел видеть, как выражение его лица станет иным, нежели застывшая язвительная полуулыбка. Лучше я буду помнить его таким. Мы путешествовали на протяжении многих лет, вместе переносили невзгоды и едва не умерли. Смертей было много, подумал я про себя. Мой волк умер, и мой друг покинул меня, не попрощавшись, и не прислал с той поры ни одного письма. Я гадал, не считает ли он меня мертвым. Я и помыслить не смел о том, не умер ли он сам. Шут не мог умереть. Однажды он признался мне, что на самом деле гораздо старше, чем я думаю, и рассчитывает прожить намного дольше меня. Он назвал это одной из причин своего ухода. Он предупредил, что уходит, перед тем, как мы в последний раз расстались. Он убедил себя, что освобождает меня от уз и обязанностей, наконец-то отпускает на свободу, чтобы я мог следовать собственным наклонностям. Но незавершенное прощание оставило рану, и за годы она превратилась в шрам из тех, что болят на рубеже времен года. Где же Шут сейчас? Почему не прислал мне хоть одно письмо? Если он считал меня мертвым, почему оставил мне подарок? Если верил, что я снова появлюсь, почему не связался со мной? Я оторвал взгляд от резной фигурки.

Я не видел его и не получал известий с той поры, как покинул Аслевджал. Это было… сколько, четырнадцать лет назад? Пятнадцать? Почему ты спрашиваешь сейчас?

Так я и думал. Ты ведь помнишь, что меня интересовали истории о Белом Пророке задолго до того, как Шут объявил себя таковым.

Помню. Я впервые услышал о пророках от тебя.

Я обуздал свое любопытство, отказавшись от расспросов. Когда Чейд впервые начал показывать мне записи о Белом Пророке, я отнесся к ним как к еще одной странной религии из далеких краев. Эду и Эля я понимал достаточно хорошо. Эль, морской бог, был божеством безжалостным и требовательным, из тех, с кем лучше не иметь дела. Эда, богиня возделанных земель и пастбищ, была щедрой и по-матерински любящей. Но даже к этим богам Шести Герцогств Чейд внушил мне лишь малое почтение, а еще меньшее – к Са, двуликому и двуполому богу Джамелии. Так что его увлеченность легендами о Белом Пророке озадачила меня. Согласно свиткам, в каждом поколении рождается бесцветный ребенок, наделенный даром предвидения и способностью влиять на устройство мира, манипулируя великими и малыми событиями. Чейд был заинтригован этой идеей и легендами о Белых Пророках, людях, которые предотвращали войны или свергали королей, запуская каскад малых событий, превращавшихся в великие. В одной хронике описывалось, как некий Белый Пророк прожил тридцать лет у реки лишь ради того, чтобы предупредить определенного путешественника в определенную ночь, что мост рухнет, если он попытается перейти его во время бури. Путешественник, как оказалось, стал отцом великого генерала, и тот сыграл важную роль в победе над войском противника в одной далекой стране. Я считал все это очаровательной чушью, пока не встретил Шута.

Когда он объявил себя Белым Пророком, я не поверил и еще больше усомнился в его словах, когда Шут заявил, будто я стану его Изменяющим, то есть изменю ход истории. И все-таки, несомненно, именно это мы и сделали. Если бы Шут не оказался в Оленьем замке при моей жизни, я бы умер. Его вмешательство неоднократно спасало мою жизнь. В горах, когда я лежал в снегу, умирая от лихорадки, он отнес меня в свой тамошний домик и выхаживал, пока я не поправился. Он сохранил мне жизнь, чтобы драконы сумели вновь занять свое законное место в мире. Я все еще не был уверен, что человечеству это во благо, но нельзя было отрицать, что без него этого бы не случилось.

Я понял, как глубоко погрузился в воспоминания, лишь когда мысленная речь Чейда вынудила меня резко осознать, что он все еще со мной.

Дело в том, что недавно в Баккипе побывали странные люди. Дней двадцать назад. Я не слышал о них, пока они не ушли, иначе нашел бы способ узнать больше. Парень, который мне про них рассказал, говорит, что они назвались странствующими торговцами, но предложить могли лишь дешевые побрякушки и очень заурядные предметы на обмен – стеклянные украшения, латунные браслеты и все такое прочее. Ничего по-настоящему ценного, и, хотя они говорили, будто явились издалека, мой знакомый заметил, что все это показалось ему обычным хламом вроде того, какой городской торговец везет на деревенскую ярмарку, чтобы предложить хоть что-нибудь парню или девушке с половиной медяка в кошельке. Никаких пряностей из далеких земель или редких драгоценных камней. Всего лишь мусор, как у бродячих кустарей.

Выходит, твой шпион решил, что они просто притворяются торговцами. – Я пытался скрыть нетерпение.

Чейд верил в предельно подробные отчеты, ибо правда всегда таится в деталях. Я признавал его правоту, но сейчас мне бы хотелось, чтобы он скорее перешел прямо к сути вопроса, а словесным украшательством занялся позже.

Он подумал, что они на самом деле рассчитывали что-то купить, а не продать, а скорее, бесплатно услышать какие-то сведения. Они расспрашивали, не видал ли кто-нибудь их друга, очень бледного человека. Но странность заключалась в том, что описаний этого «бледного друга» было несколько. Один сказал, что он молодой мужчина и путешествует в одиночку. Другой – что это взрослая женщина с бледным лицом и волосами, путешествует с юношей, рыжеволосым и веснушчатым. Еще один расспрашивал о двоих молодых мужчинах, у одного волосы русые, очень светлые, а у другого – темные, но белая кожа. Как будто они знали только, что ищут необычайно бледного человека, который путешествует один или со спутником.

Или они предполагали, что те, кого они ищут, прибегнут к маскировке. Однако похоже, что они искали Белого Пророка. Но почему в Баккипе?

Они ни разу не произнесли слов «Белый Пророк» и не выглядели праведными пилигримами на пути паломничества. – Чейд помедлил. – Мой парень склонялся к мысли, что они им заплатили или пообещали вознаграждение за поимку жертвы. Один из них как-то ночью напился и, когда друзья пришли в таверну, чтобы его увести, выругал их. На калсидийском.

Интересно. Я и не думал, что у Белых есть последователи в Калсиде. В любом случае Шут не живет в Баккипе вот уже несколько десятилетий. А когда он там был в последний раз, то выглядел скорее смуглым, чем белым. Он пользовался личиной лорда Голдена.

Да, разумеется! Я все это знаю! – Чейд принял мои размышления за попытку освежить его стареющую память и рассердился. – Но мало кто еще знает. Даже если так, их расспросы пробудили кое-какие старые байки про бледного шута короля Шрюда. Но «торговцев» такие старые новости не интересовали. Они хотели узнать о ком-то, кто прошел через Баккип недавно.

И ты решил – возможно, Шут вернулся?

Я не мог не задать себе такой вопрос. И я подумал, что, если так, он бы первым делом искал встречи с тобой. Но если ты о нем не слышал, выходит, это загадка с малым количеством подсказок.

Куда отправились эти «торговцы»?

Я ощутил его досаду, когда Чейд ответил:

Отчет попал ко мне слишком поздно. Мой парень не думал, что это окажется так важно для меня. Ходят слухи, что они отправились по Речной дороге вглубь суши.

К Ивнякам. Ты сказал – двадцать дней назад. Больше о них не было известий?

Они, похоже, знают толк в том, как надо исчезать.

Выходит, не торговцы.

Нет.

Мы оба помолчали, осмысливая те крупицы сведений, что у нас были. Если они направлялись в Ивовый Лес, то должны были уже прибыть. Может, так оно и вышло, а потом они прошли через поселок и двинулись дальше. Фактов было слишком мало даже для описания головоломки, не говоря уже о ее решении.

Вот тебе еще кое-что интересное, – снова заговорил Чейд. – Когда мои шпионы доложили, что у них нет новостей ни о бледном страннике, ни о тех торговцах, один спросил, не интересуют ли меня истории о других удивительно бледных людях. Когда я сказал, что интересуют, он поведал об убийстве на Королевском тракте четыре года назад. Там нашли два трупа, оба в чужеземной одежде. Их обнаружили королевские стражи во время обычного патрулирования. Парня забили дубинками насмерть. Рядом с ним нашли другое тело – жертву описали как молодую девушку, бледную как рыбье брюхо, с волосами цвета сосулек. Она тоже была мертва, но никто не учинил над ней насилия. Похоже, она умерла от какой-то изнуряющей болезни. Она была худой как скелет, но прожила дольше мужчины, судя по тому что пыталась перевязать его рану, оторвав полосы от своего плаща. Возможно, компаньон ухаживал за ней в болезни, и, когда его убили, она тоже умерла. Ее нашли на некотором расстоянии от его трупа, рядом с маленьким походным костром. Если у них и были припасы или лошади, все украли. Никто их не разыскивал. Моему шпиону это убийство показалось странным. Прикончили мужчину, но не тронули и оставили в живых больную женщину. Какие разбойники с большой дороги на такое способны?

От этой истории меня почему-то пробрал озноб.

Может, она пряталась, когда на них напали. Это может оказаться ерундой.

Или наоборот. – Взвешенный тон Чейда предлагал мне поразмыслить. Малая толика сведений. – На ней были желтые сапоги. Как на твоей посланнице.

У меня волосы на голове зашевелились от беспокойства. Воспоминания о ночи Зимнего праздника снова ожили. Как Ревел описал посланницу? Руки белые как лед. Я решил, что они были обескровлены от холода. А если она была Белой? Но новость Чейда была об убийстве, случившемся четыре года назад. Моя посланница появилась три зимы назад. А его шпионы сообщили про еще одного посланца – или, возможно, двух – всего двадцать дней назад. Итак, возможно, это цепь посланников, возможно, Белых. Возможно, от Шута? Я хотел поразмыслить над этим в одиночку. Я не хотел, чтобы это оказалось правдой. Мысль о том, что я пропустил его послание, рвала мне сердце на части. Я отверг известие от него.

Или это может оказаться что-то, не имеющее никакого отношения ни к одному из нас, – ответил я Чейду.

Почему-то я в этом сомневаюсь. Но я теперь позволю тебе отправиться обратно в постель. Ты всегда делался раздражительным, если не высыпался.

Твоими стараниями, как правило, – парировал я, и Чейд, к пущей моей досаде, рассмеялся, прежде чем исчезнуть из моего разума.

Одна из свечей почти догорела. Я ее затушил. До утра осталось недолго; лучше уж зажечь еще одну, уснуть все равно уже не получится. Зачем Чейд вызвал меня при помощи Силы? Спросить о моих записях или подразнить крупицей новостей о чужеземных странниках, то ли связанных, то ли не связанных с Шутом? У меня было слишком мало сведений, чтобы размышлять, но в самый раз, чтобы бодрствовать. Возможно, мне стоит остаться за столом и вернуться к переводу; этой ночью мне точно не знать больше покоя, благодаря Чейду. Я медленно встал и огляделся. В комнате было грязно. Пустой бокал из-под бренди на столе, и два пера, которые я испортил прошлым вечером, когда точил. Надо бы тут прибраться. Я не пускал в свой кабинет слуг; я бы весьма удивился, узнав, что кто-то из них помимо Ревела в курсе того, как часто я пользуюсь этой комнатой. Я редко приходил сюда в дневное время или долгими вечерами – их мы делили с Молли. Нет. Здесь я прятался от беспокойных ночей, от тех периодов, когда меня покидал сон или беспощадно осаждали кошмары. И я всегда приходил сюда один. Чейд привил мне скрытность, и эта привычка меня так никогда и не покинула. Я был единственным хранителем этой комнаты в полузаброшенном крыле дома. Я приносил дрова и выносил пепел. Я подметал и мыл… ну, время от времени подметал и мыл. Комната сейчас отчаянно нуждалась в уборке, но я почему-то не мог собраться с силами, чтобы заняться этим.

Вместо этого я потянулся где стоял, потом замер с поднятыми над головой руками, не сводя глаз с меча Верити на каминной полке. Меч сделала Ходд, и она была лучшей из всех кузнецов, каких когда-либо знавал Олений замок. Она умерла, защищая короля Верити. Потом Верити отказался от человеческой жизни ради народа и вошел в своего дракона. Теперь он спал в камне, навсегда удалившись за пределы моей досягаемости. Внезапная острая боль потери была почти физической. Пришлось быстро выйти из комнаты – в тех стенах слишком многое соединяло меня с прошлым. Я позволил себе еще раз медленно обвести ее взглядом. Да. Здесь я хранил свое прошлое и все смущающие разум чувства, которые оно во мне пробуждало. Сюда я приходил, пытаясь разобраться в своей истории. И здесь я мог преградить ей путь, закрыв дверь на засов, чтобы вернуться к своей жизни с Молли.

И впервые я спросил себя – почему? Почему я все собрал здесь, подражая старым покоям Чейда в Оленьем замке, и почему приходил сюда в одинокие бессонные ночи, чтобы предаваться размышлениям о трагедиях и катастрофах, о том, что уже не исправить? Почему я не покинул эту комнату, не закрыл за собой дверь, чтобы больше никогда не возвращаться? Меня кольнуло чувство вины, и я схватился за него, как за кинжал, пытаясь разобраться: почему? Почему моим долгом стало вспоминать тех, кого я утратил, и по-прежнему их оплакивать? Я так отчаянно сражался, чтобы отвоевать собственную жизнь, и одержал триумфальную победу. Жизнь теперь была моей, она была в моих руках. И вот я стоял в комнате, заваленной пыльными свитками, испорченными перьями и напоминаниями о прошлом, в то время как наверху в одинокой теплой постели дремала та, что любила меня.

Взгляд мой упал на последний подарок Шута. Трехликая резная фигурка из камня памяти стояла на каминной полке. Когда бы я ни поднял глаза, работая за столом, наши с Шутом взгляды встречались. Я бросил вызов самому себе; медленно взял ее в руки. Я не трогал эту фигурку с того Зимнего праздника три зимы назад, когда услышал крик. Теперь я баюкал ее в ладонях и смотрел в резные глаза. Дрожь ужаса пробежала по моему телу, но я приложил палец к его лбу. Я «услышал» те же слова, которые он всегда говорил мне: «Мне никогда не хватало мудрости». Только и всего. Лишь эти прощальные слова, сказанные его голосом. Исцеление и рана одновременно. Я осторожно поставил фигурку обратно на каминную полку.

Я подошел к одному из двух высоких и узких окон. Отвел в сторону тяжелую штору и выглянул наружу. Вид на кухонный огород Ивового Леса был скромный, подходящий для комнаты писаря, но все равно милый. Ночь выдалась лунная, и жемчужный свет озарял листья и бутоны. Дорожки из белой гальки бежали между клумбами и как будто светились сами по себе. Я поднял глаза и посмотрел на то, что было за огородом. Позади величественного особняка, коим был Ивовый Лес, простирались луга, а в отдалении – поросшие лесом горы.

Летняя ночь была красивой, долина – спокойной, и овец выпустили попастись. Пятна побольше были взрослыми овцами, рядом с ними собирались подрастающие ягнята. В черном небе блестели звезды, сами чем-то похожие на разбредшуюся по пастбищу отару. Я не видел виноградников на холмах позади овечьего пастбища или Ивовой реки, которая струилась через владения, чтобы в конце концов соединиться с Оленьей. Называть Ивовую «рекой» было в каком-то смысле тщеславием, потому что в большинстве мест через нее и без труда проскакала бы лошадь, и все-таки летом она никогда не пересыхала. Ее щедрое и шумное течение поило всю плодородную маленькую долину. Ивовый Лес был мирным и спокойным имением, местом, где даже отошедший от дел убийца мог бы оттаять. Пусть я и сказал Чейду, что должен отправиться в город обсуждать цены на шерсть, на самом деле он был прав. Старый пастух Лин и трое его сыновей скорее терпели меня, чем полагались на мои слова; я очень многому у них научился, но настаивал на посещении поселка и разговорах с торговцем шерстью во многом из гордости. Лин будет сопровождать меня и своих сыновей, и, хотя мое рукопожатие может закрепить сделку, именно кивок Лина подскажет, когда протягивать руку.

Я вел очень хорошую жизнь. Когда подступала грусть, я знал, что дело не в моем настоящем, но лишь во тьме из прошлого. И унылые сожаления были всего-навсего воспоминаниями, бессильными меня ранить. Я подумал об этом и вдруг зевнул. Что ж, решил я, теперь можно и поспать.

Я позволил шторе опуститься на прежнее место и чихнул, когда с нее взлетело облако пыли. В самом деле, пора хорошенько прибраться в комнате. Но не этой ночью. Может, и не следующей. Возможно, сегодня я покину этот кабинет навсегда, закрою за собой дверь, и пусть прошлое развлекает само себя. Я поиграл с этой мыслью, как некоторые мужчины играют с дерзким замыслом бросить пить. Если бы я ушел, это пошло бы мне на пользу. Это было бы к лучшему для нас с Молли. Но я знал, что не сделаю этого. Я не мог сказать почему. Я медленно затушил пальцами оставшиеся свечи. Когда-нибудь, пообещал себе, зная, что лгу.

Когда я закрыл позади себя дверь, прохладная тьма коридора поглотила меня. Пол был холодным. По комнатам блуждал случайный сквознячок; я вздохнул. Ивовый Лес был беспорядочно построенным особняком, нуждавшимся в постоянном уходе и ремонте. Помещику Баджерлоку было некогда скучать. Я тихонько улыбнулся. Неужели мне хотелось, чтобы сегодняшний полуночный вызов Чейда оказался приказом убить кого-то? Куда лучше посвятить завтрашний день совещанию с Ревелом по поводу забившегося дымохода в гостиной.

Я спешно прошлепал тем же путем через спящий дом. Тихонько приоткрыл дверь спальни и так же тихо закрыл ее за собой. Моя рубаха снова упала на пол, когда я забрался под покрывала. Теплое тело и сладкий запах Молли манили меня. Я дрожал в ожидании, пока одеяла изгонят из моего тела озноб, и пытался ее не разбудить. Однако она сама повернулась ко мне лицом и заключила меня в объятия. Ее маленькие теплые ступни оказались поверх моих заледеневших, и голову она устроила у меня под подбородком, на груди.

– Не хотел тебя будить, – прошептал я.

– Ты и не разбудил. Я проснулась, а тебя нет. Я тебя ждала. – Она говорила тихо, но не шепотом.

– Прости, – сказал я. Она ждала. – Это был Чейд, он обратился ко мне посредством Силы.

Я скорее почувствовал, чем услышал ее вздох.

– Все в порядке? – негромко спросила Молли.

– Ничего не случилось, – заверил я ее. – Просто старик страдает бессонницей, ему то и дело хочется с кем-то поговорить.

– Мм, – согласно пробормотала она. – Это я отлично понимаю. Я тоже сплю хуже, чем в молодости.

– И я. Мы все стареем.

Она вздохнула и прильнула ко мне. Я обнял ее и закрыл глаза.

Молли тихонько кашлянула:

– Раз уж ты не спишь… и если ты не слишком устал…

Она с намеком шевельнулась возле меня, и, как обычно, у меня перехватило дыхание. Я улыбнулся во тьме. Такова была моя Молли, какой я ее знал давным-давно. В последнее время она сделалась такой задумчивой и тихой, что я испугался, не ранил ли каким-то образом ее чувства. Но когда я ее спросил, она покачала головой, глядя вниз и тихонько улыбаясь. «Я еще не готова тебе сказать», – проговорила она, дразня. Чуть раньше в тот день я вошел в комнату, где она занималась медом и делала свечи, предназначавшиеся для нашего дома. Молли стояла неподвижно и глядела в пустоту, забыв про длинный конус, который окунала в мед…

Молли кашлянула, и я осознал, что сам теперь замечтался. Я поцеловал ее в шею, и она издала звук, очень похожий на мурлыканье.

Я прижал ее ближе:

– Я не слишком устал. И надеюсь никогда не состариться до такой степени.

Сейчас в этой комнате мы были такими же молодыми, как когда-то, за исключением того, что благодаря многолетнему познанию друг друга не испытывали неловкости или нерешительности. Знавал я одного менестреля, который похвалялся тем, что овладел тысячей женщин и с каждой был по одному разу. Он так и не узнал того, что знал я: овладеть одной женщиной тысячу раз, каждый раз обнаруживая в ней иное удовольствие, намного лучше. Я знал теперь, что светилось в глазах пожилых пар, когда они видели друг друга через комнату. Не раз я ловил на себе взгляд Молли на многолюдной семейной встрече и узнавал по изгибу ее улыбки и тому, как ее пальцы касались рта, что именно она задумала для нас, когда мы останемся одни. То, как я узнал ее, оказалось более мощным любовным эликсиром, чем любое зелье какой-нибудь ведьмы с окраины, купленное на рынке.

Простой и приятной была наша физическая близость, и очень совершенной. После всего волосы Молли лежали на моей груди, точно сеть, ее груди тепло прижимались к моему боку. От тепла и удовольствия я задремал. Она пощекотала мне ухо своим дыханием, прошептав:

– Любовь моя?

– Мм?

– У нас будет ребенок.

Я резко открыл глаза. Не от радости, какую когда-то надеялся испытать, но от потрясения и испуга. Трижды медленно вдохнул, пытаясь подыскать слова, пытаясь разобраться в своих мыслях. Я как будто вошел в теплую реку, сделал шаг – и очутился во власти холодного глубокого течения. Закувыркался и начал тонуть. Я промолчал.

– Ты не спишь? – упорствовала она.

– Нет. А ты? Ты говоришь во сне, моя дорогая? – Я подумал, не задремала ли она, не вспомнила ли другого мужчину, которому когда-то прошептала такие важные слова.

– Я не сплю. – И она прибавила, судя по голосу, слегка раздосадованная: – Ты слышал, что я тебе сказала?

– Слышал. – Я собрался с духом. – Молли. Ты знаешь, что этого не может быть. Ты сама мне сказала, что твои детородные дни остались позади. Прошли годы с той поры…

– И я ошиблась! – Теперь досаду в ее голосе нельзя было ни с чем перепутать. Она схватила мое запястье и положила мою ладонь на свой живот. – Ты должен был заметить, что я округлилась. Я почувствовала, как ребенок шевелится, Фитц. Я не хотела ничего говорить, пока не буду абсолютно уверена. И этот день настал. Я знаю, это странно, я знаю, что невозможно забеременеть через столько лет после того, как прекратились месячные. Но я знаю, что не ошибаюсь. Я чувствовала, как плод начал шевелиться. Я ношу под сердцем твоего ребенка, Фитц. Еще до конца этой зимы у нас будет малыш.

– Ох, Молли… – сказал я. Мой голос дрожал, и, когда я притянул ее ближе, руки мои тряслись. Я держал ее, целовал ее лоб и глаза.

Моя жена обняла меня.

– Я знала, ты будешь рад. И потрясен, – весело проговорила она и устроилась возле меня. – Я прикажу слугам принести колыбель с чердака. Пару дней назад я ходила на ее поиски. Она все еще там. Это отличный старый дуб, и ни один стык не разошелся. Наконец-то она послужит для дела! Пейшенс бы так взволновалась, узнав, что в Ивовом Лесу наконец-то появится дитя Видящего. Но я не стану пользоваться ее детской. Она слишком далеко от нашей спальни. Думаю, переделаю одну из комнат на первом этаже в особую детскую для меня и нашего ребенка. Возможно, комнату Воробья. Знаю, когда я сделаюсь тяжелей, мне не захочется слишком часто взбираться по лестницам…

Она взахлеб сыпала деталями своих планов, говорила о том, как перенесет ширмы из старой швейной комнаты Пейшенс, и о том, что надо хорошенько почистить гобелены и ковры, и о ягнячьей шерсти, которую она велит спрясть тонко и покрасить специально для нашего ребенка. Я слушал ее, от ужаса утратив дар речи. Она уплывала от меня, ее разум отправился туда, куда мой последовать не мог. Я видел, как она старела в последние несколько лет. Я заметил, как припухли ее суставы и как она время от времени останавливалась на лестнице, чтобы перевести дух. Я не раз слышал, как она назвала Тавию, нашу кухарку, именем ее матери. А потом – как Молли принималась за какую-нибудь работу и уходила прочь, бросив ее сделанной лишь наполовину. Или входила в комнату, озиралась и спрашивала меня: «Ну и зачем же я сюда пришла?»

Мы со смехом относились к таким промахам. Но теперь, когда ее разум так помутился, было совсем не смешно. Я прижимал ее к себе, пока она щебетала о планах, которые явно составляла месяцами. Мои руки обнимали ее, держали ее, но я боялся, что потеряю свою Молли.

И останусь в одиночестве.

5. Прибавление в семействе

Общеизвестно, что едва женщина выходит из детородного возраста, она становится более подверженной разнообразным недугам плоти. Когда ежемесячные циклы становятся более редкими, а потом прекращаются, многие женщины испытывают внезапные приливы жара или приступы сильной потливости, зачастую это происходит по ночам. Сон может их покинуть, и ими овладевает общая усталость. Кожа рук и ступней становится тоньше, от чего порезы и раны конечностей случаются чаще. Желание обычно увядает, и женщина может даже начать вести себя несколько мужеподобно, груди ее при этом усыхают, а на лице появляются волосы. Даже самым сильным фермершам становится сложнее справляться с тяжелой работой, прежде дававшейся им легко. Кости становятся более хрупкими и могут сломаться, даже если просто споткнуться на кухне. Женщина также может потерять зубы. У некоторых появляется горб у основания шеи, и ходят они, прищуриваясь и приглядываясь. Все это обычные признаки женского старения.

Менее известно то, что женщины могут сделаться более подверженными приступам меланхолии, гнева или глупым побуждениям. В напрасном стремлении вернуть утраченную молодость даже самые крепкие из женщин могут обзавестись склонностью к безвкусным украшениям и расточительным занятиям. Обычно эти бури минуют менее чем за год, и женщина с вновь обретенным достоинством и спокойствием принимает свое старение.

Иногда, однако, эти симптомы могут предшествовать распаду разума. Если женщина становится забывчивой, зовет людей неправильными именами, оставляет обычную работу недоделанной и иногда перестает узнавать членов собственной семьи, тогда семья должна признать, что ее больше нельзя считать надежной. Ее уходу нельзя доверять маленьких детей. Забытая на печи еда может стать причиной пожара в кухне, а скот останется без воды и еды в жаркий день. Увещевания и упреки не изменят этого поведения. Тут более уместна жалость, нежели гнев.

Пусть такой женщине доверят работу не самую важную и ответственную. Пусть она сидит у огня и мотает шерсть или занимается каким-то другим подобным делом, неопасным для нее и окружающих. Довольно скоро за ослаблением разума последует телесный распад. Семья испытает меньше скорби от смерти женщины, если во время ее заката к ней будут относиться с терпением и добротой.

Если женщина начнет причинять чрезмерное беспокойство, открывать двери по ночам, уходить во время грозы или демонстрировать вспышки гнева, когда уже не сможет понимать свое окружение, то дайте ей крепкий чай из валерианы – он сделает ее покладистой. Это лекарство может принести покой не только старушке, но и семье, изнуренной уходом за нею.

Целитель Молингал, «О старении плоти»

Безумие Молли было еще трудней переносить из-за того, что она оставалась такой практичной и здравомыслящей во всем, что касалось других сторон ее жизни.

Месячные у Молли прекратились вскорости после нашей свадьбы. Она тогда сказала мне, что никогда не сможет снова понести. Я попытался успокоить ее и себя, подчеркивая, что у нас есть общая дочь, пусть я и пропустил ее детство. Было глупо просить у судьбы больше, чем она нам уже подарила. Я сказал, что смирился с тем, что у нас не будет последнего ребенка, и я действительно думал, что она тоже с этим смирилась. В Ивовом Лесу у нас была полноценная и налаженная жизнь. Мои многочисленные невзгоды остались в прошлом, и я отдалился от политики и интриг Оленьего замка. Наконец-то у нас появилось время друг для друга. Мы могли развлекаться, слушая странствующих менестрелей, позволять себя все, что пожелаем, и устраивать по очередным поводам праздники настолько расточительные, насколько нам хотелось. Мы вместе выезжали верхом на прогулки, обозревали отары овец, цветущие сады, сенокосные угодья и виноградники, испытывая от этих умиротворенных пейзажей ленивое блаженство. Мы возвращались, когда уставали, ужинали как хотели и спали допоздна, когда нам это доставляло удовольствие.

Наш домашний управляющий Ревел сделался настолько умелым, что моего участия в делах почти не требовалось. Риддл не ошибся, когда выбрал его, пусть даже Ревел так и не стал нашим домашним стражником, как надеялся Риддл. Управляющий еженедельно встречался с Молли, чтобы поговорить о трапезах и припасах, и беспокоил меня так часто, как осмеливался, со списками вещей, которые считал нужным отремонтировать, обновить или, клянусь Эдой, поменять просто потому, что ему нравились перемены. Я прислушивался к нему, выделял средства и большей частью оставлял дело в его способных руках. Дохода от наших земель более чем хватало для их содержания. И все же я внимательно следил за счетами и выделял столько, сколько мог, для будущих нужд Неттл. Несколько раз она упрекала меня за то, что я трачу собственные деньги на ремонт, хотя можно было бы заплатить за него из дохода имения. Но корона выделила мне щедрое содержание в благодарность за годы службы принцу Дьютифулу. По правде говоря, у нас всего было в достатке и с лихвой. Я поверил, что мы вошли в тихую заводь наших жизней, время мира для нас обоих. Обморок Молли в тот Зимний праздник меня встревожил, но я отказался видеть в этом мрачное предзнаменование грядущих дней.

В год после смерти Пейшенс Молли сделалась более задумчивой. Она часто казалась отрешенной и рассеянной. Дважды у нее были приступы головокружения, а один раз она провела в постели три дня, прежде чем полностью поправилась. Она худела и двигалась все медленней. Когда последние из ее сыновей решили, что пришла пора им искать собственные пути в мире, она их отпустила с улыбкой, а вечером при мне тихо плакала: «Я за них рада. Это время начала для них. Но для меня это конец, причем трудный». Она стала больше времени уделять спокойным занятиям, чаще проявляла слабость, чем в прежние годы, и сделалась очень чуткой ко мне.

В следующем году она немного пришла в себя. Когда наступила весна, Молли вычистила позабытые перед тем ульи и даже поймала новый пчелиный рой. Ее повзрослевшие дети приходили и уходили, сообщали множество новостей о своих жизнях, полных забот, привозили в гости внуков. Они были рады видеть, что мать отчасти восстановила прежнюю живость и бодрость духа. К моему восторгу, к ней вернулось и желание. Это был хороший год для нас обоих. Во мне затеплилась надежда, что недуг, ставший причиной обмороков, миновал. Мы сблизились, как два дерева, посаженные чуть поодаль друг от друга, чьи ветви наконец-то соприкоснулись и переплелись. Не то чтобы дети Молли мешали нам, когда жили рядом, но она всегда в первую очередь думала о них и уделяла им время. Без стыда признаюсь, я наслаждался тем, что стал теперь центром ее мира, и старался всячески показать ей, что она всегда занимала это место в моей жизни.

Недавно Молли снова начала прибавлять в весе. Ее аппетит казался неутолимым, и, по мере того как ее живот округлялся, я ее немного поддразнивал. Но прекратил это в тот день, когда она посмотрела на меня и сказала почти печально: «Я же не могу не стареть, как ты, любовь моя. Я буду делаться старше – может, толще и медлительней. Мои девичьи годы прошли, как и детородные. Я превращаюсь в старуху, Фитц. Надеюсь лишь, что мое тело сдастся прежде моего разума. У меня нет желания задерживаться здесь, после того как я перестану помнить, кто ты или кто я».

Так что, когда она объявила мне о своей «беременности», я начал опасаться, что сбылись ее и мои самые худшие страхи. Живот Молли делался все тяжелее. Спина у нее болела, походка сделалась медленной. Ее мысли отдалились от нашей повседневной жизни, она забросила занятия, которые когда-то любила, и часто я стал замечать, как она глядит куда-то в пустоту, озадаченная и одновременно удивленная.

Когда прошло несколько недель, а она продолжала настаивать на том, что беременна, я снова попытался ее образумить. Мы легли в постель, она была в моих объятиях. Она снова заговорила о грядущем ребенке, и я решился возразить:

– Молли, как такое возможно? Ты сама мне говорила…

И с внезапной вспышкой прежнего нрава она подняла руку, закрыла мне рот.

– Я знаю, что говорила. А теперь я знаю кое-что другое. Фитц, я ношу твоего ребенка. Знаю, каким странным это должно тебе казаться, ибо я сама нахожу это более чем странным. Но я подозревала это на протяжении месяцев и молчала, не желая, чтобы ты счел меня дурочкой. Однако это правда. Я чувствовала, как ребенок шевелится внутри меня. Я выносила много детей и такое ни с чем не перепутаю. У меня будет ребенок.

– Молли… – проговорил я.

Я по-прежнему держал ее в объятиях, но спрашивал себя, со мной ли она. Мне на ум не шло ничего, что можно было бы сказать ей. Поддавшись трусости, я не стал ей возражать. Но она ощутила мои сомнения. Я почувствовал, как она напряглась в моих руках, и решил, что она бросится прочь от меня.

Но потом я ощутил, как ее гнев утих. Вместо того чтобы обрушиться на меня с упреками, она лишь вздохнула, положила голову мне на плечо и сказала:

– Ты думаешь, что я сошла с ума, и, пожалуй, трудно тебя за это винить. Я годами считала себя высохшей и пустой и думала, что никогда мне уже не понести. Я изо всех сил старалась с этим смириться. Но я не такая. Это ребенок, на которого мы надеялись, наш ребенок, твой и мой, чтобы мы смогли взрастить его вдвоем. И мне безразлично, как это случилось и считаешь ли ты меня безумной в эту минуту. Потому что довольно скоро, когда дитя появится на свет, ты поймешь, что я была права. А до той поры можешь считать меня безумной или слабоумной, как пожелаешь, но я намереваюсь быть счастливой.

Молли расслабилась в моих объятиях, и в темноте я увидел, что она мне улыбается. Я попытался улыбнуться в ответ. Она нежно проговорила, устраиваясь в постели поудобнее рядом со мной:

– Ты всегда был таким упрямцем, не сомневался в том, что знаешь, что происходит на самом деле, лучше кого бы то ни было. И возможно, один-два раза так оно и оказалось. Но сейчас я говорю о женском знании, и в этом я разбираюсь лучше тебя.

Я попробовал оправдаться:

– Когда отчаянно желаешь чего-нибудь на протяжении столь долгого времени и когда приходится столкнуться лицом к лицу с тем, что тебе этого не получить, иногда…

– Иногда ты не можешь поверить, что оно наконец-то пришло к тебе. Иногда ты боишься в это поверить. Я понимаю твои колебания. – Она улыбнулась в темноте, довольная тем, что обратила мои слова против меня.

– Иногда желание недостижимого сводит людей с ума, – охрипшим голосом проговорил я, ибо чувствовал необходимость произнести ужасные слова вслух.

Она тихонько вздохнула, но при этом улыбнулась:

– Значит, от любви к тебе я должна была уже давно сойти с ума. Но этого не случилось. Так что можешь упрямиться, сколько пожелаешь. Можешь даже считать меня сумасшедшей. Но вот в чем правда. Я рожу тебе ребенка, Фитц. Еще до конца зимы в этом доме будет дитя. Так что завтра лучше бы тебе приказать слугам принести колыбель с чердака. Я хочу обставить ту комнату прежде, чем сделаюсь слишком тяжелой.

Итак, Молли осталась в моем доме и моей постели, но одновременно покинула меня, удалившись тропой, по которой я не мог пойти за ней следом.

На следующий же день она объявила о своем положении нескольким горничным. Она приказала переделать комнату Воробья в детскую и гостиную для себя и своего воображаемого ребенка. Я ей не перечил, но видел, какие у женщин были лица, когда они вышли из комнаты. Позже я увидел двух из них – они сблизили головы и цокали языками. Но, подняв глаза и увидев меня, прекратили разговор и пожелали мне хорошего дня, будто ничего и не случилось, однако взглядом встречаться со мной избегали.

Молли занималась своей иллюзией с живостью, какой я за ней давно не наблюдал. Она шила платьица и шапочки. Она надзирала за тем, как комнату Воробья вычистили сверху донизу. Камин заново вымели, заказали новые шторы на окна. Молли настояла, чтобы я Силой передал новость Неттл и попросил приехать и провести с нами темные зимние месяцы, чтобы помочь нам встретить наше дитя.

Так что Неттл приехала, хоть во время нашего магического разговора мы и согласились, что Молли обманывает себя. Наша дочь отпраздновала с нами Зимний праздник и осталась до той поры, когда снег начал оседать и проступили дороги. Ребенок не родился. Я думал, это вынудит Молли признать, что она все выдумала, но моя жена непоколебимо твердила, что всего лишь ошиблась со сроком беременности.

Полным цветом расцвела весна. Вечера мы проводили вместе, и Молли время от времени роняла шитье и восклицала: «Вот! Он движется, подойди и сам почувствуешь!» Но всякий раз, когда я покорно прикладывал ладонь к ее животу, я ничего не чувствовал. «Он остановился», – настаивала она, и я угрюмо кивал. Что еще я мог сделать?

– Он придет к нам летом, – заверила Молли нас обоих, и вместо теплых и шерстяных одежек стала вязать и шить легкие.

По мере того как жаркие летние дни бежали мимо под стрекот кузнечиков, в сундуке с одеждой для воображаемого ребенка добавился еще один слой из этих нарядов.

Осень пришла во всем блеске славы. Ивовый Лес осенью был прекрасен, как никогда, с алыми тонкими ветками ольхи, золотыми монетками березовых листьев и кудрявыми тонкими желтыми листьями ивы, которые сносило ветром к высоким кучам по краям аккуратно ухоженных земель вокруг особняка. Мы больше не ездили верхом вместе, поскольку Молли настаивала, что от этого может потерять ребенка, но совершали пешие прогулки. Я собирал с ней орешки гикори и слушал, как она планирует передвинуть ширмы в детской, чтобы отгородить пространство для колыбели. Дни шли за днями, и река, что вилась по долине, сделалась быстрой из-за дождей. Выпал первый снег, и Молли опять начала вязать вещи потеплее для нашего призрачного ребенка, теперь уверенная в том, что это будет зимнее дитя и ему потребуются мягкие одеяла, а также шерстяные ботиночки и шапочки. И как лед прикрывал и прятал реку, так и я изо всех сил старался скрыть от жены свое растущее отчаяние.

Уверен, она все понимала.

Молли была смелой. Она плыла против течения сомнений, которые источали в ее сторону все окружающие. Она знала, что болтают слуги. Они считали, что она помешалась или ослабела разумом от старости, и удивлялись, как столь здравомыслящая женщина может так по-дурацки собирать детскую для воображаемого ребенка. Перед ними она вела себя с достоинством, сдержанно и тем самым вынуждала их относиться к себе с уважением. Но она также отдалилась от них. Когда-то она общалась с окружной мелкопоместной знатью. Теперь не планировала никаких ужинов и никогда не выбиралась на рынок на перекрестке. Она никого не просила что-то соткать или сшить для своего ребенка.

Воображаемое дитя поглотило Молли. У нее осталось мало времени на меня или другие занятия. Она проводила вечера, а иногда и ночи, в детской-гостиной. Я скучал по ней в своей кровати, но не настаивал, чтобы она поднялась ко мне наверх. Иногда по вечерам я присоединялся к ней в уютной комнатке, принося с собой какой-нибудь перевод, чтобы поработать. Она всегда принимала меня с радостью. Тавия приносила поднос с чашками и травами, подвешивала чайник над очагом и предоставляла нас самим себе. Молли сидела в мягком кресле, положив отекшие ноги на скамеечку. У меня был столик в углу для моей работы, а Молли занимала себя вязанием или плетением кружева. Иногда я слышал, как позвякивание ее спиц прекращается. Тогда я поднимал глаза и видел, как она смотрит в огонь, держа руки на животе, с тоской во взгляде. В такие минуты я отчаянно желал, чтобы ее самообман оказался правдой. Несмотря на наш возраст, я думал, что нам с ней по силам вырастить младенца. Я даже как-то спросил, что она думает о том, не взять ли нам найденыша. Она тихонько вздохнула и сказала: «Терпение, Фитц. Твой ребенок растет внутри меня». Так что я больше об этом с ней не говорил. Я сказал себе, что фантазия сделала ее счастливой, и в самом деле, какой был от этого вред? Я ее отпустил.

В разгар лета я получил известие о смерти короля Эйода из Горного Королевства. Это не было неожиданностью, но ситуация сложилась деликатная. Кетриккен, бывшая королева Шести Герцогств, была наследницей Эйода, а ее сын, король Дьютифул, – следующим в очереди. Кое-кто в Горном Королевстве надеялся, что она к ним вернется, будет править там, хоть Кетриккен не раз довольно четко заявляла, что рассчитывает на то, что ее сын Дьютифул распространит свою власть на горы, сделав их чем-то вроде седьмого герцогства в нашей монархии. Смерть Эйода отметила начало перемен, к которым Шесть Герцогств вынуждены были отнестись с серьезностью и уважением. Кетриккен, конечно, пришлось отправиться туда, как и королю Дьютифулу и королеве Эллиане, принцам Просперу и Интегрити, мастеру Силы Неттл и нескольким членам круга, лорду Чейду, лорду Сивилу… Список гостей казался бесконечным, и многие мелкие аристократы присоединились к свите, желая завоевать чье-нибудь расположение. Меня тоже включили. Я должен был отправиться в путь как помещик Баджерлок, младший офицер в гвардии Кетриккен. Чейд настаивал, Кетриккен просила, Дьютифул почти что приказывал, а Неттл умоляла. Так что я собрал вещи и выбрал себе коня.

За год одержимость Молли выжала из меня все соки, и я теперь относился к ней с усталой покорностью. Я не удивился, когда она отказалась меня сопровождать, заявив, что, по ее ощущениям, «время почти пришло». Часть меня не хотела оставлять жену, когда ее разум столь ненадежен, а другая часть жаждала передышки от потакания ее бреду. Я отозвал Ревела и попросил, чтобы он уделял особое внимание просьбам Молли, пока меня не будет. Управляющий казался почти оскорбленным тем, что я счел такой приказ необходимым. «Как обычно, сэр», – сказал он и прибавил свой чопорный короткий поклон, словно уточняя: «Ну ты и дурак!»

И вот я покинул Молли, выехав из Ивового Леса в одиночку, и тихонько присоединился к процессии знатных жителей Шести Герцогств, направлявшейся на север, в горы, для участия в погребальной церемонии. Для меня было необычайно странным заново переживать путешествие, которое я впервые совершил, когда мне еще не исполнилось двадцати. В тот раз я отправился в Горное Королевство, чтобы добиться руки Кетриккен для будущего короля Верити. В мое второе путешествие в горы я часто избегал дорог и шел через поля и леса вместе со своим волком.

Я знал, что Бакк изменился. Теперь я видел, что перемены произошли во всех Шести Герцогствах. Дороги были шире, чем я помнил, и земли выглядели более обжитыми. Поля злаков колосились там, где некогда простирались открытые пастбища. Вдоль дороги теснились городки, и иной раз не успевал закончиться один, как начинался другой. На пути попадалось больше трактиров и городов, хотя в этот раз нас было так много, что порой не хватало места, чтобы разместить всех на ночлег. Дикие земли укротили, взяли под плуг и отгородили выгоны. Я гадал, где же теперь охотятся волки.

Как один из охранников Кетриккен, одетый в ее цвета – белый и пурпурный, – я ехал неподалеку от королевской свиты. Кетриккен никогда не была сторонницей формальностей, так что ее просьбу о том, чтобы я ехал возле ее стремени, все придворные приняли спокойно. Мы тихонько переговаривались под звяканье сбруи и стук копыт других путешественников и ощущали странное уединение. Я рассказывал ей истории о своем первом путешествии в горы. Она говорила о своем детстве и об Эйоде – не как о короле, а как о любящем отце. Я ничего не рассказал Кетриккен о недуге Молли. Ей хватало печали из-за смерти отца.

Мое положение охранника Кетриккен означало, что я останавливался на ночлег в тех же гостиницах, где размещали ее. Часто это значило, что там была и Неттл, и иногда нам удавалось разыскать тихое местечко и время для разговора. Было хорошо видеться с ней, и было облегчением откровенно с ней обсудить то, какой стойкой оказалась иллюзия, овладевшая ее матерью. Когда к нам присоединялся Стеди, мы были уже не так прямолинейны, но сдержанность была выбором Неттл. Возможно, она считала младшего брата слишком молодым для таких известий или думала, что ему ни к чему знать о женских делах. Баррич выбрал сыну хорошее имя[1]. Из всех его мальчиков Стеди больше других унаследовал черты Баррича и его крепкое телосложение, а также его манеру двигаться и непоколебимую веру в такие ценности, как честь и долг. Когда он был с нами, за столом как будто сидел его отец. Я заметил, как непринужденно Неттл полагается на силу своего брата, и не только в магическом смысле. Я был рад, что он так часто оказывался с ней рядом, и все-таки мне было тоскливо. Мне бы хотелось, чтобы он был моим сыном, пусть даже я радовался тому, что его отец продолжал жить в нем. Думаю, Стеди догадывался о моих чувствах. Он был со мной почтителен, но все же случались мгновения, когда его черные глаза смотрели прямо в мои, как будто он мог видеть мою душу. И в такие минуты я испытывал острую тоску о Барриче.

В те разы, когда мы беседовали более уединенно, Неттл делилась со мной ежемесячными письмами Молли, где та подробно расписывала течение «беременности», тянувшейся, по-видимому, уже более двух лет. Мое сердце обливалось кровью, когда я слышал слова Молли, пока Неттл читала вслух ее мысли об именах и рассказы о том, как продвигается шитье для вымышленного ребенка. Но мы ничего не могли поделать – только разделить друг с другом эти тревоги и порадоваться хоть такой малости.

В горах нас ожидал теплый прием. Яркие необычные дома Джампи, столицы Горного Королевства, по-прежнему напоминали мне венчики цветов. Более старые были такими же, как я их запомнил, воздвигнутыми вокруг деревьев. Но даже в горы пришли перемены, и окраины города уже во многом походили на поселения Фарроу и Тилта, с домами из камня и досок. Мне было грустно видеть это – я чувствовал, что перемена не из лучших. Новые строения казались язвами, растущими на теле леса.

Три дня мы оплакивали короля, которого я глубоко уважал. Не было диких завываний и океана слез; мы просто делились друг с другом тихими историями о том, каким он был и как хорошо правил. Жители Горного Королевства скорбели по своему павшему королю, но в равной степени приветствовали его дочь, вернувшуюся домой. Они были рады увидеть короля Дьютифула, нарческу и двух принцев. Несколько раз я слышал, как люди с тихой гордостью замечают, что юный Интегрити весьма похож на брата Кетриккен и своего покойного дядю, принца Руриска. Я не видел сходства, пока не услышал, как о нем говорят, и удивился, как я сам не заметил.

Когда время скорби закончилось, Кетриккен вышла к собравшимся и напомнила, что ее отец и будущий король Чивэл начали процесс замирения Шести Герцогств с Горным Королевством. Она говорила о том, как мудро они скрепили этот мир ее браком с Верити. Она попросила, чтобы они расценивали ее сына, короля Дьютифула, как своего будущего монарха и помнили, что нынешнее время мира и процветания следует считать величайшим триумфом короля Эйода.

Когда формальности с похоронами Эйода подошли к концу, началась истинная работа, ради которой и состоялся этот визит. Каждый день происходили встречи с советниками Эйода и долгие переговоры о том, как упорядоченным образом передать власть над горами. Я присутствовал на некоторых из них, иногда стоя у стены комнаты в качестве дополнительной пары глаз и ушей для Чейда и Дьютифула, а иногда, если совещания происходили на более высоком уровне, сидел снаружи, на солнце, закрыв глаза, но наблюдая за происходящим их глазами с помощью Силы. Бывало, что по вечерам меня отпускали, предоставляя самому себе.

И как-то само собой вышло, что я оказался возле двери, замысловато разукрашенной резьбой, с тоской глядя на работу Шута. В этом доме он жил, когда считал, что не сумел исполнить свое предназначение в качестве Белого Пророка. В ночь, когда умер король Шрюд, Кетриккен покинула Олений замок, и Шут отправился с ней. Вместе они совершили тяжелое путешествие в Горное Королевство, где, как она верила, ей и ее нерожденному ребенку ничего не угрожало в доме Эйода. Но там судьба нанесла Шуту два удара: ребенок Кетриккен не выжил и пришла новость о моей «смерти» в застенках Регала. Шут потерпел неудачу, пытаясь сделать так, чтобы род Видящих не прервался. Он потерпел неудачу, пытаясь исполнить свое пророчество. Его жизнь в качестве Белого Пророка завершилась.

Поверив, что я умер, он остался в Горном Королевстве с Кетриккен, поселился в этом домике и попытался вести тихую и скромную жизнь резчика по дереву и мастера игрушек. Потом он нашел меня, сломленного и умирающего, и принес сюда, в жилище, которое делил с Джофрон. Когда он принял меня к себе, она покинула дом. Когда я пришел в себя, мы с Шутом отправились сопровождать Кетриккен в безнадежном путешествии по остывшему следу ее мужа, уводившему в горы. Шут оставил Джофрон домик и все свои инструменты. Судя по ярко раскрашенным марионеткам, что болтались в окнах, я заподозрил, что она по-прежнему живет здесь и делает игрушки.

Я не постучался в дверь, но просто стоял посреди долгого летнего вечера и изучал резных импов и пекси, резвившихся по краю ставней. Как многие старомодные жилища в Горном Королевстве, этот дом был выкрашен в яркие цвета, и деталей в нем было – как в детском сундучке с сокровищами. Пустом сундучке с сокровищами, поскольку мой друг давно его покинул.

Открылась дверь, выплеснулся желтый свет лампы. Высокий, бледный парнишка лет пятнадцати, со светлыми волосами, падавшими на плечи, стоял на пороге.

– Странник, если ты ищешь приюта, тебе надо всего лишь постучаться и попросить. Ты ведь в горах, – проговорил он с улыбкой и открыл дверь шире, жестом предлагая мне войти.

Я медленно подошел к парнишке. Его черты были смутно знакомы.

– Джофрон все еще живет здесь?

Его улыбка сделалась шире.

– Живет и работает. Бабушка, к тебе гость!

Я медленно вошел в комнату. Джофрон сидела за рабочим столом у окна, с лампой возле локтя. Что-то разрисовывала кисточкой, нанося ровными мазками желтую, как золотарник, краску.

– Минутку, – попросила она, не поднимая глаз от работы. – Если я позволю краске высохнуть между мазками, цвет будет неровный.

Я ничего не сказал. В длинных русых волосах Джофрон теперь сверкало серебро. Заплетенные в четыре косы, они были убраны прочь от лица. Манжеты ярко вышитой блузы она подвернула до локтей. Руки у нее были жилистые, в брызгах краски – желтой, синей и бледно-зеленой. Прошло немало времени, прежде чем она отложила кисточку, откинулась на спинку стула и повернулась ко мне. Ее глаза были такими же синими, какими я их помнил. Она легко улыбнулась мне:

– Добро пожаловать, гость. Из Оленьего замка, судя по виду. Полагаю, ты прибыл, чтобы с почестями проводить нашего короля в последний путь.

– Это правда, – сказал я.

Когда я заговорил, в глазах Джофрон промелькнуло, а потом вспыхнуло в полную силу узнавание. Она ахнула и медленно покачала головой:

– Ты. Его Изменяющий. Он украл мое сердце и возвысил мой дух, направив его на поиски мудрости. Потом пришел ты и украл его у меня. Так было правильно… – Она взяла с рабочего стола пеструю тряпку и понапрасну вытерла пальцы. – Я и не думала, что снова увижу тебя под этой крышей. – Враждебности в ее голосе не было, только чувство застарелой потери.

Я сказал то, что могло бы ее утешить:

– Когда Шут решил, что наше время вместе закончилось, он и меня покинул, Джофрон. Почти семнадцать лет назад наши с ним пути разошлись, и с той поры он не дал о себе знать ни словом, ни делом.

В ответ на это она взглянула на меня, наклонив голову. Ее внук мягко прикрыл дверь. Он осмелился вмешаться в нашу беседу и кашлянул:

– Странник, можем мы предложить тебе чай? Хлеб? Стул, чтобы присесть, или постель на ночь? – Парнишка явно жаждал узнать, как я был связан с его бабушкой, и надеялся завлечь меня остаться.

– Пожалуйста, принеси ему стул и чай, – велела Джофрон, не спросив меня.

Парень поспешил прочь и вернулся со стулом с прямой спинкой. Когда синие глаза Джофрон вновь обратились ко мне, они были полны сочувствия.

– Правда? Не написал, не навестил?

Я покачал головой. Я сказал ей об этом, потому что решил – вот один из тех немногих людей, кто может меня понять.

– Он сказал мне, что больше не видит будущего. Что наши совместные дела завершены и если мы останемся вместе, то можем нечаянно испортить что-то из того, чего добились.

Она приняла эти сведения, не моргнув глазом. Потом очень медленно кивнула.

Я стоял, не понимая, что делать. Мне на ум пришли старые воспоминания о Джофрон, когда я лежал на полу перед этим камином.

– Кажется, я так и не поблагодарил тебя за помощь, когда Шут впервые принес меня сюда, много лет назад.

Она снова кивнула, угрюмо, но исправила меня, сказав:

– Я помогала Белому Пророку. Меня призвали сделать это, и я никогда не сожалела.

Опять между нами воцарилось молчание. Я как будто пытался разговаривать с кошкой. Я прибегнул к банальности:

– Надеюсь, у тебя и твоей семьи все в порядке.

И как у кошки, ее глаза на миг сузились. Потом она сказала:

– Моего сына с нами нет.

– Ох!..

Она снова взяла свою тряпку, очень тщательно вытерла пальцы. Вернулся внук с небольшим подносом. В маленькой чашке, меньше моего сжатого кулака, был один из ароматных горных отваров. Обрадовавшись паузе в беседе с Джофрон, я поблагодарил мальчика и отпил из чашки, различив вкус дикой смородины и пряности из коры горного дерева, которых я не пробовал уже много лет. Было вкусно. Я так и сказал.

Джофрон встала из-за своего рабочего стола. Прошла через комнату, держа спину очень прямо. На одной из стен комнаты был вырезан барельеф в виде дерева. Наверное, это была ее работа, потому что, когда я жил здесь в прошлый раз, барельефа не было. Из резных ветвей выступали всевозможные листья и плоды. Она осторожно отодвинула большой лист в верхней части изображения, открыв маленький тайник, и вытащила оттуда ящичек.

Вернувшись, показала его мне. Это не была работа Шута, но я узнал руки, изогнувшиеся в защитном жесте, образовывая крышку над содержимым ящичка. Джофрон вырезала его руки в качестве крышки для своего тайника. Я кивнул ей в знак того, что понял. Она шевельнула деревянные пальцы, и я услышал отчетливый щелчок, как будто открылась потайная задвижка. Когда она открыла ящичек, из него повеяло ароматом – незнакомым, но притягательным. Джофрон не пыталась скрыть от меня содержимое. Я увидел маленькие свитки, по меньшей мере четыре, а возможно, и больше, спрятанные внизу. Она взяла один из них и закрыла крышку.

– Это самое свежее из его писем ко мне, – сказала она.

Самое свежее. Я едва не позеленел от мгновенного прилива острейшей, небывалой ревности. Он не прислал мне даже весточки с птицей, а у Джофрон целая шкатулочка со свитками! Мягкая коричневая бумага была перевязана тонкой оранжевой ленточкой. Она ее потянула, и узел развязался. Очень нежно Джофрон развернула свиток. Пробежалась взглядом по содержанию. Я думал, она прочитает его вслух. Вместо этого ее синие глаза уставились на меня, и взгляд этот был несговорчивым.

– Оно короткое. Никаких новостей о его жизни. Никакого теплого приветствия, никакого пожелания неизменного здоровья. Только предупреждение.

– Предупреждение?

Враждебности в ее лице не было, только твердость.

– Предупреждение о том, что я должна защитить своего сына. Что нельзя ничего о нем рассказывать чужакам, которые могут задавать вопросы.

– Я не понимаю.

Она дернула плечом:

– Я тоже. Но мне и не нужно все понимать, чтобы принять его предупреждение к сведению. И потому я тебе говорю – моего сына с нами нет. Это все, что я о нем скажу.

Неужели она видела во мне угрозу?

– Я даже не знал, что у тебя есть сын. Или внук. – Мысли в моей голове с грохотом метались туда-сюда, словно семена в сухом стручке. – И я не спрашивал о нем. Кроме того, я ведь тебе не чужак.

Она кивала в знак согласия с каждым из моих утверждений. Потом спросила:

– Тебе понравился чай?

– Да. Спасибо.

– Мои глаза в последнее время быстро устают. Я обнаружила, что сон помогает, потому что просыпаюсь посвежевшей и лучшую работу делаю при свете раннего утра. – Она скрутила коричневую бумажку и обвернула вокруг нее оранжевую ленточку. У меня на глазах положила обратно в ящичек. И закрыла крышку.

Горцы были такими вежливыми. Она не приказала бы мне убираться из своего дома. Но с моей стороны было бы грубейшим нарушением приличия, если бы я попытался остаться. Я немедленно встал. Возможно, если уйти сразу, мне удастся вернуться завтра и снова попросить ее рассказать больше о Шуте. Теперь надо тихо удалиться. Я знал, что спрашивать нельзя, но спросил:

– Скажи, как сообщения попадают к тебе?

– Через многие руки, преодолев долгий путь. – Она почти улыбнулась. – Тот, кто вложил это последнее в мои ладони, давно ушел отсюда.

Я посмотрел ей в лицо и понял, что другого шанса поговорить не будет. Завтра она не захочет со мной встречаться.

– Джофрон, я не сделаю ничего плохого тебе или твоей семье. Я приехал, чтобы попрощаться с мудрым королем, который был добр ко мне. Спасибо, что позволила узнать, что Шут посылал тебе сообщения. По крайней мере, я знаю, что он еще жив. Я сохраню в памяти это утешение как знак твоей доброты ко мне. – Я встал и отвесил ей глубокий поклон.

В оборонительных укреплениях Джофрон появилась тонюсенькая трещина. Она с намеком на сочувствие проговорила:

– Последнее сообщение прибыло два года назад. И ему понадобился год, чтобы достичь меня. Так что ни один из нас не может знать, какая судьба постигла Белого Пророка.

От ее слов в моем сердце воцарился холод. Ее внук прошел к двери и отпер, придержал ее для меня.

– Благодарю за гостеприимство, – сказал я обоим. Поставил чашечку на угол ее рабочего стола, снова поклонился и ушел.

На следующий день я не пошел к ней.

Два дня спустя король Дьютифул и его свита покинули Горное Королевство. Кетриккен осталась, чтобы еще какое-то время провести со своей родней и своим народом и уверить людей, что она будет навещать их чаще, когда начнется долгое превращение королевства в седьмое герцогство под властью короля Дьютифула.

Незамеченный, я также остался, задержавшись до того дня, когда последние из королевских придворных скрылись из вида, а потом прождав до позднего вечера, прежде чем отправиться в путь. Я хотел ехать в одиночестве и думать. Я покинул Джампи, не заботясь о том, где буду спать той ночью и как.

Я думал, что обрету в горах подобие спокойствия. Я сделался свидетелем того, как изящно жители Горного Королевства отпустили своего короля в смерть и освободили место для продолжения жизни. Но, уехав оттуда, я вез с собой больше зависти, чем спокойствия. Они потеряли своего короля после того, как он прожил мудрую жизнь. Он умер, сохранив достоинство и разум в целости. Я же терял свою возлюбленную Молли и с ужасом понимал, что все будет становиться хуже, намного хуже, пока не закончится. Я потерял Шута, лучшего друга, какой у меня когда-либо был, много лет назад. Я думал, что смирился с этим, что могу противиться тоске по нему. Но чем глубже Молли уходила в безумие, тем больше мне его не хватало. Он всегда был тем, к кому я обращался за советом. Чейд делал что мог, но он всегда был моим старшим наставником. Навестив старый дом Шута, я хотел лишь поглядеть на него и вспомнить, каково это было – иметь друга, который так хорошо меня знал и все равно любил.

Вместо этого я обнаружил, что, возможно, знал его не так хорошо, как думал. Неужели дружба с Джофрон значила для него больше, чем то, что мы перенесли вместе? Поразительная мысль пронзила меня. Вдруг она была для него не просто другом и последовательницей Белого Пророка?

«Неужели ты бы позавидовал ему из-за этого? Из-за того, что какое-то время он пожил в настоящем и обрел нечто хорошее, когда утратил всякую надежду?»

Я поднял глаза. Всем сердцем я желал увидеть серый силуэт, мелькающий среди деревьев и кустов вдоль дороги. Но разумеется, его там не было. Моего волка не было вот уже много лет, дольше, чем Шута. Он теперь жил лишь во мне, в том смысле, в каком иной раз внутри меня просыпалось нечто волчье и вмешивалось в ход моих мыслей. По крайней мере, хоть это я от него сохранил. Хоть эту жалкую тень…

– Да не стал бы я ему завидовать, – сказал я вслух и подумал, не солгал ли, не стоит ли мне устыдиться самого себя. Покачал головой и попытался вернуть свой разум в настоящее.

День был красивым, дорога – хорошей, и хотя по возвращении домой меня могли ждать неприятности – сейчас их со мной не было. И по правде говоря, моя тоска по Шуту сегодня ничем не отличалась от тоски по нему в любой из минувших дней без него. Ну так что, он посылал весточки Джофрон, а не мне? Это длилось много лет, судя по всему. Теперь я узнал. Вот и вся разница.

Я пытался убедить себя, что знание об этом малом факте ничего не меняет, когда услышал на дороге позади себя стук копыт. Кто-то гнал коня галопом. Возможно, гонец. Что ж, дорога была достаточно широкой, чтобы он смог без усилий разминуться со мной. Тем не менее я направил свою лошадь к обочине и повернулся, наблюдая за его приближением.

Черная лошадь. Всадник. И через три шага я понял, что это Неттл верхом на Чернильнице. Я полагал, что она отправилась с остальными, и теперь подумал, что моя дочь задержалась по какой-то причине и спешит нагнать их. Я натянул поводья и стал ее ждать, не сомневаясь, что она промчится мимо, махнув рукой.

Как только Неттл увидела, что я остановился, она придержала свою кобылу, но, когда мы поравнялись, Чернильница перешла на рысь. «Эй!» – крикнула ей Неттл, и лошадь остановилась прямо передо мной.

– Я думала, ты собираешься остаться еще на ночь, а потом выяснилось, что ты уехал, и мне пришлось гнать во весь опор, – выпалила она на одном дыхании.

– Почему ты не с королем? Где твои охранники?

Она бросила на меня сердитый взгляд:

– Я сказала Дьютифулу, что буду с тобой и другие охранники мне не требуются. Они с Чейдом согласились.

– Почему?

Она уставилась на меня:

– Ну, по их мнению, твоя репутация весьма знающего и умелого убийцы чего-то да стоит.

Это заставило меня ненадолго замолчать. Они все еще считали меня тем, кем я сам себя не считал? Я снова привел свои мысли в порядок.

– Нет, я хотел спросить, почему ты решила путешествовать со мной? Я рад тебя видеть, просто удивлен. – Я прибавил последние слова, когда ее взгляд, устремленный на меня, помрачнел. – Даже странно, что кто-то заметил мое отсутствие в такой большой компании.

Она склонила голову к плечу:

– Ты бы заметил, если бы меня там не оказалось?

– Ну да, конечно!

– Все заметили, когда ты тихонько удалился. Дьютифул говорил со мной несколько дней назад и сказал, что ты кажешься еще более мрачным, чем полагается на похоронах, и лучше бы не оставлять тебя одного. Кетриккен присутствовала при сказанном и прибавила, что этот визит мог пробудить твои старые воспоминания. Печальные. И вот я здесь.

И в самом деле, она была здесь. Я чуть не рассердился на Неттл из-за того, что она испортила мне такую прекрасную возможность похандрить. И лишь в тот миг понял, чем занимался. Я хандрил, потому что Шут посылал письма Джофрон, а не мне. И, как ребенок, я испытывал людей, которые меня любили, отдаляясь от них почти что по единственной причине – увидеть, придет ли кто-нибудь за мной.

И она пришла. Собственная вздорность поразила меня, и хотя я понимал, насколько это глупо, мне все равно было больно, когда Неттл рассмеялась надо мной.

– Видел бы ты сейчас собственную физиономию! – воскликнула она. – Неужели это так ужасно, что после стольких лет у нас с тобой наконец-то появится возможность провести вместе несколько дней и ночей, поговорить друг с другом без того, чтобы нас прерывали катастрофы или маленькие мальчики?

– Это будет замечательно, – уступил я, и мою хандру как рукой сняло.

Наше совместное путешествие домой началось.

Впервые в жизни я путешествовал, до такой степени потворствуя своим капризам. Я прихватил с собой мало припасов, рассчитывая, что по пути домой буду вести суровую жизнь. Неттл также странствовала налегке, если не считать кошелька, полного серебра. В первый раз, когда я предложил подыскать подходящее место для ночлега, она встала в стременах, огляделась по сторонам и указала на струйку дыма. «Там точно есть дом, а скорее, даже поселок с гостиницей, пусть и скромной. В ней-то я и собираюсь остановиться на ночлег, и если там найдется горячая ванна, то и ей воспользуюсь. И еще там должна быть хорошая еда!»

И Неттл оказалась права. Там нашлось все перечисленное, и она расплатилась серебряной монетой за меня и за себя, сказав: «Чейд велел не позволять тебе каким бы то ни было образом наказывать себя за хандру».

Я немного помолчал, вертя ее слова так и этак, пытаясь понять, правильно ли Неттл с Чейдом поняли мои намерения. Я был уверен, что нет, но не нашелся что ответить. Неттл кашлянула и сказала: «Давай-ка лучше поговорим про Неда. Ты знал, что ходят слухи, будто он, пусть и менестрель, да к тому же странствующий, имеет возлюбленную в Дараткипе и хранит ей верность? Она ткачиха в тамошнем городишке».

Я не знал ни об этом, ни о большинстве других слухов, которыми она со мной поделилась. Тот вечер Неттл провела со мной, несмотря на то что в гостинице остановились несколько мелких аристократов. Мы еще долго сидели у камина в главном зале, после того как остальные отправились спать. От нее я узнал, что политическая жизнь в Оленьем замке все такая же запутанная, а языки сплетников все так же остры. Она повздорила с королем Дьютифулом, потому что беспокоилась за принцев-подростков: слишком уж часто они отправлялись на Внешние острова с матерью. Король осмелился заявить, что это не ее дело, а Неттл ответила, что раз уж она не может вступить в брак из-за того, что он постоянно подвергает своих наследников опасности, то у нее есть право высказывать свои мысли по этому поводу. У королевы Эллианы недавно случился выкидыш: это была девочка, дитя ее мечты; ужасная потеря и одновременно дурное знамение для ее материнского клана. Вот и теперь они так поспешно уехали в Олений замок как раз для того, чтобы Эллиана смогла взять принцев в еще одну долгую поездку на родину. Кое-кто из герцогов начал ворчать, мол, мальчики слишком уж часто уезжают. Король Дьютифул оказался в ловушке между герцогами и супругой и, похоже, был не в состоянии отыскать компромисс.

Когда я спросил про Риддла, Неттл сказала, что при их последней встрече с ним все было хорошо, и решительно сменила тему разговора. Похоже, она утратила всякую надежду получить от короля разрешение на брак, но все же я не замечал, чтобы она проявляла интерес к другим мужчинам. Я жаждал узнать, что у нее на душе, и хотел бы, чтобы она мне больше доверяла, как когда-то доверяла матери.

Вместо этого она завела беседу о сложностях, назревавших вдоль наших границ.

Драконы летали над Калсидой, охотясь в свое удовольствие, и начали время от времени пересекать границу, разоряя стада в Шоксе и даже Фарроу. Народ Шести Герцогств ожидал, что королевские круги Силы прогонят драконов или хотя бы договорятся с ними. Но драконы смеялись над самой идеей о дипломатии и компромиссе. Впрочем, мы с Неттл сомневались, что они вообще умеют смеяться.

Мы поразмыслили над тем, сможет ли кто-то вести переговоры с драконами и какие будут последствия, если одного из них убьют, а также о том, трусостью или трезвым расчетом было бы объявить уничтоженные стада данью драконам.

Неттл рассказала мне немало новостей не только о политике, но и о семье. Свифт и Уэб недавно посетили Олений замок. Птица Свифта была здоровой и сильной, а вот чайка Уэба – так плоха, что он снял в Баккипе комнату с видом на воду. Чайка в основном жила у него на подоконнике; он ее кормил, поскольку теперь она редко летала. Конец приближался, и они его ждали. Хоть сама Неттл и не обладала Даром, благодаря мне и своему брату Свифту она понимала, что означает для Одаренного утратить спутника.

Мы делились не только слухами. Мы говорили о любимой еде, любимой музыке, милых нашему сердцу старых сказках. Неттл поведала мне истории из своего детства, в основном о проказах, которые устраивали они с братьями. Взамен я рассказал о своих мальчишеских днях в Оленьем замке и о том, насколько иными в те времена были и замок, и город. Баррич был персонажем почти всех наших историй.

В наш последний вечер вместе, прежде чем мы покинули Речную дорогу, чтобы свернуть на более узкий путь, ведущий к Ивовому Лесу, Неттл спросила меня про лорда Голдена. Неужели он и впрямь когда-то был шутом короля Шрюда? Да, был. И мы с ним были… очень близки?

– Неттл… – сказал я. Она ехала, глядя прямо перед собой, и я подождал, пока дочь повернется в мою сторону. Ее загорелые щеки были чуть румянее обычного. – Я любил этого человека, как никого другого. Я не говорю, что любил его больше твоей матери. Моя любовь к нему была другой. Однако если ты слышала, что в наших отношениях было что-то непристойное, то этого не было. Мы не этим были друг для друга. Мы были чем-то большим.

Она не посмотрела мне в глаза, но кивнула.

– И что с ним стало? – спросила она чуть мягче.

– Я не знаю. Он покинул Олений замок, пока я еще блуждал в камнях. И больше я о нем ничего не слышал.

Думаю, тон моего голоса сообщил ей гораздо больше, чем слова.

– Мне так жаль, папа, – тихонько проговорила Неттл.

Знала ли она, что впервые удостоила меня этого титула? Я молчал, боясь вспугнуть свое счастье. А потом мы поднялись на небольшой холм, и перед нами открылись Ивняки, расположенные в чашеобразной тихой долине у реки. Я знал, что еще до конца дня мы окажемся у порога Ивового Леса. И вдруг обнаружил, что сожалею о том, что наше совместное путешествие так быстро заканчивается. Более того, я пришел в ужас при мысли, что Неттл подумает о своей матери и о том, как далеко от нас унесли Молли ее иллюзии.

И все-таки визит удался. Когда мы приехали, Молли тепло меня обняла и радостно повернулась к своему старшему ребенку. Она не ожидала, что я вернусь так быстро, а появление Неттл и вовсе оказалось сюрпризом. Мы прибыли вскоре после полудня и оба были необычайно голодны. Втроем мы отправились в кухню и испугали тамошних работниц, устроив веселый набег на кладовую ради простой трапезы из хлеба, сыра, сосисок и эля, вместо того чтобы ждать, пока они приготовят для нас что-то более замысловатое. Когда Натмег топнула ногой и выгнала нас из кухни, мы пристроились на краешке большого обеденного стола. Мы рассказали Молли все о нашем путешествии, о простых, но трогательных церемониях, предшествовавших погребению короля, и о решении Кетриккен на время остаться в горах. И, как и в любом путешествии, какой бы мрачной ни была его цель, по дороге случилось и несколько забавных историй, и мы весело посмеялись над ними вместе.

У Молли тоже было чем поделиться. Какие-то козы сумели забраться в виноградники и повредили некоторые из самых старых лоз. Растения наверняка восстановятся, но урожай этого года в той части виноградника был потерян. Еще у нас случилось несколько крупных вторжений диких кабанов на сенокосные угодья; самый главный ущерб от них заключался в том, что кабаны затоптали траву до такой степени, что скосить ее стало почти невозможно. Лозум из деревни привел своих собак и пустился в погоню. Он убил большого вепря, но кабаны успели сильно порвать одного из его псов. Я тихонько вздохнул, понимая, что мне вскоре придется заняться этой бедой. Мне никогда не нравилась охота на кабанов, но теперь она необходима. Толлмен опять начнет уговаривать завести собственную свору.

И каким-то образом, пока я рассеянно размышлял о вепрях, собаках и охоте, тема разговора изменилась – и оказалось, что Молли тянет меня за рукав, спрашивая:

– Ты не хочешь посмотреть, что мы сделали?

– Конечно, – ответил я и, оставив на столе жалкие остатки нашей небрежной трапезы, отправился следом за женой и дочерью.

Сердце мое упало, когда я понял, что она ведет нас в детскую. Неттл бросила на меня взгляд через плечо, но мое лицо осталось бесстрастным. Неттл не видела комнату с той поры, как Молли занялась ее обустройством. И когда открылась дверь, я понял, что тоже ее не видел.

Изначально комната представляла собой салон для встреч с важными гостями. В мое отсутствие ее тщательно переделали, собрав все, о чем женщина могла только мечтать в ожидании ребенка.

Стоявшая в центре комнаты колыбель была из выдержанного дуба, и у нее имелась хитроумная педаль: если нажать на нее, колыбель начнет тихонько покачиваться, баюкая ребенка. С изголовья смотрел резной олень Видящих. Наверное, ее велела изготовить леди Пейшенс в начале своего пребывания в Ивовом Лесу, когда все еще надеялась зачать ребенка. Колыбель ждала, пустая, много десятилетий. Теперь она была выложена мягкими постельными принадлежностями и укрыта кружевным пологом, чтобы ни одно насекомое не могло ужалить того, кто в ней лежал. На низкой кушетке, выложенной пышными подушками, мать могла бы устроиться полулежа, чтобы покормить ребенка, а пол был устлан пышными коврами. Широкие окна смотрели в сад, находившийся во власти первого осеннего листопада. Толстые стекла прикрывали сначала кружевные занавески, потом – прозрачные шелковые и, наконец, плотные шторы, чтобы сдерживать как яркий солнечный свет, так и холод. Был еще разрисованный стеклянный колпак для лампы, чтобы приглушить и ее свет. За причудливой кованой ширмой из цветов и пчел в большом камине плясало низкое пламя.

Молли улыбнулась при виде нашего изумления.

– Разве это не прелестно? – тихо спросила она.

– Это… красиво. Такая умиротворенная комната, – сумела проговорить Неттл.

У меня же отнялся язык. Я так отстранялся от фантазий Молли и вот теперь с головой окунулся в ее бред. Глупая тоска, исчезнувшая было в пути, пробудилась во мне, точно пламя, с ревом взметнувшееся среди обугленных ветвей. Ребенок. Как было бы замечательно, если бы наш малыш существовал на самом деле, если бы я мог смотреть, как он растет, если бы Молли действительно сделалась матерью… Я притворился, будто закашлялся, и потер лицо. Подошел к лампе и изучил цветы, нарисованные на колпаке, с внимательностью, которой они не заслуживали.

Молли продолжала разговаривать с Неттл:

– Когда Пейшенс была жива, она показала мне эту колыбель. Она стояла наверху, на чердаке. Пейшенс велела ее сделать в те годы, когда они тут жили с Чивэлом, когда она еще не потеряла надежду забеременеть. Все эти годы колыбель ждала. Она была слишком тяжелой, чтобы я сдвинула ее в одиночку, но я позвала Ревела и показала ему. И он устроил так, что ее перенесли вниз для меня, и, когда дерево отполировали, она оказалась такой миленькой, что мы решили – надо и впрямь всю комнату переделать, чтобы она стала такой красивой детской, какой заслуживает эта колыбель. А, и подойди-ка сюда, только глянь на эти сундуки. Ревел их нашел на другом чердаке, но разве не чудесно, что древесина такая похожая? Он подумал: быть может, дуб рос прямо здесь, в Ивовом Лесу, – это объяснило бы сходство по цвету с колыбелью. В этом сундуке одеяла, одни из шерсти, для зимних месяцев, а другие полегче, для весны. А весь этот сундук – да, я сама этим потрясена – заполнен одеждой для ребенка. Я и не осознавала, сколько нашила для него, пока Ревел не предложил все сложить в одно место. Размеры разные, конечно. Я не такая дурочка, чтобы шить только маленькие платьица для новорожденного.

И так далее. Слова лились из Молли, как будто она много месяцев ждала возможности поговорить о своих мечтах и о ребенке без обиняков. Неттл улыбалась и кивала, не пряча глаз. Они сидели на кушетке, вынимали одежду из сундука, раскладывали и разглядывали. Я стоял и смотрел на них. Думаю, на миг Неттл угодила в ловушку материнской мечты. Или, сказал я себе, у них одинаковая тоска – у Молли по ребенку, которого она уже не могла выносить, а у Неттл – по ребенку, которого ей было запрещено выносить. Я увидел, как Неттл взяла маленькое платьице, приложила к своей груди и воскликнула:

– Такое миниатюрное! Я и забыла, какие дети маленькие; прошли годы с той поры, как родился Хирс.

– О, Хирс, он был чуть ли не самым крупным из моих детей. Только Джаст оказался крупней. Младенческие одежки Хирса он перерос за пару месяцев.

– Я это помню! – воскликнула Неттл. – Его ножки высовывались из-под подола рубахи, и мы его укрывали, но миг спустя он пинками скидывал одеяло.

Меня захлестнула чистейшая зависть. Они ушли, обе, в то время, когда меня в их жизни еще не существовало, назад в уютный, шумный дом, полный детей. Я не ревновал Молли из-за лет, прожитых в браке с Барричем. Он был для нее хорошим мужем. Но когда я смотрел, как они перебирают воспоминания, которых я был лишен, во мне как будто медленно поворачивали лезвие ножа. Я глядел на них, вновь сделавшись чужаком. А потом меня словно обдало сквозняком из приоткрывшегося окна или распахнувшейся двери – я осознал, что сам отстраняюсь от Молли и Неттл. Я подошел, сел рядом с ними. Молли взяла из сундука пару маленьких вязаных ботиночек и с улыбкой предложила их мне. Я взял, не говоря ни слова. Они почти затерялись на моей ладони. Я попытался вообразить маленькие ножки, которым пришлась бы впору такая обувь, и не смог.

Я перевел взгляд на Молли. В уголках ее глаз были морщины, и морщины обрамляли ее рот. Розовые, чувственные губы поблекли и увяли. Я вдруг увидел в ней не Молли, а женщину пятидесяти с лишним лет. Ее роскошные темные волосы поредели, в них появились седые пряди. Но она смотрела на меня с такой надеждой и любовью, чуть склонив голову набок. И я что-то еще увидел в ее глазах – что-то, чего там не было десять лет назад. Уверенность в моей любви. Осторожность, свойственная нашим отношениям, исчезла, стерлась дочиста за последние десять лет вместе. Она наконец-то осознала, что я ее люблю, что она для меня превыше всего. Я наконец-то завоевал ее доверие.

Я посмотрел на маленькие серые ботиночки в своей руке и всунул в них два пальца. Сплясал пару танцевальных шагов на своей ладони. Молли протянула руку, чтобы остановить мои пальцы, и забрала обувь для нерожденного ребенка.

– Уже скоро, – сказала она и прислонилась ко мне.

Неттл посмотрела на меня, и в ее глазах была такая благодарность, что я почувствовал себя победителем в битве, хоть минуту назад и не подозревал о ней.

Я прочистил горло и сумел проговорить неохрипшим голосом:

– Я бы выпил чашку горячего чая.

Молли, выпрямившись, воскликнула:

– Знаете, мне и самой хочется прямо сейчас именно этого!

Словом, несмотря на усталость после путешествия, тот день прошел хорошо. Несколько позже, тем же вечером, мы поужинали по всем правилам, как того желала Натмег, а потом выпили немного бренди, превзошедшего мои ожидания. Перешли в кабинет, где Неттл отказалась заглянуть в мои аккуратные бухгалтерские книги, сказав, что уверена – в них все в порядке. Она твердо заявила, что уедет утром. Молли попыталась ее отговорить, но безуспешно. Я почти дремал в кресле у камина, когда Неттл тихонько проговорила, сидя в углу дивана:

– Видеть это куда хуже, чем слышать. – Она тяжело вздохнула. – Все правда. Мы ее теряем.

Я открыл глаза. Молли покинула нас, сообщив, что ей захотелось бледного пряного сыра и она собирается проверить, не остался ли в кладовой еще кусочек. Она списала аппетит на беременность и, что было в духе Молли, сочла ниже своего достоинства звонком вызывать слугу в столь поздний час. Слуги любили мою жену уже за то, что она никогда не гоняла их понапрасну.

Я взглянул на место, где сидела Молли. Отпечаток ее тела еще держался на подушках, и ее аромат витал в воздухе. Я негромко проговорил:

– Она медленно ускользает от меня. Сегодня было еще не слишком плохо. Бывают дни, когда она так сосредоточена на этом «ребенке», что ни о чем другом не говорит.

– Ее послушать, все кажется таким реальным, – сказала Неттл, и в ее словах звучали одновременно тоска о несбыточном и ужас.

– Знаю. Все сложно. Я пытался ей говорить, что ничего не выйдет. Всякий раз, когда я так делаю, чувствую себя жестоким. Но сегодня, подыгрывая ей… я почувствовал себя еще более жестоким. Как будто я больше не борюсь за нее. – Я уставился на умирающее пламя. – Пришлось попросить горничных, чтобы потакали ей. Я видел, как они закатывают глаза, когда она проходит мимо. Я их отчитал, но думаю, это лишь…

В глазах Неттл вспыхнули искры гнева. Она резко выпрямилась:

– Даже если моя мать безумна как шляпник, слуг надо заставить относиться к ней уважительно! Ты не имеешь права допускать, чтобы они вот так ухмылялись за ее спиной! Она моя мать и твоя жена, она леди Молли!

– Не уверен, что сумею с этим разобраться, ничего не испортив, – признался я. – Молли всегда занималась домашним хозяйством. Если я вмешаюсь и начну наказывать слуг, она может возмутиться из-за того, что я посягаю на ее власть. И что я им скажу? Мы ведь оба знаем, что твоя мать не беременна! Как долго мне приказывать им притворяться? К чему все это приведет? К рождению воображаемого ребенка?

От моих слов Неттл побледнела. На миг черты ее лица сделались белыми и резкими, как заледенелые склоны горы под снегом. Потом она вдруг спрятала лицо в ладонях. Я взглянул на бледный пробор в ее блестящих темных волосах. Она проговорила сквозь пальцы:

– Мы ее теряем. Все будет только хуже. Мы это знаем. Что ты будешь делать, когда она перестанет тебя узнавать? Когда не сможет больше заботиться о себе сама? Что с ней станет?

Она подняла лицо. Тихие слезы текли блестящими ручейками по ее щекам.

Я пересек комнату и взял ее за руку:

– Обещаю тебе. Я буду о ней заботиться. Всегда. Я буду ее любить. Всегда. – Я собрался с духом. – И я поговорю со слугами потихоньку, скажу, что, невзирая на то сколько они тут проработали, если им дороги их места, то к леди Молли надо относиться как подобает хозяйке этого дома. Что бы они ни думали о ее просьбах.

Неттл шмыгнула носом и высвободила свои руки из моих, чтобы тыльными сторонами ладоней вытереть глаза.

– Знаю, я больше не ребенок. Но сама мысль о том, что я могу ее потерять…

Она не стала договаривать, голос ее стих, но я знал, какие мысли ее переполняют. Она все еще оплакивала Баррича, единственного настоящего отца, которого знала. Она не хотела потерять и мать тоже. А если Молли посмотрит на нее и не узнает, все будет еще хуже.

– Я о ней позабочусь, – снова пообещал я. «И о тебе», – прибавил про себя. И спросил себя, позволит ли она мне когда-нибудь принять на себя эту роль. – Даже если придется притворяться, будто я верю, что внутри Молли и впрямь растет ребенок. Хотя от этого я чувствую себя так, будто обманываю ее. Сегодня… – Я осекся, преисполнившись чувством вины. Сегодня я вел себя так, словно Молли была по-настоящему беременна, потакал ей, как балованному ребенку. Или сумасшедшей.

– Ты проявил доброту, – тихонько проговорила Неттл. – Я знаю мою мать. Ты не убедишь ее отказаться от этого заблуждения. Она повредилась в уме. Ты с тем же успехом мог бы…

Молли с громким стуком поставила поднос на стол. Мы оба виновато вздрогнули. Молли вперила в меня взгляд черных глаз. Она плотно сжала губы, и сперва я решил, что она опять не обратит внимания на наши разногласия. Но Неттл была права. Молли, не сдавая позиций, проговорила откровенно:

– Вы оба думаете, что я сошла с ума. Ну что ж. Ладно, ваше право. Но я скажу без затей, что чувствую, как внутри меня шевелится ребенок и мои груди начали набухать от молока. Недалек тот час, когда вам обоим придется просить у меня прощения.

Мы с Неттл, точно застигнутые врасплох заговорщики, сидели как громом пораженные. Неттл не сумела ничего ответить матери, и Молли, повернувшись, решительным шагом вышла из комнаты. Мы посмотрели друг на друга, снедаемые чувством вины. Но ни один из нас за ней не пошел. Вместо этого мы вскорости отправились в свои кровати. Я рассчитывал, возвращаясь домой, на милое воссоединение с супругой и совместно проведенную ночь. Однако Молли предпочла кушетку в детской. Я отправился в спальню один, и постель показалась мне холодной и пустой.

На следующий же день Неттл уехала еще до полудня, чтобы вернуться в Олений замок. Она сказала, что много времени провела вдали от своих учеников и что ее ждет много разнообразной работы. Я в этом не сомневался, но и не поверил, что в этом главная причина ее поспешного отъезда. Молли обняла ее на прощание, и сторонний наблюдатель мог бы решить, что между матерью и дочерью все в порядке. Но Молли не упоминала о ребенке с тех пор, как покинула нас накануне вечером, и не спросила, приедет ли Неттл к его рождению.

И в последовавшие дни она больше не говорила со мной о своем призрачном ребенке. Мы вместе завтракали, говорили о делах имения, а за ужином делились событиями дня. И спали отдельно. Точнее, Молли спала отдельно от меня, а я не спал вовсе. За эти ночи я перевел для Чейда больше, чем за предыдущие шесть месяцев. Через десять дней после происшествия, поздно вечером, я осмелел и отправился в ее детскую. Дверь была закрыта. Я стоял перед ней несколько долгих минут, прежде чем решил, что надо постучать, прежде чем войти. Так и сделал, подождал, потом постучал громче.

– Кто там? – Голос Молли звучал удивленно.

– Это я. – Я чуть приоткрыл дверь. – Можно войти?

– А я разве говорила, что нельзя? – язвительно ответила она.

Слова ужалили, но мои губы растянулись в улыбке. Я чуть отвернулся, чтобы моя жена ее не увидела. Она снова была Молли Красные Юбки, какой я ее помнил.

– Не говорила, – негромко сказал я. – Но я знаю, что задел твои чувства, и сильно, раз уж ты избегала моего общества на протяжении некоторого времени; я подумал, что не буду навязываться.

– Навязываться, – так же тихо повторила она. – Фитц, ты уверен, что это не ты меня избегал? Сколько лет я просыпалась по ночам и обнаруживала, что твоя сторона постели холодна и пуста? Ты ускользал глубокой ночью, чтобы спрятаться в своей пыльной норе со свитками и заниматься писаниной, пока пальцы не почернеют от чернил…

В ответ на это я потупился. Я и не подозревал, что она все замечала. Мне захотелось упрекнуть ее в ответ, что она променяла нашу спальню на эту детскую. Я проглотил упрек. Не время начинать битву. Я стоял у ее порога и чувствовал себя как волк, который впервые забрел в человеческий дом. Я не знал, где мне встать или можно ли сесть. Она вздохнула и приподнялась на кушетке, где прилегла в ночной сорочке. Подвинула недоделанную вышивку, чтобы освободить место для меня.

– Наверное, я и впрямь провожу в своем логове слишком много времени, – извинился я и сел рядом с ней. Ощутил ее аромат и внезапно сказал: – Стоит мне почуять твой запах, сразу хочется поцеловать.

Молли изумленно уставилась на меня, рассмеялась и с печалью проговорила:

– В последнее время я гадала, осталось ли в тебе желание хотя бы находиться рядом со мной. Я старая и в морщинах, а теперь ты считаешь меня сумасшедшей…

Я прижал Молли к себе, прежде чем она успела сказать что-то еще. Поцеловал ее – в макушку, в висок, а потом в губы.

– Мне всегда будет хотеться целовать тебя, – проговорил я, уткнувшись в ее волосы.

– Ты не веришь, что я беременна.

Я ее не отпустил:

– Ты больше двух лет говоришь мне, что беременна. Что я должен думать, Молли?

– Сама не понимаю, – сказала она. – Но могу лишь сказать тебе, что наверняка как-то ошиблась поначалу. Наверное, решила, что беременна, еще до того, как это случилось. Может быть, я как-то поняла, что забеременею. – Она прижалась лбом к моему плечу. – Мне было так трудно, когда ты уехал на столько дней. Знаю, горничные посмеиваются надо мной, хихикают в кулачок. Они так мало о нас знают. Они считают скандальным, что такой молодой и крепкий мужчина, как ты, женат на старухе вроде меня. Они сплетничают, что ты женился на мне ради денег и положения! Я из-за них чувствую себя старой дурой. Разве у меня есть кто-то, способный понять, кто мы и кем были друг для друга? Только ты. И когда ты меня бросаешь, когда считаешь такой же глупой, как считают они, то… Ох, Фитц, я знаю, тебе трудно в это поверить. Но я верила в гораздо более невероятные вещи ради тебя и полагалась лишь на твое слово.

Мне показалось, что весь мир вокруг меня замер. Да. Она верила. Я об этом и не подумал, взирая со своей колокольни. Я наклонил голову и поцеловал ее щеку, соленую от слез.

– Так и было. – Я перевел дух. – Я тебе поверю, Молли.

Она сдавленно рассмеялась:

– Ох, Фитц! Да ладно тебе! Не поверишь. Но я попрошу тебя притвориться, что веришь. Только когда мы здесь, вместе. А взамен, когда я не в этой комнате, я буду изо всех сил притворяться, что не беременна. – Она покачала головой, ее волосы коснулись моей щеки. – Уверена, так слугам будет гораздо легче. Не считая Ревела. Наш управляющий, похоже, с огромным удовольствием помогал мне сооружать это гнездо.

Я представил себе Ревела, высокого, худощавого, всегда такого степенного и учтивого со мной. В слова Молли было трудно поверить.

– В самом деле?

– О да. Он нашел ширмы с троецветками и велел их вычистить еще до того, как рассказал мне о находке. Однажды я пришла сюда, а они уже стояли вокруг колыбели. И кружево над ней, чтобы не пропускать насекомых, тоже его затея.

Троецветки. От Пейшенс. Я знал, что иногда их называли «усладой сердца». Я был у Ревела в долгу.

Она встала, мягко высвободилась из моих объятий. Отошла от меня, и я взглянул на нее со стороны. Длинная ночная рубашка мало что открывала, но Молли всегда была фигуристой женщиной. Она отправилась к очагу, и я увидел там на столике поднос с чайными принадлежностями. Я изучил ее профиль. Мне показалось, что она мало изменилась за последние пять лет. Если бы она забеременела, я бы точно это понял. Я оценил ее чуть выдававшийся живот, ее полные бедра и щедрые груди, и внезапно мысли о детях вылетели из моей головы.

Молли бросила на меня взгляд и спросила, держа в руке чайник:

– Хочешь?

И когда она увидела мое лицо, ее глаза медленно распахнулись, а губы изогнулись в грешной улыбке. Эта улыбка подошла бы девушке, на которой из всей одежды была бы только корона из остролиста.

– Ох, еще как хочу! – ответил я.

Встал и направился к ней, она шагнула навстречу. Мы были друг с другом нежны и неторопливы и той ночью спали вдвоем в ее детской.

На следующий день в Ивовый Лес пришла зима: выпал влажный снег, сбил оставшиеся листья с берез и покрыл их грациозные ветки белизной. Всю землю накрыло спокойствием, точно плащом, как всегда случается после первого снегопада. В особняке вдруг началось время дров, горячего супа и свежего хлеба в полдень. Я работал в главном кабинете, в очаге потрескивали яблоневые поленья, горевшие чистым пламенем, когда раздался стук в дверь.

– Да! – крикнул я, поднимая взгляд от послания Уэба.

Дверь медленно открылась, и вошел Ревел. Его куртка обтягивала широкие плечи и тонкую талию. Он всегда безупречно одевался и вел себя учтиво. Управляющий был намного меня моложе, но рядом с ним я чувствовал себя чумазым мальчишкой.

– Вы за мной посылали, помещик Баджерлок?

– Посылал. – Я отложил письмо Уэба в сторону. – Я хотел поговорить с тобой о комнате леди Молли. Те ширмы с троецветками…

В его глазах мелькнуло ожидание моего неодобрения. Он вытянулся во весь рост и взглянул на меня сверху вниз с достоинством, которое всегда излучает по-настоящему хороший управляющий.

– Сэр, если позволите. Этими ширмами не пользовались несколько десятилетий, но они красивые и заслуживают, чтобы их поставить на видное место. Знаю, я действовал без прямого одобрения, однако леди Молли в последнее время казалась… подавленной. До вашего отъезда вы приказали заботиться о ее нуждах. Я так и сделал. Что касается колыбели, то я однажды застал леди Молли, когда она сидела на верхних ступенях лестницы, запыхавшаяся, и чуть не плакала. Колыбель очень тяжелая, сэр, но леди сумела ее далеко протащить сама. Я устыдился того, что она не пришла ко мне и попросту не сказала, что я должен сделать. И потому с ширмами я попытался предвосхитить ее желания. Она всегда была ко мне добра.

Он замолчал. Хотя явно у него было еще многое, что сказать мне, тупоумному и жестокосердному, каким я определенно ему казался. Я посмотрел управляющему в глаза и негромко произнес:

– Она такая и со мной. Я благодарен тебе за службу ей и нашему дому. Спасибо.

Я позвал его, чтобы сообщить об удвоении жалованья, но теперь этот жест, пусть и правильный по сути, вдруг показался мне торгашеским, и я решил промолчать. Ревел так поступил не ради денег. Он ответил добром на добро. Пусть узнает о нашей щедрости, когда получит ежемесячное жалованье, и сам поймет, в чем дело. Впрочем, такой, как он, не придал бы значения деньгам.

Я негромко прибавил:

– Ты отличный управляющий, Ревел, и мы высоко тебя ценим. Я хочу, чтобы ты об этом знал.

Он слегка наклонил голову. Это был не поклон, а признание.

– Теперь знаю, сэр.

– Спасибо, Ревел.

– Уверен, не стоит благодарностей, сэр.

И он покинул комнату так же тихо, как вошел.

Зима вокруг Ивового Леса становилась все суровей. Дни делались короче, сугробы росли, и ночи были черными и морозными. Мы с Молли заключили перемирие и оба соблюдали его. Это сделало жизнь для нас обоих проще. Я действительно думаю, что больше всего мы нуждались в мире. Ранние вечера я обычно проводил в комнате, которую привык считать кабинетом Молли. Она, как правило, там и засыпала, и я хорошенько ее укрывал, а потом крадучись уходил в собственное логово, где царил привычный беспорядок и дожидалась работа.

Это случилось однажды поздно вечером, когда уже почти наступила середина зимы. Чейд прислал мне очень интригующую коллекцию свитков на языке, весьма похожем на язык Внешних островов. В них было три рисунка, где как будто изображались стоячие камни с маленькими пометками по бокам – возможно, символизирующими направление. Это была одна из тех загадок, что приводили меня в ужас, потому что у меня не хватало зацепок, чтобы ее решить, но все же я не мог оставить ее в покое. Я работал над свитками, перенося на чистый лист бумаги поблекшие рисунки и слова, которые мог перевести, оставляя пустоту на месте всего непонятного. Я пытался уловить общий смысл свитка, но слово «каша» в заголовке напрочь сбивало меня с толку.

Было поздно, и я считал, что бодрствую в доме один. Снаружи валил мокрый снег, и я задернул пыльные шторы, отгородившись от ночи. Когда дул ветер, снежные хлопья тихо ударялись о стекло. Я рассеянно спросил себя, не заметет ли нас к утру и не превратится ли мокрый снег в ледяную корку на виноградных лозах. Я резко поднял голову, когда мой Дар проснулся, и миг спустя дверь приоткрылась. В щель заглянула Молли.

– Что такое? – спросил я, и от внезапной тревоги вопрос прозвучал резче, чем я намеревался.

Я не мог вспомнить, когда в последний раз она искала меня в моем кабинете.

Молли вцепилась в дверной косяк. На миг она замерла, и я испугался, что обидел ее. Потом она сдавленно проговорила:

– Я здесь, чтобы нарушить слово.

– Что?

– Я больше не могу притворяться, что не беременна, Фитц. Я рожаю. Ребенок появится на свет сегодня ночью. – Она слабо улыбнулась, стиснув зубы. Миг спустя внезапно глубоко вздохнула.

Я уставился на нее.

– Я уверена, – ответила она на мой невысказанный вопрос. – Я почувствовала первые схватки несколько часов назад. Я выждала, пока они не стали сильными и последовательными, чтобы не сомневаться. Ребенок движется, Фитц. – Она замерла.

– Может, дело в плохой еде? – спросил я. – Соус, который подали к баранине за ужином, показался мне очень пряным, и, возможно…

– Меня не тошнит. И за ужином я не ела, если ты не заметил. Я рожаю. Да благословит всех нас Эда, Фитц, я родила семерых детей и дважды перенесла выкидыш. Тебе не кажется, что я понимаю, что чувствую сейчас?

Я медленно встал. На ее лице была тонкая пленка пота. Возможно, ее бред усилился от лихорадки?

– Пошлю за Тавией. Она может отправиться за лекарем, пока я помогу тебе улечься в постель.

– Нет, – резко проговорила Молли. – Я не больна. Лекарь мне не нужен. А повитуха не придет. Она и Тавия считают меня помешанной, в точности как ты. – Она вдохнула и задержала дыхание. Закрыла глаза, сжала губы и вцепилась в косяк еще сильнее, даже костяшки побелели. После долгой паузы она проговорила: – Я справлюсь сама. С другими родами мне всегда помогал Баррич, но я могу все сделать одна, если придется.

Неужели она и впрямь хотела меня уязвить так сильно, как у нее вышло?

– Давай помогу дойти до детской, – сказал я.

Взял ее за руку, почти ожидая шлепка, но Молли вместо этого тяжело оперлась на меня. Мы медленно шли через темные коридоры, трижды останавливались, и я подумал, что мне, возможно, придется ее нести. С ней что-то пошло совершенно не так. Волк во мне, дремавший так долго, встревожился из-за ее запаха.

– Тебя вырвало? – спросил я. – Лихорадка есть?

Она не ответила ни на один вопрос.

Чтобы попасть в ее комнату, понадобилась вечность. Внутри горел огонь в очаге. Было тепло; может, даже слишком. Когда Молли села на низкую кушетку и застонала от внезапного спазма, я тихо сказал:

– Могу принести тебе слабительный чай. Я правда думаю…

– Я рожаю, произвожу на свет твоего ребенка. Если не можешь ничем помочь, оставь меня! – свирепо ответила Молли.

Я не мог такое вынести. Я встал со своего места рядом с ней, повернулся и дошел до двери. Там я остановился. Я никогда не узнаю почему. Возможно, я чувствовал, что присоединиться к ней в безумии будет лучше, чем отпустить ее туда одну. Или быть может, присоединиться к ней будет лучше, чем остаться без нее в разумном мире. Позволив любви руководить собой, я сказал совсем другим тоном:

– Молли. Скажи мне, что тебе нужно. Я никогда этого не делал. Что мне принести, что сделать? Может, позвать кого-то из женщин, чтобы помогли тебе?

Ее мышцы были напряжены, когда я спросил; она ответила после короткой паузы:

– Нет. Не нужны мне они. Будут только хихикать и глупо улыбаться, глядя на старую дуру. Так что здесь мне понадобишься только ты. Если в тебе найдется воля, чтобы мне поверить. По крайней мере, в этой комнате, Фитц, сдержи свое слово. Притворись, что веришь мне. – У Молли опять перехватило дыхание, и она согнулась пополам, держась за живот. Прошло немного времени, и она проговорила: – Принеси таз с теплой водой, чтобы искупать ребенка, когда он появится на свет. И чистую ткань, чтобы обсушить его. Кусочек бечевки, чтобы перевязать пуповину. Кувшин холодной воды и чашку для меня. – Она опять сложилась пополам и издала долгий, низкий стон.

Так что я ушел. В кухне я наполнил кувшин горячей водой из котла, который всегда держали на краю очага. Вокруг меня был уютный, знакомый беспорядок ночной кухни. Огонь пыхтел сам по себе, в кадушках медленно подымалось тесто для завтрашнего хлеба, в глубине очага исходил ароматом котелок с коричневым говяжьим бульоном. Я нашел бочку и наполнил большую кружку холодной водой. Взял из стопки чистое полотенце, отыскал большой поднос и сложил на него все. Немного постоял, вбирая спокойствие кухни, где каждый предмет был для чего-то нужен, отчего и она казалась воплощением здравомыслия в этот тихий час.

– Ох, Молли!.. – сказал я молчаливым стенам. Потом собрал всю храбрость, как будто обнажая тяжелое лезвие, поднял поднос, перехватил его поудобнее и пустился в путь через тихие залы Ивового Леса.

Отворив незапертую дверь плечом, я поставил поднос на стол и подошел к кушетке у камина. В комнате пахло потом. Молли молчала, уронив голову на грудь. Неужели после всего, что случилось, она заснула у огня?

Она сидела на краю кушетки, широко расставив ноги, ее ночная рубашка была задрана до бедер. Руки, сложенные ковшиком, покоились между коленями, и в ладонях лежал самый маленький ребенок из всех, каких мне доводилось видеть. Я зашатался, чуть не упал, а потом рухнул на колени, не сводя с него глаз. Такое маленькое существо, в потеках крови и чего-то похожего на воск. Глаза ребенка были открыты. Я спросил дрожащим голосом:

– Это дитя?

Молли подняла глаза и уставилась на меня с терпением, выработанным за годы: «Любимый мой тупица». Невзирая на изнеможение, она мне улыбнулась. В ее взгляде были триумф и любовь, которой я не заслуживал. Никакого упрека за мои сомнения. Она негромко проговорила:

– Да. Она наше дитя. Наконец-то с нами.

Маленькое существо было темно-красным, от его живота к последу на полу, у ног Молли, вилась бледная пуповина.

Я попытался вдохнуть и закашлялся. Чистейшая радость столкнулась с глубочайшим стыдом. Я сомневался в Молли. Я не заслужил этого чуда. Жизнь меня накажет, я в этом не сомневался. Мой голос звучал по-детски, когда я взмолился, вопреки всему происходящему:

– Она живая?

Молли с безмерной усталостью ответила:

– Да, но она такая крошечная. Вполовину меньше амбарного котенка! Ох, Фитц, как такое может быть? Такая долгая беременность, и такое маленькое дитя! – Она втянула воздух, дрожа и отказываясь лить бесполезные слезы. – Принеси мне таз с теплой водой и мягкие полотенца. И что-нибудь, чтобы перерезать пуповину.

– Я сейчас!

Я все принес ей и поставил у ног. Ребенок все еще лежал в ладонях у матери и смотрел на нее. Молли провела кончиком пальца по ротику девочки, потрогала ее щеку.

– Ты такая спокойная, – сказала она, и ее пальцы передвинулись к груди ребенка. Я увидел, как она их прижимает, нащупывая бившееся там сердце. Молли посмотрела на меня. – Как сердечко у птички, – сказала она.

Малышка чуть завозилась и сделала глубокий вздох. Внезапно она задрожала, и Молли прижала ее к груди. Посмотрела в маленькое личико и сказала:

– Какая же ты маленькая. Мы тебя так долго ждали, мы ждали годы. И вот ты пришла, и я сомневаюсь, что ты продержишься хоть день.

Я хотел ее подбодрить, но знал, что она права. Молли начала дрожать от усталости после родов. И все же она сама перевязала пуповину и перерезала ее. Она наклонилась, чтобы проверить теплую воду, а потом погрузить в нее ребенка. Ее руки нежными движениями смыли кровь. Маленькую головку облепили похожие на пух бледные волосы.

– У нее голубые глаза!

– Все дети рождаются с голубыми глазами. Они изменятся. – Молли подняла малышку и с непринужденной сноровкой, которой я позавидовал, переложила ее из полотенца в мягкое белое одеяльце и завернула в аккуратный сверток, гладкий, как кокон мотылька. Молли посмотрела на меня и покачала головой при виде моего немого изумления. – Возьми ее, пожалуйста. Я должна теперь заняться собой.

– Я могу ее уронить! – Я был в ужасе.

Мрачный взгляд Молли встретился с моим.

– Возьми ее. Не отпускай. Я не знаю, как долго нам дозволено будет с ней пробыть. Держи, пока можешь. Если она нас покинет, то пусть покинет, пока мы ее держим, а не одна в колыбели.

От ее слов по моим щекам потекли слезы. Но я подчинился, полностью покорный теперь, с осознанием того, насколько я был не прав. Я отошел к изножью кушетки, сел и, держа в руках свою новорожденную малышку-дочь, взглянул ей в лицо. Ее голубые глаза бестрепетно смотрели в мои. Она не плакала, что, как я считал, всегда делают новорожденные. Она была чрезвычайно спокойной. И весьма неподвижной.

Я встретил ее взгляд; она смотрела на меня, словно знала ответы на все загадки. Я наклонился ближе, втянул ее запах, и волк во мне высоко подпрыгнул. Моя. Внезапно она сделалась явственно моей во всех смыслах. Мой волчонок, мне ее и защищать. Моя. С этой минуты я бы скорее умер, чем позволил причинить ей вред. Моя. Дар сказал мне, что эта маленькая искра жизни горит сильно. Пусть она и маленькая, она не была жертвой для хищников.

Я посмотрел на Молли. Она мылась. Я приложил указательный палец ко лбу моего ребенка и очень аккуратно потянулся к ней Силой. Я был не уверен в моральной стороне своего поступка, но отбросил все терзания по этому поводу. Она была слишком юной, чтобы спрашивать разрешения. Я точно знал, что намереваюсь сделать. Если бы я нашел, что с ребенком что-то не так, что в ее теле есть какая-то неправильность, я бы все переделал или хоть постарался, пусть даже это превысило бы мои способности или все небольшие резервы магии, что хранились во мне. Дитя сохраняло спокойствие, ярко-голубые глаза глядели в мои, пока я исследовал ее с помощью Силы. Такое маленькое тельце. Я чувствовал, как сердце качает кровь, как легкие вбирают воздух. Она была маленькой, но я не почувствовал, чтобы с ней что-то было не так. Она принялась слабо извиваться, скривила крошечный ротик, словно собираясь заплакать, но я был непреклонен.

Тень упала между нами. Я виновато поднял глаза. Молли стояла над нами в чистой мягкой рубахе и уже тянулась, чтобы забрать у меня ребенка. Вручая ей девочку, я тихо проговорил:

– Она совершенна, Молли. Внутри и снаружи. – Дитя устроилось в ее объятиях, заметно расслабившись. Неужели то, как я применил Силу, ей не понравилось? Я отвел взгляд от Молли и спросил, стыдясь своего невежества: – Она и впрямь слишком маленькая для новорожденной?

Ее слова вонзились в меня, как стрелы:

– Любовь моя, я ни разу не видела, чтобы такое маленькое дитя прожило больше часа. – Молли развернула девочку и посмотрела на нее. Раскрыла крошечную ручку, рассмотрела пальцы, погладила маленькую голову, а потом посмотрела на маленькие красные ножки. Подсчитала все пальцы. – Но может быть… она родилась не прежде срока, это точно! И каждая ее часть хорошо оформлена; у нее даже есть волосы, хотя они такие светлые, что их почти не видно. Все мои другие дети были темными. Даже Неттл.

Последнее она прибавила, словно должна была напомнить мне, что я стал отцом ее первой дочери, пусть и не присутствовал при ее рождении и не видел, как она росла. Такое напоминание мне не требовалось. Я кивнул и потянулся к кулачку девочки. Она прижала его к груди и закрыла глаза. Я тихо проговорил:

– Моя мать была из Горного Королевства. И у нее, и у моей бабушки были светлые волосы и голубые глаза. Многие жители тех краев такие. Может, от меня это передалось нашему ребенку.

Молли была сильно удивлена. Я подумал, это из-за того, что я редко говорил о матери, которая отдала меня, когда я был маленьким ребенком. Я больше не твердил самому себе, что не помню ее. Она заплетала свои светлые волосы в косу, ниспадавшую вдоль спины. Глаза у нее были голубые, скулы высокие, а подбородок узкий. Она не носила колец. «Кеппет» – так она меня называла. Когда я вспоминал о далеком детстве в горах, казалось, что это подслушанная сказка, а не то, что случилось со мной.

Молли нарушила беспорядочный ход моих мыслей:

– Ты говоришь, она совершенна «внутри и снаружи». Ты воспользовался Силой, чтобы это узнать?

Я посмотрел на нее виновато, понимая, насколько ее тревожит эта магия. Опустил глаза и признался:

– Не только Сила, но и Дар говорят мне, что у нас очень маленький, но в остальном здоровый ребенок, любовь моя. Дар твердит, что искра жизни в ней сильная и яркая. Пусть наша дочь и крошечная, я не вижу, что помешает ей жить и цвести. И расти.

Лицо Молли озарилось внутренним светом, словно я преподнес ей бесценное сокровище. Я наклонился и очертил мягкий круг на щеке малышки. Она удивила меня, повернув лицо к моему прикосновению и сморщив маленькие губы.

– Она голодная, – сказала Молли и рассмеялась тихо и устало, но с благодарностью.

Она устроилась в кресле, распахнула рубаху и приложила ребенка к своей обнаженной груди. Я глядел на то, чего мне никогда не доводилось видеть, тронутый так, что даже плакать не мог. Я придвинулся к ней, встал на колени и, осторожно приобняв рукой жену, стал смотреть на сосущего младенца.

– Я был таким дураком! Мне надо было тебе сразу поверить.

– Да. Надо было, – согласилась она, а потом заверила меня: – Я не обижаюсь.

И позволила себя обнять. На этом с нашей ссорой было покончено навсегда.

6. Тайное дитя

Жажда использования Силы не уменьшается с опытом или возрастом. Любопытство маскируется под законное желание мудрости и усиливает искушение. Только дисциплина может удержать его в узде. По этой причине лучше всего, чтобы члены круга на протяжении всей жизни держались вместе и присматривали друг за другом, чтобы Сила использовалась по назначению. Также жизненно важно, чтобы подмастерья круга следили за учениками, а мастера – и за подмастерьями, и за учениками. С одиночками следует проявлять наибольшую бдительность. Часто одиночки по натуре склонны к приключениям и заносчивости, и это мешает им успешно присоединиться к кругу. Мастеру Силы следует бдительно наблюдать за каждым одиночкой. Если одиночка сделается скрытным и чрезмерно таинственным относительно своих привычек, может статься, мастерам Силы надо будет собраться и обсудить вопрос о сдерживании его магии, чтобы не позволить ей взять власть над одиночкой, вследствие чего он может причинить ущерб себе или другим.

Но кто будет сторожить сторожа?

Это вопрос, на который мы и должны ответить. Мастер Силы, наделенный большим талантом, может дисциплинировать лишь сам себя. Вот почему это звание никогда не следует делать политическим или даровать за заслуги – жаловать его надо лишь самым ученым, самым могущественным и самым дисциплинированным из тех, кто пользуется Силой. Собравшись, чтобы обсудить злоупотребление Силой, повлекшее чудовищный ущерб, причиненный городку Каури, и то, как низко пал мастер Силы Кларити, нам пришлось столкнуться с последствиями того, что происходит, когда звание мастера дают из политических соображений. Не находясь ни под чьим контролем, мастер Силы Кларити входил в сны, влиял на мысли, карал тех, кого считал «плохими», награждал «хороших» преимуществами в торговле и организовывал браки в этом маленьком обществе – все ради плохо продуманной идеи «создать гармоничный город, где ревность, зависть и чрезмерное честолюбие будут сдерживаться ради общего блага». Но мы видели, чем на самом деле обернулась эта великодушная цель: жители деревни были вынуждены действовать вопреки собственной природе, не могли выражать свои чувства, и в результате самоубийства и убийства унесли жизни более чем половины населения.

Рассматривая масштаб причиненного страдания, мы можем винить лишь себя в том, что мастера Силы оставались в неведении относительно того, что делал Кларити, пока не стало слишком поздно. Чтобы избежать в будущем подобной катастрофы, мы предпримем следующие меры.

Мастера Силы Кларити впредь изолировать от магии в любой форме. Выбор нового мастера Силы произойдет согласно процедуре, в которой королева или король предложат трех кандидатов из мастеров и голосованием выберут достойнейшего. Голосование будет тайным, публичный подсчет шаров, символизирующих голоса, и объявление результатов возлагаются на трех менестрелей, избранных случайным образом и преданных истине.

Собрание мастеров постановляет, что одиночкам больше не разрешается даровать звание мастера Силы. Если бы у Кларити был свой круг, он не смог бы действовать втайне.

Отныне каждый мастер Силы будет по меньшей мере раз в год подвергать себя проверке со стороны других мастеров. Если мастера голосованием примут решение о его негодности, он будет заменен. В крайних случаях злоупотреблений или дурных суждений его магия будет запечатана.

Выжившим в трагедии поселка Каури будут предоставлены возмещение ущерба и уход. Хотя нельзя сообщать им, что Сила была источником безумия, овладевшего поселком в ту ночь, следует возместить все, что только можно, с открытостью и щедростью, не прекращая искупления, пока естественная смерть не настигнет их.

Резолюция мастеров, последовавшая за трагедией в поселке Каури

В тот первый вечер, когда малышка существовала за пределами тела Молли, я был ею очарован. Еще долго, после того как Молли заснула, баюкая ребенка, я сидел у огня, глядя на них. Я выдумал для дочери сотню вариантов будущего, и все они были яркими и многообещающими. Молли сказала мне, что она маленькая; я отверг эту тревогу. Все младенцы маленькие! С ней все будет хорошо, и даже более того. Моя малышка вырастет умной и красивой. Она будет танцевать легко и изящно, как семя чертополоха на ветру, и сидеть в седле как влитая. Молли расскажет ей о пчелах, поведает названия и свойства каждого растения в саду; я научу ее читать и считать. Она будет способной. Я воображал себе, как ее ручки испачкаются в чернилах, когда она станет помогать с переводом или копировать иллюстрации, которые у меня никогда не получались. Я представлял себе, как она кружится в алом платье в бальном зале Оленьего замка. Мое сердце было полно ею, и я хотел, чтобы мир праздновал вместе со мной.

Я сочувственно рассмеялся, подумав о том, как потрясет всех известие о ней. Мы с Неттл помалкивали про заявления Молли о том, что она беременна, решив, что этой печалью ни с кем не следует делиться. И как же глупо мы будем выглядеть теперь, когда пойдут слухи о том, что у меня есть ребенок – маленькая дочь, милая, как маргаритка! Я вообразил себе, сколько людей соберутся, чтобы поприветствовать ее пришествие в мир. Придут ее братья с семьями. И Нед. Ох, если бы я мог послать весточку Шуту и сообщить о том, какая радость пришла в мою жизнь! Подумав об этом, я с тоской улыбнулся, остро сожалея, что это невозможно. А ведь в день именования моей дочери можно было бы устроить пир с музыкой. Пригласить Кетриккен, Дьютифула, и королеву, и принцев, и даже Чейда…

И от этой мысли мое приподнятое настроение начало портиться. Воображаемый ребенок – не то же самое, что дитя, спящее на руках у матери. Что увидят Кетриккен и Чейд, когда посмотрят на мою дочь? Я мог представить себе недоверие Чейда: как такой светловолосый ребенок мог появиться на свет в роду Видящих? А Кетриккен? Предположим, она признает ребенка дочерью Фитца Чивэла Видящего, положившись на мои слова о том, что светлые волосы малышка унаследовала от моей матери-горянки. Но что потом? Что, если Кетриккен решит, будто имеет право на мою дочь? Неужели эту девочку, как Неттл, сочтут тайным хранилищем крови Видящих, наследницей на тот случай, если с главной родовой линией случится какое-нибудь несчастье?

Во мне всколыхнулось беспокойство – холодный прилив, затопивший сердце страхом. Как я мог тосковать об этом ребенке и ни разу не подумать об опасностях, которые будут ее окружать просто потому, что она моя дочь? Чейд захочет проверить, есть ли в ней Сила. Кетриккен ни на миг не усомнится, что трон Видящих имеет право выбрать для нее мужа.

Я встал и беззвучно прошелся по комнате из угла в угол, как волк, охраняющий свое логово. Молли все спала, восстанавливая силы. Малышка в пеленках рядом с ней завозилась и притихла. Я должен был их защитить, дать девочке возможность самой выбирать свой путь. Мой разум переполнили идеи. Побег! Мы соберем вещи завтра же и сбежим; отправимся туда, где сможем поселиться просто как Молли, Том и наша дочь… Нет. Молли ни за что не согласится порвать связь с другими своими детьми, да и я не смогу просто так покинуть любимый дом, какая бы опасность ни была с ним связана.

Так что же мне делать? Я посмотрел на них, таких спящих, таких уязвимых. Буду их оберегать, поклялся я самому себе. Мне вдруг пришло на ум, что светлые волосы и голубые глаза ребенка могут сыграть в нашу пользу. Взглянув на нее, никто и не подумает, что она наша родная дочь. Скажем, что мы приютили найденыша. Я все больше свыкался с этой ложью. Все так просто! Даже Неттл не узнает; я докажу Молли, что угроза ребенку не выдуманная, и она, быть может, согласится на обман. Неттл поверит, что мы удочерили девочку, чтобы успокоить тоску ее матери по младенцу. Никто не будет знать, что она на самом деле Видящая. Одна простая ложь может ее сберечь.

Если только Молли согласится.

Той ночью я сходил в нашу спальню и перенес постель в детскую. Я спал на полу, под дверью, точно волк, стерегущий логово и своего волчонка. Я чувствовал, что так правильно.

Следующий день был заполнен сладостью и трепетом одновременно. К рассвету я осознал всю глупость своих планов: нам ни за что не удастся сделать вид, будто это не мой ребенок. От слуг ничего не скроешь, и Ревел немедленно поймет, что минувшей ночью никто не оставлял у наших дверей подкидыша. Слуги все равно узнали бы, что Молли родила, так что я предупредил их, сказав, что дитя маленькое, а мать устала. Уверен, они сочли меня таким же чокнутым, как ранее Молли, когда я настоял, что отнесу жене еду сам и что ее ни в коем случае не следует беспокоить. Не только правдивость моих слов по поводу ребенка в доме, но и мой мужской авторитет в обществе, состоявшем преимущественно из женщин, были немедленно подвергнуты сомнению. По одной, по две, по три – все женщины Ивового Леса нашли какие-то срочные дела, чтобы попасть в детскую. Первой оказалась повариха Натмег – она настояла, что ей надо поговорить с Молли и узнать, что ее хозяйка хотела бы поесть на обед и ужин в такой важный день. Ее дочь Майлд проникла в комнату вслед за матерью, будто тоненькая тень пышной Натмег. Молли понятия не имела о моих стараниях уберечь ее от беспокойства. Я не мог винить свою жену за некоторое самодовольство, когда она показывала девочку поварихе и ее дочери.

Молли, я думаю, понимала лишь то, что она доказывает их неправоту по поводу своей беременности и того, с каким ехидством они игнорировали ее настойчивые просьбы приготовить детскую. Моя жена выглядела царственной, словно королева, пока они приближались, чтобы посмотреть на маленький сверток, который она держала с такой заботой. Повариха, не растерявшись, улыбнулась «милой крошке». Но Майлд пока была не столь искусна в вежливом лицемерии.

– Она такая маленькая! – воскликнула дочь поварихи. – Как кукла! И бледная, точно молоко! Такие голубые глаза! Она слепая?

– Разумеется, нет, – ответила Молли, с обожанием глядя на свое дитя.

Повариха шлепнула дочь и прошипела:

– Веди себя прилично!

– Моя мать была светловолосая. С голубыми глазами, – заверил я.

– Что ж, тогда понятно, – ответила Натмег с необыкновенным облегчением. Она сделала реверанс перед Молли. – Ну, госпожа, речная рыба или соленая треска? Насколько я знаю, сразу после родов женщине очень полезна рыба.

– Речную рыбу, пожалуйста, – ответила Молли, и, решив этот крайне важный вопрос, повариха быстренько удалилась из комнаты вместе с дочкой.

Едва Натмег успела вернуться к своим обязанностям, как объявились две горничные с вопросом, нужно ли ребенку или матери свежее белье. У каждой в руках было по стопке, и они едва не сбили меня с ног на моем сторожевом посту у двери, настаивая на своем: «Ну, если не сейчас, то скоро, потому что всем известно, как быстро младенец пачкает колыбель».

И опять я оказался свидетелем ошеломительного зрелища: женщины, с трудом оправившись от потрясения, начали восхищаться моей дочерью. Молли как будто ничего не замечала, но все мои инстинкты предупреждали об опасности. Что ж, известно, как обращаются с детенышами, не похожими на других: я видел, как хромых цыплят клюют до смерти, как коровы выпихивают из стада слабых телят, как недокормленному поросенку не дают подобраться к соску. Люди в этом смысле ничуть не лучше животных. Я должен был оставаться начеку.

Даже Ревел появился, неся на подносе невысокие вазы с цветами:

– Зимние троецветки. Такие холодостойкие, что цветут в оранжерее леди Пейшенс почти всю зиму. Там сейчас не так уж тепло. За оранжереей не так хорошо ухаживают, как когда-то. – Он неодобрительно взглянул на меня, и я сделал вид, будто ничего не заметил.

А потом Молли удостоила его чести, которой не выпало никому другому: вложила в его худые и длинные руки маленький сверток, ребенка. Я видел, как Ревел затаил дыхание, взяв нашу дочь. Его рука с длинными пальцами обхватила ее грудь, и обычно угрюмое лицо сделалось глуповатым из-за улыбки, полной слепого обожания. Он посмотрел на Молли, их взгляды встретились, и я едва не приревновал, глядя, как их объединило восхищение малышкой. Управляющий не произнес ни слова, пока держал ее, и отдал обратно, лишь когда горничная постучалась в двери и попросила его с чем-то разобраться. Прежде чем уйти, он аккуратно расставил все вазы с маленькими цветами так, чтобы они гармонично сочетались с ширмами. Это заставило Молли улыбнуться.

В тот первый день жизни моей дочери я почти не занимался делами имения, стараясь как можно больше времени проводить в детской. Я смотрел на Молли и нашего ребенка, и мой трепет постепенно сменялся дивным ощущением. Ребенок был таким миниатюрным существом. Каждый беглый взгляд на нее казался чудом. Крошечные пальчики, завиток бледных волос на затылке, нежные розовые уши: для меня было удивительно, что такое чудесное создание могло просто взять и вырасти тайком в утробе моей супруги. Несомненно, оно было плодом усердного труда какого-нибудь волшебника-художника, а не нашей любви. Когда Молли ушла, чтобы искупаться, я остался у колыбели. Я смотрел, как малышка дышит.

У меня не было желания взять ее на руки. Она казалась мне слишком хрупким созданием, чтобы прикасаться к ней. «Как бабочка», – подумал я. Я боялся, что могу повредить приглушенный свет жизни, дающий ей силы. Поэтому я лишь смотрел, как она спит, как едва заметно поднимается и опускается укрывающее ее одеялко. Ее розовые губы двигались туда-сюда, как будто она во сне сосала грудь. Когда вернулась ее мать, я наблюдал за ними внимательней, чем если бы она и Молли были актрисами и разыгрывали спектакль. Мне еще не доводилось видеть Молли такой – очень спокойной, умелой и сосредоточенной матерью. Это что-то исцелило во мне, заполнило дыру, о существовании которой я и не подозревал. Так вот что такое мать! Мой ребенок в безопасности в ее объятиях, она окружила ее заботой. То, что она до этого семь раз становилась матерью, не делало происходящее менее чудесным для меня. Я, как и следовало ожидать, принялся гадать о той, которая когда-то вот так держала и смотрела на меня. Меня охватили тоска и печаль при мысли о том, жива ли еще эта женщина и знает ли вообще, что стало со мной. Неужели черты моей дочери – отражение ее черт? Но когда я смотрел на спящую девочку, то видел лишь, насколько она неповторима.

Вечером Молли поднялась со мной в нашу спальню. Она легла вместе со спеленатым ребенком в центре кровати, и когда я к ним присоединился, то почувствовал себя так, словно сделался другой половинкой раковины вокруг драгоценной жемчужины. Молли немедленно погрузилась в сон, одна ее рука легко лежала поверх нашего дремлющего младенца. Я лежал совершенно неподвижно на краю кровати, до странности чутко осознавая крошечную жизнь, что покоилась между нами. Медленно подвинул руку, пока не смог распрямить один палец и коснуться руки Молли. Потом закрыл глаза и задремал. Проснулся, когда девочка завозилась и захныкала. Хоть в комнате и не было света, я почувствовал, как Молли придвинула ребенка к себе, чтобы приложить к груди. Я слушал тихое причмокивание девочки и глубокое, медленное дыхание Молли. И задремал.

Мне приснился сон.

Я снова был мальчишкой в Оленьем замке и шел вдоль каменной стены возле садов, где росли травы. Был теплый и солнечный весенний день. Пчелы деловито гудели среди ароматных цветов, усыпавших ветви вишневого дерева, которое склонялось над стеной. Я замедлил шаг, проходя сквозь цепкие объятия ветвей, покрытых розовыми лепестками. Полускрытый ими, я замер при звуке голосов. Дети возбужденно кричали, явно в пылу какой-то состязательной игры. Меня заполнило тоскливое желание к ним присоединиться.

Но даже будучи во власти сна, я знал, что это невозможно. В Оленьем замке я был ни рыба ни мясо: слишком низкое происхождение не позволяло надеяться на дружбу аристократов, а благородная незаконная кровь – играть с детьми слуг. Так что я слушал, пылая от зависти. Миг спустя маленькая, гибкая фигурка ужом проскользнула через калитку сада с травами, почти закрыв ее за собой. Ребенок этот был тощим, одетым в черное, не считая белых рукавов. Из-под тугого черного капюшона выглядывали только кончики его бледных волос. Он легкими прыжками преодолел сад, сигая через грядки, не задевая ни единого листа и приземляясь на каменную тропку с едва слышным шарканьем, прежде чем броситься дальше. Он двигался почти бесшумно, однако я уже слышали крики и топот его преследователей. Когда они вломились в калитку, он как раз спрятался за шпалерой, увитой побегами розы.

Я затаил дыхание, переживая за него. Его укрытие было небезупречным. Весна выдалась ранняя, и он был черной тенью за тонкими ветвями и распускавшимися зелеными листьями розы на шпалере. Губы мои изогнулись в улыбке, когда я подумал о том, кто может победить в этой игре. Другие дети – было их с полдюжины – вбегали в сад. Две девочки и четыре мальчика, все, наверное, старше меня года на три самое большее. Судя по одежде, дети слуг. Двое из мальчиков постарше уже носили синие туники и рейтузы Оленьего замка и, наверное, сейчас должны были бы бежать исполнять мелкие поручения, а не играть.

– Он сюда вошел? – визгливо крикнула одна из девочек.

– А куда ж еще! – прокричал в ответ мальчик, но в его голосе была неуверенная нотка.

Преследователи быстро рассеялись, соревнуясь друг с другом, кто первый увидит жертву. Я стоял очень неподвижно, с колотящимся сердцем и гадал, могут ли они меня увидеть и внезапно включить в свою игру. Даже зная, где спрятался мальчишка, я едва мог разглядеть его силуэт. Его бледные пальцы вцепились в шпалеру. Я видел, как слегка вздымается и опадает его грудь, – должно быть, он уже давно удирал от погони.

– Он выбежал через калитку! Вперед! – решил один из старших мальчиков, и, точно свора собак, спугнувшая лису, дети ринулись вслед за вожаком прочь из сада.

Позади них жертва повернулась и уже начала искать опору для рук на согретой солнцем каменной стене позади шпалеры. Я увидел, как он шагнул к ней, а потом, видно, кто-то посмотрел назад и заметил жертву.

– Он там! – крикнула девочка, и стая бросилась обратно в сад.

Когда одетый в черное мальчик принялся взбираться по высокой стене, точно паук, дети поспешно наклонились. Миг спустя в воздух полетели комья земли и камни. Они попадали по розовым кустам, по шпалере, по стене, и я услышал глухие удары, когда снаряды врезались в худую спину парнишки. Я услышал его хриплый болезненный вскрик, но он удержался на стене и продолжил взбираться.

Игра внезапно перестала быть игрой и превратилась в жестокую охоту. Распластавшись на стене, он был как на ладони, и, пока он взбирался, охотники наклонялись за все новыми камнями и комьями. Я мог бы крикнуть, чтобы они прекратили. Но я знал, что это его не спасет. Я просто сделался бы для них еще одной мишенью.

Один из камней ударил беглеца в затылок так сильно, что его голова резко стукнулась о стену. Я услышал влажный удар по камню и увидел, как мальчишка застыл, наполовину оглушенный, с ослабевшей хваткой. Но он не вскрикнул. Он вздрогнул и стал взбираться дальше, еще проворнее. Его ноги скользили, находили опору, снова скользили, и вот его рука вцепилась в верхнюю часть стены. Как если бы это изменило правила игры, другие дети бросились вперед. Он забрался на стену, замер там, и наши взгляды встретились. А миг спустя он спрыгнул на другую сторону. Кровь, текущая по его подбородку, казалась пронзительно яркой на бледном лице.

– Вокруг, бегите вокруг! – завопила одна из девочек, и, завывая, точно гончие, преследователи хлынули вон из сада.

Я услышал резкий звон калитки, когда они захлопнули ее позади себя, и неудержимый топот их ног по тропинке. Они свирепо смеялись на бегу. Миг спустя раздался вопль и отчаянный крик.

Я проснулся. Дыхание было хриплым и тяжелым, словно после боя. Ночная сорочка промокла от пота и прилипла к груди. Сбитый с толку, я сел и откинул одеяло.

– Фитц! – упрекнула меня Молли, вскинув руку, чтобы прикрыть нашего ребенка. – Ты соображаешь, что делаешь?

Я резко сделался собой, взрослым мужчиной, а не перепуганным мальчишкой. И свернулся в постели рядом с Молли, рядом с нашей крошечной дочкой, которую я мог раздавить, дернувшись во сне.

– Я причинил ей боль? – в ужасе воскликнул я, и в ответ малышка заплакала тоненьким голосом.

Молли потянулась ко мне и схватила за запястье:

– Фитц, все в порядке. Ты разбудил ее, только и всего. Ложись. Это был просто сон.

За годы, прожитые вместе, она свыклась с моими ночными кошмарами. Ей пришлось, как ни горько это было для меня, узнать, что будить меня во время такого сна может быть опасно. Теперь я чувствовал себя пристыженным, точно побитый пес. Неужели она считает меня угрозой для нашего ребенка?

– Думаю, лучше мне спать где-то в другом месте, – предложил я.

Молли не отпустила моего запястья. Она перевернулась на бок, крепче прижала к себе малышку. В ответ девочка тихонько икнула и немедленно прильнула к соску.

– Ты будешь спать здесь, рядом с нами, – объявила Молли. Не успел я ничего ответить, как она тихонько рассмеялась и прибавила: – Она снова проголодалась. – Она отпустила меня, чтобы освободить грудь для ребенка.

Я лежал очень неподвижно, пока она устраивалась поудобнее, а потом слушал тихое удовлетворенное причмокивание крохи, пока она наполняла животик. Они обе так хорошо пахли: малышка источала аромат младенчества, а Молли – женственности. Я вдруг почувствовал себя огромным, грубым самцом, чужаком посреди безопасности и мира домашней жизни.

Я начал отодвигаться от них.

– Мне надо…

– Тебе надо остаться там, где ты есть.

Она снова поймала мое запястье и потянула меня ближе к ним. И не успокоилась до тех пор, пока я не оказался достаточно близко, чтобы она смогла дотянуться и провести рукой по моим волосам. Ее прикосновение было легким, баюкающим, и она отвела с моего лба промокшие от пота пряди. Я закрыл глаза, когда она прикоснулась ко мне, и через несколько секунд моя тревога уплыла прочь.

Сон, канувший было в неизвестность при пробуждении, отчетливо проступил в памяти. Я вынудил себя дышать спокойно и медленно, хоть мою грудь и сдавило. Сон, сказал я себе. Не воспоминание. Я никогда не наблюдал тайком, как другие дети в замке мучили Шута. Никогда.

«Но мог бы, – настаивала моя совесть. – Если бы оказался в таком месте и времени, то мог бы. Как и любой ребенок». Как сделал бы любой в такой час и после такого сна, я просеивал память в поисках связей, пытаясь понять, отчего столь тревожное видение вторглось в мой сон. Их не было.

Если не считать воспоминаний о том, как дети в крепости говорили о бледном шуте короля Шрюда. Шут был там, в моих детских воспоминаниях, с самого первого дня, когда я прибыл в Олений замок. Он появился до меня и, если верить его словам, все это время ждал меня. Но долгие годы при встрече в коридорах Оленьего замка он лишь передразнивал меня да делал грубые жесты. Я избегал его так же усердно, как другие дети. Но успокаивал свою совесть тем, что не относился к нему жестоко: никогда не насмехался над ним и ничем не выказывал отвращения к нему. Нет. Я просто его избегал. Я считал его проворным, дурашливым парнем, акробатом, который развлекает короля своими чудачествами, но умом не блещет. В лучшем случае я его жалел – так я себе сказал. Потому что он был так не похож на других.

В точности как моя дочь будет не похожа на всех своих товарищей по играм.

Не все дети в Оленьем замке были темноглазыми и темноволосыми, со смуглой кожей, но большинство ее ровесников окажутся именно такими. И если она не вырастет достаточно быстро, чтобы сравняться с ними по размерам, если останется крошечной и бледной, что тогда? Какое детство у нее будет?

Словно ледяной ком сгустился у меня в животе, и холод просочился до самого сердца. Я придвинулся еще ближе к Молли и моему ребенку. Они теперь обе спали, но я нет. Бдительный, как сторожевой волк, я легко накрыл обеих рукой. Буду ее защищать, пообещал я себе и Молли. Никто не посмеет над ней насмехаться. Даже если придется сохранить ее в тайне от всего внешнего мира, я буду ее оберегать.

7. Представление

Жили-были добрый человек и его жена. Оба они усердно трудились всю свою жизнь, и мало-помалу судьба подарила им все, о чем они мечтали, кроме одного. Не было у них детей.

Как-то раз, когда жена гуляла по своему саду и плакала, из лавандового куста вышел пекси и спросил: «Женщина, почему ты плачешь?»

«Я плачу оттого, что нет у меня малыша», – сказала она.

«Ох, до чего же ты глупая! – сказал пекси. – Скажи лишь слово, и я поведаю тебе, как сделать так, чтобы малыш оказался у тебя в руках еще до того, как истечет год».

«Так поведай!» – взмолилась женщина.

Пекси улыбнулся: «Ну так вот, нет ничего легче. Сегодня вечером, как только солнце поцелует землю, расстели на земле шелковый платок, да смотри, чтобы лежал он ровно, без единой морщинки. А завтра, что бы ни нашлось под шелком, оно твое».

Женщина так и сделала. Едва солнце коснулось небокрая, расстелила она шелк на ровной земле, без единой морщинки. Но когда в саду потемнело, и женщина ушла в дом, любопытная мышь подобралась к платку, понюхала и пробежала по нему, оставив на краю маленькую складку.

Едва рассвело, женщина поспешила в сад. Она услышала тихие звуки и увидела, что шелк шевелится. И когда подняла она шелковый плат, то нашла прекрасного ребенка с яркими черными глазами. Все в нем было хорошо, только было это дитя размером не больше ее ладони…

Старая баккипская сказка

Через десять дней после того, как наш ребенок появился на свет, я наконец-то решил, что должен покаяться перед Молли. Страшно, но никуда не денешься, и откладывать на потом нет смысла – легче не станет.

Поскольку мы с Неттл не верили в беременность Молли, то не поделились этой новостью ни с кем, кроме близких членов семьи. Неттл сообщила братьям, но лишь в том смысле, что их мать стареет и ее разум начал затуманиваться. У парней было полным-полно своих забот, а в случае Чивэла это означало трех малышей, жену и имение, за которым надо было следить. Все они были так заняты собственными жизнями, женами и детьми, что лишь опечалились ненадолго по поводу возможного старческого безумия своей матери. Они были уверены, что Неттл и Том обо всем позаботятся, да и в любом случае чем мог любой из них помочь, если их мать начала терять разум? У молодежи в ходу вежливо мириться со старческими слабостями своих родителей. И теперь надо было как-то объяснить им ребенка. И не только им, но всему остальному миру.

Я справлялся с этой трудностью, сделав вид, будто ее не существует. Никому за пределами Ивового Леса ничего не сказал. Даже Неттл не сообщил новость.

Но теперь мне предстояло признаться в этом Молли.

Я подготовился к этому делу. Собрал в кухне поднос, куда положил ее любимые маленькие сладкие печенья и поставил блюдце с густой сладкой сметаной и малиновым вареньем. Добавил большой чайник свежезаваренного черного чая. Заверив Тавию, что вполне способен сам отнести поднос, я отправился в детскую Молли. По пути я выстраивал свои доводы, словно готовил оружие для битвы. Во-первых, Молли устала, и я не хочу, чтоб ее беспокоили гости. Во-вторых, девочка такая крошечная и, вероятно, слабая. Молли сама сказала мне, что она может не выжить, и, конечно, лучше оберегать ее от беспокойства. В-третьих, я никогда не хотел, чтобы кто-то возлагал на нашу дочь обязанности, которые потребуют от нее чего-то большего, нежели быть собой… Нет. Этим доводом делиться с Молли не стоило. По крайней мере, сейчас.

Я сумел открыть дверь комнаты, не уронив поднос. Осторожно поместил его на низкий столик, а столик передвинул к креслу Молли, ничего не опрокинув. Она держала малышку на плече и что-то напевала, поглаживая ее спинку. Мягкое платьице дочери спадало на пол, а ее руки затерялись в рукавах.

Молли зажгла свечу из жимолости; от нее в комнате пахло остро и сладко. В маленьком камине горели яблоневые поленья, и другого света не было: от этого комната казалась уютной, как деревенский домик. Молли радовалась нашему благополучию, возможности не тревожиться постоянно из-за денег, но так до конца и не привыкла к жизни благородной дамы. «Я люблю заботиться о себе сама», – говорила она мне неоднократно, когда я намекал, что ее новое положение предполагает личную горничную. Более трудной работой по дому, мытьем и выбиванием пыли, готовкой и стиркой, могли заниматься слуги. Но Молли сама выбивала пыль и подметала в нашей спальне, расстилала на постели свежее, высушенное солнцем белье или согревала перину перед очагом в холодные ночи. Хотя бы в стенах той комнаты мы были, как и прежде, Молли и Фитц.

Ширмы с троецветками передвинули, чтобы они ловили и удерживали тепло очага. Горящие поленья тихонько потрескивали, и в комнате плясали тени. Девочка почти уснула на руках матери, когда я закончил двигать столик.

– Что это? – спросила Молли с удивленной улыбкой.

– Я просто подумал, что мы могли бы немного посидеть и отдохнуть и, возможно, съесть что-нибудь сладенькое.

Ее улыбка сделалась шире.

– Даже не знаю, чего мне хотелось бы больше!

– Как и я.

Я осторожно сел рядом с ними, стараясь не потревожить Молли. Заглянул ей за спину, посмотреть на крошечное личико дочери. Красное, бледные брови сосредоточенно нахмурены. Ее волосы были всего лишь клочками пуха, ногти – меньше рыбьих чешуек, и такие же нежные. Я замер ненадолго, глядя на нее.

Молли взяла печенье, окунула в малиновое варенье и добавила сверху немного сметаны.

– Запах и вкус лета, – сказала она через минуту.

Я налил нам обоим чая, и его аромат смешался с запахом малины. Я взял себе печенье и куда более щедро зачерпнул варенья и сметаны, чем Молли.

– Верно, – согласился я.

Некоторое время мы просто сообща наслаждались едой, чаем и теплом камина. Снаружи шел легкий снег. Мы были здесь, внутри, в безопасности и в тепле, как в логове. Возможно, лучше поговорить с ней завтра…

– В чем дело?

Я изумленно уставился на свою жену. Она покачала головой:

– Ты дважды вздохнул и поерзал, как будто у тебя блохи, а чесаться запрещено. Давай выкладывай.

Это было все равно что срывать бинт с раны. Чем быстрее, тем меньше боли.

– Я не сказал Неттл о рождении ребенка. И не отослал твои письма мальчикам.

Она чуть-чуть напряглась, и малышка открыла глаза. Я почувствовал, как Молли с трудом расслабилась и сохранила спокойствие ради ребенка.

– Фитц. С чего вдруг?

Я колебался. Я не хотел ее сердить, но отчаянно желал все сделать по-своему. Наконец я проговорил, превозмогая неловкость:

– Я подумал, что нам следует пока сохранить нашу дочь в тайне. Пока она не подрастет.

Рука Молли, державшая малышку, сместилась. Я видел, как она измеряет маленькую грудную клетку, которая была в обхвате меньше ее раскрытых пальцев.

– Ты понял, насколько она необычная, – проговорила моя жена тихим и хриплым голосом. – Насколько маленькая.

Я кивнул в ответ:

– Я слышал, о чем говорят горничные. Жаль, что мы вообще дали им увидеть ее. Молли, они ее боятся. «Как ожившая кукла, такая крошечная, и эти бледно-голубые глаза все время пялятся. Словно она должна быть слепой, но вместо этого видит тебя насквозь». Это Тавия сказала Майлд. А Майлд сказала, что наша дочь «противна природе», что ни один ребенок, крошечный и юный, не должен глядеть так осмысленно, как она.

Я как будто зашипел на кошку. Глаза Молли сузились, плечи напряглись.

– Они пришли сюда вчера, чтобы прибраться. Я сказала, что не нуждаюсь в их помощи, но они наверняка затем и явились, чтобы посмотреть на нее. Потому что вчера я взяла ее с собой в кухню, и повариха Натмег ее увидела. Она сказала: «Крошка-малышка ничуть не подросла, верно?» Подросла, разумеется. Но недостаточно, чтобы повариха заметила. – Она сжала зубы. – Уволь их. Всех. Горничных и повариху. Отошли их прочь. – В ее голосе было поровну боли и гнева.

– Молли… – Я говорил медленно и спокойно, призывая ее к здравомыслию. – Они жили здесь годами. Колыбель Майлд стояла в той кухне, и только в прошлом году она начала работать на нас в качестве посудомойки. Она почти ребенок, и здесь всегда был ее дом. Пейшенс наняла повариху Натмег много лет назад. Тавия с нами шестнадцать лет, а до нее на нас работала ее мать Салин. Ее муж ухаживает за виноградником. Если мы их уволим, то огорчим всех прочих слуг! И уволенные начнут болтать. Пойдут слухи о том, что с нашей дочерью что-то не так и мы это скрываем. А те, кого мы наймем на замену, будут вообще чужие люди, о которых мы ничего не знаем. – Я потер лицо и прибавил чуть тише: – Они должны остаться. И возможно, стоит им хорошо заплатить, чтобы не сомневаться в их верности.

– Мы и так хорошо им платим, – зло сказала Молли. – Мы всегда были с ними щедры. Мы нанимали их детей, когда те вырастали достаточно, чтобы работать. Когда муж Тавии сломал ногу и вынужден был сидеть без дела весь сезон сбора урожая в прошлом году, мы его не выгнали. А повариха Натмег теперь больше времени проводит сидя, чем за готовкой, но мы и слова не сказали о том, чтобы ее уволить. Просто наняли больше помощников. Фитц, ты серьезно думаешь, что мне надо их подкупить, чтоб они не думали плохое о моем ребенке? Ты думаешь, они опасны для нее? Потому что, если это так, я убью обеих.

– Если бы я считал их опасными, уже убил бы, – парировал я. Слова сорвались у меня сами собой, и я ужаснулся, осознав: это чистая правда.

Любую другую женщину встревожило бы то, что я сказал. Но Молли расслабилась, успокоенная моими словами.

– Так ты ее любишь? – тихонько спросила она. – Ты ее не стыдишься? То, что я родила тебе столь необычного ребенка, не вызывает у тебя отвращения?

– Конечно я ее люблю! – Вопрос заставил меня содрогнуться. Как она могла во мне усомниться? – Она моя дочь, дитя, о котором мы мечтали все эти годы! Как ты могла подумать, что я ее не полюблю?

– Потому что не всякий мужчина полюбил бы, – просто ответила Молли.

Она повернула ребенка и положила на колени, чтобы показать мне. Девочка проснулась, но не заплакала. Она посмотрела на нас обоих своими огромными голубыми глазами. Она почти затерялась в своем мягком платьице. Даже воротник был слишком велик, и сквозь него выглядывало маленькое плечико. Молли затянула его потуже.

– Фитц. Давай скажем вслух то, что мы оба знаем. Она странная малышка. Я была беременна очень долго; знаю, ты сомневаешься в этом, но поверь моим словам. Я вынашивала ее больше двух лет. Возможно, еще больше. И все-таки она родилась такой крохой. Только погляди на нее сейчас. Она редко плачет, но смотрит, как и сказала Тавия. Еще даже головку не держит, но смотрит так, словно все знает. Она смотрит, и ее взгляд перебегает с тебя на меня, пока мы говорим, словно она слушает и заранее знает каждое наше слово.

– Может, и знает, – сказал я с улыбкой, но не поверил в сказанное.

Молли снова взяла ее на руки и с усилием продолжила говорить, не глядя на меня:

– Любой другой мужчина, посмотрев на нее, назвал бы меня шлюхой. Волосы светлые, как у весеннего ягненка, и такие голубые глаза. Любой другой мужчина усомнился бы, что это его ребенок.

Я расхохотался.

– Ну а я не сомневаюсь! Она моя. Моя и твоя. Дарованная нам столь же чудесным образом, как те дети, которых пекси дарили в старых сказках. Молли. Ты знаешь, что я обладаю Даром. И я тебе скажу прямо, что с первого раза, когда я вдохнул ее запах, я понял, что она моя. И твоя. Наша. Я никогда в этом не сомневался. – Я забрал одну руку Молли от ребенка, развернул ее сжатые пальцы и поцеловал ладонь. – И в тебе я никогда не сомневался.

Я нежно привлек ее к себе так, чтобы она прислонилась ко мне плечом. Нашел локон и накрутил его на палец. Пришлось немного подождать, но я почувствовал, как расслабляются сведенные судорогой мышцы Молли. Она успокоилась. Ненадолго наступило умиротворение. Огонь в камине тихонько что-то бормотал, а ветер снаружи блуждал между древними ивами, которые и дали этому месту его название. На протяжении нескольких ударов сердца мы были простой семьей.

Потом я собрал всю свою смелость и снова заговорил:

– Но мне бы хотелось сохранить ее в секрете еще какое-то время. Не потому что я сомневаюсь, что она моя, или опасаюсь ее необычности.

Молли едва заметно покачала головой. Она излучала свое мнение по поводу моей полнейшей глупости, как лампа излучает свет. Я это чувствовал, но не разжимал объятий, и она не пыталась отстраниться. Она заговорила, уткнувшись лбом мне в грудь, спросила веселым голосом:

– Как долго, дорогой? Год? Два? Может, мы покажем ее миру в шестнадцатый день рождения, как принцессу в старой сказке?

– Знаю, это звучит глупо, но…

– Это и есть глупость! Потому и звучит глупо. Слишком поздно держать ее в секрете. Слуги знают, что у нас родился ребенок, и деревня знает, и, несомненно, все их родственники вверх и вниз по течению реки. Фитц, дорогой, надо было тебе отослать те письма. Теперь Неттл и мальчики удивятся, почему им не сообщили сразу. Держа все это в секрете, мы сделаем так, что старый лорд Чейд примется вынюхивать, как пес, почуявший на дереве лису. Я уж не говорю о том, что подумает старая королева. И чем дольше мы будем тянуть с объявлением о ней, тем больше людей будут задавать вопросы: неужто она и впрямь наша? Может, какая-то бедная девушка вынуждена была отдать нам свое дитя? Может, мы нашли младенца в лесу, в дупле, или это пекси украли нашего ребенка и подбросили нам подменыша?

– Это нелепо! Никто в такое не поверит!

– Может статься, им будет проще поверить в это, чем в то, что родитель скрывал законнорожденного ребенка даже от братьев и сестры. Мне и то тяжело в это поверить.

– Ладно. – Я сдался. – Отошлю письма завтра.

Молли не позволила мне отделаться этим. Чуть отодвинулась, посмотрела на меня:

– Ты должен сообщить Неттл прямо сейчас. Сию минуту. Она ближе к братьям и может скорее послать гонцов. Ох, Фитц… – Она закрыла глаза и покачала головой.

Полное поражение.

– Ладно. – Я встал и чуть отошел от нее.

Когда-то было секретом, что Неттл унаследовала магию Силы от меня. Но теперь она была главой королевского круга, состоявшего из владеющих Силой людей, и они вместе охраняли Шесть Герцогств при помощи магии. Все предполагали, что она внебрачный ребенок кого-то из Видящих, хотя большинству хватало такта не произносить подобное вслух. Молли не всегда радовалась магической связи между мной и дочерью, но вынуждена была привыкнуть. В точности как привыкла к тому, что Свифт наделен Даром. Мы еще сильней удивились, когда узнали, что Стеди также наделен способностями к магии Силы. Я не произнес вслух то, о чем теперь думали мы оба. Унаследовало ли дитя в ее руках одну из этих магий от меня?

– Погляди. Она как будто улыбается, – прошептала моя жена.

Я открыл глаза. Я успел связаться с Неттл, сообщить ей новость и воздвигнуть вокруг себя подобие стены, почти отсекающей ответ моей дочери: ее возмущение тем, что я не сообщил о случившемся сразу, и поток вопросов о том, как ее мать вообще могла выносить ребенка. Она принялась неистово пересматривать свои планы, чтобы явиться в гости как можно скорее. От Неттл хлынуло столько всего, что ее слова едва не заглушили мои собственные мысли. Я закрыл глаза, передал ей, что мы будем рады ее видеть, когда бы она ни приехала, и то же самое касается любого из ее братьев, если они захотят нас навестить, и попросил ее послать им сообщения от нашего имени. Потом я поспешно отдалился от ее разума, снова отгородив свои мысли стеной.

Я знал, что придется поплатиться за это, когда мы с Неттл окажемся в одной комнате, и от ее словесной выволочки я так просто не спрячусь. Но лучше уж подождать, пока это случится. Я расправил плечи.

– Неттл теперь все знает и передаст весть мальчикам. Она приедет нас навестить, – сообщил я Молли. Снова подошел к ней, но сел на полу, у ее ног. Легко прислонился к ним и взял свою чашку чая.

– Она отправится через камни? – с ужасом спросила Молли.

– Нет. Тут я одержал верх, и монолиты будут использоваться только по вопросам чрезвычайной важности и втайне. Она приедет, как только сможет это устроить, верхом и со свитой.

Молли погрузилась в собственные размышления.

– Ты опасаешься королевы? – тихо спросила она.

Я посмотрел на нее, вскинув брови:

– Едва ли. Она почти не уделяет внимания моему существованию. Они с Дьютифулом взяли обоих принцев и отправились навестить герцогство Бернс на десять дней. Он наконец-то прислушался к Чейду, я думаю. Согласно плану, королевская семья посетит все Шесть Герцогств и Горное Королевство и с каждым герцогом проведет по десять дней. Должен признаться, я спрашиваю себя, не начали ли герцоги уже показывать своих дочерей принцам в надежде на раннее устройство…

– Не пытайся меня отвлечь. Ты отлично знаешь, о какой королеве я говорю.

Я действительно пытался. Я опустил глаза при виде ее хмурого лица.

– Кетриккен сейчас едет домой из Горного Королевства. Дьютифул передал мне новость при помощи Силы несколько дней назад. Она достигла соглашения как с горцами, так и с правителями Шести Герцогств. Она теперь будет проводить в горах гораздо больше времени – возможно, даже половину каждого года. Там ее не будут называть королевой, но она будет часто просить Дьютифула о содействии. Когда она достигнет Оленьего замка, они собираются выбрать одного из учеников, постигающих Силу, в качестве спутника для нее в этих путешествиях, чтобы поддерживать куда более быструю связь между горами и Шестью Герцогствами. Думаю, и для нее, и для Дьютифула это будет облегчением. Там она все еще королева, пусть и без титула. А у королевы Эллианы будет куда больше свободы действий, чтобы привести двор и замок в соответствие с собственными предпочтениями. Думаю, они достигли мудрого компромисса.

Молли покачала головой:

– Это если Дьютифул выполнит свою часть плана и выстоит перед нарческой. Мальчиков должны были отсылать в горы на два месяца каждый год, чтобы они лучше изучили язык и обычаи. Если он этого не сделает, то, когда королева Кетриккен умрет, может случиться так, что его любимое седьмое герцогство восстанет против идеи сделаться полноценной частью Шести Герцогств.

Я кивнул, испытывая облегчение от перемены темы:

– Это-то меня и беспокоит. Две королевы всегда не ладили, и…

Однако Молли так просто с толку не сбить.

– Ты не отвечаешь на мой вопрос. По поводу нашей малышки и твоей нелепой идеи вырастить ее в тайне – от кого ты надеялся ее спрятать? Я гадаю, и на ум мне приходит лишь королева Кетриккен. И возможно, лорд Чейд?

Я неловко поерзал и опустил голову ей на колени. Она пропустила мои волосы сквозь пальцы. Мягко проговорила:

– Я никогда не была глупой, знаешь ли.

– Напротив, ты всегда была очень умна. Я знаю, за эти годы ты сумела сложить два и два, пусть мы редко обсуждали это вслух. Но когда мы говорим на эту тему и я вспоминаю, как обманывал тебя на протяжении долгих лет, мне в грудь словно острый меч вонзается. Молли, я так…

– Уклончив, – договорила она за меня нарочито беспечным тоном. – Фитц, ты извинился за те дни тысячу раз, и я тебя простила. Так что, пожалуйста, не зли меня, пытаясь отвлечь. Кого и чего ты боишься?

Повисла тишина, а потом…

– Я боюсь всех, – признался я тихим голосом. Признался самому себе в той же степени, что ей. – Мы с тобой видим ребенка, о котором так долго мечтали и которому грозит оказаться всеми презираемым изгоем из-за его необычности. Но остальные могут увидеть в нашей дочери тайную принцессу, потенциальную обладательницу Силы, политическую пешку. Они могут задуматься о том, как выдать ее замуж так, чтобы она принесла наибольшую пользу трону. Я знаю, что они будут относиться к ней так. Схожим образом во мне видели королевского бастарда и очень полезное орудие. Тайного убийцу или дипломата, которым можно пожертвовать. В точности как они видят в Неттл потенциальную племенную кобылу для королевского наследника, если с потомством Дьютифула случится какая-то беда. Когда Чейд и Кетриккен отменили помолвку Неттл и Риддла…

– Пожалуйста, Фитц. Не начинай опять! Что сделано, то сделано, и не надо бередить старые раны.

– Как я могу считать, что это «сделано», если Неттл все еще живет одна? – Во мне вскипел застарелый гнев за старшую дочь.

Я никогда, никогда не пойму, почему она покорилась тайному эдикту и продолжила служить трону. Из-за этого эдикта я вплотную приблизился к тому, чтобы разорвать все связи с Оленьим замком. Только просьба Неттл сохранять спокойствие и «позволить ей самой разобраться со своей жизнью» уберегла меня от такого поступка. Каждый раз, когда я об этом думал…

– Ох, Фитц!.. – Молли вздохнула. Она почувствовала мое настроение и погладила меня по плечам, стараясь утешить. Размяв мои напряженные мышцы своими все еще сильными руками, Молли негромко проговорила: – Неттл всегда была скрытной. Она выглядит одинокой, посвятившей себя трону, который запретил ее брак с Риддлом. Но внешность бывает обманчива.

Я резко сел и извернулся, чтобы посмотреть на нее:

– Неттл пойдет против трона Видящих?

Она покачала головой:

– Пойдет ли? Скорее всего, нет. Проигнорирует? Да. В точности как мы проигнорировали то, что леди Пейшенс и король Шрюд предписывали нам. Твоя дочь очень похожа на тебя, Фитц. Она себе на уме и следует только своим желаниям. Уверена, что если она по-прежнему хочет быть с Риддлом, то она с ним.

– Милостивая Эда, а если она забеременеет? – Мой голос был сдавленным от беспокойства.

Молли издала сухой смешок:

– Фитц! Ну что у тебя за привычка скакать от одной воображаемой катастрофы к другой? Прислушайся к тому, что я говорю на самом деле, а говорю я, что не знаю, какую тропу Неттл выбрала для себя. Но если она сейчас одна, то потому, что решила быть одной, а не потому, что кто-то ей так приказал. Она должна жить своей жизнью, и тебе не следует ничего в ней исправлять.

– Так ты думаешь, она и Риддл вместе?

Молли снова вздохнула:

– Я ничего об этом не думаю. Ничего конкретного. Но я хочу обратить твое внимание на то, что Риддл оставил службу у нас и нашел себе работу в Баккипе, а Неттл не привечает ухажеров. В любом случае она вот уже много лет взрослая женщина. Не мне переживать из-за ее тревог, в точности как не тебе принимать решения за нее. Любовь моя, все заботы, что лежат на нас, остались в пределах стен этого дома. Другие дети выросли и живут своими жизнями. Даже у Хирса есть теперь возлюбленная, и ученичество в Приречном. Пусть Неттл и Риддл сами разберутся, а мы заслужили немного спокойствия. Если ты так жаждешь побеспокоиться о ребенке, то вот тебе возможность сделать это прямо здесь. Ну-ка, подержи ее немножко.

Она наклонилась и вложила малышку мне в руки. Как обычно, я принял дочь с опаской. Я боялся вовсе не ее саму, но ужасался при мысли, что каким-то образом возьму ее неправильно и причиню ей вред. Щенки и жеребята не наполняли меня таким страхом, но она – да. Она была такой крошечной, такой голенькой, такой слабой по сравнению со всеми другими маленькими созданиями, за которыми мне доводилось ухаживать. Жеребенок встает через день после рождения. Щенки могут подвывать и ползти к соскам матери. Моя малышка даже не могла держать голову прямо. И все же, когда я положил ее к себе на колени, мой Дар увидел в ней неимоверно яркую искру жизни. А моя Сила? Я коснулся ее маленькой руки, кожа к коже, и что-то почувствовал внутри.

Молли встала, с легким стоном выпрямила спину:

– Что-то я засиделась. Пойду-ка принесу еще горячего чая. Возьму большой чайник и буду через минуту.

– Позвонить, чтобы пришел слуга?

– О нет. Мне не помешает прогулка до кухни и обратно. Я скоро вернусь. – Она произнесла эти слова уже у двери.

– Ладно, – рассеянно ответил я.

Я вгляделся в лицо моей малышки, но она смотрела мне за плечо. Тихо прошуршали по полу туфли Молли, и мы с дочкой остались одни. Нет причин переживать. Сколько детенышей я выходил в свое время в конюшне Оленьего замка? Не может быть, чтобы ребенок так уж сильно от них отличался. Я справлялся и с пугливыми жеребятами, и с осторожными щенками.

– Эй… малышка! Посмотри на меня. Посмотри на папу. – Я переместил лицо в ее поле зрения. Она отвела взгляд, и ее ручка отдернулась прочь. Я попытался опять. – Ну что, малышка, ты будешь жить и останешься с нами на некоторое время, верно? – Я не сюсюкал тоненьким голоском, но, напротив, намеренно понизил тон. Так говорят со щенком или лошадью. Успокаивая. Я пощелкал ей языком. – Эй! Я тут. Посмотри на меня.

Не посмотрела. Я на самом деле этого и не ожидал.

«Терпение, – сказал я себе. – Просто продолжай говорить».

– Ты такая крошечная. Надеюсь, ты скоро начнешь расти. Как мы тебя назовем? Пришла пора дать тебе имя. Хорошее имя, сильное. Давай придумаем для тебя сильное имя. Но красивое. Лейси? Тебе такое имя нравится? Лейси?

Никакого ответа. Мне показалось, что искра, которую я почувствовал, потускнела, как будто малышка перестает меня замечать. Неужели такое возможно?

Мой палец нарисовал фигуру на ее груди.

– Может, цветочное имя? Сестру твою зовут Неттл. Как насчет… Ферн? – Я не мог ошибаться. Она намеренно переключила свое внимание на что-то другое. Я немного подумал и попытался опять: – Миртл? Фоксглав? Тайм?[2]

Она как будто слушала. Почему же она не смотрит на меня? Я коснулся ее щеки пальцем, пытаясь сделать так, чтобы малышка посмотрела на меня. Она повернула лицо в ответ на прикосновение, но избежала моего взгляда. Я вдруг вспомнил, что Ночной Волк редко смотрел мне в глаза, но все равно любил меня. Не вынуждай ее встречаться с тобой взглядом. Пусть волчонок придет к тебе, как ты подпустил меня к себе. Я кивнул в ответ на эту волчью мудрость и прекратил попытки заставить дочку заглянуть мне в глаза.

Развернув ее крошечные пальчики, я вложил свой мизинец в ее ладонь. Даже мой самый маленький палец был все равно слишком большим, чтобы она смогла его обхватить. Она его отпустила и прижала руку к груди. Я поднял ее, поднес ближе и глубоко вдохнул, вбирая ее запах. В тот момент я был моим зверем, и связь с Ночным Волком вспомнилась мне так живо, что накатила боль утраты. Я посмотрел на своего волчонка и понял, какую радость с оттенком горечи испытал бы он при ее рождении. Ох, Ночной Волк! Хотел бы я, чтоб ты оказался сейчас рядом со мной. Слезы обожгли мои глаза. Я изумленно уставился на малышку – и она смаргивала выступившие слезы. Они потекли по ее маленьким щекам.

Я сглотнул старую боль от потери моего волка. Неужели она разделила мои чувства? Я уставился на дочь, набираясь смелости. Я открыл ей свою Силу и свой Дар.

Малышка внезапно принялась беспомощно размахивать руками и сучить ножками, как будто пытаясь уплыть от меня. Потом, к моему ужасу, широко открыла рот и громко завопила – этот звук казался слишком громким и пронзительным, чтобы вырваться из такого маленького тела.

– Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! – Я умолял ее, в ужасе оттого, что Молли услышит.

Я положил ее на колени и убрал руки. Не может быть, чтоб она оказалась до такой степени открыта для меня. Я как-то неправильно ее держал. Может, прижал или слишком сдавил? Я мог лишь глядеть на нее в полном смятении.

Я услышал поспешный шелест туфель по плитам пола, а потом в комнате вдруг оказалась Молли с чайником, с которого капала вода. Она поспешно водрузила его на поднос и склонилась над нами, протягивая руки, чтобы забрать малышку.

– Что случилось? Ты ее уронил? Она никогда так громко не плакала раньше!

Я наклонился назад, как можно дальше от ребенка, и позволил Молли забрать малышку. Почти сразу же вопли стихли. Лицо девочки было ярко-красным, и, пока мать ее утешала, она все еще продолжала тяжело дышать от усилий после надрывного крика.

– Не знаю, что я сделал. Я просто ее держал и смотрел на нее, и вдруг она начала кричать. Постой! Я вложил палец ей в ладонь! Может, я сделал больно ее пальчикам? Не знаю, чем я так ее расстроил! Может, я повредил ей руку? Она в порядке?

– Тсс. Дай-ка я посмотрю.

Молли осторожно взяла ручку ребенка и очень нежно развернула ее пальчики. Малышка не дернулась и не заплакала. Вместо этого она посмотрела вверх, в лицо своей матери, и я могу описать выражение ее лица лишь как облегчение. Молли положила ее на плечо и начала спокойно укачивать, прохаживаясь.

– Все хорошо, все хорошо, – нараспев проговорила Молли, медленно обойдя комнату по кругу. Вернувшись ко мне, она ласково проговорила: – Похоже, с ней уже все нормально. Может, просто газики. Ох, Фитц, я так перепугалась, когда услышала ее плач. Но, ты знаешь… – И тут она, к моему удивлению, улыбнулась. – Одновременно я вздохнула с облегчением. Она была такой тихой, такой спокойной, что я гадала, способна ли она плакать или слишком глупенькая, чтобы издавать даже такие звуки. – Она коротко рассмеялась. – С мальчиками я всегда мечтала, чтобы они были потише, чтоб их легче было уложить спать. Но с ней все наоборот. Я переживала, что она такая спокойная. Вдруг она будет дурочкой? Нет, с ней все в порядке. Что бы ты ни сделал, ты доказал, что нрав она унаследовала от тебя.

– От меня? – осмелился спросить я, и она бросила в мою сторону насмешливо-сердитый взгляд.

– Конечно от тебя! От кого еще она могла его унаследовать? – Молли снова присела, и я кивком указал на лужу вокруг чайника на подносе.

– Похоже, тебе не удалось закончить начатое. Мне сходить с ним на кухню, набрать еще горячей воды?

– Уверена, чая нам хватит.

Она села в свое кресло. В комнате снова сделалось спокойно и тихо. Молли заговорила, обращаясь к нашей малышке:

– Однажды я видела черно-белую лошадь, у которой один глаз был голубой, прямо как у тебя. Ее хозяин сказал, что это ее «дикий глаз» и лучше не подходить к ней с той стороны. – Она ненадолго замолчала, рассматривая свое дитя. Она нежно ее укачивала, успокаивая всех нас.

Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять: Молли просит заверений в том, что с нашей дочкой все в порядке. Я не знал, что сказать, и ответил осторожно:

– Не думаю, чтоб Баррич когда-нибудь привел в конюшни лошадь с голубыми глазами. Или собаку, у которой один глаз какой-то не такой. Он тебе что-то об этом рассказал?

– О нет. Давай не будем глупыми, Фитц. Она девочка, не лошадь и не щенок. Голубоглазая королева Кетриккен, похоже, пользуется твоим доверием.

– Так и есть, – согласился я. Налил немного чая из чайника. Слишком слабый. Я оставил его, чтобы еще немного заварился. – Кажется, я ей не нравлюсь, – осторожно предположил я.

Молли раздраженно фыркнула:

– Любовь моя, неужели тебе всегда и во всем надо находить повод для беспокойства? Она тебя еще почти не знает. Младенцы плачут. Только и всего. С ней уже все в порядке.

– Она не смотрит на меня.

– Фитц, я не собираюсь тебе в этом потакать! Так что прекрати. Кроме того, нам стоит обсудить дела поважнее. Ей нужно имя.

– Я и сам как раз об этом думал. – Я придвинулся, чтобы сесть поближе к ним, и снова потянулся к чайнику.

Молли меня остановила:

– Потерпи! Он должен еще немного завариться.

Я замер и посмотрел на нее, вскинув брови:

– А как насчет имени Пейшенс?[3]

– Я об этом думала. Но она такая крошечная…

– И поэтому… ей нужно маленькое имя? – Я был полностью сбит с толку.

– Ну, имя должно ей соответствовать. Я думала про… – Она колебалась, но я ждал, желая услышать, что же она скажет. Наконец Молли проговорила: – Би. Потому что она маленькая, как пчелка[4].

– Би? – переспросил я. Заставил себя улыбнуться. Би. Ну разумеется. – Милое имя.

– Би. – Молли утвердилась в своем выборе. Ее следующий вопрос меня удивил. – Ты закрепишь за ней это имя?

Молли подразумевала старый обычай королевской фамилии: когда Видящему принцу или принцессе давали имя, устраивали публичную церемонию, созывая в качестве свидетелей всю знать. По обычаю, ребенка проносили сквозь огонь, осыпали землей и погружали в воду, чтобы прикрепить имя к малышу огнем, землей и водой. Но таким младенцам давали имена вроде Верити, Чивэл или Регал. Или Дьютифул. И когда имя прикреплялось к ребенку, все надеялись, что у него появится склонность к той или иной добродетели.

– Пожалуй, не стоит, – негромко проговорил я, раздумывая над тем, что такая церемония привлечет к ней именно то внимание Видящих, какого я надеялся избежать. Даже тогда я все еще надеялся сохранить ее существование в тайне.

Надеждам пришел конец, когда пять дней спустя прибыла Неттл. Она покинула Олений замок, едва раздав все распоряжения, и отправилась верхом, чтобы доехать как можно скорее. Ее сопровождали два охранника – минимальная свита, полагавшаяся королевскому мастеру Силы. Один охранник был седовласым пожилым мужчиной, другой – гибкой девушкой, но оба выглядели более усталыми, чем моя дочь. Я лишь мельком увидел их через окно кабинета, когда раздвинул шторы и выглянул наружу, заслышав лошадиное ржание.

Я перевел дух, собираясь с силами. Бросил штору и вышел из кабинета, поспешил через особняк, чтобы перехватить старшую дочь. Не успев дойти до парадной двери, я услышал, как она открывается и звонкий голос Неттл громко и спешно приветствует Ревела, а потом застучали каблучки, когда она побежала через холл. Когда я вышел из примыкающего коридора, она чуть не врезалась в меня. Я поймал ее за плечи и посмотрел ей в лицо.

Шнурок, стягивавший ее темные вьющиеся волосы, упал, и они рассыпались по плечам. Щеки и лоб Неттл раскраснелись от холода. Она все еще была в плаще и снимала перчатки на бегу.

– Том! – воскликнула она, приветствуя меня. – Где моя мать?

Я указал в конец коридора, на дверь в детскую. Неттл стряхнула мои руки и была такова. Я посмотрел назад. У входа Ревел приветствовал ее спутников. На нашего управляющего можно было положиться. Охранники Неттл выглядели усталыми, замерзшими и желали только отдохнуть; Ревел все уладит. Я повернулся и последовал за Неттл.

Когда я догнал старшую дочь, она стояла на пороге детской. Вцепилась в дверную раму и замерла как столб.

– У тебя действительно родился ребенок? Ребенок? – требовательно спросила она у своей матери.

Молли рассмеялась. Я застыл на месте. Когда Неттл опасливо вошла, я подкрался как привидение и остановился там, где мог за ними наблюдать, оставаясь незамеченным. Неттл замерла возле пустой колыбели у камина. В ее голосе прозвучало смиренное раскаяние, когда она воскликнула:

– Мама, мне так жаль, что я в тебе сомневалась. Где она? С тобой все хорошо?

Сидевшая в кресле Молли внешне была само спокойствие, но я чувствовал ее тревогу. Заметила ли Неттл, как заметил я, насколько тщательно ее мать приготовилась к этой встрече? Волосы Молли выглядели недавно причесанными, шаль на плечах была аккуратно расправлена. Малышку Молли закутала в мягкое покрывало очень бледно-розового цвета, на головку надела шапочку того же оттенка. Без лишних слов Молли протянула старшей дочери свое дитя. Я не видел лица Неттл, но увидел, как изменилась ее осанка. Сверток, который ей передала мать, был слишком маленьким для ребенка, пусть даже новорожденного. Она пересекла комнату с опаской волчицы, ступившей на незнакомую территорию. Она все еще боялась безумия. Она взяла ребенка, удивилась, какой он легкий, изумленно заглянула в лицо Би, и изумление ее сделалось еще сильней, когда малышка устремила в ответ взгляд голубых глаз. Потом Неттл подняла голову и посмотрела на Молли:

– Она слепая, верно? Ох, мам, мне так жаль! Как ты думаешь, она будет жить?

В ее словах я услышал все, чего боялся: для всего мира, включая сестру нашей Би, малышка была странной.

Молли быстро взяла дочь назад и бережно прижала к себе, как будто слова Неттл могли навлечь зло на ребенка.

– Она не слепая, – сказала моя жена. – Фитц думает, что, скорее всего, у его матери из Горного Королевства были голубые глаза, от нее наша дочь их и унаследовала. Хоть она и крошечная, в остальном с ней все в порядке. По десять пальцев на ногах и руках, ест хорошо, и спит хорошо, и почти никогда не волнуется. Ее зовут Би.

– Би? – растерянно проговорила Неттл, но потом улыбнулась. – Она такая кроха. Интересно, что о ней подумает старая королева.

– Королева Кетриккен? – с тревогой и смущением переспросила моя жена.

– Она едет сюда, немного отстала от меня. Она прибыла домой в Олений замок как раз перед моим отъездом. Я сообщила ей новость, и она очень обрадовалась за вас обоих. Она прибудет самое позднее через день. К счастью, мне удалось получить у Дьютифула разрешение отправляться немедленно; Кетриккен явно желала, чтобы я ее подождала. – Неттл помедлила, а потом преданность матери взяла в ней верх. – И я знаю, что Фитцу о ее приезде известно, потому что сама сообщила ему об этом с помощью Силы! И он тебе ничего не сказал! Я это вижу по твоему лицу. Значит, слуги, скорее всего, не начали проветривать комнаты или как-то еще готовиться к приему гостей. Ох, мама, этот твой муж…

– Мой муж – твой отец, – напомнила Молли Неттл, и, как обычно, та отвела взгляд и ничего не сказала. Ибо если ребенок может унаследовать черту характера от приемного родителя, то Неттл переняла неуступчивость Баррича.

Она быстро сменила тему на более насущные заботы:

– Я прикажу слугам немедленно открыть комнаты, освежить их и убедиться, что там есть дрова для камина. И оповещу также кухонных работников. Не переживай!

– Я не переживаю, – ответила ее мать. – Горная королева никогда не была для нас обременительной гостьей в этом смысле.

«Но в других смыслах – была», – гласили невысказанные слова Молли.

– Неттл. – Ее тон заставил дочь остановиться, когда та уже собиралась уйти. – Зачем она едет сюда? Что ей нужно?

Неттл не отвела взгляда:

– Ты сама отлично знаешь. Ей нужно увидеть младшую дочь Фитца Чивэла Видящего. Засвидетельствовать то, как к ней прикрепят имя, и предъявить на нее права. С ее свитой приедет менестрель. Кетриккен покажет ему только то, что захочет, но как только он это увидит, уже не погрешит против истины. Она доверяет ему и знает, что он не будет петь, пока не скажут, а когда скажут – споет только правду.

Пришел черед Молли отвести глаза и ничего не сказать. Мое сердце сковало холодом от осознания того, что и Неттл явственно видела причины визита Кетриккен.

Между Молли и Кетриккен сохранилась странная связь, одновременно привязанность и ревность. Королева Кетриккен всегда обращалась с Молли, Барричем и их детьми с безукоризненной честностью. Но Молли не забыла и не простила, что ей позволили поверить в мою смерть – сперва оплакать меня, потом принять вместо меня другого мужчину, и все это время королева знала, что бастард Видящий выжил. Это было в той же степени моих рук дело, что и Кетриккен, но, наверное, для Молли сложнее было простить женщину. В особенности женщину, которая знала, каково это – жить с болезненной верой в то, что твой возлюбленный мертв.

И потому трещина между ними сохранялась, и обе признавали, что эту пропасть никогда не перейти. Кетриккен в силу своего характера считала, что заслуживает такого горького оборота в дружбе с моей женой.

Неттл коротко кивнула и вышла из комнаты, уже призывая Тавию, чтобы та помогла ей привести в порядок несколько гостевых комнат, ибо к нам едет леди Кетриккен из Горного Королевства; возможно, гости будут здесь еще до конца дня. Неттл, подобно своей матери, общалась со слугами запросто. Она прошла мимо меня в холле и одарила осуждающим взглядом, прежде чем подозвать к себе Ревела. Я проскользнул мимо нее в детскую.

– Она примется открывать окна и собственноручно выбивать стеганые одеяла, – сказала мне Молли, и я знал, что она гордится своей хозяйственной дочерью.

– Иногда она напоминает мне Верити, – сказал я с улыбкой, входя. – Не просит никого сделать то, что ей не слишком хочется делать самой. А если думает, что какое-то дело надо сделать, то не ждет.

– Ты знал, что приезжает Кетриккен, и не сказал мне, – заявила в ответ Молли.

Я знал. Я молча посмотрел на нее. Промолчать – это не то же самое, что солгать, утешал я себя. Молли придерживалась иного мнения. Пылая ледяным гневом, она негромко проговорила:

– Мне не легче оттого, что не осталось времени на подготовку.

– Я подумал, так будет лучше. Мы бы все равно не успели подготовиться, остается только смириться. Зачем же было беспокоить тебя раньше времени? Слуги быстро приведут комнаты в порядок, если понадобится.

Моя жена сказала, не повышая голоса:

– Я говорила не о комнатах, которые надо привести в порядок. Я имела в виду, что мне надо подготовиться самой. Мои мысли. Моя манера держать себя. – Она укоризненно покачала головой. – Фитц, Фитц… Все между нами идет хорошо, пока ты не вспоминаешь о том, что в твоих жилах течет кровь Видящих. Тогда ты снова делаешься скрытным и лживым, а ведь мы уже один раз из-за этого пострадали. Ты когда-нибудь от этого избавишься? Когда-нибудь наступит время, когда ты, узнав что-нибудь, не задумаешься первым делом о том, как это скрыть?

Ее слова пронзили меня болью, и я вздрогнул от того, сколько в них было силы.

– Мне жаль, – сказал я и сделался отвратителен самому себе.

Мне и впрямь было жаль, что я не поделился с Молли новостью. Она права: почему я вечно держу все сведения при себе? В памяти моей всколыхнулось воспоминание о том, как Чейд меня предупреждал, что если слишком часто повторять «мне жаль», слишком часто извиняться, то слова эти перестанут что-либо значить и для людей, и для тебя самого. Может, с Молли я уже достиг этого рубежа?

– Молли… – начал я.

– Фитц, – твердо сказала моя жена. – Довольно.

Я замолчал. Она крепче прижала нашего ребенка к себе.

– Послушай меня. Я разделяю твои тревоги. Сейчас не время нам ссориться. Позже мы обо всем поговорим. После того, как Кетриккен уедет. Но не раньше, и точно не при Неттл. Если старая королева приезжает посмотреть на нашего ребенка, то мы должны быть готовы встретить ее вместе. И со всей возможной твердостью заявить, что сами будем решать, что лучше для Би, пока она растет.

Я знал, что Молли не погасила свой гнев, но обуздала его. И знал, что я его заслужил.

– Спасибо, – тихо проговорил я, и от этого в ее глазах снова зажглась искра.

Жена почти печально покачала головой и улыбнулась мне:

– Эту часть тебя у меня забрали задолго до того, как я успела объявить тебя своим. Ты не виноват, Фитц. Ты не виноват. Но иногда мне кажется, что ты мог бы ее вернуть, если бы как следует постарался. – Она устроила нашего ребенка у себя на плече и посмотрела на меня так, словно изгнала гнев на Внешние острова.

Остаток дня Неттл не давала слугам передохнуть. Только Ревел как будто обрадовался необходимости развлекать знать, которая должна прибыть с минуты на минуту. Он не меньше восьми раз приходил и спрашивал моего мнения о списке блюд и спальнях для гостей. Когда он снова появился у моего порога, интересуясь, можно ли нанять музыкантов из Ивняков для вечерних увеселений, я бессердечно отправил его к Неттл.

Но в конце концов мы трое сумели отыскать время для того, чтобы провести один тихий семейный вечер, вместе поужинать и проговорить допоздна. Неттл и Ревел сделали все, что только можно было придумать и спланировать. Поздним вечером мы собрались в детской, и туда нам принесли еду. Мы ели и говорили, ели и говорили… Неттл держала малышку на руках и изучала ее лицо, а Би глядела куда-то мимо ее плеча.

Неттл привезла новости из Оленьего замка, но Молли больше всего жаждала узнать, как там ее мальчики. Неттл передала свежие известия о братьях. Стеди уехал из замка, чтобы навестить Хирса. Она послала ему весточку. Свифт путешествует с Уэбом; она послала сообщение, но понятия не имела, когда оно их найдет. Чивэл процветает: он преумножил отличный табун, оставшийся в наследство от Баррича, а недавно купил соседнее имение, увеличив пастбище и заполучив место для постройки конюшни побольше. И так Неттл рассказала о каждом из своих братьев, рассеявшихся по всем Шести Герцогствам. Молли слушала и баюкала Би, крепко ее держа. Я наблюдал за женой и думал, что знаю, о чем она думает: это последнее дитя, которое будет с ней, пока она стареет. Взгляд Неттл перебегал с меня на ее мать, а потом на Би. На лице моей старшей дочери читалась жалость. Жалость ко всем нам, ибо, с ее точки зрения, Би должна была или вскоре умереть, или влачить жалкое существование, будучи ограниченной как умом, так и телом. Неттл не высказала эту мысль вслух, но Баррич хорошо ее взрастил и научил оценивать шансы юного существа по его виду. Но моим преимуществом был опыт. Пусть Би и впрямь последыш, но у нее имеется искра воли к жизни. Я знал, что она будет жить. Какой жизнью – пока никто не ведал, но точно будет.

Утром явился гонец и сообщил, что Кетриккен прибывает. Старая королева появилась после полудня, и к тому времени гостевые комнаты были готовы, в кухне томилась и пеклась простая и хорошая еда, а Би нарядили в новые одежды, поспешно перешитые по ее размеру. Неттл сама пришла сообщить Молли и мне о прибытии Кетриккен и ее охранников. Она нашла нас в детской. Молли дважды переодела Би и трижды переоделась сама. Каждый раз я уверял ее в том, что она чудесно выглядит, но моя жена решила, что первое платье слишком девичье, а во втором она «как немощная старуха». Третий наряд она надела впервые на моей памяти. Длинные просторные брюки – такие широкие, что сперва показались юбкой, – белая блуза со свободными рукавами, а поверх блузы – что-то вроде жилета до колен, перехваченного в талии широким кушаком. Жилет, брюки и пояс были разных оттенков синего, и Молли, зачесав волосы назад, спрятала их под сеть из синих лент.

– Как я выгляжу? – спросила она меня, вернувшись в детскую, и я не знал, что ответить.

– Мне нравятся туфли, – осторожно сказал я. Они были красные, с вышивкой из черных бусин и острыми-преострыми носами.

Молли рассмеялась:

– Эту одежду мне привезла Неттл. Джамелийская мода, теперь она в Оленьем замке в большом почете. – Моя жена медленно повернулась вокруг своей оси, предлагая мне восхититься нарядом. – Очень удобно. Неттл умоляла меня это надеть, чтобы не выглядеть слишком провинциальной. И ты знаешь, Фитц, я так и сделаю.

Сам я надел простую коричневую короткую куртку поверх рубашки баккипского синего цвета, коричневые штаны и черные сапоги до колен. Булавка с лисой, давний подарок Кетриккен, все еще блестела на моем воротнике. На миг я спросил себя, не выгляжу ли слишком провинциально, а потом решил, что мне наплевать.

Неттл вошла в комнату, улыбнулась и вскинула брови при виде матери, весьма довольная ее внешним видом. Сама она была одета схожим образом, в темно-коричневых и янтарно-желтых тонах. Потом она заглянула в колыбель Би и заметно вздрогнула. С обычной прямолинейностью заявила:

– Пусть та, другая одежда и была велика, в ней она выглядела больше. Мама, она такая кроха, она почти… нелепа.

Несмотря на сказанное, Неттл подняла свою сестру и взяла на руки, глядя ей в лицо. Девочка смотрела мимо ее плеча. И пока Неттл ее изучала, Би вдруг начала размахивать маленькими руками, а потом ее рот широко распахнулся, она глубоко вдохнула и издала пронзительный вопль протеста.

При первых звуках, которые издала Би, Молли подошла, чтобы взять ее.

– Что случилось, моя крошка Би? Что не так? – Стоило Молли забрать ее у Неттл, девочка обмякла в ее руках и плач превратился во всхлипывание и сопение. Молли взяла ее на руки, погладила, и Би быстро притихла. Моя жена посмотрела на Неттл и проговорила, извиняясь: – Не обижайся. Она делает то же самое со своим отцом. Думаю, она просто достаточно взрослая, чтобы понять, что я ее мать, и решить, что лишь я могу брать ее на руки.

Я одарил Неттл вымученной и унылой улыбкой:

– Мне даже как-то полегчало. Я уж думал, она только меня недолюбливает.

Молли и Неттл гневно уставились на меня.

– Би не испытывает к Неттл неприязни! – твердо проговорила Молли. – Она просто… – Тут моя жена замолчала, и ее глаза чуть расширились. Потом, столь же прямолинейная, как сама Неттл, она посмотрела на старшую дочь и спросила: – Ты что-то с ней сделала? При помощи Силы?

– Я… нет! Ну, не намеренно. Иногда бывает так, что… – Она не стала договаривать. – Это трудно объяснить тому, кто не наделен Силой. Я касаюсь людей, когда мы близко. Не всегда преднамеренно. Это как… – она замешкалась, подыскивая сравнение, – как принюхаться. Даже если это может показаться грубым, я ничего не могу с этим поделать. Я привыкла так чувствовать людей.

Молли некоторое время взвешивала ее слова, медленно переступая с ноги на ногу, как она всегда делала, когда держала ребенка.

– Выходит, твоя сестра обладает Силой? Как и ты?

Неттл рассмеялась и покачала головой:

– Я бы не смогла определить такое, просто взяв ее на руки. Кроме того, она же еще ребенок.

Она слегка притихла, вспомнив собственный талант к Силе и то, как рано он в ней пробудился. Посмотрела на меня, и я почувствовал, как она для пробы потянулась Силой к малышке. Затаил дыхание. Остановить ее? Или нет нужды? Я следил, как Би плотнее прижалась к матери и зарылась лицом в шею Молли. Чувствует ли она, что сестра к ней тянется? Я наблюдал и за лицом Неттл. На нем отразилось замешательство, а потом смирение. Она не почувствовала в ребенке никакой Силы.

Во мне проснулось любопытство, я послал нить Силы к Би, действуя с неимоверной осторожностью, но обнаружил только Молли. Моя жена совсем не обладала Силой, но, потянувшись к ней, я ощутил ее всеми чувствами. Я вдруг понял, что ласково ей улыбаюсь.

Потом Неттл вежливо кашлянула, и я снова ощутил комнату и моих дочерей. Молли сделала вдох поглубже и расправила плечи:

– Что ж. Я отправлюсь встречать Кетриккен и обеспечу ей радушный прием. Думаете, мне стоит взять Би с собой?

Неттл поспешно покачала головой:

– Нет. Нет, думаю, тебе лучше выбрать другой момент для того, чтобы представить ее горной королеве, и пусть первая встреча произойдет наедине. Может ли ее кормилица посидеть с ней, пока мы… – Тут она осеклась, потом рассмеялась. – Я слишком много времени провела при дворе, верно? Конечно, за весь день я ни разу не видела, чтобы о ней заботился кто-то, кроме тебя. У нее есть кормилица? Или няня, или какая-то другая опекунша?

Молли издала изумленное горловое фырканье и покачала головой.

– Ты как-то обошлась без них, – ответила она.

– Ты не могла бы попросить одну из девушек с кухни? Или одну из горничных? – Неттл отлично знала, что личной служанки у ее матери не было.

«Мне ни за что не придумать достаточно дел, чтобы занять ее», – всегда говорила Молли о своей дочери.

Моя жена снова покачала головой:

– Они заняты своими делами. Нет. В детской ей будет хорошо. Она спокойное дитя. – Молли вернула Би в колыбель и тепло укрыла.

– Странно оставлять ее одну, – неловко возразила Неттл, когда Молли задернула кружевной полог над колыбелью.

– На самом деле нет, – спокойно ответила Молли.

Она прошлась по комнате, опуская шторы одну за другой. Наступили сумерки, и единственным источником света в комнате сделался теплый свет от огня в камине. Повернувшись к своей старшей дочери, она вздохнула и сказала:

– Ты и впрямь слишком долго прожила при дворе. Хорошо бы, чтобы ты больше времени уделяла себе. Приезжала сюда или отправлялась в гости к кому-то из братьев. Подальше от подозрений и бесконечных придворных танцев с их выверенными движениями. Погляди-ка. Она уже задремала. Здесь ей будет хорошо.

– Уверен, в одиночестве с ней будет все в порядке, Неттл, – покривив душой, поддержал я жену.

А потом осторожно приблизился и заглянул в колыбель. Глаза Би были почти закрыты.

– Идем, – сказала Молли, беря меня за руку. – Лучше нам отправиться встречать королеву.

Я позволил ей увести себя из комнаты.

Управляющий Ревел справился с задачами хозяина поместья куда лучше, чем это могло бы получиться у меня. Мы не пошли в холл у парадной двери, где, как я был уверен, он сортирует наших гостей согласно их значимости. Охранников и слуг следовало отправить в простые, но чистые комнаты, а также предложить им с дороги посетить парилки Ивового Леса или согреть лица и руки горячей водой, прежде чем спуститься и приступить к незамысловатой, но обильной трапезе из супов, хлеба, масла, сыра, эля и вина. Ревел сочувствовал слугам, ведь иные хозяева нещадно заваливали их работой. В Ивовом Лесу со слугами гостей обращались так, словно и они были в гостях у наших собственных слуг. Я не сомневался, что они с благодарностью примут его заботу после утренней поездки по свежевыпавшему снегу.

Словно опытный генерал, командующий войском, Ревел нанял временных помощников в деревне. Этим старательным, но менее умелым работникам можно было доверить заботу об аристократах поскромнее: отнести багаж в гостевую комнату, принести воды для умывания, развести огонь в камине и прочие мелкие поручения. Наши постоянные работники удостоятся чести прислуживать самым знатным гостям, а сам Ревел и его правая рука Диксон перейдут в полное распоряжение леди Кетриккен. Все эти планы мне дотошно разъяснили накануне. Я лишь кивал и одобрял все, что предлагал Ревел.

Мы с Молли и Неттл поспешили в Большой зал, где, как постановил Ревел, мы должны были встретиться с гостями. Я вошел и обнаружил, что за ночь зал преобразился. Деревянные панели на стенах блестели после недавней полировки с каким-то ароматным маслом, в очаге горел жаркий гостеприимный огонь, а посередине стоял длинный стол, украшенный вазами с цветами. Мои дамы категорично приказали мне ждать наших посвежевших гостей, а сами в последний раз ринулись в кухню, чтобы проверить, все ли в порядке. Я ждал, пока в коридоре не затихли их торопливые шаги. Потом я вышел из зала и перехватил какого-то юношу, одного из наших временных слуг.

– Парень, я кое-что забыл у себя. Просто постой тут вместо меня, а если кто-то прибудет, заверь их, что леди Молли и Неттл очень быстро вернутся, да и я скоро спущусь.

Он вытаращил глаза:

– Сэр, а может быть, мне принести то, что вы забыли? Я не знаю, как говорить с королевой, сэр, даже если она больше не королева.

Я безжалостно улыбнулся ему:

– И потому, малый, ты безупречно подходишь для этого задания. Если ты поприветствуешь ее с той же теплотой и уважением, какие выказываешь собственной бабушке, этого будет более чем достаточно.

– Но, сэр!

Я и не видел, что у него есть веснушки, пока он не побледнел так сильно, что они проступили на лице.

Я добродушно рассмеялся и в глубине души пожалел его:

– Это на минутку, всего на минутку!

И я покинул его, решительным шагом устремившись прочь и звонко стуча каблуками.

Завернув за угол, я наклонился, стянул сапоги и побежал так легко, словно сам был мальчишкой-слугой. Если бы я был на задании, выбрал бы именно этот момент. Не поступаю ли я глупо? Неужели я, как Неттл, слишком долго жил в Оленьем замке, под густой сенью тамошних интриг? Был лишь один способ это узнать. Я открыл дверь детской ровно настолько, чтобы прошмыгнуть внутрь. Шагнул за порог и застыл возле двери. Потом закрыл ее за своей спиной. Дар говорил, что я один, если не считать дочери. Тем не менее ни одна доска не скрипнула под моими ногами, и тень моя ни разу не пересекла падавший из камина свет, когда я отнес сапоги в угол и спрятал там. Проходя мимо колыбели, бросил в нее быстрый взгляд. Би была на месте, но не думаю, что спала. «Тише, – взмолился я, обращаясь к дочери. – Веди себя тихо». Я забрался как призрак в самый темный угол за двумя ширмами с троецветками и устроился там, отыскав удобное и устойчивое положение для ног. Ни вздохом, ни движением не потревожил старые половицы. Поднял все стены, запер Силу и Дар в собственном разуме. Стал пустым местом в темноте.

В огне зашипел древесный сок. Полено с глухим звуком осело. Хлопья снега целовали оконное стекло снаружи. Я не слышал собственного дыхания. Я ждал. Ждал. Подозрительный дурак. Раб старых привычек. Прибудут гости. Меня хватятся. Молли и Неттл будут в ярости. Я ждал.

Дверь приоткрылась. Кто-то протиснулся внутрь, осторожно, как хорек, и тихонько прикрыл ее снова. Я его не видел. Я почуял ароматическое масло и услышал шелест дорогой ткани. Потом худая фигура отделилась от теней и перетекла к колыбели моего ребенка. Она ее не коснулась и не приподняла полога, но наклонилась ближе, чтобы присмотреться к моей дочери.

Юнец был хорошо одет – в шелковой рубашке, в вышитом жилете. На нем было серебряное ожерелье и по два серебряных кольца в каждом ухе. Запах источала помада для волос: его черные кудри блестели в свете очага. Он таращился на Би. Я представлял, как она смотрит на него снизу вверх, и пытался понять, желает ли он ей зла. Он так увлекся, рассматривая ее, что перестал замечать все вокруг. Я выскользнул из своего укрытия. Когда он поднял руку, чтобы отвести кружевной полог, мое сияющее лезвие прыгнуло к его горлу. Я прижал нож плашмя к плоти незваного гостя и надавил.

– Отойди, – негромко посоветовал я ему, – и я позволю тебе жить. По крайней мере, еще какое-то время.

Юнец втянул воздух со звуком, похожим на всхлип. Вскинул руки перед собой, раскрыв ладони в умоляющем жесте, и давление моего миниатюрного ножа заставило его отойти от колыбели. Я отвел его назад. Один шаг, два, три… Дрожащим голосом незнакомец проговорил:

– Лорд Чейд сказал, что вы меня поймаете. Но леди Розмари настояла на том, чтобы послать меня.

Я наклонил голову, прислушиваясь по-волчьи, пытаясь понять, правду ли мне говорят.

– Интересный ход. Эти имена можно расценивать как щели в моих доспехах. Другой человек рассмеялся бы и освободил тебя, отправил назад к твоим хозяевам с предупреждением, что тебя следует еще поучить.

– Я с ними только три месяца. – В его голосе прозвучало облегчение.

– Я сказал «другой человек», – напомнил я ему зловещим тоном. – Не я. – Я встал между убийцей и колыбелью моей дочери. – Раздевайся, – приказал я ему. – Догола. Быстро.

– Я… – Парнишка поперхнулся. Его глаза распахнулись очень широко, и он едва не сложил руки на груди в умоляющем жесте. Его голос поднялся на тон выше. – Сэр! Это неподобающее поведение. Нет. Я не стану.

– Станешь, – сообщил я ему. – Ибо я не успокоюсь, пока ты этого не сделаешь. И у меня нет причин не поднять тревогу и не оскорбиться твоим присутствием здесь. Трон Видящих подсылает убийцу-шпиона не просто в мой дом, но в комнату моего ребенка? Скажи-ка, мальчик, что мне терять? И как поступит леди Кетриккен, чтобы замять досадное происшествие? Признают ли лорд Чейд и леди Розмари, что послали тебя? Или они предупредили, что отрекутся от тебя, если ты попадешься?

Юнец дышал хрипло и сбивчиво. Дрожащими руками он принялся воевать с бесконечным рядом миниатюрных перламутровых пуговиц. Перламутр! На их самом неопытном убийце! Да о чем только Чейд теперь думает? Если бы парнишка не сунулся в комнату моего ребенка, я мог бы найти такую глупость забавной. Но в этом покушении не было ничего смешного, и я был хладнокровен.

Зашуршал шелк, а потом что-то мягко ударилось об пол – парень бросил свою рубашку.

– Интересный звук издала эта рубашка при падении, – заметил я. – Остальное, пожалуйста. Без промедления. Уверен, мы оба хотим, чтобы это закончилось как можно скорей.

Ему пришлось согнуться, чтобы стянуть брюки и чулки. Отблески каминного света упали на его щеку и высветили дорожки слез. Лучше пусть он плачет, чем Молли или я.

– Догола, – напомнил я ему, и к куче на полу присоединилось нижнее белье. Через некоторое время я прибавил: – Похоже, ты замерз. Иди встань у камина. И не шевелись.

Парень с готовностью повиновался. Повернулся ко мне спиной, потом изогнулся, чтобы следить за мной. Он обнимал себя руками, несмотря на пламя за спиной, пока я методично проверял его одежду. Швы в карманах разошлись с тихим звуком рвущихся нитей. Мой клинок прошел сквозь тонкий шелк, и раздалось лишь «ш-ш-ш». Я был этим горд. Нужно острое лезвие, чтобы разрезать шелк. Потом я все закончил.

– Только семь? – спросил я его. Поднял глаза, чтобы следить за ним, пока мои руки заново проверяли каждый предмет одежды и ботинки. Добычу я выложил перед собой рядочком. – Ну-ка, что тут у нас? Два яда, чтобы добавлять в жидкость, одна отравляющая пыль, сонный порошок и рвотное. Это было в потайных карманах. Маленький нож в ботинке, едва заслуживающий такого названия, набор отмычек и кусок мягкого воска… для чего? А, отпечатки ключей. Разумеется. Это еще что?

– Это я должен был оставить в ее колыбели. – Его голос был сдавленным от слез. – Чтобы вы нашли. В доказательство того, что я здесь был.

Мое сердце сковал лед. Я махнул убийце ножом, заставив его отодвинуться от колыбели еще дальше. Сам пошел в ту же сторону, держась на расстоянии. Что бы ни было в пакете, я не рискнул бы открыть его возле Би. Я перенес его на столик, отчасти озаренный светом из камина.

Это был маленький пакет из хорошей бумаги. Я аккуратно разрезал боковину клинком и перевернул. Первой выскользнула очень тонкая цепочка. Я потянул за нее и выудил остальное.

– Очень милое ожерелье. И, рискну предположить, дорогое. – Я поднял цепь. Она блестела в свете из камина. – Олень Видящих, серебряный. Но голову он опустил, готовясь к атаке. Интересно.

Я следил за выражением лица парнишки, пока медальон покачивался в моей руке. Знал ли он, что это такое? Печать Фитца Чивэла Видящего, давно покойного бастарда королевской семьи.

Он не знал.

– Это подарок для нее. От лорда Чейда Фаллстара.

– Ну разумеется, – без выражения ответил я. Вернулся к его одежде, поддел кучу ногой и пинком швырнул в его сторону. – Можешь одеваться.

– А мои вещи? – угрюмо бросил юнец через плечо, натягивая нижнее белье. Я нагнулся, и инструменты его ремесла, лежавшие на полу, исчезли в моем рукаве. Я услышал шорох ткани, когда он натянул рубашку и брюки.

– Какие вещи? – любезно спросил я. – Ботинки и чулки? Они на полу. Надевай. Потом убирайся из этой комнаты. И держись подальше от этого крыла моего дома. Иначе я тебя убью.

– Меня не посылали причинять вред ребенку. Только посмотреть на нее, оставить подарок и отчитаться о том, что я увижу. Лорд Чейд предупреждал, что вы меня поймаете, но леди Розмари настояла. Это было испытание. И я его провалил.

– Полагаю, провалил дважды. Сомневаюсь, что тебе разрешали называть их имена кому бы то ни было.

Мальчик помолчал.

– Они сказали – это просто испытание. – Голос его надломился на этих словах. – И я его провалил. Дважды.

– Ты предположил, что они испытывали тебя. Оделся? Хорошо. Вон отсюда. Нет, постой. Как тебя зовут?

Он прикусил язык. Я вздохнул и шагнул к нему.

– Лант.

Я ждал.

Мальчик не то вздохнул, не то всхлипнул:

– Фитц Виджилант.

Я немного поразмыслил, перебирая имена младшей знати.

– Из Фарроу?

– Да, сэр.

– И сколько тебе лет?

Мальчик немного вытянулся:

– Двенадцать, сэр.

– Двенадцать? Я бы подумал, одиннадцать. Но скорее всего, десять, не так ли?

Темные глаза мальчишки сверкнули от ярости. Слезы так и катились по его щекам. Ох, Чейд! И это твой будущий убийца? Он отвел взгляд и просто сказал:

– Сэр.

Я вздохнул. Неужели я сам когда-то был таким юным?

– Ступай, мальчик. Сейчас же.

Шпион убежал, даже не пытаясь скрываться. Он не то чтобы захлопнул дверь за собой, но закрыл ее достаточно громко. Когда его торопливый топот утих, я подошел к двери, прислушался, открыл ее и выглянул наружу. Потом снова закрыл дверь, забрал сапоги и подошел к колыбели Би.

– Пока что он ушел, – сказал я моей дочке и покачал головой. – Чейд, старый паук, что за игру ты затеял? Неужто он и впрямь был лучшим, кого ты мог ко мне подослать? Или он приманка?

Я прошелся по комнате, проверил задвижку на окне и заглянул всюду, где предположительно мог бы спрятаться убийца. Совершив такой обход, я вернулся к колыбели и отодвинул в сторону кружевной полог. Нашел лампу, зажег и поместил на подставку возле колыбели. Действуя так, словно глядевшая на меня дочь была сделана из сладкой ваты, я поднял все одеяла одно за другим и осторожно вытряхнул. Ее одежда выглядела нетронутой. Рискнуть?.. Когда я начал снимать ее одежки, чтобы проверить, не спрятал ли на ней что-нибудь этот шпион или предыдущий, в комнату заглянула Молли.

– Вот ты где! Я послала полдюжины мальчиков-слуг в Ивовый Лес, чтобы найти тебя. Гости ждут, когда можно будет приступить к трапезе. Ты пропустил очень длинную песню, которой их менестрель благодарил нас за гостеприимство.

– И очень рад, что пропустил, – признался я.

Ленточки на платьице Би никак не давались мне.

– Фитц? – Молли быстро вошла в детскую. – Что ты делаешь? Ты меня слышал? Угощение почти готово.

Я ей солгал. Снова.

– Я зашел, чтобы убедиться, что с ней все в порядке, и она плакала. Я подумал: может быть, она обмочилась.

– Плакала? И я ее не услышала?

– Тихонько так. Я бы и сам не услышал, просто мимо шел.

Молли немедленно занялась дочкой. Я стиснул зубы, наблюдая, опасаясь, что в одежде могло остаться что-то, способное навредить малышке или ее матери. Молли мастерски раскрыла ее одежды, проверила подгузник и изумленно посмотрела на меня:

– С ней все в порядке.

Я внимательно следил за тем, как Молли завязывает ленточки, которые я развязал.

– Не хочу оставлять ее здесь одну, – вдруг сказал я.

Молли уставилась на меня. Потом покачала головой.

– Я тоже, – призналась она. – Но я не хочу и брать ее с собой, чтобы приветствовать гостей. Я хочу выбрать, когда и как королева Кетриккен увидит ее в первый раз.

– Леди Кетриккен, – напомнил я. – Она больше не королева Шести Герцогств.

– Лишь по названию, – фыркнула моя жена. – Нарческа живет в Оленьем замке всего пару месяцев в году. А король Дьютифул проводит слишком много времени далеко от трона. Она правит Шестью Герцогствами, Фитц, и Горным Королевством в придачу.

– Ну-у… Кто-то должен держать бразды правления, когда короля Дьютифула нет на месте. Лучше уж Кетриккен, чем Чейд – его-то никто не сдерживает, – ответил я.

Услышала ли Молли личную заинтересованность в моем голосе? Поняла ли невысказанную мысль о том, что, если бы Кетриккен не приняла на себя эти обязанности, они могли бы упасть на мои плечи? Безусловно, Чейд надеялся взвалить эту ношу на меня, и Кетриккен с Дьютифулом с радостью бы это позволили. Я знал Кетриккен с юности, и когда-то мы были так близки, как только может случиться с заговорщиками. Но сегодня вечером она привела в мой дом шпиона, который подкрался к колыбели моей дочери. Знала ли она о миссии юного Фитца Виджиланта? Или Чейд и леди Розмари действовали самостоятельно, из желания позаботиться о троне и родословной Видящих? Я отлично знал, что для Чейда интересы трона были превыше интересов любого отдельно взятого Видящего. Это я усвоил с младых ногтей.

Молли нарушила ход моих мыслей:

– Неттл вскоре поведет наших гостей в столовую. Нам надо быть там.

Я принял решение.

– Давай возьмем ее с собой. В колыбели и со всем прочим.

– Фитц, я не думаю…

Но я уже наклонился и поднял колыбель. Она была небольшой, но не легкой. Я пытался сделать вид, что вес ее не тяготит меня, пока нес ее по коридору. За мной следовала Молли, прижимая Би к груди.

Столовую использовали нечасто. Потолки там были высокие, и два больших камина по обоим концам комнаты с трудом обогревали такое большое пространство. У нас с Молли вошло в привычку почти всегда трапезничать в куда меньшей по размеру комнате, но сегодня камины и люстры были зажжены. За длинным столом, накрытым для пятнадцати человек, легко могли бы разместиться сорок. По центру столешницы из темного дерева шла узкая вышитая скатерть, и в серебряных канделябрах горели изящные белые свечи, изготовленные Молли собственноручно. В резных деревянных мисках в форме рук Эды, сложенных ковшиком, лежали красные и желтые яблоки, горки пухлого изюма и блестящие коричневые орехи. Свечи отбрасывали теплый свет на стол, но не могли озарить ни далекий потолок, ни углы комнаты.

Мы прибыли одновременно с гостями. Молли и я стояли и приветствовали их, пока они шли мимо. Я приложил немало усилий, чтобы держать колыбель без видимого напряжения, и был рад, когда наконец-то смог проследовать за ними в комнату. Не сказав ни слова, я поставил колыбель возле очага, где моя дочь окажется в тепле и одновременно не далее чем в шести шагах от моего стула. Молли быстро уложила Би и задернула кружевной полог над ней, оберегая дитя от сквозняков и случайных взглядов. Мы проследовали во главу стола, еще раз выразили признательность гостям и заняли свои места.

Леди Кетриккен сидела справа от меня. Неттл заняла другое почетное место по левую руку от Молли. Если кто и счел такую рассадку странной, он ничего не сказал об этом. Я заметил юного шпиона – он сел с левой стороны стола, как можно дальше от меня. Он переоделся, что неудивительно, – я не утруждал себя особой осторожностью, пока вскрывал швы и карманы. Казалось, все его внимание поглощено краем столешницы. Капитан гвардии Кетриккен сопровождал ее в этом путешествии и сидел с нами, одетый в пурпурное и белое. Она привезла с собой лекаря благородной крови, леди Солейс, и ее мужа, лорда Диггери. Других спутников Кетриккен я знал только по имени. Лорд Стаутхарт был грубоватым, но добродушным мужчиной с седыми волосами и красным носом. Леди Хоуп – пухленькой и милой женщиной, которая много разговаривала и часто смеялась.

Кетриккен накрыла мою руку своей. Я повернулся к ней с улыбкой и, как обычно, испытал краткий миг удивления. Для меня она всегда оставалась юной девушкой с золотыми волосами и голубыми глазами, с искренним выражением лица и аурой спокойствия, окружающей ее. Я увидел женщину с седыми волосами и лбом, покрытым морщинами от тревог. Ее глаза были такими же голубыми, как у Би. Спину она держала прямо, голову – высоко. Она походила на изящный стеклянный сосуд, до краев наполненный властью и уверенностью. Она больше не была принцессой-чужестранкой с гор, с трудом нащупывающей путь в течениях власти при незнакомом дворе. Она сама стала течением власти, в котором остальные вынуждены были искать свой путь.

Она заговорила, обращаясь лишь к нам с Молли:

– Я так рада за вас.

Я кивнул и жестом велел Ревелу начинать подавать блюда, ничего не сказав о том, почему мы принесли Би в столовую. Кетриккен все поняла и не стала углубляться в эту тему. Началась трапеза. Еду подавали куда менее чопорно, чем за ужином в Оленьем замке, но с большей торжественностью, чем обычно в Ивовом Лесу. Неттл велела Ревелу ничего не усложнять, и он, хоть и роптал, почти исполнил требование. Пока приносили блюда, я пил вино, прислушиваясь к болтовне и редким шуткам гостей. Мы узнали, что леди Солейс теперь часто путешествует с Кетриккен, потому что у той стали побаливать суставы. В конце дня бывшая королева с удовольствием позволяла горничной растирать их с маслом, а также принимала приготовленные целительницей горячие напитки. Лорд Стаутхарт и леди Хоуп присоединились к ним просто потому, что направлялись на зиму в собственные дома после приятного времяпрепровождения в Оленьем замке. Ивовый Лес был им по пути. Оказалось, большинство слуг и гвардейцев, сопровождавших Кетриккен, принадлежали не ей, а лорду Стаутхарту.

Запахи еды и любезные застольные разговоры могли бы убаюкать другого человека. Я же воспользовался происходящим, чтобы изучить гостей. Я счел, что присутствие леди Солейс действительно связано с желаниями Кетриккен, но по поводу лорда Стаутхарта и леди Хоуп у меня не было уверенности. Интересно, прибыл ли юный убийца как член свиты Кетриккен? Если да, знала ли старая королева, кто он такой на самом деле, или же королевские убийцы отправили его сюда тайно? Возможно, леди Розмари подстроила так, чтобы его взяли в качестве конюха? Я сам часто играл эту роль, если Чейду требовались глаза или уши там, куда он не мог отправиться сам. Но мальчишка был одет хорошо, не в кожаный костюм конюха, а в шелк и лен. Наблюдая за Лантом, который ковырял еду, я снова спрашивал себя, не был ли он приманкой, отвлекающим маневром. Я порадовался, что мы не бросили Би одну в детской, и решил, что обследую всю комнату, прежде чем оставлю ее там спать сегодня ночью. Нет, лучше поставлю колыбель возле своей постели и буду сам следить за Би.

От этого решения мне стало заметно легче. Я вновь обрел дар речи, сделался словоохотливым и забавным, и Молли, Неттл и Кетриккен заулыбались, увидев меня таким. Живая беседа перешла от позднего урожая яблок к охоте в окрестностях Ивового Леса и Оленьего замка, к новостям о старых друзьях из Горного Королевства. Кетриккен спросила о детях Молли и сообщила последние новости о принцах. Менестрель и два его помощника достали маленькие барабаны и дудочки, чтобы развлечь нас еще и музыкой. Трапеза продлилась долго, и час был поздний, когда наконец-то со стола убрали последнюю тарелку.

– Может, перейдем в более уютную комнату? – предложила Молли, ибо во время ночной метели большая столовая неизбежно оказывалась во власти сквозняков и в ней делалось прохладно.

– Хорошая мысль, – согласился я, и Кетриккен заметила:

– В теплой комнате мне будет приятнее познакомиться с вашей маленькой дочкой.

Она не предполагала, а располагала. Я улыбнулся. Мы были старыми соперниками в таких играх. Она поняла мой продуманный ход, отнеслась к нему с уважением и теперь делала собственный. Тем не менее я решил, что выиграю в этом раунде против нее ради Би, как не выиграл ради Неттл. Когда мы с Молли и наши гости поднялись, я улыбнулся, однако не сказал ничего в ответ на слова Кетриккен. Я быстро подошел к колыбели и отвел прозрачный занавес, чтобы Молли смогла взять Би на руки. Делая это, она завернула дитя в одеяло, а потом дождалась, пока я снова подниму колыбель. Я сумел это сделать, не застонав. Быстрый взгляд позволил мне убедиться, что Неттл отвлекла бывшую королеву каким-то малозначимым разговором и та потом взмахом руки велела моей дочери первой выйти из комнаты. Молли и я вышли последними за гостями, которых Неттл повела в гостиную.

Чужак мог бы предположить, что эта комната – мое пристанище. Здесь стояли удобные кресла, в камине ревело пламя, на полках по стенам стояло множество книг, переплетенных в джамелийском стиле. Над ними на подставках располагались более старые свитки и пергаменты. В углу, рядом с окном с тяжелыми шторами, располагался стол, на нем стояла чернильница и лежала стопка чистой бумаги. Все это было напоказ. На этих полках шпион мог бы найти журнал моих наблюдений птиц за последние четыре года или заметки по управлению Ивовым Лесом. В комнате было достаточно записей и бумаг по имению, чтобы случайный вор поверил, что нашел мое обиталище. Но здесь он не обнаружил бы ни единой приметы Фитца Чивэла Видящего или той работы, которую я выполнял для Чейда.

И опять я аккуратно разместил колыбель, но, когда Молли подошла, чтобы положить в нее Би, Кетриккен быстро прошла мимо Неттл к моей жене.

– Можно мне ее подержать? – спросила она, и в ее просьбе была такая простая теплота, что никто не ответил бы отказом.

Наверное, только я заметил, как застыла улыбка Молли, когда она протянула нашего ребенка, завернутого в одеяло, бывшей королеве. Взяв Би на руки, вместе с одеялом и всем прочим, Кетриккен изумленно вскинула брови. Неттл настороженно придвинулась ближе; я почувствовал, как внутри моей старшей дочери гудит Сила. Наверное, это подействовал стайный инстинкт, требующий защищать самого маленького: он включился на таком глубоком уровне, что Неттл даже не почувствовала, как объединила свою Силу с моей. Неизбежный момент настал. Молли подняла кружевное покрывало, открыв лицо нашей малышки.

Я следил за выражением лица Кетриккен. Бывшая королева смотрела на Би, и та устремила на нее ответный взгляд – как оказалось, она не спала, хоть и молчала. И глаза у нее были такими же голубыми, как у бывшей королевы. Кетриккен издала такой тихий удивленный возглас, что его, возможно, не расслышал никто, кроме нас. Ее улыбка не исчезла, но сделалась немного натянутой. Она сделала два шага в сторону кресла и тяжело опустилась в него. Потом, словно вознамерившись что-то доказать самой себе, развернула одеяльце Би.

Моя дочь была одета в шелк и кружева, чего никому из других детей Молли никогда не доводилось носить. Даже перешитые под нашу крошку – ведь Молли сшила их за много месяцев до родов, – они лишь подчеркивали, какая она маленькая. Ручки Би были скрючены и прижаты к груди, и Кетриккен уставилась на ее пальцы, напоминавшие птичьи коготки. Словно превозмогая себя, она коснулась левой руки Би указательным пальцем.

Другие гости придвинулись ближе, ожидая, что им тоже разрешат взглянуть на ребенка. Кетриккен подняла взгляд, но не на меня, а на леди Солейс, своего лекаря. Женщина подошла и встала рядом со старой королевой, чтобы посмотреть на ребенка, и теперь, когда их с Кетриккен взгляды встретились, я понял, что означает их смиренное выражение лица. Я видел то же самое чувство в глазах наших домашних служанок. По мнению королевской лекарки, Би было не суждено надолго задержаться в этом мире. Что бы ни подумала Кетриккен о ее бледных волосах и голубых глазах, она об этом ничего не сказала. Старая королева бережно завернула девочку в одеяльца и снова прикрыла ее лицо. От этих движений меня пробрал озноб, поскольку они были такими нежными, словно Кетриккен укрывала мертвое дитя.

– Она такая маленькая, – сказала бывшая королева, возвращая Би ее матери.

Она излучала сочувствие. Ее слова ясно говорили: теперь она понимает, почему мы Би не представили миру, ведь ей суждено пробыть в нем совсем недолго.

Глядя на то, как руки Молли держат ребенка, я почувствовал ее облегчение оттого, что Би снова в безопасности в ее объятиях. Спина Молли была прямой, как у стражника, взгляд – спокойным. Она ровным голосом уточнила:

– Но безупречная.

– И растет каждый день, – с готовностью соврал я.

За моими словами последовала тишина, и я пожалел, что не могу забрать их обратно. Каждая женщина в мыслях поняла, что они значили, но только лекарка заговорила:

– Какой же крохой она была при рождении? Она появилась на свет раньше срока?

Комната замерла в ожидании ответа.

Но Молли всего лишь прижала Би к себе и подошла ближе к камину. Она баюкала и поглаживала ее молча, не сходя с места, и гости, словно чувствуя упрек, разбрелись по своим креслам. Даже Кетриккен нашла удобное местечко, и только леди Солейс осталась стоять. Она изучала Молли, а потом вдруг заметила:

– Похоже, вы очень быстро оправились после родов, леди Молли.

Невысказанный вопрос повис в воздухе: «Неужели ребенок и вправду ее?»

– Они были легкими, – скромно ответила Молли и отвернулась от мужчин, присутствовавших в комнате.

Я чувствовал, как сильно леди Солейс хочется задать еще вопросы; ею двигало свойственное лекарям желание докопаться до сути проблемы и применить свои умения, чтобы решить ее. Молли это тоже почувствовала, и ей сделалось не по себе. Когда она смотрела на нашего ребенка, то не видела ничего неладного, за исключением того, что Би была намного меньше других детей. Но по любознательному взгляду лекарки Молли понимала, что та считает Би неполноценной или больной. Если бы Би поручили заботам этой женщины, она попыталась бы исправить нашу девочку, как сломанную игрушку. Я ощутил внезапную неприязнь к леди Солейс: как она посмела считать мою Би несовершенной! А под этим чувством скрывалась леденящая душу тревога из-за того, что целительница каким-то образом может оказаться права. Меня охватило страстное желание унести Би куда-нибудь в безопасное место, прочь от озабоченного взгляда лекарки. Я не хотел слышать ничего из того, что эта женщина могла бы сказать про мою дочь. Наши с Молли взгляды встретились.

Она крепче прижала ребенка к себе и улыбнулась:

– Очень мило с вашей стороны беспокоиться обо мне. Разумеется, я легко устаю. В моем возрасте нелегко быть молодой матерью. – Молли одарила гостей улыбкой. – От всего сердца благодарю вас, поскольку знаю, что вы поймете: моя дочь требует теперь моего внимания и мне необходимо рано удалиться. Но, пожалуйста, не думайте, будто из-за этого и вы не должны веселиться. Я знаю, что мой супруг соскучился по обществу и ему редко удается провести несколько часов за разговором со старыми друзьями. Я отвлеку его лишь для того, чтобы перенести для меня колыбель Би, а потом отправлю прямо к вам.

Надеюсь, мне удалось не выдать своего изумления. Дело было не только в том, как резко Молли приняла решение, но и во властной манере, с которой она сообщила о нем всем собравшимся. Я мельком заметил лицо Неттл: она уже высчитывала, как возместить ущерб, нанесенный благородному собранию. В рисунке ее губ я увидел две вещи: разделяемый с матерью страх, что леди Солейс может отыскать нечто неладное в Би, и холодную уверенность в том, что лекарка окажется права.

Но мне нужно было тащить колыбель. Снова. И на этот раз – вверх по длинной лестнице. Я нацепил на лицо улыбку и поднял свою ношу. Гости нестройным хором пожелали нам спокойной ночи. Молли вышла первой, я за ней, и гордость моя страдала так же, как и спина. Едва дверь за нами закрылась, Молли прошептала:

– Сегодня она будет спать в нашей комнате, у моей стороны кровати.

– Я и сам об этом думал.

– Мне не нравится, как эта женщина смотрела на Би.

– Ты про леди Солейс?

Молли молча кипятилась. Она знала: я хотел услышать заверения в том, что замечание Кетриккен ее не оскорбило, но не собиралась делать мне такую уступку. Ее оскорбила леди Солейс, и, поскольку лекарку в наш дом привела Кетриккен, обида распространялась на бывшую королеву. Молли знала, что это вызывает во мне двойственные чувства, но не стала утешать меня. Она быстро прошла через холл и поднялась по широким ступеням в нашу спальню этажом выше. Я следовал за ней медленнее, колыбель казалась мне тяжелее с каждым шагом. Я опустил ее на пол в нашей спальне, Молли уложила Би в центре нашей кровати, и я знал, что спать малышка будет между нами. Что ж, оно и к лучшему. Я быстро прошелся по комнате, притворяясь, что плотнее закрываю шторы и разжигаю огонь посильнее, но на самом деле проверяя, нет ли в альковах или за занавесками чужаков. Я успокоился, когда Молли освободила Би от парадного наряда и одела в мягкую ночную рубашечку. Рубашка была куда больше, чем требовалось. Пока Молли подгибала лишнюю ткань у ног нашей малышки, я тихонько спросил:

– С тобой здесь все будет хорошо, если я спущусь обратно к гостям?

– Я запру дверь на засов, когда ты уйдешь, – сказала моя жена.

Наши взгляды встретились. Я увидел по глазам Молли, что наш волчонок с ней будет в безопасности.

– Это мудро, – согласился я. – Когда приду спать, постучу и позову тебя через дверь.

– Что ж, это обнадеживает, – негромко сказала она, а потом, сами того не желая, мы оба рассмеялись.

– Уверен, что так волноваться – глупо с моей стороны, – соврал я.

– Уверена, с твоей стороны глупо думать, что я тебе поверю, – парировала она и проводила меня до двери.

Когда дверь закрылась за мной, я услышал, как Молли мгновение повоевала с застревающим, редко используемым засовом. Потом он встал на место с металлическим скрежетом. Этот звук был музыкой для моих ушей.

Кетриккен и ее спутники задержались лишь на ночь. Мы не принесли Би завтрак следующим утром, и никто не попросил разрешения увидеть ее. Менестреля так и не призвали на нее посмотреть, ни при всех, ни наедине. Кетриккен ничего не сказала о том, что Би следует внести в бумаги как родное дитя Фитца Чивэла Видящего. Ее так и не включили в официальную очередь возможных наследников престола. Ее жизнь обещала быть не такой, как у сестры; это было вполне ясно. Кетриккен изучила мою дочь и сочла ее неполноценной. Я не мог решить, испытываю ли гнев из-за ее пренебрежения к Би или глубокую признательность.

Ибо у монеты имелась оборотная сторона. Если бы Кетриккен признала мою дочь, пусть даже частным образом, это создало бы защитную завесу вокруг нее. То, что она не предъявила прав на Би как часть династии Видящих, помещало малышку за пределы ближнего круга и превращало в то, чем я сам был столько лет: одновременно ценность и обузу для трона, лишнюю Видящую.

Кетриккен объявила, что ей надо отправляться в путь вскоре после полудня и что ее друзья также едут дальше, в свои дома. Взгляды, которые она бросала на меня, были полны глубокого сочувствия. Думаю, она решила, что мы с Молли желаем остаться наедине с нашим слабеющим ребенком, чтобы провести с ней как можно больше времени, пока она не умерла. Это был бы добрый жест, если бы Би на самом деле была при смерти. И потому было сложно от души пожелать бывшей королеве счастливого пути, ибо ее отъезд как будто намекал, что она желает моей дочери поскорее скончаться.

Неттл задержалась на неделю. Она видела Би каждый день и, я думаю, постепенно поняла, что, хотя ее младшая сестра не выглядит цветущим и растущим ребенком, силы ее все же не убывают. Малышка оставалась такой же, как была, сосала грудь, ее яркие голубые глаза ничего не упускали из вида, и я ощущал своим Даром, что ее искра жизни сильна. Наконец Неттл объявила, что должна вернуться в Олений замок, к своим обязанностям. Перед тем как уехать, она подгадала спокойный момент, чтобы выбранить меня за то, что я не рассказал о рождении Би раньше, и строго наказать мне, чтобы я немедленно сообщил ей при помощи Силы, если в здоровье ребенка или Молли случатся перемены. Я с легким сердцем пообещал, что так и сделаю.

Я не связался с Чейдом по поводу его неудачного шпиона. Мне надо было подумать. Би уже ничего не грозило. Шутка, проверка или угроза, чем бы она ни была, миновала. Я почти не видел юного Ланта, пока у нас гостила Кетриккен, но убедился, что он уехал вместе с ней. Дни шли за днями, а Чейд ничего мне о нем не сообщал.

На протяжении следующих недель сыновья Молли приезжали и уезжали по одному и по двое, кто-то с женой и детьми, кто-то в одиночку. Они изучали Би ласково и со смиренным спокойствием, как и полагается куда более взрослым братьям. Ну вот, еще один ребенок, очень маленький, но мать выглядит счастливой, и Тома Баджерлока устраивает его жребий, так что ни к чему волноваться, а вот в собственных домах забот полным-полно. Особняк как будто сделался тише, после того как вся компания нас покинула, словно зима и впрямь проморозила землю до самых костей.

Я наслаждался обществом своей жены и ребенка.

И обдумывал следующий шаг.

8. Логово паука

И вот я обращаюсь к тебе за советом, как обычно. Хоть ты и шут, но советы твои всегда были самыми мудрыми. Понимаю, что это невозможно, но если бы я только мог снова посидеть с тобой и вместе все обдумать! Ты, как никто другой, умел, взглянув на запутанный узел придворной политики, показать мне, где каждая нить закрутилась и застряла, и тем самым проследить каждую прядь в веревке для повешения обратно к тому, кто соорудил петлю. Я мучительно скучаю по твоим озарениям. Столь же сильно, как скучаю по твоему обществу. Пусть боец из тебя был неважный, но все же, когда ты прикрывал мне спину, я ощущал себя как никогда защищенным.

Но должен признать, что и такой обиды больше никто мне не наносил. Ты написал Джофрон? Не мне? Если бы от тебя за все эти годы пришла хоть весточка, мне было бы куда посылать все свои тщетные размышления. С гонцом или с птицей, я отправлял бы их к тебе и воображал, что когда-нибудь где-нибудь они тебя настигнут и ты уделишь мне хоть мгновение в своих мыслях. Ты же знаешь, какой я. Собираю крохи и намеки, складываю в картинку – и получается, что ты намеренно мне не пишешь, чтобы я никак не сумел до тебя дотянуться. Почему? Что я должен думать? Что ты боишься, чтобы я каким-то образом не испортил твой труд? Основываясь на этом, я вынужден задаться вопросом: может, я всегда был для тебя всего лишь Изменяющим? Оружием, которым ты пользовался без всякого сострадания, а потом отложил в сторону, чтобы оно случайно не навредило тебе или делу твоих рук?

Мне нужен друг, и я никому не могу признаться в своих слабостях, страхах, ошибках. У меня есть любовь Молли, и Би нуждается во мне, в моей силе. Но я не посмею признаться ни одной из них: сердце мое разбивается, когда я вижу, что Би остается вялым младенцем. Мои мечты о ней тают, и я опасаюсь, что она навсегда останется незрелым и заторможенным ребенком. Но с кем же мне поделиться своей болью? Молли слепо обожает дочь и яростно настаивает на том, что время возместит ей все недостающее. Она, похоже, не готова признать, что наше дитя разумом не дотягивает до двухдневного цыпленка. Шут, мое дитя не смотрит мне в глаза. Когда я к ней прикасаюсь, она отстраняется, как только может. То есть недалеко, потому что она не способна перекатываться или поднимать голову. Она не издает звуков, если не считать воплей. И даже они раздаются нечасто. Она не тянется за пальцем матери. Она вялая, Шут, больше похожа на растение, чем на ребенка, и сердце мое каждый день разбивается из-за нее. Я хочу ее любить, но вместо этого понимаю, что отдал свое сердце ребенку, которого здесь нет, ребенку, которым я ее вообразил. И потому я гляжу на свою Би и тоскую о ней – такой, какой она не стала. И наверное, никогда не станет.

Ох, даже не знаю, кто мог бы меня утешить? Разве что самому высказать это вслух и не отпрянуть в ужасе от моего бессердечия.

Поэтому я записываю слова и предаю их огню или отправляю в мусор вместе с другими бесполезными размышлениями, которые пишу точно одержимый каждую ночь.

Я выждал четыре месяца, прежде чем отправиться в Олений замок и встретиться лицом к лицу с Чейдом и леди Розмари.

Все это время дом был тих, но деятельно жил своей обычной жизнью. Моя малышка-дочь хорошо ела и спала так же мало, как любой новорожденный, если верить Молли, и мне казалось, что она почти не спит. И все же Би не тревожила наши ночи плачем. Вместо этого она лежала, неподвижная и тихая, с открытыми глазами, устремленными в угол темной комнаты. Она по-прежнему проводила ночи между Молли и мной, а днем о ней заботилась мать.

Би росла, но очень-очень медленно. Она оставалась здоровой, однако Молли призналась мне, что наша дочь не делает того, что умеют другие дети ее возраста. Сперва я не обратил внимания на беспокойство Молли. Би была маленькой, но безупречной в моих глазах. Когда я смотрел на нее, лежащую в колыбели, она глядела в потолок пристальным голубым взглядом, и мое сердце замирало от любви.

– Дай ей время, – сказал я Молли. – Она все сделает. Я выкормил много слабых щенков и видел, как они становятся самыми сообразительными гончими в стае. Она справится.

– Она не щенок! – упрекнула меня Молли, но улыбнулась и прибавила: – Она долго пробыла в моей утробе и появилась на свет маленькой. Возможно, ей понадобится больше времени и на то, чтобы вырасти за пределами моего тела.

Она вряд ли поверила в мои слова, но все равно успокоилась. Однако с течением дней я невольно стал замечать, что моя малышка не меняется. В месяц она была ненамного больше, чем когда родилась. Сначала горничные ахали, какой она «хороший ребенок», спокойный и послушный. Но вскоре они перестали этому умиляться и их лица все явственней выражали сожаление. Во мне рос страх того, что наше дитя – идиот. У нее не было никаких черт недоумка, известных всем родителям. Ее язык помещался во рту, глаза и уши были пропорциональны маленькому лицу. Она была хорошенькой, точно кукла, и маленькой, и неотзывчивой.

В общем, я не мог на это смотреть.

Поэтому я сосредоточился на шпионе, подосланном Чейдом. Все было спокойно, однако мой гнев рос. Возможно, я подпитывал его страхом и ужасом, в которых не мог признаться самому себе. Я долго об этом размышлял. Я не хотел связываться с Чейдом при помощи Силы. Я сказал себе, что должен предстать перед ним и заставить его признать, что я не тот человек, с кем можно играть, когда дело касается моего ребенка.

На исходе четвертого месяца, удовлетворенный тем, что дома все тихо, я выдумал предлог, чтобы отлучиться: сказал, что хочу поглядеть на одну племенную лошадь в Мелколесье. Я пообещал Молли вернуться как можно скорее, собрал теплые вещи в дорогу и выбрал в конюшне непримечательную гнедую кобылу по кличке Салли. Она была поджарой, с легкой поступью и могла без капризов одолевать милю за милей. Я решил, что она безупречно подходит для поездки в Олений замок.

Я мог бы использовать монолиты, но тогда пришлось бы где-то оставить лошадь. Не стоит привлекать внимание, сказал я себе, и, хотя мое дело к Чейду срочное, особая спешка ни к чему. Но я не обманывал себя: я боялся. С того раза, как я использовал камни, чтобы попасть к постели больного Чейда, меня тянуло повторить эксперимент. Будь я моложе и менее опытен с Силой, я уступил бы любопытству и жажде познания. Но я уже чувствовал эту тоску раньше и узнал голод Силы, страстное желание использовать магию просто ради того, чтобы ощутить ее ток сквозь собственное тело. Нет. Я не стану рисковать, снова отправляясь в путь через монолиты Силы. К тому же, если Чейд и впрямь за ними следил, он узнал бы о моем визите заранее, а этого я не хотел.

Мой замысел был в том, чтобы застать старого паука врасплох. Пусть вспомнит, каково это – обнаружить, что кто-то пробрался сквозь твои защитные стены.

Я ехал с раннего утра до позднего вечера, грыз на ходу вяленое мясо или овсяное печенье, а потом устраивался на ночлег подальше от дороги. Уже много лет я не путешествовал в таких суровых условиях, и моя ноющая спина каждое утро напоминала о том, что даже в молодости это было непросто. Тем не менее я ни разу не остановился на постоялом дворе и не задержался ни в одном из маленьких городов по дороге. Через день пути от Ивового Леса я переоделся в одежду скромного торговца. Я делал все возможное, чтобы никто не обратил внимания на одинокого путешественника, не говоря уже о том, чтобы признать во мне Тома Баджерлока.

Я подгадал свое путешествие так, чтобы прибыть в Баккип поздним вечером. Нашел маленький опрятный постоялый двор на окраине города и заплатил за комнату и стойло для лошади на ночь. Отлично перекусил жареной свининой, тушеными яблоками и черным хлебом и поднялся в свою комнату.

Когда наступила глубокая и темная ночь, я тихонько покинул постоялый двор и совершил длинную прогулку пешком до Оленьего замка. Я направился не к каким-то из ворот, но к тайному входу, который обнаружил, когда был учеником Чейда. Ошибку, допущенную при строительстве стены, «исправили» так, что осталась возможность незаметно войти и выйти из крепости. Заросли терновника вокруг тайного входа были густы как никогда, и я порвал куртку и основательно поцарапался сам, прежде чем добрался до стены и, протиснувшись сквозь обманчиво узкий зазор, попал в Олений замок.

Но проникнуть сквозь наружную стену было только первым шагом. Я был внутри стен крепости, но не в самом замке. Эта часть земли предназначалась для защиты скота на случай осады. Во время войн красных кораблей здесь всегда держали животных, но я сомневался, что в последние годы эту часть крепости использовали. В темноте позади пустых загонов для овец я снял домотканую рубаху и свободные штаны и спрятал одежду в неиспользуемом деревянном корыте. Под ними на мне была моя старая синяя униформа замкового стражника. Она оказалась туже в талии, чем я припоминал, и пахла блохогонкой и кедром после долгого хранения в сундуке, но я решил, что от любого случайного взгляда она меня убережет.

Я опустил голову и поплелся с видом человека уставшего или, возможно, выпившего. Миновав такой походкой двор, я зашел в кухню, откуда можно было попасть в столовую для стражников. От такого тайного возвращения домой меня охватили смешанные чувства. Олений замок всегда был мне домом, и в особенности это касалось кухни. Знакомые запахи всколыхнули множество детских воспоминаний. Эль, копченое мясо и жирные сыры, хлеб в печи и горячий суп, булькающий и манящий… Я едва не поддался искушению войти, сесть за стол и поесть. Не из-за голода, а чтобы снова ощутить вкус еды свой юности.

Вместо этого я неспешно прошел по вымощенному каменными плитами коридору мимо двух кладовых, а потом, не доходя до лестницы, ведущей в погреб, вошел в нужную мне кладовую. Там я ненадолго дал себе волю и прихватил в качестве угощения небольшую связку колбасок, прежде чем привести в действие замаскированную под стеллаж потайную дверь, за которой открывался доступ к замковым шпионским путям. Я закрыл ее за собой и немного постоял в полной темноте, царившей в тех коридорах.

Съел одну колбаску и рассеянно пожалел о том, что у меня нет времени запить ее большой кружкой эля, сваренного в замке. Вздохнув, я пустился в путь по извилистым коридорам и узким лестницам, пронизывавшим внутренние стены Оленьего замка. Этот лабиринт был мне знаком с детства. Единственным сюрпризом оказалась кое-где затянувшая коридор паутина, но и к ней я был привычен.

Я не отправился в секретные покои, где Чейд начинал учить меня ремеслу убийцы. Я знал, что он больше не живет и не ночует там, как прежде. Вместо этого я пробрался по узким коридорам в толще стен на тот этаж, где находилась королевская спальня. Вошел в большую спальню Чейда через зеркальную панель в его уборной и был слегка удивлен тем, что он никак не заблокировал потайной ход. Я пробрался дальше, трепеща при мысли о том, что он меня ждет, что он каким-то образом предугадал мой план, но комната моего бывшего наставника была пустой и холодной, огонь в очаге едва теплился. Я проворно достал из кармана блестящий коричневый желудь и положил на середину его подушки. Потом снова скрылся в шпионском лабиринте и направился к его старой лаборатории убийцы.

Ох, как же все изменилось в ней со времен моего детства… Полы подметены, отмыты от грязи и пыли дочиста. Покрытый шрамами каменный стол, где Чейд проводил свои эксперименты, когда я был мальчишкой, – безупречно чист, ни следа ингредиентов и приспособлений. Все аккуратно расставлено на полках. Миски и стеклянные сосуды вымыты и рассортированы по видам. Для каждой ступки с пестиком нашлось особое место, а деревянные и железные ложки аккуратно висели на подставке. Полок для свитков оказалось куда меньше, чем я помнил, и кто-то аккуратно разложил те немногие рукописи, что были. На другой подставке разместились инструменты моего давнего ремесла. Маленькие ножи с волнистыми лезвиями, в ножнах и без, лежали рядом с аккуратно упакованными и надписанными порошками и пилюлями, снотворными и ядовитыми. Блестящие иглы из серебра и латуни были из соображений безопасности воткнуты в полосы мягкой кожи. Свернутые удавки покоились, точно смертоносные змейки. Кто-то с очень методичным складом ума теперь был тут за главного. Не Чейд. Мой бывший наставник, человек щепетильный и обладающий блестящим умом, никогда не отличался опрятностью. Я также не видел признаков его нынешних исследований; никакие потрепанные старые манускрипты не ждали перевода или нового копирования. Ни россыпи испорченных перьев, ни открытых чернильниц. Старый деревянный топчан покрывала роскошная перина, а низкое пламя в аккуратно вычищенном очаге горело ровно. Постель выглядела так, словно ее оставили тут напоказ, а не пользовались регулярно. Я спросил себя, кто теперь занимался этими комнатами. Безусловно, не Олух. Маленький простак слишком состарился – такие, как он, стареют быстро, – да его и раньше не волновало домашнее хозяйство. Он бы не запасся целым строем восковых свечей, которые стояли прямо и ровно, как солдаты в шеренге, готовые занять места в подсвечниках. Я зажег две, чтобы заменить те, что почти погасли в латунных канделябрах на столе.

Выходит, теперь здесь были владения леди Розмари. Я устроился в ее мягком кресле у камина и подбросил в пламя два полена. На столике вблизи нашлись маленькие сладкие печенья в миске с крышкой и графин вина. Я угостился, а потом вытянул ноги к камину и откинулся на спинку кресла. Безразлично, кто из них первым меня найдет. Мне есть что сказать обоим. Мой блуждающий взгляд упал на каминную полку, и я почти улыбнулся, увидев, что нож для фруктов, принадлежавший королю Шрюду, все еще торчит из середины. Я гадал, знает ли леди Розмари историю о том, как он там оказался. Я гадал, помнит ли Чейд, какая холодная ярость овладела мной, когда я вогнал лезвие в древесину. Гнев, который горел во мне сейчас, был более холодным и куда лучше поддавался контролю. Я выскажусь, а когда закончу, мы договоримся. На моих условиях.

Чейд всегда был полуночником. Я был готов долго ждать, пока он найдет мое послание на своей подушке. Вахта длилась, и я дремал в кресле, но вполглаза. Однако, услышав легкое шарканье туфель по ступенькам, я понял, что это не шаги Чейда. Я поднял голову и посмотрел в сторону потайной двери. Ее скрывал тяжелый гобелен, преграждавший путь сквознякам из лабиринта. Я лишь слегка удивился, когда тот приподнялся и показалось лицо юного Фитца Виджиланта. Одет он был куда проще, чем при нашей последней встрече: в обычную белую рубашку, синий жилет и черные брюки. Шелест туфель на мягкой подошве предупредил о его приближении. Вместо больших серебряных серег в его ушах теперь красовались золотые, куда меньше по размеру. Взъерошенные волосы свидетельствовали о том, что он, возможно, недавно встал с постели и явился сюда для выполнения своих обязанностей.

Он вздрогнул при виде новых зажженных свечей. Я сидел совершенно неподвижно, и его глазам понадобилось мгновение, чтобы различить меня. Он разинул рот при виде простого стражника в таком особом и секретном месте, а потом узнал меня.

– Вы! – ахнул он и шагнул назад.

– Я, – подтвердил я. – Что ж, вижу, они тебя оставили. Но сдается мне, тебе еще многому предстоит научиться по части осторожности.

Он уставился на меня, утратив дар речи.

– Подозреваю, скоро прибудут леди Розмари или лорд Чейд, чтобы провести с тобой поздний ночной урок. Я прав? – спросил я.

Парнишка открыл рот, чтобы заговорить, а потом резко закрыл. Так-так. Возможно, со времени нашей последней встречи он хоть немного, но научился осторожности. Он попытался бочком подобраться к стойке с оружием. Я улыбнулся и предостерегающе погрозил ему пальцем. Потом крутанул кистью, и в моей руке появился нож. Некоторые трюки никогда не забываются. Мальчишка разинул рот при виде оружия и уставился на меня широко распахнутыми глазами.

Это было очень приятно. Я вдруг спросил себя, смотрел ли когда-нибудь на Чейда с таким же щенячьим восторгом, и принял решение.

– Ни тебе, ни мне оружие ни к чему, – любезно сообщил я Фитцу Виджиланту. Согнул запястье – и нож исчез.

Хватит и того, что мальчишка знает, как быстро клинок может появиться вновь. Я откинулся на спинку кресла, как будто расслабившись, и увидел, как его плечи опустились в ответ. Тихонько вздохнул. Этому мальчику еще многому предстоит научиться.

Пока что, однако, наивность Фитца Виджиланта отлично служила моим целям. Я окинул его быстрым взглядом, постаравшись прочитать как можно больше. Парнишка закрылся бы от прямых расспросов. Но его уже начало тяготить мое молчание. Я вздохнул, принял еще больше расслабленную для взгляда со стороны позу и снова потянулся за вином. Налил еще бокал. Мальчишка неловко переступил с ноги на ногу и мягко возразил:

– Это любимое вино леди Розмари.

– Правда? Что ж, выходит, у нее хороший вкус. И я уверен, она была бы не против немного поделиться со мной. Мы знаем друг друга уже очень давно… Она была всего лишь ребенком, когда я ее впервые встретил.

Это подогрело его любопытство. Я спросил себя, сколько ему рассказали обо мне, прежде чем послать с заданием к колыбели Би. Судя по всему, маловато. Чейд ценил осторожность и считал ее чуть ли не высшей добродетелью. Я улыбнулся мальчику. Он заглотил наживку.

– Так это она показала вам, как пробраться сюда? Леди Розмари? – Он наморщил лоб, пытаясь свести концы с концами и понять, кто я такой.

– С кем ты разговариваешь, Лант? – Голос леди Розмари раздался прежде, чем она сама вошла в комнату.

Парнишка развернулся в ее сторону. Я остался где был, с бокалом вина в руке.

– О! – Она застыла, удерживая гобеленовую штору и глядя на меня.

Я сказал подмастерью правду: я знал ее еще ребенком, хотя с той поры мы почти не имели дела друг с другом. Принц Регал нанял ее, когда она была круглолицей маленькой горничной, даже моложе Фитца Виджиланта. Регал устроил ее прислуживать принцессе из Горного Королевства, жене будущего короля Верити. Регал велел Розмари шпионить за женой брата, и, скорее всего, именно она намазала жиром ступени башни, из-за чего беременная Кетриккен неудачно упала. Это так и не удалось доказать. Когда Регал утратил власть, все его приспешники также оказались в опале, включая и юную Розмари.

Ее спасло только великодушие Кетриккен. Когда все прочие избегали Розмари, Кетриккен увидела в ней растерявшуюся девочку, которая сама не знала, кому подчиняться, и, возможно, была виновна лишь в том, что попыталась угодить человеку, проявившему доброту к ее матери. Королева Кетриккен снова приняла Розмари ко двору и позаботилась о ее образовании. А Чейд увидел в Розмари орудие для шпионажа и убийств, уже прошедшее определенную подготовку, и быстро прибрал к рукам. Он умел всему найти применение.

Теперь она стояла передо мной – женщина средних лет, придворная дама и тренированный убийца. Мы смотрели друг на друга. Она знала меня. Я гадал, вспоминает ли она, как притворялась, будто дремлет на ступенях трона будущей королевы, пока я докладывал Кетриккен. Даже по прошествии стольких лет я испытывал одновременно ужас и негодование оттого, что меня с такой легкостью обманул ребенок.

Она вошла в комнату, опустила глаза под моим взглядом, а потом присела в низком реверансе:

– Лорд Фитц Чивэл Видящий. Это честь для нас. Добро пожаловать.

И вот так аккуратно она меня снова провела. Пыталась ли Розмари выразить уважение ко мне или с порога сообщала своему ученику нужные сведения? Парнишка охнул, тем самым выдав, что он понятия не имел о моей настоящей личности, но теперь догадался о том, насколько важен мой визит. И возможно, больше понял о своей изначальной ошибке в Ивовом Лесу.

Я хладнокровно посмотрел на Розмари:

– Тебя разве не предупреждали о том, какие бывают последствия, если приветить и назвать по имени призрака?

– А какие могут быть последствия у гостеприимства? И оказанной чести? Как по мне, весьма досадно, когда гость является в такой час без предупреждения. – Чейд вошел в комнату из-за того же гобелена, что и Розмари.

Леди Розмари была в простом утреннем платье, и я подозревал, что после какого-то урока с Фитцем Виджилантом она намеревалась приступить к дневным делам. В противоположность ей, Чейд щеголял в облегающей зеленой рубашке с пышными белыми рукавами. Рубашка была перехвачена черно-серебристым поясом, а ее полы почти достигали коленей. Его штаны были черными, туфли – тоже черные, но еще и расшитые серебряными бусинами. Седые волосы были убраны назад и стянуты в суровый воинский хвост. Для Чейда сейчас явно было не окончание веселой ночи, а начало трудового дня.

Он не стал ходить вокруг да около:

– Как ты здесь оказался?

Я взглянул ему прямо в глаза:

– Тот же вопрос я задал юному Фитцу Виджиланту примерно четыре месяца назад. Его ответ меня не удовлетворил, так что я подумал, что могу прийти сюда и получить лучший. От тебя.

Чейд пренебрежительно фыркнул:

– Что ж. В былые времена ты легче относился к розыгрышам.

Он пересек комнату, держась немного скованно. Я заподозрил, что под рубашкой его торс туго перебинтован, чтобы придать стройности и облегчить нагрузку на старую спину. У камина он рассеянно огляделся по сторонам:

– Куда подевалось мое кресло?

Розмари издала тихий досадливый вздох:

– Прошли месяцы с той поры, как вы тут бывали, и вы сказали, что я могу все обустроить по-своему.

Он бросил на нее сердитый взгляд:

– Необязательно было менять все так, чтобы досадить мне.

Она поджала губы и покачала головой, но махнула рукой Фитцу Виджиланту:

– Старое кресло в углу, с другим хламом, ожидающим, когда его выбросят. Принеси его, пожалуйста.

– Хламом? – возмущенно повторил Чейд. – Каким еще хламом? У меня тут не было хлама!

Она скрестила руки на груди:

– Растрескавшиеся миски и щербатые чашки. Маленький котел со сломанной ручкой. Фляги со старым маслом, которое почти превратилось в смолу. И весь прочий сор, который вы спихнули на дальний конец стола.

Чейд еще сильнее помрачнел, но лишь проворчал что-то в ответ. Фитц Виджилант притащил его старое кресло обратно к очагу. Не вставая, я подвинул кресло Розмари, чтобы освободить место. Впервые за десятилетия я вновь увидел кресло Чейда. Витые деревянные детали покрывали глубокие царапины. Стыки расшатались, а на подушке все еще было видно, где я ее зашил, когда Проныра, его ласка, однажды ночью решил напасть на кресло. Я окинул комнату взглядом и спросил:

– Никаких ласок?

– И никакого помета, – язвительно ответила Розмари.

Чейд закатил глаза, глядя на меня. Со вздохом опустился в кресло. Оно заскрипело под его весом.

Он уставился на меня:

– Итак, Фитц. Как твои дела?

Я не собирался позволить ему так легко отмахнуться от моей миссии:

– Я раздражен. Оскорблен. И держу ухо востро с той поры, как обнаружил, что к колыбели моего ребенка подкрался убийца.

Чейд издал не то пренебрежительное фырканье, не то смешок:

– Убийца? Едва ли. Он еще даже не шпион.

– О, это так утешает! – ответил я.

– Ах, Фитц, куда еще я мог его послать, чтобы он набрался опыта? Все не так, как когда ты был мальчишкой, – тогда назревала война, а вероломный маленький претендент на трон жеманничал и интриговал прямо здесь, в Оленьем замке. У меня было с дюжину способов оценить твои успехи, не выходя за пределы замковых стен. Но Фитцу Виджиланту не так повезло. Мне приходится высылать его подальше, чтобы испытать. Я стараюсь аккуратно подбирать ему задания. Я знал, что ты не причинишь ему вреда. И подумал, что это может быть хорошим способом проверить его отвагу.

– То есть ты не меня проверял?

Чейд рассеянно взмахнул рукой:

– Может быть, чуть-чуть. Никогда не помешает убедиться в том, что кое-кто не потерял сноровку. – Он огляделся по сторонам. – Что там у тебя, вино?

– Да. – Я заново наполнил свой бокал и протянул ему.

Он взял, сделал глоток и поставил в сторону.

Выждав, я спросил:

– И зачем же мне может понадобиться сноровка?

Он уставился на меня своими пронзительными зелеными глазами:

– Ты привел в этот мир еще одного Видящего и задаешь мне такие вопросы?

Я сдержал свой гнев.

– Не Видящего. Ее зовут Би Баджерлок. – Я не стал говорить, что моя малышка никогда не станет представлять для кого-то угрозу.

Он подпер рукой подбородок, опустив локоть на ручку кресла:

– Ты потерял хватку, если думаешь, что такой тонкий щит может ее уберечь.

– Уберечь от чего? – Я бросил взгляд мимо него, туда, где стояли Розмари и Фитц Виджилант. – Единственная угроза, замеченная мной, проистекала от людей, которым, казалось бы, мне следовало доверять. От людей, которых я считал ее защитниками.

– Это была не угроза. Это было напоминание о том, что тебе не следует терять бдительность. С самого начала. К тому времени, когда опасность становится очевидна, уже поздно воздвигать защиту. – Он свел жесткие брови, глядя на меня. – Скажи, Фитц, какое будущее ты планируешь для этого ребенка? Как и чему будешь ее учить? Что дашь ей в приданое и как надеешься выдать ее замуж?

Я уставился на него:

– Она младенец, Чейд!

И возможно, навсегда им останется. Если Би начнет расти и демонстрировать шустрый ум, у меня хватит времени, чтоб поразмыслить о таких вещах. И все же меня поразило то, что я даже не подумал про то, о чем сказал Чейд. Что станет с моей дочерью, когда Молли и я умрем? В особенности если она окажется идиоткой?..

Чейд повернулся в своем кресле, и под его рубашкой на миг проступили бинты. Он окинул взглядом слушателей:

– Разве вам двоим не надо заниматься уроками?

– Да, но…

– Где-то в другом месте, – властным тоном прибавил он.

Розмари на миг поджала губы.

– Завтра, – сказала она Фитцу Виджиланту, и глаза у мальчика округлились оттого, что его так поспешно отпустили. Он изобразил поклон Розмари, повернулся к нам и застыл, явно не понимая, как с нами попрощаться.

Я любезно ему кивнул:

– Надеюсь вскоре тебя не увидеть, Фитц Виджилант.

– Взаимно, сэр, – ответил он и замер, гадая, не слишком ли дерзко себя повел.

Чейд коротко рассмеялся. Мальчишка шмыгнул прочь из комнаты, и, в последний раз досадливо вздохнув, леди Розмари последовала за ним с куда большим достоинством. Чейд дал им возможность уйти по тайной лестнице подальше, прежде чем повернуться ко мне.

– Признайся, что ты совсем не думал о ее будущем.

– Не думал. Потому что даже не понял, что Молли беременна. Но теперь, когда Би с нами…

– Би. Ну что за имя! Она выживет? Она здорова? – беспощадно перебил он.

Я ответил не сразу:

– Она крошечная, Чейд. И Молли говорит, что она не делает того, что должна бы уже делать. Но она хорошо ест, и спит, и иногда плачет. Если не считать того, какая она маленькая, и того, что она еще не поднимает голову и не перекатывается, я не вижу ничего дурного…

У меня закончились слова. Чейд взглянул с сочувствием и доброжелательно проговорил:

– Фитц, тебе придется продумать все варианты ее будущего. Что ты будешь делать, если она окажется недалекой или никогда не сможет за собой ухаживать? Или если вырастет красивой и умной и люди признают в ней Видящую? А если она будет обычной, заурядной и не очень-то сообразительной? Все будут по меньшей мере знать, что она – сестра королевского мастера Силы. Этого хватит, чтобы за ней кто-то приударил. Или превратил в ценную заложницу. – Не дав мне собраться с мыслями, он прибавил: – Неттл была достаточно хорошо образованна для сельской девушки, которой вряд ли светило что-то большее, чем выйти замуж за фермера-землевладельца. Поговори как-нибудь с ней о том, каких знаний ей не хватает. Баррич научил ее читать, писать и считать. Молли обучила домашнему хозяйству и садоводству, и она хорошо обращается с лошадьми. Но история? Облик мира? Языки? С этим у Неттл были сложности, и она провела годы, заполняя пробелы. Я встречал других детей Молли, и они достаточно славные ребята. Но ты растишь не дочь фермера, Фитц. Если бы кости упали по-другому, она могла бы надеть венец принцессы Видящих. Не наденет. Но ты должен воспитать ее так, словно это могло бы случиться.

«Если ее можно воспитать. – Я отпихнул эту мысль прочь. – Следуй логике Чейда».

– Почему?

– Потому что никто не знает, что принесет судьба. – Он неопределенно взмахнул одной рукой, поднимая бокал вина другой. – Если ее проверят на Силу и таковая найдется, ты предпочел бы, чтоб она пришла в Олений замок без знаний о своей родословной? Ты хотел бы, чтоб она боролась, как Неттл, и училась лавировать в придворных водах? Скажи-ка, Фитц… Если ты взрастишь ее как Би Баджерлок, то со спокойной душой выдашь замуж за фермера и позволишь влачить свои дни в муках?

– Если она его полюбит, а он полюбит ее, нет в этой судьбе ничего ужасного.

– Что ж, ну а если богатый и знатный мужчина в нее влюбится, а ее вырастят достойной ему в пару и она его полюбит – такая судьба может оказаться получше, не так ли?

Я все еще пытался придумать ответ, когда Чейд заговорил снова:

– У Фитца Виджиланта не было будущего. Молодая жена лорда Виджиланта не понимает, как с ним быть, и негодует из-за того, что он старше законного наследника, которого она родила своему лорду. Она растит двух его младших братьев в ненависти к нему. До меня дошли слухи, что она пыталась устроить тихую смерть для мальчика. И потому я привез его сюда. Чтобы сделать из него еще одного полезного бастарда.

– Он выглядит достаточно смышленым, – осторожно сказал я.

– Смышленым, да. Но сноровки у него нет. Я сделаю с ним, что смогу. Однако через семь-восемь лет мне придется куда-то отослать его. Жена лорда Виджиланта относится к нему так, будто он отбирает у ее сыновей их законное наследство. Она уже ворчит по поводу того, что он при дворе. Она деятельная, а это худшая разновидность ревнивиц. Будет лучше для всех, если его не окажется в Оленьем замке, когда она представит здесь двух своих сыновей.

– Через семь-восемь лет?

– В отличие от тебя, я планирую жизнь тех, кто под моей защитой, заблаговременно.

– И ты попросишь меня принять его. – Я нахмурился, пытаясь вникнуть в его план. – Как возможную пару для Би, когда она повзрослеет?

– Боги, нет! Давай не будем смешивать эти линии крови! Мы найдем ей какого-нибудь молодого лорда из Бакка, я думаю. Но да, я бы хотел, чтоб ты его принял. Когда он будет готов.

– Готов стать убийцей и шпионом? Зачем?

Чейд покачал головой. Он казался до странности разочарованным.

– Нет. Не выйдет из него убийцы. Я в этом уверен, хотя Розмари еще надо переубедить. И потому я направлю его образование в другое русло. Такое, что будет полезно нам обоим. У мальчика блестящий ум. Он учится почти так же быстро, как ты. И сердце у него верное. Дай ему хорошего учителя – и он станет преданным, как гончая. И очень заботливым.

– По отношению к Би.

Чейд медленно кивнул, глядя на угасающее пламя в камине:

– Он быстро усваивает языки, и память у него почти как у менестреля. В облике наставника его можно поместить в твой дом, и это будет лучше для них обоих.

Кусочки начали складываться. «Ох, Чейд, ну неужели тебе так трудно было напрямую попросить об услуге?» Я все сказал за него:

– Мальчик тебе нравится. Но если ты оставишь его здесь, то рано или поздно, когда его законнорожденные братья приедут в Олений замок, не миновать беды. В особенности если он подружится с кем-то из местных аристократов.

Чейд кивнул:

– Он очень обаятелен. Любит людей. Любит быть среди них, и они его любят. Он быстро становится слишком заметным для хорошего шпиона. И у него нет… того, что есть у нас и позволяет нам убивать. – Он втянул воздух, как будто собирался сказать что-то еще, но лишь вздохнул.

Мы оба молчали и думали. Я спрашивал себя, правда ли в нас есть особая способность, или, напротив, отсутствие чего-то такого, что есть у других, позволяет нам заниматься нашим ремеслом. Молчание было неуютным. И все же нас объединяли не угрызения совести. Я сомневался, что у этого чувства есть название.

– Мне надо поговорить с Молли.

Он бросил на меня быстрый взгляд искоса:

– И что же ты ей скажешь?

Я прикусил губу:

– Правду. Что он бастард, как и я, что из-за этого у него в конце концов будут неприятности; возможно, он даже погибнет. Что он хорошо образован и станет хорошим наставником для маленькой девочки.

– Выходит, ты скажешь правду, да не всю, – уточнил Чейд вместо меня.

– Почему не всю? – спросил я.

– И в самом деле, почему? – иронично поддакнул Чейд. – Тебе пока что нет нужды обсуждать это с Молли. Думаю, пройдут годы, прежде чем мне придется отослать парнишку к тебе. Я его воспитаю, научу всему, что он должен будет знать в качестве наставника. И телохранителя. Пока он еще не готов, могу отправить к вам знакомую няню. Лицо как у зайчихи, рука как у кузнеца. Не самая смышленая из служанок, но как охранник безупречна.

– Нет. Спасибо. Думаю, пока что мне по силам защищать свою дочь.

– Ох, Фитц. Я не согласен, но знаю, когда с тобой бесполезно спорить. Мы с Риддлом пришли к выводу, что тебе нужны домашние солдаты, но ты не слушаешь. Сколько раз я предлагал, чтобы ты поселил у себя в Ивовом Лесу одного из наших подмастерьев Силы, чтобы даже в твое отсутствие можно было быстро передавать сообщения? Тебе нужен свой человек, чтобы охранять твою спину и общаться со слугами, приносить тебе новости, которые ты иначе никогда бы не услышал в своих владениях. – Чейд поерзал в своем кресле, старая древесина заскрипела. Его внимательный взгляд встретился с моим упрямым взглядом. Я победил. – Ну ладно. Уже поздно. Или рано, в зависимости от того, в какое время дня ты работаешь. Как бы там ни было, мне пора в постель. – Мой бывший наставник украдкой потянул за верхний край своего пояса. Подозреваю, тот врезался в тело. Чейд с трудом поднялся. Одной рукой махнул в сторону постели. – Можешь спать тут, если пожелаешь. Не думаю, что Розмари когда-нибудь использовала эту постель. Ей просто нравится, чтобы все выглядело красиво.

– Может быть.

К собственному удивлению я понял, что мой гнев испарился. Я знал Чейда. Он не желал зла Би. Возможно, его главная цель заключалась в том, чтобы выманить меня сюда. Возможно, он скучал по мне больше, чем я думал. И возможно, мне следовало принять к сведению кое-что из его предложений…

Он кивнул:

– Я велю Фитцу Виджиланту принести тебе что-нибудь поесть. Познакомься с ним поближе, Фитц. Он хороший малый. Покорный и готовый услужить. Ты был не таким.

Я прочистил горло и спросил:

– Становишься мягкосердечным из-за возраста?

Он покачал головой:

– Нет. Практичным. Я должен отослать его, чтоб мы с Розмари смогли найти более подходящего ученика. Он слишком много знает о том, как у нас тут все устроено, чтобы просто дать ему уйти. Я должен позаботиться о его безопасности и отправить в надежное место.

– О его безопасности или о твоей?

Чейд усмехнулся:

– Это одно и то же, разве ты не понимаешь? Люди, которые представляют опасность для меня, редко благоденствуют слишком долго.

Его обращенная ко мне улыбка была кривой и печальной. Я лучше понял стоящий перед ним выбор, когда он вручил мне наполовину пустой бокал.

Я негромко предложил:

– Начни устранять его из своего круга, Чейд. Меньше времени с тобой или Розмари, больше времени с писарями и менестрелями. Ты не заставишь его забыть о том, что он видел и узнал, но можешь уменьшить важность. Пусть он будет тебе благодарен. И когда ты больше не сможешь его тут держать, пришли ко мне. Я сберегу его для тебя.

Я попытался отогнать мысль о том, на что только что согласился. Это было обязательство не на год или два. Сколько Фитц Виджилант будет жить и помнить тайные ходы Оленьего замка, столько мне придется нести ответственность за то, чтобы он оставался верным Видящим. Либо ему придется умереть. Чейд только что поручил мне грязное дело, которым не хотел заниматься сам. Я глотнул вина, чтобы его излишне сладкий вкус замаскировал горечь этого осознания.

– Уверен, что я и впрямь «не заставлю его забыть»?

Я встрепенулся и уставился на старика. Ответил вопросом на вопрос:

– Что ты задумал?

– Мы все еще расшифровываем старые свитки о Силе. Они намекают, что человека можно… ну, заставить изменить свое мнение о некоторых вещах.

Я потрясенно застыл, не в силах вымолвить ни слова. Суметь заставить человека о чем-то забыть: что за ужасная сила? Я перевел дух.

– И это отлично сработало, когда мой отец решил заставить мастера Силы Галена забыть о своей неприязни к нему и полюбить его. Ненависть Галена не исчезла; она просто нашла другую цель. Если не ошибаюсь, ею оказался я. Гален почти сумел меня убить.

– Твоему отцу не посчастливилось получить полное обучение Силе. Сомневаюсь, что и Галену это удалось. Мы так много потеряли, Фитц! Так много… Я тружусь над свитками почти каждый вечер, но это не то же самое, как если бы тебя обучал знающий мастер Силы. Докопаться до смысла можно лишь ценой немалых усилий. Дело движется не так быстро, как хотелось бы. У Неттл нет времени мне помогать. Сведения, которые содержатся в свитках, нельзя доверять никому, а их хрупкость – еще одна причина этого не делать. У меня самого остается куда меньше времени для поздних ночных занятий, чем когда-то. И потому свитки заброшены, а с ними – кто знает, какие еще секреты?

Еще одна просьба под видом вопроса.

– Выбери те, что считаешь самыми интересными. Я заберу их с собой в Ивовый Лес.

Он нахмурился:

– А ты не смог бы приезжать сюда, чтобы поработать с ними? Одну неделю каждый месяц? Мне не хотелось бы отправлять их куда-то из Оленьего замка.

– Чейд, у меня жена, ребенок, да и за имением надо присматривать. Я не могу тратить время на шатания между Ивовым Лесом и Оленьим замком.

– Монолиты Силы превратили бы эти «шатания» в мгновенные перемещения.

– Я не стану ими пользоваться, и ты знаешь почему.

– Я знаю, что много лет назад, вопреки всем советам, ты повторно воспользовался колоннами на протяжении очень короткого временного промежутка. Я не прошу тебя приходить и уходить каждый день. Я предлагаю, чтобы ты один раз в месяц появлялся, брал несколько свитков и оставлял переведенное. Судя по тому, что я прочитал, когда-то наделенные Силой гонцы использовали колонны по меньшей мере с такой частотой, а возможно, и чаще.

– Нет, – сказал я тоном, не допускающим возражений.

Чейд посмотрел на меня, склонив голову к плечу:

– Тогда почему бы тебе и Молли не приехать жить в Баккип, взяв с собой ребенка? Нам будет довольно просто отыскать для Ивового Леса умелого управляющего. И Би получила бы все преимущества, о которых мы говорили ранее. Ты мог бы помогать мне с переводами и другими заданиями, познакомился бы с юным Лантом, и, я уверен, Молли понравилось бы видеться с Неттл чаще…

– Нет, – опять сказал я твердо. У меня не было никакого желания, чтобы он снова взвалил на меня свои «другие задания». И он не должен был видеть моего умственно отсталого ребенка. – Мне хорошо там, где я есть, Чейд. Я познал покой и намерен его сохранить.

Он шумно вздохнул.

– Что ж, ладно. Ладно. – Он вдруг сделался по-стариковски брюзглив. Его последовавшие слова едва не поколебали мою решимость. – Никого не осталось, с кем бы я мог говорить так свободно, как с тобой. Подозреваю, мы вымирающий вид.

– Подозреваю, ты прав, – согласился я и не стал прибавлять, что это, возможно, к лучшему.

На этом мы с Чейдом завершили разговор. Думаю, он наконец-то признал, что я отстранился от придворной жизни Оленьего замка. Я бы пришел, случись срочная нужда, но я не поселился бы снова в замке, чтобы участвовать во всяких тайных совещаниях. Розмари придется играть эту роль, а ее заменит ученик, которого она выберет. Это будет не Фитц Виджилант. Испытает ли парень разочарование или облегчение?..

В последующие месяцы я одновременно опасался и ожидал, что Чейд снова попытается меня вернуть. Не попытался. Пять или шесть раз за год мне привозили новые свитки и увозили мой труд. Дважды его курьерами оказывались подмастерья, изучавшие Силу, – они приходили и уходили через монолиты. Я не поддался соблазну. Во второй раз, когда явился такой гонец, я спросил у Неттл, знает ли она об этом. Моя старшая дочь ушла от ответа, но после гонцы приезжали верхом.

Мы часто соприкасались разумами с Неттл, иногда – с Дьютифулом, но Чейд как будто отпустил меня на волю. И время от времени, страдая бессонницей, я спрашивал себя, испытываю ли разочарование или облегчение оттого, что наконец-то освободился от темной стороны политики Видящих.

9. Детство

Мои опасения относительно юного Ланта подтвердились. Он совершенно непригоден к тихой работе. Сказав ему впервые, что собираюсь завершить его ученичество и подыскать ему более подходящее место, я был не готов к тому, что он воспримет это как крушение всех надежд. Он умолял и Розмари, и меня, чтоб мы дали ему второй шанс. Вопреки собственному здравому смыслу я согласился. Наверное, сердце мое размягчается, а разум слабеет, ибо это, разумеется, не было благим делом. Мы продолжили обучать его физическим навыкам и необходимым знаниям. У него очень ловкие пальцы и руки, великолепно подходящие для уловок, но он не запоминает с тем же проворством рецепты, которые следует освоить для мгновенного использования. И все же, должен признаться, я надеялся, что парень пойдет по моим стопам.

У Розмари было меньше сомнений по его поводу, и она предложила устроить ему испытание. Я подстроил для него кражу, и он справился. Розмари предложила поручить ему легкое отравление. Его целью был всего-то стражник. Мы сказали ему, что этот человек берет взятки и активно шпионит в пользу калсидского аристократа. Тем не менее, потратив три дня и упустив множество возможностей, Лант так и не сумел выполнить задание. Он вернулся к нам пристыженный и подавленный. Он просто не сумел заставить себя отнять жизнь. Я не стал ему сообщать, что «яд» был всего лишь мелко натертыми пряностями и не причинил бы стражнику вреда. Рад, что мы проверили его на субъекте, который не представлял никакой угрозы ни для кого.

В результате Лант теперь понимает, насколько он не подходит для нашего ремесла. К моему удивлению, он заявил, будто смирился с тем, что не может быть моим учеником, – главное, чтобы сохранилась наша с ним дружба! И потому, чтобы облегчить произошедшую перемену, я подержу его здесь, в Оленьем замке, еще немного. Я позабочусь о том, чтобы он получил образование, необходимое для роли наставника, и научился владеть оружием, как надлежит телохранителю.

Лишь тебе я признаюсь, что прискорбно разочаровался в нем. Я был уверен, что нашел достойного наследника. К счастью, мы подыскали еще кандидата, точнее, кандидатку и начали ее обучение. Она кажется способной, но ведь с Лантом было так же. Поглядим. Я тебе все это рассказываю, разумеется, всецело доверившись твоей осторожности. Странное дело – когда-то я учил тебя никогда не излагать такие вещи на бумаге, а теперь это единственный способ убедиться, что никто другой в нашем круге не проникнет в мои мысли. Как меняются времена!

(Свиток без подписи и адресата)

О что мы открываем для себя и что узнаем, когда уже слишком поздно! Еще хуже секреты, в которых нет ничего секретного, печали, с которыми мы живем, не признаваясь друг другу в их существовании.

Би оказалась не такой, как мы мечтали. Я скрывал свое разочарование от Молли, и, думаю, она то же самое делала по отношению ко мне. Медленно тянулись месяцы, а за ними годы, и я почти не видел перемен в способностях нашей дочери. Молли стала быстрее стареть – состояние девочки дорого стоило ей и в душевном, и в телесном плане, поскольку она не позволяла никому другому ухаживать за дочерью и молча несла растущий груз печали. Я хотел ей помочь, но дитя явно избегало моих прикосновений. Я погрузился в сумерки души, потерял аппетит и волю чем-нибудь заниматься. Дни мои вечно завершались грохочущей головной болью и несварением желудка. Я просыпался по ночам и уже не мог заснуть, испытывая лишь тревогу за ребенка. Наша малышка оставалась крошечной и вялой. Вспоминая, с каким рвением Чейд планировал ее обучение и возможный брак, я морщился, как будто съел что-то кисло-сладкое. Когда-то мы могли надеяться на что-то в этом духе. Но первый же год украл эти мечты.

Не помню, сколько было Би, когда Молли сломалась и расплакалась в моих объятьях.

– Мне так жаль, мне очень, очень жаль, – сказала она, и я не сразу понял, что моя жена винит себя в том, что наш ребенок – умственно отсталый. – Я была слишком старой, – сказала она мне сквозь слезы. – И она никогда не станет нормальной. Никогда, никогда, никогда…

– Давай не будем спешить, – сказал я ей со спокойствием, которого не ощущал.

Почему мы скрывали наши страхи друг от друга? Наверное, потому что они делались реальнее, когда мы понимали, что боимся одного и того же. Я не хотел себе в этом признаваться.

– Она здорова, – сказал я Молли, пока она всхлипывала в моих руках. Наклонился, прошептал ей на ухо: – Она хорошо ест. Хорошо спит. Кожа у нее гладкая, глаза чистые. Она маленькая и, возможно, вялая, но она вырастет и…

– Прекрати, – взмолилась Молли тихим, глухим голосом. – Прекрати, Фитц. – Она отодвинулась от меня, посмотрела снизу вверх. Волосы прилипли к ее влажному лицу, точно вдовья вуаль. Она шмыгнула носом. – Притворство ничего не изменит. Она дурочка. И не просто дурочка, но еще и слаба телом. Она не перекатывается, почти не держит голову. Даже не пытается. Просто лежит в своей колыбели и глядит. Почти не плачет.

И что я мог сказать в ответ на это? Молли произвела на свет семерых здоровых детей. В моей жизни Би была первым младенцем.

– Она действительно так сильно отличается от того, какой должна быть? – спросил я, ощущая безнадежность.

Молли медленно кивнула:

– И останется такой же.

– Но она наша, – мягко возразил я. – Наша Би. Возможно, она такая, какой должна быть.

Не помню, как мне удалось достучаться до Молли. Знаю, что я не заслужил того, что она вдруг всхлипнула и крепко меня обняла, уткнулась лицом в грудь и спросила:

– Значит, ты не испытываешь из-за нее горького разочарования и стыда? Ты все-таки можешь ее любить? Ты и меня любишь по-прежнему?

– Ну конечно, – сказал я. – Конечно, и так будет всегда. – И хотя успокоить ее удалось скорее случайно, чем преднамеренно, я был рад, что у меня это получилось.

Но все же дверь, которую мы открыли, уже нельзя было закрыть. Признав, что наша маленькая дочь, скорее всего, навсегда останется такой, как сейчас, мы должны были об этом говорить. Но говорили мы об этом не перед слугами при свете дня, а по ночам, в постели, когда дитя, нанесшее нам такую рану, спало рядом в колыбели. Ибо хоть мы и признали случившееся, смириться все же не смогли. Молли винила свое молоко и пыталась кормить малышку коровьим, а потом козьим, но без особого успеха.

Здоровье нашей крохи ставило меня в тупик. Я многих маленьких созданий вынянчил за свою жизнь, но впервые видел, чтобы детеныш ел с аппетитом, хорошо спал, выглядел совершенно здоровым и при этом оставался маленьким. Я пытался заставить малышку шевелить конечностями, но быстро усвоил, что Би вообще не нравится, когда я к ней прикасаюсь. Будучи предоставлена сама себе, она была безмятежна и спокойна, однако она не хотела встречаться со мной взглядом, когда я склонялся над колыбелью. Если я поднимал ее, она отклонялась подальше от меня, а потом напрягала силенки, пытаясь вывернуться из моих рук. Если я настаивал на том, чтобы держать ее, разминать ее ноги и двигать руки, она быстро переходила от всхлипывания к сердитым воплям. В конце концов Молли умолила меня бросить эти попытки, потому что боялась, что я каким-то образом причиняю девочке боль. И я уступил ее желаниям, хотя мой Дар свидетельствовал, что плачет она не от боли, но от беспокойства. Беспокойства из-за того, что отец пытается держать ее в руках. Можно ли подыскать слова, чтобы выразить, как мне было от этого больно?

Слуги сначала испытывали к ней любопытство, а потом – жалость. Молли чуть ли не шипела на них и всю заботу о ребенке взяла на себя. Им она никогда бы не призналась, что с малышкой не все в порядке. Но поздно ночью ее тревоги и страхи за ребенка сгущались.

– Что с ней будет, когда я умру? – спросила она меня как-то вечером.

– Мы о ней позаботимся, – сказал я, но Молли покачала головой.

– Люди жестоки, – возразила она. – Кому мы сможем так довериться?

– Неттл? – предложил я.

Молли снова покачала головой.

– Должна ли я жертвовать жизнью одной дочери, чтобы она ухаживала за другой? – спросила она, и у меня не нашлось ответа.

После столь долгих разочарований надежда превращается во врага. Нельзя сбить с ног того, кому не помогали встать, и я научился избегать надежды. Когда однажды в полдень, на второй год жизни Би, Молли сообщила, что наша девочка окрепла и лучше держит голову, я кивнул и улыбнулся – и только. Но к концу второго года Би перекатывалась, а спустя время уже сидела без опоры. Она росла, однако оставалась крохой для своего возраста. В три года она начала ползать, а потом встала на ноги. На четвертом году ковыляла по комнате – странно было видеть, как ходит такой маленький ребенок. В пять Би следовала за матерью повсюду. У нее выросли зубы, и она начала издавать невнятные звуки, которые понимала только Молли.

Ее интерес вызывали самые странные вещи. Текстура кусочка ткани или ветер, качающий паутину, привлекали ее внимание. Потом малышка начинала неистово размахивать руками и бессвязно лопотать. В этом клокочущем потоке звуков нет-нет да и мелькало понятное слово. То, как Молли беседовала со своей дочкой, за нее проговаривая реплики в воображаемом разговоре, одновременно радовало и сводило с ума.

Мы большей частью держали Би при себе. Ее старшие братья и сестра не приезжали так часто, как когда-то, – растущие семьи и собственные дела отнимали все их время. Они навещали нас по возможности, изредка. К Би они были добры, но понимали, что жалеть ее бессмысленно. Она станет такой, какой суждено. Они видели, что Молли это устраивает, и раз уж дитя стало утешением для их матери на старости лет, о большем и думать не стоило.

Нед, мой приемный сын, приходил и уходил в перерывах между своими менестрельскими скитаниями. Чаще всего он приезжал в самое холодное время года, чтобы месяц провести с нами. Он пел и играл на свирели, и Би была самым благодарным слушателем, о каком только может мечтать менестрель. Она устремляла на него взгляд бледно-голубых глаз и слушала музыку, приоткрыв крошечный рот. Она не шла в постель по доброй воле, пока Нед был с нами, если только он не провожал ее в комнату, чтобы сыграть тихую, медленную мелодию, пока малышка не уснет. Возможно, потому он и принял Би такой, какой она была, и, когда приезжал в гости, всегда приносил ей простые подарки вроде нити ярких бус или мягкого шарфа с рисунком из роз.

В те ранние годы Неттл приезжала чаще всех. Я видел, что она жаждет подержать сестру, но Би реагировала на ее прикосновение, как и на мое, так что Неттл приходилось довольствоваться тем, что она рядом с сестрой, хоть и не может о ней позаботиться.

Однажды ночью, очень поздно, когда я покинул свой тайный кабинет, мой путь пролег мимо детской Би. Я увидел сквозь приоткрытую дверь, что внутри горит свет, и приостановился, подумав, что Би могла приболеть и Молли сидит с ней. Но, заглянув внутрь, я увидел не Молли, а Неттл – она сидела у постели сестры и смотрела на нее сверху вниз с трагичным и тоскливым выражением. Она негромко говорила:

– Годами я мечтала о сестре. О той, с кем можно будет делиться мечтами, заплетать друг другу волосы, дразниться из-за мальчиков и подолгу гулять вместе. Я думала, что научу тебя танцевать, и у нас появятся общие секреты, и мы будем вместе готовить поздно ночью, когда все другие уснут. И вот ты здесь, наконец-то. Но ничего этого у нас не будет, верно? И все же я тебе обещаю, маленькая Би. Что бы ни случилось с нашими родителями, я всегда буду о тебе заботиться. – И потом моя Неттл уронила лицо в ладони и расплакалась.

Я тогда понял, что она оплакивала сестру, которую придумала, в точности как я все еще тосковал по совершенной маленькой девочке, которую мы с Молли обрели в моих мечтах. У меня не нашлось слов утешения ни для кого из нас, и я тихонько ушел.

С рождения Би сопровождала Молли повсюду, в подоле, на руках или ковыляя следом. Иногда я спрашивал себя: может быть, моя жена просто боится оставлять дочь в одиночестве? Когда Молли принималась за свои обычные дела в Ивовом Лесу, от надзора за слугами до работы с ульями, сбора меда и приготовления свечей – все эти занятия ей как будто все еще нравились, – Би была рядом, смотрела и слушала. Теперь, когда малышка открыла, что может производить звуки, Молли стала заниматься с ней с удвоенным усердием. Разговаривая с Би, она не сюсюкала, как делали слуги в тех редких случаях, когда обращались к нашей дочери. Взамен Молли подробно разъясняла все подробности своей работы, как если бы Би однажды могли понадобиться знания о том, как обкуривать улей, процеживать горячий воск для свечей, полировать серебро или заправлять постель. И Би, на свой несложный лад, подражала вдумчивости Молли, пристально глядя на то, что ей показывали, и горячо тараторя в ответ. Самую большую растерянность я испытал, когда однажды летним днем отправился искать Молли и увидел, что она занимается своими ульями. За прожитые годы я привык, что моя жена спокойно воспринимает то, как пчелы покрывают ее руки, пока она занимается пчеловодческим хозяйством. Чего я не ожидал, так это увидеть малышку Би, которая стояла рядом с матерью, держа ведро, покрытая пчелами. Моя дочь блаженно улыбалась, почти закрыв глаза. Она то и дело хихикала и подергивалась, как будто пушистые существа ее щекотали.

– Молли, – сказал я тихим предупреждающим голосом, поскольку решил, что моя леди целиком поглощена своим занятием и не замечает, что происходит с нашим ребенком.

Она медленно повернулась, ни на миг не забывая о своих жужжащих подопечных.

– Малышка, – сказал я с тихой безотлагательностью, – она вся в пчелах.

Молли оглянулась и опустила взгляд. На ее лице медленно расцвела улыбка.

– Би! Ты ухаживаешь за ульями вместе со мной?

Наша маленькая дочь посмотрела вверх и что-то протараторила матери. Молли рассмеялась:

– С ней все в порядке, милый. Она совсем не испугалась.

Но я-то испугался.

– Би. Уходи оттуда. Иди к папе, – принялся я уговаривать ее.

Дочь повернулась и посмотрела мимо меня. Она никогда не смотрела мне в глаза по доброй воле. Она снова что-то протараторила матери.

– Все хорошо, дорогой. Она говорит: ты беспокоишься, потому что не понимаешь пчел, как она и я понимаем их. Ступай. Мы скоро придем.

Я покинул их и провел тревожный час в своем кабинете, гадая, не наделен ли мой ребенок Даром и может ли Одаренное дитя обрести связь с пчелиным ульем. Что за нелепость, фыркнул волк во мне. И добавил, что, будь оно так, он бы почуял. Я мог на это лишь надеяться.

Прошел еще год, и Би медленно росла. Наши жизни изменились, ибо Молли посвящала свои дни дочери, а я кружил рядом с ними двумя, дивясь тому, сколько между ними было общего. Ко дню, когда Би исполнилось семь, она стала настоящей помощницей для матери, хотя могла делать только самые простые вещи. Я видел, что Молли двигается все медленней и чувствует груз прожитых лет. Би могла подобрать то, что Молли уронила, могла собрать травы, на которые Молли указывала, или принести ей предметы с самых нижних полок в комнате для шитья.

Она выглядела как маленькая пекси, когда следовала за матерью и помогала ей в немудреных делах. Молли велела выкрасить самую мягкую шерсть в самые яркие цвета, какие смогла создать, – как для того, чтобы порадовать Би, так и для того, чтобы сделать ее более заметной в высокой луговой траве. В семь лет наша дочь была не выше талии Молли. Голубые глаза и белесые брови придавали ее лицу выражение постоянного испуга, а непокорные кудри усиливали это впечатление. Ее волосы от легчайшего ветра путались, расчесывать их было трудно, и росли они так медленно, что Молли отчаялась ждать, когда она наконец-то сделается похожей на девочку. Потом это необузданное облако мелких кудряшек все же достигло плеч Би, и это было прекрасно, потому что Молли принялась их смачивать, причесывать и собирать сзади в длинный хвост. Как-то раз они пришли мне показаться: моя маленькая девочка была одета в простую желтую тунику и зеленые штаны вроде тех, какие я и Молли носили детьми. Я улыбнулся, увидев ее, и сказал Молли: «Это самый маленький воин, какого мне доводилось видеть!» – ибо солдаты Бака всегда носили волосы, собирая на затылке. Би удивила меня, издав обрадованный возглас.

Так проходили дни, и Молли радостно занималась нашим особенным ребенком, а я радовался тому, что ей хорошо и спокойно. Невзирая на свои годы, Молли устраивала с Би шумные игры, хватала ее и высоко подбрасывала или очертя голову гонялась за ней повсюду, иной раз забегая на ухоженные клумбы с цветами и травами в саду Пейшенс. Они бегали и бегали кругами, пока Молли не начинала дышать с присвистом и кашлять оттого, что ей не хватало воздуха. Би останавливалась в тот же миг и подходила поближе к матери, глядя на нее снизу вверх с ласковой заботой. Бывали моменты, когда мне отчаянно хотелось к ним присоединиться, побегать и попрыгать с моим волчонком, покатать ее по траве, чтобы услышать, как она смеется. Но я знал, что Би поведет себя совсем иначе.

Ибо, несмотря на заверения Молли в том, что наша дочь не испытывает ко мне неприязни, Би держалась от меня подальше. Она редко подходила ближе чем на расстояние вытянутой руки; и если я подсаживался рядом, чтоб взглянуть на ее нехитрое рукоделие, она всегда сутулила плечи и слегка отворачивалась от меня. Она редко смотрела мне в глаза. Пару раз, когда она засыпала рядом с Молли в ее кресле, я брал ее на руки и пытался отнести в постель. Но от моего прикосновения, бодрствуя или во сне, она деревенела, а потом выгибалась дугой, точно бьющаяся в конвульсиях рыба, пытаясь вырваться из моих рук. Лишь ценой борьбы мне удавалось ее опустить, и, попытавшись несколько раз, я решил больше к ней не прикасаться. Молли испытала облегчение, когда я в этом уступил воле Би.

Так что всеми личными нуждами нашей дочери занималась одна Молли. Она научила Би сохранять себя в чистоте и прибираться в своей комнате, насколько это было возможно для такого маленького человечка. Молли велела обставить для нее маленькую спальню с кроватью соответствующего размера. Молли требовала, чтобы она содержала свои игрушки в порядке и делала все для себя самостоятельно, как будто была крестьянским ребенком. Это я одобрял.

Молли научила ее собирать в лесу грибы, ягоды и те травы, которые мы не могли с легкостью выращивать в наших садах. В садах и теплицах я находил их вдвоем, собирающих гусениц с листов или травы для сушки. Я проходил через свечную мастерскую Молли и видел, как маленькая Би стоит на столе и держит фитиль, пока Молли наливает горячий воск. Там они выцеживали золотой мед из сот и собирали его в маленькие толстобокие горшочки, чтоб зимой нам было сладко.

У Молли и Би был безупречный союз. Я осознал, что хоть Би и не ребенок, о каком я мечтал, для Молли она безупречна. Би была безгранично предана матери, напряженно следила за каждой переменой в выражении ее лица. Если они не пускали меня в свой круг, я пытался не возмущаться. Ребенок делал Молли счастливой, и моя жена заслуживала того, чтобы наслаждаться этим счастьем.

Итак, я довольствовался тем, что обитал на задворках их мира, точно мотылек за окном, по другую сторону которого царят тепло и свет. Я постепенно забросил свой тайный кабинет и стал брать переводческую работу в комнату, где родилась Би. К тому времени как ей исполнилось семь, я почти каждый вечер проводил в этой теплой и светлой комнате. Свечи Молли, тихонько мерцая, наполняли ее ароматами вереска и лаванды, шалфея и розы, в зависимости от ее настроения. Они с Би вместе занимались простым шитьем, и Молли за работой негромко пела старые обучающие песни о травах и пчелах, грибах и цветах.

Однажды вечером я трудился над рукописями, дрова в камине негромко потрескивали, и Молли напевала, вышивая какой-то узор на горловине маленькой ночной рубашки для Би, как вдруг я понял, что моя дочь прекратила разбирать запутавшиеся мотки для матери и подошла к моему столу. Я сумел удержаться от того, чтобы посмотреть на нее. Как будто возле меня зависла колибри. Я не мог припомнить, чтобы она когда-то подходила ко мне так близко по собственной воле. Я боялся, что она сбежит, если я повернусь. Так что я продолжил усердно копировать старую иллюстрацию из свитка о свойствах паслена и родственных ему растений. Там утверждалось, что разновидность из этого семейства, произрастающая в пустынных краях, дает съедобные плоды красного цвета. Я с недоверием отнесся к подобному заявлению о ядовитом растении, но тем не менее переписал текст и как мог воспроизвел изображение листьев, звездчатых цветков и висящих плодов. Я начал закрашивать цветы желтым. Возможно, это и вынудило Би встать у меня за плечом. Я слушал, как она дышит с открытым ртом, и понял, что Молли больше не напевает. Мне не нужно было поворачивать голову, чтобы знать – она наблюдает за нашим ребенком с тем же любопытством, что и я.

Маленькая ручка коснулась края моего стола и, точно паук, медленно проползла до края страницы, над которой я трудился. Я притворился, что не замечаю. Я снова окунул кисть в краску и добавил еще один желтый лепесток. Тихо, точно закипающий чайник на огне, Би что-то пробормотала.

– Желтый, – сказал я, подражая Молли, когда та притворялась, что понимает ход мыслей малышки. – Я раскрашиваю маленький цветок в желтый цвет.

И опять бормочущий шепот, на этот раз чуть громче и с ноткой мольбы.

– Зеленый, – сказал я ей. Взял сосуд с чернилами и показал дочери. – Листья будут зелеными по краям. Я смешаю зеленый и желтый, чтобы раскрасить сердцевину, и зеленый с черным для прожилок на листьях.

Маленькая ручка неловко дотронулась до края моей страницы. Пальчики приподняли бумагу и потянули.

– Осторожнее! – предупредил я, и на меня обрушилась лавина невнятного лопотания, в котором ощущалась некая мольба.

– Фитц, – ласково упрекнула Молли, – она просит у тебя бумагу. И перо с чернилами.

Я посмотрел на жену. Она встретила мой взгляд стойко, вскинув брови, – я вел себя очень глупо. Радостная утвердительная нотка в бормотании Би как будто подтверждала правоту Молли. Я посмотрел на дочь. Она подняла лицо и взглянула мимо меня, но не отпрянула.

– Бумага, – сказал я и без колебаний взял лист бумаги лучшего качества, какую мне присылал Чейд. – Перо. – Я дал ей свеженаточенное перо. – И чернила. – Я подвинул через стол небольшой сосуд с черными чернилами. Положил бумагу и перо на край стола. Би ненадолго замерла в молчании. Ее рот шевельнулся, а потом она ткнула в мою сторону пальчиком и что-то прощебетала.

– Цветные чернила, – уточнила Молли, и Би радостно встрепенулась.

Я сдался.

– Что ж, их мы разделим, – сказал я дочери.

Подвинув стул к другой стороне своего стола, я положил на него подушку и поместил принадлежности для Би там, где она могла до них дотянуться. Она удивила меня, с готовностью вскарабкавшись на этот трон.

– Окуни в чернильницу только заостренный кончик пера… – начал я. И остановился.

В мире Би я больше не существовал. Все ее внимание сосредоточилось на пере, она аккуратно макнула его в чернила и поднесла к странице. Я застыл, наблюдая за дочерью. Она явно раньше подмечала, как я работаю. Я думал, она утопит перо и размажет чернила по бумаге. Но движения ее маленькой руки были осторожными и точными.

Не обошлось без смазанных линий и клякс – в первый раз всем трудно совладать с пером. Но образ, возникший на ее странице, был замысловатым и изобиловал деталями. В наступившей тишине она стащила мою перочистку, очистила перо. Подула на черные чернила, чтобы их высушить, и взяла желтые, а потом оранжевые. Я следил за ней в восхищенном молчании и едва осознал, когда ко мне подошла Молли. Пчела, размером в точности как настоящая, появилась из-под пера нашей дочери. Настал миг, когда наша Би издала громкий удовлетворительный вздох, словно съела что-то очень вкусное, и отошла от своей работы. Я изучил рисунок, не приближаясь: нежные усики, стеклянные крылья и яркие желто-оранжевые полосы.

– Это она изобразила свое имя, да? – тихонько спросил я у Молли.

Би бросила на меня редкий взгляд глаза в глаза и снова потупилась. Видно было, что мои слова вызвали у нее досаду. Моя дочь подтянула к себе лист с рисунком, будто желая его защитить, и ссутулилась над ним. Перо еще раз посетило черную чернильницу и принялось что-то аккуратно выцарапывать на бумаге. Я посмотрел на Молли – та улыбалась гордо и загадочно. Я глядел в растущем напряжении, пока Би не отодвинулась от листа. На нем аккуратными буквами, так похожими на почерк Молли, было написано: «Би».

Я не осознавал, что сижу с разинутым ртом, пока Молли не помогла мне его закрыть. Мои глаза наполнились слезами.

– Она умеет писать?

– Да.

Я перевел дух и осторожно придержал свой восторг:

– Но только свое имя. Она понимает, что это буквы? Что они что-то значат?

Молли издала тихий досадливый возглас:

– Ну конечно понимает. Фитц, ты думал, я буду пренебрегать ее обучением, как пренебрегали моим? Она читает вместе со мной. Так что она различает буквы. Но это первый раз, когда она взяла перо в руки, чтобы писать. – Ее улыбка слегка дрогнула. – По правде говоря, я почти так же удивлена ее поступком, как и ты. Выучить, как выглядит буква на странице, – совсем не то, что воспроизвести ее на бумаге. Когда я сама впервые попробовала писать, у меня вышло куда хуже, чем у нее.

Би не обращала на нас внимания: из-под ее пера появлялась вьющаяся лоза жимолости.

Тем вечером я больше ничего не написал. Я уступил все чернильницы и лучшие перья моей маленькой дочери и позволил ей заполнять лист за листом моей лучшей бумаги изображениями цветов, трав, бабочек и насекомых. Мне пришлось бы рассматривать растения, чтобы так хорошо их нарисовать; Би рисовала по памяти.

Ночью я отправился в постель, исполненный благодарности. Я не был до конца убежден, что Би понимает принцип букв или письма и чтения. Но она могла воспроизвести на бумаге увиденное, не имея перед собой образца для подражания. Такой редкий талант давал мне надежду. Я вспомнил Олуха, необычайно одаренного в Силе, пусть даже он и не понимал до конца, что делает, когда пользуется ей.

Той ночью, ощущая тепло Молли рядом с собой, я позволил себе редкое удовольствие: потянулся и с помощью Силы пробудил Чейда от крепкого сна.

Что? – с упреком спросил он.

Помнишь свитки о травах от того торговца с острова Пряностей, которые мы отложили, решив, что мне их ни за что не скопировать? Потрепанные, предположительно времен Элдерлингов?

Разумеется. Зачем они тебе?

Пришли их мне. С хорошим запасом бумаги. А, и еще набор кисточек из кроличьей шерсти. А у тебя есть те пурпурные чернила с островов Пряностей?

Ты знаешь, сколько все это стоит, мальчишка?

Да. И я знаю, что ты можешь себе это позволить, если оно будет использовано с толком. Пришли мне еще две бутылки таких чернил.

Я улыбнулся и закрыл свой разум от града его вопросов. Чейд все еще барабанил по моим стенам, когда я погрузился в сон.

10. Мой голос

Вот сон, который я люблю больше всего. Я пыталась сделать так, чтобы он вернулся, но не получилось.

Два бегущих волка.

Только и всего. Волки бегут в лунном свете по открытой холмистой местности, а потом – сквозь дубовую рощу. Среди редкого подлеска они не замедляют хода. Они даже не охотятся. Просто бегут, наслаждаясь упругостью мышц и тем, как прохладный воздух овевает открытые пасти. Они никому ничего не должны. Им не надо ничего решать, нет для них ни долга, ни короля. Есть ночь и бег, и этого им достаточно.

Я тоскую о том, чтобы этот сон стал явью.

Дневник сновидений Би Видящей

Я освободила свой язык, когда мне было восемь лет. Помню тот день очень четко.

Мой приемный брат – или, скорее, дядя – Нед за день до этого ненадолго заходил навестить нас. Он подарил мне не дудочку, нитку бус или другую безделушку, какие он приносил в свои предыдущие визиты. На этот раз при нем был мягкий пакет, завернутый в грубую коричневую ткань. Он положил его мне на колени, и, пока я сидела и смотрела, не зная точно, что делать дальше, мама вытащила свой маленький поясной нож, перерезала бечевку, которой был завязан пакет, и развернула ткань.

Внутри были розовая блузка, кружевной жилет и многослойные розовые юбки! Я впервые увидела такую одежду. «Это все из Удачного», – сказал Нед моей матери, когда она с нежностью прикоснулась к замысловатому кружеву. Длинные и широкие рукава, пышные, как подушка, нижние юбки с каймой из розового кружева… Мама приложила их ко мне, и чудесным образом оказалось, что Нед угадал с размером.

На следующее утро она помогла мне надеть обновки и, затаив дыхание, завязала все шнурки до последнего. Потом заставила меня стоять неподвижно на протяжении утомительно долгого времени, пока не сумела привести мои волосы в порядок. Когда мы спустились к завтраку, она открыла дверь и пропустила меня вперед, словно королеву. При виде меня отец вскинул брови от изумления, а Нед издал радостный возглас. Я завтракала очень аккуратно, стараясь не угодить рукавом в тарелку. Кружевной воротник натирал мне шею. Я отважно вышла в этом наряде к парадной двери особняка, где мы пожелали Неду счастливого пути. А потом, ни на миг не забывая о своем великолепии, осторожно прошлась по кухонному огороду и присела там на скамейку. Я ощущала себя очень важной. Я расправила свои розовые юбки и попыталась пригладить волосы, а когда Эльм и Леа вышли из кухни с ведрами овощных очистков, чтобы отнести их цыплятам, я им обеим улыбнулась.

Леа обеспокоенно отвернулась, а Эльм показала мне язык. Сердце мое упало. Я по глупости решила, что экстравагантный наряд поможет мне добиться их расположения. Я несколько раз слышала – чего и добивалась Эльм, – что мои обычные туника и штаны похожи на «одежки сына мясника». После того как девочки прошли мимо меня, я еще немного посидела, пытаясь все осмыслить. Потом солнце скрылось за полосой низких облаков, и я вдруг поняла, что больше не могу терпеть натирающий высокий воротник.

Я поискала маму и застала ее за процеживанием воска. Я встала перед ней, приподняла розовые юбки вместе с нижними. «Слишком тяжелые». Она отвела меня в мою комнату и помогла переодеться в темно-зеленые штаны, тунику чуть более светлого тона и башмачки. Я приняла решение. Я поняла, что должна делать.

Я всегда знала, что в Ивовом Лесу есть другие дети. В первые пять лет своей жизни я была так привязана к матери и была такой маленькой, что почти никогда не встречалась с ними. Я видела их мимоходом, когда мама проносила меня через кухню или когда я ковыляла по коридорам, цепляясь за ее юбку. Сыновья и дочери служанок, рожденные, чтобы стать частью Ивового Леса, росли вместе со мной, пусть и вытягивались ввысь куда проворнее меня. Некоторые были достаточно взрослыми, чтобы им поручали отдельные задания – например, посудомойки Эльм и Леа и кухонный помощник Таффи. Я знала, что другие дети помогают с домашней птицей, овцами и на конюшне, но их я видела редко. Были также малыши, грудные младенцы и маленькие дети – слишком маленькие, чтобы им давать работу, и слишком юные, чтобы отделять их от матерей. Кое-кто из них был одного роста со мной, но обладал слишком детским разумом, чтобы меня заинтересовать. Эльм была на год старше, а Леа – на год младше, но обе они переросли меня на целую голову. Обе выросли в кладовых и на кухне Ивового Леса и разделяли мнение своих матерей обо мне. Когда мне было пять, они терпели меня из жалости.

Но и жалость, и терпение закончились к тому времени, когда мне исполнилось семь. Я была меньше ростом, чем они, но с куда большей сноровкой выполняла мамины поручения. Однако из-за того, что я молчала, они считали меня дурочкой. Я привыкла разговаривать только с мамой. И дети, и взрослые слуги насмехались над тем, как я бормочу и тыкаю пальцем, когда думали, что меня нет рядом. Уверена – дети переняли неприязнь ко мне от родителей. Хоть я и была тогда совсем маленькой, все же догадалась: они боялись, что если дети окажутся вблизи от меня, то каким-то образом заразятся моей странностью.

В отличие от взрослых, дети меня избегали, даже не пытаясь притворяться, что испытывают ко мне что-то, кроме неприязни. Я наблюдала за их играми с большого расстояния, страстно желая присоединиться, но стоило мне приблизиться, как они собирали своих немудреных кукол, разбрасывали угощение из желудей и цветов и убегали. Даже если я бросалась вдогонку, дети легко меня обгоняли. Они могли взбираться на деревья, до нижних ветвей которых я не доставала. Если я слишком упорно следовала за ними по пятам, они просто прятались в кухне. Оттуда меня выгоняли взрослые, ласково приговаривая: «Ну-ка, хозяйка Би, бегите играть там, где безопасно. Здесь на вас наступят или вас обожгут. Ступайте же». И в это время Эльм и Леа глупо улыбались и размахивали руками, прячась за юбками своих матерей.

Таффи я боялась. Ему было девять, он был больше и тяжелее Эльм и Леа. Он был помощником мясника – приносил в кухню то тушки кур, то забитого и ободранного ягненка. Мне он казался громадным. Он был по-мальчишески груб и прямолинеен в своей неприязни ко мне. Однажды, когда я проследовала за кухонными детьми вдоль ручья, где они собирались пустить вплавь несколько лодочек из ореховых скорлупок, Таффи напал на меня, начал обстреливать галькой, пока я не сбежала. У него была привычка говорить: «Би-и-и-и», превращая мое имя в оскорбление и синоним для дурочки. Девочки не смели присоединяться к его насмешкам, но как же им нравилось, когда он дразнил меня.

Если бы я пожаловалась матери, она бы сказала отцу и, я уверена, все дети были бы изгнаны из Ивового Леса. Так что я не жаловалась. Хоть они не любили и презирали меня, я все равно тосковала по их компании. Пусть я не могла с ними играть, но могла за ними наблюдать и учиться играть. Забираться на деревья, пускать вплавь ореховые лодочки с парусами из листьев, соревноваться в прыжках, скачках и кувырках, петь короткие песенки-дразнилки, ловить лягушек… всем этим вещам дети учатся у других детей. Я смотрела, как Таффи ходит на руках, и в уединении своей комнаты покрылась сотней синяков, пока не сумела пересечь ее, не падая. Мне и в голову не приходило попросить купить мне на рынке волчок, пока я не подглядела у Таффи такой же, красного цвета. Я научилась свистеть, складывая губы или зажав в пальцах травинку. Я пряталась и ждала, пока они уйдут, прежде чем попытаться покачаться на веревке, привязанной к ветке дерева, или рискнуть забраться в тайную беседку, сооруженную из упавших веток.

Думаю, отец подозревал, как я провожу время. Когда мама рассказала ему о моем желании, он купил мне не только волчок, но и попрыгунчика, маленького акробата, прикрепленного к двум палочкам с помощью кусочка струны. Вечерами, когда я сидела у очага и играла с этими простыми игрушками, он наблюдал за мной, не поднимая глаз. Я чувствовала в его взгляде тот же голод, какой был в моем, когда я смотрела, как играют другие дети.

Я ощущала, что обкрадываю их, когда шпионю. И они ощущали то же самое, потому что, стоило им обнаружить, что я слежу, они прогоняли меня, крича и обзываясь. Только Таффи смел бросать в меня шишки и желуди, но другие кричали и радовались, когда он попадал в меня. Мое молчание и робость делали их атаки смелее.

Как же мы все ошибались… Впрочем, нет. Когда присоединиться к этим детям не получалось, я шла следом и играла там, где прежде играли они. Было одно место у ручья, где густо росли стройные ивы. Ранней весной дети сплели деревца между собой, и летом там выросла тенистая арка из покрывшихся листвой веток. Это стало их домом для игр, куда они приносили хлеб и масло из кухни и раскладывали на больших листьях как на тарелках. Их чашки тоже были листьями, скрученными, чтобы удержать немного воды из ручья. И Таффи там был лордом Таффи, а девочки – леди с ожерельями из золотых одуванчиков и белых маргариток.

Как я жаждала присоединиться к ним в той игре! Я думала, что кружевное розовое платье станет моим пропуском в их круг. Этого не случилось. И потому в тот день я последовала за ними тайком и подождала, пока их призовут заниматься порученными делами, прежде чем забраться в ивовый домик. Я посидела в их «креслах» из земли, поросшей мхом. Помахала веером Эльм из листьев папоротника. Они соорудили в углу маленькую постель из сосновых веток, и, поскольку день был теплым и солнечным, я на нее прилегла. Солнце светило сильно, однако изогнутые ветви домика пропускали только пятна света. Я закрыла глаза и смотрела на свет на своих веках, вдыхала аромат сломанных ветвей и сладкий запах самой земли. Когда я открыла глаза, было слишком поздно. Все трое стояли у входа и смотрели на меня. Я медленно села. На фоне солнца снаружи они выглядели силуэтами. Я попыталась улыбнуться и не смогла. Я сидела очень неподвижно и смотрела на них снизу вверх. Потом я все вспомнила, и мне показалось, что солнце вышло из-за туч. Этот день мне снился – а еще мне снилось множество дорог, которые могли от него уберечь. Я не помнила, когда видела этот сон. Может, он только должен был мне присниться? Или это был сон о… чем-то. О перекрестке, где сходились не две дороги, а сотни дорог. Я подобрала ноги под себя и медленно встала.

Сквозь завесу из снов и теней я не видела детей, стоявших передо мной. Я попыталась изучить мириады тропинок. Я чувствовала, что одна из них ведет к тому, чего я отчаянно желаю. Но которая? Что я должна сделать, чтобы ступить на эту тропу? Пойдя по другой тропе, я бы умерла. Или стала бы жертвой их издевательств. Или прибежала бы мама, услышав мой крик. А если…

Я не могла сделать так, чтобы это случилось. Нужно было позволить этому случиться. Из невысказанных мной слов, из насмешек, сыплющихся со всех сторон, позволить тропе самой воплотиться передо мной. Наступил момент, когда я могла сбежать, но страх сковал меня по рукам и ногам, и одновременно я осознала, что лишь эта дорога ведет туда, куда мне очень надо. Девочки держали меня, их пальцы впивались в мои тонкие запястья, пока на коже не появились припухшие красные отметины, ставшие потом белыми. Они трясли меня, и моя голова моталась взад-вперед, так резко, что я видела белые вспышки где-то позади собственных глазных яблок. Я попыталась заговорить, но лишь издала невнятный возглас. Они визгливо рассмеялись и завыли мне в ответ. Слезы брызнули у меня из глаз.

– Сделай это опять, Би-и-и-и! Давай, снова закричи по-индюшачьи! – Таффи стоял надо мной, такой высокий, что в беседке ему приходилось пригибаться.

Я посмотрела на него снизу вверх и покачала головой.

И тогда Таффи меня ударил. Сильно. Раз – и моя голова мотнулась в одну сторону; и еще раз, почти без перерыва, с другой стороны. Я поняла, что так его иногда бьет мать, и голова его мотается из стороны в сторону так, что у него в ушах звенит. Когда мой рот наполнился соленой кровью, я осознала, что дело сделано. Я ступила на нужную тропу. Теперь надо было вырваться от них и бежать, бежать, бежать, потому что множество путей, идущих из этой точки, заканчивались тем, что я лежу на земле, вся изломанная так, что никто уже ничего не исправит во мне. И потому я вырвала запястья из хватки Эльм и Леа и протолкалась через ивовые заросли – протиснулась через такую щель, в которую ни один из них бы не пролез. Я побежала, но не к особняку, а в дикую часть леса. Миг спустя они бросились в погоню. Тот, кто мал ростом, может убегать от преследователей, пригибаясь и выбирая тропы, проложенные кроликами и лисами. И когда тропа привела к густым и колючим зарослям ежевики, я забралась в них, а дети, будучи слишком большими, не могли последовать за мной, не порвав одежду и не оцарапавшись.

В самом сердце зарослей я отыскала пустое место, где росла мягкая трава, и со всех сторон меня защищали побеги ежевики. Я притаилась там и застыла, дрожа от страха и боли. Я исполнила задуманное – но ох какой горькой ценой. Я слышала, как они кричат и лупят по краям ежевичных зарослей палками. Как будто я была такой глупой, чтобы выйти из убежища! Они называли меня гадкими именами, но не видели, где я, и даже не были уверены, что я еще прячусь внутри. Я беззвучно открыла рот и опустила лицо, чтобы вытекла кровь. Что-то в моем рту порвалось, какой-то кусочек, соединявший мой язык с нижней частью рта. Было больно. Сильно текла кровь.

Позже, когда они ушли и я попыталась выплюнуть кровь, болеть стало еще сильней. Мой язык теперь двигался во рту, болтался, как язычок старого ботинка. Когда день подошел к концу и тени удлинились, я выползла из своей ежевичной беседки и отправилась домой длинным, извилистым путем. Остановилась у ручья и смыла кровь с губ. Когда я пришла к ужину, родители были в ужасе от расползающихся синяков на моих щеках и подбитого левого глаза. Мама спросила меня, как это случилось, но я лишь покачала головой и даже не попыталась объяснить. Ела я мало. Мне мешал болтающийся язык. Дважды прикусив его, я сдалась и стала просто сидеть, пожирая взглядом еду. Следующие пять дней было трудно есть и язык казался чужеродным предметом, мотающимся у меня во рту.

И все же, как ни крути, это была та самая тропа, что я выбрала. И когда боль ослабела, я была потрясена тем, как свободно двигался мой язык. Когда мама оставляла меня одну в комнате, решив, что я сплю, я тренировалась произносить слова. Я могла осилить звуки, которые мне раньше не давались, могла четко проговаривать начало и конец каждого слова. Я продолжала молчать при всех, но теперь это было мое собственное решение. С мамой я разговаривала четче, но очень тихим голосом. Почему? Потому что боялась тех перемен, что сама над собой совершила. Отец и так смотрел на меня иначе с той поры, как увидел, что я могу держать в руках перо. И я смутно догадывалась, что девочки осмелились напасть, потому что я надела розовое платье, – оно объявило о моем статусе, более высоком, чем у них, и незаслуженном, как они считали. Если я начну говорить, вдруг это отвратит от меня всех слуг, включая добрую повариху Натмег и нашего мрачного управляющего? Я боялась, что речь лишь сделает меня еще больше отверженной, чем до сих пор. Я так исстрадалась по хоть какому-то подобию дружеского общения. Я просто обязана была за это поплатиться.

Происшествие в ивовом домике ничему меня не научило, хотя мне следовало бы понять. Я была одинока, а у одиноких сердец бывают потребности, которые способны превозмочь и здравый смысл, и чувство собственного достоинства. Стояли летние дни, рот мой исцелился, и я снова начала шпионить за другими детьми. Сперва я держалась на расстоянии, но мне было мало наблюдать за ними издалека, не слыша, что они говорят, и не видя, что они делают. И потому я научилась их опережать и забираться на дерево, чтоб глядеть на их игры сверху вниз. Я считала себя очень умной.

Это должно было закончиться плохо – и закончилось. Тот день я помню как яркое сновидение. Я шпионила за ними и задремала, и они меня застукали. Окружили мое дерево со всех сторон, и мне повезло еще, что желуди и сосновые шишки были лучшими снарядами, какие Таффи смог найти. Наконец я додумалась забраться повыше, за пределы его досягаемости. Но дерево, достаточно тонкое для того, чтобы маленький ребенок мог на него залезть, три ребенка покрупней могут и потрясти. Поболтавшись из стороны в сторону вместе с верхушкой, я сорвалась, пролетела по широкой дуге и упала на спину. Замерла, оглушенная и беспомощная, едва дыша. Они притихли и потихоньку приблизились ко мне, потрясенные случившимся.

– Мы ее убили? – спросила Эльм.

Я услышала, как Леа в ужасе втянула воздух, а потом Таффи дерзко воскликнул:

– Так давайте в этом убедимся!

Это заставило меня выйти из забытья. Я с трудом поднялась на ноги и побежала. Дети уставились мне вслед, и я уж было решила, что они позволят мне уйти. Потом Таффи взревел: «Хватай ее!» – и они ринулись за мной, нетерпеливые, как гончие, идущие по следу кролика. Ноги у меня были короткие, падение меня оглушило, и они настигали меня, крича и вопя. Я бежала вслепую, опустив голову, обхватив ее руками, чтобы защититься от камней, которые Таффи подхватывал с земли и бросал все точнее и точнее. Я не собиралась бежать к загону для овец. Я неслась, молчаливая, как заяц, но, когда впереди внезапно появился кто-то крупный, схватил меня и поднял, я заверещала, словно меня убивали.

– Тихо, девочка! – рявкнул Лин-пастух.

Он уронил меня на землю так же быстро, как схватил, повернулся лицом к моим преследователям, и его собака подбежала, преграждая им путь. Они уже наступали мне на пятки; если бы Лин не оказался рядом, они бы меня в тот день поймали – и кто знает, выжила бы я?..

Лин схватил Таффи за воротник и вздернул одной рукой, а другой отвесил ему такого тумака под зад, что все тело Таффи изогнулось дугой от удара. Лин отшвырнул его и развернулся к девочкам. Они были не так близко и почти сумели увернуться, но Лин цапнул одну за косичку, а другую – за край юбки. Обе пали духом при виде гнева пастуха, и он сурово спросил:

– Что это вы творите, гоняясь за малышкой? Вон какие забияки вымахали! Показать вам, каково это, когда кто-то размером побольше задает тебе трепку?

Обе девочки разревелись. У Таффи дрогнул подбородок, но он стоял прямо, прижав к бокам сжатые кулаки. Я сидела там же, где Лин меня уронил. Наклонившись, чтоб помочь мне встать, он воскликнул:

– Ох, ради Эды и Эля, да вы хуже, чем дураки! Это же маленькая хозяйка, сестра самой леди Неттл! Думаете, она забудет, что вы с ней сделали сегодня? Вообразили, что когда будете взрослыми мужчинами и женщинами, станете работать в кухне или на полях, как делали ваши родители и деды? Или что ваши дети станут заниматься тем же самым? Да если помещик Баджерлок или леди Молли не велят вам вместе с родителями собрать вещички и убраться с их земель прямо сегодня, я очень сильно удивлюсь!

– Она шпионила за нами! – взвыла Леа.

– Она везде за нами таскается! – обвинила меня Эльм.

– Она безмозглая идиотка и пялится на нас своими призрачными гляделками! – Это сказал Таффи.

Я впервые поняла, что он меня боится.

Лин только головой покачал:

– Она дочь хозяина дома, дурни! Она может идти куда хочет и делать что пожелает. Бедная махонькая детка! Что же ей еще делать? Она же просто хотела поиграть.

– Она не разговаривает! – возразила Эльм, и Таффи прибавил:

– Она тупая, как осиновое полено, и безмозглая, как камень. Кто играет с идиоткой? Надо было им посадить ее на привязь внутри, чтоб под ногами не путалась, вот!

Я знала, что он повторяет слова, подслушанные у взрослых.

Лин перевел взгляд с них на меня. После первого вопля я не издала ни звука. Его собака ко мне вернулась, и я положила руку поперек ее косматой спины. Мои пальцы утонули в ее шелковистой шерсти, и я почувствовала, как от животного ко мне струится утешение. Она села рядом, и наши головы оказались вровень. Пастух посмотрел на свою собаку, а потом – снова на детей.

– Ну-ну. Какой бы она ни была, проявить к ней доброту для вас ничего не стоит. А теперь вы меня загнали в тупик. Я должен рассказать помещику, ой как должен, но у меня нет никакого желания увидеть, как ваши семьи сгонят с тех мест, где они жили годами. С вашими родителями-то я уж точно поговорю. У вас троих слишком много свободного времени, ежели вы решили такими вещами заняться. А теперь, маленькая госпожа, давайте поглядим на вас. Они сделали вам больно?

– Мы к ней не прикасались! – закричали они.

– Не говори помещику! Мы больше не будем за ней гоняться, честное слово! – принялся ныть Таффи.

Лин опустился на одно колено. Снял с моей туники сухой лист и колючку, осмелился пригладить мои спутанные кудри.

– Так-так, она не плачет. Может, вы ее не сильно обидели. А? Не больно тебе, малышка?

Я выпрямилась и посмотрела ему в глаза. Спрятала руки за спиной и сжала кулаки так, что ногти впились в ладони, собирая всю смелость. Обрела свой голос. С помощью языка, что был теперь свободен, я произнесла каждое слово так, словно оно было даром:

– Благодарю тебя от всего сердца, Лин-пастух. Я не ранена.

Глаза у него сделались совершенно круглые. Потом я перевела взгляд на детей – они таращились на меня, разинув рты.

Мне с трудом удалось побороть дрожь в голосе и четко произнести, обращаясь по-прежнему к пастуху:

– Я не расскажу ни отцу, ни матери. Думаю, и тебе не следует говорить им. Эти дети осознали свою ошибку.

Они все таращились на меня. Я сосредоточилась на Таффи и попыталась глазами просверлить в нем дыры. Он угрюмо уставился на меня в ответ. Медленно, очень медленно я наклонила голову, не спуская с него глаз. Наши взгляды пылали ненавистью, но его была сильней, чем моя. Чего же он боялся, если не моей ненависти? Я знала. Мне пришлось взять под контроль каждую мышцу лица, но я сумела изобразить спокойную ласковую улыбку и нежно прошептала:

– Милый Таффи.

От моего любящего взгляда глаза у него полезли на лоб. Потом он заорал пронзительней меня, развернулся и побежал прочь. Девочки рванулись следом. Я посмотрела на Лина снизу вверх. Он разглядывал меня оценивающе, но я не чувствовала неодобрения. Пастух повернулся, наблюдая за убегающими детьми. Думаю, он обращался больше к своей собаке, чем ко мне, когда сказал:

– Тебя бьют и плохо с тобой обращаются, если думают, что ты тупой зверь. Мул, собака или ребенок – какая разница… Потом, когда выясняется, что в избитом теле скрывается ум, тебя начинают бояться. И оставляют в покое. Иногда. – Он тяжело вздохнул и окинул меня оценивающим взглядом. – Теперь тебе придется быть поосторожнее, хозяюшка. Пора б тебе собаку завести, вот что я думаю. Поговори со своим папой об этом. Мы с Ромашкой можем тебе подыскать хорошего щеночка. Умненького такого.

Я покачала головой, и он пожал плечами в ответ. Я стояла, глядя вслед вопящим детям, пока те не скрылись за углом живой изгороди, окружавшей сад. Как только они исчезли из вида, я повернулась к собаке и зарылась лицом в ее шерсть. Я не плакала. Но тряслась и крепко к ней прижималась. Она какое-то время стояла неподвижно под моей хваткой, а потом, повернув голову, тихонько заскулила и ткнулась мне носом в ухо.

– Позаботься о ней, Ромашка, – низким голосом проговорил Лин, и, возможно, между ним и собакой проскользнуло нечто еще, помимо услышанных мной слов.

Я в тот миг понимала лишь, что Ромашка теплая, добрая и, похоже, совсем не стремится вырваться из моих отчаянных объятий.

Когда я наконец подняла лицо от ее шкуры, Лина рядом не было. Я так и не узнала, что он подумал о той встрече. Я в последний раз обняла Ромашку, и она лизнула мою руку. Потом, увидев, что она мне больше не нужна, собака неспешной рысью удалилась на поиски хозяина. А я вернулась домой и поднялась в свою комнату, думая о том, что сделала. Никто из детей не осмелится рассказать о происшествии своим родителям: тогда им пришлось бы объяснить, почему я сказала то, что сказала. Лин-пастух, решила я, ни с кем разговаривать не станет. С чего я это взяла? Он посоветовал мне быть осторожнее и завести собаку. Он ожидал, что я справлюсь сама. И я знала, что справлюсь.

Я поразмыслила о собаке. Нет. Отец захочет узнать, с чего вдруг она мне понадобилась. Я не смогу ничего ему объяснить, даже через маму.

После стычки с детьми я прислушалась к совету Лина. Перестала ходить за ними по пятам и избегала их, как могла. Взамен я начала бродить как тень за отцом, чтобы увидеть, чем он занимается весь день, пока мама поглощена знакомой рутиной. Я льстила себе, что он не замечает свою маленькую тень, но позже оказалось, что он знал о моем присутствии. Его долгие пешие обходы имения были нелегким испытанием для моих маленьких ног. Если он брал лошадь, я тотчас же сдавалась. Я боялась лошадей, длинноногих и всхрапывающих. Несколько лет назад, когда мне было пять, отец посадил меня в седло, чтобы научить ездить верхом. Я пришла в ужас и отчаяние от его агрессивного прикосновения и высокой спины животного и, вырвавшись из его хватки, кувыркнулась через лошадь прямо на утоптанную землю. Отец до смерти испугался, что покалечил меня, и не стал повторять опыт. Я по-своему, невнятно, объяснила матери, что мне показалось грубым садиться на кого-то и ожидать, что этот кто-то будет меня повсюду возить. И когда мама пересказала все отцу, он призадумался и перестал водить меня к лошадям. Теперь, шпионя за ним, я начала об этом жалеть. Пусть я и боялась прикосновения отца и ошеломительного потока его мыслей, что вливался в мой разум, мне все же хотелось узнать о нем побольше. Если бы я могла ездить верхом, то сумела бы следовать за ним. Но сообщать ему об этом было чревато сложностями.

С той поры как отец узнал, что я умею рисовать, он начал проводить со мной больше времени. По вечерам он приносил свою работу в мамину гостиную. У меня там был собственный столик, и на нем с недавних пор располагались мои собственные чернильницы, перья и бумага. Отец несколько раз показывал мне плесневелые старые свитки с поблекшими изображениями растений и цветов и незнакомыми мне буквами. Он сообщил мне, что я должна попытаться скопировать то, что вижу, но мне совершенно не хотелось этим заниматься. В моем разуме уже хранилось столько всего, так много цветов, грибов и растений, которые я хотела запечатлеть на бумаге. Я не разделяла его страсти к переписыванию того, что уже запечатлено; я знала, что мой отказ его разочаровал, но так уж вышло.

Мой отец никогда не понимал моего бормотания, и даже сейчас я с ним почти не разговаривала. Я сомневалась, стоит ли привлекать его внимание. Просто находиться с ним в одной комнате для меня было непросто. Когда он смотрел на меня или сосредотачивался на мне, его мысли захлестывали меня с головой, как волна. Я не позволяла ему прикасаться к себе и, даже встретив его взгляд, начинала чувствовать притяжение этого водоворота. И потому я его избегала, как только могла, даже понимая, что это причиняло ему боль и печалило маму.

И все-таки он начал пробовать играть со мной. Он пришел однажды вечером к очагу без свитков для копирования. Сел на пол возле моего столика и похлопал по месту рядом с собой.

– Приходи посмотреть, что у меня есть, – пригласил он.

Любопытство взяло верх над ужасом, и я, оставив свои чернила, осторожно подошла к отцу.

– Это игра, – сказал он и поднял салфетку. Под ней оказался поднос, а на нем – цветок, белый камень и клубника. Я взглянула на эти предметы, заинтригованная. Отец резко накрыл поднос. – Скажи, что ты видела, – предложил он. Я посмотрела на маму, ожидая объяснения. Она была в своем кресле по другую сторону очага, ее руки были заняты каким-то шитьем.

Мама растерянно приподняла брови, но подбодрила меня:

– Что на подносе, Би?

Я уставилась на нее. Она погрозила мне пальцем и нахмурилась. Я тихо проговорила, не глядя на отца:

– Тсветок.

– Что еще, Би?

– Кайень.

Моя мама кашлянула, побуждая меня быть усерднее.

– Яууда, – тихо прибавила я.

– Какого цвета цветок? – терпеливо спросил отец.

– Озовый.

– Какого цвета камень?

– Беый.

– Как называется эта ягода?

– Куубьика.

– Клубника, – тихонько поправила меня мама.

Я посмотрела на нее. Знала ли она, что я могу произнести это слово правильно? Я сомневалась, что хочу его четко проговорить для отца. Еще не время.

Отец улыбнулся мне:

– Хорошо. Хорошо, Би. Ты все запомнила. Поиграем опять?

Я подобралась ближе к маминым ногам. Устремила на нее взгляд, умоляя спасти меня.

– Странная игра, – заметила мама, чувствуя мое беспокойство.

Отец хмыкнул:

– Наверное, так и есть. Мы с Чейдом в нее играли. Он все добавлял и добавлял предметы на поднос или что-то добавлял, а что-то убирал, и я должен был сообщить, чего не хватает. Так он тренировал мою наблюдательность. – Он тихонько вздохнул. Уперся локтем в колено, опустил подбородок в ладонь. – Я не знаю настоящих игр. Мне почти не удавалось играть с другими детьми. – Он посмотрел на меня и беспомощно взмахнул рукой. – Я просто хотел… – Он вздохнул, не договорив.

– Это хорошая игра, – решительно сказала моя мама. Встала и, удивив меня, села на пол рядом с ним. Притянула меня к себе, обняла. – Давай поиграем еще раз, – сказала она, и я знала, что она села рядом, чтобы придать мне смелости, потому что хотела, чтоб я поиграла с отцом.

Я так и сделала. Мы играли по очереди, я и мама, а отец добавлял все новые предметы из кожаного мешочка позади себя. На девяти предметах мама вскинула руки, сдаваясь. Я продолжила, забыв о моем страхе перед ним, сосредоточившись на подносе.

Наступил момент, когда отец сказал – не мне, а маме:

– У меня больше ничего нет.

Я подняла глаза и огляделась. Лица родителей расплывались, словно я видела их сквозь туман или издалека.

– Сколько их было? – спросила мама.

– Тридцать семь, – негромко сказал отец.

– Сколько ты мог одолеть, когда был ребенком? – тихо спросила мама. В ее голосе ощущалось волнение.

Отец перевел дух.

– Уж точно не тридцать семь с первого раза, – признался он.

Они посмотрели друг на друга. Потом снова на меня. Я моргнула и почувствовала, что слегка шатаюсь.

– Думаю, ей давно уже пора в постель, – объявила мама чудны́м голосом.

Отец кивнул, не издав ни звука. Начал медленно складывать свои предметы в мешок. Застонав от боли в суставах, мама поднялась на ноги. Она отвела меня в постель и той ночью сидела рядом, пока я не заснула.

В день, когда широкие голубые небеса усеивали пухлые белые облака и дул легкий ветерок, пахнувший лавандой и вереском, мы с мамой возились в ее саду. Было уже за полдень, цветы вокруг нас источали нежный аромат. Мы обе ползали на четвереньках. Я рыхлила землю вокруг самых старых грядок лаванды своей маленькой деревянной лопаткой, которую отец вырезал мне по руке. Мама вооружилась садовыми ножницами и подрезала ненужные лавандовые побеги. Она то и дело останавливалась, чтобы перевести дух и потереть плечо и одну сторону шеи.

– Ох, я так устала стареть, – проговорила она в какой-то момент. Но потом улыбнулась и сказала мне: – Погляди, какая толстенькая пчелка на этом цветке! Я срезала стебель, а она все не улетает. Ну ладно, пусть еще немного покатается на нем.

У мамы была большая корзина для обрезков, и мы ее волокли за нами, пока ползли через лавандовую клумбу. Это был приятный, сладко пахнущий труд, и я была счастлива. Как и мама. Я это знаю. Она говорила о кусочках ленты, оставшихся в швейной корзине, и обещала мне показать, как сделать из ленточек и лаванды особые плетенки, чтобы положить их в наши сундуки с одеждой и напитать ее приятным запахом.

– Мы срезаем длинные стебли, потому что потом сложим их в несколько раз и переплетем ленточками, чтобы держались. Получатся букетики – милые, ароматные и полезные. Прямо как ты.

Я рассмеялась, и мама тоже. Потом она вдруг перестала работать и глубоко вздохнула. Села на пятки и с улыбкой пожаловалась мне:

– У меня как будто заноза в боку.

Потерла ребра, потом подняла руку к плечу.

– И левая рука так болит. Казалось бы, болеть должна правая, ведь она-то и делает всю работу.

Мама взялась за край корзины и оттолкнулась, намереваясь встать. Но корзина перевернулась, и она потеряла равновесие, рухнула в лаванду, круша под собой кусты. Вокруг нее поднялось облако сладкого аромата. Мама перекатилась на спину и нахмурилась, ее лоб пересекли маленькие морщины. Она потянулась и правой рукой подняла левую, изумленно уставилась на нее. Когда она отпустила руку, та безвольно упала.

– Ой, это так глупо. – Голос у мамы был невнятный и тихий. Она помедлила и глубоко вздохнула. Правой рукой похлопала меня по ноге. – Я только чуточку передохну, – прошептала мне мама, не выговаривая слова до конца. Судорожно втянула воздух, закрыла глаза.

И умерла.

Я заползла в вереск возле нее и коснулась ее лица. Наклонилась, приложила ухо к ее груди. Я услышала, как в последний раз ударилось ее сердце. Потом она издала последний вздох, и все внутри ее затихло. Нас обдувал легкий ветерок, и мамины пчелы деловито жужжали над цветами. Ее тело было еще теплым, и она по-прежнему пахла как моя мама. Я обхватила ее руками и закрыла глаза. Опустила голову ей на грудь и спросила себя, что будет со мной теперь, когда женщины, которая так меня любила, не стало.

Приближался вечер, когда отец пришел нас искать. Я поняла, что он побывал на овечьих пастбищах, потому что у него в руках был большой букет желтых розочек, – они росли вдоль тропы. Он подошел к деревянной калитке в низкой каменной стене сада, посмотрел на нас и все понял. Он понял, что она мертва, еще до того, как открыл калитку. И все-таки побежал к нам, как будто мог добежать назад во времени до того мгновения, когда еще не было слишком поздно. Он рухнул на колени подле ее тела и прижал к ней руки. Резко вдохнул и бросил свою душу в нее, выискивая в ее плоти признаки жизни. Он потащил меня за собой, и я знала, что он это понимает. Она ушла безвозвратно.

Он прижал нас обеих к себе, запрокинул голову и завыл. Рот его распахнулся, лицо обратилось к небу, и на шее проступила каждая мышца.

Это был беззвучный вой. Но скорбь, которая струилась из него ввысь, к небесам, захлестнула меня, задушила. Я тонула в его горе. Я уперлась руками ему в грудь и попыталась отодвинуться, но не смогла. Из невообразимой дали почувствовала сестру. Неттл билась в него, требуя объяснить, что случилось. Были и другие, кого я никогда не встречала, они кричали в его разуме, предлагали послать солдат, одолжить силы, сделать что угодно, что только могли. Но он даже не мог выразить свою боль словами.

Это мама! – вдруг ахнула моя сестра. И: – Оставьте его в покое. Оставьте нас в покое!

Подчиняясь ее воле, они отпрянули, точно прилив.

Но ревущая скорбь все не утихала, это была настоящая буря, и меня хлестали ураганы, а я не могла от них скрыться. Я неистово вырывалась, зная, что сражаюсь за свой рассудок и, возможно, свою жизнь. Сомневаюсь, что он понимал, как удерживает меня в ловушке между своим колотящимся сердцем и остывающим телом моей матери. Я вывернулась из-под его руки, упала на землю и осталась лежать, хватая ртом воздух, точно рыба, выброшенная из воды.

Я все еще была слишком близко от отца. Меня затянуло в водоворот воспоминаний. Поцелуй, украденный на лестнице. Первый раз, когда она нарочно, не случайно коснулась его руки. Я увидела, как мама бежит по пляжу из черного песка и камней. Узнала океан, который никогда не видела. Ее красная юбка и синий шарф хлопали на ветру, и она смеялась, бросая через плечо взгляды на отца, когда он бежал следом. Его сердце радостно колотилось при мысли о том, что он сможет ее поймать, игриво сжать в объятиях, пусть всего лишь на миг. Я вдруг поняла, что они были детьми, играющими детьми, на каких-то пару лет старше, чем я сейчас. Ни один из них на самом деле так и не повзрослел. Всю жизнь она оставалась для него девочкой, той чудесной девочкой, на несколько лет старше, но такой умудренной опытом, такой женственной на фоне его суровой мужской жизни.

– Молли! – закричал отец, и слово как будто вырвалось из него. Но крик был беззвучный; не крик, а вздох.

Потом отец рухнул поверх ее тела, рыдая. Я услышала шепот:

– Я совсем один. Я совсем один, Молли. Ты не можешь уйти. Я не могу остаться в таком одиночестве.

Я не заговорила с ним. Не напомнила, что у него все еще есть я, ибо он не об этом говорил. У него по-прежнему была Неттл, и еще Чейд, и Дьютифул, и Олух. Но я поняла, что у отца на душе; не могла не понять, пока чувства хлестали из него, точно кровь из смертельной раны. Его скорбь в точности отражала мою. Таких, как она, больше никогда не будет. Никто не окружит нас такой безоглядной любовью без особых причин. Я отдалась его скорби. Я распростерлась на земле и стала смотреть, как небо темнеет и в синей тьме появляются летние звезды.

Нас нашла горничная с кухни, завопила от ужаса и побежала обратно в дом за помощью. Вернулись слуги с фонарями и испугались при виде необузданного горя, которое охватило их хозяина. Но это они зря. У отца не осталось сил. Он даже не смог подняться с колен, когда они высвободили мамино тело из его рук, чтобы отнести в дом.

Только когда они потянулись ко мне, он встряхнулся.

– Нет, – сказал он и в тот миг заявил на меня права. – Нет. Она теперь моя. Волчонок, иди сюда, ко мне. Я отнесу тебя домой.

Я стиснула зубы, когда он взял меня на руки. Тело мое было напряженным и прямым, как всегда, когда он меня держал, и я отвернулась от его лица. Он был нестерпим, его чувства – невыносимы. Но я осознала правду, и мне надо было произнести ее вслух. Я перевела дух и прошептала ему на ухо стихотворение из моего сна:

– Когда пчела на землю упадет, вернется бабочка, сменив событий ход.

11. Последний шанс

Догадка твоя верна. Я не рассказал всего, что знаю о том событии, ограничившись лишь тем, что счел безопасным для Чейда. А потому то, что я повторю здесь, предназначено только для мастера Силы. Хоть мы оба и питаем к старику теплые чувства, нам известно, что он склонен рисковать собой в погоне за знаниями.

Первое, что следует помнить: сам я по-настоящему там не был. Мне снился сон, и в том сне я совершил переход при помощи Силы. Но ты и сама наделена талантом к снам Силы и лучше других поймешь: то, что я там видел, я видел глазами короля Верити.

В моем сне мы были в разрушенном городе. В нем все еще жили воспоминания, и теперь нам известно, что с некоторыми городами Элдерлингов такое случается. Я видел его прошлое – изящные башни, устремленные к небесам, и грациозные мосты, а также необыкновенных людей в яркой одежде. Но еще я видел город таким, каким его воспринимал Верити: холодным и темным, с неровными улицами, где каждая стена превращалась в препятствие, которое мы вынуждены были преодолевать. Дул злой песчаный ветер, и Верити, опустив голову, пробирался к реке.

У реки я осознал, что вижу не воду. Там текла Сила – в виде жидкости, похожей на расплавленное золото или, скорее, поток раскаленного докрасна железа. В тот миг мне показалось, что она как будто источает черное сияние. Впрочем, во сне все происходило зимней ночью. Был ли у Силы вообще какой-то цвет? Я сам не знаю, что тебе сказать.

Точно помню, как мой король, худой, точно пугало, опустился на колени на том берегу и без колебаний скинул руки по самые плечи в странное вещество. Я разделил его боль, ибо, клянусь, оно разъело плоть и мышцы на его костях. Но когда Верити высвободился из плена течения, его руки по плечи были серебряными от чистой Силы, магии в ее самой что ни на есть могущественной форме.

Должен еще рассказать тебе, что помог ему не броситься в поток. Я наделил его волей, которая потребовалась, чтобы отойти назад. Окажись я там во плоти, не думаю, что сам смог бы устоять перед искушением утопиться в чистой магии.

И потому я рад, что не знаю дороги туда, – для меня это только к лучшему. Понятия не имею, как Верити пробрался в тот город; мне неизвестно, как он попал оттуда в каменоломню. Подозреваю, он использовал монолиты Силы, но какие и что за символы на них были, – мне неведомо, и я не желаю этого знать. Несколько лет назад Чейд попросил меня отправиться с ним через монолиты к Каменным Драконам, а оттуда – в каменоломню, чтобы разобраться, какие колонны мог использовать король Верити. Я ему отказал, и отказывал потом раз за разом.

Ради общего блага молю, чтобы ты ни с кем не делилась этим знанием. Уничтожь этот свиток, если сможешь, или спрячь там, где только ты сумеешь его найти. Я правда надеюсь, что это место очень, очень далеко и добраться туда можно, лишь проходя сквозь монолиты много раз подряд, на что никто из нас не отважится. Малого количества Силы, распоряжаться коим мы научились, должно нам хватить. Давай не станем искать магию, для владения которой мы недостаточно мудры.

Из неотправленного свитка от Фитца Чивэла Видящего, адресованного мастеру Силы Неттл

Есть завершения. Есть начала. Иногда они совпадают, и конец чего-то одного отмечает начало чего-то другого. Но иной раз после конца просто наступает долгая полоса – время, когда кажется, что все завершилось и ничто другое уже не начнется. Когда моя Молли, хранительница души моей с той поры, как я был мальчишкой, умерла, так и случилось. Она закончилась, но ничто другое не началось. Ничто не могло вывести мой разум из разверзшейся пустоты, ничто не могло утешить мою боль, ничто не могло придать ее смерти смысл. Хуже того, ее смерть превратила все другие завершения, какие мне случалось испытывать, в свежие раны.

В дни, последовавшие за ее смертью, я был бесполезен. Неттл приехала почти сразу, и ночи не прошло, и привезла с собой Стеди и Риддла. Уверен, она путешествовала через монолиты, как и они. Сыновья Молли и Баррича вместе с женами и детьми прибыли так быстро, как только смогли. Появились и другие скорбящие – и мне следовало встретить этих людей, поблагодарить их за участие. Возможно, я так и поступил. Не помню, что я делал в те долгие дни. Время как будто не шло, а ползло еле-еле. Дом был полон людей, они разговаривали и ели, ели и разговаривали, плакали, смеялись, делились воспоминаниями о тех днях, когда я не был частью жизни Молли, и в конце концов я уходил в свою спальню и запирал дверь на засов, чтобы остаться в одиночестве. Но отсутствие Молли было заметнее присутствия других. Каждый из ее взрослых детей скорбел по ней. Чивэл плакал, не стыдясь. Свифт бродил с пустым взглядом, а Нимбл просто сидел. Стеди и Хирс много пили, что опечалило бы Молли, увидь она это. Джаст сделался угрюмым молодым человеком, и темная аура одиночества, очень напоминающая о Барриче, витала вокруг него. Тем не менее именно он взял на себя заботу о братьях и сестре. Риддл также был рядом, призраком витал где-то на заднем плане. Мы однажды поздно ночью поговорили, и он из лучших побуждений попытался сказать, что моя скорбь в конце концов пройдет и жизнь начнется заново. Я хотел его ударить, и, думаю, мое желание читалось по лицу. После мы друг друга избегали.

Дьютифул, Эллиана, принцы и Кетриккен находились в Горном Королевстве, так что я был избавлен от их присутствия. Чейд никогда не появлялся на похоронах, потому я его и не ждал. Почти каждый вечер я чувствовал его на краю разума – он приглашал к общению, но первым его не начинал. Это напоминало то, как он открывал потайную дверь в свою башню и ждал меня, когда я был мальчишкой. Я не тянулся к нему в ответ, но он знал, что я его чувствую и благодарен за его осмотрительность.

Перечисляя, кто приходил и уходил, я не хочу сказать, будто заметил их или мне было до них дело. Наоборот. Я жил своей скорбью; я спал, завернувшись в грусть, питался печалью и пил слезы. Все прочее игнорировал. Неттл заняла место своей матери, управляя делами с кажущейся легкостью, – на самом деле она советовалась с Ревелом, чтобы убедиться, что гостям будет где спать, а все, что касалось еды, оговаривала с поварихой Натмег. Она позаботилась о том, чтобы всем, кому надо, сообщили о смерти Молли. Джаст взял на себя роль хозяина дома: он распоряжался конюхами и слугами, приветствовал гостей и прощался с ними. Всем, что не требовало особых указаний, занимались Ревел и Риддл. Я им позволил. Я не мог помочь им своей скорбью. Я ничего не мог сделать ни для кого, включая самого себя.

Каким-то образом все необходимое было сделано. Я обрезал волосы в знак траура, и кто-то, видимо, остриг моего ребенка. Когда я увидел Би, она походила на щетку для копытного масла – тонкая палочка, завернутая в черное, с пушистой щетиной волос на головке. Ее светло-голубые глаза казались мертвыми. Неттл и мальчики настояли на том, что мать хотела быть похороненной. Как Пейшенс до нее, Молли желала не костра, но скорейшего возвращения в землю, взрастившую все то, что она любила. И вот ее должны были закопать в эту землю. Мне было от этой мысли холодно. Я не знал. Я никогда не говорил с ней о таких вещах, не думал и не воображал себе время, когда ее не будет. Жены всегда живут дольше мужей. Все об этом знают. Уж я-то знал, я на это рассчитывал. И судьба меня обманула.

Хоронить ее мне было трудно. Мне было бы легче видеть, как она горит на погребальном костре, – знать, что ее нет, совсем нет, и до нее не дотянуться, – чем думать о том, как она будет лежать под гнетом влажной почвы, завернутая лишь в саван. День за днем я возвращался к могиле, жалея, что не коснулся ее щеки еще раз, перед тем как ее закопали в темную землю. Неттл посадила цветы на месте упокоения матери. Каждый день, навещая могилу, я видел отпечатки маленьких ног Би. Ни один сорняк там даже не пророс.

Не считая следов Би, я почти ее не видел. Мы избегали друг друга. Сперва я чувствовал себя виноватым из-за того, что погрузился в пучину скорби и бросил своего ребенка. Я попытался ее найти. Но стоило мне войти в комнату, как она оттуда выходила. Или удалялась от меня как можно дальше. Даже приходя в мое личное логово поздно ночью, она искала там не меня, но уединения, которое эта комната даровала нам обоим. Она входила в наше общее святилище точно маленький призрак в алой ночной рубашке. Мы не разговаривали. Я не предлагал ей вернуться в бессонную постель, не обещал впустую, что все в конце концов наладится. В моем логове мы держались обособленно, как обжегшиеся волчата. Я знал, что не смогу вернуться в кабинет Молли. Наверное, Би чувствовала то же самое. В той комнате отсутствие ее матери ощущалось сильней, чем где бы то ни было. Почему мы избегали друг друга? Лучшее объяснение, какое приходит мне на ум, заключается в сравнении. Когда держишь обожженную руку возле огня, боль вспыхивает с новой силой. Чем ближе я подходил к Би, тем острее делалась моя боль. В том, как морщилось ее личико и дрожала нижняя губа, я читал те же самые чувства.

Через пять дней после похорон Молли скорбящие большей частью собрали вещи и покинули Ивовый Лес. Нед не приехал. Ему удалось устроиться на лето менестрелем в далеком Фарроу. Не знаю, как известие дошло до него так быстро, но в ответ он прислал письмо с птицей. Она прилетела в Олений замок, и оттуда письмо мне доставил гонец. Было хорошо получить весточку от Неда, но я все же порадовался, что мой приемный сын не приехал. Разными путями приходили и другие письма. Одно – от Кетриккен из Горного Королевства, простая записка на обычной бумаге, написанная ее собственной рукой. Дьютифул соприкасался со мной разумами и знал, что говорить нечего. От леди Фишер, некогда бывшей для меня просто Старлинг, пришло письмо, написанное элегантным почерком на отличной бумаге и полное прочувствованных слов. От Уэба я получил более сдержанное послание. Во всех письмах говорилось о том, о чем обычно говорится в таких посланиях. Может, другим слова помогают в скорбные времена; для меня они оставались только словами.

У мальчиков Молли были фермы, работа и семьи, о которых надо было заботиться. Летом никто из тех, кто зарабатывает себе на жизнь трудом на земле, не сидит без дела. Было много слез, но также милых воспоминаний и нежного смеха. Неттл тихонько попросила меня выбрать каждому из братьев какие-нибудь подарки на память. Я попросил ее этим заняться, сказав, что не справлюсь с таким заданием без женщины, ибо принадлежавшие Молли вещи мало что значат для меня. Лишь потом я осознал, каким эгоистичным было это решение, какой груз я переложил на плечи старшей дочери.

Но в то время я был оцепенелым и оглушенным, не мог думать ни о ком, кроме себя самого. Молли была моей защитой, моим домом, моей сутью. Когда ее не стало, я почти в прямом смысле развалился на куски, я чувствовал себя так, как будто ядро мое взорвалось и осколки разбросало во все стороны. Почти всю мою жизнь где-то существовала Молли. Даже когда я не мог быть с ней и мучительно следил издалека, как она дарит свою жизнь и любовь другому, – даже та боль была бесконечно лучше, чем ее полное отсутствие в моем мире. В годы, которые мы проводили врозь, я всегда мог мечтать о том, что однажды… Теперь мечтам пришел конец.

Через несколько дней после ее смерти, когда в доме не осталось гостей, и дополнительные слуги, нанятые Ревелом, тоже ушли, в мой личный кабинет пришла Неттл. Ее обязанности в Оленьем замке не терпели отлагательств. Она должна была вернуться, и я ее не винил, ибо знал, что здесь она уже ничего не изменит к лучшему. Когда Неттл вошла, я поднял взгляд от листа бумаги и аккуратно отложил перо. Записывать свои мысли всегда было для меня способом обрести спокойствие. Тем вечером я писал страницу за страницей и каждую сжигал почти сразу же после завершения. Ритуалы не обязаны иметь смысл. Возле очага на сложенном одеяле свернулась клубочком Би, похожая на котенка. Она была в своей красной ночной рубашке и меховых тапочках. Ее согнутая спина была обращена ко мне, лицо – повернуто к огню. Была уже поздняя ночь, а мы так и не сказали друг другу ни слова.

Судя по виду Неттл, ей полагалось отправиться ко сну много часов назад. От слез у нее покраснели веки, и, поскольку от великолепной гривы черных кудрей осталась лишь курчавая шапочка, круги под ее глазами выглядели темней, а худое лицо казалось костлявым. Простое голубое платье на ней висело, и я понял, как сильно похудела моя старшая дочь.

Голос у нее был охрипший.

– Мне придется отправиться в Олений замок завтра утром. Риддл меня сопроводит.

– Знаю, – с трудом выговорил я.

Не стоило признаваться, что для меня будет облегчением остаться одному и оплакать Молли так неистово, как только понадобится, без свидетелей. Я не стал ей говорить и о том, что чувствую, как необходимость соблюдать приличия сдерживает и сковывает меня, не позволяя выражать мои мучения. Вместо этого я сказал:

– У тебя наверняка есть вопросы. Ты знаешь, что я вернул Шута в мир живых. Должно быть, ты спрашиваешь себя, почему я позволил твоей матери умереть.

Я думал, мои слова пробудят ее скрытый гнев. Однако они привели Неттл в ужас.

– Это последнее, чего я хотела бы! Последнее, чего она могла бы захотеть! У каждого создания есть срок, и, когда он истекает, мы должны отпустить того, кто нам дорог. Мы с матерью однажды об этом поговорили без обиняков. Я пришла к ней из-за Олуха. Ты знаешь, какой он, как у него болят суставы. Я попросила мазь, которую Баррич делал для мальчиков, когда они растягивали мышцы, и мама приготовила для меня немного… Милостивая Эда, вот еще одна потеря! Почему я так и не записала рецепт? Она столько знала, он столько знал, и все это они забрали с собой в могилу…

Я тогда ей не сказал, что этот рецепт мне известен не хуже, чем кому-то другому. Несомненно, Баррич передал свою мудрость и своим сыновьям. Но сейчас не время было говорить об этом. Я заметил на своем правом мизинце чернильное пятно. Я вечно пачкался в чернилах, когда писал. Я взял перочистку и стер его, а потом осмелился спросить:

– Что Молли сказала про Олуха?

Неттл взяла себя в руки – она как будто преодолела долгий путь в густеющей тьме.

– Лишь то, что милосердие заключается в том, чтобы помочь вынести боль, но не в том, чтобы принудить кого-то жить, когда в его теле больше нет сил. Она предупреждала, чтобы я не продлевала ему жизнь с помощью магии. Я ей сказала, что Олух в этой области куда сильнее меня и что он более чем способен обратить свой талант к собственной пользе, если пожелает. Он этого не сделал. Значит, я буду уважать его выбор. Но я знаю, что Чейд воспользовался этой магией с выгодой для себя. Он все такой же деятельный, каким был, когда я впервые с ним встретилась.

Она замолчала, но я подумал, что услышал невысказанный вопрос, и ответил без обиняков:

– Я этого не делал. Я никогда не желал остаться молодым и смотреть, как время отнимает у меня твою мать. Нет. Если бы я мог состариться вместе с ней, Неттл, так бы и поступил. Это все последствия того безумного исцеления Силой, которое устроил наш круг. Если бы я мог, остановил бы его. Оно обновляет меня, когда я этого не хочу. Я растяну плечо, занимаясь какой-нибудь работой, – и той же ночью похудею, когда мое тело сожжет себя, восстанавливая повреждение. Потом проснусь изголодавшимся и неделю буду чувствовать себя усталым. Но мое плечо исцелится. – Я бросил последний исписанный лист в огонь и кочергой запихнул его подальше. – Вот. Теперь ты знаешь.

– Я и так все знала, – с горькой насмешкой сообщила она. – Думаешь, моя мать была не в курсе? Фитц, прекрати. Никто тебя не винит в ее смерти, и ты не должен чувствовать вину за то, что не последовал за ней. Она бы этого не хотела. Я люблю тебя за то, что благодаря тебе мама была счастлива в последние годы. Когда отец… когда Баррич умер, я думала, она больше никогда не улыбнется. А когда она узнала, что ты, чья «смерть» заставила ее пролить так много слез, все еще жив, – о, я думала, она никогда не перестанет гневаться на тебя. Но ты вернулся к ней, и тебе хватило терпения, чтобы вновь завоевать ее. Ты подходил ей, и она прожила свои последние годы в точности так, как мне бы хотелось, чтоб она прожила всю жизнь.

Я со свистом втянул воздух, и мое горло как будто что-то сдавило. Я хотел поблагодарить мою старшую дочь, но не мог найти слов. Они и не требовались. Она вздохнула и потянулась ко мне, чтобы похлопать по плечу.

– Ну так вот. Значит, мы уедем утром. Я слегка удивилась тому, что у Би нет пони и она совершенно не умеет ездить верхом. Это в девять-то лет! Баррич посадил меня на лошадь, когда мне было… ну, я попросту не могу припомнить время, когда бы не ездила. Когда я попыталась посадить Би в седло, она вырвалась из моих рук и спустилась с другой стороны от животного со всем возможным проворством. Так что, я думаю, путешествие в Олений замок выйдет интересным. Она маленькая – посажу ее в корзину вьючной лошади и для равновесия наполню вторую ее одеждой и игрушками. Все не поместятся, конечно. Просто поразительно, сколько у малышки игрушек и одежды, – я никогда такого не видела!

Мне показалось, что я бегу за Неттл, но никак не могу догнать.

– Би? – спросил я. – С чего вдруг тебе забирать Би в Олений замок?

Она бросила на меня раздраженный взгляд:

– Куда еще я могу ее отвезти? Чивэл и Нимбл предложили ее взять, хотя у Нимбла даже нет жены, которая помогла бы с малышкой. Я обоим отказала. Они понятия не имеют, за что собрались взяться. У меня, по крайней мере, есть опыт с Олухом. Думаю, со временем я сумею проникнуть сквозь туман, окружающий ее разум, и хоть как-то ее понять.

– Туман, окружающий ее разум, – с глупым видом повторил я.

Моя старшая дочь уставилась на меня:

– Ей девять. Она уже должна разговаривать. Но не разговаривает. Она что-то бормотала маме, но я в последнее время и этого от нее не слышала. Теперь, когда мамы нет, кто поймет бедняжку? Я гадаю, сознает ли она даже, что мама умерла. Я пыталась с ней об этом поговорить, но она просто отворачивается от меня. – Неттл тяжело вздохнула. – Хотела бы я знать, сколько она вообще понимает. – Она склонила голову набок и, поколебавшись, сказала: – Знаю, мама бы этого не одобрила, но я должна спросить. Ты когда-нибудь использовал Силу, чтобы попытаться коснуться ее разума?

Я покачал головой. Я не следил за ее размышлениями. Я пытался связать все воедино.

– Молли не хотела, чтоб я это делал, и я не делал. Я открыл опасности применения Силы к маленьким детям много лет назад. Ты разве не помнишь?

Это вызвало у нее слабую улыбку.

– Мы с Дьютифулом оба это хорошо помним. Но я думала, что после нескольких лет молчания дочери ты бы хоть попытался проверить, наделена ли она разумом.

– Ну конечно, наделена! Она умная малышка. Иногда от этого тревожно. И она говорит, когда хочет. Просто не очень четко. И не так часто, как можно было бы ожидать.

Я и не подумал о том, что Неттл никогда не видела, как ее младшая сестра вышивает клочок ткани, сидя у матери на колене, или стоит на столе и вынимает свечи из форм. Она видела Би в свои краткие визиты лишь как робкого эльфийского ребенка, тихого и осторожного. А теперь моя младшая дочь была немым клубочком у камина. Я встал, прошел через комнату и склонился над ней.

– Иди сюда, Би, – отрывисто проговорил я, но стоило моей руке коснуться ее спины, как малышка сделалась прямой и одеревенелой, словно высушенная на солнце рыба, а потом отпрянула и опять свернулась клубочком, спрятав лицо.

– Оставь ее в покое, – твердо сказала Неттл. – Фитц, давай поговорим друг с другом откровенно. Ты мужчина, охваченный глубокой скорбью, и ты прямо сейчас не можешь думать об остальном мире. Даже до того, как это случилось, ты не очень-то… обращал внимание на свою дочь. Ты не сможешь о ней заботиться. Если бы я не знала тебя лучше, я бы сказала, что она тебя боится. Но я знаю, что ты не способен проявить жестокость к ребенку. Так что я лишь отмечу, что она не хочет, чтобы ты к ней прикасался. И как же тебе о ней заботиться? Ей придется завтра отправиться со мной. В Оленьем замке много нянек, и, как я поняла за эти дни, на самом деле она нуждается лишь в незначительном уходе. Будучи одетой, она сама ест, не гадит под себя и, если ее оставить в одиночестве, спокойно сидит и смотрит в огонь. Думаю, одна из женщин, присматривавших за Олухом, подойдет, в особенности такая, которая сейчас уже пожилая и ищет простой работы.

Неттл подтащила кресло ближе к огню и села. Наклонилась, чтобы коснуться сестры. Девочка увернулась от нее, и Неттл не стала упорствовать. Би отыскала свое любимое место у очага и скрестила ноги под ночной рубашкой. Я видел, как ее маленькое тело расслабилось, когда она сложила руки и устремила взгляд на пляшущие языки огня. Тут она была в безопасности. В Оленьем замке все будет по-другому. Отпустить ли ее с сестрой? Эта мысль мне не нравилась. Но не себялюбие ли заставляет меня удерживать ее подле себя? Я и сам не знал.

– С ней там будут жестоки, – медленно выговорил я.

– Я не найму женщину, которая способна на жестокость! Неужели ты такого низкого мнения о моих суждениях? – Неттл разгневалась.

– Я не о няньке. Дети в замке. Когда она отправится на уроки, они будут издеваться над ней из-за того, что она маленькая и бледная. Щипать ее за обедом. Отнимать сладости, гоняться за ней по коридорам. Насмехаться над ней. Из-за того, что она другая.

– Другие дети? Уроки? – недоверчиво повторила Неттл. – Открой глаза, Фитц. Уроки чего? Я ее люблю сильней, чем кто бы то ни было, но уютная и безопасная жизнь – это лучшее, что мы можем ей предложить. Я не отправлю ее учиться и не посажу за стол, где ее могут дразнить или щипать. Я буду держать ее в безопасной отдельной комнате, рядом с собственной. Она будет сытой, одетой и чистой, со своими простыми маленькими игрушками. Это лучшее, что мы можем ей предложить и чего она может ожидать от жизни.

Я уставился на нее, потрясенный этими словами. Как же она могла думать, что Би такая?..

– Ты считаешь ее дурочкой?

То, что я это отрицал, поразило Неттл. Потом она взяла себя в руки и ожесточилась:

– Это случается. Она не виновата. Ты не виноват. Нам от такого не скрыться. Моя мать была пожилой, когда родила ее, и она появилась на свет маленькой. Разум у таких детей, как правило… не растет. Они остаются младенцами. И остаток ее жизни, будь она короткой или длинной, кто-то должен за ней присматривать. Так что лучше, если…

– Нет. Она останется здесь. – Я был непреклонен и неприятно удивлен тем, что Неттл могла предлагать иное. – Что бы ты ни думала, невзирая на свое странное поведение, она обладает ясным разумом. И даже если бы она оказалась дурочкой, мой ответ был бы тем же. Мир, который она познала до сих пор, ограничен Ивовым Лесом. Она знает дороги по дому и прилегающим землям, и слуги ее принимают. Она не дурочка, Неттл, не скудоумная. Она маленькая и… да, она другая. Может, она нечасто разговаривает, но умеет это делать. И другие вещи умеет. Шить, ухаживать за ульями, полоть сорняки, писать в своей маленькой тетрадке. Она любит гулять снаружи. Она любит, когда ей позволяют делать, что хочется. Она повсюду следовала за Молли.

Старшая дочь уставилась на меня во все глаза. Кивком указала на Би и недоверчиво спросила:

– Эта кроха шьет? И умеет ухаживать за ульем?

– Разве мать не писала тебе… – Я не договорил.

Письмо было непростой задачей для Молли. И сам я лишь в последний год увидел в моем ребенке яркие проблески разума. С чего я решил, что Неттл об этом знала? Я с ней не поделился открытием, как и с Чейдом или кем-то другим в Оленьем замке. Сперва я не хотел спешить с радостным известием. А после игры в запоминание был слишком осторожен, чтобы поделиться с Чейдом новостью о талантах своей дочери. Я все еще был уверен, что он быстро придумает, как ее можно использовать.

Неттл качала головой:

– Мама чрезмерно полюбила свое младшее дитя. Она хвасталась мне вещами, которые… Ох! Ясно же, она отчаянно желала, чтобы Би сделалась… – Голос Неттл затих, она не сумела заставить себя произнести слова вслух.

– Она способная маленькая девочка. Спроси слуг, – посоветовал я, а потом задался вопросом, что из способностей Би они видели. Вернулся к столу, рухнул в кресло. Все это не имело значения. – В любом случае она с тобой не отправится, Неттл. Она моя дочь. Будет правильно, если она останется со мной.

Как же эти слова прозвучали из моих уст… Неттл глядела на меня, медленно сжимая губы. В эту минуту она едва не сказала что-то жестокое. Я увидел, как она решила этого не делать. Я бы взял свои слова обратно; если бы мог, я бы выразил свою мысль иначе. Вместо этого я честно прибавил:

– Один раз – с тобой – мне не удалось исполнить свой долг. Это мой последний шанс все сделать как надо. Она остается.

Неттл немного помолчала, а потом ласково проговорила:

– Я знаю, ты поступаешь так из лучших побуждений. Ты хочешь быть правильным отцом. Но, Фитц, я попросту не уверена, что ты сумеешь. Все так, как ты и сказал: тебе ни разу не приходилось заботиться о таком маленьком ребенке, как она.

– Нед был моложе, когда я его взял к себе!

– Нед был нормальным.

Не думаю, что она хотела произнести это слово так жестко, как оно прозвучало.

Я встал и твердо проговорил, обращаясь к старшей дочери:

– Би тоже нормальная. Она останется здесь, Неттл, и ее маленькая жизнь будет течь по-прежнему. Здесь, где живут воспоминания о ее матери.

Неттл заплакала. Не из скорби, но потому что она так устала и все же знала, что собирается бросить мне вызов и это причинит мне боль. Слезы потекли по ее лицу. Она не всхлипывала. Я видел, как она стиснула зубы, и понимал, что она не отступит. Но еще я понимал, что не позволю ей забрать у меня Би. Кто-то должен был сломаться; мы не могли оба победить в этом противостоянии.

– Я должна обойтись с моей малышкой-сестрой по справедливости. Мама бы этого от меня ждала. И я не могу позволить ей остаться, – сказала Неттл. Она посмотрела на меня, и в ее глазах я прочитал глубокое сопереживание тому, что я, как ей было известно, испытывал. Сопереживание, но не милосердие. – Может быть, если я найду для нее хорошую няньку в Оленьем замке, они смогут время от времени приезжать в гости, – прибавила она с сомнением.

Я ощутил, как внутри просыпается гнев. Да кто она такая, чтобы подвергать сомнению мои умения в таком деле? Ответ обрушился на меня, словно ведро ледяной воды, опрокинутое на голову. Она дочь, которую я бросил, чтобы служить своему королю. Дочь, которую вырастил другой мужчина. Она, как никто другой в целом мире, имеет право считать меня неумелым отцом. Я отвернулся от обеих своих дочерей.

– Если ты заберешь ее, я останусь здесь один. – В этих моих словах было столько жалости к себе, что я с радостью взял бы их назад.

Неттл проговорила тише и нежнее, чем заслуживало такое себялюбивое заявление:

– Тогда ответ ясен. Закрывай Ивовый Лес. Пусть слуги им занимаются. Собери вещи. Возвращайся со мной в Олений замок.

Я открыл рот, чтобы что-то сказать, и не смог ничего придумать. Я даже не рассматривал идею о том, что могу однажды вернуться в Олений замок. Часть моей души встрепенулась при этой мысли. Нет нужды пересекать залив одиночества. Я могу от него сбежать. В Оленьем замке я снова встречусь со старыми друзьями, увижу залы, кухни, бани, конюшни, крутые улочки Баккипа…

Так же внезапно мое воодушевление испарилось. Я ощутил пустоту. Ни Молли, ни Баррича, ни Верити, ни Шрюда. Ни Ночного Волка. Зияющая пещера одиночества разевала пасть все шире, и каждая смерть, о которой я вспоминал, была похожа на удар острого лезвия.

Шута там тоже не будет.

– Нет, – сказал я. – Не могу. Там для меня ничего нет. Только политика и интриги.

Сопереживание исчезло с лица Неттл.

– Ничего, – сдавленно повторила моя старшая дочь. – Только я. – Она прочистила горло. – И Чейд, Дьютифул, Кетриккен и Олух.

– Речь не об этом. – Внезапно я ощутил себя слишком усталым для объяснений, но все равно попытался. – Олений замок, каким я его знал, давно исчез. Жизнь там шла без моего присутствия слишком долго. Не знаю, как мне теперь в нее вписаться. Не в качестве Фитца Чивэла Видящего, это уж точно. Не в качестве тайного убийцы и шпиона королевской семьи. Не в качестве Тома Баджерлока, прислужника. Однажды я приеду с визитом на неделю или, может, на месяц и со всеми повидаюсь. Но не останусь, моя дорогая. Я больше никогда там не останусь. И уж точно не сейчас. Сама мысль о том, чтобы куда-то отправиться сейчас, встречаться со старыми друзьями, есть и пить, смеяться и болтать… нет. У меня духу не хватит.

Она встала и подошла ко мне. Остановилась позади моего кресла, положила руки мне на плечи.

– Я понимаю, – сказала моя дочь. В ее голосе было прощение за сорвавшиеся с моих губ слова. Было в Неттл такое свойство – способность легко прощать.

Понятия не имею, где она этому научилась. Мне стало стыдно: я знал, что не заслужил такого.

Неттл продолжила:

– Я надеялась, что все случится по-другому, но я понимаю. Может, весной ты будешь чувствовать себя иначе. Может, к тому времени ты будешь готов приехать и немного побыть с нами.

Она вздохнула, в последний раз сжала мои плечи и по-кошачьи зевнула:

– Ох. Надо же, как поздно. Надо было уложить Би в постель много часов назад. Нам рано выезжать, а я все еще не придумала, как с удобством устроить ее во вьючной корзине. Мне надо сейчас же идти спать.

Я ничего не ответил. Пусть отправится в постель и немного поспит. Утром, когда она попытается забрать Би, я просто скажу нет. Но сегодня вечером пусть все идет как идет. Трусливое решение…

Би сидела, скрестив ноги, все еще глядя в огонь.

– Идем, Би, пора спатеньки, – сказала Неттл и наклонилась, чтобы подхватить сестру.

Би передернула маленькими плечами – это движение было мне знакомо – и не дала Неттл взять себя на руки. Моя старшая дочь попыталась опять, и девочка снова ее стряхнула.

– Би! – гневно воскликнула Неттл.

Би повернула голову и посмотрела куда-то между Неттл и мной:

– Нет. Я остаюсь с папой.

Ни разу я не слышал, чтобы она говорила так четко. Это потрясло меня, и я с трудом подавил свои чувства, не выдав их ни лицом, ни Силой.

Неттл застыла. Потом медленно присела рядом с сестрой и вперила взгляд ей в лицо.

– Остаешься с папой? – Она произнесла каждое слово медленно и осторожно.

Би резко отвернулась и ничего не сказала. Она смотрела теперь в сторону от нас обоих, в темный угол комнаты. Неттл недоверчиво взглянула на меня. Я понял, что это, скорее всего, первый раз, когда младшая сестра у нее на глазах произнесла целую фразу. Неттл снова обратила все внимание на ребенка.

– Би, пора отправляться в постель. Утром нам очень рано вставать. Ты отправишься со мной на прогулку, долгую прогулку, мы поедем в место под названием Олений замок. Это будет так весело, увидеть новые места! Так что давай я отведу тебя в спальню и уложу в кроватку.

Я увидел, как плечи Би напряглись. Она опустила голову и прижала подбородок к груди.

– Би, – предостерегающе сказала Неттл и снова попыталась взять сестру на руки.

Та опять вывернулась и придвинулась ближе ко мне, но я знал, что не стоит и пытаться подхватить ее. Вместо этого я обратился к ней без обиняков:

– Би, ты хочешь остаться здесь, со мной?

Ни единого слова; только резкий кивок.

– Пусть останется, – сказал я Неттл, и моя старшая дочь со вздохом встала.

Подвигала плечами, потянулась и прибавила со вздохом:

– Может, так и лучше. Пусть устанет и уснет. Когда мы ее завтра посадим на вьючную лошадь, она сможет спать на ходу.

Неттл не приняла ответа сестры. Мне нужно было расставить все по местам. Я наклонился к младшей дочери:

– Би? Ты хочешь завтра отправиться в путешествие с Неттл, в Олений замок? Или хочешь остаться в Ивовом Лесу, со мной?

Би повернула голову, и бледный ее взгляд скользнул мимо нас обоих. Она посмотрела на темный провал потолка. Ее глаза метнулись ко мне и снова уставились куда-то еще. Моя девочка тяжело и устало вздохнула. Заговорила, произнося каждое слово отчетливо:

– Я не хочу отправляться в Олений замок. Благодарю тебя, Неттл, за добросердечное приглашение. Но я останусь дома – здесь, в Ивовом Лесу.

Я посмотрел на Неттл и развел руками:

– Она говорит, что хочет остаться здесь.

– Я слышала, – резко ответила моя старшая дочь.

Она выглядела потрясенной тем, что Би разговаривает, но я сохранял внешнее спокойствие. Я бы не признался в том, что столько слов девочка обычно не произносила и за неделю и уж точно не выговаривала их так четко. Я почуял, что мы с Би в этом деле заодно. Мы союзники. И потому я глядел на Неттл спокойно, как будто происходящее совсем меня не удивляло.

Неттл сделалась очень похожей на свою мать в те минуты, когда та собиралась устроить скандал. Я посмотрел на нее, и сердце мое сжалось. Почему я так часто провоцировал Молли на такое, когда она была жива? Разве я не мог быть добрее, нежнее? Разве так трудно было мне чаще позволять ей все делать по-своему? Во мне всколыхнулось чернейшее, чистейшее одиночество. Меня замутило, как будто эта пустота была чем-то таким, что следовало выблевать.

Неттл проговорила тихим голосом:

– Она не способна самостоятельно принимать такие решения. Подумай о днях, что ждут впереди. Как ты будешь заботиться о ней, если последние две недели и за собой-то едва следил? Думаешь, она может обойтись без еды, как ты? Думаешь, она может бодрствовать до зари, поспать пару часов, а потом весь день принуждать себя к труду, как ты? Она дитя, Том. Ей нужно регулярно питаться, ей требуются постоянство и дисциплина. И да, ты прав, ей надо учиться. И первый урок таков: нельзя вести себя странно! Если она может говорить, как только что доказала, тогда ее надо научить говорить чаще, чтоб люди знали, что у нее на уме. Она должна выучить все, в чем нуждается. И ее надо поощрять разговаривать чаще, а не позволять всем вокруг считать ее немой или дурочкой! Она нуждается в заботе, не просто в еде и одежде – каждый день, месяц за месяцем, год за годом ее надо учить и растить. Она не может просто бегать по Ивовому Лесу, как бездомный котенок, пока ты утопаешь в старых книгах и бренди.

– Я могу ее учить, – заявил я и спросил себя, так ли это.

Вспомнил часы, которые проводил с Федвреном и другими детьми Оленьего замка. Хватит ли мне терпения и силы воли, как хватило ему, пока он нас учил? Что ж, придется постараться, решил я для себя. Неда ведь удалось выучить, верно? Мысли мои перескочили вдруг к предложению Чейда. Он сказал, что пришлет Фитца Виджиланта. Он пока что не сообщил, что время пришло, но оно точно должно было вскоре наступить.

Неттл качала головой. Ее глаза покраснели от слез и усталости.

– Ты еще кое о чем забыл. Она выглядит шестилетней, но ей девять. Когда ей исполнится пятнадцать, будет ли она по-прежнему выглядеть намного младше? Как это повлияет на ее жизнь? И как ты ей расскажешь о том, что значит быть женщиной?

А ведь и в самом деле – как?..

– До этого еще много лет, – заявил я со спокойствием, какого не чувствовал.

Я осознал, что возвел вокруг себя крепкие стены Силы, – значит, Неттл не могла почувствовать мои сомнения. Но непроницаемость стен сама по себе должна была подсказать ей, что я что-то скрываю. Ничего не поделаешь. Мы с ней разделяли магию Силы и могли читать друг друга еще с той поры, когда она была маленькой девочкой. Сила дает не знающий преград доступ в чужие мечты, и именно поэтому я воздерживался от использования Силы, чтобы познать разум Би. Теперь я взглянул на нее и потрясенно понял, что малышка смотрит прямо на меня. Наши взгляды встретились дольше, чем на мгновение, чего не случалось еще никогда.

Я инстинктивно опустил глаза и сам удивился своему поступку. Где-то в лабиринте моего сердца старый волк предупредил: Глядеть кому-то прямо в глаза – грубо. Не нарывайся на драку.

Миг спустя я снова посмотрел на Би, но она тоже отвела взгляд… и все же как будто продолжала поглядывать на меня искоса. Это было так похоже на повадки дикого существа, что меня охватил страх. Неужели она унаследовала Дар? Я не касался ее разума, но вместе с тем во многих смыслах оставил его беззащитным. А если в своей невинности она уже сковала себя узами с животным? Может, с одной из кухонных кошек? И все же ее поведение не напоминало кошачье. Нет. Если уж она кому и подражала, то волчонку, а такие узы были невозможны. Мой необычный ребенок преподнес мне еще одну загадку.

– Ты меня слышишь? – требовательно спросила Неттл, и я вздрогнул.

Ее темные глаза метали молнии в точности как материнские.

– Нет. Прости, я не слушал. Я думал обо всем, чему должен ее научить, и это меня отвлекло.

Теперь у меня было еще больше причин удерживать Би в Ивовом Лесу, рядом со мной, в безопасности. Я припомнил случай с лошадью и похолодел. Если Би обладает Даром, то нет для нее более надежного места, чем дом. Отношение к Одаренным сделалось уже не столь открыто враждебным, как когда-то, но старые привычки живучи. В Оленьем замке по-прежнему хватает тех, кто считает, что Одаренного ребенка надо повесить, сжечь и изрубить на куски.

– А теперь ты слушаешь? – настойчиво спросила Неттл.

С усилием я оторвал взгляд от Би и посмотрел в глаза старшей дочери:

– Да.

Она поджала нижнюю губу и прикусила, сосредоточенно размышляя. Она собиралась предложить мне сделку, условия которой ей не очень-то нравились.

– Я вернусь через три месяца. Если увижу, что ей хоть как-то пренебрегали, заберу с собой. И дело с концом. – Ее тон смягчился, и она прибавила: – Но если ты раньше поймешь, что взял на себя ношу не по силам, сообщи – и я тотчас же пошлю за Би. Или можешь сам привезти ее в Олений замок. Обещаю не говорить: «Я же тебя предупреждала». Я просто приму ее под свою опеку.

Я хотел сказать Неттл, что этому не бывать. Но с годами я научился не искушать судьбу, ибо мне всегда казалось, что я в итоге совершал как раз то, что обещал не делать никогда. Так что я кивнул своей грозной дочери и мягко ответил:

– Это справедливо. А тебе надо отправляться в постель и немного поспать, раз уж ты собираешься рано уехать.

– Надо, – согласилась она. Протянула руку к младшей сестре. – Идем, Би. Нам обеим пора в постель, и не спорь.

Би понурила голову с явным нежеланием подчиняться. Я вмешался:

– Я сам ее уложу. Сказал же, что могу позаботиться о ней во всех смыслах. В самый раз начать прямо сейчас.

Неттл поколебалась:

– Я знаю, что ты сделаешь. Ты позволишь ей оставаться здесь, пока она не заснет у очага, и тогда просто укроешь ее там, где она лежит.

Я посмотрел на нее, зная, о чем мы оба вспоминаем. Я не раз засыпал у очага Баррича в конюшне, сжимая в руках какую-нибудь деталь упряжи или простую игрушку. И всегда просыпался под шерстяным одеялом на топчане возле его кровати. Я заподозрил, что он так же поступал и с Неттл, когда она была маленькой.

– Никто из нас от этого не пострадал, – сказал я ей.

Она быстро кивнула, ее глаза наполнились слезами. Моя старшая дочь повернулась и ушла.

Я проследил за ней взглядом, и глаза мои затуманились. Неттл шла, опустив плечи, ссутулившись. Она потерпела поражение. И осиротела. Она теперь была взрослой женщиной, но ее мать умерла почти так же внезапно, как мужчина, который ее вырастил. И хотя отец Неттл стоял перед ней, она чувствовала себя одинокой в целом мире.

Ее одиночество усилило мое собственное. Баррич… Внезапно я ощутил, как сильно мне его не хватает. Будь он жив, именно к нему я бы отправился, его советам я бы доверился, пытаясь справиться со скорбью. Кетриккен слишком сдержанна, Чейд – слишком прагматичен, Дьютифул – слишком молод. Шут давно покинул меня.

Я собрал всю силу в кулак, чтобы не увязнуть в былых утратах. Уж таков был один из моих пороков, и Молли иногда упрекала меня в том, что я ему потакаю. Если случалось что-то плохое, я немедленно связывал это с каждой неприятностью, что происходила со мной за последнюю неделю или могла произойти на следующей. И когда я печалился, то склонен был барахтаться в своих горестях, громоздить огорчения друг на друга и сидеть на них, распластавшись, как дракон на золоте. Нет, нужно сосредоточиться на том, что у меня есть, а не на том, что я потерял. Нужно помнить, что наступит завтра и я только что взял на себя ответственность за чей-то еще завтрашний день.

Я посмотрел на Би, и она немедленно отвернулась. Хоть сердце у меня и болело, я улыбнулся и сказал ей:

– Нам надо поговорить.

Моя младшая дочь глядела в огонь, неподвижная точно статуя. Потом медленно кивнула. Ее голос был тихим и тонким, но четким и со взрослыми интонациями.

– И в самом деле, нам надо поговорить. – Она бросила на меня короткий взгляд. – Но с мамой мне никогда не приходилось разговаривать. Она просто все понимала.

По правде говоря, я не ожидал, что Би ответит. Кивок и последовавшая за ним короткая фраза превосходили чуть ли не все наше с ней общение до этого дня. Она со мной и раньше разговаривала – обращалась с простыми просьбами: например, дать бумаги или подточить ее перо. Но это… это было совсем другое. Я смотрел на свою маленькую дочь, и мной овладевало леденящее душу осознание. Она была совершенно не такая, какой я ее считал. Ощущение было очень странное: все, что я знал, у меня отняли, и я провалился в неведомое. Пришлось напомнить себе, что это мой ребенок. Дитя, о котором мы с Молли так долго мечтали. С момента рождения Би я пытался примириться с тем, кем она, как мне казалось, была. Девять лет назад в одну ночь я перестал считать любимую жену сумасшедшей и сделался отцом крошечной, но безупречной малышки. На протяжении первых месяцев ее жизни я позволил себе дикие мечты, на какие способен любой родитель по отношению к своему ребенку. Какой она станет умной, доброй и красивой. Как научится всему, чему мы с Молли сможем ее научить. Как в ней расцветет чувство юмора, любознательность и живой нрав. Как она будет скрашивать наши дни, пока будет расти, и – какая банальность! – станет нам утешением на старости лет.

Но шли недели, месяцы и годы, Би не росла и не разговаривала, и мне пришлось признать, что она не такая, как все. Как червяк, медленно вгрызающийся в яблоко, это осознание вошло в меня и опустошило мое сердце. Она не росла, не смеялась, не улыбалась. Я уверился, что Би никогда не станет тем ребенком, какого я себе представлял.

Хуже всего было то, что я уже отдал свое сердце выдуманному ребенку, и оказалось ужасно трудным простить Би за то, что она им не стала. Я столько вложил в свои мечты о ней. Убить мою надежду было нелегко. Пока моя дочь медленно овладевала навыками, которые другие дети постигли бы несколько лет назад, надежда, что вот сейчас она каким-то образом станет нормальной, то и дело снова вспыхивала во мне. Каждый крах этой тщеславной надежды был тяжелее предыдущего. Глубокая печаль и разочарование иногда уступали место холодному гневу на судьбу. При всем этом я льстил себе, думая, что Молли не знает о моих двойственных чувствах к нашему ребенку. Чтобы скрыть, как мне трудно принять Би такой, какая она есть, я превратился в ее яростного защитника. Я не выносил, если кто-то говорил о ее отличиях и недостатках. Я давал ей все, чего она желала. Я никогда не заставлял ее делать то, чего ей не хотелось. Молли была в безмятежном неведении о том, что Би во всех смыслах проигрывала воображаемому ребенку, коего я сотворил. Молли казалась довольной нашей дочерью и даже обожала ее. Мне так и не хватило смелости спросить, не желала ли она другого ребенка, когда смотрела на Би. Я не хотел и думать о том, задавался ли я сам в глубине души вопросом: что, если бы она так и не родилась?..

Я спрашивал себя, что станет с Би, когда она вырастет, а мы постареем. Я думал, ее немногословность означала, что она в каком-то смысле слабоумная, и обращался с ней соответственно, пока однажды вечером она не поразила меня во время игры на запоминание. Лишь на протяжении последнего года я нашел в себе мудрость радоваться ей такой, какой она была. Я наконец-то расслабился и стал получать удовольствие от того, как Молли хорошо с дочкой. Ужасные бури разочарования уступили место спокойному смирению. Би такая, какая есть.

Но теперь дочь заговорила со мной внятно, и во мне проснулся стыд. Раньше она обращалась ко мне с короткими фразами, берегла свои малопонятные слова, как золотые монеты. Сегодня я ощутил такой всплеск облегчения, когда она сказала, что хочет остаться со мной. Пусть она была крохой, но умела говорить. Так откуда взялся стыд? Я устыдился того, что внезапно мне стало намного легче ее любить, чем когда она была немой.

Я вспомнил старую притчу и решил, что у меня нет выбора. Схвачу крапиву. И все-таки надо действовать осторожно.

– Тебе не нравится разговаривать?

Би коротко покачала головой.

– Так ты молчала в моем присутствии, потому что…

Опять быстрый взгляд бледно-голубых глаз.

– С тобой не нужно было разговаривать. У меня была мама. Мы так много были вместе. Она слушала. Даже когда я не могла говорить понятно, она разбиралась в том, что я хотела сказать. Ей не нужно было столько слов, сколько тебе, чтобы понять.

– А теперь?

Беспокойно ерзая, она отодвинулась от меня:

– Пришлось. Ради безопасности. Но раньше было безопаснее помалкивать. Быть тем, кем меня привыкли считать слуги. Большей частью они относятся ко мне хорошо. Но если я вдруг заговорю с ними, как с тобой, если они подслушают, что я с тобой вот так разговариваю, они станут меня бояться. И сочтут угрозой. Взрослые тоже сделаются опасными для меня.

«Тоже?» – подумал я и сделал вывод.

– Как и дети.

Кивок. И только. А как же иначе? Ну разумеется…

Она была такой не по годам развитой. Этот тоненький голосок говорил с такими взрослыми интонациями. И меня охватывал леденящий душу страх, когда я слушал, как она оценивает ситуацию, словно передо мной был Чейд, а не моя малышка. Я надеялся, что она заговорит со мной простыми фразами; я бы с радостью принял немудреную логику ребенка. Вместо этого маятник качнулся в другую сторону, и от смирения с тем, что моя дочь – немая слабоумная, я вдруг перешел к ужасу от того, что ее разум неестественно сложен и, возможно, склонен к обману.

Би уставилась на мои ступни:

– Ты сейчас меня немного боишься.

Она наклонила голову и сложила ручки на скрещенных ногах, словно ожидая, что я солгу.

– Мне не по себе, но я не боюсь, – с неохотой признался я. Попытался подыскать правильные слова, но не смог. Осторожно продолжил: – Я… удивлен. И слегка сбит с толку тем, что ты можешь так хорошо говорить, а я и не догадывался, что ты способна так мыслить. Я в растерянности, Би. И все же я люблю тебя куда больше, чем боюсь. И со временем я привыкну к тому… какая ты на самом деле.

Маленькая розовая головка, окруженная дымкой белокурых волос, медленно кивнула.

– Думаю, ты сможешь. Не уверена, что Неттл смогла бы.

Я обнаружил, что разделяю ее опасения, но почувствовал себя обязанным защитить старшую дочь:

– Ну, несправедливо требовать от нее обратного. Или даже от меня! Почему ты сдерживалась? Почему не начала говорить, пока училась, а предпочла молчать?

По-прежнему пряча глаза, она дернула плечом и покачала головой. Я и не ждал ответа. По правде говоря, я понимал, в чем смысл таких секретов. В детстве я на протяжении многих лет прятал от Молли тайну своего незаконного происхождения, притворяясь, что я всего лишь подручный писаря. Не ради обмана, но потому что не хотел выделяться. Я слишком хорошо знал, что чем дольше хранишь подобный секрет, тем сложней потом его раскрыть, не показавшись обманщиком. Как я мог этого не понять? Как мог не уберечь ее от повторения моих ошибок? Я попытался обратиться к Би, как следовало отцу:

– Ну что сказать, ты хранила странную тайну. И я советую тебе это прекратить. Начни разговаривать с другими людьми. Не так, как мы с тобой разговариваем, но – по паре слов тут и там. Называй вещи, которые тебе нужны, когда указываешь на них. Потом переходи к простым просьбам.

– Хочешь, чтобы я попрактиковалась в новой разновидности обмана, – медленно проговорила Би. – Хочешь, чтоб я притворилась, будто лишь сейчас учусь говорить.

И я понял, что говорил с ней скорее как наставник убийцы, чем как любящий отец. Я дал ей совет, какой мне дал бы Чейд. От этой мысли мне сделалось не по себе, и я продолжил более твердо:

– Ну что ж… Да. Видимо, ты права. Но раз уж ты начала обманывать, придется выпутываться при помощи другого обмана. Зачем, скажи на милость, притворяться, будто ты почти не можешь говорить? Почему ты скрывала свой дар речи?

Она ближе подтянула колени к груди, обхватила их руками, потом обняла себя за плечи, сделавшись маленькой. Я догадался – она прячет свой секрет. Сомнения тяжелым камнем легли мне на душу. Здесь крылось что-то еще, чего я не знал. Я нарочно отвел от нее взгляд. Нельзя пялиться. Ей всего девять. Насколько большую тайну может прятать такой маленький человечек? Я вспомнил себя в девять и мысленно окаменел.

Она не ответила на вопрос. Вместо этого спросила:

– Как ты это сделал?

– Сделал что?

Она качнулась, кусая губу:

– Ты сейчас все сдерживаешь. Не расплескиваешь повсюду.

Я потер лицо и решил: пусть она ведет разговор, даже если тем самым меня заносит на болезненную почву. Пусть привыкнет со мной разговаривать… а я привыкну слушать.

– Хочешь сказать, я был слишком печален? А сегодня не плачу?

Она нетерпеливо тряхнула головой:

– Нет. Я про все, – и опять изогнула шею, опять взглянула искоса.

Я мягко, взвешивая каждое слово, проговорил:

– Тебе придется объясниться поподробнее.

– Ты… кипишь. Как большой котел в кухне. Когда ты приближаешься, идеи, образы и то, о чем ты думаешь, выходит из тебя, как пар. Я чувствую твой жар и обоняю то, что варится внутри тебя. Я пытаюсь защититься, но оно захлестывает меня, обжигает. А потом, когда приехала моя сестра, ты вдруг накрыл все крышкой. Я все еще чувствую жар, но ты удерживаешь пар и запахи… Вот! Прямо сейчас! Ты прижал крышку плотнее, и жар ослабел.

Она была права. Я так и сделал. Пока Би говорила, меня все сильней охватывал ужас. Она не думала о Силе как я, но образы, которые она использовала, нельзя было применить ни к чему другому. И в тот момент, когда я понял, что она могла читать мои мысли и чувства, я поднял вокруг себя крепкие стены Силы, спрятался за ними, как Верити научил меня много лет назад. Верити умолял меня возводить стены покрепче, потому что юношеские мечты о Молли внедрялись в его сновидения и мешали отдыхать. А теперь я отгородился от своей маленькой дочери. Я окинул мысленным взором не только тот вечер, но все дни и ночи прошедших девяти лет, спрашивая себя, что она услышала и увидела в отцовских мыслях. Я вспомнил, как она всегда деревенела, стоило мне ее коснуться, как отводила глаза, чтоб не встречаться со мной взглядом. Так же она поступила и сейчас. Я полагал, что она меня не любит, и горевал из-за этого. Мне и в голову не пришло, что она знает все, что я о ней думаю, и у нее есть полное право не любить меня – человека, который ее не принимает, который всегда желал, чтобы его дочь стала кем-то другим.

Но теперь она с опаской посмотрела на меня снизу вверх. Наши взгляды встретились и задержались на кратчайший миг – короче, чем нужно, чтобы моргнуть.

– Так гораздо лучше, – негромко проговорила она. – Намного спокойней, когда ты сдерживаешься.

– Я понятия не имел, что мои… мои мысли так… донимают тебя. Постараюсь держать стены поднятыми, когда ты рядом.

– Ой, а так можно? – проговорила она с мольбой и явным облегчением. – А Неттл? Ты можешь попросить, чтобы и она поднимала стены, когда оказывается рядом со мной?

Нет. Я не мог. Сказать ее сестре, чтоб она поднимала стены Силы повыше, когда рядом Би, означало выдать то, насколько малышка чувствительна к этой магии. А я был не готов к тому, чтобы Неттл задала себе тот же вопрос, какой пришел на ум мне самому: насколько сильна Би в магии Видящих? Насколько она может быть полезной? Я вдруг сделался Чейдом и увидел перед собой ребенка – на вид очень маленького, но на самом деле на много лет старше и наделенного Силой. Розмари была отличным ребенком-шпионом. Но Би могла ее превзойти, как солнце превосходит свечу. Держа стены поднятыми, я не выдал ей своей тревоги. Ни к чему сейчас обременять этим. Я потревожусь за нас обоих.

Я спокойно проговорил:

– Я попрошу Неттл об этом, но не прямо сейчас. Может, когда она приедет в следующий раз. Надо правильно подобрать слова.

Я не собирался ни о чем сообщать Неттл, пока сам не решу, как лучше поступить. Я мучительно гадал, как бы спросить Би о том, почему она скрывала свой ум и дар речи, но тут она вдруг встала и посмотрела на меня снизу вверх. Огромные голубые глаза, красная ночная рубашечка ниспадает до обутых в тапочки ног. Мое дитя. Моя маленькая девочка, сонная и с невинным личиком. Сердце мое сжалось от любви. Она была единственным, что осталось от Молли, – сосудом, который моя покойная жена наполнила своей любовью. Би была странным ребенком, тут уж не поспоришь. Но Молли всегда удавалось хорошо судить о людях. Я вдруг понял, что если она доверила свое сердце Би, то я могу без страха сделать то же самое. Я улыбнулся дочери.

Ее глаза расширились от удивления. Потом она отвела взгляд, но на ее губах расцвела ответная улыбка.

– Я хочу спать, – тихонько проговорила она. – Я иду в постель.

Она посмотрела в сторону темного дверного проема за пределами круга света из камина и ламп. Расправила маленькие плечи, готовясь войти во мрак.

Я взял лампу со стола.

– Я провожу тебя до кровати, – сказал я Би.

Почему так вышло, что за девять лет жизни моей дочери ее укладывала спать только Молли? Молли приносила ее мне, когда я работал с книгами или рукописями, я желал ей спокойной ночи, и жена уносила ребенка прочь. Частенько Молли и сама отправлялась в постель без меня, зная, что я присоединюсь к ней, как только мысли мои окажутся в плену на бумаге. Я вдруг спросил себя: ну и на что я потратил все те часы, которые можно было провести с ней? Почему я не уходил с ними, чтобы послушать сказку на ночь или колыбельную? Чтобы быть рядом с Молли, и пусть бы она засыпала в моих объятиях?

Горе захлестнуло меня так, что я не смог говорить. Без единого слова я проводил дочь; она шла первой по обшитым деревянными панелями коридорам особняка, принадлежавшего ее бабушке и дедушке. Мы миновали портреты наших предков, гобелены, висевшее на стене оружие. Ее маленькие тапочки шуршали по ступеням большой лестницы, пока мы поднимались на второй этаж. В коридорах было прохладно, и Би, обхватив себя маленькими ручками, дрожала на ходу. Теперь объятия матери не могли ее согреть.

Ей пришлось тянуться к дверной ручке, привстав на цыпочки. Вот она распахнула дверь в комнату, озаренную лишь угасающим пламенем очага. Слуги приготовили ее спальню много часов назад. Они зажгли для Би свечи, но те давно сгорели.

Я поставил лампу на столик возле ее кровати под пологом и подошел к очагу, чтобы снова разжечь огонь. Она стояла и молча наблюдала за мной. Когда я убедился, что поленья хорошо горят, то снова повернулся к ней. Би торжественно кивнула в знак благодарности и при помощи низенькой табуретки вскарабкалась на высокую кровать. Она наконец-то переросла маленькую, которую мы для нее смастерили, но эта кровать все еще была намного больше, чем ей требовалось. Би скинула тапочки и позволила им упасть рядом с кроватью. Я видел, как она дрожит, заползая между холодными белыми простынями. Прямо как маленький щенок, пытающийся отыскать уютный уголок в большой собачьей конуре. Я подошел к ее кровати и подоткнул одеяло вокруг нее.

– Скоро комната согреется, – пообещал я.

– Знаю.

Взгляд ее голубых глаз скользнул по спальне, и я впервые подумал о том, каким странным ей должен казаться этот мир. Комната была громадной по сравнению с Би, все в ней было сделано по размерам взрослого человека. Может ли она хотя бы окинуть взглядом вид из окна? Поднять тяжелую кедровую крышку сундука с одеялами? Мне пришла на ум моя первая ночь в спальне в Оленьем замке, после того как я много лет спал в уютной каморке Баррича на чердаке конюшни. По крайней мере, на здешних гобеленах были цветы и птицы, а не золотоглазые Элдерлинги, которые сердито глядели на потрясенного ребенка, пытавшегося заснуть. И все же я понимал, что в комнате надо многое изменить, чтобы Би стало удобно, – и любой мало-мальски благоразумный отец сделал бы это давным-давно. Меня охватил стыд. Казалось неправильным оставлять ее одну в таком просторном и пустынном помещении.

Стоя над постелью дочери во тьме, я пообещал себе, что больше не совершу никаких промахов. Потянулся погладить бледную щетину на ее голове. Она сжалась, уходя от моего прикосновения, и прошептала, глядя мимо меня:

– Пожалуйста, не надо…

Нож в сердце, но я целиком и полностью это заслужил. Я убрал руку и отказался от мысли поцеловать дочку на ночь. Сдержал тяжелый вздох.

– Ладно. Спокойной ночи, Би.

Взял лампу и был уже на полпути к двери, когда она робко спросила:

– Ты не мог бы оставить короткую зажженную свечу? Мама всегда оставляла мне одну.

Я сразу же понял, что она имела в виду. Молли часто оставляла возле нашей кровати зажженную короткую и толстую свечку, которая наполняла комнату ароматом, пока Молли засыпала. Я бесчисленное множество раз приходил в нашу спальню и обнаруживал, что она крепко спит, а на утопающем в воске фитиле пляшет последний язычок пламени. Глиняное блюдце на прикроватном столике Би ожидало такой свечи. Я открыл чуланчик под столом и обнаружил там штабели свечей. На меня пахнуло их сладким ароматом, словно сама Молли вошла в комнату. Я выбрал лаванду, дарующую покой. Зажег свечу от лампы и поставил на положенное место. Задернул полог кровати, представляя себе, как пляшущий огонек будет просвечивать сквозь ткань, чтобы озарить мягким свечением замкнутое пространство.

– Спокойной ночи, – сказал я опять и взял лампу, направился к двери, и меня настиг ее шепот, мягкий как пух:

– Мама всегда пела мне песню.

– Песню? – глупо переспросил я.

– Ты не знаешь песен, – предположила Би, и я услышал, как она повернулась ко мне спиной.

Я сказал, обращаясь к пологу кровати:

– Вообще-то, знаю…

Мне на ум самым бестолковым образом пришла баллада «Жертва Кроссфайер», воинственная и трагичная история, никак не подходящая на роль колыбельной. Я подумал о других песнях, которые знал, о мелодиях и рифмованных стишках, благодаря которым учился и которые усвоил, пока взрослел. «Молитва отравителя» – список смертоносных растений. «Точки крови» – музыкальный перечень мест, куда следует ударить ножом, чтобы вызвать большую кровопотерю. Да уж, под такое вряд ли уснешь.

Она снова зашептала:

– Знаешь песню «Двенадцать исцеляющих трав»?

– Знаю.

Баррич научил меня ей, а леди Пейшенс заставила как следует вызубрить. Я прочистил горло. Когда в последний раз мне доводилось петь, когда мой голос был самым тонким? Целую жизнь назад. Я набрал воздуха, но вдруг передумал.

– Эту песню я выучил, когда был намного моложе тебя. Она о лошадях и о том, как выбрать себе хорошего коня.

Я снова прочистил горло и отыскал нужный тон.

Коль одно копыто бело – покупай. Коли два копыта белы – испытай. Коли три – подумай денек. Коль четыре – уходи, куманек.

Благодарностью за мои старания была недолгая тишина. Потом она сказала:

– Как-то жестоко, по-моему. Из-за того что все четыре копыта белые, ты не станешь покупать лошадь?

Я улыбнулся во тьме и повторил слова Баррича:

– Потому что у нее копыта мягкие. Так бывает. Белые копыта могут оказаться мягче черных. Плохо, если у лошади легко появляются трещины в копытах. Правило действует не всегда, но напоминает о том, что надо проверять копыта у лошади, прежде чем покупать.

– А-а. – Пауза. – Спой еще раз, пожалуйста.

И я спел. Четыре раза, пока моя слушательница не перестала просить спеть еще. Потом взял лампу и тихонько вышел в коридор, оставив позади аромат лаванды и мягкий свет свечи. Я оглянулся на кровать под пологом, такую большую по сравнению с человечком в ней. Такая кроха, и никто ее не защитит, кроме меня. Потом я аккуратно прикрыл дверь и отправился в собственную холодную и пустую спальню.

Утром я проснулся на заре. Лежал неподвижно и глядел в окутанные тенями углы потолка спальни. Я проспал всего пару часов, но сон покинул меня. В чем дело?

Волчонок.

Я резко втянул воздух. Такое случалось – иногда я слышал голос моего волка в мыслях так ясно, словно он был еще жив. Этим я был обязан своему Дару: подобное происходит с людьми, которые так долго были связаны с животными, что, когда те умирают, некие отголоски сохраняются. Прошло уже почти двадцать лет, как я потерял Ночного Волка, но в ту минуту он был рядом, и я почувствовал его нетерпение так отчетливо, словно он залез холодным носом под одеяло. Я сел и проворчал:

– Так ведь едва рассвело…

Но все же спустил ноги с кровати.

Нашел чистую тунику и штаны, оделся. За моим окном занимался красивый летний день. Я уронил занавеску и тяжело вздохнул. Оказывается, моя жизнь больше не принадлежит мне одному. Это открытие меня удивило. «Молли…» – подумал я. Мне казалось, я балую ее своим вниманием и подарками. На самом деле это она меня баловала, позволяя утром просыпаться и думать о том, что мне самому нужно сделать на протяжении дня, а не о том, что должен сделать кто-то другой.

Мой внутренний волк оказался прав. Когда я тихонько постучался в дверь Би и вошел, услышав ее приглушенное разрешение, оказалось, что она уже не спит и размышляет над одеждой, которую вытащила из своего сундука. Ее белокурые волосы стояли торчком.

– Помощь нужна? – спросил я.

Би покачала головой:

– Не с одеждой. Но мама всегда стояла по другую сторону кровати, когда мы заправляли ее каждое утро. Я пыталась, но у меня не получается все разгладить.

Я взглянул на результат ее попыток. Наверное, для нее это было все равно что в одиночку поднять парус на корабле.

– Ладно, с постелью я справлюсь.

– Мы должны заправить ее вместе, – с упреком сказала Би. Тяжело вздохнула и расправила маленькие плечи. – Мама говорила, мне надо уметь заботиться о себе самой, потому что в этом мире мало кому будет дела до того, что я маленькая.

Да. Молли должна была об этом подумать.

– Что ж, давай все сделаем вместе, – согласился я и прислушался к ее очень точным указаниям, что и как следует делать.

Я не стал ей говорить, что мог бы просто позвать одну из горничных и поручить ей это дело отныне и впредь. Я не собирался ломать то, что Молли бережно вложила в нашу малышку-дочь.

Потом Би вежливо выставила меня из комнаты, чтобы переодеться. Я стоял за дверью и ждал ее, когда услышал шаги ботинок Неттл по каменному полу. Она замерла, увидев меня, и мне не очень-то польстил тот факт, что старшая дочь явно не ожидала этой встречи.

– Доброе утро, – поприветствовал я ее, и не успела Неттл ответить, как дверь открылась и показалась Би, одетая и готовая начать свой день.

– Я причесалась, – сообщила она, как будто я об этом спросил. – Но волосы слишком короткие и непослушные.

– Мои тоже, – заверил я ее, как будто и впрямь пытался их пригладить.

Она бросила на меня взгляд и спросила:

– А тебе нетрудно подстричь и бороду?

Неттл рассмеялась, позабавленная словами сестры и моей растерянностью.

– Нет, не трудно, – угрюмо признался я. – Мне просто было все равно.

– Я тебе помогу перед отъездом, – предложила Неттл, и я спросил себя, знает ли она, что этим частенько занималась Молли.

Би мрачно посмотрела на меня. Покачала головой:

– Тебе больше нет нужды носить бороду. Просто сбрей ее.

От этого я вздрогнул. Как она узнала? Неужели Молли ей рассказала, что я отрастил бороду, пытаясь выглядеть соответственно своему настоящему возрасту?..

– Может, позже. А сейчас пора завтракать, потому что твоя сестра хочет уехать пораньше.

Би шла между нами и за столом обратилась к слугам с несколькими словами – большей частью бормоча себе под нос. Но это было начало, и, я думаю, даже Неттл поняла, насколько мудрым будет позволить ей раскрыться постепенно.

Прощание оказалось трудным для всех нас. Би стерпела объятие Неттл, но сам я подержал бы старшую дочь подольше в своих руках, если бы она это позволила. Ее глаза блестели, когда она пожелала нам счастливо оставаться, и я пообещал себе почаще с ней связываться. Она посмотрела на Би и дала ей задание:

– Выучи буквы и пиши мне письма, Би. Я рассчитываю, что вы с папой будете одинаково стараться, чтобы все получилось.

Я порадовался тому, что Неттл не заметила, как мы с Би обменялись заговорщицкими взглядами у нее за спиной.

Риддл стоял молча и смотрел, как мы расстаемся. Он подошел ко мне с мрачным видом, и я думал, что услышу от него неловкие слова. Вместо этого он вдруг обнял меня так крепко, что у меня едва не затрещали ребра.

– Мужайся, – сказал он мне на ухо, а потом разжал объятия, направился к своему коню, прыгнул в седло, и они уехали.

Мы стояли на подъездной дороге Ивового Леса и смотрели, пока Неттл и ее спутники не скрылись из вида. После мы еще немного задержались. Управляющий Ревел и несколько слуг тоже пришли попрощаться с Неттл. Они постепенно уходили, пока не остались только мы с Би. Из леса доносились птичьи крики. Легкий утренний ветерок колыхал листья белых берез, росших вдоль подъездной дорожки. После долгого молчания Би произнесла единственное слово:

– Итак…

– Да. – Я посмотрел на нее сверху вниз. Что же мне делать с этой малышкой? Я прочистил горло. – Я обычно начинаю дневные дела с обхода конюшни.

Она посмотрела на меня и быстро отвела взгляд. Я знал, что она боится больших животных. Пойдет ли она со мной? Едва ли я мог винить ее за отказ. Но я ждал. Через некоторое время она кивнула.

И в тот день мы начали жить по-новому. Мне хотелось подхватить Би на руки, но я знал, что она страшится моего прикосновения, и понимал, в чем дело. Так что Би семенила за мной следом, и я сдерживал свои шаги, чтобы она не отставала. Мы прогулялись по конюшне и поговорили с Толлерменом Орясиной. Он заметно успокоился, когда гости уехали и жизнь вошла в привычную колею. Лин-пастух взглянул на мою малышку, и мы с ним побеседовали, пока его собака с серьезным видом тыкалась носом в подбородок Би, напрашиваясь на ласку.

Виноградник можно было объехать только верхом. Когда я сказал об этом Би, она надолго призадумалась, а потом сообщила:

– Я уже несколько дней не проверяла мамины ульи. У меня ведь, знаешь ли, есть и свои дела.

– Я не смогу помочь тебе с ульями, не умею с ними обращаться, – признался я.

Она вскинула голову и опять расправила маленькие плечи:

– Я знаю, что делать. И я сильнее, чем выгляжу.

И потому мы разделились, но встретились опять во время обеда. Я сообщил ей, что виноград дал отличные завязи и много пчел трудятся над ним. Она с серьезным видом кивнула и ответила, что с ульями все в порядке.

После обеда я удалился в кабинет Ивового Леса, чтобы просмотреть счета, – перед этим я их надолго забросил. Среди счетов обнаружился список от Ревела с вопросами по содержанию имения, которые, как он считал, требовали нашего внимания. Рядом с предложениями кое-где были небольшие приписки рукой Молли. Мне было невыносимо на них смотреть. Она их сделала по меньшей мере два месяца назад, и я ей обещал, клятвенно обещал, что летом мы займемся тем, что уже нельзя больше откладывать. Но я этого не сделал. Я выкинул все из головы, уверенный, что когда будет надо, она заставит меня действовать.

Не заставит. Больше никогда.

На моем столе были и другие бумаги – счета за доставленную из окрестных ферм провизию, ожидающие оплаты. Надо было как следует вникнуть в расчеты с людьми, работавшими на сенокосе в обмен на сено. Была и записка о том, что следует нанять побольше работников для уборки винограда и, если нам нужны люди посмышленее, лучше договориться с ними сейчас. Всеми этими делами надо было заняться немедленно.

И был еще один список, написанный корявым почерком и с ошибками. Я уставился на него, и, наверное, на моем лице отразилось замешательство, потому что Би подошла и взглянула на листок из-под моего локтя.

– А-а. Думаю, это написала Натмег. Она всегда спрашивала маму, что готовить на следующей неделе, чтобы убедиться, что у нее есть все припасы под рукой. Мама составляла для нее список всего, что нужно купить в городе.

– Понятно. А это?

Она некоторое время хмуро разглядывала написанное:

– Точно не знаю. Кажется, это слово «шерсть». А это, наверное, «сапожник». Мама говорила о том, что нужна шерстяная ткань для зимней одежды слуг и новые ботинки для тебя и меня.

– Но сейчас лето!

Би взглянула на меня искоса:

– Это как с садом, папа. Надо планировать сейчас то, что хочешь получить через три месяца.

– Наверное, да… – Я глядел на неразборчивые каракули и гадал, смогу ли каким-то образом убедить Ревела перевести это и разобраться. Столько забот вдруг свалилось на мои плечи. Я все отложил и встал из-за стола. – Пойдем-ка взглянем на яблони.

И мы глядели на них до вечера.

Дни шли мучительной чередой, и мы потихоньку создавали для себя новые ритуалы. Каждый день – хоть в том и не было нужды – отправлялись осматривать конюшни, загоны для овец и виноградники. Я не окунулся в работу с головой – не мог сосредоточиться, – но счета все же не забросил, а Ревел почти вздохнул с облегчением, когда ему поручили планирование меню. Меня не волновало, что окажется в моей тарелке, – еда превратилась в повинность. Сон ускользал от меня, а потом настигал за столом, в середине дня. Все чаще и чаще Би по вечерам приходила в мой личный кабинет, где развлекалась, притворяясь, будто читает выброшенные мной бумаги, прежде чем на обратной стороне нарисовать изобиловавшие деталями картинки. Мы мало разговаривали, даже когда играли вместе в какие-то игры. Вечера, как правило, заканчивались тем, что она засыпала на полу. Я относил ее в постель, укладывал, а потом возвращался к себе. Я слишком многому позволил уйти из своей жизни. Иногда казалось, что мы оба чего-то ждем.

Однажды вечером я понял, что жду возвращения Молли, – и, уронив голову на руки, горько и беспомощно разрыдался. Я пришел в себя, лишь ощутив мягкое похлопывание по плечу и услышав голос:

– Ничего не изменить, дорогой. Ничего не изменить. Отпусти свое прошлое.

Я поднял голову и посмотрел на свою маленькую дочь. Я думал, она спит у очага. Она впервые прикоснулась ко мне по собственной воле. Ее глаза были бледно-голубыми, как у Кетриккен, и иногда ее взгляд казался не слепым, но устремленным мимо меня, в какое-то иное место. Слова, которые она произнесла, я не ожидал услышать от ребенка. Это были слова Молли – она могла бы такое сказать, чтобы успокоить меня. Мое маленькое дитя пыталось ради меня быть сильным. Я сморгнул слезы, прокашлялся и спросил:

– Хочешь, научу тебя игре в камни?

– Конечно, – сказала она, и, хоть я знал, что это неправда, игре ее все же обучил, и мы играли почти до утра.

В тот день мы оба спали почти до полудня.

Послание мне доставили обычным способом, когда осень близилась к завершению. Я сел за стол, чтобы позавтракать с Би, и увидел большой коричневый желудь с двумя дубовыми листочками. Однажды я вырезал такой мотив на крышке ящичка, в котором хранил яды – мой набор тайного убийцы. Ящичка давно уже не было, но символ сохранил свое значение. Чейд хотел со мной встретиться. Я нахмурился, увидев этот желудь. Сколько я жил в Ивовом Лесу, столько мой прежний наставник устраивал такие фокусы. Никто из слуг не признался, что положил желудь на стол, не запер дверь на засов или окно на задвижку. Вот оно, напоминание от моего учителя: каким бы умным и осторожным я ни считал себя, он все равно может пробраться сквозь мои укрепления, если пожелает. Чейд сообщал, что будет ждать меня вечером в трактире «Дубовый посох» на перекрестке возле Висельного холма. Два часа верхом; если я отправлюсь на эту встречу, вернусь очень поздно. А если разговор окажется непростым, то и до утра не вернусь. И Чейд не сообщил мне при помощи Силы, в чем дело. Значит, никто из королевского круга тоже не знает. Опять его проклятые секреты…

Би наблюдала за тем, как я разглядываю желудь. Когда я положил «послание» обратно на стол, моя дочь взяла его и принялась рассматривать. Она начала обращаться к слугам с простыми фразами: «Пожалуйста, еще хлеба» – или просто: «Доброе утро». Ее детская шепелявость не была полностью притворной, но я сам не знал, испытываю ли гордость или смятение от того, насколько безупречна актерская игра моей Би. Последние несколько вечеров мы играли в запоминание, а также в камни, и в обеих играх она показала себя необычайно одаренной. Я цокал языком от отеческой гордости и напоминал себе, что каждый родитель считает своего ребенка самым умным и самым красивым. Она показала мне страницу из травника, которую усердно скопировала по моей срочной просьбе. Она унаследовала талант матери к рисованию. И она написала короткую записочку Неттл, почти без клякс и почерком, так похожим на мой, что оставалось лишь гадать, не сочтет ли моя старшая дочь это послание поддельным. Последние недели, проведенные вместе, были точно бальзам на раны. Ненадолго моя боль ослабела.

Но я не мог обойти вниманием вызов Чейда. Он опять прибегнул к тайным средствам связи, какие использовал в мои юные годы, лишь когда намеревался поделиться со мной чем-то чрезвычайно щекотливым. Чем-то личным или слишком опасным? От этой мысли у меня упало сердце. Ну что еще случилось? Что могло произойти в Оленьем замке такого, чтобы стоило затевать тайную встречу? Во что Чейд пытается меня втянуть?

И как я мог устроить Би на этот вечер? Если я отправлюсь на встречу с Чейдом, то не смогу уложить дочку в постель. Мы выстраивали отношения друг с другом, и я не хотел этим пренебрегать. Как и предупреждала Неттл, ежедневная забота о ребенке оказалась сложнее, чем я предполагал, но не была и такой трудной, как она изобразила. Я наслаждался обществом дочери, даже когда мы просто работали в одной комнате молча и сосредоточенно. Ее последним пристрастием был набор кисточек и краски. Она делала тщательные и аккуратные копии иллюстраций. Правда, всякий раз хмурилась, но стоило мне заметить, что Неттл должна увидеть, на что способна ее младшая сестра, и работа оказывалась сделанной. Однако меня по-настоящему очаровывали причудливые, детские образы, которые Би создавала, будучи предоставленной самой себе, наедине с кистями и чернилами. На одном ее рисунке маленький человечек раздувал щеки – Би сказала, что он выдыхает туман. На другом рисунке была маленькая лодка, запряженная морскими змеями, а ведь Би никогда не видела моря и кораблей. На третьем – ряд цветов с человеческими лицами. Она показывала мне такие работы робко, и я чувствовал, что Би впускает меня в свой мир. Я не хотел оставлять ее на попечение горничной. Равно как и тащить с собой туда, где придется ночевать. Приближалась осенняя гроза.

Би с любопытством глядела на меня, пока я взвешивал варианты.

– Что это? – спросила она своим высоким детским голосом, показывая желудь.

– Желудь. Семя дуба.

– Знаю! – сказала она, словно удивленная тем, что я мог подумать иначе. И поспешно замолчала.

Из кухни пришла Тавия с кастрюлей каши, над которой поднимался пар. Она поставила кастрюлю на стол и щедро наполнила наши миски. На столе уже были кувшинчик со сливками, горшочек меда, и буханка свежеиспеченного темного хлеба. Одна из молоденьких кухонных помощниц, Эльм, пришла следом за ней с маслом на блюдце и тарелкой слив. Я заметил, что она не смотрит на Би. Не ускользнуло от меня и то, как Би застыла и затаила дыхание, когда девочка прошла за ее стулом. Я кивнул Тавии в знак благодарности и подождал, пока они с дочкой уйдут в кухню, прежде чем заговорить.

– Сегодня вечером я должен отправиться в короткое путешествие. Возможно, меня не будет всю ночь.

Я ощутил, как взгляд Би скользнул по моему лицу – она пыталась прочитать мои мысли. Такая у нее появилась новая привычка. Она по-прежнему не смотрела мне в глаза, но иногда я чувствовал ее взгляды. Теперь, когда я постоянно сдерживал Силу, она вела себя более расслабленно, однако при этом я сделался для нее более непредсказуемым. Оставалось лишь гадать, сколько она успела прочитать во мне за девять лет своей жизни. От этой мысли повеяло тоской, и я выкинул ее из головы. Би ничего не сказала.

– Попросить Тавию, чтобы уложила тебя спать сегодня ночью?

Она быстро покачала головой.

– Может, Майлд? – Другая кухонная служанка была моложе, лет двадцати с небольшим. Возможно, она бы лучше подошла Би.

Би уставилась в свою тарелку с кашей и покачала головой – медленнее. Ну вот, ни одно из моих легких решений не годилось. Можно было все устроить как-нибудь и просто приказать ей, чтобы потерпела, но пока что я не был готов так строго вести себя с дочерью. А буду ли готов когда-нибудь? Не хватало еще стать одним из тех отцов, кто балует своих детей, потакая их капризам. Пообещав себе, что найду выход из положения, я на время выкинул заботу из головы и принялся обдумывать обычные дневные дела.

Потребности Ивового Леса ничто не отменяло, даже смерть. Я быстро обнаружил, сколько подводных камней таилось в управлении имением, пусть Ревел и помогал с большей частью из них. Раньше им всегда руководила Молли. Вместе они обсуждали меню и сезонные работы, повседневные дела, наем помощников. Я ничего этого не видел, и теперь управляющий с его настойчивым желанием встречаться каждый день после обеда, чтобы обсудить дела, почти сводил меня с ума. Он был добрым малым и хорошо справлялся со своей работой, но всякий раз, когда он стучался в мою дверь, я вспоминал о том, что Молли нет и она его не перехватит. Дважды Ревел заговаривал о начатом ремонте, который надо было бы закончить до зимы. Он передал мне аккуратные и подробные заметки с предложениями относительно мастеров, материалов и сроков; я был ошеломлен. Все это накапливалось поверх моей обычной работы. Сегодня я уже опоздал рассчитаться со слугами, и, хотя они как будто понимали мое горе, я знал, что их жизни продолжаются. Как с этим справиться? Нанять еще одного человека, чтобы и он докучал мне весь день? Я страшился мысли о том, что придется искать кого-то, достойного доверия, и мое сердце еще больше потяжелело, когда я понял, что мне по-прежнему надо отыскать няню или наставника для Би. Готов ли Фитц Виджилант? А ведь для маленькой девочки больше бы подошла женщина… Она могла бы спать в примыкающей к ее комнате спальне для слуг. А когда Би вырастет, няня стала бы ей горничной. При мысли о том, чтобы привести в жизнь Би женщину, которая отчасти заменит ей мать, горе охватило меня с новой силой. Но я знал, что другого выбора нет. Встреча с Чейдом – первый случай, когда я вынужден ее оставить, но точно не последний.

Вот только где искать служанку, чтобы отвечала столь высоким требованиям?

Я молча поел, ломая голову над этими вопросами, и молча встал из-за стола. Не в первый и не в последний раз я задумался о том, что в силу странных жизненных обстоятельств оказался в стороне от местной жизни. Для землевладельцев и малого дворянства вокруг Баккипа мы с Молли не были ни аристократами, ни простолюдинами, но застряли между классами. Садовники и конюхи, работавшие на меня, разговаривали со мной вежливо и принимали мой опыт в их занятиях, но не считали другом. А помещики, чьи имения располагались в непосредственной близости, знали нас как «помещика Тома и леди Молли». С их точки зрения, Молли была обязана свои нынешним высоким положением исключительно заслугам Баррича и благодарности короны за них. Соседи были достаточно милы при встрече, но нас никуда не приглашали и не стремились с нами общаться. Моя мудрая Молли и не напрашивалась. Мы проводили день за днем в компании друг друга, а случайные визиты родных привносили в нашу жизнь хаос и веселье. Этого нам обоим хватало.

Но теперь ее не было. Я осмотрелся и понял, насколько моя жизнь в Ивовом Лесу одинока без нее. Наши дети вернулись к собственным жизням, и я остался здесь один. Если не считать дочери. Я посмотрел на Би. Ребенок не должен расти в таком одиночестве.

Маленькие тапочки Би ступали почти бесшумно, когда она шла за мной по коридорам особняка, точно призрак. Я сказал:

– Мне надо в конюшню. И собирается гроза. Давай найдем тебе теплую одежду.

– Я могу это сделать сама, – проговорила она мягко, но настойчиво.

– Ты сумеешь дотянуться до всего? – Я нахмурился, задумавшись. Где ее зимние вещи, в каком-нибудь сундуке? Впору ли они ей?

Она немного поразмыслила, а потом кивнула с серьезным видом. Вскинула подбородок и мимоходом скользнула по мне взглядом:

– Я не такая маленькая, как выгляжу. Мне девять.

– Ну ладно. Буду ждать тебя в своем кабинете.

Она серьезно кивнула в знак согласия и поспешила вверх по лестнице. Я проводил ее взглядом. Для Би лестница была горой: на каждую ступеньку приходилось карабкаться. Я попытался представить, каково быть таким маленьким человеком в мире, созданном по мерке взрослых, и не смог. Она очень способный ребенок, сказал я себе, и подумал: а может быть, я ее недооцениваю? Опасно требовать слишком многого от ребенка, но требовать слишком малого – тоже. Тем не менее надо все устроить на тот случай, если я ей понадоблюсь, когда меня не будет рядом. Я принял решение.

Когда Би пришла в мой кабинет, она была в ботинках и теплых штанах, с зимней накидкой на полусогнутой руке. Ее волосы были стянуты на затылке в куцый хвостик. Я понял, что она причесалась сама, и не стал критиковать. Она окинула комнату взглядом, явно удивляясь, почему мы здесь в столь ранний час. Комната была меньше официального кабинета, но довольно милая: стены обшиты панелями из темного дерева, а очаг сложен из плоских речных камней. Это была удобная комната отдыха для мужчины, но я не поэтому избрал ее в качестве своего логова. Я все думал и сомневался. Би девять. Но ведь мне было столько же, когда со мной поделились секретом Оленьего замка.

– Пожалуйста, закрой за собой дверь, – сказал я, когда она вошла.

Би так и сделала, а потом взглянула мимо моего плеча, удивляясь странной просьбе:

– Я думала, мы идем наружу.

– Идем. Но не прямо сейчас. Я хочу тебе кое-что показать. И проверить, справишься ли ты с этим. Но сначала давай объясню. Сядь, пожалуйста.

Она вскарабкалась на одно из мягких кресел и уселась там, глядя на меня, но не в глаза.

– Это секрет, – предупредил я. – Он твой и мой, и больше ничей. Пейшенс поделилась им с твоей мамой и со мной, когда мы сюда приехали. Пейшенс с нами нет, а теперь нет и Молли… – Я подождал, сглотнул и продолжил: – Поэтому только я знаю о нем. И вскоре узнаешь ты. Он нигде не записан, и его ни в коем случае нельзя доверять бумаге. Ты не можешь его никому показывать. Поняла?

Некоторое время она сидела совершенно неподвижно. Потом медленно кивнула.

Я встал из-за стола, подошел к двери и убедился, что она на засове.

– Эту дверь надо полностью закрыть, – объяснил я Би и коснулся петель на массивной двери. – Погляди-ка. Висит на четырех петлях. Две сверху и две ближе к нижней части. Они все выглядят одинаково.

Я подождал, и она опять кивнула с серьезным видом.

– Эта, вторая снизу, фальшивая. Если вытащить штырек из ее верхней части, она превращается в ручку, за которую можно ухватиться. Видишь? Теперь можно сделать вот так…

Я вытащил бронзовый штырек, взялся за фальшивую дверную петлю и потянул на себя. Открылась высокая узкая дверь, замаскированная под деревянную стенную панель. Поперек входа натянулась и разорвалась паутина. На нас дохнуло темнотой. Я бросил взгляд на Би. Я полностью завладел ее вниманием, она прикусила нижнюю губу безупречными зубками.

– Это тайный ход.

– Да? – нетерпеливо проговорила она, и я понял, что сообщил очевидное. Почесал щеку и почувствовал, как сильно зарос.

«Так и не подстриг бороду, – пришло мне на ум, – и Молли меня не упрекнула». Волна утраты нахлынула вновь, затопила меня с головой, и на миг мой разум опустел.

– Папа? – Би потянула меня за манжету рубашки.

– Прости, – сказал я и опять втянул воздух.

– И ты прости, – сказала она. За руку меня не взяла, цеплялась только за рукав.

Я даже не заметил, как она спустилась с кресла и пересекла комнату, чтобы подойти ко мне. Она кашлянула, и я увидел на ее щеках блестящие дорожки. Я укрепил свои стены Силы, и она кивнула в знак молчаливой благодарности. Понизив голос, спросила:

– Куда он ведет?

И мы, вместе преодолев волну горя, двинулись дальше.

– Он ведет в маленькую комнату наверху. Там небольшое смотровое отверстие, чтобы можно было сидеть и смотреть, как люди приходят, уходят и беседуют здесь. – Я потер глаза. – А из той маленькой комнаты узкая лестница ведет в очень низкий лаз. По нему можно попасть к другим шпионским комнаткам в других частях особняка. – Я сглотнул и мой голос сделался почти нормальным. – По-моему, Видящие одержимы шпионством. Кажется, нам нравится иметь дома глазки для подглядывания и тайные местечки.

Она кивнула, глядя мимо меня на дверь. От небольшого сквозняка разорванная паутина колыхалась. На лице Би появилась улыбка, и она прижала к подбородку руки со сплетенными пальцами.

– Как здорово! Это для меня?

Вот уж чего я точно не ожидал! Я невольно улыбнулся в ответ.

– Да, для тебя. Есть еще два способа попасть внутрь. Один – из моей спальни. И еще один – через кладовую. Те двери трудно открыть, большей частью потому, что их очень, очень давно не использовали. Эта открывается легче. Но ее тоже не использовали уже давно. Так что внутри полным-полно паутины, пыли, мышей и пауков.

Би приблизилась ко входу в тайный лабиринт. Помахала ручкой сквозь болтающуюся паутину и стряхнула с пальцев лохмотья, не испугавшись маленьких многоногих созданий. Бросила взгляд в мою сторону.

– Можно мне войти сейчас? Можно взять лампу?

– Пожалуй, да.

Ее восторженность застигла меня врасплох. Я лишь хотел сегодня заронить семя, показать ей место, где можно спрятаться, если она когда-нибудь окажется в опасности, а меня не будет рядом, чтобы защитить ее. Я запер дверь кабинета на засов, чтобы никто не смог войти. Взял лампу со стола. Потом запер тайную дверь и вставил на место штырек.

– Ну-ка, попробуй открыть.

Штырек был непослушным, и Би пришлось попыхтеть, прежде чем она его вытянула.

– Хорошо бы смазать, – выдохнула она, а потом выпрямилась, чтобы открыть панель. Посмотрела на меня. – Можно мне взять лампу и пойти первой?

Если она упадет и уронит лампу, пролитое масло и огонь спалят Ивовый Лес дотла…

– Будь осторожна, – предупредил я, вручая ей светильник. – Держи обеими руками. И не упади.

– Не упаду, – ответила Би, но, едва лампа оказалась у нее в руках, я усомнился в мудрости своего решения.

Девочка была явно очень возбуждена и думала лишь о неизведанном лабиринте впереди. Она без колебаний вошла в узкий темный коридор. Я нагнулся и последовал за ней.

Шпионские ходы в Ивовом Лесу и близко не были такими замысловатыми, как те, что пронизывали Олений замок. Думаю, если бы их создателем был мой отец, он бы позаботился об удобстве для более высокого человека. Подозреваю, они появились во время первой перестройки дома, когда к нему добавили южное крыло. Я часто спрашивал себя, нет ли в особняке других секретных ходов. Ведь какие-то потайные двери могли забыться по мере того, как в доме менялись обитатели.

Коридор начинался с короткой площадки, за ней начинались крутые ступени. На вершине лестничного пролета была еще одна площадка, откуда ход уводил влево. Там было чуть просторнее. Еще шесть ступеней вверх, потом прямо до самой каморки рядом с очагом. Я не мог выпрямиться в маленьком помещении, но раньше в нем кому-то было удобно. Там стоял невысокий крепкий табурет, чтобы сидеть, пока шпионишь, маленький шкафчик из темного дерева с надежно запертыми дверцами и полочка, на которую Би поставила свою лампу. Чутье не обмануло ее: я лишь теперь заметил небольшой козырек вокруг глазка, чтобы свет лампы не пробивался наружу, в комнату. Она села на табурет, не стряхнув с него пыль, наклонилась, чтоб заглянуть в мой кабинет, а потом выпрямилась и заявила:

– Мне нравится. Здесь все как раз по мне. Ох, папа, спасибо!

Она встала и подошла к шкафчику, легко дотянулась до ручки. Заглянула внутрь.

– Погляди! Тут чернильница! Она высохла, но я могу налить в нее чернил. И старое перо, объеденное до самой ости. Мне понадобится новое. Смотри! Полка раскладывается, и получается маленький письменный стол! Как здорово! Это все правда для меня?

Комнатка, тесная даже для щуплого шпиона, ей подходила как нельзя лучше. В месте, которое я считал укрытием на крайний случай, Би увидела убежище – может, даже комнату для игр.

– Здесь ты будешь в безопасности. Можешь приходить сюда и прятаться, если покажется, что тебе что-то угрожает, а меня нет рядом. Или если я тебе скажу, что нам что-то угрожает, – тогда ты убежишь и спрячешься тут.

Она устремила на меня искренний и серьезный взгляд бледных глаз – не прямой, но блуждающий по лицу.

– Понимаю. Ну конечно. Что ж, тогда мне понадобятся свечи и трут. И что-нибудь, чтобы держать воду, и что-то с плотной крышкой, чтобы положить туда черствый хлеб. Тогда я не проголодаюсь, если придется прятаться долго. И подушка с одеялом, чтобы не мерзнуть. И наверное, несколько книг.

Я ошеломленно уставился на нее:

– Нет! Нет, Би, я бы не оставил тебя тут на несколько дней кряду! Погоди… «несколько книг»? Ты что, уже умеешь так хорошо читать?

У нее сделалось такое удивленное лицо, словно я спросил, умеет ли она дышать.

– Конечно. А разве это не все умеют?

– Нет. Обычно людям приходится учиться. Я знал, что мама показала тебе буквы, но не думал…

Я смотрел на Би с изумлением. Я видел, как моя дочь забавляется с пером и тетрадкой, но думал, что она просто вырисовывает отдельные буквы. Записка, которую она написала сестре, была простой – всего лишь несколько строчек. Теперь я припомнил, что она попросила бумагу, чтобы записывать сны; я думал, речь о ее странных рисунках. Я совладал с внезапным желанием узнать, что она записывает, что ей снится. Придется подождать, пока она сама со мной не поделится.

– Мама мне читала. Ту большую красивую книгу о травах и цветах, что ей подарила леди Пейшенс. Она читала ее очень медленно, показывая каждое слово. Она учила меня буквам и звукам. А я запоминала.

Молли поздно научилась читать, и далось ей это ценой больших усилий. И я тотчас же понял, какую книгу она читала Би, – ту, где страницы были не из бумаги, но из тоненьких дощечек; текст и узоры были выгравированы на них, а травы и цветы – вырезаны и раскрашены в правильные цвета. Это был мой подарок Пейшенс, и она очень дорожила им. А Молли по нему учила нашу дочь читать.

– Папа?

Я прекратил витать в облаках и посмотрел на нее.

– Что случилось с леди Пейшенс? Мама мне много историй про нее рассказывала, но я так и не узнала, чем они закончились.

– Чем закончились… – Я был там в тот день, когда история моей мачехи закончилась. Я вспомнил об этом, и внезапно случившееся предстало передо мной в совершенно ином свете. Я прочистил горло. – Ну что ж. Это случилось ранней весной. Сливовые деревья начали просыпаться после зимы, и леди Пейшенс хотела их обрезать до того, как бутоны превратятся в цветы. К тому времени она была уже очень пожилой дамой, но продолжала беспокоиться из-за своих садов. И она настояла на том, что высунется из окна на верхнем этаже и будет выкрикивать наставления работникам, занимающимся обрезкой деревьев.

Я невольно улыбнулся, вспомнив об этом. Би почти смотрела на меня, лицо ее выражало напряженный интерес, лоб сморщился.

– Она выпала из окна?

– Нет. Удивительное дело, но нет, не выпала. Однако ей не понравилось, как делали обрезку. И она заявила, что пойдет и заставит работников делать все, как ей хочется, и еще принесет в дом обрезанных ветвей, чтобы они зацвели в вазах на столе. Я предложил сходить за ними, но она удалилась в свою комнату, а потом вернулась, неуклюже топая в своих ботинках и теплой шерстяной накидке. И вышла наружу.

Я помедлил. Я все помнил так четко… Синее небо, порывы ветра, и глаза Пейшенс, пылающие негодованием оттого, что команда садовников не прислушивается к ее указаниям.

– И что потом?

– Ее не было какое-то время. Я был в маленькой столовой, когда услышал, как хлопнула дверь. Леди Пейшенс звала меня прийти и забрать обрезанные ветки. Я вышел в холл и увидел, как она идет с большой охапкой, на ходу роняя веточки и кусочки мха. Я собирался взять ее ношу, как вдруг она замерла. На что-то уставилась, приоткрыв рот, и ее щеки, розовые от холода, вспыхнули еще сильнее. Потом она воскликнула: «Чивэл! А вот и ты!» И раскинула руки, и ветки разлетелись во все стороны. Она широко-широко развела руки и сделала два быстрых шага куда-то мимо меня. И упала.

У меня на глазах выступили слезы. Я сморгнул их, но не смог остановить.

– И умерла, – прошептала Би.

– Да, – хриплым голосом сказал я и вспомнил, каким безвольным было тело Пейшенс в моих объятиях, когда я схватил ее и повернул лицом к себе. Глаза у нее были мертвые, открытые, но на губах все так же цвела улыбка.

– Она приняла тебя за своего мертвого мужа, когда увидела.

– Нет. – Я покачал головой. – Она на меня не смотрела. Она смотрела мимо меня, на что-то в коридоре за моей спиной. Не знаю, что она увидела.

– Она увидела его, – решила Би с великой убежденностью и кивнула самой себе. – Он наконец-то к ней пришел. Это хороший конец истории. Можно, я буду держать здесь ее книгу, ту, что о травах?

Я спросил себя, придет ли ко мне Молли когда-нибудь. В душе моей встрепенулась надежда. Потом я вернулся к реальности, к маленькой комнате и моей дочери, сидевшей за откидным столом.

– Ты можешь хранить здесь книги, если захочешь. Можешь хранить тут все, что пожелаешь. Я разрешаю тебе взять свечи и трут, если ты пообещаешь мне быть с ними очень осторожной. Но помни, эта комната и вход в нее – секрет, и его нужно хранить. Только ты и я знаем о том, что они существуют. Важно, чтобы это осталось нашей тайной.

Она кивнула с серьезным видом и спросила:

– Можешь показать мне, куда идет другой коридор, мимо которого мы прошли, и как открывать другие двери?

– Может, завтра. Прямо сейчас надо все плотно закрыть и идти к человеку, который заботится об овцах.

– К Лину, – мимоходом напомнила Би. – Овцы на попечении пастуха Лина.

– Да. К Лину. Нам надо с ним поговорить. – Мне в голову пришла идея. – У него есть сын, по имени Бож, он со своей женой и маленькой дочкой живет в том же доме. Может, ты хотела бы с ними познакомиться?

– Спасибо, но нет.

Ее жесткий ответ убил во мне надежду. Я знал: она что-то от меня скрывает. Я терпеливо молчал и ждал, пока Би возьмет лампу, чтобы первой пройти по узкой лестнице. На перекрестке с другим коридором она мечтательно приостановилась, подняла лампу, чтобы вглядеться во тьму, но потом с коротким вздохом повела нас обратно в мой кабинет. Я держал лампу, пока Би закрывала панель и закрепляла ее. Потом я задул лампу и раздвинул шторы, чтобы впустить серый свет. Шел дождь. Я моргнул, пока глаза привыкали, и понял, что ночью, должно быть, лег иней. Листья берез изменились, осень вызолотила их прожилки и края. Приближалась зима. Я все никак не мог заговорить.

– Я не нравлюсь другим детям. Им от меня не по себе. Они видят перед собой младенца в девчачьем наряде, а потом, когда я начинаю делать разные вещи – ну, например, чищу яблоки острым ножом, они думают… не знаю я, что они думают. Но когда я захожу в кухню, сыновья Тавии оттуда выходят. Раньше они приходили каждый день, чтобы ей помогать. Теперь не приходят. – Она отвернулась. – Эльм и Леа, кухонные служанки, ненавидят меня.

– Ох, Би, они тебя не ненавидят! Они тебя едва знают. А сыновья Тавии в таком возрасте, что им уже пора работать с отцом, учиться тому, чем он занимается весь день. Ты тут ни при чем, Би. – Я смотрел на свою маленькую дочь с сочувственной улыбкой.

Она скользнула по мне взглядом, на миг задержав его, и голубое пламя ярости в ее глазах меня обожгло.

Она уставилась в пол, напрягшись всем телом.

– Наверное, сегодня я не стану выходить из дома под дождь, – заявила она тоненьким голоском с ледяными интонациями. – Подходящий день, чтобы побыть в одиночестве.

– Би… – начал я, и опять она метнула в меня гневный взгляд, как стрелу.

– Ненавижу, когда ты врешь. Ты знаешь, что другие дети станут меня бояться. А я знаю, что они меня ненавидят. Я не притворяюсь. Все взаправду. Не лги мне, чтобы я решила, будто сама несправедливо их осуждаю. Лгать плохо, и без разницы, чьи уста произносят ложь. Мама прощала тебе такие вещи, но я не стану.

И малышка ростом мне по колено скрестила руки на груди с дерзким и сердитым видом.

– Би! Я твой отец. Ты не можешь разговаривать со мной в таком тоне.

– Если не хочешь, чтобы я была с тобой честна, то я вообще разговаривать с тобой не буду. – В эти слова была вложена вся сила ее воли.

Я знал, что Би не составит труда снова надолго замолчать. Мысль о том, что я лишусь единственной компании, которую нашел после смерти Молли, напугала меня, и только тут я осознал, как крепко успел привязаться к дочери. А потом меня словно молнией шарахнуло: я понял, как опасно будет для нас обоих, если я начну поступаться отцовским долгом из страха потерять ее расположение.

– Ты можешь быть со мной честной и одновременно уважать меня. Я с тобой буду себя вести так же. Ты другая, Би. Из-за этого некоторые стороны твоей жизни очень трудны. Но если каждый раз, когда тебе что-то не нравится в мире, ты будешь говорить себе: «Это потому, что я не такая, как все», то погрязнешь в жалости к себе. Не сомневаюсь, что мальчикам Тавии твое общество неприятно. Но еще я знаю, что ни одному из них не нравилось работать в кухне, так что отец забрал их на мельницу, чтобы посмотреть, не выйдет ли из этого больше толку. Дело не всегда только в тебе. Иногда ты просто часть от целого.

Би опустила глаза, но руки по-прежнему держала скрещенными на груди.

– Надевай пальто. Мы идем проведать Лина. – Я отдал приказ уверенным тоном, сдерживая мучительную боль при мысли о том, что делать, если она не подчинится.

Когда Старлинг привела ко мне Неда, он так настрадался, что был благодарен просто за крышу над головой и еду. Стычки по поводу моего авторитета начались между нами, когда ему было уже далеко за десять лет. Мысль о том, чтобы применить силу к такому маленькому существу, как Би, наполнила меня отвращением. И все же я должен был победить в этой битве.

Я скрыл свое облегчение, когда она взяла плащ и принялась одеваться. Я ничего не сказал, чтобы не ранить ее самолюбие; мы вышли из кабинета и отправились наружу. Я старался не шагать широко, пока мы шли к пастбищам и сараям. И все же Би приходилось поторапливаться, чтобы не отставать.

Лин меня ждал. Он показал трех овец, которых отделил от стада, когда у них появилась сыпь и животные до мяса расчесали себе бока о деревья и заборы. Я мало знаю об овцах, но Лин занимался ими с юных лет, и его волосы теперь сделались такими же серыми, как шерсть у большинства его косматых подопечных. Так что я послушал, покивал и попросил его сообщить, если и другие овцы заразятся. Пока мы говорили, он то и дело переводил взгляд с меня на мою маленькую спутницу и обратно. Би – возможно, все еще раздраженная из-за моего нравоучения – стояла вся такая маленькая и напряженная и молчала. Пока мы разговаривали, собака Лина, Ромашка, подошла и обнюхала ее. Би отступила на шаг, Ромашка приветливо завиляла хвостом и рассмеялась по-собачьи, вывалив язык:

Загнать тебя в стадо совсем нетрудно!

Я нарочно не обращал внимания на то, как Ромашка вынуждает мою дочь отступить в угол, где тыкается в нее носом, продолжая вилять хвостом. Лин нерешительно взглянул в их сторону, но я подошел к какой-то овце и спросил пастуха, сколько ей лет. Когда он приблизился, я поинтересовался, не могла ли сыпь появиться из-за клещей, и Лин, нахмурив лоб, наклонился и стал раздвигать шерсть овцы в поисках насекомых.

Краем глаза я заметил, что Би протянула руку и ласково потрогала шелковистое маленькое ухо собаки. Ромашка села и прислонилась к ней. Би запустила озябшие руки в густую золотистую шерсть, и я вдруг понял, что они с Ромашкой знакомы и им вместе хорошо. То, как она попятилась от собаки чуть раньше, было не испугом, но приглашением поиграть. Я вполуха слушал, как Лин перечисляет ранние признаки болезни.

Когда Лин решил, что рассказал мне все свои тревоги и поведал обо всех делах, наша встреча закончилась. Мне никогда не нравились овцы, и я мало занимался ими, пока рос в Оленьем замке, так что полагался на Лина так же, как Баррич полагался на сокольничих, которые ухаживали за ястребами. Я нашел хорошего человека, который знал об этих четвероногих тюках шерсти больше, чем я мог бы когда-нибудь узнать, и доверил ему отары. Но чтобы его выслушать как следует, требовалось немалое время, а я чувствовал, как мое утро утекает сквозь пальцы.

Когда я огляделся по сторонам в поисках Би, ее там не оказалось. Ромашка сидела спокойно. Сам не сознавая, что делаю, я потянулся к собаке и ее хозяину, спрашивая:

Где она? Куда подевалась моя дочь?

Котята, – ответили они одновременно. Выходит, Лин обладал Даром, а Ромашка была его животным-спутником – но он никогда мне об этом не рассказывал, а сейчас мне было не до расспросов. Я считал его одним из многих не-Одаренных, которые ведут себя так, словно могут разговаривать с животными. Но меня волновала Би, а не эти двое.

– Котята?

– Возле яслей есть помет. Открыли глаза две недели назад и теперь начали изучать окрестности.

Так оно и было. Моя дочь лежала на животе во влажной соломе, позволяя четырем котятам взбираться на себя, чем они и занимались с восторгом путешественников-первопроходцев. Один, рыжий с белым, сидел у нее на спине и дергал за волосы, иголками-зубками вцепившись в ее куцый хвостик и напрягая маленькие лапки. Два пестрых устроились в изгибе ее рук под подбородком. Лишь черный с белым котик держался чуть поодаль – изогнул хвост крючком и пристально глядел на Би, а она отвечала ему таким же взглядом.

– Би, пора идти, – предупредил я.

Она медленно и неохотно кивнула. Я наклонился, чтобы выпутать рыжего котенка из ее волос, и он игриво ударил меня лапой. Я посадил его на солому рядом с Би и поторопил ее:

– Ну же, идем.

Она вздохнула:

– Мне нравятся котята. Никогда раньше их не держала в руках. Эти миленькие, но вон тот не позволяет себя трогать.

Лин сказал:

– О, тот черныш весь в папочку, экий живчик. Он будет хорошим крысоловом, но я бы его не выбирал, хозяюшка Би.

– Мы никого не выбираем, – поправил я его. – Она просто хотела одного подержать.

Лин взглянул на меня искоса. Ромашка тоже.

– Ну, я хотел только сказать, что, если захотите, она может взять любого. Они как раз в нужном возрасте, чтобы поселиться в новом доме. Наскучили матушке и начали охотиться. А маленький дружочек может быть очень кстати для маленькой девочки, сэр. Этакий теплый маленький приятель. – Он прочистил горло и прибавил: – Хоть я и думаю, что ей больше подойдет щенок.

На миг мной овладело раздражение. Котенок или щенок не исцелили бы мою дочь от скорби, вызванной смертью матери. Потом из глубин моей памяти всплыло воспоминание о щенке по имени Востронос. Другое юное существо могло бы стать ей другом, помочь. Весьма помочь. И возможно, совершенно неправильным образом. Я твердо проговорил:

– Спасибо, Лин, но нет. Может, когда она чуть повзрослеет, но не сейчас. Идем, Би. Нам надо вернуться в дом.

Я ждал, что она примется упрашивать меня. Но Би села, осторожно позволив паре пестрых котят соскользнуть на солому. На миг задержала взгляд на черном котенке. Пригрозила ему пальчиком, словно о чем-то предупреждая, а потом встала и последовала за мной к выходу из овечьих загонов.

Когда мы шли домой, я еще сильнее замедлил шаг и спросил Би:

– Ну и что ты слышала?

Она долго молчала. Я уже был готов подтолкнуть ее к ответу, как она призналась:

– Я не очень-то внимательно слушала. Что-то там про овец. Не про меня. И котята…

– Мы говорили про овец твоей сестры с человеком, который зарабатывает на жизнь, заботясь об этих овцах. Возможно, когда-нибудь тебе придется с ним беседовать о них – или с его дочерью, или с внуком. В следующий раз прислушайся. – Я помедлил, чтобы она осознала, а потом продолжил: – Ну хорошо, ты ничего не слышала в этот раз. А что видела?

Она удивила меня, истолковав мой вопрос неожиданным образом. Би проговорила нерешительно, с волнением:

– Ну… Ивовый Лес не принадлежит ни тебе, ни мне. Это дом Неттл, и овцы – собственность Неттл. Они никогда не станут моими. Как и виноградники, и сады. Ничто из этого на самом деле не мое. Неттл – старшая дочь мамы, и теперь все принадлежит ей. Но когда-нибудь, возможно, мне придется заботиться обо всем этом ради нее, как ты заботишься сейчас. – Она немного помедлила. – Папа, когда я вырасту, а ты умрешь, что же у меня будет своего?

Словно стрела вонзилась мне в сердце. Какое имущество достанется этому моему странному ребенку? Даже если я соберу для нее хорошее приданое, захочет ли кто-то на ней жениться? Найдется ли хороший человек ей в мужья? Как я найду его, как узнаю? Когда я умру, что с ней будет? Когда-то Чейд спросил меня о том же, и я сказал, что она всего лишь ребенок и еще слишком рано переживать. С той поры прошло девять лет. Еще девять – и она вступит в брачный возраст.

А я – дурак, склонный все откладывать на потом. Я проговорил, спеша прервать затянувшееся молчание:

– Уверен, что твоя сестра и братья никогда не допустят, чтобы ты в чем-нибудь нуждалась.

Я не сомневался, что говорю правду.

– Это не то же самое, что самой быть хозяйкой какого-то имущества, – тихонько возразила Би.

И она была права. Не успел я заверить ее, что попытаюсь сделать все возможное, чтобы ее обеспечить, как моя дочь снова заговорила:

– Вот что я видела. Я видела овец, овечий помет и солому. Я видела много шерсти на нижних перекладинах забора и много красно-черных паучков на нижней стороне перекладин. Я видела, как одна овца прилегла – и оказалось, что на крестце у нее вытерта вся шерсть и поранена кожа. Еще одна овца терлась бедром о столб забора, одновременно облизывая губы.

Я кивал, довольный ее наблюдательностью. Би взглянула на меня мельком, отвернулась и прибавила:

– И я видела, как Лин на меня смотрит, а потом отводит взгляд, как если бы я была чем-то, чего он лучше бы не видел.

– Он так делал, – согласился я. – Но не из неприязни. Он печалится из-за тебя. Ты ему так понравилась, что ему захотелось подарить тебе собственного котенка или щенка. Погляди, как он обращается со своей собакой, и ты поймешь, что ему бы в голову не пришло отдать щенка ребенку, который ему не по душе.

Би недоверчиво фыркнула.

– Когда я был мальчишкой, – спокойно сказал я, – мне жутко не нравилось быть бастардом. Я думал, что любой, кто на меня взглянет, об этом думает в первую очередь. И я уверился в том, что самое главное во мне – то, что я бастард. Встретившись с кем-нибудь, я в первую очередь думал, что же испытывает этот человек, видя перед собой бастарда.

Некоторое время мы шли в молчании. Я заметил, что Би уже устала, и невольно подумал, что надо воспитывать в ней выносливость регулярными тренировками, – а потом напомнил себе, что она не собака и не лошадь, а мое дитя.

– Иногда, – осторожно прибавил я, – мне казалось, что я не нравлюсь людям, еще до того, как у них появлялся шанс самим для себя это решить. И потому я с ними не разговаривал и не делал ничего, чтобы им понравиться.

– То, что ты бастард, со стороны незаметно, – сказала Би и взмахом руки указала на себя. – А это я не спрячу. Я маленькая и выгляжу младше, чем есть на самом деле. У меня бледная кожа, тогда как у большинства людей она смуглая. То, что я разговариваю по-взрослому, можно скрыть. Но ты сказал, что не нужно.

– Нет. Кое-что из твоих особенностей спрятать нельзя. Ты можешь потихоньку показать людям, что превосходишь умом большинство сверстников. Тогда они перестанут так сильно тебя бояться.

И опять ответом мне было пренебрежительное фырканье.

– Ты испугалась Ромашки? – спросил я.

– Ромашки?

– Пастушьей собаки. Она тебя напугала?

– Нет. Конечно нет! Она любит тыкаться в меня носом, да. Но Ромашка хорошая.

– С чего ты так решила?

Поколебавшись, Би ответила:

– Она виляла хвостом. И не боялась меня. – Пауза. – Можно мне завести щеночка?

Разговор свернул не туда, куда мне хотелось. Впрочем, это было неизбежно.

– Прямо сейчас мне сложно разрешить тебе иметь собаку.

Мое сердце все еще переполняло отчаянное одиночество. Я по-прежнему, сам того не желая, тянулся к любому существу, которое глядело на меня с сочувствием. Может, между мной и собакой и не возникнут узы, но ее потянет ко мне, а не к Би. Нет.

– Возможно, в будущем мы снова об этом поговорим. Но я хотел, чтобы ты поняла… Ты не устала? Тебя понести?

Би едва переставляла ноги, и щеки ее раскраснелись от усилий и холодного ветра.

Он выпрямилась и с достоинством ответила:

– Мне почти десять. Я слишком взрослая, чтобы меня носили.

– На отца это не распространяется, – заявил я и подхватил ее на руки.

Она напряглась, как всегда, но я не уступил. Я посадил ее на левое плечо и ускорил шаг. Она сидела там, молчаливая и прямая, как палка. Догадавшись, в чем дело, я собрался с духом и окружил себя более крепкими стенами. Это было нелегко. На миг я растерялся, словно вдруг лишился обоняния или ослеп. Дар используют инстинктивно, а Сила так и льется из тех, кто недостаточно умел. Но мои усилия были вознаграждены: Би слегка расслабилась, а потом воскликнула:

– Я вижу так далеко! Ты все время видишь так далеко? Ну да, наверное! Как это чудесно!

Она была так довольна, так восторгалась, что я не отважился продолжить свою нотацию. У нас еще будет возможность все обсудить. Би совсем недавно потеряла мать, и мы с ней лишь начали понимать, как жить друг с другом. Завтра я с ней поговорю опять – о том, как успокоить окружающих. А пока что буду наслаждаться тем редким моментом, когда она кажется обычным ребенком и я могу просто быть ее отцом.

12. Разведка

Жила-была посреди шумного города одинокая старушка. Она работала прачкой в семьях нескольких богатых торговцев. Каждый день она отправлялась в один из домов, собирала грязную одежду и несла к себе, чтобы выстирать и выколотить как следует, разложить сушиться на своей соломенной крыше и заштопать все, что надо. Много денег она на этом не зарабатывала, но любила свое дело за то, что благодаря ему могла сама себя прокормить.

Она не всегда была одинока. Когда-то у нее была собака. Собака была ее другом и разделяла ее Дар. Но собаки не живут вечно, срок их короче человеческого, и в один очень печальный день женщина осталась одна. С той поры она жила в одиночестве. Точнее, так ей казалось.

Однажды рано утром, выбираясь из постели, она поскользнулась и упала. А когда попыталась встать, не смогла, потому что сломала ногу высоко, в бедре. Она позвала на помощь, но никто не услышал. Весь день, и всю ночь, и весь следующий день она лежала на полу. Она почти потеряла сознание от голода, а от жажды – голос. Разум ее начал затуманиваться, и мерещилось ей, что она бегает по улицам города, как когда-то бегала ее собака. И в этом сне, в облике собаки, она встретила молодого человека и сказала ему: «Моей хозяйке нужна твоя помощь. Следуй за мной, умоляю».

Старушка очнулась оттого, что кто-то поднес к ее губам чашку с холодной водой. «Мне приснилась собака, и она привела меня сюда», – сказал молодой человек. Он спас женщине жизнь, и с той поры они сделались друзьями. Выздоравливала она медленно и ходила только с палочкой, прихрамывая.

«Сказания Древней Крови» Баджерлока

Удостоверившись, что отец ушел и не вернется, я выскользнула из постели, взяла мамину ароматную свечу из запаса в прикроватной тумбочке и зажгла ее от огня в камине. Вставила в подсвечник и пристроила на полу, чтобы достать из сундука с зимней одеждой теплый шерстяной халат. Мне не нравился большой сундук для хранения вещей. Крышка у него была красивая, резная, с птицами и цветами, но тяжелая. Мне не хватало роста, чтобы поднять ее до конца, так что приходилось держать крышку одной рукой, а другой копаться в глубинах сундука. К счастью, халат лежал неглубоко, и я легко нащупала его колючую шерсть. Я выудила его из сундука и отпрыгнула, позволив крышке упасть с грохотом. Завтра, решила я, попрошу отца, чтобы закрепил ее в открытом положении, – мне нужно будет переложить теплые вещи в маленький сундук, который он для меня сделал. Ночная буря, безусловно, означала, что приближается зима. Пришла пора для перемен.

Я надела халат поверх ночной рубашки, потом разыскала теплые носки. Обуваться не стала. Домашние тапочки были слишком тесными для толстых шерстяных носков, а старые ботинки – слишком тяжелыми для того, что я задумала. Взяв подсвечник, я выглянула в коридор. Там было тихо. Я выскользнула наружу, и дверь тихонько закрылась у меня за спиной. Наконец-то я смогу изучить потайные ходы в свое удовольствие, так тщательно, как только пожелаю. С той самой минуты, когда я их увидела, мне ничего другого на ум и не шло. Я хотела вернуться туда сразу, как только мы пришли из овечьих загонов, но нужно было поесть, а потом отец держал меня при себе, поскольку тревожился и расстраивался из-за того, что ему придется оставить меня одну на ночь. Вот глупыш… Разве я не была одна каждую ночь, когда он сидел в своем кабинете или спал в своей постели? Какая разница, что на этот раз он далеко от дома?

Горка углей в камине в кабинете моего отца едва тлела. Я подбросила полено, чтобы стало светлее и теплее. Взяла две высокие свечи из ящика его стола. Потом аккуратно проделала все то, что раньше делал он: убедилась, что шторы задернуты, заперла двери в кабинет на засов и взялась за тайный рычажок на фальшивой дверной петле. Когда открылась узкая дверь, дом как будто вздохнул и мне в лицо повеяло старыми тайнами. Я почувствовала, как они наполняют меня. С подсвечником в руке я вошла в узкий коридор.

Сначала я отправилась в маленькую комнату, которую мне показал отец. Изучила ее внимательней, но не увидела почти ничего такого, чего не заметила бы в первый раз. Было приятно сидеть там в одиночестве, и свеча заливала пространство вокруг меня золотистым светом, пока я размышляла, как положу свои книги на полку, а чернильницу и перо – рядом с ними. Я раньше и не понимала, как мне не хватает такого места, чтобы принадлежало мне одной. Спальня всегда казалась мне слишком просторной и холодной, с тем же успехом я могла бы спать посреди обеденного стола в столовой. А здесь мне было уютно и спокойно. Я решила в следующий раз принести тряпку для пыли, чтобы смахнуть всю паутину и навести порядок, а еще подушку и одеяло, чтобы тут стало уютнее. На стены повешу рисунки. Было очень приятно воображать, какой станет эта комната, когда я переделаю ее по своему вкусу, и я так этим увлеклась, что моя ароматная свеча почти догорела. Я зажгла одну из свечек из отцовского стола. Надо будет держать тут запас, поняла я. И можно начать создавать его прямо сейчас. Оставшуюся свечу я положила на полочку и повернулась, чтобы погасить огонек на ароматном огарке. От него поднялся завиток благоуханного дыма, наполнив воздух приятным запахом. Я положила огарок на стол и закрепила в подсвечнике новую свечу. Надо принести сюда несколько мешочков из тех, что мы сделали с мамой, – с розой и жимолостью. Я наполню маленький шкафчик разными вещами и буду их тут хранить. Сушеные абрикосы и изюм. Твердые колбаски, которые я люблю жевать. Тут будет уютно и удобно, это место станет подходящим для того, чтобы читать, рисовать или писать. Мой собственный маленький кабинет!

Новая свеча напомнила мне о том, как бежит время. Я хотела изучить другой коридор, тот, что раньше видела лишь мельком. Отец сказал, что этот проход ведет к двум потайным дверям: в отцовской спальне и в кладовке. Кладовка была на нижнем этаже, за кухней, а спальня моих родителей – в главной части особняка, наверху. Я поняла, что где-то там должна быть лестница, и немедленно решила осмотреть ту часть шпионского лабиринта.

Я вернулась к перекрестку, где уже побывала, и на этот раз, вместо того чтобы вернуться в кабинет отца, пошла по другому коридору. Я заметила, что его стены обшиты панелями из темного дерева, и спросила себя, не означает ли это, что он старше известной мне части шпионского лабиринта. Как и предупреждал отец, коридор уже давно не использовали. Ниспадающая паутина шипела и съеживалась, соприкасаясь с пламенем моей свечи. Коридор изогнулся сначала в одну сторону, а потом в другую, огибая комнату. Деревянные панели с одной стороны кончились, дальше шла очень холодная кирпичная стена. От сквозняков пламя моей свечи заплясало, и я прикрыла его ладонью. Я поняла, что оказалась где-то в главной части дома. Я поспешила дальше, миновала мышиный скелетик – мышь умерла так давно, что от запаха тления и следа не осталось. Мне попались еще два глазка, каждый был закрыт небольшой крышечкой. Опустив свечу на пол, я заглянула в них, пытаясь понять, где нахожусь, но, как ни старалась, не смогла ничего разглядеть в темных комнатах по ту сторону стены. У меня и впрямь было лишь смутное представление о том, в какой я части дома, и я не могла сказать, миновала ли какую-то из спален или гостиную.

Я пришла к перекрестку, где коридор разветвлялся не на два, а на три возможных пути. Наверное, существовало больше потайных входов в эти туннели, чем мне сказал отец. Первый избранный мной путь принес разочарование. Вскоре он привел меня к глазку, перед которым была еще одна скамеечка. Я опять поставила свечу на пол и, повозившись немного, отодвинула упрямую крышечку в сторону. С изумлением обнаружила, что гляжу в собственную спальню. Огонь в очаге едва горел, но света хватало, чтобы я узнала комнату. Глазок располагался на той же стене, где был камин, так что я увидела перед собой кровать. Я спросила себя, нет ли тайного входа в моей спальне, и аккуратно прощупала всю стену в поисках рычага или петель. Но если они там и были, я их не обнаружила, что меня весьма расстроило: как было бы замечательно, если бы я могла попадать в мое новое убежище прямо из спальни.

Я вернулась на перекресток туннелей и решила больше не мешкать, потому что моя свеча сгорела почти наполовину. Для будущих исследований надо будет запастись лампой. Отец ни за что не разрешит мне обзавестись собственной лампой или путешествовать сквозь стены Ивового Леса с заемной. Я спросила себя, заметит ли он, если я заберу ту, что осталась в маминой швейной комнате. Он избегал туда заходить после смерти мамы. Я ощутила угрызения совести – впрочем, не очень-то сильные – при мысли о том, что придется действовать за его спиной, чтобы заполучить желаемое. Отец почти наверняка недооценивает мои способности. Означает ли это, что мне следует вести себя так, будто я и впрямь могу не больше, чем ему кажется? Вот еще!

Я выбрала путь наугад и двинулась вперед. Коридор изгибался вдоль стен, и я дважды протискивалась через повороты, которые взрослый одолел бы с большим трудом. Я спустилась по грубо вытесанным ступенькам, потом поднялась и, пройдя немного прямо, спустилась по более длинному пролету. Мне все чаще попадались признаки вредителей, и один раз я замерла, услышав удаляющийся топоток. Не боюсь я крыс, и мышей тоже не боюсь! Крысы не так сильно воняют, как мыши, но мне не нравятся их глазки-бусинки. Помета вдоль стен становилось все больше, запах мочи усиливался. Я нашла в коридоре две норы: грызуны явно обнаружили этот безопасный и легкий путь и пользовались им – значит, решила я, он вел в кладовую.

Так оно и оказалось. От моей свечи осталась четвертушка, и я решила покинуть шпионский лабиринт прямо сейчас, пока она не погасла и я не осталась в темноте. Рычаг, которым открывалась панель, был на виду, и, хотя он двигался с большим трудом, я давила, пока не услышала в стене щелчок. Я толкнула то, что сочла дверью, однако она сдвинулась лишь на ладонь. Она должна была открываться наружу, и, просунув руку в щель, я нащупала какие-то мешки – с горохом или бобами, – сложенные рядом с дверью. Они были тяжелыми и, сколько я их ни толкала, не двинулись с места. Здесь не выбраться.

Значит, надо вернуться. Я закрыла потайную дверь в кладовой и пошла обратно тем же путем, чувствуя, как меня одолевают холод и сон. Я наткнулась на густую паутину, и пришлось остановиться, чтобы очистить от нее глаза. Мой халат сильно перепачкался в пыли и покрылся паутиной. Я гадала, смогу ли очистить его сама и избежать вопросов, – ведь отец ни за что не одобрит эту одинокую вылазку.

Я дошла до перекрестка и свернула в коридор, ведущий к кабинету отца. Ступни мои замерзли, и холод начал пробираться вверх по ногам. Что-то пощекотало мне шею, и я едва не выронила свечу. Поставила на пол и пальцами вычесала из волос паутину, однако паука так и не нашла, хоть и провозилась какое-то время, пытаясь его отыскать. Я взяла свечу и пошла дальше. От темноты в коридоре мои веки как будто отяжелели. Хорошо будет вернуться в комнату, под одеяло…

Я снова поставила свечу на пол, чтоб очистить путь от паутины. Пошла дальше по коридору и свернула за угол, прежде чем до меня дошло, что, если я иду обратно по своим следам, здесь не должно быть никакой паутины. Я застыла на месте и, подняв свечу, окинула взглядом узкий коридор. Нет. Никаких признаков того, что я тут уже прошла. Паутина выглядела нетронутой, как и пыль на полу. Я повернула назад и с удовлетворением отметила, что мои отпечатки и след от подола халата отчетливо заметны. Отыскать дорогу назад было совсем не трудно, и я ускорила шаг.

Когда я достигла перекрестка, от свечи остался всего лишь огарок. Зря я оставила вторую свечу в столике у первого шпионского глазка. Что ж, идти недалеко, вскоре я снова окажусь в отцовском кабинете. Хорошо, если полено, которое я подбросила, еще горит, подумала я, мечтая о тепле камина и поспешно возвращаясь по своим следам. Обшитые темными деревянными панелями стены как будто сходились все ближе, по мере того как пламя моей свечи угасало. Я немного ее наклонила, чтобы воск стек в подставку. Теперь фитиль был выше, а пламя – длиннее, но я видела дно под слоем расплавленного воска. Блуждающий сквозняк от каменной кладки едва не задул свечу. Я прикрыла ее ладонью, а потом застыла как столб. Куда же я свернула? Разве каменная кладка не встретилась мне на пути в кладовую? Или она была вдоль коридора, ведущего к глазку в моей спальне? Я устало моргнула и вдруг поняла, что не помню. Мои следы в коридоре не помогали. Мышиный скелет! Где я видела мышиный скелет?..

Я стояла посреди коридора, и свеча умирала в моей руке.

– В следующий раз, – пообещала я сгустившейся тьме, – в следующий раз принесу мел и буду помечать, куда ведет каждый коридор.

Сквозняк от каменной кладки продувал мой халат насквозь. Я повернула обратно. Теперь я не могла спешить, потому что пламя превратилось в крошечного светлячка, танцующего на огрызке фитиля. Я внушала себе, что все будет хорошо, как только я доберусь до первого перекрестка. Даже если свеча погаснет, найду дорогу в тайное убежище на ощупь. Ведь найду же? Я выкинула из головы все мысли о страхе перед крысами. Мой свет их прогнал, и они, конечно, не забираются так далеко от кухни. Крысы всегда держатся там, где еда.

Разве что они очень голодны и еды у них мало.

Что-то коснулось моей ноги.

Я подскочила, пробежала два шага и упала. Горячий воск расплескался, свеча погасла. Темнота ринулась на меня со всех сторон. Она заполнила пространство, которое раньше отвоевал свет моей свечи. На миг я перестала дышать, потому что вместо воздуха вокруг была тьма. Я подтянула ноги к груди под ночной рубашкой, потому что испугалась, что на них накинутся крысы и откусят мне пальцы. Сердце мое так колотилось, что от него тряслось все тело. Во мраке я села, потрясла обожженной рукой, сковырнула с нее капли воска. Огляделась. Тьма была непроницаема. Темнота давила на меня, я не могла ею дышать, не могла ее оттолкнуть. Я пришла в ужас.

– Мама! – завопила я, и внезапное осознание ее смерти окутало меня, такое же плотное и душное, как тьма.

Ее нет, и не осталось никого, чтобы меня спасти. Тьма и смерть сделались одним и тем же.

– Мама! Мама! Мама! Мама! – Я снова и снова звала ее, потому что раз вокруг была тьма, равнозначная смерти, то мама должна была прийти ко мне.

Я кричала, пока не потеряла голос, да и потом продолжала беззвучно вопить от безграничного ужаса. Никто не пришел. Если мои приглушенные крики кого и разбудили, то я ничего не услышала. Когда первый приступ прошел, я свернулась во тьме клубочком, тяжело дыша. По крайней мере, согрелась: от пота мои волосы прилипли к коже головы. Только кисти и ступни все еще оставались холодными. Я обхватила свои колени, втянула руки в рукава. В ушах у меня отдавался грохот сердца. Я прислушивалась изо всех сил – пусть меня и страшило возможное копошение крыс, я еще больше боялась того, что одна из них подкрадется внезапно. В горле моем застрял беспомощный испуганный писк. Упершись лбом в шершавый пол и все еще тяжело дыша, я закрыла глаза, чтобы отгородиться от давящей тьмы.

13. Чейд

Со стоячими камнями, встречающимися по всей территории Шести Герцогств и за их пределами, связано много легенд и обычаев. Даже когда истинное предназначение этих монолитов забылось, люди продолжали почитать их и рассказывали о них истории. Чаще всего истории были о том, как кто-то – к примеру, юные влюбленные – забредал в такие круги, прислонялся к камням и исчезал. В некоторых историях он возвращался спустя сотню лет и обнаруживал, что знакомый мир исчез, а сам он не постарел ни на день. Изучая Силу, я нередко задавался вопросом, не случилось ли какому бедолаге с природным талантом к магии и отсутствием умений ненароком запустить портал и затеряться навсегда. Я содрогаюсь каждый раз, вспоминая о своем злоключении, связанном с путешествием через монолиты Силы от Аслевджала до Бакка. Знаю, ты читала мой отчет о случившемся. Неужели никто не обратил должного внимания на это предупреждение?

И опять же – сам король Дьютифул испытал некоторые опасности такого путешествия. Однажды мы с ним вышли из монолита, оказавшегося под водой из-за прилива. А если бы камень упал портальной стороной на землю? Понятия не имею, остались бы мы навсегда пленниками монолитов или они вытолкнули бы нас под землю, где мы бы и задохнулись.

Даже теперь, когда мы нашли множество свитков, имеющих отношение к Силе, наши знания о монолитах неполны. Под руководством Чейда были нарисованы карты стоячих камней на землях Шести Герцогств, описаны древние отметки на этих камнях и состояние самих камней. Многие из них упали, а высеченные знаки или стерлись от времени, или были намеренно уничтожены вандалами.

И потому со всем уважением позволю себе выразить опасения по поводу этого плана. Я думаю, такие исследования могут производить только опытные члены круга. Нам до сих неизвестно, какие места обозначают многие отметки. Что касается символов, чья привязка к местности нам известна, я думаю, прежде чем испытывать эти пути, надо отправить разведывательный отряд в соответствующий край обычным способом, чтобы подтвердить, что принимающие монолиты не упали и находятся в хорошем состоянии.

Касательно экспериментов с монолитами, знаки на которых истерлись или были сбиты, я задаюсь вопросом: зачем нам пытаться их использовать. Стоит ли рисковать жизнью носителя Силы, посылая его туда, не знаю куда?

Письмо Фитца Чивэла Видящего мастеру Силы Неттл

Мои самые ранние воспоминания о Чейде свидетельствуют, что он никогда не упускал возможности подбавить в жизнь немного театра. Он наслаждался каждой своей ролью – от леди Тайм до Рябого. С возрастом его страсть к уловкам и маскировке не угасла, даже наоборот: теперь он предавался ей самозабвенно, поскольку и времени, и средств для подобных излишеств у него было в достатке.

Потому я никогда не знал, с кем встречусь, ответив на очередное его послание. Однажды он был старым уличным торговцем с мешком тыкв-горлянок на продажу. В другой раз я вошел в трактир и увидел одинокую и непривлекательную женщину-менестреля, которая издевалась над трагичной и романтичной песней под громогласные насмешки посетителей. С течением лет любовь Чейда к такому лицедейству лишь возросла. Я знал, что он наверняка прибыл из Оленьего замка через монолиты Силы, мгновенно одолев путь, обычно требующий нескольких дней. Чейду достаточно было войти в Камни-Свидетели недалеко от Оленьего замка и выйти на вершине Висельного холма. А уж оттуда до постоялого двора «Дубовый посох» оставалось всего лишь немного пройти пешком. Теплым летним вечером это была бы приятная неспешная прогулка. К несчастью для Чейда, этим вечером его поджидал у нас ледяной дождь, грозивший к утру превратиться в снег.

Я сидел возле большого камина в «Дубовом посохе», мой промокший плащ берег место для Чейда на скамье, стоявшей ближе всего к огню. «Дубовый посох» был постоялым двором на перекрестке, предназначенным в первую очередь для торговцев и путешественников. Я посещал его нечасто и рассчитывал, что не увижу знакомых. Но на всякий случай я мелом перекрасил бороду в серый цвет и надел грубую рубаху пахаря. Мои поношенные ботинки были грязными, и я сидел, ссутулившись и надвинув шерстяную шляпу на лоб и уши. Я приходил в «Дубовый посох» только для того, чтобы встречаться с Чейдом. Даже если так, нельзя было допустить, чтобы кто-то из соседей Тома Баджерлока увидел меня в общем зале и удивился, что я тут делаю. Так что я пил вино с пряностями, сгорбившись и напустив на себя угрюмый вид, надеясь этим отпугнуть любого, кому захочется завязать разговор.

Дверь в трактир распахнулась, впустив ветер, дождь и промокшего насквозь мальчишку-конюха, за которым следовали два таких же мокрых торговца. Я успел заметить, что вечернее небо снаружи уже темнеет, превращаясь в ночное, и недовольно заворчал. Я надеялся, что Чейд прибудет раньше и мне удастся быстро завершить наши дела. Мне не нравилось оставлять Би одну в Ивовом Лесу. Она заверила меня, что все будет в порядке, что она просто будет рисовать в своей комнате у камина и отправится в постель, как только захочет спать. Я тщетно пытался убедить ее провести вечер с Лином и его женой. Эта мысль ужаснула и потрясла ее. И потому я оставил дочь одну, пообещав, что, как только вернусь, зайду к ней. Я потягивал свое вино с пряностями и пытался понять, что меня больше тревожит – Би, оставшаяся дома, или Чейд, попавший под ливень.

Когда какая-то женщина во второй раз натолкнулась на меня сзади, я резко повернулся на своей скамье и уставился на нее. Моей первой мыслью было, что это Чейд в одном из своих самых нелепых обликов. Но она была слишком мала ростом, чтобы оказаться знакомым мне худым и длинным стариком. Когда я повернулся, то невольно уперся взглядом прямо ей в грудь. И грудь была, определенно, настоящей. Я посмотрел выше и увидел широкую ухмылку. У незнакомки была небольшая щель между передними зубами, длинные ресницы обрамляли зеленые глаза. Ее волосы были очень темно-рыжего цвета.

– Привет, – сказала она.

Нет, это не Чейд. Его посланница, излишне дружелюбная трактирная служанка или шлюха? Так много возможностей для того, чтобы этот вечер пошел кувырком. Я поднял кружку, допил и протянул ей, сказав без тени дружелюбия:

– Еще одну, пожалуйста.

Она вскинула бровь.

– Я не подаю пиво. – Презрение в ее голосе было неподдельным.

Моя шерсть слегка вздыбилась. Осторожнее.

Я подался ближе, притворяясь, что ее лицо расплывается у меня перед глазами. Я знал эту девушку. Я ее где-то видел, и было одновременно досадно и тревожно оттого, что я не мог вспомнить, где именно и при каких обстоятельствах. Мы пересеклись на рынке? Она дочь кого-то из наших пастухов, повзрослевшая и начавшая самостоятельную жизнь? По крайней мере, она не назвала меня по имени и, судя по глазам, не узнала. Решив играть роль пьяницы, я почесал нос и окинул ее оценивающим взглядом.

– Не пиво, – сказал я. – Вино с пряностями. Снаружи холодрыга.

– Вино я тоже не подаю, – ответила женщина.

В ее голосе чувствовался легкий акцент. Она провела детство не в Бакке.

– Жалко.

Я снова повернулся к огню.

Она отпихнула мой мокрый плащ в сторону и нахально уселась рядом. Это сузило список ее ролей до шлюхи или посланницы. Она наклонилась ко мне:

– Ты, похоже, замерз.

– Не-а. Нашел местечко у огня. Взял немного пряного вина. Просто жду старого друга.

Она улыбнулась:

– Может, меня?

Я затряс головой в пьяном смятении:

– Нет. Нет, это не ты. Мой друг гораздо выше, старше, и он мужчина. Ты не мой друг.

– Ну может, я друг твоего друга. Если так, то ты мой друг, верно?

Я слегка качнул головой из стороны в сторону и сказал:

– Может быть. – Нащупал кошелек на поясе и нахмурился. Потом улыбнулся. – Эй! Если ты друг моего друга, может, поставишь мне еще винца?

Я поднял свою кружку с праздной ухмылкой, не переставая наблюдать за ее лицом. Ни одна шлюха, знающая толк в своем деле, не станет тратить время на мужчину, у которого даже на вино не хватает.

На ее лице на мгновение мелькнула неуверенность – не такого ответа она ожидала. Я вдруг почувствовал себя очень старым. Когда-то мне нравились такие интриги. Я с большим удовольствием справлялся с маленькими проверками Чейда, участвовал во множестве его спектаклей, рассчитанных, чтобы сбить с толку кого-нибудь. Но сегодня мне хотелось просто встретиться со своим старым наставником, узнать, чего он хочет, и отправиться домой. Ну неужели эти уловки по-прежнему нужны? В стране мир, власть прочна и надежна. Зачем нанимать шпионов и устраивать людям испытания? Я решил, что пора разогнать туман и перейти к атаке. Но не слишком дерзко, иначе Чейд оскорбится. Так что я снова уставился на незнакомку и спросил:

– Что, по-твоему, лучше: свое вино с пряностями у теплого очага в холодную погоду или эль чей-та по жаре в тенечке?

Незнакомка взглянула на меня, склонив голову набок, и я вдруг понял, что она гораздо моложе, чем показалось сперва. Да ей и двадцати не исполнилось! Откуда же я ее знаю?

– Чей-то эль, – сказала она без колебаний. – Да только погода для него не подходящая.

Я кивнул и взял свой мокрый плащ:

– Так, может, пойдем поищем чей-та подходящего?

Незнакомка улыбнулась. Я встал, и она взяла меня под руку. Я пошел с ней сквозь толпу посетителей трактира к деревянной лестнице, ведущей в комнаты наверху. Буря снаружи усиливалась. Порыв ветра заставил трактир содрогнуться, и внутренние ставни задребезжали. Миг спустя дверь распахнулась и осталась открытой, беспрепятственно впуская ветер и дождь. Со всех столов закричали, чтобы кто-нибудь ее закрыл, и тут в «Дубовый посох» тяжело ввалились, поддерживая друг друга, двое. Один доковылял до пустого стола, уперся в него ладонями и замер, тяжело дыша. Риддл повернулся к двери и захлопнул ее, отсекая бурю. Миг спустя я понял, что о стол опирается Чейд.

– А вот и он, – тихо сказал я своей спутнице.

– Кто? – спросила она, и я испытал мгновенную досаду.

– Мой друг. Тот, кого я ждал. – Я проговорил это чуть заплетающимся языком, высвободил руку и отправился навстречу Чейду и Риддлу.

На ходу я самую малость повернул голову и краем глаза увидел, как она украдкой глядит на меня, продолжая подниматься по ступенькам. Мужчина, шедший навстречу, встретил ее взгляд и едва заметно кивнул. Выходит, все-таки шлюха?

Что ж, хоть это и странно, мне не впервой попадать впросак из-за Чейда с его уловками…

– Как ты? – тихо спросил я, оказавшись рядом с ним.

Чейд дышал так, словно бежал со всех ног, уходя от погони. Я предложил ему руку, и он за нее ухватился – плохой знак: только страшное изнеможение могло заставить моего старого наставника принять помощь. Риддл без единого слова взял его за другую руку. Мы с ним тревожно переглянулись.

– Ужасная буря. Давайте найдем место у огня, – предложил Чейд.

Его губы потемнели, он шумно дышал через нос. Маскировка на этот раз ограничивалась одеждой скромных цветов и незамысловатого кроя, но из отличной ткани. Его серые как сталь волосы указывали на возраст, который нельзя было угадать по лицу и манере держаться. Он пережил своего брата, всех троих племянников и, как я подозревал, мог пережить меня, своего внучатого племянника. Но сегодняшнее путешествие дорого далось ему, он нуждался в отдыхе: Сила поддерживала его здоровье, но не могла вернуть молодость.

Я окинул взглядом зал, полный народа. Место, которое я берег у камина, заняли, едва я его покинул.

– Маловероятно, – сообщил я Чейду. – Но в двух комнатах наверху есть камины. Я спрошу, свободна ли хоть одна из них.

– Мы договорились заранее. Риддл, пожалуйста, убедись, что мои просьбы выполнены, – сказал Чейд, и Риддл, кивнув, удалился.

Мы с ним успели обменяться взглядами. Нас с Риддлом связывали более долгие отношения, чем его дружба с Неттл. Задолго до того, как он встретил мою дочь и начал за ней ухаживать, мы были братьями по оружию. Во время нашей маленькой войны с Бледной Госпожой на острове Аслевджал я бросил его умирать. Он меня простил. Я простил, что он шпионил за мной по наущению Чейда. Мы понимали друг друга – возможно, лучше, чем думал Чейд. И потому мы кивнули друг другу, как старые приятели. Риддл – типичный уроженец Бакка, темноволосый и темноглазый, – был одет так, чтобы не выделяться среди посетителей трактира. Он ушел, проскользнув сквозь толпу ужом, никого не потревожив и не рассердив. Я завидовал такому таланту.

– Давай присядем, пока Риддл не вернулся, – предложил я и подал пример.

Стол был из нежеланных – на сквозняке, в равной степени далекий и от очага, и от кухни. Более уединенного места в таком многолюдном зале мы и желать не могли. Чейд неуклюже рухнул на стул с противоположной стороны и окинул комнату блуждающим взглядом. Посмотрел зачем-то на верхнюю площадку лестницы и кивнул. Я спросил себя, ищет ли он кого-нибудь, или это просто старая привычка тайного убийцы – проверять, нет ли вокруг угрозы. Я ждал, пока он перейдет к делу.

– Почему тут так многолюдно? – спросил он.

– Судя по разговорам у камина, мимо шел караван торговцев лошадьми и рогатым скотом. Три купца, шестеро помощников. Они рассчитывали к вечеру добраться до следующего города, но непогода вынудила их заночевать тут. Я так понял, они не очень-то довольны тем, что пришлось оставить животных в открытых загонах на ночь, но лучшего места не нашлось. Помощники сегодня будут спать на сеновале. Торговцы заявляют, будто у них необычайно качественный товар, как бы не украли, но я слышал, как два конюха называли их лошадей «заезженными клячами». Один торговец почти не разговаривает, но сбруя его верховой лошади похожа на калсидскую. И лошадь, кстати говоря, весьма хороша.

Чейд кивнул и, несмотря на усталость, одарил меня веселой ухмылкой.

– Моя школа, – удовлетворенно проговорил он.

Наши взгляды встретились, и я с изумлением понял, что наставник глядит на меня с нежностью. Неужто в старости он сделался сентиментальным?

– Докладывать грамотно, ничего не упуская, было в числе первых вещей, которым ты меня научил, – согласился я.

Мы немного помолчали, думая о том, чему еще он меня научил.

Я взбунтовался и избежал участи королевского убийцы. В планы Чейда это не входило. Пусть он уже не жил тайком, словно паук в тайных коридорах Оленьего замка, звался «лордом Чейдом» и открыто давал Дьютифулу советы, я не сомневался: если королю понадобится кого-то убить, Чейд все еще сможет выполнить такой приказ.

Его дыхание постепенно выровнялось. Появился мальчик-слуга, грохнул на стол две тяжелые кружки с горячим пряным ромом со сливочным маслом и замер в ожидании. Чейд улыбнулся мне. Я ему кивнул, покачал головой и, с напускной неохотой покопавшись в кошельке, вытащил несколько монет и заплатил за выпивку. Когда мальчишка ушел, я спросил Чейда:

– Провести Риддла через монолиты было сложней, чем ожидалось, да?

Чейд не стал отрицать:

– Риддлу это далось легче. Пусть мне и пришлось занять сил у него же.

Он поднял свою исходящую паром кружку, отпил и вздохнул. Опять принялся шарить взглядом по комнате поверх края кружки.

Я кивнул и принудил себя задать вопрос:

– Как ты это сделал? Он же не владеет Силой.

– Нет. Но Неттл научила его одалживать ей Силы, если потребуется, и это создает что-то вроде окна… Нет, неподходящее слово. Рычага? Даже не знаю, как назвать. Риддл как конь, с которого не сняли недоуздок, и к нему можно прицепить повод, когда понадобится. В этом качестве он служит Неттл. И кое-кому еще.

Я не попался на приманку. Глотнул рома – мерзкое пойло, но согревает.

– Как он может одалживать Силу, если сам ею не владеет?

Чейд закашлялся и хрипло проговорил:

– Так же, как Баррич одалживал ее твоему отцу. Между ними существовала глубокая личная связь, и он, как и Риддл, был очень крепок физически. Сила пришлась бы кстати, разумеется, если бы он ею обладал. Так или иначе, послужив одному человеку в этом качестве, он научился доверять и другим, позволяя им пользоваться своими резервами.

Я призадумался над этим, а потом из любопытства спросил:

– Ты уже проводил подобные эксперименты?

Чейд вздохнул еще тяжелей и вздрогнул всем телом. Он все еще мерз, но в духоте трактира начал согреваться.

– Нет. Я подумал, случай подходящий. В Баккипе погода хорошая. Я часто использовал эти камни, чтобы добраться сюда. Не понимаю, почему в этот раз все было так трудно.

Я воздержался от напоминания о его возрасте.

– Ты прочитал об этом в свитке или на табличке?

Уж не собирался ли мой наставник добиться, чтобы монолитами Силы пользовались чаще и по более разнообразным поводам? Я приготовился его переубеждать.

Чейд кивнул. Он смотрел не на меня, а на Риддла, который пробирался обратно к нам, держа собственную кружку с ромом повыше, чтобы никого не задеть. За ним по пятам следовал мальчишка-слуга со связкой дров и запасом свечей.

– Он приготовит комнату, – радостно сообщил Риддл, садясь, и мальчик направился вверх по лестнице со своим грузом. – Дайте ему несколько минут, чтобы развести огонь, и можно идти. – Он перевел взгляд на меня. – Том, ты выглядишь лучше, чем при нашей последней встрече.

– Немного. – Я протянул руку через стол, чтобы мы могли сжать друг другу запястья.

Когда наши руки соприкоснулись, я испытал странное покалывание. Риддл принадлежал Неттл. Я чувствовал ее руку – это было непривычное, почти интимное ощущение. Как будто я уловил запах ее духов, исходящий от его одежды. Волк во мне насторожился. Интересно, Чейд чувствует это столь же ясно, как я? Тут я заподозрил, почему путешествие через монолиты вышло таким трудным для моего наставника. Неужто Неттл «ехала» вместе с Риддлом, воспринимая происходящее его ушами и глазами? Интуиция подсказывала, что ее присутствие может все усложнить. Я не стал делиться этой догадкой. Я взглянул Риддлу в глаза, гадая, смогу ли увидеть там свою дочь. Ничего не вышло, но его улыбка сделалась шире. Все это заняло не больше секунды.

– Ясно, трудная вышла дорога из-за этой бури и прочего, – сказал я, отпуская руку Риддла и поворачиваясь к Чейду. – Ну и что же заставило вас отправиться в такую даль в такое ненастье?

– Подождем комнаты с камином, – ответил Чейд и снова взялся за свою кружку.

Наши с Риддлом взгляды встретились, он приподнял бровь. Он явно на что-то пытался намекнуть мне, но я мог лишь гадать, в чем дело.

Мы сидели в относительной тишине и ждали, чувствуя, как ром согревает нашу кровь. Когда мальчик-слуга спустился к столу и сообщил, что огонь разгорелся как следует, Риддл бросил ему обрезанную монетку и мы поднялись в комнату. Она была в конце коридора и согревалась от очага внизу через дымоход. Я удивился, что торговцы лошадьми ее не заняли, но, возможно, кошельки у них были не такие тугие, как у Чейда. Риддл открыл дверь, и в его руке с потрясающим проворством появился небольшой кинжал. На краешке одной из кроватей сидела девушка, которая ранее сбила меня с толку. Я проследил за Чейдом: он совсем не удивился. Да и девушку наше внезапное появление не встревожило. Она настороженно взглянула на нас исподлобья своими нефритово-зелеными глазами.

Смутная, неоформившаяся догадка снова зашевелилась у меня в голове. Я уставился на девушку, и в ответ она одарила меня кошачьей улыбкой.

Чейд помедлил, потом вошел и сел за стол. Комната была предназначена для путешествующих компаний и хорошо обставлена: стол, четыре стула, четыре узкие кровати. Окно занавешивали плотные шторы. В углу стоял сундук, снабженный новенькими, почти непотертыми кожаными ремнями. Чейд не обратил на девицу никакого внимания, словно ее тут вовсе не было. Зато попросил Риддла:

– Узнай, не найдется ли у них горячей еды. И возможно, еще выпивки. Том, тебе тоже?

Я медленно покачал головой – я уже достаточно выпил и понял, что не хочу и дальше дурманить свой разум.

– Я бы с удовольствием поел. У них там чуть раньше жарился привлекательный кусок говядины. Ломоть того куска, немного хлеба, да и хватит, наверное.

Риддл на миг задержал на мне взгляд. Он понимал, что его снова отстраняют от разговора, и, как и я, не мог взять в толк почему. Как и мне, ему это не нравилось. Чейд ничего не сказал о странной девушке.

Я посмотрел прямо на нее:

– Кажется, раньше у нас возникло недопонимание. Возможно, теперь тебе следует уйти.

Она посмотрела на Чейда, и он сказал:

– Нет. Она останется здесь. – Ни на кого не глядя, он продолжил: – Риддл, пожалуйста. Еды. И еще горячего питья. – Он посмотрел на девушку. – И тебе? – (Она едва заметно кивнула.) – Всем нам, – подытожил Чейд, обращаясь к Риддлу.

Риддл посмотрел мне в глаза, и я понял, о чем он спрашивает. Я ответил вслух:

– Я позабочусь о нем, Риддл. Можешь идти.

Чейд хотел было что-то сказать, но только кивнул. Риддл ушел, бросив на меня еще один мрачный взгляд. Я прошелся по комнате, не таясь проверил, нет ли под кроватями других незваных гостей, убедился, что единственное окно крепко заперто на задвижку, и изучил застегнутый на ремни сундук.

– На самом деле в этом нет необходимости, – негромко заметил Чейд.

– Ты так меня учил, – сказал я и, завершив начатое, вернулся к столу.

Девушка так и не сдвинулась со своего места в изножье кровати, но теперь она заговорила:

– Сдается мне, ты многое забыл из того, чему он тебя учил. Нет никакого толку от того, чтобы проверять под кроватями сейчас, да и поздновато уже. – Она склонила голову набок, не сводя с меня взгляда. – Выходит, я и впрямь могу ему пригодиться.

Чейд тихо проговорил:

– Пожалуйста, сядь с нами за стол. – Он прочистил горло и перевел взгляд на меня. – Хотел бы я не опоздать. Но раз уж мы все здесь, можем обсудить дело вместе.

Это было подобие извинения за то, что он не подготовил меня к происходящему, хотя я по-прежнему не понимал, что происходит. Почему-то он не захотел переговорить об этом при помощи Силы. Но если Риддл знал, то и Неттл узнает. А король Дьютифул? Видимо, нет. Я выкинул из головы эти мысли. Надо сосредоточиться на том, что здесь и сейчас.

Я следил за девушкой – она встала, принимая приглашение Чейда. Двигалась она как кошка, хоть и покачивала бедрами, пока шла к столу. Если бы у нее на юбке были колокольчики, они бы звенели при каждом шаге. Я попытался поймать взгляд Чейда, но он избегал смотреть мне в глаза. Так что я изучил незнакомку, пока она пересекала комнату. Она не выглядела опасной, однако и безвредной – как самые опасные из моих знакомых – тоже не казалась. Она выглядела обычной, но себе на уме. Нет. Не просто себе на уме. Она едва не лопалась от самодовольства. Она шла – точно кошка с полуживой птичкой в зубах. Готовая в один миг отпустить свою добычу ради удовольствия снова ее сцапать.

Я вдруг понял, отчего она казалась знакомой: ее черты безошибочно указывали на кровь Видящих. Я привык подмечать их в мужчинах из своего рода. Неттл теперь была похожа на мать больше, чем на меня. Но эта девушка, несмотря на женственность облика, была похожа на Верити и – странное дело – на меня самого. Мой разум лихорадочно попытался наметить линию моего поведения по обрывкам сведений. Урожденная Видящая. Моложе Дьютифула, но слишком взрослая, чтобы оказаться его дочерью. И точно не моя. Тогда чья же? Комната как будто покачнулась. Откуда взялся этот побег на родовом древе?..

Я ждал, пока один из них заговорит. Я с удивлением наблюдал, как неспешно она идет к столу. Вздумай я так тянуть время, Чейд за это нахальство в лучшем случае отвесил бы мне затрещину. Но ей он позволил подобное. Над этим стоило поразмыслить.

Как только она села, Чейд сказал:

– Докладывай.

Она бросила на меня взгляд, а потом сосредоточила внимание на Чейде.

– Он небрежен, – сказала она презрительно. – Его «маскировка» просто смехотворна. Я врезалась в него дважды, прежде чем он меня заметил. Подобраться к нему было до нелепости просто. Высматривая тебя, он забыл обо всем. – Она стрельнула в меня глазами, словно провоцируя на ответ. – Я могла его убить три раза подряд, накачать наркотиком или обчистить карманы.

Хм, обидно.

– Очень сомневаюсь. Сдается мне, это самый жалкий доклад, какой я только слышал.

Она вскинула брови:

– Все необходимые сведения я сообщила. – Склонив голову набок, девица взглянула на моего старого наставника и уточнила: – Если бы лорду Чейду понадобилось больше деталей, он бы о них попросил. – Говоря, она встала и обошла стол, приблизившись ко мне.

Я вывернул голову, глядя на нее снизу вверх.

Она очень уверенно обратилась к Чейду:

– Скажи ему, чтоб позволил мне прикоснуться к себе.

Я многозначительно посмотрел на старого наставника.

– Это безопасно, – сказал он. – Она свой человек.

– В обоих смыслах, ясное дело, – поддакнул я и услышал, как она тихонько охнула.

Я не знал, попал ли в цель или просто удивил незнакомку. Я сидел спокойно, но волк глубоко внутри меня вздыбил шерсть и тихонько зарычал.

Я почувствовал ее легкое прикосновение к задней части воротника, потом – к плечу рубахи. Она наклонилась, чтобы коснуться моего бедра, а потом я ощутил, как ее рука прошлась по моим ребрам. Когда она убрала пальцы, ткань рубахи ненадолго потянулась за ними. Потом она положила на стол булавки. Их было шесть, каждая длиной менее чем полпальца, с головкой в форме маленького зеленого паучка.

– Если бы я ткнула одну из них хоть чуточку сильнее, они бы проткнули кожу. – Она наклонилась ближе над моим плечом и прошептала мне на ухо: – Любую из них можно было смазать ядом или сонным зельем. Ты бы завалился перед очагом, как еще один сонный пьяница, но никто бы не сумел тебя разбудить.

– Я же предупреждал, – сурово проговорил Чейд. – Эти пауки – тщеславие, какого не может себе позволить ни один тайный убийца. Никогда – слышишь, никогда! – не оставляй следов, которые могли бы навести на тебя. Я разочарован.

Она ощетинилась, получив выговор:

– В этот раз я их использовала просто для того, чтобы доказать, что именно я их оставила, а не какой-то шпион или убийца, посланный раньше меня. Я бы ни за что не употребила их на секретном или важном задании. Сегодня они мне понадобились, чтобы подтвердить мой доклад. Он беспечен. – Ее презрение обжигало. Она стояла позади, чуть слева от меня. – И небрежен. Любой мог бы его убить. И его ребенка.

Сам того не ожидая, я вскочил и перевернул стул. Я не был таким проворным, как когда-то, но все равно оказался проворнее этой девушки. Она грохнулась спиной на пол. Моя левая рука схватила ее правое запястье с маленьким ножом, который она выхватила в падении. Мой правый большой палец был в выемке на ее горле, вдавленный глубоко и сильно, мои пальцы вжимались в заднюю сторону ее шеи. Она оскалила зубы, ее устремленные на меня глаза вылезли из орбит, и только тогда я осознал, что над нами стоит Чейд.

– Прекратите! Оба! Я не за этим вас свел. Если бы я хотел кого-то из вас убить, придумал бы более надежный и тихий способ, чем натравливать друг на друга.

Я убрал большой палец от горла девицы и одновременно выбил нож из ее руки. Поднимаясь на ноги, отпрыгнул назад и тем самым оказался вне пределов легкой досягаемости. Еще шаг назад – и у меня за спиной оказалась стена, а они оба были как на ладони. Я надеялся, что ни один из них не видит, какой ценой мне это далось. Я дышал медленно и ровно, хотя сердце у меня колотилось, а легкие требовали больше воздуха.

Я ткнул пальцем в девчонку:

– Не смей угрожать моей дочери.

– Я не угрожала! – проговорила она гневно, сдавленным голосом, а потом поднялась на ноги, цепляясь за стул.

Я отвлекся от нее и требовательно спросил у своего старого наставника:

– Зачем ты подослал ко мне убийцу?

– Я не подсылал, – возразил он с большим недовольством и обошел вокруг стола, возвращаясь к своему стулу.

– Мне не приказывали тебя убить, только проверить твои слабости. Это было маленькое испытание, – встряла девчонка. Она со свистом втянула воздух и обвиняющим тоном прибавила, прежде чем с трудом выпрямиться и сесть на стул: – И ты его провалил.

Хоть мне и хотелось возразить, я не мог. Я обратился к Чейду:

– Ты уже один раз так делал. Когда Би было всего несколько дней от роду.

Чейд и бровью не повел:

– В каком-то смысле. Только в тот раз я прислал мальчишку, который, как я и подозревал, оказался негодным для обучения. Это мы и хотели тогда в числе прочего проверить. Я нашел ему другое применение, как ты и посоветовал. Я сам виноват. Он и впрямь был не готов к встрече с тобой.

– А я готова, – с тихим довольством проговорила девчонка.

– Не зазнавайся, – велел ей Чейд. – Придержи язык. Ты дразнишь человека, который минуту назад мог быстро тебя убить. Что за бестолковое поведение! Ты настроишь его против себя и никогда не сможешь с ним работать.

Не дрогнув, я холодно сообщил старику:

– Я больше не занимаюсь такой «работой». И мне сейчас нет нужды ждать угрозы от каждого встречного. Разве что ты сам как-то вызвал к жизни такие угрозы.

Он скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула.

– Фитц, прекрати вести себя как засранец и возвращайся за стол. Упомянутые тобой угрозы никуда не подевались. Уж ты-то должен понимать. Ты сумел отстраниться от большей части опасностей, и это сработало. Почти все, кто догадался, кто ты такой, или не настроены по отношению к тебе враждебно, или в последнее время не имеют причин желать тебе смерти. Но когда у тебя появился ребенок, все изменилось. Я-то думал, ты это понял и принял меры предосторожности. В первый раз, когда я тебя проверил, ты как будто был в курсе опасности. Но Неттл сказала мне, что ты увяз в скорби и что девочке, по всей видимости, понадобится особая защита до конца ее жизни, – и тогда я решил предложить тебе помощь, раз уж ты в ней нуждаешься. Я укрепился в своей правоте, когда она упомянула, что ты, возможно, отошлешь ребенка в Олений замок. Или сам туда вернешься.

– У меня нет намерения возвращаться в Олений замок. И мне не нужно, чтобы кто-то помогал мне защищать себя или Би! – Я был в ярости из-за того, что он назвал меня Фитцем при этой девчонке. Неужели оговорился?.. – В последнее время мне угрожали только те, кому, как я считал, можно доверять.

Чейд бросил на меня взгляд. Он как будто о чем-то просил, но я не понимал – о чем. То, что он сказал вслух, не соответствовало выражению лица:

– Я знал, что ты так ответишь. Потому и подослал сперва Шун, чтобы во всем убедиться. И убедился.

Риддл предупредил о своем появлении стуком в дверь, а потом открыл ее плечом и вошел, неся поднос, полный тарелок и кружек. Он окинул комнату быстрым взглядом темных глаз, заметил мою стойку, перевернутый стул и угрюмое лицо девчонки. Слегка нахмурился, но ничего не сказал. Водрузив тяжелый поднос на стол, он проговорил:

– Я принес побольше, чтоб хватило на всех. Это ведь наша гостья, верно?

Наклонившись, он поднял упавший стул и любезно предложил девушке присесть.

– Давайте поедим, прежде чем продолжить разговор, – предложил Чейд.

Я неохотно подошел к столу. Моя уязвленная гордость ныла. Мне не нравилось, что Чейд рассказал этой незнакомке так много про меня, тогда как я о ней знал так мало, не считая догадок. Он произнес в ее присутствии мое имя! Я лишь понимал, что она из нашего рода. Сколько ей лет, кто ее мать, как давно Чейд ее обучает? Она благородного рождения, с полагающимися связями в обществе? Почему же тогда он вдруг захотел нас свести?

Ибо намерение Чейда явно заключалось в том, чтобы поселить ее в моем доме – по-видимому, в качестве телохранительницы Би. В каком-то смысле похвальная идея, если бы моей девочке и впрямь требовалась охрана. Рядом с Пейшенс всегда была Лейси, и никто не удивлялся тому, что за супругой принца Чивэла всюду следует служанка. Никто не находил странным, что кружевница Лейси все время таскает с собой корзинку с рукоделием, а в ней – длинные спицы. Лейси следила за Пейшенс, оберегала – даже после того, как убийцы сумели прикончить ее мужа. В пожилом возрасте они поменялись ролями, и Пейшенс с любовью ухаживала за своей «служанкой» до ее последних дней.

Но я сомневался, что у этой девчонки подходящий характер. Насколько я мог видеть, она была как раз в том возрасте, когда девушки идут в горничные или няни, но непохоже было, что подобная роль ей по нраву. Ее способность действовать незаметно впечатляла, но в драке она не смогла бы положиться ни на мышцы, ни на вес. В Оленьем замке ее явное родство с Видящими привлекло бы слишком много внимания; там она не сможет ни за кем шпионить.

Но главное, я сильно сомневался в том, что мы поладим до такой степени, что я смогу доверить ей свою дочь. И мне не нравилось, что Риддл по-прежнему поглядывал на нее с удивлением и опаской. Он явно знал о плане Чейда так же мало, как я. Он был с этой девушкой незнаком. Я не мог понять, осознает ли он, что она в родстве с королевской семьей.

Я сел напротив нее. Риддл первым делом направился к ней, поставил перед ней полную тарелку. С учетом того, как мало у него было времени, он отлично справился с поручением. На тарелке лежали толстые ломти горячего мяса, только что срезанные с жарящейся туши, покрытые красивой коричневой корочкой поджарившегося жира; картошка в хрустящей печеной кожуре, сквозь трещины в которой проглядывала белая мякоть, и темно-коричневая подливка. Рядом ломоть теплого хлеба и горшочек с бледно-желтым маслом. Простой, но щедрый ужин, и Шун громко сглотнула, увидев все это перед собой. Аппетит у нее был здоровый, и она не стала ждать остальных – схватила вилку и нож и принялась за еду. Риддл вскинул брови при виде такой детской невоспитанности, но ничего не сказал, выставляя тарелки для Чейда, меня, а потом и для себя. Он также принес чайник с чаем и четыре чашки.

Вернувшись к двери, Риддл запер ее на задвижку, а потом сел с нами за стол. Ел он с аппетитом. Чейд по-стариковски привередливо рассматривал каждый кусочек. Что касается меня, я признавал, что еда хорошая, но мысли мои были так заняты другим, что я почти не чувствовал вкуса. Я пил горячий чай и наблюдал. Чейд был молчалив, его пристальный взгляд перебегал с меня на девчонку, которая знай себе уминала угощение. К концу трапезы мой учитель стал выглядеть лучше. Шун ела с очевидным удовольствием, сосредоточенно. Схватив чайник, она наполнила свою кружку, не спросив, хочет ли кто-то из нас пить. Без колебаний забрала последнюю картофелину с блюда, а когда все съела, откинулась на спинку стула и издала громкий и сытый вздох. Когда Риддл начал собирать и складывать пустые тарелки обратно на поднос, я спросил старого убийцу без обиняков:

– Ты научил меня докладывать, ничего не упуская, давать тебе полную картину того, что я узнал. После того как мы разбирались с фактами, наступал черед предположений. Но сегодня ты обрушил мне на голову сюрприз, ничего не объяснил – и ждешь, что я покорно приму происходящее без вопросов. Да что с тобой такое, старик? Чего ты хочешь? И не притворяйся, что все затеял ради того, чтобы эта пигалица стала телохранительницей моей дочери.

– Ну ладно. – Чейд откинулся на спинку стула и перевел взгляд с меня на Шун, а потом – на Риддла.

Риддл ответил ему таким же пристальным взглядом:

– Мне уйти?

В его голосе ощущались ледяные нотки.

Чейд взвесил ответ так быстро, что пауза была почти незаметна.

– Не вижу смысла. Ты уже и сам понял, что к чему.

Риддл покосился на меня и предположил:

– Ты хочешь отправить эту девушку к Тому, чтобы он защитил ее ради тебя.

Мышцы в уголках его рта дрогнули.

– Весьма точная догадка.

Я посмотрел на Шун. Она пришла в смятение. Такой поворот явно оказался для нее неожиданностью; ее распирало от гордости за то, что Чейд поручил ей первое настоящее задание, – и вдруг выясняется, что на самом деле ее гонят из Оленьего замка. Возможно, из-за того, что она доросла до того возраста, когда только слепой не понял бы, что перед ним Видящая. Нет. Олений замок ни при чем. Если бы она жила там, Риддл бы про нее знал. Откуда же она? Я увидел, как Шун выпрямилась на своем стуле. Глаза ее сверкали от гнева. Она открыла рот, чтобы заговорить, но я оказался быстрее.

– Мне надо знать, кто она такая, прежде чем я ее приму, – сказал я напрямик.

– Ты же видишь, из какой она семьи. Я заметил, когда до тебя дошло.

– Как это случилось? – озадаченно спросил я.

– Обычным образом, – пробормотал Чейд; вид у него был смущенный.

Это стало для Шун последней каплей. Она тряхнула головой так, что заплясали по плечам темно-рыжие кудри. Заговорила с прохладцей, почти обвиняющим тоном:

– Моей матери было девятнадцать, когда она посетила Олений замок со своими родителями, приехав на Весенний праздник. После того как они вернулись домой, обнаружилось, что она ждет ребенка. Меня. Спустя пару лет после моего рождения родители сумели найти ей мужа. Я осталась с ними, они меня вырастили. Точнее, растили, пока два года назад не умер дедушка, а через шесть месяцев после него и бабушка. Тогда-то я и отправилась жить с матерью. Только вот ее муж испытывал ко мне отнюдь не отцовские чувства. А мать, вместо того чтобы разгневаться на него из-за плотоядных взглядов и шаловливых ручонок, рассердилась на меня и стала ревновать. И в конце концов отослала в Олений замок вместе с запечатанным письмом, адресованным старой королеве.

– И та передала тебя под опеку лорда Чейда?

Это было не очень-то похоже на Кетриккен.

– Нет. – Шун бросила взгляд на Чейда.

Он свел кончики пальцев. Его плотно сжатые губы свидетельствовали о том, что моему наставнику не нравится ее рассказ, но он понимает, что любые попытки ее прервать будут бесполезны.

Она уперлась одним локтем о стол, изображая беспечность, какой не чувствовала. Я видел, как напряжена ее шея и рука, сжимавшая край стола.

– Меня с письмом перехватили очень быстро, после того как я покинула дом матери. И доставили к лорду Чейду. Он взял меня под свою опеку и поместил в предположительно безопасное местечко. И с той поры сделался моим защитником.

В ее голосе чувствовалось негодование, но из-за чего? Я мысленно отметил слово «предположительно». Может быть, наконец приблизились мы к сути того, почему она оказалась здесь? И все же я ничего не узнал о том, кто ее отец. Может, черты Видящей она унаследовала от матери? Или все же от отца? Сколько поколений назад возникла связь?

Риддл чуть поерзал на своем стуле. Нет, это не он перехватил девочку. Знал ли он, кто это сделал? Но я чувствовал, что он, так же как и я, собирает сведения по крупицам. И ведь это первая его встреча с Шун? Где лорд Чейд ее держал? Угрюмая ухмылка Чейда свидетельствовала о том, что ему не очень-то нравится то, как Шун делится подробностями.

– Сколько тебе лет? – требовательно спросил я.

– Какая разница? – огрызнулась она.

– Ей исполнилось девятнадцать, – негромко сказал Чейд и нахмурился, когда мы с Риддлом обменялись взглядами. – И как вы догадываетесь, сходство с предками означает, что демонстрировать ее при дворе – плохая идея. Пока что! – поспешно прибавил он, когда ее лицо потемнело.

Я весь насторожился. Она казалась мне раздражительной, надменной для своих лет. Я гадал, чья же она дочь и кем себя считает. Она полагала себя важной персоной, но почему – я не мог взять в толк.

Призадумавшись, я направил мысль в ее сторону, сопроводив большой порцией Силы:

Шун!

Она не дрогнула. Так я получил ответ хотя бы на один из вопросов. Даже необученная, она должна была что-то почувствовать. Выходит, Силой не наделена. Интересно, расстраивает это Чейда или он рад, что ее нельзя использовать таким способом? Он следил за мной, отлично зная, что я только что сделал. Я сосредоточился на нем.

У меня десятки вопросов. Кто ее мать – и за кем она замужем сейчас? Шун знает, кто ее отец? Она не называет по имени ни его, ни мать. Почему ты ее от всех прятал? И прятал ли? Кетриккен прибавила ее имя к своему древу непризнанных Видящих?

Не сейчас! – ответил он, даже не взглянув на меня или на Риддла.

Выходит, и для Неттл все это тайна? Меня распирало от вопросов, и я спросил себя, будет ли у меня когда-нибудь возможность обсудить их без лишних ушей. Некоторые я не мог задать в присутствии девчонки, а другие не стоило озвучивать в присутствии Риддла. Но кое о чем я мог спросить.

– Так ты ее обучал?

Он посмотрел на нее, потом – на меня.

– В каком-то смысле. Не лично – у нее был подходящий наставник. Ее тренировали не так, как тебя, но как я счел нужным. – Он прочистил горло. – Большей частью для самозащиты. Хотя я спрашивал себя, не удастся ли направить ее по моим стопам. – Он кашлянул и прибавил: – Ты бы мог многому ее научить, если захочешь.

Я вздохнул. Похоже, он сказал все, что собирался, и большего от него в такой компании уже ждать не приходилось.

– Что ж… Ты так и не сказал мне всего, что я должен знать. И ты ведь понимаешь, что мне нужно подготовить своих домашних. Я не могу просто взять и заехать в трактир ради кружки эля в бурную ночь, а потом вернуться с девушкой, сидящей позади меня в седле.

– Потому я и взял Риддла. Я послал Шун сюда несколько дней назад, а теперь здесь Риддл, и он будет ее защитником, пока не доставит к твоим дверям.

У Риддла дернулся уголок рта. Он об этом слышал впервые, как и я.

Я попытался обрести твердую почву под ногами, чтобы выстоять в бурном потоке планов Чейда.

– Итак, через несколько дней она прибудет в Ивовый Лес. И я встречу ее как дальнюю родственницу, которая приехала, чтобы помочь мне заботиться о ребенке ввиду понесенной мной тяжелой утраты.

– Именно, – с улыбкой подтвердил Чейд.

Мне было невесело. Прошло слишком мало времени, чтобы я мог собраться с силами для помощи кому-то еще, кроме себя. Я должен был сказать ему «нет»… но не мог. Я потерял Молли и обрел свою дочь – и пробирался впотьмах к тому, чтобы узнать ее по-настоящему. Внезапно я ощутил резкий укол тревоги. Все ли в порядке с Би? Не испугалась ли она? Я оставил ее одну этим вечером и приехал на встречу, рассчитывая, что Чейд просто хочет выслушать мои предположения по какому-нибудь политическому вопросу. Теперь он просит меня поселить в своем доме молодую женщину, о которой я ничего не знаю, защитить ее и одновременно обучить тому, как защищать себя самостоятельно. По первому впечатлению она мне не понравилась, да и мое общество ей неприятно. Я ужасно пожалел о том, что мы с ним не можем поговорить наедине. Я бы объяснил, почему должен отказать. Теперь Чейд загнал меня в ловушку за этим столом, где Шун и Риддл – и, видимо, Неттл – сидят и смотрят. Как тут скажешь «нет»?

Я вздохнул.

– Я просто не уверен, что это лучший выход, Чейд. Би очень мала, а я все еще в трауре. – Я повернулся к Шун. – У тебя есть опыт общения с маленькими детьми?

Она уставилась на меня. Дважды открыла и закрыла рот. Вперила взгляд в Чейда. Я увидел, как на ее лице проступили одновременно беспокойство и негодование. Она спросила:

– Насколько маленькими? Когда я жила с матерью, мне поручили моих балованных племянниц, хотя у них были и нянюшка, и наставник. Впрочем, наплевать. Если вы думаете, что можете выгнать меня со двора и спрятать в каком-то захолустье, чтобы я там играла роль гувернантки под предлогом, будто защищаю девочку, – знайте, ничего не выйдет. И даже не надейтесь, что я позволю этому Тому себя оберегать. Я доказала себе и вам, что, каким бы крутым он ни был когда-то, теперь он сделался небрежным и слабым. Он не защитил себя самого; как он может защитить меня?

– Никто не говорил, что ты будешь гувернанткой. Мы просто обсуждаем, как можно объяснить продолжение твоего обучения у Фитца. Защищать его дочь в качестве телохранительницы – отличная тренировка для тебя.

Я дернулся. Чейд во второй раз назвал меня Фитцем в присутствии Шун. Она слишком молода и легкомысленна, чтобы доверять ей такую тайну. И было почти оскорбительным то, что она как будто и не понимала, какой секрет ей вручили. Мое тщеславие было уязвлено. Девятнадцать лет! Она хоть слышала про Фитца Чивэла Видящего?

Шун скрестила руки на груди и вздернула подбородок, бросая вызов Чейду:

– А если я скажу «нет»? Я не для этого сюда пришла. Я думала, вы подыскали для меня задание – что-то важное, чему можно посвятить жизнь. Я устала прятаться во тьме, как крыса. Я не сделала ничего плохого. Вы мне сказали, что моя жизнь будет лучше вашей. Я думала, что буду жить в Оленьем замке, при дворе!

Чейд снова сложил пальцы пирамидкой и, не отрывая от них взгляда, осторожно проговорил:

– Ты, конечно, можешь сказать «нет». У тебя есть выбор, Шун. – Он вдруг вздохнул, поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза. – Мне-то не дали возможности выбирать, и потому я знаю, насколько это важно. В таком случае я сделаю для тебя все, что смогу. Хотел бы я сказать, что ты можешь выбирать из многих вариантов, но меня в той же степени ограничивает судьба, что и тебя.

Я следил за лицом Шун, до которой медленно доходило: Чейд имел в виду, что выбирать она может только из того, что он ей предлагает. Я не удивился. Такова жизнь внебрачного отпрыска Видящих. Мы с ним оба знали, чего лишены непризнанные побеги на этом родовом древе. Одного могут счесть опасным для семьи и устранить, другого – полезным в каком-то определенном качестве. Нельзя взять и перестать быть членом семьи по собственному желанию. Чейд был верен Видящим. Он мог защитить и наставить Шун, одновременно оберегая трон. И я понял, что согласен с ним. Он прав. Но Шун, должно быть, казалось, что вокруг нее затягивается тугая сеть.

Чейд прочел ее мысли по лицу и сказал:

– Я вполне понимаю твою обиду на меня. Я сделал все возможное, чтобы ее смягчить. Ты по-прежнему вправе обижаться на всех, из-за кого тебе приходится как-то выживать в таких обстоятельствах. Позже, быть может, ты поймешь: я поступаю с тобой наилучшим образом. Ты можешь, если захочешь, поселиться в Ивовом Лесу – по крайней мере, на время. Это милое местечко в приятной долине. Пусть не Олений замок, но и не какой-нибудь захолустный городишко. Там у тебя будет возможность развлекаться и вращаться среди благородных людей. С тобой будут хорошо обращаться, у тебя будет содержание. – Он бросил на меня короткий взгляд и увидел мои сомнения.

Мольба в его глазах сделалась заметнее, и я отвернулся. Глаза Шун метали молнии.

Чейд беспощадно продолжил:

– Итак, Ивовый Лес – место, куда ты должна отправиться. Должна, понимаешь? Но если там ты будешь несчастна, я решу твою судьбу иначе. Сможешь выбрать подходящее место за пределами герцогства Бакк, и я пристрою тебя там. Получишь содержание, достаточное для жизни со всеми удобствами, но не более чем с двумя слугами. Содержание тебе будут платить, если не станешь ерепениться. Это для твоей же безопасности.

Она вскинула голову:

– А если стану? Если я возьму и уйду отсюда?

Чейд издал тихий разочарованный вздох. Покачал головой:

– Ты подпишешь себе приговор. Я в меру возможностей постараюсь тебя защитить, но этого не хватит. Твоя жизнь не будет стоить ни гроша. Семья сочтет тебя отступницей и решит спрятать от общества. Тебе не удастся скрыться. – Он произнес слова, которых я ждал. – Ты словно обоюдоострый кинжал без рукоятки, моя дорогая. И держать тебя опасно, и бросить нельзя, потому что найдутся те, кто захочет тебя либо убить, либо использовать против Видящих.

– Как? Да что они могут сделать со мной, чтобы навредить королю? Разве я для него опасна?

Я опередил Чейда с ответом:

– Они смогут угрожать лорду Чейду, если ты окажешься у них в заложницах. Пришлют ему твое ухо или губу, чтобы доказать серьезность своих намерений.

Она прижала руку ко рту и произнесла сквозь пальцы, внезапно превратившись в испуганного ребенка:

– А я не могу просто вернуться? Ты бы мог им приказать защищать меня лучше. Я бы осталась в…

– Нет, – резко перебил Чейд, не позволив Шун выдать место, где он ее держал.

Мне захотелось разгадать эту загадку. Достаточно близко к Оленьему замку, чтобы он часто ее навещал, но достаточно далеко, чтобы Риддл ее ни разу не заметил…

Чейд прервал мои размышления:

– Подумай как следует, Шун.

Она уставилась на него широко раскрытыми глазами и покачала головой.

Сердце мое упало. Я все понял.

– Кто-то вынудил Чейда действовать. Вот почему все случилось так внезапно.

Она бросила на меня взгляд, полный ненависти, и снова посмотрела на своего наставника. Чейд глядел на меня.

– Я приношу свои извинения за эту внезапность. Но ты понимаешь, в каком положении я оказался, Фитц. Не семья отца пыталась ее убить. У нее есть более серьезные враги. Я должен поместить ее в безопасное место. И единственное такое, о каком я знаю, – рядом с тобой.

Он глядел на меня с мольбой. Этот взгляд он когда-то заставлял меня часами отрабатывать перед зеркалом. Я не рассмеялся – мы не раскрывали секретов своих трюков перед чужаками. Я ответил ему таким же взглядом.

– Ты не сказал мне ни кто она такая, ни кто ее враги. Как я могу ее защищать, если не знаю, с какой стороны может подобраться опасность? Кто ей угрожает?

Маска упала с лица Чейда. Теперь отчаяние в его глазах было неподдельным.

– Прошу тебя. Доверься мне и сделай, как я прошу. О тех, кто ей угрожает, я еще не готов поведать. Ты должен это понять. Я прошу тебя пойти на риск, но, мальчик мой, мне больше не к кому идти. Ты примешь ее и станешь оберегать? Ради меня?

Вот, значит, как… Все мысли об отказе вылетели у меня из головы. Чейд просил не о заурядной услуге. Это было подтверждение того, кем мы были друг для друга. Ему больше некого было просить. Никто другой не понял бы лучше меня, в какой Шун опасности, никто не сумел бы ее защитить и одновременно не дать ей навредить нам. Никто другой не способен вложить в ножны этот обоюдоострый кинжал. В таких просьбах не отказывают. Он это знал, и ему претило просить меня о подобном. Когда Чейд остановился, чтобы перевести дух, я взял дело в свои руки.

– Ладно. Я приложу все силы ради ее благополучия.

Чейд застыл. Потом слабо кивнул, и от облегчения черты его лица обвисли. Теперь я видел, насколько сильно его беспокоил мой возможный отказ. От этого мне сделалось стыдно.

Шун втянула воздух, но я вскинул руку и, не давая ей заговорить, объявил:

– К несчастью, теперь мне надо уйти. Я займусь приготовлениями к твоему приезду в Ивовый Лес.

Шун выглядела потрясенной. Хорошо. Надо держать ее в растерянности, пока все не решится. Я спокойно продолжил, обращаясь к ней, позволяя Чейду и дальше молчать:

– Тебе дадут достаточно денег, чтобы провести в этом трактире три дня. Риддл останется с тобой в качестве защитника. Тебе не надо его бояться. Он человек чести. Похоже, из прежнего дома ты мало что прихватила с собой. Если что-то понадобится, просто сообщи ему. Через три дня он сопроводит тебя в Ивовый Лес, где я тебя встречу и объявлю, что ты моя кузина и приехала, чтобы помогать мне управляться с домом… – Я собрался с духом. Это было вполне логично, лучший повод, чтобы объяснить ее прибытие, и все же произносить эти слова вслух мне все еще было больно. – Ввиду недавней кончины моей супруги. – Я прочистил горло. – У меня дома маленькая девочка. И большое хозяйство, коим надо управлять для леди Неттл. – Наши с Шун взгляды встретились. – Тебе там будут рады. Можешь оставаться у нас столько, сколько захочешь. Должен предупредить, что живу я не так роскошно, как аристократ, – я землевладелец, которому доверили большое имение. Точно не знаю, к чему ты привыкла, но, наверное, мы можем показаться тебе провинциальными. Безыскусными. В качестве моей «кузины» ты будешь заниматься делами, но заверяю – к тебе будут относиться не как к служанке, но как к родственнице, приехавшей, чтобы помочь нам в трудные времена.

– «Делами»? – Она как будто с трудом произнесла это слово. – Но… я знатного рода! По линии матери я…

– Больше нет, – решительно встрял Чейд. – Прежнее имя опасно для тебя. Оставь его позади. Я дам тебе новое. Собственное. Теперь ты Фаллстар. Я дарю тебе мою фамилию. Сам я получил ее от своей матери. Теперь ты Шун Фаллстар.

Она уставилась на него, потрясенная. К моему ужасу, ее глаза наполнились слезами. Она глядела на Чейда с открытым ртом, и слезы медленно стекали по ее щекам. Чейд побледнел, старые оспины-шрамы проступили на его лице. Многие считали их следами какой-то тяжелой болезни. Я-то знал, откуда они взялись: одна экспериментальная смесь оказалась куда более взрывоопасной, чем он полагал. У меня, как и у него, остались шрамы после наших совместных опытов и взрывов. Вроде взрыва, перевернувшего жизнь этой девочки.

Я подумал о другой жизни, для которой эти события не пройдут без следа. О моем ребенке, только-только начинавшем меня узнавать… Би все еще привыкает к тому, что ее мама умерла. Как она переживет внезапное появление новой родственницы? Скорее всего, ей это понравится не больше, чем мне. Что ж, если повезет, все продлится недолго – пока Чейд не найдет лучшее решение для всех нас. И все же… Я посмотрел на Шун:

– У тебя есть хоть какой-то опыт общения с маленькими детьми?

Она смахнула слезы и покачала головой:

– Я выросла с бабушкой и дедушкой. Моя мать была их единственным выжившим ребенком, так что в доме не было других малышей. Только я. У слуг были дети, но я с ними почти не встречалась. А племянницы моей матери, дочки брата ее мужа, были настоящими маленькими монстрами. – Она перевела дух и воскликнула: – Я же сказала, что не смогу притворяться гувернанткой! Я не стану этого делать!

– И не нужно. Я всего лишь хотел выяснить, привыкла ли ты к детям. Не привыкла. И ладно. Ты, наверное, думала, будто станешь охранять мою дочь. Вряд ли нам такое понадобится. Я найду для тебя другие дела – связанные с управлением хозяйством. – И об этом тоже придется подумать. Какие-нибудь задания, чтобы занять ее время…

Возможно, даже к лучшему, что Шун в детях ничего не смыслит: Би, возможно, покажется ей не такой уж странной. Но то, как горячо она отвергла саму идею заботы о ребенке, все же стало маленьким предупреждением для меня. Надо будет держать Би на безопасном расстоянии, пока я не пойму, что у Шун за характер. Я встал, собираясь уйти. Чейд встревожился:

– Я надеялся еще с тобой поговорить! Ты не можешь остаться на ночь? Буря снаружи только усиливается. Риддл, ты не мог бы узнать, вдруг в трактире есть еще свободные комнаты?

Я покачал головой. Я знал, что он хотел бы говорить со мной долго, наедине. Он жаждал возможности объяснить мне все детали и рассмотреть все возможные решения. Но кое-кто другой нуждался во мне сильней.

– Я не могу. Би не привыкла оставаться в одиночестве.

Интересно, она уже спит? Или лежит без сна и спрашивает себя, когда вернется папа? Из-за этого странного дела я почти забыл про нее, и меня захлестнул стыд, а потом тревога и нетерпение. Мне надо вернуться домой. Я посмотрел на Чейда.

– Но ведь няня…

Я покачал головой, раздраженный промедлением:

– У нее нет няни. Мы с Молли растили ее, и до смерти матери ей никто не был нужен. Теперь у нее есть только я. Чейд, мне пора.

Он взглянул на меня. Потом с раздосадованным вздохом махнул рукой:

– Ладно, иди. Но нам все равно надо поговорить. С глазу на глаз.

– Мы поговорим. В другой раз. И я расспрошу тебя о том наставнике, которого ты как-то рекомендовал.

Он кивнул. Он что-нибудь придумает. Сегодня ночью ему придется остаться в этой комнате и убедить свою угрюмую подопечную поступить согласно его плану. Но это его забота, не моя. У меня и своих достаточно.

Когда я вышел, Риддл последовал за мной в коридор.

– Сплошное невезение кругом… – сказал он. – Переход оказался трудным для Чейда, а потом нас задержала буря. Он рассчитывал, что у вас с ним будут час-два тишины и спокойствия, прежде чем придется заняться «проблемой». Я обомлел, когда проблема оказалась девушкой. Шун. Ужасное имя, а? Уверен, бабушка и дедушка не так ее назвали. Надеюсь, она сменит его.

Я устало взглянул на него, не зная, что сказать:

– Что ж… По крайней мере, теперь можно не сомневаться, что актерские способности Видящих передаются по наследству.

Он криво ухмыльнулся:

– Я бы сказал – вы с Неттл наделены ими в изрядной степени. – Когда я не улыбнулся в ответ, он спросил сочувственным голосом: – Как ты, Том?

Я пожал плечами, покачал головой:

– Как видишь. Терплю. Привыкаю.

Он кивнул, немного помолчал, потом сказал:

– Неттл переживает за сестру. Я сказал ей, что ты способен на большее, чем можно предположить, но она все равно приказала подготовить для малышки Би комнату и подыскать няню.

– Вообще-то, мы с Би очень хорошо поладили. Думаю, мы друг другу весьма подходим.

Мне все трудней давалась вежливость. Мне нравился Риддл, но на самом-то деле все, связанное с Би, его не касалось. Зато касалось меня, и я все сильнее тревожился, чувствуя, что мне надо вернуться домой. Внезапно я устал от всех, и мне хотелось лишь уйти.

Он сжал губы, а потом решился и проговорил:

– Только вот ты оставил ее одну сегодня вечером, чтобы прийти сюда. Ни няни, ни гувернантки, ни опекуна? Том, даже за обычным ребенком нужен постоянный присмотр. А Би совсем не…

– Не твоя забота, – перебил я.

Мне было больно услышать его слова, хоть я и попытался это скрыть. Проклятье! Не отправится ли он к Неттл, едва представится возможность, чтобы доложить ей, как я пренебрег ее маленькой сестрой? Я уставился на него. Риддл встретил мой взгляд не дрогнув. Мы знали друг друга много лет и перенесли вместе несколько серьезных передряг. Однажды я бросил его на смерть или, может, даже на что-то худшее. Он ни разу меня за это не упрекнул. Я мог хоть выслушать его. Я стиснул зубы и приготовился.

– Мои заботы, – негромко проговорил он, – касаются не только меня самого. Увидев тебя сегодня вечером, я пришел в ужас. Ты не исхудал, ты отощал. Ты пьешь, не чувствуя вкуса, и не смотришь на еду, которую кладешь в рот. Я знаю, ты еще в трауре, и это правильно. Однако скорбь может заставить человека забыть об очевидных вещах. Вроде нужд ребенка.

Он хотел как лучше, но я был не в настроении выслушивать нотации.

– Я не пренебрегаю ее нуждами. Потому мне и надо сейчас уйти. Дай мне три дня на приготовления, а потом привози Шун к моему порогу. – Он кивал и глядел на меня с такой искренностью, что мой гнев утих. – Тогда и увидишь Би, поговоришь с ней. Даю слово, Риддл, я забочусь о ней. Она необычный ребенок. Олений замок – неподходящее место для нее.

Риддл мне явно не поверил, но приличия ради оставил сомнения при себе.

– Что ж, тогда до встречи, – ответил он.

Я шел по коридору, спиной чувствуя его взгляд. Спустился по лестнице, усталый и полный сожалений. Признался самому себе, что разочарован. В сердце моем был проблеск надежды на то, что Чейд устроил эту встречу, потому что хотел со мной повидаться, как-то выразить свое сочувствие моей утрате. Прошли годы с той поры, как он был моим наставником и защитником, но все же моя душа по-прежнему стремилась снова очутиться под сенью его мудрости. В детстве мы верим, что взрослые знают все, и даже если мир нам непонятен, они сумеют придать ему смысл. Даже после того, как мы сами взрослеем, в минуты страха или печали нас инстинктивно влечет к старшему поколению, ибо мы надеемся наконец-то получить от них некий великий и тайный урок о смерти и боли. Но вместо этого мы узнаем, что единственный урок таков: жизнь продолжается. Я знал, что Чейд не в ладах со смертью. Не стоило ждать, что он поможет мне с ней свыкнуться.

Я поднял воротник, плотнее завернулся в мокрый плащ и снова вышел навстречу буре.

14. Сны

Это сон о конце моего времени. Он снился мне в шести разных вариантах, но запишу я лишь то, что оставалось неизменным. Волк, огромный, как лошадь. Он черный, стоит как изваяние и смотрит. Отец мой серый как пыль и старый, такой старый. «Я просто очень устал», – говорит он в двух снах. В трех он говорит: «Прости, Би». В одном сне он молчит, но это молчание говорит само за себя. Мне бы хотелось никогда больше не видеть этот сон. Он такой мощный, как будто должен сбыться, какой бы путь я ни выбрала. Всякий раз, когда я просыпаюсь, увидев его, мне кажется, что я на шаг приблизилась к какому-то холодному и опасному месту.

Дневник сновидений Би Видящей

Отказываюсь верить, что я спала. Разве мог безграничный ужас уступить сну? Вместо этого я сжалась в комочек, зажмурилась и тряслась от страха.

И тогда впервые пришел Волк-Отец.

Мне и раньше снились сны – зловещие сны, которые я запоминала сразу же после пробуждения. Последнее время я записывала их, если думала, будто они что-то означают. Так что я знала, что такое сны.

Это был не сон.

Запахи пыли и мышиного помета унеслись прочь, уступая свежим ароматам снега и хвои. Потом появился теплый, чистый запах здорового зверя. Он был близко. Я запустила руки в длинную шерсть на его шее, вцепилась и почувствовала, как согреваются пальцы. Его морда была у моего уха, его дыхание веяло теплом.

Хватит скулить. Если испугалась, молчи. Скулит только добыча. Она привлекает хищников. А ты не добыча.

Я затаила дыхание. Горло мое саднило, во рту пересохло. Я тихонько выла, сама того не осознавая. Я прекратила, пристыженная его неодобрением.

Так-то лучше. Ну и что же с тобой приключилось?

– Здесь темно. Двери не открыть, и я в ловушке. Я хочу домой, назад в постель.

Разве отец не велел тебе оставаться в логове, где безопасно? Почему ты оттуда ушла?

– Из любопытства.

А любопытные волчата попадают в неприятности, так уж заведено от начала мира. Нет, не надо опять скулить. Скажи, чего ты боишься?

– Я хочу назад в постель…

Ты этого хочешь. И ты достаточно умна, чтобы вернуться в логово, где тебя оставил отец, и больше не покидать его без разрешения. Так почему ты не возвращаешься? Какой страх мешает тебе?

– Я боюсь крыс. И не могу найти обратную дорогу. Я в ловушке. – Я судорожно вдохнула. – Мне не выбраться.

Это почему же?

– Темно. Я потерялась. Я не могу найти обратную дорогу.

Его спокойный, безжалостный голос начал меня сердить, пусть даже тепло и ощущение безопасности, которые он мне даровал, радовали. Может быть, я осознала в тот момент, что можно уже ничего не бояться, – и потому Волк-Отец начал меня раздражать. До меня медленно дошло, что я больше не боюсь. Место страха заняла растерянность.

Почему ты не можешь отыскать дорогу назад?

Неужели он такой глупый, что не понимает? Или нарочно злит меня?

– Тут темно. Я не вижу. А даже если бы смогла видеть, я не помню, куда идти.

Голос Волка-Отца по-прежнему оставался терпеливым.

Возможно, ты не видишь. Возможно, ты не помнишь, потому что сильно испугалась. Но нюх-то у тебя не отшибло. Вставай.

Распрямиться было нелегко. Я вся замерзла и тряслась от холода. Я встала.

Веди меня. Доверься своему носу. Следуй за запахом материнской свечи.

– Я не чувствую никакого запаха.

Резко выдохни через нос. Потом медленно вдыхай.

– Пахнет только пылью…

Попробуй еще раз. Он был непреклонен.

Я тихонько зарычала.

Так-так. Ты смелеешь. Теперь соображай. Разнюхай путь домой, волчонок.

Я хотела, чтобы он ошибся. Я хотела, чтобы мой страх и моя безнадежность были не зря. Я вдохнула, собираясь заявить ему, насколько же он глуп… и ощутила мамин запах. Меня захлестнули одиночество и тоска по ней, мне так не хватало ее любви! Сердце мое потянулось к этому запаху, и ноги последовали за ним.

Он был таким слабым! Я дважды останавливалась, думая, что потеряла его. Я шла во тьме, но помню, как медленно продвигалась сквозь летний сад к жимолости, которая пышным занавесом окутала каменную стену в саду с лечебными травами.

Я пришла к месту, где моего лица коснулся сквозняк. Движение воздуха спутало запахи, и внезапно я снова оказалась во тьме. У меня опять душа ушла в пятки, и я, слепо протянув руки, коснулась пустоты. Сердце заколотилось у меня в груди, и одновременно с этим в горле зародился вопль ужаса и рванулся к губам.

Спокойно. Воспользуйся своим носом. Страх сейчас не принесет тебе пользы.

Я засопела, подумав: какой же он бессердечный! И унюхала запах опять. Я повернулась к нему, но он лишь ослабел. Я повернула голову в другую сторону, медленнее. Пошла следом за запахом – теперь он казался прикосновением маминых рук к моим щекам. Я подалась вперед, вдыхая мамину любовь. Коридор чуть изогнулся, потом пол начал постепенно повышаться. Запах делался сильней. А затем я врезалась в маленькую полку. От этого мои глаза распахнулись; я и не понимала, что иду, зажмурившись.

И впереди меня, сквозь крышку на шпионском глазке едва просачивался свет, желтый, теплый и благотворный, озаряя огарок материнской свечи. Я опустилась на колени, взяла свечу и прижала к груди, вдыхая аромат, который привел меня в безопасное место. Отодвинула крышечку и вгляделась в погруженный в сумерки кабинет.

– Все будет хорошо, – сказала я Волку-Отцу. Повернулась, чтобы посмотреть на него, но он ушел, оставив после себя лишь прохладу в воздухе за моей спиной.

– Отец? – позвала я, но ответа не было. Мое сердце упало, а потом я услышала стук.

– Би. Отопри дверь. Сейчас же.

Его голос звучал тихо, и я не понимала, испуган он или сердит.

Стук раздался опять, громче, и я увидела, как дверь кабинета затряслась. Потом она вздрогнула от удара.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Я собрала всю смелость и отошла от утешительного света, что лился из глазка. Ведя пальцами по стене, прошла по узкому коридору, повернула за угол – раз, другой – и вышла из потайной двери-панели. Вокруг меня все тряслось и грохотало.

– Я сейчас! – крикнула я в ответ, запирая панель.

Пришлось повозиться с засовами, после чего я отперла дверь в кабинет. Отец распахнул ее так внезапно, что сбил меня с ног.

– Би! – выдохнул он и, рухнув на колени, схватил меня, обнял так крепко, что у меня перехватило дыхание.

Он забыл себя сдерживать. Его страх захлестнул меня с головой. Я напряглась в его объятиях. Вдруг все исчезло, и мне оставалось лишь гадать, действительно ли я ощутила под покровом страха волну любви. Он меня отпустил, но не отвел пристального взгляда темных глаз. Они были полны обиды.

– О чем ты только думала? Почему ты не в постели?

– Я хотела…

– Я тебе не разрешаю. Ты поняла? Не разрешаю! – Он не кричал. Он произнес это голосом, который был куда страшнее любого крика, – тихим и гневным, как рычание.

– Чего не разрешаешь? – спросила я, дрожа.

Он смотрел на меня неистовыми глазами:

– Не разрешаю уходить оттуда, где я тебя оставил. Не разрешаю заставлять меня думать, что я тебя потерял.

Он опять схватил меня и прижал к своему холодному плащу. Я осознала, что с волос у него капает вода и он все еще в уличной одежде. Он, должно быть, приехал и сразу же пошел в мою комнату, чтобы поглядеть, как у меня дела. Не нашел меня там и мгновенно запаниковал. Я почувствовала, как мое сердце странным образом дрогнуло. Я была ему дорога. Очень дорога.

– Когда ты в следующий раз скажешь оставаться в логове, я останусь, – пообещала я.

– Хорошо, – яростно проговорил он. – Что ты тут делала, за закрытой дверью?

– Ждала, пока ты вернешься. – Не совсем ложь, и я не могла сказать, почему не ответила на вопрос напрямую.

– И оттого покрылась паутиной и испачкала лицо. – Он коснулся моей щеки холодным пальцем. – Ты плакала. У тебя на лице две светлые дорожки. – Он сунул руку в карман, вытащил не очень-то чистый носовой платок и потянулся к моему лицу. Я отпрянула. Он посмотрел на тряпку в своей руке и печально рассмеялся. – Я не подумал. Идем. Давай пойдем в кухню и проверим, есть ли там немного теплой воды и чистое полотенце. А ты мне скажешь, где именно ждала моего возвращения.

Он не опустил меня на пол, а понес, как будто не доверял мне достаточно, чтобы отпустить дальше вытянутой руки. Я чувствовала, как Сила гудит внутри его, пытается разбить его стены и поглотить меня. В нем была заточена пугающая буря. Но я с ним не сражалась. Думаю, той ночью я решила, что терпеть неудобство от близости к нему все же лучше, чем оставаться далеко от единственного человека в мире, который меня любил. Подозреваю, он пришел к тому же выводу.

В кухне он налил теплой воды из котла, всегда стоявшего на краю очага, и нашел чистую тряпку, чтобы я смогла вытереть лицо. Я рассказала ему, что из любопытства хотела осмотреть шпионские коридоры и отправилась туда, но потом заблудилась, когда моя свеча погасла, и я испугалась. Он не спросил, как я нашла дорогу назад; уверена, он и не представлял себе, как далеко я забрела по тайным коридорам, и в тот раз я решила сохранить это в секрете. О Волке-Отце я ничего не сказала.

Он отнес меня в мою комнату и разыскал чистую ночную рубашку. Та, что была на мне, испачкалась по всему подолу, а слой паутины и пыли на носках оказался толще, чем сами носки. Отец следил за тем, как я забираюсь в кровать, а потом тихонько сидел возле меня, пока не решил, что я сплю. Тогда он задул свечу и вышел.

Я задремала, но не позволила себе заснуть по двум причинам. Первая заключалась в том, что я хотела отыскать шпионский глазок в моей комнате. Это заняло больше времени, чем я рассчитывала. Он был очень хорошо скрыт среди панелей, которыми были обшиты стены, и находился высоко, так что подсматривающий мог видеть почти всю комнату. Я ощупала ближайшие доски и панели, чтобы найти вход в шпионский лабиринт, но безуспешно. К тому же я замерзла, устала, и теплая постель меня звала.

Однако, забравшись в нее и положив голову на подушку, я опять почувствовала нежелание засыпать. Сон приносил сновидения, а со смерти моей матери они навещали меня почти каждую ночь. Я от них устала; каждый день все вспоминать и записывать в тетрадь было нелегким трудом. Некоторые из самых страшных повторялись. Я ненавидела сон про лодку со змеями. И тот, где у меня не было рта и я не могла закрыть глаза, чтобы не видеть то, что я видела. Я помогла крысе спрятаться внутри моего сердца. Еще был туман, и два кролика, белый и черный, бок о бок убегали от жутких кровожадных тварей. Белого кролика пронзили живой стрелой. Черный кролик кричал, умирая.

Я ненавидела сны, но всякий раз, увидев их вновь, добавляла детали, заметки и проклятия в свой дневник.

Прежде сны не приходили так часто, но все же я видела их и раньше. Я видела сны еще до того, как вышла из материнской утробы. Может быть – порой думалось мне, – сны начались еще до того, как я возникла, потому что они были фрагментами чьих-то чужих жизней, каким-то образом связанных со мной. Я видела сны, когда была младенцем и когда чуть выросла. Одни были приятны, другие – причудливо красивы. Некоторые меня пугали. Я никогда не забывала сны, как другие забывают. Каждый был полноценным отдельным воспоминанием, в той же степени частью моей жизни, что и память о днях, когда мы выкачивали мед из ульев, или о том, как я поскользнулась на ступеньках и ободрала обе голени. Когда я была маленькой, я словно вела две жизни: одну днем, а другую – ночью. Были сны, казавшиеся важнее других, но все имели значение.

Однако той же ночью, когда ко мне явился Волк-Отец, я увидела сон – и, проснувшись, поняла, что он был необыкновенный. Я вдруг осознала, что мои прежние сновидения делились на две части. Были среди них сны, а были – Сны. Мной овладело навязчивое желание все начать заново и записать Сны в мельчайших подробностях, собрать их и сберечь. Я как будто поняла, в чем разница между речной галькой и драгоценными камнями, и осознала, что все девять лет своей жизни небрежно разбрасывала сокровища.

Я проснулась в своей кровати под пологом и немного полежала неподвижно в зимней тьме, думая о том, что должна сделать. Было хорошо записывать все мои сны, но, поскольку я поняла, чем они отличаются друг от друга, придется всё переписать заново. Мне понадобятся чернила, хорошие перья и достойная бумага. Я знала, где это достать. Мне хотелось заполучить веленевую бумагу, но папа бы ее хватился, а я сомневалась, что сумею убедить его, будто моя затея достойна велени. Может, когда-нибудь я смогу приобрести бумагу, которой заслуживают мои Сны. Пока что просто запишу их и сберегу. Я вдруг поняла, что в целом мире лишь одно место годится для обоих занятий. И это представляло собой еще одну трудность.

Ибо я не сомневалась, что после ночной разведки отец проследит, чтобы я не ходила в шпионские коридоры в стенах Ивового Леса сама. Пока я лежала в постели и все сильнее в этом убеждалась, такая перспектива сделалась совершенно немыслимой.

Я мало что рассказала ему о своем путешествии по коридорам прошлой ночью. Он сам понял, что я побывала в шпионском лабиринте и что я испугалась. Возможно, он решит больше меня туда не пускать. Но захочет все проверить. Он, без сомнения, найдет свечу, которую я оставила там про запас и, наверное, разыщет оброненный огарок. Хватит ли ему бдительности пройти по моим следам в пыли весь мой путь? Я не знала. Прошлой ночью он невероятно встревожился, обнаружив, что меня нет там, где он меня оставил. Возможно, мое облегчение, что он вернулся, вселило в него спокойствие.

Я встала и оделась куда быстрее обычного. В комнате было прохладно; я подняла крышку сундука с зимней одеждой, запихнула под нее туфлю, чтобы удержать в открытом положении, и наполовину забралась внутрь, разыскивая шерстяные штаны, стеганую рубашку и пояс с пряжкой в виде птицы. Я выросла. И штаны, и рубашка оказались мне коротки. Надо сказать маме…

Наплакавшись, я подложила хвороста к углям в камине. Когда-то я просыпалась, когда мама разжигала огонь, и она же готовила для меня одежду. Она продолжала это делать еще долго после того, как я сделалась достаточно взрослой, чтобы справляться со всем самостоятельно. Не думаю, что она жалела меня из-за малого роста, ей просто нравились ритуалы, связанные с маленьким ребенком, и она их продлевала.

Мне эти ритуалы нравились, как и ей. Я все еще по ним тосковала. Но что ушло, то ушло, и его не вернешь. Жизнь продолжается.

Я решила разыскать вход в кладовой и придумать, как сделать его доступным. Но это все равно будет не самый лучший путь. Я снова пожалела о том, что из моей комнаты нельзя попасть в коридоры. Шпионский глазок показывал, что один из них проходит прямо за стеной. Может ли существовать вход, о котором не знает даже мой отец?

Я медленно прошла вдоль стен, возобновив поиски. Я видела глазок, но лишь потому, что знала, где его искать. Один древесный завиток на панели был расположен слишком уж удобно. Я осторожно простучала стенные панели, сначала внизу, а потом на такой высоте, куда только могла дотянуться. Но кто бы ни построил коридоры в стенах, он как следует постарался, чтобы их скрыть.

Я вдруг поняла, что голодна. Открыла дверь, повернув ручку, и выскользнула из комнаты. Было рано, в доме царила тишина. Я тихонько прошла по вымощенному каменными плитами холлу и спустилась по широкой лестнице. С тех пор как я побывала в той маленькой комнате в шпионском лабиринте, Ивовый Лес казался мне еще огромнее. Спускаясь по лестнице, я ощущала себя словно снаружи, на открытом пространстве. Потолок казался почти таким же далеким, как небо, а сквозняки, гулявшие по дому, были почти такими же холодными, как ветер за его стенами.

Стол к завтраку еще не накрыли. Я отправилась в кухню, где уже трудились Тавия и Майлд. Тесто для хлеба на неделю поднималось в большом укрытом чане возле очага. Когда я вошла, Эльм вышла, сообщив, что идет поискать яйца. Лгунья.

– Проголодалась, малютка? – приветствовала меня Тавия, и я кивнула. – Ну, тогда я тебе поджарю кусочек хлеба. Запрыгивай-ка на стол.

Я сделала то, что делала всегда, с той поры, как научилась карабкаться: забралась на скамью, а потом села на краешке стола. Потом, чуть поразмыслив, я спустилась и села на скамье, поджав под себя ноги. Так я оказалась почти нужного роста, чтобы удобно чувствовать себя за столом. Тавия принесла мою кружечку, полную молока, окинула меня любопытным взглядом и поинтересовалась:

– Мы растем, да?

Я кивнула.

– Значит, ты достаточно взрослая, чтобы говорить, – заметила Майлд. – Ну хоть скажи: дяаа. – Как обычно, в ее словах, обращенных ко мне, чувствовалась насмешливая нотка.

Я как раз брала со стола кружку. Остановилась. Повернулась, глядя только на Тавию:

– Спасибо тебе, Тавия. Ты всегда так добра ко мне.

Я тщательно проговорила каждое слово и услышала, как позади меня Майлд выронила поварешку.

Тавия на миг вытаращилась на меня:

– Ох, ну-у, на здоровье, Би.

Я отпила из кружки и осторожно поставила ее обратно на стол.

Тавия мягко проговорила:

– Ну-ну. Она точно дочь своего отца.

– Да, это так, – уверенно согласилась я.

– Что правда, то правда… – пробормотала Майлд. Шмыгнула носом и прибавила: – А я-то отчитала Эльм, когда она заявила, будто Би может говорить, если хочет.

Она начала с удвоенным усердием мешать поварешкой в кастрюле. Тавия ничего не сказала, но принесла мне пару ломтей хлеба с прошлой недели, поджаренных, чтобы освежить, и смазанных маслом.

– Выходит, ты теперь разговариваешь, да? – спросила меня Тавия.

Я посмотрела на нее и, внезапно смутившись, опустила глаза:

– Да, это так.

Краем глаза я увидела, как она коротко кивнула:

– Это бы порадовало леди, твою матушку. Она мне как-то раз сказала, что ты можешь произносить множество слов, но стесняешься.

Я уставилась на покрытую отметинами столешницу, мне сделалось не по себе. Я рассердилась, что служанка знала, что я умею говорить, и ничего не сказала. Но я также оценила то, что она сохранила мою тайну. Возможно, я была слишком низкого мнения о Тавии.

Она поставила на стол рядом с моим хлебом горшочек с маминым медом. Я взглянула на него. Теперь, когда мамы нет, кто будет летом заботиться о пчелах и собирать мед? Выходит, это моя забота. Вот только получится ли у меня? Последние пару месяцев я пыталась, но в одиночку у меня не слишком-то получалось. Я наблюдала за мамой и помогала ей, но, когда попробовала собрать мед и воск сама, вышло полное безобразие. Несколько свечей, которые я сделала, были неровными и грубыми, в горшочках с медом плавали кусочки воска и, наверное, пчел. Мне не хватило смелости кому-то на это указать. Чтобы прибраться в мастерской меда и свечей, ушло много часов. Я спросила себя, не придется ли нам теперь покупать свечи. А где покупают свечи? И купим ли мы ароматные, для особых дней? У них не будет того запаха, какой был у маминых…

Когда в кухню зашел отец, я подняла голову.

– Я тебя искал, – сурово проговорил он. – Ты была не в постели.

– Я пришла сюда, чтобы поесть. Папа, я больше не хочу сжигать мамины свечи. Я хочу их сохранить.

Он глядел на меня на протяжении трех ударов сердца.

– Сохранить для чего?

– Для особых случаев. Когда мне захочется вспомнить ее запах. Папа, кто будет делать все то, что она делала? Кто будет заботиться об ульях, качать мед, шить мне одежду и класть мешочки лаванды в мой сундук с вещами? Или всего этого больше не будет, раз ее больше нет?

Он стоял посреди кухни совершенно неподвижно и просто смотрел на меня темными глазами, полными боли. Выглядел он неопрятно: курчавые волосы, отросшие после траурной стрижки, торчали во все стороны, борода топорщилась, и он был в той же мятой рубашке, что вчера промокла под дождем. Я поняла, что он не вытряхнул и не расправил ее, но снял и швырнул на стул или поверх столбика кровати. Мне было его жаль; мама всегда напоминала ему, как делать правильно. Потом я вспомнила, что и сама не расчесала волосы, прежде чем выйти из комнаты. Минувшим вечером я их тоже не расчесывала. Они были еще слишком короткими, чтобы заплетать косу. Я подняла руку и ощупала свою всклокоченную голову. Мы с ним два сапога пара…

Он шевельнулся, как будто ожил. Подошел к столу, тяжело опустился на скамью напротив меня.

– Она многое по дому делала, да? Столько всего. О воде не думаешь, пока колодец не пересохнет.

Я взглянула на него. Он вздохнул:

– Мы сбережем ее ароматные свечи. Для тебя. Что касается всего остального, ну… Твоя сестра Неттл уже сказала, что мне лучше нанять больше прислуги, чтобы поддерживать дом в порядке. Наверное, она права. Возможно, она намеревается чаще сюда приезжать и привозить с собой друзей. Так что здесь поселятся новые люди и станут нам помогать. Я уже послал за своей кузиной. Она прибудет через несколько дней. Ее зовут Шун. Ей примерно двадцать. Надеюсь, она тебе понравится.

Майлд и Тавия так напряженно прислушивались, что в кухне наступила почти полная тишина. Я хотела спросить, откуда вдруг взялась кузина, если раньше мне ничего про нее не говорили. Может, у моего отца есть еще брат или сестра, о которых мне неведомо? Я хотела разобраться, но не могла задавать вопросы при служанках.

Я заявила без обиняков:

– Не хочу, чтобы кто-то чужой здесь поселялся. Разве мы не справимся сами?

– Хотел бы я… – ответил отец.

Тавия подошла и поставила на стол круглобокий чайник с горячим чаем. Мы обычно не завтракали в кухне, но я понимала – она надеялась, что отец останется за столом и продолжит говорить. Я спросила себя, осознает ли он, насколько их интересует этот разговор.

– Но это невозможно, Би. Ни для кого из нас. Иногда мне придется уезжать из Ивового Леса, и на это время тебе понадобится кто-то, кто будет о тебе заботиться. Кто-то должен научить тебя всем вещам, которые полагается знать девочкам, – не только читать и считать, но шить, заботиться о себе, причесываться и… ну, всему такому прочему.

Я с беспокойством смотрела на него, понимая, что он смыслит в этом «прочем» не больше, чем я. У меня вырвалось:

– Было бы куда проще, будь я мальчиком. Тогда нам бы не понадобилось, чтобы кто-то чужой сюда приезжал.

Это вызвало у отца короткий смешок. Потом он снова помрачнел:

– Но ты не мальчик. И даже будь оно так, нам бы все равно понадобилась помощь. Мы с Неттл об этом говорили несколько раз. Я совсем забросил дела Ивового Леса. Ревел ходит за мной по пятам уже несколько месяцев – в одной комнате забился дымоход, в другой промокла стена. Я больше не могу это откладывать. В доме нужно устроить хорошую уборку и впредь за ним следить. Мы с твоей матерью весной говорили обо всем, что нужно починить летом. – Он опять замер с отрешенным видом. – А теперь уже скоро зима, и ничего не сделано.

Чашка, которую Тавия поставила рядом с его локтем на блюдце, тихонько задребезжала о блюдце. Тавия осторожно подвинула ее ближе к отцу.

– Спасибо, – машинально ответил он. Потом повернулся и посмотрел на нашу служанку. – Мне так жаль, Тавия. Я должен был заранее тебя предупредить. Риддл привезет мою кузину и, возможно, задержится здесь на несколько дней. Надо решить, какие комнаты мы отдадим Шун и… ну, не знаю, что еще надо сделать. Ее ветвь моей семьи довольно состоятельная. Она, наверное, захочет собственную горничную…

Мой отец умолк и нахмурил брови, словно вдруг вспомнив о чем-то неприятном. Он молчал. Повариха Натмег месила тесто, когда я вошла в кухню. Я посмотрела на нее. Она тихонько распластывала его на доске, вся обратившись в слух.

Я осмелилась нарушить тишину:

– Не знала, что у меня есть кузина.

Он перевел дух:

– Боюсь, мы с родней не близки, но при всем этом, если случается беда, они вспоминают, что кровь не водица. И потому Шун приезжает, чтобы помочь нам – по крайней мере, на время.

– Шун?

– Шун Фаллстар – так ее зовут.

– Ее мама не любила? – спросила я, и Майлд нервно хихикнула.

Мой отец выпрямился и налил себе чаю:

– Вообще-то, да, не любила. И потому, когда она приедет, мы будем добры и не станем задавать ей вопросы о ее имени и доме. Думаю, ей у нас настолько же понравится, насколько мы будем ей благодарны за приезд. Когда она здесь появится, то, наверное, будет чувствовать себя неловко и уставшей с дороги. Так что поначалу не будем от нее многого ожидать, ладно?

– Ладно, – сказала я и почувствовала растущее недоумение.

Что-то тут было не так, и я не могла понять, что именно. Неужели отец мне лгал? Я наблюдала за его лицом, пока он потягивал чай, и не могла разобраться. Я хотела задать прямой вопрос, но в последний момент передумала. Не стоит вынуждать его признаваться во вранье перед Тавией, Майлд и поварихой. Спрошу его позже. Вместо этого я сообщила ему:

– Прошлой ночью мне приснился особенный сон. Мне нужны перо, чернила и бумага, чтобы его записать.

– Да, правда? – благосклонно спросил отец.

Он мне улыбнулся, но я вдруг спиной почувствовала, как Майлд и Тавия обмениваются потрясенными взглядами. Они узнавали обо мне слишком многое и слишком быстро, но я поняла, что меня это не волнует. Может, моя жизнь сделается проще, если они перестанут считать меня дурочкой.

– Да, я так хочу, – твердо проговорила я.

Он об этом сказал так, словно моя просьба была всего лишь внезапным капризом, а не чем-то важным. Неужели он не понял, каким необыкновенным был мой сон? Я решила объяснить:

– Сон мне приснился весь черный и золотой. Цвета во сне были очень яркие, и все казалось таким большим, что даже самые маленькие детали нельзя было упустить из вида. Все началось в мамином саду. Лаванду усеяли пчелы, и в воздухе витал сладкий аромат. Я была там. Потом я увидела длинную подъездную дорогу, ведущую к дому. По ней приближались четыре волка, бежали парами. Белый, серый и два рыжих. Но это были не волки. – Я ненадолго замолчала, пытаясь подыскать нужное слово для существ, которых видела только во сне. – Не было у них ни волчьей красоты, ни волчьей чести. Они шли, крадучись, поджав хвосты. Уши у них были круглые, а из алых распахнутых пастей все время текли слюни. Они были мерзкими… нет, не так. Они были слугами мерзости. И пришли, охотясь за тем, кто служил праведности.

Улыбка моего отца сделалась озадаченной.

– Это довольно подробный сон, – сказал он.

Я повернулась к Тавии:

– По-моему, бекон горит.

Она вздрогнула, словно я уколола ее булавкой, повернулась к сковороде, где полоски бекона шипели и уже начинали дымиться, и убрала ее с огня.

– Да уж… – пробормотала она и занялась беконом.

Я снова повернулась к отцу и своему хлебу с маслом. Съела два куска и выпила немного молока, а потом продолжила:

– Я ведь тебе сказала, что это особый сон. Они мне всё снятся и снятся, и мой долг – все запомнить и сохранить.

Его улыбка начала таять.

– Почему?

Я пожала плечами:

– Просто так надо. Это ведь еще не все. После того как фальшивые волки проходят мимо, я нахожу на земле крыло бабочки. Я его поднимаю, но в это время крыло становится все больше и больше и под ним оказывается бледный человек – белый как мел и холодный как рыба. Я решаю, что он мертвый, но тут он открывает глаза. Они бесцветные. Он не произносит ни слова, но разжимает руку, чтобы говорить. Он умирает, и из его глаз сыплются рубины…

Мой отец поставил чашку на стол и попал на край блюдца. Чашка перевернулась, расплескав содержимое, и покатилась по столу, оставляя за собой след из чая.

– Проклятье! – вскричал он незнакомым голосом и вскочил, едва не перевернув скамью.

– О, сэр, ничего страшного, я приберусь, – воскликнула Тавия и подбежала к нему с тряпкой.

Отец попятился от стола, стряхивая с руки горячий чай. Я доела свой ломоть хлеба с маслом. Особый сон пробудил во мне голод. Я спросила:

– А бекон скоро будет?

Майлд принесла тарелку. Бекон лишь чуть-чуть подгорел, и, поскольку он мне нравился хрустящим, я не возражала.

– Мне надо немного прогуляться на свежем воздухе, – сказал отец. Он подошел к двери, открыл ее и уставился на грязный кухонный двор. Вдыхая полной грудью прохладный зимний воздух, он заодно выхолаживал и кухню.

– Сэр, опара! – укоризненно заметила Тавия, кивая на открытую дверь.

Он ничего не сказал, но вышел – без плаща, без куртки.

– Мне нужна бумага! – крикнула я ему вслед, расстроенная тем, что он отнесся к моей просьбе и моему сну так небрежно.

– Возьми с моего стола все, что нужно, – сказал отец, не обернувшись, и закрыл за собой дверь.

Остаток дня я отца почти не видела. Я знала, он был занят – переворачивал Ивовый Лес вверх дном ради своей затеи. Для моей кузины выбрали комнаты, вытащили постельные принадлежности из кедровых сундуков и проветрили, прочистили дымоход, где обнаружилось чье-то гнездо. На протяжении следующих двух дней переполох все усиливался. Наш управляющий Ревел был в полном восторге и метался по дому во всех направлениях, выдумывая все новые и новые задания для слуг. К нашим дверям потоком шли незнакомые люди. Отец и Ревел говорили с ними в кабинете особняка, отбирая ремесленников и работников, горничных и слуг. Уже на следующий день некоторые вернулись с инструментами и принялись за работу. А другие привезли на тачках свои пожитки, чтобы поселиться в крыле особняка, отведенном для прислуги.

Куда бы я ни пошла, везде кипела работа. Люди мыли полы и полировали паркет, вытаскивали мебель из чуланов. Плотник с помощниками пришли починить прохудившуюся крышу в одной из оранжерей. В таком шуме и суматохе я вернулась к привычке вести себя тихо и скрытно. Никто не заметил. Когда бы я ни увидела отца, он с кем-то разговаривал, изучал какую-нибудь бумагу или шел, мрачный, с Ревелом за спиной, и тот указывал на какие-нибудь вещи и жаловался. Когда он смотрел на меня, то улыбался, но что-то было печальное в его глазах и болезненное в изгибе рта, отчего мне хотелось куда-нибудь удрать и спрятаться.

Так я и сделала. Взяла бумагу, чернила и перья с его стола, и поскольку он сказал, что я могу брать что угодно, я так и поступила – забрала хороший велень, а также его лучшие цветные чернила и перья с медными наконечниками. Еще я взяла свечи. Я собрала много маминых свечей и спрятала их в своей комнате, где они наполнили ароматами мой сундук с одеждой и мои сны. Еще я прихватила высокие, белые и медленно горящие свечи, которые мы сделали вместе, и спрятала в своей шпионской комнатке.

Я много всего набрала в те дни, когда отец про меня забыл. Черствый хлеб, и сушеные фрукты, и красивую деревянную коробку, чтобы крысы до них не добрались. Кувшин с пробкой для воды и щербатую чашку – уж такой-то никто не хватится. Шерстяное одеяло, вывешенное, чтобы проветрилось, – Тавия сказала, что его поели мыши и годится оно только на тряпки для полировки. Суета в Ивовом Лесу царила такая, что я воровала безнаказанно и никто не заметил, потому что каждый думал, что пропавшую вещь куда-то переложили. Я нашла ковер с красно-оранжевым узором, лишь самую малость великоватый для моей шпионской норы. Я чуть подвернула его возле стен, и моя комната стала уютным гнездышком. Из запасов мамы я взяла лаванду, которую мы собирали вместе, и другие ароматные травы в мешочках.

Моя укромная нора сделалась довольно уютной. Я не ходила в нее через кабинет отца. Каким-то образом я понимала, что он не одобрит, сколько времени я там провожу, и потому разыскала тайную дверь в кладовой и соорудила возле нее стену из ящиков с соленой рыбой. Я оставила место лишь для того, чтобы пробираться позади ящиков, открывать потайную дверь и протискиваться внутрь. Я закрывала дверь за собой, но следила за тем, чтобы она не защелкивалась. Я так и не нашла, как открыть ее из кладовой, так что всегда оставляла маленькую щель.

Я отметила мелом свой путь через лабиринт и вымела паутину и мышиный помет. Развесила пучки ароматных трав вдоль своей дороги в маленькую комнатку, чтобы даже в полной темноте находить дорогу по запаху. Я ее быстро выучила, но ту ужасную ночь так и не забыла.

Оказалось, что тайных ходов в стенах куда больше, чем сказал отец. Интересно, намеренно ли он это сделала, или же проглядел маленькие и узкие лазы. Мне пришлось отложить разведку на другой раз. Нужно было записать множество старых снов, не упустив ни одной детали. Я записала свой сон о летающем олене и тот, где был гобелен с древними королями, высокими и золотоглазыми. Шесть страниц ушло на то, чтобы записать сон о мальчике, белом как рыба, в лодке без весел, проданном в рабство. Я записала сон о том, как мой отец вскрывал себе грудь, вытаскивал сердце и прижимал его к какому-то камню до тех пор, пока кровь не покидала его до последней капли.

Я не понимала смысла своих снов, но спешила доверить их бумаге, в надежде, что кто-нибудь однажды сможет их расшифровать. Я писала, пока пальцы не покрылись разноцветными чернильными пятнами и руки не начали ужасно болеть. Я стащила еще бумаги и продолжила писать.

А по вечерам, укладываясь в постель, я читала. У моей мамы было три книги, принадлежавшие только ей. Одна – травник, подарок Пейшенс. Пейшенс получила его в подарок от моего отца и, по-моему, послала книгу маме, когда они обе думали, что он умер. Другая книга – о цветах, а третья – о пчелах. Ее мама написала сама, и это была не настоящая книга и не свиток, но пачка листов бумаги, в которых пробили дырки и переплели ленточкой. Это был скорее ее дневник о пчелах, и я его любила больше всего. От первой страницы до последней я видела, как ее почерк становится уверенней, слова – правильней, а замечания делаются проницательней по мере того, как познания в пчеловодстве увеличиваются. Я читала этот дневник раз за разом и обещала себе, что буду лучше заботиться об ульях.

Пейшенс всю свою жизнь собирала книги и манускрипты. Многие вынесла из библиотеки в Оленьем замке. Кое-какие книги были очень дорогими, с обложками из дуба, кожаными ремнями и серебряными застежками – подарки, с помощью которых кто-то надеялся приобрести ее благосклонность в те времена, когда Чивэл был будущим королем и все предполагали, что однажды она сделается королевой Пейшенс. Таких красивых томов было немного. Большую часть она продала в темные дни войны с пиратами красных кораблей. Те, что остались, были тяжелыми и, увы, скучными – всякие исторические хроники, превозносившие славу предыдущих поколений Видящих, истории, написанные скорее для того, чтобы подольститься к знати, а не для того, чтобы о чем-то поведать. Часто на полях попадались язвительные замечания рукой Пейшенс, выражавшие сомнения в истинности написанного. Часто они заставляли меня неудержимо хихикать: я как будто заглядывала в ее душу и видела то, чем она ни с кем не делилась. Ее пометки выцветали, так что я обновляла их черными чернилами, когда обнаруживала.

Ее собственные книги были куда более разнородной и потрепанной коллекцией. Одна была о кузнечном ремесле и о том, как подковывать лошадей, с приписками рукой Пейшенс о ее собственных экспериментах. Были книги о бабочках и птицах, об известных разбойниках, а также легенды о морских чудовищах. Был старый пергамент о том, как справляться с пекси и как подчинить их себе, чтобы выполняли всю работу по дому, а также набор маленьких свитков об очистке и ароматизации спирта. Еще были три старые дощечки, очень обветшалые, с указаниями, как женщина может усилить свою плодовитость.

Но я быстро выяснила, что это не самое интересное чтиво в Ивовом Лесу. Самое пленительное было спрятано и забыто. В старом кабинете Пейшенс, где царил кавардак, я нашла стопки ее писем. Самые ранние, в коробке с высушенными цветами – такими старыми, что от цвета и аромата и следа не осталось, – были перевязаны кожаным шнурком. Это оказались прочувствованные послания от молодого человека, пылавшего великой страстью, но обладавшего неимоверной силой воли. Он обещал ей достичь успеха, обрести состояние и репутацию, которые, быть может, возместят его неблагородное происхождение. Он умолял подождать, пока сумеет прийти к ее отцу и с честью попросить о праве ухаживать за ней. Последнее письмо было помятым, покрытым пятнами, как будто его частенько заливали девичьи слезы. В нем юноша распекал ее за желание сбежать, ведь побег нанесет ущерб ее репутации или разобьет сердце отца. Я догадалась, что кто-то увидел, как они целовались, и юную леди Пейшенс отправили с родственниками в поездку в Удачный и Джамелию, чтобы она там как следует познакомилась с местным искусством и культурой, пребывая подальше от пылкого молодого конюха. Леди Пейшенс предстояло уехать почти на два года. Молодой человек обещал ее ждать, думать о ней и усердно трудиться. Он прослышал о наборе в солдаты – нелегкое дело, но платят куда лучше. Пока ее не будет, он попытает счастья и обретет требуемое для того, чтобы гордо предстать перед ее отцом и попросить о возможности ухаживать за ней как положено.

Следующая пачка писем была написана примерно четырьмя годами позже, и отправил их принц Чивэл. В первом он просил прощения за дерзость – он послал ей личный подарок в знак весьма краткого знакомства, просто не смог удержаться, ибо маленькие золотые сережки были почти такими же нежными и изящными, как она сама. Не позволит ли леди вскорости себя навестить?

Следующие пять писем были полны извинений за нескончаемый поток подарков и посланий, и в каждом содержалось приглашение навестить Олений замок и присоединиться к принцу во время праздника, охоты или какого-нибудь особого представления джамелийских акробатов. Ответов Пейшенс у меня не было, но я рассудила, что она снова и снова отказывала Чивэлу.

Я знала, в какой день в ее сердце проснулись теплые чувства к принцу. Он написал, что не видит причин, чтобы юной леди не позволено было интересоваться кузнечным ремеслом, и надеется, что свитки, маленькая наковальня и инструменты, отправленные ей с посыльным, помогут предаваться этому увлечению. В следующем письме выражалась вечная благодарность за ложку, которую она ему отправила в доказательство своих новых умений. Чивэл объявил, что эта ложка – его сокровище, и сообщил, что посылает ей несколько замечательных слитков железа из Кузницы, чтобы леди и дальше могла продолжать свои опыты.

После этого письма стали более частыми и в конце концов сделались такими романтическими, что мой интерес к ним увял. Было заманчиво размышлять о том, что первые письма были от Баррича, который вырастил моего отца, а после женился на моей матери, вырастил мою сестру как собственную дочь и зачал шестерых сыновей. Выходит, его первой любовью была леди Пейшенс, жена моего деда? А потом он вырастил моего отца, прежде чем жениться на моей матери? Переплетение ветвей моего родового древа кружило голову и зачаровывало меня. Не устояв, я утащила еще несколько свитков из кабинета моего отца.

Сперва у меня не было намерения шпионить за ним. Лишь стремление раздобыть хорошую бумагу привело к тому, что я взяла с десяток драгоценных листов из его запаса. Оказавшись в своей норе, я поняла, что только верхний лист был чистым. Видимо, отец положил его поверх стопки исписанных. Я собрала их, намереваясь вернуть на место, но мой взгляд привлек его чистый, ровный почерк, и я вскоре погрузилась в его историю.

Это было простое повествование о случае из его детства. Помню, в тот раз я удивилась лишь тому, что он это записал. Он явно помнил все детали; зачем же утруждать себя записыванием? Мне еще предстояло узнать из собственного навязчивого стремления заносить сны в дневник, что иной раз лучший способ в чем-то разобраться – перенести это на бумагу. Его рассказ начинался с размышлений о дружбе, о том, как она начинается и как заканчивается, а также о дружбе, которая не возникает или, быть может, которой не следовало бы возникать. Потом он изложил свою историю.

Отец записал простой случай, но со свойственной ему тщательностью отметил, что все случилось в тот час, когда туман в садах вокруг Оленьего замка уже растаял, но солнце еще их не согрело. Мой отец и его пес Востронос крались прочь от замка, чтобы спуститься по крутой, заросшей лесом тропе, ведущей в город Баккип. Ради этого он пренебрег порученными делами и уже чувствовал угрызения совести, но так страстно желал повидаться со своими ровесниками и немного с ними поиграть, что выкинул из головы страх перед выволочкой.

Покидая сады, он обернулся и увидел, что на стене сидит другой ребенок и наблюдает за ним. «Бледный, как яичная скорлупа, и такой же хрупкий». Он сидел, скрестив ноги, упершись локтями в колени, подперев щеки руками с длинными пальцами, и внимательно смотрел на моего отца. Мой отец почувствовал с великой уверенностью, что мальчику хочется спрыгнуть со стены и последовать за ним. Он заподозрил, что если хоть улыбнется или кивнет, так и случится.

Но он этого не сделал. Он все еще был новичком в стае городских детей, с которыми бегал по улицам, и сомневался, что его приняли по-настоящему. Привести с собой еще одного чужака, в особенности такого бледного и странного, одетого в пестрый наряд шута, означало рисковать всем, чего он добился. Он боялся, что тогда его просто вышвырнут вон из компании вместе с бледным малым или и того хуже – заставят выбирать, защищать ли того от побоев или присоединиться, доказывая кулаками и пинками, что он заодно с новыми приятелями. И потому он повернулся спиной и поспешил прочь вместе с псом, оставив бледного сидеть на стене.

Я взяла последний лист, рассчитывая увидеть конец истории, но там было только несколько смазанных слов, и чернила оказались так разбавлены водой, что я не смогла ничего разобрать. Я сложила его бумаги обратно и выровняла стопку. Чернила на страницах были темные, новые; он написал это не несколько лет, а самое большее несколько дней назад. Значит, может начать искать записи, чтобы закончить, и обнаружить, что их нет. Для меня это грозило катастрофой.

И все же я не устояла перед искушением все перечитать еще и еще раз, прежде чем прокралась в его кабинет, вернула записи на место и стащила еще немного бумаги. Но не только ее.

Я всегда знала, что отец проводит почти каждый вечер с пером и чернилами. Я всегда предполагала, что это как-то связано с делами имения, с подсчетом выплаченного жалованья, настриженной шерсти, ягнят, родившихся весной, и сбором винограда. В самом деле, когда я позже изучила его обычный кабинет, все это нашлось там в бумагах. Но здесь, в его личном кабинете, записи были совсем другого рода. Уверена, он не собирался никогда и ни с кем ими делиться.

Моя мама уделяла внимание лишь тем текстам, которые обладали для нее какой-то пользой. Она выучилась грамоте довольно поздно, и книги так и не стали ей добрыми друзьями. Так что, несомненно, отец был убежден в том, что вряд ли она станет рыться в его бумагах. Слуги наши, не считая Ревела, также были неграмотны; отец не нанял писаря, чтобы вести счета и переписку, предпочитая все делать самостоятельно. И его личный кабинет был не из тех комнат, где слуги прибирались или куда они вообще заходили. Отец сохранял в нем такой уровень беспорядка, какой считал приемлемым, и никто другой там не бывал.

За исключением меня.

И потому его личные записи лежали на виду. Я взяла немного, лишь чуть-чуть, и то с самых пыльных полок. Те, что взяла случайно, я вернула на прежнее место, а потом сбежала с новой порцией увлекательного чтения. И стала этим заниматься каждый день – читала, возвращала на место, брала еще. Я открыла окно в ту жизнь отца, о которой иначе не узнала бы совсем ничего.

Я чувствовала, что читаю его историю с середины, потому что самые ранние дневниковые записи были о том, как он приехал в Ивовый Лес и поселился здесь вместе с моей мамой. Он подробно изложил, как представился мужем леди Молли, простолюдином по рождению и просто хранителем имения леди Неттл. Это объяснило мне, отчего они выбрали такую простую жизнь; он по-прежнему прятался от любого, кто мог заподозрить, что Фитц Чивэл Видящий не умер в застенках принца Регала, но восстал из могилы и сделался Томом Баджерлоком. Эту историю я восстанавливала из его записей по крупицам. Я подозревала, что где-то – возможно, в Оленьем замке – существует полная хроника той части его жизни. Я жаждала узнать, почему его обрекли на смерть и как он выжил, и еще тысячу вещей о нем. Постепенно мне открылось, что Неттл действительно моя родная сестра. Это было откровением. Я быстро поняла, что мой отец не тот человек, каким я его считала. Его окутывало столько слоев лжи и обмана, что мне стало страшно. Все, что мне было известно о моих родителях, оказалось основано на фальши и намеренном обмане, и это потрясло меня до глубины души…

Если он был Фитцем Чивэлом Видящим, перворожденным сыном короля, отрекшегося от трона, то кто же я? Принцесса Би? Или просто Би Баджерлок, дочь отчима леди Неттл? Обрывки подслушанных разговоров между родителями, мысли, которые думала моя мать, пока была беременна мной, замечания Неттл – все это начало выстраиваться в нужном порядке и обрело ошеломительный смысл.

На третий день после того, как нашла отцовский дневник, я вернулась к себе поздно вечером. Я выбралась из своей норы через дверь в кладовой, во тьме прокралась по ступенькам и оказалась в безопасности своей спальни. Я отважилась взять с собой кое-что из записей отца. На первой странице значилось, что это свежая копия старого манускрипта под названием «Наставления будущим ученикам, осваивающим Силу, по обереганию своего разума». В последнее время у него на столе попадались очень странные документы. Там нашлась рукописная копия баллады «Жертва Кроссфайер». И рукопись о грибах с красивыми цветными иллюстрациями. Я пыталась читать манускрипт про оберегание разума, как вдруг в мою дверь постучал отец. Я нырнула глубже в постель, запихнула бумаги под подушку и поспешно зарылась в одеяла. Когда он открыл дверь, я медленно к нему повернулась, изображая, что он меня разбудил.

– Извини, родная. Я знаю, что уже поздно. – Он тихонько вздохнул. – Прости, что в последние дни я уделял тебе так мало времени. Нужно было очень многое подготовить для нашей кузины, и это заставило меня понять, насколько я запустил дом. Но завтра приезжает Шун. Так что я хотел поговорить с тобой сегодня вечером, чтобы узнать, нет ли у тебя вопросов.

Я на миг задержала взгляд на его лице, озаренном отблесками огня, что плясал в камине. Собрала всю смелость. Заговорила:

– Вообще-то, есть. Я все гадаю, почему ты так рассердился из-за моего сна.

Наступила короткая пауза – отец молчал и просто смотрел на меня. Я видела по глазам, что он не сердится, но ему очень больно. Уж не по этой ли причине он меня избегал? Я почти чувствовала, как он решает, солгать или нет. Потом он тихонько проговорил:

– Твой сон заставил меня подумать о человеке, которого я знал давным-давно. Он был очень бледным, и ему снились странные сны. А когда он был ребенком, то записывал свои сны, в точности как это собралась делать ты.

Я следила за его лицом и ждала. Он поднял руку, потер заросшие бородой щеки, прикрывая рот. Наверное, он о чем-то думал, но мне казалось, что он не дает словам вырваться на волю. Он опять тяжело вздохнул:

– Мы были очень хорошими друзьями много, много лет. Мы делали друг для друга такое, что давалось нелегко. Рисковали жизнью. Жертвовали собой и оказывались лицом к лицу со смертью, а потом – лицом к лицу с жизнью. Ты удивишься, узнав, что с жизнью справиться бывает куда сложней, чем со смертью. – Он немного помолчал, думая о чем-то. Потом моргнул и посмотрел на меня с таким видом, словно только что заметил, что я здесь. Набрал воздуха в грудь. – Ну так вот. Когда ты сказала, что тебе приснился бледный человек, который умер, я… я встревожился. – Он отвернулся от меня, уставился в темный угол комнаты. – Должен признаться, глупо принимать такое всерьез. Давай лучше поговорим о твоей кузине, да?

Я пожала плечами, продолжая осмысливать его ответ:

– Не думаю, что у меня появятся о ней вопросы до того, как я ее встречу. Только вот… как именно она будет тебе помогать?

– Ну, это еще не решено. – Он уклончиво улыбнулся. Думаю, улыбка обманула бы любого, кто не знал его так хорошо, как я. – Мы ее узнаем, проверим, что она хорошо умеет делать, и поручим ей это дело, – весело добавил он.

– Она разбирается в пчеловодстве? – с внезапной тревогой спросила я.

Мне не хотелось, чтобы кто-то, кроме меня, трогал мамины спящие ульи по весне.

– Нет. Я в этом вполне уверен.

Судя по тону, говорил он искренне. Я испытала облегчение. Он подошел и сел в изножье моей кровати. Кровать была очень большая, и по-прежнему казалось, что он стоит в другом конце комнаты. Мама села бы рядом со мной, достаточно близко, чтобы ко мне прикоснуться. Ее нет… От этой мысли меня снова пробрал озноб. Отец выглядел так, словно и сам ощутил дуновение ледяного ветра, но все равно ко мне не приблизился.

– Что случилось с твоим бледным другом?

Вздрогнув, он нацепил на лицо небрежную улыбку. Скованно пожал плечами.

– Он ушел.

– Куда?

– Туда, откуда явился. В страну далеко на юге. Клеррес, так он ее называл. Я точно не знаю, где это. Он мне не рассказал.

Я немного поразмыслила над этим.

– Ты посылал ему сообщение, чтобы сказать, как сильно скучаешь?

Он рассмеялся:

– Малышка моя, чтобы послать письмо, надо знать адрес.

Я говорила не о письме. Я имела в виду ту, другую связь, которой они пользовались с моей сестрой. С той поры как отец стал сдерживать собственный разум, я слышала куда меньше их разговоров, чем когда-то. И поскольку я всегда ощущала, как эта сила дергает меня, пытается разорвать на части, мне совершенно не хотелось вникать в ее суть. За последние дни я чувствовала, как он применил ее по меньшей мере дюжину раз, но понятия не имела, с кем он связывался и о чем говорил. Но бледный друг был здесь явно ни при чем.

– Он когда-нибудь вернется? – спросила я вслух. Придет ли он, чтобы забрать у меня отца?..

Мой отец опять замер. Потом медленно покачал головой:

– Не думаю. Мне кажется, если бы он собирался вернуться или прислать мне письмо, уже бы сделал это. Он сказал мне, перед тем как уйти, что мы с ним совершили то, что должны были совершить, и если он останется, то может случайно все испортить. А это бы означало, что все наши испытания были впустую.

Я попыталась в уме свести воедино все, что узнала.

– Это как ошибка кукольника.

– Что?

– Помнишь, как-то раз во время грозы сюда пришли кукольники и мама их впустила? Они устроили в большом зале маленькую сцену и, хотя были очень уставшими, показали нам представление.

– Это я помню. Но о какой ошибке ты говоришь?

– В конце представления Синий Солдат убил Вепря с Красными Клыками и освободил Дождевую Тучку, чтобы она смогла пролиться дождем на землю, на поля с пшеницей, чтобы та проросла. История должна была завершиться. Но потом, когда они задергивали занавес, я увидела, как Синий Солдат болтается на клыках Вепря, глубоко погруженных в его внутренности… И я поняла, что в конце концов Вепрь все-таки вернулся и убил Солдата.

– Э-э, нет, Би. Это вовсе не было частью представления! Это вышло случайно, когда кукол складывали.

Он ничего не понял. Я объяснила:

– Нет. Это была следующая история. Которая, как твой друг и сказал, могла произойти. Случай, наступивший после того, когда все как будто бы закончилось.

Он устремил на меня взгляд темных глаз. Сквозь них я заглянула глубоко-глубоко – там в нем что-то сломалось, да так, что не исправить. У мамы всегда получалось отдалить эту сломанную часть, но я не знала, как это делается. Может, теперь никто не знал.

– Ладно, уже поздно, – вдруг сказал отец. – А я тебя разбудил и не давал спать дольше, чем рассчитывал. Я просто хотел убедиться, что ты не тревожишься из-за приезда кузины. Рад, что тебя ничего не беспокоит. – Он встал и потянулся.

– Мне надо будет ей подчиняться?

Он резко уронил руки:

– Что?

– Я должна подчиняться Шун Фаллстар, когда она приедет?

– Ну, она взрослая женщина, поэтому ты должна ее уважать. Как уважаешь Тавию или Майлд.

Уважать. Не подчиняться. С этим я справлюсь. Я медленно кивнула и скользнула глубже в кровать. Мама бы подошла, чтобы подоткнуть одеяло. Он этого не сделал.

Отец медленно подошел к двери и там приостановился:

– Сказку хочешь? Или песню?

Я поразмыслила над этим. Хотелось ли мне? Нет. У меня были его истории, настоящие истории, о которых можно поразмыслить перед сном.

– Не сегодня, – сказала я и зевнула.

– Ладно. Тогда спи. Увидимся утром. – Он широко зевнул. – Это будет важный день для всех нас, – прибавил он, и мне почудилось, что в его голосе больше страха, чем предвкушения.

– Папа?

Он остановился на пороге:

– Что такое?

– Тебе стоило бы сегодня подстричь волосы. Или завтра смажь их чем-нибудь и причеши, или как там принято у мальчиков. Сейчас они совсем всклокоченные. И борода выглядит ужасно. Как будто… как будто… – я покопалась в памяти в поисках слов, которые слышала давно, – как наполовину перелинявший горный пони.

Он замер, потом улыбнулся:

– Ты это подслушала у Неттл.

– Наверное. Но это правда. – Я осмелела и прибавила: – Пожалуйста, сбрей ее совсем. Тебе больше не надо выглядеть старше, как полагалось бы маминому мужу. Я хочу, чтобы ты был похож на моего отца, а не на дедушку.

Он стоял на пороге, одной рукой касаясь бороды. Я знала, о чем он подумал.

– Нет. Ей никогда не нравилась борода. Просто сбрей, и все.

– Что ж… Возможно, я так и сделаю.

И он тихонько закрыл за собой дверь.

15. Полный дом

Уайлдай Дикий Глаз в качестве Изменяющей действовала неохотно, ибо своего хозяина считала скорее мучителем, нежели учителем. Со своей стороны Белый Пророк был недоволен тем, что ему досталась такая невзрачная и обидчивая Изменяющая. Во всех своих записях он сетовал на судьбу за то, что ему пришлось большую часть жизни ждать рождения Уайлдай, а когда удалось ее разыскать и сделать своей спутницей, преклонный возраст стал для него испытанием. Тем не менее он потемнел, а значит, сумел выполнить некоторые задачи, предопределенные ему судьбой. Когда он умер, то говорили, что он и впрямь открыл для мира лучшую дорогу.

Юлен Скрип, «Белые Пророки и Изменяющие»

Они прибыли днем. Шун ехала верхом на миленькой гнедой кобылке в белых «чулках», а Риддл сопровождал ее на поджаром белом мерине. Зеленый плащ Шун был обшит мехом и укрывал не только ее, но и круп лошади. Позади трусил мул, с одного бока которого был приторочен дорожный сундук, а с другого – несколько сумок. Поводья гнедой были новенькими, блестящими, как и сундук. Так-так… Чейд предоставил деньги, и Шун, не теряя времени понапрасну, вынудила Риддла отвезти ее на рынок в городе покрупней. Я заподозрил, что все дни, что миновали с нашей последней встречи, она посвятила покупкам. Я снова спросил себя: какая причина могла заставить эту девушку покинуть дом, где ее спрятал Чейд, так быстро, что она оставила там все свои вещи? Неужели и впрямь случилось жуткое покушение на ее жизнь? И что за враг сумел ее разыскать, когда ни Риддл, ни я не знали о ее существовании, не говоря уже о месте нахождения? Как ни крути, с этой юной леди было связано куда больше загадок, чем мне хотелось бы.

Я встретил их на подъездной дороге. Мои волосы были причесаны, а лицо пощипывало после тщательного бритья. Я нашел последнюю чистую рубашку, а грязной поспешно протер ботинки. Надо будет выкроить время, чтобы собрать всю грязную одежду и поручить кому-то из слуг с ней разобраться. Я вдруг со стыдом понял, что никогда раньше не задумывался о таких вещах. Молли всегда заботилась о том, чтобы мой гардероб был в порядке. Молли…

Я решил, что брюки выглядят вполне прилично, и спешно покинул комнату, которую мы с ней когда-то делили. Почему я так суетился из-за своего внешнего вида? В конце концов, это всего лишь Риддл и Шун.

Я надеялся, что Би будет рядом со мной, но, хотя я позвал ее, когда прибежал мальчик-слуга и сообщил, что на подъездной дороге показались лошади, она не отозвалась. В последнее время она приноровилась исчезать где-то в доме. Теперь моя дочь больше разговаривала, но я не мог избавиться от ощущения, что знаю о ней все так же мало. Она по-прежнему избегала смотреть мне в глаза. К этому я уже привык, но не сумел привыкнуть к взглядам искоса, когда она как будто оценивала меня и взвешивала мои ответы. Это сбивало с толку.

И у меня так и не было времени во всем разобраться. Омут несделанных дел поглотил меня с головой. С приближением зимы всегда тяжело наводить порядок в доме. Если в крыше есть слабые места, зимой она начинает течь. Забитые дымоходы наполняли гостевые комнаты дымом и вонью. Я едва не сломался под грузом забот, а особняк как будто ополчился против меня и выдумывал все новые и новые неприятности. Дьютифул предоставил Неттл щедрое содержание в обмен на ее труд в качестве мастера Силы королевского круга. А королева Кетриккен выделила средства на поддержание Ивового Леса и от себя, в знак признательности за то, что Баррич при жизни сделал для Видящих. Так что деньги на ремонт были, но меня все равно раздражали шум и суета из-за того, что в доме работали мастера. И я злился на самого себя, что не сделал все это летом.

В общем, Шун и Риддл объявились посреди толпы рабочих, которые приходили и уходили, повозок с досками и кирпичом и строителей, которые мешали раствор в корытах. Риддл, будь он неладен, даже не попытался скрыть свое изумление, а на лице Шун явственно отразилось смятение. Я позвал младшего конюха и велел позаботиться об их лошадях; появился Ревел и подсказал новой горничной найти помощника, чтобы отнес сундуки Шун в гостевую комнату. Управляющий сообщил мне, что организовал угощение в комнате Пересмешника, относительно тихой гостиной. Я его поблагодарил и попросил гостей пройти со мной туда. Когда мы вошли в комнату, новая кухонная служанка как раз уходила. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить ее имя – Опал. Я ее поблагодарил. На столике обнаружились круглобокий чайник с горячим чаем и множество пирожков. Опал сообщила, что вернется вскорости с сосисками в тесте, только что из печки, и поинтересовалась, не пожелаем ли мы чего-нибудь еще. Шун окинула взглядом стол и попросила вина. И возможно, немного сыра и нарезанного хлеба. И масла. Опал почтительно присела и сказала, что все передаст поварихе Натмег. Я прибавил еще одно задание, попросив найти кого-нибудь, кто сможет разыскать леди Би и прислать к нам.

Служанка ушла, и я повернулся к Шун и Риддлу:

– Извините за весь этот грохот. Похоже, стоило мне обнаружить, что одна вещь нуждается в ремонте, другие не заставили себя ждать. Обещаю, ваши комнаты к вечеру будут уютны и теплы, и мне сказали, что к концу недели в твоих покоях можно будет жить, Шун. В Ивовом Лесу давно не бывало гостей, которые задерживались надолго, и, боюсь, дом не в таком хорошем состоянии, как хотелось бы.

Смятение Шун усилилось.

– Леди Би здесь нет? С ней все в порядке? – вмешался Риддл. Возможно, надеялся сменить тему.

Словно призванная его словами, Би тихонько постучалась в дверь и вплыла в комнату. Это единственное подходящее слово, чтобы описать то, с какой грациозной медлительностью она двигалась. Ее зрачки так расширились, что глаза казались почти черными. Она посмотрела на меня и хрипло проговорила:

– Этот день настал. – На ее лице расцвела неземная улыбка. – Бабочка в саду, папа. Крыло лежит на земле, и бледный человек ждет тебя.

Она замолкла, и мы все на нее уставились. У меня душа ушла в пятки: она приняла какой-то наркотик? Заболела? Би была совсем на себя не похожа. Риддл пришел в ужас. Он глядел на нее во все глаза, а потом обратил ко мне обвиняющий взгляд. Иногда я забывал, какой юной моя дочь казалась тем, кто плохо ее знал. Такие слова от девятилетнего ребенка были сами по себе тревожны, но большинству сторонних наблюдателей казалось, что ей не больше шести.

Шун первой обрела дар речи:

– Ты говорил вроде, что у тебя дочь? Кто этот маленький мальчик? Слуги часто разговаривают с тобой в таком тоне?

Я ее почти не услышал.

– Би, с тобой все в порядке?

Она повела головой, словно обнаружив меня на слух, а не при помощи зрения. Лицо у нее было отрешенно-счастливое, как у безумца.

– Так приятно, когда видишь, что была права. Когда круг замыкается. И это на самом деле происходит. Пойдем быстрее. Времени не так уж много. – Она медленно покачала головой. – Посланник преодолел слишком долгий путь, чтобы умереть на пороге.

Я взял себя в руки:

– Боюсь, мой ребенок болен. – Пересек комнату, подхватил ее на руки. От моего прикосновения она тотчас же сделалась как деревянная. Я поспешно запечатал свой разум. – Риддл, пожалуйста, позаботься тут обо всем.

Риддл что-то взволнованно проговорил мне вслед. Я закрыл дверь, не слушая его, и быстрым шагом направился по коридору, держа в руках Би. Повернул к лестнице, намереваясь отнести дочь в спальню, но она вдруг ожила в моих руках и, извернувшись, высвободилась из моей хватки. Приземлилась на ноги, качнулась, едва не упав, и изогнулась в другую сторону, чтобы сохранить равновесие. На миг показалось, что она создана из жидкости. Потом моя дочь бросилась прочь от меня, зовя через плечо:

– Сюда, Фитц Чивэл! Сюда!

Ее голос звучал точно неземной.

Я погнался следом. Моя девочка бежала, и ее тоненькие ножки как будто не касались пола. Она неслась к западному крылу особняка, к той его части, которой мы меньше всего пользовались и которая, к счастью, не кишела рабочими. Она повернула в коридор, ведущий в одну из оранжерей Пейшенс. Я думал, что поймаю ее там, но Би проворнее ветра промчалась мимо горшков с папоротниками и кадок со свисающими лозами.

– Би! – шепотом позвал я, но она не замедлила бега.

Я прыгал и вилял на узкой тропе, одолевая препятствия, и беспомощно смотрел, как она с трудом открывает какую-то дверь и вырывается наружу, в ту часть сада, где рос лабиринт из живой изгороди.

Я побежал следом. Я догонял, она убегала – и тишину вокруг нарушали только топот ее маленьких ножек и мой куда более тяжелый шаг. Я не звал ее по имени и не просил остановиться или вернуться. У меня не было никакого желания привлекать внимание к ненормальному поведению моей дочери и моей неспособности с ней справиться. Да что же с ней такое? И как все объяснить Риддлу, чтобы он не счел меня небрежным отцом? Я не сомневался, что он обо всем доложит Неттл и та сильнее прежнего начнет настаивать, чтобы забрать Би. Что касается Шун, то худшего первого впечатления по поводу Ивового Леса, Би и меня, чем то, которое она только что получила, и придумать нельзя.

Сад с этой стороны дома в значительной степени подвергся влиянию пылкой натуры Пейшенс. Если когда-то в его основе и была некая идея или намерение, то либо он это перерос, либо понять сей план смогла бы только Пейшенс. Би уводила меня все дальше и дальше в дебри, доступные лишь посвященным, полные тропинок, каменных стен, купален для птиц и статуй. Она танцующим шагом пронеслась по заснеженным тропкам к клумбе с узором из трав, потом перепрыгнула через невысокий штакетник и побежала по дорожке в туннеле из шпалер, оплетенных облетевшими розами. Припорошенные снегом гравийные дорожки внезапно уступили место мшистым насыпям и зарослям папоротников; низкие стены здесь пересекались друг с другом, а лозы, что росли в горшках, закрепленных на высоких подставках, оплетали каркас над тропой, превращая ее в зеленый туннель, куда почти не проникал свет тусклого зимнего дня. Я всегда любил хаотичность этого сада, она делала его похожим на лес и напоминала мне о путешествии через горы в поисках Верити и драконов. Но сегодня сад как будто специально сдерживал меня, позволяя Би уходить все дальше с проворством хорька. Она исчезла под сенью вечнозеленых растений.

И там я ее догнал. Она стояла не шевелясь и пристально глядела на что-то на земле. Справа от нее была древняя стена из сложенных камней, отмечавшая границу сада и поросшая густым слоем темно-зеленого мха. За стеной простирался крутой лесистый склон, упиравшийся в общественную дорогу, которая вела к главным воротам Ивового Леса и въезду для карет. Я едва дышал, догнав ее, и до меня впервые дошло, что она знает эту часть имения как свои пять пальцев. Я и не думал, что моя дочь играет так близко от дороги, пусть даже по ней мало кто ездит.

– Би, – пропыхтел я, оказавшись достаточно близко от нее, чтобы не кричать, – не смей больше…

– Крыло бабочки! – воскликнула она, ткнув пальцем. И застыла точно изваяние. Когда она обратила ко мне широко распахнутые глаза, оказалось, что ее зрачки так расширились, что осталась лишь тонкая каемка голубизны. – Иди, – чуть слышно прошептала моя дочь. – Иди к нему. – Она взмахнула изящной рукой и улыбнулась, словно вручая мне подарок.

Во мне проснулось такое сильное предчувствие катастрофы, что мое сердце, и без того колотившееся от бега, теперь забилось еще быстрее от ужаса. Я шагнул в ту сторону, куда она указывала. Из ниоткуда выскочил испуганный черный зверек и умчался в лес. Я вскрикнул от неожиданности и остановился. Кот. Просто дикий кот – один из множества мышеловов Ивового Леса. Всего лишь кот. Я сделал еще два шага и посмотрел вниз.

Там, на мягком ложе из притененного мха, все еще в пятнах инея с ночи, покоилось крыло бабочки размером с мою ладонь. Блестящие участки красного, золотого и темно-синего были разделены темными прожилками, наподобие свинцового переплета витражного окна. Я замер, очарованный этим зрелищем. Мне не доводилось видеть бабочку такого размера, такую великолепную, не говоря уже о том, что стояли холодные дни ранней зимы. Я глядел во все глаза.

– Это для тебя, – прошептала Би, беззвучно приблизившись ко мне. – В моем сне это было для тебя. Для тебя одного.

Словно одурманенный, я опустился на одно колено возле странной находки. Коснулся ее указательным пальцем; она была мягкой и податливой, словно тончайший шелк. Я осторожно ухватил ее за кончик двумя пальцами и приподнял.

В этот миг «крыло бабочки» превратилось в нечто совершенно иное. В тонкий и немыслимо легкий плащ. Он заполоскался на ветру, точно дамская вуаль, и внезапно оказалось, что разноцветный лоскут – уголок подкладки куда большего куска ткани. Сама ткань была в точности того же оттенка, что мох и пятнавшие его тени, и отлично сливалась с землей под вечнозелеными деревьями. Когда я поднял плащ, то обнажилась остальная подкладка, разноцветная, точно крыло бабочки, а также то, что было спрятано под ним.

Шут.

Бледный и тонкий, как во времена нашей юности, он лежал на голой земле, сжавшись в комочек. Его руки были прижаты к телу, и он свернулся клубком, уткнувшись подбородком в грудь. Его волосы цвета льда были распущены, пряди прилипли к щеке, запутались во мху. Я рассердился из-за того, что другой щекой он прижимается к холодной земле. По мху возле его губ полз жук. Шут был одет не по погоде: он явился из куда более теплых мест. На нем была длинная хлопковая рубаха с крупным узором цвета ржавчины на фоне пшеничного цвета и простые широкие штаны чуть более темного оттенка. На одной ноге у него был сапог, вторая оказалась босой, грязной и окровавленной. Кожа у него была цвета алебастра, глаза закрыты, а губы бледно-розовые, как рыбьи жабры. Он не шевелился. Тут мой взгляд скользнул к большим «розам» на спинке его рубашки, и я понял, что на самом деле это пятна крови.

В ушах у меня раздался грохот, и по краям поля зрения начала собираться тьма.

– Папа? – Би потянула меня за рукав, и я осознал, что она делает это уже несколько минут.

Я стоял на коленях возле Шута. Не знаю, сколько времени я провел так, безучастный ко всему.

– Все будет хорошо, Би, – сказал я дочери, уверенный в обратном. – Беги обратно домой. Я с этим разберусь.

Власть над моим телом захватил кто-то другой. Я приложил пальцы к горлу Шута, подождал, и когда у меня не осталось сомнений, что пульса нет – он появился. Шут не умер… не совсем умер. Его плоть так и не согрелась от прикосновения моих рук, оставшись холодной. Я завернул его в плащ-бабочку и поднял, решив пренебречь ранами. Он с ними какое-то время шел. Медлить сейчас, чтобы их не потревожить, означало бы не спасти его, но продержать дольше на холоде, что могло его прикончить. Шут не издал ни звука. Он был очень легким в моих руках – впрочем, он всегда был легким.

Би не подчинилась, и я понял, что мне все равно. Она семенила возле меня, задавая вопрос за вопросом, неуемная, как потрескивающее в камине сырое полено, – я снова увидел в ней своего ребенка, но отвечать на вопросы не стал. Ее странный приступ как будто прошел. Он все еще меня беспокоил, но не так сильно, как человек без сознания в моих руках. Разберусь со своими катастрофами по очереди. Спокойно. Бесстрастно.

Я вдруг задался вопросом, что чувствую, и получил довольно ясный ответ. Ничего. Вообще ничего. Шут вот-вот умрет, и я изготовился отказаться от чувств по поводу его смерти заранее. Я перенес столько боли из-за смерти Молли, что отказывался страдать снова. Он отсутствовал в моей жизни много лет. Если бы он не вернулся, я бы не испытал никакой новой потери. Нет. Нет никакого смысла что-то чувствовать из-за его возвращения, когда я скоро снова потеряю его. Откуда бы он ни явился, он преодолел долгий путь, чтобы доставить к моему порогу мучительную боль.

Я не приму такой подарок.

Я обнаружил, что каким-то образом вернулся обратно по пути, пройденному во время моей неистовой погони по саду за Би. Она ждала меня возле двери в оранжерею Пейшенс.

– Открой дверь, – сказал я, не взглянув на дочь, и она подчинилась.

Я занес Шута внутрь. Разум будто парализовало, но мои ноги и моя дочь продолжали действовать. Она бежала впереди меня, открывая двери, а я бездумно следовал за ней.

– Положи его на тот стол, – сказала Би, и я понял, что она привела меня в маленькую мастерскую, где Молли занималась всем, что было связано с ульями.

Там было чисто, как всегда при жизни Молли, но все равно пахло ею, ее работой, ароматным медом, воском, чувствовался даже мускусный запах пчелиных трупиков, которые она вычистила из деревянного улья. Это на самом-то деле был хороший выбор, потому что здесь имелись тряпки – чистые, сухие и сложенные, – а также ведра и…

Шут тихонько охнул, когда я опускал его на стол, и я понял, что это значит. Как можно осторожнее, я его перевернул и уложил на живот. Он все равно всхлипнул от боли, но я знал, что ранения на его спине – самые худшие.

Би смотрела молча. Потом взяла два ведерка, предназначавшиеся для меда.

– Горячую воду или холодную? – спросила она с серьезным видом.

– Понемногу и той и другой, – сказал я.

Би приостановилась у двери.

– Мед – хорошее средство от заражения крови, – сообщила она все так же серьезно. – Человек-бабочка будет тут почти как дома, ведь пчелы, наверное, не так уж сильно отличаются от бабочек.

Она вышла, и я услышал в коридоре удаляющийся топот ее маленьких ножек. Я спросил себя, что подумает Риддл о том, как внезапно я его бросил, и что он скажет Неттл и Чейду. Это было очень грубо с моей стороны. Я расстегнул великолепный плащ Шута и отложил в сторону. Странный предмет одежды; весил он едва ли больше паутинного шелка. Он напомнил мне удивительную палатку, которую Шут привез с собой на Внешние острова. Я отогнал воспоминание. Оставалось лишь надеяться, что Шун не решит, будто ею пренебрегают. Понравятся ли ей временные покои? Пока я обдумывал этот вопрос, а заодно и как буду оправдываться за то, что я ее бросил, мои руки срезали окровавленную одежду Шута. Со спины рубашку пришлось отдирать, как будто я свежевал оленью тушу. Пропитавшаяся кровью ткань была жесткой, как мерзлая шкура, и прилипла к ранам. Я стиснул зубы, пытаясь действовать как можно нежнее, пока высвобождал ее. Две раны снова открылись, из них потекла водянистая кровь. Шут лежал неподвижно, и, лишь сняв с него одежду, я заметил, как он отощал. Я мог сосчитать все позвонки на его хребте ниже шеи, а ребра его сильно выпирали сквозь кожу на спине.

Судя по всему, раны были от каких-то метательных снарядов. Не стрел, а чего-то поменьше, и проникли они глубоко. Дротики? Должно быть, он сумел их вытащить. По крайней мере, из покрывшихся коркой, воспаленных ран ничего не выпирало.

– Воды…

Голос был женский, со странным акцентом, такой непохожий на голос моего Шута, что я немедленно понял, насколько глубока моя ошибка. У меня перехватило дыхание. Меня захлестнуло разочарование и одновременно в душе проснулось радостное облегчение оттого, что этот умирающий человек не был моим старым другом. Какой головокружительный трюк сыграл со мной разум, вернув в годы юности и убедив, что это и впрямь Шут! И все же незнакомка выглядела почти так же, как он в моих воспоминаниях. Облегчение едва не сбило меня с толку сильней, чем испытанная ранее паника. У меня подогнулись колени, пришлось вцепиться в край стола. Ох, как же годы меня изменили!.. Где моя железная выдержка, мои каленые нервы? Неужто я упаду в обморок? Вот еще! Но все же я позволил коленям коснуться пола и опустил голову, притворяясь, будто нагнулся, чтобы рассмотреть ее лицо.

Она не была Шутом. Их объединял только цвет кожи и волос. У нее не было запаха, как и у Шута, и для моего Дара она не существовала. Но у нее был более заостренный нос, более круглый подбородок, чем у Шута. Как я мог взглянуть на нее и решить, что вижу его?

– Воду сейчас принесут, – хрипло проговорил я. – Сначала позволю тебе напиться. Потом придется очистить твои раны.

– Ты лекарь?

– Нет. Но много лет назад у меня был друг, похожий на тебя. – Я помедлил. Шут всегда отказывался навестить лекаря. Он никому не позволял прикоснуться к своему телу с подобной целью. Может, все Белые таковы?.. – Я немедленно пошлю кого-нибудь за лекарем.

– Нет, – быстро проговорила девушка. Ее голос был хриплым от слабости и боли. – Они не понимают. Мы не такие, как твой народ. – Она шевельнула рукой, силясь изобразить отрицание.

– Тогда я сделаю для тебя все, что смогу. По крайней мере, очищу и перевяжу твои раны.

Она шевельнула головой. Я не мог понять, означало ли это согласие или отказ. Она попыталась прокашляться, но ее голос сделался еще более хриплым.

– Как ты называл своего друга?

Сердце в моей груди екнуло. Помолчав, я ответил:

– Он был шутом при дворе короля Шрюда Видящего. Все его так и называли – Шут.

– Не все. – Она собрала все силы. – Как ты называл? – Теперь она говорила без акцента, и лишь пропущенные в фразах слова выдавали, что язык ей не родной.

Я подавил страх и гнев. Не время для лжи.

– Любимый. Я называл его – Любимый.

Ее губы растянулись в подобии улыбки. Ее дыхание несло запах болезни.

– Значит, я не провалила задание. Еще нет. Я опоздала, но сделала, как он просил. У меня к тебе послание. И предупреждение.

Я услышал голос в коридоре:

– Дай-ка понесу. Ты все расплещешь в спешке.

– Сдается мне, ты не должен идти за мной следом.

Отповедь Би Риддлу была одновременно язвительной и возмущенной. Он шел за ней по пятам, чтобы отыскать меня. По-прежнему человек Чейда… Может, и человек Неттл, когда доходит до шпионажа. Нет смысла пытаться избежать того, что должно случиться. Но я мог избавить мою гостью хотя бы от унижения. Я снял свою рубашку и укрыл ее. Она все же ахнула от прикосновения, а потом прошептала со слезами благодарности:

– О-о, теплая…

Миг спустя Би открыла дверь, и вошел Риддл с двумя ведерками. Он посмотрел на меня в шерстяной нижней рубахе, потом на стол.

– Раненая путница, – объяснил я. – Ты не мог бы сбегать в деревню и привести лекарку?

Так я мог убрать его подальше, пока не промою и не перевяжу ее раны.

Риддл подошел ближе, разглядывая незнакомку.

– Она такая бледная! – воскликнул он и присмотрелся к ее лицу. Она сохраняла полную неподвижность, не открывала глаз, но не думаю, что была без сознания, – просто притворялась. – Она мне кого-то напоминает…

Я сдержал улыбку. Риддл никогда не встречался с Шутом, когда тот был по-настоящему Белым. К тому времени, когда они познакомились, Шут сделался смуглым и носил имя лорд Голден, которое очень ему подходило. Но эта девушка выглядела так же, как Шут в детстве, – бледная, с бесцветными глазами и тонкими белыми волосами.

Взгляд Риддла перебежал на Би.

– А ты? Ты теперь разговариваешь?

Она коротко взглянула на меня, потом – снова на Риддла и простодушно ему улыбнулась:

– Папа говорит – я не должна вести себя с людьми слишком робко.

– Как давно ты научилась внятно разговаривать? – не отставал Риддл.

Дочь опять взглянула на меня в поисках помощи.

– Наша гостья потеряла много крови, – сказал я, чтобы поторопить его уйти.

Сработало. Он поставил ведерки на пол и повернулся к двери.

– Приведи бабулю Вирк, – сказал я ему вслед. – Она живет на перекрестке дорог в дальнем конце Ивняков.

А еще Вирк старше большинства деревьев в окрестностях и еле ходит. Хорошая лекарка, но, чтобы вернуться с ней, Риддлу понадобится время. И если повезет, я успею все сделать сам.

Когда за ним закрылась дверь, я заговорщически взглянул на Би.

– Знаю, ты не могла избавиться от его слежки, – сказал я ей. – А как думаешь, сможешь занять Шун? Устроить ей прогулку по дому, чтобы она случайно не оказалась здесь?

Би уставилась на меня. Ее голубые глаза, столь не похожие на мои или Молли, как будто смотрели прямо мне в душу.

– Почему ты держишь ее в секрете?

Наша гостья чуть пошевелилась на столе. Чуть приподняла голову. Прошептала:

– Я в опасности. За мной охотятся. Прошу вас. Никому не говорите, что я здесь. Воды… Пожалуйста…

У меня не было кружки, но среди инструментов Молли нашелся черпак для меда. Я держал голову раненой, пока она выпила три черпака холодной воды. Укладывая ее голову назад, я подумал, что звать Риддла обратно уже поздно. Он знал, что она здесь, и, когда достигнет перекрестка, бабуля Вирк тоже узнает, что у нас тут раненая путница. Я задумался, что же делать.

Би прервала мои раздумья:

– Мы немного подождем. Потом пошлем Трясучку Эймоса следом за Риддлом, и пусть скажет ему, что наша гостья почувствовала себя лучше и ушла. И лекарку приводить вовсе не надо.

Я изумленно уставился на нее.

– Это лучшее, что мы можем сделать, – прибавила она почти угрюмо. – Если Риддл поговорит с лекаркой, то так мы собьем любых охотников со следа. По крайней мере, на какое-то время.

Я кивнул.

– Ну ладно. Ступай, раз так. Поговори с Эймосом и займи Шун. Покажи ей дом, сады, затем отведи обратно в гостиную и оставь там, а сама пойди в кухню и скажи, чтобы собрали для нее поднос с чем-нибудь вкусным. Потом заглянешь сюда и сообщишь мне, как все прошло. Справишься? – Я надеялся таким способом занять не только Шун, но и саму Би.

Она резко кивнула.

– Я знаю, где любит дремать Эймос, – сказала она и как будто сделалась выше, преисполнившись чувством собственной важности.

Трясучка Эймос был лет на десять старше меня и уже работал слугой в Ивовом Лесу, когда я тут появился. Как и свидетельствовало прозвище, он страдал от трясучки – это началось у него много лет назад после удара по голове. Он жил в имении еще со времен Пейшенс и заслужил покой. Когда-то он был стригалем. Теперь с такой работой он бы не справился, но мог, опираясь на клюку, следить за стадом в хорошую погоду. Ему нравилось время от времени выполнять особые поручения. Может, Эймос и сделался медлительным, но сохранил свою гордость. Старик подходил для этого дела больше всех.

У двери Би приостановилась.

– Выходит, мой человек-бабочка – девушка?

– Похоже на то, – сказал я.

Наша раненая открыла глаза. Ее блуждающий взгляд остановился на Би, и на губах медленно расцвела улыбка.

– Откуда он явился? – спросила она.

– Риддл? Он пришел сюда следом за Би. Он старый друг и не опасен для тебя.

Ее веки опять устало сомкнулись.

– Так странно. Я была уверена, что человек-бабочка – мужчина. Не девушка. – Би с раздраженным видом тряхнула головой и сообщила мне: – Снам нельзя доверять. По крайней мере, доверять до конца. – Она замерла, словно эта мысль представляла собой нечто ранее неизведанное. Ее взгляд сделался отрешенным.

– Би? Би, все хорошо? Ты была такой странной, когда пришла рассказать мне про человека-бабочку…

Моя дочь наконец-то взглянула на меня и тут же отвернулась:

– Со мной уже все хорошо. Я очень устала. И заснула. Мне пришел сон и сообщил, что время настало. И привел меня к тебе, а затем… – Она растерянно моргнула. – Затем сон кончился, и вот мы здесь.

Сказав это, моя дочь тихонько выскользнула из комнаты.

Я уставился ей вслед, но тут девушка на столе издала короткий болезненный стон, и я, рывком вернувшись к действительности, принялся за работу. В чуланах нашлись горшочки с медом, запечатанные воском, и пласты очищенного воска, предназначенные для свечей. Наверное, лет через десять они все еще будут тут лежать. Я нашел тряпочки, через которые Молли процеживала мед и воск. Они были в пятнах, но чистые. Мне вспомнилось, как она кипятила их во дворе в большом котле, а потом развешивала на солнце, чтобы просушить. Выбрав самые старые и мягкие, я разорвал несколько тряпиц на бинты. Молли бы не стала сердиться на меня за это.

Теплой водой размягчив струпья на спине молодой Белой, я осторожно смыл кровь и гной с ее ран. Их было четыре. Мне не хотелось их прощупывать, но я знал, как опасно оставлять что-то внутри. Я придавил одну, и девушка застонала от боли.

– Не ищи там ничего… – выдохнула она. – Мой спутник их очистил, как смог. Что в меня попало, уже не достать. Раны затянулись на какое-то время, и мы сбежали. Было почти похоже на то, что они начинают заживать. Пока охотники нас не догнали. Они убили моего друга. И мои раны снова открылись, когда я убегала. И с того дня у меня не было возможности их очистить. А теперь уже поздно. – Она моргнула. В углах ее глаз стояли капли крови, похожие на рубиновые слезы. – С самого начала было поздно, – призналась она с грустью. – Я просто не могла в это поверить.

Чувствовалось, что история у нее длинная. Вряд ли девушка в состоянии мне все рассказать, решил я, но надо немедленно узнать, в чем заключается послание Шута.

– Я обработаю твои раны медом и маслом. Мне надо просто сходить за маслом. Когда я вернусь, ты сможешь рассказать мне о послании?

Она посмотрела на меня своими бледными глазами, так похожими на глаза Шута, какими они были когда-то, и проговорила:

– Бесполезная… Я бесполезная посланница. Мне велели предупредить тебя об охотниках. Ты должен был разыскать сына и сбежать, опередив их.

Тут моя нежданная гостья издала долгий вздох, и я решил, что она провалилась в сон. Но Белая прибавила слабым голосом, не открывая глаз:

– Боюсь, я привела их прямиком к твоему порогу…

Я мало что понял из сказанного, но волнение отнимало у нее силы.

– Не надо тревожиться об этом сейчас, – сказал я, однако посланница уже погрузилась в беспамятство. Я воспользовался этой паузой, чтобы принести масло и обработать ее раны. Закончив, я собрал вокруг нее разрезанную одежду и предупредил: – Я сейчас тебя перенесу.

Она не ответила, и я как можно осторожнее взял ее на руки.

Я воспользовался коридором для слуг и лестницей, завернул за угол, направляясь в собственную комнату. Открыл дверь плечом и замер, потрясенный. Уставился на кучу простыней и скомканные одеяла на своей кровати. Воздух в комнате был затхлый и вонючий, как в логове вепря. Брошенная одежда частью лежала поверх сундука, частью свисала с него до самого пола. Каминную полку покрывали оплывшие огарки. Тяжелые шторы были задернуты, преграждая путь зимнему свету. Даже в самые безалаберные дни Чейда его берлога не производила столь гнетущего впечатления.

После смерти Молли я уединился здесь и приказал слугам ничего не трогать. Я не хотел, чтобы что-то менялось с той поры, как Молли в последний раз прикасалась к вещам. Но они изменились сами по себе. Морщины на простынях на незастеленной постели застыли, как рябь на дне медленной реки. Легкий аромат, который как будто всегда следовал за Молли, уступил место вони моего собственного пота. Когда же эта комната обрела такой тягостный вид? Когда Молли ее со мной делила, на канделябрах не было восковых потеков, а на каминной полке – слоя пыли. Она не прибиралась за мной, нет: я не был до такой степени у нее под каблуком. Волк во мне оскалил зубы и сморщил нос от отвращения при мысли о том, как можно жить в таком грязном месте.

Я считал себя опрятным человеком; эта комната внезапно показалась мне камерой безумца или отшельника. Здесь воняло отчаянием и утратой. Мне невыносимо было туда заходить, и я попятился так резко, что голова посланницы стукнулась о дверную раму. Девушка издала тихий болезненный возглас и затихла.

Комната Би располагалась чуть дальше по коридору. Из нее можно было попасть в смежную комнатку, предназначенную для кормилицы или няни. Я открыл дверь в ту каморку и вошел. Ее никогда не использовали по назначению, она сделалась хранилищем для ненужной мебели. Она была не больше кладовки, но в ней имелась узкая кровать рядом с пыльной тумбочкой, на которой стоял кувшин. Подставка для проветривания белья пьяно привалилась к стене в углу, рядом со сломанной скамеечкой для ног. Стащив выцветшее покрывало с кровати, я уложил на нее мою бледную ношу и пристроил ей под голову свернутый плащ-бабочку вместо подушки. Я разжег огонь в очаге Би и оставил открытой дверь, чтобы тепло проникло во вторую комнату. Вернулся к себе и нашел чистое одеяло в сундуке с постельным бельем. Оно пахло кедром, когда я его достал, и чем-то еще… Оно пахло Молли.

На миг я крепко прижал его к груди. Потом сдавленно вздохнул и поспешил обратно к девушке. Тепло ее укрыл и задумался о том, что делать дальше. Время неумолимо бежало. Пока я думал, пустился ли Риддл в обратный путь и надо ли мне продолжать лгать, когда он вернется в Ивовый Лес, позади открылась дверь. Я повернулся, принимая боевую стойку.

Мою дочь это не впечатлило. Она резко остановилась, посмотрела на меня, растерянно хмурясь, а потом кивнула, когда я выпрямился.

– Понимаю, почему ты ее сюда принес. В моем кувшине для умывания еще осталась вода. – Говоря это, она взяла кувшин из своей комнаты и принесла его вместе с кружкой. Пока я ее наполнял, Би сказала: – Спустись и скажи Тавии, что мне нездоровится, пусть она принесет в мою комнату еду на подносе. Я останусь здесь и буду присматривать за гостьей, пока ты придумаешь, как занять Шун. Должна признаться, это задание оказалось мне не по зубам. Ты уверен, что она приехала, чтобы помочь нам? По-моему, она самый бесполезный человек из всех, кого я знаю. Только фыркает и вздыхает, и всё ей не по душе. Не удивлюсь, если она захочет уехать вместе с Риддлом.

– Рад, что вы отлично поладили, – сказал я.

Би взглянула на меня и парировала:

– Это ведь не я ее привезла сюда, чтобы помогать мне, знаешь ли.

Услышав в ее голосе материнские интонации, я не знал, плакать или смеяться. Я сдался.

– Ты права. Где ты ее оставила?

– Отвела обратно в комнату Пересмешника. Но это не означает, что она непременно все еще там. У нее есть ноги, да-да. И она из любопытных. Открывала дверь чуть ли не в каждую спальню, чтобы проверить, не понравится ли ей какая-нибудь больше, чем та, которую приготовил Ревел. В ней нет ни крупицы робости.

– Это точно, – согласился я. Приподнял голову девушки, поднес к ее губам кружку. Она чуть приоткрыла глаза – две белые щели, – но втянула немного воды и проглотила. Я поставил чашку на тумбу рядом с ней. – Думаю, пока что с ней все должно быть в порядке. Я скажу Тавии, что тебе нужен теплый бульон. Попытайся заставить ее выпить немного, пока он не остынет. Ты что-нибудь на самом деле хочешь поесть?

Би покачала головой:

– Я еще не проголодалась.

– Ладно. – Я поколебался. – Сумеешь напоить ее бульоном, если она проснется?

Дочь явно оскорбилась, что я спрашиваю.

Я бросил взгляд на девушку в беспамятстве. У нее было сообщение для меня, от Шута. Она уже предупредила об опасности, об охотниках, что шли по ее следу. И кому я доверил за ней ухаживать? Девятилетнему ребенку, который выглядит на шесть лет. Придется что-то придумать, но пока что…

– Последи за ней, а я вернусь, как только смогу.

Я навестил кухню, передал «просьбу Би» Тавии, попросил, чтобы еду для меня прислали в комнату Пересмешника, где и присоединился к Шун. Как только я вошел, прибежала Майлд со свежим чайником. Когда она ушла, я извинился перед Шун за то, что не уделил ей должного внимания.

– Риддла вызвали по делам, а Би, боюсь, неважно себя чувствует. Она прилегла на пару часов. Итак… – Я нацепил сердечную улыбку. – Как тебе Ивовый Лес? Думаешь, тебе тут будет хорошо, пока ты остаешься с нами?

Шун недоверчиво уставилась на меня:

– Хорошо? Да кому из вас тут хорошо? С самого приезда я видела только хаос. Риддл бросил меня на произвол судьбы, не спросив разрешения и даже не попрощавшись. Твоя дочь… Ну-у. Ты и сам должен понимать, насколько она странное маленькое существо! Она похожа на мальчика! Если бы Риддл не сообщил мне, что это твоя дочь, я бы приняла ее за помощника конюха. Даже не знаю, о чем думал лорд Чейд, когда посылал меня сюда.

Где-то в доме рабочий принялся орудовать пилой. Он как будто пилил мой собственный череп. Я тяжело сел в кресло напротив Шун и сказал без обиняков:

– Вероятно, он думал, что здесь ты какое-то время будешь в безопасности.

Прибежала Майлд и принялась расставлять перед нами миски с горячим супом из баранины и ячменя. Принесла она и хлеб, чтобы наполнить корзину на столе.

– Спасибо, – сказал я ей. – Больше ничего не нужно. Теперь я хочу спокойно поговорить с леди Шун.

– Конечно, сэр, – ответила она и поспешила прочь из комнаты.

Я подождал, пока за ней полностью закроется дверь, прежде чем продолжить:

– Это не лучший из планов, какие нам с лордом Чейдом доводилось воплощать в жизнь, но, учитывая, как срочно пришлось действовать, все могло быть и хуже. – Я взял ложку и начал помешивать суп. Кусочки моркови всплывали на поверхность и снова тонули, над миской облачком витал белый пар. Я отложил ложку, дожидаясь, пока еда остынет, и спросил Шун, не надеясь на ответ: – Ты можешь предложить что-то получше?

– Да. Убей того, кто пытается убить меня, и я смогу жить, как хочу и где хочу.

Ответ был таким быстрым, что я понял: она давно об этом думает.

Я решил отнестись к ее предложению серьезно.

– Очень редко случается так, что все можно решить одним убийством. Прежде всего нужно определить, кто пытается тебя убить. И чаще всего оказывается, что этот человек – просто орудие, а замыслил убийство кто-то другой. На каждого убитого ты, скорее всего, приобретешь шесть новых врагов. И возможно, ты захочешь задать самой себе вопрос: почему кто-то должен умереть, чтобы ты смогла продолжать жить?

Я говорил строгим тоном.

– Вот ты бы и задал этот вопрос тому, кого убьешь, прежде чем сделать это! – сердито ответила Шун.

Она оттолкнула от себя миску и блюдо, а я в это время разломил хлеб и намазал его толстым слоем масла. Когда я не ответил, она продолжила:

– Почему я должна расплачиваться за чужие проступки? Почему я не могу жить так, как мне полагается по рождению? Что я такого сделала, чтобы меня от всех прятали? Как перворожденная дочь благородной леди, я должна по праву унаследовать все титулы и земли моей матери! Но нет! Нет, потому что она была не замужем, когда меня зачали, и ее позор пал на мою голову! Потакая своим прихотям, она обрекла меня на детство в захолустной деревушке со стареющими бабушкой и дедушкой, потом похоронила их, и меня отослали к матери, где меня лапал ее распутный муж. Оттуда меня изгнали, и лорд Чейд меня почти что похитил и на два года спрятал от всего общества! Никаких вечеринок, ни единого бала, ни одного платья из Удачного или Джамелии. Ничего. Ничего для Шун, ибо родилась она ублюдком! И что всего хуже, человек, который за все это несет ответственность, наверняка увернулся от всех последствий. И вот, будучи спрятанной в глуши, где, как мне казалось, я со дня на день должна была помереть от скуки, я едва не стала жертвой отравителя. Кто-то пытался накормить меня ядом в моем собственном доме!

Слова сыпались из нее все быстрее и быстрее, а голос становился все более пронзительным по мере того, как она изливала свою короткую и печальную историю. Я бы посочувствовал ей, если бы не высокомерие в ее голосе. Лишь ценой немалых усилий я сдержался и не выскочил из комнаты. И отчаянно надеялся, что она не разрыдается.

Как бы не так…

Ее лицо сморщилось, как бумага, на которой записали слишком много секретов.

– Я не могу так жить! – взвыла Шун. – Не могу, и все тут!

Она рухнула на стол, уткнувшись лбом в сложенные руки и всхлипывая.

Человек получше меня мог бы отыскать в душе добрые слова для нее. Мог бы увидеть в ней юную девушку, которую внезапно оторвали от всего, что было ей знакомо. Но те же самые слова, что вырвались из нее только что, я хотел бросить в лицо судьбе каждый вечер, когда видел перед собой холодную и пустую постель. И я ответил Шун так же, как отвечал самому себе:

– Можешь. Потому что должна. У тебя нет иного выбора, разве что перерезать собственное горло.

Шун приподняла голову от сложенных рук и уставилась на меня. Глаза у нее покраснели, лицо было мокрым от слез.

– Или повеситься. Не думаю, что я смогу перерезать себе горло, но повеситься – смогу. Я даже научилась завязывать нужный узел.

Тут-то я понял, насколько все серьезно. Она начала готовить собственную смерть. Каждый убийца выбирает для себя способ, чтобы уйти. Для Шун – не яд, но прыжок с табуретки и сломанная шея, и никакого ожидания, ни единого шанса на раскаяние. Что касается меня, то это был бы удар лезвия, хлещущая кровь – и несколько убегающих мгновений, чтобы сказать своей жизни «прощай». Чутье подсказало: вот почему Чейд отправил ее ко мне. Не просто ради необходимости защитить ее от тех, кто угрожал ее жизни, но еще и потому, что она представляет опасность сама для себя. Это пробудило во мне скорее ужас, чем сочувствие. Я не желал такой ответственности. Не хотел проснуться от пронзительного вопля горничной, увидевшей, что ее хозяйка болтается в петле, не хотел при помощи Силы передавать такое известие Чейду. Я не мог ее защитить. Ну что можно поделать с человеком, который хочет причинить себе вред? Сердце мое упало при мысли о том, что вскоре надо будет обыскать ее комнату. Какими инструментами снабдил ее Чейд? Отвратительными маленькими ножиками, гарротой… Ядами? Он хоть подумал, что в таком состоянии Шун легко может применить их не для самозащиты, а чтобы навредить себе? На краткий миг я страшно разозлился на Чейда – что за кипящий котел он прислал ко мне домой… Кого она ошпарит, когда наконец-то выплеснет содержимое?

Шун все еще смотрела на меня.

– Не следует так поступать, – неубедительно проговорил я.

– Почему? – резко спросила она. – Это бы решило все проблемы. Всем стало бы проще жить. Моя мать обрадовалась бы, что ее балованный сынок может наследовать имущество без малейших угроз со стороны. Мой тайный отец мог бы не бояться, что меня каким-то образом обнаружат. А тебе бы не пришлось терпеть в своем доме полоумную девицу, которая явилась незваной! – Она судорожно втянула воздух. – Когда я бежала в Олений замок, то, несмотря на все что выпало на мою долю, надеялась. Наконец-то надеялась! Думала, больше не буду жить в тени. Думала, наконец-то окажусь при дворе, где множество молодых людей, музыка, танцы – жизнь! Просто жизнь! А потом лорд Чейд меня сцапал. Сказал, что я в опасности и мне нельзя в Олений замок, но под его опекой, когда я выучусь ремеслу убийцы, что ж, тогда я смогу защитить и себя саму, и, быть может, королеву. – Ее голос чуть не сорвался на визг. – Только представь себе! Я рядом с королевой, в роли ее защитницы. Стою у трона. Ох! Я так этого желала. И я пыталась научиться всему, чему меня учила Куивер. Эта ужасная, вонючая баба и ее бесконечные тренировки! Но я старалась, старалась… Она вечно была мной недовольна. А потом Роно умер от яда, предназначенного мне. И пришлось снова бежать. Меня послали непонятно куда, и только тот бандит меня защищал. На этот раз, думала я, меня уж точно отвезут в Олений замок! Но куда меня отправил лорд Чейд? Сюда. Я не сделала ничего плохого, но вот я здесь, в этом доме, полном сквозняков, где рабочие стучат молотками и всем на меня плевать. Где нет будущего, нет ничего красивого и цивилизованного, ничего увлекательного. Где я для всех – пустое место, всего лишь бремя и помеха!

В трудную минуту люди всегда обращаются к своим самым сильным талантам. Поэтому я солгал.

– Ты не помеха, Шун. Знаю, каково это – чувствовать, что ты везде чужой, всюду тебе не рады. Так что я скажу прямо сейчас, что, каким бы странным ни казался тебе Ивовый Лес, можешь считать его своим домом. Отсюда тебя не выгонят, и, пока ты здесь, я буду делать все возможное, чтобы тебя защитить. Ты здесь не гостья, Шун. Ты дома. Может, пока что тебе неудобно, но мы можем все переделать под твои нужды. Здесь станет красиво для тебя. Ты обретешь здесь покой. Можешь оставаться в Ивовом Лесу столько, сколько понадобится. – Я перевел дух и прибавил малую крупицу правды: – Пока ты здесь, я считаю тебя частью моей семьи.

Она уставилась на меня, странно шевельнула челюстью, словно прожевывая еду. Потом вдруг сорвалась с кресла, бросилась ко мне и прижалась к моей груди, громко всхлипывая. Я едва поймал ее, но еще немного – и мы оба упали бы на пол. Сильно дрожащим голосом она проговорила:

– Меня пытались отравить. Мальчишка, сын кухарки, украл пирожное с подноса, мое любимое, с ягодами, и он умер – у него изо рта шла кровь и пена. Вот что они хотели сделать со мной. Они хотели, чтобы я вот так умерла. Бедный малыш Роно, он никому не сделал ничего плохого, если не считать мелкого воровства. Он умер вместо меня, умер мучительно. Малыш Роно…

Она вся дрожала. Я крепко сжимал ее в объятиях, чтобы не дать упасть с моего кресла.

– В этом не было твоей вины, – сказал я. – И теперь ты в безопасности. Ты в безопасности!

Но так ли это на самом деле?

– Папа!

Я резко повернул голову. Что-то в голосе Би подсказывало: она ждет, что мне станет стыдно. Моя дочь сердито уставилась на то, как я держу Шун, а потом скрестила руки на груди.

– Шун очень расстроена, – сказал я, но полный холодного гнева взгляд Би сообщил, что, с ее точки зрения, это меня никоим образом не извиняет. Я сумел встать и усадить Шун в освободившееся кресло. – Тебе уже лучше, Би? – спросил я, чтобы подкрепить свою ложь по поводу ее недомогания.

– Нет, – ответила Би ледяным тоном. – Вообще-то, мне хуже. Намного хуже. Но я не поэтому искала тебя. – Она чуть повернула свою маленькую голову в мою сторону, и мне показалось, что моя дочь натягивает тетиву лука. – Я была вынуждена покинуть свою комнату, всего на пару минут. Когда я вернулась… Я пришла тебе сказать, что другая наша гостья исчезла.

– Исчезла?

– Другая гостья? – спросила Шун.

– Исчезла? – точно эхо повторил Риддл, входя в комнату. Он выглядел взъерошенным и тяжело дышал, словно бежал всю дорогу от деревни. Он перевел взгляд с неодобрительного лица Би на заплаканную Шун, потом на меня. – Мне сообщили, что раненая путница ушла.

– Да. Так и было. – Я завертелся между Риддлом и дочерью как флюгер. – Все в порядке. Она не исчезла, Би. Она почувствовала себя лучше и решила уйти. Я должен был тебя предупредить. – Я глазами пытался ей показать, что лгу, и мне нужна ее помощь для убедительности. Она продолжала сверлить меня взглядом.

– Раненая путница? – встревоженно спросила Шун. – Здесь была чужачка? Откуда ты знаешь, что она не тайная убийца? – Тут она прижала руки ко рту и уставилась на нас с беспокойством. Зеленые глаза над переплетенными пальцами казались огромными.

– Это была просто раненая путница, которой мы помогли продолжить путь. Нет причин для тревоги, Шун. – Я повернулся к Риддлу и попытался одним широким жестом вернуть все к нормальности. – Мы тут как раз перекусили. Риддл, ты не голоден?

Это было все, что я мог сказать, сохранив голос ровным. Я шел по краю пропасти обмана, опутанный ложью. Жуткое, нехорошее чувство – и слишком хорошо мне знакомое. Вопрос Шун сбил меня с толку, но я не собирался этого показывать. И в самом деле, откуда я знал, что молодая Белая и впрямь посланница, а не подослана, чтобы причинить вред мне и моим близким? Приняв ее за Шута, я принес ее в свой дом, не подумав о том, что она может представлять опасность. А потом я уложил ее в комнате, смежной со спальней дочери. И теперь Би сказала, что она исчезла. Скорее всего, затерялась где-то в запутанных коридорах Ивового Леса…

Шун права. Я точно потерял хватку. Слишком давно не практиковался в интригах. Мои мысли неслись как бешеные. Посланница сказала, что за ней охотятся. Неужели преследователи проникли в Ивовый Лес, захватили ее и уволокли прочь? В просторном старом доме это было вполне возможно. Я видел ее раны; мне казалось маловероятным, чтобы она сделалась для кого-то подлинной угрозой. И в равной степени маловероятным было то, что она просто взяла и сбежала, так и не передав послания.

В комнате повисла долгая пауза. Я посмотрел на Риддла.

– Я не прочь поесть, – ответил тот неуверенно. Перевел взгляд с Би на Шун, потом уставился на меня. В его глазах стояло безграничное замешательство.

– Отлично! – Я улыбнулся глупой улыбкой. – Пойду-ка я сообщу об этом слугам на кухне, а ты развлеки Шун. Ей тут немного не по себе. Я попытался ее убедить, что она в безопасности. И что ей рады.

– Весьма рады, – прибавила Би тихим и ядовитым голосом.

Я скрыл удивление и продолжил:

– Я отведу Би обратно в ее комнату. Ей явно нехорошо. – Я протянул руку к дочери, но она увернулась и первой направилась к двери.

Лишь когда та закрылась за нами, она повернулась ко мне. Часто задышала и, к моему ужасу, со слезами в голубых глазах укоризненно заявила:

– Я всего лишь пришла тебе сказать, что ее нет, и что увидела? Ты обнимался с той женщиной!

– Не здесь. Не сейчас. И ты ошибаешься. Сначала идем на кухню. – На этот раз я сумел схватить ее за узкое плечо и, несмотря на ее усилия вывернуться из моей хватки, заставил пойти на кухню. Коротко объяснил Тавии, что следует подать Риддлу, и ушел так же быстро, как пришел, забрав Би с собой.

– Идем в твою комнату, – сказал я тихо. – Сейчас же. Держись рядом со мной. И ничего не говори, пока мы не придем.

– Там опасно?

– Тсс.

– А как же Шун?

– С ней Риддл, а он куда сноровистее, чем думает большинство людей. Ты моя самая главная забота – сейчас и всегда. Тише!

Мой тон наконец-то заставил ее замолчать, и она даже придвинулась ближе, пока мы шли по коридорам и по лестнице. Когда мы оказались возле двери в ее комнату, я взял ее за плечи и заставил прижаться спиной к стене.

– Стой здесь, – почти беззвучно проговорил я. – Не шевелись, пока я тебя не позову. Если позову, входи тихо и без промедления и держись слева от меня. Поняла?

С широко распахнутыми глазами и приоткрытым ртом она коротко кивнула. Я кивнул в ответ.

Я приоткрыл дверь. Прежде чем переступить порог, оглядел ее комнату – кровать и драпировки, шторы на окнах, очаг. Все так же, как и перед моим уходом. Я тихонько вошел и проверил за дверью, прежде чем тщательнее осмотреть обстановку. Незваной гостьи не было и следа. Нетронутый поднос стоял на тумбочке возле кровати. Я подошел к двери в смежную комнату. Она была приоткрыта. Я шагнул назад.

– Би.

Она мгновенно оказалась рядом.

– Ты оставила эту дверь открытой?

Она с явным испугом пожала плечами и призналась едва слышным шепотом:

– Не помню. Наверное. Нет. Ты ее так оставил, и я ничего не трогала.

– Стой тут.

Я подошел к двери и открыл ее до конца. В маленькой комнатке царил полумрак, поскольку там не было окон. Там не было ничего, кроме смятого одеяла на кровати. Я пригнулся, чтобы проверить под ней. Только там и можно было спрятаться в этой комнатенке. Никого. Никаких следов нашей гостьи, не считая кувшина с водой и постельного белья, сваленного в кучу на краю узкой кушетки возле стены. Я вышел и закрыл дверь.

– Ее нет.

– Я же так тебе и сказала!

– А теперь я уверен, что ее нет в этой комнате. И это все, что мы на самом деле знаем. – Я привел мысли в порядок. – Скажи мне в точности, как ты обнаружила, что ее нет.

– Я была в своей комнате. Тавия принесла поднос с едой и поставила на столик для меня. Я вошла к девушке после того, как Тавия ушла. Она была едва в сознании. Я попыталась напоить ее бульоном, но она от этого только кашляла. Потом она закрыла глаза и снова уснула. Я немного посидела тут. Потом мне понадобилось в уборную. И я ушла. Когда вернулась, то наведалась в эту комнату, чтобы проверить, как девушка. Но ее тут не оказалось.

– Не оказалось, – повторил я и задумался. – Как долго тебя не было?

– Всего лишь пару минут. – Глаза у Би сделались очень большие.

– Би. Остаток дня ты будешь рядом со мной. И если я тебе велю что-то сделать, каким бы странным ни был мой приказ, ты его выполнишь без промедления. Поняла?

Она кивнула. Губы на ее бледном лице были красными, она дышала через полуоткрытый рот. В глазах ее стоял ужас – а я-то надеялся никогда не увидеть этого чувства на лице своего ребенка…

– Чего мы испугались? – резко спросила она.

– Мы не знаем, надо ли быть начеку. И пока не узнаем, бояться для нас безопаснее.

16. Почетные гости

Белые как лед. Такие же белые глаза. Такие же белые волосы. Они появляются редко – может, по одному в каждом третьем поколении. Или четвертом. Но мы их помним. Они ходят среди нас и выбирают одного из нас. Не в качестве слуги или друга, но в качестве орудия, чтобы создавать будущее, видимое только им. Если (не знаю, как перевести), то все они одного цвета.

Время от времени они рождаются (тут пятно залило часть фразы) или мужчина, или женщина из их рода или из нашего. Но живут их потомки не такой срок, какой живем мы. Так что они могут уйти, и годы спустя (эту часть свитка так сильно поели жучки, что можно разобрать только отдельные слова) престарелый (большая дыра) бледный (дыра, испортившая, по моим прикидкам, семь строчек последующего текста) старше своих лет. (Еще одна большая дыра, размером с две строки, а то и больше) милосерднее его убить. (Остаток свитка испорчен огнем.)

Неоконченный перевод со стола моего отца

Итак, в тот день, последовавшую за ним ночь и на следующий день жизнь моя переменилась. Помню, как я сердилась из-за этого. Столько перемен, и все они касались моей жизни, но никто не спрашивал, нужны ли они мне.

В те дни меня вообще никто ни о чем не спрашивал.

Прежде всего – Шун. Ее временно поселили в комнате всего лишь в двух дверях от моей и отцовской, пока для нее не подготовят комнаты попросторнее. Отец приказал обновить для нашей гостьи Желтые покои. В ее распоряжение отдавали спальню, небольшую гостиную, комнату для горничной и еще одну комнату, с которой, как выразился отец, «можно делать что захочется». Мне всегда нравились Желтые покои, и я часто забиралась в них, чтобы поиграть. Никто и не подумал спросить меня, хочу ли я получить в свое распоряжение такие комнаты. Нет, единственная спальня и малюсенькая смежная комната для несуществующей кормилицы – считалось, что с меня и этого довольно. Но вот чужачка пришла в наш дом, и отец привел целую армию плотников, каменщиков, уборщиков и даже горничную, чтобы прислуживала одной Шун.

Затем – странная незнакомка, которую отец поместил в комнатку, куда можно было попасть из моей спальни. Он не спросил разрешения, просто взял и сделал. Я сказала, что все понимаю, и думала, что он хотя бы поблагодарит меня за понятливость по отношению к такой бесцеремонности. Вместо этого он просто кивнул, как будто считал само собой разумеющимся, что я буду соглашаться с любыми его поступками. Как если бы я была его соратницей по заговору, а не родной дочерью… Конечно, он ожидал, что я подыграю, солгу Риддлу и Шун. А когда стало понятно, что я сказала чистую правду и девушка-бабочка действительно исчезла, он решил, что я стану безоговорочно подчиняться.

И я подчинилась. В тот вечер я во всем его слушалась. Он работал быстро: взял одеяло из моего сундука и вручил мне охапку маминых свечей. Заставил меня идти впереди него, чтобы он мог меня видеть, и мы отправились в его личный кабинет. Он торопил меня, но дважды вынуждал останавливаться, хватал за плечо и оттаскивал в сторону, чтобы меня не увидел проходивший мимо слуга.

Когда мы добрались до кабинета, отец немедленно закрыл дверь на засов и сразу же взялся за фальшивую петлю.

– Что ты делаешь? – спросила я.

– Прячу тебя, – ответил отец. Тон его голоса был не резким, но беспрекословным, не допускавшим вопросов. Он зажег для меня одну свечу от угасавшего огня в камине и скомандовал: – Ступай внутрь.

Он пошел за мной следом, словно желая убедиться в том, что какой-нибудь шпион не пробрался в наш тайник. Я видела, как его брови удивленно приподнялись при виде перемен, устроенных мной.

– А ты времени зря не теряла… – восхищенно проворчал он.

– Ну, у тебя его для меня было маловато, так что я нашла себе занятие. – Я хотела его упрекнуть в том, что он забыл про меня, но его улыбка при виде моих перемен вызвала во мне слишком теплые чувства. Он мной гордился. Я не смогла сделаться такой черствой, какой хотела.

– Ты умница. Все так хорошо продумано. – Он вставил зажженную свечу в мой подсвечник и как будто слегка расслабился. – Тут ты будешь в безопасности, а я пока удостоверюсь, что тебе ничего не угрожает. Сейчас мне придется тебя оставить, но я постараюсь поскорее.

– Тебе придется проверить каждую комнату в Ивовом Лесу?

Глаза отца потемнели, когда он понял, что я осведомлена о его страхах.

– Я справлюсь.

Ой ли…

– За последние дни тут побывало много чужаков. Почему ты именно ее так сильно испугался?

– У нас мало времени на разговоры, милая. Чем раньше я с этим разберусь, тем быстрее смогу вернуться за тобой. Но я боюсь ее, потому что доверился ей слишком быстро и бездумно. Может, она сама и не опасна, однако опасность могла последовать за ней. Я был небрежен. Больше такое не повторится.

Он оставил меня, направившись обратно узким коридором и сказав напоследок:

– Мне придется закрыть за собой дверь на засов. Но не бойся. Я вернусь.

Я бы испугалась, если бы не соорудила к этому времени другой выход – через кладовую. Я проводила его взглядом, а потом прижала лицо к глазку и проследила за тем, как он закрыл секретную панель. Он повернулся, посмотрел прямо на меня и кивнул, прежде чем выйти из своего кабинета.

И вот я здесь… Можно было лишь порадоваться, что я припрятала в своем логове все необходимое. Сначала я просто сидела и обдумывала случившееся. Слишком много всего произошло за очень короткое время. Шун. Она мне не нравилась. Мой странное состояние, мои грезы. Я спросила себя, надо ли пугаться, но вместо этого повеселела. С чего вдруг? Я попыталась сравнить свои чувства с чем-то другим. Я точно растение, которое впервые зацвело. Нет. Скорее я как ребенок, который впервые обнаруживает, что рука нужна для того, чтобы тянуться и хватать. Какая-то часть меня росла, и сегодня она наконец-то повела себя именно так, как должна была. Я надеялась, что вскоре это повторится. Странно, что приходится все это объяснять отцу. Разве у людей не бывает снов и грез наяву? Я попыталась вспомнить, кто научил меня тому, что сны важны, что их надо записывать и что самые важные из снов захватят меня и не отпустят, пока не исполнятся. Я рассмеялась, когда поняла, где узнала обо всем этом. Во сне.

Вскоре я пожалела, что не придумала для себя какое-нибудь занятие, чтобы скоротать время. Я вытащила свой дневник и записала в подробностях все события дня, но много времени на это не потребовалось. На лучшем листе бумаги я записала сон с бабочкой, куда подробнее, чем все сны, которые записывала до сих пор. Положила его и свой дневник обратно на полочку и принялась смотреть, как горит мамина свеча. Это было неимоверно скучно. Я вспомнила о том, что сказал мне Волк-Отец, и о своем обещании. Что имел в виду мой отец, когда велел мне оставаться здесь? Конечно, всего лишь то, что я не должна покидать лабиринт в стенах. Я повторила себе это несколько раз ради убедительности.

Потом взяла свой кусочек мела и написала на стене, чтобы отец не переживал: «Я отправилась изучать коридоры, со мной запасная свеча и мел, чтобы отмечать свой путь».

Сначала я отправилась к глазку в стене моей спальни, опять понадеявшись найти какой-нибудь тайный вход. И снова мои поиски не увенчались успехом. Я начала понимать коридоры и то, как они проложены в стенах особняка. Лучше всего они были устроены в старой части дома – похоже, там они были задуманы с самого начала, когда дом только строился. В других местах ходы были короткими, или до невозможности узкими, или такими низкими, что отцу пришлось бы там ползти. Я пробралась через тот, что шел мимо моей комнаты, и с разочарованием обнаружила, что глазка в комнату, где временно поселилась Шун, нет. Я все же прижалась ухом к панелям, но почти ничего не услышала. Может, кто-то плакал за стеной. Может, мне показалось. Я спросила себя, в комнате ли она вообще. Когда отец впервые сообщил о том, что в доме появится чужачка, я сперва испугалась. Теперь я не боялась, а сердилась. Она мне не нравится, решила я тогда в лабиринте, и в свое оправдание убедила себя в том, что и я ей не нравлюсь, и она желает заполучить внимание моего отца. Я сама не знала, отчего мне от этой мысли так не по себе, но такова была правда. Сейчас я как никогда нуждалась в отце. Несправедливо, что Шун пришла в наш дом и отнимает его время.

Найти Желтые покои оказалось тяжелей, но в конце концов я добралась и до них. Решив, что я близко, подняла свечу повыше и была вознаграждена видом крышечки, которую можно было повернуть в сторону. Под ней скрывался глазок. Но когда я ее сдвинула, то обнаружила лишь небольшой сгусток штукатурки, выпиравший из стены. Последний этап ремонта подразумевал оштукатуривание стен. Они заделали глазок. Я решила, что сейчас не время что-то предпринимать. Штукатурщики могут вернуться завтра, не стоит привлекать их внимание к дырке в стене. Пусть высохнет; позже я вернусь и вырежу ее, как пробку.

Я еще немного погуляла по тайному лабиринту. Навестила свой выход в кладовой, чтобы убедиться, что там все без изменений. Заодно прихватила немного сушеных яблок и слив для своих запасов. Забралась на бочку, чтобы добраться до перченых колбасок, и тут в кладовую зашел один из кухонных котов. Я не стала обращать на него внимание. Его называли Полосатиком, но на самом деле он носил другое имя. Я почувствовала на себе его пристальный взгляд, когда попыталась забраться на штабель ящиков с соленой рыбой, откуда можно было дотянуться до самых высоких полок в кладовой. Я посмотрела вниз со своей неустойчивой опоры и увидела, что он пялится на меня круглыми желтыми глазищами. Он так на меня смотрел, словно я была одной из крыс, которых ему полагалось убивать. Я невольно замерла под его взглядом. Он был крупным котом, с массивным телом и толстыми лапами, – такие коты охотятся на земле, а не лазают. Если бы он захотел прыгнуть на меня и атаковать, мне несдобровать. Я вообразила, как эти острые когти впиваются в мои плечи, как задние лапы рвут мою спину…

– Чего тебе надо? – шепотом спросила я.

Он шевельнул усами и наставил на меня кончики ушей. Потом перевел взгляд на бечевку, натянутую поперек кладовой: с нее свисали ярко-красные ломти копченой рыбы. Я знала, почему их повесили так высоко: чтобы коты не достали.

Но я-то могла дотянуться.

Мне пришлось привстать на цыпочки, чтобы оторвать один ломоть. Кусочки рыбы, покрытые слоем соли, были нанизаны на бечевку, как бусины. Дотянувшись до одного, я принялась его гнуть, пока он не сломался. В тот же момент я потеряла равновесие и рухнула с верхнего ящика на пол кладовой. Тяжело ударилась бедром и боком, но сумела не закричать. Я немного там полежала, прижимая к себе украденную рыбу и колбаску, тяжело дыша от боли. Медленно села. Просто ушиблась, ничего серьезного.

Полосатик отпрыгнул в угол кладовой, но не сбежал. Он смотрел на меня – точнее, на рыбу, которую я все еще сжимала. Я перевела дух и негромко проговорила:

– Не здесь. Следуй за мной.

Я встала, шипя от боли, и собрала сушеные фрукты и перченые колбаски. Потом, прижимая к груди свою добычу, опустилась на колени и проползла через баррикаду из ящиков к потайной двери. Оказавшись внутри, отодвинулась от входа и стала ждать. После долгой паузы в круге тусклого света появилась усатая мордочка. Я отодвинула свечу и поманила его.

Некоторые люди разговаривают с котами. Некоторые коты разговаривают с людьми. Попытка не пытка.

– Если ты пойдешь со мной дальше и проведешь день, убивая крыс и мышей в этих коридорах, я отдам тебе весь этот кусок рыбы.

Он приподнял свою полосатую мордочку, открыл пасть и повел усами из стороны в сторону, вбирая запахи моего лабиринта. Здесь и мой нос чуял мышей. Кот издал низкое горловое рычание, и я поняла, что перспектива поохотиться и получить рыбу ему по нраву.

– Я отнесу это в свое логово. Когда перебьешь крыс и мышей, приди и скажи мне. Я отдам тебе рыбу и выпущу отсюда.

Взгляд его круглых глаз встретился с моим, и у меня не осталось сомнений, что Полосатик отлично понял условия сделки. Он шмыгнул мимо меня, опустив голову и выпрямив хвост. Когда кончик хвоста оказался достаточно далеко от двери, я ее прикрыла почти до конца. Взяла свою свечу, рыбу, колбаски и фрукты и отправилась назад, в свое логово.

Но, даже с учетом моих путешествий, день за стенами оказался длинным и скучным. Я жалела, что не украла побольше отцовских записей, чтобы почитать. Я написала о коте в своем дневнике, подремала, завернувшись в одеяло, поела фруктов и выпила воды, а потом стала ждать. И ждать. Когда отец наконец-то вернулся и открыл дверь, мои занемевшие от долгой неподвижности руки и ноги начали болеть. Я наблюдала за ним и, как только он открыл панель, вышла.

– Все в порядке? – спросила я, и отец устало кивнул.

– Думаю, да, – уточнил он. – Нигде в доме нет ее следов. Хотя, как ты знаешь, это большой дом и комнат тут много. Никто из слуг не сказал, что заметил ее. Она как будто испарилась. – Он прочистил горло. – В общем, слуги ничего не знают о пропавшей девушке. И я убедил Шун и Риддла, что она ушла.

Я вышла вслед за ним из тайного логова в коридоры Ивового Леса, не сказав ни слова. Я знала сотни мест в доме, где можно спрятаться. Отец попросту не мог их все проверить. И сам, конечно, это понимал. Я молча шла рядом с ним. Обдумав все как следует, сказала:

– Мне понадобится нож в чехле, если можно. Такой, как был у мамы.

Он замедлил шаг, и мне больше не нужно было торопиться.

– Зачем?

– А зачем мама всегда носила с собой нож?

– Она была занятая женщина, все время что-то делала. Нож ей требовался, чтобы резать бечевки, или подравнивать кусты, или срезать цветы, или делить фрукты на части.

– Я могу всем этим заниматься. Ну, могла бы – будь у меня нож.

– Я позабочусь о том, чтобы подобрать тебе какой-нибудь, и еще нужен пояс тебе по размеру.

– Мне бы хотелось получить нож сейчас.

Тут он остановился и посмотрел на меня сверху вниз. Я уставилась на его ступни.

– Би, я понимаю, что ты немного испугалась. Но со мной ты в безопасности. Тебе действительно нужен нож, и ты достаточно взрослая, чтобы обращаться с ним разумно. И все же… – Он замолчал, не в силах подыскать нужные слова.

– Ты не хочешь, чтобы я заколола кого-нибудь, кто станет мне угрожать. Я тоже не хочу. Но мне не хочется оказаться беззащитной, если угроза и впрямь возникнет.

– Ты такая маленькая… – сказал он со вздохом.

– Вот и еще одна причина, чтобы обзавестись ножом!

– Посмотри на меня.

– Я смотрю. – Я смотрела на его колени.

– В лицо мне посмотри.

Я с неохотой подняла голову. Взгляд мой поблуждал по его лицу, наши глаза на миг встретились, потом я отвернулась. Он ласково проговорил:

– Би, я достану тебе нож, и ножны, и пояс, чтобы ты могла его носить. Более того, я научу тебя, как им пользоваться в качестве оружия. Это случится не сегодня вечером, но случится.

– Тебе ведь не хочется.

– Нет. Не хочется. Мне бы хотелось, чтобы тебе никогда не пришлось узнать о таких вещах. Но видимо, придется. И наверное, это мой промах – надо было раньше тебя обучить. Но я не хотел, чтобы ты вела такую жизнь.

– Если я не готова себя защитить, это еще не значит, что мне не придется защищаться.

– Би, я это понимаю. Послушай, я сказал, как поступлю, и слово сдержу. Но пока что – сегодня вечером – ты можешь мне довериться, чтобы я тебя защитил? А прочим займемся потом, хорошо?

Я сглотнула комок в горле и проговорила хриплым и странным голосом, не отрывая взгляда от его ступней:

– Как же ты защитишь меня, если собираешься следить за ней и оберегать ее?

На его лице – я это видела краем глаза – отразилось потрясение, потом обида, а следом усталость. Он взял себя в руки и спокойно проговорил:

– Би, у тебя нет причин ревновать. Или тревожиться. Шун нужна наша помощь, и, да, я буду ее защищать. Но моя дочь – ты, не Шун. А теперь идем. Тебе надо причесаться и умыть лицо и руки, прежде чем мы отправимся ужинать.

– А Шун там будет?

– Да. И Риддл.

Отец не принуждал меня бежать, но ножки у меня были короткие. Когда он шел обычным шагом, мне всегда приходилось торопиться, чтобы не отстать. Я заметила, что в доме стало тише, и предположила, что он отослал работников по домам.

– Мне нравится, что в доме снова тихо.

– Мне тоже. Этот ремонт займет какое-то время, Би, и до тех пор нам придется терпеть шум, пыль и чужаков. Но когда они закончат, здесь опять станет тихо и спокойно.

Я подумала про ужин: Шун и Риддл, за одним столом с нами. И за завтраком на следующий день. Я подумала о том, как войду в комнату в своем доме и застану там Шун. А в оранжереи она будет заходить? Станет ли читать свитки в библиотеке? Теперь, когда я представила себе, как она будет бродить по моему дому, мне вдруг показалось, что я никогда не смогу забыть о ее присутствии.

– Как долго Шун пробудет здесь?

Я почему-то сомневалась, что тишина, спокойствие и Шун могут ужиться под одной крышей.

– Столько, сколько понадобится.

Отец пытался говорить твердо, но теперь я слышала в его голосе ужас. Он явно не задавался этим вопросом. Мне понравилось, что ответ показался ему в той же степени неприятным, что и мне. У меня немного поднялось настроение.

Он проводил меня в мою комнату. Я умылась, причесалась, и, когда вышла, чтобы спуститься к ужину, он ждал меня в коридоре. Я бросила на него взгляд и сказала:

– Мне нравится, что ты сбрил бороду.

Я это заметила еще утром, но в тот раз промолчала. Он взглянул на меня, кивнул, и мы вместе направились ужинать. Слуги накрыли для нас стол в большом обеденном зале, но зажгли огонь только в ближайшем камине. Другой конец комнаты был похож на сумрачную пещеру. Риддл и Шун уже сидели за столом и о чем-то разговаривали, однако просторное помещение поглощало их слова.

– А вот и мы, – объявил отец, когда мы вошли. Он хорошо владел голосом. Казалось, он очень доволен тем, что все собрались за одним столом.

Он усадил меня справа от себя, где раньше сидела мама, – отодвинул стул, а потом, когда я села, пододвинул его к столу. Шун оказалась справа от меня, а Риддл – слева от отца. Волосы Шун были уложены в высокую прическу, а платье выглядело так, словно она ожидала встретить в нашей столовой королеву. Похоже, она старательно умылась холодной водой, потому что кожа лица сделалась розовой, но глаза все равно остались красноватые. Она плакала. Риддл выглядел так, словно сам хотел расплакаться, но вместо этого натянуто улыбался.

Когда мы сели и отец позвонил в колокольчик, чтобы несли еду, Шун сказала:

– Ты не нашел никаких следов чужачки?

– Я же тебе сказал, Шун, она ушла. Это была всего лишь раненая путница. Она явно не чувствовала себя в безопасности даже здесь и ушла, как только смогла.

Двое незнакомых мужчин вошли в комнату, неся подносы. Я взглянула на отца. Он мне улыбнулся. Они подали нам суп и хлеб, потом отошли.

– Кор, Джет, спасибо.

Как только отец это сказал, они поклонились и ушли в кухню. Я с тревогой смотрела на него.

– Я нанял еще слуг, Би. Пришла пора все делать хоть самую малость по правилам. Вскоре ты с ними познакомишься и привыкнешь. Они кузены мужа Тавии, и рекомендации у них очень хорошие.

Я кивнула, но все равно расстроилась. Блюда сменяли друг друга, и отец аккуратно делил свое внимание между мной, Риддлом и Шун, словно разговор был едой, которую должны были попробовать все. Он поинтересовался у Шун, нравится ли ей комната. Она с чопорным видом ответила, что на время и такая сгодится. Он спросил Риддла, что тот думает о супе, и Риддл сказал, что суп не хуже того, что подают в Оленьем замке. Пока мы ели, они с Риддлом разговаривали только об обыденных вещах. Пойдет ли завтра сильный снег? Отец надеялся, что в этом году сугробы будут не очень высокими. Риддл сказал – да, славно, если сугробы будут не очень высокими. Нравится ли Шун верховая езда? В Ивовом Лесу есть несколько отличных тропинок для поездок верхом, и отец подумал, что ее лошадь для такого годится. Не желает ли она завтра осмотреть имение?

Риддл спросил, осталась ли у отца серая кобыла, на которой он ездил раньше. Отец ответил, что осталась. Риддл предложил пойти поглядеть на нее после ужина. Он хотел узнать, не согласится ли отец свести ее с каким-то черным жеребцом из Оленьего замка, чтобы получить от них жеребенка.

Это был такой прозрачный предлог, чтобы поговорить с отцом наедине, что я едва сдержала свое негодование. После ужина мы отправились в маленькую комнату с удобными креслами и уютно горящим камином. Риддл с отцом ушли на конюшню. Мы с Шун остались сидеть и смотреть друг на друга. Вошла Тавия, принесла чай.

– Ромашка и сладкоцвет, чтобы крепче спалось после долгого пути, – сказала она с улыбкой, обращаясь к Шун.

Шун не ответила, и я, чтобы заполнить тишину, сказала:

– Спасибо, Тавия.

– Всегда пожалуйста, – ответила служанка. Налила нам обеим чай и ушла.

Я взяла свою чашку с подноса, подошла к камину и села рядом. Шун взглянула на меня сверху вниз:

– Отец всегда разрешает тебе не ложиться спать и беседовать со взрослыми?

Она явно этого не одобряла.

– Взрослыми? – переспросила я, озираясь, и одарила ее как будто бы растерянной улыбкой.

– Тебе уже полагается быть в постели.

– Почему?

– Так поступают все дети по вечерам. Они отправляются в постель, чтобы взрослые могли поговорить.

Я подумала над этим и посмотрела в огонь. А вдруг отец станет отсылать меня в постель по вечерам, чтобы они с Шун могли остаться наедине и разговаривать? Я взяла кочергу и как следует стукнула горящее полено – искры полетели веером. Я стукнула еще раз.

– Прекрати! Дым пойдет.

Я стукнула еще и убрала кочергу. На Шун и не взглянула.

– Полагаю, весьма кстати, что ты не носишь юбки. Ты бы их там, на полу, перемазала. Почему ты сидишь на камнях возле очага, а не в кресле?

Кресла были слишком высокими. Мои ноги болтались бы над полом. Я посмотрела на чисто выметенные кирпичи.

– Тут не грязно.

– Почему ты одета как мальчик?

Я окинула взглядом свою тунику и штаны. На голени у меня была паутина. Я ее убрала.

– Я одета удобно. А тебе нравится носить на себе столько слоев ткани?

Шун всколыхнула своими юбками. Они были миленькие, точно венчики распустившихся цветков. Верхняя – синего цвета, на тон светлее баккипского синего. Нижняя – еще светлее, из-под нее намеренно выглядывало кружево. Юбки сочетались с бледно-голубым корсажем платья, а кружево было таким же, как на воротнике и манжетах. Подобный наряд на сельском рынке не купишь. Наверное, их сшили на заказ. Шун с довольным видом разгладила ткань.

– Они теплые. И очень красивые. А еще дорогие. – Она подняла руку и коснулась сережек, словно я могла их не заметить. – Как и это. Жемчужины из Джамелии. Лорд Чейд их для меня достал.

На мне была простая туника, сшитая мамой, – длиной до колен, чтоб выглядеть прилично, – а под туникой я носила шерстяную рубаху с длинными рукавами. В талии ее перехватывал кожаный пояс. Еще на мне были шерстяные штаны и домашние туфли. И все. Раньше никто не говорил, что я одета как мальчик, но теперь я припоминала, что помощники конюхов носят почти то же самое. Даже девочки, работавшие на кухне, всегда ходили в юбках. Я взглянула на края своих рукавов. Они испачкались в паутине и меле после странствий по лабиринту. Штаны тоже испачкались на коленях. Я вдруг поняла, что мама заставила бы меня переодеться, перед тем как спуститься к ужину с гостями, – может, надеть красные юбки. Она бы украсила лентами мои волосы. Я подняла руку и пригладила то, что от них осталось.

Шун кивнула:

– Так-то лучше. Они торчали, как перья на голове у птицы.

– Они слишком короткие, чтобы их заплетать. Я их обрезала, когда умерла мама. – На миг я устремила на нее прямой взгляд.

Шун встретила его хладнокровно, а потом сказала:

– Я могу лишь мечтать о том, чтобы моя мать умерла. Думаю, моя жизнь сделалась бы легче.

Я уставилась на ее колени. Слова меня ранили, и я пыталась понять почему. Потом я поняла: она считала свою боль важнее моей. Послушать Шун, так то, что ее жестокая мать продолжала жить, было худшей трагедией, чем смерть моей матери. В ту минуту я ее ненавидела. Но еще я обнаружила кое-что важное. Я могла вести себя с ней так же, как это делал отец, – поднимать глаза и встречаться взглядом, не выдавая своих чувств.

Эта открытие меня удивило. Я молча изучила Шун и поняла, что она не обладает той же способностью, что и я. Все ее чувства были написаны большими буквами у нее на лице. Может, она считала меня слишком маленькой, чтобы читать по лицу, или такое умение было для нее не важным. Так или иначе, она не пыталась от меня ничего скрыть. Она знала, что бесчувственные слова меня ранят. На душе у нее было отвратительно, ей претило оставаться в моем доме, а мое общество ее раздражало. И в отчаянии она пыталась обидеть меня просто потому, что я оказалась рядом. А еще потому, что она считала, будто я не могу дать сдачи.

Мне не было ее жаль. Она была слишком опасной, чтобы я ее жалела. Я подозревала, что Шун, бездумно упиваясь своим несчастьем, способна на такую жестокость, какой я еще ни разу не испытывала со стороны взрослого. Я вдруг испугалась, что она нас уничтожит и отнимет те крохи спокойствия, какие мы с отцом сумели сохранить. Она сидела в своем красивом платье, в сережках и смотрела на меня – такую маленькую, такую, по ее мнению, юную, грязную и заурядную. Ну конечно! Она считает меня дочерью простолюдина Тома Баджерлока. Не потерянной принцессой из семьи Видящих! Просто дочкой овдовевшего управляющего Ивовым Лесом. Но у меня был дом, и отец, который любил меня, и воспоминания о матери, которая меня лелеяла. Все это казалось Шун несправедливым.

– Ты притихла, – напряженно заметила она. Так скучающая кошка трогает мышь лапой, проверяя, умерла жертва или еще нет.

– Уже слишком поздно для меня. Я, знаешь ли, ребенок. Обычно я по вечерам рано ложусь в постель. – Я зевнула и нарочно не прикрыла рот ладонью. Потом прибавила чуть тише: – И унылые истории, призванные разжалобить, всегда вызывают у меня скуку. Меня от них клонит в сон.

Шун уставилась на меня, и ее глаза позеленели. Она подняла руку, словно желая поправить волосы, и вытащила из прически одну из длинных шпилек. Сжала, держа большим и указательным пальцем, словно желая привлечь мое внимание к украшению. Неужели она мне угрожает этой штукой? Она резко встала, и я вскочила. Я была проворнее, но вряд ли сумела бы прорваться мимо нее к двери. В коридоре послышался шум, и миг спустя Риддл открыл дверь. За ним шел мой отец.

– Доброй ночи! – радостно крикнула я ему. Прошмыгнула мимо раскрасневшейся от ярости Шун, поспешно обняла отца и отпрянула. – День был такой длинный, столько всего неожиданного случилось. Я очень устала. Думаю, пора мне в постель.

– Ну… – растерянно проговорил отец. – Если ты устала. Проводить тебя в спальню?

– Да, – с нажимом сказал Риддл, прежде чем я успела ответить. Шун принялась поправлять волосы и с улыбкой воткнула шпильку обратно в прическу. – Она чуть раньше плохо себя чувствовала. Укрой ее теплым одеялом и разожги огонь в ее камине.

– Так и сделаю, – согласился отец.

Он улыбался и кивал, словно для меня было совершенно нормальным отправляться в постель в такой час. Обычно мы с ним бодрствовали допоздна, и я часто засыпала на каменной плите возле очага в его кабинете. Теперь он коротко извинился перед своими гостями, пообещал вернуться и взял меня за руку, когда мы выходили. Я не выдергивала руку, пока дверь за нами не закрылась.

– Что ты затеяла? – требовательно спросил он, когда мы направились к лестнице.

– Ничего. Уже ночь. Я хочу в постель. Мне сказали – детям так положено.

– Шун была вся красная.

– По-моему, она сидела слишком близко к огню.

– Би… – В том, как отец произнес мое имя, чувствовался упрек.

Я молчала. Я не считала, что заслужила упрек. Может, рассказать о шпильке? Нет, он точно решит, что это глупость с моей стороны.

Мы дошли до двери, и я первой схватила дверную ручку.

– Сегодня я хочу просто лечь спать. А тебе, наверное, надо скорее вернуться к другим взрослым.

– Би! – воскликнул он, и теперь мое имя означало, что я его ударила, причинила боль, а еще пробудила в нем сильный гнев. Мне было наплевать. Пусть идет, суетится вокруг своей жалкой Шун. Она нуждалась в его сочувствии, не я. Его лицо окаменело. – Стой тут, я проверю твою комнату.

Я послушно осталась ждать возле открытой двери. Но едва отец вышел, скользнула в комнату и захлопнула за собой дверь. Стала ждать, держась за ручку, что он попытается ее открыть и войти, чтобы поговорить со мной.

Но он этого не сделал. Так я и знала. Я прошла через комнату и положила в камин еще одно полено. Мне не хотелось спать.

Я стянула с себя одежду, свернула в узел и понюхала. Не просто грязная – еще и мышами провоняла во время странствий по шпионским коридорам… Я вспомнила о Полосатике – как он там ловит крыс и мышей. Может, стоит тайком отправиться в отцовский кабинет и проверить, не хочет ли кот выйти? Но тогда придется снова одеться, да и отец рассердится, если застигнет меня блуждающей по Ивовому Лесу этим вечером. Лучше встану очень рано и выпущу кота.

Обе мои зимние ночные рубашки были несвежими. Когда мама была жива, одежда всегда пахла кедром и травами, как будто ее только что достали из сундука, или солнцем и лавандой, как только что выстиранная. Я и раньше подозревала, что все слуги после маминой смерти выполняют свою работу небрежно, однако лишь теперь поняла, что это напрямую касается меня.

Это все отец виноват. Или нет, я сама. С чего я вообще взяла, что он должен знать о таких вещах? Он, наверное, понятия не имеет, что я вот уже несколько недель не мылась целиком и не мыла голову. Конечно, сейчас зима, но мама всегда заставляла меня мыться целиком в ванне по меньшей мере раз в неделю, даже зимой. А может, раз он нанял больше слуг, все снова наладится? Скорее всего, нет. Вряд ли это возможно, если никто не возьмет на себя руководство.

Может, этим займется Шун? От такой мысли у меня все внутри оцепенело. Нет. Я. Это ведь на самом деле мой дом. Я здесь главная женщина, я представляю сестру, хозяйку имения. Пожалуй, что слуги, за работой которых всегда наблюдал мой отец, справляются не хуже, чем раньше. Ревел не спускает с них глаз. Но за теми, кто работает по дому, присматривала мама… Ревелу хорошо удавалось все, связанное с украшением дома, но я сомневалась, что он следит за ежедневной стиркой, вытиранием пыли и уборкой. Придется мне взять это на себя.

Я натянула ту ночнушку, что меньше воняла. Посмотрела на свои ступни и воспользовалась водой, что оставалась в кувшине, чтобы обмыть лицо, руки и ноги. Разожгла огонь и забралась в постель. Нужно было подумать о стольких вещах… Вряд ли я смогу заснуть.

Но, похоже, я все-таки заснула, потому что проснулась оттого, что бесцветная девушка стояла над моей постелью. По ее щекам текли рубиновые слезы. На губах пузырилась розовая пена. Девушка глядела на меня.

– Послание… – проговорила она, разбрызгивая кровь, и рухнула на мою кровать.

Я взвизгнула и выбралась из-под нее. Она попыталась меня схватить, но я в мгновение ока спрыгнула с кровати и бросилась к двери. Мне казалось, я кричу, но из моего рта не вырвалось ни звука. В панике я схватилась за дверной засов дрожащими пальцами – он не сразу, но поддался, и я выскочила в темный коридор. Мои босые ноги зашлепали по полу, и я наконец-то издала подобие крика. Что, если дверь в спальню отца заперта? И что, если он не там, а в своем кабинете или где-то еще в доме?

– Па-па-па-па… – Я заикалась, но не могла заставить себя позвать его громче.

Его дверь открылась от моего прикосновения, и я потрясенно увидела, как он оказался на ногах и с ножом в руке еще до того, как я добежала до его кровати. Он был босиком и в наполовину расстегнутой рубашке, как будто готовился ложиться спать. Он схватил меня свободной рукой и изогнулся так, что я оказалась почти целиком у него за спиной, а его нож грозил открытой двери. Он проговорил, не спуская с нее глаз:

– Ты ранена? Что случилось, где?

– В моей комнате. Девушка. – Мои зубы так стучали от ужаса, что я, наверное, говорила невнятно.

И все же он понял. Он почти нежно опустил меня на пол и двинулся вперед.

– За мной. Держись прямо за мной, Би.

Он не обернулся, чтобы проверить, подчинилась ли я. Он побежал с ножом в руке, и мне пришлось припустить следом, обратно туда, куда мне сейчас хотелось меньше всего на свете. У меня-то ножа не было. Я пообещала себе: если переживу этот вечер, подобное больше не повторится. Украду нож из кухни и спрячу под подушкой, да-да!

Мы дошли до моей комнаты, и он сердитым жестом велел мне отойти от двери. Его зубы были оскалены, глаза выглядели темными и дикими. В них мне привиделся Волк-Отец, в ярости готовый убить того, кто посмел угрожать его волчонку. Он замер на пороге, устремив взгляд в комнату, которую теперь освещали только умирающие угли в камине. Ноздри его раздувались, он водил головой из стороны в сторону. Потом он замер. Двинулся вперед, к распростершейся на моей кровати девушке, так медленно, словно не шел, а перетекал из одного места в другое.

Он бросил на меня взгляд через плечо:

– Ты защищалась? Ты ее убила?

Я покачала головой. Мое горло все еще было пересохшим от ужаса, но я сумела сказать:

– Я убежала.

Резкий кивок.

– Хорошо.

Он подошел ближе к моей кровати и уставился на девушку. Вдруг напрягся, поднимая нож, и я услышала ее невнятный шепот:

– Послание… ты должен услышать… прежде, чем я умру…

Он изменился в лице:

– Би, принеси воды.

В моем кувшине воды почти не осталось. Я зашла в ту комнатку, куда мы положили раненую, и нашла там поднос с нетронутой едой. В чайнике была вода для чая, остывшая. Я принесла его отцу. Он уложил девушку на моей кровати.

– Выпей немного, – попросил он и поднес чашку к ее губам.

Она открыла рот, но как будто не проглотила то, что в него попало. Вода вытекла из ее рта, побежала по подбородку, еще сильней размывая бледно-розовую пену.

– Куда ты уходила? – спросил отец. – Мы не смогли тебя найти.

Ее глаза были чуть приоткрыты. Веки выглядели сухими и покрытыми коростой.

– Я была… там. В постели. Ох! – Она вдруг сделалась еще печальней. – Ох! Плащ. Это все плащ. Мне стало холодно, я в него завернулась. Он сделал так, что я исчезла.

Я подобралась ближе к постели. Не думаю, что девушка меня видела. Мне показалось, что она ослепла. Мы с отцом обменялись недоверчивыми взглядами. Она взмахнула рукой. Этот жест напомнил мне о том, как изящный ивовый лист колышется на ветру.

– Он подстраивается под цвета и тени. Не потеряй его… знай, он очень старый. – Ее грудь медленно поднялась и опала. Она сделалась такой неподвижной, что я решила: все, умерла. Потом она закричала, как будто слово вызывало боль: – Послание!

– Я здесь. Я слушаю. – Отец взял ее узкую кисть в свою. – Слишком горячая, – пробормотал он. – Чересчур горячая…

– Так тяжело думать. Сосредоточиться. Он придумал… узор. Легче запомнить. Записывать опасно.

– Я понимаю.

Она втянула воздух. Когда она выдохнула, вдоль ее губы появилась цепочка розовых пузырьков. Я не хотела на них смотреть, но не могла отвести взгляда.

– По четырем вещам ты узнаешь, что я на самом деле посланница от него, и сможешь мне доверять. Его скипетр венчал Крысик. Имя твоей матери так и не было названо. Ты служил человеку за стеной. Он забрал отпечатки своих пальцев с твоего запястья.

Посланница остановилась, перевела дух. Мы ждали. Я увидела, как она сглотнула и повернула лицо к моему отцу.

– Доволен? – спросила она слабым голосом. – Веришь, что я истинная посланница?

Я была права. Она не видела его.

Отец дернулся, словно от укола булавкой.

– Да… да, конечно. Я тебе верю. Ты голодна? Может, выпьешь немного подогретого молока или съешь что-нибудь? – Он закрыл глаза на миг и замер в полной неподвижности. – Мы бы ни за что тебя не бросили, если бы знали, что ты еще здесь. Когда мы не смогли тебя разыскать, то решили, что тебе стало лучше и ты покинула нас.

Он не упомянул о том, как мы размышляли, не прячется ли она где-нибудь в доме, рассчитывая нас убить.

Каждый ее вдох сопровождался хрипом.

– Нет. Никакой еды. Слишком поздно для еды. – Она попыталась прочистить горло, и на ее губах ярче проступила кровь. – Нет времени, чтобы думать обо мне. Послание.

– Может, все же послать за лекаркой?

– Послание, – настаивала она. – Выслушай, а потом делай что хочешь.

– Ладно, послание… – уступил отец. – Я слушаю. Говори.

На мгновение она задохнулась, а потом розовая пена выплеснулась у нее изо рта и потекла по подбородку. Отец аккуратно вытер это краем моего одеяла. Я решила, что сегодня буду спать в его постели. Снова обретя способность дышать, девушка набрала воздуха и выдохнула:

– Он тебе рассказывал. Старые сны-пророчества предрекли нежданного сына. Тот, кто меня послал, когда-то решил – это ты. Но теперь он так не думает. Он верит, существует еще один. Сын, которого не ждали, на которого не рассчитывали. Мальчик, который потерялся где-то по пути. Он не знает, где, когда и какая женщина его выносила. Но надеется, что ты его найдешь. Раньше, чем это сделают охотники. – Ей не хватило дыхания. Она закашлялась, разбрызгивая кровь и слюну. Закрыла глаза и умолкла, сосредоточившись на том, чтобы просто дышать.

– У Шута был сын? – недоверчиво проговорил отец.

Она резко кивнула. Потом покачала головой.

– Его, и не его. Белый-полукровка. Но возможно, он сделается настоящим Белым. Как я. – Она задышала ровнее, и я решила, что больше мы ничего не услышим. Но девушка вновь судорожно втянула воздух и продолжила: – Ты должен его разыскать. Когда найдешь нежданного сына, оберегай его. Никому не говори, что он у тебя. Никому не рассказывай о своем задании. Только так он будет в безопасности.

– Я его найду, – пообещал отец.

Она слабо улыбнулась, показав розовые зубы.

– Теперь я пошлю за лекаркой, – прибавил отец, но девушка вяло покачала головой:

– Нет. Еще кое-что. Воды, пожалуйста.

Он поднес чашку к ее рту. Она не пила, просто поболтала воду во рту и позволила ей вытечь. Он снова вытер ей подбородок.

– Придут охотники. Может, будут вести себя как друзья. Или замаскируются. Заставят тебя поверить, что они друзья. – Она говорила короткими фразами, тяжело дыша. – Никому не доверяй нежданного сына. Даже если скажут, что пришли за ним, чтобы забрать его туда, где ему будет хорошо. Жди того, кто меня послал. Он придет за ним, если сможет. Так он сказал, когда отправлял меня в путь. Так давно… почему он не добрался сюда раньше меня? Боюсь… Нет. Я должна верить, что он все еще в пути. Он спасся, но они станут за ним охотиться. Когда он сможет, то придет. Но медленно. Он должен избегать встречи с ними. Это займет время. И все же он доберется сюда. До той поры найди нежданного сына и оберегай.

Мне показалось, она не верит собственным словам.

– Где я должен его искать? – нетерпеливо спросил отец.

Девушка чуть покачала головой:

– Не знаю. Если он и знал, то не подсказал. Так было нужно, чтобы я его не выдала, если меня поймают и станут пытать. – Она повернула голову на подушке, ее слепые глаза искали моего отца. – Ты его найдешь?

Он взял ее за руку и осторожно сжал:

– Я разыщу его сына и буду его оберегать, пока он сам сюда не доберется.

Солгал ли он, чтобы ее успокоить?

Посланница закрыла глаза – лишь тонкие серые полумесяцы проглядывали между сомкнутыми веками.

– Да. Такой ценный. Он им очень нужен. Ради него они будут убивать. Если они заберут его… – Она сморщила лоб. – Так же, как со мной. Как с орудием. Выбора не будет. – Ее ресницы затрепетали, глаза открылись, и странный, бесцветный взгляд как будто встретился с его взглядом. – Я родила троих детей. Ни одного не видела, не держала в руках. Их забрали. Как забрали меня.

– Я не понимаю, – сказал отец, но отчаяние на ее лице заставило его исправиться. – Я понял достаточно. Я его найду и сберегу. Обещаю. Теперь давай устроим тебя поудобнее, и ты отдохнешь.

– Сожги мое тело, – настойчиво проговорила она.

– Если до этого дойдет, так и сделаю. Но это не…

– Дойдет. Мой спутник проверил раны. Я тебе сказала. Что туда попало, обратно не выйдет.

– Яд?

Она качнула головой:

– Яйца. Они уже вылупились. Пожирают меня. – Она поморщилась и снова начала кашлять. – Прости. Сожги постель. Со мной. – Ее глаза открылись, и слепой взгляд начал блуждать по комнате. – Вынеси меня наружу. Они кусают и зарываются под кожу. И откладывают яйца. – Она выкашляла что-то розовое. – Наказание для предателя. – Она моргнула, и из уголков ее глаз потекли красные капли. – Измену не прощают. Наказывают смертью, неотвратимой. Медленной. Она длится неделями. – Она вздрогнула всем телом, начала корчиться. Обратила слепой взгляд к отцу. – Боль усиливается. Опять. Я не вижу. Они едят мои глаза. Кровь течет?

Я услышала, как отец сглотнул. Он присел возле кровати, и его лицо оказалось вровень с лицом девушки. Он выглядел спокойным; я не могла понять, что он чувствует.

Он негромко спросил:

– Так это конец? Это все послание?

Она кивнула. Повернула голову в сторону отца, но я знала, что она его не видит. На ее ресницах повисли рубиновые капли крови.

– Мне конец. Да.

Отец вскочил. Повернулся, словно желая выбежать из комнаты, но вместо этого схватил пустой кувшин и сурово проговорил:

– Би, мне нужна свежая холодная вода. И чашка уксуса. И… – Он помедлил, раздумывая. – Ступай в оранжерею Пейшенс. Принеси мне две двойных горсти мяты, которая растет возле статуи девушки с мечом. Ступай.

Я взяла кувшин, свечу в подсвечнике и ушла. В темноте коридоры казались длиннее. В кухне было полно зловещих теней. Уксус хранили в большом глиняном кувшине, и все сосуды, в какие можно было его набрать, стояли слишком высоко для меня. Пришлось двигать скамьи и забираться на них. Оставив тяжелый кувшин с водой и уксус в кухне, я пустилась в путь по спящему дому в оранжерею Пейшенс. Нашла мяту и принялась поспешно рвать, заполняя подол ночной рубашки ароматными листьями. Потом прибежала обратно в кухню, одной рукой держа свечу, а другой – придерживая подол рубашки с мятой. В кухне я завязала мяту в чистое полотенце и взяла узел в зубы. Свечу бросила и одной рукой прижала к себе тяжелый кувшин с водой, а другой – тот, что с уксусом. Я спешила как могла, стараясь не думать о червях, пожирающих меня изнутри. К тому времени, когда я достигла своей комнаты и положила все на пол, чтобы открыть дверь, мне уже не хватало дыхания. Я чувствовала себя так, словно всю ночь бегала.

Глазам моим открылось ужасное зрелище. Моя перина была на полу. Отец стоял рядом с ней на коленях. Он был в ботинках, и рядом лежал его тяжелый плащ – значит, он побывал в своей комнате. Он порвал одно из моих одеял на ленты и с их помощью связывал все, что перед ним лежало, в узел. Когда он на меня посмотрел, оказалось, что лицо у него серое.

– Она умерла, – сказал он. – Я отнесу ее наружу и сожгу.

Пока говорил, он лихорадочно вязал свой узел. Моя перина превращалась в огромный кокон. Внутри его была мертвая девушка. Отец отвернулся от меня и прибавил:

– Раздевайся догола, пожалуйста. Потом ступай в мою комнату. Возьми одну из моих рубашек, спать будешь в ней. Свою ночную оставь тут. Ее я тоже сожгу.

Я уставилась на него. Поставила на пол кувшин с водой и склянку с уксусом. Узел с мятой упал на пол, когда я его отпустила. Какое бы лекарство отец ни собирался делать, было слишком поздно. Она умерла. Умерла, как моя мама. Он затолкал еще одну ленту из одеяла под кокон, взял оба конца и крепко связал.

Я проговорила очень тихим голосом:

– Я не выйду голая в коридор. И ты не сможешь все сделать сам. Мне позвать Риддла, чтобы он помог?

– Нет. – Он снова присел на корточки. – Би, иди сюда.

Я подошла. Я думала, он меня обнимет и скажет, что все будет хорошо. Вместо этого он заставил меня наклонить голову и проверил мои обстриженные волосы. Потом встал, подошел к моему сундуку с одеждой, открыл. Достал прошлогоднее шерстяное платье.

– Прости, – сказал он, возвращаясь ко мне. – Но я должен тебя оберегать.

Взялся за воротник моей ночнушки и разорвал ее. Потом осмотрел меня всю – под мышками, внизу и между пальцами ног. Когда он закончил, лица у нас обоих были очень красные. Он дал мне шерстяное платье, а мою ночнушку запихнул в узел.

– Надевай ботинки и зимний плащ, – сказал он. – Поможешь мне. И никто никогда не должен узнать, что мы сегодня сделали. Никто не должен узнать о ее послании. Или даже о том, что мы ее снова нашли. Если кто-то узнает, этот ребенок будет в большой опасности. Тот мальчик, о котором она говорила. Ты поняла?

Я кивнула. В те минуты я тосковала по маме больше, чем когда-либо.

17. Убийцы

По правде говоря, милосердных способов убийства не существует. Некоторые люди считают, что утопить неполноценного новорожденного в теплой воде – не преступление. Как будто он не борется за жизнь в отчаянии, не пытается набрать в легкие воздуха… Если бы не пытался, не утонул бы. Но эти люди просто не слышат его криков, не чувствуют, как угасает его разум, так что они милосердны – к самим себе. То же самое можно сказать о большинстве «милосердных убийств». Самое лучшее, на что способен убийца, – это устроить так, чтобы ему не пришлось быть свидетелем причиняемой боли. Постойте-ка, скажете вы, а как быть с наркотиками и ядами, от которых человек погружается в глубокий сон и уже никогда не просыпается? Может быть, но я сомневаюсь. Подозреваю, какая-то часть жертвы обо всем знает. Тело знает, что его убивают, а у тела от разума мало секретов. Пусть душители и кровопускатели твердят, что их жертвы не страдают. Это ложь. Правда лишь в том, что страдания жертв невидимы для убийц. И никто еще не вернулся, чтобы уличить их во лжи.

Мерджок, «Двести семьдесят девять способов убить взрослого человека»

Пока я нес тело посланницы вниз по лестнице, моя дорогая малышка семенила передо мной, освещая мне путь свечой. В один ужасный миг я порадовался тому, что Молли мертва и не видит, чего я требую от нашего ребенка. По крайней мере, мне удалось отвлечь Би на достаточно долгий срок, чтобы она не оказалась свидетельницей того, как я убиваю Белую. Я воспользовался двумя «точками крови» на горле девушки. Едва я к ним прикоснулся, она поняла, что я собираюсь делать. Ее слепой, кровавый взгляд встретился с моим, и на миг на ее лице отразилось облегчение и дозволение. Но когда я надавил, она рефлекторно вскинула руки и схватила меня за запястья. Она сражалась, боролась за последние мгновения жизни, исполненной боли.

Она слишком ослабела, чтобы сопротивляться всерьез. Лишь немного меня поцарапала. Я уже давно, очень давно никого не убивал. Я никогда не испытывал возбуждения от убийства, как случается с некоторыми. Ни разу оно не доставило мне радости, удовлетворения или даже ощущения достигнутой цели. Когда я был молод, то относился к каждому убийству как к задаче, которую следовало выполнить, умело и хладнокровно, а потом – попытаться не думать о случившемся слишком уж долго. Той ночью, несмотря на первоначальное согласие посланницы и даже учитывая то, что я спасал ее от долгой и мучительной смерти, я совершил, наверное, самое трудное убийство за всю свою жизнь.

А потом вынудил свою маленькую дочь сделаться его соучастницей, заставил ее молчать. Не я ли с полным правом сопротивлялся тому, чтобы Чейд и Кетриккен сделали из нее Видящую со всеми вытекающими последствиями? А ведь они точно не заставили бы ее участвовать в подобном. Я так гордился тем, что давным-давно никого не убивал. Молодчина, Фитц, продолжай в том же духе. Не разрешай взвалить бремя Видящих на хрупкие плечи дочери. Вместо этого сделай из нее ученицу убийцы.

В имении вроде Ивового Леса всегда найдется куча лишнего хвороста и веток. Обычно их сваливают где-нибудь в сторонке, чтобы потом сжечь. Наша куча находилась за загонами для окота овец, на пастбище. Я нес завернутую в кокон из одеяла посланницу и первым шел через высокую, покрытую снегом траву, сквозь зимнюю ночь. Би тихонько шагала позади меня. Это было неприятное путешествие сквозь тьму и сырость. Дочь ступала по моим следам. Мы подошли к припорошенной снегом куче колючих и ломких ветвей, срезанных и брошенных кустов терновника и сучьев, что упали с деревьев на границах пастбища, но были слишком тонкими, чтобы использовать их как дрова. Как раз то, что мне требовалось.

Я опустил свой груз, и завернутый в одеяло труп неровно лег поверх кучи веток. Я прикрыл его другими ветками, сделал кучу более плотной. Би наблюдала. Наверное, стоило бы отослать ее обратно – пусть идет в мою комнату и ложится спать. Но я знал, что она не подчинится, и подозревал, что увидеть собственными глазами, как я воплощаю свой замысел, будет для нее не так ужасно, чем позволить воображению дорисовать эту картину. Мы вместе отправились за маслом и углем. Она смотрела, как я разбрызгиваю масло над ветками и щедро поливаю им завернутое тело. Потом мы его подожгли. Вечнозеленые ветки и колючки были смолянистыми, они быстро загорелись, и их пламя высушило более толстые ветки. Я боялся, что они сгорят быстрее тела, но пропитавшаяся маслом перина занялась и начала сильно гореть, источая резкую вонь. Я принес еще веток для нашего костра, и Би мне помогла. Она всегда была маленькой и бледной, и холодная ночная тьма еще больше выбелила ее, а красные отблески пламени, плясавшие на ее лице и волосах, стоявших торчком, превратили мою дочь в духа смерти из старой сказки.

Погребальный костер горел хорошо, пламя вздымалось выше моей головы. Свет вынудил ночь расступиться. Вскоре мое лицо ощутило приятное тепло, а спина по-прежнему мерзла. Я подобрался ближе – туда, где было совсем жарко, и подтолкнул концы веток внутрь, добавил еще немного дров. Когда я бросил в огонь покрытую инеем ветку, он затрещал и зашипел, как будто что-то сказал. Языки пламени поглотили нашу тайну.

Би стояла рядом, но не прикасалась ко мне, и мы смотрели, как горит посланница. Чтобы сжечь тело, нужно много времени. Большую его часть мы провели в молчании.

Би лишь однажды нарушила его:

– Что мы скажем остальным?

Я привел мысли в порядок.

– Шун мы не скажем ничего. Она верит, что девушка ушла. Пусть и Риддл так считает. Слугам я скажу, что ты пожаловалась на зудящие укусы, я нашел в твоей постели клопов, когда укладывал тебя спать, и решил ее немедленно сжечь. – Я тихонько вздохнул и прибавил: – Это будет несправедливо по отношению к ним. Мне придется притвориться, что я очень ими недоволен. Потребую, чтобы всю твою одежду перестирали и принесли тебе новую перину.

Она кивнула. Снова уставилась в огонь. Я собрал еще одну охапку хвороста и бросил в жадное пламя. Наполовину сгоревшие ветви треснули под навалившейся тяжестью, рассыпались на куски и упали на обуглившиеся останки. Перина превратилась в пушистый пепел. Это почерневшие кости или почерневшие ветки? Я и сам не мог понять. От слабого запаха жареного мяса меня тошнило.

– У тебя хорошо получается. Обо всем подумал.

Не такую похвалу я хотел бы услышать от своей маленькой дочери.

– Когда-то я занимался… особой работой. Для короля. Пришлось научиться думать о многих вещах сразу.

– И очень хорошо лгать. И не позволять людям видеть, что ты думаешь на самом деле.

– И это тоже. Я такими вещами не горжусь, Би. Но секрет, который мы узнали сегодня ночью, принадлежит не мне, а моему старому другу. Ты слышала, что сказала посланница. У него есть сын, и этот сын в опасности.

Догадалась ли она по моему голосу, какой странной мне кажется эта новость? У Шута есть сын. А я даже не был вполне уверен в том, что он мужчина. Но если родился ребенок, то произвести его на свет могла только женская утроба. Значит, у этого ребенка имеется и мать. Та, кого Шут, наверное, любил. Я думал, что знаю его лучше кого бы то ни было. Но подобное мне бы и в голову не пришло…

Женщина и станет отправной точкой моих поисков. Кто же она? Я мучительно соображал. На память мне пришла Гарета. Она была помощницей садовника в те времена, когда мы с Шутом были детьми. Уже тогда она в него влюбилась. В юности он был гибким, живым парнишкой, кувыркался и ходил колесом, показывал фокусы, каких ожидали от фигляра. Он был остер на язык. Мог и очень жестоко подшутить, если считал, что с кого-то не повредит чуток сбить спесь. С юными и теми, кому выпала не лучшая судьба, он был мягче и часто оборачивал свои шутовские выходки против себя самого.

Гарета не была красавицей, и с ней он вел себя по-доброму. Некоторым женщинам большего и не надо. Позже она его вспомнила, узнала в облике лорда Голдена. Или это было не просто узнавание? Может, он так убедил ее хранить его тайну? Если у них родился ребенок, мальчику сейчас лет двадцать пять.

Но только ли о ней мне следует подумать? Конечно, еще имелись шлюхи, и вообще дам легкого поведения в Баккипе было предостаточно, однако я не мог себе представить, чтобы Шут их навещал. Выходит, Гарета, и только она… Потом мои мысли понесло в другую сторону, и я вдруг увидел Шута в новом свете. Он всегда был очень скрытным. У него могла быть тайная возлюбленная. Или не совсем тайная. Лорел. Наделенная Даром охотница не делала тайны из своего влечения к нему. А еще Шут провел много лет вдали от Оленьего замка, в Удачном и, возможно, Джамелии. Я почти ничего не знал о его жизни там, не считая того, что он изображал из себя женщину.

Тут все встало на свои места, и я назвал себя полным болваном. Джофрон! Почему он ей написал? Почему предупредил, чтобы оберегала своего сына? Возможно, потому что это их общий сын? Я вновь перебрал свои воспоминания о Джофрон и Шуте. Примерно тридцать пять лет назад, когда Шут нашел меня в горах умирающим, он отнес меня в свой домик. Этот маленький домик он делил с Джофрон, но выселил ее, когда взял меня к себе. А когда ему пришлось вместе со мной отправиться в путешествие, он оставил ей все свое имущество. Я подумал о том, как она обошлась со мной, когда мы повстречались в последний раз. Было ли это поведением возлюбленной, которую променяли на старого друга? Не зря же она показала мне, что Шут ей писал, в то время как я не удостоился от него ни словечка.

Я вернулся к тем лихорадочным дням, вспомнил ее голос и то, с каким обожанием она говорила о своем Белом Пророке. Я счел это разновидностью религиозного рвения. Возможно, это была страсть иного рода. Но если она родила Шуту ребенка, то он, безусловно, должен был знать об этом наверняка. Он ведь посылал ей письма. А она ему хоть раз ответила? Если Джофрон родила ему сына, то он на год моложе Неттл. Ему не требуется моя защита, верно? А внук, с которым я повстречался, совсем не походил на Шута. Окажись он наследником Шута, кровь Белого народа проявилась бы в нем. Внук Шута. Мне понадобилось время, чтобы просто состыковать друг с другом эти два слова.

Я размышлял над этим, пока пламя пожирало кости девушки. Смысл послания все никак не доходил до меня. Если Шут зачал ребенка, когда побывал в Баккипе в последний раз, его сын должен быть уже молодым мужчиной, а не мальчиком. Но посланница говорила о тайном сыне как о ребенке. Я вспомнил, как медленно рос Шут, как он заявлял, что на десятки лет старше меня. Я очень многого о нем не знал. Но если его сородичи медленно взрослеют, быть может, оставленный им ребенок по-прежнему выглядит ребенком? Тогда это не может быть сын Джофрон, ведь тот уже стал отцом собственного мальчишки. Может, Шут послал ей предупреждение, потому что опасался, что охотники станут преследовать любого, кто может оказаться его сыном? Мысли мои носились кругами, я пытался выстроить башню из слишком малого количества кирпичей. Окажись это сын Джофрон, Шут бы мне намекнул – существовали десятки подсказок, доступных только мне. Назвал бы его «сыном мастерицы игрушек» – и я бы понял. Но ведь он так же мог описать любого сына? «Сын садовницы», «сын охотницы»… Мы так хорошо друг друга знали. Разумеется, он указал бы мне на определенного ребенка, если бы сам знал, о ком идет речь. Так что же, Шут посылал меня искать ветра в поле – дитя, на существование которого указывает некое туманное Белое Пророчество? Он бы со мной так не поступил. Впрочем, нет. Поступил бы, несомненно. Потому что верил, что я найду этого ребенка. Может, это вообще не сын Шута? Я снова перебрал в памяти скупые слова посланницы. «Нежданный сын». Однажды он сказал, что эти слова относятся ко мне. А что теперь? Еще где-то родился какой-то «нежданный сын»? Можно ли со всей уверенностью считать, что это сын Шута? Посланница не очень-то хорошо знала наш язык…

– Папа? – дрожащим голосом спросила Би, и, повернувшись к дочери, я увидел, что она обхватила себя руками и трясется от холода. – Мы закончили?

У нее покраснел кончик носа.

Я посмотрел на наш костер. Последние охапки хвороста, которые я в него бросил, осели разом. Сколько останется от девушки? Череп, более толстые бедренные кости, позвоночник. Я шагнул вперед и вгляделся в самую сердцевину костра. Там все было покрыто углями и пеплом. Завтра принесу сюда перину из комнаты для прислуги, смежной со спальней Би, и сожгу. На сегодня хватит. Я надеялся, что хватит. Я огляделся по сторонам. Взошла луна, но небо заволокло тучами. Над болотистыми низинами и пастбищами стоял ледяной туман. Тот лунный свет, что достигал земли, растворялся в дымке.

– Давай вернемся в дом.

Я протянул Би руку. Она взглянула на нее, потом вложила в мою ладонь свои маленькие пальчики. Они были холодные. Повинуясь порыву, я подхватил ее на руки. Она принялась отталкиваться:

– Мне девять. Не три!

Я ее отпустил, она съехала на землю.

– Знаю, – сказал я виновато. – Просто ты выглядишь такой замерзшей.

– Я и правда замерзла. Пойдем домой.

Я больше не пытался к ней прикоснуться – спасибо и на том, что она шла рядом со мной. Думать о завтрашнем дне было страшно. День этот и без того обещал быть сложным, а ведь надо еще будет объясняться с Шун, и с Риддлом тоже. Придется объявить ложную тревогу из-за клопов – сколько суматохи и тщательного мытья это за собой повлечет! Ревел будет сам не свой, все слуги получат жесткий выговор. Стирка продлится вечность. Я подумал о собственной спальне и поморщился. Придется впустить туда служанок, иначе мои обвинения будут выглядеть фальшивыми. А уж гнев и отвращение Шун, когда ей сообщат, что в ее перине, возможно, живут паразиты, и вообразить жутко. Что ж, ничего не поделаешь. Мне нужно убедительное объяснение того, почему я решил сжечь перину Би в середине ночи. Без вранья не обойтись.

Как не избежать и того, что на Би обрушатся все эти кувыркающиеся обломки моей прежней жизни. Я покачал головой: как же плохо я ее защитил… Мне хотелось остаться в одиночестве прямо сейчас и попытаться обдумать, что все это значит. Сама мысль о том, что Шут обратился ко мне после стольких лет, лишала присутствия духа. Я попытался разобраться в своих чувствах и с изумлением обнаружил среди них гнев. Ни словечка за все эти годы и ни намека на то, как с ним связаться… И вот, когда ему что-то понадобилось, он без спросу вторгся в мою жизнь и перевернул ее вверх дном! Досада соперничала со страстным желанием наконец-то с ним повидаться. Послание как будто намекало, что он в опасности, не может путешествовать или что за ним шпионят. Может, он ранен? Когда мы виделись в последний раз, он пылал нетерпением, желая вернуться в свою старую школу и донести туда весть о конце Бледной Госпожи, а также все то, что узнал за время долгих странствий. Клеррес. Об этом месте мне было известно лишь название. Может, в этой самой школе Шут с кем-то не поладил? Почему? Что стало с Черным Человеком, его спутником и таким же Белым Пророком? Посланница вообще не упомянула о Прилкопе.

Шут всегда любил загадки и головоломки и еще сильнее любил хранить свои тайны. Но то, что происходило теперь, не походило на один из его розыгрышей. Скорее все выглядело так, словно он послал мне все крупицы сведений, какие мог, пусть они и были недостаточными, и рассчитывал, что я сумею отыскать недостающие кусочки головоломки. Сумею ли? По-прежнему ли я тот, на кого он может рассчитывать?

Странное дело – я надеялся, что нет. Когда-то я был ловким, умелым убийцей, способным шпионить, бегать, сражаться и отнимать жизнь. Но я больше не хотел всем этим заниматься. Я все еще чувствовал большими пальцами тепло кожи посланницы, ощущал ее слабую хватку на своих запястьях, пока она, сражаясь, погружалась в беспамятство и смерть. Я все сделал быстро. Не безболезненно – нет смерти без боли. Но я сделал боль куда более краткой, чем она могла бы быть. Я был милосерден.

И я снова ощутил знакомый прилив сил, какой испытывает убийца. То чувство, о котором мы с Чейдом никогда и ни с кем не говорили, даже друг с другом. Тот мерзкий маленький всплеск всемогущества: кто-то умер, а я живой.

Я не хотел его испытывать опять. Честное слово, не хотел. И еще я не хотел задаваться вопросом о том, как быстро в мою голову пришла мысль даровать посланнице быструю смерть. Я уже не один десяток лет упорно считал, что больше не хочу быть убийцей. Этой ночью я усомнился в собственной искренности.

– Папа?

Убийца дернулся и обратил изучающий взгляд на маленькую девочку. В первое мгновение я ее не узнал. Я собрал все силы, чтобы снова сделаться ее отцом.

– Молли… – проговорил я, и слово сорвалось с моих губ, отчего лицо Би так побледнело, что ее покрасневшие щеки и нос показались измазанными в крови.

Молли меня берегла. Она была моим маяком на ином жизненном пути. Теперь она ушла, и я чувствовал себя так, словно сорвался в пропасть и без надежды на спасение падаю навстречу гибели. Я прижал к себе свое дитя.

– Она умерла, – тихонько проговорила Би, и внезапно я снова это осознал.

– Знаю, – скорбно ответил я.

Би взяла меня за руку:

– Ты ведешь нас во тьму и туман, к пастбищу. Нам надо по этой дороге. – Она потянула меня за руку, и я понял, что направляюсь к затянутой туманом полосе леса рядом с пастбищем.

Би повернула обратно к Ивовому Лесу, где сквозь дымку виднелся тусклый свет в паре окон.

Мое дитя отвело меня домой.

Мы тихонько шли по Ивовому Лесу, погруженному во тьму. Почти беззвучно ступали по каменным плитам у входа, вверх по изогнутой лестнице и по широкому коридору. Я приостановился возле двери в комнату Би и вдруг вспомнил, что она не может там спать. Посмотрел на нее и преисполнился ненависти к самому себе. Нос у нее был ярко-красной пуговицей. На ней был зимний плащ и ботинки, а под плащом – только шерстяная ночнушка, промокшая до колен. Ох, Би…

– Давай зайдем сюда, только чтобы найти тебе чистую ночную рубашку. Сегодня спать будешь в моей комнате.

Я поморщился от этой мысли, вспомнив, в какое логово вепря превратил свою спальню. Ничего не поделаешь. Я хотел уничтожить все постельное белье в ее комнате до последнего лоскутка, чтобы избежать заражения теми жуткими тварями, которые пожирали посланницу. При мысли о том, какой ужасный приговор ей вынесли, мне пробрала дрожь. Приговор, не подлежащий пересмотру. Выходит, они наказывают за предательство медленной и болезненной смертью, и ни извинения, ни объяснения не спасут обреченного. Я по-прежнему не знал, кто такие «они», но уже их презирал.

Я зажег свечу от ее очага, а Би тем временем отправилась к сундуку с одеждой. Ее ночнушка волочилась по полу, оставляя влажный след. Би подняла тяжелую крышку, подставила под нее плечо, чтобы удержать в открытом положении, и начала перебирать содержимое. Я окинул комнату взглядом. Голая, оставшаяся без перины кровать казалась немым свидетелем моей вины. Сегодня в этой комнате я убил женщину. А стоит ли моему ребенку вообще здесь спать? Может, ее и не будут преследовать мысли о том, что я сделал, ибо она ни о чем не догадывается. Она поверила, что посланница просто умерла от ран. Но это убийство будет еще долго тревожить меня. Я понял, что не хочу, чтобы моя дочь спала в той же кровати, где я лишил кого-то жизни. Завтра объявлю, что собираюсь переселить ее в другую комнату. А пока что…

– Прекрати! Прекрати, умоляю! Оставь меня в покое! Прошу тебя, прошу!

Это был голос Шун, и на последнем слове он перешел в пронзительный визг.

– Оставайся здесь! – рявкнул я Би и выбежал из комнаты.

Временная спальня Шун располагалась в конце коридора. Я лишь несколько шагов успел пробежать, прежде чем из своей комнаты выскочил Риддл – в ночной рубашке, с ножом в руке и волосами, стоящими дыбом. Мы побежали плечом к плечу. Опять раздался голос Шун, от ужаса она кричала все пронзительнее:

– Мне жаль, что ты умер! Но я не виновата, ну не виновата же! Оставь меня в покое!

Дверь ее спальни распахнулась, и рыдающая Шун выскочила в полутемный коридор. Ее темно-рыжие волосы рассыпались по плечам, обтянутым ночной рубашкой. В одной руке у нее был нож с тонким и изящным лезвием, и, даже будучи в панике, она держала его как полагается. Увидев, что мы бежим к ней, Шун завопила еще громче. Потом она узнала Риддла и, беззвучно прошептав его имя, ринулась навстречу, упала в его объятия, едва не напоровшись на его нож. Она как будто не заметила, как он схватил ее запястье и сжал, заставив выронить оружие.

– Что такое, что случилось?

Мы оба кричали, а в ответ она только рыдала и обнимала Риддла за шею так крепко, что я испугался, как бы она не придушила бедолагу. Она уткнулась лицом ему в грудь, и он был вынужден держать нож одной рукой подальше от нее, а другой – неуклюже похлопывать ее по спине. Она что-то повторяла снова и снова, но я не мог разобрать. Я наклонился и поднял ее нож. Любимое оружие тайного убийцы. Похоже, она сомневалась, что ее начальных навыков обращения с ним хватит, чтобы защититься от призрака. Я спрятал оружие в рукаве.

– Проверю комнату. Стереги ее, – сказал я Риддлу, но, когда проходил мимо них, Шун внезапно вскинула голову и завопила:

– Не входи туда! Не входи туда! Это его призрак, он все плачет и плачет! Он винит меня. Роно винит меня!

Я замер – в сердце моем пробудился неприятный страх. Я не суеверен. В призраков не верю. Но краем уха я уловил, как где-то далеко рыдает потерявшийся ребенок. Сердце мое упало, и я обрадовался, когда Риддл сказал:

– Это всего лишь дурной сон, Шун. Вы многое перенесли, провели последние две недели в страхе. Потом оказались в незнакомом доме, не зная, какой теперь будет ваша жизнь. Неудивительно, что вам приснится кошмар.

Она с силой отпихнула Риддла и возмущенно заявила:

– Это был не кошмар. Я не смогла заснуть. Я лежала в постели и думала, и тут раздался вой. Это Роно! Маленький засранец все время плакал, все время хныкал и клянчил. Когда для меня пекли что-нибудь сладкое или вкусное, он просил кусочек. И даже если говорили, что это для меня, он продолжал просить или просто воровал немного. Потому и умер! – Внезапно она из испуганной сделалась сердитой. – Он украл мою еду, съел и умер. Ну разве я в этом виновата?

– Нет, – поспешно сказал Риддл. – Ну конечно нет. Виновен тот, кто пытался вас отравить.

Она удивительным образом успокоилась и перестала всхлипывать. Уткнулась лицом Риддлу в плечо, обхватила его руками за шею, прижалась всем телом. Он бросил на меня смятенный взгляд поверх ее головы. Я попытался не хмуриться. Я не был уверен в том, что связывает его и Неттл, но все равно мне не понравилось видеть, как он держит в объятиях другую женщину.

– Я проверю комнату. Удостоверюсь, что мы ничего не упустили, – сказал я ему.

Шун чуть отстранилась от плеча Риддла. Слезы и сопли стерли с ее лица всю красоту.

– Я не спала, это не был ночной кошмар! И я ничего не выдумываю! Я слышала плач!

– Я разберусь.

Когда я шел мимо Риддла, он передал мне свой нож и изогнул бровь, вместо того чтобы пожать плечами. Всегда лучше быть при оружии.

– Я уложу ее в своей комнате на ночь, – предложил он.

– Вы не можете оставить меня одну! – взвыла она.

С глубокой покорностью Риддл предложил:

– Я лягу спать поперек вашего порога, прямо за дверью. Если что-то вас потревожит, я буду всего лишь в нескольких шагах.

Я уже шел по коридору и не услышал ее сдавленных возражений. Перед дверью в ее спальню я остановился и собрался с духом. Напомнил себе, что это может быть что угодно – или вовсе ничего. Открыл дверь, заглянул в комнату. Дал волю своему Дару, чтобы изучить помещение. Пусто. Я не чувствовал в комнате ни человека, ни зверя. Это не обязательно означало, что Шун вообразила вторжение, но мне стало чуть спокойнее.

Свет пламени, низко горевшего в камине, как будто погрузил комнату в мед. Простыни и покрывала сползли с постели и протянулись до самой двери, по следам Шун. Я вошел, ступая тихонько и прислушиваясь. Что она услышала? Я подозревал, что в ее жалобах таилось по меньшей мере зерно правды. Может, ветер завыл в дымоходе или за окном? Но вокруг было тихо, если не считать приглушенного потрескивания дров в очаге.

Я зажег свечи на большом канделябре и с его помощью осмотрел комнату, проверил за шторами, и под кроватью, и даже в сундуках для одежды, которые пока пустовали. Их только что вычистили и положили в них свежие мешочки с душистыми травами. Сундуки пахли кедром и лавандой и ждали, что ими воспользуются. Шун не распаковала вещи, а разбросала их по комнате, как будто здесь прошел ураган. Одежда была повсюду – сыпалась из дорожных сундуков, висела в изножье кровати, лежала на крышках сундуков. Я сердито нахмурился при виде такой неопрятности. Что ж, завтра ее горничная наведет здесь порядок. И все же мне не понравилось, что взрослая девушка даже не умеет как следует распаковывать вещи. Ее драгоценности рассыпались по небольшому туалетному столику, рядом с пакетом розовых и желтых леденцов.

Чейд явно позволил ей залезть в свой кошелек, и она не преминула этим воспользоваться. Чему же он учил эту девушку? Она явно была о себе слишком высокого мнения, и я не нашел в ее поведении ни малейшего признака дисциплины или привычки к порядку. Как же он на нее смотрел, что счел достойной кандидаткой на роль шпионки, не говоря уже про тайного убийцу? Интересно опять же, где он ее нашел и почему она так много для него значит. Он скрыл от меня ее родословную, но я пообещал себе все разузнать. Разнюхать его секреты. Когда будет время. В перерывах между поисками потерянного наследника Шута, выговорами слугам из-за несуществующих клопов и возмещением ущерба, причиненного дочери. Я не очень-то хорошо справлялся со своей прежней жизнью. Только Шун мне и не хватало…

Я аккуратно закончил осмотр, убедился, что окна и ставни как следует закрыты и что в примыкающей комнате для горничной нет незваных гостей. Там было пусто. Я вышел из комнаты, пытаясь выкинуть из головы беспокойство из-за Шун хотя бы на эту ночь. Сегодня надо заняться тем, что меня тревожит больше всего. Завтра хватит времени подумать о том, как приучить эту девицу к более простому образу жизни. Завтра… нет, полночь уже давно миновала. Сегодня.

Я взял с собой зажженные свечи и вышел в коридор, где стоял Риддл в ночной сорочке, скрестив руки на груди. Я никогда не видел на его лице подобного упрямства. Взъерошенная кухонная служанка, одна из деревенских девушек, недавно нанятых в имение, стояла рядом в шали поверх ночнушки, одновременно сонная и встревоженная. Возле нее была Майлд, чье лицо отражало неодобрение в связи со всей этой суматохой. И Шун громко жаловалась. Я мысленно порадовался, что мы не разбудили Ревела. Завтра наступит совсем скоро, и вот тогда наш управляющий все вверх дном перевернет.

Шун уперла руки в бока и сверлила Риддла сердитым взглядом. Ее темные кудри буйно разлетелись по плечам, а ночная рубашка на выпяченной груди была вся в пятнах.

– Нет. Я не желаю, чтобы она спала рядом со мной. И что она сможет сделать, если призрак вернется? Риддл, ты должен меня защищать. Я хочу, чтобы ты спал в моей комнате!

– Леди Шун, это было бы неприлично, – сказал Риддл твердо и, как я заподозрил, не в первый раз. – Вы не хотите спать одна? Вот Пенси, готовая услужить. И заверяю вас обеих, что я буду спать прямо здесь, у порога, на случай, если вам понадобится моя помощь.

– Призрак? – вмешалась Пенси, и сон ее как рукой сняло. Она с испугом и мольбой обратилась к Риддлу: – Сэр, я вас умоляю, леди права! От меня не будет никакого толку, если в комнате появится призрак. Уверена, я тотчас же хлопнусь в обморок!

– Я проверил комнату леди Шун. Заверяю вас, там нет чужаков и нечего бояться, – уверенным голосом объявил я.

– Ну конечно, его там уже нет! – яростно возразила Шун. – Это был призрак маленького Роно, он плакал и обвинял меня! Призраков нельзя увидеть, если нарочно их искать. Они приходят и уходят, как пожелают!

– Роно? – Майлд рассмеялась и сказала: – О, прошу прощения, леди Шун, но в комнате нет никакого призрака Роно. Единственный призрак, который гуляет по этим комнатам, – старый лорд Пайк. Точнее, так он звался от рождения, но все горничные в особняке называют его «лорд Гляделка» – уж очень он любит подсматривать за девушками, когда они переодеваются! Моя матушка рассказывала, что он прятался в…

– Хватит на сегодня историй! – твердо заявил я.

По лицу Пенси уже было видно, что завтра она попросит расчет. Веселые искорки в глазах Риддла не улучшили моего настроения. Мне хотелось лишь добраться до постели.

Я проговорил хозяйским тоном:

– Майлд, будь любезна, помоги Риддлу обустроить место для ночлега у дверей леди Шун. Леди Шун, если вы не хотите спать в одиночестве, мы предлагаем вам Пенси. И только ее. Пенси, завтра тебе заплатят за эту ночь сверх жалованья. И на этом, дамы и господа, все. Я иду спать. Хватит уже суматохи после столь тяжелого дня.

– Если призрак Роно задушит меня ночью в отмщение за свою смерть, надеюсь, ты найдешь что сказать в свое оправдание лорду Чейду по поводу того, как ты меня «защитил»!

Она швырнула в меня слова, точно камни. Я не обернулся. Я знал, что перекладываю бремя забот на плечи Риддла. И знал, что он справится. Ему-то хоть немного удалось поспать, и он этой ночью никого не убил и не сжег ничье тело.

Я открыл дверь в комнату Би. Пусто. Значит, она додумалась переодеться и пойти в мою спальню. Пройдя немного по коридору, я открыл свою дверь и замер. Ее не было и там. Мой Дар ясно говорил: комната пустая и холодная, внутри никого. Огонь в камине почти погас.

Я высоко поднял свой канделябр, пытаясь понять, заходила ли Би сюда. Насколько я мог судить, ничего не изменилось с тех пор, как я побывал в своей спальне в последний раз. Привычка заставила меня подойти к камину и подбросить дров.

– Би? – тихонько позвал я. – Ты где-то здесь прячешься?

Я стянул с кровати скомканные одеяла, чтобы убедиться, что она не спит, зарывшись в них. Смятые простыни и вонь мужского пота убедили меня, что это место показалось бы ей непривлекательным убежищем. Нет. Она сюда не заходила.

Я вернулся в ее комнату. В коридоре было тихо. Риддл открыл глаза и поднял голову, когда я шел мимо. Я сказал ему, что просто проверяю, как там Би. Мне не хотелось сообщать, что я понятия не имею, где именно «там». От одной мысли о том, что он доложит Неттл, какой беспорядок у меня дома, я поморщился. Призраки, забившиеся дымоходы и недоученная прислуга – пустяки в сравнении с потерянной младшей сестрой Неттл.

Держа канделябр в поднятой руке, я вошел в ее спальню и тихонько позвал:

– Би, ты здесь?

На голой кровати ее точно не было. Я ощутил укол страха. Не забралась ли она в постель в комнате для горничной? Какой же я дурак, что не сжег и те тряпки сразу…

– Би? – позвал я громче и в два шага пересек комнату и вошел в смежную.

Пусто. Я попытался вспомнить, как она выглядела в последний раз. Разве бо́льшая часть постели лежала не на полу, а на кровати? Я взмолился богам, в которых едва ли верил: только бы Би ее не трогала. Комната была такой маленькой, что мне понадобилась секунда, чтобы понять: ее тут нет. Я вышел и в приступе ужаса бросился к ее сундуку с зимней одеждой. Как часто я себе напоминал, что ей нужно что-то поменьше, с более легкой крышкой? Я представил себе, что она упала внутрь, разбила голову и задохнулась в темноте…

Но там была только ее одежда, запиханная как попало и скомканная. Меня захлестнуло облегчение с примесью тревоги. Здесь ее нет. Я испытал приступ раздражения из-за того, что ее вещи хранятся в таком беспорядке. Неужто слуги покинули и эту комнату, когда я прогнал их из своей? Я подвел своего ребенка во многом, но больше всего – в том, что этой ночью потерял ее. Моя нога что-то зацепила, и я, посмотрев на пол, увидел кучу мокрой одежды. Одежда Би. Значит, здесь она переоделась. Она была тут, и теперь ее нет. Где же она? Куда могла пойти? В кухню? Может, она проголодалась? Нет. Она испытывала беспокойство и даже испуг. Так куда ее могло увлечь?

И я понял.

Напустив на себя безмятежный вид, я прошел мимо Риддла и сухо проговорил:

– Спокойной ночи!

Он проследил за мной взглядом, а потом одним плавным движением оказался на ногах.

– Я помогу тебе ее искать.

Я ненавидел его проницательность и одновременно был благодарен за нее.

– Тогда ступай на кухню. Я проверю свой кабинет.

Он кивнул и трусцой побежал вниз. Прикрывая пламя своих свечей, я двинулся следом. У основания лестницы наши пути разошлись. Я повернул в сторону своего личного кабинета. В коридорах, по которым я шел, было тихо и темно. Когда я дошел до двойных дверей кабинета, они оказались закрыты. Вокруг царила тишина.

18. Невидимость

Любимый,

однажды рядом с тобой я познал умиротворение. Хотя, по правде говоря, было немало случаев, когда твое присутствие вынуждало меня лицом к лицу столкнуться со смертельной опасностью. Или болью. Или страхом. Но запомнил я покой и о нем тоскую. Если бы ты оказался рядом, я схватил бы тебя за плечи и тряс, пока ты не начал бы клацать зубами. В чем смысл твоего путаного послания? Ты боялся слишком многое доверить посланнице? Ты подозревал, с какой жестокостью за ней будут охотиться, какая издевательски мучительная смерть ее ждет? Что за нужда заставила тебя рискнуть жизнью этой девушки, зная, какая участь грозит ей в случае неудачи? Я задаю себе эти вопросы и нахожу лишь один ответ: если бы ты не рискнул, ее участь была бы еще страшней. И тут я спрашиваю себя: что может быть страшней? И в какой же опасности ты сам, прямо сейчас, раз не доставил это послание лично…

У меня есть только вопросы, и каждый – пытка, ведь меня и так терзает множество тревог. Ты поручил мне загадочное задание и дал слишком мало подсказок. Боюсь, оно чрезвычайно важное. Но мои собственные заботы тоже чрезвычайно важны. Моя маленькая дочь… Неужели я снова брошу собственного ребенка, на этот раз ради того, чтобы отправиться на поиски твоего сына? Слишком мало сведений, мой старый друг, и слишком большая жертва.

Незаконченное письмо со стола моего отца

Я стояла одна посреди комнаты и слушала, как в коридоре вопит Шун. Меня охватила горькая обида. После всего, через что мы с ним прошли этой ночью, всего, что я сделала, чтобы ему помочь, хватило одного ее вскрика – и мой отец убежал, оставив меня в полутьме и в промокшей одежде. Я приподняла крышку сундука повыше и, напрягая все силы, потянулась ко дну. Принялась шарить в поисках чего-то сухого и удобного, чтобы надеть на ночь. Я распихивала зимние носки и колючие шерстяные рубашки. Мои пальцы что-то обнаружили, и я, ухватившись как следует, вытащила это с самого дна сундука.

Теплая войлочная ночная рубашка. Красная. Мой любимый цвет. Я поднесла ее ближе к огню, чтобы рассмотреть. Она была новая, неношеная. Я вывернула воротник и узнала стежки. Мама ее сшила. Для меня. Сшила и спрятала, как часто делала, чтобы достать, когда выяснится, что я выросла из старой рубашки.

Я сбросила мокрую одежду там, где стояла, и натянула через голову новую ночнушку. Она была мне впору, только чуть длинновата. Я приподняла подол, чтобы не путался под ногами. Я чувствовала себя элегантной, придерживая его при ходьбе, пусть это и была не юбка, а всего лишь подол ночной рубашки.

Тут закричал призрак – издал долгий вой где-то далеко, и у меня волосы на затылке встали дыбом. На миг я застыла. Потом вой раздался опять, ближе и громче. В тот миг случились две вещи: я поняла, что мне не следовало оставлять кота в шпионском лабиринте, и внезапно обнаружила, что в моей комнате действительно был вход в секретные коридоры. Просто не там, где я его искала.

Я открыла дверь в комнату горничной. Свет от камина туда почти не проникал. Я вернулась за свечой. Постель бледной незнакомки осталась в том же виде, в каком она ее бросила, скомканной на кровати. Я знала, что к ней нельзя прикасаться. Я обошла ее стороной, и тут моя ступня в чем-то запуталась, и я едва не упала. Я вскрикнула, испугавшись зараженной постели, и «призрак» завыл в ответ.

– Я сейчас! – тихо прошипела я. – Иду, иду. Сиди тихо – и получишь большой кусок рыбы.

Воды!

Кот хотел пить. Как же я об этом не подумала! Он уже нашел и съел свою награду, соленую рыбу, и теперь мучился от жажды.

– Ну тогда получишь воду. И сосиску из кладовой. Но веди себя тихо, пока я до тебя не доберусь. Пожалуйста.

Ответом мне было рычащее «мяу», в котором слышалось согласие и предупреждение. Если награда запоздает, кот намеревался выть, пока мне на голову не рухнет потолок.

Я с колотящимся сердцем взглянула на пол, опасаясь увидеть полчища кусачих насекомых, готовых забраться по моим ногам. Вместо этого я увидела подол своей ночной рубашки и, когда подняла его, собственные босые ноги на фоне досок пола. Придерживая рубашку как следует и опустив свечу, я наклонилась. Пригляделась. Я чувствовала, что мои ступни касаются чего-то – не пола, – но не могла это увидеть.

Я подобрала ночную рубашку повыше, взяла край подола в зубы и подвернула пальцы ног. Они сжали ткань. Легкую и мягкую. Я нагнулась, ухватила ее большим и указательным пальцем, и тут край отогнулся, выставив напоказ подкладку с узором в виде рисунка на крыле бабочки. От испуга я его выронила. И опять мои ноги как будто были босыми на полу, но половина пальцев на них исчезла. На отогнутом уголке плаща виднелись изящные цветные полоски. Пока я смотрела, изумленная, мои пальцы медленно проступили на ткани. Я чувствовала, что она их покрывает, но в то же самое время видела их.

Я подцепила «бабочкину» часть плаща щепотью и встала. Теперь я его видела. Он свисал с моей вытянутой руки, безумно разноцветный и очень легкий. Значит, это из-за него мы не увидели посланницу в постели. Мне вспомнились ее странные слова: «Он перенимает цвета и тени». Неудивительно, что она просила нас его не выбрасывать. Это настоящее сокровище из старой сказки! Мой страх заразиться внезапно исчез, его место заняла уверенность в том, что если отец увидит эту вещь, то заберет и, скорее всего, уничтожит, чтобы меня защитить.

Я поставила свечу на пол и аккуратно, стараясь не касаться постели, вытащила из нее плащ и сложила его, «бабочкиной» стороной наружу. Сложенным он оказался на удивление мал. Я подумала про себя, что такая тонкая ткань должна быть слишком нежной и против ветра и дождя от нее мало пользы. Я решила, что буду пользоваться плащом с большой осторожностью.

Полосатик опять замяукал.

– Тсс! – предостерегла я его. Потом предложила: – Поскребись или царапни стену там, где видишь мой свет. Я пытаюсь найти дверь.

Тихий скрежещущий звук раздался из-под кровати. Я не хотела ее трогать, но пришлось. Обеими руками взявшись за раму, я с трудом оттащила кровать от стены. Она показалась мне неожиданно тяжелой, и я заподозрила, что ее нарочно сделали такой, чтобы какой-нибудь слуга не сдвинул случайно.

Я подняла свечу и протиснулась между кроватью и стеной, чтобы осмотреть деревянные панели и потыкать их. Кот скребся усердно, даже неистово. Я не видела никаких щелей или защелок, но, приложив ладонь к тому месту, где он царапался, почувствовала сквознячок. И мяуканье, как мне показалось, здесь слышалось громче.

– Имей терпение, – опять предупредила я кота и вдруг подумала о двери в кабинете.

Я закрыла дверь в комнатку и изучила петли. Фальшивых не было, но одна планка за дверью была у́же соседних. Я подцепила ногтями край и потянула. Дощечка вывернулась из стены! За ней обнаружился рычаг, весь в паутине и пятнах ржавчины. Я навалилась на него, и раздался скрежет. Рычаг продвинулся не так уж далеко, но часть стены за кроватью внезапно отошла в сторону. Возбужденное мяуканье сделалось громче.

– Тсс! – предупредила я кота.

Скорее всего, до возвращения моего отца осталось очень мало времени. Надо было спрятать плащ, выгнать кота из лабиринта и вознаградить, а потом вернуться в спальню, прежде чем меня хватятся. Я вернула узкую дощечку на место и, стиснув зубы, пробралась мимо зараженной кровати. Когда я нажала на сдвинувшуюся часть стены, она открылась. Я вошла в коридор туда, отпихнув ногой кота:

– Не выходи! Там нет воды.

Он зарычал, но отступил. Я сунула сложенный плащ под мышку, опустила свечу на пол и, собрав все силы, перетащила кровать на прежнее место. Потом отступила в секретный коридор и закрыла за собой потайную дверь.

«Сначала кот», – решила я, и ему это понравилось.

– Отведи нас обратно в кладовую, – шепотом предложила я. – К рыбе!

Полосатик побежал вперед, и я последовала за ним. Дважды он останавливался так резко, что я едва на него не наступала. Но он знал дорогу, и вскоре мы вместе вышли из лабиринта в кладовую. Мне пришлось сложить ящики один на другой, чтобы добраться до красивой вереницы сосисок, подвешенной за пределами досягаемости. И опять я пожалела, что у меня нет пояса с ножом. Пришлось отгрызть две сосиски. Кот жалобно звал, напоминая, что больше всего ему нужна вода.

Мы вышли в кухню, где я нашла для него воду. Он пил и пил, а я рассматривала свой плащ-бабочку. Ткань казалась гораздо крепче, чем полагалось бы при таком малом весе. Когда Полосатик напился, я вознаградила его сосисками и выпустила в кухонный двор. Он удалялся в ночь, когда я спросила:

– А как же крысы? Ты убил хоть одну?

Он убил несколько, а также обнаружил и прикончил два гнезда с крысятами.

– Завтра вернешься?

Маловероятно. Ему не понравилось быть запертым без воды. Он привык приходить и уходить, когда вздумается. Зверь трусил в холодную ночь, задрав хвост. Я едва ли могла его винить. Сама оставила беднягу взаперти, без воды, на много часов. Но то, что он нашел два гнезда с крысятами, со счетов не сбросишь. Придется отыскать союзника среди кошачьего племени, и побыстрее.

Я услышала тихий звук где-то в доме и внезапно вспомнила, что мне надо поторапливаться. Метнулась обратно в кладовую за миг до того, как кто-то вошел в кухню. Потушила свечу пальцами и на ощупь отыскала дорогу в секретный коридор. Закрыла за собой дверь. Тьма сделалась абсолютной. Я сказала себе, что уж теперь-то знаю дорогу так хорошо, что мне не нужен свет. Я пыталась не думать о крысах, уцелевших после охоты Полосатика.

Времени ушло немало, но я нащупала дорогу в маленькое помещение, из которого можно было подсматривать за кабинетом отца. Из глазка падал тонкий луч света. Я заглянула в него и увидела, как отец закрывает двери в кабинет. Еще мгновение – и он откроет потайную дверь.

В темноте я встряхнула плащ-бабочку и снова его сложила невидимой стороной наружу. Я не видела, что делаю. Оставалось лишь надеяться, что предательская цветная подкладка вся оказалась внутри. Услышав, как отец открывает потайную дверь, я спрятала плащ на полке за запасом свечей.

Пляшущие отблески пламени свечи опередили его. Свет и тени текли, будто жидкость. Они хлынули из-за угла, как вода, и захлестнули меня. Я сидела тихонько, держа в руке погасшую свечу, пока он не подошел ко мне. Когда свет меня коснулся и отец меня увидел, я услышала, как он вздохнул с облегчением.

– Так и знал, что разыщу тебя здесь, – сказал он ласково. Потом, окинув меня взглядом, продолжил: – Ох, малышка моя… и свеча твоя погасла, да? Что за жуткая ночь. Мой бедный волчонок.

Ему пришлось нагнуться, чтобы войти в мою норку. Когда я встала, он нагнулся еще сильней, чтобы поцеловать меня в макушку. На миг застыл, словно обнюхивая меня.

– С тобой все в порядке?

Я кивнула.

– Ты приходишь сюда, когда тебе страшно?

На этот вопрос я могла ответить честно:

– Да. Это место принадлежит мне. Я чувствую его больше своим, чем весь остальной Ивовый Лес.

Он выпрямился и кивнул:

– Ну ладно. – Попытался расправить плечи, но не смог из-за тесноты. – А теперь пойдем со мной. Нам обоим надо хотя бы немного поспать, а уже скоро рассветет.

Он пошел первым, и я последовала за ним из секретных коридоров обратно в его логово. Я смотрела, как он закрывает панель и открывает высокие двери. Я следовала за его свечой, пока мы возвращались в главную часть особняка. У подножия большой лестницы он приостановился и повернулся ко мне.

– Твою комнату надо будет как следует вычистить, прежде чем ты сможешь спать там опять. А в моей слишком грязно. Предлагаю сегодня поспать в гостиной твоей мамы, где ты появилась на свет.

Он двинулся туда, не дожидаясь моего согласия. Я последовала за ним в милую комнатку, которая когда-то была моей детской. Там было холодно и темно. Отец зажег свечи в канделябре и оставил меня, а сам ушел добыть угли из другого камина, чтобы развести огонь. Пока его не было, я отряхнула паутину со своей новой красной ночной рубашки. Окинула взглядом мамину комнату, погруженную в полумрак. После ее смерти мы сюда заходили редко. Ее присутствие ощущалось повсюду – от свечей в подсвечниках до пустых цветочных ваз. Нет. Не присутствие. Здесь я чувствовала, что ее нет. Прошлой зимой мы собирались тут втроем почти каждый вечер. Мамина рабочая корзинка все еще стояла возле ее кресла. Я села в него и положила корзинку себе на колени. Подтянула ноги под себя, укрыла их ночнушкой и прижала корзинку к себе.

19. Избитый

И когда никто не будет ждать, когда надежда умрет и Белые Пророки сбегут, там, где найти невозможно, найдется нежданный сын. Отец о нем не будет знать, и вырастет он без матери. Он станет камешком на дороге, из-за которого колесо покатится по иному пути. Смерть будет жадно к нему тянуться, но снова и снова оставаться ни с чем. Похороненный и восставший, забытый, безымянный, одинокий и опозоренный, он все же восторжествует благодаря Белому Пророку, ибо тот станет его использовать без сострадания и милосердия к орудию, коему полагается потускнеть и покрыться щербинами, творя лучший мир.

Я отложил свиток и спросил себя, зачем я вообще решил перечитать его и принес из своего логова в комнату Молли, где спала моя Би. Это был единственный известный мне отрывок, где упоминалось пророчество о нежданном сыне. Всего-навсего отрывок… В нем не нашлось никаких новых ответов на вопрос, который я хотел бы задать Шуту: «Почему после стольких лет ты прислал мне такое послание – и с такой посланницей?»

Я повертел его в руках, в тысячный раз изучая. Это был старый кусок… чего-то. Не пергамента и не бумаги. Ни Чейд, ни я не знали, что это такое. Чернила были очень черными, края каждой буквы отчетливо выделялись на медовом фоне. Лист был податливый и просвечивал, если поднести к огню. Ни Чейд, ни я не могли прочитать пророчество, но к нему прилагался перевод, и мой наставник ручался, что он точен. «Еще бы ему не быть, за такие деньги…» – пробормотал он.

В первый раз я увидел этот свиток еще мальчишкой, и он был одним из множества свитков и пергаментов, которые Чейд собирал на тему Белых Пророков и их предсказаний. Я уделил этому пророчеству не больше внимания, чем другим увлечениям Чейда, будь то изучение мест произрастания бузины или создание яда из листьев ревеня. В те годы Чейд был одержим многим; думаю, только навязчивые идеи и помогли ему не сойти с ума за десятилетия одинокого шпионства. Я уж точно не находил связи между его увлеченностью Белыми Пророками и необычным шутом короля Шрюда. В те дни Шут был для меня просто клоуном, бледнолицым тощим парнишкой с бесцветными глазами и обоюдоострым языком. Я большей частью его избегал. Весь двор охал и ахал, глядя на его акробатические трюки, я смотрел издали. Тогда мне еще не доводилось слышать, как он рвет чье-то самомнение в клочки своим острым как бритва сарказмом и хитроумной игрой слов.

Даже после того, как судьба свела нас друг с другом – сначала в качестве знакомых, а потом и в качестве друзей, – я не связывал одно с другим. Прошли годы, прежде чем Шут признался мне, что считает, будто пророчества о нежданном сыне предсказали мое рождение. Это было одно из полутысячи предсказаний, которые он свел воедино. И отыскал меня, своего Изменяющего, незаконнорожденного сына отрекшегося короля в далекой северной стране. Он уверял, что вместе мы изменим будущее мира.

Шут верил, что нежданный сын – это я. Время от времени он делался таким настойчивым по этому поводу, что я и сам почти начинал верить. Без сомнения, смерть жадно тянулась ко мне, и Шуту достаточно часто приходилось вмешиваться, чтобы вырвать меня из лап рока в самый последний миг. И потом, когда все закончилось, я сделал то же самое для него. Мы достигли его желанной цели, вернули в мир драконов, и Шут перестал быть Белым Пророком.

Тогда он меня оставил, положив конец десятилетиям дружбы, и удалился туда, откуда пришел. В Клеррес. Город где-то далеко на юге – или, быть может, так называлась школа, где Шут учился. За все время, что мы провели вместе, Шут почти ничего не рассказал о своей жизни до нашей первой встречи. И когда он решил, что нам пришло время расстаться, то ушел. Он не дал мне возможности выбирать и ответил твердым отказом на предложение поехать с ним. Он якобы боялся, что я продолжу действовать как Изменяющий и вместе мы можем, сами того не желая, испортить все, чего добились. И потому он ушел, а я по-настоящему с ним и не попрощался. Осознание того, что он меня покинул, рассчитывая больше никогда не встретиться, приходило по капле на протяжении нескольких лет. И каждая капля приносила с собой малую толику боли.

В те месяцы, что последовали за моим возвращением в Олений замок, я вдруг обнаружил, что у меня наконец-то появилась собственная жизнь. Это было радостное ощущение. Шут пожелал мне удачи в поисках собственной судьбы, и я никогда не сомневался в его искренности. Но мне понадобились годы, чтобы признать: его отсутствие в моей жизни было намеренным и окончательным, он сам это выбрал, он все завершил, пусть даже какая-то часть моей души по-прежнему тянулась к нему, ожидая его возвращения. Наверное, это обычная история, когда рушатся отношения: один разрывает связь, а другой понимает это гораздо позже и испытывает потрясение. Я несколько лет ждал, точно верный пес, что мне прикажут «сидеть» или «встать». У меня не было причин считать, что Шут больше не испытывает ко мне привязанности или уважения. Но звенящая тишина и его постоянное отсутствие со временем сделались равнозначны неприязни или, что хуже, безразличию.

За минувшие годы я часто размышлял об этом. Пытался придумать для Шута оправдания. Меня не было в Баккипе, когда он приехал в город. Многие считали, что я умер. Может, и Шут поверил в это? Я склонялся то к одному ответу, то к другому. Он оставил мне в подарок резное изображение себя самого, Ночного Волка и меня. Разве он мог так поступить, если думал, что меня уже нет на свете? Впрочем, что еще он мог сделать с этой статуэткой… В камень памяти была вложена единственная фраза: «Мне никогда не хватало мудрости». Означало ли это, что он чувствовал себя достаточно глупым для возобновления нашей дружбы, даже если подобное могло привести к разрушению наших трудов? Или он имел в виду, что по своей глупости пускается в опасное путешествие без меня?

А может, с его стороны было глупостью считать меня чем-то большим, нежели Изменяющим? Было ли это оправданием того, что он как будто беспокоился обо мне и позволил мне всецело полагаться на нашу дружбу? И вообще, ценил ли он эту дружбу?

Наверное, подобные темные мысли всегда приходят к тем, кому довелось пережить внезапный разрыв крепкой дружбы. Но в конце концов всякая рана превращается в шрам. Этот шрам так и остался болезненным, и все же я приучился с ним жить. Он не мешал мне постоянно и напоминал о себе лишь время от времени. У меня был дом, семья, любящая жена, а потом появился и ребенок, которого мы растили вместе. И хотя смерть Молли пробудила эхо потери и одиночества, старая рана не разболелась с новой силой.

А потом прибыла посланница. И послание ее было так искажено или так дурно составлено, что почти утратило смысл. Она намекнула, что были другие гонцы, но им не удалось со мной встретиться. Что-то всколыхнулось в моей памяти… Много лет назад. Девушка-посланница, трое незнакомцев. Кровь на полу, кровавые отпечатки на лице Шута. Тот крик…

Меня вдруг замутило. Сердце сжалось, как будто кто-то сдавил его в кулаке. Какое же послание я пропустил в тот раз? Какая смерть ждала ту девушку в ночи?

Шут не бросил и не забыл меня. Он еще тогда пытался со мной связаться. Хотел предупредить или попросить о помощи? Я пропустил его послание, не ответил. Внезапно от этого мне сделалось больней, чем было все эти годы, когда я думал, что он предал нашу дружбу. Мысль о том, что он годами впустую ждал от меня хоть какого-то ответа, полоснула меня, словно острый нож.

Но теперь я не знал, как с ним связаться или как начать поиски, чтобы выполнить его просьбу. У меня не было ни единой догадки о том, где искать его сына – и кого вообще искать.

Я выкинул эту мысль из головы. Надо поспать хоть самую малость, пока не наступил рассвет.

И это убийство… Какая ирония – единственный человек, который понимает, как я не хочу снова сделаться тайным убийцей, невольно заставил меня вернуться к этому ремеслу. Я не сожалел о своем решении; я по-прежнему был абсолютно уверен в его правильности. Но я негодовал, что вообще пришлось принимать такое решение, и был сильно встревожен из-за того, что моей дочери пришлось увидеть, как я избавляюсь от тела, и принять на себя бремя этой тайны.

Когда суета в доме из-за Шун и ее истерики по поводу «призрака» улеглись, когда я переложил свою спящую дочь с кресла Молли на кушетку, я принес одеяло со своей кровати и свиток, чтобы изучить его еще раз. Но свиток ничего не прояснил. Я спрятал его под каким-то забытым шитьем в корзине Молли и окинул взглядом ее безмятежную комнату. В камине мерцали угли; я подбросил дров. Взял миленькую подушку с кресла и, ощущая себя немного виноватым из-за такого небрежного обращения с ней, положил на пол. Лег перед очагом и кое-как завернулся в одеяло. Стежки в вышивке, которой Молли украсила подушку, впивались мне в щеку. Я попытался выкинуть из головы все вопросы и страхи, чтобы просто поспать. Пока что ничто не угрожало мне и моим близким. Я понятия не имел, как быть со странным посланием, и ничего не мог поделать со склонностью Шун все драматизировать. Я закрыл глаза и опустошил свой разум. На поросшие лесом холмы падал чистый белый снег. Я сделал глубокий вдох, выравнивая дыхание, и сказал себе, что свежий ветер несет запах оленя. Улыбнулся. Не надо мучиться из-за вчерашнего. Не надо опережать завтрашний день с заботами. Пусть моя душа поохотится. Погрузится в настоящее и отдохнет. Я медленно набрал полные легкие и так же медленно выдохнул. Перенесся в иное место, балансируя на грани сна и яви. Я был волком на заснеженном склоне холма, я вдыхал олений запах и жил настоящим…

Фитц?

Нет…

Фитц! Я знаю, ты не спишь.

Вообще-то, сплю. Честно.

Мой разум не мог уйти от разума Чейда, как не может отойти от причала привязанная к нему лодка. Я страшно хотел спать. Мне надо было поспать, уплыть прочь по волнам той реки…

Я услышал, как он раздраженно вздохнул.

Ладно. Но завтра, когда вспомнишь мои слова, знай – это не сон. Я посылаю парнишку к тебе. Его сильно избили, и, если бы городские стражники не проходили мимо и не спугнули нападавших, думаю, он был бы мертв. Но ему хватит сил для путешествия верхом – если не завтра, то через пару дней, – и я решил, что лучше всего отослать его из Баккипа как можно быстрее.

Зимний лес, овеваемый ветром, исчез. Я открыл глаза. Мои руки и рубашка пахли дымом и горелой плотью. Зря я не умылся. И еще надо было отыскать ночную сорочку, а не ложиться спать в одежде. Я слишком устал, слишком устал от всего этого, чтобы делать все правильно.

Если бы я так доложился тебе, когда мне было двенадцать, ты бы назвал меня дураком и ударил чем-нибудь.

Наверное, ты прав. Но я уже несколько часов пытался до тебя достучаться. Отчего ты поднял вокруг себя такие крепкие стены? Я уж было решил, что ты прислушался к моему совету и отгородился от Силы на то время, пока спишь.

Возможно, мне и впрямь стоит так поступить.

Я даже не осознавал, что поднял стены, но вдруг понял, когда именно сделал это. Держать стены поднятыми, когда рядом Би, вошло у меня в обыкновение, но я всегда оставлял зазор для намеренного использования Силы. А теперь отгородился от мира полностью – должно быть, по старой привычке, сохранившейся с тех времен, когда мне приходилось убивать. Я не хотел случайных свидетелей. А когда я уснул, защита, видимо, ослабела.

Я сказал Чейду половину правды:

Я был занят с Шун. Она верит в призраков и решила, что в ее комнате поселился дух какого-то несчастного ребенка из прошлого. Как я понял, он принял яд, предназначенный ей. Она не виновата, но ее в этом трудно убедить, потому что она услышала ночью какой-то странный звук.

Она хорошо себя чувствует? – встревожился Чейд.

Гораздо лучше, чем избитый парень, кем бы он ни был.

Это Фитц Виджилант! Кого еще я могу к тебе послать, чтобы спасти от убийства?

Ну, не знаю. Подозреваю, любого, кого тебе вздумается.

От усталости я сделался брюзгливым. И до меня потихоньку доходило, что эта новость означала появление еще одного сироты у моего порога. Еще один жилец дома, который будет путаться под ногами на протяжении лет, а не дней или месяцев. Еще одна комната, которую надо приготовить. Еще одна лошадь в стойле, еще одна тарелка на столе, еще один человек, который будет со мной говорить, когда я захочу остаться в одиночестве. Я попытался найти в себе хоть немного сочувствия бедному бастарду.

Итак, его законнорожденные братья прибыли ко двору, и его матушка пожелала расправиться с мужниным выродком при помощи чужих кулаков?

Не совсем. Похоже, она из тех, кто все планирует заранее. Ее мальчики не прибудут ко двору до следующей весны, и потому я считал, что еще какое-то время для него здесь безопасно. Однако она явно решила избавиться от бастарда заблаговременно, и ей хватило ума организовать все таким образом, чтобы никто не подумал, будто ее сыновья к этому причастны. Она натравила на него обычных негодяев из Баккипа. Они подстерегли его у трактира.

А ты уверен, что это не просто случайное ограбление? – спросил я.

Уверен. Его отделали слишком сильно и слишком жестоко. Они могли легко забрать его кошелек и сбежать, когда он упал. Но продолжали бить, хотя он уже не сопротивлялся. Это было личное, Фитц. – В интонациях Чейда послышались ледяные нотки.

Личное. Эта леди сделала проблему личной, попытавшись убить мальчика, отданного под защиту лорда Чейда. Я не сомневался, что Чейд ответит. Я не стал спрашивать, как именно и кто станет исполнителем. Может, она войдет в свою спальню и обнаружит, что та разграблена и самые дорогие драгоценности пропали? Или ее ждет более жестокая месть? Если эта леди не охраняет сыновей как следует, ей предстоит узнать, каково это – когда твоего подопечного избивают до полусмерти. Чейд достаточно хладнокровен для подобного шага. В отличие от меня. Эта ночь заново пробудила во мне отвращение к убийствам. Возмездие ли, справедливость или что-то еще – называйте как хотите, я не хочу иметь с убийствами ничего общего. Больше никогда.

В моей душе пробудилось истинное сочувствие к Фитцу Виджиланту. Его избили так, что он не мог сопротивляться. Я не хотел об этом задумываться; слишком много в моей памяти было похожих историй.

Его кто-то сопровождает? Чтобы убедиться, что он благополучно доедет сюда?

Он еще не уехал. Я его спрятал. Ехать ему придется в одиночку. Но я бы не решился его отправить, если бы думал, что ему не хватит сил на поездку. Он уже три дня выздоравливает вдали от всех, кто смог бы ему навредить. Я спрятал его от чужих глаз. Надеюсь, жена его отца решит, что запугала парня достаточно, чтобы он сбежал из Оленьего замка. Может, она тем и удовольствуется. Но мне придется подержать его здесь еще немного, чтобы она отозвала тех, кто может следить, не сбежит ли он.

А если не отзовет? Если она и впрямь приставила к нему соглядатаев и они пойдут по его следу?

Сначала пусть они его найдут. И вообще, те, кого она за ним пошлет, вполне могут найти кое-что совершенно иное. – Чейд умолк, и что-то в его молчании наводило на мысли об урчащем от удовольствия коте.

Я договорил за него:

А если она узнает, куда ты отправил Фитца Виджиланта, ей придется иметь дело со мной.

Именно.

Столько удовлетворения. Я так устал, что даже всплеск гордости от того, насколько он полагался на меня, вызвал у меня раздражение.

Уверен, что не переоценил мою способность быть пастухом для всех заблудших ягнят, которых ты сюда присылаешь?

Вовсе нет. В этом смысле ты уступаешь лишь мне.

Я сдержался и не стал напоминать, что под опекой Чейда Шун едва не отравили, а Фитца Виджиланта избили до полусмерти. Уступаю лишь ему. Ну конечно… Я зевнул так широко, что челюсть хрустнула. Попытался сосредоточиться на том, что он мне говорил.

А что думает лорд Виджилант о попытках супруги устранить его незаконнорожденного старшего сына?

Чейд немного помедлил с ответом.

У этого человека нет чести. Он не привязан к парнишке так, как тот заслуживает. Я думаю, он испытал облегчение. Конечно, если ему известно о замыслах леди. Если нет, я позабочусь о том, чтобы он узнал. Я заставлю лорда поволноваться о безопасности Фитца Виджиланта, прежде чем разберусь с ним и его супругой.

Ну что ж, с этой частью дела Чейд отлично справится. По крайней мере, он не переложил на меня ответственность за нее.

Я тебе сообщу, когда он доберется. А сейчас мне надо поспать.

Фитц, у тебя все хорошо?

Если проявить небрежность, пользуясь Силой, то можно передать не только мысли, но и чувства. Чейд прочитал мою боль.

Я осторожно его оттолкнул – не хотел отвечать на этот вопрос. У меня все было далеко не хорошо, но меньше всего мне хотелось говорить об этом с Чейдом.

Я очень устал. Гости в доме. Ремонт. В это время года ремонтом обычно не занимаются. Надо было все сделать минувшим летом.

Ну да, это научит тебя не откладывать такие вещи на потом. А как малышка? Привыкает?

С Би все отлично, Чейд. Просто отлично. А мне надо поспать. Прямо сейчас.

Я решительно вытолкнул его из своего разума и поднял стены.

О том, чтобы снова уснуть, и речи не было; спокойствие покинуло меня. Я следил за танцем теней на потолке в отсветах каминного пламени. Пытался думать о Молли, не испытывая печали, однако рана была еще слишком свежа. Я запретил себе думать о посланнице или пытаться разгадать смысл ее послания.

Но когда запрещаешь себе о чем-то думать, происходит совсем наоборот. Я думал о Шуте. Я хотел сделать вид, что не сержусь на него из-за столь туманного послания. А когда это не удалось, попытался выбросить его из головы.

Я перекатился на бок и стал смотреть на свою маленькую девочку. Ее волосы торчали во все стороны. Она свернулась калачиком, точно спящий волчонок. Ее одеяло сползло, и я видел, что пальчики на ее ногах поджаты. Она во сне хотела сделаться совсем маленькой, словно надеялась остаться незамеченной. Ох, малышка… Такая крошечная, но не такая юная, какой кажется. В особенности после сегодняшней ночи. И это я с ней сделал. Не подумав, превратил в свою сообщницу. В точности как Чейд поступил со мной. Стану ли я, когда пройдут годы, обращаться с ней, как Чейд – со мной? Заставлю ли историю повториться, воспитав еще одного убийцу? Неужели я не смогу быть для нее иным отцом?

Шут всегда уверял меня, что время движется по великому кругу, этот круг постепенно распадается, и с каждым разом человечество повторяет одни и те же ошибки, усугубляя их последствия. Он верил, что может использовать меня в качестве Изменяющего, чтобы перевести это великое колесо на лучшую дорогу. У него были видения о разных вариантах будущего, и среди них – то, в котором я выжил и вместе мы изменили мир.

И я опять мыслями вернулся к Шуту. Повернулся на бок, потом на другой и встал. Разбудил огонь в камине, поправил одеяло на Би и вышел тихо, словно крадущийся убийца. Все-таки я в этом деле был на удивление талантлив…

Я прошелся по Ивовому Лесу с канделябром в руке. Изучил, насколько успели отремонтировать Желтые покои, и снова изумился безрассудству Шун: явилась в чужой дом в качестве нежеланной гостьи и при этом без конца жалуется, что ее недостаточно хорошо принимают. По крайней мере, эти комнаты ей точно понравятся. Накануне в очаге жгли яблочные и кедровые поленья, чтобы освежить воздух в помещении. Запах все еще витал в воздухе. При свечах желтые стены казались золотистыми, теплыми. Когда над кроватью повесят выстиранный полог и вернут на место шторы, здесь будет уютное жилище для молодой женщины. В такой теплой и гостеприимной комнате она наверняка и не вспомнит про «призрака». Я запер за собой тяжелую деревянную дверь, успокоенный тем, что хоть это завтра должно получиться как надо. Сегодня – поправил я самого себя. Сегодня. Рассвет был от меня на расстоянии одного испорченного сна.

За Желтыми покоями находились Зеленые. Я не помнил, когда в последний раз в них бывал. Открыл двери, всмотрелся в полумрак. Задрапированная мебель, утопающая в пыли. Запертые ставни. Очаг вычищен и холоден вот уже много лет. Кровать выглядит голой без полога, убранного в кедровый сундук в изножье. Воздух в комнате нежилой, но мышиного или крысиного помета не видно. Завтра прикажу слугам придать ей обитаемый вид. К прибытию Фитца Виджиланта покои согреются. Они не такие просторные, как Желтые. Рядом со спальней имелся маленький кабинет, а еще – комната для слуги; интересно, подумал я, понадобится ли ему таковой. Обязан ли я его предоставить? Я никогда не пользовался услугами писаря и многого не знал. Надо будет спросить Ревела. Может, он в этом разбирается. Но да, эти комнаты Фитцу Виджиланту подойдут. Еще один вопрос решен.

Дальше располагалась комната Би, и тут меня ждали дела. Завтра придется изобразить гнев из-за паразитов и потребовать, чтобы постель сожгли, а комнату как следует вычистили. Значит, сегодня ночью нужно забрать ценные вещи Би, чтобы их не выкинули во время тщательной уборки. Надо собрать свечи, ее скакалку и юлу и прочие мелочи – все, что может оказаться дорого ей. Я спрятал все это в запирающийся сундук в собственной спальне.

Спать мне все равно не хотелось, и я отправился в кухню. Кухня в Ивовом Лесу поменьше и не такая суматошная, как в Оленьем замке, но запах поднимающегося теста и бульона, едва томящегося в чане под крышкой в глубине очага, действовали умиротворяюще. Я развернул последний хлеб с прошлой недели и отрезал себе ломоть, потом отправился в кладовую и отрезал себе кусочек от головы острого сыра. Еще нацедил кружку эля и сел за кухонный стол. Наверное, кухня была самой теплой комнатой в Ивовом Лесу. Большой очаг в углу никогда не остывал, и тепло от печи у противоположной стены никогда полностью не покидало это помещение. Я ел и пил, думая о кухнях и поварах, которых когда-то знал.

Потом я сдался. Уронил голову на руки, уставился в огонь. Почему, Шут? Почему, после стольких пустых лет? Почему ты сам не пришел? Ты в опасности, как намекала посланница? А если да, почему не прислал карту или инструкции о том, как тебя найти? Неужели ты решил, что я не приду к тебе на помощь?..

Меня разбудил грохот, да такой, что в голове зазвенело. Натмег месила на рабочем столе огромный ком теста для хлеба. Она то и дело поднимала один край, складывала тесто и со всей силы ударяла по нему ладонями. Я тяжело вздохнул и выпрямился. На миг я снова сделался мальчишкой и смотрел, как перед рассветом просыпается большая кухня Оленьего замка. Но это был всего лишь Ивовый Лес, и здесь трудилась не армия слуг, а только шестеро. Тавия отвлеклась от помешивания утренней каши и вскинула бровь, встретившись со мной взглядом.

– Эль оказался чуть крепче, чем вы рассчитывали?

– Я не мог заснуть. Пришел сюда. А потом, видимо, взял да и задремал.

Она кивнула, а потом уважительно, но твердо сообщила:

– Вы нам мешаете.

Я кивнул в ответ:

– Ухожу. – Я встал и подавил зевок. – Здесь так хорошо пахнет… – сообщил я Тавии, и обе стряпухи благодарно улыбнулись.

Тавия сказала:

– Будет пахнуть еще лучше, когда подадим к столу. Леди Шун вчера была немного разочарована нашей деревенской стряпней, так что я сказала прислуге, что сегодня все должно сиять. Если вы так пожелаете, сэр.

– Сиять?

– Так, чтоб леди Молли могла бы нами гордиться. Пришло время поднять головы и привести этот дом в порядок. Ревел уже все зубы себе стер от того, как дела шли в последнее время. Так что мы рады, что вы стали проявлять больше интереса к домашним делам, сэр. И хорошо, что теперь здесь больше людей живет и работает. Это место снова оживает.

Оживает. После смерти Молли. Я кивнул, не уверенный, что согласен с Тавией, но давая ей понять, что ценю высказанное мнение. Она в ответ решительно кивнула, подчеркивая, что права.

– Настоящий завтрак будет готов через час или около того, сэр, но я могу принести вам чаю, если пожелаете.

– Желаю, – заверил я и позволил аккуратно выставить себя из кухни.

Спина моя ныла, голова болела, и от меня все еще пахло дымом. Я потер лицо и почувствовал над губой щетину. Одно из неприятных последствий того, что я согласился сбрить бороду по просьбе дочери. Теперь придется заниматься своим лицом каждое утро.

– Тавия! – крикнул я ей вслед. – Можешь погодить с чаем. Я позвоню, когда буду готов.

Проявив малодушие, я остановил одну их кухонных служанок и послал ее сообщить управляющему, что нашел в постели дочери клопов и сжег все ночью. Я велел ей сказать Ревелу, чтобы он разобрался с этим как следует, и на этом все. И пошел в баню.

Если я и скучал по чему-то из своего детства, так это по парильням Оленьего замка. Они даровали уют круглый год, согревая до костей в середине зимы и изгоняя из тела болезнь через пот в любое время года. Парильни, наследие тех времен, когда Олений замок был крепостью, состояли из множества комнат со скамьями. Имелись отдельные помещения для стражников – те после ночных попоек были склонны буйствовать и драться, – несколько парилок для слуг из замка, и отдельные – для знати.

Мужская парилка в Ивовом Лесу не шла с ними ни в какое сравнение. Она состояла из единственной комнаты ненамного больше моей спальни, со скамьями вдоль стен. В одном конце была большая кирпичная печь, а в центре – выложенный кирпичом бассейн с водой. Здесь никогда не было так жарко, как в парильнях Оленьего замка, но при наличии некоторого терпения и упорства можно было как следует вымыться. Все обитатели Ивового Леса, знатные и простые, пользовались парилкой. В то утро там оказался Лин-пастух с двумя своими взрослыми сыновьями.

Я кивнул этой троице, не настроенный беседовать, но Лин немедленно спросил, разрешал ли я сжигать ночью кучу дров. Так что пришлось рассказать ему историю о кусачих насекомых в спальне Би и о том, что я выволок из дома ее перину и сразу же сжег.

Он кивнул с серьезным видом и заверил меня, что понимает – с такой напастью надо разбираться побыстрей. Однако я увидел, какими взглядами обменялись его сыновья. Лин ненадолго умолк, а потом спросил, разрешал ли я кому-нибудь разбивать лагерь на пастбище. Когда я сказал, что не разрешал, он опять покачал головой:

– Ну, может, это были просто случайные путники, и не надо переживать, раз костер зажгли вы. Утром я увидел, что с забора сняли верхнюю перекладину и на пастбище остались следы по меньшей мере трех лошадей. С овцами все в порядке, и ночью ни Ромашка, ни другие собаки не лаяли. Может, кто-то просто остановился передохнуть.

– Они разбили там лагерь? На заснеженном пастбище?

Он отрицательно мотнул головой.

– Я схожу туда попозже и все осмотрю, – сказал я.

Лин дернул плечом:

– Нечего там смотреть. Просто отпечатки подков. Я уже вернул перекладину забора на место.

Я кивнул и замолчал, гадая: простые путешественники – или те, кто охотился за моей посланницей? Я сомневался, что это охотники. Люди, которые убили одну посланницу и обрекли другую на жуткую смерть, вряд ли просто так остановились бы передохнуть на пастбище во время погони. Но я все равно собирался взглянуть на отпечатки подков, хотя и сомневался, что обнаружу там больше, чем Лин.

20. На следующее утро

Наступает момент, когда убийца должен кого-то прикончить и исчезнуть. Есть время для публичных убийств, а есть – для тайных. Ради того чтобы преподать кому-то урок, можно убить у всех на глазах, а тело бросить, чтобы с ним разбирались другие. Иногда лучше убить тайно, а потом выставить тело напоказ таким образом, чтобы это потрясло, привело в ужас или предостерегло людей. Пожалуй, сложнее всего обстоит дело с убийствами, которые должны быть целиком и полностью тайными, что подразумевает необходимость избавиться от тела. Так иногда убивают для того, чтобы напустить тумана, или чтобы избежать обвинения, или чтобы все выглядело так, словно жертва сбежала или позабыла о своем долге.

Из этого следует вывод, что просто обучить убийцу, вложить в него навыки, недостаточно. Чтобы создать полезное орудие, необходимо воспитать в убийце здравомыслие, дисциплинированность и склонность держаться в тени.

«Наставления Сингала об убийствах», перевод с калсидского

Я проснулась оттого, что из окон лился серый свет. Я лежала, укрытая одеялом, на кушетке, где мама меня родила. На кресле у камина, где обычно сидел отец, лежало аккуратно сложенное одеяло. В огонь недавно добавили дров. Я лежала неподвижно и думала о том, как моя жизнь переменилась в один день. Прибыла Шун. И бледная незнакомка. Я помогла отцу занести ее в дом, и он понял, что я смышленая и от меня бывает польза. Он даже поверил, что я смогу выполнить его поручение. А потом Шун отвлекла его своими дурацкими жалобами, и с посланницей у нас ничего не вышло. Когда мы скрыли ее смерть, я была потрясена. Но еще я почувствовала, что ценна для него. Однако едва Шун испугалась, он меня бросил и совсем про меня забыл, побежав разбираться с ее истерикой.

Я сбросила одеяло на пол и села, сердито уставившись на отцовское кресло. Все хотят, чтобы он занимался кем-то другим, а не мной. Заботился о Шун, защищал ее; бледная девушка хотела, чтобы он отправился на поиски потерянного сына. Хоть кто-нибудь сказал ему позаботиться о собственной дочери, потому что никто другой в целом мире не сможет ее защитить? Нет.

Кроме, может быть, Неттл. А она считает меня дурочкой. Ну, может быть, не дурочкой – и, наверное, я сама виновата, раз не позволяла ей проникнуть в свои мысли, – но это все равно не предвещает ничего хорошего, если я поеду к ней и стану там жить. А вдруг Риддл, вернувшись в Олений замок, скажет ей, что я и есть слабоумная, как она думала? Если он вообще туда вернется. Он, похоже, слишком увлекся, оберегая Шун. А Шун очень хочется, чтобы он был рядом. При этой мысли я нахмурилась: почему-то у меня не было сомнений в том, что Риддл принадлежит моей сестре. С этой минуты Шун сделалась для меня не только чужачкой, но и врагом.

А мой отец, которого вечно нет, когда он нужен, немногим лучше.

Чем больше я думала о своей обиде, тем больше злилась. Пока я шла в свою спальню, внутри у меня все кипело от гнева на них всех. К моему неудовольствию, в комнате оказалось полным-полно слуг, и все они драили стены и полы. Сильно воняло уксусом. С кровати для служанки исчезла постель, а когда я протолкалась через незнакомых слуг к сундуку с одеждой, то оказалось, что он почти пуст. Замечательно, что мои вещи отправили в стирку, чтобы потом вернуть их чистыми и свежими, но во что же мне одеться? К моей досаде, выбирать было практически не из чего. А еще мне не понравилось, что четыре новые служанки и здоровяк, помогавший им двигать тяжелую мебель, застыли, вытаращив на меня глаза. Это они тут чужаки, а не я!

Но они на меня пялились, и никто не предложил мне помочь, пока я сражалась с тяжелой крышкой сундука. Я схватила одежду, до которой смогла дотянуться, и унесла с собой в мамину комнату, где можно было сменить ночнушку на что-то другое, не слишком сильно опасаясь вторжения.

Я поспешно переоделась, присев за ширмой в углу. Туника была летняя, тесноватая и уже слишком короткая для меня; мама бы настояла, чтобы я надела что-то подлиннее. Штаны растянулись на коленках и на попе. Я оглядела себя с помощью маленьких кусочков зеркала, вставленных в абажур лампы. Мои стриженые волосы торчали, как стерня на убранном поле. Я больше походила на мальчика-слугу, чем любой из наших мальчиков-слуг. Тяжело вздохнув, я велела себе не думать о красивых нарядах Шун, ее гребнях для волос, кольцах и шарфиках.

Моя красная ночная рубашка лежала на полу. Я подняла ее, встряхнула и поднесла к лицу. Мамин запах выветрился, но не до конца. Сложив ночнушку, я спрятала ее за табуретом: сама выстираю и придам ей запах с помощью одного из наших мешочков с лепестками розы. Потом я отправилась на поиски отца.

Я нашла его, Шун и Риддла за завтраком в столовой. К моему удивлению, стол был накрыт по всем правилам. Я увидела тарелки и два чайника с чаем. Пустой стул дожидался меня. Интересно, теперь так будет каждый день, пока Шун живет с нами? Все уже почти закончили есть. Я тихонько вошла и заняла свое место.

Шун несла какую-то чушь про то, как защититься от призраков с помощью чашек с зеленым чаем. Я позволила ей договорить. Прежде чем отец сумел ответить, я сделала ему замечание:

– Ты сел завтракать без меня.

Я даже не пыталась скрыть свою сильную обиду. Это был наш маленький общий ритуал, который мы соблюдали с той поры, как остались одни после маминой смерти. Что бы ни случилось, он будил меня по утрам и мы вместе отправлялись завтракать.

Он выглядел неопрятным и усталым, хотя побрился и надел чистую рубашку. Но я запретила себе его жалеть.

Он сказал:

– Мы все поздно легли. Я подумал, ты захочешь поспать подольше.

– Ты должен был меня разбудить и спросить, хочу ли я позавтракать с тобой.

– Наверное, ты права, – негромко сказал отец.

Тон его голоса подсказывал, что он недоволен тем, что этот разговор происходит в присутствии Риддла и Шун. Я вдруг пожалела, что начала его.

– Детям нужно больше сна, чем взрослым. Это все знают, – услужливо сообщила мне Шун.

Она взяла свою чашку и взглянула на меня поверх края, потягивая чай. У нее были глаза злобной кошки.

Я ответила ей бесстрастным взглядом:

– И еще все знают, что призраки привязаны к месту своей смерти. Твой Роно там, где ты его оставила. Призраки не таскаются за людьми повсюду.

Если бы Шун и впрямь была кошкой, она бы на меня зашипела. Она оскалила зубы, словно готовясь это сделать. Но если бы она была кошкой, то поняла бы, что ночью шумел всего лишь кот. Я посмотрела на нее и спросила отца:

– Для меня осталась какая-нибудь еда?

Он ответил мне молчаливым взглядом и позвонил в колокольчик. В комнату поспешно вошел незнакомый слуга. Отец велел ему принести мой завтрак. Риддл, должно быть, решил сгладить неловкость. Он спросил:

– Ну, Би, чем ты думаешь сегодня заняться?

Шун прищурилась, когда он заговорил со мной, и я мгновенно поняла, чем собираюсь заняться: буду отвлекать Риддла, чтобы у него не осталось времени на Шун.

Я вздернула подбородок и улыбнулась ему:

– Раз уж ты здесь, а мой отец так занят приготовлениями для нашей гостьи и ремонтом в доме, что у него на меня почти не остается времени, может быть, ты мог бы поучить меня ездить верхом?

Риддл вытаращил глаза, искренне обрадовавшись:

– Если твой отец разрешит, то с удовольствием!

Отец застыл как громом пораженный. Сердце мое сжалось. Я должна была сообразить, что такая просьба, адресованная Риддлу, ранит его чувства. Я целилась в Шун, а попала в отца. Впрочем, ее тоже зацепила. Прищурив глаза, она сделалась еще больше похожа на мокрую кошку.

Отец заметил:

– Ты когда-то утверждала, будто не хочешь учиться ездить верхом, потому что тебе неудобно сидеть на спине другого существа и приказывать ему, куда идти.

Я призналась в этом, когда была гораздо меньше, и по-прежнему так считала. Но я бы не стала говорить такие слова в присутствии Шун. Мои щеки сделались пунцовыми.

– Какая странная идея! – воскликнула Шун и рассмеялась, довольная.

Я сердито уставилась на отца. Как он мог сказать такое вслух при этой чужачке? Неужели он это нарочно, чтобы отплатить мне за обиду?

Я сухо проговорила:

– Я по-прежнему считаю несправедливым то, что мы навязываем животным свою волю просто потому, что мы люди и можем заставить их подчиняться. Но если я собираюсь когда-нибудь навестить сестру в Оленьем замке, мне придется научиться ездить верхом.

Риддл, как будто не замечая, что за буря бушует вокруг, улыбнулся и сказал:

– Сдается мне, если ты приедешь в гости, твоя сестра необычайно обрадуется. В особенности когда услышит, как хорошо ты разговариваешь.

– А она что, раньше заикалась? Или шепелявила? – Если Шун и пыталась скрыть, насколько презирает меня, у нее это плохо получалось.

Риддл устремил на нее прямой взгляд, его лицо сделалось мрачным, а голос – серьезным:

– Она была неразговорчива. Только и всего.

– Если Би хочет, чтобы ты научил ее ездить верхом, я, конечно, рад, – сказал отец. – В конюшне есть лошадь – не пони, просто маленькая лошадка. Я выбрал ее для тебя, Би, когда тебе было пять, думал, что сумею убедить тебя попробовать ездить верхом, но ты отказалась. Это кобыла, серая в яблоках. С одним белым копытом.

Я посмотрела на отца, но лицо у него было непроницаемое. Он выбрал для меня лошадь столько лет назад! Но стоило ему попытаться усадить меня в седло, я принималась дергаться и извиваться, и тогда он отказался от своей затеи, ни словом меня не упрекнув. Почему он сохранил эту кобылу? Потому что сохранил надежду. Я не хотела причинять ему боль.

– Одно белое копыто – испытай, – тихонько проговорила я. – Прости, что я ее не испытала тогда, несколько лет назад. Теперь я готова.

Он кивнул, но не улыбнулся:

– Я буду рад посмотреть, как ты учишься, Би, кто бы тебя ни учил. Но пока что никаких поездок в Олений замок. Сегодня рано утром я получил известие о том, что вскоре к нам оттуда отправится твой новый наставник. Будет весьма странно, если он покинет замок и прибудет сюда лишь для того, чтобы узнать, что ты уехала туда.

– Мой новый наставник? Это что еще за новости? Когда это было решено? – Комната вокруг меня как будто начала качаться.

– Много лет назад. – Отец теперь говорил сжато. – Его зовут Фитц Виджилант. Это было запланировано довольно давно. Он прибудет в ближайшие десять дней. – У него вдруг сделался такой вид, словно его одолел приступ ноющей боли. – И ему тоже надо приготовить комнату.

– Фитц Виджилант, – негромко повторил Риддл. Он не бросил на моего отца странный взгляд, не поднял брови вопросительно, но я услышала в его голосе утвердительную нотку и поняла, что так он давал отцу понять, что знает больше, чем ему сказали. – Я слышал, что младшие сыновья лорда Виджиланта достаточно взрослые, чтобы появиться при дворе.

– Да, в этом все дело, – согласился мой отец. – Хотя мне сообщили, что это скорее решение супруги лорда, чем его самого. Я даже слышал, что лорд Виджилант удивился, когда узнал о случившемся.

Леди Шун бросала внимательные взгляды то на одного, то на другого. Понимала ли она, что они знают больше, чем сочли нужным ей сообщить? Мне было почти все равно. Я как будто погрузилась в сон наяву.

Воспоминания о раннем детстве, как и воспоминания о том времени, что я провела внутри моей матери, зыбки. Они существуют, но не привязаны крепко к моей повседневной жизни. Лишь когда запах, звук или вкус пробуждает одно из них, оно вырывается из глубин памяти. Теперь их пробудило имя.

Фитц Виджилант.

Имя зазвенело в моих ушах как колокол, и внезапно меня захлестнули воспоминания. Они пришли с запахом маминого молока и дыма от яблоневых и кедровых дров, и на минуту я снова сделалась младенцем в колыбели и услышала это имя – произнес его юный сердитый голос. Одно дело, когда к тебе приходит смутное воспоминание о детстве. Совсем другое – когда разум сознательно подбирает воспоминание к ситуации и предлагает его тебе. Этот человек прокрался в мою детскую, когда я была совсем маленькой. Отец не дал ему ко мне прикоснуться. Отец говорил о яде. И угрожал убить этого Фитца Виджиланта, если он опять приблизится ко мне.

А теперь он должен стать моим наставником?

Вопросы так и бурлили у меня в голове. Новый слуга шмыгнул обратно в комнату и поставил передо мной тарелку с кашей, два вареных яйца и блюдце с припущенными яблоками. Яблоки благоухали корицей. Интересно, Тавия сделала это специально для меня или для всех? Я подняла взгляд. Они все смотрели на меня. Я была в недоумении. Неужели отец забыл имя мальчика, который приходил к моей колыбели той ночью? Неужели думает, что тот изменился? Зачем ему становиться моим наставником? Я зачерпнула мякоть яблока ложечкой и, поразмыслив, спросила:

– Ты думаешь, этот Фитц Виджилант будет меня хорошо учить?

Шун потягивала чай. Она со стуком поставила чашку на блюдце. Посмотрела на Риддла, в ужасе качая головой. Заговорщическим голосом, словно не рассчитывая, что мой отец и я услышим, заявила:

– Ни разу я не слышала, чтоб ребенок подвергал сомнению решения отца! Если бы я хоть раз возразила своей бабушке, уверена, она бы отвесила мне пощечину и отправила в мою комнату.

Это был изящный ход. Я не могла отразить удар, потому что в этом случае выглядела бы еще более балованной и дерзкой, чем выходило по ее словам. Я выпила немного молока, глядя на отца поверх чашки. Он был сердит. Его лицо совсем не изменилось, и, возможно, только я увидела, что сказанное его задело. Интересно, сказанное мной или Шун?

Он проговорил своим нормальным голосом:

– Значит, мои отношения с Би отличаются от тех, какие были у тебя с бабушкой и дедушкой. Я всегда поощрял ее думать и обсуждать со мной дела и планы, касающиеся ее. – Он отпил чаю из чашки и прибавил: – Не могу себе представить, чтобы я ее ударил. Такое просто невозможно.

Наши взгляды на миг встретились, и у меня на глазах выступили слезы. Я так ревновала, так уверилась, что Шун ему небезразлична… Но этот быстрый взгляд показал мне, что он не просто мой отец – он мой союзник.

Поставив чашку на стол, он добродушно кивнул мне и прибавил:

– Лорд Чейд несколько лет готовил Фитца Виджиланта, чтобы он сделался твоим наставником, Би. – Он подмигнул мне так, что никто другой этого не заметил. – Испытай его.

– Хорошо, – пообещала я. Я была в долгу перед отцом. Сосредоточившись, я изобразила улыбку на лице. – Будет очень увлекательно выучить что-то новое.

– Рад это слышать, – сказал отец, и я почти ощутила тепло от мыслей, которые он мне послал.

Шун встряла:

– Гонец с известием о его прибытии явился ночью? Его прислал лорд Чейд? Но я ничего не слышала, а ведь, заверяю тебя, я не спала. Этой ночью мне совершенно не удалось отдохнуть. А гонец ничего не сказал про меня? Он ничего для меня не передавал?

– Сообщение пришло незаметно и касалось только наставника, – ответил мой отец.

Слова были вежливыми, но тон его прозрачно намекал, что это не ее дело. Что касается меня, то я поняла: лорд Чейд связался с ним при помощи Силы. Действительно, ночь у отца выдалась трудная, и неудивительно, что он выглядит изможденным. Моя улыбка едва не сделалась самодовольной, когда я поняла: Шун не знает о том, что мой отец и лорд Чейд владеют магией Силы.

Порадовавшись этому обстоятельству, я решила, что расспросить отца можно будет и потом. Я вплотную занялась завтраком, краем уха слушая, как разговаривают Риддл и мой отец, а Шун встревает с вопросами, которые относятся лишь к ней одной. Рабочие должны были вернуться к полудню и продолжить ремонт особняка. Шун надеялась, что в дальнейшем они не будут начинать работу слишком рано, – ей не нравилось просыпаться от шума. Отец сообщил Ревелу, что надо приготовить покои для писаря, Фитца Виджиланта. Шун спросила, какие комнаты ему дадут. Всплыла тема воображаемых клопов, Шун пришла в ужас и потребовала, чтобы ей предоставили совершенно новую постель. Отец заверил, что новая постель – часть переделки Желтых покоев. Она спросила, останутся ли они желтыми, ибо ей больше по нраву розовато-лиловый или лавандовый цвет.

Это заставило меня поднять глаза. Я увидела, как отец и Риддл обменялись испуганными взглядами. Отец нахмурил брови.

– Но Желтые покои всегда были желтыми, – сказал он, как будто это все объясняло.

– Есть еще Фиолетовые, в конце крыла, если я не ошибаюсь, – заметил Риддл.

– Они расположены довольно далеко от обжитой части дома, но если пожелаешь… – начал отец.

Я спрятала улыбку и принялась доедать остывающую кашу. Шун возразила:

– Но мне нравится вид из окон в этих комнатах! Разве нельзя просто перекрасить стены и повесить полог и шторы, более приятные глазу? То, что они всегда были желтыми, не значит, что им суждено таковыми остаться.

– Но… это ведь Желтые покои…

То, что Шун не могла этого понять, сбивало отца с толку, а она продолжала давить на него, пытаясь убедить, что желтое можно перекрасить в розовато-лиловый. Пока они отвлеклись, я выскользнула из-за стола. Думаю, отец и Риддл краем глаза видели, как я улизнула. Но ни один не попытался меня остановить.

Моя спальня так оголилась, что я смогла бы перекрасить ее в любой цвет, не тревожась о мебели, гобеленах или коврах. Из камина плыли клубы густого дыма, изгоняющего клопов. Деревянные скелеты кроватей остались на своих местах. Мои сундуки с одеждой кто-то выволок в коридор. Я разыскала в них вещи потеплее и отправилась наружу.

Дождь перестал, и поднялся ветер, теплый для этого времени года. Первым делом я отправилась туда, где мы с отцом ночью разожгли костер. Он горел жарко: в центре круга из обугленных веток и сучков остался только белый пепел. Я потыкала в центр кострища веткой. Посыпались красные искры, словно дремавшие под пеплом черные уголья проснулись и взглянули на меня. Вопреки ожиданиям, я не увидела ни костей, ни округлого черепа. Может, отец успел побывать здесь до меня, на заре? Я ногой подбросила полусгоревших веток в середину костра и стала ждать. Вот взвился тонкий язычок дыма – и наконец огонь пробудился. Я стояла и смотрела, как он горит, вспоминая все, что сказала наша странная гостья, и спрашивая себя, станет ли отец действовать согласно ее словам или все забудет теперь, когда она умерла. Пророчество о нежданном сыне… Когда-то кто-то считал, что оно относится к моему отцу. Да уж, я маловато о нем знаю. Может быть, пока он так занят ремонтом Ивового Леса, я смогу смелее таскать его бумаги и читать их? Ничего другого не остается, решила я.

Я направилась обратно к дому. Путь мой лежал мимо загонов для овец; на поросшем лишайником камне посреди скошенного пастбища сидел, изогнувшись, молодой и поджарый черный кот и смотрел туда, где трава была повыше. Две его передние лапки были белыми, хвост оказался надломленным. Он охотился. Я остановилась, замерла и стала смотреть. Вот он напружинился еще больше и, точно стрела, выпущенная из лука, бросился на что-то в траве. Со всей силы ударил передними лапами, а потом опустил голову и убил добычу быстрым движением челюстей. Взглянул на меня, и я вдруг поняла, что все это время он знал, что я за ним наблюдаю. В его пасти болтался темно-серый мышиный трупик.

– Я знаю, где есть много мышей, разжиревших на сыре и сосисках, – сообщила я котику.

Он молча на меня посмотрел, словно обдумывая услышанное, повернулся и целеустремленно потрусил куда-то с добычей в зубах. «А он быстро вырос», – подумала я.

С котами так всегда. Как только кот начинает охотиться, он может добыть все, что ему нужно. Тогда он становится сам себе хозяин.

Мысль, возникшая в моем разуме, была такой четкой, что я едва не приняла ее за собственную.

– Мне нужен такой охотник, как ты! – крикнула я.

Он бежал прочь, будто не слышал.

Никто не хочет помогать мне, подумала я, глядя ему вслед. Значит, придется самой о себе позаботиться.

21. В поисках сына

Переехав в новый дом, леди прежде всего должна добиться уважения к себе. Это бывает непросто, в особенности если леди переезжает после свадьбы туда, где главной хозяйкой остается мать ее мужа. Но, как ни странно, еще сложней взять на себя руководство имением, которым супруг раньше управлял самостоятельно. Если слуги привыкли повиноваться только хозяину, леди придется добиваться признания своего авторитета или завоевывать уважение старших из них. В этом смысле особенно тяжело приходится с управляющими и поварами. Новой хозяйке придется без конца слышать что-то вроде: «Но мы всегда делали так-то и так-то». Еще хуже, когда слуги отвечают, что «хозяин предпочитает, чтобы это делалось так». Если с подобными вещами не разобраться немедленно, новая леди вскоре поймет, что ее положение в доме не отличается от положения заезжего менестреля.

Нередко лучшей стратегией оказывается увольнение старших слуг и наем новых – по выбору леди. Если хозяин привязан к ним, леди должна проявить прямоту и твердость, беря непосредственное управление в свои руки. Будет ошибкой согласиться на то, что ей предложат в первую очередь. Надо сразу же подвергать сомнению меню, расстановку ваз с цветами, внешний облик слуг – иными словами, беритесь за установление контроля над домашними владениями, едва переступив порог.

«Руководство леди Селестии о хороших манерах»

Когда я нашел Ревела, он стоял возле дверей в покои, которые мы отвели для Шун, и отчитывал рабочих за то, что они притащили в дом грязь. Дождавшись, когда он закончит, я сообщил, что леди Шун, возможно, захочет изменить цвет стен. Нельзя ли их перекрасить, чтобы ей было уютнее?

Управляющий посмотрел на меня как на слабоумного:

– Но тогда нарушится порядок радуги.

– Прошу прощения?

– Согласно приказу леди Пейшенс, отданному много лет назад, семь покоев были покрашены согласно последовательности цветов в радуге. Потому сначала идут Красные, потом Оранжевые. За Желтыми следуют Зеленые, затем Синие, а потом…

– Фиолетовые[5]. Скажи-ка, Фиолетовые покои в хорошем состоянии?

Морщина между бровями Ревела сделалась глубже.

– Настолько, насколько мне удавалось заботиться о них на те средства, что вы мне выделили. – Он бросил на меня укоризненный взгляд, явно пытаясь скрыть свое неодобрение того, как мало внимания я уделял особняку все минувшие годы.

Я поспешно принял решение:

– Пошли за леди Шун. Пусть выберет комнату, цвет которой ей больше всего понравится. И подготовь также Зеленые покои. Нет. Постой. Ты прав, Ревел. Принеси мне список того, что надо сделать в каждых покоях особняка, чтобы они соответствовали твоим требованиям. Давай начнем – как должны были начать много лет назад – приводить их в порядок, одни, потом другие. Да, чуть не забыл: самое большее дней через десять к нам прибудет еще один гость и поселится здесь. Его зовут Фитц Виджилант, и он будет наставником леди Би. И возможно, еще кое-каких детей из имения.

Последняя мысль пришла мне в голову внезапно. Король Шрюд всегда настаивал, чтобы каждому ребенку в Оленьем замке давалась возможность выучиться читать и считать. Не все родители этим воспользовались, и многие дети выклянчили освобождение от уроков, но каждый подросток в замке мог учиться, если было желание. Пришел мой черед воплотить этот обычай в жизнь.

Ревел шумно вдохнул через нос и проговорил мрачно, вопреки своему имени[6]:

– Выходит, и классную комнату надо привести в порядок, сэр? И примыкающие комнаты для писаря?

Классная комната! Я и забыл, что в Ивовом Лесу имеется такая. Свои первые уроки я получил возле одного из малых каминов в Большом зале Оленьего замка. А мальчики Молли пришли ко мне, уже обученные Барричем читать и считать, и остальным вещам учились по ходу дела у меня и других обитателей Ивового Леса. Они брали уроки у арбориста[7], садовника, пастуха… Я не требовал от них учить чужеземные языки, а познания в области истории и географии Шести Герцогств они большей частью получили во время долгих вечерних бесед или из менестрельских песен по праздникам. Может быть, я слишком небрежно отнесся к воспитанию сыновей Баррича? Ни Молли, ни мальчики никогда не просили большего. Меня охватило чувство вины.

– Сэр? – Ревел заставил меня вернуться к действительности.

Я уставился на него, гадая, о чем он меня спросил.

Увидев мой вопросительный взгляд, он повторил:

– Классная комната, помещик Баджерлок. Ее обустроила леди Пейшенс. Много лет назад, когда все еще надеялась, что у нее будут дети и расти они будут тут, в имении. Эта комната предназначена специально для уроков с детьми. – Он так все объяснял, словно само понятие «классная комната» могло оказаться для меня чем-то незнакомым.

Ну разумеется…

– Что ж, хорошо, Ревел. Приведи в порядок классную комнату, а также комнаты для писаря и составь перечень того, что нуждается в серьезном ремонте. А также, пожалуйста, список детей, которые могут пожелать учиться чтению и счету.

Во взгляде Ревела читалась мученическая готовность превзойти самого себя, когда он спросил:

– Что-нибудь еще, сэр?

Я покачал головой:

– Прямо сейчас больше ничего не придумывается. Если тебе в голову придет что-то еще, будь любезен, сообщи.

– Все будет сделано как подобает, сэр, – заверил он, и я почти услышал его мысли: «…и как давно уже следовало сделать».

В тот вечер, когда ушли рабочие, а Би снова легла спать в швейной комнате Молли, я обратился к старшей дочери с помощью Силы.

Я собиралась лечь в постель, – вместо приветствия сообщила Неттл в ответ на мое осторожное прикосновение.

Я и забыл, что уже так поздно, – извинился я. – Хотел оповестить тебя о моих последних действиях по ремонту Ивового Леса. Я считаю их необходимыми, как и Ревел, но, боюсь, они съедят средства, которые я откладывал из дохода, приносимого имением.

Я почувствовал, как она вздохнула:

Пожалуйста, давай без церемоний. Ты ведь не какой-нибудь арендатор, чтобы отчитываться передо мной за каждую трату. Мы оба знаем, что Ивовый Лес по справедливости должен был перейти к тебе. Твое настойчивое желание навязать его мне и просить моего одобрения для каждого твоего шага утомляет.

Но ведь это твое наследство… – возразил я.

И еще это ранит мои чувства. Ты правда думаешь, что я стала бы возражать против того, что ты там затеял во благо Би? Или ради себя самого? Надеюсь, ты не считаешь меня такой самовлюбленной. Так что, пожалуйста, прекрати. Делай все, что нужно для поддержания Ивового Леса в хорошем состоянии, и можешь потратить доход от земель, как потребуется. Или как тебе захочется его потратить. – Пауза. – Ты знаешь, что Фитц Виджилант должен вскоре отправиться в Ивовый Лес?

Мне об этом сообщили, да. – Я попытался скрыть от нее свои сомнения по поводу всей этой затеи.

Ну так вот, по-моему, он пока не готов к путешествию. Я попросила Чейда еще немного подержать его в тайном убежище. Когда он прибудет, вызови лекарку. Он упрямый юноша и будет настаивать, что совершенно здоров и все такое прочее. Не поддавайся. Его сильно избили, очень сильно. Думаю, Чейд наконец-то его отсылает, надеясь, что у тебя он будет в безопасности. Это надо было сделать еще несколько лет назад. Как я неоднократно говорила Чейду. Ему следовало бы ставить интересы парнишки выше собственного желания держать его при себе.

Я позабочусь о нем, – заверил я. – Собирался поселить его в Зеленых покоях, но потом Ревел мне сообщил, что Пейшенс обустроила в восточном крыле классную комнату, а рядом как раз есть покои для учителя.

Правда? Ах да, я припоминаю. Это обветшалое старое местечко, верно? Однако Ланту там должно понравиться. Он любит уединение. И полюбил еще сильнее после побоев.

«Такое случается с людьми, с которыми обошлись жестоко», – подумал я про себя. Подобными мыслями мне не хотелось делиться с Неттл. Но я отлично помнил, что со мной сделали пытки Регала и каким замкнутым стал Шут после издевательств Бледной Женщины. Мы живем в наших телах. Атака на внешние стены этих крепостей разума оставляет шрамы – иногда их не видно, но они не исцеляются до конца. Я предоставлю ему уединение. А если он захочет поговорить, сохраню в тайне его слова.

Ты не спишь?

Я почувствовал раздражение Неттл – она подумала, что я потревожил ее Силой, а потом сам задремал.

Нет. Просто задумался о том, что еще надо приготовить к приезду Фитца Виджиланта.

Обращайся с ним помягче.

Он тебе нравится, да? – И опять я ощутил, что этот парнишка важнее, чем мне сообщил Чейд.

Да. Будь с ним добр, пусть он почувствует себя как дома. – В чем бы ни состоял секрет, Неттл не собиралась его раскрывать. – А теперь мне нужно поспать. Не все мы ночные волки, Том. Кое-кто предпочитает спать.

Что ж, тогда спокойной ночи, дорогая.

Спокойной ночи.

И она исчезла, покинула мое сознание, как аромат покидает комнату от случайного сквозняка.

Не только Неттл, но и младшая моя дочь приноровилась меня избегать. На протяжении следующих дней Би почти всегда умудрялась выходить из комнаты, едва я туда входил. Мы виделись за столом, но она опять сделалась молчаливой, в то время как Шун кудахтала, словно курица, которая только что снесла яйцо и хотела, чтобы весь птичник об этом узнал. После долгих колебаний она выбрала для себя Фиолетовые покои и нарекла их «Лавандовыми комнатами». Но напрасно я надеялся, что это даст мне передышку от ее требований и жалоб. Она нашла узор на занавесках «слишком назойливым», а полог над кроватью – выцветшим. Зеркало было «в пятнах и такое маленькое, что от него никакой пользы». Канделябры не годились; для своего туалетного столика она желала заполучить лампы. Я не решился отправить ее к Ревелу из опасений, что он не просто одобрит все ее запросы, но и еще и добавит что-нибудь от себя. Риддл ходил с мрачным видом, но глаза у него весело блестели, и я решил привлечь его к делу: послал его и Шун с кредитным письмом на большой рынок в городке Дальняя Заводь. Дорога была дальняя и предполагала ночевку в трактире, что обещало мне хоть один вечер покоя. Услышав, куда они собираются, Ревел вручил мне список нужных вещей – такой длинный, что я приказал подготовить повозку с лошадьми. Тут подключилась Тавия со своими жалобами на побитые сковородки и сточенные по самые рукояти ножи. Добавился ее список, а потом я сообразил, что и сам не против кое-что заменить. В конечном итоге они уехали в сопровождении двух повозок. И когда они тронулись в путь, Риддл уже не улыбался. В отличие от меня – я-то прикинул, что им придется задержаться на день, а то и два, чтобы купить все необходимое.

Вдобавок к поручениям от Шун и Ревела, я дал Риддлу еще одно от себя. По пути он должен был прислушиваться, не говорят ли люди о чужаках, которые разыскивают бледную девушку вроде той, что посетила нас. Я сказал ему, что меня очень интересует, почему она сбежала так внезапно. Я хотел узнать, чего она боялась и надо ли сообщить о ее преследователях королевской страже. Конечно, Риддл наверняка заподозрил, что ему сказали не все, и это, как я рассчитывал, должно было подстегнуть его в поиске новостей. А Шун покинет мой дом по меньшей мере на несколько дней. Я испытывал потрясающее облегчение.

Я не стал принуждать Би терпеть свое общество. Возможно, после того, что моя дочь увидела той ночью, она нуждалась в уединении. Но потихоньку, издалека я узнавал о том, куда она пошла и чем занималась. Би проводила много времени в своем убежище, и вскоре я выяснил, что́ она там читает. Я пришел в ужас от собственной небрежности и от того, что́ она могла обо мне узнать. Что ж, виноват в этом был я сам, и мне было отлично известно, как следует поступить. В точности как Чейд, когда он обнаружил, что я не ограничивался в своем чтении тем, что он мне подкладывал. На протяжении следующих пяти дней я был очень занят – Ревел один бы не справился. Он хорошо выполнял задания – находил нужных людей, нанимал их и объяснял, что надо сделать. Но наблюдение за работниками не входило в число его лучших качеств. Баррич обучил меня изящному искусству прогуливаться рядом с бездельниками, придавая им желания трудиться одним взглядом, и я без колебаний его применил. Я не очень-то разбирался в том, как класть стены из кирпича, или в плотницком ремесле, но отлично видел, когда рабочие только притворялись, что трудятся. А за работой настоящих мастеров наблюдать было одно удовольствие, и я любовался тем, как неспешно кладет кирпичи каменщица по имени Энт, – ее мне и в голову не приходило подгонять, поскольку она трудилась на совесть.

Занимаясь ремонтными работами и уборкой, нельзя было забрасывать и повседневные дела имения. Я чувствовал, что Би меня избегает, но не мог ее винить. Ей надо было о многом подумать, как и мне. И возможно, я сам ее тоже избегал, надеясь, что взвалил на эти маленькие плечи не слишком тяжелое бремя. Если я заставлю ее сесть и все обсудить, не увеличится ли оно, не придаст ли она случившемуся слишком большую важность? Сумею ли я честно ответить на ее вопросы? В те дни я выкинул из головы задание посланницы, сказав себе, что, если нежданный сын Шута столько лет пребывает там, где его никто не может найти, еще несколько дней ничего не изменят. Я побывал на овечьем пастбище и изучил почти исчезнувшие следы подков на снегу. Лин был прав: три всадника приехали и уехали в ту самую ночь, когда я сжег труп. Я нашел следы одного человека, который спешился, и этого мне хватило, чтобы понять, что кто-то лишь размял здесь ноги: не было следов походного костра или продолжительного пребывания. Встав там, где остались отпечатки, я посмотрел в сторону Ивового Леса. Дом оттуда почти не был виден – садовые стены и деревья прятали его от посторонних глаз. Но чужаки могли заметить мой большой костер. Они могли стоять и смотреть, как мы с Би сжигаем связанную в узел перину. Ничего другого им бы не удалось разглядеть. Это было все, что мне рассказала земля, и я решил, что опасности нет. Скорее всего, на пастбище побывали путники, браконьеры или случайно завернувшие в наши края воры.

Или все-таки это были те, кто преследовал посланницу? Я взвесил все, что она мне про них рассказала, и решил, что нет. Либо у них хватило бы жестокости гнать ее до моего порога, как дичь, либо им понадобилось бы доказательство ее смерти. Я не мог себе представить, чтобы ее враги постояли в сторонке, поглядели на место, где она могла найти укрытие, да и поехали себе дальше. Нет. Совпадение. Только и всего. Я заподозрил, что ее все еще ищут. Если они где-то в окрестностях, Риддл что-то про них услышит. Он хорошо умеет ловить такие слухи.

Буду начеку на случай, если они все еще идут по ее следам. Я пообещал себе, что отправлюсь на поиски этого «нежданного сына», как только смогу. Пока что надо обеспечить безопасность своего дома и подопечной, свалившейся на мою голову, а уж потом браться за новые задачи. Лучше навести в доме полный порядок – на случай, если понадобится уехать. Путешествие в горы зимой меня страшило, но, возможно, без него не обойтись. Я сомневался, что Джофрон ответит на мое письмо. Если след уводит туда, придется поехать самому.

Ночью, прежде чем уснуть, я много думал о предстоящем странном путешествии. Как же я оставлю Би одну дома? Я не смогу… Взять ее с собой? А вдруг там будет опасно? Тоже не получится. Послать к Неттл? Станет ли ее наставник одновременно и телохранителем, как предполагал Чейд? По силам ли Ланту такое? Он и себя самого не очень мог защитить, иначе его бы не избили, где уж ему позаботиться о моей дочери.

Шун в качестве телохранителя Би – дурная шутка. Ей не нравится моя дочь, ее пугают звуки по ночам. Я бы не выбрал для Би такую защитницу. Придется найти того, кому можно доверять. До той поры я не смогу взяться за поручение Шута. Но и забывать про него нельзя. Во мне сражались тревога и гнев: я боялся, что мой старый друг в серьезной опасности, может, уже мертв. И я был в ярости из-за того, что он передал мне такое загадочное сообщение. Я знал, что его видения о будущем теперь расплывчаты, но он ведь мог мне что-нибудь рассказать о том, что с ним! Может, если бы его посланница прожила дольше, она сумела бы выразиться ясней. Иногда по ночам меня охватывал страх при мысли, что я слишком поспешно избавил ее от мук. Потом я ругал себя: теперь уже поздно сожалеть. Я вертелся в кровати с боку на бок, пытаясь найти удобное положение, закрывал глаза и отчитывал себя за то, как поступил со своими дочерьми. Еще усерднее я ругал себя, снова и снова, за то, что позволил Чейду свалить на меня свои заботы. Но как же я мог ему отказать?..

Собравшись с силами, я решил хотя бы сделать первые шаги в своем расследовании и с мелочной мстительностью дождался, пока минует полночь, прежде чем вызвать Чейда при помощи Силы. Но напрасно я надеялся его разбудить – он ответил немедленно и даже сообщил, что рад меня слышать. Я вдруг понял, что нечасто вызывал его первым. Так мне было проще хранить свои секреты.

У меня к тебе странная просьба. И еще более странным тебе покажется то, что пока я обойдусь без объяснений.

О, это интригующее начало! Что ж, спрашивай. Но не вини меня, если я сам догадаюсь, в чем дело, прежде чем ты мне это сообщишь. – Я почувствовал, как он откидывается на спинку кресла в своем кабинете, вытягивает ноги к огню.

Похоже, Чейд предвкушал возможность перехитрить меня и просчитать, в чем заключается моя цель. Ну-ну. Пусть это будет для него игрой. Он станет рыть, как барсук, в поисках моего секрета и, возможно, заодно раскопает другие тайны.

Не сомневаюсь, что ты попытаешься. Но пока что, прошу, не дави на меня. Вот что мне нужно знать. Я ищу мальчика, которого могла родить одна из трех женщин. Ребенок, скорее всего, незаконнорожденный.

Этот вопрос я тщательно обдумал заранее. Многие женщины поспешно выходили замуж, чтобы скрыть истинного отца своего ребенка.

Три женщины, так-так. Ну и кто же они?

С одной ты, скорее всего, знаком, о второй можешь знать, а о третьей вряд ли когда-то слышал.

Ох, все интереснее и интереснее! Что ж, ничего не обещаю, но все равно – спрашивай.

Ты должен помнить охотницу Лорел – она помогла нам, когда у принца Дьютифула возникли сложности с Полукровками. После этого она оказалась очень полезной в наших делах с людьми Древней Крови.

Чейд немного помолчал. Уж не заблокировал ли от меня что-то? Потом ответил искренне:

Ну разумеется, я помню Лорел.

А ты не знаешь, она вышла замуж? Дети у нее есть?

И опять короткая пауза, как будто Чейд колебался.

Разумеется, я это выясню. Следующая?

Гарета. Она была садовницей, когда я рос в Оленьем замке. И все еще работала в садах, когда я там жил в качестве слуги лорда Голдена.

Никогда не слышал это имя, но будет нетрудно разыскать кого-то, кто знает, что с ней стало. А кто последняя?

Он был словно белка, собирающая орехи, – так спешил за следующим, что глотал факты, не разжевывая, в стремлении вытянуть из меня все сведения до последней крупицы. Я знал, что вскоре он все свяжет воедино. Что ж, чем сложнее получить результат, тем он приятнее. Я колебался по поводу третьей женщины. Любой ребенок, которого она могла родить от Шута, был бы уже взрослым. Но надо проверить все возможности.

Джофрон. Она жила в Горном Королевстве и помогала ухаживать за мной, когда я был тяжело ранен. Она краснодеревщица, делает красивые шкафы и игрушки. Я знаю, что у нее есть сын, потому что встречался с ее внуком, но мне надо знать, кто отец этого сына и когда она родила. Еще хотелось бы получить описание его внешности.

Я помню Джофрон. – Чейд не скрывал, что моя просьба его удивляет. – Что ж, нас разделяют годы и расстояния, но я могу кое-кого поспрашивать. У меня есть люди в Джампи.

Ну еще бы! У тебя люди повсюду, включая Ивовый Лес. – Это было наполовину обвинение, наполовину комплимент.

Возможно. Ты и сам знаешь, насколько полезной бывает широко раскинутая сеть внимательных глаз и чутких ушей. Итак, Джофрон, Гарета и охотница Лорел. И ты ищешь ребенка. Мальчика или девочку?

Мальчика. Но он, скорее всего, уже давно не ребенок. В случае с Джофрон, ее сыну по меньшей мере тридцать шесть лет, как я думаю. – А был ли я уверен, что Шут не навещал ее с той поры? Мог ли я хоть в чем-то не сомневаться? – Ох, да любого ребенка, любого возраста, которого могла родить одна из них. Если добудешь мне эти сведения, я сам разберусь – и буду у тебя в долгу.

Несомненно будешь, – пообещал мне Чейд и прервал нашу связь, прежде чем я успел ему еще что-то сказать или обратиться с новой просьбой.

Я задержался в потоке Силы, позволил себе почувствовать ее притягательность. Юных учеников всегда строго предупреждали не поддаваться этому сладостному очарованию. Описать это ощущение трудно. Погрузившись в Силу, я обретал целостность. Я не был одинок. Во власти сильнейшей любви человек все равно чувствует свою отдаленность от партнера, ибо даже в том действе, что из двоих делает одного, нас разделяет кожа. Лишь в Силе это чувство раздельности пропадает. Лишь в Силе я ощущал себя единым с целым миром. После смерти Молли я чувствовал свое одиночество острее, чем когда-либо. И потому я искушал самого себя, позволяя этой целостности омывать меня, размышляя о том, что можно просто сдаться и сделаться частью великого целого. Не частью, присоединившейся к другим частям, нет. В Силе все границы растворяются, всякое ощущение собственной индивидуальности пропадает.

На поверхности Силы можно дрейфовать, слушая отголоски чужих жизней. У многих людей есть средние способности к Силе – их не хватает, чтобы использовать ее по-настоящему, но вполне достаточно, чтобы неосознанно взаимодействовать с миром. Я услышал, как мать думает о своем сыне, который ушел в море, и вот уже шесть месяцев от него нет вестей. Она надеялась, что с ним все в порядке, и сама не понимала, что сердце ее тянется за ним, ищет его. Молодой мужчина накануне свадьбы вспоминал девушку, которую знал еще совсем юным парнишкой. Он думал, что будет любить ее всю жизнь, но они расстались, и теперь ему была дорога другая женщина. Завтра они станут мужем и женой. Но он спрашивал себя, что стало с той, первой, и, невзирая на радостное ожидание грядущей свадьбы, его мысли тянулись к утраченной любви. Я дрейфовал в потоке, открытый тоске десятков людей, жаждущих любви. Многие задавали в пространство вопросы без ответов. Кое-кто мечтал о любви и целостности, но были и те, кто думал о мести и призывал всевозможные беды на головы других, сам погрязнув в пороках и легкомыслии.

Нет, я такого не желал. Я погрузился в более глубокие течения, где все отголоски чужих мыслей сливались воедино. Иногда я думал, что здесь рождаются мечты и озарения. Временами мне казалось, что здесь пребывают все люди, умершие до нас, и, может быть, те, кто еще не родился. Это было место, где печали и радости выглядели одинаково, где жизнь и смерть были просто стежками по обе стороны одеяла. Здесь царило спокойствие.

Я дрейфовал в потоке, не позволяя ему разорвать себя на части. Я не мог позволить себе сдаться, но мог думать о том, что, если сдамся, это будет чудесно. Ни потерь, ни целей, ни одиночества, ни боли. Тем, кого я оставлю, мой уход дорого обойдется, но я-то буду далеко, и угрызения совести или сожаления меня не одолеют. Я подумал о Молли, ощутил боль и, браня себя за это, позволил частице своей сути оторваться и уйти вместе с Силой. Сила вытянула из меня боль, как хорошая припарка вытягивает из раны заразу. Давление ослабло, и…

Фитц.

Я не обратил внимания.

Сумеречный Волк!

А вот от этого я уже не мог отмахнуться.

Неттл, – ответил я, устыдившись того, что меня поймали за потворством своим желаниям. – Я связывался с Чейдом при помощи Силы.

Ничего подобного! Ты растворялся. Я могла бы ждать такого от новичка-первогодки, но не от тебя. Что с тобой такое?

Имя «Сумеречный Волк» придумала моя дочь, но со мной говорила не Неттл, грезящая Силой, а Неттл – мастер Силы. И она гневалась на меня.

Я тоскую по твоей матери. – Я попытался представить это в качестве причины, а не оправдания за плохое поведение. Я уплыл слишком далеко, увлекся. Резко остановившись, я вдруг понял, как близок был к тому, чтобы сдаться. И каким непростительным поступком это бы оказалось. Я бы бросил Би, обрек всех, кому был небезразличен, на уход за живым трупом, пускающим слюни, гадящим под себя идиотом, пока мое тело не умрет.

Не всех, а меня, – твердо заявила Неттл. Она безошибочно проследила за ходом моих мыслей. – Ты бы взвалил это бремя на меня. Ну так вот, я бы сделала не так, как ты ожидаешь, и не позволила бы кому-то поступить в этом духе. Я бы приехала в Ивовый Лес, заперла его и забрала Би с собой. Тебя бы оставила пускать слюни в углу. Не смей даже думать, что ты можешь так обойтись со мной и моей сестрой!

Я этого не сделаю, Неттл. Я бы не стал! Я просто… – В моих мыслях все смешалось.

Просто стоял на табуретке с петлей на шее? Примерялся лезвием к собственному горлу? Заваривал себе большую чашку крепкого чая из каррима?

Я не хочу сводить счеты с жизнью, Неттл. Не хочу! Я об этом даже не думал. Просто иногда мне становится очень одиноко… Иногда мне хочется, чтобы боль прекратилась.

Ну тогда знай: она не прекратится. – Ответ моей дочери был неистовым и яростным. – Легче не станет. Так что тебе придется с этим жить, потому что ты не один чувствуешь боль. И меньше всего на свете Би нужно, чтобы ее боль удвоилась.

Я бы так не поступил!

Я начал сердиться на нее. Как она могла такое обо мне подумать?

Это плохой пример для учеников. И ты ведь не единственный, кого искушала возможность покинуть мир через эту дверь.

Я обомлел. По спине прошелся холодок.

Ты?..

Неттл что-то сделала. Я не понял, что именно, однако меня внезапно отбросило обратно в собственное тело. Я очнулся в своем кресле у почти потухшего камина. Резко выпрямился и опять рухнул в кресло – голова у меня кружилась, сердце колотилось, словно дочь только что швырнула меня оземь. Мне хватило совести устыдиться. Она была права. Я подошел к самому краю, заглянул в пропасть и подзадоривал себя прыгнуть. Мгновение слабости повлекло бы за собой непоправимые последствия. И хуже всех пришлось бы Би.

Я зажмурился и спрятал лицо в ладонях.

И еще кое-что!

Эда Милостивая, до чего же Неттл стала сильна… Она ворвалась в мой разум – как будто распахнула дверь настежь и очутилась передо мной во плоти. Она не дала мне времени на ответ.

Уделяй больше внимания Би. Риддл говорит – она почти все время одна, бегает без присмотра, никто ей ничего не поручает и ничего от нее не ждет. И она выглядит запущенной. Одежда, волосы… Он говорит – ты уделяешь внимание ее уму, но все остальное… Ну так вот. Она не должна бегать по имению, словно бродячий котенок. Ты обязан взяться за нее. Хочешь, чтобы она выросла бесполезной и невежественной? Неухоженной и необученной? Ей нужно занятие и для ума, и для рук! Он говорит, что мы серьезно недооценили ее разум и в результате она не получила того воспитания, какое должна была получать с младенчества. Би ревнует к Шун и знакам внимания, которые та получает. Не давай ей повода. Это твой единственный ребенок, Фитц. Уделяй ей внимание.

Хорошо, – пообещал я, но Неттл уже исчезла.

А я остался сидеть в кресле, и голова моя раскалывалась от Силы, чего не случалось уже много лет. Дядя Верити однажды сказал, что связываться с моим отцом при помощи Силы было все равно что попасть под лошадь. Чивэл обладал мощным талантом – врывался в разум брата, скидывал сведения и уходил. Теперь-то я понял, что имел в виду Верити. Мои свечи почти совсем сгорели, прежде чем я пришел в себя. Неттл заставила меня задуматься о том, что мне и в голову не приходило. Би ревнует? Я долго пытался понять, с какой стати Би начала ревновать меня к Шун. Решив, что знаю ответ, я пообещал себе рано утром призвать Ревела и все исправить.

22. Персивиранс

Без происшествий прибыл в Ивовый Лес со своей подопечной. Эта леди Шун, похоже, самое дурацкое поручение из всех, какие мне давал лорд Чейд. Я каждый день радуюсь тому, что ты совсем на нее не похожа. Би, как ты меня и предупреждала, странная малышка. Я не увидел признаков того, что твой отец ею пренебрегает. Вообще-то, они чудесно ладят и (зачеркнуто). Я буду наблюдать, как пообещал тебе, и сообщу правду о том, что думаю про (клякса). Я бы мог тебе еще о многом написать, дорогая, но в послании, которое может нести голубь, слишком мало места. И по правде говоря, ты и так уже знаешь почти все, что я могу поведать.

Черновик послания для голубиной почты

Постоянное нытье Шун, чтобы все переделывали по ее вкусу, в те дни полностью занимало внимание моего отца и Риддла. Обещанные мне уроки верховой езды так и не начались. Утром, когда я вернулась с прогулки, Риддл повез леди Шун в город в двуколке, чтобы она смогла поглядеть, какие там продаются ткани на рынке, и купить новые одеяла. Меня мало утешило что двуколка подпрыгивала и тряслась на обледенелых выбоинах на дороге и что Шун, можно было не сомневаться, ожидало разочарование. Она сцапала Риддла, присвоила его. Я поняла, что ревную не из-за себя, но из-за сестры. Я знала, что Риддл в каком-то смысле принадлежит Неттл, и мне не нравилось, как Шун заставляет его тратить время на себя. Если кто и помнил, что мне обещали уроки верховой езды, о них даже не упомянули вслух. А когда Риддл и Шун вернулись, они почти сразу отправились в куда более дальнее путешествие, чтобы купить столько вещей, что отцу пришлось послать с ними две повозки. Никто и не подумал спросить меня, хочу ли я поехать в город и не желаю ли купить чего-нибудь на рынке.

Следующие дни были полны шума и суеты. В Ивовый Лес прибыла новая волна рабочих. По подъездной дороге туда-сюда ездили тяжелые телеги, запряженные огромными лошадьми. Мужчины выгружали доски и камни, носили их через весь дом. В одной из стен обнаружили гниль, и простой ремонт сильно усложнился. Стук молотков, визг пил, топот рабочих и их громкие разговоры как будто заполнили каждый угол в моем доме. Я пообещала отцу, что всячески постараюсь не путаться под ногами, и сдержала слово. Я по-прежнему спала в маминой гостиной. Сундуки с одеждой переместили туда и заполнили моими выстиранными вещами. Их оказалось намного меньше, чем было. Наверное, Ревел решил что-то сжечь.

И тогда я решила отправиться на конюшню сама. Я не очень-то хорошо знала эту часть имения. Большие животные повергали меня в ужас, ведь я была так мала по сравнению с ними. Даже пастушьи собаки казались мне огромными, а под брюхом у рослой лошади я могла бы пройти, не нагибая головы. Тем не менее я не только добралась туда, но еще и разыскала кобылу, которую отец так давно выбрал для меня. Серую в яблоках, с одним белым копытом. Я нашла табурет, подтащила его к стойлу, забралась и стала смотреть. Кобыла оказалась не из робких: почти сразу подошла, понюхала мою туфлю, потом потрогала губами край туники. Я протянула ей руку, и она стала лизать мою ладонь. Я сидела спокойно и не мешала ей, потому что так я могла как следует рассмотреть ее опущенную голову.

Но тут кто-то сказал:

– Э-э, госпожа, не позволяйте ей так делать. Понимаете, она просто любит слизывать соль с кожи. Из-за этого у нее может появиться привычка кусаться.

– Не появится, – заверила я, понятия не имея, правда ли это.

Мальчик, глядевший на меня, был на пару лет старше, как мне показалось, но намного выше меня ростом и шире в плечах. Мне понравилось смотреть на него сверху вниз. В его черных волосах запуталась солома, а жесткая ткань рубашки истончилась от многократной стирки. Нос и щеки у него раскраснелись от ветра и мороза, руки были загрубевшими от работы. У него был прямой, крупный нос, а зубы казались чуть великоватыми. Он прищурился, заслышав мой дерзкий ответ.

Я убрала руку из-под языка кобылы.

– Это моя лошадь, – сказала я, оправдываясь, и мне не понравилось, как это прозвучало.

Лицо мальчишки посуровело.

– Ага. Я вроде как догадался. Вы, значит, леди Би.

Пришел мой черед прищуриться.

– Я Би, – сказала я. – Только и всего.

Он бросил на меня осторожный взгляд:

– Я Пер. Ухаживаю за Серой-в-яблоках и гоняю ее на корде[8].

– Серая-в-яблоках, – повторила я.

Я даже не знала, как зовут мою собственную лошадь. Почему мне от этого сделалось стыдно?

– Ага. Глупое имя, правда?

Я кивнула:

– Так можно назвать любую лошадь этой масти. Кто дал ей такое дурацкое имя?

Он пожал плечами:

– Да никто… – Мальчишка почесал голову, и соломинка упала на плечо. Он ее даже не заметил. – Она сюда пришла безымянной, и мы просто о ней говорили: «Вон та, серая в яблоках», – а потом ее стали так называть.

Наверное, в этом была моя вина. Я заподозрила, что отец дожидался, когда я приду сюда и познакомлюсь с ней, дам ей имя. Я этого не сделала. Я боялась лошадей, потому что они такие большие. Я боялась себе представить, что лошадь может сделать, если не захочет, чтобы я сидела на ее спине.

– «Пер» – тоже странное имя.

Он бросил на меня косой взгляд:

– Персивиранс, госпожа. Но звать меня так все время слишком длинно выходит, так что меня зовут просто Пер. – Он посмотрел на меня и вдруг признался: – Но однажды я стану Толлестменом Верзилой. Дед мой был Толлмен Дылда, а отец оказался еще выше ростом, и все слуги стали называть его Толлермен Орясина. Так и зовут до сих пор. – Он выпрямил спину. – Я сейчас не очень-то высокий, но еще вырасту, наверное, и в конце концов сделаюсь выше папули. Я буду Толлестменом Верзилой. Не Персивирансом.

Он замолчал и сжал губы, как будто призадумавшись о чем-то. Его откровенность была чем-то вроде моста, и теперь настала моя очередь пойти навстречу. Он ждал, пока я что-то скажу.

– Как давно ты ею занимаешься?

– Вот уже два года.

Я перевела взгляд с него на кобылу:

– Как бы ты ее назвал?

Я кое-что знала. Он уже придумал ей имя.

– Я бы ее назвал Капризулей. Потому что она вся такая привереда по поводу кой-каких вещей. Не любит, когда копыта грязные. И седло должно сидеть тютелька в тютельку, потник весь ровный, ни единой складочки. Она у нас неженка.

– Капризуля, – повторила я, и кобыла шевельнула серыми ушами. Она знала, что это слово обозначает ее. – Хорошее имя. Намного лучше, чем Серая-в-яблоках.

– Да уж, – легко согласился Пер. Опять почесал голову, потом нахмурился и провел пятерней по волосам, вычесав из них солому. – Хотите, чтобы я ее для вас подготовил?

«Я не умею ездить верхом. Я боюсь лошадей. Я даже не знаю, как садиться на лошадь».

– Да, пожалуйста, – сказала я, сама не понимая зачем.

Я сидела на краешке стойла и наблюдала за работой Пера. Его движения были быстрыми, но точными, и я подумала, что Капризуля знает каждый его шаг наперед. Когда он опустил седло ей на спину, на меня повеяло конским запахом. А еще промасленной кожей и застарелым потом. Я напряглась – по спине пробежала дрожь. Я сумею. Она ласковая. Вон как спокойно позволила себя оседлать и взнуздать.

Я спустилась со стойла, когда Пер открыл калитку и вывел Капризулю. Я посмотрела на нее снизу вверх. Такая высокая…

– У входа в конюшню есть мостик для посадки. Вон там. Идите рядом, не позади нее.

– Она лягается? – спросила я с растущим ужасом.

– Она будет спокойнее, если сможет вас видеть, – сказал он, и я решила, что это вполне может означать «да».

Забраться на мостик для посадки было нелегко, и даже когда я встала на нем, спина лошади все равно оказалась слишком высоко. Я посмотрела в небо.

– Похоже, будет дождь.

– Не-а. До вечера не будет. – Наши взгляды встретились. – Подсобить?

Я напряженно кивнула.

Пер забрался на мостик рядом со мной.

– Я вас подниму, а вы перекидывайте ногу, – велел он.

Поколебавшись мгновение, он положил руки мне на талию. Поднял меня, и я едва не рассердилась из-за того, как легко это у него вышло. Но я перекинула ногу через спину кобылы, и он опустил меня в седло. Я затаила дыхание, когда Капризуля шевельнулась подо мной. Она повернула голову и с любопытством покосилась на меня.

– Она ко мне привыкла, – объяснил Пер. – Вы ж намного легче, получается. Она, видать, удивляется – есть ли вообще кто-то в седле?

Я прикусила губу и ничего не сказала.

– До стремян достаете? – спросил он.

В вопросе не было злобы или насмешки над моим ростом. Я пощупала ногой. Он взял меня за лодыжку, направил мою ногу в стремена:

– Слишком длинные. Сейчас подтяну. Поднимите ногу.

Я так и сделала – и следила за ним, пока он возился сначала с одним стременем, потом с другим.

– Попробуйте теперь.

Ощутив под сводом стопы стремя, я вдруг почувствовала себя увереннее.

Пер прочистил горло и скомандовал:

– Берите поводья.

Я взяла, внезапно ощутив, что я одна и далеко от всего, на что привыкла полагаться. Теперь я во власти Капризули, и если ей захочется умчаться прочь со мной в седле, скинуть меня на землю и затоптать, она так и сделает.

Пер снова заговорил:

– Я буду ее вести. Вы держите поводья, но не пытайтесь ее направлять. Просто сидите в седле и чувствуйте, как оно ходит под вами. Но спину выпрямите. На лошади надо сидеть прямо.

Этим мы и занимались весь первый день. Я сидела на Капризуле, а Пер ее водил. Он мало разговаривал. «Выпрямите спину». «Большие пальцы держите сверху на поводьях». «Пусть она почувствует, что вы там есть». Длилось это не мало, но и не долго. Я помню момент, когда наконец-то расслабилась и позволила себе полностью выдохнуть.

– Вот и все, – сказал Пер, и мы на этом закончили.

Он не помог мне спуститься. Просто подвел Капризулю обратно к мостику и стал ждать. Когда я спешилась, он сказал:

– Завтра вам лучше бы надеть ботинки.

– Да, – сказала я. Не «спасибо». Ибо я не чувствовала, что он сделал что-то для меня. Мы кое-что сделали вместе, втроем. – Завтра, – прибавила я и тихонько, незаметно вышла из конюшни.

Чтобы все обдумать, я отправилась в свое тайное убежище. Хотелось побыть одной и проверить, как там мое самое ценное имущество. Я больше не входила туда через отцовский кабинет, отдавая предпочтение тайной двери в кладовой. Я все еще ужасно боялась крыс, но все эти неугомонные молотки и шум их на время прогнали. Навещать плащ стало для меня привычным делом. Я каждый день после завтрака ускользала как можно скорее, чтобы поиграть с ним.

Я быстро выяснила, на что он годится, а на что нет. Я не могла его надеть и пройтись невидимкой по коридорам. Ткани требовалось время, чтобы перенять цвета и тени того места, где он лежал. Свои опыты я проводила очень осторожно, чтобы не уронить его «бабочкиной» стороной вниз, – тогда бы я его никогда не нашла. Поэтому я испытывала его тайком, укрывая пенек в лесу, драпируя статую в оранжерее Пейшенс и даже расстилая на полу маминой гостиной. Пенек сделался пятном мха посреди леса. Я могла его нащупать, но глаза мои не верили, что он остался на прежнем месте. Статуя исчезла схожим образом, а будучи расстеленным поверх ковра, плащ изобразил его узор. Сложенный, он делался очень маленьким, его можно было засунуть за пояс и носить с собой. Сегодня, спрятав плащ таким образом, я вынесла его в рощицу берез, что росли вдоль подъездной дороги. Забралась на одну из них и стала смотреть на дорогу, благо оттуда она отлично просматривалась.

Надежно завернувшись в плащ так, что только один глаз выглядывал наружу, я была уверена, что меня не найдут. Мне было видно, как разные рабочие входят и выходят из моего дома. Я уже не в первый раз так сидела и смотрела. Плащ, хоть и тонкий, был на удивление теплым. Это означало, что мне не приходилось заворачиваться во много слоев шерсти, чтобы защититься от зимнего холода. Если я видела, что приехал кто-то, за кем хотелось последить, то могла быстро спуститься со своего насеста, пробраться обратно в дом, спрятать плащ и появиться, одетая так, словно я и не покидала особняк.

И вот, в тот день, притаившись на березе, я увидела, как к особняку по подъездной дороге приближается угрюмый молодой человек на лоснящейся вороной лошади. С ним был мул на поводе, навьюченный корзинами с вещами. Всадник был одет тепло, по погоде: темно-зеленые шерстяные штаны в тон плащу, плотному и отороченному волчьей шерстью. Его темные, от природы вьющиеся волосы не были собраны в воинский хвост, но свободно падали на плечи. В одном ухе у него было две серебряные серьги, с мочки другого свисал блестящий красный камень. Он проехал под моим деревом так близко, что я ощутила его запах – точнее, аромат его духов. Фиалки. Я и не думала, что мужчина может пахнуть фиалками. По его дорогой одежде я сразу догадалась, что это и есть мой наставник. Я смотрела на него во все глаза, стараясь совместить детское воспоминание об опасном мальчике с мужчиной на дороге подо мной. Интересно, что же с ним случилось по пути сюда? Оба его глаза были подбиты и почернели, а на левой стороне лица виднелись багровые и зеленоватые синяки.

Несмотря на следы побоев на лице, он выглядел самым красивым из всех людей, кого я знала. У него были широкие плечи, в седле он сидел прямо. Синяки не могли скрыть его прямой нос и волевую челюсть.

Я проследила за тем, как он подъехал ко входу, держась очень чопорно. Меня терзали противоречивые чувства. Я была готова страшиться и ненавидеть его. Теперь я не знала, что и думать. У него не было слуги, который бы бросился вперед, и он не крикнул, чтобы кто-то подошел и забрал его лошадь. Вместо этого он быстро спешился. Тихонько охнул от боли, когда ступня коснулась земли, и, оказавшись на земле обеими ногами, уперся головой в седло, еле дыша. Выпрямившись, немного постоял, поглаживая шею лошади и озираясь по сторонам. Я решила, что он в ужасе. Он прибыл сюда не как наставник, приглашенный учить маленькую девочку, но как тот, кого изгнали из одного мира в другой. Да по своей ли воле он явился? Мне вспомнилось кое-что из прочитанного в отцовских записях.

– Чейд, старый ты паук… – прошептала я чуть слышно и была потрясена, когда юноша метнул взгляд в мою сторону.

Я замерла, поджав ноги под себя, всматриваясь через маленькую щель между полами плаща. Он скользнул по мне взглядом. И все же я боялась шевельнуться, даже дышать не решалась. Он снова повернулся к двери особняка. И продолжал медлить.

Вдруг появился слуга и любезно спросил:

– Могу ли я вам помочь, сэр?

Оказалось, голос Фитца Виджиланта был все еще мальчишеским.

– Я новый писарь, – объявил он так неуверенно, будто сомневался в собственных словах. – Я приехал, чтобы учить леди Би.

– Ну конечно, мы вас ждали. Входите же, прошу. Я позову мальчика, чтобы он забрал вашего скакуна и мула, и позабочусь о том, чтобы вещи отнесли в вашу комнату. – Слуга отошел в сторону и взмахом руки предложил гостю войти.

С нарочитой неторопливостью человека, испытывающего боль, мой наставник осторожно поднялся по ступенькам.

Дверь закрылась за его спиной. Я сидела неподвижно и смотрела на место, где он стоял. Мной овладело такое чувство, словно в моей жизни произошло что-то очень важное. Я смутно осознавала, что надо побыстрее вернуться в дом и придать себе приличный вид. Наверняка отец позовет меня, чтобы познакомить с наставником. Я забеспокоилась. Неужели это страх? Нетерпеливое желание встретиться с ним? Он ведь сделается частью моей жизни на много лет.

Если не убьет меня.

Когда здравый смысл возобладал, я спустилась, аккуратно сложила плащ и засунула под тунику, после чего побежала ко входу для слуг. На цыпочках пробравшись мимо двери в кухню, я припустила по коридору. Добежав до кладовой, скользнула внутрь.

Кто-то меня там ждал. Я замерла на месте, вытаращив глаза.

Мыши?

Он сидел посреди кладовой, чинно обвернув надломленным хвостом свои черно-белые лапы.

– Как ты сообразил сюда прийти? – прошептала я.

Во взгляде его зеленых глаз плясали чертики.

– Идем, – велела я ему. Опустилась на колени и проползла за сложенными ящиками с рыбой.

Он последовал за мной, но, когда я повернулась, чтобы закрыть потайную дверь, тотчас же выскочил обратно в кладовую.

– Заходи же, – велела я.

Он вошел. Я потянулась к двери. Он выскочил.

– Я не могу оставить ее открытой настежь.

Он сел у входа и уставился на меня с упрямым терпением. Я ждала. Но он знай себе сидел, дожидаясь, пока я устану ждать. В конце концов я сказала:

– Я оставлю ее открытой шире, чем обычно. Но только в этот раз. Пока ты не научишься мне доверять.

Я снова заползла в шпионский коридор, и он последовал за мной. Я не стала закрывать потайную дверь. Я редко закрывала ее до конца, поскольку так и не выяснила, как она открывается со стороны кладовой. Удаляясь от двери, я скорее чувствовала, чем видела, что кот идет следом.

Как бы мне ни хотелось изгнать из своих владений мышей и крыс, я жалела, что он пришел именно сегодня. У меня были другие дела. Моя черно-белая тень шла по моим следам, пока я пробиралась через лабиринт внутри стен. Теперь я шла на ощупь и по памяти, и он без малейших сомнений следовал за мной во тьме, как призрак.

Когда мы добрались до моего логова, я спрятала плащ в укромное место. В миске на полке были припрятаны печенья. Я достала их из миски и наполнила ее водой из бутылки с пробкой, которая теперь у меня там хранилась.

– Вот вода, – сказала я ему. – Что бы ты ни делал, не мяукай и вообще старайся не шуметь. И я оставила дверь в кладовой открытой, – если захочешь уйти, сможешь это сделать без труда. Но смотри, чтобы повариха или кто-то из кухонных служанок не застукал тебя в кладовке с мясом. Они тебя отделают метлой!

Во тьме ничто не шелохнулось. А здесь ли кот? Потом меня тихонько боднули в лодыжку, и он завертелся вокруг моих ног. Я нагнулась и ощутила ладонью его гладкую шерсть. Присела на корточки, и со второго раза он разрешил мне погладить свои бока. Он был амбарным котом-подростком, длинным и худым, с торчащими ребрами. Он повернулся и вдруг прихватил мою руку зубами.

– Рыбы и мяса я тебе тоже принесу, – пообещала я. – Чтобы ты не объелся мышей.

Он ткнулся в меня головой в знак согласия. Я вдруг поняла, что он оказал мне некую честь. Продолжая сидеть на корточках, я поразмыслила, потом сказала ему:

– Тебе нужно имя.

Не особенно.

Я молча кивнула, понимая, что если бы он захотел, чтобы я придумала ему имя, то дал бы мне знать. Кот очень осторожно положил лапу мне на ногу. Как будто я была деревом, которое могло оказаться недостаточно крепким, чтобы на него вскарабкаться, забрался мне на колени. Я сидела совершенно неподвижно. Он положил передние лапы мне на грудь и обнюхал мое лицо, в особенности рот. Я подумала, что это грубо, но не шелохнулась. Через пару секунд он завершил свой бесцеремонный осмотр, спустился, свернулся клубочком и заурчал, засыпая.

23. Наставник

В первый раз я повстречался с Чейдом Фаллстаром, когда был еще совсем мальчиком. Я проснулся от света, бьющего в лицо, и увидел, что над моей постелью стоит рябой старик в сером одеянии, покрытом паутиной. Потайная дверь в углу моей спальни, ранее сокрытая, теперь была распахнута. Она зияла, темная и пугающая, и по краям ее от сквозняка покачивалась паутина. Все было так похоже на ночной кошмар, что некоторое время я мог лишь пялиться на эту дверь. Но когда старик приказал мне встать с постели и следовать за ним, я подчинился.

Иногда я думаю о самых важных встречах в своей жизни. О том, как мы с Верити впервые увидели друг друга. О Барриче. О том, как я понял, что Шут – вовсе не заурядный фигляр, но человек, наделенный острым умом и страстным желанием повлиять на политические игры Оленьего замка. Иной раз ход нашей жизни меняется в один миг, и часто мы не понимаем, насколько важными были те первые встречи, пока не проходит много лет.

Запись в дневнике

Мой писарь прибыл, когда и следовало, только вот я так заработался, что не ждал его в тот день. Когда один из недавно нанятых слуг прибежал и сообщил, что у моих дверей какой-то избитый путешественник, первым моим побуждением было проводить его на кухню, а потом пожелать счастливого пути. Только когда Булен запоздало прибавил, что незнакомец назвался новым писарем, я оторвался от переговоров с маляром и плотником и направился к переднему холлу.

Там меня ждал Фитц Виджилант. Он вырос, обрел мужскую челюсть и плечи, но мое внимание привлекло только его избитое лицо.

И Чейд, и Неттл сказали, что ему здорово досталось. Я ожидал увидеть синяки и, возможно, подбитый глаз. Но теперь, глядя на него, я понял, что удары расшатали его зубы, а может, и выбили несколько. Его нос все еще был опухшим, кожа на скуле оказалась рассечена. Неестественно прямая осанка говорила о перебинтованных ребрах, а осторожная походка выдавала боль. Чейд и Неттл не зря за него переживали: сломанные кости не спешат заживать, когда трясешься на лошадиной спине. Несомненно, он сбежал из Оленьего замка и, вполне возможно, едва не опоздал. Его избили не для того, чтобы припугнуть. Его всерьез пытались убить.

Я сердился на Чейда за то, что он послал ко мне Фитца Виджиланта, и приготовился стойко держать оборону, если Чейд или сам парнишка вздумают манипулировать моими домашними. Но при виде его серого лица и стариковской походки моя решимость мгновенно сменилась сочувствием. Пристально глядя на Фитца Виджиланта, я ощутил странное чувство – он мне кого-то напоминал. Я попытался рассмотреть его лицо под отеками и синяками, и, похоже, он пришел в смятение от моего взгляда. И насторожился. Прежде чем заговорить, он бросил взгляд на нового слугу.

Фитц Виджилант решил притвориться, будто мы никогда раньше не встречались. Я услышал, как он со свистом втянул воздух, вынудив себя отвесить мне церемонный поклон, прежде чем назваться «Фитцем Виджилантом, прибывшим по просьбе леди Неттл, чтобы обучать ее сестру, леди Би, и быть писарем, ежели того потребуют нужды ее имения».

Я с серьезным видом принял его приветствие:

– Мы вас ждали. Дом в некотором беспорядке – в Ивовом Лесу идет ремонт, но я думаю, что комнаты вам понравятся. Пусть Булен вас проводит. Если пожелаете принять теплую ванну после путешествия, скажите ему, и он устроит вам в парилке воду и лохань. Можете присоединиться к нам за ужином, но, если слишком устали в дороге, еду вам принесут в комнату.

– Я…

Я ждал.

– Я благодарю вас, – наконец выговорил он, и я почувствовал: он хотел сказать больше, но передумал.

Оставалось лишь гадать, не счел ли он оскорблением то, что я дал ему предлог погрузить ноющее от боли тело в воду, а потом отдохнуть, но я уже давно усвоил, что теплая ванна и глубокий сон – лучшее лекарство, чем любые мази и укрепляющее питье.

Он махнул рукой в сторону двери:

– На муле мои вещи, а также свитки и принадлежности для занятий с леди Би.

– Я велю Булену перенести их в классную комнату и ваши покои, а конюх займется вашими животными.

Я посмотрел на нашего недавно нанятого слугу. Он был, наверное, одних лет с Фитцем Виджилантом и смотрел на него с неприкрытым смятением и сочувствием. Булен был сыном фермера и носил перешитую ливрею Ревела. Невзирая на все старания Ревела, он все еще выглядел деревенщиной, но у него было открытое, честное лицо и приветливая улыбка. Не самый плохой слуга. Я кивнул, отвечая собственным мыслям.

– Наставник Фитц Виджилант, считайте Булена вашим личным слугой в нашем доме. Булен, с этой минуты ты будешь прислуживать и помогать нашему новому наставнику.

Так у них обоих будет занятие, а у меня – время, чтобы тихонько изучить все, что Фитц Виджилант привез с собой.

– Сэр, – согласился Булен и тотчас же повернулся к Фитцу Виджиланту. – Соблаговолите последовать за мной, сэр.

– Одну секундочку, – прервал их я. – Писарь Фитц Виджилант, если не возражаете против дополнительных обязанностей, я бы попросил вас также обучать других детей в Ивовом Лесу. Их сейчас немного, возможно, всего ше…

– Шестеро? – перебил Фитц Виджилант слабым голосом. На его лице отразилось явное смятение. Потом, хоть это и казалось невозможным, он еще сильнее выпрямился и с усилием кивнул. – Разумеется. Я за этим сюда и приехал. Учить детей.

– Отлично. Конечно, вам понадобится денек-другой, чтобы освоиться. Сообщите мне, когда решите, что готовы начинать. И если в классной комнате чего-то не будет хватать, скажите Булену, он передаст мне вашу просьбу.

– В классной комнате, сэр?

– Она примыкает к вашим покоям, и в ней уже имеется коллекция полезных свитков, карт и, возможно, даже кое-какие таблицы. Все это собрала леди Пейшенс почти двадцать лет назад, так что вам может показаться, что сведения устарели, но я не думаю, что география Шести Герцогств сильно изменилась.

Он кивнул:

– Благодарю. Я проверю, что там уже имеется, прежде чем просить о чем-либо еще.

Вот так Фитц Виджилант поселился в нашем доме. Менее чем за две недели количество слуг в Ивовом Лесу утроилось, а мой ближний круг расширился в два раза. Я нашел Ревела и сообщил, что назначил Булена личным слугой наставника. Высокий управляющий скорбно взглянул на меня сверху вниз, и пришлось добавить, что если он хочет заменить Булена, то пусть наймет еще кого-то.

– Наверное, двоих, – с серьезным видом попросил он.

Я даже не желал знать почему.

– Двоих так двоих, – сказал я. – Снаружи его мул, нагруженный пожитками и учебными принадлежностями. Если бы эти вещи принесли в его комнату немедленно, уверен, он был бы весьма признателен, как и я.

– Немедленно и принесем, – согласился Ревел, и я поспешил своей дорогой.

Когда я удостоверился, что Булен отвел Фитца Виджиланта в парилку, то навестил его комнаты. Его багаж, снятый с мула, стоял там в ожидании хозяина. Проверять личные вещи, не оставляя следов, – особое искусство. Оно требует времени и хорошей памяти, чтобы в точности запоминать, как был упакован каждый предмет. Жилые комнаты Фитца Виджиланта примыкали к классной комнате. Я запер двери на засов и провел очень тщательный осмотр. Его поклажа оказалась самой обычной для путешествующего молодого человека, разве что ее было куда больше, чем я считал необходимым, когда был в его возрасте. Все его многочисленные рубашки были очень хорошего качества. У него имелись серьги из серебра и золота, некоторые с маленькими драгоценными камнями, аккуратно спрятанные в свертке из мягкой кожи. На его одежде не было следов износа, какие появляются от физического труда; вообще-то, мало что из этих вещей годилось для обычного дня в Ивовом Лесу, уроков с детьми или работы с бухгалтерскими книгами. Я надеялся отыскать хоть одну пару крепких и носких штанов, но нет, все они были из тканей, на мой взгляд, более подходящих для дамского платья. Неужто двор в Оленьем замке так сильно переменился?

Чейд, похоже, отучил Фитца Виджиланта от навыков убийцы. Я не нашел в его нарядах ни лишних карманов, ни спрятанных флакончиков с ядами или сонными зельями. Впрочем, у него было куда больше маленьких ножей, чем обычно требуется молодому аристократу. Я было решил, что обнаружил спрятанный запас ядов, но потом сообразил, что это всего лишь обычные микстуры Чейда для снятия боли и обработки ран. Я опознал его почерк на нескольких этикетках; другие, наверное, приготовила Розмари. Выходит, Фитц Виджилант даже не готовил для себя лекарства. Интересно. Чем же этот юноша занимался в свободное время?

Его учебные принадлежности превзошли мои ожидания. У него были карты отличного качества, всех герцогств и Горного Королевства в придачу. У него была копия «Истории Бакка» Шортлегса, травник с красивыми иллюстрациями, счетные палочки, изрядный запас мела, довольно много плотной бумаги, чернил и еще один сверток из мягкой кожи – в нем обнаружились перья с медными наконечниками. Короче говоря, я не нашел в его пожитках ничего, свидетельствующего об иных занятиях, кроме наставника и писаря. И ничто не говорило о том, что из него может получиться достойный телохранитель для Би.

А я ведь надеялся, что он окажется относительно умелым в этой области, хоть и понял это только теперь. Бледная посланница предупредила, что охотники могут последовать за ней. Пока что не было никаких признаков незнакомцев в окрестностях, но я не терял бдительности. Они убили ее товарища и обрекли ее на долгие мучения. Такие люди не отказываются от погони.

Что ж, у Би был я. Я встану между дочерью и любыми опасностями.

Я окинул комнату быстрым взглядом, убедился, что все в ней лежит в точности так же, как оставили Булен и Фитц Виджилант, и тихонько вышел.

Пришло время поговорить с дочерью о ее новом учителе.

24. Обустройство

Среди первых уроков, которые обязан усвоить юный обучающийся Силе, должен быть урок о том, как сдерживать себя. Сдерживать – значит не только не позволять внутреннему прорываться наружу, но и предотвращать проникновение внутрь того, что находится вовне. Если выразиться проще, бурдюк с вином не только удерживает вино внутри себя, но и не дает ему смешаться с дождем или грязью. С разумом ученика дело обстоит схожим образом. Он должен научиться держать свои мысли при себе, а также отгораживаться от чужих мыслей. Если он не научится этой двоякой защите, то вскоре падет жертвой чужих мыслей, будь они заурядными размышлениями, развратными помыслами или глупыми суждениями. Далее следует упражнение, которое научит его не только держать свои мысли при себе, но и беречь тишину в своем сердце, отстраняясь от чужих помыслов.

Из «Наставлений для обучающих владению Силой» мастера Силы Солисити

Я застыла, гадая, известно ли отцу, что я тут. Он вошел в свое логово и уставился на глазок, через который я на него смотрела. Ну конечно – он ведь знает, где тот расположен, так что подозревает, что если я у себя, то прильнула к глазку. Я ждала. Если он повернется и уйдет, значит не знает…

Он проговорил небрежным тоном:

– Би, я тебя искал. Лучше предупреждай меня о том, что собираешься «исчезнуть» из особняка. Пожалуйста, выйди. Мне надо кое-что с тобой обсудить.

Я не шелохнулась. Рядом со мной спал кот.

– Сейчас же, Би, – грозно проговорил отец. Повернулся и закрыл двери в кабинет, заметив: – Рассчитываю, что, когда эта панель откроется, ты будешь стоять за ней, готовая выйти.

Он не шутил.

Я оставила дремлющего черного кота и поспешила по узкому шпионскому коридору. Когда отец открыл дверь, я вышла, стряхивая с себя паутину.

– Ты отведешь меня знакомиться с наставником?

Отец окинул меня взглядом с ног до головы:

– Нет. Но я действительно пришел, чтобы поговорить с тобой о нем. Фитц Виджилант прибыл, однако ему сильно нездоровится. Думаю, он лишь через несколько дней будет в состоянии заниматься с тобой.

– Я не против подождать, – тихонько проговорила я.

Облегчение, которое я ощутила, прояснило мои смешанные чувства. Было увлекательно шпионить за молодым человеком, когда он только прибыл к нам; я почувствовала себя увереннее, увидев его прежде, чем он увидел меня. Но я поняла, что мне нужно время, чтобы привыкнуть к мысли о том, что у меня теперь есть наставник. Пока я не узнаю больше об этом человеке, буду его избегать, как только смогу.

Отец склонил голову набок и окинул меня оценивающим взглядом. Потом спросил:

– Ты боишься встречи с учителем?

Я хотела спросить, откуда он это узнал, но задала другой вопрос:

– Тебе не кажется, что он прибыл сюда, чтобы убить меня?

На мгновение лицо моего отца вытянулось. Это длилось меньше секунды, и он быстро взял себя в руки – посмотрел на меня с притворным испугом и резко спросил:

– С чего ты это взяла?

Как я могла ему ответить? Лишний шаг по направлению к правде – и он сочтет меня странной.

– Мне приснилось, что он собирается меня убить. Что его послали меня убить, давным-давно, но ты его остановил. И сейчас, возможно, он хочет попытаться опять.

Снова тишина. Отец так тщательно сдерживал свою Силу, что мои чувства воспринимали его таким же пустым, как повариха Натмег. Я нашла и прочитала свиток на эту тему. Теперь я знала, как это называется: «сдерживать Силу» или «поднимать стены». Когда отец так делал, я могла спокойно находиться с ним в одной комнате. А еще – он мог попытаться что-то от меня скрыть.

– Его послала твоя сестра. И лорд Чейд. Чтобы тебя учить. Думаешь, они бы послали кого-то, чтобы тебя убить?

– Неттл могла бы его послать, не зная, что он убийца.

О том, что мог сделать лорд Чейд, я ничего не сказала.

Отец тяжело опустился в кресло за своим столом:

– Би, с чего вдруг кому-то пытаться тебя убить?

Я посмотрела на меч, висевший на стене у него над головой. Может быть, если я скажу правду, он ответит тем же…

– С того, что я Видящая, – медленно проговорила я. – Такая, которая никому не нужна. Такая, которая мешает.

Отец отвел взгляд. Потом медленно повернулся в своем кресле и посмотрел на меч, как и я. Где-то далеко в доме стучал молоток. Какая-то дверь открылась и закрылась.

– Не думал, что этот разговор состоится у нас так скоро. – Отец побарабанил пальцами по краю стола, потом взглянул на меня. Каким же опечаленным он был, какую вину чувствовал за то, что привнес все это в мою жизнь… – Сколько тебе известно? – осторожно спросил он.

Я шагнула вперед и со своей стороны коснулась края его стола:

– Я знаю, кто ты. Чей ты сын. И то, что я твоя дочь.

Он зажмурился и резко выдохнул. Не открывая глаз, спросил:

– Кто тебе рассказал? Ведь не мама же.

– Нет. Не мама. Я все поняла сама. Собрала по крупицам. Ты ведь на самом деле этого от меня не скрывал. Когда я была маленькой и мало разговаривала, вы с мамой часто при мне говорили о многих вещах. Рассказывали истории о Пейшенс. Как сильно она хотела ребенка, почему желала, чтобы Ивовый Лес достался тебе. В этом особняке повсюду частицы истории моей семьи. Этажом выше на стене висит потрет дедушки.

Он медленно провел пальцами по столешнице. Открыл глаза и взглянул куда-то мимо меня, внимательно посмотрел на дверную панель. Я поняла, что придется еще кое-что объяснить.

– Мама иногда называла тебя Фитц. И Неттл тоже. Ты похож на Чивэла. И еще есть старый потрет короля Шрюда и его первой королевы. Моей прабабушки. Наверное, его прислали сюда, когда он женился на королеве Дизайер, и она не желала напоминаний о его первой жене. По-моему, я похожа на королеву Констанс. Чуть-чуть.

– Правда? – чуть слышно выдохнул он.

– Мне так кажется. У меня такой же нос.

– Иди сюда, – сказал он и, когда я подошла, усадил меня к себе на колени.

Он так сдерживал Силу, что сидеть у него на коленях было все равно что сидеть на стуле. Он обнял меня и прижал к себе. Было странно чувствовать себя одновременно рядом с отцом и отдельно от него. Как с мамой, вдруг поняла я. Она могла держать меня так близко к себе. Я уткнулась лбом ему в плечо. Почувствовала его руку, обнимающую меня, – крепкую, сильную руку, которая могла меня защитить. Он проговорил мне на ухо:

– Каким бы именем нас теперь ни называли, ты всегда будешь моей. А я – твоим, Би. И я всегда буду делать все возможное, чтобы тебя защитить. Понимаешь?

Я кивнула, продолжая упираться в него головой.

– Ты всегда будешь мне нужна. Я всегда буду желать, чтобы ты была частью моей жизни. Понимаешь?

Я снова кивнула.

– А теперь про этого писаря, который приехал жить с нами, Фитца Виджиланта. Видишь ли… Чейд прислал его к нам, потому что ему тоже нужна моя защита. Он бастард. Как я. И у него все не так, как у тебя: его семья хочет от него избавиться. Он им не нужен, он им мешает. И вот, чтобы его уберечь, Чейд прислал его ко мне.

– Как и Шун, – тихонько предположила я, прислушиваясь к его сердцебиению.

– Ты и это вычислила, верно? Да. Как Шун, именно так. Но, в отличие от Шун, он учился не только, э-э, защищать себя, но и подготовился к тому, чтобы сделаться наставником. Чейд подумал, что он может быть твоим охранником и учителем. И Неттл с ним согласилась.

– Так он незаконнорожденный?

– Да. Вот почему его имя начинается с «Фитц». Отец его признал.

– Но не защищает?

– Нет. Не хочет или не может, я не знаю. Да это и не важно, наверное. Жена его отца и его братья не любят его, он им не нужен. Иногда такое бывает в семьях. Но не в нашей с тобой семье. И Фитц Виджилант для тебя неопасен. В особенности сейчас.

– Почему?

– Его сильно избили. Люди, которых подослала его собственная семья. Скорее всего, его мачеха. Он сбежал сюда, где его не смогут разыскать и убить. Ему понадобится время, чтобы выздороветь и взяться за твое обучение.

– Понятно. Значит, пока что я в безопасности.

– Би, ты всегда будешь в безопасности, пока я рядом. Он прибыл не для того, чтобы тебя убить, но чтобы помочь тебя оберегать. И учить. Неттл знает его и говорит о нем хорошо. Как и Риддл.

Потом он замолчал. Я сидела у него на коленях, прислонившись к теплой груди, и слушала, как он дышит. Я чувствовала внутри его глубокое и задумчивое спокойствие. Я думала, он спросит, что еще я знаю или как узнала, но этого не произошло. У меня возникло необычайно странное ощущение, что отцу все известно. Я была так аккуратна, одалживая его бумаги. Всегда старалась класть их в точности на то же место, где взяла. Неужели он заметил, что чего-то не хватает? Но как же его об этом спросить, не признавшись, что я делала?.. И вдруг мне сделалось немного стыдно из-за того, как я за ним шпионила. Если я за ним следила и притворялась, что чего-то не знаю, – выходит, я ему лгала? Сложный вопрос. Я почти задремала, пока сидела у него на коленях. Может, потому что и впрямь чувствовала себя в полной безопасности. Под защитой.

Он вдруг тихонько вздохнул и поставил меня на ноги. Снова окинул взглядом с ног до головы и сказал:

– Я тебя запустил…

– Что?

– Посмотри на себя. Выглядишь немногим лучше маленькой оборванки. Ты выросла из своей одежды, а я и не заметил. И когда ты в последний раз причесывалась?

Я подняла руку и коснулась волос. Они были слишком короткими, чтобы лежать ровно, и слишком длинными, чтобы выглядеть опрятно.

– Может, вчера, – соврала я.

Отец не стал со мной спорить:

– Дело не только в твоих волосах или одежде, Би. Дело в тебе целиком. Я бываю таким слепым. Нам придется постараться, чтобы показать, на что мы способны, малышка, – сказал он. – Нам с тобой придется это сделать.

Я толком не понимала, что он говорит, но сообразила, что он разговаривает не столько со мной, сколько сам с собой.

– Я буду причесываться каждый день, – пообещала я ему и спрятала руки за спину, поскольку они были не очень-то чистые.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо.

Отец смотрел на меня, но не видел.

– Я пойду и причешусь прямо сейчас, – предложила я.

Он кивнул, и на этот раз его взгляд сосредоточился на мне.

– А я прямо сейчас займусь тем, что должен был сделать уже давно, – пообещал он в свой черед.

Я отправилась в мамину гостиную. Мне все еще не разрешили вернуться в свою комнату. Со мной был небольшой сундук, в котором хранилось кое-что из одежды и вещей. Я нашла расческу и пригладила волосы, потом водой из кувшина вытерла лицо и вымыла руки. Разыскала чистые штаны и свежую тунику. И когда я вышла к ужину, то оказалось, что за столом мы с отцом будем только вдвоем. Это был лучший вечер за долгое время.

Риддл и Шун вернулись из своей поездки с двумя повозками, нагруженными вещами. Кое-что предназначалось для Ревела, но большая часть – только для Шун. Она заказала новый полог для кровати и новые шторы, их обещали доставить, когда сошьют. До той поры, как она выразилась, придется «потерпеть» Фиолетовые покои в их изначальном виде. Она купила два кресла, подставку для лампы и ковер на пол, новый кувшин и таз, а также вешалку для одежды. Мне казалось, купленные вещи не сильно отличаются от тех, что уже были в комнатах. Она также прибавила к своему запасу одежды теплые шерстяные вещи, плащи, отороченные мехом, и меховые тапочки. И еще резной кедровый сундук, чтобы все это хранить. Я наблюдала за отцом, который следил за тем, как все это разгружали и уносили в ее отремонтированную комнату.

Заметив, что я смотрю на него, он негромко проговорил:

– Думаю, у твоей мамы за все время, пока мы были женаты, не было столько одежды.

И он вовсе не хотел сказать, будто мама в чем-то нуждалась.

И Риддл, и Шун выразили легкое любопытство по поводу моего наставника, когда он не присоединился к нам за трапезой на второй день после их возвращения. При Шун отец сказал лишь, что путешествия некоторым людям даются сложней, чем остальным. Заметила ли она, какими взглядами они обменялись с Риддлом? Я была уверена, что Риддл навестит писаря Фитца Виджиланта еще до конца дня, и очень хотела его сопроводить. Мне не разрешили, разумеется.

Так что в те переходные дни я сама придумывала себе занятия. Каждый день я отправлялась в конюшни, чтобы провести там время с Персивирансом и Капризулей. Я не называла его Пером. Не знаю почему. Мне не нравилось это имя. Зато мне нравилось, что мы не просили ни у кого разрешения. Я чувствовала, что взяла дело в свои руки и выбрала себе хорошего учителя. Мне нравился Персивиранс, поскольку он как будто и не считал, что ему нужно чье-то разрешение, чтобы меня учить. Наверное, кроме нас, никто не знал о том, что я начала учиться ездить верхом. В последнее время мне казалось, что все принимают решения за меня. А это я приняла сама.

Но однажды в конце урока Персивиранс потряс меня до глубины души, сказав:

– Наверное, мы больше не сможем заниматься этим так же, как раньше.

Я нахмурилась, спускаясь на землю. У меня получилось сойти с лошади на мостик без помощи. Теперь это было нетрудно, и я этим гордилась.

– Это почему же? – спросила я.

Он посмотрел на меня с удивлением:

– Ну, вы же понимаете. Приехал писарь, он будет нас учить.

– Учить меня, – поправила я не очень-то вежливо.

Он поднял брови:

– И меня. И Лукора, и Реди, и Отиля из конюшен. И Эльм и Леа из кухни. Может, Таффи, хотя он насмехается и твердит, что никто не заставит его пойти учиться. И детей гусятницы, и, наверное, кого-то из детей пастухов. Помещик Том Баджерлок объявил, что любой ребенок, родившийся у прислуги Ивового Леса, может пойти учиться. Многие не захотели. Я-то уж точно не хотел. Но папаня говорит: нельзя упускать возможность выучить что-то новое. И вообще здорово уметь писать свое имя, вместо того чтобы подписываться крестиком, и еще лучше, когда не нужно посылать в деревню за писарем, чтобы понять, что ты подписываешь. Ну и вот. Придется мне ходить на уроки, по крайней мере, пока я не научусь писать собственное имя. Кажись, папаня думает, что к тому времени я уже буду заниматься в охотку. Я что-то в этом не уверен.

Уж я-то не сомневалась, что не хочу его видеть среди учеников. Мне нравилось, что он знал меня такой – просто как Би. Одна мысль о том, что там будет Таффи, вызвала у меня озноб. Он не преследовал меня с того памятного дня, но, возможно, лишь потому, что и я не осмеливалась следить и шпионить за ними. Мне представилось, как Эльм и Леа будут хихикать и насмехаться надо мной. Персивиранс поймет, как ошибся, став моим другом… Нет! Я не могла допустить, чтобы они оказались в числе учеников. Я крепко сжала губы.

– Я поговорю об этом с отцом, – сообщила я Персивирансу.

Он неодобрительно нахмурился, заслышав мой прохладный тон.

– Уж поговорите. Сидеть в кружочке и пачкать пальцы в чернилах – такое развлечение не по мне. Мой отец говорит: это просто доказывает, что ваш отец – добросердечный человек. Не все с ним согласны. Некоторые считают, что у помещика иной раз в глазах клубится тьма, даже когда он ведет спокойные речи. Никто не может сказать, что он с кем-то хоть раз плохо обошелся или был несправедлив, но многие твердили, что это ваша матушка на него влияла, заставляла быть добрым, и они ждали, что дела наши пойдут плохо после ее смерти. Когда он привез сюда эту женщину, кое-кто сказал, что она на него похожа – ну, как родственница, – но другие стали поговаривать, что она похожа на женщину, которая намерена жить припеваючи с состоятельным мужчиной.

Я застыла как вкопанная, разинув рот и похолодев, пока слушала его речи. Кажется, он принял это за пылкий интерес, а не за идущее из глубины души желание не слышать больше ни слова. Он кивнул мне и прибавил:

– Ну да, все так. Кое-кто о таком судачит. Той ночью, когда половина слуг не спала до рассвета из-за того, что та женщина вопила: «Призрак! Призрак!» – а потом наутро Ревел обрушился на них как лавина, ярился и стыдил, дескать, в вашей постели клопов нашли, и ваш отец так рассердился из-за этого, что сжег ее прямо ночью. «Можно подумать, ему есть до нее дело – вон она бегает, одетая, как сынишка сапожника». – Тут он осекся, увидев гнев на моем лице. Наверное, внезапно вспомнил, с кем говорит, потому что выпалил: – Это они так сказали, не я!

Не скрывая ярости, я требовательно спросила:

– От кого ты это слышал?! Кто эти «они», кто говорит такую ужасную ложь о моем отце и насмехается надо мной?

Он в одночасье сделался слугой, а не другом. Стянул зимнюю шапку с головы и, держа ее перед собой, потупился. Уши у него сделались алые, но не от холода.

Он опасливо проговорил:

– Прошу прощения, госпожа Би. Я забылся и позволил себе лишку, это ой как неправильно с моей стороны. Это всего лишь слухи, не годятся они для ушей леди, а я их повторил, позор мне. Пойду-ка займусь работой.

Единственный человек, с которым мне удалось подружиться, отвернулся от меня, взял недоуздок Капризули и повел ее прочь.

– Персивиранс! – крикнула я своим самым властным голосом.

– Я должен заняться вашей лошадью, госпожа, – ответил он, полуобернувшись, а потом поспешил прочь, опустив голову.

Капризуля как будто удивилась, что ее так торопят. Я стояла на мостике, споря сама с собой. Поднять голос и приказать, чтоб вернулся? Убежать и никогда-никогда больше не возвращаться в конюшню? Разрыдаться и сжаться в комочек?

Я стояла, замерев в нерешительности, и смотрела, как он уходит. Когда они с моей лошадью вошли в конюшню и скрылись из вида, я спрыгнула и убежала. Отправилась на могилу к маме и немного посидела там на очень холодной каменной скамье. Сказала себе, что я не такая глупая, чтобы думать, будто мама где-то рядом. Это просто такое место. Мне еще никогда не было так обидно, и я не могла понять, из-за того ли, что он сказал, или из-за того, что я ему ответила. Глупый мальчишка. Конечно, я рассердилась и потребовала назвать имена тех, кто говорил такие ужасные вещи, а как же иначе? Почему он мне про них рассказал, если не собирался выдавать болтунов? А как насчет того, чтобы вместе со мной учились и другие дети Ивового Леса? Я бы не возражала против Персивиранса, но, если там будут Таффи, Эльм и Леа, их мнение обо мне распространится как отрава. Конечно, Персивиранс охотнее будет дружить со здоровенным мальчишкой вроде Таффи, а не с кем-то вроде меня. Эльм и Леа теперь время от времени прислуживали за столом; мне и так было не по себе, когда я замечала их краем глаза и видела, как они быстро наклоняются друг к другу и болтают острыми языками, как будто точат ножи об оселок. Они станут надо мной насмехаться. Как, похоже, уже насмехаются другие из-за того, как я выгляжу.

Я вытянула перед собой ноги. Прошлогодние ботинки, кожа вдоль подошвы потрескалась. Штаны все в затяжках, оттого что я по саду хожу напрямик, через кусты. Колени испачкались, и к одной голени прицепился сухой лист. Наверное, я где-то успела присесть. Я встала и одернула подол туники. Не грязная, но в пятнах. С той поры как мою комнату начали чистить и выселили меня оттуда, одежды у меня стало маловато. Я ощутила смутную тревогу – уж не сожгли ли остальное? Наверное, надо бы проверить, как там мои вещи. Я подцепила ногтем кусочек грязи на краю подола, и он отклеился. Я надела эту тунику всего лишь день или два назад. Пятно на груди – старое. «Грязное» и «в пятнах» – это ведь совсем не одно и то же, верно?

Ну, это если знать, что пятна старые, а не свежие. Я призадумалась. До чего же досадно… Уроки с детьми, которые меня ненавидят, которые станут тыкать, щипать меня и насмехаться надо мной при первой же возможности. Ужасные разговоры о моем отце и обо мне. Люди верят в ложь, потому что она похожа на правду. Со стороны и впрямь может показаться, что отец обо мне не заботится. Когда мама была жива, она следила за тем, чтобы я была опрятной и чистой. Я об этом не очень-то задумывалась; просто она это делала для меня, как и многое другое для всех нас. Теперь ее не стало. И мой отец не делает для меня те же самые вещи, потому что, как до меня постепенно дошло, они для него не имеют значения. Он видит меня, а не мои потрескавшиеся по бокам ботинки или то, что все мои туники испятнаны. Он сказал, что нам надо «справляться лучше», но потом ничего не сделал.

И я была в точности как он. Не придавала всему этому значения, пока мне не напомнили. Я встала и отряхнула тунику спереди. Почувствовала себя очень взрослой, решив, что не надо из-за случившегося хандрить или винить отца. Провела рукой по растрепанным волосам. Надо просто сказать ему, что мне нужно, и он все достанет. Ведь достал же для Шун, верно?

Я отправилась искать отца. Времени ушло немного, и в конце концов я нашла его в Желтых покоях. Он разговаривал с Ревелом. Рядом слуга стоял на табуретке и вешал чистый полог над кроватью. Одна из новых горничных, девушка по имени Кэрфул, стояла рядом, держа в руках стопку постельного белья. Перину поместили в свежий чехол, и она на вид была пышной и мягкой. Если бы никто не смотрел, я бы немедленно ее опробовала.

Вместо этого я терпеливо дождалась, пока отец повернется, увидит меня и спросит с улыбкой:

– Ну что, Би, как тебе это нравится? Что бы нам еще сделать в твоей новой комнате?

Я застыла с разинутым ртом. Ревел рассмеялся, очень довольный. Отец посмотрел на меня, склонив голову набок:

– Ты застигла нас врасплох, но, вообще-то, мы уже почти все тут закончили. Я знал, что ты удивишься, но не думал, что ты утратишь дар речи.

– Мне нравится моя комната… – выдохнула я.

Моя комната с тайным входом в шпионский лабиринт. Этого я вслух не сказала. Оглядевшись, увидела то, чего не заметила сразу. Сундук у изножья кровати был низкий, чтобы мне было легче доставать из него вещи. Рядом с гардеробом в углу, открытым и пустым, стояла табуретка – чтобы я могла дотянуться до верхних полок. Крючки внутри его были расположены так, чтобы я могла с легкостью до них достать. Это доказывало, что отец действительно обо мне думал. Я знала, что не могу отвергнуть подарок, который он приготовил от чистого сердца.

– Ты все это сделал для меня? – спросила я, прежде чем он снова заговорил.

– Ревел кое-что посоветовал, – сказал отец.

Высокий управляющий коротко кивнул в знак согласия.

Я медленно оглядела комнату. Узнала маленькое кресло у камина. Я его видела где-то в доме; теперь его освежили новым лаком и добавили желтые подушки. Скамеечку для ног я раньше не встречала. Она не была безупречной парой к креслу, но очень ему соответствовала благодаря подушке, обтянутой той же тканью, что и на кресле. На подоконнике устроили сиденье и соорудили ступеньку, чтобы мне было удобнее туда забираться; россыпь ярких подушек разного размера так и звала меня там отдохнуть. Я перевела взгляд на отца.

– Ревел очень помог, – скромно уточнил он, и тут уж управляющий просиял. – Ты же знаешь, я ничего не смыслю в занавесках и подушках. Когда мы нашли клопов, я сказал ему, что больше не положу тебя спать в той комнате. Он ответил, что тебе нравятся эти покои, – слуги давно заметили, как ты их любишь. И предложил, раз уж мы начали их ремонтировать, закончить и подготовить их специально для тебя. И вот ты пришла как раз вовремя, чтобы сказать, нравится ли тебе.

Я замешкалась в поисках слов:

– Тут… мило. Очень красиво. – Отец ждал, и пришлось продолжить: – Но мне правда нравится моя старая комната.

Я не могла ему сказать при слугах, что хотела комнату со входом в шпионский лабиринт. Я вообще не была уверена, что хочу ему рассказывать про тот вход. Мне нравилось быть единственной, кто о нем знает. Тайный и быстрый доступ к шпионскому глазку, рассчитывала я, поможет развеять кое-какие слухи. А что, если он решит устроить ремонт в моей старой комнате вместо Желтых покоев? Тогда потайную дверь могут обнаружить! Я прочистила горло.

– Но это была детская комната, верно? Тут гораздо лучше. Спасибо, папа. Все такое чудесное.

Чувствуя себя слегка неловко, я подошла к нему и подставила лицо, чтобы он меня поцеловал. Наверное, только я знала, насколько он удивлен, и уж точно только мы с ним знали, как редко прикасаемся друг к другу таким образом. Но он наклонился и поцеловал меня в щеку, как будто это доставило нам обоим удовольствие. Мы союзники, вдруг поняла я. Мы оба отгородились стенами от враждебного мира.

Ревел вертелся от возбуждения. Когда я шагнула назад от отца, он поклонился и сказал:

– Госпожа Би, если позволите, я бы хотел вам показать хитроумно устроенные выдвижные ящики в шкафу и складное зеркало.

Я едва заметно кивнула, и его длинные ноги пришли в движение – в два шага наш управляющий оказался возле моего нового платяного шкафа.

– Поглядите-ка. Тут вот крючки для ожерелий, а вот тут – маленькие выдвижные полочки для других украшений. Вот полочка для духов! И чтобы было интереснее, я уже кое-что добавил для вас! В этой милой бутылочке – духи с ароматом розы, а в синей – с ароматом жимолости; и те и другие очень подходят для юной леди ваших лет! А здесь у нас искусно сделанная табуретка-стремянка, чтобы вы смогли дотянуться до каждой полки и поглядеть на себя в зеркало. Смотрите, как оно складывается и раскладывается! Вот это отделение – чтобы развесить вещи побольше, и, ах, какой приятный аромат! Тут внутренняя отделка из кедра, чтобы не завелась мерзкая моль!

Не переставая говорить, он выдвигал пустые ящики и касался крючков с куда большим воодушевлением, чем я могла бы когда-нибудь испытать при виде платяного шкафа. Я нацепила самую лучшую из своих улыбок и продолжала улыбаться, пока он уверял меня, что комната горничной, примыкающая к моей, скоро будет готова принять обитательницу. Он отрекомендовал мне Кэрфул как возможную личную горничную, и мне пришлось повернуться к ней, скрывая смятение, и выслушать, как она представится. Ей было лет пятнадцать, а может быть, и больше. Она покраснела и сделала реверанс, по-прежнему держа в руках стопку простыней, и я понятия не имела, что ей сказать. Горничная. Мне что же, придется теперь выдумывать для нее занятия? Она вечно будет рядом, станет таскаться за мной? Я вдруг порадовалась, что приняла новую комнату. Если бы я настояла на старой и они бы поселили горничную в той каморке, у меня не осталось бы ни единого шанса воспользоваться тайным входом. Но все равно она теперь будет спать рядом с моей комнатой – смогу ли я выбираться отсюда незамеченной?

Я повернулась к Ревелу. Осторожно, осторожно…

– Комната такая милая, а шкаф просто очарователен. Ты все очень хорошо продумал. И как любезно с твоей стороны было позаботиться о том, чтобы мне стало легче доставать вещи. Это часто становилось для меня испытанием, а теперь, благодаря тебе, мне будет легко.

Впервые на моих глазах Ревел порозовел от удовольствия. Он вдруг мне подмигнул, и я потрясенно сообразила, что теперь мы друзья. Я повернулась к отцу. Я искала его, чтобы попросить о новых зимних ботинках и туниках подлиннее. Но теперь до меня дошло, что просить о таких вещах в присутствии слуг нельзя. Я огляделась. Кэрфул, Ревел и слуга, развешивающий полог над кроватью. Он уже почти закончил, и Кэрфул принялась поправлять драпировки. Я знала Ревела всю жизнь, но, как безродный котенок, всегда безмолвно прошмыгивала мимо долговязого управляющего. Разве у такого достойного и важного взрослого мог быть ко мне какой-то интерес? И все же он получил безграничное удовольствие, обставляя эту комнату для меня.

А теперь Кэрфул должна была стать частью моего мира. Среди армии слуг, поселившейся в Ивовом Лесу, найдутся люди, с которыми я буду встречаться и разговаривать каждый день. И будут другие дети, крупнее меня, но моего возраста, которых я каждый день буду видеть в классной комнате. В моем мире сделалось очень многолюдно. Как же я справлюсь с таким количеством народа?..

Они станут частью моего мира, но не частью семьи. Моя семья – это отец. И мы с ним должны стоять спина к спине, всегда, и защищать себя от слухов и домыслов. Я сперва не знала, почему это так, но потом вдруг поняла. Пусть они называют меня Би Баджерлок, но на самом деле я Би Видящая. Это знание заполнило прореху в моем представлении о мире, точно кирпич вставили на место, заполнив дыру в стене. Я Видящая. Как мой отец. Так что я улыбнулась и очень четко проговорила:

– Я пришла спросить, когда наставник будет готов давать мне уроки, папа. Мне не терпится начать.

Я увидела в отцовских глазах проблеск понимания, и он мне подыграл:

– Он сказал, что, возможно, приступит к работе через два дня. Ему наконец-то стало лучше после путешествия.

«После побоев», – мысленно уточнила я. Мы все притворялись, будто не знаем, но достаточно людей видели его избитое лицо, когда он прибыл, чтобы понять, отчего наш новый наставник не покидает свою комнату и постель.

– Что ж, чудесно. – Я медленно обвела комнату взглядом, широко улыбаясь, чтобы ни у кого не осталось сомнений, как все это меня радует. – Так комната готова? Сегодня я могу спать тут?

Ревел улыбнулся:

– Осталось только разгладить простыни на кровати, госпожа.

– Спасибо. Уверена, мне тут понравится. В моей старой комнате остались кое-какие вещи, которые я хотела бы принести сюда. Пойду за ними.

– О, леди Би, уверяю вас, в этом нет нужды! – Ревел поспешил к сундуку в изножье моей новой кровати и распахнул его. Опустился на одно колено и подозвал меня, а потом его длинные пальцы принялись перебирать стопку сложенных тканей. – Вот еще одно одеяло, желто-кремовое, для очень холодных ночей. А вот плед, в него можно завернуться, когда захотите посидеть на подоконнике. Новая красная накидка с капюшоном. И поскольку нам пришлось избавиться от большей части вашего гардероба, я попросил портниху Лили сшить вам несколько новых платьев. Вот гляжу на вас и понимаю, что они великоваты, но сгодятся до той поры, пока не найдется время, чтобы их подогнать по фигуре. Поглядите-ка, вот коричневое с желтой окантовкой, а вот зеленое. Это немного простенькое; может, вы хотите, чтобы по краям сделали вышивку? Ой, забудьте, что я спросил; ну конечно, вы хотите. Я отправлю ее портнихе.

Я перестала слушать. Ревел от радости был сам не свой. Его слова текли мимо меня. Я не знала, что чувствую. Так много новой одежды сразу, и ничего из этого не сшила моя мама… Никто не прикладывал эти вещи ко мне, чтобы проверить длину, никто не спрашивал, хочу ли я по краю цветы или завитушки. Я нахмурилась и попыталась смириться с маминой смертью снова. Каждый раз, когда мне казалось, что это уже позади, какое-нибудь новое доказательство, что ее больше нет, захлестывало меня с головой.

Ревел закончил. Я улыбалась. Улыбалась, улыбалась, улыбалась… В отчаянии посмотрела на отца и с трудом проговорила, запинаясь:

– Это все очень мило. Но все-таки я бы хотела забрать из своей комнаты кое-какие вещи. Спасибо вам всем большое.

И я сбежала. Я надеялась, что мой уход был вежливым, но, выйдя из комнаты, бросилась бежать со всех ног. Промчалась мимо двух слуг, которые несли свернутый ковер, повернула по коридору и нашла дверь в свою прежнюю комнату. Ворвалась внутрь и захлопнула за собой дверь.

Выметенный очаг был пуст и холоден. Ободранная кровать выглядела как скелет. Я заставила себя подойти к комнате для служанки и заглянуть внутрь. Там тоже было голо. Тяжелая кровать все еще стояла в углу, и потайной вход с его замаскированными между панелями петлями был надежно спрятан за изголовьем. Ну хоть его никто не тронул.

Я медленно вернулась в свою комнату. На каминной полке пусто. Синий глиняный подсвечник исчез. Как и резная фигурка совы, которую мы с мамой купили на рынке в Дубах-у-воды. Я открыла свой маленький сундук для одежды. Пусто. Большой сундук в изножье старой кровати. Пусто, если не считать слабого аромата кедра и лаванды. Даже ароматные мешочки забрали. Синее шерстяное одеяло, износившееся до прозрачности, исчезло. Не осталось ни одной старой ночнушки или платья. Все стежки, сделанные маминой рукой, обратились в пепел, чтобы защитить обман моего отца, чтобы никто не узнал, что мы с ним в ночи сожгли труп. Из старой одежды осталось только то, что я отнесла в мамину гостиную. И ночнушка, которую я спрятала. Если только и эти вещи не нашли и не забрали!

Я обхватила себя руками за плечи и крепко сжала, подсчитывая, что еще пропало. «Книга» с гравюрами трав, всегда лежавшая возле кровати. Подсвечник с прикроватной тумбочки. Мной овладел ужас, и я упала на колени перед этой тумбочкой, открыла дверцу. Пропали, все пропали, все до единой, толстенькие душистые свечи, сделанные мамиными руками… Я никогда не засыпала в этой комнате без того, чтобы такая свеча горела, пока я погружаюсь в сон, и я не могла себе представить, как перееду в новую комнату без их утешающего аромата. Я пялилась в тусклые внутренности тумбочки, крепко обхватив себя руками за плечи, вжимая ногти в тело, как будто иначе оно бы разлетелось на части. Я зажмурилась. Медленно вдохнув через нос, ощутила ускользающий аромат, оставшийся от свечей.

Я не почувствовала его приближения, пока он не сел на пол позади и не обнял меня. Потом прошептал на ухо:

– Би, я их сохранил. Я сюда вернулся той же ночью, забрал свечи и другие вещи, о которых знал, что ты их любишь. Я их сохранил для тебя.

Я открыла глаза, но не расслабилась в его объятиях.

– Ты должен был мне сказать, – яростно проговорила я, вдруг рассердившись на него. Как он мог позволить, чтобы я ощутила такую утрату, пусть всего на несколько минут? – Ты должен был позволить мне прийти сюда и забрать важные вещи, прежде чем их сожгут.

– Должен был, – признался он, а потом словно ножом меня полоснул: – Я тогда об этом не подумал. А действовать надо было незамедлительно. Слишком многое тут произошло, и слишком быстро.

Я спросила ледяным голосом:

– Ну и что ты сохранил? Мои свечи? Мою книгу о травах? Мою фигурку совы, мой подсвечник? А синее одеяло? Платье с маргаритками, вышитыми по краю подола?

– Одеяло не сохранил, – хрипло признался он. – Я не знал, что оно важное.

– Надо было меня спросить! Надо! Было! Спросить!

Я рассердилась на себя, что из глаз у меня вдруг хлынули слезы, а горло перехватило. Я не хотела печалиться. Я хотела злиться. Когда злишься, не так больно. Я повернулась и сделала то, чего никогда раньше не делала. Я ударила отца – ударила со всей силы, и кулак мой врезался в крепкие мышцы на его груди. Это не был шлепок маленькой девочки. Я ударила его, собрав все силы, я хотела причинить ему боль. Я ударила его снова, и снова, а потом вдруг поняла, что он мне позволяет это делать, что он мог бы в любой момент схватить меня за руки и остановить. Что он, наверное, даже хотел, чтобы я сделала ему больно. От этого мои действия сделались бесполезными и хуже чем напрасными. Я прекратила и уставилась на него. Лицо его застыло. Он глядел прямо на меня, не пытаясь защититься от моего гнева. Он его принимал, считая справедливым.

Это не пробудило во мне никакого сочувствия. Я лишь еще сильнее разозлилась. Это была моя боль, это у меня украли вещи, которые я берегла. Как он смеет на меня глядеть так, будто ему больней? Я опять скрестила руки на груди, на этот раз – чтобы отгородиться от него. Опустила голову, чтобы его не видеть. Когда он коснулся одной рукой моей щеки, а другой – макушки, я лишь напряглась и еще сильнее сжала голову в плечи.

Он вздохнул:

– Я стараюсь как могу, Би, пусть иной раз ничего не выходит. Я сберег то, что считал важным для тебя. Когда захочешь, скажи мне, и мы перенесем эти вещи в твою новую комнату. Я хотел сделать тебе сюрприз; думал, тебе нравятся Желтые покои. Это была ошибка. Слишком сильная перемена, слишком быстрая, и надо было дать тебе возможность в ней поучаствовать.

Я не расслабилась, но прислушалась.

– Ну так вот, пусть хоть это не будет сюрпризом. Через пять дней мы с тобой поедем в Дубы-у-воды. Ревел предложил, чтобы ткань для плотных зимних платьев ты выбрала сама, у тамошних ткачих. И мы навестим сапожника, вместо того чтобы ждать, пока он нанесет нам зимний визит. По-моему, твои ноги уже выросли за год. Ревел сказал – тебе нужны новые туфли и еще ботинки. Для верховой езды.

Я вздрогнула и подняла на него глаза. Он печально и ласково проговорил:

– Это стало для меня неожиданностью. Очень приятной неожиданностью.

Я опять уставилась в пол. У меня и в мыслях не было устраивать ему сюрпризы. Но… конечно, я ждала, чтобы он увидел, как я езжу верхом, хотя ни у него, ни у Риддла не нашлось времени, чтобы меня учить. Я поняла, как сильно сердилась на них обоих из-за того, что они вечно проводили с Шун больше времени, чем со мной. Я хотела уцепиться за этот гнев и сделать его глубже, сильнее. Но еще больше я хотела ощутить память о маме в той комнате, где буду спать сегодня ночью.

Я проговорила, уставившись в пол и ненавидя надрыв в своем голосе:

– Пожалуйста, сейчас же отдай мои вещи. Я хочу спрятать их у себя в комнате.

– Так и поступим, – сказал отец и встал.

Я не протянула руку, он не попытался ее взять. Но я вышла вслед за ним из комнаты, которая когда-то была моей, – из комнаты, где умерла бледная посланница.

25. Памятные вещи

Во время правления королевы Декструс Искусной старшему писарю Оленьего замка поручили в дополнение к его обязанностям обучать любого «желающего» ребенка искусству чтения и письма. Говорили, она приняла такой указ, потому что писарь Мартин был ей весьма неприятен. Безусловно, многие писари Оленьего замка, пришедшие после Мартина, считали это скорее наказанием, нежели честью.

Писарь Федврен, «Об обязанностях писарей»

И вот я снова ошибся. Всерьез. Я медленно шел по коридору, моя малышка шагала рядом. Она не взяла меня за руку. Она шла так, чтоб я не мог дотянуться, и я знал – это не случайно. Если сравнить боль с теплом, которое излучает очаг, то от ее напряженной маленькой фигуры исходил ледяной холод. Я был так уверен, что поступаю правильно, что ей понравится новая комната и обстановка, сделанная по ее росту. И в своем стремлении обмануть слуг по поводу исчезнувшей «гостьи» я уничтожил драгоценные памятные вещи, незаменимые частицы детства Би.

Я повел ее в свою спальню. Она выглядела совсем по-другому по сравнению с тем, когда моя дочь побывала там в последний раз. Я собрал всю одежду и постельные принадлежности и послал за слугой, который занимался стиркой. Тому пришлось дважды подниматься в мою комнату с очень большой корзиной, и он от неодобрения едва не зажимал нос. Когда я вернулся к себе вечером, перина была проветрена и взбита, везде вытерли пыль и прибрались. Я не отдавал такого приказа; наверное, это все Ревел. Той ночью я спал на простынях, отстиранных от скорбного пота, на подушках, не пропитанных моими слезами. Свечи в подсвечниках были простые, белые, без запаха, и ночная сорочка на мне была мягкой и чистой. Я ощущал себя путником, который после долгого и трудного путешествия прибыл в безликий трактир.

Я не удивился, когда Би замерла, едва шагнув через порог, и в смятении огляделась по сторонам. Эта комната могла бы принадлежать кому угодно. Или никому. Она окинула ее взглядом, потом повернулась и посмотрела на меня.

– Мне нужны мои вещи.

Она чеканила каждое слово – ни следа хрипотцы от сдерживаемых слез. Я подвел ее к сундуку под окном и открыл его. Она заглянула внутрь и застыла как статуя.

Внутри были не только вещицы, которые я забрал из ее комнаты в тот жестокий и безумный вечер, но и много других памятных предметов. Я хранил первую одежду Би и ленту, которую украл много лет назад из волос Молли. У меня были расческа ее мамы и зеркало, а также любимый пояс из кожи, выкрашенной в синий, с пришитыми карманами. Его сделал Баррич, и пряжка от износа совсем истончилась. Молли носила этот пояс до самой смерти. Еще была шкатулочка, где лежали не только ее украшения, но и все молочные зубы Би.

Моя дочь нашла там свои книги и ночные рубашки.

– Свечи в моем кабинете, они только для тебя, – напомнил я.

Она нашла и забрала несколько маленьких фигурок. Ни слова не произнесла, но по сжатым губам я понимал, что другие важные вещи отсутствуют.

– Прости… – сказал я, когда она отвернулась от сундука, прижимая к груди свои драгоценные пожитки. – Мне надо было тебя спросить. Если бы я мог вернуть все то, что ты берегла, так бы и сделал.

Наши взгляды на миг встретились. В ее глазах я увидел гнев и боль, похожие на дремлющее под углями пламя. Она вдруг положила все, что держала в руках, на мою постель и объявила:

– Мне нужен мамин поясной нож.

Я заглянул в сундук. Ножик лежал в ножнах на поясе вот уже много лет. У него была костяная рукоять, и кто-то – Молли или, может, Баррич – обвернул ее полоской кожи, чтоб не скользила. Ножны были синие, в тон поясу.

– Пояс еще много лет будет для тебя велик, – сказал я. Это было замечание, не возражение. Я и не думал, что он достанется кому-то другому, кроме Би.

– Сейчас мне нужен только нож в ножнах, – сказала она, и наши взгляды опять встретились мельком. – Чтобы защищаться.

Я тяжело вздохнул и снял нож Молли с пояса. Для этого пришлось сначала отцепить несколько маленьких карманов и лишь потом – нож в ножнах. Я протянул его Би рукоятью вперед, но отдернул руку, когда она потянулась к оружию, и требовательно спросил:

– Защищаться от кого?

– От убийц, – ответила она тихо, но уверенно. – И тех, кто меня ненавидит.

Эти слова ударили меня, точно камни.

– Никто тебя не ненавидит! – воскликнул я.

– Ошибаешься. Эти дети, которые, по твоему распоряжению, будут учиться вместе со мной. По меньшей мере трое из них меня ненавидят. Может, больше.

Я сел на край постели, нож Молли едва не выпал из моей руки.

– Би, – сказал я, взывая к ее здравому смыслу, – они тебя едва знают, откуда же могла взяться ненависть? И даже если ты им не нравишься, я сомневаюсь, что дети слуг могли бы…

– Они бросали в меня камни. И преследовали меня. Один ударил меня так сильно, что кровь текла изо рта.

Во мне всколыхнулся леденящий душу гнев.

– Кто это сделал? Когда?

Би отвернулась, уставилась в угол комнаты. Мне показалось, она пытается не заплакать. Потом она проговорила очень тихо:

– Это было несколько лет назад. И я не расскажу. Если ты узнаешь, будет только хуже.

– Сомневаюсь, – резко сказал я. – Скажи мне, кто тебя преследовал, кто посмел бросать в тебя камни, – и они исчезнут из Ивового Леса этим же вечером. Вместе с родителями.

Ее синий взгляд скользнул по мне, как ласточка скользит мимо утеса.

– О, и от этого другие слуги сильней меня полюбят, верно? Хорошая же у меня будет жизнь, если они начнут меня бояться, а их родители – ненавидеть.

Она была права. Мне сделалось нехорошо. Мою маленькую девочку преследовали и закидывали камнями, а я даже не знал. Но и узнав, я не мог придумать, как ее защитить. Она права. Что бы я ни сделал, будет только хуже. Я вручил ей нож в чехле. Она взяла, и на миг мне показалось, что Би разочарована тем, что я уступил. Понимает ли она, что тем самым я признал, что не всегда смогу ее защитить? Когда Би вытащила маленький нож из ножен, я спросил себя, что бы сделала Молли. Лезвие было простое, истершееся от многократной заточки. Молли пользовалась им для всего: срезала цветы с жесткими стеблями, выковыривала червя из моркови, вытаскивала занозу из моего пальца. Я взглянул на свою руку, вспомнив, как она ее крепко держала и безжалостно извлекала кривую кедровую щепку.

Би взяла нож обратным хватом, держа его так, словно собиралась нанести удар сверху вниз. Сжав зубы, несколько раз рассекла им воздух.

– Не так, – помимо воли вырвалось у меня.

Она бросила на меня хмурый взгляд из-под насупленных бровей. Я попытался взять нож из ее руки, но потом сообразил, что не выйдет, и вытащил собственный. Он был похож на тот, что принадлежал Молли, – с коротким, крепким лезвием, предназначенным для дюжины самых разных повседневных дел, какие только могут потребовать применения ножа. Я держал его в руке свободно, обратив ладонь кверху, не сжимая рукоять. Я покрутил им.

– Попробуй вот так.

Она неохотно взяла нож по-другому. Покрутила в руке, потом крепко сжала. Ткнула им воздух и покачала головой.

– Я чувствую себя сильней, когда держу его по-другому.

– Может быть. Если перед тобой любезный противник, который будет стоять столбом и ждать, пока ты его пырнешь. Но тебе придется подобраться к нему поближе. Если я держу нож вот так, это дает мне возможность не подпускать к себе кого-то другого. Или я могу дотянуться и полоснуть кого-то, до того как он подберется ко мне. Или я могу нанести рубящий удар. – Я показал, как это делается. – Если держать нож так, как ты, такой удар не получится. Ты не сможешь обороняться больше чем от одного нападающего.

Я видел по напряженным плечам Би, как сильно она хочет оказаться правой. Необходимость признать свою ошибку раздражала ее.

Наконец она негромко проворчала:

– Покажи. – И прибавила еще более неохотно: – Пожалуйста.

– Ладно. – Я отошел от нее подальше и принял боевую стойку. – Все начинается с ног. Надо сохранять равновесие и быть наготове, вес должен быть распределен таким образом, чтобы ты могла уклониться или шагнуть вперед или назад, не теряя равновесия. Колени чуть-чуть согни. Видишь, как я могу двигаться из стороны в сторону?

Она приняла стойку напротив меня, копируя мои движения. Она была стройной, моя маленькая девочка, и гибкой, как змея.

Я отложил свой нож и вооружился ножнами:

– Итак, вот наша первая игра. Никому не разрешается двигать ногами. Ни шагу вперед, ни шагу назад. Теперь я попытаюсь достать тебя кончиком этих ножен. Ты должна увертываться, чтобы я тебя не коснулся.

Она посмотрела на обнаженное лезвие в своей руке, потом на меня.

– Пока что отложи это. Сначала научись избегать моего клинка.

И вот так я танцевал с дочерью – мы качались, отражая выпады друг друга. Сперва я касался ее без усилий, задевая руку выше локтя, ключицу, живот, плечо.

– Не смотри на нож, – предложил я. – Смотри на меня. В момент, когда нож движется к тебе, уже почти слишком поздно. Следи за моим телом целиком и попытайся понять, когда я соберусь тебя задеть и где.

Я не был таким грубым, как Чейд со мной. Уколы Чейда оставляли небольшие синяки, и он смеялся каждый раз, когда ему удавалось меня зацепить. Я не был Чейдом, а Би не была мной. Наставив ей синяков или осыпав насмешками, я не добился бы от нее большего усердия. И вообще я припоминал, как злился на Чейда и от этого допускал еще больше ошибок. Я напомнил себе, что не воспитываю из дочери убийцу. Я просто пытаюсь научить ее, как избежать удара ножом.

Би училась быстро, и вскоре уже она тыкала меня ножнами. В первый раз, когда я позволил ей себя достать, она застыла.

– Если не хочешь меня учить, так и скажи. – Голос у нее был ледяной. – Не надо притворяться, будто я усвоила то, чего я не усвоила.

– Я просто не хотел, чтобы ты разочаровалась, – сказал я, оправдывая свою уловку.

– А я не хочу думать, что чему-то научилась, когда на самом деле это не так. Если кто-то захочет меня убить, я должна суметь убить его.

Я стоял спокойно, пытаясь не выдать своей улыбки ни единым шевелением мышц лица. Ей бы такое не понравилось.

– Ну ладно, ладно… – сказал я и после этого был с ней честен.

Это означало, что в тот день Би больше не достала меня ни разу, а еще – что у меня заболела спина и я весь взмок к тому времени, когда она наконец решила, что учебы на сегодня довольно. Ее короткие волосы были влажными и торчали во все стороны, когда она села на пол, чтобы прикрепить ножны к своему поясу. Когда она встала, нож тяжело повис на ее детском теле. Я посмотрел на нее. Она не подняла на меня глаз. Моя дочь вдруг показалась мне похожей на неухоженного щенка. Молли бы ни за что не позволила ей бегать по дому в таком растрепанном виде.

Чувствуя, что отрываю кусочек от сердца, я достал из своего сундука с сокровищами принадлежавшую Молли щетку для волос с серебряной спинкой и ее роговой гребень. Положил их к прочим драгоценным вещам Би. Мне пришлось прочистить горло, прежде чем я сказал:

– Давай отнесем это в твою новую комнату. Потом я хочу, чтобы ты пригладила волосы маминой щеткой. Они все еще слишком короткие, чтобы собрать их в хвост. Но можешь надеть одну из новых туник. – (Она кивнула взъерошенной головой.) – Думаю, мы никому не расскажем об этих уроках с ножом, да?

– Вот бы ты все мои уроки держал в тайне… – угрюмо пробормотала она.

– Нам надо об этом поговорить?

– Ты никогда не спрашиваешь моего мнения, – пожаловалась она.

Я скрестил руки на груди и посмотрел на Би сверху вниз.

– Я твой отец, – напомнил я ей. – Мне не нужно спрашивать твоего разрешения, чтобы делать то, что я считаю правильным.

– Дело не в этом! Дело в том, что я вечно не знаю, чего ждать. В том, что… – Она осеклась. Потом посмотрела на меня, с явным усилием не отвела взгляд в сторону и честно проговорила: – Они точно попытаются причинить мне боль.

– Уверен, твой наставник сумеет поддержать порядок среди учеников.

Она неистово замотала головой и издала звук, какой издает загнанная в угол кошка.

– Им не надо меня бить, чтобы сделать больно. Девочки могут… – Ее кулачки вдруг разжались, кисти рук сделались похожи на лапки с выпущенными когтями. Она обхватила ими голову и крепко зажмурилась. – Забудь, что я тебя о чем-то просила. Сама разберусь.

– Би… – предостерегающе начал я, но она меня перебила:

– Я же сказала. Девочкам не надо бить, чтобы сделать больно.

Я не мог все оставить просто так.

– Я хочу, чтобы ты поняла, почему я пригласил и других детей учиться.

– Но я все понимаю.

– Тогда объясни.

– Чтобы показать всем, что ты не скряга и не жестокосердный человек.

– Что?!

– Перси… Мальчик с конюшни. Он мне рассказал, что кое-кто считает, будто у тебя недобрый взгляд, и после смерти мамы они боялись, что ты станешь сурово обходиться со слугами. Этого не случилось. Но так они поймут, что ты на самом деле хороший человек.

– Би, дело вовсе не в том, что я хочу кому-то что-то доказать. В Оленьем замке любой ребенок, который хочет учиться, может приходить на уроки к большому камину. Мне, бастарду, разрешили туда прийти и учиться. И поэтому я думаю, что должен, в свою очередь, дать возможность выучиться любому ребенку из Ивового Леса.

Она на меня не смотрела. Я набрал воздуха и хотел было продолжить, но вместо этого только вздохнул. Если она не поняла смысла сказанного, новые слова лишь утомят ее. Услышав мой вздох, она посмотрела куда-то в сторону от меня.

– Ты все правильно сделал. – Когда я не ответил, она прибавила: – Мама хотела бы учиться. И будь она с нами, наверняка настояла бы на том, чтобы предложить учиться всем детям. Ты прав. – Она начала собирать свои сокровища. Они быстро заняли ее руки. Она не попросила о помощи, но просто прижала вещи подбородком, чтобы ничего не упало. Очень тихим голосом прибавила: – Но я бы хотела, чтобы ты ошибся и мне не пришлось учиться вместе с ними.

Я открыл ей дверь и вышел в коридор следом.

Мы почти дошли до дверей ее комнаты, когда я услышал, как стучат по полу тапочки с твердыми подошвами, и, обернувшись, увидел Шун. Она надвигалась на меня, словно корабль под всеми парусами.

– Помещик Баджерлок! – властно окликнула она меня.

Би ускорила шаг. Я остановился и повернулся лицом к Шун, давая дочери возможность сбежать.

– Добрый день, леди Шун, – приветствовал я девушку, нацепив на лицо улыбку.

– Надо поговорить, – сказала она, запыхавшись от подъема по ступенькам. Остановившись, начала без приветствий и предисловий: – Итак, когда же начнутся мои уроки музыки? И учителя танцев для меня непременно нужно пригласить из самого Оленьего замка, если не из Джамелии. Я хотела убедиться, что ты это понимаешь. Старых танцевальных па мне будет недостаточно!

Я с трудом удержал улыбку на лице.

– Уроки музыки. Не уверен, что писарь Фитц Виджилант готов учить…

Она нетерпеливо покачала головой, и темно-рыжие кудри всколыхнулись. От этого движения меня обдало ароматом ее духов. Молли всегда предпочитала ароматы цветов и трав: имбирь и корица, роза и лилия. Аромат, который долетел ко мне от Шун, никоим образом не напоминал о саде. Меня почти сразу же одолела головная боль. Я попятился, но Шун продолжала наступать со словами:

– Я уже с ним побеседовала три дня назад. Он согласен с тобой в том, что не готов учить меня играть на музыкальном инструменте или петь, но предположил, что если в особняке зимой поселятся менестрели, то они с радостью согласятся давать уроки музыки юной леди в обмен на скромное вознаграждение. А потом я спросила его о танцах, и…

– Писарь Фитц Виджилант все еще выздоравливает. Когда ты успела с ним поговорить?

– Когда навестила его, чтобы пожелать скорейшего выздоровления, разумеется. Я подумала: вот бедняга, его выслали в это захолустье из Оленьего замка, лишив всех удовольствий придворной жизни! Конечно, ему одиноко и скучно, вот я и заглянула в гости и увлекла его беседой, чтобы подбодрить. Боюсь, он не очень-то разговорчив, но я отлично умею задавать вопросы и вытаскивать робких парней из их раковин. Я спросила, умеет ли он танцевать, и он ответил, что да, и весьма неплохо, а я поинтересовалась, не сможет ли он обучить меня новым танцам, и он ответил, что его здоровье, вероятно, еще некоторое время не позволит танцевать с должным изяществом. Вот тогда-то он и предположил, что мне нужен учитель. И я, разумеется, сказала об этом Риддлу, и… он с тобой не говорил, верно? Для слуги он крайне забывчив! Почти бесполезен. Мне остается лишь удивляться, как ты его до сих пор не выгнал!

Я прокрутил в памяти недавние разговоры с Риддлом, пытаясь разыскать в них хоть намек на то, о чем она говорила. Отвлекшись, подумал о том, как Шун должна была надоесть бедняге Фитцу Виджиланту со своей болтовней.

– Вообще-то, Риддл служит леди Неттл, она лишь на время одолжила его лорду Чейду ради заботы о твоей безопасности. И для того, чтобы присматривать за юной леди Би, ее сестрой.

– Ее «сестрой». – Шун улыбнулась. Она посмотрела на меня, склонив голову набок, и в ее взгляде были проблески сочувствия. – Я тебя уважаю, помещик Баджерлок. Честное слово, уважаю. Живешь в доме падчерицы, следишь за ним так усердно. И приютил под своей крышей бастардов Оленьего замка. Фитца Виджиланта, меня и Би. Скажи-ка, какой лорд ее зачал, что она должна прятаться здесь, с тобой? Сдается мне, ее отец из Фарроу. Я слыхала, что пшеничные волосы и васильковые глаза – обычное дело для тех краев.

Чувства захлестнули меня. Если бы не многолетние тренировки с Чейдом, думаю, я бы впервые в жизни ударил безоружную женщину. Я вперил в нее взгляд, скрывая переживания, которые во мне пробудила ее пустая улыбка. Или не пустая? Неужели Шун нарочно причинила мне боль? Би права. Девушке не надо бить, чтобы ранить кого-то. Я не мог понять, был ли удар умышленным. Шун все так же смотрела на меня, склонив голову набок, и заговорщически улыбалась, словно умоляя поделиться с ней сплетней.

Я проговорил медленно и тихо:

– Би – моя дочь, дитя, которое мне родила любимая жена. Ее происхождение не запятнано внебрачным клеймом.

Взгляд Шун переменился, сочувствие явно усилилось.

– Ох, батюшки… Я прошу прощения. Я-то думала: раз она на тебя совсем не похожа, то… Впрочем, конечно, ты-то знаешь правду. Выходит, в Ивовом Лесу прячутся только три бастарда. Я, Фитц Виджилант и, разумеется, ты сам.

Я ответил, в точности подражая ее тону:

– Разумеется.

Я услышал чьи-то тихие шаги и, взглянув мимо нее, увидел приближающегося Риддла. Его движения замедлились, как будто он увидел крадущуюся рысь или змею, готовую к броску. Неуверенность превратилась в беспокойство, когда он понял, что, возможно, придется защищать Шун от меня. Когда этот малый успел так хорошо меня изучить? Я шагнул в сторону от нее, на расстояние, превышающее расстояние удара, и плечи Риддла расслабились, а потом снова напряглись, когда Шун, словно тень, повторила мое движение и опять оказалась в опасности. Наши с Риддлом взгляды на миг встретились, а потом он легким шагом приблизился и коснулся плеча Шун. Она вздрогнула. Видно, совершенно не заметила его приближения.

– Я устроил для вас встречу с Ревелом, – быстро соврал он. – Думаю, он лучше кого бы то ни было сумеет отыскать вам подходящего учителя музыки. И возможно, учителя танцев тоже.

Она рассердилась, оскорбленная его прикосновением, а я, пока он отвлек на себя ее внимание, ушел прочь, предоставив ему разбираться с проблемой. Наверное, это было несправедливо, но зато безопаснее для всех нас.

Под защитой стен своего кабинета я наконец-то дал волю чувствам, которые Шун во мне пробудила. Сильнее всего была ярость. Как посмела она, гостья в моем доме, сказать такое о моей дочери?! И не менее непростительной была попытка запятнать имя Молли. Но за яростью последовала растерянность. Почему? Почему Шун, зная, как зависит она от моей доброй воли, позволила себе сказать подобное? Неужели она считает такую тему для разговора приемлемой, будто правил приличия и не существует? Может, она намеренно пыталась меня оскорбить или ранить – и если да, то почему?

Неужели она и впрямь верит, что Молли наставляла мне рога? А остальные – они тоже считают меня дураком, когда видят бледные волосы и голубые глаза Би?

Я сел в кресло, сохраняя невозмутимое выражение лица, и лишь мельком взглянул на стену над моим рабочим столом. Напротив глазка Би я подвесил паутинку и прицепил к ней миниатюрный пучок птичьего пуха. Он висел без движения, если в потайной комнате никого не было. Пока я шел через комнату, он чуть вздрогнул. Она там. Интересно, добралась до кабинета быстрее меня или воспользовалась своей плохо замаскированной потайной дверью в кладовке? Я надеялся, что она не плачет из-за того, что отец, как последний дурак, уничтожил ее сокровища. Выносить ее гнев мне было тяжело, но плач был бы еще хуже.

Я посмотрел на свиток, лежавший на столе. На самом деле он меня не очень-то интересовал; он был написан в архаичном стиле побледневшими чернилами, и Чейд его прислал, чтобы я сделал еще одну копию. В свитке говорилось об упражнениях для учеников, осваивающих Силу. Вряд ли такое может заинтересовать мою дочь. Волосок, который я оставил поверх одного угла, не был потревожен. Так-так. Сегодня она не рылась в моих бумагах. Но раньше она это делала, я не сомневался. Я точно не знал, когда она начала читать бумаги из моего кабинета и что именно из моих личных записей она успела увидеть. Я тихонько вздохнул. Каждый раз, когда мне казалось, что я сделал шаг к тому, чтобы стать лучшим родителем, оказывалось, что я снова потерпел поражение. Я решил не говорить, что мне известно о ее «тайном расследовании». Сам виноват: знал, что она умеет читать, и проявил небрежность. В юности я прочел немало посланий или свитков, которые Чейд легкомысленно оставлял тут и там.

Или мне так казалось… Возможно, он поступал со мной так же, как я с Би, когда оставлял на виду только то, что могло, как я считал, заинтересовать ее или научить чему-то новому. Свои личные мысли я записывал в дневник, и теперь держал его в своей спальне. Если она и знала про потайное отделение в большом сундуке в изножье моей кровати, то вряд ли сумела бы в него забраться.

Я подумал, не позвать ли ее из потайного логова, но решил этого не делать. Пусть у нее будет свое убежище, где можно предаваться угрюмым размышлениям или печалиться.

Раздался стук в дверь.

– Входи, Риддл, – сказал я, и он приоткрыл дверь. Заглянул, осторожный как лис, а потом зашел бочком и тихонько закрыл дверь за собой.

– Мне так жаль, – сказал он.

– Ничего страшного не случилось, – ответил я, точно не зная, извиняется ли Риддл за то, что Шун пристала ко мне из-за уроков музыки, или и впрямь подслушал ее замечания по поводу бастардов и пытается выразить сочувствие. Впрочем, никакой разницы. – Я сейчас не хочу об этом говорить.

– Боюсь, придется, – возразил Риддл. – Ревел в восторге от просьбы леди Шун. Он считает, будет просто чудесно, если в Ивовом Лесу снова начнутся музыка и танцы. Он сказал, в Дубах-у-воды есть старик, который не поет, а каркает, но он сможет обучить леди Шун игре на арфе. А сам Ревел станет для нее учителем танцев – «разумеется, пока для леди не найдется более подходящий партнер». Должен заметить, леди Шун не очень-то понравилось, когда он с воодушевлением предложил, чтобы Би тоже посещала уроки танцев и музыки.

Я увидел искорки в его глазах и предположил:

– Но ты согласился от ее имени.

– Боюсь, я не смог удержаться, – признался Риддл, и я увидел, что паутинка качнулась, как если бы кто-то вздохнул или резко втянул воздух. Маленькая шпионка… Что ж, яблоко от яблони недалеко падает.

– Ну хорошо. Несомненно, вреда ей от этого не будет, – безжалостно ответил я, и паутинка снова качнулась. – Моей дочери давно пора начать учиться всему тому, что полагается уметь леди.

Лучше изучать музыку и танцы, подумал я про себя, чем «точки крови» и яды. Может, если она окажется вне зоны моего влияния в том, что касается учебы, я не выращу ее такой же, каким вырастили меня. Мы не будем сжигать трупы при свете луны и сражаться на ножах. Ох, молодец, Фитц! Какой же ты молодец!.. «И все же, – заметил где-то в тусклом углу моего разума мудрый старый волк, – самому маленькому волчонку требуются самые острые зубки».

Риддл по-прежнему смотрел на меня.

– Это не все, верно? – с неохотой спросил я.

Он коротко кивнул:

– Да. Но речь о другом. Я получил сообщение от Чейда.

Это пробудило во мне интерес.

– Правда? И каким же образом это сообщение до тебя добралось?

И стоит ли позволять ему излагать суть письма, когда Би подслушивает?

Он дернул плечом:

– Голубиной почтой. – Протянул мне малюсенький свиток. – Можешь сам прочитать, если хочешь.

– Он это тебе послал. Хотел, чтобы мы оба знали, в чем дело?

– Ну, мне странно было получить такую записку, в особенности от Чейда. Он предлагает флягу абрикосового бренди из Песчаных пределов, если я узнаю, каким образом ты выяснил, кто мать Фитца Виджиланта.

По моей коже пробежали мурашки – неужели разгадка так близка?..

– Я не понимаю, о чем мы сейчас говорим.

На миг я поразмыслил о том, не заставить ли его замолчать, – ведь у моей маленькой дочери нет права знать секрет, который вот-вот прозвучит.

Риддл пожал плечами и развернул свиток. Поднес к лицу, потом начал отдалять, пока не смог сфокусировать взгляд на миниатюрных буквах. Он прочитал вслух:

– «Охотница или садовница, так предположил Фитц. И это была охотница. Фляга абрикосового бренди из Песчаных пределов твоя, если сможешь выяснить для меня, как он сузил круг до этих двух…»

Я улыбнулся, а Риддл замолчал.

– Остальное, полагаю, только для твоих глаз?

Риддл вскинул бровь:

– Ну, может быть, он так замыслил, но я понятия не имею, как это от тебя скрыть. Чейд страстно желает узнать, почему эти сведения для тебя так важны.

Я оперся локтями о край стола и сложил пальцы шпилем, постукивая ими по губам в задумчивости.

– Скорее всего, не важны, – сказал я ему без обиняков. Сведет ли маленькая шпионка за стеной позади меня концы с концами так же быстро, как я? Скорее всего. Загадка-то простая. – Я искал ребенка одной из этих женщин. Но его отец – не лорд Виджилант. Разве что…

Тут пришла моя очередь умолкнуть – у меня появилась странная идея. Хитроумные матери довольно часто объявляли бастардов плодом законного брака. Может, в этом случае женщина сочла, что «незаконное рождение» для ее сына будет предпочтительней? Может, Лорел зачала от Шута, а потом объявила дитя плодом иного свидания? Нет. Я не сомневался, что охотница лелеяла бы любого ребенка, рожденного от лорда Голдена, да к тому же возраст не сходился. Может, Фитц Виджилант и сын Лорел, но не сын Шута. И, зная Лорел, я сомневался, что она отдала бы ребенка, зачатого в любви, пусть и незаконнорожденного, на попечение отцу. Тут крылось нечто большее, чем мне хватало духу узнать; нечто темное. Изнасилование? Вероломное соблазнение? Лорел отдала ребенка на воспитание мужчине, который его признал, но не смог или не захотел защитить, когда мальчик вырос. Почему? И чем этот мальчик так ценен для Чейда и Неттл?

Я встретил вопросительный взгляд Риддла.

– По правде говоря, это совершенно случайное совпадение. Я искал кое-кого другого, куда более взрослого «ребенка». Чейд этому не поверит, так что приз не отдаст. А жаль. Абрикосовое из Песчаных пределов – большая редкость. Я его уже много лет не пробовал…

Я запретил себе вспоминать, но было слишком поздно. Это бренди мы с Шутом пили, отправившись исполнять нашу миссию. Может ли Фитц Виджилант оказаться нежданным сыном, которого Шут молил отыскать? Лишь в том случае, если мы с Чейдом умудрились не узнать, что лорд Голден возвратился в Шесть Герцогств, имел любовное свидание с охотницей Лорел, а потом бросил ее. И она заявила, что отец ребенка – лорд Виджилант? Нет. Полная бессмыслица.

Риддл все еще смотрел на меня выжидающе. Стоило обратить его любопытство на пользу.

– Помнишь гостью, которая исчезла, не попрощавшись? Она принесла мне послание от старого друга. От лорда Голдена, если точнее.

Риддл чуть приподнял бровь. Если его и удивило то, что незнакомка оказалась посланницей, он это хорошо скрыл.

– Вы с лордом Голденом были очень близки, как я припоминаю.

Он сказал это таким ровным голосом, будто ничего особенного не имел в виду. Или наоборот.

– Мы были близки, – негромко подтвердил я.

Молчание затянулось. Я ни на миг не забывал о маленькой слушательнице за стеной. Я прочистил горло.

– Это не все. Посланница сказала, что за ней охотятся. Что ее преследователи близко.

– Для нее было бы безопаснее остаться здесь.

– Возможно. Может быть, она так не думала. Я знаю, что она боялась привести опасность к моему порогу. Но еще она мне сказала, что лорд Голден пытался вернуться и ему тоже пришлось скрываться от преследователей. – Я подумал о том, чем рискую. А, была не была… – Возможно, когда лорд Голден находился в Шести Герцогствах, он стал отцом ребенка. Посланница сообщила мне, что этот его сын может быть в большой опасности. Лорд Голден желает, чтобы я его разыскал и защитил.

Риддл помолчал, обдумывая услышанное, потом осторожно спросил:

– Думаешь, Фитц Виджилант может оказаться сыном лорда Голдена?

Я покачал головой:

– Он не того возраста. Охотница Лорел была одной из женщин, которых я считал возможными матерями этого «нежданного сына».

– Если точнее, у него не тот отец. Охотница Лорел была его матерью, как теперь говорит Чейд. Но Виджилант назвал его своим сыном. Разве что у него два отца…

– Или его назвал своим тот, кто отцом не являлся, – уточнил я со вздохом. – И все же он слишком молод. Разве что лорд Голден еще раз навещал Олений замок.

Мы оба замолчали. Мог ли он вернуться и не связаться со мной? Я так не думал. Зачем ему было возвращаться?

– Что ты знаешь про лорда Виджиланта? – спросил я Риддла.

– Не много. Он хамоват, и его земли несколько лет были в беспорядке. Когда я услышал про Фитца Виджиланта, меня удивило, что лорд Виджилант вообще сумел убедить какую-то женщину лечь с ним в одну постель, не говоря уже о том, что он, холостяк, признал бастарда. Но возможно, в этом был смысл, если он считал мальчика своим единственным наследником. Однако он взялся за ум, нанял хорошего управляющего, который помог ему навести порядок в имении, и, начав процветать, женился. Сдается мне, тогда-то и начались неприятности. Какая леди согласилась бы с тем, что у бастарда преимущество по сравнению с законнорожденными сыновьями? Вскоре после этого Фитца Виджиланта отослали в Олений замок, и он оказался под крылышком у Чейда. – Риддл еще немного поразмыслил. – Я не вижу никакой связи между ним и ребенком, которого та же самая леди могла родить за много лет до него.

Я покачал головой:

– Ее и нет. Это просто странное совпадение. Я развязал мешок, рассчитывая найти поросенка, а внутри оказался кот. Но от этого мои поиски сына лорда Голдена не прекратятся. Думаю, разумнее будет расспросить саму охотницу Лорел.

Риддл покачал головой:

– Не получится. Она умерла много лет назад, Фитц. Я помню, как она покинула Олений замок, к вящему разочарованию королевы Кетриккен. Она была полезной до той поры – в вопросах, связанных с Полукровками. Она уехала так внезапно, что ходили слухи, будто она поссорилась с кем-то высокопоставленным, но, если что и было, все как следует скрыли. Не прошло и года, как мы узнали о ее смерти.

Я призадумался. Не могла ли Лорел покинуть Олений замок, чтобы скрыть беременность и втайне выносить ребенка? Этой загадке было много лет, и меня она не касалась. Мне жаль было услышать, что Лорел умерла. Она была добра ко мне. Я покачал головой и отбросил мысли о ней.

– Риддл, как только появится возможность, ты сможешь узнать, не болтает ли кто-то о моей посланнице?

– Разумеется. Я ничего не слышал о ее преследователях, как ты уже знаешь. Но может быть, я сумею выследить ее. Как по-твоему, где она сейчас?

В куче пепла посреди загонов для овец.

– Не знаю. Но меня больше интересует, откуда она явилась и кто ее преследовал. Интересно, что ты сумеешь выяснить о ней и о тех, кто за ней охотился до того, как она сюда пришла, и после того, как она отсюда ушла.

– Я буду держать ухо востро. Подозреваю, она двинулась вверх по течению Оленьей реки. Я расспрошу людей, когда буду ехать обратно в Олений замок.

– Видимо, это значит, что вскоре ты нас покинешь.

– Я выполнил свое задание, и не одно. Я доставил тебе «посылку» в целости и сохранности, как приказали. Мне было нетрудно немного тебе помочь, но у меня ведь есть собственные дела, и я должен к ним вернуться.

Я медленно кивнул, ощущая внутри пустоту. Я и не заметил, как сильно привык на него полагаться, пока он не заговорил об отъезде. Риддл знал, каким человеком я был когда-то, с ним можно было говорить открыто. Я стану по нему скучать. Мой голос не выдал моих чувств.

– Как скоро ты уедешь?

– Через три дня.

Я снова кивнул, понимая, что он позволяет мне свыкнуться с мыслью о его отсутствии. Риддл прибавил:

– К тому времени Лант уже выздоровеет, так что твою спину будет защищать по меньшей мере один мужчина.

– За собственной спиной он следил не очень-то хорошо. Сомневаюсь, что доверю ему свою. Или Би.

Риддл кивнул и признался:

– В нем нет той жилки, что есть в тебе и во мне. Но это не делает его полным неумехой. Он просто еще слишком молод. Ты должен познакомиться с ним поближе.

– Познакомлюсь. Как только он выздоровеет. Я решил, что он захочет уединения, пока не восстановится.

Риддл чуть склонил голову набок:

– Не все такие одиночки, как ты, Том. Лант очень общителен. Ему будет нелегко жить вдали от Оленьего замка. Тебе уже известно, должно быть, что к визиту леди Шун он отнесся весьма благосклонно. А когда он выздоровеет, если ей понадобится партнер для танцев, то он отлично подойдет. Он остроумный собеседник, хорошо воспитан и приветлив. Среди дам он был очень популярен, несмотря на свое низкое происхождение.

– Я должен его навестить.

– Да, должен. Он относится к тебе с почтением. Не знаю, что ты сделал с ним при первой встрече, но это все еще действует. Ему понадобилось собрать всю смелость, чтобы сюда приехать – не только чтобы попросить разрешения учить твою дочь, но и чтобы понадеяться на твою защиту. Это было немного… унизительно. Но Чейд сказал ему, что другого выхода нет.

Раньше я не смотрел на дело в таком свете. Интересно, что известно Риддлу о нашей первой встрече с Фитцем Виджилантом? Он по-прежнему в каком-то смысле человек Чейда.

Поэтому я заметил только:

– Фитц Виджилант считает, что я все еще на него сердит.

Риддл кивнул:

– Он уже достаточно пришел в себя, чтобы сидеть за столом и ходить по Ивовому Лесу. Но ведет себя так, словно ты запер его в комнате.

– Понятно. Я сегодня этим займусь.

– Том, он юнец, но это не значит, что он не может стать твоим другом. Узнай его. Мне кажется, он тебе понравится.

– Уверен, так и будет, – солгал я. Пришла пора закончить разговор. Би услышала достаточно.

Способность Риддла догадываться о том, что ему чего-то недоговаривают, иногда заставляла меня краснеть. Он взглянул на меня почти опечаленно и проговорил, понизив голос:

– Том, тебе нужен друг. Я знаю, Лант молод, и ваша первая встреча вышла… дурно организованной. Начни заново. Дай ему шанс.

И потому тем же днем я постучался в двери Фитца Виджиланта. Булен открыл немедленно. По его перешитой ливрее и причесанным волосам было ясно, что Ревел позаботился придать Булену подобающий вид. Бесцеремонно оглядев комнату наставника, я нашел его человеком опрятным, но не чересчур. Целебные мази, приготовленные Чейдом, были аккуратно расставлены на каминной полке. В комнате витал запах масла арники. Сам Фитц Виджилант сидел за столом и писал письмо. Перед ним было два подготовленных пера, чернильница и маленькая промокашка. С другой стороны стола лежал коврик с головоломным раскладом для игры в камни. Интересно, откуда он узнал правила? Я поспешно отбросил лишние мысли и сосредоточился на цели.

Он немедленно вскочил и поклонился, потом замер в молчании, глядя на меня с трепетом. Есть поза, которую принимает человек, когда не хочет выглядеть агрессивным, но готов защищаться. Фитц Виджилант стоял именно так, но весь как будто съежился, и лицо его выражало готовность к поражению. Мне стало нехорошо. Я вспомнил, каково это – утратить всю уверенность в собственном теле. Этот человек уже мне покорился. Оставалось лишь гадать, насколько он сломлен и восстановится ли когда-нибудь в нем то, что нужно для мало-мальски толкового бойца. Я попытался не выдать своей жалости.

– Писарь Фитц Виджилант, рад видеть тебя в добром здравии. Я пришел спросить, позволит ли твое самочувствие занять место за нашим столом.

Он кивнул, не глядя мне в глаза:

– Если пожелаете, сэр, я так и поступлю.

– Нам будет приятна твоя компания. Это позволит не только Би, но и всем остальным жителям Ивового Леса узнать тебя получше.

Он опять поклонился:

– Если это доставит вам удовольствие, сэр…

– Доставит, – перебил я. – Но только если ты сам этого хочешь.

На миг наши взгляды встретились – и я увидел мальчика, который стоял голым возле очага, пока умелый убийца рвал швы на его одежде. Да уж, неловкое у нас вышло знакомство. Придется с этим что-то делать. Молчание затягивалось, и что-то в нем изменилось. На лице Фитца Виджиланта появилась решимость.

– Да. Я присоединюсь к вам, помещик Баджерлок.

26. Уроки

Этот сон приснился мне зимней ночью, в возрасте шести лет.

На рыночной площади сидел слепой попрошайка, одетый в рванье. Никто ему ничего не подавал, потому что его жестоко изуродованное лицо и изломанные пальцы вызывали скорее ужас, чем жалость. Он достал из своей рваной одежды маленькую марионетку: она была сделана из палочек и лески, вместо головы – желудь, но нищий заставил ее плясать как живую. Из толпы за ним наблюдал маленький угрюмый мальчик. Он медленно придвинулся ближе, чтобы поглядеть на танец марионетки. Когда он оказался совсем близко, попрошайка обратил к нему свои затуманенные глаза. Они начали проясняться, как проясняется вода в луже, когда ил оседает на дно. Внезапно бродяга выронил свою марионетку.

Этот сон заканчивается кровью, и мне страшно его вспоминать. Становится ли мальчик марионеткой со струнами, привязанными к кистям и ступням, коленям и локтям, да и к болтающейся голове? Или попрошайка хватает мальчика своими жесткими и костлявыми руками? Может быть, происходит и то и другое. Все заканчивается кровью и криками. Этот сон я ненавижу больше всех снов. Это сон, которым все завершается. Или, быть может, начинается. Я знаю, что после этого события мир, каким я его знаю, уже никогда не будет прежним.

Дневник сновидений Би

Первый ужин с новым наставником оказался худшей трапезой в моей жизни. Я была одета в одну из новых туник. Она оказалась кусачей. Ее еще не подогнали по моей фигуре, и туника болталась на мне, будто маленькая шерстяная палатка. Новые штаны еще не были готовы, пришлось надеть старые, слишком короткие и с вытянутыми коленками. В просторной одежде, из-под которой нелепо торчали ноги, я походила на странную болотную птицу. Я твердила себе, что вот сяду за стол и никто ничего не увидит, но мой план прийти первой провалился.

Шун меня опередила – ворвалась в столовую, точно королева в тронный зал. Ее волосы были уложены на макушке; новая горничная оказалась талантливой по части причесок, и каждый темно-рыжий локон сиял. Серебряные булавки посверкивали на этом гладком коричневато-красном фоне, словно звезды в ночном небе. Шун была не просто красива, она была изумительна. Даже мне пришлось это признать. Платье на ней было зеленое, и какая-то особенность кроя приподнимала ее груди, словно предлагая их нам, требуя на них посмотреть. Она накрасила губы и припудрила лицо бледной пудрой, так что ее зеленые глаза, обрамленные темными ресницами, глядели на нас словно с маски. Чуть выделив румянами скулы, Шун придала своему лицу живое и веселое выражение. Из-за того, какая она была красивая, я была обречена ненавидеть ее еще сильней. Я проследовала за ней в комнату. Не успела я дойти до своего места, Шун повернулась, смерила меня взглядом и одарила кошачьей улыбкой.

Худшее было впереди. Позади шел мой наставник.

Его красивое лицо исцелилось, отеки прошли и зелено-лиловые синяки побледнели. Лицо было не такое обветренное, как у моего отца или Риддла. У него была кожа придворного. Он побрил свои щеки с высокими скулами и волевой подбородок так гладко, как мог, но на верхней губе проступала тень того, что, несомненно, должно было превратиться в роскошные усы. Напрасно я переживала, что он станет насмехаться над моей дурно сидящей одеждой. Он застыл в дверях, и глаза его распахнулись при виде Шун. Мы с ней обе увидели, как он затаил дыхание. Потом он медленно подошел к своему месту за столом. Извинился перед моим отцом за опоздание, но все это время не сводил глаз с Шун.

И пока он аккуратно подбирал вежливые слова, произнося их на придворный лад, я влюбилась.

Люди высмеивают первую любовь девочки или мальчика, называя ее щенячьей привязанностью. Но с чего вдруг юному существу не влюбиться так же горячо и преданно, как щенок? Я смотрела на своего наставника и понимала, что он видит во мне всего лишь ребенка, не по годам маленького и провинциального, едва ли заслуживающего внимания. Но я не стану лгать о том, что почувствовала. Мной овладело жгучее желание отличиться в его присутствии. Я жаждала сказать что-нибудь очаровательное или рассмешить его. Я хотела сделаться для него важной.

Но во мне не было ничего важного. Я была маленькой девочкой в неказистых одежках и не могла рассказать ему ничего увлекательного. Я и слова вставить не могла – Шун начала разговор и искусно перевела его на рассказ о себе и своем замысловатом прошлом. Она поведала о детстве в доме бабушки и дедушки, о разных знаменитых менестрелях, которые там играли, об аристократах, которые приезжали в гости. Фитц Виджилант то и дело замечал, что и он слышал какого-нибудь менестреля или знал леди такую-то и такую-то по ее визиту в Олений замок. Когда он упомянул менестреля по имени Нед, Шун отложила вилку и воскликнула, что слышала, будто он самый забавный из менестрелей и знает все смешные песни, какие только есть. Я едва не открыла рот, чтобы сообщить, что он мне как старший брат, что он однажды подарил мне куклу… Но они говорили друг с другом, не со мной, и если бы я вмешалась, то получилось бы, что я как будто подслушивала. Но в ту минуту мне отчаянно хотелось, чтобы Нед внезапно нанес нам один из своих случайных визитов и поприветствовал меня, как родственницу.

Как будто это возвысило бы меня в глазах писаря Фитца Виджиланта… Нет. Для него за столом не было никого, кроме Шун. Она взглянула на него с улыбкой, наклонив голову, отпила вина, и он в ответ улыбнулся и отсалютовал ей бокалом. Мой отец говорил с Риддлом о его возвращении в Олений замок – о том, когда оно должно состояться, о письмах для лорда Чейда, леди Неттл и даже короля Дьютифула, которые Риддл должен был доставить. Виноградники Ивового Леса дали хороший урожай, и отец хотел отослать леди Кетриккен немного варенья вместе с образцом вина пятилетней давности из погребов имения – он считал это вино многообещающим.

Я молча сидела, резала и ела мясо, мазала маслом хлеб и отворачивалась всякий раз, когда Эльм входила в комнату, чтобы принести свежее блюдо или собрать пустые тарелки. Она уже доросла до того, чтобы прислуживать за столом, и передник в желто-зеленых цветах Ивового Леса ей очень шел. Ее волосы были гладко зачесаны назад и заплетены в косу, аккуратно свернутую на затылке. Я чуть было не подняла руку к своей голове, чтобы проверить, по-прежнему ли мои светлые пушистые волосы аккуратно причесаны или торчат во все стороны, как кукурузные рыльца. Сунула руки под стол и крепко сжала кулаки.

Когда пришла пора вставать из-за стола, мой наставник быстро подошел к Шун, чтобы отодвинуть ее стул и предложить ей руку. Она с готовностью приняла его руку и очень мило поблагодарила «Ланта». Итак, для нее он Лант, а для меня – писарь Фитц Виджилант. Отец предложил мне руку и, когда я с удивлением на него взглянула, бросил веселый взгляд на молодую пару. Я посмотрела на Риддла, который закатил глаза, но их поведение ему явно нравилось. Меня это совсем не забавляло.

– Думается, мне пора удалиться в свои покои, – негромко проговорила я.

– Все хорошо? – быстро спросил отец с тревогой во взгляде.

– Почти. Просто день был длинный.

– Ладно. Я позже к тебе приду, чтобы пожелать спокойной ночи.

Я кивнула. Это что, было предупреждение, чтобы я была там, где следует? Что ж, буду. К его приходу. Я взяла свечу в шандале, чтобы освещать себе путь.

Леди Шун и писарь Фитц Виджилант даже не заметили, что мы приостановились. Они вышли из столовой и направились к одной из гостиных поуютнее. Не желая смотреть, как они будут сидеть рядом и болтать, я повернула в другую сторону и ушла, ладонью прикрывая пламя свечи.

День и впрямь выдался длинный, но не из-за того, что у меня было много дел. Скорее, безделье и привело к тому, что часы тянулись для меня долго. Я не пошла на конюшни. Спряталась в своем убежище и какое-то время не могла покинуть его, пока отец и Риддл разговаривали. Лишь когда они ушли, мне удалось пробраться по коридору и тайком выйти в кухню. Но я не осмелилась там задержаться, чтобы поглядеть, как Майлд месит тесто или поворачивает вертел. Теперь там всегда была Леа – подметала рассыпанную муку или помешивала кукурузную кашу, медленно кипящую в котелке. Всякий взгляд ее темных глаз был подобен ножу, а если с презрительно поджатых губ слетало какое-нибудь короткое слово, оно было как удар молота по наковальне, к которой меня привязали. Так что я провела почти весь день в одной из оранжерей Пейшенс, со «Сказаниями древней крови» Баджерлока. Каждый раз, когда отец видел меня с этой книгой, он предлагал мне другую, и оттого я верила, что в ней есть нечто такое, о чем, по его мнению, мне читать не следует. Но он ее не отнял. И вот я сидела, сосредоточенно читая страницу за страницей, даже скучные места. Дочитала до самого конца, но так и не поняла, что в этой книге вызвало у отца опасения. Потом я побродила по оранжерее, отщипывая отмершие листья и ветки. Поскольку большинство растений впали в зимнюю спячку, это оказалось не так интересно, как могло бы быть.

Идя по коридору к своей спальне, я замедлила шаг. И, достигнув двери своей старой комнаты, остановилась, бросила осторожный взгляд назад. Никто за мной не следил. Я открыла дверь и скользнула внутрь.

Было темно. В камине не горел огонь. Шторы на окнах были задернуты. Я вошла и позволила двери закрыться за спиной. Я стояла неподвижно, дышала тихонько и ждала, пока глаза привыкнут к темноте. Моя свеча едва ее рассеивала. Я двинулась вперед – медленно, на ощупь. Нашла столбик в углу кровати. Нащупала пустой сундук в изножье. Несколько шагов – и мои руки встретились с холодной каменной кладкой камина.

Дверь в примыкающую комнату для служанки была закрыта, и внезапно это меня испугало. По моей спине пробежали мурашки. Там умерла посланница. Нет-нет, она умерла прямо на моей кровати. И эта кровать теперь у меня за спиной. Мгновение я не могла заставить себя обернуться, а потом, наоборот, почувствовала неодолимое желание посмотреть на кровать. Я понимала, что бояться нечего, но это не помогало. А вдруг есть чего? «Всем известно, что призраки задерживаются лишь там, где человек умер», – не я ли сама сказала это Шун? А посланница умерла здесь. Я медленно повернулась. Мои руки тряслись, пламя свечи дрожало, и от него по всей комнате плясали тени.

Ободранная кровать была пуста. До чего же глупо… Не буду на нее таращиться. Не буду, и все тут. Я снова повернулась к закрытой двери. Собрала всю смелость и подошла к ней. Взялась за ручку. Она была холодная. Холоднее, чем положено? Не задержался ли дух посланницы там, где мы нечаянно бросили ее? Я отодвинула щеколду и открыла тяжелую дверь. Сквозняк из маленькой комнаты едва не погасил пламя моей свечи. Я стояла без движения, пока оно не выровнялось, а потом заглянула внутрь.

Комната казалась еще более пустой, чем когда я видела ее в последний раз. Старая тумба и кувшин остались на прежнем месте. И тяжелая кровать все еще была плотно придвинута к моей потайной двери. Я сказала, обращаясь к духу посланницы:

– Если бы я знала, что ты по-прежнему здесь, то позаботилась бы о тебе лучше. Я думала, ты ушла…

Я не ощутила перемены в клубившейся тьме, но почувствовала себя немного смелей из-за того, что осмелилась обратиться к ней открыто.

Отодвинуть кровать, держа в одной руке свечу, оказалось трудно, но я справилась. Я перебралась через кровать, чтобы опустить рычаг, а потом – еще раз, чтобы войти в дверь. Накапав воска на порог, я прикрепила к нему свечу, перетащила кровать на место и закрыла за собой потайную дверь. В секретном лабиринте я сразу почувствовала себя лучше. Я держала свечу твердой рукой и следовала знакам, которые мне уже почти не были нужны, пока не пришла в свою маленькую берлогу. У входа в нее я вдруг остановилась, озадаченная. Что-то изменилось. Запах? Легкое тепло в воздухе? Я внимательно изучила комнатку, но не увидела, чтобы что-то пропало. Я опасливо шагнула вперед, споткнулась и растянулась на полу во весь рост. Свеча выпала из моей руки, покатилась, описав полукруг, и лишь чудом не погасла. Но вот невезение: она остановилась возле свернутого свитка, забытого на полу. Его край уже начал обугливаться, источая вонь горящей кожи, когда я вскочила на колени и схватила свечу. Вставила ее в подсвечник и повернулась посмотреть, что же такое попалось мне под ноги. Оно ощущалось как кучка ткани. Теплой ткани.

Накатила дурнота, пол поплыл у меня перед глазами… Но тут из пустоты высунулась угрюмая мордочка. Кот медленно поднялся, потянулся и с упреком мурлыкнул. Лишь узенький край крыла бабочки выдавал плащ, лежавший кучей на полу. Я нащупала его и схватила, прижала к груди. Он был теплым и пах черным котом.

– Ты что тут делал? – строго спросила я у него.

Спал. Было тепло.

– Это мое. Ты не должен брать вещи с моей полки.

Теперь я видела, что тарелка, которую я положила поверх миски с черствым хлебом, отодвинута. Со свернутым плащом под мышкой я быстро осмотрела свои припасы. Хлеб обгрызли по краю и сочли негодным. Наверху у меня была припрятана половина колбаски. От нее остались только ошметки оболочки.

– Ты ел мою еду! И спал на моем плаще.

Не твой. Ее.

Я замерла, толком не набрав воздуха в грудь.

– Теперь он мой. Она умерла.

Ну да. И потому он мой. Мне его обещали.

Я уставилась на кота. Мои воспоминания о том дне подернулись туманом: только вечерние события я помнила отчетливо, а утренние ускользали от меня. Почему я отправилась гулять в ту часть имения? Там было сумеречно и прохладно, очень неуютно в пасмурную и влажную погоду. Я смутно припомнила, как увидела на земле крыло бабочки, но было ли это воспоминанием о том дне или воспоминанием о моем сне? Зато я хорошо помнила, что, когда отец приблизился, он вскрикнул от удивления. И что-то убежало в кусты. Что-то черное и мохнатое.

Да. Я там был.

– Это не означает, что плащ принадлежит тебе.

Он сел очень прямо и аккуратно обернул черный хвост вокруг белых лапок. Я наконец-то заметила, что у него желтые глаза, и пламя свечи заплясало в них, когда он объявил:

Она мне его отдала. Это был честный обмен.

– На что? Чем можно обменяться с котом?

В желтых глазах появился золотой блеск, и я поняла, что оскорбила его. Я оскорбила кота. Простого кота. Так почему же от ужаса по моей спине пробежал холодок? Мама как-то посоветовала мне всегда извиняться, если я была не права. Она сказала, что если бы они с отцом следовали этому правилу, то избежали бы множества неприятностей. Правда, потом она вздохнула и прибавила: «Но не стоит думать, будто извинение полностью сотрет то, что я сделала или сказала. И все-таки попробовать стоило».

– Я прошу у тебя прощения, – искренне сказала я. – Мне мало известно о котах, ведь у меня никогда ни одного не было. Думаю, своими словами я тебя обидела.

Да. Обидела. Дважды. Сама мысль о том, что кот может принадлежать человеку, не менее оскорбительна.

Он резко поднял заднюю лапу вертикально и начал вылизываться под хвостом. Я поняла, что это ответное оскорбление. Но решила смолчать. Он продолжал вылизываться, это длилось слишком долго. Я озябла. Исподтишка подцепив край плаща, я набросила его себе на плечи.

Наконец-то закончив, он снова устремил на меня свои круглые, немигающие глаза:

Я даровал ей сны. Всю долгую и холодную ночь я лежал рядом с ней и мурлыкал. Она была тяжело ранена. Умирала. Она это знала. Ее сны были темны и полны острых углов, лиц тех, кого она подвела. Ей снились твари, прогрызающие ходы в ее внутренностях. Я вошел в ее сны, и в них я был Старшим Котом, таким могучим, что и вообразить трудно. Я догнал и убил всех, кто причинял ей боль. Я закогтил их и выпотрошил. К рассвету, когда холоднее всего, я пообещал, что приведу тебя к ней и ее найдут, она сможет доставить свое послание. Она меня поблагодарила, и я сказал, что мне понравился теплый плащ. Тогда-то она и разрешила его взять, когда ее не станет.

Его история звучала правдиво. Почти до самого конца. Я знала, что он солгал. Он знал, что я знаю, что он солгал. Он лениво улыбнулся, не шевельнув ртом. Что-то изменилось в расположении его ушей, может быть. Он бросал мне вызов: мол, давай, опровергни мою историю. Глубоко в моем сердце Волк-Отец издал низкое рокочущее рычание. Этот кот ему не нравился, но рычание предназначалось скорее для того, чтобы предупредить меня.

– Ладно. Я оставлю плащ здесь на ночь, чтобы ты им пользовался.

Обмен? – уточнил кот.

Ага! Я слегка кивнула:

– И что же у меня есть такого, что пригодится коту?

Он прищурился:

У кота, которому разрешают спать возле очага на кухне, есть корзина с мягкой подстилкой. И травой…

– Кошачья мята. И блохогонка.

Об этом я знала. Моя мама начала эту традицию.

Хочу то же самое. И если увидишь, что кто-то замахнулся на меня метлой, ты должна завопить, зашипеть и шлепнуть его, чтоб впредь неповадно было.

– Это я могу.

И ты будешь приносить мне вкусности. В чистой тарелке. Каждый день.

Он незаметно приблизился. Медленно забрался ко мне на колени и устроился поудобнее.

– Это я тоже могу, – согласилась я.

И когда я пожелаю, чтобы меня погладили, ты будешь гладить. Но только если пожелаю.

Он свернулся черным клубочком у меня на коленях. Поднял переднюю лапу, выпустил длинные и очень острые белые когти и начал их обкусывать и чистить.

– Ладно.

Я очень осторожно положила на него руки. Мои пальцы утонули в блестящей черной шерсти. Он был такой теплый! Я осторожно провела одной рукой по его боку. Нашла два репейника и гнездо колючек. Вычесала пальцами. Кончик его хвоста ожил и приподнялся, чтобы завернуться вокруг моего запястья. Это было совершенно очаровательно. Я положила пальцы ему под подбородок и нежно почесала там. Он вытянул мордочку и меж прищуренными веками появилось еще одно – странное, полупрозрачное. Я переместила руку, чтобы почесать ему уши. Мурлыканье сделалось громче. Глаза превратились в узенькие щели. Некоторое время мы сидели вместе. Потом он медленно перекатился на бок. Я осторожно вычесала репьи из шерсти на брюхе.

И тут он резко, словно атакующая змея, обхватил мою руку передними лапами. Трижды со злобой ударил задними когтями и стрелой улетел во тьму коридора. Почему он так сделал? Ни намека на разгадку, ни тени объяснения. Я прижала кровоточащее запястье к груди и согнулась пополам, молча терпя жгучую боль. Слезы обожгли мои глаза. В сердце моем Отец-Волк согласно проворчал: Кошки – проклятые твари, нельзя им доверять, они болтают со всеми подряд. Надеюсь, ты усвоила урок.

Я усвоила, но не понимала, в чем именно этот урок заключался. Я медленно встала, вдруг забеспокоившись из-за того, сколько времени прошло. Собрала плащ, поспешно сложила. Вернула на полку и накрыла крышкой миску с хлебом. Пронырливый маленький ворюга.

Я кое-чему могла у него научиться.

Утром Кэрфул пришла без спросу, чтобы помочь мне проснуться, умыться, причесать непокорные волосы и одеться. Все это оказалось для меня большим испытанием. Никто, кроме мамы, никогда не занимался такими вещами, а она все время весело болтала и делилась со мной планами на день. Я решила, что Кэрфул больше подошло бы имя Хести. Или, может быть, Тарт[9], потому что сегодня она поджимала губы, как будто каждый предмет моего гардероба оставлял у нее во рту кислый привкус. Она натянула мне сорочку через голову и не дожидаясь того, как та опустилась на плечи, принялась надевать поверх нее тунику. Одернула мои рукава, а потом без моего разрешения сунула руку под тунику и потянула сорочку вниз, выравнивая. Она спрашивала меня о вещах, которых у меня никогда не было, – например, о заколках для волос или хотя бы о помаде, которая помогла бы их пригладить. Она спросила, где мои серьги, и пришла в сильнейшее изумление, когда узнала, что у меня даже не проколоты уши для такого украшения. Она разахалась, увидев, в каком состоянии мои чулки, разыскала пару поплотнее и сказала, что мои туфли – позор этого дома.

Может быть, она считала, что я разделяю ее гнев. На самом деле ее причитания только заставляли меня робеть, чувствуя себя неряхой. Я не могла подыскать слова, чтобы оправдать себя или свою одежду. Я надела пояс с маминым ножом – для храбрости. Кэрфул неодобрительно фыркнула и присела рядом со мной.

– Это носят не так, – сказала она.

Я молчала, пока она снимала с меня пояс и поспешно проделывала в нем еще одно отверстие собственным ножиком. Потом она его снова надела на меня, и пояс оказался у меня на талии, а не на бедрах.

Закончив оттягивать мои волосы и одергивать на мне тунику, она подвела меня к зеркалу, и мы вместе взглянули на отражение. К моему удивлению, выглядела я отнюдь не так плохо, как опасалась. Я улыбнулась зеркалу и сказала:

– Кажется, я уже много месяцев не была такой нарядной. Спасибо, Кэрфул.

Похоже, мои слова ее потрясли. Она присела рядом со мной, потом подалась назад и уставилась на меня, и ее большие карие глаза широко распахнулись.

– Погодите-ка, – резко проговорила она. – Ждите здесь.

Я покорилась и не успела обдумать, с какой стати подчиняюсь служанке, как Кэрфул вернулась.

– В общем, вы мне их вернете, когда они вам будут уже не нужны. Обошлись дороговато, а носила я их меньше дюжины раз. Так что не испачкайте запястья в чем-нибудь липком. Как думаете, получится?

Не дожидаясь ответа или дозволения, она прикрепила манжеты из кремового кружева к рукавам моей нижней рубашки, а потом – подходящий по цвету воротник. Они были великоваты, но Кэрфул вытащила иголку с ниткой из-под ворота собственной блузы и быстренько их ушила. Закончив, уставилась на меня, хмуря брови. Тихонько вздохнула:

– Ну-ну. Хотелось бы мне, чтобы дочь хозяина дома, которую поручили моим заботам, выглядела лучше кухонных служанок, но на сегодня сойдет, а Ревелу я скажу все, что думаю, не пройдет и часа! Ступайте теперь завтракать, куколка. Несомненно, мне придется часик прибираться в комнате леди Шун. Каждое утро одно и то же – с десяток юбок раскиданы повсюду, и столько же милых блузок. А у вас, у вас-то в комнате все чисто, аж блестит. Думается мне, здесь я наведу порядок быстрей, чем за десять вздохов.

Я не стала говорить, что впервые слышу о том, что она должна прибираться в моей комнате. Я приняла без возражений, что кто-то займется моим тазом для умывания, кувшином и ночным горшком, как и то, что мое постельное белье стирают раз в месяц.

– Спасибо за заботу, – сказала я, подумав, что это не очень-то приятные задачи.

И опять ее щеки порозовели.

– Всегда пожалуйста, леди Би. Ну, ступайте! Надеюсь, уроки пройдут хорошо.

Меня обуревали нетерпение и ужас. Я хотела отправиться прямиком в классную комнату. Я хотела сбежать и спрятаться в своем тайном убежище. Вместо этого я пошла завтракать. Отец был там, ждал меня. Он не сидел, а бродил по комнате, как будто сам нервничал. Когда я вошла, он повернулся ко мне и слегка вытаращил глаза. Потом улыбнулся:

– Ну-ну. Вижу, ты готова приступить к учебе!

– Кэрфул мне помогла, – сказала я и коснулась кружева у шеи. – Воротник и манжеты – ее. Она удивилась, что у меня нет серег. А потом сказала, что не позволит посудомойкам выглядеть лучше меня.

– У них бы и не получилось, даже если бы ты выглядела оборванной и грязной.

Я уставилась на него.

– Я не хотел сказать, что ты выглядишь оборванной и грязной! Нет. Нет! Я просто имел в виду, что это не имеет… – Он осекся и сделался таким комично несчастным, что я невольно рассмеялась.

– Все в порядке, папа. Они ведь видят меня каждый день, одетую как обычно. Я никого не обману.

Он слегка встревожился.

– Мы и не пытаемся кого-то обмануть, Би. Ты одеваешься так из уважения к писарю, который будет тебя учить. – Потом он добавил чуть медленнее: – И чтобы показать, каково твое истинное положение в этом доме. – Отец помедлил, и я видела, что он лихорадочно что-то обдумывает. Я не стала ему мешать, потому что сама вдруг погрузилась в размышления.

Мне в голову внезапно пришла ужасная мысль. Мне полагалось ходить на уроки четыре дня из каждой недели. Означает ли это, что я все время буду одеваться вот так? И каждое утро Кэрфул будет врываться в мои покои, чтобы меня подготовить? Я постепенно осознала, что пройдут целых четыре дня, прежде чем я смогу распорядиться утренним временем по собственному усмотрению. Больше никаких поездок верхом по утрам. Впрочем, их и не было после того, как я поссорилась с Персивирансом… Но я думала, что в конце концов каким-то образом мне удастся с ним помириться. Однако теперь мои утра мне не принадлежали, и это было навсегда. Мне почти каждый день придется иметь дело с неприятными людьми. И в классной комнате, и даже во время завтрака…

– О, Би, какой сюрприз! Ты причесалась. Сегодня ты почти похожа на девочку.

Я повернулась в ответ на приветствие Шун. Риддл вошел в комнату следом за ней. Она мне улыбалась. Мой отец слегка растерялся, в то время как брови Риддла взлетели почти до линии волос. Я улыбнулась ей в ответ и старательно сделала реверанс:

– О, спасибо, Шун. Ты и сама сегодня почти похожа на благовоспитанную леди.

Голос мой был сладким как сливки. Я бы повеселилась в душе, глядя, как выражение отцовского лица меняется с растерянного на обеспокоенное, но тут вошел Фитц Виджилант и как раз услышал мои слова. Только мои слова, не замечание Шун. Он одарил меня тем взглядом, какого заслуживал противный и невежливый ребенок, а потом тепло приветствовал Шун и проводил к ее стулу, как будто спасая от маленького зверька с дурным нравом.

Заняв свое место за столом, я заметила, что Шун не начала сразу есть, но подождала, пока Фитц Виджилант сядет рядом. Они были очень общительны, приветствовали моего отца и Риддла, но мне не уделили ни слова, ни взгляда. Еду передавали друг другу, и Шун налила ему чая. Я почти все время смотрела в тарелку и ела. При каждом взгляде на них ревность рвала мне сердце на части когтями – они были такой прекрасной парой. Казалось, их отлили с помощью одной и той же формы, создали друг другу под стать. У обоих были одинаковые блестящие локоны, четко очерченные подбородки и изящные носы. Они глядели друг на друга восхищенно, как будто каждый смотрел на собственное отражение в зеркале на туалетном столике. Я уставилась в тарелку, притворяясь, что сосиска на ней занимает все мое внимание.

Отец предлагал Риддлу взять с собой в Олений замок кусок хорошего бекона, ви́на из погреба и копченую речную рыбу. Если бы Риддл согласился на все, ему понадобилась бы повозка. Но он отговаривался тем, что должен путешествовать налегке и что вскоре постарается заехать опять.

А потом я краем уха уловила слова Шун:

– …притворяюсь, что это меня не беспокоит. Но я так рада, что вы уже достаточно поправились, чтобы учить. День, заполненный полезными занятиями, – самое лучшее для детей, по-моему. И еще дисциплина. Вы будете строги, как думаете?

Голос Фитца Виджиланта был низким и мягким, как урчание большого кота:

– Думаю, для начала я буду очень строг. Лучше сразу показать твердость характера, чем пытаться демонстрировать ее позже.

У меня сжалось сердце.

Мы закончили завтракать, и писарь пожелал моему отцу хорошо провести утро. Взглянув на меня, он не улыбнулся:

– Рассчитываю сейчас же увидеть вас в классной комнате, леди Би.

Может, вежливость изменит его мнение обо мне?

– Я последую за вами прямо туда, писарь Фитц Виджилант.

Он посмотрел скорее на моего отца, чем на меня, и сказал:

– Я бы предложил, чтобы ученики называли меня писарь Лант. Это менее труднопроизносимо для юных, и запомнить проще.

– Как пожелаешь, – ответил мой отец, но я знала, что мы с ним подумали об одном и том же.

Полное имя Фитца Виджиланта напоминало о его внебрачном происхождении всякий раз, когда к нему обращались. С укороченным он сможет этого избежать.

Я молча наблюдала за тем, как мой учитель пожелал Риддлу хорошего дня, а потом тихонько последовала за ним, когда он направился в классную комнату. Он все еще прихрамывал, но старался идти бодрым шагом. Я шла за ним так быстро, как только могла идти, не переходя на бег. Он ничего мне не сказал и даже не обернулся, чтобы проверить, не отстала ли я. Пусть это и покажется глупым, но сердце мое было разбито, и внутри все бурлило от неприязни к Шун. Подложу ей дохлых крыс в шкаф. Нет. От этого лишь будут неприятности у Ревела, а он ко мне добр. Я тщетно старалась придумать какую-нибудь каверзу, чтобы никто другой не пострадал. Несправедливо, что она притягивает внимание всех мужчин в доме, когда ей вздумается, только потому, что она красивая и взрослая. Это ведь МОЙ отец, спутник МОЕЙ сестры и наставник, которого прислали учить МЕНЯ, но Шун, похоже, достаточно было легкого движения головы, чтобы их присвоить. А я была слишком слабой, чтобы ей помешать.

Я сильно отстала от длинноногого наставника. Он дошел до двери классной комнаты и остановился, оглянулся на меня с легким раздражением. Молча дождался и шагнул в сторону, позволив мне первой зайти.

Я потрясенно замерла на пороге. Никогда я не видела столько детей, собравшихся в одном месте, и все они встали, когда я вошла. Это выглядело странно и грозно, как стая каркающих ворон, внезапно окружившая дерево, или заклубившийся над ульем пчелиный рой. Я застыла, не понимая, куда идти. Мой взгляд скользнул по ним. Кое-кого я знала по прошлым встречам, с некоторыми встречалась мимоходом, а двое оказались совершенными незнакомцами. Эльм и Леа, аккуратные и опрятные, одетые в зелено-желтые цвета Ивового Леса, на этот раз были без кухонных передников. Таффи в простом колете и брюках. Он глядел сердито, скрестив руки на груди, явно недовольный тем, где находится. Персивиранса я обнаружила в заднем ряду – волосы его были собраны в хвост, а лицо – красное; похоже, он утром умывался так старательно, что чуть кожу не содрал. Его одежда была чистой, но ее явно носил до него не один человек. Парнишки рядом с ним были, наверное, мальчики из конюшен – Лукор, Реди и Отиль. Был еще мальчик, которого я видела за работой в саду, и двое гусятников, мальчик и девочка. Так много! По меньшей мере дюжина лиц обратилась ко мне, пока я стояла, застыв как статуя.

Позади меня раздался неодобрительный голос:

– Леди Би, вы не могли бы освободить дверной проем, чтобы я сумел войти?

Я поспешно убралась с дороги и только тут поняла, что дети встали из-за писаря, а не из-за меня. От этого мне чуть полегчало, и я бочком вошла в классную комнату, пока все они глядели на Фитца Виджиланта.

– Рад видеть такую расторопность, – поприветствовал он собравшихся. Мне показалось, что в его голосе проскользнула нотка смятения. Может, он тоже удивился тому, как много детей собралось? Фитц Виджилант перевел дух. – Обращаться ко мне следует «писарь Лант». Я здесь, чтобы вас учить. Леди Неттл была очень добра, прислав наставника, чтобы учить детей в ее имении. Я хочу, чтобы вы все знали, как редко встречается такая щедрость. Надеюсь, вы должным образом ее отблагодарите, демонстрируя безупречное поведение и усердно посвятив себя учебе. Мы начнем немедленно. Пусть каждый из вас разыщет себе место и сядет. Полагаю, моя первая задача – определить, как много вы уже знаете.

На скамье помещалось четверо. Эльм и Леа быстренько заняли два места, а оставшиеся два достались девочке и мальчику с гусиного двора. Таффи, еще один крупный мальчик и Персивиранс сели у очага, спиной к огню. Другие переглянулись и сели на пол, скрестив ноги. После мгновения нерешительности я села там же, с краю их группы, на ковре. Мальчик-садовник взглянул на меня, робко улыбнулся и отвел взгляд. Двое других отодвинулись от меня. Они оба чуть пахли овцами. Писарь Фитц Виджилант занял место за учительским столом.

– Придется сказать, чтобы поставили еще столы, – пробормотал он себе под нос. – И попрошу Ревела, чтобы принесли скамейки. – Потом он указал на детей, занявших места на скамье. – Начнем с вас. Пожалуйста, подходите по одному и рассказывайте, чему вы уже научились. – Он обвел комнату взглядом. – Уверен, остальные могут спокойно подождать своей очереди.

Дети переглянулись. Он не заговорил со мной первой. Я гадала, думают ли они, что он все про меня знает, или понимают, как я, что он тем самым выказал свою неприязнь ко мне. Я отметила про себя, что он приписал щедрость леди Неттл, а не моему отцу и что заявил, будто приехал учить всех детей имения. Ни слова не сказал о том, что это я делила с ними своего наставника. Нет. Он отнесся ко мне так же, как и ко всем остальным ученикам. И я вдруг поняла, что сама поставила себя на один уровень с ними, заняв место на полу. Ошибка. Как ее исправить? А надо ли исправлять?

Некоторые из детей, услышав слова писаря, тут же устроились поудобнее – представление обещало затянуться. Таффи угрюмо хмурился. Потом вытащил свой поясной нож и принялся чистить и подрезать ногти. Дети садовника глазели по сторонам с восхищением. Персивиранс сидел настороженно, как пес у хозяйского стола.

Писарь Лант вызвал Эльм первой. Я сложила руки на коленях, уставилась в пол и принялась изо всех сил подслушивать. Она знала цифры и умела складывать, если числа не очень превосходили количество пальцев на обеих руках. Она не умела ни читать, ни писать ничего, кроме собственного имени. Она знала все герцогства начиная с Бакка и знала, что Калсида для нас опасна. Остальная география была для нее туманна. Что ж, я знала больше, но не настолько, чтобы чувствовать себя уверенно.

Познания Леа были почти такими же, как у Эльм, и еще она могла распознать названия пряностей на баночках, которые ей приходилось доставать с полок. Гусятницу звали Айви. Она не умела ни читать, ни писать, но они с братом играли в арифметику, чтобы скоротать время. Брата звали Спрюс, и вид у него был гордый, сообразно имени[10]. Он тоже не умел читать, но явно был в восторге от того, что научится. Считал он бойко, как и сестра, и наш писарь принялся задавать ему задачи вроде такой: «Двенадцать гусей были на воде, потом прилетели еще семнадцать, а пять улетели. Затем из камышей вышли двадцать два гусенка. Лягушка-бык съела одного. Сколько осталось гусей и гусят?» Спрюс быстро ответил на вопрос, но прибавил, чуть порозовев, что не обязательно считать одних только гусей. Фитц Виджилант похвалил его за быстрый ум и стремление учиться, после чего позвал Персивиранса.

Персивиранс встал, наклонив голову, и почтительно ответил, что не умеет ни писать, ни читать. Он знал счет «настолько, насколько для работы нужно». Он признался, что это его отец пожелал, чтобы он выучил что-то еще, и прибавил, что уважает волю отца, потому что отец знает, что для него лучше.

– Как и я, – согласился писарь.

Он задал мальчику-конюху несколько простых арифметических задач, и я видела, как пальцы Персивиранса движутся, пока он высчитывает ответ. Щеки и уши у него алели как обветренные, и один раз, запнувшись, он посмотрел в мою сторону. Я притворилась, будто разглаживаю край туники.

С остальными учениками было почти то же самое. Я заметила, что большинство унаследовало знания от родителей. Отиль, еще один мальчик с конюшен, иногда помогал приносить припасы и подсчитывать их. Он немного умел читать, а его мать хотела, чтобы он выучился как следует и лучше помогал ей с делами. Сын садовника, к моему удивлению, мог написать свое имя и прочитать простые слова, однако в числах почти не смыслил.

– Но я хочу научиться, – прибавил он, и наш наставник ответил с улыбкой:

– Что ж, научишься.

Когда к столу писаря подозвали Таффи, он лениво поднялся и поплелся к наставнику. Ухмылка на его лице не ускользнула от внимания Фитца Виджиланта.

Он посмотрел на ученика и сказал:

– Выпрямись, пожалуйста. Как твое имя?

Его рука с пером замерла над бумагой.

– Таффи. Мой папаша работает на виноградниках. Маманя помогает овцам с окотом, когда сама не рожает очередного мальца. – Он окинул взглядом остальных, ухмыльнулся и прибавил: – Папаша говорит – она счастливей всего с большим брюхом или с мальцом у сиськи.

– Да что ты говоришь? – невозмутимо проговорил наш наставник. Поскольку Таффи говорил так, что его слышали все, он тоже повысил голос: – Ты умеешь читать или писать, молодой человек?

– Не-а.

– Полагаю, ты собирался сказать: «Нет, писарь Лант». Уверен, в следующий раз, когда я задам вопрос, у тебя получится лучше. Считать умеешь? На бумаге или в голове?

Таффи провел языком по нижней губе:

– Сдается мне, я не хочу тут находиться.

– Но ты здесь. И, как пожелал твой отец, я буду тебя учить. Вернись на свое место.

Таффи неспешной походкой удалился на свое место. Я была последней. Я встала и подошла к столу наставника. Он все еще писал про Таффи. Его темные локоны завивались безупречными спиралями. Я посмотрела на его почерк – даже перевернутый, он выглядел аккуратным, четким. Рядом с именем Таффи он приписал: «Нахал, не склонный к учебе».

Он поднял голову, и я отвлеклась от созерцания бумаг на столе. Наши взгляды встретились. Глаза у него были светло-карие, с очень длинными ресницами. Я поспешно потупилась.

– Что ж, леди Би, теперь ваша очередь, – негромко проговорил он. – Леди Неттл весьма желает, чтобы вы научились читать и писать, хоть самую малость. В меру способностей. Как думаете, вы сможете постараться ради нее? – Его улыбка должна была означать доброту, но это была фальшивая доброта.

Меня потрясло и обидело то, что он говорил со мной так снисходительно. Это было гораздо хуже, чем презрение из-за невоспитанности, коим он наградил меня чуть раньше. Я посмотрела на него и отвела взгляд. Я не заговорила громко, но постаралась произносить каждое слово как можно четче. Я знала, что моя речь время от времени по-прежнему звучит невнятно и глухо. Но сегодня важно говорить как следует.

– Я уже умею читать и писать, сэр. И складывать в уме числа до двадцати. С теми, что больше, я вам правильный ответ назову при помощи счетных палочек. Скорее всего, назову. Но не быстро. Я знаю местную географию и могу показать каждое герцогство на карте. Я знаю «Двенадцать исцеляющих трав» и другие учебные стишки.

Им меня научила мама. Я заметила, что никто из детей не сказал про учебные стишки.

Писарь Лант взглянул на меня с опаской, словно в чем-то подозревая:

– Учебные стишки?..

Я прочистила горло:

– Да, сэр. Вот, например, так начинается стишок про кошачью мяту: «Посадишь – и кот все найдет. Посеешь – кот мимо пройдет». То есть прежде всего надо знать, что, если в саду посадить маленькие растения, кот их съест. Но если посеять семена, они взойдут, и кот заметит их не сразу, так что растения смогут укорениться.

Он кашлянул:

– Умный маленький стишок, но для нашей учебы он не годится.

Кто-то хихикнул. Я почувствовала, как кровь приливает к лицу, и прокляла свою светлую кожу. Напрасно я поделилась с ним самым простым из маминых стишков.

– Я и другие знаю, сэр. Они, наверное, полезнее.

Он тихонько вздохнул и на миг закрыл глаза.

– Уверен, что знаете, леди Би, – сказал он, как будто не желая ранить мои чувства, указав на мое невежество. – Но сейчас меня больше интересует то, как вы умеете писать. Можете на этом нарисовать для меня какие-нибудь буквы? – Он толкнул ко мне листок бумаги и вручил кусочек мела. Он думал, я не знаю, как выглядит перо?..

От унижения и ярости я вскипела. Протянула руку и схватила его красивое перо. Аккуратно написала: «Меня зовут Би Баджерлок. Я живу в имении Ивовый Лес. Моя сестра – леди Неттл, она мастер Силы короля Дьютифула, владыки Шести Герцогств». Я подняла перо, критическим взглядом окинула написанное, а потом развернула бумагу к Фитцу Виджиланту, чтоб прочитал.

Он смотрел на то, как я пишу, с плохо скрытым изумлением. Теперь он на миг уставился на бумагу, не веря своим глазам. Затем вернул ее мне.

– Напишите: «Сегодня я начинаю уроки с писарем Лантом».

Я так и сделала, медленнее, потому что не была уверена, как пишется имя «Лант». И снова развернула бумагу к нему. Далее он сунул мне черную восковую дощечку, на которой нацарапал слова. Я раньше никогда не видела такую штуковину, и легко провела пальцем по толстому слою воска на деревянной дощечке. Он писал стилом, быстро и изящно вырезая слова в воске.

– Ну? Вы можете это прочитать или нет? – Он как будто бросал мне вызов. – Вслух, пожалуйста.

Я уставилась на слова. Медленно проговорила:

– «Изображать невежество и неумение равнозначно коварному обману».

Я растерянно перевела взгляд на наставника.

– Вы согласны? – спросил он.

Я снова посмотрела на дощечку.

– Не знаю, – сказала я, гадая, к чему он клонит.

– Что ж, а я согласен. Леди Би, вам должно быть стыдно. Леди Неттл так за вас беспокоилась, считая, что вы слабоумная и почти немая. Она мучилась из-за того, как вы будете жить в этом мире, кто станет о вас заботиться, когда вы сделаетесь старше. И вот я прибыл сюда, считая, что моя задача – научить вас простейшим вещам, и обнаружил, что вы вполне способны читать и писать. Да к тому же весьма дерзко ведете себя с леди, которую должны уважать. Итак, леди Би, что я должен думать?

Я нашла на деревянном столе маленький узелок. Уставилась на темный завиток на доске и пожелала исчезнуть. Все было слишком сложно, чтобы я смогла ему объяснить. Я лишь хотела не выглядеть странной перед остальными. На это было мало шансов. Я была слишком маленькой для своих лет и слишком умной. Первое очевидно; если я скажу о втором вслух, он сочтет меня не только грубой, но и самоуверенной. Я почувствовала, как заливаюсь краской. Позади кто-то сказал:

– Ага, она притворяется полоумной, чтобы шпионить за людьми. Она ходила за мной по пятам, и у меня из-за нее случились неприятности. Все знают, что она такая. Она любит устраивать неприятности.

Теперь кровь отхлынула от моего лица, и у меня закружилась голова. Стало трудно дышать. Я повернулась и уставилась на Таффи.

– Это неправда…

Я попыталась крикнуть, но получился лишь хриплый шепот. Он глумливо улыбался. Эльм и Леа кивали в знак согласия, глаза их сверкали. Гусятник с гусятницей глядели на меня, распахнув от изумления глаза. Взгляд Персивиранса скользнул мимо и сосредоточился на сером небе за окном. Другие дети просто таращились. Здесь у меня не было союзников. Не успела я повернуться и посмотреть на Фитца Виджиланта, как он коротко приказал мне:

– Садитесь. Теперь я знаю, с чего надо начать наши уроки.

Я вернулась на свое место на полу. Соседи от меня отодвинулись, словно неодобрение наставника было заразным. Он продолжил:

– Боюсь, я не ожидал, что у меня будет так много учеников с таким разным уровнем знаний. Мне не хватает принадлежностей для учебы. У меня шесть восковых дощечек и шесть палочек для письма. Этим придется делиться друг с другом. Бумага у меня есть, и я уверен, в хороших гусиных перьях недостатка не будет.

Его последние слова заставили гусятника с гусятницей заулыбаться и радостно поерзать.

– Но мы не станем использовать перья, чернила и бумагу, пока не заслужим их. Я написал буквы на бумаге, крупно и четко, и каждый из вас получит по одному листу, который можно забрать с собой. Я хочу, чтобы вы каждый вечер обводили контуры букв пальцем. Сегодня мы выучим форму каждой из них и звучание первых пяти. – Он посмотрел на сына садовника и прибавил: – Раз ты уже кое-что знаешь, Ларкспур, я не стану тебе досаждать упражнениями. Зато у меня есть несколько отличных свитков и книг о садоводстве и растениях. Возможно, ты захочешь их изучить, пока я буду работать с остальными.

Ларкспур просиял от похвалы, быстренько вскочил и принял у учителя свиток о розах. Я его читала несколько раз – он был из библиотеки Пейшенс. Я поджала губы. Может быть, отец разрешил Фитцу Виджиланту свободно пользоваться книгами Ивового Леса. Когда он вручил мне лист с буквами, я не запротестовала из-за того, что уже их знала. Я поняла: это наказание. Он заставит меня выполнять нудные, бесполезные упражнения, чтобы выказать свое презрение за то, что я такая лгунья, как он считал.

Сперва он называл каждую букву, расхаживая рядом с нами, а мы потом повторяли ее и обводили пальцем. Когда мы обвели все тридцать три буквы, он велел вернуться к первым пяти и спросил, кто помнит, как они называются. Когда я не вызвалась ответить, он поинтересовался, продолжаю ли я притворяться невеждой. Это не входило в мои намерения; я решила принять свое наказание молча. Я ничего не сказала, просто уставилась на свои коленки. Он издал горловой звук, выражавший раздражение и глубочайшее отвращение. Я не подняла взгляда. Он указал на Спрюса – тот запомнил две буквы. Леа запомнила одну. Один из овцепасов – еще одну. Когда писарь указал на Таффи, тот уставился на страницу, ухмыльнулся и с глумливой серьезностью объявил: «Пи-и-и!» Наш учитель тяжело вздохнул. Мы опять начали повторять за ним каждую букву, и на этот раз, когда он попросил одного из гусятников их прочитать, вышло лучше.

Это было, наверное, самое длинное утро в моей жизни. Когда учитель наконец-то отпустил нас перед полуднем, моя спина ныла, а ноги болели оттого, что я так долго просидела без движения. Потратила утро впустую, ничего нового не узнала… Нет, подумала я, с трудом поднявшись на онемевшие ноги и сворачивая лист с буквами в трубочку. Я узнала, что Таффи, Эльм и Леа всегда будут меня ненавидеть. Я узнала, что учитель меня презирает и ему больше нравится меня наказывать, чем учить. И еще я узнала, как быстро мои чувства могут перемениться. Страстная увлеченность Фитцем Виджилантом, которую я лелеяла с той поры, как он появился, резко уступила место чему-то другому. Не ненависти. К этому чувству примешивалось слишком много печали, чтобы назвать его ненавистью. У меня не было подходящего слова. Как окрестить чувство, из-за которого мне не хотелось больше встречаться с этим человеком ни при каких обстоятельствах? Я вспомнила о том, что он будет сидеть за обеденным столом, и у меня пропал аппетит.

Я не решилась отправиться в мое убежище через кладовую, потому что она была слишком близко к кухне. Я не сомневалась, что Эльм и Леа сейчас там, судачат об утренних уроках в ожидании, пока надо будет накрывать на стол. А за столом будет писарь Фитц Виджилант. Нет. Я отправилась в свою спальню и аккуратно сняла с себя украшения Кэрфул. Складывая кружева, я размышляла над тем, что она была со мной добра. Как и Ревел. Внезапно я задалась вопросом: как бы показать им, что я это ценю? Вообще-то, через несколько дней отец обещал взять меня на рынок… Я знала, что Кэрфул в восторге от моих бутылочек с духами. Надо купить ей одну. А Ревел? Как быть с ним? Может, отец подскажет?

Я отложила новую тунику и плотные чулки и натянула старую вместе со старыми штанами. Вновь ощутив себя как надо, прошмыгнула в старую спальню, а оттуда – в лабиринт внутри стен. На этот раз я шла на ощупь, не нуждаясь в свече. Оказавшись в своем логове, я по запаху разыскала спящего кота. Коснулась его расслабленного тельца, вновь укутанного в наш плащ. Потом переступила через него и направилась в отцовский кабинет. Там я стащила свечу, зажгла от огня в очаге и нашла свиток про Тэйкера Видящего, первого короля Шести Герцогств. Почерк был отцовский, – наверное, он сделал копию какого-то старого труда. И зачем только он положил этот свиток на стол? В своем логове я устроилась поудобнее среди подушек, со свечой, одеялом, плащом и теплым котом. Я-то думала, плащ будет согревать нас обоих; я и не догадывалась, сколько тепла исходит от кота. Нам было довольно удобно, и, когда он проснулся, показалось справедливым поделиться с ним черствым хлебом и сосиской, которые заменили мне обед.

Сыр?

– Нету. Но я принесу. Не ожидала, что застану тебя здесь. В прошлый раз, когда ты ушел, я закрыла дверь в кладовке.

В этой норе полным-полно дыр. Куда пролезет крыса, пролезет и кот.

– Правда?

Как правило. Есть много способов оказаться внутри. И тут хорошо охотиться. Мыши, крысы. А повыше – птицы.

Он притих, снова забрался под плащ и прильнул ко мне. Я опять принялась за чтение, развлекая себя тем, что пыталась отделить лесть от фактов в этой истории о моем далеком предке. Тэйкер Завоеватель расправился с бедолагами-дикарями, которые пытались дать отпор ему и его людям, и на протяжении своей жизни превратил Олений замок из грубого бревенчатого строения в каменную крепость. Настоящий замок строили много лет – в основном из больших валунов, благо в округе их было предостаточно. Многие даже обтесывать не пришлось – кто-то когда-то их уже обработал.

В этой части отец сделал несколько заметок между строк. Похоже, ему показалось интересным то, что самый первый Олений замок явно был возведен в виде бревенчатого укрепления на каменном фундаменте более древней крепости. Потом его отстроили в камне, но отец приписал несколько вопросов по поводу того, кто построил изначальную крепость из обработанных валунов и что потом стало с этим народом. На полях с одной стороны был небольшой рисунок – отец предполагал, что такие каменные стены Тэйкер увидел на месте будущего замка сразу же после своего прибытия. Я изучила набросок. Отец явно считал, что немалая часть крепости уже существовала и Тэйкер всего лишь восстановил то, что разрушил до него кто-то другой.

Кот вскочил за миг до того, как я поняла, что отец вошел в свой кабинет. Когда он закрыл двери и отпер фальшивую петлю-замок, кот унесся прочь мохнатой стрелой. Я схватила плащ, скомкала и швырнула в угол своего чуланчика. Не было времени спрятать свиток, который я взяла из кабинета, – отец уже прошел по коридору со своей свечой и нагнулся, входя. Я взглянула на него снизу вверх, а он мне улыбнулся и сказал:

– А-а, вот ты где!

– Ага, – согласилась я.

Не спрашивая позволения, он сел на ковер рядом со мной, скрестив ноги. Немного подождал и, когда я ничего не сказала, заговорил:

– Мне тебя не хватало за обедом. Ты не пришла с нами поесть.

– Я была не голодна.

– Понимаю.

– И после долгого утра среди такого множества людей мне нужно было немного побыть в одиночестве.

В ответ на это отец кивнул, и что-то в том, как он сжал губы, подсказало мне: он и впрямь понимает эту потребность. Кончиком указательного пальца он постучал по свитку.

– А что ты читаешь?

Что ж, без обиняков…

– Я его взяла с твоей подставки для свитков. Он про Тэйкера Видящего и первую крепость, которую тот возвел на утесах над Баккипом.

– Мм. Задолго до того, как появился Баккип.

– Ну да. А кто же построил ту крепость, от которой остались руины?

Он нахмурился:

– Думаю, это были Элдерлинги. Камень тот же, из которого сделаны стоящие поблизости от замка Камни-Свидетели.

– Но Элдерлинги владели разной могущественной магией. Зачем им понадобилась крепость? Кто были их враги? И кто уничтожил тот, прежний замок?

– А вот это очень хороший вопрос. Мало кто его задавал, и, насколько мне известно, ответа нет.

Беседа увядала, и, чтобы этого не допустить, я выпалила:

– Хотела бы я когда-нибудь увидеть Олений замок собственными глазами.

– Правда? Ну, значит, увидишь. – Он опять помолчал, а потом проговорил с таким видом, будто слова причиняли ему боль: – Твой наставник рассказал об утренних уроках, пока мы обедали.

Я ничего не сказала, но, как ни глупо это было, вдруг пожалела, что рядом нет кота.

Отец вздохнул:

– Он похвалил детей гусятницы за успехи в арифметике. И был очень рад узнать, что Ларкспур умеет читать и писать.

Я ждала. Он кашлянул и продолжил:

– Потом леди Шун спросила, какой прок от цифр, если эти дети так и будут пасти гусей, когда вырастут. И что может садовник прочитать на земле или среди листьев. Она не видит смысла обучать детей слуг.

– Ревел умеет читать, писать и складывать числа, – заметила я. – Мама давала ему списки, а он брал деньги и покупал на рынке то, что она просила, именно столько, сколько нужно. Даже гусятница должна уметь считать хотя бы так, чтобы знать, сколько в гнезде яиц! А Ларкспур о многом узнает, если сможет прочитать свитки леди Пейшенс о растениях и садоводстве. Повариха Натмег умеет читать и писать и может подсчитывать, сколько мешков муки или соленой рыбы ей нужно на зиму.

– Это разумные доводы, – одобрительно сказал отец. – Я почти то же самое сказал Шун. А потом спросил Ланта, как твои успехи.

Лант. Отец теперь называл его Лантом, словно он мой кузен. Я посмотрела на свои ноги, укрытые одеялом. Когда рядом был кот, было теплее. И мне вдруг стало немного нехорошо, как будто в моем животе засело нечто ужасное.

– Мне не понравилось то, что я услышал, – тихонько прибавил отец.

Никто в целом мире меня не любил.

Я сглотнула и чуть слышно проговорила:

– Я не смогла объяснить. – Тут я неистово замотала головой и почувствовала, как с ресниц срываются слезы. – Нет. Он на самом деле и не хотел, чтобы я объясняла. Он думал, что знает, в чем правда, и ни за что бы не признал свою ошибку.

Я крепко прижала колени к груди, обняла их и пожалела, что не могу сломать собственные ноги. Не могу уничтожить саму себя, чтобы больше не было так больно и плохо.

– Я принял твою сторону, разумеется, – негромко сказал отец. – Я упрекнул Ланта в том, что он не расспросил меня о твоем уме. Или не поговорил с тобой до того, как начать занятия. Я напомнил ему, что он сам себя обманул по поводу твоих способностей; ты ему не лгала. И я сказал, что у него будет еще один шанс обучать тебя на уровне, соответствующем твоим познаниям. И если он не сможет, то пусть учит других детей, но я не позволю тебе тратить время впустую. Я с удовольствием буду учить тебя сам тому, что, на мой взгляд, тебе следует знать.

Он проговорил эти слова очень спокойно. Я глядела на него во все глаза, не смея дышать. Он посмотрел на меня, склонив голову набок. Он улыбался, но губы его дрожали.

– Ты думала, я могу поступить иначе, Би?

Я кашлянула и бросилась к нему на руки. Он меня поймал, крепко обнял. Он так хорошо сдерживал себя, что мне не было больно. Но, несмотря на это, я чувствовала, что в нем кипит гнев, точно масло в котелке под крышкой. Он проговорил так низко и хрипло, что мне показалось, это Волк-Отец рычит внутри:

– Я всегда буду на твоей стороне, Би. Не важно, правильной она будет или неправильной. Поэтому ты должна всегда помнить о том, что надо поступать правильно, иначе твой отец выставит себя дураком.

Я соскользнула с его коленей и посмотрела на него, гадая, шутка это или нет. Его темные глаза глядели серьезно.

Он прочел мои сомнения:

– Би, я всегда буду верить тебе. Так что быть честной – твой чрезвычайно важный долг. Вот такое соглашение мы с тобой должны заключить.

Я так и не научилась долго выдерживать его взгляд. Я отвернулась, вспоминая, сколько раз я его уже обманула. Плащ. Кот. Мои путешествия по туннелям. Украденные свитки. Но разве он меня не обманывал?

Я тихонько проговорила:

– А это работает в обе стороны? Если я буду всегда принимать твою сторону, не окажусь ли в конечном счете дурой?

Он ответил не сразу. Мне это странным образом понравилось, потому что я знала – он размышляет. Мог ли отец пообещать мне, что всегда поступает правильно?

Он прокашлялся и сказал:

– Я буду стараться изо всех сил, Би.

– Что ж, я тоже буду.

– Хорошо. Значит, ты пойдешь с нами ужинать?

– Когда придет время… – медленно проговорила я.

– Дитя мое, ты здесь уже много часов. Подозреваю, ужин еще не подали только из-за нас.

Это было неожиданно. Я стиснула зубы, а потом откровенно спросила его:

– А мне обязательно идти? По-моему, я еще не готова с ними встретиться.

Он посмотрел на свои руки, и я почувствовала ужасную пустоту в животе.

– Тебе надо это сделать, Би, – мягко проговорил отец. – Подумай о том, что Риддл расскажет твоей сестре. Я не хочу, чтобы Шун или Фитц Виджилант считали тебя отсталой или неловкой. И потому, хоть ты и такая юная, тебе следует взять себя в руки, совладать с чувствами и прийти ужинать сегодня вечером. Я понимаю – куда лучше, чем ты можешь вообразить, – что ты чувствуешь, когда над тобой насмехается и наказывает тебя человек, который должен учить. Тебе трудно в это поверить, но я не думаю, что Лант жестокий. Мне кажется, он просто очень молод и склонен верить на слово другим людям до того, как во всем разберется сам. Я даже смею надеяться, что он заслужит твое расположение и вы еще друг другу понравитесь. Хотя, должен заметить, сейчас мне трудно притворяться, что я наслаждаюсь его обществом. Подозреваю, он об этом знает.

На последних словах его голос сделался низким и рычащим, и я поняла, что мой отец до глубины души рассержен на Фитца Виджиланта. Он будет следовать правилам приличия, но это не смягчит неприязни к писарю. Я посмотрела на собственные руки, свободно скрещенные на коленях. Если мой отец сумел совладать со своей яростью и обращаться с Фитцем Виджилантом, как того требует хорошее воспитание, то, возможно, я тоже сумею. Я попыталась вообразить, что сижу за столом. Мне не следует опускать голову, словно я виновата. И не надо показывать, как сильно он меня обидел. Я могу быть дочерью своего отца. Невосприимчивой к тому, что он сделал. Уверенной в том, чего я стою.

Я вздернула подбородок:

– По-моему, я все же проголодалась.

За ужином мне было неуютно. Я знала, что Шун и Лант на меня глядят, но мне всегда было трудно смотреть людям в глаза. Поэтому я смотрела в тарелку или куда-то мимо отца или Риддла. Я не вздрагивала, когда Леа или Эльм проходили мимо моего стула, но и не брала еду с блюд, которые они приносили. Один раз я заметила, как они искоса переглянулись, проходя за спиной у Риддла. Щеки Эльм сильно порозовели, и я вдруг поняла, что Риддл, пусть он и старый, все еще красивый мужчина. Ну да – Эльм подходила очень близко к его стулу, предлагая еду. А он, как я подметила, скрывая торжествующую улыбку, обращал на нее не больше внимания, чем на муху на стене.

Сначала я молчала. Отец и Риддл снова говорили о его отъезде в Олений замок. Шун и Лант вели собственную тихую беседу, Шун часто смеялась. Я однажды читала стихотворение о девушке с «серебристым смехом», но смех Шун звучал так, словно кто-то споткнулся на длинной лестнице и выронил корзину с дешевыми жестяными кастрюльками.

Поговорив некоторое время с Риддлом, отец повернулся ко мне и спросил:

– Ну и что же ты скажешь о Тэйкере Видящем и о том, как он завоевал эти края?

– Мне не кажется, что это было завоевание, – ответила я. И это была правда. Переведя дух, я спросила: – Так кто же тут жил до того, как Тэйкер и его люди пришли и предъявили права на земли в устье Оленьей реки? В свитке говорится, что развалины старой каменной крепости были пусты. А те, с кем столкнулся Тэйкер Видящий, – это тот же народ, который построил там укрепления? Ты сказал, их могли построить Элдерлинги. Выходит, он с Элдерлингами сражался, чтобы отнять у них эту землю?

– Ну нет. Местные были в основном рыбаками, земледельцами и козопасами, я думаю. Лорд Чейд пытался разыскать больше письменных свидетельств того времени, но, похоже, эти люди не очень-то доверяли свою мудрость буквам и свиткам. Кое-кто из менестрелей утверждает, что наши самые старые песни на самом деле происходят от их песен. Но вообще-то, нам не следует говорить о них как о чужаках, потому что наши предки – это не только Тэйкер и его соплеменники, но и те, кого они встретили в этих краях.

Он знал? Он нарочно мне подыграл?

– Выходит, в те времена люди учились по песням? Или стихам?

– Разумеется. Лучшие менестрели все еще могут прочитать наизусть самые длинные родословные. Их, конечно, и бумаге доверяют, раз уж в ней теперь не ощущается недостатка. Но менестрель учит их со слов учителя, а не по бумаге.

Риддл слушал так же завороженно, как я, и стоило отцу взять паузу, как он вмешался:

– А помните песню, которой Нед развлекал нас в прошлый раз, когда я здесь гостил, – очень старую песню про Эльда Серебряную Кожу, драконьего друга?

Строки из нее пришли мне на ум и вылетели изо рта быстрее, чем я успела подумать:

– «Не счесть сокровищ у него. Камень говорящий, барабан блестящий; он пекси поцелован – так мыслит каждый зрящий».

– Что значит «пекси поцелован»? – спросил Риддл, а мой отец одновременно с ним сказал:

– Нед будет рад узнать, что ты так хорошо запомнила его песню! – Потом он повернулся к Риддлу. – «Поцелованный пекси» означает «везучий» – так говорят в отдаленном Фарроу. Но я не знаю, сочинил ли Нед песню про Серебряную Кожу, или она гораздо старше.

Шун перебила его:

– Вы знаете Неда Счастливое Сердце? Вы слышали, как он поет?

Она была возмущена до глубины души. Или сгорала от зависти.

Мой отец улыбнулся:

– Ну разумеется. Я усыновил Неда, когда он осиротел. И я сам был весьма счастлив, когда узнал, что он взял это имя – Счастливое Сердце. – Он снова повернулся к Риддлу. – Но мы сильно удалились от вопроса Би. Риддл, по-твоему, кто первым построил крепость на том утесе?

И мы втроем принялись рассуждать, при этом Риддл вставлял замечания о том, что заметил в нижних помещениях Оленьего замка. На стене одной из подземных тюрем он видел нечто – возможно, сильно истершиеся руны. Отец рассказал о Камнях-Свидетелях и о традиции Бакка устраивать там поединки, а также свадьбы. Теперь, когда мы знали, что Камни-Свидетели на самом деле порталы, которые хорошо обученные маги Силы могут использовать, чтобы покрывать огромные расстояния одним шагом, было заманчиво поговорить о том, как именно они получили такое название.

Лишь когда ужин близился к завершению, я поняла, что отец распланировал нашу беседу так тщательно, словно вел атаку на замковые укрепления. Разговаривая с ним и Риддлом, я совершенно забыла о своих уязвленных чувствах. Я поняла, что беседа Фитца Виджиланта и Шун увяла и писарь прислушивается к нам. Она же, недовольно поджав губы, крошила кусок хлеба. Я все это осознала, только когда отец, поерзав на стуле, небрежно спросил:

– Ну а ты, писарь Лант, что думаешь о теории Риддла? Ты когда-нибудь бывал в подземельях Оленьего замка?

Юноша чуть вздрогнул, словно смущенный, что его застигли за подслушиванием. Но потом взял себя в руки и признался, что, когда был моложе, совершил вылазку в недра крепости вместе с несколькими приятелями. Они затеяли это на спор, но забрались слишком близко к темницам, и стражник, строго отчитав, заставил их уйти. Больше Фитц Виджилант туда не спускался.

– Это было отвратительное место. Холодно, темно, сыро… Я испытал сильнейший испуг, когда стражник пригрозил посадить нас в темницу и не выпускать, пока кто-то не придет за нами. Заслышав это, мы сбежали. О, несомненно, некоторые люди заслуживают заключения в таком месте, но что касается меня, то ноги моей там больше не будет.

– Несомненно, – любезным тоном ответил мой отец, но на миг в его глазах сверкнули темные искры черного гнева, и я узнала взгляд Волка-Отца.

Я уставилась на него. Волк-Отец жил в моем отце? Это стало для меня откровением, и остаток вечера я размышляла, почти не участвуя в беседе.

Когда трапеза закончилась, отец предложил мне руку. Я сумела взять ее, не выдав своего изумления, и позволила ему проводить меня в гостиную, где мужчины пили бренди, а Шун – красное вино. Удивительное дело, но на подносе меня дожидалась кружка подогретого сидра с пряностями. Отец возобновил беседу про Элдерлингов, и писарь Лант присоединился. Я удивилась тому, настолько дружелюбно он держался; я ожидала, что он будет угрюмым и саркастичным, поскольку отец сказал, что ранее отчитал его в довольно жесткой форме. Но писарь как будто принял его замечания и даже дважды заговорил со мной напрямую – при этом его тон не был ни снисходительным, ни насмешливым. И, пусть и далеко не сразу, я все же решилась поверить, что он признал ошибку и теперь хочет исправить ее.

На моего отца он смотрел почти обеспокоенно, как будто одобрение Тома Баджерлока для него было чрезвычайно важно. «Он боится», – подумала я. И как я раньше не понимала, что писарь Лант очень уязвим. Еще мальчишкой он видел, на что способен мой отец, а теперь ему приходилось полагаться на гостеприимство Тома Баджерлока, чтобы оставаться в безопасности. Если отец его выгонит, куда пойдет Лант? Как быстро его отыщут и убьют? Мои чувства смешались. Зеленые глаза Шун сверкали от раздражения: Лант уделял больше внимания моему отцу и разговору, чем ей, что не могло меня не радовать. В то же самое время мне было не по себе оттого, что его грубость по отношению ко мне обернулась от страха в щенячье раболепие перед моим отцом. Я притихла, стала больше смотреть и слушать, чем говорить, и в конце концов извинилась и ушла, сославшись на усталость.

Той ночью я отправилась спать в свою красивую новую комнату. Мысли мои были противоречивыми и беспокойными. Заснуть удалось с трудом, а утром снова явилась Кэрфул, разбудила меня и принялась возиться с моими волосами. Я поблагодарила ее за кружева, но сказала, что на этот раз обойдусь без них, потому что боюсь испачкать в чернилах и меловой крошке. Думаю, она втайне вздохнула с облегчением, что ее воротнику и манжетам не грозит беда, но предложила, чтобы, когда отец возьмет меня на рынок, я выбрала себе там кружево, и пусть портниха сошьет мне собственные. Я тихонько согласилась, но спросила себя – а надо ли? Мне вдруг стало понятно, что я не из тех, кто любит кружева и серьги. Моя мама радовалась таким украшениям, и мне нравилось, как они на ней смотрелись. Но саму меня больше тянуло к простой одежде – как и отца.

Я взяла с собой свиток с алфавитом, когда спустилась завтракать. Положила его возле тарелки, очень вежливо поздоровалась со всеми, кто сидел за столом, а потом сосредоточилась на еде. Несмотря на поддержку отца, при мысли о скором занятии мне становилось нехорошо. Может, отец и убедил Фитца Виджиланта, что я не лживая маленькая дурочка, и, может, теперь наставник побоится обращаться со мной неуважительно, однако от этого мало пользы в том, что касается других детей. Я рано встала из-за стола и отправилась прямиком в классную комнату.

Несколько учеников уже собрались у двери в классную. Гусятники стояли рядом с садовником. Ларкспур показывал буквы на их свитке и называл каждую. Персивиранс ждал; он был в ливрее конюха, которая шла ему гораздо больше и выглядела почти новой. Я не могла решить, нравится ли он мне в зеленом и желтом так же, как в простой кожаной одежде. А еще у него был подбит глаз и распухла нижняя губа. Когда он улыбнулся, вид сделался ужасный – толстая губа болезненно натянулась. Но он все же улыбнулся, когда я вошла, как будто мы с ним не поссорились. Я замедлила шаг, приближаясь к нему, совершенно сбитая с толку. Неужели все так просто? Надо всего лишь притвориться, что мы не ссорились; взять да и опять начать общаться друг с другом, как раньше? Мне казалось, это невозможно. Но я решила попробовать. Улыбнулась ему, и на миг его улыбка сделалась шире. Потом он поднял руку к разбитому рту и поморщился. Но глаза его продолжили улыбаться.

– Персивиранс, – приветствовала я его, когда между нами осталось два шага.

– Леди Би, – с серьезным видом ответил он и даже изобразил поклон, как будто я была настоящей взрослой леди. – Я очень надеялся вас увидеть до того, как начнутся уроки.

– Правда? – Я скептически подняла брови, стараясь скрыть, как от его слов мое сердце наполнилось радостью.

Союзник. В этой проклятой классной комнате мне и одного союзника будет достаточно. Теперь я смогу ее вынести.

– Да. Дело в том, что я совсем запутался в этих двух буквах и ни отец, ни мать не могут мне помочь.

Он говорил тихим голосом, разворачивая свиток, и я не спросила, почему он не обратился к Ларкспуру. Только я могла помочь ему так, чтобы мы не испытывали неловкости. В точности как он помог мне научиться сидеть верхом. Не говоря больше ни слова, мы отошли от остальных в сторонку и оба развернули свои свитки, словно сравнивая их.

Я тихонько произнесла первые пять букв, и Персивиранс так же тихо их повторил. Не повышая голоса, он прибавил:

– Они похожи на отпечатки куриных лап, и имена у них – просто звуки. Как запомнить такую бесполезную ерунду?

Я никогда не видела буквы в таком свете. Но я познала их мамиными глазами еще до рождения и увидела сама, когда однажды вечером сидела у нее на коленях и она мне читала вслух. Задумавшись над словами Персивиранса, я поняла его разочарование. Я попыталась подыскать для него связи.

– Гляди-ка, первая называется так же, как звук в начале имени Ревела, и у нее длинные ноги, совсем как у него. А вторая буква обозначает звук, с которого начинается слово «вода», и у нее вот здесь завитки, похожие на рябь на поверхности ручья.

И так мы назвали не только первые пять, но десять букв. Мы так увлеклись этой новой игрой в буквы, что не заметили, как на нас смотрят другие дети, пока Эльм не издала очень мерзкий смешок. Мы вскинули головы и увидели, как она закатывает глаза, указывая на нас Леа. По коридору к нам шел учитель.

Проходя мимо меня, он весело сказал:

– Вам, леди Би, это без надобности! – и забрал свиток с буквами из моих застывших пальцев.

Не успела я опомниться, как он велел всем пройти в классную комнату. Мы вошли, каждый занял то же самое место, что и вчера. Фитц Виджилант, действуя куда живее, чем накануне, разделил нас на группы, собрав детей-ровесников вместе и дав им восковую дощечку. Меня и Ларкспура он отправил в дальний угол комнаты и дал нам свиток о географии и зерновых, произрастающих в каждом из Шести Герцогств, а также карту, и велел с ней ознакомиться. Он улыбался нам, пока давал указания, и казалось, что улыбка искренняя. Теперь, когда я знала, что его доброжелательность проистекает из страха, мне стало стыдно за нас обоих.

Потом он огляделся по сторонам и спросил:

– А где Таффи? Я не потерплю опозданий!

Дети притихли. Несколько обменялись взглядами, и я вдруг поняла, что меня не посвятили в какой-то секрет. Персивиранс внимательно глядел на свою дощечку, сосредоточенно копируя букву.

– Ну? – спросил писарь Фитц Виджилант. – Кто-нибудь знает, где он?

– Он дома, – сказала Эльм.

Один из мальчиков, что пахли овцами, тихонько проговорил:

– Ему нездоровится. Он сегодня не придет.

И посмотрел на Персивиранса. Разбитые губы юного конюха едва заметно растянулись в улыбке. Казалось, он целиком и полностью сосредоточился на свитке с буквами.

Фитц Виджилант шумно выдохнул через нос. И проговорил так, будто уже устал, хотя день только начинался:

– Дети, мне поручили быть вашим наставником. Я бы с большей охотой посвятил свои дни чему-то другому, но раз уж теперь это мой долг, я буду его выполнять. Похвально, что ваши семьи поступили мудро и прислали вас ко мне. Я отлично осведомлен о том, что кое-кто из вас желал бы оказаться где-то в другом месте. Таффи вчера дал понять, что считает наши уроки пустой тратой времени. Сегодня он притворился больным, чтобы не встречаться со мной. Ну так вот, я не потерплю симулянтов!

Несколько детей обменялись растерянными взглядами, заслышав незнакомое слово, а Персивиранс, не поднимая глаз от своих букв, негромко проговорил:

– Таффи не притворяется.

Все ли слышали удовлетворение в его голосе или я одна? Я пристально смотрела на него, но он так и не поднял головы.

Писарь спросил осуждающим тоном:

– Связан ли твой кулак с тем, что ему сегодня «нездоровится»?

Персивиранс поднял голову и посмотрел писарю в глаза. Я знала, что юный конюх всего на пару лет старше меня, но ответил он совсем по-взрослому:

– Сэр, мой кулак бездействовал до тех пор, пока его рот не произнес ложь о моей сестре. И тогда я сделал то, что должен сделать любой мужчина, когда оскорбляют его семью.

Персивиранс произнес все это, глядя на Фитца Виджиланта, не морщась и не отводя взгляда. Он не чувствовал себя виноватым за содеянное, он знал, что поступил справедливо.

В классной комнате сделалось тихо. Чувства мои смешались. Я даже не знала, что у Персивиранса есть сестра. Наверное, она намного его младше или намного старше, раз не ходит на уроки. А может, его родители не считают, что девочка должна уметь читать и писать. Многие так думали даже в Бакке.

Никто не отвел взгляда, но писарь заговорил первым:

– Давайте вернемся к занятиям.

Персивиранс немедленно опустил глаза к восковой дощечке и снова принялся аккуратно обводить букву. Я тихонько проговорила фразу, которую услышала во сне про молодого бычка:

– Комолый головой мотает грозно, и всем поосторожней надо быть.

27. Снова и снова

Ивовый Лес радует глаз в любое время года. Летом дубы, растущие на холмах вокруг имения, отбрасывают приятную тень, а внизу у ручья шелестят плакучие ивы, даровавшие этому месту его имя, и с их крон сочится тихий освежающий дождь. Можно взбираться на деревья и ловить рыбу в ручье. Чего еще может пожелать мальчишка? Осенью любой ребенок будет счастлив собирать желуди в дубовых рощах или рвать спелые гроздья в наших виноградниках. А что зимой? Груды опавших листьев уступают место сугробам – лучше места для катания с горки не придумаешь, – а очаг в Большом зале так и просит, чтобы Зимний праздник длился не одну ночь, но целый месяц. Весной в холмах резвятся юные ягнята, а на конюшне появляются котята и щенки.

Я знаю. Я знаю, что мальчик был бы здесь счастлив. Я знаю, что могла бы завоевать его сердце и он стал был моим. Я поступила так глупо, когда позволила обиде и горечи овладеть собой, едва услышала о нем. Он был зачат за годы до того, как Чивэл добился моей руки, – как же я могла винить его в неверности, если тогда еще не была его женой? Но я винила. Ну почему судьба даровала ребенка, наследника, о котором я так мечтала, женщине, которой он оказался не нужен… Я молила послать за мальчиком, даже на колени встала, но Чивэл отказал. «Ему здесь небезопасно», – заявил он мне. «Где же еще ребенок может быть в большей безопасности, чем под крышей отца, под защитой его меча?» – спросила я. Это была наша единственная серьезная ссора за все время. Он остался непреклонен.

Личный дневник леди Пейшенс, обнаруженный за штабелем цветочных горшков

Вечером накануне поездки на рынок я отправилась в постель, предвкушая, как утром мы отправимся в путь. Мне долго не удавалось заснуть, зато потом на меня обрушился ливень сновидений. Одни были кошмарными, другие – такими напряженными, что я напрасно пыталась вырваться из их плена. Я как будто не могла проснуться по-настоящему. Моя комната казалась полной дыма, и каждый раз, когда я думала, что пробудилась, в нем возникали какие-то образы и утаскивали меня обратно в сон.

Утром я очнулась нисколько не отдохнувшей. Мир словно был подернут дымкой, и я сомневалась, что проснулась по-настоящему. Пришла Кэрфул и настойчиво принялась будить меня. Она отдернула шторы, чтобы впустить холодный воздух, и усадила меня на табуретку перед камином. Я с трудом держала голову прямо и не сопротивлялась, когда она дергала щеткой мои отросшие, спутанные волосы.

– Вы же не хотите сегодня канителиться, моя маленькая леди! Ох, как я вам завидую – едете на рынок за чудесными новыми вещичками! Ваш отец об этом сказал Ревелу, и Ревел написал маленький список, который велел передать вам. Вот! Он грамотный человек, наш управляющий, а я, увы, нет, но он мне сказал, что́ в списке. Вам нужны ботинки и туфли, перчатки из кожи и шерстяные, чулки из шерсти по меньшей мере трех расцветок; и Ревел взял на себя смелость посоветовать вам портниху в городе – она умеет шить маленькие платьица, какие теперь носят девочки, а не ваши куртки да туники! Как будто вы мальчик! И о чем только думает ваш отец, я не понимаю! Нет, я его не осуждаю, разумеется. Бедняга, у него ведь нет жены, чтобы напоминала о таких вещах!

Я едва ее слышала сквозь оцепенение, охватившее мой разум и тело. Кэрфул дергала и тянула мои волосы, отчаянно пытаясь сделать так, чтобы они выглядели длиннее, как полагается девочке. Длины теперь хватало, по крайней мере, чтобы проявился цвет и чтобы кожа головы больше не просвечивала. Я почти не помогала ей себя одевать. Я пыталась, но мои сонные пальцы были как толстые сосиски, а голова лежала на плечах тяжким грузом. Горничная повздыхала над моей туникой, но я была рада ощутить тепло сквозь льняную рубаху. Сделав все, что было в ее силах, чтобы придать столь бледному созданию, как я, привлекательный вид, Кэрфул послала меня завтракать с напутствием развлечься как следует и вспомнить про нее, если увижу столы с безделушками для Зимнего праздника.

Зимний праздник! Я чуть встрепенулась от этой мысли. Я почти не думала про грядущее торжество, но Кэрфул была права, до него осталось совсем немного. В моих воспоминаниях это время в Ивовом Лесу было теплым и веселым. Появлялись менестрели и кукольники, огромные поленья горели в камине, и в огонь бросали морскую соль, чтобы вызвать вспышки разноцветного пламени. В зимнепраздничный вечер мама всегда спускалась к ужину в короне из остролиста. Однажды она оставила у отцовского кресла зимний посох, украшенный лентами. Он был ростом с отца и по какой-то причине заставил слуг хохотать до упаду, а отца – залиться пунцовым румянцем. Я так и не поняла, в чем шутка, но знала, что это напоминание о чем-то особом, что им довелось пережить. В такие вечера, лучшие из всех, мои родители всегда сияли от любви и мне казалось, что они опять сделались совсем юными.

Так что я постаралась взбодриться, ведь в этом году праздник будет означать для отца печальные воспоминания. Я попыталась прогнать мои особые сны и быть веселой за завтраком. Нам подали кашу, сосиски, сушеные ягоды и горячий чай. Вошел Риддл, отец предложил ему присоединиться к нам, и я решила, что день будет хорошим. Но тут Риддл напомнил нам обоим, что сегодня пустится в обратную дорогу в Олений замок.

– Можешь доехать с нами до Дубов-у-воды, – предложил ему отец. – Это по дороге, и мы перекусим в таверне, прежде чем ты продолжишь путь. Мне сказали, торговцы начали выставлять товары для Зимнего праздника. Может, мы с Би найдем несколько маленьких подарков для ее сестры.

Это была безупречная приманка для Риддла. Я почти увидела, как он подумал, что и сам сможет выбрать для нее подарок или два. На Зимний праздник влюбленные часто обмениваются безделушками в честь наступления нового года. Меня порадовало, что он захотел купить подарок моей сестре. Значит, Шун так и не удалось завоевать его. Он думал о чем-то зеленом для Неттл – зеленом шарфике или зеленых перчатках для ее милых маленьких рук. Он почти представлял себе, как надевает на нее эти перчатки… Я моргнула. Я и не знала, что любимый цвет сестры – зеленый.

Риддл кивнул отцу, а потом сказал:

– Ради этого я точно могу немного задержаться, главное – потом вовремя выехать, чтобы добраться до Лесной Опушки засветло. Не хочется мне ночевать под открытым небом, когда идет снег.

– Идет снег? – переспросила я с глупым видом. Собственный голос мне показался сиплым.

Я попыталась собрать блуждающие мысли и сосредоточиться на разговоре.

Риддл посмотрел на меня с нежностью, словно решил, что я боюсь, как бы поездку не отменили.

– Легкий снегопад. Ничего такого, что могло бы помешать нашим планам.

Чтобы хоть как-то поддержать беседу, я тихонько проговорила:

– Я люблю снег. Он все делает новым. Когда мы идем по свежему снегу, мы ступаем по непроторенным дорожкам.

Они оба уставились на меня. Я попыталась улыбнуться, но мои губы растянулись слишком широко. Из чайника поднимался пар. Он завивался, закручивался вокруг себя самого, превращался в себя самого, обретая новую форму. Он был похож на змея в море или на дракона в полете. Я глядела на него, а он рассеивался в воздухе.

– У нее такие очаровательные фантазии, – раздался где-то в отдалении голос Риддла.

Он налил мне чаю. Я смотрела, как течет мед из ложки в мою чашку, а потом стала размешивать его – и чай с медом, клубясь, сделались единым целым. Я позволила своему разуму заклубиться вместе с ними. Мужчины разговаривали, а я ни о чем не думала, просто была.

– Оденься тепло, Би, – сказал мой отец.

Их с Риддлом тарелки опустели. Я вспомнила, что мы собираемся ехать сквозь снег в Дубы-у-воды. Рынок. Зимний праздник. Сегодня отец и Риддл увидят, как я езжу верхом на Капризуле. Я вдруг пожалела, что Персивиранс не едет с нами. Хватит ли мне смелости попросить о таком странном одолжении?

Я уже собиралась встать, как вдруг Шун и Фитц Виджилант примчались завтракать. Писарь растерялся при виде наших пустых тарелок.

– Мы опоздали? – спросил он изумленно, и я поняла, что отец позвал меня на завтрак раньше обычного.

Он улыбнулся им обоим и добродушно ответил:

– Нет, мы рано начали. Наслаждайтесь завтраком, отдыхайте. Мы сегодня уезжаем на рынок и вернемся к ночи.

– Рынок! Как удачно! Я боялась, что день будет скучным. Быстренько поем и присоединюсь к вам. – Шун от этой мысли просто засияла.

И мысль как будто оказалась заразной, потому что писарь подхватил:

– И я, если позволите! Должен признаться, я собирался так поспешно, что прихватил с собой маловато теплых вещей. А на рынке могут найтись восковые дощечки? Раз уж мои ученики делают успехи, я бы хотел, чтоб у каждого была своя дощечка.

У меня упало сердце. Это был наш день, его пообещали мне! Отец должен его защитить. Он посмотрел на меня, но я потупилась.

Поколебавшись мгновение, он проговорил:

– Конечно. Если вы так хотите, думаю, мы можем немного задержаться.

Мы задержались на целое утро. Шун вела себя так, словно она лишь случайно проведала о нашей поездке, но я не сомневалась, что она услышала, как сплетничают слуги, и попросту решила пригласить саму себя в самый неудобный момент. Пусть она и прибыла на завтрак разодетая в пух и прах, это вовсе не означало, что ей удалось быстро собраться в дорогу. Нет. Ей нужно было заново причесать и уложить волосы, перемерить с десяток пар серег и отчитать горничную за то, что та не успела заштопать какой-то особенный жакет и его нельзя было надеть. Я все это узнала, потому что она оставила дверь в свои покои открытой, и ее резкие слова, выражавшие недовольство, летели по коридору прямо до моих комнат. Я лежала на кровати, ждала объявления о том, что она готова, и незаметно задремала. Я снова провалилась в свои противоречивые сновидения; и когда отец пришел за мной, я, как во сне, отыскала свою теплую одежду и последовала за ним к внушительной повозке, которая должна была отвезти нас в город, ибо выбранные леди Шун юбки испортились бы от езды верхом.

Отец взмахом руки отослал возницу, забрался на козлы и взял вожжи сам, а потом пригласил меня сесть рядом. Лошадь Риддла и его нагруженный вьючной мул были привязаны к задней части повозки. Сам Риддл сел рядом с нами. Что ж, по крайней мере, я впервые ехала рядом с отцом и смотрела, как он правит лошадьми. Пустую болтовню Шун я не слушала. Когда я повернулась и посмотрела на конюшню, то как раз увидела, как Персивиранс выводит Капризулю на корде. Он кивнул, я в ответ опустила голову. С начала учебы мы сумели найти время только для одного урока верховой езды. Сегодня я хотела показать отцу свои умения, чтобы он мной гордился. Надо же было Шун все испортить!

Но, несмотря на все это, дорога в город мне понравилась. Фитц Виджилант и Шун укрылись в задней части повозки, среди множества подушек, пледов и одеял. Я слышала, как она рассказывает ему о какой-то великолепной карете, принадлежавшей ее бабушке, с сиденьями из кожи и бархатными занавесками. Мне было тепло между отцом и Риддлом. Они переговаривались поверх моей головы о скучных мужских делах. Я смотрела, как падает снег, как колышутся лошадиные гривы, а поскрипывание повозки и топот копыт были для меня музыкой. Меня уносило в сон наяву, где сквозь падающий снег нас озарял нежный свет, увлекая вперед и вперед. И пробудилась я, когда мы уже подъезжали к торговому городку. Сначала лес уступил место открытым полям, среди которых тут и там жались друг к другу крестьянские домишки. Потом стали попадаться маленькие имения, где домов было побольше, и наконец мы въехали в сам город с его лавками, красивыми зданиями и трактирами, окружавшими просторную площадь. Над ней витала перламутровая сияющая дымка, и мне захотелось протереть глаза. Снегопад рассеивал зимний свет, так что мне казалось, что он льется не только с небес, но и с заснеженной земли. Я как будто парила. До чего же прекрасное чувство! Мой нос и щеки замерзли, и руки тоже, но в остальном мне было тепло и уютно между двумя мужчинами с их сильными, веселыми голосами. В честь грядущего Зимнего праздника повсюду стояли увитые гирляндами столбы с подвешенными к ним фонарями, и яркие наряды торговцев и неспешно прогуливающихся от лавки к лавке покупателей добавляли праздничного настроения. Двери и окна были украшены венками из вечнозеленых растений и ветками без листьев, но с красными и белыми ягодами или коричневыми шишками. В заведениях побогаче в кедровую хвою вплели маленькие колокольчики, и они нежно звенели на ветру.

Отец подъехал к ближайшей конюшне и бросил монету мальчику, чтобы тот занялся нашими лошадьми. Он спустил меня на землю, а Шун и Фитц Виджилант в это время выбирались из задней части повозки. Отец взял меня за руку, проверяя, насколько она замерзла. Его собственная рука была теплой, и его стены были подняты достаточно высоко, чтобы я смогла вынести прикосновение кожа-к-коже. Я улыбнулась ему. Падал снег, и нас окружало сияние.

Мы вышли на площадь. Посреди нее росли три огромных дуба и несколько молодых остролистов, с которых недавно срезали ветки с колючими листьями и ягодами. На открытом пространстве как будто вырос новый город. Лоточники и ремесленники, расставив свои тележки, торговали сковородками, свистульками, браслетами на подносах, а еще поздними яблоками и орехами в больших, полных доверху корзинах. Выбор оказался такой большой, что мы даже рассмотреть все не успевали. Мимо нас шли люди, одетые в меха и яркие плащи. Так много людей, и все незнакомые! Это место совсем не походило на Ивовый Лес. Некоторые девочки носили венки из остролиста. До Зимнего праздника оставалось еще два дня, но тут были гирлянды, музыка, а еще какой-то человек пек и тут же продавал горячие каштаны.

– Каштаны, каштаны, с пылу с жару! Каштаны, каштаны, всем по карману!

Отец набрал для меня полную перчатку. Я приобняла ее одной рукой и принялась счищать блестящую кожуру со сливочных орехов. Риддл с возгласом: «Мои любимые!» – тут же цапнул один. Он шел рядом со мной и рассказывал о том, как проходил Зимний праздник в маленьком городке, где он вырос. Думаю, он съел столько же каштанов из моей доли, сколько и я, а может, и больше. Мимо прошли две хихикающие девушки в венках из остролиста. Они улыбнулись Риддлу, он улыбнулся в ответ, но покачал головой. Они громко рассмеялись, взялись за руки и убежали в толпу.

Сперва мы остановились в шорной мастерской, где отец разочарованно узнал, что новое седло еще не совсем готово. Лишь когда шорник подошел, чтобы измерить длину моих ног, а потом покачал головой и заявил, что все придется переделать, я поняла, что седло предназначалось для Капризули. Он показал мне крылья седла – на каждом была вырезана пчела. Я уставилась на них в полном восторге, и, думаю, отец порадовался не меньше, чем если бы седло оказалось готовым. Он пообещал, что мы вернемся на следующей неделе вместе с лошадью, и я с трудом осознала услышанное. Я не могла произнести ни слова, пока мы не вышли наружу. Там Риддл спросил, что я думаю о пчелах, и я честно ответила, что они очень милые, но мне был бы милей атакующий олень. Отец от изумления растерялся, а Риддл так расхохотался, что на нас начали оборачиваться.

Мы зашли в несколько лавок. Отец купил мне красный кожаный пояс с резным цветочным узором, браслет из оленьего рога, тоже в цветах, и еще булочку с изюмом и орехами. В одной лавке мы выбрали три куска белого мыла с ароматом глицинии и один – с ароматом мяты. Я тихонько сообщила отцу, что хочу привезти домой что-нибудь для Кэрфул и для Ревела. Он обрадовался, нашел пуговицы в виде желудей и спросил, понравятся ли они Кэрфул. Я точно не знала, но он их все равно купил. С Ревелом было куда сложнее, но я увидела у одной торговки вышитые носовые платки шафранового, бледно-зеленого и небесно-голубого цвета и спросила, можно ли купить по одному каждого вида. Отец удивился моей уверенности в том, что Ревелу понравится такой подарок, но я ничуть не сомневалась. Я пыталась собраться с духом и попросить о маленьком подарке для Персивиранса, но так робела, что даже не смогла произнести его имя.

Мы увидели мальчика с подносом, полным маленьких морских раковин. Некоторые были просверлены, чтобы нанизывать их на нитку, как бусины. Я надолго замерла, глядя на них. Одни выглядели как витые конусы, другие – как лопаточки с фестончатыми краями.

– Би, – наконец проговорил отец, – это всего лишь обычные ракушки, таких на любом пляже пруд пруди.

– Я никогда не видела океан и не гуляла по пляжу, – напомнила я ему. И пока он размышлял об этом, Риддл набрал полную горсть ракушек и высыпал их в мои подставленные ладони.

– Развлекайся пока. А когда-нибудь ты сможешь пройтись по пляжу вместе с сестрой и набрать столько, сколько пожелаешь, – сказал он мне.

Они оба рассмеялись при виде моей радости, и мы побрели дальше. У сооруженного на скорую руку прилавка отец выбрал мне сумку для покупок, наподобие той, с какой обычно ходила мама: из ярко-желтой соломы, с крепким ремнем, который надевался через плечо. В нее мы аккуратно сложили все покупки. Отец хотел ее понести вместо меня, но я была рада чувствовать вес своих сокровищ.

Когда мы пришли на маленькую рыночную площадь, полную палаток ремесленников и торговцев, отец дал мне шесть медяков и сказал, что я могу потратить их как вздумается. Я купила Кэрфул нить блестящих черных бус и длинную ленту синего кружева. Я была уверена, что подарки ей очень понравятся. Себе я купила достаточно зеленого кружева для воротника и манжет – большей частью потому, что хотела угодить Кэрфул, последовав ее совету. И наконец я купила маленький кошелек, чтобы подвесить его на свой пояс. Положила в него последние две медяшки и полгроша, полученные на сдачу, и почувствовала себя очень взрослой. На улице прямо посреди снегопада какие-то мужчины стояли и пели в унисон. В узкой нише между домами сидел толстяк, окруженный таким ярким светом, что большинство людей не выдерживали и отворачивались, проходя мимо. Я увидела человека, жонглировавшего картофелинами, и девочку с тремя ручными воро́нами, которые показывали фокусы с кольцами.

Для такого холодного дня на улицах было многолюдно. В переулке честолюбивый кукольник и его ученики возводили палатку для представления. Под сенью одного из вечнозеленых деревьев на площади играли на дудочках трое музыкантов с красными щеками и еще более красными носами. Снегопад усиливался, снежинки превратились в большие пушистые хлопья. Отцовские плечи будто усеяло блестками. Мимо проковыляли трое нищих – вид у них был неимоверно жалкий. Риддл дал каждому по медяку, и они пожелали ему всех благ надтреснутыми от холода голосами. Я уставилась им вслед, а потом мой взгляд привлек несчастный одинокий нищий, ссутулившийся на крыльце лавки, где продавали чай и пряности. Я обняла себя руками за плечи и вздрогнула, увидев его слепые глаза.

– Замерзла? – спросил отец.

Я вдруг поняла, что мы остановились, и он задал этот вопрос во второй раз. И правда, замерзла ли я?..

– Холод от сердца идет, красной волною его кровь несет.

Я услышала свой голос со стороны. И мне было холодно. Я посмотрела на свои пальцы. Белые. Белые, как глаза того нищего. Он на них взглянул – и они побелели? Нет. Он не мог меня увидеть, если я на него не смотрела. Я взглянула на отца. Казалось, он удалился от меня, не сделав и шагу. Все отдалилось от меня. Почему? Неужели я опасна? Я потянулась к руке отца, он потянулся к моей, но мы, кажется, не коснулись друг друга. Я чувствовала взгляд Риддла, но не могла посмотреть на него. Он глядел на меня, но я была не там, куда он смотрел. Прошло какое-то время – долго ли? коротко? – и мир рывком вернулся на прежнее место. Я услышала звуки рынка, ощутила запах лошади, которая тащила телегу по улице мимо нас. Я схватила отца за руку и крепко сжала его пальцы.

Отец проговорил поспешно, словно желая отвлечь нас друг от друга:

– Она просто замерзла, и все. Надо добраться до лавки сапожника и купить ей ботинки! А потом, Би, мы купим тебе теплый шарф. Риддл, ты скоро думаешь ехать?

– Пожалуй, я задержусь, – негромко сказал он. – Может, даже переночую в трактире. Снегопад усиливается; не лучшая погода, чтобы отправляться в дальний путь.

– Интересно, куда подевались Шун и Фитц Виджилант? – Отец огляделся по сторонам, как будто забеспокоившись.

Я вдруг поняла, что он надеется, что Риддл отправится их искать. Отец переживал за меня и хотел остаться со мной наедине. Но Риддл не заглотил наживку.

– Этим двоим неплохо и в обществе друг друга. Может, нам стоит завести Би куда-нибудь и напоить ее чем-то теплым?

– Сначала к сапожнику, – упрямо ответил отец. Он вдруг наклонился и взял меня на руки.

– Папа… – запротестовала я и попыталась вывернуться.

– Мои ноги длиннее. А твои ботинки промокают от снега. Позволь мне донести тебя до лавки сапожника.

Он крепко прижал меня к груди и еще сильней закрыл свои мысли. Мы прошли мимо человека, прислонившегося к углу здания. Он посмотрел на меня – глаза у него были совсем неправильные. Толстяк в переулке неподалеку ткнул в меня пальцем и улыбнулся. Вокруг него клубился светящийся туман. Проходя мимо входа в переулок, люди замедляли шаг и растерянно озирались. Потом спешили прочь. Я прижалась к отцу, закрыла глаза, чтобы не видеть света и тумана, и Волк-Отец зарычал на толстяка. Через три шага я открыла глаза и посмотрела назад. Там никого не было.

Лавка сапожника оказалась на следующем углу. Отец опустил меня на землю. Мы стряхнули снег с ботинок и с одежды, прежде чем войти. В лавке приятно пахло кожей и маслом, и в очаге у сапожника гудело пламя. Сам он был подвижным коротышкой по имени Пейсер. Он знал меня с младенчества, и моя необычность его мало интересовала – зато он делал обувь, которая в точности подходила моим до странности маленьким ступням. Теперь он издал смятенный возглас, увидев, как я переросла сделанные им ботинки. Усадил меня у очага и снял мои ботинки, прежде чем я успела до них дотянуться. Измерил ступню обрывком бечевки и теплыми руками и пообещал мне новые ботинки и несколько пар туфель в течение двух дней. Его ученик отнесет их в Ивовый Лес.

Он не разрешил мне снова надеть старые ботинки, но подарил новую пару из тех, что стояли на полках. Они оказались мне велики, но Пейсер напихал в носки шерсть и пообещал, что в них мне будет лучше, чем в старых, которые разошлись по швам.

– Мне было бы стыдно отпускать вас в снегопад в таких старых ботинках. Уверен, эти будут удобнее, – сказал он.

Я взглянула на них и попыталась подыскать слова благодарности.

– Оттого что мои ступни выглядят длиннее, я самой себе кажусь выше, – сказала я.

Отец и Риддл рассмеялись, словно это была самая умная речь в мире.

Мы снова вышли в снегопад и направились к дверям лавки торговца шерстью, где я увидела мотки пряжи, выкрашенные во всевозможные цвета. Пока я бродила вдоль полок, нежно касаясь каждого цвета и улыбаясь про себя, Риддл нашел пару зеленых перчаток и капор, подходящий по оттенку. Пока он за них расплачивался и ждал, чтоб упаковали, отец выбрал толстую шерстяную шаль ярко-красного и светло-серого цветов. Я обмерла, когда он накинул ее на меня. Она была очень большая для меня, и, даже когда я натянула шаль на голову, плечи мои все равно остались укутаны. И какой же она оказалась теплой – не только из-за шерсти, но и потому, что отец сам подумал обо мне, мне не пришлось просить его.

Тогда я решила, что надо бы достать список Ревела, но отец казался таким довольным, посвятив себя поиску и покупке вещей, что мне не хотелось ему мешать. Мы вышли наружу, на оживленные улицы, и навестили еще несколько лавок и прилавков. А потом я увидела человека, у которого была тележка со щенками. Измученный осел тащил маленькую двухколесную тележку через уличную толчею; следом трусила старая пятнистая собака, и вид у нее был обеспокоенный – это ведь ее щенки стояли в телеге, передними лапами на краю, гавкали и скулили, звали мать. Тележкой правил тощий мужчина с рыжеватыми усами, он заставил осла подъехать прямо к одному из дубов в центре рыночной площади. Там он встал на сиденье тележки и, к моему удивлению, закинул веревку на одну из низко расположенных голых веток дуба.

– Что он делает, папа? – спросила я, и мой отец и Риддл остановились, чтобы посмотреть.

– Эти щенки, – крикнул мужчина, поймав спускающийся конец веревки, – лучшие бульдоги, какие только могут быть! Все знают, что щенок получает отвагу от матери, а эта моя старая сука – самая бесстрашная из всех. Она уже древняя, поглядеть не на что, и все же в ней есть отвага. Сдается мне, это последний ее помет! Так что, если вам нужна собака, которая не испугается быка, собака, которая вонзит зубы в ногу вора или бычий нос и не отпустит, пока не прикажете, пришло время заполучить одного из этих щенков!

Я уставилась на коричнево-белых щенков в тележке. Их уши были окаймлены красным. Отрезаны. Кто-то обрубил им уши. Один из щенков вдруг повернулся, словно его укусила блоха, но я знала, что он делает, – облизывает короткий обрубок, оставшийся от хвоста. У старой собаки были только неровные обрубки ушей и шишка вместо хвоста. Мужчина, не переставая говорить, тянул за веревку, и, к моему ужасу, покрывало на телеге зашевелилось, а потом из-под него появилась окровавленная бычья голова. Она висела, носом вниз, обвязанная веревкой за рога, и из рассеченной шеи торчали бледные трубки горла. Мужчина тянул и тянул за веревку, пока бычья голова не оказалась на высоте человеческого роста. Потом он привязал свободный конец веревки и толкнул голову – она начала раскачиваться. Наверное, он раньше уже так делал, потому что старая собака вперила в нее пристальный взгляд.

Собака была старой и потрепанной, с сединой вокруг морды, обвисшими сосками и огрызками ушей. Она уставилась на раскачивающуюся бычью голову, и по ее шкуре пробежала дрожь. Люди со всей площади подходили ближе. У двери в таверну кто-то что-то крикнул, и миг спустя целых два десятка мужчин высыпали наружу.

– Ату, сука! – крикнул мужчина, и старая собака рванулась вперед.

Совершив громадный прыжок, она схватила «быка» за нос и повисла, сжав челюсти. Ближайшие к телеге зрители одобрительно взревели. Кто-то подбежал и сильно толкнул болтающуюся отсеченную голову. Та закачалась вместе с собакой.

Человек в телеге крикнул:

– Ничто не способно ослабить ее хватку! Ее рвали на части и топтали, но она не разжимала челюстей! Вы можете купить себе щенка из ее последнего помета!

Толпа вокруг телеги росла, к моей величайшей досаде.

– Ничего не видно, – пожаловалась я отцу. – Можем подойти ближе?

– Нет, – коротко ответил Риддл.

Я подняла голову и увидела, что его лицо потемнело от гнева. Я взглянула на отца – и оказалось, что возле меня стоит Волк-Отец. У него не было вытянутой морды, заросшей шерстью, но его глаза пылали неистовой яростью. Риддл взял меня на руки, чтобы унести, но получилось, что он позволил мне увидеть происходящее. Хозяин собаки достал из-под куртки большой нож, подошел к ней и схватил за загривок. Она громко зарычала, но не разжала хватку. Он с ухмылкой обвел толпу взглядом и внезапным скользящим движением отрезал ей остаток уха. Рычание собаки сделалось бешеным, но она продолжала сжимать зубы. Алая кровь текла по ее бокам, и дождь из красных капель растапливал снег.

Риддл повернулся и зашагал прочь.

– Идем, Фитц! – позвал он низким, хриплым голосом, так жестко, словно приказывал псу.

Но никто не может командовать Волком-Отцом. Он еще мгновение стоял неподвижно, и я видела, как напряглись его плечи под зимним плащом, когда нож хозяина собаки взмыл, опустился и снова поднялся окровавленным. Я больше ничего не увидела, но толпа зрителей разразилась рычанием и криками, и я поняла, что собака все еще продолжает сжимать зубами бычий нос.

– Только три щенка на продажу! – кричал мужчина. – Всего лишь три детеныша суки, которая позволит вспороть себе брюхо и умрет, не разжав челюстей! Последний шанс сделать ставку!

Но он не ждал, что кто-то предложит деньги. Он знал, что предложения посыплются только после того, как он устроит кровавую баню на потеху толпе. Риддл меня держал, и я знала, что он хочет унести меня подальше, но боится оставлять отца одного.

– Проклятие, где же Шун и Фитц Виджилант! В кои веки от них могла быть польза, а не морока! – резко бросил он, ни к кому конкретно не обращаясь. Смятенно уставился на меня темными глазами. – Если я тебя поставлю на землю, Би, ты будешь… нет. Тебя, скорее всего, затопчут. Ох, дитя, что же твоя сестра скажет мне?

И тут мой отец внезапно рванулся вперед, как будто лопнула цепь, удерживавшая его на месте, и Риддл бросился следом, пытаясь схватить его за плащ. Окровавленный нож снова поднялся; я видела его поверх голов зрителей, пока Риддл с проклятиями проталкивался сквозь толпу, собравшуюся поглядеть на смерть собаки.

Впереди нас кто-то сердито вскрикнул, когда мой отец сбил его с ног, чтобы вырваться вперед. Нож опустился, и толпа хором издала глубокий горловой вопль.

– Это кровь, которая мне снилась? – спросила я, но Риддл не услышал.

Что-то неистово вертелось вокруг меня. Чувства обезумевшей от крови толпы были точно липкий навязчивый запах. Я почувствовала, что он вот-вот вырвет мою душу из тела. Риддл пересадил меня на левое плечо и правой рукой стал расталкивать людей, пробиваясь следом за отцом.

Я знала, в какой момент отец добрался до собачьего мясника. Я услышала громкий треск, как будто кость ударила по кости, а потом толпа заревела совсем по-другому. Риддл, работая плечом, выбрался на край открытого пространства, посреди которого мой отец поднял продавца щенков над землей. Одной рукой он держал его за горло. Другая рука была отведена назад, и я увидела, как она рванулась вперед, точно стрела, выпущенная из лука. Его кулак одним ударом разбил мужчине лицо. Потом мой отец отшвырнул его в толпу резким движением, каким волк ломает шею кролику. Я даже не догадывалась, насколько он силен.

Риддл пытался прижать мое лицо к своему плечу, но я вывернулась, чтобы смотреть. Собака так и висела на бычьем носу, хотя ее внутренности вывалились наружу серыми, белыми и красными жгутами, которые колыхались в зимнем воздухе. В руке у отца был нож. Он обхватил собаку и нежно ей перерезал горло. Пока ее сердце выталкивало остатки жизни и челюсти расслаблялись, он опустил ее тело на землю. Он не говорил, но я услышала, как он обещает, что у ее щенков будет лучшая жизнь, чем у нее.

Это не мои щенки, – сказала ему старая собака. – Я и не знала, что есть такие хозяева, как ты…

Она была сверх всякой меры удивлена тем, что подобные люди существуют.

А потом она умерла. Осталась только мертвая бычья голова, свисающая с дуба, как чудовищное украшение для Зимнего праздника, и собачий мясник, который катался по пропитанной кровью земле, держась за лицо, разбрызгивая кровь и извергая ругательства. Окровавленное существо в руках моего отца больше не было собакой. Он отпустил тело и медленно встал. Когда он это сделал, круг людей расширился. Они отпрянули от моего отца и тьмы в его глазах. Он подошел к собачьему мяснику и поставил ногу ему на грудь, придавив к земле. Тот прекратил хныкать и замер, уставившись на моего отца, точно на саму смерть.

Отец ничего не сказал. Когда тишина затянулась, придавленный мужчина убрал руки от расквашенного носа и начал:

– Какое ты имел право…

Отец сунул руку в кошель и бросил мужчине на грудь единственную монету. Она была большая, необрезанная, из серебра. Его голос прозвучал как шорох меча, вынимаемого из ножен:

– За щенков. – Отец посмотрел на щенков, потом на жалкое костлявое создание, запряженное в телегу. – И за телегу вместе с ослом. – Круг очевидцев замер. Он медленно обвел людей взглядом и ткнул пальцем в высокого юношу. – Ты. Джеруби. Отвезешь телегу со щенками в Ивовый Лес. Найди на конюшне человека по имени Хантер Охотник и отдай ему. Потом отправляйся к моему управляющему Ревелу и скажи, чтоб дал тебе две серебряные монеты.

Тот ахнул, услышав эти слова. Две серебряные монеты за один вечер труда?

Отец повернулся и указал на мужчину постарше:

– Руб? Серебряная монета твоя, если уберешь отсюда проклятую бычью голову и закидаешь чистым снегом все это безобразие. Негоже встречать Зимний праздник с такими украшениями. Мы что, калсидийцы? Или мы скучаем по Королевскому кругу и хотим вернуть его в Дубы-у-воды?

Может, кто-то и хотел, но осуждающий тон моего отца не позволил им в этом признаться. Воющей, улюлюкающей толпе напомнили, что она состоит из людей, способных на большее. Собравшиеся уже начали расходиться, когда мужчина на земле сипло пожаловался, сжимая серебряную монету в ладонях:

– Ты меня надурил! Щенки стоят куда больше, чем эта монета!

Отец накинулся на него:

– Собака не рожала этих щенков! Она была слишком старая. Она бы не выдержала еще одной драки. У нее остались только сильные челюсти. И отвага. Ты просто хотел заработать денег на ее смерти.

Человек на земле разинул рот, глядя на него. Потом закричал:

– Не докажешь! – И голос явственно выдавал в нем лжеца.

Отец уже забыл про него. Он вдруг заметил нас с Риддлом и понял, что я смотрю на него. Кровь старой собаки пропитала его плащ. Он увидел мой взгляд и без единого слова расстегнул застежку, сбросил тяжелый плащ из серой шерсти на землю – выкинул без колебаний, не желая испачкать меня в крови, когда я подойду, чтобы он взял меня на руки. Но Риддл меня не отпустил. Я безмолвно глядела на отца. Их с Риддлом взгляды встретились.

– Я думал, ты заберешь ее отсюда.

– А я думал, что на тебя сейчас накинется разъяренная толпа и кто-то должен защищать твою спину.

– Ты собирался и мою дочь в это впутать?

– Как только ты решил вмешаться, у меня не осталось выбора. Извини, если мое решение тебе не нравится.

Я ни разу не слышала, чтобы Риддл говорил так холодно, и не видела, чтобы они с моим отцом смотрели друг на друга, как сердитые незнакомцы. Я поняла, что должна что-то сделать, что-то сказать…

– Я замерзла, – проговорила я в пространство. – И проголодалась.

Риддл посмотрел на меня. Напряженный, трудный момент миновал. Мир вокруг нас перевел дух.

– Я и сам умираю от голода, – негромко сказал он.

Мой отец посмотрел себе на ноги.

– Как и я, – пробормотал он. Резко наклонился, набрал чистого снега и вытер кровь с рук.

Риддл наблюдал за ним.

– Еще на левой щеке, – подсказал он, и в его голосе не было гнева. Только странная усталость.

Отец кивнул, по-прежнему ни на кого не глядя. Прошел несколько шагов туда, где на ветвях куста еще осталась шапка чистого снега. Набрал две горсти и умыл лицо. Когда он закончил, я вывернулась из объятий Риддла. Взяла отца за холодную мокрую руку. Ничего не сказала. Просто посмотрела на него. Я хотела, чтобы он узнал: увиденное не причинило мне боли. То есть причинило – но не от того, что сделал он.

– Давай поедим чего-нибудь горячего, – сказал он мне.

Мы направились к таверне, мимо человека в переулке, который по-прежнему сиял так, что глазам было больно смотреть. Чуть дальше на углу сидел нищий в серых лохмотьях. Я повернулась, наблюдая за ним, когда мы прошли мимо. Он глядел в мою сторону, не видя, его глаза были пустыми и такими же серыми, как рваный плащ на плечах. У него не было миски для подаяния, он просто держал на коленях руку ладонью кверху. Она пустовала. Он не просил денег. Я это знала. Я его видела, а он меня – нет. Все должно было быть иначе. Я резко повернулась и прижалась лицом к отцовской руке, пока он открывал дверь таверны.

Внутри царили шум, тепло и ароматы. Когда отец вошел, разговоры внезапно затихли. Он остановился, окинул комнату взглядом, словно Волк-Отец в поисках ловушки. Постепенно люди опять начали переговариваться, и мы направились вслед за Риддлом к столу. Не успели сесть, как появился молоденький подавальщик с подносом и тремя кружками подогретого сидра с пряностями. Он их выставил на стол с грохотом и с улыбкой сказал отцу:

– За счет заведения, – и изобразил поклон.

Отец откинулся на спинку скамьи, и хозяин таверны, стоявший у очага с несколькими другими мужчинами, приветственно поднял свою кружку. Отец кивнул ему в ответ с серьезным видом. Посмотрел на подавальщика:

– Что это за аппетитный запах?

– Это говяжья лопатка, которую варили на медленном огне, пока мясо не отвалилось от костей, с тремя желтыми луковицами, половиной бушеля моркови и двумя полными мерами ячменя этого года. Если закажете суп, сэр, получите не миску коричневой воды с кусочком картошки на дне! А хлебушек только что из печи, и у нас есть летнее масло, желтое, как сердцевина маргаритки, – мы сберегли его в погребе. Но если предпочитаете баранину, то имеются пироги с бараниной, и в начинке тоже есть ячмень, морковь и лук, а румяная корочка такая хрупкая, что мы их на тарелках подаем, – уж очень нежные, и, может статься, пирог окажется у вас на одежде, а не во рту! Мы разрезали тыкву, запеченную с яблоками, маслом и сливками, и…

– Хватит, хватит, – взмолился отец. – У меня от твоих слов и так уже бочка слюны натекла. Что мы закажем? – Этот вопрос был адресован Риддлу и мне. Свершилось чудо – мой отец улыбался, и я от всего сердца поблагодарила веселого подавальщика.

Я выбрала говяжий суп и хлеб с маслом, Риддл и отец присоединились ко мне. Никто ничего не сказал, пока мы ждали, но это не было неловкое молчание. Скорее осторожное. Лучше сохранить пространство свободным от слов, чем выбрать неправильные слова. Когда принесли еду, она оказалась именно такой хорошей, как и обещал мальчишка. Мы ели, и каким-то образом молчание почти все уладило между Риддлом и моим отцом. Пламя в большом очаге заискрилось и зашипело, когда кто-то подбросил в него большое полено. Дверь открывалась и закрывалась, люди приходили и уходили, и разговоры напоминали мне жужжание пчел в улье. Я и не думала, что холодный день, поход за покупками и зрелище того, как мой отец дарует собаке смерть, могут пробудить во мне такой голод.

Когда в моей миске уже почти показалось дно, я отыскала нужные слова:

– Спасибо, папа. За то, что ты сделал. Это было правильно.

Он посмотрел на меня и осторожно проговорил:

– Отцы такое делают. Мы приносим детям то, что им нужно. Ботинки и шарфы, да, но еще браслеты и каштаны, если можем.

Он не хотел вспоминать, что сделал на городской площади. Мне нужно было все устроить так, чтобы он понял: я все знаю.

– Да. Отцы такое делают. И некоторые устремляются прямо в гущу взбудораженной толпы, чтобы спасти бедную собаку от медленной смерти. И отправить щенков и осла в безопасное место. – Я повернулась и посмотрела на Риддла. Это было нелегко. Я никогда не смотрела ему прямо в лицо. Я заставила себя посмотреть ему в глаза и не отвести взгляда. – Напомни моей сестре, когда ее увидишь, что наш отец – очень храбрый человек. Скажи, что я тоже учусь быть храброй.

Риддл встретил мой взгляд. Я пыталась удержать его подольше, но не смогла. Посмотрела на свою миску и взяла ложку, как будто все еще была очень голодна. Я знала, что отец и Риддл глядят друг на друга поверх моей склоненной головы, но продолжала смотреть на свой суп.

28. Приобретения

Если некоторые ученики с неохотой являются на занятия, то пусть уходят. Если все ученики с неохотой приходят на занятия, то увольте писаря и найдите другого. Ибо, если ученикам внушили, что учеба – нудное, трудное и бесполезное занятие, другого урока они уже никогда не усвоят.

Писарь Федврен, «О необходимости обучения»

Как часто у человека не остается никаких сомнений в том, что он поступил правильно? Не думаю, что в чьей-то жизни такое случается слишком уж часто, а когда у тебя есть ребенок, это и вовсе происходит все реже и реже. С той поры как я сделался отцом, я подвергал сомнению каждое решение, которое принял ради каждого ребенка, находившегося под моей ответственностью, от Неттл и Неда до самого Дьютифула. Разумеется, с Би я совершал одну катастрофическую ошибку за другой. Я никогда не желал, чтобы она увидела ту мою грань, что способна на убийство собаки. Я смыл кровь с лица и рук льдистым снегом, но не мог очистить душу от глубокого стыда, и этот стыд терзал меня, пока мы шли к таверне. А потом моя девочка посмотрела на меня и поблагодарила. Она не просто решила, что все понимает, но попыталась смягчить холодок в наших с Риддлом отношениях. Ее слова не освободили меня от угрызений совести; Риддл был прав. Я совершенно не учел, что могу подвергнуть ее опасности, когда меня ударили волны собачьих мучений. Старая сука истово верила, что если она в точности выполнит приказ хозяина, то наконец-то порадует его. То, как он пользовался этим, было слишком жестоко, чтобы я смог вынести. Неужели следовало потерпеть, чтобы защитить мою дочь?

Би явно считала, что нет. Я пообещал себе, что в другой раз буду умнее. Я задумался, как можно было бы поступить иначе, и не нашел ответа. Но по крайней мере, на этот раз моя дочь не пострадала от моей опрометчивости.

Еда была хороша, наш короткий разлад с Риддлом, похоже, разрешился благополучно, и моя дочь хотела находиться именно там, где была. Трактирная дверь позади нас открывалась и закрывалась, словно кузнечные мехи, накачивающие комнату голодными людьми. Внезапно двумя из них оказались Шун и Фитц Виджилант. Его руки были полны пакетов. Он нагнулся и аккуратно сложил их на полу рядом с нашим столом, а потом оба присоединились к нам, заняв места по краям нашей скамьи.

Шун выпалила на одном дыхании:

– Я нашла зеленые чулки, которые обязательно хочу купить для Зимнего праздника. Мы ведь будем устраивать праздник в Ивовом Лесу, верно? Ну конечно будем, и будут танцы! В городе много менестрелей, и, я уверена, ты можешь нанять кого-то для Ивового Леса. Но сначала, прежде чем мы их разыщем, я должна купить чулки. Уверена: если ты одолжишь мне денег, лорд Чейд все возместит!

Не успел я хотя бы повернуть голову в ее сторону, как с другого конца скамьи Фитц Виджилант прибавил:

– А я нашел восковые дощечки у торговца разными новшествами! Они на петлях, парами, так что ученик может их закрыть и сберечь свою работу. Какая умная идея! У него их немного, но и от такой малости будет польза моим ученикам.

Я с тревогой взглянул на писаря, охваченного рвением. Его душевный настрой и уверенность в себе быстро восстановились. Я был рад, что он больше не робеет так сильно в моем присутствии, но меня слегка потрясла его страсть к ненужным безделицам, почти такая же, как у Шун. Я вспомнил, как сам учился писать. Бумага считалась слишком ценной для самых юных учеников. Я рисовал буквы мокрым пальцем на каменных плитах пола в Большом зале. Иногда мы пользовались обугленными палочками. Я вспомнил чернила, сделанные из сажи. Говорить об этом не стал. Я знал, что многих изумляло то, каким отсталым в те годы был Олений замок, да и все Шесть Герцогств. Изоляция войны и череда королей, вознамерившихся защитить нас от иноземных обычаев, вынуждали нас подчиняться старым традициям. Королева Кетриккен первой познакомила нас с горным образом жизни и стала поощрять не только торговлю товарами из отдаленных краев, но также идеи и изобретения. Я по-прежнему не знал, к лучшему ли эта перемена. Неужто ученикам Ланта и впрямь нужны сдвоенные дощечки, чтобы выучить буквы? Во мне нарастало сопротивление. Потом я вспомнил смятенное бормотание Ревела о том, что я одеваю Би так, как дети одевались сорок лет назад. Может, это я поступаю необдуманно, цепляясь за старое? Может, пришла пора измениться? Надеть на мою маленькую дочь юбки еще до того, как она станет взрослой?

Я посмотрел на Би. Мне она нравилась в своих коротких коричневых туниках и штанишках, к тому же в них можно свободно бегать и кувыркаться. Сейчас она ерзала от скуки, сидя рядом со мной. Я подавил тяжелый вздох и заставил себя сосредоточиться на настоящем.

– Сначала дощечки для учеников, а потом я хочу поглядеть на эти чулки, которые так впечатлили Шун.

Я взял свой кусок хлеба, и Шун разразилась градом доводов в пользу того, почему мне следует сперва заняться тем, что она присмотрела, – начиная от боязни, что лавка закроется или торговец продаст чулки кому-то другому, и заканчивая опасением, что я могу потратить все деньги на дощечки, а на зеленые чулки – и что там еще привлекло ее внимание – ни единой монетки не останется. Меня как будто неустанно обстреливали камешками, потому что Фитц Виджилант заговорил одновременно с ней, уверяя, что дощечки, в общем-то, не особенно важны и я, конечно, должен сперва позаботиться о потребностях леди Шун.

Я твердо проговорил:

– Так и сделаю. Но сначала доем.

– Я не против поесть, – согласилась Шун, довольная своей победой. – Но у них тут есть что-нибудь получше супа и хлеба? Может, яблочный пирог? Курятина?

Я поднял руку, подзывая подавальщика. Он подошел, и Шун принялась безжалостно его расспрашивать о том, что можно поесть в трактире. Она заставила его попросить повара, чтобы тот разогрел холодную птицу из кладовой, и подать ее с пирогом из сушеных яблок. Фитца Виджиланта устроил суп и хлеб. Мальчик упомянул, что скоро из кухонной печи достанут имбирные пряники. Я заказал шесть штук, и он ушел.

– Шесть? – изумленно спросила Шун. – Шесть?

– Часть съедим, часть возьмем с собой. В детстве я их любил больше всего, и, думаю, Би они понравятся не меньше, чем мне.

Я повернулся, чтобы спросить Би, хочет ли она попробовать моих любимых пряников, и обнаружил, что ее нет. Я поднял глаза на Риддла. Он чуть заметно кивнул, указывая на отдаленную часть зала: в той стороне была уборная.

Шун схватила меня за рукав:

– Я забыла попросить, чтоб в сидр добавили специй!

Я поднял руку, подзывая подавальщика обратно. Он втянул голову в плечи, и я заподозрил, что он притворяется, будто не видит меня. Я устало помахал рукой. Мальчик метнулся к другому столу, где шестеро ожидавших мужчин приветствовали его шумными возгласами. Он встал в позу и начал рассказывать про еду. Сидевшие за столом широко ему улыбались.

– Он сейчас занят, – сказал я Шун, оправдывая подавальщика.

– Он меня игнорирует!

– Я отправлюсь на кухню и скажу, чтобы добавили специй в ваш сидр, – предложил Фитц Виджилант.

– Вот еще! – воскликнула она. – Мальчишка должен вернуться сюда и выполнить свою работу. Том Баджерлок! Разве ты не можешь его заставить? Почему он игнорирует тех, кто выше его, но собирается нести еду на стол, за которым одни низкорожденные землепашцы? Сейчас же вызови его обратно к нам!

Я втянул воздух. Риддл встал так резко, что чуть не перевернул скамью:

– Я пойду в кухню. В трактире сегодня многолюдно. Дайте парню заниматься своим делом.

Риддл переступил через скамью, повернулся и зашагал через битком набитый зал, как умел только он один – скользя между посетителями и каким-то образом никого не задевая.

Шун уставилась ему вслед, раздувая ноздри и поджав губы так, что они побелели. Тон Риддла не оставлял сомнений в том, что́ он о ней думает. Фитц Виджилант тоже глядел ему вслед, чуть разинув рот. Потом он искоса посмотрел на Шун и неуверенно проговорил:

– Это не похоже на Риддла.

– У него был трудный день, – объяснил я.

Резкий тон моего замечания был адресован Шун, но укол не достиг цели. Я нахмурился, отыскав Риддла взглядом. Он как будто упрекнул меня в той же степени, что и Шун. Лант был прав: это совсем не похоже на Риддла. Я заподозрил, что горячность Риддла в большей степени связана с моим поведением, чем с негодованием Шун по поводу пряностей в ее сидре. Я на миг закрыл глаза, чувствуя, как к горлу подступает горечь. Бедная старая псина… Я много лет держал в узде свой Дар, не позволяя себе тянуться наружу или кому-то проникать внутрь. Сегодня эти барьеры упали, и я не мог отвернуться, как не смог бы остаться в стороне, если бы кто-то ударил Би. Садист-мясник не владел Даром; но я-то чувствовал, что исходило от старой собаки в его направлении. Не боль в ее израненном и старом теле, когда она трусила за его телегой. И даже не острая мука, которая овладела ей, когда он ее резал. За годы я научился отгораживаться от таких всплесков страдания живых существ. Нет. Мои стены взломало и затопило меня яростью совсем иное чувство, которое она испытывала по отношению к нему. Верность. Убежденность в том, что он знает, как лучше. Всю свою жизнь она была его орудием и оружием. Жизнь ее была суровой, но для этого она и родилась. Она травила быков, сражалась с другими собаками, бросалась на кабанов. Делала все, что приказывали, и радовалась, как радуется оружие, когда служит своей цели. Когда ей удавалось хорошо себя показать и победить, он мог иной раз с гордостью ее окликнуть или бросить кусок мяса. Пусть эти моменты и были редки, они оказались лучшими в ее жизни, и она всегда была готова принести новую жертву, чтобы заработать еще один из них.

Когда он натравил ее на бычью голову, она бросилась в атаку. И когда он отрезал ей ухо, она не разжала челюсти, на свой собачий лад понимая, что у него должна была быть причина, чтобы причинять ей такую боль.

Я был почти таким же, когда Чейд впервые за меня взялся. Я сделался таким, каким он меня вырастил и выучил. С ним было то же самое. Я не винил его за то, что он со мной сотворил. Если бы он не взял меня в ученики, я бы, наверное, и десяти лет не прожил. Он взял бастарда, который мешал трону Видящих и, возможно, представлял для него угрозу, – и сделал полезным. Даже важным.

И вот я жил и, как та псина, выполнял его приказы, никогда не спрашивая, к лучшему ли это. Я не забыл о том, как впервые осознал, что Чейд тоже допускает ошибки. На протяжении года я страдал от головных болей при попытках пользоваться Силой, а он поил меня эльфийской корой. Я терпел упадок душевных сил и дикое нервное возбуждение, чтобы избавиться от боли. Он сочувствовал мне и заставлял усерднее развивать Силу. На протяжении нескольких лет мы оба не догадывались, что эльфийская кора на самом деле разрушает мои магические способности. Но когда я совершил это открытие, меня сокрушило не то, что моя магия пострадала, но то, что Чейд оказался не прав.

Я начал подозревать, что снова угодил в ту же ловушку. От привычного образа мыслей избавиться нелегко.

По обеим сторонам от меня наступила поразительная тишина. Шун все еще кипятилась, Фитц Виджилант разрывался от противоречивых чувств. Я подозревал, что в Оленьем замке они с Риддлом были хорошо знакомы и, несмотря на разницу в положении, юный бастард вполне мог считать его другом. И теперь ему надо было сделать выбор: встать на сторону леди или защитить друга. Интересно, его потребность в моем одобрении сыграет в этом какую-нибудь роль? Я ждал молча, зная, что от его решения будет зависеть мое мнение о нем.

Он подался вперед, чтобы взглянуть на леди Шун, сидевшую по другую сторону от меня.

– Вам не стоит так осуждать подавальщика, – сказал он. На миг мои чувства к нему потеплели. Но он все испортил, продолжив: – Мы тут сидим среди простолюдинов, а он всего лишь слуга в трактире захолустного города. Было бы чудом, обладай он способностью распознавать высокородную леди и оказывать ей то внимание, какого она заслуживает.

Как мог Чейд позволить ему обрести столь высокое мнение о себе? Чейд не унижал меня из-за того, что мы оба были незаконнорожденными, но все же дал понять, что привилегии благородного сословия не для меня, даже если мне их предложат. Интересно, знает ли Лант, что его мать была охотницей, которая пользовалась уважением королевы, но занимала невысокое положение при дворе? Уж не вообразил ли он себя утраченным сыном какой-то очень высокопоставленной особы? Выше, чем скромный Том Баджерлок, сын простолюдина?

Выше, чем Би?

И в тот момент я понял с необыкновенной ясностью, что Фитц Виджилант совершенно не годится в учителя моей дочери. Как же я мог поверить в иное? Я вновь покачал головой, изумляясь собственной глупости. Из Фитца Виджиланта не вышло убийцы, и Чейд решил, что с ремеслом писаря и учителя получится лучше. А я подыграл его извращенной логике. Почему? Мы что же, решили, что учить детей легче, чем убивать их?

Что же со мной не так, если после стольких лет я все еще готов без вопросов принимать любые предложения Чейда? Я ведь уже взрослый, верно? Но такова власть моего старого наставника надо мной. Я давно усвоил, что он способен ошибаться, но стоит мне ослабить защиту – во мне берет верх уверенность, что Чейду виднее, чем мне. Я редко подвергал сомнению его приказы, и хуже того – редко пытался добыть сведения сверх того, чем он со мной поделился. Что ж, отныне все изменится. Я узнаю имя истинного отца Ланта и потребую, чтобы мне объяснили, чем Шун заслужила покушение на убийство. И еще поинтересуюсь, с какой стати Чейд вообразил, что кто-то из них способен быть для моего ребенка телохранителем или наставником.

Я сам стану для дочери и тем и другим. Она уже умеет читать, и, сдается мне, мое собственное обучение большей частью шло по книгам или в ходе помощи Чейду с его экспериментами. Были еще физические упражнения, разумеется, но едва ли мне стоит обучать Би владению топором или мечом. Я улыбнулся, подумав о том, с каким неизменным усердием она занималась во время наших вечерних уроков с ножом. Короткие занятия заменили сказки или песенки на ночь. Она училась быстро, стоило отдать ей должное. После того как она дважды порезала мне костяшки пальцев, пришлось вручить ей деревянное «лезвие» вместо поясного ножа. Пару вечеров назад она удивила меня, избежав моего ножа с помощью кувырка, которого не постыдился бы и сам Шут. Если я мог научить ее танцевать с ножом, то смогу обучить и всему остальному, что она должна знать. Я сумею сделать ее достаточно образованной. А тому, чего я не знаю, ее обучат те, кто в этом хорошо разбирается. В Ивняках отличная лекарка; она может многое прибавить к тому, что Би уже узнала от Молли о травах. И да, моя дочь выучится играть на музыкальном инструменте, и танцевать, и делать тысячи других вещей, заменяющих женщинам оружие в этом мире. И языкам! Языку Горного Королевства уж точно. И еще до меня дошло: нас с Би мало что удерживает в Ивовом Лесу. Мы можем провести год в горах, чтобы она познакомилась с добросердечием тамошних жителей, а не только выучила язык. То же самое касается Внешних островов. И каждого из Шести Герцогств. Я вдруг решил, что мы объездим их все еще до того, как ей исполнится шестнадцать. Я как будто шел по узенькой тропке и вдруг понял, что в любой момент могу сойти с нее и срезать путь через поля. Я мог выбирать, чему и как ее будут учить, и по ходу дела дать ей определиться, кем она хочет стать.

Ибо у Би было на это право. Девочкам не надо бить, чтобы ударить. Но неужели я хочу, чтобы она обучилась этому виду драки на примере Шун, с одобрения Ланта?

– …ты должен его приструнить, а не я и не Лант. Неужели тебя не беспокоит, что он меня оскорбил? И Ланта? Ты меня слышишь? Помещик Баджерлок?

Услышав свое имя, я рывком вернулся к реальности. Но повернулся не к Шун, а к Фитцу Виджиланту. Мой разум ухватился за случайный обрывок сведений.

– Сколько восковых дощечек ты надеешься приобрести?

Позади меня Шун издала разгневанный возглас – ее проигнорировали. Мне было все равно. Фитц Виджилант растерялся от неожиданного поворота беседы. Он вдруг принялся увиливать, и я заподозрил, что он боится, что денег не хватит.

– У торговца их немного, разумеется. Я уверен, двойные дощечки могут использовать те ученики, что происходят из одной семьи, ведь…

– Мы купим все, что есть. – Я чуть отодвинулся от стола, наблюдая за дверью, через которую должна была вернуться Би. Я вдруг встревожился: не слишком ли много каштанов и сладостей она сегодня съела? А вдруг ей стало плохо? – Одну я заберу для Би. Отныне я буду сам ее учить. Я нахожу тебя негодным для этого занятия.

Он уставился на меня, вдруг сделавшись очень юным. На его лице соперничали друг с другом унижение и паника, смятение и потрясение. Ни одно чувство не могло возобладать, так что он просто таращился. Если бы речь шла не о Би, я, возможно, пожалел бы, что пришлось обойтись с ним так. Я дал ему немного времени, чтобы обрести дар речи.

Он очень осторожно и отчетливо проговорил:

– Если я вас каким-то образом оскорбил или обманул ваши ожидания, сэр, я…

– Все верно, – перебил я. Никакой жалости, никаких угрызений совести. Пожалел ли он Би, когда распекал и унижал ее перед другими детьми?

У него задрожала нижняя губа. Потом его лицо окаменело. Он сделался прямым как палка.

– Когда мы вернемся сегодня вечером, я немедленно соберу вещи и покину Ивовый Лес.

Позерство юноши меня утомило.

– Нет. Пусть вы оба меня и раздражаете, я не могу этого позволить. Как бы я ни желал обратного, вы должны остаться в Ивовом Лесу. Я понял, что ни один из вас не в силах защитить моего ребенка. И как, скажите на милость, вы собираетесь защищать самих себя? Фитц Виджилант, можешь продолжать учить других детей. А я научу тебя владеть топором и мечом, а также уважать любого, кто способен честно посмотреть тебе в глаза.

Придется пожертвовать еще каким-то временем, но, по крайней мере, он научится защищать самого себя. А Шун? Я взглянул на нее, изображающую царственный гнев.

– Я попрошу Ревела заняться твоим обучением тем умениям, что помогут отыскать тебе мужа. Речь не о танцах или пении, но об управлении домашним хозяйством и бережной трате денег.

Она вперила в меня ледяной взгляд:

– Лорд Чейд об этом узнает!

– Несомненно. От меня – раньше, чем твое сообщение до него доберется.

Она прищурилась, точно кошка:

– Я не вернусь в Ивовый Лес. Я сегодня же сниму комнату в Дубах-у-воды и буду жить здесь одна. А ты ответишь перед лордом Чейдом за то, что упустил меня.

Я вздохнул:

– Шун, Зимний праздник на носу. Трактиры переполнены. А ты вернешься сегодня вечером в мой дом, где мы приготовимся к торжеству ради моей дочери. Я не потерплю ни от одного из вас никаких угроз отъезда. Никуда вы не уедете, потому что я дал слово человеку, которого уважаю, что буду вас оберегать.

Я перевел взгляд с Ланта на Шун.

Она разинула рот. Потом резко его закрыла и высокомерно заявила:

– Баджерлок, да как ты смеешь мною командовать?! Лорд Чейд предоставил тебя в мое распоряжение – ради моего удобства и защиты. Посылай свои сообщения, как хочешь и куда хочешь. Я позабочусь о том, чтобы он развеял недопонимание по поводу разницы в нашем положении, возникшее у тебя.

Этой фразой она все выдала. Чейд легкомысленно назвал меня при ней по имени, но она не сложила два и два. Она пялилась на меня, словно ожидая, что я попячусь и начну кланяться, рассыпаясь в извинениях. Даже будучи незаконнорожденной, она была уверена, что находится выше меня по положению. Лант, хоть и бастард, был признан благородным отцом и потому мог считаться ее ровней.

Но не подавальщик. Не я, не Риддл. В ее глазах я был низкого рождения, как и моя дочь.

– Довольно, Шун, – только и сказал я.

Ее глаза сузились, в них вспыхнул леденящий душу гнев. Я чуть не рассмеялся от того, как она решила продемонстрировать свою власть.

– Ты не имеешь права разговаривать со мной в таком тоне, – заявила она грозно и тихо.

Я собрался было ответить, как к столу вернулся Риддл. Он пришел, хитроумно удерживая в одной руке тарелки с едой для Шун и Ланта, а в другой – их кружки с сидром. Опустил все это на стол со стуком, но не без изящества. Его глаза блестели от решимости оставить события этого дня позади и веселиться, но потом улыбка уступила место тревоге. Он спросил:

– А где Би?

Меня пронзило внезапное беспокойство. Я выпрямился в узком пространстве между скамьей и столом:

– Она не вернулась. Прошло слишком много времени. Я иду ее искать.

Я переступил через скамью и направился прочь, а за моей спиной Шун воскликнула:

– Мой сидр почти остыл!

29. Туман и свет

И тут из светящегося тумана, который нас окружал, выскочил коричнево-серебристый волк. Он был покрыт шрамами, и смерть пропитала его, как вода пропитывает шкуру пса, переплывшего реку. Отец мой был с ним, и в нем, и вокруг него, и я так и не поняла, каким он был на самом деле. Волк истекал кровью из дюжины неисцелимых ран, но внутри его горела жизнь, точно расплавленное золото в печи.

Дневник сновидений Би Баджерлок

Все пошло наперекосяк, когда дверь трактира распахнулась и захлопнулась опять и внезапно Шун и Фитц Виджилант оказались рядом с нами. По взгляду, который Фитц Виджилант устремил на моего отца, я поняла, что он уже знает о том, что произошло на площади. Я не хотела, чтобы он об этом говорил с отцом. Все осталось в прошлом, и если он опять поднимет эту тему – Риддлу придется о ней снова задуматься. Риддл и мой отец теперь вели себя так, словно все в порядке, но я знала, что поступок моего отца будет грызть сердце Риддла, как червь. Мой отец был его другом, однако Риддл посвятил себя Неттл и страшился той минуты, когда расскажет ей эту историю и раскроет собственную роль в ней.

А вот Шун если что и знала, то ничего не сказала, но зато принялась болтать о том, что ей нужно то и нужно это и что если у моего отца есть деньги, то они могли бы пойти и купить все прямо сейчас, или, быть может, она сначала поест. Она села рядом с моим отцом, а Фитц Виджилант – по другую сторону от Риддла, и они защебетали наперебой, что им требуется то да се, напомнив мне желторотых птенцов, распищавшихся в гнезде. Отец отвернулся от меня, чтобы поговорить с Шун. Это было невыносимо. Мне вдруг стало слишком жарко, и мириады разговоров терзали мои бедные уши. Я потянула Риддла за рукав:

– Мне надо наружу.

– Что? А-а. Уборная позади трактира. И сразу же возвращайся, поняла? – Он отвернулся от меня, чтобы ответить на какой-то вопрос Фитца Виджиланта.

Вот ведь странно: мне запрещено было перебивать наставника, а он даже не думал отвечать мне той же любезностью.

– Это деревенская еда, Лант, – сказал ему Риддл. – Не такая, какую подают в тавернах Баккипа, но ничуть не хуже. Попробуй суп.

Пришлось извиваться, чтобы развернуться на скамье, а потом слезть с нее. Отец даже не заметил, что я ухожу… Когда я шла к двери, какая-то крупная женщина едва не сбила меня с ног, но я увернулась и прошмыгнула мимо нее. Дверь была такая тяжелая, что мне пришлось ждать, пока кто-то ее откроет, чтобы выскользнуть наружу. Там меня приветствовал прохладный воздух; казалось, с приближением вечера суматоха и веселье на улице только нарастают. Я чуть отошла от двери, чтобы меня не ударило, если ее откроют, но и там долго простоять мне не довелось, потому что какой-то мужчина хотел выгрузить телегу дров у дверей соседнего трактира. Так что я перешла на другую сторону улицы и принялась наблюдать за человеком, который жонглировал тремя картофелинами и яблоком. Одновременно он пел веселую песенку. Когда он закончил, я извернулась, чтобы дотянуться мимо новой рыночной сумки к новому кошельку. На дне нашелся полугрош. Я дала его жонглеру, а он улыбнулся и подарил мне яблоко.

Мне пора было возвращаться в трактир к отцу, пусть я и страшилась того, что Шун потащит нас за собой. Но возможно, отец пошлет с ней Риддла или просто даст денег на траты. Посреди улицы остановилась запряженная четверкой повозка, полная бочек с сидром, и мне пришлось ее обойти. Чтобы попасть обратно в трактир, надо было миновать серого нищего.

Я остановилась, чтобы взглянуть на него. Он был таким… пустым. Не из-за грязной просящей ладони на колене, но весь, целиком – как шкурка от сливы, повисшая на ветке, после того как осы украли всю сладкую мякоть и оставили лишь пустую оболочку. Я посмотрела на его пустую ладонь, но поняла, что мне очень не хочется расставаться с двумя медяками. И поэтому я сказала:

– У меня есть яблоко. Хочешь яблоко, нищий?

Он обратил ко мне глаза, словно мог увидеть. Они были жуткие, мертвые и затуманенные. Я не хотела, чтобы он на меня смотрел такими глазами.

– Какая доброта! – сказал он, и я отважно наклонилась, чтобы положить яблоко в его ладонь.

Тут открылась дверь магазина пряностей, и хозяйка, худая и невысокая, вышла наружу.

– Ты! – воскликнула она. – Так и сидишь? Пшел вон! Убирайся, кому говорю! На улице полно народу, а в мою лавку никто не заходит, потому что им не хочется переступать через твои вонючие кости и лохмотья. Прочь! Или придет мой муж с палкой и ты у него попляшешь!

– Ухожу, ухожу, – негромко проговорил нищий.

Его серая рука сомкнулась на красном яблоке. Он спрятал мой дар за пазухой рваной туники и начал медленно и мучительно вставать. Женщина сердито таращилась на него. Я наклонилась, подняла посох, который он пытался нащупать, и вложила ему в руку.

– Какая доброта! – снова сказал он. Крепко сжал палку обеими руками и поднялся на ноги. Качнулся и медленно повел головой из стороны в сторону, а потом жалобно спросил: – На улице никого? Если я сейчас отойду, ни с кем не столкнусь?

– Не столкнешься. Ступай! – резко бросила торговка пряностями в тот самый миг, когда из-за угла выехал фургон и направился в нашу сторону.

Я решила, что никогда и ничего в ее лавке не куплю.

– Стой на месте, – предупредила я нищего. – Тебя раздавят. Подожди, и я переведу тебя на другую сторону.

– Так-так, малявка, а тебя кто просил вмешиваться? – Женщина согнулась пополам, насмехаясь надо мной. Ее тяжелые груди надвинулись на меня, как рвущиеся с цепи псы. – Твоя мама знает, что ты бегаешь по улицам без присмотра и разговариваешь с грязными нищими?

Я хотела сказать ей в ответ что-нибудь умное, но она повернулась и, заглядывая в лавку, крикнула:

– Хени? Хени, этот нищий так и не ушел от нашей двери! Прогони его, я же тебя об этом просила много часов назад!

Фургон с грохотом проехал мимо.

– Теперь идем со мной, – сказала я.

От нищего пахло очень плохо. Я не хотела к нему прикасаться. Но я знала, что отец не оставил бы его на милость торговки пряностями. Пришла пора вести себя, как подобает дочери такого отца. Я взялась за его посох ниже того места, где он в него вцепился.

– Я тебя поведу. Давай, шагай.

Дело шло медленно. Даже вцепившись обеими руками в свою палку, он с трудом держался на ногах. Он делал два шажка, рывком перемещал посох вперед и делал еще два шажка. Ведя его по улице прочь от лавки с пряностями, я вдруг поняла, что не знаю, куда мы направляемся. Стена лавки давала ему убежище от ветра. По обеим сторонам от нас люди входили и выходили из лавок, двери открывались и закрывались. Впереди была только площадь. Мы медленно ковыляли к ней. Никто не вернулся на то место, где умерла собака. Кто-то забрал ее труп и бычью голову и, как попросил отец, накидал сверху чистого снега, но кровь проступила сквозь него. Розовый снег выглядел почти нарядно, если не знать, откуда он взялся. Я не могла бы сказать, почему привела нищего туда, – разве что потому, что это было открытое пространство. Холстина, в которую была завернута бычья голова, лежала на земле под деревом. Может, он на нее присядет.

Я бросила взгляд через плечо на дверь трактира, зная, что, если скоро не вернусь туда, отец или Риддл придут за мной. Может, и оба сразу.

Или ни один. Там ведь Шун, и ей не составит труда занять их до такой степени, что оба забудут про меня. Я ощутила, как внутри просыпается мерзкое чувство. Ревность. Я наконец-то подыскала для него название. Мной овладела ревность.

От этого мне еще больше захотелось помочь слепому нищему. Я не вернусь. Путь они меня ищут, а когда найдут, то увидят, что я могу быть такой же храброй и доброй, как мой отец. Я помогаю нищему, к которому никто другой не желает даже прикоснуться.

Человек у телеги ремесленника глядел на нас с омерзением. Он явно хотел, чтобы мы отошли от него как можно дальше. Я собрала всю выдержку и подвинула сумку, чтобы она надежнее держалась на плече.

– Дай руку, – сказала я. – Так у нас будет лучше получаться.

Он поколебался, зная, насколько отвратителен. Потом усталость победила.

– Слишком много доброты, – сказал он почти печально и протянул мне руку, худую как палка.

Я ее взяла. Он слегка пошатнулся. Я была ниже ростом, чем он ожидал. Его грязная рука схватила мое предплечье.

Мир завертелся вокруг нас. Небо окрасилось в цвета радуги. Вокруг был туман – но он окутывал меня всю жизнь. Теперь он разошелся, как будто налетел веселый ветер. От красоты, внезапно открывшейся мне, защемило сердце. Люди вокруг – мрачный ремесленник, девушка в короне из остролиста, целовавшаяся с парнем за деревом, трактирный кот под крыльцом, старик, выменивавший новую войлочную шляпу, – все они вдруг окрасились в потрясающие цвета, какие я себе не осмеливалась и вообразить. Их недостатки превзошла красота, скрытая в каждом. Я тихонько ахнула, и нищий громко всхлипнул.

– Я вижу! – воскликнул он. – Зрение ко мне вернулось. Я вижу! О свет мой, солнце мое, откуда ты взялся? Где ты был до сих пор?

Он прижал меня к груди, обнял, и я была не против, я была счастлива – красота и великолепие вероятностей, которые расцветали вокруг меня, проистекали от него. Вот, вот как я должна была все это видеть! Не краем глаза, не во сне. Повсюду, куда бы я ни посмотрела, вероятности множились. Это напомнило мне о том дне, когда отец впервые посадил меня к себе на плечо и я внезапно поняла, насколько далеко он может видеть с высоты своего роста. Но теперь я видела не просто с большей высоты, не просто на большее расстояние, но во всех временах. Я чувствовала себя надежнее посреди этого водоворота, когда кто-то меня держал. Я не испугалась, позволив взгляду последить за мириадами нитей. Одна привлекла мое внимание. Девушка, что целуется с парнем в короне из оранжевых цветков, выйдет за него и родит девятерых детей на ферме посреди долины. Или нет. Она может какое-то время с ним кокетничать, а потом выйдет за другого, но ее воспоминание об этой минуте придаст сладость каждому испеченному пирогу, и любовь, испытанную с ним, она будет делить с цыплятами и кошками, пока не умрет бездетной в семьдесят два года. Но нет. Они сбегут вдвоем этой же ночью и переспят в лесу, а на следующий день на дороге, ведущей в Баккип, оба погибнут – его застрелит лучник, а ее зверски изнасилуют и бросят в канаве умирать. Из-за этого ее старшие братья объединятся и станут Стражей Дубов-у-воды. Патрулируя окрестности, они прикончат пятьдесят двух разбойников и спасут более шести сотен путников от мучений и смерти. Вот такие цифры. Внезапно все сделалось очень простым. Надо было лишь слегка их подтолкнуть. Если я улыбнусь им, когда они будут идти через площадь, и скажу: «Вы сияете от любви. Любовь не должна ждать. Вам надо сбежать нынче же ночью!» – они примут мои слова за знамение и последуют совету. Его боль продлится всего лишь несколько мгновений, ее – какие-то несколько часов. Это меньше, чем ей придется мучиться во время первых родов. Я обладала такой властью. И властью, и возможностью выбирать. Я могла совершить в этом мире столько хорошего. Так много хорошего! Я могла сделать много выборов во благо мира. Я начну с девушки в короне из остролиста…

Он схватил меня за руку и проговорил на ухо:

– Хватит. Стой. Не надо! Сначала надо все хорошо обдумать, а после этого… и даже тогда… все слишком опасно. Слишком опасно!

Он заставил меня посмотреть в другую сторону, и нити разделились еще на тысячи других нитей. Все было не так просто, как я думала. Каждая нить, которой я пыталась следовать, превращалась во множество; и когда я выбирала одну из этого множества, она снова разделялась на вероятности. Девушка могла сказать ему неправильные слова, и тогда он убьет ее сегодня же. Она сообщит отцу, что целовалась с ним, и отец их благословит. Или проклянет. Или выгонит ее из дома в метель, чтобы она умерла от холода в ночи.

– Одни намного вероятнее других, но у каждой есть по меньшей мере один шанс воплотиться. И поэтому каждую тропу следует внимательно изучить, прежде чем выбрать одну. Твое внимание привлекла та тропа, где они оба должны умереть, да? Если бы мы хотели создать эту Стражу Дубов-у-воды, рассмотрели бы ее куда лучше. Всегда есть другие тропы во времени, ведущие к той же цели. Одни более разрушительны и уродливы, другие – менее.

Я думала, что он говорит со мной вслух. Оказалось, его мысли просачивались в мои мысли благодаря особой связи, существовавшей между нами. Он переливал знания из своего разума в мой, как будто был кувшином, а я – чашкой. Или иссохшим садом, который все это время ждал, когда его польют.

– И тропы меняются, постоянно меняются. Одни исчезают, на время делаются невозможными, другие становятся более вероятными. Вот почему обучение занимает так много лет. Много, много лет. Надо учиться и внимательно следить за снами. Потому что сны – они точно вехи, указывающие путь к самым важным мгновениям. Самым важным мгновениям…

Он отвлекся от меня, и ощущение было такое, словно с меня сорвали теплый плащ во время ледяной метели. Его слепой взгляд куда-то устремился, на иссеченном шрамами лице отразилась смесь ужаса и радости.

– Волк грядет, – проговорил он нараспев. – Зубы его – нож, и брызгами крови он плачет.

Потом мое зрение потускнело, как будто наступили глубокие сумерки, за минуту до того, как померкнут последние отблески дневного света. Все цвета сделались приглушенными, а тени набрались силы и скрыли от меня детали. Я подумала, что умру. Все вероятности спрятались, пропали, и в моем распоряжении осталось всего лишь то, что здесь и сейчас. Я почувствовала, что не могу пошевелиться. Течение жизни вокруг меня как будто застопорилось. Время – безграничный океан, простирающийся во всех направлениях, а я почувствовала себя птицей, способной кружить и порхать от одного мгновения к тысяче других вероятностей. Теперь я застряла в маленькой луже, и мне приходилось сражаться даже ради того, чтобы в полной мере пережить одну секунду, и к будущим последствиям любых своих действий я была слепа. Я остановилась, замерла и позволила естественному ходу вещей взять свое.

30. Столкновение

Мой волк обучил меня многому, как и я его. Но как он ни старался, так и не смог до конца научить меня всегда быть здесь и сейчас, как жил он сам. Когда мы проводили тихие снежные вечера, развалившись у теплого очага, волку не нужна была беседа или свиток, чтобы занять себя. Он просто наслаждался теплом и отдыхом. Когда я вставал и принимался ходить по маленькой комнате из угла в угол, вытаскивал из углей обгорелую палочку и начинал рассеянно рисовать ею на каменных плитах у камина, брал бумагу и перо – он подымал голову, вздыхал, опускал ее обратно на лапы и опять принимался наслаждаться вечером.

Когда мы охотились вместе, я двигался почти так же тихо, как он, и следил, все время следил, не дернется ли ухо, не шевельнется ли копыто – не выдаст ли себя олень, притаившийся в кустах в ожидании, пока мы пройдем мимо. Я льстил себе, что нахожусь полностью в настоящем, сосредоточен исключительно на охоте. И я так увлекался этим наблюдением, что вздрагивал от неожиданности, когда Ночной Волк бросался и убивал припавшего к земле кролика или съежившуюся куропатку, мимо которых я прошел, не заметив. Я всегда ему завидовал из-за этого. Он был открыт всем сведениям, какие мог предложить мир, – запахам, звукам, малозаметным движениям или простым мимолетным прикосновениям жизни, какие можно ощутить с помощью Дара. Я так и не обрел его способности открываться всему, воспринимать все происходящее сразу и одновременно.

(Запись в дневнике, без подписи)

Я успел сделать всего шаг, и Риддл, вскочив, догнал меня. Схватил за руку. Когда я к нему повернулся, его губы были сжаты в тонкую линию. Он проговорил негромко, почти без интонаций, словно сам не разобрался в своих чувствах:

– Я должен это сказать до того, как мы разыщем Би. Фитц, ничего не получается. Вообще-то, Неттл именно этого и боялась. Ты хороший человек. И мой друг. Надеюсь, ты сейчас помнишь о том, что и я твой друг. Из тебя не вышло хорошего… ты не сможешь стать хорошим отцом. Мне придется забрать ее в Олений замок. Я обещал Неттл, что разберусь в том, что с вами обоими происходит. Она не может решить сама; боится, что слишком придирчива.

Я подавил внезапную вспышку гнева.

– Риддл, не сейчас. И не здесь. – Позже я обдумаю его слова и их смысл. Я стряхнул его руку. – Мне надо найти Би. Ее нет слишком долго.

Он поймал меня за рукав, и пришлось обернуться.

– Верно, слишком долго. Но пока я об этом не сказал, ты не заметил. Она сегодня во второй раз оказалась в опасности.

У Шун были лисьи уши. Она подслушивала. Сидя за столом позади нас, она издала тихий звук – нечто среднее между отвращением и веселым изумлением.

– И он еще говорит, что ты не способен учить его дочь, – громко, чтобы я услышал, заметила она, обращаясь к Фитцу Виджиланту и не скрывая ехидства.

Я едва не повернулся к ней, но волк в моей душе рванулся вперед.

Найди волчонка. Остальное не имеет значения.

Риддл тоже ее услышал. Он отпустил мой рукав и направился к двери. Я отстал от него на два шага. В моей голове метались самые разные мысли. Дубы-у-воды – небольшой городок, но на Зимний праздник сюда съезжается разношерстный народ. Самые разные люди ищут здесь развлечений. Есть среди них и такие, что могут, развлекаясь, обидеть мою малышку. Я ударился бедром о край стола, и двое мужчин вскрикнули, когда их пиво перехлестнуло через края кружек. И тут Шун совершила глупость: схватила меня за рукав. Она, оказывается, шла за мной, Лант следовал за ней.

– Риддл найдет Би. Помещик Баджерлок, мы должны раз и навсегда во всем разобраться!

Я вырвал рукав из ее хватки так резко, что она вскрикнула и прижала руку к груди.

– Он вас ударил? – в ужасе воскликнул Фитц Виджилант.

Риддл приостановился перед дверью, пропуская двух очень крупных посетителей, желавших войти. Едва проход освободился, он в нетерпении выглянул наружу и вдруг заорал:

– Нет! Прекрати! Отпусти ее! – и рванулся на улицу.

Я помчался прочь от Шун и пересек забитый народом зал, задевая людей и столы. Дверь стояла нараспашку, и я выскочил на улицу. Окинул безумным взглядом суетливую площадь. Куда подевался Риддл, что он увидел? Люди спокойно шли по улице, пес сидел и чесался, а возница пустой повозки, стоявшей перед трактиром, что-то крикнул своим лошадям. За повозкой я мельком увидел Риддла – он бежал мимо растерянных прохожих к оборванному нищему, который держал мою маленькую дочь в корявых, грязных лапах, крепко прижимая к груди. Его рот был возле ее уха. Она не пыталась освободиться, словно опутанная силками. Она была очень, очень неподвижной, ее ноги болтались над землей, лицо было обращено к его лицу, раскрытые ладони широко разведены, словно она о чем-то умоляла небеса.

Я обогнал Риддла, мой нож уже был у меня в руке, хотя я не помнил, чтобы выхватывал его. Я услышал рев, подобный звериному, и в ушах у меня загудело. Потом я схватил нищего за горло, отвратил его лицо от лица моей дочери и, захватив его за шею сгибом локтя, вонзил нож ему в бок – раз, другой, третий, а то и больше. Он вскрикнул, отпуская ее, и я потащил его за собой, прочь от моего ребенка. Би в своей серой с красным шали упала на снег, словно сорванная роза.

Риддл, мгновенно оказавшийся рядом, сообразил подхватить мою дочь с покрытой снегом земли и отпрянуть вместе с ней. Правой рукой он прижимал ее к груди, а в левой держал нож на изготовку. Он огляделся по сторонам, выискивая другого врага или цель. Потом посмотрел на нее, отступил на два шага и прокричал:

– Она цела, Том! Немного ошарашена, но цела. Крови нет!

И лишь тогда я осознал, что люди кричат. Одни бежали прочь от насилия, другие спешили к месту убийства, точно голодное вороньё. Я все еще держал нищего в руках. Я посмотрел на лицо того, у кого отнял жизнь. Его открытые глаза были полностью серыми, слепыми. Ряды шрамов на лице свидетельствовали о том, что его кто-то изрезал нарочно, с усердием. Рот был кривой. Нищий все еще сжимал мою руку, душившую его, своей похожей на птичью лапу пятерней с плохо сросшимися изломанными пальцами.

– Фитц, – негромко проговорил он. – Ты меня убил. Но я понимаю. Я заслужил. Я заслужил худшее.

Его дыхание было зловонным, глаза напоминали грязные окна. Но голос остался прежним. Мир зашатался у меня под ногами. Я попятился, шлепнулся задом на снег, продолжая сжимать Шута в руках. Я понял, где нахожусь: под дубом, на кровавом снегу, где умерла собака. Теперь здесь истекал кровью Шут. Я почувствовал, как она сочится, теплая, мне на бедра. Я выронил нож и прижал ладонь к ранам, которые сам же и нанес.

– Шут!.. – каркнул я, и мне не хватило дыхания на другие слова.

Он шевельнул рукой, вслепую пытаясь что-то нащупать, и спросил с безграничной надеждой:

– Куда он ушел?

– Я здесь. Я прямо здесь. Прости меня. Ох, Шут, не умирай. Не у меня на руках. Я не смогу с этим жить. Не умирай, Шут, не от моей руки!

– Он был здесь. Мой сын.

– Нет, только я. Всего лишь я. Любимый. Не умирай. Пожалуйста, не умирай.

– Мне снился сон? – Из его слепых глаз медленно потекли слезы – мутные, желтые. Даже когда он шептал, ощущалось зловоние. – Можно мне умереть в том сне? Пожалуйста…

– Нет. Не умирай. Не от моей руки. Не у меня на руках. – Я умолял.

Я скорчился над ним, почти такой же слепой, потому что поле моего зрения сужалось под натиском тьмы. Такой ужас я не мог пережить. Как подобное могло случиться? Как это могло произойти? Мое тело жаждало провалиться в небытие, и мой разум знал, что я иду по лезвию ножа. Если Шут не выживет, то и мне конец.

Он снова заговорил, и с каждым словом на его языке и губах появлялась кровь.

– Умереть на твоих руках… все же умереть. – Он дважды вздохнул. – А я не могу. Не должен. – Кровь перелилась через его губы и потекла по подбородку. – Пусть мне и хочется. Если сможешь. Если получится. Сохрани мне жизнь, Фитц. Чего бы это ни стоило нам. Тебе. Пожалуйста. Я должен жить.

Исцеление Силой даже при наилучших обстоятельствах – дело непростое. Обычно его выполняет круг использующих Силу, знакомых друг с другом и способных одалживать друг у друга магические резервы. Знание того, как устроено человеческое тело, представляет для этого ключевую важность, ибо в самые трудные моменты надо решать, какие ранения больше всего угрожают жизни, чтобы разобраться с ними в первую очередь. В идеале, прежде чем прибегнуть к исцелению Силой, надо сделать все возможное обычным исцелением – очистить и перевязать раны, дать больному возможность отдохнуть и хорошо его накормить. В идеале. Я стоял на коленях в снегу, обнимая Шута, окруженный говорливыми зеваками, в то время как Риддл держал на руках мою охваченную ужасом дочь.

Я поднял глаза на Риддла и четко проговорил:

– Я совершил ужасную ошибку. Я ранил старого друга, который не причинил бы вреда моему ребенку. Позаботься о Би и отгони остальных. Я хочу помолиться Эде.

Это было правдоподобное извинение, и среди присутствовавших было достаточно приверженцев Эды, чтобы они убедили остальных дать мне покой и отойти подальше. Никто не вызвал стражу; возможно, лишь немногие понимали, что я на самом деле заколол нищего. Риддл глядел потрясенно, с упреком, но, как ни удивительно, подчинился, и я вдруг понял, насколько сильна наша дружба. Он громко крикнул людям, чтобы отошли, а потом, отворачиваясь, я увидел, как он окликнул и подозвал к себе Фитца Виджиланта. Шун шла следом за писарем, как кошка по мокрому снегу. Риддл что-то уверенно и веско сказал им, принимая руководство на себя, и я знал, что он со всем разберется.

Я закрыл глаза и опустил голову, словно приступая к молитве.

Я проник в тело Шута. Мы больше не были связаны посредством Силы; на мгновение его границы воспротивились мне. Призвав такую мощь, которой даже не подозревал в себе, я прорвал его оборону. Он издал тихий стон возражения или боли. Я не обратил на это внимания. Я знал это тело изнутри, я однажды носил его. Оно было похожим и не похожим на человеческое, с отличиями одновременно тонкими и критически важными. Закрыть раны, нанесенные мной, и остановить кровотечение было нетрудно, и я занялся этим в первую очередь. Надо было исправить тот вред, что я ему нанес. Для этого пришлось сосредоточиться и внушить его телу, что исцеление – вопрос первостепенной важности и ради него стоит сжечь скудные резервы. Так что я остановил его кровотечение и почувствовал, как он усыхает и слабеет оттого, что тело ускоряет исцеление. Ибо, хоть Сила и могущественная магия, она не лечит. Это делает само тело под руководством Силы, и всегда приходится платить резервами тела.

Почти сразу я понял свою ошибку. Я двигался через его тело с кровью, разыскивал старые раны и следы неудачных исцелений, а также места, где внутри его был заперт яд, и запечатывал их в пустой надежде остановить распространение яда. Одним из своих ножевых ударов я пронзил такой токсичный карман, и теперь из него в кровь просачивалась чернота, а его сердце с каждым ударом разносило яд по всему телу. Неправильность распространялась; я почувствовал слабый сигнал тревоги, исходящий от тела, а потом его охватила странная покорность. Не разум, но тело знало, что жизнь подошла к концу. Его заполнило причудливое удовольствие, последнее утешение, которое плоть предлагала разуму. Вскоре все закончится; зачем проводить последние мгновения в тревоге? Это манящее умиротворение едва не овладело и мной.

– Шут, пожалуйста! – Я тихонько умолял его собраться. Приоткрыл глаза, взглянул ему в лицо.

На миг мир закружился вокруг нас. Я не мог сосредоточиться; исцеление отняло у меня больше сил, чем я осознавал.

Я втянул воздух, дрожа, и открыл глаза шире. С Шутом всегда было нелегко встречаться взглядом, когда его глаза были бесцветными. Даже после того как они обрели цвет и из бледно-желтых сделались золотыми, читать его взгляды было трудно. Теперь его глаза покрывала серая пелена – я заподозрил, что его ослепили намеренно. Я не мог заглянуть ему в душу, как он не мог увидеть меня. Мне оставалось полагаться лишь на его голос, едва слышный и полный смирения:

– Что ж… мы пробудем вместе еще чуть-чуть. Но в конце концов мы проиграем, мой Изменяющий. Никто не приложил больше усилий, чем мы. – Он провел окровавленным языком по губам, потрескавшимся и шелушащимся. Перевел дух и показал в улыбке алые зубы. – Никто не платил большей цены за свою неудачу. Наслаждайся тем хорошим, что осталось в твоей жизни, старый друг. Скоро наступят злые времена. Хорошо, что я повидался с тобой. В последний раз.

– Ты не можешь умереть. Не так!

Его губы изогнулись в натянутой улыбке.

– Не могу умереть? Нет, Фитци, я не могу жить. Хотел бы, но не могу.

Его веки – темные, словно покрытые синяками, – прикрыли затуманенные невидящие глаза. Я поднял голову. Прошло какое-то время. Я не мог сказать, сколько именно, но солнце светило иначе. Некоторые горожане опять собрались вокруг, чтобы полюбопытствовать, но многие решили, что смотреть не на что, и отправились своей дорогой, увлеченные началом Зимнего праздника. Риддл по-прежнему стоял на том же месте, держа в руках ошеломленную Би, по сторонам от него были Шун и Фитц Виджилант. Шун замерзла и куталась в свою одежду, ее лицо было маской праведного гнева. Фитц Виджилант выглядел совершенно сбитым с толку.

Я посмотрел прямо на Риддла и сказал, не заботясь о том, кто меня услышит и что подумает:

– Я должен забрать его в Олений замок. В круг Силы, для исцеления. Через монолиты. Ты мне поможешь?

Риддл посмотрел на Би в своих руках, потом – снова на меня.

– С ней все в порядке, – сказал он, и я расслышал упрек из-за того, что не спросил о ней.

Но ведь случись иначе, он бы сразу мне сказал, верно? Во мне вспыхнул гнев, но лишь на мгновение. У меня не было ни права гневаться на Риддла, ни времени; я был в отчаянии. Я уставился на него.

Он покачал головой, возражая, но сказал:

– Я тебе помогу, как сумею. Как делал всегда.

Я подобрал ноги под себя и встал с небольшим усилием. Шут ничего не весил, совсем ничего. Он всегда был легким и стройным, но теперь превратился в скелет, покрытый шрамами и замотанный в лохмотья. Зеваки не спускали с меня глаз. Мне было не до них. Я направился к Риддлу. Он остался на месте, но Шун и Фитц Виджилант отпрянули от того, что считали трупом вонючего старого попрошайки.

Я посмотрел на Фитца Виджиланта:

– Ступай за нашей повозкой и лошадьми и приведи их сюда.

Шун начала:

– Но как же зеленые…

Я взглянул на нее в упор, и она закрыла рот.

– Ступай! – подстегнул я Фитца Виджиланта, и он пошел.

Стоило ему сделать два шага, как Шун решила к нему присоединиться. Вот и хорошо.

– Би. Би, посмотри на меня. Пожалуйста.

Она сидела у Риддла на руках, уткнувшись лицом ему в шею. Теперь она медленно подняла голову и посмотрела на меня. Ее голубые глаза казались ледяными, а лицо выглядело особенно бледным на фоне красной шерстяной шали.

– Би, этот человек не хотел тебя испугать. Я тебе о нем однажды рассказывал. Помнишь? Он мой старый друг, которого я не видел много лет. Риддл знал его как лорда Голдена. Для меня он – тот самый Шут из моего детства. В одном я уверен точно: он никогда и ни за что не причинил бы вред ребенку. Знаю, ты испугалась, но он не желал тебе зла.

– Я не испугалась, – тихонько проговорила она, – пока ты его не убил.

– Он не умер, Би. – Я понадеялся, что это звучит утешительно. – Но он ранен, и тяжело. Я должен прямо сейчас забрать его в Олений замок. Думаю, там его сумеют исцелить.

Со скрипом и грохотом подъехала повозка, и оставшиеся зеваки расступились, пропуская ее. Этой ночью в трактирах будут рассказывать странные истории. Ничего не поделаешь. Я понес Шута в повозку. Шун уже устроилась на сиденье рядом с местом возницы.

– Возьми те покрывала и постели для него.

Она вперила в меня взгляд и не шевельнулась.

Фитц Виджилант опустил тормоз, закрутил поводья и перешагнул через спинку козел в саму повозку. Собрал ненужные покрывала и бросил мне. Риддл подошел и остановился у меня за спиной. Опустил Би в повозку, тепло ее укутал и устроил среди оставшихся покрывал. Я уложил Шута, стараясь причинить ему как можно меньше боли. Он судорожно вздохнул.

– Мы везем тебя туда, где тебе помогут, – сказал я. – Просто продолжай дышать.

При этих словах я положил руку ему на грудь и потянулся к нему Силой, стараясь удержать его жизнь в теле. Я, как обычно, не чувствовал его при помощи Дара, а связь Силы, которую Шут создал, он сам же и забрал десятилетия назад. Но что-то по-прежнему существовало, что-то нас связывало, и я отчаянно пытался напитать его своей магией. Не разрывая прикосновения, я неуклюже забрался в повозку. Свободной рукой потянулся к Би и прижал ее к себе.

– Риддл, ты будешь править. Езжай к камням на Висельном холме.

– Знаю, – коротко ответил он и отошел. То, чего он не сказал, стоило тысячи фраз.

Он забрался на козлы, и Фитц Виджилант уступил ему место, перебравшись на сиденье к Шун. Оба смотрели на меня так, словно я заставлял их ехать в одной повозке с бешеным псом. Мне было наплевать. Повозка дернулась и пришла в движение, и я не посмотрел на людей, которые глядели нам вслед. Я закрыл глаза и потянулся к Неттл. Для вежливости не было времени.

У меня лорд Голден. Он серьезно ранен, и мне понадобится помощь круга, чтобы сохранить ему жизнь. Я привезу его в Олений замок через камень Правосудия. Риддл говорит, что попытается мне помочь.

Последовала долгая тишина. Неужели она меня не услышала? Потом Неттл ответила:

Ты связан с лордом Голденом посредством Силы?

Мы когда-то были связаны. И я должен попробовать, пусть это и глупо.

Не глупо. Опасно. Как ты можешь провести кого-то через монолит, если у него нет Силы или связи с тобой? Это рискованно и для Риддла, не только для тебя.

Между нами есть связь, Неттл. Я не до конца ее понимаю. Я смог дотянуться к нему и немного исцелить. Думаю, это достаточно прочное соединение, чтобы я сумел провести его через монолит. Риддл не обладает Силой, но может путешествовать с тобой или Чейдом. Я бы не просил о таком, если бы на кону не стояла жизнь Шута. Поэтому, прошу тебя, созови остальных. Ты сможешь их подготовить?

Сегодня? Сейчас? Этим вечером у нас важный ужин с посланцами из Удачного, Джамелии и Кельсингры. Мы отмечаем приближение Зимнего праздника, но еще будем беседовать о новых условиях торговли и…

Неттл. Это не мой каприз. Я в отчаянной нужде. Прошу тебя!

Молчание длилось целую вечность. Потом она сказала:

Ладно, я соберу столько наделенных Силой, сколько смогут помочь с исцелением.

Спасибо. Спасибо. Я у тебя в долгу. Мы уже идем. Встречайте нас у Камней-Свидетелей. Пришли туда повозку или сани.

А что будет с Би? Кто за ней присмотрит?

Кто за ней присмотрит? У меня упало сердце. Придется положиться на тех двоих, которых я только что объявил недостойными находиться рядом с ней. Двоих, которые чувствуют себя оскорбленными и обиженными, а Шун еще и не способна понять, что Би тут ни при чем. Про Фитца Виджиланта я знал меньше. Чейд как будто возлагал на него большие надежды, как и Риддл. И Неттл. Придется довериться их суждениям больше, чем собственным, и понадеяться, что он достаточно взрослый человек, чтобы не выместить на моем ребенке обиду на меня.

Фитц Виджилант отвезет ее обратно в Ивовый Лес. Не переживай, все будет в порядке. Прошу тебя.

О, как я надеялся, что все будет в порядке… Я тотчас же возвел вокруг этой мысли крепкие стены Силы.

Пошли повозку и людей, чтобы встретили нас у Камней-Свидетелей, – повторил я. – Скажи им, что от этого зависит моя жизнь. – Последнее было преувеличением, но не таким уж сильным. Чейд по крайней мере поймет. И Дьютифул.

Я разорвал связь с Неттл и поднял стены. Я не хотел прямо сейчас пользоваться Силой иначе, как пытаясь сохранить Шуту жизнь. Взглянув на Би, я почувствовал себя предателем. Я хотел, чтобы этот день мы провели вместе, и она на это рассчитывала, но все пошло наперекосяк с самого утра. Би прислонилась ко мне и плотнее закуталась в шаль. Мы не купили и половины вещей, которые я собирался для нее приобрести. Что ж, наверстаю упущенное, когда вернусь. Совершу набег на рынки Баккипа и привезу ей охапку милых вещиц, чтобы все исправить. Мы с Шутом вернемся вместе, и этот Зимний праздник всем нам запомнится.

Шут опять застонал, и я повернулся к нему. Наклонился и тихонько проговорил:

– Мы пройдем сквозь монолит Силы, Шут. Я везу тебя в Олений замок, чтобы круг тебя исцелил. Но мне будет легче тебя удержать, если между нами будет связь Силы. Поэтому…

Я взял его за руку. Много лет назад, ухаживая за королем Верити, Шут случайно коснулся пальцами его заряженных Силой рук. Серебристая Сила обожгла его кончики пальцев, впиталась в них. Коснувшись потом моего запястья, он оставил отметины, серебристые отпечатки, и создал связь между нами. Он их забрал перед тем, как я совершил судьбоносное путешествие через монолиты Силы обратно в Олений замок. Теперь я намеревался возобновить эту связь, опять прижать кончики его пальцев к своему запястью и, как мне казалось, получить достаточную связь Силы, чтобы провести его через монолиты вместе с Риддлом и мной.

Но когда я перевернул его кисть и взглянул на пальцы, от ужаса меня едва не стошнило. Там, где когда-то серебро обрисовывало изящные завитки его отпечатков, были мертвые исковерканные шрамы. Его ногти превратились в толстые пожелтевшие огрызки, подушечки пальцев исчезли – их заменила омертвевшая плоть.

– Кто же сотворил такое с тобой? И почему? Где ты был, Шут, и как ты мог позволить, чтобы все это случилось? – А потом я задал вопрос, который мучил меня годами и теперь звучал в моем сердце громче, чем когда бы то ни было: – Почему ты не послал за мной, не прислал мне письмо, не дал о себе знать? Я бы пришел. Я бы пришел, несмотря ни на что.

Я едва ли ждал ответа. Он не истекал кровью, но яды распространялись по его телу, ведь я сам высвободил их. Я украл резервы его тела, чтобы запечатать раны, которые сам и нанес. Те силы, что остались, ему лучше было направить против внутренних ядов.

Но он слегка завозился и проговорил:

– Те, кто любил меня… пытались меня уничтожить. – Его слепые глаза шевельнулись, словно он искал моего взгляда. – А ты преуспел там, где они потерпели поражение. Но я понимаю, Фитц. Я понимаю. Я заслужил.

Он умолк. В его словах для меня не было смысла.

– Я не пытался сделать тебе больно. Я бы никогда так не поступил. Я обознался… Я думал, ты хочешь причинить ей вред! Шут, мне жаль. Мне так жаль! Но кто тебя пытал, кто сломал тебя? – Я вспомнил то немногое, что знал. – Школа, где ты вырос… это они так с тобой? – Я проследил за тем, как едва заметно поднимается и опускается его грудь, и упрекнул себя за этот вопрос. – Можешь не отвечать. Не сейчас. Подожди, пока мы тебя исцелим.

Если сможем. Моя рука лежала поверх его изорванной рубашки. Я чувствовал ребра с кривыми узлами старых, плохо сросшихся переломов. Как он вообще выжил? Как добрался в такую даль, слепой, одинокий и искалеченный? Искал сына? Я должен был приложить больше, куда больше усилий в поисках мальчика, раз он так важен для Шута. Если бы я только знал, если бы догадывался о том, в каком он отчаянном состоянии… Я его подвел. На этот раз. Но я ему помогу. Я должен.

– Стыдно, – выдохнул он единственное слово.

Я опустил голову, думая, что он прочитал мои мысли и упрекнул меня. Он заговорил опять, очень тихо:

– Вот почему я не позвал тебя на помощь. Сперва. Мне было стыдно. Слишком стыдно просить о помощи. После всего, что я сделал. С тобой. Как часто вынуждал тебя чувствовать боль. – Его серый язык попытался увлажнить шелушащиеся губы.

Я открыл рот, чтобы заговорить, но его пальцы на моей руке сжались. Он собирал силы. Я промолчал.

– Как часто мне доводилось видеть, как ты попадаешь в ловушку? Неужели ты и впрямь должен был терпеть такие ужасы? Достаточно ли усилий я приложил, чтобы отыскать другую тропу во времени? Или просто использовал тебя?

Он выдохся. Я молчал. Он меня использовал. Он в этом мне признавался, и не один раз. Мог ли он изменить мою жизненную тропу? Я знал, что нередко хватало одного-двух его слов, чтобы я пересмотрел свои действия. Я хорошо помнил, как он предупредил меня по поводу Галена и даже предложил, чтобы я перестал обучаться владению Силой. А если бы я послушался? Тогда меня не избили бы почти до слепоты, не пришлось бы годами мучиться от жутких головных болей. Но как бы я изучил Силу? Знал ли он все это? Знал ли он, куда вела каждая из дорог, на которые я не свернул?

Он тихонько втянул воздух:

– Когда пришла моя очередь столкнуться с пыткой, с болью… Как я мог позвать тебя на помощь, когда сам не спас тебя и не отвратил от такого? – Шут умолк и закашлялся – едва слышно, как будто подавилась птица.

Я убрал руку с его груди. Мне невыносимо было чувствовать, с каким трудом ему дается каждый вздох.

– Ты… не должен был страдать из-за этого, Шут. Никогда. Я тебя ни в чем не винил.

Он проговорил на вдохе:

– Я винил себя. В конце. – Новый вдох. – Когда на собственной шкуре понял, о чем тебя просил. Понял, как минута преднамеренной боли превращается в вечность. – Он опять закашлялся.

Я опустил лицо ближе к нему и проговорил очень тихо:

– Это было давно. И слишком поздно извиняться – я простил тебя много лет назад. Впрочем, особо и нечего было прощать. Теперь помолчи. Береги силы. Они тебе понадобятся во время нашего путешествия.

Вынесет ли он путешествие через монолиты? Смогу ли я провести его через них без связи между нами? Но я же сумел проникнуть в его тело. Выходит, какие-то узы между нами остались. Бессмысленно гадать. Он не выживет, если я не доставлю его в Олений замок этой же ночью. Значит, я рискну. Мы пройдем через монолит вместе, и если…

По другую сторону от меня заговорила Би, и ее голос был чуть громче шепота:

– Ты уходишь?

– Ненадолго. Я должен отвезти моего друга к целителю.

А что, если я не вернусь? Что, если никто из нас не выживет, – что тогда будет с ней? Я не мог об этом думать, и не думать тоже не мог. И все же должен был попытаться спасти Шута. Я без колебаний готов был рискнуть собственной жизнью ради него. Но будущим дочери?

Я чуть повысил голос:

– Шун и Фитц Виджилант отвезут тебя обратно в Ивовый Лес и позаботятся о тебе, пока я не вернусь домой.

Ее молчание было выразительным. Я взял ее маленькую руку в свою и негромко сказал:

– Обещаю, я вернусь, как только смогу.

Лжец, лжец, лжец! Я не имел права обещать такое, не зная, переживу ли это путешествие.

– Для леди Шун и меня было бы весьма полезно узнать в точности, что происходит. Кто этот нищий, почему вы на него напали, куда мы едем сейчас и почему вы оставляете Би на наше попечение, совершенно ни о чем не предупредив и не дав времени подготовиться? – Фитц Виджилант не пытался скрыть гневные нотки в своем голосе.

Пожалуй, у него было право сердиться. Лучше сдержаться, чтобы не распалить его гнев еще сильнее. У меня не было другого выхода, кроме как доверить дочь его заботам. Оставить ее на его милость. Я помолчал, решая, чем можно поделиться.

– Он старый друг. Я ошибся – не узнал его, неправильно понял, что происходит, и напал. Он нуждается в исцелении, куда более серьезном исцелении, чем можно получить в Ивовом Лесу. Уверен, вы знаете о магии Силы. Мы намереваемся использовать Силу, чтобы попасть через каменную колонну в Олений замок. Там мой друг получит помощь, в которой нуждается. Я должен отправиться с ним. Надеюсь, меня не будет всего день или два.

Ни один из них ничего не сказал. Я прожевал свою гордость и проглотил. Придется попросить – по крайней мере, Ланта. Я посмотрел на Би. Ради нее я был готов на все.

Я проговорил мягким тоном:

– В трактире я сказал, что сомневаюсь в твоей способности не только учить, но и защищать моего ребенка. Судьба дает тебе шанс доказать, что я ошибся. Сделай это, и сделай хорошо – и я пересмотрю свое мнение о тебе. Я ожидаю, что ты примешь вызов и ответственность, которую я на тебя возлагаю. Оберегай моего ребенка.

Я надеялся, что он поймет смысл моих слов – то, что я не смел сказать вслух: «Оберегай ее даже ценой собственной жизни».

Шун заговорила резко, с уверенностью, порожденной величайшим невежеством:

– Магия Силы принадлежит только членам королевской семьи Видящих. Да как ты…

– Помолчи, – велел ей Риддл таким тоном, какого я никогда от него не слышал.

Сомневаюсь, что с Шун кто-то когда-то так говорил, но – удивительное дело – она подчинилась. Поерзав, точно курица на яйцах, она опять устроилась рядом с Фитцем Виджилантом. Я увидел, как они обменялись взглядами, разгневанные тем, как с ними обращались. Упряжка тащилась вперед. Снег на дороге делался глубже и прилипал к колесам. На миг я почувствовал напряжение лошадей, ощутил запах их пота в холодном воздухе. Я обуздал свой Дар и прочистил горло. Мягко сжал руку дочери и снова обратился к Фитцу Виджиланту:

– Би – способное дитя. Я не сомневаюсь, ты убедишься – свои каждодневные дела она выполняет почти без постороннего вмешательства. Ее уроки продолжатся – как и, полагаю, уроки всех остальных детей поместья. В мое отсутствие позволь ей самой решать, что делать. Если ей понадобится помощь одного из вас, уверен, она за ней обратится. Если не обратится, то и переживать за нее не надо. У нее есть, помимо вас, еще горничная Кэрфул и Ревел. Тебя это устроит, Би?

Моя маленькая дочь бросила на меня один из своих редких прямых взглядов:

– Да. Спасибо, папа, что доверяешь мне и разрешаешь самой о себе заботиться. Я изо всех сил постараюсь вести себя ответственно. – Мрачно поджав губы, она стиснула мою руку в ответ.

Мы оба храбрились перед лицом судьбы.

– Я знаю, ты справишься.

– Мы почти на месте, – бросил через плечо Риддл. – Там будут готовы?

– Да.

Я надеялся, что Неттл отнеслась к моему сообщению серьезно. Нет, я знал, что так и есть. Я не скрывал от нее своих чувств. Она должна была ощутить мое отчаяние. Нас будут ждать.

И опять я увидел, как леди Шун и Фитц Виджилант обменялись взглядами, одинаково обиженные тем, что их исключили из нашего загадочного разговора. Мне были глубоко безразличны их обиды. Дорога к вершине Висельного холма была неухоженной. Повозку трясло, колеса застревали в колее, и я скрипел зубами, думая о том, какую боль все это должно было причинять Шуту. Как только лошади остановились, я выскочил из повозки. Зашатался и едва не упал, мир завертелся вокруг меня.

Восстановив равновесие, я оперся о повозку и ткнул пальцем в Фитца Виджиланта:

– Отвези Би домой. И я рассчитываю, что ты позаботишься о ее безопасности и покое, пока меня не будет. Мы договорились?

Он кивнул, но я все равно знал, что это не лучший способ с ним обращаться, не говоря уже о Шун. Они оба возмущены и сбиты с толку. Но ничего не поделаешь. Времени на поиск лучшего решения не осталось.

Я взял обе руки Би в свои. Она сидела в открытой задней части повозки, и наши глаза были почти на одном уровне. Она смотрела на меня снизу вверх, ее светлая кожа казалась еще белей из-за контраста с красной шалью, которая теперь покрывала бо́льшую часть ее золотых волос.

Я проговорил тихо, чтобы слышала только она:

– Слушай меня. Слушайся Фитца Виджиланта, и если тебе что-то понадобится – сообщи об этом ему, леди Шун или Ревелу. Мне жаль, мне так жаль, что наши планы расстроились. Когда вернусь – обещаю, – мы проведем целый день вдвоем и все будет хорошо. Ты веришь мне?

Она взглянула на меня. Ее взгляд теперь был спокойным, покорным, почти безразличным.

– Думаю, я сперва обращусь к Ревелу. Он лучше меня понимает. И я знаю, что ты приложишь все силы, чтобы сдержать слово, – мягко проговорила она. – Я это вижу.

– Вот и хорошо. – Я поцеловал ее в макушку и прошептал: – Будь смелой.

Риддл повернулся, чтобы слезть с сиденья возницы.

– Ты куда собрался? – резко спросила Шун.

– Я иду с Фитцем, – сказал он ей. – Через камни, обратно в Олений замок. Мы вверяем вашим заботам маленькую сестру леди Неттл. – (Я скорее ощутил, чем увидел, как он обратил взгляд на Фитца Виджиланта. Я глядел на свою дочь и недоумевал, как я могу ею рисковать, – но и не рискнуть не мог.) – Лант, мы давно друг друга знаем. Я вижу, каким человеком ты можешь быть. Я еще никогда не доверял тебе нечто более ценное, чем сейчас… Защищай Би, будь с ней добр. Мы с Неттл спросим с тебя за ее благополучие. – Он говорил мягко, но в его тоне звучала сталь.

Если Фитц Виджилант и ответил, я не услышал.

Отпустив Би, я повернулся к Шуту. Я как будто увидел его впервые. Если бы не наш момент насильственной близости, если бы он не заговорил, когда я вонзил в него нож, я бы никогда его не узнал. Только голос выдал его. Лохмотья на нем оказались не просто грязными – он был закутан в вонючие гниющие тряпки. От коленей они свисали мокрыми коричневыми клочьями. Его ступни были обмотаны ветошью. От былой грации и элегантности не осталось и следа. Изборожденная шрамами кожа туго обтягивала кости черепа. Он слепо глядел в затянутое тучами небо, безропотно и покорно принимая все, что теперь могло с ним приключиться.

– Я тебя подниму, – предупредил я его.

Он едва заметно кивнул. Я обвернул его одним одеялом, словно укутывал ребенка. Просунул под него руки и поднял. Движение высвободило свежую волну зловония. Осторожно держа его, я посмотрел на Риддла:

– Как мы это сделаем?

Он уже шел к камню. Повернулся, бросил на меня взгляд через плечо.

– Если ты не знаешь, как я могу знать? – Его ухмылка была одновременно покорной и испуганной.

Он это сделает. Рискнет жизнью по моей просьбе. Одолжит мне Силу, чтобы я попытался сделать то, что может убить нас всех. Я не заслужил такого друга… С Шутом на руках я последовал за ним по снегу к стоячему камню.

Один раз я обернулся, чтобы посмотреть на повозку. Никто не двигался. Сиденье возницы пустовало. Все трое следили, как мы преодолеваем последний участок пути по скалистому холму, приближаясь к камню Правосудия.

Я спросил, понизив голос:

– Как вы с Чейдом прошли через камни в тот раз, когда он привел тебя с собой?

– Он взял меня за руку. Я подумал о Неттл. Когда он вошел в камень, я шагнул следом. Я чувствовал, как он вытягивает из меня силы. Это было похоже, ну… как будто в твою постель забрался кто-то с холода, прильнул. И отнимает твое тепло. А потом мы вышли наружу. Это оказалось намного проще, чем провести его вниз по склону в ту метель и отыскать дорогу к трактиру. Вот там ему на самом деле понадобилась моя помощь, а не когда мы проходили через камни. – Он кивком указал на Шута. – Это в самом деле лорд Голден?

– Да.

Риддл взглянул на него с сомнением:

– Почему ты так решил?

– Я знаю.

Он принял мой ответ, но потом спросил:

– Как ты проведешь его через камень? Вы связаны?

– Были, давным-давно. Я надеюсь, этого хватит. – Я покачал головой. – Надо попытаться.

Риддл замедлил шаг:

– Я так много о тебе не знаю, даже после стольких лет. Даже после всего, что мне рассказала Неттл. – Снегопад прекратился, и дневной свет угасал. – Мы все можем заплутать, верно? Ты и я, мы никогда раньше такое не пробовали. И ты надеешься пронести его с нами. Мы все трое можем…

– Потеряться, – договорил я, признавая то, что мы оба знали.

Чудовищность моей просьбы лежала тяжким грузом на моих плечах. Это слишком. У меня нет права. Он мой друг, но я отлично знаю, что для Неттл он больше чем друг. Могу ли я рисковать его жизнью? Нет.

– Риддл. Ты не обязан это делать. Я попытаюсь сам. Ты можешь отвезти Би в Ивовый Лес и позаботиться о ней ради меня. Я пришлю птицу, как только мы окажемся в Оленьем замке, в безопасности.

Риддл обхватил себя за плечи, как будто замерз. Или пытался не позволить своим страхам вырваться наружу. Его темные глаза взглянули мне прямо в лицо. Никакого притворства. Никакой нерешительности.

– Нет. Я иду с тобой. Я видел, какое у тебя было лицо, там… Видел, как ты зашатался, когда выбрался из повозки. По-моему, ты потратил бо́льшую часть себя, пытаясь его исцелить. Тебе нужны силы. Они у меня есть. Неттл говорит – я вполне мог бы сделаться «человеком короля», если бы захотел.

– Но ты выбрал королеву, – негромко сказал я, и он улыбнулся, безмолвно соглашаясь.

Мы оказались лицом к лицу со стоячим камнем. Я взглянул на символ, означающий путь к Камням-Свидетелям неподалеку от Оленьего замка. Во мне проснулся ужас. Я стоял, прижимая Шута к груди, чувствуя страх и тягостную усталость. Неужели у меня не хватит сил для этого перехода? Я посмотрел на его изуродованное лицо. Он был спокоен, и постепенно меня заполнило такое же спокойствие. Я бросил взгляд через плечо на Би. Она стояла без движения и наблюдала за мной. Я кивнул ей. Она слабо взмахнула маленькой ручкой в подобии прощания.

Словно прочитав мои мысли, Риддл взял меня за руку. Понадобилось некоторое время, чтобы осознать его присутствие. Мой старый друг. Не заслужил я таких друзей. Я заставил свои мысли перемещаться на манер ткацкого челнока от Шута к Риддлу, потом ко мне, и так снова и снова. Я вспомнил, как складывалась наша дружба, в каких ужасных местах мы побывали и как выжили там.

– Ты готов? – спросил я Риддла.

– Я с тобой, – сказал он.

И я почувствовал, что это правда. Как и описывал Чейд, это было похоже на упряжь, за которую я мог держаться. Я будто цеплялся за могучего коня, пересекая глубокую, холодную реку.

Я прижал Шута к груди, и мы шагнули вперед, во тьму камня.

31. Время исцеления

Обязанности у «человека короля» простые. Прежде всего, он должен заботиться о собственном здоровье. Тогда, если король призовет его, чтобы одолжить силы, они у него будут. «Человек короля» должен испытывать искреннюю симпатию к тому, кому служит; хорошо, если он по-настоящему будет уважать того, кто черпает его Силу, а не просто повиноваться ему из-за простого почтения и чувства долга.

Лучше всего, чтобы уважение было обоюдным. Тот, кто пользуется Силой за счет «человека короля», должен в первую очередь уделять внимание его благополучию. Ибо, после того как «человек короля» предоставил власть над своим телом тому, кто черпает Силу, он уже не может разорвать связь. Опытный «человек короля» способен дать знать, когда почувствует, что его запасы вот-вот будут исчерпаны. Поскольку подобные взаимоотношения должны быть основаны на доверии, чрезвычайно важно, чтобы тот, кто пользуется Силой, не оставил подобный сигнал без внимания.

Мастер Силы Инксвелл, «Обучение „человека короля“»

Мы вывалились из монолита на заснеженную вершину холма, где стояли Камни-Свидетели. Свежий снег, незапятнанный ничьими следами, достигал бедер. Я увяз в нем, споткнулся, но устоял на ногах и не выронил Шута. Вокруг царили глубокие сумерки, и Риддл все еще держал меня за руку.

Я глубоко вдохнул холодный воздух и проговорил:

– Это было совсем не так сложно, как я опасался…

Я запыхался, как будто пробежался вверх по крутому склону холма, и голова моя гудела от боли, вызванной Силой. Но мы прибыли в целости и сохранности. Казалось, прошло всего несколько мгновений, и я как будто просыпался от глубокого сна. Несмотря на головную боль, я чувствовал себя отдохнувшим. У меня сохранилось воспоминание о звездной тьме, где звезды были не только над нами, но и под нами, позади и впереди нас. Мы вышли из этой бесконечности на заснеженный холм возле Оленьего замка.

Риддл вдруг рухнул без чувств в снег возле меня. Он упал мешком, словно у него в теле не осталось ни единой кости. Я опустился на одно колено рядом с ним, продолжая крепко прижимать к себе Шута.

– Риддл? Риддл! – Я звал его как дурак, как будто он всего лишь забыл о моем присутствии и решил поваляться в снегу. Я отпустил ноги Шута на заснеженную землю и, схватив Риддла за плечо, перевернул его лицом вверх. Он не ответил ни на мой голос, ни на мое прикосновение. – Риддл! – снова крикнул я и с огромным облегчением услышал ответный возглас ниже по склону холма.

Я повернулся, огляделся. Сквозь снег брел мальчик с факелом. Следом за ним лошади с трудом тащили сани по крутому склону. В неверном свете факела я видел, как от лошадиных шкур поднимается пар. Позади саней ехала верхом девушка, и я вдруг узнал Неттл. Услышав мой крик, она подстегнула своего скакуна, он прорвался сквозь глубокий снег и обогнал медленную упряжку. Она подоспела к нам первой, спрыгнула на снег и бросилась к Риддлу. Если я и сомневался в том, как много он для нее значит, то все вопросы исчезли при виде того, как она обняла его и прижала к груди. Даже в тускнеющем свете дня я видел, как ее глаза сверкнули от гнева, когда она резко спросила:

– Что ты с ним сделал?

Я ответил честно:

– Я его использовал. И боюсь, из-за моей неопытности, я взял слишком много… Я думал, он остановит меня. – Перед лицом ее леденящей душу ярости я почувствовал себя заикающимся мальчишкой. Никакие оправдания не помогли бы мне, поэтому я отбросил их. – Давай уложим обоих на сани, отправимся в замок и вызовем лекарей и королевский круг. Позже скажешь мне все, что захочешь.

– Скажу, – с чувством пообещала она и, повысив голос, принялась отдавать указания.

Стражники поспешили их выполнить, несколько человек смятенно вскрикнули, узнав Риддла. Шута я сам отнес к саням, уложил и, забравшись следом, сел рядом с ним.

Спуск по утоптанному снегу крупным лошадям дался легче, чем подъем. И все равно мне показалось, что прошла целая вечность во тьме и холоде, прежде чем мы наконец приблизились к озаренным светом башням Оленьего замка. Неттл отдала свою лошадь кому-то; она ехала с Риддлом, и если их отношения до сих пор были тайной, то тайне пришел конец. Она что-то говорила тихим и нетерпеливым голосом и, когда он наконец-то зашевелился и чуть слышно ответил, наклонилась и подарила ему полный чувств поцелуй.

Сани не остановились в воротах, но повезли нас прямиком в лазарет. Лекари ждали. Я не стал возражать, когда первым с саней сняли Риддла, и сам понес Шута. Неттл отпустила стражников, пообещав поделиться с ними новостями, едва таковые появятся. В длинной комнате с низким потолком, к счастью, не было других больных. Я спросил себя, не в этих ли самых стенах мне довелось однажды выздоравливать после несчастного случая с монолитом Силы. Койки стояли рядами, почти как в казарме. Риддла уже уложили на одну из них, и я испытал ужасное облегчение, когда услышал его слабые протесты по поводу того, что он оказался здесь. Я осторожно уложил Шута на другую койку, через две от Риддла, отлично понимая, что Неттл какое-то время не захочет находиться со мной рядом. Как и Риддл, мрачно подумал я. Мне казалось, я не нанес ему непоправимого вреда, но по незнанию и из-за тревоги за Шута я даже не подумал о том, сколько Силы беру у него. Я грубо его использовал, он вправе злиться на меня. Хотя я и сам не понимал, как это вышло. Неужели потребовалось так много Силы, чтобы перенести Шута сквозь монолит?

По команде Неттл лекари собрались вокруг постели Риддла. Я тем временем в одиночку раздевал Шута, и куча зловонных тряпок возле его койки росла. То, что открылось под ними, привело меня в ужас. Кто-то с огромным тщанием причинял ему боль. Не жалея ни сил, ни времени. Я видел признаки дурно заживших старых переломов, а также раны, которые перевязали поспешно или, возможно, с нарочитой небрежностью, отчего кости срослись неровно и остались кривые шрамы. Узор ожогов на левом плече походил на какое-то слово из незнакомого мне языка. Левая ступня превратилась в скрюченный кусок плоти с костистыми выступами и потемневшими пальцами…

Не менее страшно, чем шрамы, было видеть грязь. Шут всегда был очень чистоплотным, всегда так тщательно следил за своей одеждой, волосами, кожей. Теперь он был покрыт глубоко въевшейся грязью, застывшей разводами от дождей. Его одежда так заскорузла от грязи, что ткань наверняка треснула бы, если попробовать ее снять. За пазухой у него лежало яблоко. Оно упало на пол вместе с какой-то дрянью. Не желая лишний раз тревожить Шута, я вытащил нож, разрезал ветхую материю и осторожно вытянул из-под него.

Зловоние от него исходило тошнотворное. Глаза Шута приоткрылись до щелочек, и я решил, что он в сознании, но он не шевелился, пока я не попытался снять с него белье. Тогда он поднял обе покрытые шрамами руки к воротнику грязной льняной сорочки и слабым голосом проговорил:

– Нет.

– Шут… – упрекнул я его и попытался отвести руки в сторону, но он вцепился в сорочку с силой, какой я от него совсем не ожидал. – Пожалуйста, – мягко проговорил я, однако его взъерошенная голова медленно качнулась из стороны в сторону на подушке. После каждого движения на подушке оставались клочья волос, и мне не хватило духу ему возразить.

Что ж, пусть забирает свои секреты в могилу, если ему так хочется. Не стану обнажать его перед лекарями. Я укрыл его чистым шерстяным одеялом. Он облегченно вздохнул.

Ко мне подошла лекарка:

– Как он ранен? Кровотечение есть?

Она изо всех сил старалась совладать с отвращением, но даже я с трудом выносил исходившую от Шута вонь.

– Его пытали, и он преодолел длинный путь, испытывая ужасную нужду. Пожалуйста, принесите мне теплую воду и ткань. Я его немного отмою, а вы устройте для него хороший говяжий бульон.

Она сглотнула:

– Поскольку я ученица, обязанность обмыть раненого лежит на мне.

– Я его друг и сам этим займусь. Пожалуйста.

С плохо скрываемым облегчением она спросила:

– Эти лохмотья можно убрать?

Я кивнул. Поджав губы, она наклонилась, собрала тряпки с пола и поспешила прочь.

В дверях она едва разминулась с Чейдом. На нем был изысканный наряд в зеленых тонах, – должно быть, старик под каким-то предлогом покинул званый ужин. С ним пришли Олух в ливрее Оленьего замка и незнакомая мне женщина. Возможно, подмастерье Силы. Миг спустя стражник открыл дверь, и появился король Дьютифул, а всего лишь в шаге от него – Кетриккен. В комнате все застыло. Бывшая королева нетерпеливо махнула рукой, решительно направилась вслед за Чейдом и остановилась у постели Риддла.

– Риддл тоже ранен? Мне об этом не сказали!

Неттл встала. Лицо у нее было каменное. Приложив усилие, она почтительно проговорила:

– Моя госпожа, я полагаю, что оба пострадавших нуждаются в особом исцелении посредством Силы. Могу ли я отослать всех этих лекарей?

Ученица-лекарка только что вернулась с ведром воды, над которым поднимался пар, и несколькими чистыми тряпицами, переброшенными через плечо. Увидев собравшихся, она застыла в растерянности, но я взял на себя смелость подозвать ее взмахом руки. Девушка сделала реверанс перед королем Дьютифулом – хоть и вышло неуклюже, но вода не расплескалась – и поспешила ко мне. Поставила ведро на пол и аккуратно сложила тряпицы в изножье кровати. Потом перевела взгляд с меня на знатных особ. Ей явно не приходилось раньше видеть такое собрание в лазарете, и она не знала, что следует делать – то ли опять присесть в реверансе, то ли заняться своим делом.

– Мой король, если позволите, этот вопрос имеет отношение как к моему опыту, так и к моим знаниям… – Говоривший, видимо, был старшим лекарем.

Я не мог понять, возражает ли он против того, чтобы его отсылали, считая, что ему лучше других известно, как следует поступить, или же ему просто не нравится, что кто-то взял на себя смелость решать такой вопрос. Я решил, что мне все равно и придворные тонкости для меня ничего не значат. Пусть лекарь спорит с Неттл сколько вздумается; я догадывался, чем все закончится. Я взмахом руки велел ученице отойти, и она с благодарностью повиновалась. Я принялся за работу, не обращая внимания на великосветский спор.

Смочив тряпицу в теплой воде, я нежно приложил ее к лицу Шута. Она покрылась коричнево-серыми разводами. Я ее сполоснул и снова вытер его лицо. Его глаза опять наполнились густыми желтыми слезами.

Я замер и тихо спросил:

– Я причиняю тебе боль?

– Ко мне уже очень давно никто не прикасался с добротой.

– Закрой глаза, – хрипло попросил я, ибо слепой взгляд был невыносим.

Я вытер его лицо в третий раз. В каждую морщину въелась грязь. Веки покрылись коркой высохшей слизи. От жалости к нему хотелось плакать. Вместо этого я снова выжал тряпицу. За спиной у меня шла в высшей степени вежливая перебранка. Любезность спорщиков сама по себе могла привести в бешенство. Хотелось повернуться и рявкнуть на них, чтобы ушли или замолчали. Я постепенно понимал, что взялся за безнадежное дело. Шут оказался сильнее, чем я думал, но его тело было слишком изувечено. У него не осталось запасов силы, чтобы их сжечь ради исцеления. Я принес его сюда в надежде, что круг Силы поможет ему, но теперь, медленно обмывая сначала одну его скрюченную кисть, а потом другую, готов был сдаться – слишком уж сильно ему досталось. Если мы не сможем восстановить его силы, прежде чем начнем исцеление, он его не переживет. А если мы его вскоре не исцелим, он не проживет достаточно долго, чтобы восстановить силы. Мои мысли носились кругами. Я рискнул всем, чтобы исцелить Шута, но это исцеление могло убить его.

Вдруг рядом со мной оказалась Кетриккен. С неизменным великодушием она поблагодарила разинувшую рот ученицу-лекарку и отослала прочь. В лазарете воцарилась тишина, перебранка прекратилась, и я почувствовал, что Неттл взяла верх. Лекари ушли, и вокруг постели Риддла собирался ее круг Силы. Чейд говорил о том, что уже видел такое, и заверял, что с Риддлом все будет в порядке, ему просто нужно хорошенько поесть и пару дней поспать, чтобы восстановиться. Мой старый наставник возражал против вмешательства посредством Силы, утверждая, что еды и отдыха будет достаточно. Риддл отдал больше, чем мог себе позволить, но он силен, отважен, и бояться за него не надо.

Малая часть меня удивилась тому, откуда Чейд столько знает. Как грубо он использовал Олуха? Или он досуха выпил силы Стеди? И зачем? Позже. Я со всем этим разберусь позже. По собственному опыту с будущим королем Верити я знал, что Чейд, скорее всего, прав. Запаниковав из-за Шута, я не подумал о том, что могу исчерпать силы Риддла до такой степени, что он превратится в слюнявого идиота. Мой друг и избранник моей дочери… Я должен перед обоими извиниться. Позже.

Ибо теперь Неттл переместилась к постели Шута. Она окинула его оценивающим взглядом, словно лошадь на рынке. Мельком посмотрела на меня и сделалась удивительно похожей на Би в те моменты, когда та отводила глаза. Неттл заговорила, обращаясь к молодой женщине, которая подошла и встала рядом с ней:

– Что ты думаешь?

Таким тоном учитель обращается к ученику.

Женщина набрала воздуха в грудь, простерла руки над Шутом и медленно провела ими над его телом, не касаясь. Шут замер, как будто почувствовал ее руки, и это ему не понравилось. Женщина провела над ним руками во второй раз. Потом покачала головой:

– Я вижу старые раны, но не знаю, сможем ли мы исцелить их. Похоже, у него нет никаких свежих ранений, угрожающих жизни. В его теле многое кажется странным и неправильным. Но я не считаю, что он нуждается в срочном вмешательстве посредством Силы. Вообще-то, учитывая, какой он худой, я думаю, Сила больше навредит, чем поможет. – Тут она сморщила нос и фыркнула, впервые выказав отвращение к пациенту. Замерла в ожидании ответа Неттл.

– Я согласна, – негромко проговорила мастер Силы. – Ты и остальные можете уходить. Благодарю, что собрались так быстро.

– Мастер. – Женщина слегка поклонилась в знак признательности.

Неттл отошла вместе с ней, вернувшись к постели Риддла, а остальной исцеляющий круг тихонько покинул лазарет.

Кетриккен внимательно посмотрела на искалеченного человека на кровати. Склонилась над ним, прижав кончики пальцев к губам. Потом выпрямилась и посмотрела на меня. В ее голубых глазах отражалось смятение.

– Это не он, верно? – взмолилась она. – Это не Шут.

Он чуть завозился, открыл невидящие глаза – и она вздрогнула. Он отрывисто проговорил:

– Если бы Ночной Волк… был здесь… он бы поручился за меня. Моя королева.

– Уже не королева. Ох, Шут…

В его голосе проскользнула былая насмешка, когда он сказал:

– По-прежнему моя королева. А я… прежний дурак и шут.

Кетриккен грациозно присела на низкий табурет по другую сторону от койки Шута. Не глядя на меня, принялась аккуратно подворачивать замысловато украшенные рукава платья.

– Что случилось с ними обоими? – спросила она у меня.

Кетриккен взяла одну из чистых тряпиц, лежавших в изножье, погрузила в воду, без тени отвращения взяла руку Шута и принялась обмывать. В моей памяти всплыло давно похороненное воспоминание: королева Кетриккен обмывает тела убитых «перекованных», снова превращая их в наших соплеменников и возвращая для погребения. Она всегда действовала без колебаний.

Я негромко проговорил:

– Я мало что знаю о том, что приключилось с Шутом. Его явно пытали, и он преодолел немалый путь, чтобы найти нас. А в случившемся с Риддлом виноват я сам. Я спешил и был встревожен, и я использовал его, чтобы перенести Шута через монолиты. Я никогда раньше не пользовался чужой помощью в таком деле. Возможно, я взял больше, чем он мог отдать. Остается лишь надеяться, что я не причинил ему непоправимого вреда.

– Моя вина, – тихо сказал Шут.

– Нет, моя. При чем здесь ты? – ответил я почти грубо.

– Сила. От него. Через тебя. Ко мне. – Он перевел дух. – Я должен был умереть. Не умер. Я уже много месяцев не чувствовал себя таким сильным, как сейчас, несмотря на… случившееся. Ты отдал мне часть его жизни.

В этом был смысл. Риддл не только наделил меня Силой, чтобы перенести Шута через монолиты, он позволил мне взять свою жизненную энергию, чтобы напитать ей Шута. Внутри меня благодарность сражалась со стыдом. Я взглянул на Риддла. Он не посмотрел в мою сторону. Неттл сидела у его постели на табуретке, держа обе его руки в своих. Смогу ли я каким-то образом вернуть ему этот долг? Видимо, нет.

Я снова повернулся к Шуту. Он был слеп. Он не видел, что, пока Кетриккен аккуратно обмывала кривые ногти на его пальцах, по ее щекам бежали слезы. Эти проворные руки с длинными пальцами, жонглировавшие деревянными шарами или шелковыми лоскутами, вытаскивавшие монету из пустоты, делавшие непристойные жесты или выразительно взмахивающие, иллюстрируя какую-нибудь байку… Теперь от них остались только опухшие костяшки да изломанные веточки-пальцы.

– Не твоя вина, – тихо проговорила Кетриккен. – Думаю, Риддл знал, что отдает. Он щедрый человек. – Долгая пауза. – Он заслужил то, что получил, – прибавила она, но не пояснила, что имеет в виду. Вздохнула. – Тебе нужно больше, чем это. Тебе нужна горячая ванна, Шут. Ты по-прежнему как одержимый хранишь свои личные секреты?

Он издал тихий звук, – возможно, это был смешок.

– Пытки не оставляют и намека на чувство собственного достоинства. Боль заставит вопить, умолять или обделаться. Нет никаких секретов, когда ты в руках врагов, которым неведомы угрызения совести, которых не терзает раскаяние из-за того, что они с тобой делают. И потому – среди друзей, да. Я по-прежнему одержим своими личными секретами. Друзья способны сделать мне такой подарок. Восстановить хоть малую часть моего утраченного достоинства. – Это была длинная речь, и к завершению ее он дышал с присвистом.

Кетриккен не стала спорить или спрашивать, сможет ли он вымыться сам. Она просто поинтересовалась:

– Где тебя поселить? В старых покоях лорда Голдена? В детской Фитца? В старом логове Чейда?

– Все эти комнаты пустуют? – изумился я.

Кетриккен бесстрастно взглянула на меня:

– Ради него кого-то можно и переселить. – Она с нежностью положила руку Шуту на плечо. – Он помог мне добраться до Горного Королевства. Живой. Я этого никогда не забуду.

Он положил поверх ее руки свою искалеченную кисть:

– Я буду благоразумен. Чего раньше со мной почти не случалось. Чтобы выздороветь, мне понадобится спокойствие, если позволите. Логово Чейда. И пусть обо мне не говорят ни как о лорде Голдене, ни как о Шуте. – Он повел затянутыми пленкой глазами и спросил: – Это едой пахнет?

Так и было. Ученица-лекарка вернулась, и в руках у нее был котелок под крышкой, завернутый в полотенце. Крышка покачивалась на ходу, из-под нее вырывались ароматные облачка, и вскоре вся комната благоухала говяжьим бульоном. Следом за девушкой шел мальчик-слуга с мисками, ложками и корзинкой булочек. Лекарка сперва остановилась у постели Риддла, и я с облегчением увидел, что тот достаточно пришел в себя, чтобы сесть в постели и наброситься на горячую пищу. Он взглянул мимо Неттл на меня и криво улыбнулся. Незаслуженное прощение. Дружба как она есть. Я медленно кивнул, веря, что он понимает.

Завоевать прощение Неттл будет труднее.

Лекарка подошла, чтобы наполнить миску для Шута.

– Ты сможешь сесть, чтобы поесть? – спросил я.

– Наверное, лишь ради этого стоит попробовать, – просипел он. Мы с Кетриккен приподняли его, переложили подушки ему под спину, и он прибавил: – Я сильнее, чем ты думаешь, Фитц. Я умираю, да. Но буду сражаться со смертью, пока могу.

Я промолчал, ожидая, пока лекарка с помощником нальют ему бульона. Когда они ушли, я придвинулся ближе и предложил:

– Ешь столько, сколько сможешь. Чем больше сил ты наберешь и чем быстрей, тем скорей мы сможем попытаться исцелить тебя. Если захочешь.

Кетриккен поднесла ложку к его губам. Он попробовал, шумно всосал бульон и едва не застонал от удовольствия, а потом взмолился:

– Слишком медленно. Дайте мне пить из миски. Я так голоден!

– Он горячий, – предупредила она, но поднесла миску к его рту.

Его руки с пальцами, скрюченными как когти, направляли ее, и он принялся хлебать обжигающе горячий бульон, дрожа от желания напитать свое тело.

– Это он, – сказал Чейд.

Я поднял голову и увидел, что он стоит у изножья койки Шута.

– Он, – подтвердил я.

Чейд хмуро кивнул:

– Риддл сумел отчасти отчитаться, прежде чем Неттл меня прогнала. С ним все будет в порядке, Фитц, хоть это не твоя заслуга. Вот пример того, как твое невежество может нам навредить. Если бы ты вернулся в Олений замок, чтобы учиться вместе с остальным королевским кругом, то сумел бы лучше контролировать то, как используешь его Силу.

Вот уж что меньше всего мне сейчас хотелось с ним обсуждать.

– Ты прав, – сказал я и в потрясенной тишине, последовавшей за моей капитуляцией, продолжил: – Шут хотел бы поселиться в нашей старой учебной комнате. Это можно устроить? Огонь в камине, чистое белье и ночная рубашка, теплая ванна и простая горячая пища?

Чейд выслушал мой список, не дрогнув:

– И целебные мази. И восстановительные травяные чаи. Дай мне немного времени. Мне еще целый вечер упражняться в дипломатии и переговорах. И я вынужден попросить Кетриккен, чтобы она вернулась со мной к нашим гостям. Когда я пришлю пажа, отнеси Шута в старую комнату леди Тайм по лестнице для слуг. Там найдешь гардероб с фальшивой задней стенкой. Это вход. Боюсь, я должен спешно вернуться на праздник. Но я приду вас навестить сегодня поздно ночью или завтра рано утром.

– Спасибо, – сказал я.

Чейд кивнул с серьезным видом.

Я был благодарен, но знал, что за его услуги, как всегда, придется заплатить.

Кетриккен встала, шурша юбками:

– Мне тоже надо вернуться в пиршественный зал.

Я повернул голову и впервые за весь вечер взглянул на нее по-настоящему. Ее наряд был из шелка в синих тонах, корсаж и юбку верхнего платья украшало белое кружево. Серьги были из серебра, с синими камнями, а к серебряному венцу крепилась сеточка с бледными топазами, ниспадавшая на лоб.

Наверное, изумление отразилось на моем лице, потому что Кетриккен улыбнулась и сказала извиняющимся тоном:

– Они наши торговые партнеры, им нравится видеть, что я ношу плоды этой торговли, а если делать им комплименты, моему королю будет легче вести переговоры. – Продолжая улыбаться, она прибавила: – И заверяю тебя, Фитц, мои украшения очень скромные по сравнению с теми, что надела сегодня наша молодая королева!

Я улыбнулся ей в ответ:

– Знаю, вы предпочитаете более простые наряды, но, по правде говоря, красота этого платья вполне соответствует вам.

Шут негромко проговорил:

– Хотел бы я вас увидеть…

Он сжал пустую миску. Без единого слова Кетриккен вытерла потеки бульона в уголке его рта.

Я хотел ему сказать, что мы его исцелим и он снова будет видеть. По правде говоря, я жалел, что не принял ни одного из настойчивых предложений Чейда узнать больше о Силе. Я смотрел на Шута и спрашивал себя, сможем ли мы выпрямить криво сросшиеся кости, вернуть свет его глазам и цвет его посеревшей коже. Что мы могли восстановить?

– Оно мне необходимо, – вдруг сказал он. – Исцеление Силой. Я его не хочу. Оно вселяет в меня ужас. Но мне нужно, чтобы это было сделано. Как можно быстрее.

Поколебавшись, я сказал правду:

– Прямо сейчас мы скорее убьем тебя, чем исцелим. В тебе слишком много… повреждений. И ты ослабел из-за всего, что с тобой случилось. Несмотря на силу, которую я для тебя украл.

Кетриккен смотрела на меня, в ее глазах стоял вопрос. Пришло время сказать им обоим, что ответ мне неизвестен.

– Я не знаю, в какой степени Сила сможет тебя восстановить. Это магия, но в конечном счете решает тело. Она может подстегнуть тело, чтобы оно все восстановило быстрее, чем сделало бы это само по себе. Но то, что тело уже исправило… Если говорить о сломанных костях, например, то я не знаю, возможно ли выпрямить старые переломы.

Кетриккен тихонько проговорила:

– Я так понимаю: когда круг тебя исцелил, многие старые повреждения также исцелились. Шрамы исчезли.

Я не хотел ей напоминать, что неумеренное исцеление едва не убило меня.

– Мне кажется, надо действовать постепенно. И я не хочу напрасно обнадеживать Шута.

– Я должен видеть, – вдруг сказал он. – Это превыше всего остального – я должен видеть, Фитц.

– Не могу тебе этого обещать, – сказал я.

Кетриккен отошла от кровати. Ее глаза блестели от слез.

– Боюсь, мне пора вернуться на торговые переговоры, – сказала она ровным голосом и посмотрела на вход в лазарет, где стоял и ждал Чейд.

– Я думал, это пир – менестрели поют, гости танцуют?

– Так все выглядит со стороны, но на самом деле это переговоры. И сегодня я по-прежнему королева Горного Королевства, а значит – участвую в той игре, в которой Шесть Герцогств хотят победить. Шут, я не в силах описать тебе свои чувства. Меня переполняет радость, что я снова тебя вижу, и печаль из-за того, что с тобой приключилось.

Шут растянул в улыбке потрескавшиеся губы.

– Я чувствую то же самое, моя королева. – И печально прибавил: – Только вот ничего не вижу.

Королева не то грустно рассмеялась, не то всхлипнула:

– Я вернусь, как только смогу.

– Не сегодня, – ласково проговорил он. – Я так устал, что закрываются глаза. Но вскоре, моя королева. Вскоре, если сумеете.

Она присела в реверансе и убежала, шурша юбками и стуча каблучками. Я проследил за ней взглядом.

– Она сильно изменилась – и осталась прежней, – заметил Шут.

– Судя по голосу, тебе намного лучше.

– Пища. Теплая постель. Чистое лицо и руки. Общество друзей. Это сильные лекарства. – Он вдруг зевнул и прибавил с трепетом: – И сила Риддла. Странная это вещь, заемная сила, Фитц. Она не так уж сильно отличается от того, что я чувствовал, когда ты переливал в меня собственную жизнь. Это жужжащая, неуемная энергия внутри меня – одолженная, незаслуженная. Душе моей она не нравится, но тело требует еще и еще. Будь она чашей передо мной, не думаю, что я смог бы устоять перед искушением осушить ее до дна. – Он медленно вздохнул и затих.

Но я почти чувствовал, как он наслаждается течением этой перелитой в него жизни. Я вспомнил боевое безумие, которое меня охватывало в былые времена, и то, как я сражался с дикой радостью, тратя силы еще долгое время после того, как мое тело должно было устать. Это было возбуждающее чувство. А потом наступало полное изнеможение. За фальшивую силу приходится платить. Я похолодел от ужаса.

Шут заговорил опять:

– И все же я не солгал. Пусть мне и хочется принять горячую ванну, не думаю, что я смогу бодрствовать еще долгое время. Не помню, когда в последний раз мне было так тепло, а мой живот был так полон.

– Тогда, наверное, мне стоит отнести тебя в покои леди Тайм.

– Ты меня понесешь?

– Я уже нес. Ты почти ничего не весишь, и это самое простое, что я могу сделать.

Он немного помолчал, потом сказал:

– Думаю, я пойду сам. По крайней мере, часть пути.

Я растерялся, но не стал с ним спорить. В лазарет вошел паж, как будто призванный нашими словами. На волосах и плечах у него таяли снежинки, в руке он нес фонарь. Оглядевшись по сторонам, он позвал:

– Том Баджерлок? Меня прислали за Томом Баджерлоком.

– Я здесь, – отозвался я.

Когда я повернулся к пажу, Неттл внезапно отошла от постели Риддла. Схватила меня за рукав и оттащила в сторону. Она посмотрела на меня снизу вверх, и ее лицо в эту минуту так напоминало материнское, словно Молли восстала из могилы, чтобы меня отчитать.

– Риддл говорит – я не должна тебя винить, он вызвался сам.

– Нет. Я его попросил. Он знал, что, если не поможет мне, я попытаюсь все сделать самостоятельно. И я виноват. И мне жаль.

– Еще бы!

Я склонил голову в ответ на это.

Помолчав немного, она прибавила:

– Люди любят тебя куда больше, чем ты заслуживаешь, Том Баджерлок. Но ты даже не веришь в то, что они тебя любят. – Я все еще размышлял над ее словами, когда она продолжила: – И я одна из этих людей.

– Неттл, мне так…

– Скажешь это еще раз – и я тебя ударю. Мне наплевать, кто на нас смотрит. Если бы я могла попросить тебя об одной-единственной вещи, попросила бы больше никогда не произносить эти дурацкие слова. – Она перевела взгляд с меня на Шута. – Он твой друг, с детских лет. – Тон свидетельствовал о том, что она понимает, какая это редкость.

– Был и есть.

– Что ж… Тогда иди займись им. С Риддлом все будет в порядке, когда он отдохнет. – Она потерла виски кончиками пальцев. – А Би? Что с моей сестрой?

– Я оставил ее с Фитцем Виджилантом. Думаю, беспокоиться не о чем. Я не собираюсь отсутствовать долго.

Сказав это вслух, я задумался над тем, сколько времени на самом деле проведу вдали от дома. Останусь ли я с Шутом, пока он не восстановится достаточно, чтобы мы смогли попытаться по-настоящему исцелить его при помощи Силы? Стоит ли мне попробовать отправиться обратно утром, через камни, а потом вернуться через несколько дней? Я разрывался на части. Я хотел быть в двух местах одновременно.

– Если она с Лантом, с ней все будет хорошо.

Я не мог полностью разделить уверенность Неттл, но момент был неподходящий, чтобы об этом говорить. Облегчение в голосе дочери заставило меня гадать, не ошибся ли я в молодом писаре.

Она пробудила во мне угрызения совести, прибавив:

– Мы должны послать птицу с сообщением о том, что ты благополучно прибыл сюда.

Я посмотрел на Шута. Он с трудом принял сидячее положение и завернулся в одеяло. Он выглядел жалким и хрупким и казался на сотню лет старше меня.

– Я это сделаю, – сказала Неттл прежде, чем я попросил. – Вызвать стражника, чтобы он помог перенести твоего друга?

– Пожалуй, мы справимся сами, – сказал я.

Она кивнула:

– Так я и думала. Вы хотите, чтобы о его пребывании здесь узнало как можно меньше людей. Клянусь жизнью, я понятия не имею, в чем дело. Но буду уважать вашу любовь к тайнам. Что ж, большинство слуг заняты на празднике, так что если будешь осторожен, то сможешь провести его по коридорам так, что вас никто не заметит.

И я отправился в старые покои леди Тайм. Путь занял много времени, мы оба замерзли и промокли, потому что Шут настоял на том, чтобы пересечь внутренний двор. Он завернулся в одеяло, его ноги были по-прежнему обмотаны ветошью. Мы кое-как брели через двор сквозь ветер и снег. Потом мы долго шли коридорами для слуг – они огибали парадные комнаты замка, что делало путь длиннее. Он брал меня за руку, когда мы взбирались по узким лестницам, и все сильней опирался на меня с каждым шагом. Мальчик-сопровождающий поглядывал на нас обоих с изумлением и подозрением. В какой-то момент я сообразил, что́ его пугает: на моей одежде застыла кровь Шута. Я не стал ничего объяснять.

У дверей в старые покои леди Тайм паж остановился и протянул мне большой ключ на толстом синем шнурке. Я взял его, а также маленький фонарь и велел пажу уходить. Он не заставил себя упрашивать и мигом скрылся из виду. «Леди Тайм» не существовало уже несколько десятков лет, но в замке упорно судачили, что в этих комнатах обитает ее призрак. Чейд позаботился о том, чтобы его любимая маска жила своей жизнью.

Комната была погружена в сумерки и пропиталась запахом плесени. Свечи в канделябре на запыленном столе излучали тусклый свет. Обстановка была запущенная, в воздухе витал аромат духов, древний и назойливый. Это был запах старой женщины.

– Я ненадолго присяду, – объявил Шут и едва не промахнулся мимо стула, который я подвинул к нему.

Он не сел, а рухнул – и застыл, тяжело дыша.

Я открыл гардероб и обнаружил плотный ряд древних платьев и сорочек. Запах был такой, словно их никогда не стирали. Бормоча ругательства по поводу Чейдова идиотского замысла, я опустился на четвереньки, прополз под одеждой и ощупал заднюю стенку. Я стучал, толкал и тянул, пока панель вдруг не открылась.

– Придется ползти, – сообщил я Шуту с кислой миной. Он не ответил.

Он заснул, где сидел. Разбудить его оказалось нелегко, а потом я почти что волоком протащил его через низкий люк в гардеробе. Помог ему устроиться в старом кресле Чейда у камина, прополз обратно, чтобы запереть дверь в комнату леди Тайм изнутри и погасить свечи. К тому времени, когда я закрыл потайную дверь и вернулся к Шуту, он опять начал дремать. Я снова его разбудил и спросил:

– Ванна или постель?

Лохань с водой, над которой еще слегка вился пар, наполняла комнату ароматами лаванды и иссопа. Рядом стоял стул с прямой спинкой. На низком столике ждали полотенце, горшочек с мягким мылом, мочалка, хлопковая туника, старомодный синий шерстяной халат и плотные чулки. Годится. Шут зашевелился как потрепанная марионетка, извлеченная из сундука.

– Ванна, – пробормотал он и обратил в мою сторону слепое лицо.

– Сюда.

Я взял его за тонкую как палка руку и обнял другой рукой. Подвел к стулу. Он рухнул на него так тяжело, что едва не опрокинул, и замер, глубоко дыша. Не спрашивая, я присел и начал разворачивать тряпки, в которые были завернуты его ступни. Они ужасно воняли и слиплись, так что их пришлось отдирать. Я заговорил, дыша ртом:

– Рядом с тобой столик – там все, что тебе потребуется для мытья. И одежда на потом.

– Чистая одежда? – спросил Шут, как будто я вручил ему штабель золотых слитков. Он ее нащупал, и рука его взлетела и опустилась, словно бабочка, коснувшись драгоценного подарка. Потом снял крышку с мыла, понюхал и издал тихий звук, от которого у меня защемило сердце. Осторожно вернул крышку на место. – Ох, Фитц! Ты даже не представляешь… – проговорил он надтреснутым голосом. И, взмахнув костлявой рукой с искалеченными пальцами, попросил меня уйти.

– Позови, если понадоблюсь, – сказал я.

Взяв свечу, я отошел к полкам со свитками в дальнем углу комнаты. Он прислушивался к моим шагам и не выглядел довольным, когда я остановился, но это было все уединение, какое я мог ему даровать. Не хватало еще, чтобы он утонул в лохани из-за своей застенчивости. Я порылся в свитках и нашел один по Дождевым чащобам, но когда я подошел с ним к столу, то оказалось, что Чейд уже разложил там для меня чтиво. Три свитка о том, как надлежащим образом подготовить и использовать «человека короля». Что ж, он прав. Мне стоит научиться этому. Я перенес свитки на старую кровать Чейда, зажег там канделябр, скинул ботинки, подложил под спину подушки и устроился читать.

Я одолел треть первого свитка, нудного и перегруженного деталями о том, как выбирать кандидата, который может делиться Силой, прежде чем услышал тихий плеск воды, – Шут опустился в лохань. Потом все стихло. Я читал, время от времени поглядывая на него, чтобы убедиться, что он не заснул и не погрузился в воду с головой. Отмокнув как следует, он начал медленно мыться. Он негромко покряхтывал и постанывал от боли и от облегчения, когда его мышцы расслаблялись. Он не спешил. Я читал третий свиток, более полезный, с перечислением особых признаков того, что «человек короля» превысил свои возможности, а также с указанием, как при необходимости вернуть ему Силу, когда Шут громко вздохнул и вслед за этим раздались звуки, означающие, что он выбирается из лохани. Я не посмотрел в его сторону.

– Ты сможешь нащупать полотенца и халат?

– Справлюсь, – коротко ответил он.

Я дочитал свиток и уже боролся с дремотой, когда услышал его:

– Я потерял ориентиры. Где ты?

– Здесь. На старой кровати Чейда.

Даже вымытый и одетый в чистое, он все равно выглядел ужасно. Он стоял, цепляясь за спинку стула, и старый синий халат смотрелся на нем, как обвисший парус на мачте брошенного корабля. Сильно поредевшие волосы отяжелели от воды и едва прикрывали его уши. Слепые глаза выглядели жутко и мертво на худом живом лице. Воздух наполнял и покидал его легкие с таким звуком, словно это были дырявые кузнечные мехи. Я встал и, взяв его за руку, подвел к кровати.

– Сытый, чистый и в тепле. В свежей одежде. В мягкой постели. Я расплакался бы от благодарности, да слишком устал для этого.

– Лучше иди спать.

Я откинул ему одеяло. Он сел на краешек постели. Его руки ощупали чистые простыни, коснулись взбитой подушки. Чтобы закинуть ноги на кровать, ему пришлось приложить усилие. Когда он опустился на подушки, я не стал ждать – укрыл его, как укрыл бы Би. Его руки вцепились в край одеяла.

– Ты останешься здесь на ночь? – Это был скорее вопрос, чем просьба.

– Если хочешь.

– Хочу. Если ты не против.

Я взглянул на него. Отмытые от грязи, шрамы на его лице были отчетливо видны.

– Не против, – сказал я тихонько.

Он закрыл свои затянутые пленкой глаза.

– Ты помнишь тот раз, когда… я попросил тебя остаться рядом со мной на ночь?

– В палатке Элдерлингов. На Аслевджале.

Я помнил. Мы помолчали, и я уже решил, что Шут уснул. Меня вдруг охватила страшная усталость. Я обошел кровать, сел на край, а потом вытянулся рядом с ним, так осторожно, словно он был малышкой Би. Мои мысли полетели к дочери. Что за день я для нее устроил! Будет ли она сегодня спать крепко или сражаться с ночными кошмарами? Останется ли в постели или проберется в свое убежище за стеной моего кабинета? Моя странная пчелка-малышка… Я должен был лучше стараться ради нее. Я всей душой хотел быть ей хорошим отцом. Я пытался, но мне как будто все время что-то мешало. И вот я здесь, в днях пути от нее, доверив ее человеку, которого почти не знаю и которому нанес оскорбление.

– Ни о чем не спросишь? – раздался в полумраке голос Шута.

Это ему, подумал я, стоило бы задавать вопросы. Например: «Почему ты меня заколол?»

– Думал, ты спишь.

– Скоро усну… – Он вздохнул так, словно сбросил с плеч неимоверно тяжелое бремя. – Ты так доверяешь мне, Фитц. Прошли годы, я снова ворвался в твою жизнь, и ты меня убил. А потом спас.

Я не хотел говорить о том, как вонзил в него нож.

– Твоя посланница добралась до меня.

– Которая?

– Бледная девушка.

Он помолчал, а потом проговорил голосом, исполненным печали:

– Я послал к тебе семь пар гонцов. На протяжении восьми лет. И только одной удалось дойти?

Семь пар. Из четырнадцати гонцов ко мне прибыла только одна девушка. Возможно, две. Во мне проснулся сильнейший ужас. От кого сбежал Шут и идут ли за ним преследователи?

– Она умерла вскоре после того, как попала в мой дом. Преследователи заразили ее какими-то паразитами, пожиравшими ее изнутри.

Он немного помолчал.

– Они такое любят. Медленная, неумолимо нарастающая боль. Им нравится, когда те, кого они пытают, умоляют о смерти.

– Кто они такие? – негромко спросил я.

– Слуги, – ответил он совершенно безжизненным голосом.

– Слуги?

– Бывшие Слуги. Когда существовали Белые, их предки служили. Служили Пророкам. Моим предкам.

– Ты Белый.

О них мало что написано, и то немногое, что мне было известно, я узнал в основном от Шута. Когда-то они жили рядом с людьми, среди людей. Жили долго и обладали пророческим даром, позволявшим видеть все возможные варианты будущего. По мере того как их род угасал и смешивался с людским, они утратили свои уникальные способности, но раз в несколько поколений по-прежнему рождается такой, как он. Истинные Белые вроде Шута появляются очень редко.

Он скептически фыркнул:

– Они заставили тебя в это поверить. И меня. Правда в том, Фитц, что в моих жилах достаточно крови Бледных, чтобы она проявлялась почти в полной мере. – Он перевел дух, словно собираясь что-то еще сказать, но вместо этого глубоко вздохнул.

Я был сбит с толку:

– Много лет назад ты говорил мне другое.

Он повернул голову на подушке, словно мог увидеть меня.

– Много лет назад я верил в другое. Я тебе не лгал, Фитц. Я повторял тебе ложь, которой меня научили, ложь, в которую я верил всю жизнь.

Я сказал себе, что все равно не верил его словам. Но мне пришлось спросить:

– Выходит, ты не Белый Пророк? А я не твой Изменяющий?

– Что? Нет, я Пророк. А ты Изменяющий! Но я не полностью Белый. Настоящие Белые не появлялись в этом мире уже сотни лет.

– А как же… Черный Человек?

– Прилкоп? Он намного старше меня, и, наверное, кровь у него чище. И, как все Белые прежних времен, с возрастом он потемнел.

– А разве он потемнел не оттого, что исполнил свою миссию Белого Пророка? Сколько раз ему удавалось переместить мир на лучшую тропу, столько раз он делался темнее?

– Ох, Фитц… – проговорил Шут устало и печально. После долгого молчания он продолжил: – Я не знаю. Вот что Слуги у меня отняли. Все, что я знал, в чем был уверен. Ты когда-нибудь стоял на песчаном пляже во время прилива? Чувствовал, как волны накатывают на ноги и высасывают из-под тебя песок? Вот так я теперь живу. С каждым днем все глубже погружаюсь в неопределенность.

Сотня вопросов заполнила мой разум. И внезапно я понял, что, да, я верил в то, что он Пророк, а я его Изменяющий. Я в это верил и вынес то, что он предсказал для меня, и я ему доверился. А если все это было ложью, обманом, если его обманули и он невольно обманул меня? Нет. В такое я поверить не мог. В такое я не должен был верить.

– Есть тут что-нибудь съестное? – спросил Шут. – Я вдруг опять проголодался.

– Сейчас проверю.

Я скатился с кровати и подошел к очагу. Тот, кому Чейд поручил подготовить комнату, отнесся к заданию ответственно. На крюке в очаге висел котелок под крышкой – над краем углей, там, где его содержимое оставалось теплым, не подгорая. Я перевесил его поближе к огню и заглянул под крышку. Курятина, тушенная с луком, сельдереем и пастернаком; мягкие кусочки мяса плавали в густой коричневой подливке с приятным запахом.

– Тушеная курица, – сказал я ему. – Принести немного?

– Я встану.

Его ответ меня удивил.

– Еще недавно, когда я спешил доставить тебя в Олений замок, мне казалось, ты на грани жизни и смерти. А теперь ты стал почти похож на самого себя.

– Я всегда был крепче, чем казался. – Он медленно сел, спустил ноги с кровати, нащупал пол. – Но не обманывайся. Сомневаюсь, что я продержался бы еще хоть пару ночей в холоде. Последние несколько дней почти не помню. Холод, голод, боль… Никакой разницы между ночами и днями, разве что ночи холоднее. – Он встал и зашатался, потом сказал жалобно и беспомощно: – Я не знаю, где ты.

– Стой на месте, – настоятельно попросил я, как будто он мог поступить иначе.

Я поставил столик возле Чейдова старого кресла и провел туда Шута. Нашел посуду и приборы на полке; леди Розмари содержала эту комнату в куда большем порядке, нежели Чейд. Принес Шуту миску курятины и ложку, а затем нашел бутылку бренди и кружки.

– Насколько ты голоден? – спросил я, пожирая взглядом оставшуюся в котелке еду.

От ее аромата и у меня пробудился аппетит. Бремя путешествия через монолиты Силы я почти целиком переложил на Риддла, но с тех пор, как я последний раз ел, слишком много всего произошло.

– Угощайся, – ответил Шут, почувствовав, какие противоречивые чувства меня терзают.

Я набрал себе миску и сел в кресло леди Розмари, держа ее на коленях. Шут поднял голову:

– Это запах бренди?

– Он слева от твоей миски.

Шут отложил ложку, и на его губах появилась робкая улыбка.

– Бренди с Фитцем. У огня. В чистой одежде. За едой. Один последний раз – и я почти что могу умереть счастливым.

– Все хорошо, только про смерть можно не вспоминать.

Его улыбка сделалась уверенней.

– На время, старый друг. На время. То, что ты сделал со мной, перед тем как мы вошли в камни, и жертва Риддла, а потом еда, тепло и отдых – все это оттащило меня от края пропасти. Но мы не станем друг друга обманывать. Я знаю, какую гниль несу внутри себя. Я знаю, ты ее видел. – Он поднял руку и крючковатыми пальцами поскреб покрытую шрамами щеку. – Это не случайность, Фитц. Они намеренно создали это внутри меня, и так же намеренно покрыли мое лицо шрамами, сорвали Силу с кончиков моих пальцев. Я и помыслить не смею, что спасся. Они вложили в меня медленную смерть, а потом преследовали, пока я ковылял прочь, заставляли каждый день идти до изнеможения, угрозами отпугивая всех, кто мог бы мне помочь. Кажется, я путешествовал быстрее и забрался дальше, чем они рассчитывали, но даже это может оказаться моей фантазией. Их замыслы куда сложнее, чем ты или я можем себе вообразить, ибо в их распоряжении карта лабиринта времени, нарисованная по ста тысячам пророчеств. Я не спрашиваю, отчего ты заколол меня, потому что уже знаю. Они все это спланировали и ждали, что ты воплотишь их злую волю в жизнь. Они желали причинить тебе боль, а не просто убить меня. Никто не виноват, кроме них. И все же ты по-прежнему Изменяющий, и ты превратил мое умирание в прилив сил. – Он вздохнул. – Но возможно, даже это предусмотрела их злая воля – и ты должен был найти меня и принести сюда. Что, если этот камешек, Фитц, запускает лавину? Я не знаю. Я жажду вернуть себе зрение, чтобы опять выбирать свою дорогу в клубящемся тумане вероятностей. Ведь я утратил эту способность, хоть ты и вернул меня из мертвых.

Я не мог придумать, что ответить. Я давным-давно усвоил, что Шуту, как и Чейду, нельзя задавать слишком много вопросов, – это самый верный способ заставить его замолчать. Предоставленные самим себе, они оба неизменно сообщали мне больше, чем намеревались. И потому я ел свою тушеную курятину и пил бренди Чейда, гадая, что же это за Слуги, при чем тут нежданный сын Шута и кем были гонцы, которых он ко мне посылал и которые не достигли моего дома.

Он доел курятину, обстучал ложкой всю миску, убеждаясь, что не осталось ни кусочка. Я заново налил бренди в его кружку.

– У тебя соус слева возле рта, – негромко сказал я ему.

Мне было очень больно видеть, как Шут ест – прожорливо и неопрятно. Забрав у него миску, я вытер брызги и пятна со стола. Я надеялся, что не вызвал у него стыда, но, вытирая лицо, он признался:

– Ем, как изголодавшийся пес. Слепой изголодавшийся пес. Боюсь, я привык запихивать в себя как можно быстрее всю еду, какая есть. Тяжело отделаться от привычки, которую столь усердно прививали. – Он глотнул бренди и опустил голову на спинку кресла. Его глаза были закрыты, но лишь когда его обмякшая рука дернулась и чашка едва не упала, я понял, что Шут засыпает, где сидит.

– Обратно в постель, – скомандовал я ему. – Если ты будешь хорошо питаться и отдыхать несколько дней, возможно, мы сможем потихоньку начать исцеление, чтобы направить тебя на путь выздоровления.

Он завозился и, когда я взял его за руку, с трудом встал на ноги.

– Давай начнем, как только сможем. Я должен стать сильнее, Фитц. Я должен жить и победить их.

– Что ж. Давай ты для начала выспишься, – предложил я ему.

Я провел его назад к кровати и как следует укрыл. Стараясь не шуметь, прибрался в комнате и добавил дров в камин. Налил себе бренди. Он был ежевичный, куда лучшего качества, чем я мог себе позволить в юности. Тем не менее долгое послевкусие ягод и цветов напомнило мне о тех днях. Я со вздохом опустился в кресло Чейда и вытянул ноги к огню.

– Фитц?

– Я здесь.

– Ты не спросил, почему я вернулся. Почему я тебя искал. – Его голос был пропитан усталостью.

– Посланница сказала – ты ищешь своего сына. Нежданного сына.

– Боюсь, без особой надежды. Там, на рынке, мне привиделось, что я его нашел… – Он покачал головой. Его голос сделался очень тихим, и мне пришлось напрячь слух, чтобы расслышать. – Это он им нужен. Слугам. Они думали, что я знаю о его существовании. Довольно долго они расспрашивали меня, пытаясь выведать секрет, которого я не знал. И когда наконец-то заявили прямо о том, что ищут, я все равно ничего не смог сказать. Они не поверили, разумеется. Снова и снова требовали, чтобы я сказал, где он и кто произвел его на свет. Я годами настаивал, что это невозможно. Я даже спрашивал их: «Если бы такое дитя существовало, как бы я его оставил?» Но они были так уверены. Мне пришлось признать, что они, видимо, правы.

Шут замолчал. Я гадал, не уснул ли он. Как можно уснуть посреди такой душераздирающей истории? Когда он снова заговорил, его голос звучал хрипло.

– Они решили, что я лгу. Тогда они… забрали меня. – Он помолчал, потом снова заговорил, с трудом сохраняя спокойствие. – Когда мы с Прилкопом вернулись, сперва они воздавали нам почести. Долгими вечерами мы пировали, и они снова и снова просили нас рассказывать во всех подробностях о том, что мы повидали и сделали. Писари все записывали. Это… это ударило мне в голову, Фитц. Такие почести, такие похвалы… Прилкоп был более сдержан. В один день он исчез. Мне сказали – он отправился повидать то место, где родился. Но месяц шел за месяцем, и я начал подозревать неладное. – Он кашлянул. – Надеюсь, он спасся или умер. Ужасно, если он все еще у них в руках… Но тогда и начались их бесконечные расспросы. И потом, когда они открыли предмет своих поисков и все равно не получили ответов, однажды ночью меня забрали из покоев. И начались пытки. Сперва было не так страшно. Они настаивали, что я все знаю и что если буду достаточно долго голодать или терпеть холод, то что-то вспомню – сон или какое-то событие. И я поверил. Я пытался вспомнить. Но тогда же я в первый раз послал гонцов, чтобы предупредить тех, кто мог что-то знать. Они должны были спрятать такого ребенка, пока я за ним не приду.

Одна загадка решена. Послание, которое получила Джофрон, и ее беспокойство из-за меня теперь получили объяснение.

– Я думал, что действую в глубокой тайне. Но они прознали. – Он шмыгнул носом. – Они снова забрали меня в свои застенки. Принесли еду, питье, ни о чем не просили. Но я слышал, что они сделали с теми, кто мне помог. Ох, Фитц! Это ведь были почти дети! – Он вдруг поперхнулся и начал неудержимо рыдать.

Я хотел к нему подойти, но мне не по силам было его утешить. И я знал, что сейчас ему не нужны сочувственные слова или прикосновения. Он не хотел получить то, чего не смог дать тем жертвам. Так что я тихонько вытер слезы с собственных щек и стал ждать.

В конце концов Шут откашлялся и напряженным голосом сказал:

– И все же… Были те, кто сохранил верность мне. Время от времени мне сообщали, что еще одна пара сбежала и отправилась предупредить моих друзей. Я хотел сказать им, чтобы перестали, но не мог ответить на их сообщения. Слуги в те годы взялись за меня всерьез. Периоды боли сменялись периодами изоляции. Голод, холод, беспощадный свет и жар солнца, а потом – такие изощренные пытки.

Он перестал говорить. Я знал, что история не закончена, но думал, что он рассказал мне столько, сколько сейчас было ему по силам. Я сидел, прислушиваясь к потрескиванию огня в камине, где сдвинулось полено. В комнате не было окон, но я слышал, как воет ветер в каминной трубе, и знал, что метель снова разыгралась.

Шут начал шептать. Я не сразу смог различить его слова в шуме ветра снаружи:

– …поверил им. Он где-то существовал. Они перестали задавать мне вопросы о нем, но продолжали причинять мне боль. Когда они прекратили это делать… я заподозрил, что Слуги его нашли. Я не знал, оставят ли они его в живых, чтобы использовать, или уничтожат, чтобы помешать ему изменить мир. Каковы бы ни были их планы, меня в них не посвятили. Забавно. Столько лет назад я послал гонцов, чтобы ты нашел для меня моего сына. И одна из них прорвалась. Слишком поздно, чтобы его спасти. Мы опоздали на годы. – Его голос делался все тише, он засыпал.

Я проговорил негромко, не желая его разбудить, если он уснул, но не в силах совладать с любопытством:

– Ты сдался несколько лет назад? Посланнице понадобились годы, чтобы добраться до меня?

– Годы, – устало повторил он. – Много лет назад, когда я еще надеялся. Когда я еще верил, что Слугам можно указать лучший путь. Если бы я смог добраться до мальчика первым…

Он замолчал. Я уставился в огонь, и на ум мне пришла Би. Сейчас она должна спать в своей комнате. Завтра днем, если голуби полетят быстро, Ревел сообщит ей, что прибыла птица с известием о том, что я благополучно добрался в Олений замок. Надо сегодня взять бумагу и написать ей письмо, чтобы послать с гонцом. Я должен ей объяснить, почему покинул ее так внезапно, и сообщить, что могу отсутствовать дольше, чем полагал сперва. Я поразмыслил над тем, не послать ли за ней. Каждый ребенок должен повидать Зимний праздник в Оленьем замке! Но потом я понял, что она никак не сможет приехать вовремя. Я также не мог придумать, кому доверяю достаточно, чтобы взять ее в долгое зимнее путешествие из Ивового Леса в Олений замок. В следующем году, пообещал я себе. В следующем году мы заранее покинем Ивовый Лес и отправимся верхом в Олений замок, только мы вдвоем.

Этот план доставил мне удовольствие, а потом я вдруг подумал про Шута и его нежданного сына в этом свете. Он никогда не знал своего ребенка. Значит ли это, что он никогда не мечтал о том, чтобы поделиться с ним какими-то радостями?

Я заговорил, глядя в огонь:

– Посланница не смогла сказать мне, где искать ребенка. И я понятия не имею, сколько ему может быть лет.

– Я не знаю. И не знаю, где он. Знаю лишь то, что великое множество пророчеств говорят об этом ребенке. Слуги были так уверены, что он существует. Они расспрашивали меня всеми способами, какие только сумели придумать. Они не верили, что мне о нем ничего не известно. Не верили, что я больше не в состоянии увидеть, кто этот ребенок и где он может находиться. – Он внезапно застонал и резко дернулся в постели. – Я уже так давно… мой живот. Ох! – Он судорожно сжался, а потом перекатился на край кровати и с отчаянием спросил: – Тут есть уборная?

Живот Шута издавал ужасные звуки, пока я вел его к узкой двери. Он оставался за ней так долго, что я начал беспокоиться. Потом дверь открылась, и он нащупал дорогу в комнату. Я взял его за руку, проводил обратно к кровати. Он заполз на нее, и я укрыл его одеялом.

Некоторое время он просто дышал. Потом сказал:

– Может, такого сына никогда не существовало. Это моя отчаянная надежда: что его никогда не было и они не смогут его разыскать, не смогут уничтожить или превратить в фигуру для своей игры. – Он опять застонал и беспокойно зашевелился в постели. – Фитц?

– Я рядом. Ты чего-нибудь хочешь? Бренди? Воды?

– Нет. Спасибо.

– Засыпай. Тебе надо отдохнуть. Завтра ты будешь осторожнее с едой, и я за этим прослежу. Мне надо, чтобы ты набрался сил, прежде чем круг попробует тебя исцелить.

– Я сильней, чем выгляжу. Сильней, чем был, когда ты нашел меня.

– Возможно. Но я больше не рискую без крайней необходимости.

Долгая тишина. От бренди и еды я осоловел. Нахлынула скопившаяся за день усталость. Я прошел к другой стороне кровати и скинул ботинки. Снял верхнюю одежду и забрался в большую кровать рядом с Шутом. Перина была глубокая, мягкая. Я зарылся в нее и закрыл глаза.

– Фитц?

– Что?

– Ты убьешь ради меня?

Мне не нужно было думать, что ответить.

– Да. Если придется. Но здесь ты в безопасности, Шут. Вокруг тебя крепкие стены Оленьего замка. И я рядом. Никто не знает, где ты. Спи и не тревожься.

– Ты убьешь ради меня, если я попрошу?

Неужели его разум блуждает и он повторяет вопрос? Я мягко проговорил:

– Тебе не надо меня просить. Если тебе кто-то угрожает, я его убью. Проще простого.

Я не стал говорить ему, чтобы постарался поспать. Погрузиться в сон не так просто для того, кто перенес пытку. Порой ночами я резко просыпался оттого, что мне казалось, будто я снова в темнице Регала. Какая-нибудь мелочь могла вызвать внезапный прилив ужаса – запах особой разновидности угля, скрип, похожий на тот, что раздается от затягивания веревки, звон, напоминающий о закрывшейся двери в камеру. Или даже тьма сама по себе. Одиночество как таковое.

Я протянул руку во мраке и положил ему на плечо:

– Ты в безопасности. Я буду стеречь, если хочешь.

– Нет.

Он положил свою костлявую руку поверх моей. Дрова в камине тихонько потрескивали, и я слушал, как он дышит. Он снова заговорил:

– Я не это имел в виду. Все дело в послании, которое несли последние четыре гонца. Я ненавижу себя за то, что попросил об этой услуге. Мне было стыдно просить о таком, стыдно вообще просить тебя о чем-то, после того как я столь беспощадно тебя использовал. Но мне больше некого просить и некуда идти. Я пытался все сделать сам. Они перестали задавать мне вопросы. Начали оставлять меня одного. И однажды проявили небрежность. Я сбежал. То есть мне казалось, что я сбежал. Я нашел приют у друзей и решил отдохнуть. Я думал, что знаю, как надо поступить. Знаю, что надо сделать, и я к этому готовился, как мог. И попытался. Но они меня ждали. Они схватили и меня, и тех, кто дал мне приют и помощь. Они забрали меня, и на этот раз не утруждали себя уловками и вопросами. Только грубая сила. Они переломали мне кости. Ослепили меня.

– Что ты сделал? – У меня перехватило дыхание.

– Я попытался – и все сильно испортил. Они насмехались надо мной. Говорили – я всегда буду терпеть поражение. Но с тобой такого не случится. Ты знаешь, как надо. Тебя этому учили. И ты в этом был хорош.

Теплая постель не смогла изгнать леденящий душу холод, который охватил меня. Я отодвинулся, но его рука вдруг схватила мою и сжала, крепкая как смерть.

– Когда-то ты в этом был хорош. В искусстве убивать людей. Чейд тебя учил, и ты был в этом хорош.

– Я хорошо убивал людей, – проговорил я деревянным голосом.

Слова показались бессмысленными, когда я произнес их вслух. Мне хорошо удавалось творить смерть. Нас разделяло молчание, более плотное, чем тьма.

Он опять заговорил. Его голос был полон отчаяния:

– Я ненавижу себя за то, что приходится об этом просить. Я знаю, ты изгнал это из своей жизни. Но я должен. Когда я отдохну, когда я тебе все объясню, ты поймешь. Их надо остановить, и, кроме смерти, нет другого способа. Между ними и тем, что они собираются сделать, есть только ты. Ты один.

Я ничего не сказал. Он был на себя не похож. Шут бы никогда меня о таком не попросил. Он слеп, он болен, он страдает. Он жил в жутком страхе. Он по-прежнему боится. Но теперь ему ничего не угрожает. Когда ему станет лучше, его разум прояснится. Он опять сделается самим собой. И попросит прощения. Если вообще вспомнит об этом разговоре.

– Пожалуйста, Фитц. Прошу тебя. Их надо убить. Это единственный способ их остановить. – Он болезненно втянул воздух. – Фитц, ты их убьешь? Всех. Покончишь с ними и теми ужасами, что они творят? – Он помедлил и прибавил слова, которые я страшился услышать: – Пожалуйста. Ради меня.

32. Нападение

Если верить местным, истинный Белый Пророк рождается только один раз в каждом поколении. Очень часто ребенок появляется на свет в семье, где никто и не подозревает, что в их жилах течет такая кровь. Если семья живет в краю, где Белых Пророков почитают, все ликуют и празднуют. Чудесное дитя растет дома, пока ему или ей не исполняется десять лет. В это время семья отправляется в паломничество на Бледный остров, ибо считается, что он – родина Белого народа. Теперь на острове обитают Слуги Архивов, посвятившие себя сохранению записей о Белых Пророках и их предсказаний. Там ребенка встречают с радостью и берут под опеку.

Говорят, что каждый сон, о котором сообщает ребенок, записывается. До двенадцати лет ему запрещено читать любые сохранившиеся пророчества других Белых, чтобы содержащиеся в них сведения не исказили чистоту его прозрений. Когда ему исполняется двенадцать, начинается обучение в Архивах.

Потом этому путешественнику поведали печальную историю о Белом младенце, появившемся на свет в отдаленной деревне, где народ не слыхал о Белых Пророках. Когда настало время родиться новому Белому, а известий о таком ребенке не пришло, Слуги Архивов принялись сами изучать пророчества, пытаясь объяснить подобный пробел. Изыскания привели к тому, что они послали гонцов в отдаленный край в поисках ребенка. Гонцы вернулись с горестной вестью о том, что бледного ребенка сочли слабоумным уродом и бросили в колыбели на голодную смерть.

Реппл Шейкерлум, «Путешествия Шейкерлума»

Мы вернулись в Ивовый Лес во тьме и холоде. Фитц Виджилант был не таким хорошим возницей, как мой отец или Риддл. Лошади знали путь домой, но он не направлял колеса повозки в колею, как мой отец, так что они терлись о края снежных наносов и повозка дергалась и скрежетала. Уверена, из-за темноты и глубокого снега на дороге править лошадьми было сложнее, чем казалось. Я съежилась под одеялами в задней части повозки, тревожась об отце, гадая о том, кто был этот нищий, и мечтая поскорей оказаться дома. Я очень устала и сильно расстроилась из-за того, что так быстро меня бросили. И в довершение ко всему Шун и Фитц Виджилант жались друг к другу на сиденье возницы, укутавшись в пледы, и тихими, разгневанными голосами переговаривались о случившемся в городе. Они говорили про моего отца и Риддла так, словно считали меня глухой или вовсе не принимали во внимание мои чувства.

Они оказались свидетелями происшествия с собакой, но предпочли держаться подальше, опасаясь, что оно навлечет на них неприятности. Шун очень боялась, что в Дубах-у-воды молва будет поминать ее в связи с безумцем, в которого Том Баджерлок превратился из-за какой-то собаки. Хватит и того, как он унизил ее при всех в таверне, разговаривая с ней в неподобающем тоне! Фитц Виджилант не мог взять в толк, что мой отец и Риддл сделали из-за нищего – ни почему, ни каким образом, – и это, похоже, казалось обоим самым оскорбительным. То, что им ничего не объяснили в подробностях, они сочли невероятной грубостью, но мне во время возвращения домой от Висельного холма они не сказали ни слова. Пока мы медленно тряслись по дороге, мороз крепко сжал меня своими холодными руками. Я то и дело погружалась в тревожный сон, а потом повозка подпрыгивала, и я просыпалась.

Когда мы подъехали к особняку, меня уже подташнивало от езды по кочкам и ухабам. Я проснулась в последний раз, когда Фитц Виджилант остановил лошадей перед высокими дверьми и спрыгнул, выкрикивая конюха. Он заботливо помог Шун спуститься и велел ей побыстрее идти в дом, чтобы согреться. Она громко удивилась, почему на ступеньках ее не встречает слуга с фонарем. Фитц Виджилант согласился, что слуги и впрямь ленивые и их надо вышколить. Они же знали, что мы вернемся сегодня ночью, верно? Следовательно, должны были ждать.

Выпавший снег лег влажным грузом на покрывала, в которые я закуталась. От долгого сидения в неподвижности и дорожной тряски мои мышцы сделались непослушными. Я пыталась выбраться из-под покрывал, когда к задней части повозки подошел Фитц Виджилант.

– Идем, Би, – сказал он.

– Я пытаюсь…

Фитц Виджилант нетерпеливо фыркнул, схватил одно покрывало за край и потащил на себя, отчего меня завалило собравшимся снегом. Я ахнула от неожиданности и тщетно попыталась не всхлипнуть.

Он пришел в ужас оттого, что сделал со мной, но голос его был строг:

– Ну, не веди себя как маленькая. Это просто снег. Мы все устали и проголодались, но мы дома. Выходи, и пойдем домой, там ты согреешься.

Я не ответила. От резкого движения одеял перевернулась моя сумка. Я принялась шарить во тьме, пытаясь собрать свои драгоценные покупки, рассыпавшиеся по темному полу повозки. Они теперь были повсюду, под снегом и кучей покрывал, которые Фитц Виджилант сбросил.

Наверное, он не видел, что я делаю, потому что сказал:

– Выходи сейчас же, Би, или я тебя оставлю тут.

Я перевела дух и выдавила из себя:

– Ну и уходи. Мне все равно.

– Я не шучу!

Я не ответила, и он, постояв несколько секунд в тишине, повернулся и решительным шагом направился в дом. Появился мальчик-конюх с фонарем и подошел к повозке, чтобы забрать ее и лошадей в конюшню, где с них должны были снять упряжь. Он робко кашлянул.

– Я сейчас, сейчас… – сдавленно проговорила я.

– Не спешите, – сказал он, и я вдруг поняла, что это Персивиранс.

Он поднял фонарь повыше, и повозка заполнилась светом и тенями.

– Только найду вещи, которые папа мне купил, – объяснила я, глотая слезы.

Он ничего не сказал. Просто забрался по колесу в повозку и начал аккуратно поднимать покрывала и пледы. Отряхнул их все от снега и свернул, прежде чем положить на сиденье, и постепенно нашлись все наши покупки. Я их собрала и спрятала в свою сумку.

Дверь особняка открылась и закрылась, новые тени заплясали вокруг, сбивая меня с толку. Подошел Ревел с большим фонарем.

– Леди Би? – спросил он в пространство.

– Одну минуточку, пожалуйста, – хрипло ответила я.

Ну почему все меня торопят, когда я так замерзла?!.

Ревел подошел к повозке и уставился на то, как я заканчиваю собирать свои маленькие пакеты. На его лице читалось потрясение, смешанное с неодобрением. Он кивнул Персивирансу, давая понять, что не забудет об услуге, и юный конюх кивнул в ответ. Собрав все свои вещи, я медленно встала и проковыляла на негнущихся ногах к краю повозки.

– Большие пакеты принадлежат леди Шун и писарю Фитцу Виджиланту, – сказала я Ревелу, когда он вскинул брови, глядя на оставшиеся корзины и мешки.

– Понятно, – ответил управляющий с серьезным видом. – Мальчик, я пришлю кого-нибудь за этими вещами. Потом можешь забрать лошадей и повозку в конюшню.

– Да, сэр, – ответил Персивиранс.

К моему удивлению, Ревел взял мою рыночную сумку, снял меня с края повозки и понес в дом. Он был высоким, выше моего отца, и нес меня и вещи так, словно я и покупки ничего не весили. Я устала, сидеть у него на руках прямо мне было трудно. Мой лоб коснулся его щеки, – к моему изумлению, она оказалась гладкой, как моя собственная. И еще от него чудесно пахло – розой, но с пряными нотками.

– Ты так здорово пахнешь! – невольно вырвалось у меня.

Его лицо с резкими чертами утратило озабоченное выражение, и он улыбнулся:

– Вы так добры ко мне, леди Би. Я сам смешиваю свои ароматические масла. Может быть, однажды вы мне поможете с этим занятием?

– Да! – воскликнула я с искренним восторгом.

– Так и сделаем. Ваша мать многому научила меня в отношении ароматов, когда я только прибыл сюда. Будет справедливо передать вам то, что я узнал от нее.

Я сидела у него на руках, дрожа от холода. Он открыл дверь свободной рукой и, не замедлив шага, отнес меня через вестибюль и коридор прямо в мою комнату. Кэрфул только что закончила разжигать огонь в камине, и Ревел поставил меня на пол перед ним.

– Она вся в снегу! Леди Би! Разве вы в повозке были не под пледом?

Я слишком устала, чтобы объяснять.

Ревел заговорил, пока Кэрфул начала снимать с меня мокрую одежду:

– Она вся продрогла. Я велю поварихе Натмег прислать поднос с горячей едой и чаем. Сможешь позаботиться об остальном?

Моя горничная обеспокоенно взглянула на управляющего:

– Леди Шун велела немедленно принести ее покупки. Она хочет, чтобы я помогла…

– Я найду кого-то другого ей в помощь, – твердо заявил Ревел. Зашагал к двери, остановился и сказал: – Леди Би, нам не сообщили, что случилось с вашим отцом и Риддлом, и я весьма обеспокоен тем, что они не вернулись вместе с вами.

Ревел знал, что управляющий не может задавать такие вопросы, но я считала его своим союзником и легко поделилась тем немногим, что мне было известно:

– На рынке со мной заговорил какой-то нищий. Когда он меня обнял, отец испугался и напал на него, тяжело ранил. Потом он понял, что этот нищий на самом деле его старый друг. И они с Риддлом использовали магию Силы, чтобы через стоячие камни на Висельном холме перенести нищего в Олений замок, где его, возможно, спасут.

Слуги обменялись взглядами над моей головой, и я поняла, что мой рассказ, наверное, прозвучал для них как сущее безумие.

– Подумать только! – тихонько воскликнула Кэрфул.

– Что ж… Уверен, ваш отец знает, что делает, как и Риддл. Риддл ведь очень благоразумный человек. – Тон управляющего намекал, что мой отец не всегда бывает благоразумен. Было глупо с этим не согласиться.

Ревел быстро вышел за дверь.

К тому времени, когда Кэрфул помогла мне переодеться в ночную рубашку, я вся тряслась. Это была моя красная ночная рубашка, та, которую сшила мама. Кто-то ее выстирал и принес в мою комнату. Кэрфул взяла одеяло с кровати, согрела его у огня и закутала меня. Придвинула кресло ближе к огню, и я покорно устроилась там. Раздался стук в дверь – поваренок принес поднос с едой. Над тарелками вился пар. Кэрфул поблагодарила мальчика и отослала прочь.

Когда она выставила еду на столик передо мной, я сказала:

– Я про тебя не забыла. Привезла тебе подарки из города.

Глаза Кэрфул сверкнули от любопытства, но она проговорила:

– Завтра успеется, моя леди. Сегодня давайте-ка накормим вас горяченьким, а потом уложим в теплую постель. У вас лицо по-прежнему красно-белое от холода.

Она подняла мою серую с красным шаль, оценивающе взвесила шерсть в руке и отложила сушиться. Вытаскивая вещи из моей сумки, нашла пакетики с безделицами, которые я для нее купила, и тут же забрала, неустанно меня благодаря за то, что я про нее не забыла. Я вспомнила про платки для Ревела. Они ему и в самом деле понравятся? Я подумала о том, как от него пахло, когда он взял меня на руки. Ему бы понравилась одна из маминых свечей… Мое сердце заныло при мысли о расставании даже с одной из них, но я поняла, что сделаю это. Он заслужил. Кэрфул помогла мне забраться в постель, а потом прошлась по комнате, прибираясь и напевая себе под нос.

Думаю, я заснула еще до того, как она вышла из моей спальни. Когда я проснулась – наверное, через много часов, – комнату озарял лишь огонь в камине. Я попыталась осмыслить минувший день. Столько чудесного и ужасного произошло, а потом меня взяли и бросили! Я гадала, почему отец не взял меня с собой и отчего этот нищий так важен. Отец заявил, что это его старый друг. Как такое могло случиться? Мне некому было задать эти вопросы. Дом вокруг меня погрузился в глубокую тишину. Я выскользнула из кровати, подошла к окну и открыла ставни. Небо почернело, шел сильный снегопад. Было уже совсем поздно – или очень рано. А я снова проголодалась, и мне уже не хотелось спать.

Я все еще не согрелась после долгой поездки домой, холод как будто шел от моих собственных костей. Я подошла к гардеробу, чтобы найти какую-нибудь одежду, и обнаружила, что кто-то повесил там новый халат для меня. Я его вытащила и увидела, что он из мягкой красной шерсти, с подкладкой из волчьего меха. А под тем местом, где он висел, стояли мягкие ботиночки из той же ткани, но с кожаными подошвами. Надев их, я согрелась и почувствовала себя более защищенной, чем раньше.

Сперва я отправилась в спальню отца, посмотреть, не вернулся ли он. Увы, там я не нашла утешения. Его кровать пустовала, а комната выглядела такой строгой и чистой, что могла бы принадлежать кому угодно. Или никому.

– Это не его настоящее логово, – сказала я вслух, но негромко. И кивнула самой себе: я знала, где следует поискать ответы.

Я тихонько шла по темным коридорам. Мои глаза быстро привыкли к темноте, и я пробралась в личный кабинет отца, не встретив ни единой живой души. Тишина в доме была почти противоестественной, как будто, кроме меня, здесь никто не жил. Приближаясь к кабинету, я упрекнула себя за то, что не взяла свечу, – в потемках я не смогу обшарить его личную библиотеку в поисках каких-нибудь подсказок. Но, завернув за угол, я увидела, что дверь приоткрыта и каминное пламя отбрасывает на пол и стену клин уютного теплого света.

Я открыла дверь и заглянула внутрь. За столом никого не было, но в очаге весело горел большой огонь. Я вошла в комнату и тихо спросила:

– Отец?

– Я здесь, – ответил он. – Для тебя я всегда здесь.

Большой серый волк, лежавший у камина, медленно поднялся. Зевнул, вывалив язык меж очень белых зубов, а потом потянулся, выпустив и спрятав черные когти на лапах. Он посмотрел на меня своими дикими карими глазами и улыбнулся.

– Волк-Отец?

– Да.

Я уставилась на него и слабым голосом проговорила:

– Не понимаю…

– И не должна, – утешительно ответил он. – Понимать «как» или «почему» лишь иногда так же полезно, как понимать, что некоторые вещи просто существуют. Я существую.

Голос у него был глубокий и спокойный. Я медленно подошла к нему. Даже сидя, он казался очень высоким и уши держал торчком, наблюдая за моим приближением. Когда я оказалась рядом, он втянул мой запах и сказал:

– Тебя что-то испугало.

– На рынке был убийца собак. Мой отец не смог спасти собаку, лишь избавил ее от боли. Потом он кого-то убил, а потом наоборот – и после ушел с ним. И оставил меня совсем одну.

– Ты не одна, пока я с тобой. Я отец, который всегда с тобой.

– Как волк может быть моим отцом?

– Некоторые вещи просто существуют. – Он опять вытянулся перед камином. – Может быть, я та часть твоего отца, которая никогда не перестает думать о тебе. Или, возможно, я часть волка, которая не закончилась, когда остальной я закончился. – Он поднял голову и посмотрел на резную фигурку из черного камня на каминной полке.

Я присмотрелась к вещице. У камня были три лица: моего отца, волка и… Я долго глядела на это лицо.

– Это был он. Но намного старше. И слепой, покрытый шрамами.

– Лишенный Запаха. Тогда я понимаю, почему твой отец ушел. Он не мог поступить иначе.

– Он не был лишен запаха. Он был вонючим старым нищим, от него несло грязью и всякой мерзостью.

– Но собственного запаха у него нет. Они с твоим отцом – стая. Я тоже провел много дней в его компании. – Волк-Отец посмотрел на меня. – Бывают такие призывы, на которые нельзя не откликнуться, даже если от этого у тебя сердце рвется на части.

Я медленно опустилась на пол рядом с ним. Посмотрела на свои ноги – они сделались серыми, с маленькими черными когтями. Халат тоже изменился: подкладка из волчьей шерсти оказалась снаружи. Я свернулась клубочком рядом с Волком-Отцом, положила подбородок на лапы.

– Он меня бросил. Лишенный Запаха для него важнее.

– Это не так. Наверное, он сильнее нуждался в твоем отце. Только и всего. Наступает день, когда волчонок должен позаботиться о себе сам. Ты справишься, если только не погрязнешь в жалости к себе. Жалостью к себе ты добьешься лишь еще большей жалости. Не трать на нее время. Твой отец вернется. Он всегда возвращается.

– Ты уверен?

Я-то не была уверена.

– Да, – твердо ответил он. – И пока его нет, здесь я.

Волк закрыл глаза. Я наблюдала за ним. Пламя согревало наши спины, и от волка хорошо пахло – дикими, чистыми местами. Я закрыла глаза.

Я проснулась поздним утром, когда в комнате суетилась Кэрфул.

– Я дала вам поспать, раз вы приехали так поздно, и писарь Фитц Виджилант сказал, что начнет уроки позже обычного. Но теперь пора вставать, леди Би, начинается новый день!

На ней были новые бусы, в волосы воткнута веточка остролиста.

– Уже Зимний праздник? – спросила я, и Кэрфул улыбнулась.

– Завтра вечером. Но на кухне к нему вовсю готовятся, а вчера поздно вечером приехали менестрели и предложили нас повеселить. Управляющий Ревел позволил им остаться, раз уж пока не получается спросить разрешения у вашего отца. Поскольку помещик Баджерлок отсутствует, он обратился к писарю Фитцу Виджиланту, и тот сказал – конечно, пусть останутся. А сегодня утром леди Шун и Ревел составляли праздничное меню! О, какие блюда она заказала! Это будет пир, каких здесь не видели уже много лет!

Меня охватили противоречивые чувства. Я была в восторге от того, что будут музыка, танцы и большой праздник, но меня оскорбило, что все это устраивали в отсутствие моего отца и без его разрешения. Я сама не понимала, что чувствую. Окажись он дома, уверена, все бы одобрил. Но все же обидно, что праздником занялись эти двое.

Я села в постели и спросила:

– А где мой меховой ночной халат?

Ибо на мне была только сшитая мамой красная шерстяная ночнушка.

– Меховой ночной халат? Вы купили меховой ночной халат в городе? Я о таком никогда не слышала! – Кэрфул поспешила к моему гардеробу и открыла дверцы, но внутри ничего подобного не нашлось.

У меня прояснилось в голове, ночные грезы начали таять.

– Это был сон, – призналась я. – Мне приснилось, что у меня есть ночной халат из волчьего меха, с красной шерстяной окантовкой.

– Ну и теплым же, наверное, должен быть такой халатик! Как по мне, даже чуток жарковат.

Кэрфул рассмеялась и принялась подыскивать одежду для меня. Она была разочарована тем, что я не купила в городе новых вещей. Качая головой, моя горничная выложила для меня чистую тунику (одну из тех, что были мне велики) и новую пару шерстяных штанов. Я пропускала ее болтовню мимо ушей, пытаясь разобраться с «всего лишь сном». Это был не такой сон, как те, что у меня бывали; он куда больше походил на нашу первую встречу с Волком-Отцом в шпионском лабиринте. Кто он такой? Что он такое? Он был волком с резной статуэтки, а нищий – Лишенным Запаха.

Одевшись, я покинула комнату, но не пошла завтракать, а отправилась в отцовский кабинет. Когда я открыла дверь, комната оказалась холодной; камин подмели после того, как использовали в последний раз. Я коснулась холодных камней и поняла, что прошлой ночью тут вовсе не горело яркое пламя. Я снова посмотрела на резную каменную фигурку на каминной полке. Что ж, эта часть моего сна соответствовала правде. Лицо второго человека точно было лицом нищего, только гораздо моложе. Я рассматривала его и думала, что он, наверное, был очень веселым юношей. Я и волка изучила; резчику хорошо удались его темные, глубокие глаза. Я внезапно позавидовала отцу из-за того, что в юности у него были такие друзья. А кто есть у меня? Персивиранс, сказала я себе. Ревел. И кот, который все еще не соблаговолил мне сказать, как его зовут. На миг меня едва не затошнило от одиночества и грусти. Но я решительно расправила плечи и тряхнула головой. От жалости к себе я лишь умножу эту жалость.

На каминной полке стояла еще одна резная фигурка, деревянная. Она изображала только волка. Я взяла ее. Она была грубой, и больно ткнулась в меня, когда я ее обняла, но я долго, долго держала ее в руках. Мне очень хотелось, чтобы она стала моей, но я поставила ее на место и решила, что попрошу у отца, когда он вернется домой.

Я заперла двери на засов, открыла секретную панель и поднялась в свое убежище. Проверила запасы воды и хлеба. Надо принести больше свечей. Наверное, мне придется провести здесь много времени, пока отец не вернется. Тут меня никто не будет тревожить, да и вряд ли кто-то станет по мне скучать. Кота не было, но он оставил мой плащ на полу. Я нащупала ткань ногой, а когда наклонилась, чтобы поднять, то обнаружила, что кот забыл на плаще недоеденную мышь. Сморщив нос от отвращения, я собрала плащ и взяла с собой в отцовский кабинет. Половину мышиного трупика бросила в камин. Осторожно обнюхала плащ; он пах котом и дохлятиной. Я его вытряхнула и сложила в маленький сверток. Придется найти укромное местечко и самой выстирать. А потом, решила я, найду для плаща новый тайник, который не буду делить с котом. Он попросил корзину и одеяло, и эту часть сделки я еще не выполнила. Сегодня выполню, попозже. Я засунула плащ-бабочку за пазуху туники, закрыла секретную панель и вышла из отцовского логова, бросив последний взгляд на волка.

Все уже позавтракали, но на тарелках еще кое-что оставалось, так что я завернула кусок сосиски в кусок хлеба и съела, запивая едва теплым чаем. Насытившись, с радостью выскользнула из столовой такой же незамеченной, как вошла.

Я с неохотой отправилась в классную комнату. Другие ученики уже ждали там, но Фитц Виджилант еще не пришел.

Персивиранс украдкой подобрался ближе, встал возле меня и сообщил:

– Щенки обустраиваются, но у одного сильно воспалился обрубок хвоста. Его отсекли грубо, даже между костями не попали. Хрясь топориком, да и все тут. Нам пришлось вытащить из раны осколки кости, и он выл так, что чуть потолочные балки не треснули. Человек, который такое сотворил, заслужил то, что с ним сделал ваш отец, и даже вдвойне. Так Родер говорит, а он знает о собаках почти все. А почему ваш отец вдруг решил, что ему нужны собаки? Он ведь гончих так и не завел за столько лет.

– Думаю, он хотел сохранить щенкам жизнь. Как и ослу.

– Ну, старому ослу мы тоже удивились. Мы его, конечно, откормим и копыта ему приведем в порядок, но никто так и не понял, для чего он. – Персивиранс посмотрел на меня. – Этот городской нам правду сказал?

Я отошла чуть дальше по коридору, прочь от остальных:

– Когда мы были в центре города, то увидели, как мужчина убивает собаку. Он хотел заставить людей купить ее щенков…

Персивиранс слушал мой рассказ, вытаращив глаза. К тому времени, когда я закончила, он стоял с разинутым ртом.

– Слыхал я, что Баджерлок вспыльчивый и не терпит жестокости. Хм. – Он изумленно выдохнул. – Это он хорошо устроил. Но что ж теперь делать с бульдогами?

– А что с ними обычно делают?

Он вскинул брови, словно удивляясь тому, что я не знаю.

– Ну, некоторые устраивают с ними бои, собаки против собак. Или травят быков. Ну, знаете – науськивают на быка, чтобы загонять его как следует, а потом уж вести на бойню. Говорят, от этого мясо лучше. Со свиньями то же самое. Эй, а может быть, мы сможем с ними поохотиться на диких свиней тут в округе и разогнать их? Двое старых крупных клыкачей вот уже несколько лет разоряют поля с корнеплодами.

– Может быть, – сказала я. У меня возникла идея. – Может, я попрошу, чтобы одного отдали мне.

Тут появился Фитц Виджилант. Сегодня, одетый в синий жакет с белым воротником и штаны более темного синего оттенка, он выглядел превосходно. Я вдруг поняла то, чего не понимала раньше: Фитц Виджилант одевался как богатый торговец, в то время как наряды моего отца были ближе к тем, в которых фермеры приезжали в Дубы-у-воды, чтобы продавать свои товары. Я окинула себя взглядом. Да. Скорее фермерская дочь, чем ребенок из благородной семьи. Или даже фермерский сын. Мой наставник не дал мне времени, чтобы об этом как следует подумать.

– Так-так, идемте со мной, идемте внутрь и занимайте свои места! Мы потеряли бо́льшую часть утра, поэтому сегодня надо уроки провести побыстрее.

Никто не стал напоминать, что это он прибыл последним. Мы быстро расселись по местам, как и было велено. Наш учитель казался рассеянным и почти раздраженным, как будто он вовсе не ради наставничества приехал в Ивовый Лес и хотел поскорее отделаться от уроков, чтобы заняться делами поважнее. Он попытался обучить нас длинному стиху о разных королях Шести Герцогств, с указанием, за что помнили каждого, но, вместо того чтобы учить его по частям, как мама проделала с «Двенадцатью исцеляющими травами», прочитал нам все, а потом каждого по очереди попросил повторить. Никому не удалось припомнить дальше третьего короля, не говоря уже обо всех двадцати трех, и Фитц Виджилант не поскупился на выражение своего разочарования. Он опять прочитал стих, очень быстро. Ларкспур сумел почти правильно повторить четыре строфы. Эльм принялась всхлипывать, когда Фитц Виджилант велел ей встать и начать декламировать. Он уставился на меня, и я, ощущая одновременно решимость и ужас, медленно поднялась.

Меня спасло то, что тут вдалеке раздались сердитые крики, а потом такой грохот, словно кто-то настойчиво колотил в дверь. Фитц Виджилант отвернулся от меня, нахмурившись, и направился к выходу из классной комнаты. Все еще хмурясь, он посмотрел в ту сторону, откуда доносился шум. Он уже начал закрывать дверь, как вдруг все мы услышали долгий, леденящий душу вопль.

Писарь встревожился:

– Оставайтесь тут. Я скоро вернусь.

И он покинул нас – сначала шел быстрым шагом, а потом мы все услышали, как он побежал. Мы обменялись взглядами. Ларкспур беспокойно заерзал, а потом встал. Сделал два шага к двери.

– Он велел оставаться тут, – напомнил ему Персивиранс.

Мы сидели на местах, прислушиваясь к приглушенным звукам.

Персивиранс посмотрел на меня, а потом сказал:

– Пойду-ка посмотрю, что там происходит.

– Я с тобой, – тотчас же сказала я.

– Нет, – категорично ответил он и, когда я оскалилась на него, добавил примирительным тоном: – Вы же не хотите, чтобы писарь на вас рассердился, леди Би. Я быстренько сбегаю туда и обратно.

Я склонила голову набок, не сводя с него взгляда, и любезно ответила:

– Сбегай, но со мной.

– У них будут неприятности, – сообщила Леа Эльм голосом, полным надежды.

Бросив на девочек самый уничижительный взгляд, какой только смогла изобразить, я отправилась с Персивирансом выглянуть за дверь. Мы никого не увидели, но крики сделались громче. Раздался звук, какой бывает в кухне, когда металлом ударяют о металл.

Персивиранс посмотрел на меня и беззвучно произнес:

– Мечи?

Его лицо выражало недоверие. «Глупости, какие еще мечи?» – подумала я, но не смогла придумать ничего умнее и предположила:

– Может, это как-то связано с Зимним праздником?

В его глазах вспыхнул интерес.

– Может.

Тут какой-то мужчина яростно заорал.

– Или нет, – прибавил Персивиранс, и его улыбка погасла.

– Стойте тут и не шумите, – велела я остальным детям, собравшимся в дверном проеме позади нас.

Мы шагнули в коридор. Я нащупала на поясе мамин нож. Сердце с грохотом колотилось в моей груди, когда я следовала за Персивирансом, который неслышно ступал по коридору. Добравшись до конца и выйдя в коридоры главного здания, я с облегчением увидела, что к нам спешит Ревел. Управляющий что-то нес, прижимая к себе, – что-то очень тяжелое, судя по тому, как он спотыкался на ходу.

Когда мы оба побежали к управляющему, я затараторила:

– Что-то случилось? Мы услышали крики, и писарь Фитц Виджилант нас оставил, чтобы проверить…

Ревел стал заваливаться на бок и, плечом ударившись о стену, вскинул руку. Колени его подогнулись, он рухнул на пол. Его пятерня оставила на стене длинный кровавый след. Из груди его торчала стрела – это ее он сжимал руками, пока шел вперед, шатаясь.

Посмотрев на нас, управляющий шевельнул губами и почти неслышно произнес:

– Бегите. Прячьтесь. Быстро!

А потом умер. Просто в один миг перестал существовать. Я глядела на него во все глаза, целиком и полностью осознавая, что он мертв, и не понимая, зачем Персивиранс наклонился, положил руку ему на плечо и всмотрелся в лицо, говоря:

– Управляющий? Управляющий, что случилось?

Он коснулся дрожащей рукой пальцев Ревела, все еще сжимавших древко стрелы в своей груди. Рука окрасилась в цвет крови.

– Он мертв, – сказала я и вцепилась в плечо Персивиранса. – Мы должны сделать, как он сказал. Надо предупредить остальных. Убежать и спрятаться.

– От кого? – сердито спросил Персивиранс.

Я злилась не меньше его:

– Ревел из последних сил пришел сюда, чтобы сказать нам это. Мы не испортим все по глупости. Мы сделаем, как он велел. Идем!

Я схватила его за рубашку и потащила за собой. Сначала мы пошли, потом побежали. Я едва за ним поспевала. Наконец мы ворвались в классную комнату.

– Бегите! Прячьтесь! – крикнула я детям, но они посмотрели на меня как на безумную. – Случилось что-то плохое. Управляющий лежит мертвый в холле, у него из груди торчит стрела. Не идите в главное здание. Надо выбраться отсюда и убежать прочь.

Леа бросила на меня скучающий взгляд и сообщила:

– Она просто пытается устроить нам всем неприятности.

– Нет, не пытается. – Персивиранс почти кричал. – Времени нет. Прямо перед смертью он велел нам бежать и прятаться. – Он выбросил вперед ладонь, алую от крови Ревела.

Эльм вскрикнула, а Ларкспур попятился и упал.

Мысли мои неслись одна за другой.

– Мы вернемся через южную пристройку в оранжерею. Оттуда выйдем в огород и через него попадем в кухню. Там есть место, где мы сможем спрятаться.

– Надо уйти подальше от дома, – сказал Персивиранс.

– Нет. Это хорошее место, никто нас там не найдет, – заверила я, и Эльм положила конец разговору, сказав:

– Я хочу к маме!

Так все и случилось. Мы сбежали из классной комнаты.

Из главного здания раздавались ужасные звуки – приглушенные крики, грохот, чьи-то вопли. Дети помладше пищали от страха или всхлипывали, пока мы убегали. Мы схватились за руки и устремились вперед. Когда мы очутились в оранжерее, я подумала, не спрятаться ли нам там, но решила, что мало кто из детей – если вообще хоть кто-то – сможет застыть и затаиться, если войдут вооруженные мужчины. Нет. Есть только одно тайное место, где их всхлипы никто не услышит, и, как бы я ни хотела сохранить его в секрете для одной себя, другого выхода нет. Я – дочь своего отца и в его отсутствие – хозяйка Ивового Леса. Помогая нищему в городе, я считала себя храброй. Но это было напоказ, чтобы отец увидел. Теперь мне предстояло проявить истинную храбрость.

– Выходим наружу и через огород идем в кухню! – велела я детям.

– Но там снег! – заныла Эльм.

– Надо добраться до конюшни и спрятаться, – настаивал Персивиранс.

– Нет. Следы на снегу нас выдадут. В огороде уже натоптано. Вряд ли кто-то заметит, что мы там прошли. Давай же! Пожалуйста! – Последнее слово я произнесла в отчаянии, увидев его упрямое лицо.

– Я помогу вам попасть в кухню, но потом пойду на конюшню, чтобы предупредить папу и ребят.

Я поняла, что спорить с ним бессмысленно, и резко кивнула.

– Идем, – сказала я остальным.

– И тише тут! – прибавил Персивиранс строгим голосом.

Он шел первым. В огороде вот уже месяц царило спокойствие, и укрытые соломой грядки ревеня, укропа и фенхеля занесло снегом. Огород еще никогда не казался мне таким большим. Эльм и Леа вцепились друг в друга и тихонько жаловались, что их домашние туфли промокли от снега. Когда мы приблизились к двери, ведущей в кухню, Персивиранс яростно замахал руками, веля нам оставаться на месте. Он подкрался, приложил ухо к двери, послушал, а потом открыл ее, с усилием отодвинув снег, который намело у порога.

Я на миг застыла, созерцая воцарившийся в кухне хаос. Здесь случилось что-то ужасное. По полу были рассыпаны свежеиспеченные буханки хлеба, над огнем горел кусок мяса. И никого не было. Обычно кухня никогда не пустовала – по крайней мере, днем. Эльм в ужасе ахнула, обнаружив, что ее мама исчезла, но Леа, к моему удивлению, хватило присутствия духа зажать подруге рот, чтобы та не завопила.

– Следуйте за мной! – прошептала я.

Пока я вела их к кладовой, Персивиранс негромко проговорил:

– Это не подойдет! Там для всех не хватит места. Надо было спрятаться в оранжерее.

– Погоди-ка, – сказала я ему и, опустившись на колени, проползла за штабелем ящиков с соленой рыбой.

К моему величайшему облегчению, потайная дверь была приоткрыта, какой я ее и оставила для кота. Я просунула пальцы в щель и открыла дверь шире. Выползла обратно.

– За этими стенами есть потайные коридоры. Ступайте туда. Быстро.

Ларкспур опустился на четвереньки и пополз, но сразу подался назад. Я услышала его приглушенный шепот:

– Да там кромешная тьма!

– Вперед! Доверьтесь мне. Я достану свечу. Нам надо пробраться туда и спрятаться.

– Что это за место? – вдруг спросила Эльм.

– Старые шпионские коридоры, – сказала я, и она многозначительно протянула:

– А-а…

Даже опасность не смогла укротить этот злобный язычок.

Тут где-то в отдаленных помещениях Ивового Леса закричала женщина. Мы все застыли, уставившись друг на друга.

– Это мама… – прошептала Эльм.

Мне же показалось, что это была Шун. Мы ждали, но больше никто ничего не услышал.

– Я достану свечи, – сказала я.

Дети присели, и кое-кто отважился забраться за штабель ящиков.

Мне понадобилось собрать всю смелость, чтобы вернуться в кухню. Я знала, где лежат запасные свечи. Я зажгла одну от пламени очага и повернулась. Чуть не завопила, обнаружив позади Персивиранса и Спрюса. Айви цеплялась за рукав брата. Я посмотрела на Персивиранса. Лицо у него было решительным и бледным.

– Я должен разыскать папу. Надо его предупредить. Или помочь ему. Мне жаль. – Он наклонился и неуклюже меня обнял. – Ступайте и спрячьтесь, леди Би. Я вернусь сюда и крикну вам, когда можно будет выбираться.

– Только не сейчас! – взмолилась я.

Если он уйдет, мне придется рассчитывать только на саму себя. Я со всем этим не справлюсь. Он должен остаться и помочь мне спрятать остальных.

Персивиранс меня не слушал. Он глядел на снег и влажные следы, которые мы оставили по всему кухонному полу.

– Ох, Эда милостивая! Мы тут везде наследили. Они найдут вас всех.

– Нет. Не найдут! – Я сунула свечи Спрюсу, и он взял их с глупым видом. Я наклонилась и подобрала с пола несколько буханок хлеба. Насильно вложила их в руки Айви. – Берите это. Ступайте за ящики и в стену, с остальными. Не закрывайте дверь. Я буду через минуту. Скажите всем, чтобы ползли прямо по коридору и вели себя тихо. Тихо как мыши. Не зажигайте больше одной свечи!

Даже в кухне я слышала, как они бормочут и хнычут за стеной. Потом я услышала мужские голоса – пусть они и звучали далеко, я все равно поняла, что кто-то кричит кому-то на языке, который мне незнаком.

– Кто это такие? – спросил Спрюс отчаявшимся голосом. – Зачем они пришли? Что они делают? Кто кричал?

– Это не имеет значения. В отличие от жизни. Ступайте же! – Я подтолкнула их к двери.

Когда Спрюс и Айви исчезли в кладовой, я схватила со стола стопку салфеток и принялась размазывать мокрые отпечатки ног. Персивиранс увидел, что я задумала, и стал помогать. Мы мигом превратили следы во вьющуюся по полу мокрую полосу.

– Оставьте дверь открытой. Может, они решат, что мы вошли и снова вышли, – предложил Персивиранс.

Я так и сделала.

– Теперь ступай, – сказала я ему, стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Сначала вы спрячьтесь. Я придвину ящики к стене, чтобы скрыть потайную дверь.

– Спасибо, – прошептала я и побежала в кладовую, где опустилась на колени и проползла за ящиками.

Дверца была закрыта. Я постучалась – сначала тише, потом сильней. Приложила ухо. Ни звука. Они ушли по коридорам, как я им и велела. А дверца защелкнулась, когда кто-то ее закрыл.

Я не могла войти. Персивиранс заглянул ко мне:

– Быстрее! Идите внутрь!

– Не могу. Они закрыли дверь, и замок сработал. Она не открывается с этой стороны.

Один долгий миг мы глядели друг на друга. Потом он негромко сказал:

– Мы сдвинем ящики, чтобы скрыть, куда они ушли. А вы пойдете со мной в конюшню.

Я кивнула, стараясь сдерживать слезы и рвущиеся наружу рыдания. Больше всего на свете мне хотелось оказаться в безопасности внутри стен. Это было мое место, мое убежище, и теперь, когда я в нем отчаянно нуждалась, его у меня отняли. Нечестно! Мне было не только очень страшно, но и очень обидно. Персивирансу пришлось самому двигать ящики ближе к стене. Я просто стояла и смотрела на них. Во мне нарастал страх. Пока у меня был план и надежное убежище, где можно спрятаться, я оставалась сосредоточенной и спокойной. Теперь я могла думать лишь о том, что Ревел мертв и в доме идет какое-то сражение. В Ивовом Лесу. Милом, безмятежном Ивовом Лесу. И моего отца нет рядом. А здесь вообще хоть раз проливали кровь?..

Персивиранс взял меня за руку, как будто я была его младшей сестрой:

– Идемте. Папа скажет, что нам делать.

Я не стала говорить, что до конюшен нужно долго бежать по открытому пространству, а у меня на ногах всего лишь домашние туфли. Оставив кухонную дверь открытой, мы вышли на снег, пробежали через открытый огород, придерживаясь собственных следов, но обратно в оранжерею не вошли. Вместо этого я вслед за Персивирансом тихонько двинулась вдоль стены особняка. Мы протиснулись мимо кустов, постаравшись не потревожить снежные шапки на ветвях.

Отсюда мы многое могли услышать. Кто-то кричал с неизвестным мне акцентом, приказывая кому-то другому: «Сидеть, сидеть, не шевелиться!» Персивиранс тоже это слышал и все равно вел меня все ближе к этому голосу. Казалось, это худшее, что мы можем сделать, но я все-таки следовала за ним.

Мы обошли вокруг крыла дома и замерли. Кусты остролиста здесь были густые, их колючие зеленые листья и ярко-красные ягоды резко выделялись на фоне снега. Мы присели на корточки на земле, устеленной колючими мертвыми листьями, и колючки проткнули мои тонкие домашние туфли насквозь. Мы съежились, как кролики, и уставились на зрелище, которое открылось нашим глазам.

Обитателей Ивового Леса собрали, точно стадо сбитых с толку овец, на открытом пространстве перед главным входом в особняк. Они стояли на заснеженной подъездной дорожке в домашней одежде, обнимая друг друга и самих себя за плечи, и ныли, точно испуганные овцы. Большинство из них я знала всю мою жизнь. Повариха Натмег прижимала к себе Тавию и дерзко глядела на захватчиков. Менестрелей я узнала по ярким нарядам. Они жались друг к другу, растерянно озираясь. Кэрфул обнимала себя за плечи и раскачивалась взад-вперед с видом страдалицы. Рядом с ней горничная Шун сжимала разорванное спереди платье. Она была босиком. Трое крепких мужчин верхом на лошадях глядели сверху вниз на тех, кого согнали, как скот. Мне показалось, что одного я уже встречала, – только вот где? Двое не говорили ни слова, но у всех троих в руках были окровавленные мечи. Один все еще кричал пленникам, чтоб сели и не дергались. Лишь немногие ему подчинились. Чуть в стороне лицом вниз лежали двое и не шевелились, а вокруг них таял красный снег.

Одним из лежавших был Фитц Виджилант. Я знала этот дорогой жакет, эти ладно скроенные штаны. Я их видела этим же утром и знала, что это он, но мой разум не мог это принять.

– Я не вижу папу… – выдохнул Персивиранс.

Я кивнула. Теперь я заметила нескольких людей из конюшни, но его отца среди них не было. Убит или прячется?..

Из особняка вышла женщина и направилась к пленникам. Она выглядела такой заурядной – пухленькая, средних лет, одетая по погоде, тепло. На ней были меховые сапоги, плотный шерстяной плащ и меховая шапка, натянутая по самые уши. Круглое лицо и тугие каштановые кудри придавали ей почти веселый вид. Она подошла к мужчине, который приказывал всем опуститься на землю, и посмотрела на него. Ее голос был четко слышен, когда она его о чем-то спросила, но язык оказался мне незнаком. А вот его отрицательный ответ был понятен на любом языке.

Она повысила голос и обратилась к пленникам. Акцент у нее был странный, но я поняла сказанное.

– Недавно сюда привезли мальчика. Возможно, в последние пять лет, но скорее всего – в последние несколько месяцев. Кожа у него бледная как снег, волосы такие же белые. Отдайте его нам, и мы уйдем. Он может оказаться маленьким ребенком или мужчиной средних лет. Мы его узнаем, когда увидим. Его здесь нет, но вы должны понимать, о ком мы говорим. – Она помедлила в ожидании ответа, а потом успокоительно прибавила: – Он не один из вас; он всегда принадлежал нам, и мы всего лишь хотим забрать его домой. Мы не причиним ему вреда, и, если вы просто скажете нам, где он, с вами тоже ничего плохого не случится.

Она говорила размеренно и спокойно, почти с теплотой. Я видела, как переглядываются наши домашние слуги.

Тавия стряхнула руку поварихи и громко сказала:

– Здесь никого такого нет. Единственный, кто не из наших краев, – это писарь, которого вы убили. Все остальные работают в доме много лет или родились в нашей деревне. Вы уже видели менестрелей; только они тут чужаки! – Ее голос сорвался на всхлип.

Менестрели, и без того перепуганные, плотней прижались друг к другу.

– Ты лжешь! – крикнул тот, кто приказывал всем сидеть.

Лицо Тавии сморщилось от страха, и она прижала руки к ушам, словно его слова разили сами по себе.

Нежданный сын. Внезапно я все поняла. Вот о каких преследователях предупреждала нас бледная посланница. Они пришли по ее следам и почему-то думают, что найдут мальчика здесь. Возможно, они решили, что мой отец его уже нашел и спрятал у себя дома.

– Она не врет! – закричала в ответ повариха.

– Это правда! Здесь нет таких, кто родился в других краях! – поддержали ее слуги посмелее.

– Сможешь остаться тут одна и спрятаться? – прошептал мне на ухо Персивиранс. – Мне надо добраться до конюшни и найти папу. Если его там нет… я возьму лошадь и поскачу в Ивняки за помощью.

– Возьми меня с собой, – взмолилась я.

– Нет. Мне придется пересечь открытое пространство, чтобы попасть в конюшню. Если они тебя увидят… – Он покачал головой. – Тебе придется остаться тут, Би. Спрячься. – Он прикусил нижнюю губу, а потом сказал: – Если папа… если я его не найду, я вернусь за тобой. Мы отправимся за помощью вместе.

Я знала, что возвращаться за мной – это дурацкий план. Если он доберется до конюшни, то сможет просто помчаться в Ивняки как ветер. Но я была в ужасе. Я резко кивнула. Он заставил меня опуститься ниже.

– Сиди тут, – прошипел он, как будто я могла поступить иначе.

Персивиранс перебрался ближе к краю остролистовых зарослей и стал ждать. Пухлая женщина и всадник, похоже, спорили. Она сердито тыкала пальцем в трупы и яростно жестикулировала. Ей явно не нравилось, как он вел поиски. Он размахивал мечом и что-то кричал. Потом из особняка вышел туманный человек. Я видела его во время поездки в город. Там он был сияющим светом в переулке, и люди избегали его. Сегодня он превратился в перламутровую дымку, в центре которой находился толстяк, бледный, как призрак. На ходу он медленно поворачивал голову из стороны в сторону, и – если меня не подвело зрение – его глаза были цвета тумана. По моему телу пробежала странная дрожь, и я сжалась в комочек как могла, спрятала свое сознание внутри себя. Подняла стены – так бы сказал мой отец. Я как будто ослепла, но если такова была цена невидимости, то я была согласна ее заплатить.

– Би? – прошептал Персивиранс, но я покачала головой, пытаясь сделаться как можно меньше. Не знаю, что почувствовал мой друг, но он резко схватил меня за руку, и пальцы у него были ледяные. – Идем со мной. Давай. Мы уходим. Вместе.

Но мы не пошли к конюшне. Мы прокрались обратно тем же путем, каким пришли, пригибаясь и держась позади кустов, которые обрамляли это крыло Ивового Леса. Я не поднимала головы, просто шла туда, куда он меня тянул.

– Тут, – наконец пропыхтел Персивиранс. – Стой тут. Я иду в конюшню. Если не найду папу, то приведу лошадей сюда. Я быстро, и тебе придется выбежать и запрыгнуть на спину Капризули. Сможешь?

Я не знала и потому соврала:

– Смогу.

– Оставайся тут, – опять сказал он и убежал.

Я осталась, где была, позади рододендронов, чьи поникшие зеленые ветви сковали лед и снег. Через некоторое время я подняла голову и огляделась по сторонам. Ничего не шевелилось. Я больше не слышала сбившихся в кучу пленников, но далекие сердитые голоса все еще терзали мой слух.

Ревел мертв. Отец уехал. Риддла здесь нет. Фитц Виджилант мертв. Персивиранс в любой момент может погибнуть.

От такой мысли я не могла сидеть неподвижно. Я страшилась того, что меня могут убить, но в еще больший ужас меня приводила мысль, что мой единственный союзник может умереть, а я об этом даже не узнаю. Сколько мне еще прятаться под кустом, пока он где-то там истекает кровью? Я тяжело задышала, пытаясь набрать достаточно воздуха, чтобы отогнать тьму. Мне было холодно, одиноко, я хотела пить. Я попыталась сосредоточиться: не хватало еще натворить глупостей просто потому, что мне не сиделось на месте.

Я вытащила запачканный плащ из-за пазухи. Я про него не забыла. Но я знала его пределы. Ему нужно время, чтобы перенять цвета и тени. Я не могла накинуть его на плечи и побежать, надеясь, что меня не заметят. Только вот… снег-то везде белый! Маскировка небезупречная, но сойдет. Я расстелила плащ на заснеженной земле возле кустов. Когда он побелеет, я буду не совсем невидимой, а как белый кролик или белая лиса: краем глаза любой заметит мое движение и увидит мои ноги, мои отпечатки на снегу, но все же так у меня будет больше шансов добраться до конюшни.

Разгневанные голоса по другую сторону дома становились громче, мужчина угрожал, женщина ему отвечала, но не повышая голоса. Она настойчивая, подумала я. Она своего добьется. Я услышала крик – на этот раз закричал мужчина, и я спросила себя, кого ранили или убили. Потом зарыдала какая-то женщина. Как же она рыдала… Все это время плащ лежал на снегу и менял свой цвет: у меня за пазухой он был темным, а теперь становился таким же, как тени на неровном снегу. Я раньше и не задумывалась о том, что на самом деле снег не весь белый. Теперь я видела, что он серый и грязновато-голубой, со следами птичьего помета и кусочками опавших листьев.

Я заползла под плащ, не желая поднимать его с земли среди кустов, – ведь так он мог позаимствовать у ветвей и листьев их цвета. По размеру он был предназначен для взрослого, так что ткани хватило, чтобы завернуться в нее и спрятать лицо. Я сжала его у талии и подбородка, оставив небольшую щель для глаз. Огляделась по сторонам и никого не увидела по эту сторону особняка. Метнулась из своего укрытия к кустам остролиста, где мы прятались раньше, следя за тем, чтобы не слишком к ним приближаться. Замерла, размышляя, как лучше преодолеть расстояние до конюшни. Медленно проползти? Побежать во весь дух? Раньше снег был гладким покрывалом на невысокой сухой траве. Теперь я четко видела следы, которые оставил Персивиранс. Я вдруг поняла, что он ждал момента, когда они отвлекутся, – может, того самого, когда раздался крик. Я не хотела смотреть на пленников. Их положение пугало меня и мешало думать. Но мне нужно было взвесить свои шансы. Женщина продолжала рыдать. Достаточно ли это отвлекает захватчиков? Сохраняя полную неподвижность, я перевела взгляд на согнанных в кучу слуг Ивового Леса.

Рыдала Шун. С непокрытой головой, в разорванном на плече платье, она стояла перед сердитым всадником и рыдала, точно плакальщица. Ни слов, ни всхлипов, только пронзительный вой. Туманный человек был недалеко от нее, а пухлая женщина как будто пыталась задавать ей какие-то вопросы. Я никак не могла ей помочь. Хоть Шун мне сильно не нравилась, я бы ей все равно помогла, окажись это в моих силах, потому что она принадлежала мне в той же степени, как и черный кот или дети-гусятники. Они все были обитателями Ивового Леса, и в отсутствие отца и Неттл я должна была их защищать. Это все мои люди – те, кто сбились в кучу и скулят от ужаса.

Мгновение назад я была ребенком, бежавшим от опасности. Что-то во мне изменилось. Я доберусь до конюшни и вместе с Персивирансом отправлюсь за подмогой. Я должна попасть туда быстро, прежде чем он подвергнет себя ненужной опасности, поскакав на лошади обратно к особняку, где, по его мнению, я все еще прячусь. Страх, который раньше не давал мне пошевелиться, растаял и превратился в волчью свирепость. Я присела и, когда женщина опять задала Шун вопрос, побежала, пригибаясь и держась следов Персивиранса, надясь оставить меньше собственных отпечатков.

Я добежала до угла конюшни, забежала за него и присела, тяжело дыша. Что дальше, дальше-то что? К задней двери, решила я. Через нее помощники конюхов вывозили на тачках грязную солому. Оттуда Персивиранс должен был выйти с лошадьми. Эта дверь была дальше всех от особняка.

Мой путь лежал мимо голубятни, где содержались наши почтовые птицы. Их там уже не было. В птичьих клетках остались только перья и трупики со свернутыми шеями… Нет времени смотреть на все эти маленькие смерти. Я начинала понимать, что, кем бы ни были эти люди, они совершенно беспощадны и налет тщательно спланировали. Ни одна птица не улетела с известием о том, что на нас напали. Налетчики убили их в первую очередь.

Добравшись до дверей конюшни, я заглянула внутрь. Глазам моим открылось тошнотворное зрелище. Неужели налетчики сперва пришли сюда, как и с птицами? Лошади в стойлах вели себя беспокойно, ибо запах крови достиг даже моего бедного носа. Хорошо хоть не стали задерживаться, чтобы перебить лошадей… Может быть, не рискнули поднять шум. Кто-то распростерся в проходе между стойлами. Человек в ливрее Ивового Леса. Один из наших лежал лицом вниз, не шевелясь. Один из моих. Я сглотнула комок в горле. Нет времени скорбеть. Чтобы хоть кто-то выжил, мы с Персивирансом должны поскакать за помощью. Мы – последняя надежда моих людей. Я точно не знала, сколько народу живет в маленьких Ивняках, но там должны были найтись почтовые птицы, и кто-то сможет поскакать галопом за королевским патрулем.

Я собиралась с духом, чтобы переступить через труп, когда услышала какой-то звук и, подняв голову, увидела, что приближается Персивиранс. Он был верхом, без седла, на крепком гнедом, но нашел время, чтобы оседлать и взнуздать мою Капризулю. По его мальчишеским щекам струились слезы, но челюсти он сжимал сурово, по-мужски. Увидев меня, он ахнул.

Я быстро отпустила большой капюшон плаща, чтобы показать свое лицо, и прошептала:

– Это я!

Глаза юного конюха гневно сверкнули.

– Я же сказал тебе оставаться на месте!

Он соскользнул с коня, прикрыл его ноздри и провел мимо трупа. Сунул мне в руки поводья и, вернувшись за Капризулей, так же провел и ее. Приблизившись, схватил меня за талию и без церемоний закинул на спину лошади. Я поспешно свернула плащ и опять спрятала за пазухой – не хотела, чтобы он, заполоскавшись на ветру, испугал Капризулю. Предстоящая жесткая скачка заранее приводила меня в ужас.

Персивиранс не доверил мне поводья Капризули, а продолжил их держать, пока взбирался на своего коня.

Посмотрев на меня через плечо, он негромко проговорил:

– Мы поскачем галопом. Это наш единственный шанс. Мчимся во весь опор, не останавливаемся. Что бы ни случилось. Ты меня поняла?

– Да.

– Если кто-то встанет у нас на дороге, я собью его с ног. А ты останешься в седле Капризули и поедешь следом. Понятно?

– Да.

– И на этот раз ты меня послушаешься! – свирепо прибавил он.

На это я ответить не успела, ибо мы внезапно сорвались с места. Мы выехали из конюшни через заднюю дверь и пересекли открытое поле, держась так, чтобы конюшня заслоняла нас от дома, направляясь галопом к длинной, извилистой подъездной дороге. Высокие сугробы под голыми деревьями замедляли нас, но, возможно, в какой-то степени приглушали стук копыт. Но этого не хватило. Когда мы выехали из-под прикрытия конюшни на открытую местность, я услышала чей-то изумленный возглас. До чего же странно – крик, хоть и бессловесный, все равно звучал по-чужестранному. Персивиранс что-то сделал, и наши лошади вдруг поскакали еще быстрее, выбрасывая ноги вперед и мчась, как мне раньше ни разу не доводилось мчаться.

Я изо всех сил старалась удержаться в седле, напрягая лодыжки, колени и бедра, схватившись руками за переднюю луку, как будто еще никогда не сидела верхом. Я вдруг поняла, что верещу и не могу остановиться. Позади нас раздавались крики, и мимо меня вдруг как будто прожужжала летняя пчела. Потом еще две, и я наконец поняла, что по нам стреляет лучник. Я сжалась и превратилась в репейник на спине Капризули, и мы по-прежнему мчались вперед. Подъездная дорога сделала поворот, и я на миг испытала облегчение, поверив, что захватчики у особняка нас больше не слышат. Мы продолжали скакать галопом.

И тут Персивиранс упал – свалился с коня на дорогу, покатился в глубокий снег, а конь галопом понесся дальше. Он продолжал держать поводья Капризули, и она, резко развернувшись, чуть его не затоптала, прежде чем остановилась боком, отчего меня бросило в сторону. Моя нога потеряла стремя, и я повисла над землей, прежде чем сумела высвободить другую ступню, отпрыгнуть подальше от лошади и побежать к Персивирансу. Не увидев, чтобы из него торчала стрела, я на миг подумала, что он просто упал и мы можем оба ускакать верхом на Капризуле. Потом я увидела кровь. Стрела прошла насквозь через его правое плечо. Кровь пропитала одежду Персивиранса, его лицо побелело. Он перекатился на спину, когда я к нему потянулась, и сунул мне в руки повод Капризули.

– Прыгай в седло и скачи! – приказал он мне. – Беги! Приведи помощь!

Потом мой друг вздрогнул всем телом и закрыл глаза.

Я замерла. Я слышала топот копыт его сбежавшего коня и другой топот. Они приближались. Захватчики приближались. Они поймают нас. Я знала, что не смогу поднять его, не говоря уже о том, чтобы усадить на Капризулю. Его надо спрятать. Он еще дышит. Спрятать, а потом вернуться за ним. Это лучшее, что я могу сделать.

Я выхватила плащ-бабочку из-за пазухи и накинула его на Персивиранса, подоткнула со всех сторон. Он начал менять цвет, но слишком медленно. Я накидала сверху снега, а потом, когда топот копыт приблизился, отвела Капризулю на другую сторону подъездной дороги. Вскочила на нее, забралась в седло, пока она встревоженно приплясывала на месте. Вскарабкавшись на спину лошади, я нашла стремена, как следует ее пнула и завопила:

– Пошла, пошла, пошла!

И она испуганно поскакала вперед. Я наклонилась, крепко держась за седло, бросив поводья и надеясь лишь на то, что лошадь не сойдет с дороги.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… – молила я ее, мир и все сущее.

И мы помчались галопом, помчались так быстро, что я поверила, будто враги ни за что не сумеют нас догнать. Холодный ветер кусал меня, слезы струились из моих глаз. Грива Капризули хлестала мое лицо. Я видела только открытый путь впереди. Я спасусь; я приведу помощь, и все как-нибудь снова станет хорошо…

Вдруг по обе стороны от меня появились два огромных коня. Они поравнялись с Капризулей, и один всадник, нагнувшись, схватил ее недоуздок, дернул, и мы с ним завертелись вплотную друг к другу. Я начала падать, но другой всадник схватил меня за шиворот. Одной рукой он сорвал меня с седла и швырнул на землю. Я покатилась, едва не угодив под копыта его коня, и кто-то сердито вскрикнул, а вокруг меня вспыхнул белый свет.

На миг я лишилась чувств, а потом оказалось, что я болтаюсь над землей, рот мой полон снега, а голова мотается, потому что кто-то держит меня за ворот. Мне показалось, что меня трясут, но на самом деле это мир вокруг меня ходил ходуном, а потом вдруг успокоился. Я моргнула – раз, другой – и наконец-то увидела его. Это был крупный, сердитый бородач. Старый, с серебристо-белыми волосами и голубыми глазами, как у белого гуся. Он рычал на меня, что-то яростно кричал на языке, который я не понимала.

Внезапно он замолчал, а потом с сильным акцентом спросил:

– Где другой? Куда уйти?

Я обрела дар речи, и мне хватило ума солгать.

– Он бросил меня! – завопила я, и мне даже не пришлось изображать отчаяние. Я подняла дрожащую руку и ткнула пальцем в ту сторону, куда унесся конь Персивиранса. – Он сбежал и бросил меня!

Потом я услышала женский голос. Она бежала к нам по длинной подъездной дороге и протестующе кричала, хватая воздух ртом. На некотором расстоянии от нее шел туманный человек. Он шагал быстро, но не спешил. Они были еще довольно далеко. Продолжая держать меня за ворот, седой направился к ним, волоча меня за собой и ведя в поводу своего коня, в то время как второй следовал за нами верхом. Мы прошли то место, где я спрятала Персивиранса, – если бы не мои отпечатки на снегу, я бы и сама ничего не заметила. Я быстро отвела глаза, отгородилась, перестала думать о нем, чтобы они никоим образом не раскрыли мой обман. Я была его единственной надеждой, и у меня осталась лишь одна возможность ему помочь – сделать вид, будто его нет. Я вяло лягнула седого и закричала в надежде отвлечь его внимание на себя.

Мы прошли мимо, и расстояние между нами и спешившей навстречу женщиной начало уменьшаться. Она крикнула через плечо туманному человеку. Он указал на меня и что-то радостно пропел ей в ответ. Мужчина, который тащил меня, ей крикнул, она ответила с упреком. Он резко остановился, перехватил меня за шиворот. Поднял так, что мои ноги повисли в воздухе, и тряхнул ей напоказ. Она в ужасе закричала, и он бросил меня, хохоча. Когда я попыталась в отчаянии отползти прочь, он поставил ногу мне на спину и вдавил в снег. Потом что-то ей сказал с угрозой и насмешкой. Она закричала опять – с мольбой.

Я попыталась вдохнуть. Только это я и могла сделать, пока на меня давила его нога. Женщина подбежала к нам, и ее мольбы вдруг превратились в угрозы. Он опять расхохотался и убрал ногу. Она опустилась на колени в снег рядом со мной.

– Ох, мой дорогой, мой милый! – воскликнула она. – Наконец-то ты нашелся. Бедный, бедный мой! Какого же страху ты натерпелся! Но теперь все позади. Мы здесь. Ты теперь в безопасности, и мы пришли, чтобы забрать тебя домой. – Она помогла мне сесть. Она глядела на меня с такой теплотой, ее круглое лицо выражало такую заботу и нежность! От нее пахло сиренью. Я попыталась перевести дух и что-то сказать, но вместо этого расплакалась.

– Ох, мой бедный мальчик! – воскликнула она. – Больше ни о чем не тревожься. С тобой все будет хорошо. Ты теперь в безопасности с нами. Ты наконец-то в безопасности.

Туманный человек приблизился. Он ткнул в меня пальцем, и радость озарила его лицо.

– Вот этот! – Голос у него был высокий, мальчишеский. – Нежданный сын. Мой брат.

Его счастье, что он меня нашел, захлестнуло меня волной, наполнило теплом до краев. Я не смогла удержать улыбку. Меня охватил восторг. Они пришли за мной, я такая же, как они! Они здесь, и я буду в безопасности, больше не испытаю ни одиночества, ни страха! Туманный человек улыбнулся широко, по-дурацки и раскинул руки, приветствуя меня. И я раскинула руки ему навстречу, полная великой радости, что наконец-то нашла себе подобных.

Эпилог

Ребенка кусает крыса. Родитель бросается его утешать. Но укушенная рука начинает гноиться, и ее приходится отсечь, чтобы сохранить ребенку жизнь. В тот день все для него меняется навсегда.

Или так… Ребенка кусает крыса. Родитель бросается его утешать. Рана заживает хорошо, не оставив шрама, и все в порядке.

Впрочем, нет. Воспоминания об укусе и крысе не покинут ребенка до конца его дней. Даже будучи взрослым, он станет просыпаться в холодном поту, едва раздастся шебуршание в ночи. Он не сможет работать в сараях или рядом с амбарами. Когда собака принесет ему дохлую крысу, он отпрянет в ужасе.

Такова сила памяти. Она так же сильна, как самая страшная лихорадка, и пребывает с человеком не только во время болезни, но до самого конца его жизни. Как краска пропитывает волокна ткани, чтобы изменить их цвет навсегда, так и память, жгучая или сладостная, меняет волокна человеческой души.

За много лет до того, как я узнал, что воспоминания можно вложить в камень и пробудить в виде дракона, я трепетал перед их силой и прятался от них. О, от скольких воспоминаний я отказался, сколько скрывал от себя, ибо они были слишком полны боли, чтобы я мог о них думать в юности или в зрелые годы! И те воспоминания, что я перелил в дракона, думая, что освобождаюсь от яда, который делает меня слабым… Много лет я прожил, лишившись части себя, не понимая, от чего отрекся. В тот день, когда Шут вернул мне эти воспоминания, я почувствовал себя так, словно кровь хлынула в мою онемевшую конечность – и та пробудилась; но вместе с пробуждением пришли колючая боль и изнуряющие судороги.

Радостные воспоминания отпечатываются в человеческой душе так же глубоко, как и те, что связаны с болью или ужасом. И они так же въедаются и меняют восприятие мира. Потому воспоминания о моем первом дне с Молли, и о нашей первой ночи вместе, и о дне, когда мы поклялись друг другу в верности, придали моей жизни смысл, и в самые темные дни они становились моим путеводным светом. Во времена болезни, печали или упадка душевных сил я вспоминал, как бежал с волком сквозь снежные сумерки, думая лишь о нашей добыче. Я лелею память о свете очага, бренди и друге, знавшем меня, наверное, лучше всех в мире. Из таких воспоминаний человек строит крепость, чтобы защитить свое сердце. Они – пробирные камни, благодаря которым он может убедиться в том, что заслуживает уважения, что живет со смыслом, а не просто существует. Все эти воспоминания по-прежнему при мне – о боли, об утешении, о ликовании. Я все еще могу к ним прикоснуться, пусть они теперь и потускнели, точно гобелен, оставленный на милость яркого света и пыли.

Но один день останется при мне навсегда, как если бы он был вытатуирован острыми иглами радости и боли в самом центре моего естества. Этот день я помню со всеми его яркими цветами и сильными запахами; стоит закрыть глаза – я снова там. Это яркий зимний день: небеса полны синевы, белый снег блистает, а за крышами и улицами Баккипа виднеется морщинистое серое море. Он навсегда останется кануном Зимнего праздника. Я всегда буду слышать веселые поздравления и призывы уличных торговцев и ремесленников, слышать чаек высоко над головой – они кричат, кричат на ветру…

Свежий бриз несет ароматы горячей еды, сладкие и аппетитные, смешанные с едким гнилостным запахом отлива. Я иду по улицам один, покупаю маленькие подарки для дочери, оставшейся в Ивовом Лесу, и нужные вещи для моего раненого друга – травы, чтобы приготовить мази, которым меня научил Баррич, чистую одежду, теплый плащ и башмаки для его изувеченных, обмороженных ног.

Чайки кружатся и кричат, торговцы упрашивают меня что-нибудь купить, ветер шепчет о приливе, и внизу, в маленькой бухте, скрипят оснасткой, переговариваются друг с другом корабли. Этот день – особенный, как лазурит в оправе из серебра.

В этот день моя жизнь навсегда изменилась. В этот день кто-то украл мое дитя – и над Ивовым Лесом поднялись к небесам пламя, дым и болезненное лошадиное ржание, а я ничего не увидел и не услышал. Ни Дар, ни Сила не показали мне алый тающий снег, женщин с избитыми лицами и мужчин, пронзенных насквозь. Ничто не предвещало в тот яркий день, что началось самое темное время в моей жизни.

Сноски

1

Steady – устойчивый, спокойный, верный, надежный (англ.).

(обратно)

2

Все эти имена в английском языке означают растения: Неттл (англ. Nettle) – крапива, Ферн (англ. Fern) – папоротник, Миртл (англ. Myrtle) – мирт, Фоксглав (англ. Foxglove) – наперстянка, Тайм (англ. Thyme) – тимьян. (Примеч. ред.)

(обратно)

3

Пейшенс (англ. Patiens) – терпение. – Примеч. ред.

(обратно)

4

Би (англ. Bee) – пчела. (Примеч. ред.)

(обратно)

5

В англоязычных странах цвета радуги определяют согласно двум сложившимся традициям: в одном случае их семь, а в другом – шесть. Недостающий цвет – не голубой, как можно было бы предположить, а индиго, и расположен он между синим и фиолетовым. Однако вопрос о том, какого цвета неназванные покои в Ивовом Лесу, к сожалению, остается открытым. (Примеч. перев.)

(обратно)

6

Revel – веселье, пирушка (англ.).

(обратно)

7

Арборист – человек, профессионально занимающийся лечением и обрезкой больных деревьев. (Примеч. перев.)

(обратно)

8

Корда – веревка, к которой привязывают лошадь, заставляя ее бегать по кругу. (Примеч. перев.)

(обратно)

9

Careful – заботливая; Hasty – торопливая; Tart – раздражительная, саркастичная (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

10

Spruce – ель (англ.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

1. Ивовый лес

2. Пролитая кровь

3. Падение Фаллстара

4. Меры предосторожности

5. Прибавление в семействе

6. Тайное дитя

7. Представление

8. Логово паука

9. Детство

10. Мой голос

11. Последний шанс

12. Разведка

13. Чейд

14. Сны

15. Полный дом

16. Почетные гости

17. Убийцы

18. Невидимость

19. Избитый

20. На следующее утро

21. В поисках сына

22. Персивиранс

23. Наставник

24. Обустройство

25. Памятные вещи

26. Уроки

27. Снова и снова

28. Приобретения

29. Туман и свет

30. Столкновение

31. Время исцеления

32. Нападение

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg