«Гнев терпеливого человека»

Гнев терпеливого человека (fb2) - Гнев терпеливого человека [litres] («Абрамсы» в Химках - 3) 2393K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Владимирович Анисимов

Сергей Анисимов «Абрамсы» в Химках. Книга третья Гнев терпеливого человека

© Анисимов С. В., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2017

***

Бойся гнева терпеливого человека.

Джон Драйден (1631–1700)

– Ты знаешь, мне так больно от того, что по-дурацки я прожил жизнь… Столько лет прожил – а годами жил бесцельно, ни для чего. Работал… Это нельзя назвать работой. За зарплату, да, верно – я семью кормил. Даже за хорошую зарплату. Но от меня никому, кроме хозяев фирмы, не было никакой пользы, вообще никакой. От этого не росли заводы, не… Я не знаю… не колосились гуще поля, не летели быстрее ракеты в космос… По-детски сейчас говорю, да? Помнишь, как нас учили этому всему в детстве? Что быть геологом хорошо, а официантом плохо. И даже не плохо – стыдно… А я ведь не официантом даже работал, не халдеем. Хуже. Нельзя было так деньги зарабатывать, как я… Пусть беднее бы жил, все равно… И все остальное тоже. Сколько я пил, сколько гулял, сколько времени и денег выкинул на ерунду? Мог бы заниматься спортом, мог бы готовиться, мог бы семье дом построить в глуши, подвалы запасами набить, оружием запастись… Знаешь, как в фильмах про зомби? Сейчас бы и за семью был спокоен, и сам бы… А не как сейчас…

– Ты закончил? Выговорился?.. – Второй из лежащих мужчин прижал ладонь ко рту и переждал приступ кашля, мучительно изгибаясь всем телом. – Тогда я тоже скажу. У меня же похожая жизнь была, ты в курсе. Не просто так мы подружились, в таком-то возрасте… И бухал я, и гулял, и развлекался. И знаешь, в отличие от тебя – не жалею ни капельки! Как было здорово с семьей или друзьями нажарить шашлыков да залить в себя чего-нибудь вкусного! Чтобы в голове легко, на душе легко, и воскресенье завтра! Рыбалка! Утром, знаешь, когда туман над водой? Бабы, опять же! Да, а что? Знаешь, какая эта большая часть моей жизни? Лучшая, пожалуй! Мм, какие у меня бабы были… Сладкие, как… Кондитерские фабрики таких не готовят… И что, променять все это на запас консервов и крупы? Да щас! Не пил бы я, не ел, не отдыхал – только качался бы, и как Шварценеггер был бы сейчас. И что? Пошел бы всех там голыми руками разбросал, победил бы?

– Я не то имел в виду.

– Да то, то. Я уж тебя наслушался, слава богу, за столько дней. Так и ты послушай для разнообразия, ладно? Потому что времени мало уже. Я таких, как ты, навидался. И тех, кто на словах, и тех, кто на самом деле что-то делать пытался. Кто справедливости для всех добиваться, кто еще чего. А толку? Только свою жизнь в ерунду превратили. А мне вот зато есть что вспомнить. И не жалко… Вот поверь, совсем не жалко теперь ни времени, ни денег. Вот сейчас нас не станет, а у меня тепло на душе: как я пожил здорово! Теперь так ни у кого не получится. И пожил хорошо, и уйду хорошо.

– Да, вот тут мне не возразить. Тут крыть нечем. Но про себя-то я… Извини, но да, я опять про себя и про своих думаю сейчас. Было бы странно иначе… Я все равно думаю, что я прав. Пусть не изменил бы ничего, не добился бы ничего большого, но мне легче было бы, а?.. Только вот сегодняшним днем чуть искуплю свои грешки… Не крупные, но много, очень уж много. За годы накопились. Как ты думаешь, хватит мне этого?

– Шутишь? Смеешься, да? Лично мне все равно. Я и не верил никогда, и не поверю никогда уже. Даже под тем обстрелом, если помнишь его, я в бога не поверил, хотя аж обоссался тогда… Ерунда это. В себя надо верить, в свои силы. В удачу, если с силами плохо. А если надежды нет, то можно и не верить, просто делать дело. Вот как сейчас… Ты что? Ты что, земляк, плачешь?

– Нет… Это так… Сейчас пройдет…

– Не плачь, все нормально. Не бойся.

– Я не боюсь. Старый уже, чтобы бояться.

– Не старый, зрелый.

– Старый. И толстый. И усталый. И за детей страшно: что у них впереди, какое будущее? А делать надо, сами же вызвались…

– Еще как надо. Ты готов?

– Давно готов… Это напоследок вот пробрало… Это случайно… Прошло уже. Извини…

– Не извиняйся. Прости меня, если что.

– И ты меня прости… Господи… Отче наш, иже еси на небеси… Да святится имя Твое… Да приидет царствие Твое…

Второй номер расчета отвел глаза: черные, злые. Пустые. Вера никогда его не интересовала, молящиеся люди всегда вызывали у него или презрение, или по крайней мере снисходительность. Старушки – спокойную, молодые – раздраженную… Он усмехнулся. Каждый сам для себя решает, как ему легче и лучше жить и умирать. Лично у него все было нормально: и прожил на зависть многим, и умрет так, что не жалко жизни. Поквитавшись с хорошим запасом и за себя, и за родных. За тех, кто стар, да за тех, кто молод. В сорок пять с лишним мужчине умирать почти не страшно, если…

А этому вот больше обидно, чем страшно. Этот правильный мужик, что бы он сам о себе ни думал. Раз здесь, значит, правильный.

Он покосился вбок и бесшумно вздохнул. По-разному бывает. Можно признаться, что ему самому все же не по себе, – как ни пыжься, как ни уговаривай свой разум. «Почти не страшно» – это чтоб себя ободрить. Это позволяет примириться с тем, что сейчас будет.

– Идут.

– Где?

– Тихо. Тихо, я сказал. Не высовывайся! Голову пригни, блин!

– Угу. Вижу.

– Во гады… Хороши, а?

– Эх…

Колонна действительно производила глубокое впечатление. И вырвавшееся слово «хороши» было верным. Не подходящим квасному патриоту, каким он, впрочем, никогда не был. И верным. В голове второго мелькнула смазанная, смутная ассоциация из фильма «Чапаев», про «красиво идут». Сколько лет назад сняли этот фильм, почти сто? Сколько лет назад он его в последний раз видел?

– Чего скалишься? – спросил первый номер расчета.

– Угадай.

Невежливо, зато весело. Первый из мужчин дважды вжал клавишу связного устройства, давая оговоренный сигнал. Время пошло. Маршрут колонны проверяли вражеские беспилотники, причем видно их не было, только слышно. Неделю назад оба предположили бы, что это могут быть легкие вертолеты на большой высоте. Но наблюдение они вели не первый день, и в прошлые разы своими глазами разглядели то, что жужжало теперь в невесомой пелене мороси над головой. Беспилотники, причем не вооруженные. Две штуки. Невидимые пропеллеры легко несли их в сотне метров над глухо ревущей колонной, руки операторов на джойстиках разворачивали их влево и вправо, позволяя внимательно оглядеть все пространство вокруг. Где находились сами операторы, можно было только гадать. Очень возможно, что за сотни и даже тысячи километров отсюда, в комфортабельных помещениях, в удобных креслах. С кружечками кофе в руках. Двое доживающих последние минуты своей жизни мужчин лежали в это время уткнувшись в землю, превратившуюся в грязь и оказавшуюся поверх не спасающих от холода тряпок. Им было очень обидно…

– Ну?

– Еще чуть…

Они уже практически перестали дышать. Головной дозор в колонне состоял из нескольких вездесущих «Хамви» и одной колесной бронемашины незнакомого обоим типа. Эти то шли на большой скорости, то замедлялись, давая время основной группе сократить дистанцию. Как обычно, колонна была смешанная: тентованные грузовики, автоцистерны, разнотипные единицы бронированных боевых машин, сконцентрированные в голове и хвосте колонны. В этот раз – дополнительно несколько тяжелых автоплатформ, перевозящих тяжелые танки. Самая драгоценная цель, окупающая их жизни с лихвой. И при этом цель редкая: танков у натовцев довольно мало. На поле боя танк противника – это то, что очень многие солдаты видят в самые последние моменты своей жизни. Поэтому возможность нанести точный удар по «неактивным» танкам была просто драгоценной.

– Давай! – хриплым, сорванным шепотом выкрикнул первый номер, следящий за секундной стрелкой на потертых наручных часах.

Второй, зачем-то крепко зажмурившись, изо всех сил вжал в железо тугую скобу. В набитом электроникой тяжелом коробе что-то глухо загудело – будто раскручивался небольшой, но тяжелый маховик. Затем в нем что-то по-детски, по-мультяшному пискнуло, и тут же все светодиоды на простой верхней панели прибора разом погасли. Одновременно тут и там по ходу колонны завизжали тормоза, раздался знакомый всем взрослым звук – какой бывает, когда сталкиваются два автомобиля. Через несколько мгновений глухо, не сильно ухнуло: приподнявшие головы напарники успели засечь, как разваливается свалившийся на землю «кверху лапами» беспилотник-разведчик: белый, похожий на дорогую игрушку.

– Ых… – Второй уже отщелкнул сошки и с натугой приподнял на них тяжелую коробку лазерной системы. Хиляком он не был, но «жим лежа на боку» дался ему с напряжением: лицо за мгновение покраснело сверху донизу. Со всхлипом втянув воздух, он прожал клавишу включения, пробежал по тумблерам выставленной на сошки системы пальцами и тут же припал взглядом к визиру, выцеливая одну из автоплатформ в центре колонны.

– Луч пошел… – хрипло прокомментировал его напарник, успевший нацепить очки. – Дистанция расчетная или чуть больше… До приоритета – примерно 450…

– Сам вижу, – сразу же ответил товарищ. – Сработало, да?

Оба смотрели на колонну во все глаза. Часть машин встала, по крайней мере две столкнулись: то ли засоней был водитель задней из них, то ли еще что. Взвыли несколько клаксонов. Несколько солдат из состава экипажей боевых машин охранения спешились, рассыпались по обеим сторонам дороги и теперь грамотно вертели головами во все стороны.

Было только вопросом времени, как скоро кто-то с хорошей оптикой увидит двух наводчиков. Электромагнитный импульс в одно мгновение выжег половину электроники в радиусе нескольких сотен метров, остановил контролируемые компьютерами двигатели, временно вывел из строя часть систем наблюдения. Даже в легковом автомобиле сейчас по нескольку компьютеров, чего уж говорить о специальных машинах военного назначения!

Наводчиков предупреждали, что эффективность системы далека от стопроцентной: даже находящиеся под током приборы горят не все, а блокировки могут быть самые разные. Но авионика беспилотников и электроника систем радиоэлектронной борьбы были более уязвимы, чем все остальное.

– Пора.

Моргнув двумя глазами сразу и машинально приоткрыв рот, второй номер их расчета перещелкнул тугой тумблер и резким движением кисти прокрутил на несколько оборотов миниатюрную рукоять. Механизм подрывной машинки взвыл и утих. Ей лет сорок минимум, ее сделали еще до бума электроники. На электромагнитные импульсы ей наплевать.

– Рви.

Две кнопки одновременно, до хруста. Управляемый фугас на обочине в районе головы колонны взорвался даже не с грохотом – с ревом. Вложенный в косую бетонную яму заряд наискосок провел по колонне потоком щебня. Совершенно обычного, гранитного, какой используют в строительных работах. Четвертькилограммовые пирамидки и кубики с острыми и тупыми гранями не могли пробить даже сантиметр брони – но по открытой пехоте, по небронированным машинам они сработали так, как не могут стандартные шарики и ролики «МОНок»[1]. Первый номер не отвел взгляда от цели ни на мгновение. Хотя от передавшегося с земли в тело удара рот наполнился кислым металлическим вкусом, направляемый его руками луч вильнул лишь немного и тут же вернулся на место. Вопли и вой на дороге были почти не слышны – уши будто забило ватой. Столб дыма и пыли скрыл почти четверть длины колонны, но автоплатформы было все еще отлично видно. Несколько одиночных выстрелов и коротких очередей: неприцельных, не по ним, просто в воздух и в стороны. Спаренный выстрел автоматической пушки, и тут же еще один, из другого места. В норме малокалиберные пушки били звонко – так, что отдавалось в зубах. Сейчас все было глухим.

– Держи, держи.

Расползающиеся клоки дыма и пыли начали закрывать колонну. Сколько у них еще времени? Успеет ли подходящая ракета? Оба мужчины не были военными, они понятия не имели, как все будет. Вызывали добровольцев, и потом еще переспрашивали: понимают ли они, что это почти точно маршрут в один конец? Когда оба подтвердили, инструктажи, тем не менее, не касались лишних деталей. Классический «черный ящик», только не из одного, а из четырех компонентов, применяемых последовательно. Дальняя связь, электронная бомба, лазерная система наведения, которую назвали «подсветчик»… И фугас с нетрадиционными «готовыми поражающими элементами». В чем был его смысл, можно было догадаться даже представителям мирных профессий. Меньше риск обнаружения инструментальными средствами, по сравнению с минами, оснащенными «заводскими» пакетами этих самых поражающих элементов. Или даже кустарными, сделанными из нарубленного на короткие фрагменты стального прутка либо используемых в бетонных работах арматурин. Верно? А вот в чем смысл того, что фугас следовало подорвать уже после включения «подсветчика», можно было только гадать. Однако про такую последовательность на инструктаже повторили тридцать три раза, значит, именно так и требовалось действовать.

Глухое, короткое мяуканье в воздухе. Первая из пуль прошла в десятке сантиметров и тут же со стуком вбилась в спрессованную землю где-то позади.

– Все… Заметили.

К моменту, когда второй номер расчета это произнес, по ним били уже с нескольких стволов. Очки показывали, что луч твердо держится на центральной в колонне автоплатформе. С угловатой громадой «Абрамса» в нише, сформированной изломами могучих стальных ферм. Наверняка в штабных машинах есть десятки приборов, улавливающих лазерные лучи от дальномеров и подсветчиков даже автоматически. Выдающих направление и дистанцию до источника тем, кто смотрит. Секунда-другая, и…

Прямо вокруг них ухнули разрывы от первой пристрелочной очереди той же автоматической пушки. Снаряды легли в основном спереди – и половина осколков, казалось, пошла прямо в лицо. Машина била по ним с места, чтобы не потерять захват: дистанция была весьма умеренной и гарантировала поражение «открытой пехоты» за считаные секунды. Так и случилось, но именно за эти секунды хищные туши русских сверхзвуковых ракет прошли остающиеся километры до являющегося их целью пятачка земли. Окутанного сейчас дымом и пронизанного идущими в одну точку трассами.

Головка наведения лидирующей ракеты в серии давно «видела» точку, в которую столько долгих мгновений упирался мощный лазерный луч: дым и пыль после подрыва не могли скрыть его полностью. Даже выпущенная с максимальной дистанции, вся серия «Гермесов» весьма точно вышла в район цели: собственная инерциальная система наведения была современной и эффективной. Колонну эти ракеты могли накрыть и сами, но полученные на подходе данные подсветки цели с земли сделали удар безошибочным даже после гибели наводчиков и отключения луча.

На подсвеченный, до сих пор сияющий ярким теплым пятном танк на трейлере навелось сразу три ракеты, на остальные – по одной или по две. Одна из ракет серии выбрала не тяжелую автоплатформу с танком, а бронированную боевую машину, другая сдуру предпочла грузовик. Распределение целей длилось несколько сотых долей секунды.

У колонны не имелось собственных средств ПВО и даже просто систем обнаружения воздушных целей. Дистанция до красной зоны считалась слишком большой, а дотягивающиеся сюда «Искандеры» не могли эффективно поражать мобильные цели и были слишком дороги. У тяжелых многоосных автоплатформ, часть которых до сих пор не сумела завести двигатели, не было ни малейшего шанса избежать попаданий. Ракеты серии легли на колонну почти одновременно, все двенадцать. Полет скоростных «Гермесов» почти невозможно уловить глазом: для оставшихся в живых свидетелей удара произошедшее стало полностью неожиданным. Боевая часть каждой управляемой ракеты весила 28 килограммов, почти две трети этого веса приходилось на взрывчатку. Ни в одном случае динамическая защита и собственно бронирование «Абрамсов» и единственного пораженного «Брэдли» не смогли отразить удар. Вторичные детонации были мгновенными.

Обстоятельства гибели обоих наводчиков остались неизвестными навсегда. Их звали Иван Амосов и Артем Светличный. Менеджер по развитию бизнеса и менеджер по продажам финансовых услуг, соответственно. Один в розничной сети «Магнит», другой в «Хоум Кредит энд Финанс Банк». Оба бывшие менеджеры. Оба пошедшие в бой, когда слово «надо» вытеснило в мыслях каждого все остальные слова. Не самые молодые, далеко не самые подготовленные, вовсе не самые храбрые. Не первые и последние погибшие в этой войне солдаты России.

Не первые и не последние, забравшие с собой врагов.

Среда, 17 апреля

– Просыпайтесь, засони.

Тычок был крепкий. Не сказать чтобы особо деликатный или даже просто дружеский. Антон ткнулся лицом в тряпки и недовольно замычал. Мышцы продолжали болеть, как после полумарафона. Было у него такое в молодости, когда испытать себя казалось любопытным. Когда можно было бегать на такие дистанции ради удовольствия и ради призрачного шанса выиграть предназначенный победителю приз. Телевизор – самому быстрому и самому выносливому. Угу… Слово «победитель» уже изменило свое значение. Точнее, это значение вернулось к исходному.

– Давайте, давайте, время идет.

– Да встаю я… Ох…

В голове было отупение, а болело все. Вот даже странно, человек же бежит ногами, а не грудью и шеей. А те тоже болели. Причем плохо, с надрывом, а не как бывает, когда мышечная боль в удовольствие.

Рядом тоже бурчали, покашливали и похрипывали. Когда говорят, что на войне не болеют, – это чушь. На войне болеют непрерывно. Только на ногах. Никто в постель не принесет чай с малиной и медом, когда у тебя температура тридцать восемь, и невозможно слюну сглотнуть, и ломает от нытья в спине и костях. Терпи. Жди, когда полегчает. Жри те из лекарств, что можно найти, когда кругом война.

– Очнулись, товарищ кап-лейтенант?

– Вроде бы… Эй там! Как вы, бойцы?

Роман молча кивнул: лицо у него было помятым, по правой щеке наискосок шла глубокая борозда – что-то он не особо мягкое с вечера положил под голову. Второй из курсантов смотрел туповато; дыхание у него было клокочущим, будто он хотел отхаркаться, но не решался при людях.

Разбудивший их солдат терпеливо ждал, не говоря больше ничего. Лицо было знакомым – из вчерашних. Из первых, кого они встретили.

Быстрый туалет, быстрое умывание полулитром воды в стеклянной банке. Вода была не ледяная, а чуть-чуть подогретая – уже хорошо. Зеркальце в импровизированной «ванной комнате» имелось, и Антон, поколебавшись, потратил треть воды на бритье: картридж в станке еще держался и бритва в нем не отупела окончательно. Где взять следующий, на смену, он не имел понятия, но вариантом было «там же, где и этот». Найти в вещах убитого врага. Патологической брезгливостью он не отличался – облил одеколоном, и можно пользоваться. Это было две недели назад, и с тех пор маленькая вещь стала окончательно своей.

– Ну, скоро вы?

– Ждет кто-то?

– Завтрак.

– У-у! – восхитился Антон. – Это здорово. Это редкость…

В голове у него возникла картина из довоенного времени: когда в воскресенье, поспав часов до полдесятого, можно было сделать себе яичницу на три яйца поверх пары ломтей поджаренной колбасы. И тост с чем-нибудь. Сыром или паштетом.

Его одолевал нервный смех, а вид местного завтрака заставил засмеяться совсем уже почти вслух. Сдержался он с трудом, отлично понимая, как некрасиво его не понятные никому спазмы-всхлипы будут выглядеть со стороны. Ничего, прошло. В прошлые разы проходило, и в этот прошло. Еще можно было держаться.

Тарелок не было, были пластиковые миски: салатово-зеленые или синие. Ему досталась синяя, и Антон подумал, что это даже символично: он все-таки моряк. Разведенная на кипятке, несладкая овсяная каша с кусочками чего-то фруктового – то ли яблок, то ли груш. Вкуса он почти не чувствовал, просто запихивал в себя ложку за ложкой. Ребята точно так же заправлялись, сидя рядом. Молча, сосредоточенно.

Напротив стукнуло: рядовой поставил на козлы кружки с чаем. Вот от чая пахло хорошо – ароматно. Пусть даже один пакетик на всех, все равно неплохо.

– Спасибо.

– На здоровье. Оголодали, товарищ капитан-лейтенант?

– Есть немного… Даже просто по горячему соскучились. Желудки как у котят стали, наверное. Скукоженные, и мяучат непрерывно, сухарь просят… Каша – это то, что надо. Так что спасибо еще раз.

– Здесь ничего с едой, – кивнул боец. – Не омары с рябчиками, ясное дело, но ничего. Пока ничего. Допивайте быстренько, и пойдем. Хорошо?

Капитан-лейтенант согласно кивнул, уже отодвигая опустевшую миску и беря в ладонь кружку с горячим чаем. Кружка покоцанная, но самая классическая – из эмалированного металла, с изображением красной грозди рябины на белом. Чай был горячим и немного сладким, и в голове сразу зашумело. Сразу захотелось прилечь и еще поспать. Понятно, что баловство, но помечтать об этом даже секунду было очень приятно.

– Контрразведка нас ждет?

– Никак нет. Как раз наоборот, командир разведчиков. У него сто вопросов, наверное. Да и у остальных, конечно… Как будет время, расскажете, а? Вы же первые с той стороны, вашей информации цены нет.

Курсант Иванов сбоку со свистом прошипел одно конкретное неприличное слово, и Антон покосился с неодобрением. Курсант понял и педалировать тему не стал: опустил глаза и сжал зубы. И молодец. Понятливый и адекватный. Другие никому не нужны.

– Трудно пришлось?

Антону подумалось, что вопросы у бойца все же не самые простые. Что-то в них и в нем самом такое было… Наверняка он контрразведчик. Здесь иначе нельзя. С чужими, незнакомыми.

– Еще как трудно. Даже не думали, что доедем вообще-то. Думали, точно вляпаемся. А прошли. По-наглому.

– Наглость – второе счастье, – со значением в голосе произнес Рома. – Наглость города берет. Осел, нагруженный наглостью, возьмет любую крепость.

Боец захмыкал, с одобрением глядя на осунувшееся лицо курсанта.

– Ладно-ладно… Тут это вы по адресу. Тут такого хватает. И везучести, и наглости. Главное, чтобы в меру. Чтобы адекват.

Капитан-лейтенант посмотрел на рядового еще раз, очень внимательно. Вот-вот, то самое подтверждение своим мыслям. Непростой парень. Да и слава богу.

– Пошли?

Они огляделись и отнесли опустевшие кружки-миски с ложками к стоящему в стороне кривоногому столику. Забавно, что этот был не ко́злами, а настоящий, – только старый и кривой.

– Вы молодцы, – сказал боец уже на ходу. – Даже то, что вы просто дошли, это здорово. А вы и оружие принесли, и снаряжение. Доктор спасибо за аптечки сказал – этого добра всегда мало.

– У вас и доктор есть? Что, раненых много?

– Доктор есть, да, – согласился парень. Они прошли по коридору, перелезли через пролом в баррикаде, дальше был еще один коридор, ведущий вбок. Все это они, впрочем, видели еще вчера. Теперь боец закончил выглядывать из-за перекошенной двери и начал очень осторожно спускаться первым по полуразбитому лестничному пролету. – Не сильно нормальный доктор, но ничего. А раненых… Тяжелораненых сразу увозят, вроде бы ничего так уже все организовано, есть куда везти. Или нести, я не знаю. Легкораненых на месте лечат. Но пока не много, не могу сказать. Уже не так, как было.

– А чего ненормальный?

Лестница наконец-то кончилась, и можно было перевести дух. Нет, оказывается, еще нельзя. И не поверите, почему. Потому что весь разбитый первый этаж трехэтажки был густо засран. Несмотря на холод, воняло страшно.

– Чего, спросите?.. Да того… Э, осторожней тут! И здесь не просто так это, не смотрите так. Это задумано. Вот представьте, заходит пеший патруль с очередной рэндомной проверкой. А тут дерьмища гора, бумажки гадкие лежат. Ух! Они тут же рожи кривят – и назад. Иногда проходят до лестницы, и все. На них по три ствола к этому времени смотрят, но они и взгляд не поднимают: под ноги больше глядят… А доктор… Он чуть-чуть мозгами повернутый. Ну, как многие здесь, чего уж там… Сами увидите. Штык всегда примкнут – говорят, доктор в двух штыковых побывал, самых настоящих. На нем отразилось…

Они остановились на выходе из здания, представляющего собой полуразрушенную трехэтажку из красного кирпича, с прохудившейся крышей. Половина оконных проемов заделана кирпичами, причем явно сто лет назад, задолго до войны. Вокруг – гаражи и мастерские, ровно в середине двора торчал остов тяжелого бульдозера с опущенным ножом, ближе к краю – еще несколько единиц строительной техники, эти в приличном состоянии. Чуть дальше – остовы выгоревших домов-пятиэтажек, но здесь было именно старье, остатки раздолбанного жизнью и временем «малого и среднего бизнеса». Какие-то баки, какие-то бочки, какие-то связки арматурин и прочий хлам. Боец, прищурясь, разглядывал это все из оконного проема рядом с дырой, в которой раньше была дверь. Он не торопился, и капитан-лейтенант молчал, ожидая, что будет дальше.

– Подождем минутку, лады? Живее будем… Так вот… – парень бесшумно выдохнул воздух, и его ладонь на висящем под рукой автомате расслабилась, убралась ниже. – Он когда людей лечит – ему лучше. Лечит как может, и вроде как сам рад. А потом это перестает помогать, потом ему снова плохо, и это видно. Тогда ему надо пойти и убить кого-нибудь там, снаружи… Тогда ему от этого тоже плохо, но по-другому, и в любом случае уже лучше, и тогда он еще некоторое время может работать… Блин, вот так.

Рома позади издал губами звук, и капитан-лейтенант напрягся. Но ничего, не дурак, продолжать курсант не стал.

– Угу… И кто осудит-то? Хорошо, что он есть. Здесь много таких, самых разных. У всех в голове или одно, или другое. Редко кто без таракана. Один с собакой своей по четыре раза в день целуется. Плачет и целуется. Увидите.

– Любовь? – все же спросил сзади Рома.

– Да если бы, – довольно сухо ответил рядовой. – У него от семьи одна собака осталась. Ничего пес, довольно крупная дворняга, очень умная. Папа овчар, наверное, был. Или мама. А у мужика вся семья… С детьми… Они вдвоем теперь в бой ходят… И плачут тоже вдвоем…

У Антона что-то начало мешать внутри. То ли надышался дряни в загаженном первом этаже, то ли еще что: воздуха перестало хватать.

– Только вот командир разведчиков полностью счастливый. Совершенно нашел себя человек. Вот кому счастье на лице сдерживать приходится… Воюет… Ох, увидите, как он воюет, если задержитесь у нас. Я бы решил, что это тоже пунктик, тоже таракан мозговой… Но как же он воюет… Если бы в армии таких хотя бы один на роту был, перед войной, – ох, да кто бы решил с нами связываться, а?

– Ты забыл, мы с флота.

– Да ничего, – боец пожал плечами. – Пусть с флота. Здесь же Питер, помните? Здесь флотом никого не удивишь. Я про другое.

В сотне метров впереди мелькнуло что-то белое. Антон не успел сфокусироваться, но боец, видимо, именно этого сигнала и ждал. Удовлетворенно кивнув, он обернулся к ним и кривовато ухмыльнулся.

– Потопали…

Походка у него была чуть косолапая, и во время ходьбы он то ли горбился, то ли сутулился. Было очевидно, что это бывалый солдат. Камуфляжная куртка еще сохранила на плече темный овал от содранной нашивки. Его ли эта куртка, тот еще вопрос, но боец носил и ее, и свой автомат очень ловко, как что-то привычное.

– Стоим.

Они остановились за его спиной, изобразив на земле растянутый треугольник. Растянутый вдоль стены, как же иначе? Капитан-лейтенант постарался не сильно поворачивать голову влево и вправо, а разглядывать очередной раздолбанный домик скошенными глазами. Один этаж, да и тот в дальней от них стороне вроде бы начали сносить, а потом бросили. Не особо далеко виднелся остов недостроенного четырехэтажного здания – то ли будущего офисного центра, то ли просто многоэтажной парковки. Но до него был еще один ряд развалюх, а дальше торчал верхний край довольно высокого сплошного забора, выкрашенного в ярко-синий цвет.

– Неплохо вы тут устроились.

– Грех жаловаться. И выходы хорошие, и обзор в самую меру свободный… И пешком можно дойти, куда желание есть… Вон с той стороны, не видно сейчас, такой здоровенный новый дом был, из нескольких блоков с переходами. Я сам это не видел, но наши говорили, что он в самом начале сгорел. И вроде бы сам, без бомбежки. Питер же не бомбили особо. Здесь не центр, конечно, здесь всякое бывало, но… Это как-то сами. ГИБДД общими усилиями жгли, а это сами. Зато вот на Крестовский остров вообще никто даже посмотреть через прицел не посмел… И там сейчас такого понаставили, мы туда даже не пытаемся подходить, себе дороже стоить будет…

Антон отвлекся на подходивших вдоль стены здания людей и перестал слушать разговорившегося парня. Трое в непривычно сером камуфляже. Не вытертом и грязном до серости зеленом, как он привык, а именно исходно сером. Светло-серые и темно-серые вперемешку маленькие прямоугольнички, с вкраплениями чисто-черных и чисто-белых, – это он разглядел, когда трое подошли уже вплотную.

– Ну, здравствуйте.

– Здравствуем.

Взгляд командира подошедшей тройки Антону категорически не понравился. Слишком он был безмятежный и уверенный для человека, находившегося на оккупированной территории, в захваченном городе. Предатель? Прикидывающийся своим, а на самом деле уверенный в своем будущем?

Остановившись на этой смазанной мысли лишь на неуловимую долю секунды, он сам поморщился от неудовольствия. Никаких причин думать так плохо об этом человеке у него не было и быть не могло. Нервы. Вплотную достигающие того самого уровня «вот и завелся первый таракан», о котором упомянул тот же парень, проводник по хитрому двору.

– Командир взвода разведки Сомов, временное воинское звание старший лейтенант. Мои бойцы: командир отделения Петрищев, сержант, кадровый; стрелок Федотин, временное воинское звание младший сержант. А вы и есть, значит, те везучие ребята, которые… Угу, угу. Ничего… По вам видно, конечно, что не одним везением обходились.

Улыбка у старшего лейтенанта оказалась хорошая, спокойная. Она сняла то неприятное ощущение, которое у Антона возникло по отношению к самому себе.

– Капитан-лейтенант ВМФ Дмитриев, Калининградский Военно-морской институт… Преподаватель, кафедра радио… Курсанты Сивый и Иванов, оттуда же.

Ему все же не хотелось говорить о себе этому человеку все и сразу, в деталях. Как-то это не выглядело безопасным. Хотя, очевидно, делать это придется еще не раз. Вчерашняя проверка, с перекрестным допросом, была явно не самой последней. Не зря же их привели не на базу, а на что-то промежуточное. На карантин.

– Сивый, Сивый… Редкая фамилия…

Рома не ответил и даже вообще ничем не выразил, что услышал сказанное. Он разглядывал разведчика с выражением на лице, которое капитан-лейтенант затруднился интерпретировать. Ни разу такого не видел: ни у парня, ни вообще, за столько-то лет жизни.

– Ну, хоть кто-то без позывного будет. А может, и нет. Может, все равно придется… – Командир разведчиков в очередной раз оглядел их с головы до ног. – Ладно, не будем здесь стоять, ждать приключений. Пойдемте в гаражик, почирикаем.

Он плавно развернулся спиной к ним и направился в том же направлении, откуда пришел, едва не царапая шершавую стену своей курткой. Остальные потянулись за ним. При этом капитан-лейтенант совершенно без удивления отметил, что и два остальных разведчика, и снова онемевший боец-проводник посматривают чаще на их тройку, чем по сторонам. И оружие держат соответствующе.

– Здесь постоим минутку.

Одна из створок высоких сплошных ворот была почти полностью открыта наружу и загнута; выкрашенный в бурый цвет гофрированный железный лист согнулся неровно. Через эту половинку ворот можно было видеть заросший чахлыми кустами берег канала и сразу за ним – двор, заставленный поддонами со стройматериалами. Короткое взлаивание невдалеке – и старший лейтенант удовлетворенно кивнул. Звучало натурально: то ли настоящий пес гавкнул, то ли человек – но не отличишь.

В пустом гараже оказалось неожиданно уютно. Свет падал из нескольких застекленных узких окон под самым потолком. Все было привычным: обычное оборудование «не дилерской», частной автомастерской: подъемники, яма, системы для балансировки колес, верстаки. Высокие полки с инструментами и разнокалиберными железяками. На одной из полок Антон увидел открытый, но выключенный нетбук и рядом с ним целую стопку разнокалиберных автомобильных атласов. В противоположном углу прямо на полу стоял покрытый пылью то ли бензиновый, то ли дизельный генератор.

Старший лейтенант Сомов покопался в стопке атласов и достал «Страны Прибалтики» и «Калининградскую область». Оба атласа были довольно потрепаны, но самого свежего года выпуска – 2012. Вместе с курсантами капитан-лейтенант показал маршрут движения, но потом пришлось вернуться к самому началу, к выходу из Калининграда.

Сомов и один из его ребят кивали, переспрашивали. Треть названий с того этапа маршрута капитан-лейтенант забыл, и курсанты его то и дело поправляли или дополняли. Описание первых двух засад смеха не вызвало – были втроем, со считаными патронами для считаных стволов, без оборудования… Сплошная импровизация. Понятно, что четыре пятых таких любителей оставались после своих смешных попыток на месте – убитые бойцами охраны колонн, убитые или плененные рейдовыми поисковыми группами, накрытые с воздуха. А им повезло, и это вызывало некоторое уважение даже у профессионалов.

– Личные карточки вы видели? – спросил Антон. – Я вчера вашему контрразведчику отдал всю стопку, сколько было.

Сомов отмахнулся, что Антона несколько обидело. Каждая из снятых с тела личных карточек означала убитого врага: как ни мало их было, они были самые настоящие. И в общей пачке лежали и те, что принес им старый комбат – морской пехотинец, и те, что он добыл уже при них своим пулеметом. Как обычно, при этом воспоминании настроение испортилось.

Рассказали разведчикам обо всех пережитых боевых эпизодах – последовательно, с самого начала: с училища у двоих и с квартиры у третьего. Поведали о личных впечатлениях, о предположениях. И все же пришлось раскрывать детали, но постепенно это становилось легче. Комментарии, которыми по ходу дела обменивались разведчики отряда, были ссылками на какие-то эпизоды из собственного опыта, такого же неровного. И микропобеды, и микропоражения, и серьезные, трагические потери. Выглядели они как отражение приключений их собственной тройки. Начав воевать в Ленобласти в составе армейской мотострелковой бригады, командир отделения Петрищев прибился к отряду после разгрома его бригады в ночном бою. Выйдя из окружения в составе небольшой группы. Главным его достижением был к данному моменту сожженный «Страйкер» – отлично вооруженная, но посредственно бронированная гусеничная боевая машина, которую моряки не часто видели на дорогах. Второй из молодых сержантов, Федотин, – бывший полицейский. Про самого себя командир разведчиков не сказал ничего.

– Еще раз: это наглость, с самого начала. Глупо было даже надеяться. И да, я прекрасно понимаю, что это вообще было неправильно. Калининградский оборонительный район накачан военными городками, гарнизонами, складами. Очевидно, следовало продолжать работать там. Если не по колоннам и постам, то хотя бы по коллаборационистам и нефтянке. Но…

Когда Антон замолчал, его не поторопили, и он испытал за это такую яркую и теплую благодарность, что удивился сам.

– Но не хватало уже никаких нервов. Я не знаю, они вывеску собираются делать из Калининградской области, что ли? Для европейских телезрителей? Виселицы по перекресткам так и не стоят – лично мы не видели. Цивилизация какая-никакая осталась: народ с голода сию минуту не мрет. Даже часть старых флагов висит. Немецких и польских в три раза больше, американских видали считаные штуки. Но и наши старые есть, триколоры. Но меня, нас, даже не то напрягало, что нет такой оккупации, какая в тот раз была. В смысле, не в Калининградской области, а… То есть в Калининградской, но как было тогда, раньше везде…

Он понял, что запутался окончательно, и криво усмехнулся.

– А то хуже, что население почти все устраивает. Большинство. Подавляющее. Из уцелевших военных, на мой взгляд, больно мало действующих групп родилось. По тому, что мы видели, – капля в море. Но полно же парней и мужиков призывного возраста да в запасе! Подобрали в руки, что нашли потяжелее и поскорострельнее, разобрались по командам – и айда ближайший блокпост потормошить. Да щас! Ни фига! Все сидят по квартирам и напряженно смотрят телепередачи польского и германского телевидения. И местные каналы на русском, которые снова прорезаться стали. Там все такие сахарные-сахарные! Типа «Эх, жисть-то какая наступит расчудесная! Вот как только этих совков там добьем… Немного осталось уже, чуть-чуть совсем». Вот те голоса помните, которые в рекламе? Идиотски счастливые? Вот этими самыми голосами и говорят.

Антон потрогал себя за горло ладонью и отвел мутный взгляд в сторону. С десятком таких любителей теплого кресла перед телевизором они за эти недели пообщались. Половина была твердо уверена, что если «Баварское» выдавать пока еще не начали, то уже вот-вот начнут. Возможно, кто-то уверен не был, но искренне делал соответствующий вид. Остальные с оглядкой возмущались агрессией, но полагали, что нет шансов дубьем выгнать вражеские дивизии с родной земли. Поэтому ничего не поделаешь. Надо сосредоточиться на заботе о семье. Оглядеться получше, подождать, не случится ли чего-нибудь неожиданно хорошего. Один умник на полном серьезе убежденно расписывал, как вот-вот долбанет Йеллоустонская кальдера – какой-то там подземный мегавулкан. И вот тогда-то… Моряки тоже смотрели в том году этот кинофильм про вулкан и мировой потоп, все трое. Но фильм был не документалистикой, а бредом, поэтому обидевшегося мужика обложили в три горла и заставили заткнуться. Тот заткнулся, потому что они были вооруженные и нервные, почему бы и нет?

Другие придумывали что-то еще. Или не придумывали, а просто вздыхали либо скрипели зубами, но присоединяться к обвешанной оружием группе не хотели. Или хотели, но не могли. Или могли даже, но вот точно не сегодня. Вариантов таких ответов они слышали немало. Во всех них не было бы ровно ничего особенного, если бы они звучали «среди других», хотя бы пополам, хотя бы в соотношении три к двум. Но ни хрена, все собеседники без исключения, со своими разными характерами и возрастами, твердо или мягко вели дело к одному: нет, ребята, воюйте сами, без нас. Нам жизнь дороже, какая ни есть… Десятки – и далее сотни, тысячи и сотни тысяч молодых мужчин сидели по домам. И с негодованием либо тоской смотрели на ходящие по их улицам патрули чужаков. Немногочисленные исключения – это были стариканы, постарше комбата, с трудом передвигающиеся по своим собственным дворам. Был один сопляк, которому даже пятнадцати еще не было. Этот рвался в бой, как Леня Голиков, но его мать смотрела так, что даже курсанты сказали «подрасти, тогда приходи». Еще они видели одного раненого, которого на околотках мелкого поселка выхаживала одинокая бабка, опасающаяся соседей. Этот был вояка, пограничник-срочник, и вот этот готов был рвать врагов зубами, но с травматической ампутацией особо никого не догонишь, увы.

Так они и остались вчетвером. А потом и втроем. Оправдываться Антон ни перед кем не собирался, просто объяснил:

– Ему все хуже становилось, мы это каждый день видели. Ни астма, ни сердце, ничего, но ему сил в ногах не хватало. Надо быстро идти, а он начинает хромать, а потом останавливается и ждет, пока ноги снова пойдут. Сначала каждые двести метров такое, потом, под конец, уже каждые сто или меньше. Говорил, что застудил. Мы сначала думали вместе двигать… Машина ведь, а не бегом. Но уже на маршруте стало ясно, что нет, вместе не доедем. Он сам предложил остаться, «выйти на остановке», ха. Угадайте, где?.. Я даже вместе вернуться предложил, но тут он уже сам на принцип пошел.

Капитан-лейтенант скосил глаза на курсантов: те сидели как каменные. Возразить что-то было трудно, обвинить его во лжи невозможно: именно так все и было. Дергающее ощущение где-то в глубине совести не уходило. Так помогший им со своим пулеметом, сделавший честную четверть работы в самой их лучшей засаде – старый моряк становился обузой, и это было понятно и ему, как командиру группы, и всем остальным.

– Ну?

Антон не понял вопроса, и разведчик, поддерживаемый своими бойцами, весьма вежливо переспросил: комментарий про «выйти на остановке» он не понял.

– В Мариямполе, еще до Каунаса… Попрощался с нами, душевно так… Советов нам дал напоследок. Много.

– И пошел?

– И пошел. Указал, где остановиться, патрон дослал и пошел.

– Твою ж мать…

Сказано было с чувством. С правильным – с тем самым, с каким надо. Антон прикрыл на мгновение глаза. Лицо уходившего на смерть старика-морпеха он помнил отлично. Впрочем, тот не сомневался, что напоследок повеселится. Шумнет, чем бог послал. Выглядел он не обреченно, а даже, пожалуй, весело. Впрочем, их самих тоже на кураж пробило. Может, потому и прошли, а?

Он обвел своих ребят взглядом: Роман посмотрел мрачно, Дима согласно кивнул. Польская машина и польская форма не гарантировали ничего. Физиономии на фотографиях с идентификационных карточек были похожи на их лица только очень отдаленно. Из десятка фото они отобрали три, которые более-менее подходили по возрасту и типу лица; старому морпеху категорически не подошла ни одна: ни единого старшего офицера среди убитых им врагов не имелось. Машина, которую им повезло захватить, была двухосным фургончиком типа старого «рафика», – но почему-то с маленьким г-образным кузовом сзади. В нашедшихся в бардачке документах было написано: «SMTS MLR-1», но никто из них не имел понятия, что эти аббревиатуры обозначают и какая из них соответствует индексу автомобиля, а какая заводу или вообще типу техники. Такого они никогда не видели.

Захватить его удалось тем же способом, каким им удавалась большая часть дел. Тщательнейшим, без экономии времени, планированием. Оставшись окончательно без бензина для своей, а точнее Роминой, легковушки-«девятки», их четверка который день осваивала пешие маршруты. Сперва по окраинам Красногорского – не особо крупного поселка на десяток улиц, располагавшегося сбоку от дороги 508, что чуть севернее Гусева. Оставив пулемет и обойдя с полдюжины домов с задушевными разговорами, морпех нашел бодрого дедка, удивительно похожего на него манерами и даже выражением лица. Тот поселил всю четверку в задней комнате своего маленького дома, дал по очереди помыться в своей совсем уж микроскопической бане на заднем дворе, и вообще отогреться и успокоиться. Потом он начал совершать на пару с морпехом все более дальние выходы в треугольнике между Двинском, Ильиным и тем же Гусевом. Но уже через день у старого комбата стало совсем хреново с ногами, и его начали по очереди менять все трое. Дня через два они наткнулись на этот «SMTS», приткнувшийся задом наружу в воротах одного из домов Очакова – очередного мелкого поселка еще на пару километров к западу. Окраска под хаки или «охотничий зеленый», эмблема сухопутных войск Республики Польша сзади, а как выяснилось позже, вообще с каждой стороны. Запаска в необычном месте, под брюхом. Легкая лебедка спереди. Автомобильчик был похож на ремонтную «летучку» не особо понятной специализации – то ли по электрике, то ли по двигателям. Слишком мал для универсала. Экипаж у него состоял из двух человек: один был сержантом, второй старшим капралом. Оба крепкие парни лет тридцати, очень уверенные в себе. Вооруженные и очевидно привычные к оружию. Дружные. Категорически не голубки, а как раз наоборот – те еще жеребцы. Впрочем, не стремящиеся перепортить всех девок вокруг, а минимум три дня подряд захаживающие в один и тот же конкретный дом с парой молодок. Как без большого труда выяснил местный дедок у ближних соседей – разведенки и просто молодой девчонки. Очевидно, особо сильно нуждавшихся в продуктах из-за неудачных для наших хреновых дней профессий: преподавательница и вроде бы секретарь, только что добравшаяся к ним откуда-то из областного города.

К третьему дню распорядок визита бравых вояк к голодным дамам был известен уже в деталях. Как и пара других фактов. Округу контролировала 21-я Подгальская стрелковая бригада, являвшаяся отдельной. Она то ли служила резервом для всех трех воюющих в первом эшелоне, продвинувшихся уже далеко на восток дивизий польского 2-го Механизированного корпуса, то ли чем-то в этом роде. И ее бойцы испытывали сейчас совершенно идеальную пропорцию нервозного ожидания скорой отправки на настоящую линию фронта – и шанса пользоваться пока всеми благами пребывания в глубоком тылу успешно оккупированной территории. Где за стандартный натовский суточный паек в картонной коробке можно купить массу комфорта, включая девочку по своему выбору на несколько часов. За два или три – даму из тех, кто глядел на тебя свысока столько лет подряд. И так далее, кому что нравится. И где если тебе не нравится реакция девки на вежливое и даже лестное предложение… С ней можно сделать вообще почти все, что угодно, лишь бы без особого шума. Ты победитель, тебе можно! Ну, пусть не сделать, пусть пока просто намекнуть – этого уже вполне хватает. И, главное, как же здорово, что русские не могут смотреть тебе в лицо, стараются не сталкиваться глазами. Столько лет не боялись, а вот теперь наконец-то научились. И это все, это уже навсегда. Партизан здесь почти нет – а если слушать новости по ТВ, то нет уже совсем и окончательно. Впечатляющие результаты комбинированной засады, в которой двумя «МОНками», ручным пулеметом с оптикой и парой карабинов их импровизированная диверсионная группа положила полтора десятка человек безвозвратно, не озвучивались нигде и ни разу. Этого как бы не было, и вот этот факт заставлял задуматься отдельно и особо.

В общем, к третьему дню наблюдения моряки и дедок были на этой улице уже совершенно своими. Окончательно распланировав все возможное, они заблаговременно подтянулись во двор дома сябра[2], где и засели. Причем сябр повел себя совершенно правильно. Столкнувшись с заходящим в калитку вооруженным трофейным М4 незнакомым капитан-лейтенантом в форме ВМФ России, с погонами, он только моргнул. Когда моряков в его дворе стало четверо, приоткрыл дверь сарая. И пока трое сидели в полумраке, начал ходить туда-сюда с какими-то ненужными деревяхами и инструментами типа клещей. Изо всех сил не глядя на сидящих и ждущих кого-то в его дворе вооруженных людей. Что-то бормоча себе под нос, постукивая инструментами или теми же деревяшками о стену дома, – то есть демонстрируя что-то типа «я при деле». Машина приехала к его соседкам ровно в то же время, что и вчера, почти минута в минуту. Капитан-лейтенант предполагал, что ремонтники освобождаются от своих служебных занятий по-разному в разные дни. Сделанная ошибка в расчете, из-за которой они мерзли и волновались лишние два часа, не расстроила его совершенно.

Дождавшись, пока громкие приветствия во дворе напротив стихнут и дверь закроется, Антон посмотрел на часы. По его расчетам, четверти часа должно было молодежи хватить, чтобы покончить с прелюдией и оглохнуть, как тетерева. Но волновался он так, что назначенное самому себе время не выдержал и дал отмашку уже через десять минут с копейками. И даже странно, что так волновался. В дом пошли комбат и Рома, оставившие большие стволы позади и взявшие по пистолету в карман. И по ножу. Капитан-лейтенант даже глаза прикрыл, чтобы не смотреть в сторону чужой двери. Стрелял он уже давно без колебаний, но никак не мог представить себя убивающим врага ножом. Просто не укладывалось в разуме, в голове.

Рома Сивый вернулся через три минуты – заглянул в калитку и спокойно кивнул.

– Ну? – не выдержал офицер. Ему самому стало неловко перед молодым парнем, но слово уже вырвалось.

– Нормально прошло, спокойно. С крючком повозились, а там… – он не закончил, махнул рукой. Капитан-лейтенант машинально проводил его ладонь взглядом и снова передернулся.

В дом ему заходить не хотелось, но, разумеется, пришлось. Обе молодые женщины были уже кое-как одеты и сидели рядом на одном диване перед выключенным телевизором, бледные от страха. Стараясь не глядеть в угол комнаты, где Дима сноровисто и деловито перетряхивал карманы форменных курток и брюк. Оба тела лежали прямо под его ногами, лицами вниз. Крови особо видно не было – если и напачкали, то не здесь. Одного перенесли или перетащили с дивана, второго… из другой комнаты, наверное, – откуда же еще? Дом был обычным: сени, кухонька да горница, а на втором этаже наверняка спальня. Значит, оттуда снесли.

– Чего хорошего?

– У одного пистолет необычный. Никогда не видел такого.

– Покажи.

Дима показал, и капитан-лейтенант пожал плечами, причем совершенно равнодушно.

– Рома наверняка скажет…

Курсант даже не спросил – констатировал. И тут же, без паузы, передал документы убитых. «Siły Zbrojne Rzeczypospolitej Polskiej» было написано на карточках обоих. «LEGITYMACJA». И фотографии. Оказалось, что один похож на него самого, и это прекрасно. В имена же Антон не вчитывался, будет еще время.

– Ну что, подруги, очухались?

Ромин тон офицеру не понравился, его развязность маскировала напряжение и угрозу. Обе женщины это тоже почувствовали, и молчали.

– Курсант, прекратить.

Рома смерил своего командира взглядом, но тут же закрыл рот. На сунутый под нос пистолет мельком взглянул, буркнул: «Польский “ВИСТ”… девяносто четвертый», – тут же развернулся и почти было снова ушел, но остановился.

– Товарищ… каптан-лейтнант… Это 21-я бригада, там написано…

– Да.

– Они после Афгана.

– Что?

– Опытные вояки, говорю. Много лет в Афганистане воевали. По ротациям.

Все трое снова занялись делом, и только тут Антон понял, что не видит старика – морского пехотинца. Но тот спустился со второго этажа через минуту: бодрый и довольный собой. При его появлении лица обеих женщин исказились – казалось, дамы вот-вот закричат. Но они так и не закричали, а сидели оцепенев. Как две мыши перед… Ну, если не тигром, то хотя бы манулом или камышовым котом. Смертельно опасным.

Женщин в итоге не тронули. Собственно, было бы странно, если бы они выбрали другие варианты. Куда те потом сбежали, как и где прятались от наказания за то, что «миротворцев» прикончили в их доме, – бог их знает, это никому из моряков не было интересно. Да и размышлять некогда: с этого момента события шли быстро. Добытые два комплекта документов и формы были даже не главным – у них уже имелось и то и другое. Капитан-лейтенант взял себе удостоверение одного из убитых просто потому, что был на того похож. Самым главным была машина. «SMTS» перегнали к своей временной базе и торопливо закидали в грузовичок все, что сочли самым ценным. Все оружие, все боеприпасы, все аптечки. Продукты не брали – шансы воспользоваться ими минимальны, а остающемуся старикану, хозяину их временной «партизанской базы», они были нужнее. Часть одежды оставили тоже. Машина действительно оказалась чем-то вроде ремонтной «летучки», и даже в заваленном железяками и банками смешном кузове осталось еще полно места.

Двое в кузов, двое в кабину – так они думали. Найденные в машине и на убитых документы были явно не способными довести их до линии фронта. Если она есть. Или, во всяком случае, до Большой земли, если линии фронта уже нет. Рома вписал в найденные бумаги, похожие на путевой лист, несколько соответствующих выбранному маршруту названий: польский он знал неплохо. После трехминутного спора отобрали «двоих в кабину», перебрав всю нетолстую пачку идентификационных карточек. Женщина отпала, разумеется, сразу, а остальных кандидатов было не так много, чтобы слишком привередничать. На фотографиях все поляки выглядели глуповато-испуганными или глуповато-спокойными: выражения их лиц были отлично знакомы всем, кто хоть раз фотографировался на какой-нибудь документ, хотя бы на пропуск в бассейн. По типажам кроме Дмитриева более-менее подошел бывший курсант, а ныне рядовой Иванов.

Все эти минуты они почему-то ужасно спешили. Это было какое-то сумасшествие, особенно на фоне вдумчивого планирования операции по захвату машины, долгих часов ожидания да и вообще пассивности в последние дни. Израсходовав две чудовищные по эффективности противопехотные мины МОН-90 и две трети патронов в одной засаде и добившись при этом несомненного успеха, они как-то все притихли. Не расслабились, не «почили на лаврах», не сочли себя суперменами, а именно чуть успокоились. Пока Рома вел машину, начавший размышлять и анализировать командир маленькой группы неожиданно понял: оказывается, это они осознали, что уже окупили свои жизни. Почти двумя десятками убитых врагов, поделенными на всех их четверых, – да, окупили. Теперь можно было и умирать.

Эта мысль настолько его поразила, что две трети пути до Мариямполя он просидел, тупо глядя внутрь себя и не обращая внимания на окружающее. На бывшей госгранице, как ни странно, никакого особого контроля не имелось: шлагбаумы перманентно открыты, и литовские погранцы с одной стороны, и польско-американские – с другой проводили доброжелательными взмахами рук их «SMTS» с куцыми белыми орлами на бортах, капоте и корме. Однако перед задрипанным поселком Сердокай их остановили. И вот здесь оказался полноценный блокпост. Несколько огневых точек, обложенных бетонными блоками. Смотрящее прямо на изгиб шоссе из своего гнезда что-то не особо узнаваемое в тени, но серьезное: вроде станкового гранатомета или крупнокалиберного пулемета. Минимум отделение на проверке, и бог еще знает сколько внутри, за бетоном и сложенной из пузатых пластиковых мешков стенкой.

– Prosze, na mnie zaczekac’… Prosze, о pan’skie dokumenty[3], – с запинкой спросил у них старший наряда. Антон посмотрел равнодушно и тупо, хотя мог бы, наверное, что-нибудь ответить и сам. Взведенный и снятый с предохранителя пистолет, уложенный Роману на колено, смотрел в живот пограничника через жесть дверцы. Роман протянул в окно со своей стороны оба удостоверения и бумаги на машину, включая липовый маршрутный лист. Капитан-лейтенант отметил, что вид у курсанта уверенный и даже несколько надменный: какой и положено иметь входящему в состав боевых частей сил НАТО в Европе поляку, глядящему на прибалтийское быдло. Тарабанил Рома непрерывно, останавливаясь, только чтобы ткнуть пальцем вперед, а затем снова в документы. Через два десятка секунд он получил обе карточки и несколько бумажек обратно: никакого сканера у пограничника не было, вся проверка шла только органолептически.

Литовец вставил несколько междометий, но диалог вышел довольно односторонним. Рома с разными, все более жесткими интонациями повторил словосочетание kolumna samochodowa[4]. Оно оказалось чуть ли не единственным, что капитан-лейтенант четко понял из его слов, кроме названий населенных пунктов по их маршруту. Пограничника парень именовал pan młodszy podoficer, хотя даже его слабоватый в языках преподаватель радиотехники был в курсе, что правильно будет jaunesnysis puskarininkis[5]. В коротких фразах прибалта, он, как ни странно, уловил еще слово «водка», но больше не понял вообще ничего. Пограничник наконец козырнул, и мелко кивнувший ему Рома, вслепую сунувший бумаги вправо, тут же тронул машину с места. В последний момент капитан-лейтенант столкнулся взглядом с рядовым, стоявшим за правым плечом своего унтера. Довольно похожим на прибалта всем, кроме выражения темных глаз. Равнодушие на лице удержать удалось, хотя Антон видел, что парень усмехался.

Будь его воля, он приказал бы уходить с дороги на Мариямполе, как только блокпост скрылся из вида. Двинули бы куда-нибудь через Пилвиски на Казлу-Руда, а дальше будет видно. А теперь вроде бы было уже поздно: короткие минуты и короткие километры шли, и казалось, что до самого Мариямполя не окажется ни одного поворота на любую обходную дорогу. Но нет, нашелся. За мостиком через очередной безымянный ручей мелькнул нерегулируемый перекресток, который они тут же едва не проскочили. Двухполоска шла влево, простая асфальтная нитка – вправо. Рома остановил грузовик сразу, как его командир произнес «стой», – реакция у парня была, как у сталкера в старой книге.

– Выходим, говорим с ребятами.

По шоссе в любой момент мог кто-нибудь проехать по своим делам – в этой стране был как бы мир. Но пара минут ничего особенного не значила, потому что они выглядели достаточно правильно. Все четверо в форме, с открыто носимым оружием. Один сидит в кузове, свесив наружу ноги, – так, что в тени не видно его немолодое лицо. Остальные построились короткой цепочкой, и то ли собираются коллективно удобрять обочину, то ли уже начали. Ни одному водителю или пассажиру часто проезжающих мимо машин – что военных, что гражданских – не приходило в голову вглядываться.

– Унтер сказал, впереди серьезная проверка. Мол, если везем водку, то отберут.

– Стереотип… поляки… Что бы он американцам сказал, а?

Почему-то никто не ответил, и все они молчали несколько долгих секунд. Понятно, что кузов «летучки» откроют обязательно. И понятно, что старый морской пехотинец ни при каком раскладе не сыграет перед проверяющими своего. Да и курсант Иванов тоже – он, в отличие даже от капитан-лейтенанта, не знал польского вовсе. Ни на «бе», ни на «ме», ни на «кукареку». А проверяющими на 90 % будут нормальные натовцы, а не местные. Или смешанный пост будет.

Напрашивалась идея выдать ребят за пленных, но она была такой наивной, что можно было даже не пробовать. А за кого еще, не знал никто из них. Идей просто не было. Единственным их вариантом было ехать без проверок кузова. И глубоких проверок документов и знания польского. При каком-то на редкость хорошем раскладе это работало, но с самого начала они относились к подсчету шансов философски.

– Возвращаемся, да? – предложил Дима. – Пугнем этих?..

И тут же выдал напрашивающуюся альтернативу:

– Или на радиус. Пилвиски километров десять к северу… Вправо, к белорусской границе, точно не надо – наверняка в три слоя проверки. А вот там – черт его знает… Может, и прокатит.

– Можно быть уверенными, что, куда ни двинем, пара постов нас точно ждет. Мы даже эту смешную проверку на самом-то деле не прошли, не надейтесь. Несмотря на Ромин свободный польский и мою рожу кирпичом. С выбитым поверху «а мне по фигу».

– В смысле, не прошли?

– А так. Рядового справа видел?

– Нет, откуда мне.

– Ну да… Вот Рома видел, спроси его. Тот аж дышать забыл, так ждал, что сейчас будет. Когда его уболтанный унтер нас вежливо послал, тот рядовой, видимо, решил не связываться. Хотя мог выслужиться и заработать медаль и лычку. Но не стал. Хотя лично я не сомневаюсь, что насквозь нас видел. Русский… Один раз повезло – и слава тебе, господи… Но второй раз может быть хуже.

– Машина наверняка чипирована, – дополнил Роман. – Но движение в нужном направлении – это, думаю, нормально. «Техничке» простят и не такое. И что одиночка – по той же самой причине нормально. Едем себе, ищем поломанные машины своей бригады. Не дай бог, находим… А так едем до самого до Питера. Или хотя бы Пскова.

– А я предлагаю не заморачиваться, – спокойно и даже как-то насмешливо сказал старый голос из кузова. – Едем как ехали. Мы сидим готовые. Как нас тормозят – кладем всех, кого успеем. У меня лента почти полная. Делаем?

– Нет, – снова как-то оглушенно сказал Антон, понявший смысл слов старика сразу. – Не делаем. Такой размен… Нам это не выгодно.

Тот фыркнул, но, помолчав, добавил:

– Тогда меня одного.

Они спорили, но почему-то не очень долго. Самому капитан-лейтенанту было ясно, что это решение правильное, – и то, что «так нельзя», не имело никакого значения. А вести длинную аргументированную дискуссию не место и не время. В любую минуту их могла догнать какая-нибудь колонна. Против даже одной-единственной бронированной машины они были беззащитны, и уж это понимали все.

Прощание вышло коротким и деловым. И все-таки душевным, как Антон и сказал разведчикам. Мариямполе являлся довольно крупным городом: на самом деле, одним из крупнейших в Литве. Почти пятьдесят тысяч жителей. Тем более странно, что на въезде в него никаких блокпостов и проверок не было: разве что обычный пост дорожной полиции. Местные гаишники проводили их равнодушными взглядами. Город был весь во флагах: Литвы, ЕС, даже темно-синих с белой эмблемой флагах НАТО. Вышедший из их остановившейся машины старик глядел на все это, широко ухмыляясь. Рассеянно пожал всем троим по очереди руки. Без особой натуги взял свой замечательный ручной пулемет. И пошел.

Дожидаться того, что будет, они не стали. Завелись и поехали дальше. Не оборачиваясь. Теперь от этого хотелось выть. Все-таки, хотя иначе, наверное, действительно было никак, это было неправильным. Но неправильным было слишком многое, начиная от самой войны, и от осознания этого становилось чуточку легче…

– Ладно, – неприятно громко и четко сказал командир взвода разведки Сомов. – Ладно, давайте к другому. Про ближний участок маршрута.

Они рассказали, точно в таком же формате: с дополнениями и поправками. Как ни странно, этот рассказ вышел более скучным. Отрезок от Мариямполя и Кедайняя и аж до самой Опочки прошел вообще без происшествий. Две проверки, обе смешанными постами: местные и чужаки разных национальностей. Рома тарахтел на польском и тыкал рукой в карту, пан офицер надменно оглядывал проверяющих и время от времени что-то буркал на языке Коперника, Сенкевича и Сапковского, а то и на английский переходил. Дима дрых в кузове. Каждый раз все было на грани, и каждый раз было понятно, что решение старого моряка было совершенно правильным: с ним они бы не прошли ни за что.

Техническая машина, судя по всему, оказалась нечипированной: никакой направленной погони не было. А может быть, помог бардак, обычный для любой армии, в том числе воюющей: вряд ли вспомогательные части WL[6] являлись неожиданным исключением из общего правила. Под Опочкой удалось заправиться, остановив шальной внедорожник с дизельным двигателем. Его бритый наголо хозяин и его напарник возражать «полякам» не рискнули. Да, это был натуральный гоп-стоп, но хозяевам машины оставили осьмушку бака: за чем бы ни вылезли они в своем «Санта-Фе» на дорогу, куда-то они все еще могли доехать. Сложно сказать, приняли ли переодетых в чужой камуфляж балтийцев действительно за оккупантов: может быть, и нет.

В районе Середки, уже огибая Псковское озеро, сожгли вышедший из строя и ждущий на дороге помощи грузовик голландского контингента. Судя по документам обоих убитых, принадлежавший 43-й механизированной бригаде. Это были первые и последние голландцы, которых они встретили на всем маршруте: черт их знает, откуда они там взялись. От ремонтной машины с белыми польскими орлами и трех потасканных солдат союзной армии эти ребята подлянки не ожидали и встретили их буквально с радостью. Антон впервые в жизни своими глазами увидел, как человека убивают ножом, и это ему не понравилось категорически. «Своего» врага он застрелил из пистолета в упор, и остался в полной уверенности, что выражение на его собственном лице оказалось потом не таким нехорошим, как Ромино. Разжились очередной разновидностью стрелковки, очередной аптечкой, так обрадовавшей потом того же местного доктора, и прочими полезностями. Трупы сожгли прямо в кузове. Тот был набит покрышками и колесами в сборе, и оставшийся позади грузовик выдал такой столб черного дыма, что они пожалели о сделанном. Но, как обычно, было уже поздно.

Пару раз замечали в небе беспилотники: вроде бы оба раза разведывательные. Раз тридцать разминулись с машинами «миротворцев», идущими навстречу, или догоняющими, или обгоняемыми. Каждый раз те включали на секунду дальний свет: именно не мигали, а давали будто световое тире. Возможно, это был какой-то опознавательный сигнал, но Антон сомневался, потому что больно уж просто. Если бы тире-точка, было бы больше похоже, а так…

Через Гдов и Сланцы доехали до Порхово, по окраинам обошли Кенгисепп. Дальше дорожная сеть стала гуще, и аж до Войсковиц удалось дойти вообще без единой встречи «не с тем, с кем надо»… На этих словах слушающий их рассказ Сомов улыбнулся – то ли ему понравилось слышанное с детства выражение, то ли он окончательно перестал верить. Однако объяснение того, почему они не продвинулись дальше на восток, выслушал с пониманием, кивая. Не сумели, не смогли себя заставить. Постов на дорогах им попадалось все больше, провожали до крыши грязную после проселочных дорог машину все более долгими взглядами, и мурашки бегали по телу у Антона все гуще. Когда выяснилось, что не у одного него, и когда покалывание интуиции в пробиваемой болью голове превратилось уже в настоящий колокольный звон, он приказал сворачивать и идти к северо-западу. Да, можно сказать, что струсил. И даже интересно, что этого никто не сказал вслух.

Дизтоплива и удачи им едва хватило до Ломоносова: «летучка» была все же тяжеловата и на грунтовках двигатель жрал солярки больше, чем можно было надеяться. Дозаправиться не удалось больше ни разу, дороги были пустынными, попадающиеся на маршруте деревеньки казались мертвыми. Один раз они увидели над домом триколор и даже удивились – сюда война, похоже, еще не добралась. Впрочем, триколоры изредка попадались и в очевидно оккупированных городах – с ними новая власть не особенно, наверное, и боролась. Оставив сослужившую свое машину в каком-то раздолбанном хоздворе, не отмеченном в их картах, все трое дотопали последние километры до залива пешим ходом и почти налегке. Пригибаясь и оглядываясь. Наткнувшись на что-то вроде разрабатываемого гравийного карьера, пообщались со сторожем. Тот почему-то не сбежал, продолжал сторожить оставленную технику и слушал радио. Лет сторожу было под семьдесят, «поляков» он встретил матами, и, когда ему, четырежды повторив одно и то же, доказали, что свои, он смешно и долго извинялся. Настоящие поляки его бы к этому времени давно застрелили бы на фиг. Сторож и рассказал им про оборону Кронштадта.

– На два дня мы, судя по всему, опоздали, – заметил разведчикам по этому поводу Антон, – всего на два. Имели все шансы, если бы пораньше отправились. Но…

Все замолчали, мрачные и злые, как вороны. Кронштадт действительно держался долго. Дольше, чем можно было надеяться при таком неравенстве сил. Моряки и солдаты, курсанты и ополченцы обороняли развалины десятков военных частей и военных складов многие дни. Почти без техники, со считаными единицами тяжелого вооружения, в подвалах, в оставшихся от целых кварталов руинах и остовах севших на грунт кораблей и судов они держались и держались: один день за другим. Под конец Кронштадт долбили уже совсем тяжело, уже совсем без перерыва. По сотрясению земли и глухим ударам воздуха в уши сторож карьера и судил о ходе боев. И по тому, что стояло на горизонте, в пяти-шести километрах через мелкий залив: по сплошным столбам дыма днем и яркому зареву ночью. Город залили напалмом из конца в конец, и страшно было даже подумать, каково пришлось оставшимся в нем гражданским. Даже разрывы снарядов ствольной артиллерии, сыплющихся с неба бомб и бьющих с побережья по квадратам ракетных систем залпового огня не были на фоне напалмовых пожарищ такими яркими. Потом вспышки серий разрывов начали затихать, а пожарища остались, даже расширившись и захватив город уже целиком. Купола Морского собора давно не было видно, но сам сторож все еще надеялся, что это опять же из-за дыма. Дыма до сих пор везде было много, и, когда ветер дул с Кронштадта в их сторону, в слои дыма вплетались порхающие, невесомые кусочки бумажного пепла и чешуек копоти. За какой-то час они могли покрыть любую поверхность сплошным слоем, и земля на ощупь стала почти жирной.

– Мы искали катер, – рассказывал капитан-лейтенант, – но ничего не было. Наверное, не там искали. В итоге нашли спасшлюпку, представляете?

Он, может, и ожидал, что разведчики удивятся, а может, и нет: вопрос вышел почти равнодушным.

– На борту индекс латиницей почему-то: хрен ее знает, откуда она взялась. НЗ не было. Шестивесельная. Грести хреново было.

– Почему, вас же трое? – поинтересовался один из сержантов-разведчиков, и Антон заметил, что Рома посмотрел на ровесника с иронией.

– Потому и хреново, что трое. Ни то ни се. Двое гребут, один на руле. Она тяжелая была, как сволочь. И мы постарались, загрузили: две ходки до машины и обратно своими ногами. По самые банки груза. Вот и…

– Ну и молодцы, – Сомов кивнул уважительно. Или с долей иронии? – Морские волки.

Ага, значит, ирония все-таки имеется. Но вообще им можно было и гордиться сделанным. Пройти столько на паре весел – это серьезное достижение даже для подготовленных людей. Какая-то шлюпочная подготовка у них была, на то они и моряки, – но, чай, не Билли Бонсы… Помогли дым и потом долгая ночь и, может быть, не самый обычный маршрут. Их так и не заметили. И повезло, что ветер дул в нужную сторону, подталкивая неповоротливую, крашенную в снежно-белый с охряно-красным цвет шлюпку в правую раковину. Менялись они сто раз, не меньше, и почти сдохли все трое. Но догребли до города еще до рассвета, высадились на травяной откос и еще с десяток минут лежали, стараясь сдержать стоны и унять головокружение. Кровоизлияния были не только под ногти – следующие сутки моча у каждого шла бурая от крови. Оглядевшись и чуть отдышавшись, вернулись назад и очень осторожно прошли вплотную к берегу еще сколько-то сотен метров, прячась от чужих глаз. Думали спрятать шлюпку под виднеющимся впереди мостом, но не дошли, не рискнули. Вместо этого тихонько приткнулись к одному из многочисленных здесь пирсов, среди многочисленных яхт и катеров: серьезных и не особо серьезных. Сколько стоят яхта или катер, все трое знали, и впечатлились тому, как много их здесь было.

Когда стало светать, накрылись скомканным грязным брезентом – и так и провели в шлюпке полный день. Отлеживаясь и слушая редкие перестуки выстрелов на далеких улицах города, в который так стремились. И только к вечеру осторожно выбрались на пирс, а за ним на берег.

Сам Антон в Петербурге был раза три и считал, что сможет ориентироваться в городе неплохо. Сходные иллюзии имелись, как оказалось, и у Ромы. Второй курсант сразу признался, что ездил сюда классе в пятом или шестом и лучше всего запомнил Зоологический музей и еще почему-то какое-то кафе на Петроградской стороне. В первом же «ближнем выходе» они капитально заблудились и выбрались к ставшему уже почти своим пирсу не сразу, а потеряв несколько часов. Потом все-таки рискнули среди ночи пройти под Большим Петровским мостом – вымазав шлюпку грязью и для бесшумности обмотав лопасти весел тряпками, как какие-нибудь древние греки или пираты. Зашли в вонючую медленную Ждановку и тут пришвартовались окончательно, найдя себе показавшуюся подходящей «точку опоры»: раздолбанный дом за здоровенным бетонным забором с несколькими проломами. Дом на четверть представлял собой то ли мастерскую, то ли какой-то недоделанный ангар и в целом оказался даже немного похож на тот же самый блок, в котором базировался принявший их сейчас отряд.

За дни пребывания в Питере моряки не сделали ровно ничего полезного, так и не начали чувствовать себя освоившимися и наконец подъели почти все свои продукты. Поэтому встречу с местными бойцами восприняли на ура. В отряде же, разумеется, отнеслись к новичкам с разумной и вполне объяснимой настороженностью. Казалось, так будет еще довольно долго. О составе отряда и его действиях никто ничего не рассказывал: моряки до сих пор понятия не имели, ни есть ли у него название или хотя бы номер, ни кто им командует. О том, что отряд является реальностью, а не пшиком, можно было только догадываться по отдельным многообещающим деталям. Вроде четко организованного питания и упоминаний о штатном военвраче. Хотя оружие им оставили без вопросов.

– Чувствую, бойцы, устроят нам парочку «проверок на дорогах» в самое ближайшее, – ляпнул капитан-лейтенант, когда затянувшийся рассказ о накопленном опыте и наблюдениях прекратился и их повели из гаража куда-то еще. Именно ляпнул, совершенно машинально, потому что, хотя командир разведчиков остался позади, оба его сержанта были рядом: один спереди, второй сзади.

– Да мы чё, мы ж не против, – добавил он, когда бывший полицейский обернулся и смерил его взглядом, одновременно вернув ладонь левой руки на пистолетную рукоятку своего укороченного автомата. – Лишь бы по делу.

– По делу, не сомневайтесь.

Голос у сержанта был глубокий и богатый, совершенно не подходящий его лицу. Угрозы в нем Антон не расслышал и счел это хорошим признаком. В очередной раз обругав себя за граничащую с тормознутостью глупость, он попытался отогнать мысль о том, что почти наверняка вместе с самыми настоящими партизанскими отрядами и группами здесь действуют и ненастоящие. Ловушки, стягивающие на себя одиночек, активно ищущих своих. Таких, как они. Здесь ничто не напоминало ловушку, но такое наверняка случается. Поэтому перестать время от времени думать об этом он не мог.

За короткие дни в городе они насмотрелись всякого. Кое-чего – слишком много. Вид убитых давно не шокировал никого из троих, но здесь убитыми становились совершенно явные некомбатанты. Не действовали ни старая полиция, ни какая-либо новая структура, которую оккупанты неизбежно должны были начать организовывать и внедрять. А в отсутствие власти мгновенно организовались из как бы «мирных жителей» банды большей или меньшей степени жестокости, плотно обложившие кварталы и превратившие их в подобие феодальных ленных владений. Ровно как и предсказывалось в многочисленных фильмах про постапокалипсис. Тысячи людей сейчас сидели по квартирам и доедали остатки продуктов, и можно было только догадываться о том, что будет, когда последние консервы кончатся у всех. Но вода была нужна людям сейчас и каждый день – водопровод не действовал с самого начала. Рек и каналов уж в этом-то городе было полно, но каждый выход с ведрами и пластиковыми флягами по воду был смертельно опасен. А человеческая жизнь не стоила почти ничего. Человек, который несколько недель назад был востребованным специалистом, нужной частью общества, вдруг осознавал, что государства уже нет и что от власти вылезших из безвестности тварей его не защитит уже совсем никто. Защищаться самим – как? Оружие было только у бандитов, а даже решимость и храбрость, помноженные на топор, молоток или арматурину, не дают много шансов против пистолета или обреза в привычных к ним руках.

Они услышали немало таких историй и составили более-менее общую картину, останавливая внешне вызывающих доверие людей подальше от своего временного убежища. Задавая короткие вопросы и получая длинные иногда ответы.

Город был уже почти мертв, хотя по нему не били тяжелыми боеприпасами, а население в основном не трогали. Официально геноцида не было. В смысле, «миротворцы» мгновенно и без колебаний стреляли в ответ на любую угрозу или призрак угрозы, или когда им казалось, что угроза может появиться. Других арестовывали и уводили – о дальнейшей судьбе взятых никто никогда не знал, а ушедшие что-то узнать о своих близких просто не возвращались.

Но вроде бы действительно не хватали и не убивали всех подряд. Всегда имелся какой-то повод – иногда поверхностный, но хоть какой-то. Однако все равно жить здесь людям было не просто опасно, а опасно смертельно. «Убит на водопое» стало расхожим выражением. Не вызывающим улыбки даже у самых убежденных циников. «Выбили дверь, ворвались в квартиру… Человек восемь или девять, старшим у них Игорь, кажется, – он вон в том киоске 24/7 раньше сидел… Хозяев насмерть забили, старуху живой в окно, детей увели… Тот инженер на «Севкабеле» был, а она училка в той вон школе… Дочкам по семь-восемь лет было. Нет, никто не знает, куда…» От каждой такой истории хотелось начать действовать немедленно, не считая патроны, – но таких историй были многие и многие сотни, почти одинаковых. Сделать что-то пусть не для всех, но здесь и сейчас? Да, они к этому шли. Еще бы день, и они начали бы. Слаженная в стычках с настоящими бойцами тройка с автоматическим оружием в руках у каждого – да, это было по местным меркам немало. Они решили: «Завтра, вот здесь, у натоптанного спуска к воде», – и как раз в этот день встретились с шарящей по району группой отряда. Как раз у кладбища, кстати.

Да, во дворах росли кладбища. И лежали в мелких, сочащихся сладким запахом могилах не только убитые. За одну прошедшую неделю сами покончили с собой сотни человек в одном только этом районе: и старые, и молодые, не нашедшие в окружающем неожиданном безумии никакой перспективы, не видящие никакого шанса. И за то же самое время еще больше людей умерли от застарелых и вновь проявившихся болезней.

Службы «Скорой помощи» не было, «неотложки» не было, поликлиники и больницы по городу были почему-то почти без исключения сожжены всего за несколько дней: первых же дней без власти. Отдельные храбрые врачи и фельдшеры ходили по квартирам с охраной, но найти действующего врача оказывалось непросто. Хотя бы опять же потому, что телефоны были глухи, а каждый выход из-за защиты стальных дверей был риском. Аппендицит означал почти стопроцентную смерть, выкидыш означал смерть. Закончившийся у любого немолодого человека запас конкретных необходимых лекарств означал срыв в аритмию или гипертонический криз, а и то и другое, с заметно отличающейся от нулевой вероятностью, означало смерть.

В каждом городе мира живут тысячи человек, страдающих сахарным диабетом, в одном Петербурге их проживало сто с лишним тысяч. К этой минуте более половины этих людей уже не было в живых. Дизентерия ходила вокруг и заглядывала в каждое приносимое в дом ведро с водой. Появилась холера, которой в России не было с 80-х годов: за неделю она убила тысячи.

Антибиотики стали реально на вес золота: собственное производство антибиотиков было в России практически разгромлено за долгие годы «реформы здравоохранения», – да и какая разница, если цены на лекарства сейчас не контролировал уже никакой закон. Люди, догадавшиеся, когда началось, грабить не сетевые гипермаркеты, а многочисленные аптеки, – могли жить теперь припеваючи. Упаковка таблеток банального левомицетина или тетрациклина шла с рук по 150–200 евро, по 600–800 старых долларов или по 25–30 новых амеро, которых все равно еще ни у кого не было. Упаковка инсулина для инъекций – почти по столько же, всего не намного меньше. Картридж к фильтру для воды, типа банального «Гейзера» – раза в три дороже. И так далее. Золотое обручальное кольцо могло купить несколько дней жизни. Когда золото и вообще что-то ценное в доме больного человека заканчивалось, это означало смерть. И в любом случае каждый выход из дома на поиски лекарств превращал человека в мишень.

Что все не совсем уж беспросветно, они убедились уже вечером, в той же ненастоящей «столовой». Моряки ужинали в одиночестве, принесшая им полные миски с кашей и едва теплый чай мрачная девушка тут же куда-то ушла вместе с их сопровождающим. Во время этой молчаливой паузы в холодную «столовую» зашли два парня не старше 17–18 лет. Оба были вооружены нормальными «АКМ» и имели усталый, деловитый и спокойный вид. Лицо одного из них, который казался чуть постарше, украшала здоровенная царапина, увенчанная цепочкой шариков из темной свернувшейся крови. Солнце еще не село, и проникающего сквозь пыльные окна света было пока вполне достаточно.

– А, вы эти… – произнес он от входа не особо любезно.

– Не «эти», а «здравия желаю, товарищ капитан-лейтенант».

Парень застыл с миской в руках – очевидно, задумался. Впрочем, это заняло не особо долгое время, какие-никакие навыки у него имелись.

– Виноват, товарищ капитан-лейтенант. Обознался с устатку. Однако. Вот ведь. Виноват.

– Не изображай чалдона, боец молодой. Имя, звание?

– Рядовой Березин, второе отделение учебного взвода.

К этому времени он поставил миску с кашей на ближайшие козлы и встал по стойке смирно. Второй парень, который был еще моложе, повторил его движения в точности.

– Рядовой Петров, то же второе отделение. Учебного взвода.

– С наряда, бойцы?

– Никак нет, с выхода.

– Да ну? Вас уже на выходы берут?

Капитан-лейтенант не был вполне уверен, что понял сказанное правильно, но собирался выжать из молодых максимум. Однако почти сразу же сзади появился один из двух знакомых сержантов-разведчиков и передал приказание явиться. Таким значительно-нехорошим голосом, что пришлось подчиняться тут же, даже не доев. Со стуком и вздохами положив ложки, моряки вышли, провожаемые спокойными, ничего особо не выражающими взглядами молодых бойцов «учебного взвода», чем бы он там ни был.

В этот раз провожатый отвел их в часть здания, в которой они еще не бывали. И наконец-то представил кому-то, по крайней мере внешне похожему на старшего офицера. Темноволосый худощавый мужик среднего возраста, опять же с усталым лицом. В глазах боль – это чувствовалось почему-то сразу. Камуфляж потертый, но чистый, автомат тоже потертый, и сразу видно, что ухоженный.

– Лейтенант медслужбы ВМФ Ляхин, отрядный врач, – сразу же представился он. Рукопожатие у врача было в меру сильным, без нарочитости. Руки он пожал не только офицеру, но и обоим курсантам тоже, что Антону понравилось. – Спасибо вам. Это вы молодцы. С перевязочными всегда плохо, сколько ни приноси. Но вы добыли полную охапку, у меня прямо праздник.

Капитан-лейтенант улыбнулся, искренность военврача его насмешила. Что, это тот сумасшедший, про которого им боец утром рассказал? Что-то не похож он на психованного. На нуждающегося в отдыхе похож, еще как. А на психа нет. На свежий взгляд, конечно.

– Рады помочь, – произнес он в то же время вслух. – Как-то само сложилось. Оружие, боеприпасы и аптечки: мы, в общем-то, больше и не брали ничего особенного ни у кого. Только документы еще.

– Ага, документы. Документы я смотрел.

– А здесь что, медсанчасть?

– Да какое там медсанчасть! Медсанчасть не здесь… Здесь так, пункт приема раненых и больных… Жалобы есть? Серьезный насморк, катаральные явления?

– Что?

Доктор привычно вздохнул.

– Горло не болит? Глотать не больно? Лимфоузлы на шее не опухали?

Он быстро и последовательно осмотрел всех троих, не особо приглядываясь к наличию комплекта рук и ног, но ощупав всем троим шеи и затылок. Заставил снять куртки и нательные рубахи, почему-то проверив и прогладив длинными пальцами кожу на обоих плечах. Подвинувшись к окну, быстро перебрал волосы. Антона на вшивость в последний раз проверяли лет 15 или 20 назад, в пионерлагере, но он смолчал.

– Угу, все.

Они начали одеваться, но доктор вдруг замер посреди комнаты, на мгновение застыл лицом и вдруг с пулеметной скоростью пролаял несколько коротких фраз на чужом языке. Капитан-лейтенант не понял ничего и только посмотрел недоуменно. Рома сзади вякнул что-то – и тут же получил в ответ еще что-то тарабарское. В этот раз повисла пауза: все чего-то ждали. Ждал Антон, ждал начавший теперь вызывать сомнения медик, оба курсанта, разведчик в дверях. Через сколько-то странных секунд лейтенант Ляхин выдохнул воздух и шумно откашлялся.

– Ладно, – буркнул он чуть изменившимся тоном, уже не таким демонстративно дружественным. – Считаем, прошли. Так и передай: я думаю, нормально.

Боец позади довольно равнодушно кивнул: капитан-лейтенант как раз вновь поворачивался к нему и уловил это движение.

– И не обижайтесь, – добавил доктор. – Сами должны понимать.

– Лично я ничего не понял: ни что говорили, ни что вообще сейчас вот тут произошло, – честно признался курсант Иванов. Сказано это было до того в тон, что Антон машинально кивнул.

– А и ничего. Его вот давно знаете?

– Сивого? С института… В смысле, училища нашего.

– Ну и ладушки… Младший сержант Федотин.

– Я.

– Веди товарища капитан-лейтенанта к командиру и особисту. Все уж, наверное. Фу, да и лишним было, сами могли бы догадаться… А вы двое можете отдыхать пока. Там же, где вчера. Но не так долго, я думаю.

К этому времени настроение у Антона начало улучшаться. Даже в очередной раз продемонстрированная окружающим собственная не сильно впечатляющая скорость реакции портила его не слишком сильно. Ребятам показали направление, и они с недовольным видом отправились «отдыхать», причем вроде бы даже без эскорта. А его привели к командиру отряда, которым оказался мужчина лет пятидесяти, обладающий совершенно не запоминающимся лицом и ровно такой же серой, незапоминающейся внешностью в целом. Представился он как майор Парфенов, но у капитан-лейтенанта имелись смутные подозрения насчет того, что это, во-первых, не майор, а во-вторых, даже и не Парфенов вовсе. И еще сопровождавший его разведчик передал мнение доктора о них слово в слово, абсолютно без сокращений и замены слов на синонимы.

В отличие от блеклого командира отряда, «особист», наоборот, привлекал к себе внимание. Моложе он был примерно на десять лет, и он был реально большим.

– Капитан Бергман, контрразведка. Леонид.

Капитан был большого роста, большой ширины плеч, большого веса. На тыльной стороне кисти левой руки у него была татуировка «ПАША», а Антона вновь насмешило, что представился он Леонидом. Но переспрашивать он даже смысла не видел: как хочет человек, пусть так и называется. Лично он знал одного Гену, который по документам был вообще Русланом.

– Вчера вас мои ребята расспрашивали, угу.

– Расстреливали бы, если что, тоже ваши?

Это капитан-лейтенант спросил все в том же хорошем настроении и только потом сообразил, что вообще в последние часы слишком много говорит лишнего. Как-то его слишком раскрепостил чудесный факт «добрались до своих». В неправильную сторону.

– Нет, это я уж сам бы… – Капитан выдержал паузу и жизнерадостно рассмеялся.

– Молодцы, ребята. Нет, правда. С такой дистанции пробраться. Молодцы, без шуток. Все ваши материалы в дело пойдут, можете не сомневаться. От йода, стволов и патронов и до последней привезенной бумажки. И за комплекты формы тоже спасибо отдельное. Мне сказали, польский все трое знают?

– Нет, двое. А если хорошо – то скорее один. Курсант Сивый.

– Курсант… Это неправильно, что и он курсант, и второй курсант.

– Командир?

– Согласен. Временное воинское звание… Какой курс?

– Оба – четвертый. Сивый – «корабельные автоматизированные комплексы и информационно-управляющие системы», Иванов – «ракетное вооружение надводных кораблей».

– Эх… Нам бы ракетное вооружение точно не помешало. Противокорабельного калибра желательно… Сержантами оба. Проведем сегодняшним днем. Есть возражения, товарищ капитан-лейтенант?

– Сивый – готовый офицер. В этом у меня нет ни малейших сомнений.

– Посмотрим. У нас тут не армия мирного времени. Здесь фронт, пусть и без флангов. Младшие офицеры здесь реально командуют десятками людей, в том числе в бою. Посмотрим, как проявит себя в деле. Если он правда так хорош – получит. Довольно об этом. Теперь к делу.

В этот раз капитан-лейтенант смолчал. Это действительно было совершенно не важным по сравнению со всем остальным.

– Трое обстрелянных бойцов – это для нас подарок. Пусть даже не кадровые мотострелки – все равно отлично. Работа найдется. Придет начштаба – подумаем, где… Но разведвзвод напрашивается. Нет?

Капитан-лейтенант провел в уме нехитрые аналогии. Разведвзвод приходится на стрелковый батальон, разведрота – на полк, разведбат – на дивизию. Здесь раз за разом говорили «отряд»; учебный взвод в нем был, штаб в нем был, военврач в нем был. И даже не просто военврач, а с какими-то приданными силами, раз отдельно от МСЧ есть пункт приема раненых. Может, человек двести-триста в отряде, из них минимум сотни полторы «штыков». Это здорово. Только где они все живут? Где берут еду? Что делают, наконец?

Про «что делают» ему рассказали довольно сухо, причем рассказывал не командир, голос которого был таким же обычным и незапоминающимся, под стать его внешности. И не контрразведчик, с его выдающимися габаритами и жизнерадостностью. Категорически не вяжущейся с выражением глаз. Это был подошедший начштаба, офицер в звании капитана, что опять же соответствовало батальону. Вроде бы кадровый: в этом офицере «армейская косточка» чувствовалась, хотя в остальных – совершенно нет. Впрочем, в самом Антоне она тоже не особо чувствовалась. Он служил преподавателем технической дисциплины в комфортабельном и отлично технически оснащенном высшем военном учебном заведении, а не командовал ротой морской пехоты где-нибудь на Кунашире.

По короткому, даже сухому рассказу начштаба отряд выполнял в городских условиях широкий спектр задач: от войсковой и специальной разведки до пропаганды и диверсий. «Наблюдение, подслушивание, поиск, налет, засада, допрос, разведка боем», – перечислил капитан, и Антону стоило некоторых сил не начать тут же переспрашивать, уточнять и требовать подробностей. Сочтут нужным – скажут. И то хорошо, что нашли сколько-то минут пообщаться вживую, хоть и не при курсантах… сержантах теперь.

– Треть наших усилий – направлена на своих. Бывших своих, которые не свои вовсе.

В этот раз начштаба даже не стал ждать, пока ему зададут напрашивающийся вопрос, объяснил сам:

– Которые довели нас до всего этого. Топ-менеджеры местного ро́злива. Эффективные управленцы. Народные избранники.

По его дальнейшему рассказу вторая треть этих самых усилий была нацелена на коллаборационистов, и только третья – на реальную боевую работу по личной силе и технике агрессора. Впрочем, «по технике» – это было слишком громко и слишком хвастливо. Ничего тяжелее единственного «Страйкера» они за все время «безвовзвратно» не уничтожили: хотя повредили еще штуки четыре минимум.

– Питер держат две полнокровные бригады, – деловито разъяснял начальник штаба отряда хмуро кивающему моряку, – причем обе американские и обе на «Страйкерах». И несколько вспомогательных и чисто полицейских частей разной принадлежности. Насколько мы в курсе – те же американцы, потом немцы, голландцы и латыши. Поляков точно нет, и мне кажется, что это одновременно и хорошо, и плохо. Хорошо – потому что с вами никто по-польски не поговорит, плохо – потому что на каждого ляха с белым орлом на выпяченной груди тут будут смотреть с немым вопросом в глазах. И машины у вас больше нет, и не доберешься до нее, я думаю.

Капитан сделал паузу, вроде бы выжидая реакции, но Антон не нашел, что возразить. Грести обратно с канистрами солярки под банками, а потом изыскивать способ перегнать трофейную армейскую «летучку» в город… Это были такие юношеские фантазии, что мысль не зацепилась за них ни на секунду.

– Ладно, еще о машинах. У «Страйкеров» есть и плюсы, и минусы. Как у всех боевых единиц, ясное дело; как у любой другой машины. Особая надежность среди их плюсов не числится, но удар они держат ничего. Гранатометов у нас мало, вот в чем проблема. Пара попаданий из РПГ-7, даже стандартным выстрелом, не тандемным, – и «Страйкер» того… Но второй раз хрен попадешь. Всегда потери… Так что мы на «Страйкеры» к блокпостам и на патрульные маршруты не лезем. Давим мелочь, когда можем. Грузовики, автоцистерны, ремонтные машины, всякую такую хрень. Больше полицейские, чем армейские, да. Но совесть, между прочим, чиста!

Капитан опять замолчал и посмотрел на Антона исподлобья. То ли это у него был какой-то внутренний комплекс, то ли проверял, насколько моряк адекватен и реалистичен. Не желает ли он пойти на вражескую броню в лобовую атаку с шашкой наголо. Интересно, что формально они были равны по званиям. Однако в этом отношении Антон иллюзий не строил: свой боевой опыт он честно оценивал как весьма умеренный, а необходимыми здесь навыками планирования не владел почти совсем. Вот сунут его действительно в службу связи… Хотя сейчас вряд ли. Связь – главный нерв любой воинской части: дать ее оседлать, допустить до своей связи не до конца проверенного чужака – это фатальный риск.

Разведвзвод был не единственным активно действующим подразделением отряда, но о его организации ничего не было сказано вообще. Даже названия у отряда не имелось: ни «Смерть фашистам», ни «Имени Савинкова», ни «Мочи козлов». Просто говорили «Отряд». Связь с Большой землей вроде бы была – ценные данные куда-то отправлялись. Но, опять же, не его дело: как, и по каким часам, и куда именно. Пока.

– Какие есть вопросы?

Командир отряда смотрел в сторону. Все-таки интересный человек. Бесцветный, ничем не запоминающийся, если не смотреть на него непрерывно. Как они его в лицо узнают?

– Вопросов много. Но я подожду, на большую часть вы все равно не ответите сейчас. Будем воевать – вот тогда или сами все поймем, или вы по-другому будете относиться к этим нашим вопросам. Да и к нам вообще. Так что считайте, что сейчас вопросов нет.

– Ну и правильно.

Особист осклабился и на несколько секунд подержал ухмылку на лице. Эти секунды казались бы лишними, не имей они свой очевидный смысл.

– Какие будут приказания?

– Все трое поступаете в распоряжение командира разведвзвода старшего лейтенанта Сомова. Это приказ.

– Так точно.

Если командир отряда и начштаба думали, что капитан-лейтенант выразит обиду или даже просто формальное недовольство, они ошибались. Подчинение младшему по званию ничем не могло его унизить или обидеть. Не могло в принципе – потому что командир разведвзвода наверняка был не простым человеком.

– Тогда можете быть свободным. В расположение разведвзвода вас проводят, на довольствие поставят, все хозяйственные дела решат. С сегодняшнего для считайте себя бойцами отряда. Поздравляю.

– Служу России.

Сухие слова командира капитан-лейтенант равнодушно пропустил мимо ушей. Было совершенно ясно, что без «проверки на дорогах» точно не обойдется. Но к этому часу возбуждение схлынуло, а в голове слишком часто начала всплывать фраза «И этого я тоже не понимаю». И вообще, он почувствовал, что уже слишком устал, чтобы гадать – когда и как. Дальше – судьба.

На улице все еще почему-то не стемнело, и он дважды пощелкал по циферблату часов, не понимая. Потом дошло, что Питер все-таки довольно заметно севернее «Кенига», а дни идут, и солнце садится все позже. Как глупо – моряк вдруг об этом забыл! Произошедший маленький эпизод его насмешил, и к своим бойцам он вышел уже не такой отупевший. Почти бодрый. Его и курсантов минут на двадцать оставили одних, и этого времени как раз хватило, чтобы пересказать ключевые моменты представления начальствующему составу, и даже в подробностях.

Как ни странно, его мнение об организации отряда не произвело на молодых большого впечатления. А вот дословно переданные слова начальника штаба о делении спектра выполняемых задач на три категории и о бывших местных топ-менеджерах и народных избранниках как цели номер один – еще какое.

– Вы серьезно?

Иванов не просто осип. Переспросил он таким глухим, странным голосом, что это почему-то серьезно капитан-лейтенанта напрягло. И как бы не больше, чем собственно прозвучавшие только что слова. Сам-то он не видел в этой задаче ничего особенного. Все это было не особо гламурным, но верным и правильным. Надолго опоздавшим, но правильным.

– Еще как серьезно. Можешь не сомневаться. Но если тебе это не по сердцу – то так, Дим, и скажи. И я пойму, и все поймут, я уверен. Без нужного дела не останешься. В связисты определят, например. Или еще куда, где надо. Ну?

– Никак нет, товащ капитан-лейтенант. Я просто… Нехорошо говорить, но… Я ведь столько времени именно об этом мечтал. Убивать таких…

Теперь обалдел уже Антон, но парень ничего не видел и не слышал, продолжая говорить. Голос дрожащий, взгляд… Не надо людям такого видеть. Даже Антону, кое-что повидавшему, стало от этого взгляда не по себе.

– У меня родителей… В общем, у меня отец умер от этого, еще не старым… Его с работы уволили по сокращению и с деньгами обманули, и больше не брали никуда. Он все ходил потом, правду искал, да что у нас сделаешь… А я все их имена запомнил, до единого. Оружие запрещено в стране, у них всех телохранители, и полиция их стережет и защищает, а отец никто, и я был никто… Но я ведь ждал…

Парень впервые с начала своего монолога поднял глаза и, столкнувшись взглядом с почти не дышащим уже офицером, как-то пришел в себя.

– В общем, я только надеялся, что… Но не думал, что это так будет.

Антон сидел неподвижно, изо всех сил стараясь не дать себе заорать. Паузы, к счастью, не было. Помог Рома, как и во многих других сходных случаях. Вот у кого понимание момента железобетонное всегда! Вот на кого можно надеяться.

– Не ссы, сатэра. Будет у тебя возможность. И за себя, и за того парня. Не все сбежали. Как ни странно. Кто-то, может, все потерял разом. Думал, жизнь обеспечена, а тут все нажитое непосильным трудом, на пятнадцати счетах там и столько же здесь – ух, и все! Старые доллары стали мусором. Евро вроде не стали, но стоят уже резко меньше. Визы, поговаривают, аннулировали категорически. Кому-то кое-что и прямо обещали, но я уверен, что выполнили не все и не для всех, вот ведь облом, да? Так что они как-то доступнее стали, неожиданно. Ближе к народу. К нам. К тебе, в частности.

Он показал зубы и прикрыл глаза. Открытые вновь, те будто поменяли цвет – из серых стали какие-то желтоватые. Совершенно спокойно и даже как-то отрешенно, капитан-лейтенант Дмитриев подумал, что это, понятное дело, от освещения – но все равно не просто так.

– Сколько мы уже дело делаем? Сколько уже на каждого из нас приходится? Мало, все равно мало, сам знаю. И не остановлюсь, пока живой. Пока сердце бьется. Пока папка в затылок мне смотрит. Будем давить этих, будем резать оккупантов, будем жечь и мелочь, и железо. Неотвратимость. Они должны это понять. И одни, и другие. И чужаки, и эти, наши собственные, – продавшие нас всех скопом, с мамами и папами и с малыми детьми. Кончать их всех будем, гадов, без сожаления. Никогда больше не допустим такого, что было. Никогда.

Роман Сивый вновь оскалился, скользнув по своему командиру коротким и жестким взглядом своих нехороших глаз, – и именно тогда так долго звеневшая в воздухе невидимая струна с лязгом лопнула, тут же изменив все вокруг. Пульсирующий шепот в ушах стих, перебитый этим звуком; загустевший и черный до непрозрачности воздух снова стал нормальным. Посмотревшая на трех моряков из темноты пыльного окна третьего этажа женщина в красном отвернулась – и канула в темноту.

Офицер, прошедший сотни километров по земле, ставшей за эти недели чужой, почувствовал, как его наконец-то отпустило. Да, он был капитан-лейтенантом в подчинении у непонятного человека с временным воинским званием; да, вся его привычная жизнь осталась безвозвратно позади. Но, выжив в первых стычках, они пережгли свои страхи, став не хуже других: тех, кто дерется и умирает на порогах собственных домов. Они дошли сюда, и они будут делать дело, нужное всем.

На осунувшееся от долгих дней голода и риска лицо Антона Дмитриева, капитан-лейтенанта ВМФ, сама собой вползла кривая, непривычная улыбка. Оглядывая своих сержантов и нащупывая правой рукой привычную тяжесть пистолета в кармане, он впервые за очень долгое время подумал, что не всему еще конец. Что у их Родины еще есть надежда.

Воскресенье, 4 августа

Это были худшие месяцы, худшие недели и худшие дни за все время. Абсолютно худшие. Именно в эти месяцы, недели и дни погибло больше всего людей в оккупированных областях на западе, юге и востоке сузившейся впятеро страны. Беды хватило на всех. Беды, горя, трагедий, которых эта земля не видела много десятков лет. Лет, полных своих собственных проблем и бед, но все равно мирных. Купленных огромной кровью дедов и бабок, без колебаний пролитой за Родину, иногда в этих же самых местах. Хорошей ли была заплаченная цена? Да, только сейчас многим стало понятно: безо всяких сомнений, хорошей. И только сейчас стало ясно, чего стоят все эти байки, которыми нас пичкали много лет: про «одну винтовку на троих», про «трупами завалили», про «бездарных генералов» и «победили вопреки Сталину». Сейчас нет Сталина – и что, сильно это помогает не «заваливать врага трупами»? Тогда, столько лет назад, даже стоящая на пороге гибели страна знала, что ее не предадут, что Сталин и его люди разделят их судьбу. Что хриплый, усталый голос в эфире и скупые строки дошедших с Большой земли газетных листков не прервутся до самого конца. На кого им надеяться теперь? На людей, поменявших заводы и рабочих – на офисные центры и менеджеров, а атомные подводные лодки и крейсера – на яхты, каждая размером с крейсер?

Историй беды было столько и таких разных, что не опишет ни один писатель. Не придумает ни один сценарист граничащих с дешевкой фильмов ужасов. По каждой второй из них можно было бы написать свой собственный роман – вполне имеющий шансы стать бестселлером во многих странах. В тех, где описание трагедий русских, их бед, их потерь доставляет наслаждение читателям. Короткие и длинные были бы романы. Один страшнее другого. Они не будут написаны никогда.

Владимир Семенихин, инженер-электрик, возраст 39 лет, город Великие Луки. Женат, двое детей (девочки девяти и семи лет), сотрудник завода «Микрон». По требованию жены проигнорировал повестку райвоенкомата. В первые же дни войны на личном автотранспорте перевез семью в деревню Сонки, располагающуюся в сорока с небольшим километрах к востоку от Великих Лук, и самовольно занял пустующий дом. Вопреки настоянию той же жены отказался присвоить себе запасы продуктов и имущество немногочисленных соседей, наладив вместо этого с ними контакт и договорившись о взаимопомощи. Какую они и оказывали друг другу несколько месяцев: в первую очередь в сельхозработах. В последний день июля младшая дочь впервые пожаловалась на недомогание; на следующий день похожие жалобы озвучила и вторая, старшая девочка. Препараты из домашней аптечки оказались недейственными, помощь и поддержка соседей, ничего не понимающих в медицине, – бесполезными. К вечеру второго дня болезни непрерывная мучительная рвота закончилась потерей обеими детьми сознания. Жена Владимира окончательно перестала быть адекватной и попеременно требовала от него то ехать в город и везти в Сонки врача пусть даже силой, то остаться с ними и сделать хоть что-нибудь. К середине ночи с первого на второе августа младшая из девочек умерла, а тошнота стала значительной у обоих взрослых. Решившись, наконец, Владимир завел автомобиль и начал движение в сторону города, но уже на четверти пути был остановлен перед блокпостом словацких «миротворцев». Факт нарушения водителем автомобиля приказа о полном запрете на передвижение в темное время суток был очевидным. На условный сигнал он не отвечал. В связи с этим огонь на поражение был открыт с максимально возможной дистанции. Его эффективность соответствовала ожидаемой, что и позволило занимающему блокпост подразделению поставить не липовую, а самую настоящую, проверяемую «палочку» в счете уничтоженных террористов, едва начатом на текущем двухнедельном дежурстве. Вторая из дочек и вдова Семенихина умерли третьего-четвертого августа от острого обезвоживания: из одиннадцати жителей Сонок трое умерли в течение двух следующих дней, остальные выжили. Тела умерших были похоронены на деревенском кладбище в братской могиле, с соблюдением минимально возможных деталей православного обряда… На следующей неделе охранное подразделение Миротворческих сил, West-32, выполнило директиву Командования об «ответных мерах по отношению к террористам, активность которых возрастает», и полностью уничтожило около десятка мелких населенных пунктов, располагающихся вдоль дороги 58К-161, очевидно являющейся осью этой самой «активности». Сонки стала одним из них: как и в прочих случаях, никаких свидетелей возмездия «миротворцев» «террористам» в живых оставлено не было.

Андрей Славин, инженер-технолог, возраст 33 года, поселок Парфино Новгородского района. Женат, один ребенок (девочка двух лет), сотрудник местного фанерного комбината. В ходе первой же недели войны добровольно вступил в ряды Вооруженных сил, воевал в составе 591-й отдельной артиллерийской группы в качестве члена расчета 152-миллиметровой буксируемой пушки-гаубицы Д-20. Был тяжело ранен двумя стреловидными поражающими элементами; после разгрома 591-й группы и обороняющих северо-западное направление подразделений ВС РФ в целом – вступил в ряды членов безымянного партизанского отряда, в составе которого действовал еще несколько месяцев. Был повторно легко ранен, однако сумел уцелеть при разгроме отряда в начале июля. Пешим порядком, совершив почти стокилометровый марш, добрался до Парфино, где немедленно предпринял попытку вести агитацию среди местного населения, призывая оказывать посильное сопротивление войскам Миротворческих сил, саботировать приказы военных и новых гражданских властей. Был немедленно выдан оккупационным властям ближайшими соседями, арестован и в тот же день казнен на обычной площадке, созданной на месте снесенного памятника Ленину. Взрослые члены семьи террориста, в числе четырех человек, были негласно убиты во исполнение известного приказа о «Дополнительных мерах противодействия…», малолетний ребенок перемещен в лагерь «Пробуждение-2». Его судьба не отличалась от судьбы многих сотен и тысяч оставшихся без защиты детей: как и в большинстве других случаев, она не была отражена ни в каких документах, кроме финансовых.

Александр Пичкин, врач высшей категории, кандидат медицинских наук. Возраст 46 лет, город Санкт-Петербург. Разведен, один ребенок (двадцатилетний студент, проживал с матерью). Заведующий терапевтическим отделением Дорожной клинической больницы ОАО РЖД в Санкт-Петербурге. Был призван из запаса; в звании капитана, а затем майора медицинской службы участвовал в боевых действиях в качестве сначала старшего терапевта, а с июня – начальника специализированного эвакуационного госпиталя № 230. В дни прорыва остатков Северо-Западной группировки Западного фронта из окружения отказался оставить тяжелораненых. Организовал группу прикрытия из нескольких добровольцев, в том числе медиков, и возглавил ее лично. Взяв в руки оружие под предлогом защиты своих раненых, в течение почти получаса отражал попытки одного из подразделений 1-й бригадной боевой группы 101-й Воздушно-десантной дивизии США захватить здание, в котором в этот момент размещался госпиталь. Был тяжело ранен и попал в плен в бессознательном состоянии. Будучи опознан как старший офицер, получил первую медицинскую помощь и был эвакуирован в тыл авиационным транспортом. Дело майора медицинской службы Пичкина было передано в военно-полевой суд, который позже признал необоснованными его ссылки на 22-ю статью «Конвенции об улучшении участи раненых и больных в действующих армиях», от 1949/50 года. Признал ожидаемо. Как неприменимую к военнослужащим Российской армии, объявленной в текущем 2013 году террористической организацией. Некоторое время майор Пичкин находился в проверочно-фильтрационном лагере Neuzelle-1 (Германия), позже был переведен в основной лагерь в районе Бюк (Венгрия), известный как Stammlager-300. Был казнен после неудачной попытки к бегству, в составе группы из пяти старших офицеров. В ночь перед казнью оставил на стене камеры выцарапанное ребром монеты короткое послание на языке, опознанном заинтригованным следователем лагеря как латынь. Послание было адресовано человеку, не находящемуся в числе заключенных лагеря, смысл его был туманен.

История эвакогоспиталя № 230 оказалась более трагичной, чем история майора, умершего хорошей для мужчины смертью. Выделить хоть какие-то силы бригадной боевой группы для охраны захваченного здания госпиталя в складывающейся тогда тяжелой обстановке – с прорывом крупных сил русских через кольцо окружения – было невозможно в принципе. Тот был передан американскими парашютистами какому-то из вспомогательных подразделений, однако ситуация продолжала ухудшаться. По приказу командира этого подразделения – в связи с очевидной невозможностью дальнейшего отвлечения сил – все находившиеся в здании госпиталя террористы, без скидок на их медицинское состояние или формальную принадлежность к санитарному персоналу, были уничтожены на месте; занимаемое госпиталем здание было сожжено. Командир боевой группы оценил позже данное решение как «тяжелое, но, вероятно, необходимое в складывающейся обстановке». По его приказу и с согласия командира 101-й дивизии все упоминания о данном противоречивом эпизоде удалили из электронных и находящихся в виде твердой копии документов. Это было обосновано необходимостью защиты военнослужащих дивизии от возможных направленных действий террористов, способных использовать произошедшее в своих пропагандистских целях.

Братья Александр и Юрий Романовы, крестьяне, возраст 27 и 25 лет соответственно, жители села Долговурясы Краснослободского района Мордовии, не женаты, бездетны. Вступив в сговор с рядовым бойцом территориального охранного подразделения, пытались незаконно приобрести медикаменты, но были уличены и арестованы. В результате применения методов «специального воздействия» следствию удалось установить, что братья Романовы планировали использовать медикаменты для передачи действующей в данном районе террористической группе, в которую надеялись вступить. И для которой являлись осведомителями, ведя наблюдение на важной трассе Р180. Совместными действиями охранных подразделений нескольких уровней подчинения, при содействии авиации (четыре вылета ударных вертолетов) террористическая группа была локализована и успешно ликвидирована. В отчетности она прошла под громким названием «Черный Медведь». Фактически же группа не существовала – вся документация о ее действиях была с начала и до конца сфабрикована штабом охранного батальона. Прежде всего – в интересах списания топлива и боеприпасов для продажи на активно действующем в зоне ответственности батальона черном рынке, и только затем – в интересах продвижения по службе и имитации активности на отдаленном от фронта участке.

Ударом с воздуха и огнем с земли было полностью уничтожено довольно крупное село в 25 километрах к востоку от Долговуряс: это выглядело достаточно масштабно и произвело на местных жителей необходимое впечатление. Долговурясы, разумеется, также были уничтожены в рамках той же операции, в соответствии с уже упоминавшейся директивой об «ответных мерах по отношению к террористам». В сохранившихся документах имелась интересная деталь, которая выглядела бы в иных обстоятельствах смешной. Одним из ключевых доказательств связи арестованных Александра и Юрия Романовых с террористическим подпольем являлось наличие у них конспиративных, уголовных кличек: Саша и Жора соответственно. Следователь был по происхождению пакистанцем, и данное обстоятельство показалось ему более чем серьезной уликой. Согласно его представлениям, клички могли иметься только у стремящихся скрыть свои имена преступников, но никогда у мирных людей.

И вот таких историй, и почти таких же, и других, и других совершенно – были не просто сотни, и тысячи, и десятки тысяч. Их были миллионы, и многие, многие десятки миллионов. Если не все, то большинство жителей Восточного полушария знают, сколько жизней потерял Союз Советских Социалистических Республик во Второй мировой войне. 27 миллионов. Гораздо меньше людей, в том числе граждан России, имеют хоть малейшее представление о том, сколько из этого невообразимого числа погибли на линии фронта и сколько являлись гражданскими лицами и военнопленными. Целенаправленно уничтоженными по действующей программе, обеспечивающей поэтапное «очищение» занятой Германией и ее союзниками советской территории. В 2013 году население России было на 20 % меньшим, чем население СССР в том же 1941 году. Соотношение между военнослужащими и гражданским населением было меньшим в разы, чем в 1941 году.

Потери военнослужащих ВС РФ подсчитывали и пересчитывали потом много раз, и так и не пришли ни к какой конкретной цифре: слишком большой оказалась в ней доля «террористов», «партизан», «повстанцев», «герильясов» и «инсургентов», вместе взятых. Людей, не носящих и даже вообще не имеюших униформы и знаков различия. И слишком высокой оказалась погрешность в результате отнесения к «террористам» вообще всех подряд. Но русские, разумеется, были виноваты в этом сами. Как обычно. Их просто было слишком много. И это не оставило победителям выбора, вообще никакого. Понятие «мирное население» оказалось неприменимым к России – никакого мирного населения здесь не существовало и существовать не могло. Был мобилизационный ресурс, объем которого вызывал ужас. Была огромная территория, которую невозможно контролировать полностью, – напичканная оружием, производственными площадками, теми же ресурсами. Оставить русских пусть под новым, внешним управлением, но в почти том же числе – означало не достичь ничего. Русские должны умереть – это было в общих интересах всего мира. Вне зависимости от того, посылала соответствующая страна своих сыновей в боевые или охранные части «миротворцев» или не участвовала в операции из соображений экономии – это в конечном итоге было нужно и ей тоже.

Смерти под бомбами или от обстрелов, смерти от обострения старых болезней, которые теперь нечем было лечить. Смерти от инфекций и от банальных отравлений. Смерти от рук карателей и смерти от рук бандитов, еще год назад бывших соседями. Самоубийства. Смерти от чего-то, чему не было названия и что обсуждали не понимая, как будто пересказывали содержание наполненного мистикой фильма. Все это вместе взятое складывалось в миллионы. Все это служило одной и той же цели: освободить огромные пространства от людей, ненавидимых всем миром за то, что они есть. Угрожающих всему миру тем, что они есть, и даже не стесняющихся признаться: да, мы такие. Мы показывали раньше, на что способны. Оставьте нас лет на десять в покое, и мы, может быть, покажем это всем снова.

Георгий Георгиевич Корнилов, бывший политик и предприниматель, ныне мэр города Москвы. Возраст 75 лет, женат вторым браком, двое взрослых детей: проживали в Великобритании и Голландии. К слову, оба в настоящее время – в фильтрационных лагерях «особого содержания». Георгий Корнилов родился в городе Смоленске, и одним из первых его детских воспоминаний было то, как уходил на войну отец. Провожали его ярко: с плачем, с водкой, со слезами. Маленький Гога не понимал еще почти ничего: он хотел, чтобы отец не уходил, а остался и поносил его на закорках. Это бывало, как он помнил, одно из немногих приносящих ему счастье развлечений в их бедной семье в те нищие годы. Но пьяный отец отмахнулся от его плача, его уговоров – он хотел побыть напоследок с матерью, и ему было ни до чего. И ушел он навсегда. А потом были голод, страх, люди с чужими лицами, от которых даже пахло по-чужому, хотя и приятно. Мать защищала его собой, как могла, – и следующее яркое воспоминание: полуодетый чужой человек с лохматыми светлыми волосами дает ему маленький квадратик шоколада. Невероятно сладкого: он даже и не знал, что бывает на свете такая сладость. Так это и сложилось в его маленькой голове: плохой пьяный отец, который не хотел с ним играть и ушел, – и добрый хороший немец, который впервые в жизни дал ему попробовать шоколад. Страха потом было меньше, на смену ему пришло презрение к вернувшимся «своим», а потом и ненависть к ним. И еще долго был голод. До самого начала 60-х, когда он стал уже студентом. Только тогда голод отступил и стало чуть легче. Клеймо «пребывал на оккупированной территории» и «отец пропал без вести» испортило ему и маме много лет. Его травили за слабость и ябедничество одноклассники-пионерчики, маме тоже светило кое-что за военный год, он слышал потом какие-то обрывки слухов, помнил какие-то ее бессвязные жалобы. Маму тоже травили – такие же оставшиеся без мужей соседки: злые, усталые, серые от горя и голода тетки. Вдову с ребенком, однако, пожалели, в итоге обошлось; история была банальная. И все равно они вынуждены были уехать в другой город, меньше Смоленска. Но обошлось.

Гога рано понял правила этой жизни, рано повзрослел. Научился говорить правильные слова и совершать поступки, выглядящие правильно, если смотреть со стороны, и не дорого ему стоящие. Поступил на правильный факультет, убедил «как бы товарищей» отдать ему нужную должность комсорга. Не жалея себя организовывал, проводил, осуществлял, направлял. Стал комсоргом потока, потом курса, потом, уже под конец, – факультета. После выпуска получил распределение в Среднюю Азию, и всю жизнь козырял, кстати, этим обстоятельством, как орденом. Терпел грубых, необразованных людей, с их вечным матом и пьянством. Сжав зубы, терпел вонючих азиатов, плохо говоривших по-русски и смеющихся над ним в своих непонятных ему разговорах между собой. Терпел лязг и вонь железа и горячего масла, по соседству с которым он был вынужден вести тогда свою работу. Снова организовывал, проводил и осуществлял – демонстрации, политинформации, вручение почетных грамот и все такое прочее. Презираемое им, не сильно затрагивающее душу. Вытерпел, добился своего. Заметили энтузиазм, оценили упорство, взяли к себе. В Киров, такой же крупный промышленный центр, но уже в средней полосе страны. Уже все стало иначе, уже пошла другая жизнь. Сначала третьим секретарем горкома комсомола, потом вторым, много позже – и первым. Он верно и правильно женился, и все работал языком, работал, работал. Ну, to make a long story short[7], как говорят американцы, к 80-м годам Георгий Корнилов уже давно был зрелым, проверенным, опытным партийным работником, верным и знающим. Он уже перерос свое место в Кировском горкоме, и начали поговаривать даже о самом ЦК, но тут случились Перестройка, Гласность, Ускорение.

Вот эти годы Георгий Георгиевич вспоминал с огромным, искренним удовольствием. Он опять вовремя понял, что нужно делать, и благодаря своим связям и навыкам встроился в нужные схемы. И организовал свои собственные, уникальные. И держался, держался, держался. Лавировал между властью и бандитами, местными и московскими. Без колебаний лизал чужие зады, писал статьи в «Огонек», выступал на радио, покупал время на только-только появившемся тогда кабельном телевидении. Довольно легко стал народным депутатом и заработал первый свой миллиард. Тогда рублевый – к чертовой матери сгоревший в одну из цепью идущих «реформ», выкосивших почти четверть его города паленой водкой и суицидами. Тяжело работал, пока другие спивались и травились наркотиками, или погибали, запутавшись в жизни, или кончали с собой от того, что оказывались не нужны никому. Снова лизал московские задницы, снова подписывал бумаги, перераспределяющие потоки государственных денег в пользу конкретных людей. Безликая масса презираемого им быдла не волновала его совершенно; смерть сотен тысяч земляков – не тревожила ни на секунду.

В Москву он перебрался лишь к началу первого десятилетия XXI века: уже полностью своим, уже давно встроенным во все нужные структуры человеком, хозяином многих миллиардов во многих местах. Вновь удачно женатым – и в этот раз не для выгоды, а для личного удовольствия и от тщеславия. С настоящими орденами «За заслуги перед Отечеством» и опереточными дипломами и гербами «графа Корнилова». Как бы потомка и того Корнилова, который защитник Севастополя, – и того, который белый генерал, едва не отбивший у большевиков Петроград. Подходила старость, денег было больше, чем можно было успеть потратить даже с помощью детей, – но силы еще оставались и жить все еще было интересно. Придуманная им сто лет назад концепция ЕКХ продолжала приносить миллионы и продолжала делать его известным в кругу таких же людей, каким был он. Аббревиатура «Еду как хочу», по старой памяти еще именуемая «Ельцин + Крапивин/Коржаков = Хорошо». Сколько-то номеров этих серий достались Федеральной службе охраны, остальные гарантировали обладавшим ими небедным автолюбителям полную иммунность. При желании с такими номерами можно было ехать прямо по тротуарам, сбивая пешеходов, как кегли. Про 50 тысяч долларов в год – это была, конечно, неправда, народная байка, – но порядок был угадан верно. Про это знали все, этим пользовались сотни и кормились другие сотни людей – и он гордился тем, что вовремя оказался на самой вершине этой пирамиды: одной из нескольких, созданных его трудом.

Военный разгром мерзкой, грязной, презираемой им России привел Корнилова в полный восторг. Только годы, старость – вот что было обидно. Будь ему хотя бы на десяток лет меньше – и он подмял бы под себя всю страну. Не стесняясь того, что она не настоящая. Не колеблясь делая все, что требуется тем, кому он предложил свои услуги. Но так – не дали, прямо объяснив свой отказ именно его возрастом. Посмеявшись над его «Где же вы были раньше?». Однако нужные связи были давно, нужные контакты хранились в его упрятанном в сейф блокноте еще со времен Ельцина, когда Корнилов только-только перестал быть никем.

Вот, его вспомнили и он пригодился. Проверки на полиграфе Корнилов прошел с блеском, позабавив военного психолога своим рассказом про отца и немца с шоколадным кусочком. Его взяли на службу. Демократ, аристократ, богач, ненавидящий Россию и русских, – все, что было нужно. Новый мэр Москвы – официальной выставки, витрины оккупантов перед всем миром. Человек, утверждающий темы сюжетов телевидения, бодро потом начитываемых оптимистичными теледикторами со всем нам знакомыми лицами и именами. Хозяин и распорядитель потоков «гуманитарной помощи» и «фондов по спасению культурных ценностей». Не совсем хозяин, конечно. По крайней мере, далеко не единственный хозяин. Там хватало своих желающих разбогатеть на управлении поставками, выдаче разрешений на выезд и разрешений на вывоз. Подписями на решениях по внесению в арестные списки и по вычеркиванию из этих списков.

Жадность Георгия Корнилова уже не так сильно проявлялась, как ранее, и это тоже ценили: не меньше, чем его преданность. Подписи под списками он ставил без колебаний, выступал по телевидению с обращениями, призывал «соблюдать спокойствие и работать на благо своего будущего и на будущее новой, свободной России». Участвовал в церемониях открытия «восстановленных объектов гражданской инфраструктуры» – больниц и школ, сожженных русскими «террористами» и заново криво-косо отстроенных на средства города и администрации «зоны урегулирования». С удовольствием или равнодушно смотрел на приметы нового порядка: блокпосты на улицах его города, ориентацию всей мощи мировой электронной промышленности на контроль за людьми, его жителями. На негласную, но от того еще более решительную очистку города от «нежелательных элементов». С удовольствием принимал небрежные приветствия бойцов в пятнисто-сером городском камуфляже, открывающих шлагбаумы перед его бронированным «Ауди». Давно не читал приказы, которые получал сверху и подписывал своим именем. Давно не рисковал слушать запрещенное радио «оттуда» и искать в Интернете новости и комментарии на опасные темы: партизанская борьба, безнадежное, но упорное сопротивление остатков регулярных войск России, методично продолжающиеся удары русских ракетоносцев по чужим кораблям. Незаконные, «террористические» атаки русской дальней авиации на европейские и североамериканские военные базы. Если это и попадалось на глаза – быстро переключал. Все это было неважно, далеко, бесполезно. Он давно начал верить в то, что все плохое кончается совсем скоро, а все хорошее будет уже навсегда, навечно. Что он тоже внес свою лепту в то, чтобы мир стал лучше.

К началу августа мэр Москвы Корнилов пережил уже три покушения, из которых ни одно не было настоящим. Четвертое стало для него последним. Можно было предчувствовать, можно было догадаться. И кое-кто из ответственных лиц получил, кстати, серьезное взыскание именно за то, что не догадался, не предотвратил. Открытие памятников и мемориальных досок было если не хобби, то увлечением нового мэра. С памятными наградами типа ежемесячно вручаемых ему «Факела Бирмингема», «Золотого Сердца», «Золотого Пеликана» он перебарщивал давно, но это ему благосклонно прощали и раньше, и теперь. Выбор имен для досок и памятников сначала полностью соответствовал его имиджу «русского аристократа и промышленника, известного русского державника и патриота», потом как-то пошел вразнос. Николай Романов, Алексей Путилов, Анна Павлова, Сергей Витте. Александр Колчак, Николай Юденич, Антон Деникин. Андрей Власов, Владимир Баерский, Карл Густав Эмиль Маннергейм, Герман Вильгельм Геринг. Цветы для украшения церемоний открытия очередного памятника заказывали тоннами, оплачивая из нужных валютных фондов мэрии. Корнилов искренне считал правильное представление миру налаживаемой культурной жизни освобожденной от тирании Путина исторической столицы России очень важным. Более важным, чем недоступные импортные лекарства для дохнущего по окраинам быдла. Насчет власовских генералов, насчет Маннергейма и Геринга ему, конечно, подсказали. Нарочно и даже нарочито разрекламированная подготовка к открытию не особо нужных городу памятников позволяла выявить действующих и потенциальных «террористов», сочувствующих им лиц. Неспособных сдержать проявления своей враждебности и своего настроя. А дальше он работал уже сам.

Нужные указания телевидению Корнилов давал лично, пригласив развлекательные команды и нескольких старых звезд и распределив их положение в очередном сценарии. Охрана что-то там проверила, но сценарий просто был больно масштабным, больно сложным. Впрочем, в прошлые разы такое сходило с рук: Москва – это все же не Нижний, Иркутск или какой-нибудь Братск. Пролетариата здесь было поменьше, а создающей правильную массовку «позитивно настроенной либеральной общественности» – больше в разы. С настоящими террористами здесь довольно давно в целом справились и теперь гнались за круглыми числами. Написанные подростковым почерком самодельные листовки на углах домов, с примитивными текстами типа «Мэр сосет у Маннергейма и Геринга» – отличный повод для арестов, демонстрирующих «активные и умелые действия сил безопасности» всем читающим текущие отчеты.

Речь Георгия Корнилова о том, как важно для нас всех признание своих прошлых ошибок, могла бы стать примером и образцом для сотен остальных мэров, старост, губернаторов нового русского правительства, делающих свою важную работу в «зонах урегулирования». Могла бы, если бы была не такой привычной. И если бы закончилась как-нибудь иначе, менее страшно. Уже под ее занавес, уже под рассказ о том, какими на самом-то деле патриотами России были Маннергейм и Геринг, режиссер выпустил из-за кулис народные танцевальные коллективы – расставляться в нужном порядке на сцене. Символизировать многообразием своих костюмов братство народов России, как если не объединителя, то связующее звено между Азией и Европой. Шесть девушек в обклеенных стразами кокошниках; в сарафанах, представляющих собой какой-то летний вариант наряда новогодней Снегурочки. Самая крепкая – с хлебом-солью в руках, самая пышногрудая – с выстланным бархатом подносом, на котором лежали серебряные ножницы для перерезания ленточек. Синих, шелковых. Удерживающих балахоны на бюстах больших русских патриотов, желавших русскому народу только добра. Что запомнилось из этих, спокойных еще минут присутствующим? Недовольные физиономии официальных представителей – кто-то что-то даже предчувствовал. Бесстрастность бойцов охраны – и своей, и «миротворческой». Эти последние могли открыть огонь в любую секунду – и по обнаруженному в толпе террористу, и по тому, кто показался им террористом. Такое случалось нередко. Но, собственно, именно они и спасли в этот день многих «официальных лиц» из состава мэрии и внешней гражданской администрации и военных. Не всех, но многих. От гибели «на миру», на виду у десятка телекамер.

В ту секунду, когда одышливая, но вдохновенная речь мэра Корнилова завершилась и он шагнул к приветливо улыбающимся девушкам в народных костюмах, все и закончилось для него. Совсем. И вызывающая зависть многих важная работа под закат жизни. И нажитые своим трудом и талантом миллиарды, от которых что-то все еще уцелело и там, и здесь. И надежная поддержка и благосклонное одобрение новых хозяев. И уверенность в судьбе любимых детей, давно переправленных из этой поганой, презираемой им страны. Все.

Девушка из второго ряда, не снимая с лица ласковой улыбки, плавно и даже как-то неторопливо сунула ладонь в разрез своего сарафана и вытянула из него что-то, что он даже не успел узнать. Вторая, третья, четвертая только еще начинали делать то же самое, а эта, первая, уже поднимала руку. Усатый казак в яркой кубанке, с двумя алюминиевыми шашками сразу – что-то там его форма символизировала в приложении к тому же Герингу – переглянулся с соседом. Скалясь, шагнул вперед, кинул куски металла себе под ноги и ухватился обеими ладонями за газыри у себя на груди. «Бурка», – совершенно машинально подумал Корнилов в последнюю свою секунду.

Гибель военного коменданта Москвы – генерал-майора армии Словацкой Республики, – гибель еще полудюжины офицеров, представлявших на празднике европейские и североамериканские контингенты, разъярила «миротворцев» до предела. Какое-то значение имела и гибель ручного мэра, и десятка его помощников, но меньшее. Уже к концу этого дня были арестованы «по подозрению в причастности» около двухсот человек. Еще порядка шестидесяти были убиты на месте «за попытку сопротивления», выражающуюся в самых разных действиях, пресечение или предотвращение которых не требовало никаких конкретных обоснований. К концу следующих суток число совершенных всеми службами вместе арестов перевалило за тысячу, в «Лужниках» и на обеих «Аренах» шли быстрые казни. Впрочем, тот конвейер еще с весны не останавливался ни на день. Толку-то…

Иногда брали «тех» или «вроде бы тех», иногда «не тех». Разница имела значение вовсе не для многих представителей спецслужб и нескольких действующих параллельно полиций. Кому-то не хватало профессионализма, а от кого-то и прямо требовали продемонстрировать активность, выполнить определенное число арестов и ликвидаций. Родственники идентифицированных «потенциальных террористов» идеально подходили для ареста, а просто схваченные на улицах или вытащенные из домов люди – подходили для той же цели нисколько не хуже.

Как обычно, винили в происходящем самих русских: не нужно было совершать террористических актов, не нужно было поддерживать террористов, не нужно было являться гражданами этой страны. Как обычно, мировые СМИ гневно осудили «предательскую атаку русских террористов на участников мирного собрания», «культурного мероприятия, демонстрирующего неуклонный прогресс в нормализации обстановки на территории бывшей России». Как обычно, последствия подрыва смертников и результаты последующей стрельбы охраны по толпе были перечислены несколькими простыми словами. Как обычно, сюжет завершился деловитым упоминанием тяжелого урона, нанесенного террористическому подполью соизмеримыми ответными действиями. Имя Карл Густав Эмиль Маннергейм прозвучало в описаниях содержания «культурного мероприятия» лишь несколько раз и вызвало довольно смешанную реакцию даже в Финляндии. Имя Геринг не прозвучало ни разу и нигде.

Должность мэра Москвы была заполнена в течение того же дня одним из вице-мэров. Некролог Георгия Корнилова был полон искренних сожалений его соратников о жизни патриота России и Москвы, пресеченной руками подлых убийц.

У инженеров Семенихина и Славина, у врача Пичкина, у фермеров Романовых и миллионов других погибших в эти же дни людей некрологов не было и не могло быть. Их судьба никому не была интересна, кроме их родственников и друзей. А те либо разделяли ее, либо не имели доступа ни к какой информации о них ни в эти горькие дни, ни даже много позже. Объединило все эти случаи одно и то же. Все они были гражданами одной страны. Той же самой, что и мы.

Вторник, 20 августа

Николай думал, что этот день будет попроще других, но уже часам к восьми утра стало ясно, что жизнь – сплошной обман. Впрочем, так было всегда, сколько он себя помнил взрослым. Бывало, еще полгода назад, в мирном городе, в теплой и светлой больнице начинается рабочий день удачно, идет спокойно, все тихо и хорошо. Часам к трем начинаешь мечтать, что уж сегодня-то точно можно пораньше закончить – или хотя бы просто вовремя и опять же спокойно. Начинаешь планировать что-то, думать, как проведешь умиротворенный вечер… А потом каа-ак… Минут за пятнадцать до конца рабочего дня обычно… И начинаются танцы с бубнами, часа на три. Так что он привык. Как любой взрослый человек.

Четкое планирование – основа успеха на войне. Причем на войне любого масштаба. От стратегических наступательных операций фронтов и групп армий и до единственного удара ножом, который бывший учитель физкультуры или работяга наносит в спину одинокому «миротворцу», зашедшему по уже натоптанной дорожке погреться в бордельчик. Так должно быть. Только планирование обеспечивает вероятность успеха, хоть как-то отличную от нулевой или от стремящейся к нулевой. Того, что сколько-то врагов отправятся домой в черных пластиковых мешках, а у тебя и твоих товарищей будет время перезарядиться и перейти к следующему делу в таком же роде. А потом к следующему и так далее. И тем более забавно, что каждый пятый если не четвертый раз ему приходило в голову: «Черта с два! Ну да, партизанский отряд. Но ведь с кадровыми же командирами в “думалке”, в штабе, ну ведь нельзя же так!» А потом снова все возвращалось к норме. А потом снова от нее отступало во все стороны сразу.

Со стороны могло показаться, что половина отряда – неадекватные, подсознательно стремящиеся к суициду люди. Как человек, в институте едва вытянувший по психиатрии с тройки на четверку, Николай мог бы в это поверить. Как лейтенант медицинской службы, который месяц воюющий среди этих самых людей, – ни на секунду. Скорее это он сам не понимал происходящего там, в чужих головах.

Бойцы выполняли команды, каждый раз ставя на карту собственную жизнь. И это работало. Отряду было хреново, отряд нес потери, дважды его стачивали почти в ноль – в конце концов их выдавили из Питера. И даже не просто выдавили – выбили с треском. Но отряд делал дело там и делал дело уже здесь, на новом месте: его работа приносила пользу, и это было очевидно даже такому непрофессионалу военного дела, каким являлся он, бывший терапевт. И именно поэтому лейтенант Ляхин тщательно, принципиально соблюдал субординацию: в первую очередь в безоговорочном подчинении приказам, какими бы странными те ему сперва ни казались. Было понятно, что, когда приказ окажется действительно тупым и бездумным, тут-то Николаю и придет итоговый и невозвратимый «упс». Но пока что он лечил, дрался в составе тех групп, которым его «придавали», и снова лечил, и дрался опять. И, в отличие от слишком многих, до сих пор был живым и целым. Не считая пары шрамов на руках и ногах, не восстановившегося до конца слуха на одно ухо, царапин и ожогов там и тут. Чего еще? Ну, еще помимо перманентных ссадин на морде, кулаках, локтях и коленях – и синяков по всему телу. И по всей душе. И все.

– Товарищ лейтенант?

– Все нормально, Юль. Задумался просто.

Медсестра кивнула и вернулась к своему делу: проверке укладки. Знала ведь, что он все равно проверит сам, – но каждый раз делала это. Очень деловитая женщина. Бывшая палатная медсестра в известной всему Петербургу «Двойке» – горбольнице № 2, что в Озерках. Ей 42 года, почти 25 лет стажа. В любую вену попадала в почти полной темноте, в том числе пальцами вытянутой вперед на полную длину руки. Некрасивая, злая, плачущая от обиды на жизнь, когда думает, что ее никто не видит. Ни разу не взявшая в руки оружия. Спасшая больше человеческих жизней, чем он, врач, отнял в бою. Сюда она уехала в самом начале войны – быстро, раньше многих других сообразив, во что все это выльется. Тихо работала, пытаясь прокормиться, а потом прибилась к ним.

– Осторожней там… Товащ комвзвода будто дунувший сегодня, прям уже с утра.

– Спасибо, Юль. Я видел. Но он не дунувший, он просто готовый. У него уже пошла выработка… Эндогенных эндорфинов…

Можно было не стесняться: что это значит, медсестра знала. Недостаток образования она компенсировала продолжительностью стажа работы по специальности и хорошей памятью. Николай иногда с болью в сердце вспоминал других своих медсестер. Первую, с которой работал до падения Кронштадта, звали Мира. Та была хирургическая, из военно-морского госпиталя, и кое-чему могла поучить и его. Вроде бы дагестанка, но он не был уверен: может, и еврейка. Невысокого роста, твердая и спокойная. Мира погибла, когда они уходили через залив, погибла уже в воде. Надувной рафт потерял половину поплавков и половину гребцов в самом начале – Николай навсегда запомнил, как они покидали пылающий город-крепость на перепаханном острове. Разномастные лодки, сколоченные из чего попало плоты, сплошная стена огня позади. Всплески на воде, чмоканье пуль в живое, и то, как люди просто, молча уходят в черную воду. Мира не вскрикнула, не встретилась ни с кем последним взглядом, как обычно делают умирающие. Просто как-то сосредоточила взгляд, отпустила леер и молча ушла в ледяную темноту. Из девяти человек их группы доплыли четверо. Он знал, что в других было и хуже, а многие группы погибли целиком. Их по крайней мере не добил ни один из шарящих в ночи вертолетов. Но перекличка оказалась почти бесполезной – доплывших разбросало по всему побережью, вряд ли многие группы смогли собраться. Потом он посчитал, что в их отряде из Кронштадта исходно было человек шесть, включая его самого; один из них погиб почти сразу, второй месяцем позже. В единственном другом отряде, с которым была налажена устойчивая связь, вроде бы воевали еще двое. Происходившее в последние дни обороны Кронштадта он даже не пытался вычеркнуть из памяти, бесполезно. И бессмысленно. Страх, ужас и боль пережитого остались с ним навсегда. Они, собственно, и заставляли его покидать медсанчасть и идти в бой.

Потом была Неля: она работала с ним в отряде, когда тот действовал в Питере. У этой с квалификацией было гораздо хуже: настоящего медицинского образования у нее не имелось, потому что она была педагог. Но на младших курсах института им давали какие-то навыки, и вообще Неля все схватывала на лету. Когда им пришел конец и остатки разбитого отряда уходили малыми группами, раненых оставляли кого где. Обычным вариантом были пустующие квартиры или даже совершенно опустевшие, покинутые всеми дома; так называемые гнезда. По 1–2 добровольца на группу, минимум продовольствия и боеприпасов, почти ноль медикаментов. Весьма призрачные шансы на выживание. Неля осталась куратором групп раненых в одном из тех самых гнезд. Николай тоже вызвался добровольцем, но ему твердо и безоговорочно отказали в этом праве. Связи в эту сторону не было и не могло быть, и ему оставалось только гадать: жив ли еще хоть кто-то из оставшихся позади.

Впрочем, он видел, что кое-кто остался не просто выживать: остались также несколько сколоченных, притершихся боевых троек и пар. Сохранившие оружие, получившие остатки боеприпасов и очень серьезно настроенные. Наверное, так и надо было делать с самого начала: не разворачивать громоздкую, сложную структуру – полноценный штаб, взвод управления, взвод разведки, взвод связи, хозвзвод, учебный взвод, линейные роты… А ориентироваться на пары и тройки. Работающие в основном по собственной инициативе и находящиеся преимущественно на собственном обеспечении. Со связью через «почтовые ящики».

Но сначала всем казалось, что так и надо, а потом как-то вдруг неожиданно дела пошли хреново. И чудо, что выжили все-таки относительно многие, что уцелел костяк отряда. А теперь, на новом месте, заметно упростившаяся, но принципиально та же структура «воинского подразделения» работала, в общем-то, неплохо. Жила и работала. Уже который месяц.

– Я закончила.

– Спасибо. Я еще посмотрю потом. Сколько физраствора осталось еще?

– Пятнадцать пакетов. И еще два пол-литровых отдельно, в НЗ.

– Отлично. А систем? [8]

– С этим все хорошо. Больше чем нужно на ближайшее время.

Николай закончил набивать последний из магазинов, впихнул его в передне-боковой карман разгрузки и прихлопнул липучку.

– Давай.

Юля подала ему готовую укладку с открытым верхом, и Николай внимательно проверил все, что требуется. В укладку входило очень немногое, это не тактический рюкзак и не «Скорая помощь» на четырех колесах. Все придется тащить на себе. Но одну-две серьезных раны это гарантированно закроет. Патроны весили вдвое больше, но это ему прощали: стрелять доктор действительно умел.

– Берегите себя, товарищ лейтенант.

– Все нормально, Юль. Все у всех будет хорошо.

Тупейшая, бесполезнейшая фраза, которая почему-то действует. Юля отлично знала, что делает с человеческим телом пуля натовского или отечественного калибра, стреловидный поражающий элемент кассетного боеприпаса, бесформенный осколок снаряда автоматической пушки. Но все равно ждала этих слов каждый раз, когда он уходил.

– Пора?

– Еще минуту, пожалуй.

Они посидели, и это смотрелось смешно. В мирной жизни люди садились так перед какой-нибудь поездкой. А они – не для соблюдения традиции, просто отдыхая.

– Ну?

Николай криво улыбнулся. Еще в Петербурге у него был «деда Вася» – очень немолодой мужчина, который выполнял функции санитара. В советские времена он имел какоето отношение к гражданской обороне, и довольно немаленькая доля сохранившихся в его голове знаний оказалась неожиданно полезной. В частности, именно вдвоем с ним Николай по памяти нарисовал три или четыре копии «Атласа первой помощи», которые они раздали по ротам. Он даже начал натаскивать деда на дожность полноценного санинструктора, но тут-то все и кончилось. До отхода и решения: кто остается с ранеными, а кто уходит, дед не дожил.

– Все, время.

Юля тщательно подоткнула нижний клапан укладки, затянула веревку, затем расправила и закрыла верхний клапан с грязно-бордовым крестом. Совершенно бесполезным на тысячу километров в любую сторону. На этой территории символы МОКК не действовали. «Международное Общество Красного Креста временно сворачивает свою деятельность на территории Российской Федерации с целью обеспечения безопасности своих сотрудников. Из-за того, что руководству организации стало очевидно, что сотрудники МОКК являются мишенью террористов, принято решение прервать здесь работу МОКК. Как известно, в июне – июле в Москве, Санкт-Петербурге, Новгороде и Рязани была совершена целая серия терактов, направленных против местных отделений Красного Креста. Погибли 3 сотрудника МОКК и свыше 20 случайных людей. После этого отделения МОКК усилили меры безопасности, а к концу июля руководство организации объявило о сокращении объема работ и эвакуации иностранных сотрудников, а затем о свертывании всей работы в зоне проведения международной миротворческой операции». Когда Николай был маленьким, он платил какие-то копеечные членские взносы в общества юных пожарников, охраны природы, чего-то еще – и в Красный Крест в том числе. Наклеиваемые в картонные книжки марки общества были нежно-бежевыми или желтоватыми. Запомнилось почему-то…

Он затянул ремни разгрузки, затем закинул лямку укладки на левое плечо и тщательно расправил толстую тканевую полоску. На другое плечо привычно лег ремень автомата. Гранатная сумка, ножны со штык-ножом, вторые ножны – с финкой. Николай не любил понтовые «Катраны», которые носили почти все разведчики; старый нож с наборной рукояткой из разноцветных пластмассовых колечек его вполне устраивал. А без штыка он не ходил даже до ветру: это был его талисман, его жизнь. Попрыгал: вроде бы ничего не звенело и не брякало. Улыбнулся.

– С Богом, родной. Храни тебя Господь.

Он коротко склонил голову, и годящаяся ему в тетки женщина коротко поцеловала его в лоб.

– Спасибо, Юль. До встречи.

Та коротко всхлипнула, но в этот раз промолчала. Всунула в подставленную ладонь ремешок сферы.

За окном уже собиралось светать. Именно не светало еще, а только собиралось, но это уже чувствовалось. В невидимой дали заливалась какая-то ночная птаха, с чувством выдавая трели и коленца. Вроде бы не повторяющиеся.

Он не торопясь дошел до угла барака и остановился, давая глазам привыкнуть. На фоне совершенно темного еще неба проявились несколько еще более темных силуэтов.

– Пык-пык?

– А то ж…

Они сошлись вплотную. Комвзвода узнавался даже сейчас, когда его лицо было просто серым пятном: по пластике, по манере движения. Ничто его не берет.

– Здорово, мужики.

Короткие, простые рукопожатия. Подходящие с трех сторон люди, пахнущие мужским потом, оружейной смазкой, кожей и железом. Пахнущие застарелой, глубоко въевшейся в ткань и кожу кровью. Николай знал, что он сам совершенно точно пах именно этим, и ничем это было не вывести. Может, потому его и не любили женщины. Плевать.

– Лазо, ты курил, что ли?

– Что ты, командир, как можно? Ребята рядом курили, да и давно уже…

– Смотри мне! Губы порежу!

– Не буду, командир. Никогда не буду.

– Младлей Сивый!

– Я!

– Чем ты там звякаешь? Шпорами? Тебя подковать?

Короткое молчание, парный стук: парень дважды подпрыгнул, и где-то на нем действительно что-то звякнуло.

– Виноват, товарищ старший лейтенант. Щас поправлю.

– Как маленький, блин… В другой раз дома оставлю. Так, построились все…

Короткое шуршание.

– Равняйсь, смирно. По порядку рассчитайсь.

– Первый… Второй… Третий…

Николай знал эти голоса все до одного. Командир разведвзвода, семь разведчиков и он, врач, давно забывший, каково это – быть врачом мирного времени. Чередующий скальпель и нож, и честно не знающий, с чем у него выходит лучше. И самое страшное – получающий удовольствие и от одного, и от другого.

Девять человек, четверо из них офицеры. Как ни странно это, но трое из них моряки. При том, что до ближайшего моря или хотя бы судоходного озера много перегонов на ишаках и верблюдах. Кроме командира – еще он сам, «пиджак» после военно-морской кафедры гражданского медвуза, – и двое кадровых, тоже не морских пехотинцев. Но огнем и мечом прошедших от самой западной границы. С такими приключениями, в которые не веришь, покуда не увидишь, как они действуют в бою. И пока не вспомнишь свои собственные.

Он снова улыбнулся – улыбкой, которая заставила бы неподготовленного человека напрячься.

– Разбились по парам.

Николай шагнул вперед и влево, встал рядом с высоким парнем, от которого ощутимо тянуло готовностью двигаться, бежать, перепрыгивать через препятствия. Тянуло опасностью и острым, живо читаемым даже в полном молчании нехорошим весельем. Во что оно выливается, он тоже видел. И даже не раз.

– Молодая пара идет сегодня ведомой за Ляхиным-Сивым… Молчать! Все слушай боевую задачу.

Все слушали: было бы странно, если бы было иначе. Комвзвода не мог голыми руками свернуть шеи паре мастеров спорта, не попадал мухе в зад с полсотни метров, но эффективность разведвзвода и живучесть разведчиков стала в их зоне уже легендой. Единственная на отряд настоящая боевая награда, пришедшая с Большой земли, – она была его. Если бы комвзвода приказал им отрезать себе пальцы ног – они сделали бы это молча и быстро, без рассуждений и вопросов. Все они учились у него.

– Ловим саперов в районе мостика. Штаб считает, что будут именно америкосы, но лично я не уверен. Мы на границе зон ответственности, вы в курсе… Будет пара или скорее тройка, включая выделенного собственного наблюдателя. Ближнее прикрытие – одна бронеединица, дальнее – стандартная мобильная группа. Совсем дальнее – сами знаете… Нам и ближнего за уши хватит. Выдвигаемся вчерашним маршрутом, на последнем участке делаем крюк и заходим с юга, прямо по руслу Грязьки. Порядок движения обычный. Смотреть в оба! Отход…

Николай знал, что командир разведвзвода говорит не уставными фразами: что-то Ляхин помнил еще по Чечне. Но хотя две трети бойцов «взвода сокращенного штата» прошли срочную, так до всех доходило лучше.

– Из хороших новостей: на обратной ноге – не на отходе, но на маршруте – нас тоже прикроют. Снайперская пара Петровой, гранатометная пара Козленка. Будем надеяться, не пригодятся, но при надобности хвост нам почистят. Вопросы?

Двое из разведчиков задали уточняющие вопросы, командир ответил. Все было совершенно привычным. Не волноваться это не помогало: каждый раз перед выходом Николая трясло и било изнутри. Било и в голову, и в живот, и ниже. После разгрома 25-й гвардейской бригады в середине марта он ни разу не участвовал в полноценном общевойсковом бою, с бронетехникой и авиацией на своей стороне. Однако за эти месяцы счет стычкам и схваткам на средней и малой дистанции он уже давно потерял. И не так уж уступал разведчикам в физической подготовке. И не раз подтверждал способность смотреть в лицо смерти: выраженной в виде идущей на тебя трассы, притаившихся в молодой траве усиков мины или в виде датчика, подвешенного на стене дома выше уровня головы идущего человека. Поэтому было даже обидно, что внутри он до сих пор боялся. Впрочем, не особо долго. Пока не начиналась реальная работа.

– Док, чего хмурый? У меня тебе подарок.

Совершенно машинально Николай подумал, что сказано неправильно, надо не «тебе», а «для тебя». И сам улыбнулся. Ни он не филолог, ни они. И висящих по остановкам призывов «Давайте говорить как петербуржцы!» здесь сроду не было – здесь другие объявления в ходу.

Командир разведвзвода протянул ему запаянный в пленку плоский пакет, невесомо легкий.

– О, спасибо, товащ старший лейтенант. Вспомнили.

– Да я и не забывал вообще-то. Просто не было, быстро уходят. Пожалуйста тебе. На здоровье, и вообще. Во как.

Николай содрал пленку и сунул сложенный вшестеро пластиковый прямоугольник за пазуху, а сам полиэтилен скомкал и схоронил в одном из карманов. Сразу почему-то стало теплее на душе: это был будто бессловесный привет от родственника. Одна из немногих вещей, сделанных сейчас, прямо за эти недели и месяцы, и полученных с Большой земли – региона между западными подходами к Уралу, Забайкальем и Анадырским плоскогорьем. Где продолжала существовать порезанная со всех сторон по живому Россия. Где держала цепочку опорных пунктов ее Армия и где в три смены работали заводы и мастерские. Кусок непромокаемого пластика, выкрашенного в темно-зеленый цвет, с невидимым сейчас черным штампом даты и места выпуска на краю. Полезнейшая вещь. Одна из самых полезных, если рассчитывать как «вес на ценность». Не шуршит ни сухая, ни мокрая; не бликует под дождем. Хорошо теплоизолирует: и вообще от сырости замотаться полезно, и от ИК-датчиков чуть-чуть прикроет. Только непрочная, поэтому всегда в дефиците.

– Спасибо, – произнес он вслух еще раз. Уже в никуда, просто в пространство.

Командир группы дождался, пока выдвинется вперед головной дозор, и спокойным голосом подал команду. Первые полчаса они двигались тихо, аккуратно, стараясь не шуметь. Скорость сейчас была не важна, в отличие от скрытности. Беспилотники современных моделей в сочетании с программами распознавания изображений – это страшная штука. Эффективный, важный компонент комплекса мер по борьбе с «террористами», как весь мир именовал русских партизан. А навести зондеркоманду на свой базовый лагерь – это вообще ужас и кошмар.

Относительно неспешное движение в предутренних сумерках давало возможность хорошо и спокойно думать. Наблюдение за окружающей обстановкой было само по себе, шло фоном, к этому Николай давно привык. Профессия и полученный в жизни специфический опыт воспитывали в нем способность к анализу, еще больше обостренную полученным «дополнительным образованием». Теперь это было ни хрена никому не нужным, никем не востребованным, но думать и анализировать он продолжал. Проще жить, когда надеешься, что что-то понимаешь в окружающем мире.

Агрессоры совершили одну радикальную ошибку. Среди многих мелких – одну по-настоящему крупную. Вроде бы сначала не сильно важную на фоне блестящей победы: ликвидации «угрозы для западной цивилизации». «Русской угрозы», разумеется, какой же еще? Не татаро-монгольской же… Они не сделали ставку на местное население. Население не было им нужно. Оно беспардонно заселяло города и поселки, располагающиеся поверх исконно американских, германских, британских и польских месторождений и «рудных тел». Говорило на непонятном большинству цивилизованных людей языке, писало неправильными буквами, да и вообще было неправильным, с какой стороны ни посмотри. Было бы правильным – скинуло бы свое преступное правительство, сдало бы президента в Гаагскую тюрьму и каялось бы с утра до вечера. И платило бы всем желающим. И померло бы от неизбывного чувства вины… Политика, осуществляемая на поделенных на «зоны урегулирования» территориях, поначалу наверняка казалась победителям совершенно верной. Возможно – единственно верной.

Николай сплюнул на ходу. От злобы. Даже не от злости – именно от злобы, почти звериной. Причины и поводы нападения он знал не хуже других. С этим все было просто и понятно. Не сойти с ума от того, что было потом, оказалось намного сложнее. Многие сошли – кто до ручки, кто по чуть-чуть. А многие погибли или умерли, находясь в совершенно здравом уме. И от этого было почему-то особенно обидно.

Довольно быстро, без сомнения, профессионально и с довольно умеренными – на его не самый информированный взгляд – потерями агрессоры разгромили вооруженные силы России… Почти разгромили… Загнали последние сохранившие боеспособность российские части в нутро страны, за Урал, и воевали там с тех пор ни шатко ни валко… Зачем – это отдельный вопрос… Затем, что русские сопротивляются на официальном уровне и какую-то угрозу еще представляют? Он не знал. На ходу думалось хорошо, но рвано. Рывками.

В общем, агрессоры, разумеется, сразу начали делить пирог и чистить площади. Мгновенное, деловитое разрушение гражданской инфраструктуры – вот этого не ожидал никто. Быстрое, конкретное разрушение насосных станций, больниц и травмпунктов, «опорных постов охраны порядка», пожарных депо – десятков самых разных учреждений, без которых не может жить ни один город и сельский район. И мирные люди, что еще более важно. Квалифицированный водопроводчик, пришедший на бывшую работу и что-то пытающийся наладить? Пуля тебе… Врач? Тебе тоже… Звучит как страшилка, правда? Этого не может быть, верно? Но это было… Пусть убитых по этому признаку оказалось в десять раз меньше, чем понявших намек вовремя и оставшихся в живых, – разрушаемая система быстро превратилась в осколки, по отдельности не способные ни на что.

Когда нет пожарных – любой пожар превращается в смертельную угрозу. От настоящих поджогов до неизбежных результатов использования самодельных «буржуек». И в двадцать раз больше, чем пострадавших от огня, будет тех, кого огонь выгоняет из привычного дома. На улицу, где его и ее ждут те бывшие соседи, для кого война стала праздником. Потому что, когда нет полиции и вообще власти, власть забирают те, кто сильнее и наглее. Мгновенно возникшие в каждом городском и сельском районе банды исчислялись сотнями. Людей они убивали тысячами и десятками тысяч. За кусок хлеба, за вязанку дров, за золотое изделие в несколько граммов весом, за блистер амоксициллина, за канистру солярки. За внешность, за не вовремя сказанные слова – за что угодно.

Когда нет водопровода, канализации, врачей на вызовах и в стационарах, да и просто аптек, – эпидемия уничтожает миллионный город за месяцы. Тиф, сыпной и особенно брюшной. Дизентерия, одна выкосившая с марта по июль столько людей по всей стране, сколько не вместила бы Москва. Непонятная хрень, очень похожая на туляремию, как Николай помнил ее по институтским учебникам, – только почему-то не очаговая, а повсеместная. Еще более непонятная эпидемия чего-то гриппоподобного. Без такой высокой температуры, какая бывает при гриппе, – просто усталость и выделения из носа, – но слишком уж долго, волнами. От этого вроде бы не умирали. Но болеющий две недели подряд человек превращался в ходячую мишень. И легко сдавался в драке, быстро погибал в стычке, не мог проявить достаточно настойчивости и агрессивности, чтобы обеспечить себя и свою семью продуктами и водой. Последствия были те же…

Попытки организовать местные отряды самообороны, вооружаться чем бог послал, давать отпор бандитам – они, разумеется, были. Причем повсеместные, и иногда очевидно успешные. Но вот как только отдельный городской или сельский район начинал вновь становиться пригодным для жизни, как только в нем начинала самоорганизовываться хоть какая-то перспектива, вот тут и начиналось самое жуткое. Приходила, а чаще прибывала на транспорте рота, иногда усиленная. Никогда не американская, не британская и не германская. Очень редко, только в исключительных случаях – польская, эстонская, финская. Обычно – и это самое страшное – украинская, или грузинская, или чеченская, или среднеазиатская. Или русская… И хуже не было ничего. Отряды самообороны уничтожались мгновенно, полностью, с максимально широким охватом по родственникам, по сочувствующим, просто по свидетелям и соседям. Логично же? Оружие населению иметь нельзя! С терроризмом надо бороться! Вот и боролись, о Господи… Термин «эскадрон смерти» не прижился, и такие команды называли почему-то «золотыми ротами» или просто карателями. Бандиты убирались с их дороги, и разве что иногда попадали под горячую руку. Целью «золотых рот» были именно организованные люди, совершенно законно не подпадающие под категорию «мирное население». Попытки оказать «ротам» серьезное, организованное сопротивление были, но заканчивались одинаково. Прибывали уже более тяжело вооруженные ребята, нормальные кадровые бойцы, и «гнездо террористов» выжигалось тяжелой армейской техникой. При четкой и эффективной поддержке с воздуха.

«Золотые роты», сформированные из граждан бывшего СССР, действовали так, что выжившие свидетели трогались умом. Грабежи и насилие не удивляли никого, но массовость убийств и без преувеличения звериная жестокость, с которой они уничтожали людей, просто поражали. Откуда такая ненависть? Мы же росли в одной стране, мы были или настоящими земляками, или по крайней мере говорили либо на одном и том же, либо похожем, братском языке. Учились по одним школьным программам, смотрели одинаковые фильмы в детстве. За что? За что могут нас так ненавидеть поляки, грузины, украинцы, русские? Другие русские, четко отделившие себя от нас и мстящие нам за наше же непонимание. Это было сюрреалистично: будто из-под кожи сто лет живших по соседству с нами и среди нас людей вылезли невиданные инопланетные твари.

Привыкший к профессиональному хладнокровию Николай зверел, думая обо всем этом. Он мог по-бритвенному четко отделить «за что» от «зачем». Но не мог размышлять об этом спокойно. Хотелось не просто убивать – хотелось рвать врагов зубами. «За что» – он не понимал, как ни заставлял себя понять. Не укладывалось в голове. Украинцы и грузины были настоящими братьями всегда, сколько он себя помнил и сколько помнили себя его родители, деды и прадеды. Каждый четвертый солдат в Отечественную был украинцем; каждый, может быть, сороковой – грузином. Украинцем был Хрущев – далеко не худший лидер за последние сто лет. Грузином был Сталин, в конце концов. С ним СССР стал силой, с которой не мог не считаться весь мир. За что они нас возненавидели? Ну не могут же взрослые люди действительно верить всему этому бреду, про «кровавую русскую оккупацию», отбросившую и тех и других от неких сияющих европейских вершин? Ни разу им не удалось взять представителя любой из «золотых рот» живьем, чтобы по душам поговорить. И, может быть, понять. Это было до сих пор коллективной несбывшейся мечтой. Чем-то, к чему хотелось стремиться.

А вот с «зачем» или «почему» было гораздо проще. До обидного проще. Принесшие нам «демократию и права человека» «миротворцы» совершенно не несли ответственности за действия «золотых рот». Создав их, вооружив, быстро оттренировав, снабжая их всем необходимым, помогая разведкой и целеуказаниями, – не несли ответственности, никакой. Русские убивали русских – это было, с их точки зрения, отлично. Украинцы, кавказцы и среднеазиаты с большим энтузиазмом участвовали в этом – еще лучше. Они имели на это историческое право. Геноцид? Что вы, какой геноцид? Вот когда Советский Союз оккупировал там, репрессировал… Все по привычному длинному списку… Вот это был геноцид. И Прибалтики, и Кавказа, и Украины, и всех прочих – до Польши и Чехии включительно. В том же Интернете миллионы ссылок на всех основных языках мира: «Геноцид свободолюбивого чеченского народа… Эстонского народа… Литовского народа…» А теперь – это был совершенно не геноцид. Просто восстановление исторической справедливости. Пусть несколько грубоватое, но совершенно обоснованное…

По поводу судьбы бойцов карательных подразделений, даже в полностью победном для агрессора будущем, у Николая были весьма темные предчувствия. Как только необходимость в них отпадет, их сделают козлами отпущения за все подряд… Но до этого было далеко, до этого нужно было делать что-то самим.

– Чш-чш…

Их пара вбилась в землю одновременно, синхронно, как пара прыгунов в воду в этом новомодном виде спорта. Предохранитель «калашникова» клацнул почти бесшумно. Патрон давно находился в патроннике, почти с самого начала. Николай был в курсе, что это ослабляет боевую пружину, но так делали все. Просто потому, что, когда кому-то не хватит половины секунды для приведения оружия в готовое к стрельбе положение, ему будет уже наплевать на состояние боевой пружины.

– Ы?

– Нет еще…

Было даже удивительно, как много информации можно передать одной выдавленной шепотом гласной буквой или вообще не произнеся ни звука. Если свои. С молодым офицером, носившим необычную фамилию, они воевали бок о бок уже который месяц. С поздней весны, точно. За такое время учишься понимать друг друга по междометиям. Это как немолодые супруги общаются в стиле «Слушай, Киса, где там эта штука?» – «Так она же…» – «А, точно, спасибо!»

Головной дозор поменялся с момента выхода уже два раза. Свой черед они отработали без событий и теперь были на правом фланге. Фактически группа уже вышла в правильный район, но до нужного места еще полчаса ходу минимум. И потом два-три часа ожидания, как и положено. К моменту появления команды, которая осматривает участок работы саперов, все они будут качественно и привычно прикидываться ветошью.

– Пс.

Ясное дело, что тихо. Как же еще идти? С барабаном и развернутым знаменем? У их отряда не было знамени. Так и не было названия. Даже когда он вновь начал расти после последнего разгрома и на каждого обстрелянного бойца пришлись по 2–3 новичка – все равно было не до того. Ну и правильно.

Растоптанные ботинки были удобными и ступали по жухлой, сухой траве тихо и твердо. Попадающиеся под ноги ветки Николай переступал привычно, много больше глядя по сторонам и вверх, чем вниз. Подгибался под нависающие над тропинкой ветки, обходил крупные кусты. Лезли в глаза совершенно не нужные сейчас пятна черничника и семейки ранних грибов, и от этого он иногда улыбался. Движение по лесу походило на старое, привычное занятие – на тихую грибную охоту. Только тяжесть была другой: не два объемных кузовка с горами подберезовиков, а оружие, и боеприпасы, и аптечка на группу. В ножнах не потертый «Южный Крест», а штык-нож и нормальная русская финка, какую носит шпана в деревнях. Над этим не шутили уже даже новички, хотя в ближний бой доктор с Кронштадта принципиально не вступал, работал со средней дистанции. В обязанности отрядного врача входил, в частности, именно инструктаж молодых – как и по каким участкам тела работать холодным оружием. Каждый этого боялся, каждый понимал, что ему может спасти жизнь усвоение слов, сказанных совершенно не добрым и не смешным доктором.

В общем, про ошибку агрессора. Население, сначала просто охреневшее от происходящего на западной и восточной границах, вскоре в своем большинстве осознало, что это правда, это реальность, это на самом деле. К кадровой армии потянулся неширокий ручеек пополнения: патриоты, храбрецы, адреналиновые наркоманы, мужики, чувствующие ответственность… Они сгорели в пламени боев за первые полтора месяца. Это он не просто видел сам, в этом он активно участвовал. Нормальная, настоящая была война. Только дорого обошедшаяся стране. Смертельно дорого. Ушедшие к сердцу страны бригады и полки были далеко. Они держали еще весьма большую территорию, продолжали драться так, как положено драться кадровой армии, отбивали одно «последнее, решительное наступление» коалиции за другим… Николай не понимал, почему они держатся и что у них есть такого, чего не было у наших ВС под тем же Санкт-Петербургом, где их размазали грубой силой. Многократным превосходством во всем: в бронетехнике, в числе боевых вертолетов, в качестве и опять же численности БПЛА всех типов. Постепенно ему начало казаться, что «миротворцы» не особо-то и стараются добить остатки Вооруженных сил России в Сибирском, Южном и Дальневосточном регионах. Что им важнее процесс – бои идут, танки горят, самолеты и вертолеты падают сбитыми… Бойцы гибнут с обеих сторон… Зачем-то им это было нужно, именно текущий процесс всего этого, а не окончательная победа над кадровой армией России, окончательный ее разгром. Николай не понимал, в чем смысл этого, – орденов, что ли, хочется генералам? Опыта побольше набрать перед будущим, лет через сорок, усмирением плохого-нехорошего Китая? Денег побольше потратить у всех на виду? Или наоборот, на фоне стрельбы и человеческих смертей прокрутить и отмыть начисто многие миллиарды, как уверенно и умело делали у нас в вялотекущую Чеченскую? Но в любом случае, это было большой ошибкой. Давшей потерявшим надежду людям по всей стране возможность вздохнуть и поднять глаза. Очень большой ошибкой. Второй по значимости.

Весной этого года, когда выстрелы танковых пушек и сотрясающие землю разрывы тяжелых ракет прокатились через европейскую часть России с запада на восток, это самое население село на попу ровно и как-то начало ждать, что же будет. И сидело, пока не началось все то, что затронуло каждого. Эпидемии, голод, банды, каратели. Продолжало сидеть, когда жгли и убивали соседей и бывших друзей, когда от болезней старых и новых умирали бывшие друзья и коллеги, соседи и члены семьи. Когда банды и каратели приходили в твой квартал, каждый был сам за себя, но люди продолжали ждать хоть чего-то. Что уцелевшие подразделения Армии России нанесут где-то контрудар и погонят захватчиков назад и вот-вот уже освободят всех! Что политические противоречия вот-вот разорвут союз между США и ЕС изнутри, раз Греция и кто-то еще уже угрожают выйти из НАТО, и что это только начало! Обрывки информации давали непонятную, безумную надежду сотням тысяч людей, которым так было легче. «Вы слышали? Премьер-министр Финляндии выразил глубокую озабоченность гуманитарной катастрофой, разразившейся на территории бывшей Российской Федерации… Понимаете, так и сказал! «Катастрофой»! Теперь ООН наверняка должна…» И такое было в сотнях вариантов. Многотысячные демонстрации противников войны в столицах крупнейших городов мира, выражения «глубокой озабоченности» и «крайней обеспокоенности» важными политиками. Да плевать на все это было тем людям, которые делили Россию, которые превращали ее в комфортабельную для себя местность! Ни одна демонстрация, ни одно выражение того и сего с трибуны – «решительное» или «озабоченное» – не влияло на показатели смертности на территории бывшей Российской Федерации. Бывшей!!! Миллионы трагедий, десятки миллионов трагедий, полторы сотни миллионов трагедий, о каждой из которых можно написать книгу! Миллионы смертей за считаные месяцы – такого не бывало даже в Африке! Эпидемии, жуткий уровень суицида, режущие женщин и детей банды и отряды карателей, сформированные из соседей и земляков. И на это многим было практически наплевать! А мнения и поступки тех, кому было не наплевать, не значили для происходящего вообще ничего!

И вот на фоне всего этого и как основа всего этого десятки миллионов охреневших мужчин и женщин «бывшей России» сидели по своим квартирам и хатам, ловили обрывки оптимистичных новостей по радио, смотрели, как ползет вниз индикатор заряда в айфонах и МР3-плеерах, и ждали, пока их кто-нибудь спасет! Или пока пришедшим на их землю новым хозяевам станет в конце-то концов как-то неловко, и они начнут налаживать их жизнь заново. Пусть даже не лучшую жизнь, вопреки обещаниям самой Катерины Тэтц, снова куда-то пропавшей!.. Но хоть какую-то! Жизнь, в которой сломанная в драке за пачку макарон кость, или обострение астмы, или закончившийся картридж к водяному фильтру не означали бы почти неизбежную смерть для тебя и твоей семьи! А этого все не происходило, и становилось все хуже и хуже, и смертей вплотную к каждому, рядом с каждым, становилось все больше и больше. И новые власти, занятые неизвестно чем, уже не пытались ничего обещать, даже не создавали видимость того, что они пришли дать и блага, и демократию, и равные права геям, и все прочее, о чем говорилось еще совсем недавно.

Через три месяца после начала войны вся пропаганда без исключения была нацелена уже наружу, туда, на свое собственное население. Мол, «Мир на глазах становится безопаснее, русская угроза цивилизации ликвидирована. Ура, сейчас всем будет совсем хорошо». Наверное, в этом был какой-то смысл, была какая-то логика. Очень может быть, что демонстрации, и протесты, и очень нехорошие утечки информации в западных СМИ действительно требовали всех усилий их пропагандистской машины без остатка, – и на разгромленных, растерзанных русских людей ресурсов уже не хватало. Зря.

Именно это Николай считал самой большой, самой главной ошибкой захватчиков. Русским промывали мозги много десятилетий подряд. Они имели отличную прививку от пропаганды. Как только давление снизилось – вместе с исчезнувшим доступным каждому телевидением и Интернетом… Как только это случилось – они начали думать сами.

– Вторая пара, наблюдение в тыл. Третья пара, рядом со мной. Два часа в запасе, отдыхаем.

Комвзвода преуменьшал, как обычно. До появления досмотровой группы, проверяющей участок работы саперов, оставалось минимум еще часа два с половиной. А может и вообще никто не появиться, тоже обычное дело.

– Что, док, грустишь?

– Я не грущу, я злюсь.

– А-а… Эт пра-лно. Это давай.

Командир ящерицей уполз куда-то в сторону. Уже через несколько секунд его было почти не разглядеть. Сивый, как обычно, молчал. С ним было спокойно и хорошо. Молодой офицер оказался настолько деловитым, что работал как надежный психологический якорь. Понятно, что он был таким же смертным, как и все они, – но что чувствовалось, то чувствовалось. С ним совершенно не требовалось поддерживать разговор, вот что хорошо.

Историю парня Николай знал. Дмитриев, Сивый, Иванов – с Балтийского флота. Он сам тоже был с Балтийского, но он был «пиджак», а эти кадровые. И другие истории он тоже знал – совсем не обо всех, но о многих. Бойцы из состава разбитых частей – мужчины и даже женщины, типа Петровой. В разных званиях и с разным опытом, но все с чем-то общим в выражениях лиц. Многие другие, резервисты и добровольцы, прошедшие какое-то обучение, но даже не успевшие добраться до линии фронта, когда она была. Однако нашедшие возможность поучаствовать в том, что началось потом. Были и третьи: люди, не умевшие вообще ничего, но имеющие свой личный счет, готовые драться арматуринами и ножами. Этих сейчас в отряде две трети, и их доля становилась все выше, потому что на смену погибающим либо получающим опыт и переходящим в иную категорию сейчас непрерывно приходили все новые. Одни смелые, другие на вид не особо, но подальше от огня, однако, не бегущие. Злые, очень злые… Некоторые злы так, что страшновато становилось даже ему. Месяц назад один местный мужик средних лет, узнав, что Николай из Петербурга, подошел к нему с таким напрягом в глазах, что сразу вспомнился курс психиатрии.

– Слышь, доктор, – спросил тогда он. – У вас там вроде колыбель культуры, так? Перекресток мира?

Он подтвердил, и очень напряженный боец, легко и небрежно держащий на плече старый «АК-47», произнес то, что Николай сначала счел детской считалкой:

За стеклянными дверями, Шла немецкая война. Немцы прыгали с горшками Со второго этажа.

Много позже Николай убедился, что мужик действительно был необратимо сумасшедшим, но тогда он не был уверен и переспросил. Боец настойчиво повторил четверостишие еще раз и, явно едва сдерживаясь, сумел все же членораздельно спросить: знает ли доктор, что там, в этом стишке, дальше? Николай не знал, и боец сделал такую значительную паузу, что правая рука доктора сама собой сунулась назад, на поясницу, где под курткой на правой ягодице скрытно висел еще один, третий нож: прицепленный за клипсу небольшой складник. Потом мужик перестал давить его взглядом, закрыл руками лицо и заплакал. Отплакавшись, он объяснил, что этот стишок ему рассказал четырехлетний сын. В детских садах полно таких стишков, каждый из нас знает их с полсотни: стоит только начать вспоминать. И вот этот, самый смешной, про «немецкую войну» ему сынок рассказывал, и он тогда так смеялся… И там дальше что-то еще было, а он не запомнил, и никто не знает, кого ни спросишь, хотя здесь из разных городов люди. И даже в Петербурге вот не знают. А сынка теперь нет, и семьи нет, и не спросишь уже – но он все пытается узнать и спрашивает у всех.

Николай потом день ходил сам не свой, пытался что-то придумать в рифму, чтобы мужику стало легче хоть так. Ничего не вышло. Он чувствовал, что сам может сорваться. Но тогда отряд увлеченно выслеживал бывшего народного депутата, сбежавшего в эти края и затихарившегося, – и ему было чем заняться, даже вне выполнения прямых своих обязанностей. Депутата они ловили долго, упорно, напряженно, почти не отвлекаясь. Раскручивая одиночный «стук» на всю местную агентуру, не жалея ни ног, ни мозгов. Питерский депутат, дорогой, хороший. Он был не первый, и все очень надеялись, что не последний на счету отряда. Так в годы Великой Отечественной гвардейские истребительные авиаполки мерились: у кого на счету больше обладателей «Рыцарских крестов» сбитыми. Сволочь взяли на классическую «медовую ловушку»: как ни странно, это сработало. Сняли с девушки, буквально немного опоздав и разъярившись от этого еще больше. Допросили сначала на месте, быстренько – убедились, что ошибки нет. Отвели на одну из нечасто используемых точек, прячущихся среди хозпостроек давно забитого рыночной экономикой колхоза или совхоза, все лето кормившего их со своих полей. Допросили уже не торопясь, меняясь. Какой скополамин, что вы, зачем? Перочинный ножик, убедительный голос и сколько-то часов времени заменяют его в высшей степени эффективно! Уже через первые три-четыре минуты тесного общения бывший народный избранник бросил отрицания и перешел в описании сумм выкупа за свою драгоценную жизнь на семизначные цифры. Через десять минут назвал уже не только счета, но и пароли в нескольких европейских банках. Через пятнадцать или чуть больше – имена людей, которые «курировали» его последние два года. Представителей посольств, помощников руководителей нескольких некоммерческих организаций и общественных фондов. Пара названий была на слуху, еще одно или два – не особо. «Северо-Западный региональный фонд “За демократию”» – это что? «Международное деловое партнерство “Просвещение”» – чем оно занималось, кроме раздачи грантов некоторым представителям недемократичного и непросвещенного русского народа? Визжащий и рыдающий депутат рассказывал вещи, неплохо известные всем «в общем», но мало кому известные в деталях. Ему не обещали ничего, но из него буквально перла информация. Настолько ценный ее источник оказалось действительно жалко убивать, так что поведение уже давно обмочившего и испачкавшего штаны человека было, в общем-то, совершенно правильным. Его перестали мучить, напоили, сказали что-то успокаивающее. Поменяли карту памяти в дешевой фотокамере-«мыльнице», поставленной в видеорежим. Продолжили. И так несколько раз, пока этот человек… почти всю сознательную жизнь продававший своих земляков за обеспечивающие ему комфорт и уют деньги… Пока он не иссяк. Пока не превратился в то, что вызывало уже не только гнев, но уже и омерзение. Жалости к нему у бойцов не возникло.

Почти ничего не соображающего, пускающего слюни мужчину, не способного уже даже говорить, повесили на перроне железнодорожной станции Платформа 184 км. Не пожалели нескольких часов на пеший марш, со всеми «коленами» и финтами. Повесили как положено, за шею, с соответствующей табличкой на груди, объясняющей, кто это и за что. Спокойно и деловито: не то чтобы при стечении народа, но кто-то из местных был, смотрел. Дипломированный доктор Ляхин привычно констатировал смерть, подписал протокол приведения приговора в исполнение. Трибунала у них, разумеется, не было – чай, не мотострелковый корпус. В отряде имелся Особый отдел, вот он бумаги, не торопясь, и оформил. Как уже сказано, не в первый раз, и все надеялись, что не в последний.

– Готовность…

Шепот пробежал по редкой цепочке бойцов «разведвзвода и усиления», как электрический разряд. Николай машинально наклонил голову набок, проверяя положение предохранителя. Привычно прогрел связки правой кисти несколькими простыми движениями. Этому его научила девочка Вика, первый и пока самый успешный снайпер отряда. Пошедшая на войну если не со школьной, то, во всяком случае, с институтской скамьи и неожиданно проявившая такой несомненный талант к снайперскому делу, что взрослые вояки удивленно качали головами.

– Тишина всем.

Хрен – тишина. Едва привыкшая к ним за эти часы розовошеяя лесная птица орала и надрывалась над самыми головами, будто они пришли ее птенцов на гриль забирать. Слава богу, моторы в «Хамви» досмотровой группы рычали на грунтовой дороге так, что тут попугая ару не расслышишь, не то что нормального клинтуха. Дозор шел парой, с хорошим интервалом между машинами, как положено. Группой они могли гарантированно уделать одну машину, но точно не обе одновременно. Отучили уже гостей выпендриваться, как на параде. Кровью отучили: и их собственной, и своей, это уж как водится.

Мост был где-то в полутора километрах впереди: нормальный такой мост через широкий ручей или скорее мелкую речку без названия. В совокупности с десятком таких же мостов на 40–50 километров, делающий эту грейдерную дорогу довольно важной и довольно наезженной. Дожди шли уже вторую неделю: хорошие такие дожди, привычные для всех местных и «почти местных», включая ленинградцев. Столбы под основным пролетом они не перепилили, а подломили самым настоящим тараном, сделанным из соснового ствола: все выглядело довольно натурально. Вчера саперов ждали почти полный день, но они появились только под вечер, хорошо охраняемые. Наблюдатели вжались головами в хвою и лежали так час, пока саперы цокали языками, а их охрана зевала. Не удалось даже точно разглядеть, кто это был, америкосы или все же поляки, как обычно бывало. Времени на ремонт саперам не хватило, и не могло хватить. Значит, сегодня. Ну и ладушки. А то сколько-то часов топать по просекам и тропам с полной выкладкой, кормить родных комаров… Приходите, ребята. Приезжайте. Потратьте солярочки.

Мост досмотровая группа прошла довольно грамотно. Вторая машина остановилась метров за сто и высадила бойцов. Те полностью изготовились, и только тогда постоявшая с полминуты в пятнадцати метрах от перекошенного пролета легкобронированная бандура осторожно перевалила речку по правой, держащейся на стоящих опорах стороне. Потом первая машина прошла метров 700 за мост, остановилась и таким же манером вернулась. Вторая начала разворачиваться еще до того, как та прошла мост в обратную сторону. Беспилотник сделал над головами буквально пару не особо широких кругов и ушел. Мелкий был, дешевенький, и это тоже был симптом. Для «гостей» это все было рутиной. Ничего серьезного они здесь не ожидали.

– Точно америкосы, – шепнул Николай соседу, когда тихий шорох в сером небе угас окончательно, вслед за глухим рычанием двигателей обеих машин, давно ушедших обратной дорогой. Тот молча и довольно равнодушно кивнул. Видали они таких… И не только видали, но и…

Камуфляж не зелено-серый, а желтовато-серый, опознавательных знаков на машинах нет вообще – значит, точно не поляки. Шлемы и обвесы на бойцах характерные. Все бойцы вроде бы белые, но это тоже ничего не значит: латиноса от белого с такой дистанции не отличишь.

– С четверть часа, пожалуй.

– А то и больше.

– Угу.

Они снова замолчали, минут на десять, но тут уже Николай заставил себя не отвлекаться. Саперов он уважал. Саперы каждый день имеют дело с замаскированной смертью, и это у многих вырабатывает весьма впечатляющую интуицию. Случается, что боец чует чужой взгляд за милю, а сердцебиение метров за триста. Лучше помолчать, как ни хочется услышать живой голос напарника. Оба целее будут.

Некрупная фура приехала минут через двадцать – чуть позже, чем он рассчитывал. Вполне похожа на ожидавшуюся ими саперную «летучку». Нормально. И приехала не одна, что тоже совершенно нормально. Слава богу, не «Страйкер» и тем более не «Брэдли», а очередной «Хамви» с малокалиберной автоматической пушкой на крыше. Снаряд такой пушки разрывает человека пополам и пробивает любую броню, которую можно навесить на «КамАЗ» или «Тойоту»-пикап. Местные попытки что-то импровизированно бронировать быстро сошли на нет: крупнокалиберных пулеметов и автоматических скорострельных пушек у «миротворцев» было больно уж много.

– Начали.

Спешившиеся саперы неторопливо шли к мосту, спешившиеся пехотинцы прикрытия деловито распределяли секторы огня. Саперов трое, плюс водитель в машине. Из числа прикрытия – один-двое под броней и четверо на земле. Через несколько минут они запустят в небо очередной мелкий беспилотник, через десяток – будут полностью готовы к отражению нападения любой группы, сравнимой по силам с их собственной. Сейчас.

На противоположной стороне дороги с воем взлетела и тут же угасла одиночная пиротехническая свистулька. Стрелок в люке на крыше «Хамви» мгновенно развернул ствол своей пушки в нужную сторону. От них. Но огня не открыл: крепкие у парня были нервы. Несколько отрывистых команд на английском, едва донесшихся до их лежки. Ну что, уйдут или останутся? В смысле, уйдут все вместе или?..

Несколько долгих десятков секунд и Николай, и все они не были уверены. Потом командир американской группы сделал то, что от него ожидалось. Закончив короткий доклад о произошедшем и не получив никакого нового повода к активным действиям, он решил сам проверить, кто там на опушке такой наглый, что докладывает об их появлении. Что там за лесная белочка такая. Саперы получили приказ отложить ремонт мостика «до выяснения», половина его группы во главе с наводчиком смертоносного ствола на крыше – удвоить бдительность, и все такое. Можно быть уверенным на 99 %, что уже далеко ушедшие машины досмотровой группы получили распоряжение вышестоящего командира вернуться и приготовиться оказывать помощь, действовать по обстоятельствам и все такое прочее. Сам же он со второй половиной своей группы, помявшись, все же отправился в лес. Если бы оттуда был дан хоть один выстрел, тактика действий пехотинцев точно была бы совершенно другой. Но невысоко поднявшаяся над дорогой на дымном столбике одиночная свистулька выглядела больно уж странно.

Командир разведвзвода дал храбрецам несколько минут. За это время их камуфлированные спины исчезли из виду. Было совершенно правильным, что оставшиеся на дороге бойцы заняли круговую оборону возле своих машин: саперы у «летучки», пехота у «Хамви». Половина направила стволы своего оружия в ту же сторону, куда ушли их товарищи, – самое главное, что среди них был и наводчик автоматического страшилища. Вторая половина – это было уже не так страшно.

Без команды, просто поняв, что пришло нужное время, Николай прикоснулся мушкой к чужому силуэту. Ровно в этот момент второй номер расчета их единственного пулемета поднял голову и руки и сдернул лохматый, покрытый серыми тканевыми лоскутами чехол со ствола РПК-74[9]. Тот был установлен всего в четырех десятках метров от моста, в глубине леса – это минимальная дистанция, на которой замаскированная позиция пулемета не обнаруживалась в первую же минуту наблюдения. Николай давно держал палец на спуске: он не увидел, не услышал, а почувствовал, как впереди сразу несколько человек изо всех сих набрали в легкие воздуха, чтобы закричать. РПК выдал прицельную очередь: длиннющую, почти на полный магазин. Она вошла точно в спину наводчика пушки на крыше «Хамви», а затем, опустившись, в правые боковые стекла машины, в оба разделенных средней стойкой элемента. Несмотря на малую массу пули, на такой смешной дистанции РПК пробивал бронестекло, как папиросную бумагу. Вспышку кровяной взвеси внутри переднего отсека «Хамви» было видно даже ему, не отрывающему взгляда от терзаемой попаданиями половины фигуры на крыше машины. Это был самый главный момент – если бы все четыре ствола, которые били в этого парня, промахнулись, тот урезал бы шансы разведгруппы на выживание и выполнение задачи втрое за первые же несколько секунд. Даже шофера бронированной машины убить было не так важно.

Первый из спешившихся пехотинцев уже полег, но остальные кувыркнулись так, как не кувыркаются акробаты в цирке или гимнасты на олимпийском манеже. Один ушел в противоположный кювет, другой – под колеса бронемашины. Этого изрешетили в несколько стволов, едва он только успел дать первую неприцельную очередь. Но с остальными, включая саперов, пришлось возиться непозволительно долго. Первые секунды обмена огнем не дали явного результата. Уцелевшие пехотинцы и совершенно не пострадавшие саперы зло и умело огрызались и едва не накрыли пытающихся обойти их ребят разрывом одной из своих гранат. Одного, в дальнем кювете, вроде бы ранили, но даже он все еще продолжал драться. Время уходило, и все становилось совсем уж нехорошо. Нужно было или начинать действовать по всем армейским правилам: с обходом, с гранатометчиками, с огнем на подавление и так далее – или отходить. Было совершенно очевидно, что предпримет командир разведвзвода: они работали вместе так давно, что отлично чувствовали его мнение о ситуации.

Пулемет дострелял сорокапатронный магазин, прикрыв очередную отходящую пару. Расчету приходилось туго: на средних дистанциях огневая производительность РПК вполне компенсировалась лучшей меткостью американских штурмовых винтовок. Николай заставил себя остановиться, развернуться. Затем, с большим усилием, принять положение для стрельбы с колена. Магазин «калашникова» он расстрелял скупыми, конкретными очередями, дважды поменяв позицию на пару метров в одну и другую стороны. Он слышал, как сзади и сбоку кто-то сдавленно, с болью матерится – значит, раненый. Но его огонь был сейчас важнее, чем жгут и индпакет, поэтому он продолжал стрелять, пока мог. Остроконечные пули рикошетили в разные стороны от веток, застилающих директрису стрельбы как кисеей, – это был известный недостаток отечественных малокалиберных стрелковых систем. Но прицельный огонь есть огонь: сколько-то пуль долетало до врагов и заставляло пригибаться, и опускать глаза, и сбивало им прицел. Потом прикрыли его самого, и Николай рывком разорвал дистанцию. Захлебываясь воздухом, выполнил пару привычных зигзагов. С размаху рухнул на хвою – так, что вышибло дух; дрожащими пальцами перезарядил оружие. Патронов еще хватало, а бой, очевидно, заканчивался. Похоже, боевая ничья. Сейчас будет видно.

Справа и чуть впереди сухо погавкивал тот же родной пулемет – намекал, что преследование может быть нескучным. Нет, уже совсем стихает. Вот и стихло.

Почти не останавливаясь, они все пробежали километра три или четыре, то и дело задирая подбородки и прямо на бегу глядя вверх. Потом комвзвода широким, почти купеческим жестом остановил бегущих и дал всем пять минут отдыха. Как проводит отдых разведчик? Задыхаясь, вытаращив глаза, задрав ноги куда-нибудь повыше. И одновременно снаряжая магазины. А добрый доктор? Перевязывая раненых, слушая жизнерадостный мат. И матерясь сам, вместо обезболивающего. А что? Работает ведь… Будь ранения тяжелыми, все было бы иначе, но тут ребята выложились, потерпели. Так сказать, «на скорость движения не влияет», как говорили до войны по другому поводу. У одного плечо, у другого бок касательно, у третьего еще хуже – кисть правой руки. Так всегда и бывает.

– Дали, а? Во дали!

Боец говорил лихорадочно, забивая торопливыми радостными словами собственный недавний страх и сиюсекундную боль, которая теперь с ним надолго. Вот-вот его начнет тошнить, до рвоты. Потом снова ничего, а потом пойдет лихорадка. Рана не опасная, но хреновая. Лейтенант Ляхин не микрохирург, чтобы мелкие кости репонировать и мелкие нервы сращивать. Сосуды-то ладно…

– «Хамви» точно дымить начал, я сам видел. Его здорово посекло, а?

Николай равнодушно согласился и даже демонстративно оглянулся назад – не стоит ли над горизонтом дымный столб. Хрена с два, сплошные деревья. Ну и слава богу. Будь здесь южноуральская степь – все они здесь и остались бы, после первого же раза. А так поживут еще и поработают.

Пулеметчик по имени Василий и по прозвищу Борман громко откашлялся, выхаркал на траву сгусток мокроты. Курить разведчикам строго запрещалось, – и из-за запаха, и из-за того, что приходилось бегать, как коням. Но любое ОРЗ держалось подолгу, и надолго оставляло потом тянущийся хвост покашливания, поперхивания и всего такого прочего. Раньше так почему-то у молодых почти не бывало.

– Есть, командир…

Команду Николай не услышал и несколько секунд бегал глазами, не понимая. Кто-то из бойцов вставал и готовился к движению, кто-то продолжал лежать. Впрочем, комвзвода команду продублировал. Даже не специально для него: просто для глуховатых и стормозивших. Группа делилась надвое, при этом первая полугруппа уходила назад – туда, откуда они сейчас так бодро прибежали. А вторая – неторопливо оттягивалась по оговоренному маршруту в общем направлении лагеря. Именно неторопливо, а не привычным бегом, чтобы иметь возможность еще на полпути соединиться с уходящей сейчас четверкой командира, которая должна была их нагнать. Точки рандеву ему назначили – несколько последовательных, по столько-то десятков минут ожидания на каждой.

Возражений ни у кого не было, жалоб на несправедливость судьбы в целом и командирского выбора в частности – тоже. Две двойки командир перетасовал, но двойку Сивого – Ляхина не тронул. К ним – все трое раненых, это тоже было понятно. На младлея Сивого нагрузили ручной пулемет, на лейтенанта Ляхина – пару неудобных и тяжелых магазинов к нему, на 40 патронов каждый. Взамен у обоих отобрали по ручной гранате и обругали «гоночными ишаками». Тоже привычно.

Комвзвода даже не стал тратить время на то, чтобы назначить старшего: погнал своих буквально галопом. Причем не обратно по собственным следам, а заметно в сторону. Значит, будет выходить на место засады по дуге. Умно он поступает или нет, можно было не гадать. Умно. Вздохнув, Николай отдал соответствующую команду. Все подчинились молча и сразу, даже тот же Сивый, который был вполне себе на уме парень. Дальше был марш, который почему-то почти не запомнился. Спокойный такой ход по лесу, с выбиранием, куда поставить ногу, с привалами, почти когда хочется. С возможностью думать. Роскошь и разврат… Ориентироваться он умел, командовать тоже. Сил было – вагон, адреналин грел мышцы изнутри, как размазанный по всему телу костер.

Засаду Николай счел чрезвычайно удачной: в этом он был солидарен со снова замолчавшим и уже начавшим шататься и мотать головой бойцом. На подбитые машины ему было наплевать – техники у оккупантов было столько, что всю не перебьешь. Но они заплатили тремя легкоранеными за по крайней мере двух убитых и бог знает скольких раненых разной степени тяжести: еще двоих, а может быть, и троих. Это было превосходно. Даже одного убитого врага без единой собственной безвозвратной потери можно было считать победой. А тут двое! На каждого будут печатать некролог в каком-нибудь местном издании, показывать его портрет по телевидению. На их могилах, над свернутыми треугольником флагами будут рыдать безутешные родные. Каждый из которых навсегда запомнит, что русские не отдают и не отдадут свою землю без жестокого боя.

Да и раненые – тоже отлично. Раненого человека нужно лечить, эвакуировать, платить компенсации и пенсии… Всё это он рассказывал своим друзьям при первой возможности, – но да, в бою не выбирают. Попал в «проекцию», в «обводы корпуса» – отлично. А дальше пуля или осколок сами разберутся, кого убить, а кого ранить.

Встретились с тем прикрытием, которое им обещали на обратный ход ноги. Снайперская пара Петровой и гранатометная пара Козленка. Не хватало еще пары пулеметчиков – тогда бы получилась нормальная «чеченская боевая группа». Но единственный пулемет был как раз у них самих, пользы от него в засаде было очевидно больше, чем в прикрытии. Петрову Николай уважал, Козленка тоже. Оба были даже как-то похожи: перманентно мрачные, молчаливые, деловитые. Эффективные. Гранатометные выстрелы стоили на вес золота, как и вообще почти все, что шло с Большой земли. С патронами было чуть легче, хотя специальные были в остром дефиците. Вот же странно – основным моделям стрелкового оружия уже многие десятки лет. Считается, что гонка вооружений – это смена поколений ракет и авиации. И вот война идет полным ходом – и где она, та авиация? И те ракеты? А «калашников» есть у каждого, и СВД[10] у злой снайперши, и все заняты делом.

– Размяться не хотели бы, а? А то мы там кровью лес удобряем, а вы…

– Да пошел ты!

– Бойцы!

– Я!

– Я!

– Заткнулись оба, прямо сейчас.

– Есть.

– Не слышу.

– Есть, товащ лейтнант.

– И извинился, быстро.

– Виноват. Прости, братан… Я не со зла, я с раздражения… Болит, сука. Сначала не болела, а теперь очень. Прям очень-очень.

– Дай еще раз посмотрю. Угу… Ща, покопаюсь, найду тебе что-нить. Потерпи.

Две таблетки американского «Тайленола» в склеенном бумажном квадратике. Отличная штука, лучше большинства отечественных противовоспалительных и обезболивающих, которые «без рецепта». У него один довольно серьезный недостаток – выраженное седативное действие; но эта конкретная форма идет с кофеином, и тот компенсирует данный недостаток. А второй недостаток еще важнее – это то, что хрен его добудешь. Чужих автомобильных аптечек не так много, чтобы использовать их как месторождение полезных ископаемых. И комплектуются они тоже чем попало, как и наши.

– Скоро это поможет, доктор, а?

Во, уже не «товарищ лейтенант», а доктор… Нормально, так обычно оно и бывает. Подошла Вика Петрова со своим «саксаулом»[11] на плече, увешанная подсумками. Посмотрела на Николая понимающе, присела рядом с бойцом, положила ему руку на лоб, о чем-то тихо заговорила. Глаза у парня были уже не лихорадочные – мутные. Отходняк. Ничего, не такая уж серьезная рана. Две недели покантуется максимум. У того, которому в кисть, хуже. Теперь только нестроевым…

Он снова посмотрел на мрачного гранатометчика с совершенно неподхоящей ему фамилией и только вздохнул. Грузы из далекого тыла, с Большой земли, шли долго, и не все доходили. Каждый раз заявки отряда выполнялись на четверть и с двухнедельным опозданием или не выполнялись вообще. Сначала далеко от них и близко к собственному зонтику ПВО все везли автотранспортом, десятками грузовиков, двигающихся в колоннах и под конвоем. Потом все перегружали на мелкие грузовички, поодиночке ползающие по мелким дорогам. Так бывало и в мирное время, с доставкой по всяким сетевым магазинам вроде «Пятерочки» или «Дикси». Мелкие грузовички типа «Газелей» или «фиатиков» сновали по городу, заезжая туда, куда не протиснуться фурой. Здесь это было еще не все: здесь груз потом иногда тащили на спинах, а иногда распихивали по кузовам и салонам раздолбанных легковушек, а затем, бывало, снова перекладывали на спины. Такую схему почти бесполезно отслеживать с воздуха и почти невозможно пресечь полностью, потому что иначе придется устанавливать реально действующие «зоны, запретные для любого транспорта» в сотни километров шириной. И уничтожать каждый «ВАЗ» и «ГАЗ» на этих сотнях километров, на каждой задрипанной грунтовке. Что не вызовет у «миротворцев», понятное дело, никаких моральных терзаний, но что потребует привлечения больно уж серьезных сил и средств. А анекдоту про самолет стоимостью 30 миллионов долларов, уничтожающий ракетой стоимостью еще полмиллиона ишака с вьюками, – этому анекдоту было довольно много лет и рассказывали его на нескольких языках.

Потери были на каждом этапе, но, в общем, грузы кое-как шли и позволяли отряду вести довольно активные действия. Однако… Это патроны можно столько километров и на стольких перекладных доставлять до нуждающихся в них людей. Потому что их два основных калибра – 7,62 да 5,45 миллиметра – и несколько специальных их типов вроде тех же снайперских. Еще обязательно найдут своего благодарного пользователя гранаты к подствольникам и готовые гранатометные выстрелы, простейшие медикаменты и перевязочные материалы, средства дальней и местной связи и аккумуляторные батареи. А вот гранаты к старым РПГ – это уже экзотика. Это уже неизвестно, пригодится в конце маршрута или нет. Поэтому вот так вот было с ними хреново. Поэтому пара бронеединиц становилась в этой местности и во многих других чудо-оружием.

Очередной привал Николай приказал устроить всего километра за четыре до базового лагеря. С одной стороны, раненым однозначно лучше «домой», но с другой… Его довольно сильно беспокоило, что комвзвода с остальными их до сих пор так и не догнал. Связи у них, разумеется, никакой не было: со связью было плохо даже в отряде в целом, не то что в отдельных подразделениях, даже в разведвзводе. Так что и не узнаешь ничего: ни сейчас, в этой конкретной ситуации, ни «если что». Николай пытался посчитать в уме – сколько километров ребятам выходило «на обе ноги» маршрута. Добавлял резерв на посмотреть и пошарить на месте засады, делал поправку на то, что они все больше устают. В итоге получался такой разброс цифр, что можно было даже не гадать. Но бросить расчеты просто так оказалось вообще невозможно, и он продолжал себя накручивать.

– Идут, – вдруг произнес Сивый, и Николай сначала не поверил.

– Идут, точно, – подтвердил один из раненых бойцов.

– К бою.

Все тут же перестали радоваться и расползлись в разные стороны, готовя к стрельбе личное оружие. Вика залегла совсем рядом, и Николай в очередной раз отметил, какая она деловитая. Теперь он и сам уже слышал торопливые шаги нескольких человек. Не бег, быстрый шаг. Три человека, а может быть, и четыре. Собак не слышно – их он боялся больше, чем даже беспилотников. Звяканья тоже не слышно, но это ни о чем не говорит.

– Оп!

Шаги мгновенно стихли, сразу по всему узкому полукругу. Вроде бы слева был звук, какой издает бросившийся на землю человек, но остальные сработали тише. То ли опытнее бойцы, то ли не стали ложиться с ходу, а прислонились к деревьям, например.

– Тюлька!

– Таймень… Уф-ф…

Все одновременно вздохнули с облегчением. Бой или даже короткая, нерезультативная стычка совсем рядом с базовым лагерем – это очень и очень опасно. Городок был так себе: без какого-либо стратегического значения. Без постоянного гарнизона «миротворцев». Без большого интереса со стороны заезжих любителей подемократизировать кого-нибудь без лишнего для себя риска. Так и должно было оставаться, потому что любой другой вариант чреват немедленными массовыми жертвами среди местных жителей. Именно поэтому, как любые нормальные хищники, разведчики уходили работать подальше. За неимением нормального транспорта – ножками. Машины были, и даже бензин к ним был, и солярка. Но сочетание активности партизан слишком уж легко увязывается современными автоматизированными системами управления с зарегистрированными проходами автотранспорта. Многострадальными ножками выходило значительно безопаснее. Хотя, разумеется, не так весело.

Пароли и отзывы всегда подбирали на одну букву: так повелось, наверное, лет сто назад. И выбирали слова, не самые простые для людей, учивших русский язык как иностранный. Русских по крови, разумеется, у «миротворцев» служило полно, многие-многие тысячи. Но как-то так до сих пор было принято. Слово «тюлень» знает любой американец, поляк или эстонец, учивший русскую букву «Т» в университете, а затем на курсах переводчиков. Что такое «тюлька», «таймень» или, например, «тугун» хрен кто знает, кроме русских. Иногда пароли меняли на цифровые, но не часто. У них, во всяком случае.

– Ох, как мы задолбались… Минуту, еще минуту, командир, а?

Да, было видно, что разведчикам первой полугруппы пришлось несладко. У бывшего пулеметчика, тут же забравшего обратно верный РПК, было ободрано все лицо: в ближнем бою, что ли, побывал? Нет, скорее просто ветками исхлестало, конечно. Но выглядит невесело: будто мужик пытался снасильничать сразу тройню, а та отбивалась всеми когтями.

– Ну че там?

– Ы-ы…

– Эй, Лысый! Ну ребя-ят! Ну че там набили, а?

– Слушай, боец! Дай людям отдышаться. Не мельтеши.

Раненый боец вздохнул и целых полминуты молчал. Глаза у него были уже совсем нехорошие.

– Да че, ладно… «Летучка» подбита да брошена. Все ценное они забрали, топливо слили, шины прострелили, толку от них… А вот броневик эвакуировали, хотя мы его явно сильнее покоцали.

– Ясное дело, эвакуировали. Это ж военная машина, а не хрень на колесах. Еще что?

– Аптечку они тоже забрали? – Николай вообще не собирался влезать с вопросами, но не удержался.

– Тоже. Не видели ее. Что-то из инструментов по мелочи в кунге было, но ерунда выброшенная. Крестовая отвертка, тестер, ящик с какими-то лампами… Фигня. Журнал, перчатки, ветошь, банка с маслом… Взяли фигню какую-то, чисто из принципа.

Николай заметил, что командир разведчиков, молча слушавший этот быстрый разговор, довольно улыбнулся. Подход ребят ему нравился. Агрессивный сам, он воспитывал агрессивность в своих людях всеми методами. При виде врага его подчиненный должен был начинать искать способы убить его, ранить или взять в плен и замучить там после допроса. Должен был начать действовать в команде или в одиночку, по плану или импровизируя. Каждого вражеского солдата разведчик должен был считать своей потенциальной жертвой. Все чужое – будущим трофеем, способным пригодиться отряду в хозяйстве. Иногда это переходило в наглость и наказывалось кровью и безвозвратными потерями, но в целом очень помогало людям сохранять правильный настрой.

– Так, товарищи бойцы и командиры. Завязываем трепаться. Подъем! К маршу!

С негромкими матюками и причитаниями все поднялись на ноги.

– Совсем чуть осталось, вы че? А вы расселись! А ну пошли!

Четыре километра – это действительно было чуть. Нести никого не требовалось, все были на своих двоих, даже раненые. Ну, без особых трофеев, чего уж там. Отвертка да журнал. Но зато кого-то убили, а сами все живы, поэтому бодры. К слову, даже забавно, что все саперы уцелели, потери понесло их прикрытие. Что ж, кому-то везет, кому-то нет.

– Тащ лейтенант?

– У?

– Вы по-французски читаете?

– Нет, никогда не учил. Только что в песнях из «Трех мушкетеров» было, то по-французски и знаю. А что?

Боец молча протянул Николаю свернутый в трубочку журнал: тот самый, видимо. Яркая, кричаще-красная рамка, поверху идет набранное белыми буквами крупное название: «Le Point». В рамке, в середине обложки крупная фотография: несколько человек спиной к камере, все в военной форме и с оружием на изготовку. На заднем плане большая группа людей разного роста, стоящих в неровном строю. Часть из них также в военной форме, остальные в гражданском. Огромный заголовок, набранный желтым: «INFAMIE!» Николай пожал плечами: слово было не больно-то французское. По-английски infamy – это позор. Корень наверняка один и тот же.

На ходу не почитать, ни даже полистать было невозможно, и даже не от опасения споткнуться. Ты не на прогулке, и попасть в поставленную на тебя и твоих друзей засаду – проще простого даже на последних километрах пути. Или наступить на противопехотную мину, какими засевают с кассетных ракет, беспилотников и вертолетов десятки квадратных километров при минировании «на воспрещение». Или не заметить вовремя идущий на 300 метрах высоты наблюдатель-беспилотник. А результат будет один. Вон и младлей Сивый неодобрительно косится, весь мрачный. И замечания не делает только потому, что кадровый, и субординацию блюдет. Но он был совершенно прав. Поэтому Николай отдал журнал бойцу и просто пожал плечами.

– Потом посмотрим, лады? Может, и знает кто… Слушай, но это ведь не французы были?

– Не, какие французы? Нормальные амеры. Обычные.

Тоже ничего не возразишь. Да, обычные для этих мест. Уже. С момента, когда демократия повернулась к России своим многообещающим лицом.

Разговор закончился сам собой. Группа постепенно дробилась. Сначала надвое, потом еще надвое. К родной базе пары выходили разными маршрутами, россыпью, – по той же самой обычной причине. Лишние глаза, глядящие в окно; лишние слова, которые кто-то кому-то может сказать от нечего делать. Все, уже почти дома.

Обычная встреча: остававшиеся на базе бойцы издалека смотрят, как командир разведчиков строит своих. Все давно знают, что сейчас лучше не подходить и не расспрашивать – старший лейтенант не просто пошлет подальше, он применит дисциплинарные меры. Обычно они суровые. Может поставить на вид командиру подразделения. Очки в сортире драить – это тогда еще ничего, а могут послать телеграфный столб охранять 12 часов. Или лишить сладкого – и ничего смешного, между прочим. Как наказание это работало для взрослых и вооруженных мужчин посильнее многого другого. Позор страшен – черт бы с ним, с сахаром под чай.

– Благодарю за службу.

– Служим России.

Негромко, без ора. Но с выражением. Ни один не стесняется, ни один не делает вид, что сказанное – это пафосно или смешно. Они защищают Родину.

– Так, раненые, ко мне. Юля!

– Я здесь, товарищ лейтенант.

– Нам работа.

– Ой, вижу. Ой, ребятки…

– Не голоси, красавица. Мы знаешь как им вмазали? Герка, подтверди!

– А то! Железно! Он сам знаешь как давал им? Прям в точку давал!

Все трое бойцов ржут. Надрыва в голосе нет, нервы у всех ничего. Мужчины вернулись из боя. У них есть время отдохнуть и приготовиться к следующему. Они уже привыкли.

– Болит, милый?

– Бля буду, очень сильно болит.

– Боец!

– Виноват, товащ лейтенант. Виноват, товащ сержант. Но реально ж болит.

– Потерпи, родной. Сейчас в санчасть… А ты как, миленький?

– Я ничего. Держусь.

Сортировка не была нужна. Всех этих раненых он видел и обработал еще там. Один затяжелел на последних часах пути, значит, его первым.

– Юля, моемся. Кипятильник поставила?

– Час как воду слила. Вы задержались.

– Ну, извини…

– Не шути так. Тяжело пришлось?

Разговор не мешал им работать. Бледный парень выглядел так, будто его сейчас стошнит. Он изо всех сил старался не смотреть на почкообразный тазик, наполовину заполненный использованными марлевыми тампонами. Сопровождающее первичную хирургическую обработку раны кровотечение было довольно серьезным – ну так даже первокурсники знают, что кисть руки кровоснабжается весьма обильно. Сильнее кровят только скальп и лицо.

– Терпи, казак, атаманом станешь…

Николай сам ухмыльнулся: фраза вырвалась сама собой, вовсе не самая привычная. Последний раз он ее слышал, наверное, в детстве. Бабушка говорила, когда йодом ссадины мазала.

– Ну все, заканчиваем. Юля, нитки покороче режь. И дай стерильную наклейку. Есть еще?

Боец посмотрел с тоской: мол, а что, может не быть? Ха, еще как может. Их и в мирное-то время могло в процедурной не оказаться, если сестра-хозяйка притормозит или аптека расслабилась. А у них сам бог велел быть всегда готовыми шить раны сапожной дратвой и заклеивать резиновым клеем… Но пока как-то выкручивались.

Когда закончили с третьим из раненых, самым легким, и всех по очереди устроили в санчасти, Николай едва держался на ногах. Болела спина, болели мышцы всего тела. Столько километров, то трусцой, то шагом. Болел привычный синяк на правом плече. Опять, наверное, будет кровь с мочой идти – эта штука называется маршевая гематурия. К этому он тоже привык.

– Иди отдыхай. Я сейчас сделаю тебе помыться, а приберу уже потом.

– Автомат еще.

– Да бог с тобой. Ребята почистили. Вон поставили тихонько.

Не было сил ответить словами, и он просто кивнул. Как это в войну хирурги могли оперировать по 30 часов подряд? То, что они обычно, наверное, не ходили в рейд, было не сильно большим утешением.

Забрать автомат, добраться до умывалки. Помыться, потом пройти несколько сотен метров и поесть. Вернуться, снова посмотреть на раненых. Двое спали, один лежал и тупо пялился в потолок: обезболивающие брали его плохо.

Чай, сделанный заботливой Юлей. Если смотреть со стороны, можно подумать, что они пара. Это не так, но до чужих мнений по этому поводу им обоим не было дела. Чай – это было уже прекрасно. Еще раз посмотреть на раненого. Предупредить оставшуюся дежурить Юлю, чтобы если что – сразу его будить.

К этому времени Николай совершенно отчетливо ощутил, что то ли забыл, то ли не заметил что-то важное. Но попытки вспомнить это «что-то» ни к чему не привели. Проведенным днем он был удовлетворен полностью, значит, не так уж это должно быть и важно. Поэтому, уже засыпая, он мысленно махнул рукой, оставив попытки вспомнить на потом.

Четверг, 22 августа

– Слушай, ну ты скажи. Ну почему нет, а? Ну Петро-ова… Ну не будь га-адом!.. Научи-и!

Вика приподняла голову, посмотрела на голосящего бойца и презрительно фыркнула. Очень отчетливо, как лисица.

– Ну Петрова! Ну что ты молчишь, как немая? Ну скажи, что согласна! Тебя ведь нормально тренировали, ну что тебе, жалко?

– Слушай, сам ты не будь гадом и свиньей, дай отдохнуть.

Было бы от чего отдыхать. Ну, два выхода подряд. Но без стрельбы же. В задницу такой отдых! Когда он не заслуженный, он не в радость. Точнее, в радость, но не в такую, какая бывает.

– Ну Петро-ова!..

Парень подпускал в голос такие забавные интонации, что улыбку прятать уже не получалось. Он не издевался, он действительно был таким. Вот же искренний человек… Вика видела этого приколиста в бою – со средней дистанции он работал как придаток к своему автомату. Видела на хозработах – когда он пахал, как комсомолец в старые времена: становясь в первый ряд. В своей «прошлой жизни» парень был вроде бы мальчиком на побегушках в неприметной конторе. В следующей жизни, если она когда-нибудь начнется, он точно будет играть более серьезную роль.

– Витя, ну если бы я тебя так не уважала… Два упражнения сегодня, и все. И не проси больше.

– О! Петрова! Я знал, что могу на тебя положиться. Спасибо! От чистого…

– Так, просто заткнись уже. Не утомляй. Зануда чертов.

Парень широко и хорошо улыбнулся. Как Гагарин. Говорят, великий Гагарин вообще ничего не боялся. Здесь у них задачи попроще, не такие глобальные, но и тут из людей сразу вылезает – кто натурально храбрый, а кто просто заставляет себя быть таким. Или такой. А кто и нет.

– Но ты точно согласная, да?

– Вить… Ты меня уговариваешь, будто на что-то неприличное. Я же уже сказала, что да. Но дай же отдохнуть все-таки. У меня ноги гудят, как неродные.

– Они устали, они хотят отдохнуть, – немедленно прокомментировал шут этот гороховый. – Я понял, я врубился. Отдыхай, Петровчик. Я позову.

Он уже исчезал, а Вика только головой качала. Вот же энергии у человека. С каких это продуктов его так прет, интересно? Вроде все одинаковую кашу едят.

Позавчерашний рейд был для ее пары скучным: топали, топали, лежали, ждали, потом топали назад. Нормально. Если не считать сожженных в ожидании боя нервов. Со стороны могло казаться, что нервы у снайперши натурально железные, но это была только иллюзия. И плакала она много, и выла, когда не видят и не слышат. От страха, от тоски по семье, от боли в душе. Видел такое иногда разве что Костя. Ее бессменный второй номер, прошедший с ней огонь и воду и снова огонь… Костя был настолько свой, что его она не стеснялась. Еще плачущей очень изредка видел снайпера доктор – или даже не видел, а просто понимал со стороны. Ему это тоже было можно, он тоже знал ее всякую. Он сам чуть не покончил с собой на ее собственных глазах – и наверняка помнил это неплохо. А вот до нее увиденное тогда дошло очень не сразу. И так тоже бывает, даже с умными.

За каких-то полчаса Вика отлежалась настолько, что смогла уже оторваться от матраца и заняться хозяйственными делами. «Чистота – залог здоровья», – учила ее бабушка. Бабушка родилась уже после войны, но явно понимала, о чем говорит. К человеку в чистой одежде, регулярно помытому, микробы и вирусы почему-то не прилипали. Ни настоящие, от которых умерли столько людей в городах и селах, ни эти непонятные новые, которые ставили в тупик даже видавших виды людей. Доктор-то у них был довольно молодой, но Вика знала, что и местные, много более опытные эскулапы тоже ничего надежного из «практических мер по профилактике» ему не посоветовали. Так что мылась Вика при каждой возможности, зубы чистила по два раза в день и стирала себе и Косте. Бабушка бы одобрила, да и мама тоже… А еще грязнуль – чушек, как у них говорили, почему-то чаще убивали или калечили в бою. Странно, но тоже уже накопились наблюдения…

Вода была жесткая и почти холодная, но она уже привыкла. Чайная ложка стирального порошка на десятилитровый пластмассовый тазик, остальное хозяйственным мылом. Выдавленная на желтовато-буром бруске надпись давно смылилась, но хозяйственное исходно было большим и тяжелым, хватит еще надолго. Выжать до упора, в два захода, потом развесить. Парни давно перестали зубоскалить по поводу женских хлопчатых трусиков в горошек, висящих рядом с синими семейками. Она своя, за нее они будут бить морду любому чужаку. За нее они, кстати, и убивали. Как и она за них.

Вздохнув, Вика потянулась всем телом, ослабляя ноющую боль в пояснице. Какие-то двадцать с небольшим минут, а уже снова хочется отдохнуть. Фигу.

– Э, боец, готов? Пошли.

Парень радостно вскинулся. Отложил яркий журнал, ухватил стоящий у койки автомат. Журнал лег обложкой вверх, и Вика пригляделась: про баб? Нет, что-то автомобильное. Отвлекается человек.

В отношении «тебя же тренировали» ребята ее несколько переоценивали. Да, действительно тренировали нормально и не жалея патронов, только очень уж недолго. Но почему-то собственно методика дошла до нее получше, чем до многих других. Потому она и осталась штатным снайпером. Сначала работала просто «калашниковым», причем малокалиберным «АК-74». Потом у нее был старый «АК-47» с оптическим прицелом, и даже довольно долго. Потом ей все-таки нашли «СВД» – тоже старую, с деревянным еще прикладом. А ее автоматику приходилось обслуживать почти так же часто, как чистишь зубы, и привыкнуть к этому было непросто. Но зато к винтовке было аж два прицела, включая простой штатный «ПСО-1М2» и ночной «НСПУ». Из этих двух последним она почти не пользовалась, но обе инструкции по эксплуатации знала назубок и натаскивала всех желающих. В свободное от службы и необходимых хозяйственных дел время. Урываемое от отдыха.

– Работаем. Сначала теория.

– Ну Петрова! Ну бли-ин!

– Теория, я сказала. Не нравится – не держу.

Снова вздохи, демонстративные постанывания, закатывания глаз.

«Для чего нужен боковой маховичок?», «В чем смысл наглазника?», «А что делать, если бленда оторвалась и потерялась?»

– Ладно, сойдет, – сказала она минут через десять. – Вижу, что учил. Да и не rocket science, в конце-то концов.

– Петрова, – очень задушевно спросил боец Витя, – а ты точно не преподавала нигде? Интонации у тебя, знаешь… Очень привычные.

– Не успела, – честно призналась она. – Наоборот, была студенткой. Наслушалась. Я даже до диплома не дошла, когда война началась. Да и в любом случае не стала бы преподавать, пожалуй. Не мое это.

– А я вот думаю – точно твое. Ты подумай. Могла бы отличным преподом стать.

Вика посмотрела на бойца, как на дурака. Когда стать, после войны? Они все не переживут ее, неужели не ясно? Имеет смысл думать только о том, что сейчас. Или о прошлом, если хочется отдохнуть душой. О будущем нет смысла думать вообще. Будущего не предвидится – по крайней мере такого, о каком хотелось бы мечтать.

– Да пошел ты… Монтаж прицела. Сначала на словах.

– Э-э… Для установки прицела… необходимо установить прицел…

Еще один взгляд, ровно такой же. Витя вздохнул и явственно дал себе пинка, потому что закончил уже более нормальным голосом:

– Установить прицел на посадочное место. И подать от себя ручку зажимного винта.

– Молодец. Слово в слово. Можешь же, когда хочешь.

Боец моргнул и открыл рот, чтобы опошлить. Но тут же закрыл – не дурак.

– Давай.

С руками у него все в порядке. Руки росли из правильного места. Впрочем, она и раньше это знала. Да и процедура не бог весть какая сложная.

– Теперь демонтаж.

Парень без запинки отбарабанил нужные слова, потом показал.

– Работаем с дальномерной шкалой… Даю учебную задачу…

Они занимались полные два часа. Пришел кто-то из разведчиков, поглядел. Дал пару советов, которые с почтением выслушали оба. Потом пришел еще кто-то из хозвзвода и неожиданно принес пирожков со щавелем. Сказал, что напекла его знакомая бабка из местных. Пирожки оказались очень вкусные: и сладкие, и кислые одновременно. Потом появился ее второй номер и присел тут же, рядом. Послушал молча, а потом вдруг спросил:

– Слушай, Вить. Я вот который день на тебя смотрю, но только сегодня подумал. Ты что, на мое место метишь?

– Не-ет, ты что?

– Он на мое метит, – суховато объяснила Вика. – Он отрабатывает навыки как раз первого номера, а не второго. Недельки через три сможет меня заменить, ежели что.

– Тьфу на тебя.

– Тьфу, – согласилась она. – Но нехай учится. От меня не убудет, а вдруг вторую винтовку где достанем.

– «Винторез», – тут же кровожадно пожелал Витя.

– Да щас тебе! Еще скажи «Выхлоп». Ты хоть на картинке их видел?

Никто даже хохмить не стал. Все то чудесное железо, которое им показывали в многочисленных телепередачах перед войной… Его не было! Не было ни прекрасных танков, ни превосходных самолетов, ни современных вертолетов. Не было средств связи, специальных патронов, удобного обмундирования и средств защиты. Все, что было, – это легкая стрелковка, в большинстве еще советского производства, и отдельные единицы оснащения к нему вроде подствольников и тех же прицелов. Более серьезное оружие было в отчаянном дефиците: каждый такой ствол обслуживали лучшие, самые опытные люди. Вот же странно: сколько времени считалось, что стрелковое оружие в современной войне не имеет уже практически никакого значения: 99 % потерь приходится на действия артиллерии и авиации. И вот началась война, и вся артиллерия со всей авиацией быстро закончились, и они который уже месяц дерутся автоматами. Считая снайперские винтовки, пулеметы и гранатометы на единицы… Как могут дерутся, не очень-то хорошо, но…

Вика снова подумала про папу и снова вздохнула. Она не верила, что он еще жив. Бомбардировщик в современной войне – в небе, почти полностью контролируемом многочисленными натовскими истребителями, – это летающее ожидание беды. Она сама не видела ни единого своего самолета в небе уже много месяцев. И своего вертолета тоже, но это-то хоть легче объяснить. В смысле, это может быть объяснено и другим. Тем, что вертолеты далеко не летают. А папин «Сухой» покрывает больше трети страны на одной заправке – что-то папа такое говорил…

Она чуть не расплакалась прямо здесь, на этом самом месте, и спаслась от позора только тем, что разозлилась сама на себя. Наорала на ребят, что мешают занятиям. Приказала заканчивать треп. Сухо и зло продолжила инструктаж, делая упор на методические приемы, которые успела усвоить на занятиях у давно погибшего инструктора, имя которого она уже не помнила. Еще час занятий, и только потом первый на сегодня патрон. Как уже вспоминалось сегодня, специальных снайперских патронов не было ни хрена. Но в отряде были «ПКМ», которые ели те же самые 7,62 54, что и «СВД», поэтому имелось из чего выбрать. Каждый патрон она оглядывала со всех сторон и отбирала себе штуки без единого дефекта. Это как-то помогало: днем на 300 метрах Вика четко клала каждую пулю в головную мишень, а на 400 – и в грудную. И отобранные патроны экономила со страшной силой: для себя старалась, не для кого-то.

– Попал! Я попал!

К этому времени они лежали в овраге, чтобы звук выстрела уходил вверх. Овраг был сырой и довольно длинный. И еще неглубокий, поэтому работать в нем можно было не только в самой середине дня. Но сейчас было уже слишком далеко за полдень, и в овраге начали сгущаться сумерки.

– Да еще б ты не попал, со ста-то метров. За каждый промах – щелбан, мы договаривались.

Мишенью было березовое полено, белевшее на самой границе видимости. Березовая древесина очень светлая, от времени и дождей темнеет медленно. И сама Вика здесь же, по этому самому полену оружие пристреливала, и все остальные. Унесло полешко, как щелчком, значит, попал. Не надо ходить и мишень проверять. Можно по следующему целиться.

– Эй, бойцы!

Подошли к ним хорошо, сзади. Они и не услышали. Ну, Костя спину прикрывал, а он человек надежный, можно особо не напрягаться. Но все равно Вика напряглась.

– Кто идет?

– Свой. Это самое… Рыжий.

– Конопатый. Спускайся.

– Не, на фиг. Вылезайте. К командиру.

– Оба?

Витя поставил винтовку на предохранитель и со вздохом передал ее в протянутую Викину руку. Быстро, как обезьяна, начал карабкаться вверх по осклизлому склону, по щиколотку проваливаясь при каждом шаге в еще прошлогодние листья.

– Нет, токо ты со своим вторым номом. Про Витька ниче. Молод ысче, гы.

Вика ухватилась за поданную ей крепкую ладонь, и ее вздернули наверх, на край обрыва. Посыльного она смерила недобрым взгядом, и тот смутился. Он был старше и ее, и большинства других, но что он не деревенский, она знала отлично. Начинающий ассистент какой-то инженерной кафедры, вроде бы или в Техноложке, или в Политехе. Придуриваться у него выходило неловко.

– Ладно, услышала. Кость? Что думаешь?

– Слухами земля полнится.

– Вот и я тоже так… Хотя наверняка пустышка и фигня.

Костя кивнул, и Витя кивнул тоже. Про оконечный выход все всё знали. Из дальнего, на много часов рейда ребята-разведчики пришли с потерями. Слава богу, санитарными, хотя один был довольно тяжелый. В тот раз с ними пошел доктор, и это, как обычно, оказалось хорошей идеей: чем-то кому-то он помог на месте. В рейде ребята дали обычный результат: ненамного лучше и ненамного хуже других своих выходов. Кого-то они убили, кого-то ранили, что-то сожгли. Ходили очень гордые, и совершенно заслуженно. Если бы их отряд без собственных безвозвратных потерь убивал по одному врагу хотя бы раз в три дня… Ох, в Волховском районе давно было бы тихо и спокойно, и пели бы птички. А если бы это делал каждый такой отряд, как их, – и каждая рота на далекой линии фронта…

Но было, очевидно, не так. Именно поэтому вокруг на многие сотни и тысячи километров в любую сторону были «миротворцы». И сформированные и защищаемые ими «золотые роты». И убийственный дефицит лекарств, и сто лет не виданные здесь эпидемии, выкашивающие сейчас население не хуже пуль. Армия России не смогла справиться с обороной страны: слишком долго ее гнобили. И слишком коротким оказался тот период времени, за которой русским людям – и то далеко не всем – стало ясно: только Армия, ВВС и Флот отделяют их более-менее комфортную жизнь от кошмара и смерти. Практически неизбежной, только дай оккупантам время.

Трофеи ребята принесли смешные: пару отверток и иллюстрированный журнал. Правда, не сразу, только на второй день, выяснилось, что в этом самом журнале есть что-то очень и очень серьезное. Нечто такое, от чего штаб отряда бегает и непрерывно что-то делает. Планирует, решает: она не была уверена, но активность чувствовалась. Уже к середине вчерашнего дня разведчики начали намыливаться в очередной выход, но было очевидно, что это не боевой рейд, а что-то другое. Уходили парами и тройками, налегке или почти налегке. В гражданском, с одной легкой стрелковкой и холодным. Значит, к жилью: за сведениями или чем-то конкретным, что есть шанс добыть или выменять.

До жилья – в смысле, до мест обитания живого еще населения – топать по-разному. В одну сторону сколько-то сотен метров, в другую километры, в третью полтора десятка километров в каждый конец. Вблизи основной и обеих запасных баз они всегда работали с очень большой аккуратностью. Но работали, когда была необходимость. Ловили, и вешали, и резали, и иногда даже стреляли. Реже чужаков – чаще своих. Точнее, бывших своих. Впрочем, какие они свои, пусть даже бывшие… Они уже давно были врагами, еще с довоенного времени. Только жили всегда по соседству и не убивали открыто: не стесняясь и не боясь ничего. А так – были… Вика давно знала, что запуталась, и даже не пыталась что-то особо умное выдумать. Просто работала. Но в этот раз обошлись без нее.

Разведчики возвращались вразбивку: теми же парами и тройками. Явно без больших успехов, но все без исключения с очень гордым и загадочным видом. Господи, какие мужики тупые, а? «Кое-что знаем» – было словно написано на них, так что даже аутист догадался бы отловить одного и повыспрашивать. Пользоваться голосом, глазами и мимикой Вика научилась еще год назад. Здесь же, среди оголодавших мужиков, да еще своих – проще лишь ириску у деревенского дурачка выманить. Уже через десять минут после возвращения очередной пары она знала все с начала и до конца. И здорово удивилась: чего там скрывать? Впрочем, примерно такими же – удивленными и настороженными в разной пропорции – до сих пор выглядели почти все, кто хоть как-то знал про этот журнал.

Найти учителя французского в столичном или «почти столичном» городе совершенно не проблема. В его ближайших пригородах – тоже. Но стоит удалиться от Москвы и Питера километров на двести, и с этим начинается беда. Английским в наши дни владеют все-таки уже многие. Но остальные европейские языки идут позади с большим отрывом. В Паше не нашлось ни учительницы, ни просто какой-нибудь интеллигентной старушки со знанием языка Вольтера и Дюма. Поселком, кстати, Паша была приличным: не только с общеобразовательной средней школой, но и с детской школой искусств, что в сельской местности встретишь не часто. Здесь раньше учили музыке и рисованию, плюс паре других полезных вещей. Но французского языка, опять же, среди кружков и классов не нашлось.

Теперь, к концу дня, когда кое-кто из разведчиков ушел уже по второму разу, вызвали и ее. Вика достаточно реалистично относилась к своим боевым навыкам. Что умела, то умела; чего нет, того нет. Настоящей разведчицей или связной она не была и не могла быть: больно городская. Ну тут будто екнуло что-то внутри: ох, в этот раз за оптическим прицелом не отлежишься. В этот раз придется в глаза врагам посмотреть. Ой, мамонька… Ой, не хочется…

В штабе сержанта Петрову провели куда надо. В прокуренную комнату, где сидели и бухтели не только командиры, но и пара других непростых людей. Врач отряда, давно ей знакомый. Кто-то из местных. В коридоре перед самой дверью стояла и курила – почему-то отдельно от всех – девушка-связная. Которую вообще старались лишний раз лишним людям не показывать. Они еще не успели столкнуться взглядами, когда девушка отвернулась, а Вика окончательно посерьезнела. Зашла, доложила, как требуется; дождалась, пока ее оглядят сверху донизу. По-мужски оглядели, не только по-командирски. Но без хамства и грязи в глазах, это уж она чувствовала.

– Сержант Петрова, есть задача для тебя.

– Слушаю, товарищ майор.

Ноги вместе, руки по швам. Все как положено. Чай, не в детском саду и не в старших классах на презираемых всеми часах ОБЖ.

– Пойдешь в монастырь.

Кто-то за столом глухо всхлипнул, не удержавшись. Остальные сидели серьезными. Ей тоже ума хватило не переспросить. Расположенный к северо-востоку от их базы Введено-Оятский женский монастырь Санкт-Петербургской епархии был местом, не сильно располагающим к веселью. Но своим. По крайней мере один раз тяжелораненых свозили именно туда. Прикрывала транспорт половина отряда, и Вика тогда в стороне не осталась. Кое на что посмотрела. И даже при всем своем надменном отношении технаря к профессиональному духовенству – монахинь этого конкретного монастыря неожиданно зауважала.

– Знаю, что далековато. Знаю, что опасно. Но надо. Пойдете своей парой, больше людей не дам. Почти все хожалые в разгоне: сама видала, наверное. Доктор просился, но у него раненые сейчас.

Вика посмотрела, и доктор утвердительно кивнул – будто бы для нее одной.

– Боевая задача: найти в монастыре говорящую по-французски монахиню, или послушницу, или кого из трудников. И я не шучу… Люди там есть непростые, кого-то да найдешь. Дальше: дать на перевод передовицу трофейного журнала, вот этого. Записать в тетрадь под диктовку, вычитать перевод. Поблагодарить со всей вежливостью. Вернуться обратно. И все это быстро. Вопросы?

Она молча взяла в руки журнал, о котором столько говорили. Да, тот самый. Сначала знающих этот иностранный язык искали прямо в отряде, потом по соседям, потом еще дальше: в Рыбежно, Мошкино, Паше, Загубье. Не нашли. Чего в нем такого важного, интересно?

Одна из фотографий на страницах, заполненных текстом и цветными вставками, Вику зацепила. Яма, заваленная человеческими телами. Довольно привычное зрелище. Даже тела подростков среди тел взрослых – это тоже было привычно. Странно смотрелись чужие, непонимаемые слова вокруг. Может, в этом и смысл? Может быть, это и подействовало так на штаб?

О происходящем в мире они не знали почти ничего. Не было ни Интернета, ни телевизионных новостей, ни даже нормального радио – почти только одно чужое: с утра до ночи гонящее в уши всем слушающим тупую свою пропаганду. Незамутненную, классическую: «Россия была плохая, и за это ее наказали. Кайтесь, ироды! Но это все для вашей же пользы!» А без информации, без второй, третьей и четвертой точек зрения, без фактов – что хочешь сама, то и думай. По тому, что они видели вокруг, – на Россию действительно ополчился весь мир. И как было на самом деле – да, вот это действительно было всем интересно. Так что желтоватый журнал был сейчас к месту. Был не хуже коллекции листовок, призывающих всех бывших военнообязанных обоих полов зарегистрироваться в управе местного «сектора зоны урегулирования». Чтобы организованно строить новый, лучший мир для себя и своих близких. Под руководством квалифицированных специалистов. Цивилизованных и демократичных.

– Два вопроса, товарищ майор. Сколько у нас времени и можно ли брать оружие?

Что связные ходят без оружия, Вика знала. Что сама она проще чувствует себя полуголой, чем невооруженной, это не касалось никого. Как уж прикажут.

– Времени – неполные сутки. Завтра к часу пополудни, а лучше и пораньше, ждем назад. Часа два вечерних вам даю на ближний подход, там не торопитесь, осторожнее. Лучше к самой ночи. Ночь проведете там. Пароли: первый – «Андреевщина», второй – «Лукич». Запомнила? Повторить?

– Так точно, запомнила. Повторять не надо.

– Хорошо. Своего второго номера внутрь не тащи, оставь под стенами где-нибудь, не скиснет он у тебя за ночь. Лето. Ну, сама разберешься. Оружие можно: если кто привяжется, вали на хрен, как ты умеешь. Но лучше по-тихому, конечно. Опять же, сама это понимаешь.

– Товарищ майор, там двадцать с лишним километров в одну сторону. Даже если через Химучасток, а не вдоль железки… Это реально два дня, пусть и налегке.

– Я что, не сказал? Возьмете мотоцикл. Твой Костя водит, я помню. Сама умеешь?

– Нет.

– Ничего, дело нехитрое. Как на велосипеде. Это не «Харлей», а деревенская драндулетина, услада местных рокеров. Но по той дороге и он пройдет. Где не пройдет, перекатите – и дальше. Сколько-то последних километров ножками, ясное дело, но все равно нормально. Как раз обернетесь. Что еще?

– Раненым нашим чего пусть захватит, – сказали сбоку.

Майор согласно кивнул.

– Да, согласен. Но немного. Грузоподъемность… Они оба не худенькие, а дорога там… Верно, через Химучасток надо, молодец. Доктор… Зампотыл…

– От меня ничего, кроме приветов. Наоборот, оттуда попрошу захватить, чего дадут противовоспалительного. Любого: ибупрофен, адвил, бонифен, бруфен… Хоть аспирин! Хоть лимонные листья, если дадут. Попросишь?

– Поняла… Так точно.

– А я передам кой-чего. Чтоб не совсем уж…

Зам по тылу поднялся тяжело, как старик. Глаза у него были воспаленные, рубец рассекал лицо наискосок, оставшаяся от кисти правой руки культя торчала из рукава, как обрубленное полено. Захотелось отвести глаза, хотя Вика видела его десятки раз. Это был заслуженный боец. Хорошо, что жив и при деле, среди своих. Калеки сейчас не жили.

– Разрешите выполнять?

– Выполняйте, сержант. Удачи.

Офицеры встали, по очереди подали ей руку. Кто-то улыбнулся, кто-то посмотрел без выражения, равнодушно. Так, наверное, и должен офицер смотреть на бойца, уходящего на задание.

Начпотыл вышел за Викой из двери, буркнул что-то в спину вновь отвернувшейся от идущих девушки-связной, и тяжело, неловко потопал по коридору. Сборы были недолгими. Упаковать журнал в полиэтиленовую пленку в два слоя. Туда же тетрадь в клетку и две шариковые ручки. Как в первый класс сборы, только передничка не хватает. И повязанных мамочкой бантиков… Зампотыл дал тяжелый пакет с чем-то шуршащим: в ответ на вопросительный взгляд сказал, что настоящий чай. Да, дорогое удовольствие! Сами они вперемешку с чаем заваривали и иван-чай, и брусничный лист, и чагу, и всякую прочую ерунду. Впрочем, не так уж и чувствуешь разницу после десятка километров туда-сюда, особенно если промерзла в неподвижности и пару раз промочила ноги в ручьях.

Пистолет под пояс, в самодельную кобуру. Два запасных магазина и три десятка патронов в карманы россыпью. Нож. Индпакет и жгут.

Когда она вышла на хоздвор, Костя уже ходил вокруг мотоцикла, как кот вокруг миски с кормом, разве что не мявкал.

– Товащ сержант!

– Вольно. Как тут?

– Номана! С ветерком вряд ли, но… Транспорт.

Костя объяснил, что мотоцикл называется «Сова 175», отечественный. Очень б/у, но состояние еще не совсем убитое.

– Мотор слабоват, – сказал он, – везет как бы 200 килограмм, но не по такой дороге и не после стольких лет эксплуатации. Но да, все лучше, чем пешкодралом…

Цвет у мотоцикла, когда-то красный, теперь стал бурый с серым. Вика сочла, что это даже хорошо: почти камуфляж.

– Маршрут сказали тебе?

– Сказали выполнять твои… ваши приказания, – парень покосился на некрупную группу провожающих. – Как обычно. И еще автомат не брать.

– Что взял?

– «Макарова» взял. Что было, то взял. Я не разведчик, чтобы пижонские штуки иметь. Ничего, я и им умею.

– Я помню. Патроны?

– Запасная и россыпь. Кинджаль, конечено, вах!

Провожающие мужики посмеялись: кураж они уважали. Только зампотыл мрачнел на глазах. То ли себя вспомнил молодым и здоровым, то ли еще что.

– Сухой паек дам по минимуму, без консервов. Фляга своя? Хватит? Или еще одну надо?

Вика взяла, сунула в рюкзак к термосу. Нет, ничего, не так уж и тяжело.

– Спасибо, товарищ старший лейтенант. Мы отправляемся?

– Марш! Легкой дороги обоим. И тихо чтоб.

– Ох, спасибо…

– Давайте, бойцы, может, хоть вам повезет. А то или рукой штабу на все махнуть, или уже в Питер кому-то лыжи вострить, за носителем языка мушкетеров… Да назад потом, блин.

Вика кивнула, согласная со сказанным. Ага, эти все знают. Именно так: или махнуть рукой на возможную пустышку, или рисковать уже по-серьезному. Ну, любое задание нужно выполнять. Это конкретное – не хуже других. А то, что и они с Костей не хуже многих, это приходится доказывать.

Ну что, поехали? Рюкзак на спину, лямки уравновесить и подтянуть так, чтобы сидел как влитой. Покрутить бедрами, чтобы проверить, как держится кобура с тяжелым пистолетом. Затянуть шнуры в куртке, застегнуть молнии на карманах, оттянутых патронами. Костя молча и быстро делал то же самое, только рюкзак у них был один на двоих. Шлемов нет.

– На железку рули, тихонько.

На часах было полседьмого, нормально. Поехали. Она поерзала на неудобном сиденье, обхватила Костю за живот, и мотоцикл тут же дал с места. Сзади заливисто свистнули, это она еще услышала. А потом было уже ничего не слышно, только ветер свистел в ушах да все время что-то толкало в лицо. Даже на 30–35 километрах в час ощущалась каждая вбивающаяся в кожу песчинка, а ведь это была еще нормальная дорога, а не та убитая грунтовка, по которой они ходили к Рассвету и Ояти!

Ехать на мотоцикле было непривычно: страшновато и неожиданно весело. Трудно было наблюдать за окружающим, и на мозги непрерывно давило: в любой момент по ним могут пальнуть, а они и почувствовать ничего не успеют. В двух километрах от базового лагеря их проверил первый свой пост, в трех с лишним – второй. Потом, еще дальше, был парный секрет, и это все. До самого, наверное, Лодейного Поля не будет ни одного организованного отряда – только разрозненные мелкие группы и одиночки-инициативники, с которыми вообще ни у кого нет связи. Кто действует на свой страх и риск, не имея никакого снабжения «снаружи». И может только надеяться на то, что в их борьбе есть хоть какой-то смысл. Вот где настоящая храбрость…

У Рыбежского озера Вика похлопала напарника по груди. Тот сразу же сбросил газ и мягко остановился. Пять минут она потратила на объяснение того, что требуется делать: куда и зачем они двигаются и что везут, кроме чая. Костя Титов был фаталистом, да и вообще настоящим бойцом: приказы он не обсуждал. Если бы ему приказали ехать в монастырь под чужими прицелами, но там искать помощь в заполнении кроссворда – он бы тоже поехал, только ругался бы сильно. А так только кивнул. По требованию сержанта повторил задачу, подтвердил: если что, возьмет журнал и отвезет куда надо, предпримет соответствующие посильные усилия для выполнения, ну и все такое прочее. Можно было не сомневаться, что так он и сделает, если Вика погибнет или перейдет в категорию небоеспособных. Впрочем, во втором случае он скорее засунет журнал куда поглубже и будет ее вытаскивать. И она сделает ровно то же самое для него, вот что здорово.

До войны это не понималось. Тогда помочь человеку – это было что-то отдельное. Чем гордишься, за что ожидаешь или конкретной, или отсроченной благодарности. И удивляешься ее отсутствию. Здесь, когда вокруг враг, а рядом проверенные в деле свои, рисковать жизнью и даже прямо идти на смерть ради товарища – неожиданно оказалось обычным делом. Совершаемым без колебаний. Бойца, бросившего товарища в бою, переводили в хозвзвод: на дефицитное оружие стояла почти очередь тех, кто никогда так не поступит. Или тех, кто уверен, что никогда. Все это ее поражало. Год назад, полгода скажи кто Вике, что она будет вот так работать, воевать… Убивать врагов, оказывать первую помощь раненым и хоронить своих убитых… Что в неудачном выходе будет прикрывать вляпавшуюся тройку разведчиков огнем, не обращая внимания на нащупывающие ее саму сквозь ветки пулеметные очереди… Она бы покрутила пальцем у виска да забыла сказанное через минуту, как очевидный бред. «Детка, боевая фантастика не в этом отделе».

Сейчас она улыбалась, крепко прижавшись к спине везущего ее по разбитой дороге друга. Второго номера снайперской пары, в которой была старшей. Она была маленьким, но командиром. Командиром парня, с которым еще не спала, и вообще даже не собиралась спать, – но которого однозначно уже любила. Вот ведь угораздило…

Рыбежно они обошли: свернули на боковую дорогу и тащились по ней, пока дорога не кончилась совсем. Тогда Вика сориентировалась по солнцу и «чуйке», и километра полтора они двигались вообще без дороги: то по едва намеченной тропке, то просто виляя между деревьями. Дважды пришлось пересекать довольно широкий ручей, – причем, судя по всему, один и тот же. Но вообще было довольно суховато, и толкать мотоцикл, а самим идти ножками, пришлось не так уж долго. Вышли к грунтовке, снова покатили километров под 30 в час и почти сразу же наткнулись на нужную развилку. Ага, значит, вообще все правильно. Отсюда до Химучастка было всего ничего, а там до Рассвета прямая дорога – уже не заблудишься.

– Тпру, блин!

Костя резко сбросил газ и вильнул сначала вправо, потом влево. Вика тут же перестала мечтать, повернула лицо к ветру и оглядела местность, ожидая сжавшимся в горошину желудком пулю, которая вот сейчас войдет в ее тело.

– Ох… Ты видишь?

Ну да, она видела. Немногочисленные дома маленькой деревни стояли все в белых пятнах, различимых издалека. Оба отлично знали, что это такое.

– Осторожно вперед. Смотрим.

Они проехали еще полторы сотни метров и остановились. Не дожидаясь приказа, Костя заглушил двигатель, и сразу стало ясно, что стоит мертвая тишина. Или это у них в ушах глухо после езды? Вика помотала головой, но это не помогло: все равно было слишком тихо.

– Вперед.

«Сову» Костя оставил на дороге, потратив еще сколько-то секунд, чтобы вручную развернуть ее мордой в обратную сторону. Положил на бок, распрямился уже с пистолетом в руках.

– Ты влево, я вправо.

– Пошли.

Короткая перебежка – залечь и тише мыши переползти на 2–3 метра вбок. Поглядеть поверх прицела на пространство перед собой; дождаться, пока пройдут полминуты, требующиеся Косте, чтобы продвинуться вперед самому. Рюкзак Вике совершенно не мешал, но дыхания все равно не хватало. Вот и первый дом. Половина окон выбита, дверь цела. Бурые бревенчатые стены в многочисленных выбоинах, лучащихся ярко-белыми щепками. Откуда-то дальше несет горелым, но этот конкретный дом не горел.

Сдвоенный стук слева; ей даже не нужно поворачиваться – это дал сигнал ее второй номер, у которого все в порядке. Тридцать метров до следующего дома, ровно такого же. Попаданий в стены много, и располагались они бессистемно. Каждое отстояло довольно далеко от соседнего, в том числе и по высоте. И больно они были крупные для пуль. Что за хрень?.. Ладно, дальше…

Вика была здесь уже несколько раз, хотя всегда видела деревню лишь мельком, двигаясь мимо, обычно к проходящей западнее «железке». И дома тогда были целыми, и всегда в них кто-то жил: сколько-то местных, сколько-то пристроенных к делу беженцев из ближайших городов. Сейчас она увидела один сгоревший почти дотла дом и несколько побитых. И у покосившегося забора последнего дома, такого же, как остальные, – короткий ряд свежих могил. Пять штук, все под одинаковыми деревянными крестами. На всех уже подвядшие полевые цветы, у одной пустой граненый стакан и пустая бутылка из-под водки. На последней в ряду – измочаленная плюшевая игрушка: хомяк в шапочке и с морковкой в лапах.

Вику замутило. В глазах у нее потемнело так сильно, что она просто потеряла себя на мгновение или два. С трудом прогляделась, на неверных шагах отошла в сторону. Подошедший сзади Костя поддержал ее под оба локтя сразу, отвел еще дальше.

– Видел? – хрипло, совершенно чужим голосом спросила она. Ответа не было, да и не должно было быть – на такой-то вопрос.

Вика пришла в себя, сидя на лавке перед одним из домов. Кости рядом уже не было, но вскоре он подъехал, на том же самом своем драндулете. Остановился, заглушил двигатель, снова положил мотоцикл на бок. Не меняя выражения лица, достал из валяющегося у Вики под ногами рюкзака термос, свинтил колпачок, налил ей слабого чая. Когда зубы лязгнули о край, сержант поняла, что сейчас разрыдается. Нет, все удержалось внутри.

– Вертолеты, – негромко произнес парень. – Несколько штук, точно. Вчера. Мы не слышали.

– И пожара не видели, – подтвердила Вика. – Далековато… Хотя отсвет могли увидеть…

– Значит, не сильно-то и горело, – согласился он. – Долго, но не сильно. Вертолеты… Прошли, обстреляли… На том доме и с одной стороны выбоины, и с другой, и с третьей тоже – я смотрел. Значит, не просто на лету. Значит, обходили по кругу. Разок, может, обошли. Постреляли по людям – и дальше. Куда-то.

Вика бессильно выматерилась, снова стараясь сдержать слезы. Матерную ругань она освоила хорошо, но мат никогда не помогал ей так, как, очевидно, помогал мужикам. От этого тоже было обидно.

– Бессилие… – произнесла она вслух. – Боже мой, какое же бессилие…

– Надо нашим рассказать, – совершенно не в тон сказал ее второй номер. – Командирам, разведке. Они что-нибудь придумают конкретное. Ты же знаешь, какие они хитрожопые, а? Вик, ну не плачь! Не плачь, Викуля, держись. Они что-нибудь сделают, и мы оба пойдем. И Витьку с собой возьмем, и Фомку, и Босю, и Козлика – всех наших… Вика…

Она все-таки заплакала у него на плече, и плакала долго, минут пять. Костя гладил ее по волосам, плечам, целовал в затылок. Ничего плохого в этом не было, он был сейчас как брат. Причем старший, вот что странно. Она начала уже успокаиваться, когда увидела сквозь слезы ту же короткую улицу, в конце которой был ряд могил, – и захлебнулась снова, опять на минуты. А потом успокоилась как-то разом. По-житейски умный Костя был прав. Возможно, этот мелкий эпизод в тысячах эпизодов текущих месяцев заставит командование их несчастного маленького отряда оставить на день или два привычный тихий режим. Вызвериться и пойти убивать уже по-серьезному. Да, рискуя тяжелыми потерями, призрак которых висел над ними непрерывно. Но именно тут сержант осознала, что сама уже готова сказать себе «хватит». Что полностью готова стать той самой потерей, которая даст людям вокруг веру в лучшее, надежду.

Вытерев глаза рукой и всхлипнув еще раз, Вика пришла в себя окончательно и с некоторым усилием отцепилась от Кости. В его руках было удобно и тепло и так приятно, что снова подумалось о женском. О том, чему не время.

– Остальные ушли, как ты думаешь? – сказала она просто для того, чтобы что-нибудь сказать.

– Да, конечно. Здесь человек пятнадцать точно жили. Не знаю, сколько коренных, а сколько беженцев, но… Ушли, конечно. Куда-нибудь.

– Тоже подтверждает, что с воздуха. Любое отделение здесь бы все зачистило… Всех бы сожгло…

Оба одновременно обернулись в сторону сгоревшего дома. Нет, точно нет. Тогда бы никто не стал бы хоронить нескольких погибших в нормальных могилах, с крестами. Не может быть.

Все же пришлось сходить и проверить, и вернулись к дороге они чуть успокоенные. Нормальное пожарище: среди черных огрызков досок валяются железяки, черепки от тарелок и чашек, стоит закопченая печь. Сгоревших здесь не было, успели выскочить.

– Давай, садимся. И так уже задержались. Поехали.

– Так точно.

Закусив губу, Вика приладила рюкзак и уселась на уже почти привычное место за Костиной спиной. Закинула вперед и сцепила замком кисти рук. Костя завел двигатель, и тишина сменилась треском и рычанием слабосильного двигателя. И вонь тоже появилась – она была сейчас почти приятной. Собаки чуют пропахшего бензином человека за километр с наветра. Разведчики, честно говоря, тоже могут. Это плохо. А сама вонь – неплохой запах. Гораздо лучше, чем гарь.

Очередное озеро Никольское – здесь таких Никольских было штуки три или четыре только в их ближнем радиусе. Речка Викшеньга, еще несколько безымянных речек и широких ручьев. Какие-то мосты и мостики в хорошем состоянии, какие-то так себе. «Козлик» еще пройдет, «Шевроле-Нива» – уже с трудом. Это спасение для местных: без хотя бы легкой брони каратели по округе стараются все же не шарить. Выберешь себе какой-нибудь удаленный хутор типа такого вот Химучастка, и можно некоторое время тихо жить… Пока не пролетит мимо по своим делам вертолет, пилоту и стрелкам которого захочется отвести душу в отпуске с востока. Или, может быть, потренироваться перед отправкой на восток. Ну-ну…

Неполный десяток километров до Рассвета они проехали без каких-либо проблем, небыстро и мирно. Поселок смыкался своей западной окраиной с несколькими другими, и все вместе это было довольно серьезно: несколько асфальтированных улиц, школа, остов магазина «Пятерочка». Железнодорожная платформа с выгоревшей стекляшкой кассы, автобусные остановки. У отряда совершенно точно здесь кто-то был, но ей явку по понятной причине не дали. И наоборот, рекомендовали не светить Костю с его транспортом. На сто процентов верное решение, что бы там она себе ни фантазировала.

– Не заблудишься?

– Иди ты…

– Термос оставь, хорошо? Тебя-то там напоят.

Они спешились еще до перекрестка с проходной шоссейкой, прошли вперед и некоторое время наблюдали. Но все было тихо: ни транспорта, ни людей. Вернулись, взяли мотоцикл и шустро прошли перекресток «пешим порядком». Свели транспорт чуть под горку по тропке, ведущей в сторону скопления домов и сараев у ближайшего изгиба Ояти.

– Вот здесь.

Костя указал на один из сараев с гостеприимно распахнутой двустворчатой дверью, и Вика шагнула вперед, принюхиваясь. Да, людьми не пахнет, техникой тоже. Пустота и пыль. Лучше бы сено, но он и так не замерзнет. Какая-никакая крыша, и от людей подальше.

– Ладно, паркуйся. Я не поздно постараюсь. По холодку. Думаю, даже поспать можешь, но…

– Угу. Ушки на макушке.

– Все верно. Давай.

Они привычно ткнули друг друга в плечи собранными в кулаки ладонями, и Вике в очередной раз показалось, что вот сейчас он ее все же поцелует, – но все опять осталось как обычно. Прошло.

До первого серьезного скопления домов с того же перекрестка было метров шестьсот. Потом еще столько же или больше – уже до настоящего поселка, центра местной культуры и цивилизации. Вика свернула направо, в сторону реки и двинулась к монастырю не по нахоженной дороге, а через лесополосу, разделяющую несколько частей поселка. Как местные, интересно, такое называют? Слобода, микрорайон? Она зыркнула на поглядевшего на нее из открытой калитки одного из домов пацана, и тот демонстративно отвернулся. Негромко гавкнула и тут же заткнулась собака, ей ответила другая, будто приняла эстафету. В другом дворе женщина развешивала на веревках разноцветное белье: видимо, стирала уже на ночь глядя. В третьем, после нескольких пустых, светились окна – привычным уже, мерцающим светом свечей. Пока она шла, довольно быстро стемнело, и к монастырю, в обход очередной группы домов, Вика вышла уже почти на ощупь, сомневаясь в себе и мысленно ругаясь. На краю поля – то ли монастырского, то ли совхозного – она капитально во что-то вляпалась и разозлилась на себя окончательно. Грязь здесь была суровая: в самый раз для русской деревни. Для глубинки, где сдохнет любой захватчик. Двести километров от второй столицы страны – и вот тебе пожалуйста – по щиколотку и выше самого натурального дерьмища. Но теперь она уже хорошо сориентировалась и вышла к монастырю с нужной стороны: не к главному зданию, а наоборот, к чему-то вроде хоздвора.

– Кто тут?

Голос был женский, и Вика удержала руку, сунувшуюся к пистолету. «Макаров» довольно надежен, и освоила его она хорошо. Если что, успеет.

– Не бойтесь, я одна. Я с Андреевщины, к матушке.

Пауза была секунд в двадцать, и Вика переждала ее молча. Андреевщина – это была деревня, хрен знает как далеко отсюда. Вроде бы в обозримом пространстве, но слишком далеко, чтобы дойти пешком за день. Если встретившаяся ей женщина в курсе, что значит это слово, она отведет ее куда нужно.

– Ага, ага. Пойдемте со мной, только тихо.

Вика кивнула, хотя этого явно было не видно в уже почти полной темноте. Август… Темнеет уже по-серьезному, это тебе не питерские июнь и июль.

– Петрович, ты здесь?

Из мглы выступила фигура: просто серый силуэт на темно-сером фоне.

– Здесь я. Кого там нам Бог послал?

Вика подошла к сторожу и остановилась, давая себя рассмотреть.

– Ага… Я Семен Петрович, местный сторож. А ты откуда будешь, красавица? И за какой надобностью?

Раньше Вика как-то думала, что, если девушка на глубокую ночь глядя является на монастырское подворье, ее сначала накормят-напоят и устроят на ночь, а только потом будут расспрашивать. Но не те сейчас времена, наверное. Или вообще это только в сказках было?

– Меня зовут Вика. Я с Андреевщины, к матушке с делом, – по второму разу сказала она. Сторож хмыкнул и вроде бы кивнул. Интересно, чем он вооружен? Берданкой, телескопической или резиновой дубинкой? Или вообще ничем, кроме уверенности в своем праве? Да и вообще… Ей только сейчас пришло в голову, что мужчина-сторож в женском монастыре – это странно. Хотя приняли же они раненых…

Вика помотала головой. Все же дорога ее вымотала. Болела спина, болели шея и руки; и еще болели наплакавшиеся сегодня глаза.

– Ладно, понятно… Ну, пойдем. Спасибо, Феня. Тебе еще урок?..

– Да, еще на часик, потом уж вечерять… Ну, идите с Богом, раз дело.

Сержант Вика обернулась на растворившуюся в темноте женщину. Почему-то ей пришло в голову, что здесь, в этом месте, слово «Бог» даже не просто пишут, а и произносят всегда с большой буквы. Это чувствовалось. Она так и не стала верующей, даже пройдя через столько всего, даже навидавшись за эти месяцы столько горя… Совесть ее была чиста, но верить она боялась.

– И как там дела… В Андреевщине вашей? – сторож даже не пытался изображать иронию, спрашивал спокойным тоном, без лишних интонаций. Но все равно чувствовалось.

– Живем, работаем. Делаем дело, как можем.

– Что ж, хорошо. У всех дело. Я вот такое себе нашел, и другого уже не будет. Слишком много лет… А Серега как, жив ли?

Вика помолчала. Вопрос был не такой простой, как кажется. Сергей и Дима да еще Алексей – три самых распространенных имени в поколении мужчин средних лет. Назови – и точно не ошибешься.

– Это тот, который зоотехник? Лукич?

– Да что ты, – вот тут сторож Петрович уже натурально улыбнулся. – Откуда у вас там зоотехник да еще Лукич… Бывший разве что. Я про сапера.

– Ага, – Вика тут же сообразила, кого он имеет в виду. И да, этого чужой знать тоже не будет. – Да, этот жив и здоров. Работает.

– Слава те, Господи. Хорош мужик. Бывал у нас, тож с делами. Угу. Может, и зоотехник бывший, кто ж знает… Ха…

Он снова хмыкнул, и Вика улыбнулась тоже.

– А что? Про знаменитых саперов я как-то не вспомню ни про одного, но Виктор Талалихин до войны мясником был… Петр Гнидо фельдшером… А Амет Султан, говорят, канатоходцем… Знаешь, кто это такие были?

– У меня папа летчик, – коротко ответила Вика.

– Ага… Ну и слава Богу. Тогда, значит, совсем хорошо. Я ж тоже авиатор бывший. Хотя и не летчик, не поднялся… Наоборот, опустился сюда, и вот… Вы не думайте, мы все не только за вас молимся, мы чем можем помогаем. Только можем вот мало…

До нужной двери он провел ее не через огромный неосвещенный двор, а вдоль стены длинного дома. Где-то в стенах горели огоньки свечей или керосинок, но в основном было темно. К этому тоже все привыкали очень долго: жизнь без свободного, почти бесплатного электричества, всегда ждущего в твоей розетке, оказалась богатой на неожиданные ощущения и правила. Когда даже маломощные генераторы на вес золота, а канистра солярки стоит иногда дороже человеческой жизни… Тут будешь выбирать, что именно делать с каждым роскошным киловаттом. В этих краях начали одну за другой налаживать вертушки на речках, ериках и ручьях. Что было южнее, она не знала. Ветряки ставят, может быть?

– Подожди здесь, красавица.

Он ушел вперед, но дверь за собой не прикрыл, и Вика слышала голоса очень хорошо.

– Матушка Ефросинья, с Андреевщины девушка пришла, с делом.

– Да?

– Наша, матушка, – от Лукича, можно сказать. С малым грузом. И с оружием. Провел тихо.

– Бог с ним, с железом. Проси.

Пару раз стукнуло, потом впереди стало чуть светлее. Потом сторож появился в дверном проеме, снова заслонив свет, и сделал понятный жест рукой. Оружие он увидел, надо же. Или по поведению почувствовал?

– Здравствуйте.

Заполненная мраком комната. Единственное светлое пятно – над письменным столом. Дрожащее, неровное пламя толстой свечи освещает очень немногое. За столом женщина средних лет, с усталым и суровым лицом. Вика не имела понятия, была ли она настоятельницей Введено-Оятского монастыря до войны: кажется, кто-то говорил, что нет.

– Ну, здравствуй. Подходи ближе, садись. Устала?.. Иди, Петрович, спасибо тебе. Я или сама гостью устрою, или позову кого. Но ты постой там пока внизу, чтобы не сунулись, мало ли.

Женщина говорила спокойно, и усталость в голосе чувствовалась. Что ж, Вика и сама устала. Подошла, села на простой стул: один из двух, стоящих в комнате, напротив стола. Дверь позади тихо прикрылась, удаляющиеся шаги были глухими.

– Сторож сказал, ты назвалась.

– Да. Я Вика, от Лукича с Андреевщины.

– Хорошо… Ваши все живы?

– Смотря за какое время считать… Последняя безвозвратная – дней десять назад… Но раненые есть, и не так уж мало. Как наши здесь?

– Все живы, слава Богу. Воин Иван только плох. Плачет, жить не хочет. С ложечки кормим, уговариваем каждый раз. «Безногим, – говорит, – не хочу жить, лучше добейте». Зайди к нему. Ко всем зайди, но к нему первому, хорошо? Ничто его не утешает, бедного… Все плачет и плачет, и еще спит много. По полдня…

Настоятельница прикрыла глаза и чуть отклонилась назад. На ее лицо сразу легла густая тень, сделавшая женщину еще старше.

– Я зайду. Гостинец принесла – небогатый, конечно, но… И еще у меня дело. Может, простое, а может, и нет, сама не знаю.

– Какое же дело, воин Виктория? Вряд ли простое, если уж ноги топтала. Говори.

Пораженная непривычным обращением к себе, «воин Виктория» простыми словами рассказала, что в одном из рейдов ребята подобрали в брошенной чужой машине журнал на французском языке. В отряде никто французского не знает, быстро найти нужного человека по ближайшим деревням тоже не удалось, да и не всюду стоит ходить и спрашивать. Вот сюда послали ее, и прямо с журналом.

– Что ж, – женщина вздохнула, – я тоже не знаю. Английский, да церковнославянский, да греческий. Но кто-то найдется, это вы верно придумали. Оставь мне. Когда, сказали, надо?

– Сказали, к утру.

Они столкнулись на мгновение глазами, и на этот раз вздохнули обе, и потом так же обе улыбнулись.

– Ну, тогда времени точно лучше не терять. Оставь журнал, не бойся, я поспрашиваю. Пока тебя лучше не видеть никому. К раненым вон сходи, через час возвращайся. Петрович и туда проводит, и назад. Что устала, вижу, но все равно сходи, им это нужно. Редко от вас приходят. Понимаем, почему редко.

Уже поднявшаяся со стула Вика молча кивнула, ослабила пластиковую стяжку рюкзачка и положила на стол перед настоятельницей тугой пакет с чаем и затянутый в полиэтилен журнал.

– Чай? Спасибо, очень рады. А это тот самый, значит.

Настоятельница посмотрела на журнал мельком и положила его обратно на стол, не стала разворачивать.

– Еще вот что… Рюкзак свой оставь вон в углу, не носи никуда. Что бы у тебя там ни было железное – никому это здесь не нужно. А себе, как будешь идти, накинь вот на голову.

Она неожиданно для Вики протянула снятый откуда-то со спинки своего стула темный платок.

Сержант задумалась только на секунду. Да, идея была хорошая. Идет себе девушка в платке по двору, за всем тут знакомым сторожем, – значит, своя. А непокрытые волосы точно вызовут вопрос. Благодарно и опять же молча кивнув, она аккуратно приоткрыла дверь и так же аккуратно, на ощупь, спустилась по совершенно темной лестнице. Дверь внизу была глухо закрыта, и ручку на ней пришлось нащупывать целую минуту, пока самой не стало страшно, что та не найдется. Петрович оказался почти прямо под дверью: сидел у стены дома и что-то негромко напевал себе под нос. Не «Как тоскуют руки по штурвалу», что-то попроще.

– Сказали, на час к раненым, потом назад.

– Ага, дело хорошее. Ну пойдем, раз так.

Луна на небе была здоровенная, практически полная, и хорошо просвечивала через облака. Еще полчаса назад этого почему-то еще не чувствовалось, а теперь пожалуйста.

Один из корпусов в стороне от главного, запертая на ключ дверь. Скрипучая лестница, и запах болезни чувствуется уже внизу. Сторож Петрович покашлял на средних ступенях, потом еще раз на самом верху.

– Кто к нам?

– Свои, свои. С гостьей.

– О, Петрович! Спасиб, что зашел. Кто это с тобой?

Окна были занавешены, но одинокая свеча в дальнем углу, как оказалось, давала достаточно света, чтобы увидеть мужчину в проходе между рядами кроватей. Левой рукой он удерживал костыль, правую опустил вниз. Вика улыбнулась.

– Это я… Сержант Петрова.

– Ох, елки! Мужики! Ребят, гляньте, кто к нам… Сеня, да брось ты дрыхнуть, смерть свою проспишь, сволочь!

Мужчина со стуком положил пистолет на тумбочку, а в комнате сразу стало шумно и как-то по-честному весело – Вика даже сама не ожидала. Сторож только через минуту сумел вставить в их скороговорки свои слова о том, что постоит, мол, там внизу, постережет. Шестеро раненых наперебой и рассказывали, и расспрашивали. Четверых она знала хорошо, один был знаком Вике только мельком – это был новичок, получивший тяжелую рану чуть ли не в первом же своем бою. Еще один был совершенно незнакомым, она не помнила его даже с транспортировки, но ребята однозначно держали его за своего. Одна нога, обе ноги, грудь, живот, живот, живот. Раненых в голову здесь не было – не довезли тогда.

– А что потом? А Женька как? А Витек? А остальные наши? Нас вспоминают? Что передавали?

Вике было как-то неловко сказать, что ничего особо не передавали. Она объяснила, что гостинцев немного, оставила все настоятельнице, та разберется. Отрядную бедность все знали, и ничего особенного не ждали, им было дороже внимание. Самые простые новости пошли на ура. К отсутствию телевидения и Интернета все уже давно привыкли, но без радио и даже хотя бы книг было хреново. Библиотека в монастыре, разумеется, была, но не та, какая требовалась ребятам.

– Почитать принести не догадалась, извините. В следующий раз.

Те только отмахнулись. Про рейды с удачными и неудачными засадами, про стычки с регулярами и полицаями, про казни предателей и потери им было гораздо интереснее.

– Валерку в руку, касательно, числа 15-го… Не сильно, но в правую… Он злой стал, как собака… Женю в тот же день в мякоть, в бок, – доктор сказал: «Не опасно, заживет»… Народного депутата поймали, на сладком… Допросили, записали на камеру, отвели аж к дальней платформе. Повесили, как полагается…

Вика поймала взгляд безногого, полный боли и обиды, и соврала:

– Тебе, Вань, особый привет передавали. С намеками. Хозвзвод зашивается, не поверишь.

Получилось довольно фальшиво, но раненый кивнул – вроде бы благодарно. Или показалось?

На перечислении безвозвратных потерь за последние три недели – молчали. На перечислении скромных, но вовсе не нулевых достижений – гомонили и галдели, как первоклассники. Было видно, что все ей действительно очень рады. Вика как-то внезапно растрогалась и чуть не заплакала опять, второй раз за день. Это действительно были свои: как она могла жить без такой теплоты, без такой тесной дружбы с людьми столько лет подряд?

– В отряд по посылке в неделю доходит, реже больше. В основном бытовуха, типа патронов и выстрелов к гранатометам. Всего остального мало: как при вас было, так и сейчас. Аптечек мало, систем связи мало, обмундирования мало, запчастей к электронике нет вообще почти ни хрена… И газет или, скажем, листовок с Большой земли вообще не передают, дураки. Ну, хоть бы радио… В штабе старый JVC ловит что-то урывками по секунде за раз, через глушилки. Наши держатся. Надежда… И не только Сибирь с дальневосточниками… Тихоокеанский и Северный флоты дрозда дают, не поверите! На английском языке иногда подтверждение можно поймать: потери в кораблях они как-то признают. То там эсминец, то сям фрегат какой-нибудь. Мне это ничего не говорит, но наши моряки каждый раз очень радуются!

Все опять погалдели, поулюлюкали, помяукали от избытка чувств. Среди раненых моряков не имелось, но балтийцы были в отряде реально популярны. Неунывающие, умелые, злые.

– По другим я никаких новостей не знаю. Только слухи. Был за Лодейным такой отряд «Серые Волки» – хрен знает, почему такое название, – так и молчат, уже давно… Никакой связи по эфиру. Вроде бы посылали кого-то пару раз, но так никто ничего и не нашел. Наверное, все с ними… Была и команда в районе Орешка: помните, та самая, которая сумела «Страйкер» сжечь? Вот про нее неделю назад слух прошел, что их тетка выдала. Говорили, что при отряде жила женщина с ребенком: то ли жена кого-то из командиров, то ли даже нет. Ребенку лет восемь, и он беспрерывно рыдал от всего происходящего. Дети-то тихие сейчас, сами знаете, а этот вот… В общем, чтобы он не рыдал, мамаша ему давала планшет играть, это его отвлекало. А с электричеством – тоже сами знаете. А ему его по три-четыре раза в день надо было заряжать… В общем, она непрерывно на всех орала, что они ребенка мучают, не дают ему того, что он хочет. И объясняли ей все, и уговаривали, и угрожали, что выгонят, а кому они нужны, кто их кормить будет?.. Бесполезно, ей вообще все равно, говорят, было – только орала еще громче.

– Бывают такие бабы, – убежденно сказал один из раненых. – Когда они на мужиков орут – им легко на душе. В эти секунды проблем для них нет. Блин.

Он замолчал, когда на него посмотрели все сразу. И даже смутился вроде бы, потому что было ясно, что все подумали.

– Ну так вот. Говорили, что это все тянулось, тянулось, а потом она пошла куда-то и рассказала о них. Группу тут же кончили, разумеется… Прямо даже не на следующий, а в тот же день: с вертолетами, зондеркомандой – все, как бывает. Черт ее знает, получила она в награду свою розетку и вообще комфорт, или там не стали разбираться. Может, это вообще утка все… Мне прямо неловко, я вот совсем по-женски вас байками кормлю… Но что-то там такое точно было. Я знаю, что из разведвзвода тройка пошла туда. Может, узнать, может, по ее душу. Но что там в итоге было – не имею понятия… Ну, что еще? Один суровый одиночка из Питера добрался: говорит, там худо. Треть города выгорела на фиг, в новостройках прямо целыми микрорайонами. В Новом Девяткино сделали гетто, сгоняют туда всяких… Не сильно благонадежных. Остальные мрут. Эти в центре сидят, и мозги парят всему миру, что все прекрасно и замечательно. Не знаю, насколько ему верить. Проверку он пока не прошел, работает по хозяйству, под присмотром.

– Пал Степаныч его?

– А то кто же? Желающие найдутся, да его не переплюнешь.

Опять общее оживление. За пятнадцать лет до войны контрразведчик Павел Степанович был кандидатом каких-то серьезных наук и доцентом, а потом жизнь распорядилась так, что он стал мастером на все руки в какой-то питерской стройконторе. Вдруг оказалось, что он мог сделать евроремонт при помощи перфоратора, лазерного дальномера и пары мешков сухой строительной смеси. Руки у Павла Степановича были не просто золотые, а реально платиновые. Именно благодаря им году так к 2010-му он стал самым настоящим мультимиллионером: хозяином нескольких бригад и обширного офиса с говорливыми диспетчерами, грудастыми секретаршами и суровыми бухгалтершами. Пользовался всеобщим искренним уважением, очень и очень прилично зарабатывал, платил налоги урывками – и ругал Путина и правительство по пятницам и субботам, под пиво. Так особо не пил, потому что ездил по своим объектам на весьма дорогой машине. В армии он служил в старые советские времена, вроде бы упоминал танковые войска. А в переформированном после разгрома отряде, осваивающемся на новом месте, этот потерявший свои многочисленные миллионы человек неожиданно занял должность специалиста по контрразведке. Людей Павел Степанович видел насквозь, как рентген, и у допрашиваемых вызывал почти инстинктивный ужас. Вика старалась не думать о том, как он проводит свои допросы, что он на них делает с пленными, – польза от этого человека была очевидной. Ни один засланный провокатор в отряде пока так и не окопался, хотя можно было предположить, что именно этим способом борются с такими отрядами, как их собственный. Сколько Пал Степаныч выдрал плоскогубцами ногтей, сколько спилил зубов и что ему за это будет «на том свете» – об этом она старалась не думать.

– Еще что?

Подумав, Вика все же рассказала и историю, еще сильнее похожую на детскую страшилку. Рассказала так, как ее рассказали ей, передав по длинной цепочке от одного человека к другому. Бог знает, как ее извратили на всех этих этапах, вместе взятых. История была действительно страшноватая и не особо похожая на правду. Еще меньше похожая, чем та, которую она только закончила излагать. Впрочем, за многие последние месяцы все они видели такие вещи, что еще год назад за правду это не сошло бы даже для самого отмороженного фантазера.

Люди все-таки перемещались по оккупированной стране – кто на своих двоих, кто на колесах. И рассказывали обычно плохие, почти всегда страшные, и иногда очень странные вещи. К описаниям сожженных «золотыми ротами», а иногда просто озверевшими бандитами деревень и хуторов все давно привыкли, к рассказам о «дорогах смерти» тоже. Кое-что она даже видела сама: целые сотни метров по обочинам и кюветам шоссейных и проселочных дорог разного ранга, забитые бессчетными остовами сгоревших легковушек. Многие сотни машин, безнаказанно уничтоженных огнем с воздуха или земли. Когда-то разноцветные, а теперь почти одинаково буро-черные, они стояли в жирных кругах копоти, сливающихся одно с другим. Храня внутри костяки водителей и пассажров. Какая была цель у тех, кто стрелял по ним? Привести в ужас, лишить отступающую армию воли к сопротивлению? Она не знала… Но еще раз: к сегодняшнему дню такие картины, большего или меньшего масштаба, стали уже настолько привычными, что уже почти не трогали. А вот рассказы про пустые города казались страшными до сих пор. Может, именно потому, что они пока ни одного такого города не видели, только слышали о них.

Вика не особо много ездила по стране: даже большой поездки по Золотому кольцу России у нее ни разу не было, – давно, в школе, была одна маленькая, на пару городов. Поэтому более-менее привычно звучащие названия Торжок, Вязьма, Городец, Елабуга ни о чем Вике не говорили: она понятия не имела, сколько человек в них живет, что там производят, что там можно культурного посмотреть, если приехать. Вроде бы все не миллионники. И вот рассказывают – и всегда через вторые-третьи-четвертые руки, – что эти города реально стоят пустые. В смысле, без живых людей. Тела в запертых изнутри квартирах, в подвалах, на чердаках совершенно целых домов: уже давно разложившиеся, так и не тронутые собаками и птицами тела на улицах. И что это означает, никто не понимает, потому что на последствия уже знакомых всем эпидемий это не особо похоже.

Когда она закончила, раненые долго молчали, и Вика уже расстроилась, что слишком много грустного рассказала. Надо было, наверное, о чем-то другом говорить.

– Слушай, я, пожалуй, с тобой вернусь, – сказал один после молчания. – Я уже столько времени здесь… Что зажило, то зажило. Остальное там заживет. Пригожусь.

– Я тоже, – второй из раненых с трудом встал со своей койки, держась за ее железную спинку. – Спасибо этому дому… Пора драться. Пора, мать его.

Лицо молодого мужчины было странно искажено. Он стоял спиной к свету свечи, и было даже удивительно, как хорошо Вика его видела.

– Да брось. Тебе еще месяц на койке точно. А потом лечебная физкультура. На твой век драки хватит, не беспокойся.

– Не-е, мужики. Я все понимаю, но не-е. Я пойду. Хватит уже на койке зад пролеживать. Буду хоть в засаде лежать, если бегать не могу. Ну их в задницу. У меня дочка маленькая дома осталась: что с ней сейчас? А я тут…

– Не торопись, – буркнула сержант. – Я не пешком здесь. Для тебя транспорта нет, а ногами ты не дойдешь.

– Не дойдет, – подтвердили сразу несколько голосов. – Брось, чувак, ну что ты? Ну успокойся. Ну давай присядь.

Мужчину явственно трясло, но легшие на его плечи руки он не сбросил. Кивнул, сел.

– Месяц, – произнес он глухим голосом. – Дайте мне месяц. Завтра начну себя мучить, дочкой клянусь. Слышали? И ходить, и приседать, и все прочее. Пока падать не стану. Через месяц – буду в строю.

– Забились, – мрачно подтвердил тот раненый, который был на костыле, очевидно, старший по палате. – Если не выполнишь – будешь сявкой, понял? Антоха, значит, первым из нас выходит, ты вторым. Мы позже, кто как сможет. Но по тебе будем равняться. Осознал? Или возьмешь назад сказанное? Мы поймем.

– Да пошел ты…

Все снова замолчали, и Вика опять поразилась: грубые, злые мужики. Какие же они бывают деликатные, когда дело касается мужских дел. Кто бы мог подумать? А ей всегда мажоры нравились, стыдно сказать теперь. Чтобы машина дорогая, и кредитки платиновые, и все дела.

Хмыкнув, она поправила пистолет за поясом, на спине.

– Так, ну, я поняла. Тогда я сейчас к матери-настоятельнице, у меня дела тут еще. Серьезные. Утром зайду, и разберемся, кто и как двигает. Хорошо?

– Спасибо.

– Спасибо, Викуль. Ты всегда молодцом была.

Здесь она даже улыбнулась. И эта улыбка была с Викой еще долго. До самого того момента, когда матушка Ефросинья представила ее говорящей по-французски девушке, которая дожидалась сержанта в кабинете.

– Посмотрели мы твой журнал, воин Виктория, – сказала усталая женщина, когда Вика отчиталась по своим впечатлениям от встречи с ранеными и доложила, что один уходит с ней.

– Бесовские листки, дрянь, но статья эта не простая, все вы верно поняли. И даже более того: она там не одна такая. На них, на другие, внимания не обратили, нет?

– Нет.

– А зря. Они и поважнее будут. Хотя и не такие… иллюстрированные… Ну, это вы оттого, что языка не знаете. Но пришли по адресу. Сделаем все, что вам требуется. Только долго будет: всю ночь, пожалуй, сидеть будем. Считай, только начали. Даже от этой еще треть перевести осталось, а то и больше. Садись вон там и слушай. Или устала и почивать пойдешь? Утром прочтешь.

Говорить о том, как она сюда добиралась, Вика не стала бы и одной настоятельнице – а тут еще лишние уши. От езды на мотоцикле и всего прочего за день она, конечно, тоже устала. Однако не так, как если бы топала сюда на своих двоих.

– Спасибо, матушка. Я посижу пока.

– Ну, как хочешь. Продолжай, милая… В этой еще полторы страницы осталось, да подписи… Отдохнули глазки?

Девушка монотонным голосом начала начитывать перевод прямо с листа. Иногда останавливалась, и сколько-то секунд подбирала нужное слово; иногда возвращалась чуть назад. Матушка не поправляла и не торопила ее – записывала и исправляла сказанное. Некоторое время Вика слушала, не особо понимая, потом как-то уловила смысл. То, что она не слышала перевод начала статьи, здорово ей мешало. Но дойдя до конца, почистив последние абзацы, но еще не взявшись за перевод подписей к многочисленным фотографиям, обе женщины начали чистовую редактуру. Настоятельница зачитывала, молодая девушка сверяла по тексту; иногда обе коротко обсуждали построение фразы. На красоту литературного слога внимания обе не обращали, им было важнее уловить и передать смысл.

– Вот так вот, – со значением сказала настоятельница, когда все было закончено с этой, первой статьей. И Вике послышалось не произнесенное вслух: «Вот такая вот хрень».

Суббота, 24 августа

Войдя в назначенную комнату и отрапортовав старшему офицеру, Шерил застыла, изо всех сил делая вид, что ничего особенного не происходит. Удалось ей это без особого труда: к тридцати четырем годам она накопила достаточно практики. Но сердце все равно колотилось, едва-едва позволяя сохранять на лице бесстрастно-профессиональное выражение. Вот они, значит, какие…

– Кэптэн Ахен, – уловила она из тарабарщины незнакомого языка. – Ахен.

Черноволосые мужчины спокойно отозвались, и переводчик так же спокойно выдал уже английскую фразу: просто ничего не значащую формулу вежливости. Мужчины были… Странно, но Шерил не смогла подобрать слово сразу, и это ее чуточку удивило. Страшные. Сильные. Агрессивные. Опытные. Да, все это вместе, сразу – и каждого будто очень много. Ни в ВВС, ни в Армии США нет недостатка в сильных, опытных и агрессивных мужчинах, но здесь было что-то… Что-то через край. Что-то, способное раздавить слабого человека одним своим присутствием… Опять не найдя, что сказать себе самой, Шерил перевела взгляд с откровенно и нагло разглядывающих ее лиц на другое лицо. Лицо человека, разглядывающего ее с совершенно другим выражением. Лицо женщины.

– Капитан, спасибо, что пришли. – Майор улыбался, но было заметно, что ему не по себе. В своей тарелке чувствовал себя разве что переводчик – молодой лейтенант с удивившей ее ленточкой Бронзовой звезды на кителе, тоже жгуче-черноволосый. Этот явно наслаждался происходящим. Что ж, если знать их жуткий язык, можно быть уверенным в своем будущем. Тебя не пошлют куда-то, где твои умные мозги может вышибить вооруженный «калашниковым» испуганный пацан, жить которому осталась секунда. Хотя… Бронзовую звезду не вручают просто так – где-то он ее все-таки получил. Это дает ему право…

– Капитан Ахен налетала девяносто часов на «Черных Ястребах» еще в Ираке, – поймала Шерил фразу майора и удивилась еще раз. Почему-то она на секунду выпала из происходящего. Такого с ней не бывало давно, и это позволило ей встряхнуться, спокойно и демонстративно лениво отведя глаза от буравящего взгляда женщины, похожей на хищную птицу.

– Девяносто пять часов, – поправила она майора спокойным голосом. – И еще около ста шестидесяти здесь. – Им что-то не нравится?

То, что чеченцам не нравится ее набор половых хромосом, видно невооруженным взглядом. Но обойдутся. Именно так, судя по всему, полагал и майор, навесивший задание на нее. Теперь он явно сомневался в удачности своего выбора, но, что называется, держал марку. «Борцы за свободу», «борцы за независимость от русской власти»… Почему-то сейчас, в одной комнате с шестью чеченскими повстанцами все эти названия звучали как-то не слишком верно. Будучи, несомненно, точными, они, во всяком случае, воспринимались не так, как звучали дома с экранов телевизоров. Да и не только дома: на многочисленных учебных занятиях они тоже звучали иначе. Там – да, там все было ясно и точно. Испытывающие недостаток современного вооружения, не способные противостоять Российской армии в открытом столкновении, эти люди отчаянно дрались за свою свободу. Это вызывало восхищение. И это было правдой, но сейчас, в трех метрах от этих впервые встреченных людей, восхищение ушло, оставив… Прислушавшись к самой себе, но в этот раз постаравшись не выпасть из имеющего непонятную цель обмена малоинформативными фразами, Шерил с недоверием поняла, что это страх. Или опасение, если смягчить формулировку.

– Что они говорят? – спросила она переводчика, слишком уж увлекшегося разговором.

– Обсуждают, сколько им потребовать у нас сверхштатных боеприпасов на этот конкретный рейд.

– Майор, сэр?

– Сколько потребуют – столько дадим.

Майор явно не возражал против того, чтобы разговор перешел в практическую плоскость. Судя по всему, описание им боевого опыта капитана Ахен произвело достаточное впечатление. Что ж, это можно было воспринять с удовлетворением.

Шерил начинала свою карьеру еще на транспортных «Чинуках», но уже ко второй иракской кампании окончательно перешла на боевые машины. Обеспечение каждодневной боевой работы моторизованной пехоты и антипартизанских частей в двух войнах (включая одну еще неоконченную) дало ей разнообразный и высоко ценимый начальством и ею самой опыт. Страх гибели никуда не делся, каким бы неожиданно слабым ни оказалось противодействие что в Ираке, что здесь. Но она действительно была профессиональным военным, причем много и опять же профессионально убивавшим врагов. С этим чувством она вполне могла жить. А вот испытывать страх на земле она не привыкла. Дома Шерил могла без колебаний пройтись по самым опасным местам родного города, не вздрагивая от шагов позади. В драке она держалась с мужчинами своей весовой категории почти на равных, а кольт «Модель 1910» давал ей решающее преимущество в потенциальном уличном конфликте более серьезного порядка.

– Это полный состав группы?

– Да, полный. Летят не все, двое останутся. Значит, четверо.

– Кто?

Майор представил ей людей, которых Шерил вскоре предстояло терпеть на борту машин своего звена. Аслан, еще один Аслан, имена остальных она не запомнила. Пока она обменивалась словами с майором и переводчиком, чеченцы непрерывно что-то гортанно бормотали, обращаясь друг к другу. На общем фоне выделялся резкий и злой голос женщины в платке: после ее последней фразы сразу несколько человек засмеялись.

– Что она сказала? – спросила Шерил переводчика.

Тот пожал плечами.

– Ерунду. Не обращай внимания.

Женщина произнесла вслух еще одну фразу, в этот раз довольно длинную. Мужчины снова негромко засмеялись, поглядывая на нее, а лейтенант-переводчик натянуто улыбнулся.

– Я жду.

Майор посмотрел на переводчика сверху вниз, изогнув брови.

– В чем дело?

Мужчины напротив перестали посмеиваться и хмыкать. Теперь они чего-то ждали. В глазах нескольких так и прыгал смех, и в лицах всех без исключения было нечто непонятное. Ожидание… чего?

– Виноват, сэр. Эта женщина… Ее зовут Зумруд, но это не настоящее имя, я не знаю настоящего. Она несколько раз подряд сказала про капитана Ахен «эта шлюха». Старший сделал ей замечание, но она настаивала на своем.

– Почему она называет меня шлюхой? – поинтересовалась Шерил, не изменив выражения лица.

– Вы в головном уборе, но без хиджаба. Женшина-военная может снять хиджаб только в полевых условиях, когда это нужно, чтобы надеть шлем, или очки, или капюшон маскировочного костюма. Но как только полевой выход закончился, а вокруг мужчины, приличная женщина наденет хиджаб снова. Берет вместо него будет носить только шлюха.

В воздухе на секунду повисло молчание. Чеченцы по-прежнему будто чего-то ждали. Шерил поняла, что не представляет, что делать. Майор не произнес ни одного слова, и, увидев текущую по его щеке каплю пота, она поняла, почему. Он тоже чувствовал висящее в воздухе напряжение. В этой комнате три офицера Вооруженных сил США, за дверью, в прочих помещениях штаба, еще человек двадцать. С оружием, с уверенностью в своих силах, с боевым опытом. Почему они позволяют такое?

– Переведите этой женщине, что я не мусульманка, – приказала она лейтенанту-переводчику. – Что я не обязана соблюдать правила, привычные для нее. Что мой берет – часть форменной одежды.

Лейенант протарабанил несколько коротких фраз, которые все бесстрастно выслушали.

– Как будет по-чеченски «шлюха»?

– Кхахьпа.

Бледный лейтенант сказал, и Шерил покатала чужое слово на языке. Непривычное, ничего для нее не значащее. Столкнулась глазами с усмехающейся женщиной, перевела взгляд на довольно улыбающихся мужчин.

– Майор, сэр. Если меня еще раз посмеют в лицо назвать шлюхой или каким-то другим оскорбительным словом, я приму дисциплинарные меры, можете быть уверены. Даже союзники не имеют на это никакого права.

– Капитан Ахен, успокойтесь…

– Я спокойна, майор, сэр. Вы видели меня над Кронштадтом тем месяцем? Вот там я не была спокойна. А сейчас да, еще как. Я выразилась понятно?

Майор поглядел на нее с тоской. Шерил отлично понимала, как ему неловко. Непросто быть командиром.

– Лейтенант, переведите им.

Он перевел, хотя Шерил видела, как ему не хотелось этого делать. Старший в команде чеченцев, один из двух Асланов, кивнул и произнес что-то сильным, уверенным голосом, по очереди повернувшись в обе стороны от себя. Двое из мужчин кивнули, один пожал плечами. Женщина в платке стояла, будто не слышала. Аслан остановил на ней взгляд и опять что-то с нажимом сказал. В этот раз женщина тоже легко кивнула и равнодушным тоном произнесла несколько слов.

– Она просит прощения, – объяснил лейтенант. В его голосе Шерил почудилось облегчение.

– Хорошо.

Она сочла инцидент исчерпанным. Мало ли кто что сказал. С этой женщиной ей не лететь, разведгруппа – это четверо мужчин. Так что пускай все так и будет, как есть.

Майор снова начал общаться со старшим из двух Асланов, они склонились над расстеленной на столе картой и по очереди тыкали в нее шариковыми ручками. Аслан знал сколько-то английских слов, но на первый взгляд не так уж много, и переводчику приходилось помогать ему почти непрерывно.

– Лейтенант, – позвала его Шерил в одну из пауз, но, как оно обычно и бывает, от него тут же потребовали переводить что-то новое, и он не успел ответить. К заскучавшей Шерил мягко подошел один из чеченцев. Она почувствовала сначала взгляд, потом увидела движение, но не услышала при этом ничего: настолько пластично он двигалася.

– Меня зовут Ильяс.

Этот тоже говорил по-английски.

– Да, я запомнила.

– Ты смелая.

– Что?

Она не была уверена, что поняла его правильно, но слово было больно уж простое.

– Смелая. Я люблю смелых женщин. Зумруд тоже смелая, но не такая красивая, как ты.

Шерил не нашлась, что сказать, и мужчина широко улыбнулся, очень довольный собой. Судя по его следующим словам, он счел, что она потрясена его комплиментом, да и вообще обаянием. Выразив на своем кривом английском еще несколько таких же прямолинейных знаков внимания, мужчина перевел разговор на себя. Если он не лгал, то с боевым опытом у него было лучше, чем у подавляющего большинства знакомых ей офицеров. Эта часть его монолога не могла не заинтересовать Шерил, и она даже задала несколько уточняющих вопросов, на которые он отвечал, как мог. Ответы впечатляли, и скорее всего мужчина все же не лгал или лгал в мелочах. Здесь, рядом со своими боевыми товарищами, которые спокойно и иронично на них поглядывали, вряд ли он решился бы на прямую ложь. Совершенно серьезному восприятию фактов мешали попытки Ильяса переводить разговор в плоскость, едва-едва не дотягивающую до уровня флирта. Но и сказанного хватило, чтобы ее впечатлить. Многие десятки боевых операций разного масштаба, в том числе на русской территории, десятки убитых врагов, многие единицы уничтоженной боевой техники. Таким мог похвастаться не каждый вертолетчик, не то что пеший солдат. Снова пытаясь ее впечатлить или скорее порадовать своей чувствительностью, Ильяс начал с удовольствием и нарочитой грустью в голосе вспоминать довоенное время. В этот раз Шерил далеко не сразу поняла, что он имеет в виду не операцию «Свобода России», а другую войну, более старую, – войну чеченцев с русскими. Ту самую, на рассказах о которой по телевизору выросло так много будущих офицеров ВВС, Флота и Армии США.

– Русские мерзавцы отняли у моей семьи почти все! А ведь я не из простой семьи, я из очень богатой, влиятельной семьи, очень уважаемой! Знаешь, какой был у моего отца дом? В нем было четыре этажа над землей, и на каждом этаже была своя спутниковая антенна. Забор вокруг двора был в три метра высотой, и даже просто забор охраняли несколько человек, понимаешь? Дом сожгли проклятые русские! Разбили его артиллерией, не осталось почти ничего! Шесть телевизоров было – ни одного не осталось.

Стоящий рядом второй Аслан отвлекся на своего заговорившего громче командира, Шерил отвлеклась на то же самое, потому что ей не понравились интонации майора и переводящего его слова на заднем плане лейтенанта. Поэтому снова в разговор с уговаривающим ее встретиться мужчиной она включилась не сразу.

– Даже у моего младшего дяди было двадцать рабов! А у отца было десять тогда, когда я был еще мальчиком. А когда я вырос…

– Десять? – все же переспросила она.

– Ты не веришь? Да я же говорю, десять – это ерунда, это было давно. Когда я стал мужчиной, у нас и сорок было иногда. Отец большую часть держал в горах, на пастбищах, но и в доме всегда было много, я не выдумываю. Очень много! У кого два-три раба – это никого не удивит. Даже у бедняка, у ленивого, как свинья, человека мог быть русский раб. Хорошее было время! Если десять – о, это уже большой человек, уважаемый человек.

Шерил отключилась на секунду, так у нее зашумело в ушах.

– Нет, их то больше было, то меньше. Но сорок – это я не преувеличиваю. И еще самый первый компьютер из всех соседей у отца был. Это сейчас смешно, а тогда… Он даже мне пользоваться не разрешал, хотя больше всех меня любил. Больше всех! Но он никому не разрешал. Сейчас у меня в доме три компьютера есть: и для игр, и для фильмов. А отца уже нет – русские убили… Прямо в доме. Он так свой дом любил, так гордился. Такие праздники устраивал: всех родственников, всех уважаемых людей приглашал!

– А рабы? – выдавила из себя она.

– А что рабы? Тысячу долларов стоит простой раб. Это не много. Хорошая собака для гор дороже стоит, даже намного дороже! Если раб врач, или сапожник, или может учить на пианино играть, или английскому языку – цена другая, конечно. Меня вот русский раб учил, и я отлично английский язык знаю, лучше всех.

Шерил подтвердила, что да, так и есть. Когда она привыкла к его акценту, понимать стало чуть легче.

Голова кружилась. Очень хотелось сесть. И еще хотелось, чтобы рядом не было уже никого: ни чеченских «борцов за свободу», ни даже своих.

– Капитан… капитан Ахен!

Она с трудом сфокусировалась на молодом лице подошедшего лейтенанта. Аслан уже общался со своими людьми, бурно жестикулируя. Майор быстро набивал что-то в электронный планшет.

– Да?

– С вами все в порядке?

– Да, более или менее… Слушайте, лейтенант, я все-таки плохо понимаю его произношение… Он сказал, что у них всех были рабы, многие десятки. Сорок в одном только его доме. Как вы думаете… это правда? Или он специально…

Лейтенант жестом остановил ее, повернулся к Ильясу. Снова неразборчивые гортанные слова: от одного к другому и обратно, как в пинг-понге. Несколько фраз, потом ответ, потом снова непонятный ей вопрос, и опять ответ.

– Да, все верно, – кивнул ей лейтенант, в глазах которого смех и напряжение теперь смешивались с очевидной усталостью. – Ты правильно поняла. Да, рабы. Да, многие десятки.

– Я все же… Как это может быть?

– Ну, – лейтенант приподнял брови, будто удивляясь ее настойчивой глупости. – Он ведь ответил, что не из простой семьи, а из особенной: богатой, влиятельной. Потому и много!

– Ты не веришь? – тоже немного удивленно спросил Ильяс из-за его плеча. – Не веришь мне?

– Верю, – выдавила она. – Но я не о том…

– Капитан Ахен!

Отвернуться от обоих было облегчением. Майор являлся якорем в этом мире, скукожившемся сейчас до размеров одной комнаты – учебного кабинета в бывшей русской школе.

– Майор, сэр?

– Подойдите.

Майор и командир спецгруппы повстанцев разогнулись, отошли от стола и теперь смотрели прямо на нее. Четыре шага, с непрерывным ощущением того, как буравят ее затылок несколько пар глаз. Неужели даже лейтенант-переводчик не понял, что она имеет в виду?

– Вот смотрите. Маршрут относительно простой, но довольно протяженный. Часть заключительного отрезка проходит над красной зоной – но в этом, собственно, и смысл выброски. Активность зенитных средств… Гм… Мы все знаем, что она отлична от нуля. Но специализированные средства по всему маршруту, в том числе в той же красной зоне, не фиксировались с самого начала текущего этапа операции. Ни высокомобильные, ни маломобильные, ни стационарные. Соответственно, только стрелковое оружие разных типов. И уже не много. Не столько, сколько было раньше.

– Изменения по наряду сил?

– Без изменений. Четыре «Черных Ястреба». Такой наряд сам по себе достаточен для того, чтобы три четверти инсургентов опустили лицо в землю. И начали молиться, а не стрелять.

– Да, сэр.

Она просто не знала, что еще сказать. Это была далеко не первая для капитана операция по забросу: минимум пятая, а то и шестая. Можно предположить, что чем дальше, тем их будет больше. Почему у нее такое дурное предчувствие? Все ли дело в той гадости, которую она только что услышала? Или даже не в одной, а в двух гадостях, если начать счет со «шлюхи».

– Группа Аслана имеет задачу высокой важности. Ее выполнение…

– Я могу задать вопрос о природе задачи, сэр?

Майор молчал несколько секунд, поводя плотно сжатыми губами влево и вправо.

– Да, задать можете. Получить ответ – нет.

– Зато я могу ответить…

Шерил перевела взгляд на командира разведгруппы, лицо которого оказалось совершенно неподвижным. Акцент снова резал слух, но она слыхала английский и похуже.

– В этот раз, не в первый раз… Наша задача не военная. Политическая. Это понятно?

– Пока нет.

Майор поморщился.

– Спасибо, Аслан, этого достаточно. Нам обоим. У нас тоже есть приказ касательно взаимодействия с вами и особого режима секретности. Капитан Ахен, больше никаких вопросов на эту тему.

– Да, сэр. Я должна беспокоиться о чем-то еще, сэр?

– Только о наилучшем исполнении своих обычных обязанностей.

Снова «да, сэр», и потом, в течение следующих минут, еще несколько раз. Более подробный разбор маршрута. Обсуждение технического состояния машин, пока не внушающего опасений. Обсуждения состояния здоровья и морали экипажей «Ястребов», в том числе наземных, внушающего еще какие серьезные опасения.

– Вы не хуже меня знаете, какого уровня достигли санитарные потери за последние месяцы. Эта хрень все продолжается, и все эти высокооплачиваемые двадцатипятилетние офицерики из медицинской службы ВВС продолжают мычать в ответ на все те же наши вопросы. А потом каждый третий из них вдруг заливается соплями в том же объеме, что и каждый третий из нас. Потом по юному лейтенантскому лицу и телу начинает течь пот, и больше мы его или ее не видим…

– Да, сэр. Я знаю, сэр.

Шерил пожала плечами. К июлю почти половина батальона была больна «фрисби», странным стойким насморком, сочетающимся с головной болью. Сначала была ломота в костях и суставах и лихорадка, как при нормальном осеннем ОРЗ. Потом все это проходило, но иногда возвращалось снова, волнами на три-четыре дня, по нескольку раз. Для молодых респираторные инфекции вообще не особо опасны, но кое у кого мучительный насморк держался еще долго, и так в итоге почти и не проходил. В ее собственном наземном экипаже заболели двое, причем одна из них в самом начале, через считаные недели после старта «Свободы России». Насморк, лихорадка, кашель – обычная инфлюэнца. Только не прошедшая после нескольких дней если не постельного, то щадящего режима. Потом они это видели столько раз, что лучше было не видеть. Пилоты, стрелки, механики, оружейники, штабисты. Европеоиды, черные, латиносы, азиаты разных национальностей. Разного возраста, разного пола. Это совершенно не выглядело как жуткая эпидемия, про которую снимают страшные фильмы. Никто не умирал в корчах, резистентных было полно, заболевали не все сразу, а постепенно, группами, с интервалом длительностью от пары дней до недели. И тяжесть заболевания была обычно довольно умеренной. Но заболевших постепенно стало все же слишком много, а выздороветь окончательно, на сто процентов, почему-то удавалось не всем. Странно сказать, но только потери техники на первом этапе операции позволяли сейчас батальону иметь полностью укомплектованные экипажи. Иначе с боеспособностью было бы хуже. Но боевому духу, известному англоязычным как «мораль», это не помогало. С ним, бедным, было если еще не плохо, то, во всяком случае, не лучшим образом. На сегодняшний день – даже хуже, чем сразу после потерь над Кронштадтом и Лодейным Полем.

– В группе есть больные?

– А?

В этот раз переводчику пришлось помочь: Аслан не понял. Шерил вслушивалась, ожидая уловить знакомое слово. Но нет, эти обозначали фрисби каким-то другим словом. Ну и ладно, какая разница? У них самих это придумал какой-то умник, переоценивший собственное остроумие. «Фри» – это от Russian Freedom, «Свобода России». С другой стороны, «фрисби» – это «летающая тарелка», в какие играют в парках. Почти наверняка автор шуточного словечка имел в виду быстрое распространение болезни, но его не спросишь, потому что неизвестно, кто он. Хочется надеяться, что не из ВВС. Здесь таких шутников не любят.

– Он говорит, что больных в группе нет.

– Хорошо.

– Еще говорит, что если есть больные в экипажах, то они попросят заменить экипаж.

– Попросят?

– Ну… Он сказал, что они тогда не полетят. Но я тут же предложил в таком случае замену, и он согласился. Им действительно надо лететь, на них тоже давят сверху.

– Ну надо же… – буркнула Шерил себе под нос вполголоса. – Тяжелое вооружение?

– Тяжелого нет. Личное стрелковое оружие и… Носимый груз. Даже не спрашивайте.

– Это не мое дело, я уже в курсе… О’кей, последний вопрос к ним: каков у них опыт вертолетных десантов? Каков опыт работы конкретно с «Черными Ястребами»?

В этот раз ответы командира чеченской группы ее полностью удовлетворили. Спрашивать, где и когда, она не стала – не так уж это важно. Главное, что не нужно тратить время на тренировки. Без которых, согласно известным анекдотам, десант теряет треть сил еще на посадке – под лопастями.

– Тогда все, закругляемся. Мне еще нужно говорить с экипажами и лично проверять машины. Взлет в один – шесть сотен, так?

– Без поправок, капитан Ахен. В 16.00 ровно. Общий сбор на площадке и контроль готовности в 15.40. Переводчик будет в твоем распоряжении до самого взлета.

– Отлично… Будут какие-то предварительные вводные по эксфильтрации?

– Предварительно – через двое-трое суток. Больше пока ничего. Но это обычное дело, не правда ли?

– Да, сэр. Ничего возразить не могу. Бывает и иначе, но обычно так.

– И необязательно пошлют тебя, Ахен. Там будет видно.

Прощание с майором прошло сухо и формально, а прощания с разведчиками не было вообще: они должны были увидеться через считаные часы. Впрочем, это не отговорка – майор тоже наверняка придет их проводить. Но они Шерил не нравились, и с каждой минутой сильнее. Мрачные и спокойные Аслан-первый и Аслан-второй, сладко улыбающийся ей Ильяс, бесстрастная теперь женщина, имя которой было уже не вспомнить… Да и ладно, все равно оно не настоящее…

Шерил вышла из класса, обвешанного по стенам застекленными портретами русских коммунистических бородачей, и аккуратно прикрыла дверь за своей спиной. Несколько раз подряд глубоко вздохнула, компенсируя нехватку воздуха в течение последних десятков минут. Осторожно и бесшумно выдавила лишний воздух из легких. Недоверчиво покачала головой и двинулась по коридору, поглядывая по сторонам. Грязные подоконники с кружками от горшков с цветами, самих цветов давно не было, а следы остались. Привычный запах запустения на фоне холода. Штабистов было мало и в выделенном их батальону коридоре, и в школе вообще. Судя по всему, оживить мертвое без детской беготни здание невозможно.

Часовой у выхода, у смешной маленькой никелированной «вертушки», через которую взрослый человек мог при желании перепрыгнуть. Второй часовой, снаружи, настороженно обернулся на звук открывающейся за его спиной двери. Винтовка в руках, ее зрачок плавными движениями обводит пространство вокруг: десяток ярдов до решетки, открытый спортивный комплекс прямо за ней. Не так уж плохо шло дело у русских учителей, если провинциальная школа могла себе позволить такое: несколько грунтовых и заасфальтированных площадок, легкоатлетический угол, скамейки в несколько рядов по периметру. Крупная надпись на английском, сделанная на уже давно очистившемся от снега асфальте: «Янки, зачем вы пришли?», а в метре от нее другая: «Янки, уходите». И рядом с ней карикатура: стилизованный банан, на половине рисунка превращающийся в мужской член. Шерил усмехнулась, хотя увидела карикатуру в сотый, наверное, раз. Она не была «янки», она родилась на юге, в столице Техаса. Но она отлично понимала, что русским школьникам это «до лампочки».

– Капитан, мэм?

– Все по плану, Дэнни. Готовность к 15.40. Что номер третий?

– Без проблем, капитан, мэм! Я же обещал.

– Спасибо, – она криво улыбнулась. – Я на тебя надеюсь.

Пятнадцать минут на инструктаж командиров боевых вертолетов, потом пауза на общение с техниками собственной машины – и по второму кругу. Полными экипажами.

– Лейтенант Сименс, мне не нравится твое настроение.

– Мне самому оно не нравится, мэм.

Смешки по кругу, будто они все были подростками. Но они были взрослыми, и они были на войне, вот в чем проблема.

– Мы все не любим ходить далеко, да. Но противодействия специализированных средств ПВО в этом районе не отмечено.

– Это ничего не значит, мэм, – уж это мы все знаем. И нашим стареньким машинам довольно такого же старого «РПГ» либо одного тяжелого пулемета. Но мое настроение не связано с огнем, могли бы сами догадаться. Что, я плохо себя вел под огнем?

Шерил снова улыбнулась, чтобы пустые слова не переросли в настоящую обиду. Нет, эти ребята не были трусами, ни один. Малейшие сомнения – и она бы их на такую дистанцию не взяла.

– Мне не нравятся эти парни, горцы. Я их видел вблизи, и они мне очень не нравятся. Они все больные, вы в курсе?

– В смысле? – напряглась Шерил. – Мне показалось, они на редкость хорошо держатся. Их шесть человек, включая одну женщину, и все свеженькие. Ни красных от лихорадки рож, ни пота на лбу. Знаете же…

– Я не это имел в виду, мэм. Что их фрисби не тронул пока, это их удача, ну да и бог с ними. Мы, в конце концов, тоже здоровы.

Мастер-сержант из экипажа «тройки» вдруг закрывает, даже зажмуривает правый глаз и размашисто рисует какой-то знак в воздухе. Тоже чернокожий, тоже южанин. Что-то это такое для него значит.

– Они соматически поздоровее нас всех… Кроме вот Кена, наверное… Но они психи, все до одного. Вы же знаете про русский Владимир? Слышали?

– Заткнись.

– Рассказывают, что…

– Я сказала «заткнись».

– Да, капитан, мэм.

Все молчали до тех пор, пока тишина не стала неуютной. Слава богу, за плечами у капитана Ахен достаточно лет командования, чтобы знать, что делать. Офицер, которому надо вести за собой в бой людей, не должен отвлекаться на ерунду. А если у него не конь, сабля и револьверы… А пусть не самая современная, но все еще стоящая миллионы боевая машина, состоящая из сотен блоков электроники и механики… Каждый из которых в один из прекрасных дней может сломаться… Серия отрывистых команд – и люди бросили говорить и думать о ерунде, занялись делом. Еще раз маршрут, еще раз время, еще раз техника. Боеприпасы до верха: снова потому, что маршрут… Длинный был маршрут, чего уж там говорить. Почти на максимальный радиус действия без подвесных баков.

Две машины несли разведчиков, две шли в прикрытии. Майор был прав: наряд сил был впечатляющим. Согласно спецификации каждый «Черный Ястреб» мог транспортировать одиннадцать человек десанта либо шестерых лежачих раненых. В их случае, в этом конкретном вылете, всего на четверых десантников приходилось по две машины: по паре размещалось в каждой. Это само по себе очень серьезно свидетельствовало о важности их задачи. Почти наверняка и груз, и командные функции у них дублируются. Плюс еще пара машин без десанта в том самом прикрытии, итого четыре.

Что ж, в большинстве случаев четыре «Черных Ястреба» действительно могут запахать вражескую автоколонну за пару заходов – но чего только не бывает на войне. У некоторых русских нет мозгов, и они ждут не дождутся шанса влепить в чужой вертолет очередь из КПВ или даже старого ДШК[12]. Даже если их потом изрежут осколками НУРСов[13] в клочья. И у каждого из них своя причина для этого. Кто-то искренне ненавидит право выбора и готов с оружием в руках защищать свою привычку бездумно исполнять приказы своих комиссаров. Кто-то уже потерял члена семьи или друга – и война для него стала личной. Слишком личной для того, чтобы думать о том, прав ли ты и что будет потом. У самой Шерил пока было не так, но она прекрасно знала, что чужая смерть даже до профессиональных военных доходит по-разному.

– Ну что, последний прогон?

– Давайте.

В этот раз она сидела с полуприкрытыми глазами, пока лейтенанты один за другим скороговоркой проговаривали маршрут по всей его протяженности: по всем точкам от первой и до совпадающей с ней последней. Частоты связи, сегодняшние позывные и пароли поисково-спасательной команды, ключевые имена.

– Я не жду больших проблем сегодня, – заявила Шерил, когда они уже поднялись. Заявила не очень-то уверенно.

– Благослави тебя Господь, капитан, мэм…

Снова смешки. Ну и хорошо. К этой минуте ей действительно стало полегче. Лица чужаков если не забылись, то почти перестали мешать думать. И пусть так и будет. Она не станет даже глядеть на них до посадки. Вытеснит сначала из мыслей, а затем и из памяти.

– Проверка… Проверка…

Она криво, вполоборота улыбнулась сержанту-технику, стараясь защитить глаза поднятой ладонью. Ветер усилился минимум вдвое, и в воздухе мотало всю ту дрянь, с которой у нее всегда теперь будет ассоциироваться авиабаза в центре России: полусгнившие прошлогодние листья, бумажки, сухие песчинки, фрагменты вездесущего в этой стране пепла.

– Еще пять минут, мэм, и я закончу.

– Работай, я не стану мешать.

Топливозаправщик был потрепанным, если сказать мягко. Одно из крыльев буквально изжевано, будто металл рубили средневековым мечом. Или несущим винтом. На корме – эмблема полка, под ней маленькая наклейка в виде флага штата Северная Каролина. Там сейчас хорошо, тихо. Там в среднестатистический день никто ни в кого не стреляет из тяжелого пулемета. Там черноглазые люди с отражающейся в их зрачках психической болезнью не возят на американских вертолетах тяжелые рюкзаки с тем, на что американским вертолетчикам нельзя смотреть.

– Они вовремя…

Шерил обернулась, машинальными движениями продолжая подгонять на себе сбрую летного костюма и обвеса. Да, они прибыли вовремя, и даже чуть раньше срока. Переводчик и все шестеро, что тоже неудивительно. Пятеро мужчин и одна женщина, легко отличимая от них и фигурой, и обмундированием. Все еще в закрывающем голову, шею и плечи платке – потому что не летит. Ну и слава богу. Но все равно с оружием. М-16, а не русский «калашников», как ни странно.

– Капитан, мэм…

Она посмотрела на переводчика без всякого выражения, но тот почему-то смутился. Странный человек. Не простой, по крайней мере.

– Они готовы?

– Да, мэм.

– Свой груз, боеприпасы? То, что они просили из нашего, уже получили?

Снова подтверждение.

– Спросите еще раз: действительно ли у них есть опыт посадки и высадки из «Ястребов»?

– Они уже говорили: да, есть.

– Переспросите.

Лейтенант явно собирался тяжко вздохнуть, но под ее мрачным взглядом делать этого не стал. Шерил дождалась перевода ответа от старшего разведгруппы, и, мысленно усмехаясь, окликнула командира второй машины своей десантной пары.

– Один цикл, «на холодную». Сели, разместились, посидели, приготовились к высадке, покинули машину. Три минуты на все. Прямо сейчас.

Снова обернулась к недовольному лейтенанту.

– Переводи. Лишним не будет. Это для их же пользы. И для нашей, я это и не отрицаю… Лучше сейчас, чем под огнем… Там в собственных ногах десанту лучше не путаться.

К ее удовлетворению, Аслан-старший и его люди, включая снова ставшего серьезным Ильяса, подчинились без колебаний. Майора рядом еще не было, и возможный конфликт был бы сейчас очень не к месту, но обошлось. Судя по всему, четыре уже полностью готовых к боевому вылету «Черных Ястреба» и их экипажи производили на горцев серьезное впечатление.

Что Шерил понравилось еще – в ходе упражнения, за которым она искоса наблюдала, продолжая при этом заниматься ремнями, ремешками и липучками, все четверо не оставили свой груз. То есть сработали «как будет там», а не изобразили что-то ей в угоду. Профессионалы, это видно. Правильно двигаются, правильно держат оружие, хорошо, налаженно взаимодействуют… Их тактические рюкзаки тянули фунтов на сто каждый, если судить по движениям, по выражениям лиц. Что у них там такое? Верны ли слухи про роль таких групп и про состав их груза, которые так осторожно, но так упорно ходят в среде вертолетчиков? Шерил помотала головой, вновь стараясь отогнать ненужные мысли. Это не ее дело. Ее дело – не пропустить мелькнувший в зелени леса силуэт русской боевой машины. Не допустить расслабленности своих людей даже на самых легких этапах маршрута, от самого первого. Не попасть под проклятые КПВ ни на маршруте, ни в районе высадки.

– Все хорошо, капитан, мэм.

– Спасибо, Сименс. Я видела. Майор так и не появился?

Тот просто развел руками, демонстрируя собственное недоумение.

– Ну и пускай. Ждать не будем. Доклады.

Все трое командиров вертолетов собрались перед ней за считаные секунды, словно давно ждали этой команды. Шлемы на согнутых в руку локтях, как было принято еще со времен Вьетнама. Пистолеты в кобурах, бронежилеты подогнаны. Доклад – это формальность: даже по их лицам было видно, что и они, и их люди, и вверенная им техника готовы полностью. Четвертым на правом фланге короткого строя встал командир приданной им разведгруппы. Тоже все правильно, тоже плюс очко тому, кто его готовил.

– Джентльмены, время. Покатились.

Оборачиваться в поисках не пришедшего проводить звено командира батальона она не стала. Не то чтобы примета, а так… Нехорошо. Как многие чернокожие, Шерил Ахен была довольно суеверна, но сама относилась к этому спокойно. В среде летчиков суевериями никого не удивишь, летай ты хоть на штабной тарахтелке. У нее еще ничего…

Руки выполняют сами если не все, то по крайней мере две трети работы. Тумблеры, рукоятки, десятки приборов, делающих место первого пилота «Черного Ястреба» похожим на панель управления «Аполлона». Деловые, отрывистые слова, которыми она обменивается с лейтенантом, занимающим сиденье справа. Два лица позади, тоже затененные шлемами, только глаза сверкают. Борттехник глотает окончания слов в своей скороговорке, но все так привычно, что она понимает его безошибочно. Рев двигателей, приглушенное рычание механики, медленно ползущая к нужной черте стрелка показателя температуры масла. Секунды, складывающиеся в десятки секунд. Кисть правой руки, расслабленно легшая на джойстик. Снова доклады, последние перед отрывом. Вопреки тому, что показывают в фильмах, прозвучавшие не в эфире, донесенные не наушниками, запрятанными под латеральные элементы тактического шлема. Вместо этого – сержант в яркой попонке наземного экипажа поверх теплой куртки. Который стоит в метре от двери, транслируя подаваемые ему знаки. Готовы все: было бы удивительно, если бы было иначе.

«Покатили». Слово, традиционно произносимое вслух. Мгновенное напряжение во всех мышцах тела, вдавленного в обитый негорючей тканью поролон пилотского кресла. Сладкий момент отрыва от поверхности земли, косо уходящей вниз и в сторону. Удовлетворенное уханье сзади: не сдержался кто-то из десантников. И не обернуться, чтобы улыбнуться глаза в глаза, потому что три других машины звена поднимаются совсем рядом, и дистанцию нужно оценивать непрерывно, та способна фатально измениться за секунду, после одного неверного или неосторожного движения.

Мягкое движение руки, добавляющей обороты двигателям. Звук, несущий острое наслаждение. Говорят, в дорогих автомобилях звук двигателя подбирают и настраивают дизайнеры. Шерил понятия не имела, правда это или очередная рекламная красивость. Оклад содержания капитана ВВС США не позволял ей рассчитывать на земле на что-то дороже пары десятков тысяч долларов. Но зато здесь каждому движению ее рук повинуется смертоносная машина стоимостью в миллионы. А каждому ее слову – экипажи еще трех таких же.

– Лиса-3, выходите вперед, пора.

– Лиса-3, принял, я иду.

Прикрывающая пара синхронно закладывает пологий, мягкий вираж и увеличивает скорость. Да, эти ребята знают свое дело. Хочется надеяться, что это видно не только ей, а любому наблюдателю с земли. Любому стрелку.

– Лиса-2, не прижимайся.

– Виноват…

Ни одного пошлого намека, даже интонацией. Лейтенант Сименс явно нервничает, а ведь они едва-едва вышли за границы «достоверно зеленой зоны». Светло-зеленой, как говорят некоторые, хотя это не установившийся термин. Это нормально, потому что они не за завтраком летят на столько миль над чужой территорией… Или уже не чужой, но и не своей тоже, вот что интересно. Внизу мелькают еще довольно густо стоящие строения, высота небольшая, и все можно различить в подробностях. Плоские крыши домов в четыре-пять этажей – некрашеных, сложенных из серого силикатного кирпича или серых же бетонных блоков, как любят русские. Новые коттеджи в два-три этажа, таких здесь меньше. Ряды гаражей. Какие-то промышленные здания, с мертвыми, не парящими трубами, торчащими из крыш цехов. Черные пятна выгоревших участков жилой и промышленной застройки: уже не разберешь, что там было. Люди, провожающие взглядами проходящее над собой звено, уже разделившееся на две далеко разошедшиеся пары. Одиночки, небольшие группки людей. В целом их было удивительно мало. Кто-то тащит груз, некоторые везут его на тележках. Возвращаются беженцы? Сложно сказать, с такой-то высоты… На земле они с русскими не пересекались никак. Ну, или почти никак. Кто-то же мыл полы в школе, служившей штабом бригаде, хотя она ни разу не видела кто. Кто-то наверняка смотрел на них со стороны, когда они шли из казармы в штаб или из штаба на поле. Кто-то из проходящих по своим делам внизу наверняка мог быть вооружен. Или иметь в кармане «уоки-токи», связывающий его с вооруженным человеком. Может, даже с профессионалом.

– Уфф…

Шерил вновь улыбнулась, хотя и несколько напряженно. Простые междометия второго пилота доводили до нее происходящее не хуже, чем полноценный, оформленный доклад на полминуты. Строений внизу как-то сразу стало резко меньше, а люди почти исчезли, и это было очень хорошо. Меньше укрытий для стрелков, меньше потенциальных наблюдателей. Больше открытых сверху неровно вспаханных полей, в которых копаются редкие группки согнутых людей. Что-то обрабатывают? Или скорее уже выкапывают? Почему так мало? Через минуту – первая точка поворота. Через пять минут – вторая. К этому времени исходный азимут, вектор их движения с авиабазы, перестанет иметь какое-либо значение для рассчитывающего перехват наблюдателя.

Двигатели продолжали ровно и мощно реветь, неостановимо проталкивая сквозь воздух тяжелую и хищную машину, управляемую ее руками и ее волей. На радарах кругового обзора чисто: кроме ее звена – ни единой отметки. Где-то в сотнях миль к западу под самой стратосферой неторопливо плывет E-3 «Сентри», прикрываемый дежурной парой истребителей. В нем какой-нибудь задрюченный лейтенант равнодушно ведет их самих. Если вдруг многотонный вращающийся блин его мощного радара уловит хоть что-то, похожее на электронный росчерк стартующей тяжелой зенитной ракеты… Либо, спаси Господи, вырвавшегося из красной зоны атакующего звена скоростных русских истребителей… Тогда информация пробьет все этапы цепи связи насквозь, как бронебойный снаряд, за считаные секунды пройдя от голосовых связок и пальцев проснувшегося лейтенанта в том самом «Сентри» до ее барабанных перепонок. А затем до всего остального, что вложили в ее тело мама и мимолетный папа.

Капитан Шерил Ахен была не простым человеком. Не рядовым. Всю свою жизнь, с самого детства, ей приходилось что-то преодолевать. Иногда и мириться, глупо отрицать очевидное, но чаще именно вступать в борьбу. С окружающими, с обстоятельствами. С матерью, не желающей вести непрерывную схватку с жизнью и пытающейся безвольно плыть по течению. С самой собой, наконец. Что ее ждало бы, если бы обостренное с детства чувство справедливости не подсказало бы соплячке Ахен направление движения? Какое будущее? Место на сиденье кассирши в сетевом бакалейном магазине? Маршрут между столиками для разносчицы хренового котлового кофе в ближайшей забегаловке? Если повезет – прилично выглядящий стул клерка в муниципальном отделении банка? У Шерил не было в этом отношении никаких иллюзий: зарплата 15–18 тысяч долларов в год была бы ее потолком. Залетела бы она лет в двадцать, и к тридцати имела бы уже выводок детей, мужа-работягу, полсотни лишних фунтов веса и все такое прочее, что прилагается к пониманию «исполнить предначертанное». А вместо этого она сумела сначала вырваться из государственной школы в частную старшую, а потом в приличный колледж. Оба раза им действительно нужна была на стипендию чернокожая девушка – но без отличных отметок и заставивших треть серванта спортивных кубков ее даже не пригласили бы на собеседование. Написанное юной мисс Ахен эссе о современной международной политике обратило на себя внимание; ярко выраженное несоответствие между ее семейной ситуацией и результатами повторенных дважды тестов на измерение коэффициента интеллекта сделало это внимание пристальным.

После одного курса колледжа, не запомнившегося ей почти ничем, кроме непрерывной зубрежки и тестов, она отказалась от стипендии и вступила в ВВС. Где неожиданно, впервые за долгое время, оказалась не звездой, а одной из многих. Таких же ярких, таких же амбициозных. Но набранная за последние годы инерция, привычка давить обстоятельства и себя и двигаться вперед она вынесла ее наверх и здесь. Причисление к «верхним 10 % класса» по результатам подавляющего большинства тестов, награждение очередными спортивными кубками, которые она отсылала домой маме. Временное звание старосты курса. Блестящая характеристика на выпуске, гарантирующая хороший полк. А там сначала транспортники, потом, многие месяцы спустя, после очередных тестов, многоцелевые боевые машины. Вакансия в батальоне, который готовился к Ираку. Получение этой должности окончательно обозначило ее как равную другим – и как же это было ей важно! Потом сам Ирак. Первый настоящий боевой вылет. Первая пуля чужого «калашникова», со звоном ударившая в брюхо машины. Лязг и вой тяжелого пулемета под ногами. Дрожь пальцев, ничем не отразившаяся на профиле полета ее «Ястреба», успокаивающий голос командира звена в ушах. Дымящееся стальное месиво на месте падения «Чинука», пилот которого не справился со своими нервами под огнем. Гробы, обернутые флагами. Потом привычка. Часы в летной книжке, первая своя, а не относящаяся к заслугам подразделения наградная ленточка на кителе. Возвращение домой, потом давно ожидавшийся «серьезный разговор» – сначала с многозначительным полковником ВВС, потом с украшенной генеральскими звездами дамой. Газетные статьи о «первой цветной уроженке Техаса – командире звена боевых вертолетов». Шерил не была уверена, являлась ли она первой на самом деле. Это не так уж важно. Важнее было то, что она продолжала летать. В том числе в бой. Со своими людьми позади. Кое-кому из которых она совершенно точно спасла жизнь. И для всех без исключения, гарантированно, стала навсегда своей. И вот это оказалось для нее самым главным из всего.

– Лиса-1, на двух часах, на земле!

Сначала она дала вниз, увеличила скорость и отстрелила серию тепловых ловушек, а только потом перевела взгляд в указанное место. Именно в такой последовательности. Именно так нужно поступать в воздухе, если хочешь вернуться на землю не по частям. Будь ближе к земле, будь быстрее и будь холоднее на фоне неба. Тогда есть шанс уцелеть.

– Не вижу… Не вижу… Оп! Вижу ясно! Ух ты…

Чуть изменив курс и увеличив скорость еще больше, через полминуты она заложила глубокий вираж, по дуге обходя то, что заметил на такой дистанции пилот головной машины. Ведомый повторял ее маневры, как приклеенный: вой его двигателей отражался в ушах, будто эхо. Шерил машинально взглянула на часы на приборной панели, затем снова вперила взгляд в землю, косо плывущую спереди и сбоку.

– Лиса-1, что это может быть?

– Не уверена, – довольно спокойным голосом произнесла она. – В смысле, понятно, что это был вертолет, но непонятно чей… Такая куча…

В памяти снова мелькнуло: дымящиеся обломки, разбросанные фрагменты тел; завернутые во флаги гробы, бережно переносимые в нутро транспортного «Геркулеса», стоящего в конце взлетной полосы. Неподвижного за строем бойцов почетного караула.

– Про наших давно ничего… Может, это был русский?

– Или кто-то из наших сегодня, – довольно грубо возразила она. – Погляди, ему пока считаные часы…

В эфире снова повисло молчание, но ненадолго.

– Лиса-1 – Старой Соли, – вызвала Шерил. – Как слышите меня?

– Слышу ясно, Лиса, – тут же отозвался в наушниках давно знакомый голос. – Что там у вас?

– Наблюдаю на земле останки вертолета. До сих пор горят, хотя и не особо сильно. Три или четыре часа, может быть.

– Вижу ваше место, Лиса, ждите…

Они сделали несколько расширяющихся кругов, и в этот раз Шерил увидела сама. И тут же обозначила место остальным. На душе было все гаже. Здоровенная буква «К», вытоптанная или процарапанная на черной земле. Ярдов 150 или 200 от разрушенного вертолета.

– Лиса, это Старая Соль. Все проверили тщательно. Наши за последние двое суток не падали и не садились. Это русский.

– Старая Соль, примите вторую вводную. Там же отметка «К» на земле. Ярдов двести от пожара. Ясно вижу.

В этот раз управление ответило не сразу, и они сделали еще круг. Топливо и время уходили, как вода из неисправного крана, и пульс текущих секунд и галлонов буквально стучал у нее в висках.

– Лиса, снова Старая Соль. Наших там точно нет.

– Другие авиаполки? Британцы? Немцы, поляки, голландцы?

– Лиса, я подумал об этом сразу же. Нет, они вчера-сегодня тоже никого не теряли. Это русский.

– Вас поняла, Старая Соль…

– Продолжайте движение по маршруту.

Шерил захотелось выругаться погрязнее, но ее слушали больно много людей. Покосившись вправо, она поймала взгляд лейтенанта во втором кресле, прочла по губам то, что он говорит, и кивнула.

«К» на земле было совершенно неофициальным, но отлично известным вертолетчикам знаком, означающим просьбу экипажа подбитой машины о помощи. Насколько ей было известно, хождение этот знак имел только в ВВС. Даже во флотских ВВС, в том числе ВВС Корпуса морской пехоты США, имелось что-то свое. В отношении опознавательных знаков и систем связи ВВС союзников, включая тех же британцев, немцев и поляков, им читали целые лекции, раздавали многостраничные пособия: там такого тоже не было. По совершенно понятным причинам знак «К» не показывался в голливудских фильмах, не обыгрывался в компьютерных играх-симуляторах, но свои были в курсе. И в ее глазах, в глазах человека, до мозга костей преданного команде, это значило очень многое. Но мешала чертова задача. Если бы не десантники позади, она бы села, проверила бы место вживую, собственными глазами с земли. Пара или даже вся тройка «Ястребов» ее звена надежно прикрыла бы ее от чего угодно. Тогда все было бы ясно. Но нет опять же ни топлива, ни времени. Ни права отвлекаться от выполнения своей основной задачи – высадки этих…

На этой мысли Шерил покосилась назад и в задумчивости прикусила верхнюю губу. Высадить этих ребят, пусть посмотрят сами? Это казалось заманчивым, но только в первую секунду. Она ими не командует, может только попросить. Те могут отказаться – и этот отказ на самом деле просто напрашивается: у них тоже есть основная задача, которая является для них приоритетом. Объяснять, давить? Нет, почти бессмысленно. Они тут же потребуют связи как минимум с майором, командиром батальона, а тот… В отношении этого иллюзий у капитана Ахен не было. Да и топлива мало… Если они задержатся здесь для осмотра и высадят группу Аслана, это снизит риск для ее машины, но займет почти ровно то же время. За которое они, прикрывая досмотровую группу сверху, сожгут почти ровно тот же объем топлива. Опять же, которого у них нет, потому что маршрут у них почти на полный радиус без подвесных баков. А любая высадка в лежащей впереди желтой или оранжевой зоне – это всегда риск, ей ли не знать. Соответственно, никак не получится. Как ни жаль. Как ни важно значение громадной буквы «К», выведенной на земле.

Все эти размышления заняли у Шерил секунду или две.

– Уходим, – буркнула она сначала своему экипажу, а затем звену в целом. – Старая Соль, слышите меня?

– Слышу тебя, Лиса-1. Какое приняли решение?

Снова захотелось выругаться. На этот раз предметно, в адрес любителя риторических вопросов.

– Согласно полученным указаниям, продолжаю выполнение основной задачи. Прошу выслать группу поиска и спасения. Рекомендую не забыть хорошее прикрытие… Мне не нравится атмосфера здесь.

– Повторите, Лиса.

– Не нравится атмосфера, – четко и раздельно произнесла она еще раз.

– Что наблюдаете? Что-то еще новое?

– Все еще наблюдаю догорающее кострище, по всем признакам сбитый или разбившийся вертолет… Государственную принадлежность и марку определить не представляется возможным… Ясно наблюдаю знак «К» на земле, в двух сотнях ярдах на северо-северо-запад… Осмотрела все на 2–3 мили по кругу, больше ничего нет. Людей не наблюдаю вообще. Но…

Она не знала, как это сказать, но мысленно плюнула и все же сказала:

– В воздухе что-то такое есть. Я кожей чувствую опасность. Или русские загоняют… ловят экипаж сбитой машины прямо сейчас, или…

Звено уже лежало на маршруте, снова разделившись на две независимо маневрирующие пары, а она все продолжала высказывать свои соображения короткими рублеными фразами. Связь, разумеется, шла через скрэмблер, но любой выход в эфир добавлял очередные кванты риска. Даже не расшифрованный сигнал с воздушной цели всегда привлекал внимание врага. Но информация могла и должна была стать жизненно важной для поиска и спасения ребят на земле. Таких же вертолетчиков, как они, только другого подразделения и на иных машинах. Для специальных и боевых спасательных операций в ВВС были МН-60K, аналог спецназовского МН-60G «Стелющийся Ястреб», – но эта модификация стоила настолько дорого, что в войсках ее было мало. Так что, может, и обычных «Черных Ястребов» пошлют или хотя бы поставят в прикрытие – почему бы и нет?

– Лиса-1, я Лиса-3, прохожу третью контрольную точку, все чисто.

– Принято, Лиса-3, следую за тобой.

Минуты полета, капли ледяного пота, стекающие по коротко стриженным волосам за воротник, в ложбинку меж грудей и в ложбинку между лопатками. Только наивный штатский может думать, что четверка «Черных Ястребов» – это такая сила, которая сама обеспечивает собственную безопасность. Что пара крупнокалиберных пулеметов и 70-миллиметровые неуправляемые ракеты на каждом – это много. Что желтая и особенно оранжевая зоны – место, где можно идти по маршруту почти спокойно.

– Десять минут, – шепнул второй пилот по внутренней связи. Шерил благодарно кивнула и в очередной раз посмотрела на указатели остатка топлива. Пока все было неплохо: даже непредвиденная задержка на маршруте вовсе не съела ее резерв целиком.

Под ними проносился все тот же самый пейзаж, состоящий из участков едва начавших зеленеть лесков, заброшенных полей, отдельных домов или небольших деревень, далеко отстоящих друг от друга. Возделываемые сельхозугодья встречались очень редко – возможно, после поражения России система снабжения фермеров топливом разрушилась сама собой. А стада сельскохозяйственных животных наверняка представляли лакомую цель для любого мародера. В условиях почти тотального запрета на гражданское оружие, господствовавшего в России столько десятилетий подряд и возведенного в аксиому теперь… В этих условиях возможности обеспечения безопасности сельских жителей выглядели смешно, если не грустно. И вызывали смутные ассоциации со старыми фильмами о последствиях атомной войны, типа «Почтальона». Впрочем, в данной ситуации были и хорошие стороны. Русские столько лет мечтали развязать Третью мировую войну, которая стала бы неизбежно ядерной. Им не дали такой возможности, и это позволило им хотя бы сохранить родную землю чистой.

– Три минуты…

– Вижу… Лиса-3, я Лиса-1, как у тебя там?

– Лиса-1, все чисто.

Напутствие «смотреть внимательно» было бы оскорбительным, и Шерил смолчала, хотя и разволновалась. Но на малой высоте сильно нервничать не получается – слишком уж легко размазаться о землю. Слишком уж быстро мелькают деревья и дома, слишком уж легко не заметить заваленную ветками русскую «Шилку» в миле по траверзу или приседающего на одно колено гранатометчика прямо перед собой. Этому всему приходилось отдавать все внимание без остатка, поэтому нервам, слава Богу, доставалось мало власти над телом.

– Билл, как там?

– Готовы.

Доклады второго пилота по внутренней связи были не менее важны для борттехника машины, чем для нее самой. На соответствующем этапе маршрута именно борттехник отвечал за трансляцию информации для десантников, не подключенных к Сети, и уровень владения ими английским языком не меняет здесь ничего. Как-нибудь разберутся.

– Лиса-1, я Лиса-3, выполняю ориентационный заход. Пока все чисто.

Звено прикрытия ушло вперед так далеко, как это можно было считать безопасным с точки зрения взаимного прикрытия. Именно машины этого звена несли на паре узлов внешней подвески не только неуправляемые «Гидры-70», но и ракеты класса «воздух – воздух», обеспечивающие им хотя бы номинальную возможность самообороны от воздушного противника. Но опасность организованной наземными силами противовертолетной засады с самого начала была гораздо более реальной, и это диктовало многие особенности используемой ими тактики.

– Я Лиса-3, завершил большой круг. Зона высадки чистая, посадка допустима.

– Спасибо, Лиса-3… Будь наготове. Лиса-2, исполняем…

В подавляющем большинстве случаев капитан Ахен при высадке десанта посадочным методом выполняла свой собственный ориентационный заход, внимательно глядя по сторонам. Но в квалификации ведущего пары прикрытия сомневаться не приходилось. Будь здесь хоть какая-то опасность с земли, он бы заметил. Да и сама она почувствовала бы, как это было на маршруте, – в том странном месте, оставшемся позади. Поэтому можно сэкономить полминуты и еще сколько-то топлива и высадить десантников с ходу, причем сразу парой машин. Размеры громадного нераспаханного поля перед ней это вполне допускали. И полей вокруг. Даже в Техасе, где пространства хватает, такая площадь не могла остаться неиспользованной хоть для чего-то: ей бы обязательно нашли применение, чтобы делать деньги. Или пасли бы скот, или хотя бы ветрогенераторы расставили. Все-таки что-то такое есть в высказываниях американских и европейских политиков о несоответствии богатой ресурсами территории той неблаговидной роли, которую Россия играет в мировом развитии. И чему-то еще в этом роде, она не помнила точно, только общие интонации.

– 10 футов, 8 футов, 3 фута… Снос вправо!

– Гасим снос. К нулю… Ноль.

– Касание! Пошли!

Оба десантника выскочили из вертолета, как пробки из бутылок разболтанного в дороге игристого вина: не замедлившись ни на секунду, не потратив время на трогательные прощания с экипажем. Профессоналы, как уже и было известно. Второй «Черный Ястреб» коснулся едва покрытой жухлыми травинками земли в пяти десятках ярдах в правом пеленге, и Шерил отлично видела, как четко и чисто десантировалась и вторая пара. Оба замыкающих, вжавшись в землю, подняли вверх сжатые кулаки, и Лиса-1 с Лисой-2 синхронно оторвали от земли обе машины. Обороты и так были полными: «Ястребы» фактически не опирались колесами о землю, а подвисали на нулевой высоте. Тут же они дали крен, и показатель горизонтальной скорости сразу же отлепился у обоих от нуля и пошел вверх. Четверо бойцов на земле уже мчались к ближайшему леску, легко перепрыгивая через неразличимые с высоты препятствия. Тактические рюкзаки на их спинах выглядели как громадные горбы. Шерил снова некстати вспомнила о слухах про русский город Владимир и снова заставила себя не думать.

Прикрывающая пара прошла на средней высоте по кругу, в последний раз оценивая обстановку в районе высадки. В эфире в этот раз не прозвучало ни слова, значит, все чисто. Да она и сама чувствовала. До ближайшего жилья отсюда сколько – миль пять? Да и то жилье – скопление домиков на перекрестке дорог без покрытия, грунтовых или гравийных. Вряд ли именно это поселение является целью заброса. Но уж до этого вопроса и ей, и всем им точно нет дела.

– Ложимся на курс 270. Лиса-2, не прижимайся. Все нормально.

Голос почему-то оказался хриплым, и недовольная собой Шерил, кивнув второму пилоту, потянулась за кофе. Картонная коробочка объемом в несколько унций, гофрированная на изгибе пластиковая трубочка приклеена сбоку; из таких пьют дети и лежачие больные. Оторвать трубочку и проткнуть ею фольговую мембрану оказалось не просто, получилось не с первого раза, и она снова с удивлением покачала головой. Маршрут утомил ее больше обычного, и прошедший без малейших осложнений выброс по непонятной причине напряг. Впереди путь домой – многие десятки миль над оранжевой, желтой, снова оранжевой и снова желтой и лишь потом наконец зеленой зоной. Сперва темно-зеленой, потом светло-зеленой, как они привыкли считать. Прицельный одиночный выстрел мог прозвучать и в самом сердце светло-зеленой, сколько бы солдат и сколько электроники ни сторожили ее периметр. Наружные границы внешней безопасной зоны, то есть той самой темно-зеленой, наряду с «миротворцами» контролировали и сотрудники свежесформированных подразделений безопасности, лояльные новому русскому правительству. Но опыт что Афганистана, что Пакистана, что Ирака не просто демонстрировал ненадежность таких образований, он реально доказывал их опасность. Для чего их начали с такой помпой создавать здесь? Капитан ВВС не знала, но могла предположить, что с политическими целями. Именно они лежали в основе многого, недоступного разуму умного, взрослого человека. И именно поэтому, даже добравшись до формально считающейся безопасной зоны, нельзя не считаться с риском обстрела с земли. А до безопасной зоны еще было очень и очень далеко. Много миль над лесами, лесками и рощицами, давно превратившимися в «зеленку». Над заброшенными полями и пустошами, так никогда полями и не ставшими. Над скоплениями домиков и домов, в которых непостижимым образом продолжали жить гражданские русские. Вдруг лишившиеся не только налаженной системы трудоустройства, медицинской и социальной помощи, защиты, но и главного стержня своего существования. То есть возможности объединяться вокруг режима, раз за разом натравливающего их на слабых соседей.

– Расчетное время прибытия – 35 минут… Скорей бы уже…

Они оба устали: это было очевидным. Кофе уже не помогал, да и кончился давно. Полный радиус, непростой маршрут, проложенный с целью обойти самые опасные места в этих краях. Окупилось ли все это тем, что они выполнили высадку без помех? Тем, что поддерживаемые с самого высокого уровня горцы приступили к выполнению своей задачи? Она не знала, но это было настолько нормально и привычно, что совершенно не раздражало.

– Я Лиса-1, доложите об остатке топлива.

Проблем не было и здесь. Заключительный участок маршрута звено прошло без малейших намеков на приключения, топлива хватило с хорошим запасом. В момент времени, отстоящий от расчетного на величину, которую можно с чистой совестью назвать малозначимой, они приземлились на том же поле, с которого вылетели. Снова щелканье многочисленных тумблеров, перекидываемых в положение OFF двумя парами рук. Быстро стихающий, переходящий в тенор, а затем в дискант вой обоих турбовальных двигателей мощностью по 1,4 мегаватта каждый. Этот восхитительный оттенок звука Шерил любила даже не меньше, чем их надежный, привычный рев на маршруте.

– Господи, как хорошо…

Она выскользнула из прогретого и, можно сказать, наполовину пропитанного ее потом сиденья и потянулась всем телом – так, что хрустнули связки. Лейтенант улыбнулся на своем сиденье второго пилота: он посвятил первые секунды после отключения двигателей расстегиванию подбородочного ремня шлема. Тот уже успел натереть ему здоровенное красное пятно, полукругом охватывающее шею, – будто пилота душили.

Завершив все положенные процедуры, отчитавшись перед наземным экипажем и заполнив привычный форменный бланк, Ахен со своими людьми, державшимися за ее спиной, направилась навстречу членам других экипажей своего звена. Те уже брели к ней с размеченных цифрами участков поля, на которых остывали их машины, и выглядели такими же усталыми и такими же удовлетворенными. Борттехник Лисы-2 уже крутил в руках сигарету, которую не сможет закурить еще минут пять. Командир Лисы-4 старался откашляться и раз за разом сплевывал себе под ноги. Шерил напряглась было, но довольно быстро поняла, что это всего лишь привычные проявления бронхита курильщика: характерных для фрисби пота и красной кожи не было.

Тут и там слышались понятные среди своих междометия, короткие шутки. Доклады заняли не много времени и не заменили всего остального, да и не могли заменить. Боевые вертолеты, наверное, никогда не будут пилотироваться роботами, а люди без трепа не могут.

– Что вы думаете про то место, – прямо спросила она, когда все уже сбросили самый опасный слой накопившегося в душе напряжения, – на пути туда. Я говорю о костре и букве «К»?

– Я не поверил Соли ни на цент. Не наши – да, скорее всего так. Не другие батальоны с других полей. Но сколько у нас здесь полков? Сколько союзных?

– Те же мысли… У русских вертолетов уже мало, насколько мы знаем. Если, опять же, верить тому, что нам спускают сверху. Я бы сказал, две трети шансов за то, что это не «Миль» или «Камов», а все же «Сикорский», «Белл», «Агуста» или «Еврокоптер».

– Это не главное.

– Конечно. Привычка к вранью куда важнее.

В этот раз обошлось даже без смешков, настолько серьезным было сказанное. У вертолетчиков не имелось больших возможностей критично анализировать то, что мелькало и в телевизионных новостях, и в официально распространяемых документах. Но отдельные моменты выглядели просто вопиюще. Классическим примером выглядели потери 1-го и 3-го батальонов 501-го авиационного полка при 1-й бронетанковой дивизии, понесенные в один из дней во второй половине марта… Когда русские нанесли удар тактическими ракетами по полю, на котором базировалась почти половина этого самого полка: два батальона. Как и в нескольких других случаях, о которых капитану Ахен было известно, перехватить ракеты тогда не удалось ни хвалеными «Пэтриотами», ни более современными, но менее разрекламированными средствами. Боеголовки нескольких громадных русских ракет, подорвавшихся над открытым полем, смели батальоны, как торнадо сметает хорошо обустроенную пасеку.

Числа 30-го того же месяца Шерил пересеклась в штабе с чернокожей офицером из 501-го, которая оказалась ее давней знакомой. Та рассказала ей кое-что, «не подвергнувшееся цензуре». А затем, оглядываясь, проинформировала коллегу о том, что недооценивать русских нельзя никогда: даже если от их армии и ВВС почти ничего не осталось. По короткому и не особо изобилующему деталями рассказу, техника обоих батальонов была за несколько апокалиптических секунд уничтожена практически полностью: причем не только собственно вертолеты, но и колесная мелочь – от заправщиков до развозок. Потери летного состава оказались «менее чем умеренными» благодаря тому, что час был ранним, но наземые экипажи пострадали в степени от тяжелой до тотальной. «Гробы были пустыми. Сотни пустых гробов, представляешь?» – это одна из тех фраз, которые Шерил запомнила дословно.

И что же? Да то, что в ТВ-новостях и в циркулярах, предназначенных не только бесполезным гражданским позади, но и им самим – своим! – докладывалось совсем иное. Якобы в результате имевшего место русского ракетного удара потеряно столько-то «Апачей» и «Ястребов», а еще столько-то повреждено в разной степени, но боеспособность дивизии «практически не пострадала». Цифры потерь техники разнились, но во всех случаях были однозначно небольшими, о людских потерях не говорилось вовсе.

На данном этапе все ее рассуждения о чужом вранье не стоили ничего. Но немедленно после возвращения из штаба капитан Ахен погнала посыльных за своими людьми. Сама тем временем стараясь успокоиться.

– Капитан, мэм?

К моменту, когда в назначенное место подошел первый из командиров ее машин, Шерил немного утихомирила трясущие ее нервы. И уже начала жалеть о том, что не провела в штабе еще десяток минут. Что не попыталась нудеть под ухом еще какого-нибудь штабного мальчика. При необходимости задев его плечо бюстом и поморгав глазками, но получив сведения.

– Вызывали, мэм?

– Да, парни. Прошу прощения, что даже не дала вам нормально пообедать. Но я хотела, чтобы вы все знали… Штаб, в лице командира батальона и избранных представителей офицерского корпуса ВВС, клянется всеми святыми: догорающий там, на нашем маршруте, вертолет – он не наш и не союзный. А выдавленная в непосредственной близости от него буква «К» не значит ничего. Или случайное совпадение, или нам всем показалось, или это вообще русская ловушка.

– Святое траханье…

– Да чтоб их…

Шерил дождалась, пока офицеры выплеснут то, что было на самом кончике языка каждого, затем продолжила:

– Мне показалось: их раздражает даже то, что я вообще подняла эту тему. Им было бы удобнее, если бы мы ничего не заметили… Нет, поймите меня правильно, майор вовсе не намекает, что своих надо бросать. Я ни на секунду не сомневаюсь, что, будь у него на столе ориентировка: «В таком-то районе сбита машина такого-то полка», пусть даже польского или бельгийского… И вот мы обнаруживаем догорающие обломки и знак «К» рядом…

– «Помогите нам, американцы», – в тон ей произнес Сименс, и она благодарно кивнула: да, именно это имелось в виду.

– Тогда он бы вел себя иначе, я уверена. В профессионализме майора сомневаться оснований нет, как и в его верности роду войск[14]. Но я имею в виду то, что, когда обломки вертолета неизвестной принадлежности есть, знак «К» на маршруте отхода экипажа есть, а сведений о том, свой вертолет или союзный, нет, – вот это проблема. Которую он не хочет видеть и о которой не хочет слышать.

– Потому что она мешает налаженному пищеварению в теплом и комфортабельном помещении, не правда ли?

– Не надо так. Мы не знаем и сами. У меня такое ощущение, что вот эти туда-сюда летающие на наших и соседских вертолетах группы вооруженных горцев и вооруженных украинских националистов… Что они могут быть как-то причастны к подавленному настроению майора. И к общей атмосфере в штабе. Разведывательному и оперативному отделам которого некогда заниматься всякой ерундой… Честно признаемся, мы ведь тоже ничего не понимаем. Не знаем, как безошибочно интерпретировать то, что видели. Очевидно не соответствующее тому, что мне сказано старшими офицерами, но… – она проглотила окончание фразы, однако после недолгого молчания все же договорила: – Но вероятность есть. Больно теплый он был. Догорающий. И эта чертова «К»…

– Что предлагаете, мэм?

Шерил посмотрела на парня в упор. Тот оказался к этому готов: закатил глаза и разглядывал что-то в сером русском небе. Усмешку ей удалось сдержать с трудом.

– Тебе – запереться в комнате и предаться аутоэротизму.

Раздалось фырканье, пробежавшееся по кругу, будто в конюшне.

– Я серьезно. Мы все здесь серьезны, разве нет?

– Ну, раз так… Я бы попросила у майора еще вылет. Добровольно.

Тень в глазах одного, одобрительный кивок другого, у третьего почти невидимая гримаса на лице. Вот и определились.

– Предлагаю идти парой. Четверка – это слишком много для вылета впустую, нужного для досмотра и оценки ситуации на месте. Слишком дорого для налогоплательщиков. Пара вполне может за себя постоять, да и внимания меньше привлечет.

В этот раз Шерил четко прочитала, о чем подумал ее ведомый. Об утреннем вылете, о чем же еще. Когда они везли нагруженных чеченских разведчиков – читай диверсантов – как раз четверкой тех же «Ястребов». Вот и рассуждай, какая из задач важнее.

– Пару могут разрешить, если мы хорошо попросим. С упором на добровольность и верность духу боевого братства. А также на то, что это наверняка пустышка, поэтому и риска нет. Почти нет.

– Кто пойдет? В свете добровольности.

– Я и… И Смит, пожалуй. Что скажешь?

– Отличный выбор, мэм.

«Одобрительный кивок» спокойно глядела по сторонам. «Тень в глазах» едва заметно вздыхал, «Гримаса» в этот раз не отобразил ни облегчения, ни обиды. Интересная штука – педагогика на войне. В училищах такому не учат, хотя кастрированный курс психологии управления читают, почем зря тратя драгоценные учебные часы. Особая ситуация – особое отношение. В утренний вылет, со всеми его опасностями, но по приказу – лейтенант пошел без колебаний и вел себя на маршруте как положено. Как отлично обученный профессионал, каковым и являлся. А вот в добровольный пойти не захотел. Да, пошел бы, прикажи она или даже просто попроси. Но сам не захотел. Интересно.

– Если возражений нет, то я предлагаю больше не тратить время. Я со Смитом – в штаб. Предлагать и просить. Сименс и Джексон – оповестите наши экипажи. И как только будет приказ, прошу взять на контроль подготовку машин. Подвеска… Ну, сами знаете. Мы даже перекусить не успеем. Потому что у меня такое ощущение, что времени мы и так потратили слишком много. А может, там все же кто-то из наших сидит в кустах и ждет помощи.

В этот раз обмен комментариями длился буквально пару секунд. Приняв тот же деловой вид, оба обозначенных ею первых лейтенанта быстрым шагом пошли к полю. Послеполетное техобслуживание должно было уже заканчиваться, но времена первой, острой фазы операции «Свобода России» остались позади. По крайней мере, в их полку немедленно после приземления теперь машины не заправляли и потраченные боеприпасы сразу же не восполняли. А наоборот, разоружали единицы, не входящие в состав дежурного звена или назначенные в следующий вылет.

Ее и командира ведомой машины ждала другая задача. Выглядящая не особо легкой, на взгляд человека, привыкшего быть реалистом. Жизнь, однако, время от времени решает подсластить привычную кислую пилюлю и дает маленький-маленький бонус. Вероятно, чтобы больнее ударить в следующий раз, но тут уж ничего не поделаешь. Майор действительно не хотел ее слушать и действительно был раздражен тем, что она посмела вновь поднять этот вопрос. Лично для него заключение об отсутствии потерь союзных сил в вертолетах любых типов в этом районе за последние двое суток было не подлежащей сомнению истиной. Попытки оспорить ее, тем более такие дорогостоящие попытки, как требование назначить вылет пары боевых вертолетов, являлись для него бесполезной тратой ценного времени.

– Я весьма уважаю тебя, капитан Ахен, – заключил он. – Ты прекрасно проявила себя в бою, ты являешься гордостью батальона. И я, и мой начальник штаба высоко ценим тебя как отличного тактика. Мы прочим тебе блестящую карьеру, в которой и Ирак, и Россия будут далеко не самыми яркими страницами, я уверен. И мы в курсе того, какая у тебя чувствительная интуиция. Но здесь ты слишком далеко зашла. Возможно, слишком устала?

Это был, разумеется, прямой намек. Шерил действительно устала от непрерывного напряжения, от того, что по ней и по ее людям стреляют – и когда-нибудь, возможно, попадут чем-нибудь серьезным. От невидимого возбудителя фрисби, бродящего где-то рядом и до сих пор не изловленного умными учеными, про которых Голливуд снимает такие интересные фильмы. От пусть не хреновой, но однообразной еды, от недостатка времени для самой себя. От ожидания того, что бегущий по улице мальчишка, провожаемый взглядом часового, вдруг изменит курс и подорвет себя в считаных метрах от ворот своей бывшей школы.

– Майор, сэр… Ты сам упомянул мою интуицию. Когда я была там, над этим местом… Она, эта интуиция, даже не говорила, а вопила мне прямо в уши: «Здесь что-то не так. Здесь все серьезно».

– Думаешь, там ловушка, капитан? Противовертолетная засада?

– Вовсе нет. Мы внимательно все оглядели вокруг. Могу признать: именно поэтому внимательно. И ни единого следа засады. Прячущегося экипажа тоже, но еще раз: отчетливая «К» на земле. Будь у нас лишнее топливо…

Майор вздохнул.

– Капитан Ахен… Ну… Я вижу по твоему лицу, что ты серьезна. И понимаю, что ты не просто так взяла с собой лейтенанта Смит, которая столь убедительно кивает головой после каждого твоего слова. Меня тревожит даже не сама бесполезность вылета – в педагогических, извини меня, целях я могу его разрешить. Чтобы чуточку снизить твою тревожность, очевидную в последние дни. Однако этот вылет не выглядит учебным упражнением. Будь у меня «Апачи», я был бы более спокоен, но вы обе сами знаете уязвимость «Черных Ястребов». Вероятность того, что засада все-таки есть, отлична от нуля. И вероятность того, что вот тогда ее не было, но она есть теперь, к текущей минуте, тоже имеется. И того, что засада все же была, но не рискнула связываться с четверкой… А вот теперь вполне может рискнуть открыть огонь по паре. Мне продолжать?

В этот раз она не нашлась, что ответить. Но ее молчание, как ни странно, не подбодрило майора в его аргументах. Выждав несколько секунд и что-то буркнув себе под нос, он повысил голос и приказал заглянувшему в его кабинет ординарцу вызвать начштаба. Тот оказался рядом и появился спустя неполную минуту, вытирая подбородок. Взгляд капитана Ахен он встретил с некоторым смущением, и дальнейшее неожиданно оказалось довольно простым. Было смешно предполагать, что неловкость только что пообедавшего штабного офицера перед вернувшимся из вылета и до сих пор голодным, но занятым делом боевым летчиком сыграла какую-то роль. Начштаба батальона водил «Ястребы» над Багдадом, а капитана Ахен через считаные годы ждала штабная должность. Но что-то все же заставило его изменить мнение, безапелляционно высказанное совсем недавно. И заняться делом, которому его учили столько лет. Капитан Ахен коротко поглядела на ведомую, и обе они почти незаметно улыбнулись. Они победили.

Воскресенье, 25 августа

Когда взрослые люди сидят и молчат по десять, пятнадцать, двадцать минут подряд, это не «тихий ангел пролетел» и не «милиционер родился». Это означает, что они вымотались до такой степени, что нет сил открыть рот и пошевелить языком. Один оперся спиной на стену дома и закрыл глаза. Другой сидит на лавке и медленно, равномерно раскачивается. У этого глаза открыты, но зато полуоткрыт еще и рот, в углу которого скопилась капля слюны. Третий боец на вид вменяем, но так кажется, пока не уловишь выражения его глаз. И так далее, в самых разных вариантах.

Николай сплюнул скопившуюся в глотке дрянь и усмехнулся. Почти наверняка, глядя на него самого, тоже можно подумать что-то нехорошее про вменяемость и адекватность. После боя всегда так. После боя с превосходящими силами противником, в котором ты остаешься живым вопреки всей логике вещей, – тем более. А после такого, как этот… У него тоже до сих пор дрожали пальцы. И хотелось закурить, просто чтобы сделать что-то спокойное и понятное. Или карамельку съесть, чтобы занять себя на полминуты разворачиванием фантика – медленным, внимательным, чтобы не уронить его на землю. «А нэту», как говорил актер Мкртчян… Карамельки нету, а курить разведчикам нельзя, ну и ему заодно.

Подошла девушка из хозвзвода: то ли Нюра, то ли Шура, он не помнил точно. Принесла кастрюльку с травяной заваркой и пару кружек. О, это было правильно… Местная слабая мята, брусничный лист, иван-чай, что-то еще. Теоретически успокаивает нервы. Да и пьют все после возвращения из боя, как кони. Пьют и курят все, кроме разведчиков. Потом снова пьют и снова курят. И так, пока не придут в себя. Приходят в себя обычно к вечеру, иногда после ночного сна. А иногда и еще позже, как было в этот раз. Сколько у него уже случалось стычек и настоящих боев, до ближних включительно? Много, он уже не считал. Но привыкнуть так и не сумел. Судя по тому, что у курилки с очень задумчивым видом и без единой сигареты в руках сидели шесть человек из участвовавших во вчерашнем бою, ничего особенного в этом не было.

Еще одна девушка, помоложе. Подошла, остановилась. Недовольно на всех посмотрела. Пошла дальше, изображая из себя принцессу. Захотелось встать и дать дуре пинка, чтобы не смотрела так на людей, вернувшихся с боевого. Будь у их отряда пресс-служба – там она нашла бы себя. Но поскольку трудится она в том же хозвзводе, то это как-то не вяжется. Впрочем, трудится же, а не отлынивает. Или не сидит где-нибудь на Мальдивах в оплаченной на три года вперед джакузи. Значит, не все так плохо. Значит, пинать не обязательно.

– Здоров, ребят…

– А-а, это ты…

– Угу, я.

Очень содержательный диалог. Полный смысла и всего прочего. Достоевский бы рыдал от полученных впечатлений и потом написал бы минимум эссе. Переворачивающее душу.

Подошел, сел рядом, вздохнул. Наш человек.

– Дай погляжу.

Стрелок закатал рукав, протянул правую руку, и Николай осмотрел кисть и предплечье. Наклейки держались хорошо, и обе пропитались только по центру. Зато рука раздулась, почти как батон. Пересев чуть поближе, доктор пощупал лимфоузлы на локте и в подмышке. Да, распухли, но не так уж страшно. И нет этих багровых полосок, от вида которых хочется бежать готовить инструменты. Обойдется, должно обойтись. Жаль, не все имеется из нужных лекарств. Противовоспалительных вообще мизер. Но фабричная противостолбнячная сыворотка есть, а это уже минус один риск.

– Болит.

– Болит, – согласился боец. – Как сволочь. Повезло, да?

– Повезло, – подтвердил Николай. – Суставы целы, крупные сосуды целы, даже кости целы. А мякоть – хрен с ней. Поболит и зарастет. Шрам хреновый останется, будешь перед девками хвастать.

– Было б чем…

– Тоже верно.

В этом самом результативном с самого начала своей работы бою отряд потерял троих безвозвратно, причем одного реально глупо, при пленении летчика. Не старались бы так взять эту сволочь живой, не было бы этой потери.

А раненых сразу семь с ранениями разной степени тяжести. В основном легкие и средней степени, но один такой, что может и не выжить. Зато сделали что хотели. Поквитались за химиков…

Николай отпустил руку, и та сразу же исчезла из виду: стрелок уложил изодранную двумя пулями конечность поверх своего живота, обхватил второй рукой и начал баюкать. Современные малокалиберные пули – странная штука. Слепое или сквозное ранение ими – это жуть. Раневой канал переменного диаметра оказывается забит осколками костей, обрывками сосудов и тканей. Но касательные ранения такими пулями почти без исключений оказываются относительно легкими. Он не особо сейчас помнил курс «судебки», то есть судебной медицины, но видел столько ранений с разными исходами, что мог делать и собственные выводы.

Выводы… Проговорив про себя это слово, он тут же переключился на новую мысль. Итак, походы разведчиков в поисках знатока французского языка чем-то увенчались. Не вполне тем, на что рассчитывал штаб, – но интуиция штабистов, к слову, неожиданно проявила себя так-таки с самой хорошей стороны. Смешной трофей их дальнего боевого выхода и засады, желтоватый журнал «Ле Пойнт», оказался действительно ценным. Знающего французский язык человека нашел Костя, второй номер снайперской пары Петровой. Где – никто не спрашивал, но вместе с блокнотом, заполненным текстом перевода, и драгоценным журналом он привез на заднем сиденье мотоцикла слегка очухавшегося раненого. Значит, понятно где. Что ж, лейтенант уже давно считал, что это логично. В Средние века именно в таких местах и занимались накоплением знаний и лечением людей. Как там это называлось? Инфирмарии? Или инфирмарий – это монах-медик, а само место называется… Нет, забыл.

Николай улыбнулся сам себе. Старость не радость. А скорее, просто обилие свежих и ярких впечатлений, а главное, жизненно важных знаний вытеснило из памяти многое другое. Не столь важное.

Итак. Когда Костя вернулся без Вики, но с раненым, он привез перевод даже не просто статьи, а почти полного журнала. Перевод потом в четыре приема зачитывали вслух. И еще Николай видел, что Костя принес и передал флешку – обыкновенную, маленькую, металлическую. Увидел это он мельком, но очень удивился: флешка – это было что-то совсем не из их жизни. Что-то из старого. Интересные, значит, у командира отношения с этим народом, монахинями… Не только, значит, ограниченные известным ему благородным делом помощи раненым бойцам… Но это не его дело. Не должен был он это видеть, и даже сам с собой не должен про это разговаривать.

Еще Костя именно тогда привез новости о случившемся на Химучастке. Это было совсем близко к основной базе отряда и поэтому опасно. Туда послали еще пару, которая обернулась довольно быстро и подтвердила, что все верно: ему не показалось. Хутор густо обстрелян с воздуха, один дом сгорел, остальные попятнаны. Убитые лежат на свежем погосте, а выжившие жители на всякий случай ушли. Не дожидаясь зондеркоманды, которая довершила бы начатое.

Вертолеты в отряде ненавидели лютой, черной ненавистью. Вертолет всегда был самой страшной угрозой партизана, потому что он, сволочь, мог летать с такой скоростью, с какой хочет, и разглядывать находящееся внизу очень внимательно. Как гляделками пилотов, так и инструментальными средствами. При этом, в отличие от подавляющего большинства моделей беспилотников, вертолет в достатке имел огневых средств, в меру брони, и пытаться бороться с ним смертельно опасно. Особенно с таким дефицитом элетроники и средств поражения, какой был у них. Николай отчетливо помнил, как именно боевые вертолеты уделали мотострелковую бригаду, в которой он имел честь так недолго прослужить. И когда прозвучал слитный призыв напрячься и задавить хоть одну эту сволочь, он поддержал его всем весом своих небольших офицерских звездочек.

В отряде имелись два ручных пулемета Калашникова плюс один старый и надежный, как топор, ручной противотанковый гранатомет. С легкой стрелковкой дела обстояли в целом весьма неплохо, но пуля модернизированного «калашникова» для самых распространенных моделей американских и европейских вертолетов – это как слону дробина. Нужно было или искать их базы и резать экипажи на земле, или придумывать что-то очень извращенческое. Но сведения о координатах поля, на котором базируются чужие вертолеты, – это величайшая редкость и величайшая ценность. Они покупаются большой кровью, но дело даже не в цене, которую отряд заплатил бы без колебаний. Этих сведений просто не было. Такие базы вскрывались или космической разведкой со всей уцелевшей к этому дню спутниковой группировкой, или самыми настоящими шпионами.

Разумеется, лейтенант Ляхин был в курсе, что какая-то агентура в окрестных поселках и даже в самом Лодейном Поле у отряда имелась: на это указывало слишком много факторов. Но в отношении самолетов и вертолетов ничего конкретнее «Две единицы прошли во столько-то курсом на северо-северо-восток» эта агентура, насколько Николай знал, сроду не выдавала. Заточена она была больше под сбор информации о коллаборационистах и наземных силах и средствах оккупантов, и вражескую авиацию рассматривала почти так же абстрактно, как флот. Где-то она летает, и даже не всегда очень высоко. Бьет больно. Но ничего с этим не сделаешь.

Вероятно, в том, что они все-таки пошли на столь большой риск, сыграло соединение сразу нескольких факторов. И вспышка озверения от того, что случилось с никому не угрожающим и на самом деле вообще никому не нужном хуторе с непривычным названием Химучасток. И понимание того, что они засиделись и пора хотя бы попытаться сделать что-то серьезное, чтобы помочь нашим на востоке. И информация из попавшего к ним окольными путями желтого французского журнала. И даже знания в его собственной голове, вот что вообще странно.

Маршрут пролета вертолетов с запада на восток и обратно они примерно знали. Самый простой это был маршрут – вдоль «железки». Собственно железная дорога – объект активности любого уважающего себя партизанского отряда – была сейчас ничем: поезда по ней не ходили с самого начала войны. Но как ориентир среди болот, она, наверное, представляла собой ценность даже в век GPS. К «железке» и стоящим вдоль нее поселкам Николай ходил и сам и даже видел тогда чужие вертолеты. Каждый раз их пролет «по своим делам» он пережидал, вжавшись испуганной мордой в землю и изо всех сил молясь высшим силам. Прося, чтобы его и остальных приняли с высоты за ветошь. Вроде бы действовало.

После долгой ругани и споров штабисты выработали план, который довели до разведвзвода и отдельных «причастных». В число которых включили, между прочим, и его. Что льстило и несколько пугало. Да, вот так, одновременно. Выслушав план, намекавший на возможность успеха, но при этом совершенно точно гарантировавший большие потери, Николай почувствовал, как все его внутренние органы ниже диафрагмы смерзаются в здоровенный ледяной ком. Включая самые нежные и даже некоторые не внутренние. Видимо, от испуга он вспомнил про «Точку “К”», причем в контексте какой-то неприличной шутки, которую слышал сто лет назад. Та была про точку «Джи», эта совершенно про другое, но вспомнились они вместе. И, будучи произнесенными вслух, они как-то зацепили командира их разведвзвода. Воина, на редкость сильно любящего не пойти в атаку, а исподтишка сделать врагам гадость побольше и сбежать. Николая обозвали тормозом и пиджаком потертым и снова устроили у себя закрытое совещание часа на два. К этому времени явилась Вика, к слову, не принесшая никаких противовоспалительных, на которые он рассчитывал. Совершенно охреневшая от дороги, злая, как собака. И рассказывающая о ряде свежих могил у хутора и о содержании передовицы французского журнала всем, кто готов был ее слушать. С ее женской помощью бойцы дошли уже совершенно до белого каления. Снайпера Вику в отряде искренне любили, а самое главное – уважали. Потом Николая позвали на львиную шкуру, и штабисты весьма строго вопросили у него: точно ли он помнит эту хрень про букву «К» и понимает ли, какая ответственность лежит на его словах. И чем грозит многим бойцам отряда его ошибка, или ложная память, или просто желание привлечь к себе внимание.

Лейтенант-доктор довольно фаталистически подтвердил, что и понимает, и осознает, и уверен. После этого до разведвзвода и усиления довели «исправленный и дополненный» план. Дали переварить его, устроили, как это и положено делать, что-то типа зачета. И начали уже реальную подготовку к выходу.

Часы светлого времени были на вес золота, но шел все-таки август, и день был еще длинный. К половине одиннадцатого отработку плана «в лицах» и подготовку закончили полностью. В начале двенадцатого вытянулись на марш, к трем вышли в район, где планировалась засада. Четверо «самокатчиков» были уже на месте, шарили по округе. Фора, которую дал им один мотоцикл и два обычнейших велосипеда, была использована полностью. Встретили в оговоренной точке, указали на уже выбранное к этому времени место. Использовали канистру с керосином и десяток листов ржавого кровельного железа с крыши сарая, каких было полно на территории давно умершего совхоза. Старые, рваные шины – туда же. Пятиметровый костер из хвороста с керосином поверх железа и резины. Рядом появилась жирная, громадная буква, выдранная по дерну палками. Один наблюдатель, замотанный в три или четыре камуфляжные накидки, лежал в глубокой щели, похожей на индивидуальную чумную могилу.

Прошло два с половиной часа ожидания и все более громкой молчаливой ругани. Понятно, что так они могли и два дня ждать, и три, и четыре. Никто не обещал, что вражины пролетят мимо да еще сделают стойку по первому их зову. Но все настолько были на взводе, что считали такое развитие ситуации за должное. И самое странное, что не просчитались ни в чем, кроме времени. К четырем часам дня довольно сильно в стороне от ожидаемого маршрута прошла аж четверка вертолетов. По всем признакам – обычные «Черные Ястребы», то есть и не худший вариант, и не лучший. Все уже думали, что машины пройдут мимо, но кто-то из них засек уже едва живое кострище поверх мешанины гнутых железяк. Пара подошла посмотреть, потом подтянулась вторая. Разведвзвод с усилением был в это время километрах в четырех, закопавшись в землю уже в полный профиль. Но наблюдатель подтвердил, что четверка осмотрела все весьма тщательно. Вид у него был довольно бледный, но свое дело парень сделал. Сказал, что опознавательных знаков или тактических номеров никаких не видел, хотя «Ястребы» выли и свистели почти ровно над головой, шаря, как летающие акулы.

– Вернутся, – убежденно сказал он. – Просто обязаны. Пошли дальше по маршруту, но вернутся. И тут-то мы их и встретим, а?

– Да хрен, – очень конкретно возразил комвзвода. – Это же четверка.

– Хреново, – тут же согласились с ним. – И даже не просто хреново, а вообще. Четверка – это кранты нам всем. Вы что, совсем уже?

Все как-то сразу будто протрезвели. Открыть огонь с земли по четверке «Черных Ястребов», имея такие ограниченные огневые возможности, как у них… Исход такого был совершенно, абсолютно однозначным – без каких-либо вариантов. Решили все же подождать. Подобрались поближе, начали готовить уже отобранные и размеченные позиции. Маскировать их со всей тщательностью, на какую способны люди, мечтающие прожить еще хотя бы сегодняшний день. Командир взвода разведки бегал и орал, как будто его непрерывно кололи шилом в одно место. Всех офицеров и сержантов он накрутил так, что те знали, куда плюнуть, если приспичит. Строго «довел до сведения», что, если возвращается та же четверка, – ну ее на фиг. Жизнь дороже, чем стремление пару раз выстрелить перед своей неизбежной гибелью. Действовать, только если будет одиночка, максимум пара из контролера и прикрывающего. Николай все равно опасался, что у кого-нибудь в самый ответственный момент не выдержат нервы, и тогда сразу конец всем, но вариантов он уже не видел.

Четверка, однако, не появилась ни через час, ни через два: видимо, вернулась другим маршрутом. Все продолжали ждать уже по привычке – просто потому, что сделали уже многое. И, к общему удивлению, и даже внезапной нехорошей радости, дождались.

Это оказался все же не одиночка – пара. Ну, так жизнь давно уже отучила всех от халявы. Пара боевых вертолетов – это много, это реально много и очень страшно. Это значит, что кто-то сейчас обязательно погибнет. Но они были уже готовы ко всему.

«Черные Ястребы» точно вышли на окончательно уже прогоревшее кострище. Николай машинально посмотрел на часы: было 20.05. До заката почти полчаса. Что, в этом и смысл? Осмотреть все еще на свету, но отходить, если что, уже в сумерках, когда в вертолет с земли без современной электроники хрен попадешь?

Два расширяющихся круга, как ищут что-то собаки. Они и были похожи на собак: не на акул, как ему показалось днем. На тех скорее похожи наши, которых он сто лет уже не видел. А эти именно на собак, типа лабрадоров, например. Немного «Ястребы» все же уже устарели… Но менее смертоносными не стали. Снова заныло холодом внизу живота.

Над буквой «К» один завис и висел минуты две, а второй в это время сделал еще один круг. Куда они сядут? К кострищу, проверить остывающие железяки или к метке о помощи, выцарапанной на земле, как сакраментальное «HELP!» на пляже необитаемого острова? Еще полминуты, еще один круг. Потом оба немного снизились и начали еще один. И вот тут первый как-то более резко пошел на снижение, и они поняли, что пилоты наконец-то решились.

– Готовность! – диким, не своим голосом произнес лежащий рядом с Николаем разведчик.

Доктор ничего не ответил, даже не кивнул. Он давно был готов. Вот сейчас, еще секунда. Еще две.

Севшую машину они отлично видели через кусты: она оказалась прямо на краю выбранного сектора обстрела и чуть дальше, чем хотелось бы. Но они все равно почти угадали. 80 метров, едва ли больше. И глупо жалеть: выбери американцы площадку чуть поближе – и могли бы увидеть ждущий их коллектив. Или почувствовать. И наблюдатель был совершенно прав: на машинах не было ни опознавательных знаков, ни тактических номеров или меток. В начале войны было совершенно не так. Все меняется.

Ревущий вой турбин изменил тон: пилот гасил обороты. Винты еще крутились, но машина уже не висела в воздухе, она прочно стояла на земле. От кабины скользнул согнувшийся силуэт, через мгновение за ним последовал второй. Кто там остался? Бортстрелок? Первый пилот? Кто десантировался: члены штатного экипажа или все-таки десантники? Второй вертолет закладывал очередной круг на высоте метров в пятьдесят: но уже подальше, уже не так близко. Сколько-то секунд у них будет.

Двое на земле остановились, так же согнувшись. Теперь они были ровно на оси намеченного сектора обстрела. Помните такую детскую игру, «12 палочек»? Мы в нее играли, когда не было смартфонов, когда дети еще гуляли во дворах. Одним из компонентов игры было «следовать за стрелочками», начерченными мелом на асфальте или выцарапанными на земле какой-нибудь палочкой или камешком. Высадившиеся американцы сейчас увидели ровно то, что хотели увидеть: огромная буква «К», которую отлично видно с воздуха, и мелкая стрелка, которую видно только с земли. Сейчас потенциальные спасатели испытали огромное облегчение: да, они совершенно верно поняли то, что им хотели сказать. Сейчас они всех спасут.

Пара побежала по указанному стрелкой направлению и почти тут же наткнулась на вторую такую же стрелочку. Еще двадцать метров. И вот с этого момента все начало происходить мгновенно, одновременно. Уследить за всем сразу было совершенно невозможно, даже если заранее знать, что и как должно делаться, и Николай полностью сосредоточился на одном, на своем, – на том, что было поручено ему.

– Ог-гонь!

Он уже давно держал вертолет на мушке. 80 метров – это было настолько меньше расчетной «дальности действительного огня», что можно было надеяться на поражение экипажа севшего «Ястреба» в первую же секунду. Патронов с бронебойными пулями «БП», «БС» и «БТ» под 5,45 мм у них не было, были «ПП», то есть повышенной пробиваемости. Бронежилеты они брали отлично, но броня есть броня. Вся машина покрылась искрами рикошетов и непробитий одновременно, стекла стали матово-белыми от десятка попавших в них пуль, но стрелок все равно успел открыть огонь. Дикая, густая струя алого цвета потянулась от борта прижавшегося к земле вертолета – и, уже почти дотянувшись до них, задралась вверх и угасла. Глаза Николай не зажмурил – как бил, так и продолжал бить, отсекая очереди по пять-шесть выстрелов. Один из двух ручников давил ту же цель и давил ее до упора, пока они тратили секунды на смены магазинов. Второй в эти же секунды бил в небо, стараясь если не сбить, то попятнать прикрывающую машину пары, самую опасную. Глухо ухнул второй выстрел гранатомета, и Николай еще успел подумать, что первый точно был промахом, но все равно не отвел глаза от своей цели.

Второй магазин, точно такими же очередями. Губу он зажал зубами так, что в рот уже текла горячая, соленая кровь. Глушащий его своим рявканьем автомат толкался в плечо, как живой. Привычно распределив второй магазин по всей проекции цели, Николай вновь перезарядился, вскочил и помчался вперед. Сбоку все еще ворочались и катались по земле, крича и воя, – он просто отметил это как факт, не отвлекаясь. Брать летчиков или десантников было кому и без него. Эти ребята не раз брали языка, они и медведя бы взяли, наверное. Все его юношеские учебы по боевым искусствам не стоили против них ничего.

Последние десять метров, последний рывок с пляшущей перед глазами черной занавеской, как когда-то перед спортивным финишем. Он не видел ни пилота, ни стрелков, но даже на бегу ждал вспышки в лицо. Прыжок! Он вскочил в десантный отсек кабины одним длинным, растянутым движением, на лету отводя автомат назад. Дикий удар пола по ногам – такой рывок, что его чуть не сбило с ног. Резкий запах горячего железа, горячего масла, горячего топлива, острый запах сгоревшего пороха. Оглушающий, сумасшедший запах крови. Единственное тело на полу кабины – сжавшееся в комок, истерзанное пулевыми попаданиями, разорвавшими кожу в десятке мест. Пустые кресла с металлическими дугами на уровне живота сидящего, как на молодежных аттракционах-леталках в луна-парках. Значит, десанта действительно не было: только штатные экипажи. Туда, вбок, за полуперегородку. Короткая очередь в согнувшуюся спину. Уже ненужная, лишняя, но он просто не сумел удержать палец на спусковом крючке.

Все, здесь уже все. Он протиснулся назад, слыша, что снаружи происходит страшное. Увидел, как живой до сих пор «Ястреб» бьет по земле, – жуткий, почти непрерывно и почти целиком окутанный дульным пламенем и серым с черным дымом вперемешку.

– Смерть!

Это слово он не сказал – его кто-то крикнул в голове Николая. Он вскинул автомат и выпустил прицельную очередь длиной в треть магазина сразу. Да, попал, но черта с два это что-то значило. В «Ястреб» попадали и без него – на борту и носу машины непрерывно плясали искры. Вертолет рывком изменил высоту и курс, снова дал с борта так, что на полсотни метров вокруг дыбом встала земля с древесной трухой, – и вот тут в него наконец-то попали уже серьезно. Это была третья по счету граната, четвертая или пятая, Николай не знал. В верхней части фюзеляжа, почти вплотную к несущему винту, рвануло и сразу же вспыхнуло оранжевым и алым, и ревущий звук начал пресекаться.

– Да-а! Бей!

В падающую, крутящуюся в небе кривым волчком машину били уже все подряд, подняв головы, не боясь. Николай с холодной отстраненностью понял, что плотность огня не та, не такая, как была в начале боя, но осознать это по-настоящему уже не успел. Громадный, пятнадцатиметровый вертолет ударился в близкую землю с таким звуком, будто взорвалась планета. Звук лопающейся стали был невыносим: слух просто отключился. Экипаж, наверное, смяло в лепешку – хвостовая балка буквально лопнула пополам и вбилась туда же, в жуткую кучу, уже занявшуюся огнем.

– Уходим! Уходим все! Рванет!

Было даже странно, что вот это он услышал. Значит, барабанные перепонки все же уцелели: просто мозги отключили лишнее.

Они бежали, задыхаясь, но позади так и не рвануло. Просто разгоралось все ярче и ярче, и вот-вот должно было начать трещать спекающимся боезапасом. Сколько «Ястреб» успел выпустить? Сколько из этого всего попало по людям? Тогда Николай не сумел даже предположить порядок – слишком дискретно все видел. Потом ему рассказали, что на самом деле не так долго все и длилось: минуты полторы максимум. Но несколько последовательных залпов неуправляемых ракет и сплошной огонь стрелковых установок прошлись по людям на земле, как газонокосилка… Двое из трех погибших и почти все раненые стали жертвами этих залпов и этого огня. Если бы не попавший наконец в цель гранатометчик, вряд ли кто-то уцелел бы… Чудо, просто чудо. Еще полминуты, и прикрывающая машина уделала бы и гранатометчика, и второй из пулеметов, и снайпершу, которая била в нее непрерывно и также без толку. Пара раненых, может, и уползла бы куда-то. Если бы повезло, так и он сам уполз бы. Но вряд ли.

Но это все же был не «Апач» или «Команч». Справились. Затоптали, как пещерные люди мамонта… И с относительно умеренными потерями, если считать абстрактно. Если не знать каждого погибшего и раненого в лицо. Если не знать, чего стоит каждому раненому его рана – и физически, и психически. Если не смотреть на рожи пленных, застреливших одного из разведчиков в упор и попятнавших еще пару. Но все равно взятых. Вопрос – зачем?

Доктора привлекли к допросу как хорошо знающего английский язык. «Меры воздействия» его совершенно не тронули, – всякое он уже видал, и за совесть свою, и за спокойный ночной сон не боялся совершенно. Это враги, и сюда они пришли не пряниками россиян угощать. Но его до мути и в глазах, и в животе впечатлило то, как они держатся и что говорят… Ну да бог с этим, он не хотел сейчас вспоминать такое, думать об этом. Знал, что придется, но пусть это будет потом. Сейчас Николай пытался отдохнуть, и все равно не получалось: натянутые в струну нервы продолжали разрывать его изнутри.

Отход после боя был быстрым, почти паническим. Было совершенно очевидно, что дравшиеся вертолетчики успели передать всем, кто их слышит, обо всем случившемся. И что сейчас взлетают и выходят с нескольких баз остро желающие поквитаться. А в худшем варианте, если с неба успели разглядеть попытку захвата, то и отбить своих. Десятки вертолетов, десятки маневренных групп. Десятки боевых пар и троек «гоблинов», – имеющих хорошую специальную подготовку бойцов, работающих по партизанам на своих двоих, пешим порядком. Этих вовсе не считали самыми опасными из всех, но в совокупности все три фактора были опасными до предела, смертельно. Кто-то наверняка будет с собаками. И на сто процентов в облаве будут участвовать все местные полицейские силы, какие только есть.

С подбитого вертолета даже почти ничего не стали снимать. Взяли бумаги, включая карты, взяли документы летчиков. Сам Николай снял аптечку. По приказу командира разведчиков рассчитались и тут же разделились натрое. Треть чуть задержалась на месте. Еще раз: снимать драгоценное тяжелое вооружение, включая М134, даже не пытались – слишком большие группа понесла потери. Взяли один М240 на замену потерянного собственного «РПК», остальное даже не тронули. Вынос тел своих убитых и, разумеется, эвакуация тяжелораненых были сочтены намного более важными. Зато из строя вывели все, что могли: дурное дело нехитрое. Не жадничая, подорвали двумя ручными гранатами приборную панель и еще двумя – двигатели «Ястреба». Того из двух, который был уделан на земле и который при желании вполне можно было восстановить. Побитость со всех сторон и кровища экипажа на стенах – мелочь. Теперь – только на металлолом.

Вторая часть ополовиненной группы потащила и раненых, и тела своих убитых. В ней, разумеется, был и сам Николай: такую роль он выполнял почти всегда, когда отход оказывался хоть сколько-нибудь организованным. Третья и последняя часть, включавшая ядро выживших разведчиков, получила задачу доставить до места пленных: офицера и сержанта ВВС США. Их раздели догола, потому что считалось, что у авиаторов по обмундированию обязательно зашиты маячки. Женщина-офицер протестовала и отбивалась, будто полагала, что вот прямо сейчас ее начнут коллективно насиловать. Ее избили не стесняясь, стараясь только не повредить что-то нужное для бега. Дали пластиковую накидку прикрыться, это ее чуть успокоило. Все это отнимало драгоценные минуты, и под конец оглядывающийся уже почти непрерывно Николай твердо был уверен, что они упустили время, и вот сейчас их уделают прямо тут. Темнело стремительно, двигаться было трудно. Того раненого, который был самым тяжелым, вывезли на мотоцикле привязанным к спине водителя; еще двух на велосипедах – эти хоть как-то могли держаться сами. Двигатель мотоцикла, разумеется, не заводили: это было бы прямым «приглашением к ужину» для любого зависшего на двух-трех километрах высоты разведчика с инфракрасными или акустическими датчиками. Мотоцикл просто вели, как какую-нибудь тачку, и он всех тормозил. Остальные двигались то шагом, то в стиле «Бегом, мать вашу!».

На первых же сотнях метров три группы, конечно, разошлись в разные стороны и шли самостоятельно, меняя курсы каждые пару часов. Их группа, отойдя километров на шесть, подобрала подходящее место, и они закопали три тела. Ямы рыли ножами и лопатами, быстро и молча, во много пар рук. Закопали погибших в победном бою тоже молча, без церемоний и прощальных залпов. Пообещали ребятам вернуться и устроить их тайные, вровень с землей, могилы по-человечески. Еще раз привязались к местности и побежали дальше, тяжелым бегом нагруженных до предела людей. Держась за ковыляющим мотоциклом и двумя ведущимися «под уздцы» велосипедами, формирующими какую-то смешную колонну, похожую на бредовое видение психа.

Марш был очень тяжелым. Наверное, худшим из всех, которые у Николая были в жизни. Или по крайней мере одним из худших. Грела победа – главная из всех, что у них были за все время, с самого начала. Очевидная на фоне рутинной мелочи в стиле «кого-то обстреляли на шоссе, вроде бы попали» или даже «мы поймали патруль полицаев и повесили гадов на осинах». И адреналин грел, и ссадины на коже. На сколько-то этого хватило. Привалы через каждый час – по пять минут. Большой привал – на целых пятнадцать, через каждые четыре часа. Ночевка даже не планировалась, нужно было дойти. И дошли, обмирая от страха, делая паузы, когда казалось, что в затянутом облаками небе шелестят чужие винты. Довезли и довели раненых, всех до одного. И дошли…

Разведчики, как оказалось, дошли быстрее – может, лучше умели ходить. И не тормозились из-за тех же раненых и мотоцикла. А может, был прямее маршрут. Это тому же мотоциклу нужна дорога, а ногами можно идти почти как хочешь. Но вот эти дошли не все: двоих не хватало. Вика рассказала, что ночью один из ребят серьезно подвернул ногу и начал потихоньку отставать. Обычное дело, если бежишь не по асфальту, да в такой-то темноте. Если бы парень порвал связки, его взяли бы и потащили на себе. Но там было все не так плохо – просто снизилась скорость. Комвзвода оставил еще одного разведчика, чтобы они с охромевшим добирались вдвоем. Но почему-то оба еще не вернулись. Возможно, с ногой было не так хорошо, как показалось сначала. С утра двоих послали им навстречу, но не вернулись пока и эти. Да и непросто найти идущих окольными путями людей, если четко не знать, где их встречать.

– Что ты про эту негру думаешь? Того ее будут? Или сдастся?

Николай мрачно посмотрел на спросившего.

– Того… Это я и сам был готов, суку такую. Не сдастся она. Даже сержант ее менее твердолобый. Нормальный такой мужик, профессионал. А она вся из себя такая принципиальная.

Он не удержался и сплюнул. Потом машинально посмотрел на небо и снова опустил голову. На небе как были облака, так и остались. Здорово все затянуло, как по заказу. Летают в округе теперь много: стрекотание они слышат по нескольку раз в день. Но погода явно ухудшилась, и найти их наблюдением с воздуха будет сложнее. То ли дело с земли. Прокатись зондергруппа до ближайшего села, налови девок да баб, начни выдергивать им ногти да сиськи ножами резать, как они обычно делают, – обязательно кто-нибудь расскажет, что видели тут каких-то, слишком за Родину болеющих… Вон там – пять километров прямо, потом налево…

Отряд снизил активность до минимума: половина штаба была занята допросом пленных, половина – переписыванием блокнота с переводами статей из французского журнала. В нескольких копиях. Разведчики отлеживаются, а самые бодрые сейчас ищут пропавших своих. Он, Николай, в меру сил врачует раненых, а все остальные сидят по секретам с оружием под руками. И ждут, что будет дальше.

– Нет, ну ты представь себе: они нас защищают! Представляешь? Я не могу, я думал, я прямо там ее порву, гадину. Нет, я объяснять-то пытался. И я, и остальные…

– Да ты говорил уже.

– Блин, но ведь так и было! Сука!

– Док, успокойся. Ты три раза уже рассказывал. Хочешь еще чаю?

– Давай.

Николай тупо посмотрел, как боец отошел и вернулся с кружкой уже остывшего «чая», заваренного из местных трав. Заставить себя протянуть руку было усилием. Его действительно трясло от того, что он услышал при первом допросе капитана-вертолетчика. На то, что это была женщина, ему было плевать: в рукопашной она, пожалуй, была бы с ним на равных. В огневом бою – могла и превосходить, было в ней что-то такое… Многообещающее в этом отношении. И она явно была умной. Как и положено хорошему офицеру. Но она была полностью, безапелляционно уверена, что здесь, в России, она и ее товарищи выполняют благородную, нужную миссию. И стоит только как следует объяснить это русским – и те поймут, должны понять.

– Ваше правительство одурачивало вас. Много лет подряд. Вы не виноваты, – объясняла им капитан. – Режим Путина просто не мог выносить отсутствие внешнего врага. Именно поэтому Россия так очевидно готовилась к войне все последние годы. Кто-то из ближайших соседей неизбежно стал бы внешней жертвой русской агрессии, а собственное население вашей страны – жертвой внутренней. На которую возложили бы все расходы на агрессивную войну и на которую списали бы все потери. Это понятно всем, кроме вас! Всему цивилизованному западному миру!

На этом этапе они все сидели и слушали и даже не пытались перебивать – настолько обалдели.

– Неужели вам самим не хотелось перемен? Мирной, спокойной жизни? Почему вы не сместили правительство Путина сами? Все вместе, всей страной? Вам что, так нравилось нападать на соседние страны? То на одну, то на другую, по очереди? И держать в страхе все остальные? Вам нравилось часами стоять в очереди за хлебом, сидеть на ваших собраниях?

– Твою мать, мужики! Она что, совсем? – спросил в этом месте командир отряда по-русски. Не его спросил, всех вместе. – Какие очереди? Line – это ведь очередь, так? [15] Какие очереди?

Командир разведчиков оборвал женщину, даже прикрывшую глаза от избытка чувств. Четко, конкретно, не давая перебить, объяснил: никаких очередей за хлебом у них лет двадцать как нет. Никаких партсобраний тоже. Кто хочет заниматься политикой – тот занимается, но таких здесь люди не любят. А на кого Россия нападала последний раз, он с трудом может припомнить.

– На Прибалтику в этом году, – твердо ответила капитан. – И на Грузию всего несколько лет назад. На Чечню до этого. Десятилетия назад вы оккупировали всю Среднюю Азию, все восточноевропейские страны… Будете это отрицать?

Они все охренели в очередной раз. Ну да, про «Неспровоцированное нападение злой и нехорошей России на мирную и несчастную Грузию в 2008 году» знал весь мир. И про мирных и хороших чеченцев… И про «кровавую оккупацию» в 20-х годах XX века Узбекистана и прочих, а в 45-м уже Польши и ее соседей… Оккупацию, из цинизма сопровождавшуюся постройкой заводов, больниц и университетов… Да, про все это все слышали сто раз. Да хоть тысячу. Но военные-то должны быть адекватнее, критичнее? Хоть как-то фильтровать то, что им впаривают с голубых экранов?

Капитану снова пытались объяснять – она отбивала эти смешные попытки шутя, одну за другой. По ее мнению, у них всех были промыты мозги пропагандой Путина. Лично у Николая возникла очень конкретная ассоциация. Относительно недавняя «Мюнхенская речь» того же Путина: предметная, фактическая. О расширении НАТО на восток, об отделении Косово – обо всем, от чего было так больно русским. И что? Стало кому-то стыдно, неловко? Мигнуло у кого-то в голове, что раз за разом полагаться на свое право сильного – это не по правде, не по совести? Ну да, конечно! Основной реакцией во всем мире была следующая: «Да как смеет он! С нами, белыми и пушистыми, – да в таком тоне?!» И тут же во всех СМИ на всех европейских языках: «Россия развязывает новую Холодную Войну, Путин угрожает всему миру».

Так было каждый раз, и ровно так же было и здесь. Слова до капитана просто не доходили, аргументы ее только раздражали. Впрочем, выдавать какие-то свои она тоже быстро утомилась. В конце концов, это была не дискуссия. Она говорила, пыталась говорить с негодяями, убившими ее боевых друзей. Не просто выполнявших солдатский долг, а осуществлявших благородную миротворческую миссию на этой несчастной земле! Именно от них, от таких подлецов, как эти, она и ее друзья и товарищи пытались защищать русский народ. Этих уговаривать бесполезно, они ничего не понимали и не стремились ничего понять.

– Все, достаточно. Тема закрыта. Сейчас будет следующая фаза.

Кто-то криво усмехнулся словам командира, кто-то ругался себе под нос в четверть голоса. Поднялся и вздохнул особист. Что сейчас будет, они все знали, хотя пленных военнослужащих у них за все месяцы были считаные единицы. Тем более американцев, да тем более офицеров. Был один раз первый лейтенант из какой-то вспомогательной части, да и все, наверное. А тут целый капитан. Ценная птица.

Один из штабистов снова завел ту же песню про «Неужели ты сама не понимаешь?», но звучало это совсем уж неубедительно. Николай даже не пытался помочь с переводом этой хрени – не видел смысла напрягаться. Из вежливости штабисту дали с полминуты, и капитан машинально даже стала кивать головой, но… Плевать ей было на их слова, броню ее убежденности они даже не царапали. Она просто начала чувствовать по молчанию большинства, что сейчас будет что-то другое, и решила чуть сменить тактику. Притвориться, подыграть. Изредка поглядывая на пистолет в открытой кобуре ближайшего к ней русского. Выхватить, взвести, пока все сидят оцепенев. Попытаться вырваться из круга этих тупых баранов. Которые – очевидно же теперь – такие же негодяи, что и русские, с которыми боролись ее старшие товарищи в годы Холодной Войны. Коммунисты, пытавшиеся сделать «красной» половину мира и с большим трудом отброшенные назад в Корее и Вьетнаме. И потом еще дальше, после победы над СССР. Ее моральное превосходство над ними было неоспоримым. Еще бы только пистолет в руку – и…

Николай увидел, почувствовал это так отчетливо, что сам удивился. Давно у него такого не было. Сохраняя на лице удивленное выражение, встал. Придерживая рукой собственное оружие, подошел к сидящей на табуретке американке. Заглянул ей в глаза.

Сильная женщина. Убежденная. Она не сдастся, может только имитировать сдачу, чтобы выиграть время.

– Я вам не нужен больше?

– Нет, доктор. Как раз нужен. Мало ли…

Женщина моргнула, и выражение ее глаз изменилось. Он не понял, почему, но она спросила, не стесняясь:

– Ты доктор?

Николай кивнул.

– В смысле, врач?

– Да.

– Как ты можешь… С ними!

– Да ты смеешься, дорогая. Я такой же, как они. Мы все разные, конечно, но мы здесь все вместе. Ты видела каких-то других наших?

Фразы получались неправильные. Что на английском языке, что после мысленного перевода их на русский.

– Нет, – призналась капитан, – мы не контактируем.

– Ага… То есть про наше желание всех завоевать – это тебе кто-то через вторые руки передал… Да ладно, я не начинаю снова. С тобой все понятно уже. Меня просто про Чечню зацепило…

– Что?

– Про Чечню, – повторил он. С правильной английской интонацией: Че́чня. – Я был в Чечне, совсем молодым. Был там рабом.

Сказалось это просто, но он действительно слишком устал: и за вчерашний день, и за сегодняшний, едва начавшийся.

– Ты не слыхала про такое?

Снова что-то новое в глазах. Совсем уже другое, странное. Отличное от остального, что он там разглядел.

– Это было там нормальным. Нас много было в рабстве: и мальчики, и девочки. И постарше, и помоложе. Русские. Девочек трахали, мальчиков заставляли работать. Я молодой совсем был, потому и выжил. Вы все это поддерживали. Вы, американцы. И остальные за вами: тот самый «западный, цивилизованный мир». Мы, значит, не цивилизованные. Ты знаешь, в какой стране запустили в космос первую ракету? Ты знаешь, что такое спутник, кто такой Гагарин? Кто такие Пушкин, Попов, Басов?.. Вы были за то, чтобы мы, русские, были рабами – и вы были против, когда мы пытались освободиться… Я убил двух человек из тех, кто сделал меня рабом. Тех самых «мирных чеченцев», которых оккупировали и угнетали плохие русские, да? Если меня поймает какой-нибудь ваш суд, вы будете меня за это судить, так? Знаешь, капитан, да мне плевать! Я снова стал свободным, и не свихнулся даже. Да, стал врачом. Да, лечил людей. И тут пришли вы – брать меня в рабство заново. Брать в рабство нас всех, скопом. А тут, знаешь, жили свободные люди, которые не хотели и не хотят себе такой судьбы. Бывшие строители, бывшие бизнесмены, бывшие студенты, бывший врач. Удивительно, да? Тебе удивительно, капитан? Тебе, профессиональному военному?

Чернокожая женщина сидела оцепенев. Ее заметно трясло. Куда-то, в какую-то невидимую мишень внутри нее он попал своими словами со всей силы. И мимоходом в остальных попал тоже: кто-то знал про его прошлое, про его опыт, а кто-то и нет. Но ему действительно было уже наплевать.

– Гитлер всех русских собирался уничтожить или сделать рабами. И так прямо и говорил: «Русские – недочеловеки, мы всех их убьем». Вы умнее поступили. Вы пришли с рассказами о том, что вот сейчас нас начнете освобождать от наших тягот. А кто не хочет – тот будет уже сам виноват, вы его за это убьете, так? И те, кто сами умерли за все эти месяцы от вдруг вспыхнувших везде одновременно эпидемий, от рук убийц, просто от голода, – они тоже сами виноваты. Надо было вовремя Путина скинуть и назначить снова Ельцина или Горбачева. Чтобы всех нас продавали скопом. Тогда бы вы были довольны. Некоторое время. Черт, да ну вас всех… Русские Гитлера похоронили – и вас, сук, похороним. Я-то не доживу, но… Да пошло это все…

Когда Николай вышел из комнаты, часовые снаружи дверей проводили его странными взглядами. То ли слышали что-то, доносившееся изнутри – голос он не приглушал, – то ли оценили выражение лица. Что там было дальше, он не имел понятия. Ничего, обойдутся без него, не искалечат. Не дети, опыт имеют. Сердце у капитана крепкое, не хуже бицепсов. Выдюжит. В смысле, допрос по нужной форме не выдержит никто, но в живых она останется. Что будет с ней потом – ему тоже наплевать. Может быть, станут искать возможность переправить в далекий тыл. Это непросто, но все же капитан ВВС – ценная и редкая птица. Стоит рискнуть. Есть же какая-то связь, неведомая ему? Идут же откуда-то тонким, прерывающимся ручейком боеприпасы, продовольствие, вечно дефицитные медикаменты. Вот туда ее… А там ее тоже того… Или местным отдать. Кому-нибудь, кто побывал под штурмовками, у кого на дорогах погибли родные. В Химучасток бы ее, да нет там уже ни одного человека…

Сидевшие в курилке бойцы продолжали молчать. Никого не удивила и не обидела короткая нервная вспышка доктора, последовавшая на простой вопрос. На войне вообще несколько терпимее становишься к другим людям, если они свои. Не хамишь, не материшь, не стараешься задеть посильнее. Прощаешь. Потому что вы на одной стороне. А чужим не прощаешь. Потому что хватит уже. Потому что это не работает. В прошлый раз, в 1945-м, после добытой с такими жертвами, с таким огромным трудом победы – простили. И что? Они все забыли, все перевернули с ног на голову, сделали нас виновными сначала на равных с Гитлером, а потом даже еще более виновными, чем он. Начали требовать за это извинений, компенсаций, потом пришли уже не требовать, а взять. Сколько уже русских, или пусть россиян, заплатило за это жизнью? Сколько еще заплатит?

Он подержался за сердце и опустил руку, успокаиваясь. Раненный в плечо боец криво улыбнулся сбоку, со своего места. Вот кому больно. Современная пуля рвет ткани, как сволочь. И каждый сантиметр раны потом болит месяцы, даже когда заживают мышцы и кожа. И это касательные, а сквозные – это вообще плохо. Еще хуже – осколки серьезных боеприпасов. Еще хуже шарики из «Клейморов» или многочисленных аналогов этой убойной мины. И еще хуже «стрелки», стреловидные поражающие элементы. Которыми снаряжаются что серьезные и дорогие боеприпасы, что дешевка вроде гранатометных выстрелов. Стрелки бывают и по два дюйма длиной, и по одному. Весят грамм или полграмма соответственно. Как и шарики, почти не оставляют живыми тех, кто попал в зону поражения. Выжившие в большинстве умирают от ран. На его руках, между прочим. Что объясняет повышенную злобность бывшего терапевта… Пуля – это еще ничего. Это проще.

Подошел еще один боец, сел рядом. С отразившимся на лице наслаждением втянул пахнущий сигаретным дымом воздух. Разведчик. Курить нельзя, строго запрещено. Но нюхать, когда другие курят, очень любит. Главное, помыться потом как следует, чтобы от одежды и волос не пахло. Студентом-младшекурсником Николай узнал, как здорово впитывается в тело и ткань запах формалина из моргов. Позже он понял, что никотиновый дым дает этому делу сто очков вперед. Опытный человек влет унюхивает сидящего в засаде курилку. Плюс дыхание, конечно, садится: бегать курящему трудно.

Он улыбнулся. Отвлечься получилось. Снова шаги: тяжелые, неторопливые. С хрустом и пыхтением человек сел рядом. Николай даже не повернул голову: знал, кто это.

– Ну ты, блин, даешь, Док. Ну ты дал…

Даже отвечать не хотелось, но севший тяжелый человек и не ждал ответа, ему самому хотелось что-то сказать, и поддакивания с переспрашиваниями были тут лишними.

– Это ты здорово на ее черножопости сыграл: как в игольное ушко попал! У всех них этот комплекс! 150 лет прошло, как рабство у них отменили, а у всех них, у африканских потомков, это осталось в мозгах. Что когда-нибудь доиграются они – и снова на плантацию… Верно это ты сыграл, точно! Ни одно слово не лишнее. Ты как ушел, она прямо как зомби стала. С минуту тупо просто пялилась в дверь. Мы даже перебивать не стали, боялись настрой спугнуть. А у нее как глаза сфокусировались снова, командир возьми и спроси. И не угадаешь, про что. Про Францию, ага! Тоже догадался. Тоже хитрый жук, вроде тебя, да. Мол, а что она думает про выход Франции из состава участников Миротворческой операции? Та и ответила, как зомби, не думая. Как сидела, так прям и ответила. Знаешь, как во сне человек когда начинает бормотать, так у него надо спросить что-нибудь нужное, и он ответит не думая, честно, как есть. Бабы этим пользуются… Ну так вот. Командир как спросил, она отвечает: «Франция – это дерьмо. Толку от них почти ноль. А что бросили союзников…»

Зам по тылу значительно помолчал. Тоже не дожидаясь какого-то его комментария.

– Мол, такое, что бросали, бывало и раньше. В Ираке. Тогда картошку по-французски переименовали в «картошку свободы». Теперь переименуют что-то еще.

Боец с другой стороны от Николая хмыкнул; сидящий напротив – заржал и предложил, что именно переименовывать. Они столкнулись глазами, и Николай кивнул ему: равнодушно, без чувства.

– Ну а потом уже чуть лучше стало. Уже как-то, как с человеком. Постепенно включилась, врать начала, ну да бог с ней. Половину пальцев, считай, сохранила себе.

Несколько человек одновременно ругнулись, причем один совсем уж грязно. Это было общей, коллективной мечтой: лично поучаствовать в допросе пленного летчика. В идеале именно американского. И мечтой несбыточной – где его, этого летчика, возьмешь… В лесах они аж трижды натыкались на останки сбитых машин, и все три раза это были наши, с красными звездами на фюзеляже и крыльях. Два вертолета: причем один транспортный «Ми-8», а второй хрен опознаешь, слишком уж его изломало. И один раз реактивный штурмовик «Су-25». Этого как нашли, Вика неделю серая ходила… Но его наверняка в самом начале уделали, многие месяцы назад. Насколько Николай понимал, «Грачи» больно уж коротконогие, радиус действия у них не такой, чтобы с Большой земли сюда добраться. Значит, сбит давно. Теперь они сквитались, по крайней мере, по вертолетам. Да, этого стоили любые потери.

Зам по тылу продолжал что-то трындеть: обменивался какими-то фразами с включившимися в разговор ребятами, продолжал нахваливать «хитрого дока» – Николай уже не особо вслушивался. Он снова думал про всю эту историю с Францией – особенно в свете ответа капитана, чернокожей военнопленной, судьба которой очень сильно зависит от того, с какой скоростью она будет скармливать им информацию. Если слишком медленно – риск. Если слишком быстро – тоже. Ладно, лиха беда начало…

Про журнал «Ле Пойнт» он никогда раньше не слышал. Знал про «Пари матч», про «Экспресс». Впрочем, что он там знал? Но журналисты в нем оказались… Да, ничего себе. Охренеть, мягко говоря. Властители дум. Рулевые демократического общества. Кто бы мог подумать?!

Итак. 30 июля 2013 года в Париже было совершено преступление, повергнувшее в ужас всю Францию, да и значительную часть мира. Как минимум – Европу. В самый вечерний час пик, к автобусной остановке в центре города быстрым шагом подошел высокий мужчина. Он оглядел людей, скопившихся в ожидании автобусов своих маршрутов, и, видимо, именно тогда принял определившее их судьбу решение. Опустил на землю тяжелую спортивную сумку, достал из нее пистолет-пулемет, оглянулся назад и отступил на свободную в этот момент проезжую часть. И, не потеряв больше ни секунды, открыл огонь по уже визжащим, уже разбегающимся, уже падающим на землю и закрывающим головы руками людям.

Автобусная остановка располагалась на бульваре Пуасоньер, рядом с музеем Гревен. Оружием был G36KE, экспортный вариант пистолета-пулемета G36K «Хеклер-Кох» германского производства. Ни оба названия, ни индекс ничего здесь никому не говорили. Другие детали были интереснее. Актуальнее для них, читающих и слушающих поспешный перевод. Террорист убил на месте девять человек; еще один умер от ран, и еще двенадцать получили ранения разной степени тяжести. Нейтрализовать террориста удалось быстро, только поэтому число жертв не оказалось втрое большим. Полицейские[16] ближайшего патруля не потеряли ни секунды на выяснение обстановки: проскочив последние три десятка метров скозь идущий в них огонь, они пошли на таран. Продырявленная полицейская машина буквально снесла стрелка с его огневого рубежа, и только после этого оба уже раненых полицейских покинули машину и насели на него сверху. Террорист, таким образом, остался жив. И что шокировало и храбрых ребят из Национальной полиции, и многочисленных свидетелей – будто после произошедшего что-то могло быть еще более шокирующим, – это то, что он был глубоко возмущен тем, что насилие применяется к нему. К нему! «Вы что, сошли с ума?! – кричал мужчина. Переломанный, с вырванными из суставов пальцами рук, отбивающийся изо всех сил. – Да как вы смеете?! Я имею на это право! Я – имею! Отпустите меня! Я заплатил!»

Все эти слова были воспроизведены абсолютно точно. И они резко отличались от более подходящих по смыслу к произошедшему. От каких-нибудь «Аллах акбар!», «Свободу Курдистану!» и тому подобных. Террорист был европейцем, французом. Коренным парижанином, если это имеет какое-нибудь значение. Образованным, далеко не бедным. Убитые также были французами и парижанами: двое оказались эмигрантами из Северной Африки в первом поколении, но они явно не были конкретной мишенью. Соотношение восемь белых – двое чернокожих было совершенно нормальным для центра Парижа. По раненым оно было приблизительно таким же. Значит, не «убийство из ненависти».

Произошедшее стало темой номер один всех европейских новостей на долгие дни. Слишком много было свидетелей сказанного, выкрикнутого скрученным террористом, едва получившим первый удар форменного ботинка по сжимающим опустевшее оружие пальцам. «Я имею на это право! Я заплатил!» – эти слова муссировались с самого начала, их уже не замять. И слишком быстро стало известно, что они означают. На допросах взятого живым убийцы присутствовали десятки должностных лиц: кто слил в СМИ информацию первым, выяснить не удалось. Возможно, утечка была уровнем выше: протоколы допросов почти сразу ложились на столы в кабинетах высших чиновников и столицы, и Французской Республики в целом. Дело было таким резонансным, что его немедленно «поставили на контроль» сразу в нескольких структурах.

На допросах террорист говорил много, быстро – и иногда даже не говорил, а кричал. Возмущаясь. Аргументируя свою позицию, продолжая настаивать на своем: на том, что у него есть право стрелять в людей, что он честно заплатил за это право сполна. Да, он абсолютно точно был сумасшедшим. Да, как ни странно, но уже через считаные дни стало ясно, что он говорил чистую правду.

Расстрел на бульваре Пуасоньер имел место 30 июля; 26-го террорист прибыл самолетом из Будапешта, столицы входящей в Шенгенскую зону Венгрии. 25-го числа этого же месяца он вернулся с территории, на которой до сих пор проходила начатая в марте международная Миротворческая операция «Свобода России».

Попытки пресечь утечку информации были. Интересно и показательно, что их саботировали на самом низовом уровне – офицерском и чуть ли не сержантском. А возможно, и на нескольких сразу. Может быть, сыграло роль некоторое дублирование функций между Национальной полицией и Национальной жандармерией, действующими в Париже бок о бок и не без некоторой конкуренции. Сначала дали пересказ его слов, потом появились полноценные расшифровки записей допросов. И сперва все это не значило почти ничего. Сказанное на допросах просто не воспринималось как реальность; слитое в прессу – вызывало пожатие плечами. «Это неправда. Почему? Ну, просто потому, что этого не может быть». Знакомо, верно? Или еще лучше формулировка: «Это все, наверное, большая провокация русского КГБ». Или: «Все это чистый бред. Журналисты потеряли чувство меры. Глупо ожидать, что взрослый человек может в это поверить».

Но информация шла и шла в СМИ: шла потоком, из нескольких источников сразу. Все более детальная, все больше становившаяся такой, от которой не отмахнуться. И ее нельзя было отрицать или игнорировать. И то, что крики «Я имею право!» имели под собой реальнейшее основание, – вот это оказалось бомбой. Бомбой, которая не просто взорвалась, она запустила настоящую цепную реакцию событий. И начала взрываться повторно, все громче и страшнее с каждым днем, по мере очевидного прогресса сначала полицейского расследования, а затем работы военных трибуналов, государственных спецслужб, Конституционного совета и Конституционного суда. Срубая своими виртуальными осколками целые фракции в парламенте, выкашивая «временным отстранением» целые офисы в уютных особняках Министерства обороны на Сан-Доминик, 14 и Главного управления внешней безопасности на бульваре Мортье, 141.

Имя убийцы так и не было пока названо публике. Серьезно опасались суда Линча, мести его потрясенной семье, ни в чем, в общем-то, не виноватой. Но все остальное стало известно в подробностях. Все-таки особенная страна – Франция. Во многих других: в США, Китае, в той же России – несомненно заткнули бы глотки всем: и полицейским офицерам, и генералам, и свидетелям, и журналистам, и сотням блогеров – всем до одного. Здесь этого не случилось, не вышло.

Мужчина, именуемый иногда «стрелок», а иногда «подлый убийца» (это за первую же неделю стало установившимся словосочетанием), заплатил за «тур» в Россию 75 тысяч евро. Сумма, которую ни один представитель верхнего среднего класса даже такой благополучной страны, как Франция, не мог себе позволить без напряжения. За эту сумму он получал транспортировку в Россию через Венгрию, дообучение и инструктаж на одной из опорных баз одной из многочисленных ЧВК[17], оружие, боеприпасы, необходимое оснащение и питание, эскорт из профессионалов той же ЧВК. И полную безнаказанность на месте. Две недели жизни в роли «ангела ада», как это почему-то называлось, – а затем благополучное возвращение домой тем же маршрутом, с сувенирами и впечатлениями, которых хватит на годы, если не на десятилетия. По словам «стрелка», такой сервис существовал далеко не первый месяц, в него были вовлечены десятки компаний, сотни людей; было доступно множество вариантов. Определенную гибкость можно было получить и на месте, за дополнительную плату. Кому-то нравился Русский Север с его почти вечными снегами, кто-то предпочитал именно большие города, совсем недавно бывшие ориентиром для туристов всего мира, а теперь ставшие совершенно иными.

Вернулся он, как уже было сказано, 26-го, и несколько дней спустя вышел на ближайшую к своему дому улицу с оружием в руках… Не смог больше терпеть. Оружие у него имелось давно.

Французские спецслужбы выдрали местный французский «сегмент» этой конкретной цепочки в первый же день после расстрела на бульваре Пуасоньер. Выдрали с силой и четкостью, на которую трудно было рассчитывать, глядя на французскую безалаберность со стороны. Через день выявили и ликвидировали несколько других контор, работающих в сходном направлении. Не обошлось без стрельбы: минимум один раз офис «консалтинговой компании» пришлось брать настоящим штурмом, силами спецподразделения жандармерии при активном огневом противодействии. За неделю было произведено в общей сложности свыше двухсот арестов, почти половина из которых пришлась именно на Вооруженные силы. Шок нации… Нет, «шок» – это было неправильное слово.

Про войну в России все знали. Неполные полгода назад это было самой главной новостью везде: по телевидению, в радиоэфире, в сетевых блогах и в бумажных изданиях всех форматов. Там все было довольно ясно: русские действительно доигрались со своим презрением к правам человека, со своей несдерживаемой агрессивностью. Несколько частей и подразделений национальных Вооруженных сил, в первую очередь Сухопутные войска и Военно-воздушные силы, приняли участие в Миротворческой операции, как требовал того союзнический долг. «Несколько» – это Экспедиционные части СВ Франции в составе пяти бригад и двух отдельных полков – фактически собственно костяк Сухопутных войск и ВВС. Публике показывали, как солдаты раздают гуманитарную помощь, как военные медики борются с эпидемиями… Иногда показывали тонущие в Атлантике и Тихом океане американские и британские боевые корабли – смешной русский флот почему-то еще не был уничтожен до конца; да и русские почти неуязвимые самолеты-ракетоносцы работали с пугающей методичностью. Заставляя думать: а что, если бы цивилизованный мир опоздал? Что, если бы у русских нашлось не 5–6 реактивных и с десяток турбовинтовых ракетоносцев, а 30 или 50? Время от времени на военные аэродромы Франции прибывал издалека грузовой самолет с несколькими гробами, обернутыми трехцветными флагами; иногда даже с десятком или полутора десятками гробов. Однажды в воздухе столкнулись сразу три машины 3-го полка боевых вертолетов – погибших в тот день было много… В общем, о России французы помнили и гордились своим вкладом в укрепление безопасности и Европы, и всего мира. И вот…

«Стрелок» давно ждал этого момента, по его словам – многие годы. В Африку за тем же самым он мог съездить давно, но Африка – это не то. Ему нужны были европейцы; такие же, как соседи дома. В Африке все иначе, все чужое. Там нет такого погружения, какого можно было достичь в России. Опасность в России, правда, тоже была больше, и это особо оговаривалось в составленном эзоповым языком контракте. Никакой эскорт не защитит от снайпера или просто отчаянного человека, которому наплевать на свою собственную жизнь, лишь бы убить чужака. Его это устраивало: это придавало «туру» настоящий, острый вкус.

Не особо частые проверки на блокпостах «миротворцев»: поляков, финнов, американцев, немцев, бельгийцев, британцев, голландцев, словаков, грузин, испанцев. Почти Вавилон…

– Это с нами. Гость из тыла. Нет, не журналист, просто гость. Представитель какого-то там Фонда по сохранению культурного наследия… Француз. Да, проверяйте, пожалуйста. Видите отметку на документе? Ну да, эту самую. 20 евро? Да вы что? Вчера еще 10 было!

Какие-то мелкие русские города, названия которых он помнил неточно. Потом сельская местность, потом крупный город. Ему нравилось чередовать впечатления, и он решил, что по возможности продлит «тур», пока сумма банковского кредита не станет совсем уж неподъемной. И еще ему нравилось, что здесь можно – все. В разорванной на части, покрытой пеплом, покоренной варварской стране царили анархия, голод, страх. Погибающие от голода в своих полусгоревших городах женщины отдавались за пачку галет или пару бульонных кубиков. Выходит то, что все русские женщины – шлюхи, было чистой правдой. Европейки никогда бы так не поступили, как бы тяжело им ни было. Они бы сказали: «Нет!». Матери умирающих от голода или вульгарной кишечной инфекции детей стоили еще дешевле. За початую банку сгущенки можно было купить покорность любой кормящей матери возрастом от 18 и выше. Но и это все было ерундой. Заплаченные авансом 75 тысяч евро позволяли ему стрелять, куда взбредет в голову, – только не в своих, конечно. Ну, и не перед объективами представителей международной прессы. Уж это он тогда понимал. Очередь за какой-то едой – за пойманными крысами, что ли? Останавливается машина, он выходит с парой посмеивающихся ребят из эскорта, смотрит. Русские женщины в серых тряпках глядят вниз: поднявшая глаза сразу привлечет к себе внимание.

– Эта!

Один из бойцов эскорта кивает, шагает вперед. Властно отстраняет нескольких, отпихивает с дороги самую медлительную. Сдирает платок с головы женщины, показавшейся ему молодой. Да, скорее даже девушки. Немытые и нечесанные волосы еще сохраняют светлый цвет.

– Пошла!

Несколько женщин визжат, кричат на своем глупом языке. Одна хватает бойца за руки – тот не глядя отмахивается, и она летит на землю. Светловолосую девушку выдирают из толпы. Вся эта толпа теперь целиком развернулась лицами к ним. Кто-то из русских старух кричит по-английски, потом по-немецки. Боец эскорта отвечает и хохочет. Кто он по национальности: американец, немец, украинец, грузин, русский? «Стрелок» не знает, да и не хочет знать. Это обслуга, выполняющая его желания за серьезные деньги.

Девушку тащат к машине, но это не все. В этот раз «стрелку» недостаточно того, что он устроил. Он обменивается с обоими бойцами эскорта взглядами, затем несколькими словами. Те оглядывают улицу и кивают: можно. «Стрелок» берет на изготовку «калашников», передергивает затвор, уже предвкушая то, что сейчас будет. Очередь начинает разбегаться, когда он открывает огонь. В его распоряжении довольно большой выбор оружия: и американские М-14 и М-16, и винтовки производства нескольких европейских стран, и пистолеты-пулеметы. Но ему рекомендовали именно «калашников», потому что меньше будет возможных проблем со всякими там экспертизами, если они вдруг по какой-то прихоти судьбы случатся. Ну и ладно, он не возражал. В магазине русской штурмовой винтовки 30 патронов, он выпускает их все несколькими длинными очередями, не особенно целясь: бойцы насмешливо хмыкают. Потом одобрительно улюлюкают, когда последней очередью он сшибает особенно быстро бегущую женщину, умчавшуюся уже на несколько десятков метров. Скольких он убивает в этот раз, скольких ранит – не имеет никакого значения. Расследований не будет, русским некуда и некому жаловаться. Во всех новостях – по всему миру, по всей Европе – только рассказы о том, что это русские сами убивают друг друга. Из врожденной жестокости и чего-то там еще. Они сами виноваты, что довели до этого свою жизнь. Никакой международный суд не примет жалобу от русского – просто потому, что их гражданство уже перестало признаваться. А никакой местный суд здесь свою юрисдикцию не сохранил.

И вот так либо как-то иначе – или каждый день, или через день, чтобы не приелось. Можно купить себе все, что хочешь, за еду или лекарства. Или не купить, а взять силой. И можно убивать, сколько хочешь, зная, что за это га-ран-ти-ро-ван-но не будет ничего, никакой кары. Другие, он знал, не просто брали женщин и детей и убивали, кого хотят. Кто-то занимался целевым подбором доноров органов, но в это ему твердо, настойчиво советовали не лезть: это очень дорогой и очень хорошо прикрытый бизнес. Его 75 тысяч евро и десятки раз по столько же от таких, как он, выглядели на этом фоне мелочью, старыми латунными сантимами в детских копилках… Кто-то другой занимался разделкой людей на учебные пособия для студентов-медиков. Это тоже был рынок, но много меньший; его в целом насытили еще во время войны в Югославии… Но большинство просто убивали. Это было просто. Очень просто – как сходить в туалет или почистить зубы. Никаких переживаний, кроме дрожи в животе. Сладкой, как…

Это все было можно, и постепенно стало ясно, что от этого реально сходишь с ума… Он мог все. Он был не просто ангелом в этом аду, он был почти богом. Обилие церквей в России «стрелка» изумило: он почему-то считал, что русские в своем большинстве мусульмане, а остальные вообще язычники. Это смущало, но потом он сообразил, что церкви с крестами у русских не настоящие: это просто их выдумка, попытка обелиться перед миром. На самом деле православные – это не христиане. У украинцев, и словаков, и хорватов, с которыми он общался на разных этапах своего маршрута, по этому поводу было очень четкое и ясное представление: точно такое же, какое создалось и у него. Очень правильное и удобное.

Статус ангела, статус бога, хозяина десятков, а хочешь – и сотен жизней… Это было нечто невероятное. Он участвовал в расстрелах пойманных инсургентов, которым иногда не было даже шестнадцати лет. Ему говорили:

– Думаешь, это просто мальчишка? Знаешь, что он сделал или такие, как он? Это они сожгли миссию Красного Креста в том городе, как его… Проезжали позавчера… Угу, было расследование, он во всем признался. Давай, закончи это. Смотри как уставился, волчонок. Сейчас зарычит или укусит. Давай, пора уже ехать.

Были и большие расстрелы. Полицейское охранное подразделение, скомплектованное из каких-то кавказцев, проводило акцию, ставшую ответом на действия русских террористов. Которые, говорят, кого-то там застрелили прямо в зеленой зоне. Взятие заложников, обращение к жителям города с требованием выдать стрелявших на беспристрастный суд. Потом, когда собственно заложников кому-то показалось мало для нужного масштаба, привезли несколько грузовиков с людьми из ближайшего фильтрационного лагеря. Взятыми раньше или вообще военнопленными. Впрочем, собственно понятие «военнопленный» распространялось на весьма малую долю русских военнослужащих, взятых в плен. Российские Вооруженные силы слишком долго и слишком густо пятнали себя преступлениями – против народа Чечни и так далее… Всякие там гуманные принципы распространялись вовсе не на всех, носивших русскую военную форму, надевавших ее хоть когда-то в своей жизни. В итоге получилось сто человек или чуть больше. Сто десять, может быть. Полтора часа всяких приготовлений – рытье могил, последние допросы, последние насмешки. И потом, за одну или две минуты, – все. Три пулемета.

После этого раза он не мог спать – проглядывал фотографии и видеоролики; до середины ночи, раз за разом, по кругу. Фотографировали и снимали здесь много – стараясь, чтобы в кадр не попали лица «миротворцев», но иногда снимали всех подряд. И он снимал, и его снимали. Цифровые фотокамеры позволяли быстро удалять неподходящие снимки. Он тогда не подумал, что существует программное обеспечение, весьма легко позволяющее восстанавливать даже удаленные файлы, если карточка памяти не отформатирована.

Все это появилось потом в Сети, в журналах, на телевидении – «Пожалуйста, уведите от экранов детей». Передовица того самого желтоватого «Ле Пойнт» была посвящена расшифровке видеороликов и кадров этой конкретной акции. В целом журнал оказался полон имен, ссылок на прошлые события; статьи, заявления, комментарии – все это было как с другой планеты. Выдранное из контекста. Но и оставшегося хватало. И довольно цельной была передовица, с редакторскими комментариями. Один конкретный расстрел: 116 человек, из них минимум 30 женщин и минимум 10 детей и подростков в возрасте от приблизительно девяти до приблизительно семнадцати лет. Почти половина расстрелянных имела на себе элементы русской полевой военной формы, часть – отчетливо видимые знаки различия. На нескольких фотографиях выделены офицеры разного ранга; по крайней мере одна женщина-офицер. Бойцы конвоя и члены собственно расстрельной команды также с ясно видимыми эмблемами на униформе; лица тоже различимы без труда. Официальная дата начала расследования – сегодня, в день сдачи статьи в печать. Еще вчера до этого никому не было дела.

И это все было правдой. Это все оказалось правдой, от которой столько месяцев все отворачивались. Которую игнорировали с самоуверенностью, доступной только современному обывателю. «Россия, в России» – да, это где-то там, далеко, на востоке… Они совсем другие, они сами это все, наверное… Ну да, трагедия, но что тут можно…

И набранные огромными, кричащими буквами заголовки: «ВСЕ БЫЛО РАДИ ЭТОГО?» И пять, десять, пятнадцать комментариев об одном и том же: «Неужели вся эта пропаганда, все безудержное поливание грязью России в последние годы, насмешки над каждым сказанным русскими словом – все это, чтобы дать нам право так вести себя на их территории? Кто нам это право дал? Кто сделал так, что это стало можно? Давайте вместе вспомним эти имена!»

В неновом уже журнале было написано, что правительство Французской Республики в полном составе, оказывается, подало в отставку еще 8 августа. Яркий жест, произведший, несомненно, большое впечатление на Европу. Если не знать, что к этому времени Национальное собрание уже выразило недоверие правительству, приняв предложенную «резолюцию порицания» тремя четвертями голосов. Просто не истек еще срок вступления резолюции в силу – следовательно, отставка формально являлась все же добровольной.

Президент последовал за ними ровно один день спустя. Один год и три месяца на должности… Конституционный совет сформировал специальную комиссию, задачей которой было выяснение обстоятельств выступления Франции на стороне инициаторов операции «Свобода России». Через неполную неделю после начала ее работы выяснилось, что подготовительные, предварительные мероприятия и консультации проводились несколькими высокопоставленными представителями США и Великобритании в межгосударственных структурах еще более чем за год до начала операции. И что ориентировочная дата ее фактического начала была утверждена за многие месяцы до 17 марта. Задолго до скоординированной атаки исламских террористов на атомную электростанцию под Петербургом – атаку, отбитую охраной, но безапелляционно тогда поставленную русским в вину. И задолго до убийства уже русскими террористами германского вице-канцлера – популярнейшего за всю историю современной Германии. И конкретная дата – то самое 17 марта 2013 года, – она тоже нашлась в «совершенно секретных» соглашениях с участием Франции, с подписями Олланда, Фабиуса, Ле Дриана. Обнародованных теперь по требованию того же Конституционного совета. Датированных днем, на который названия русской атомной подводной лодки «Саратов» еще не знал ни один человек, кроме увлеченных исследователей современного военно-морского баланса. Как известно, именно «неадекватная реакция» России на гибель очередной своей подводной лодки в собственных территориальных водах от технических неполадок, безумные, необоснованные нападки России на якобы виновные в этом враждебные силы вызвали тогда возмущение всего мира, на волне которого начало Миротворческой операции было воспринято столь позитивно почти всеми.

Даже в одном этом конкретном журнальном выпуске нашлись слова «преступление», «несмываемый стыд», «политические провокации». Там же – «национальный позор» и даже «позор всей современной западной цивилизации». В разном контексте упоминался Гитлер. Что в те дни звучало во Франции на улицах, можно было только догадываться. В одной из мелких заметок вскользь упоминалось, что в «одной из» проведенных в Париже демонстраций «в поддержку мира» участвовали свыше 300 тысяч человек. В другой, также вскользь, что в охвативших несколько крупных городов уличных волнениях, по ориентировочным оценкам, приняли участие 50 тысяч человек минимум, преимущественно выходцев из стран Магриба. Бог его знает, что там было с этими волнениями дальше: они для Франции не первые и не последние.

Сформированное новое правительство изо всех сил постаралось дистанцироваться от ошибок предыдущего. Дебаты были яростными и продолжительными и стоили правящей партии еще нескольких громких отставок. Но принятое радикальное решение полностью соответствовало своим масштабом жестокой реальности момента. К середине августа Франция официально вышла из состава как военных, так и политических структур Северно-Атлантического альянса, заявила о прекращении своего участия в Миротворческой операции «Свобода России» и немедленно начала отвод частей и подразделений своих Вооруженных сил с территории бывшей России.

Что еще, какие детали они выловили из не слишком качественного, торопливого перевода? Дискретные, пожалуй. Не дающие возможности осознать всю картину в целом. Единственный истребительный авиаполк в составе французских ВВС, Régiment de chasse RC2/30 Normandie-Niemen, широко известный в России как «Нормандия – Неман», действовал в составе Миротворческих сил с самого начала операции. В политических целях, в каких же еще? Истребителей у НАТО хватало и без посредственных французских «Рафалей». На момент выхода журнала в свет полк не удалось вывести с полевой авиабазы Бесовец: аэродром блокировала вспомогательная полицейская часть эстонского Миротворческого контингента при поддержке одного из подразделений американской 101-й Воздушно-десантной дивизии. Французская 2-я бригада (бронетанковая) была блокирована гораздо более серьезными силами как американцев, так и англичан – в месте, названном Яранск. Где этот город располагается, никто навскидку не помнил, но в широко используемом штабом отряда «Автомобильном атласе СССР» он нашелся. Судя по всему, эта бригада так и не покинула второй эшелон, а может, была возвращена в него по ротации после скольких-то недель или месяцев на фронте; они не знали. Но теперь и в одном, и в другим случае речь шла об интернировании; велась громкая, пропитанная открытыми обоюдными угрозами торговля за вывод на родину хотя бы личного состава. С той стороны звучало: «Мятежники и предатели!», возмущенная этим французская сторона употребляла не намного более вежливые эпитеты. Читателям напоминали об Оране[18].

– Нет, ну твою же мать, ну надо же… Вот уж чего не ожидали, а?

Снова общий, почти слитный кивок. Они никак не могли привыкнуть.

– Док… Ну до-ок. Ну хватит уже усталость демонстрировать, мы все устали…

– Чего вам? Дайте посидеть-то просто… товарищ старший…

– Ладно, какие тут чины, я не этого хотел. Ты слушай, вот ты проявил нам свою интуицию, черную эту расшатал, нашел, во что ногтем ей тыкнуть… Так ты вот скажи нам, ты как думаешь?..

– Что?

– Есть у нас теперь надежда?

Воскресенье, 1 сентября

Операция прошла с такими потерями, что они все до одного были без преувеличения черными от боли внутри. Особенно старшие офицеры, собственно и отдавшие приказы, обрекающие подчиненных на гибель. Все участники операции были добровольцами. Они все знали, ради чего это делается, они давно к этому готовились. Плохо приготовились, значит… Иначе было никак – без ставки на экспромт, на действия командиров низового звена «по обстоятельствам» операция просто не состоялась бы, поэтому выбора не имелось. Но все равно… Цену они готовы были заплатить любую, но плата чужими жизнями, не своей, – это всегда слишком высокая плата для честного человека.

– Как ты?

– Я?.. Как грешник перед святым Петром… Понимаю, что это все и это навсегда. Никакая другая цель… Никакая, я клянусь… Никогда бы…

Высокий мужчина со страшным лицом неожиданно сморщился и отвернулся, чтобы старый друг не видел, как он заплачет. Широко открыв рот, вдохнул воздуха так, что стало больно в груди. Запрокинул голову, изо всех сил пытаясь сдержаться. Постоял так с полминуты и обернулся снова.

– Воды хочешь?

– Нет… Знаешь, хочу водки.

– Водки?

– Да, русской водки. Смешно, да?

– Ни черта не смешно… Я вот хочу… Хочу пистолетный ствол в рот.

Этого он не хотел говорить. Это сказалось само, он даже не ожидал.

– Одиннадцать человек. Одиннадцать…

– Еще почти двадцать наших ранены. Кто знает, сколько из них?..

– Вот именно. Завтра, может быть, станет известно. Кому-то…

– Ладно. Мы заранее догадывались, что будет трудно. Но чтоб так…

Его лицо опять исказилось. На берлинский SEK[19] пришлось почти две трети потерь, остальные на собственно «линейных» полицейских. Будь у них федеральный GSG 9[20], все наверняка обошлось бы намного легче, но выходить на министерский уровень они так и не решились. Все это было их собственной инициативой, за которую они были готовы нести полную ответственность: и отлично знали, какую именно. И они, и подчиненные им старшие и младшие офицеры полиции были полностью готовы к самому настоящему военному трибуналу. К тому, что они будут немедленно признаны виновными и расстреляны. Были готовы они и к тому, что операция будет сдана нашедшимся среди них предателем еще на подготовительном этапе. Или что она с треском провалится на этапе осуществления, когда «что-то пойдет не так». Не так пошло многое – слишком мало времени на подготовку, слишком мало возможностей привлечь нужных людей, слишком высокий уровень секретности. То, что они победили, было далеко не чудом – шансы на успех Карл Эберт оценивал в 50 % минимум. Но потери сделали победу почти пирровой. Почти – потому что ни один из них ни на единый момент не забывал, для чего это все.

– Верх уже звонил?

– Уже дважды.

– А самый верх?

– Собственно фрау канцлерин? Нет, пока нет. Она гарантированно уже в курсе, но, возможно, еще подбирает формулировки.

– Нас расстреляют?

– Скорее всего.

Они помолчали, потом почти одновременно криво улыбнулись. Это вышло почти зеркально, но совершенно не оказалось смешно.

– Зато как победителей. Пусть.

– Пусть.

Это было утверждение.

– Посол уже заявил свой протест?

– Не имею понятия. Но почти наверняка еще нет. Когда происходит такое… Сейчас они все в глухой обороне. Все, от морпехов охраны посольства и до самого мистера Фейнштейна включительно. Ждут, что будет дальше. Ждут, не придем ли мы уже за ними.

– Он мог бы и не ждать. Позвонить напрямую самому Вестервелле, самой фрау канцлерин…

– Может, и позвонили, откуда нам знать? Но это не отменяет ничего. Думаю, они сами уже все поняли.

– Почему они не увезли его подальше? Домой, к себе, в округ Колумбия? [21] Что, настолько были уверены в себе?

Руководящий директор полиции провел рукой по собственному лицу, покрытому каплями липкого, холодного пота. Пальцы дрожали. Одиннадцать погибших…

– Да. Думаю, так. Что американец?

– Теперь его потрошат.

– Его при захвате не сильно?..

– Сильно. Еще как сильно. Но по сравнению со всем остальным…

Оба снова замолчали. Да, это был гарантированный трибунал: можно было даже не сомневаться. Даже в мирное время задержание сотрудника чужого посольства – уже само по себе скандал и повод для очень громких дипломатических нот, очень долгих и суровых разбирательств. Каждое такое задержание в результате оказывается незаконным: и если на них идут, то с очень серьезным прикрытием и в рамках очень серьезных политических игр. «Дипломатический иммунитет» есть нечто незыблемое. Не просто утвержденное Венской конвенцией и общепринятое, а именно незыблемое. Что-то такое, на чем держится весь мир, вся концепция дипломатии. Когда его нарушают в диких странах вроде Ливана, Ирана или Египта – это фактически casus belli, повод к войне. Силовой захват сотрудника дипломатической миссии, с уничтожением охраны в столице дружественной страны – это… Такого, кажется, не было вообще нигде и никогда за последнюю сотню лет.

Но конкретно за последние десять лет слишком многое, считавшееся незыблемым, было отринуто, и ни у кого с этим не было никаких проблем. Вторжение в Ирак и практическая ликвидация его государственности. Операция против Югославии, закончившаяся тем же самым. Операция против Ливии. Операция против России, названная каким-то идиотом «миротворческой». Они проводились под надуманными предлогами, не выдерживающими самой поверхностной проверки, да и спокойно «признанными ничтожными» потом. Но сработавшими, когда это требовалось, причем не только для благосклонного внутреннего потребителя, а и для всего мира. Кто был союзником, тот согласился; кто был слабым, тот смолчал. Это было фактически концом системы международного контроля, основанного на существовании ООН в целом и Совета Безопасности в частности. Что ж, мир изменился. Но только наглость и самоуверенность, основанная на военной и экономической мощи, может позволить столько лет, столько раз подряд рассчитывать на то, что ты единственный, кому мир позволит менять правила.

Капитан Джеффри А. Мартин, Армия США, второй помощник военного атташе в посольстве США в Варшаве. Захвачен в Ораниенбурге, северном пригороде Берлина, в момент проведения совещания с участниками некой международной рабочей группы. Над чем она работала? Скоро станет известно. Будет ли это иметь значение? Очень может быть, но совершенно не обязательно будет.

Захват американского дипломата сопровождался настоящим боем, в ходе которого обе стороны активно использовали автоматическое оружие и «специальные средства». Светошумовые гранаты, броневые щиты и средства электронного подавления стали самыми простыми из них. Охрана второго помощника военного атташе оказалась и подготовлена, и вооружена заметно лучше, чем полицейский спецназ. 11 своих убитых, 20 раненых, некоторые из раненых в критическом состоянии. Что это за встреча «рабочей группы», на которую сотрудник посольства США в Германии пришел с четырьмя тяжеловооруженными охранниками? Что это за люди в составе той же «группы», у которых оказалась собственная охрана?

Короткий, негромкий стук в дверь: простенький ритм. Полицейоберрат опустил вздернутый было ствол ниже.

– Да?

– Герр Эберт… Герр Рохау…

Постучавший молодой офицер полиции приоткрыл входную дверь максимум на ладонь. Просунул несколько бумажных листков, стянутых стальной скрепкой, и тут же закрыл дверь так же плотно. Руководящий директор полиции Метрополии Берлин подумал, что зря его старый друг так волнуется. Если их придут брать, ребята снаружи не пропустят пришедших так сразу, кем бы они ни были. Будет достаточно времени, чтобы приготовиться.

– Что там, Фриц?

Начальник экстренной полиции Берлина не отвечал, проглядывая один лист за другим; некоторое время было слышно только негромкое шуршание.

– Ну… Первое – это записи с радио. Там взахлеб. Наше заявление зачитали по четырем станциям полностью, и еще в одном трансляция была отрублена в самом начале.

– Из полных тринадцати разосланных.

– Вот именно. Нормально, да? Но половина страны услышала.

– Ва-банк.

– Так точно, камрад[22]. Ва-банк.

– Ладно, не томи. Что остальное в бумагах?

– Не остальное, Карл. Еще четверть – это по ходу допроса: ты просил сразу же…

– Помню, помню, – руководящий директор полиции оборвал произносимую фразу невежливо и даже грубо, но его действительно раздражала потерянная сейчас не по делу секунда.

– Ну, как и ожидалось. Сначала готовая к употреблению вонь: демонстративное возмущение, ссылки на Венскую конвенцию, прямые угрозы. Потом объяснение ему реального положения дел и ожидаемое гневное отрицание. Уход в глухую и прочную оборону: только что на часы не поглядывал. А потом спецсредства и прочее. Сейчас дело идет, ждем.

– Что ж. Будет как будет. Мы не знаем, где его держат, верно?

– Да уж.

Оба ухмыльнулись, опять почти зеркально. Листок с коротким описанием хода допроса попал к ним через четвертые руки: с потерей времени, но надежно в отношении защиты маршрута. Е-мейл, потом факс, потом два курьера, знающих друг друга в лицо. Если их всех арестуют или просто убьют прямо здесь, в рабочем кабинете Эберта, – на ход допроса американца это никак не повлияет. Результаты этого допроса будут доведены до народа Германии вне зависимости от того, что станет с ними. Да, даже если уже их самих начнут колоть скополамином или тут же поставят к стенке, допрос все равно будет доведен до конца. Этот раздел работы выполняют германские офицеры, так же твердо готовые к трибуналу, как и они. Так же ясно понимающие, ради чего можно позволить себе нарушить закон. Законы. Святые для любого честно работающего полицейского.

– И последнее. Это из офиса герра Зигера. Телефонограмма из нескольких слов. Цитирую: «Германия должна стать более суверенной завтра, чем она была вчера». Конец цитаты.

– Ого!

– Да, Карл. Причем эта телефонограмма абсолютно параллельна его официальному запросу нам обоим – с требованиями немедленно предоставить разъяснения, освободить похищенного дипломата и так далее по всем пунктам.

– Молодец. Приятно чувствовать старую школу.

Снова пауза: Эберт взял из рук товарища бумаги и начал читать сам. Выжимка и так была четкой, но печатная речь доходила до его мозгов по-особенному. Какими-то другими каналами, чем устная. Не лучше и не хуже, просто другими.

Все было верно. Все шло более-менее в нужном направлении. Гибель ребят из SEK и полиции Берлина, и их собственная вероятная скорая гибель, были в этом отношении смазкой для запущенной машины. Кровь – отличная смазка. Много лучшая, чем слова.

Следующие два часа оба провели все в том же кабинете, с оружием наготове. Их никто так и не пришел убивать, и их никто не пришел арестовывать, и это было странным. За это время новости доходили до них дважды, если считать только «свои», пересылаемые по сложным, закрытым каналам. Сеть и СМИ ребята мониторили непрерывно, так же непрерывно скармливая им двоим тезисы происходящего сейчас в эфире и блогах, их общую атмосферу. Та была, мягко говоря, интересной. В неофициальных обсуждениях по всей стране в данный момент использовались термины «полицейский путч», «офицерский мятеж», «мятежные полковники». Но еще более интересным оба сочли то, что официальные приказы и требования приходить к ним перестали. То ли их уже списали, то ли наверху стало не до них: все переваривали содержащиеся в радиообращении сведения и пытались спрогнозировать ближайшие события. В этом свете телефонограмма Зигера из Штаба управления Президиума федеральной полиции начинала звучать очень сильно.

– Прекрати, Фриц. Просто прекрати. Ты еще сотовый включи.

Было показательно, что полицейоберрат ничем не показал, что обычная вспышка раздражения Эберта его задевает. Стянул вниз манжету кителя, прикрыв ею наручные часы. Отвел глаза от висящего на стене квадратного циферблата электрических часов. Сотовые телефоны были у обоих выключены уже который день. И у десятков их подчиненных тоже. Даже странно, что на стороне противника никто вовремя не придал этому значения.

Снова стук в дверь. Снова оба подняли стволы на уровень глаз. Руководящий директор полиции вытер нос рукавом, как ребенок. Проклятый насморк сводил его с ума. У них почти у всех был долгий, многонедельный насморк. У тысяч людей вокруг него, у десятков тысяч. Температура-то ушла уже давно, месяцы назад; головная боль в основном тоже. А вот находящий волнами насморк оставался и к концу августа окончательно его измучил. Обычные противовирусные и сосудосуживающие препараты не помогали. СМИ несли по этому поводу какой-то бред: непонятный вирус обзывали «Русским парагриппом», «Насморком Наполеона», «Фрисби» и десятками других ничего не означающих названий. Все это действительно было странным. Но от парагриппа не умирали, и то хорошо.

– Входите.

Уже привычное действие: просовывается рука, показывает манжету – да, ее обладатель в полицейском мундире. Оба опустили оружие.

– Посетители, герр Эберт. Двое.

– Ну?

– Да, это точно они, я узнал обоих.

– Гарантий требовали?

– Нет. Сразу сказали, что получили ваше послание вовремя.

– Впускай!

Он на мгновение прикрыл глаза. Вот сейчас почти все и выяснится. Если за то, что они возьмут капитана Мартина живым, была половина шансов, то за то, что все было зря, – наверное, три четверти. 11 погибших и 20 раненых полицейских, 9 убитых чужаков: охранников помощника атташе и его «гостей». Если они все ошиблись, если он ошибся… Право застрелиться станет тогда невозможной роскошью.

– Герр руководящий директор полиции… Герр начальник экстренной полиции…

Теперь они оба стояли по стойке смирно. Оружие лежало на столе справа, молчащее, страшное и тяжелое, будто сделанное из сплошного урана.

– Господа…

Короткий обмен кивками; не рукопожатиями. Имеет ли это значение?

– Парламентская контрольная комиссия бундестага[23] получила ваше послание и отнеслась к нему серьезно. Я думаю, вы уже поняли это.

– Да, поток приказов и угроз резко спал.

– Не только это.

Они все говорили отрывисто, короткими фразами: слишком важно было быстро понять друг друга.

– Парламентский контрольный комитет и Федеральная служба по охране конституции[24] скомпрометировали себя полностью. Фрау канцлерин…

Значительная пауза, тоже стоящая драгоценного времени.

– Я не думаю, что она не понимала все еще с марта. Мы представили весьма серьезные доказательства. Можно было предпринять что-то уже тогда.

– Фрау канцлерин слишком зависит от… Мы все знаем, от чего и от кого. Но вы правы в своих выводах. И не правы в том, что не пошли на этот… решительный шаг именно тогда, в марте. Когда еще можно было остановить этот ужас на старте.

– Почти на старте, господа. Вице-канцлер и его люди были к этому времени уже безоговорочно мертвы.

– Да. Но вы могли спасти многих других.

– Мы пошли на мятеж.

– Так и есть. Девяносто процентов парламентариев уже требуют ваши головы на пиках сегодня же, немедленно.

– Оставшиеся 10 % – это вы?

– Нет, в нашей Комиссии не так много людей… Но да, никто, кроме нас, еще не видел ваши новости. А столь яркое радиообращение не может быть воспринято серьезно: скорее как бездоказательный жест. Жест отчаяния.

– У нас были доказательства и тогда, – глухо произнес Карл Эберт. – И их проигнорировали. Вы не думаете, что доказательств никогда не будет достаточно?

– Достаточно для чего?

Эти слова произнес тот из двух парламентариев, который до этого момента почти все время молчал, только по-детски шмыгал носом. Руководящий директор полиции окинул его коротким, неприязненным взглядом.

– Достаточно для того, чтобы остановить войну.

– Нет. Не питайте иллюзий. Эта война началась вовсе не из-за того… Поправлюсь – Германия вступила в эту войну вовсе не из-за того, что якобы русские террористы убили вице-канцлера, так хорошо известного всем своей убежденной антироссийской позицией. Позицией умеренной, но твердой и постоянной. Наша война началась из-за желания получить себе жирный кусок обреченной державы. Располагающейся по соседству и до неприличия богатой природными ресурсами, которых нам никогда не будет достаточно. Убийство вице-канцлера Реслера и вся шумиха вокруг него – они просто дали решающий толчок общественному мнению.

– В целом довольно пацифистскому после прошлой войны с русскими. И активно милитализировавшемуся за последние полгода перед началом войны. Под воздействием очень хорошо спланированной кампании. Да, господа. Я юрист, не забывайте.

– Я не забываю, герр Эберт. Даже в бундестаге и даже в нашей Комиссии тоже есть юристы, представьте себе. Но заметьте, вы сами сказали «за последние полгода до…». Как вы оцениваете уровень милитаризма сейчас?

– Он неуклонно снижается.

– Да, и это совершенно не смешно. Он снижается, потому что наши мальчики и наши мужчины вновь гибнут на просторах России, как они гибли больше полувека назад. Когда корвет «Людвигсхафен», новейший надводный корабль всего Дойчемарине, взорвался на якорной стоянке на рейде Мурманска… И мы до сих пор не знаем, не имеем понятия, от чего он взорвался!.. В этот день уровень пацифизма повысился в Германии резко. На пару пунктов. И вы можете назвать много других примеров, каждый из вас смотрит ТВ по вечерам…

– Но вы не об этом.

– В точку, герр Эберт. Но я не об этом. Мы все взрослые люди, мы знаем, ради чего они гибнут. Их святая жертва… Вы заметили, СМИ перестали говорить о святом подвиге «миротворцев», несущих свет восточным соседям, погрязшим в невежестве, и все такое прочее?

– После Франции.

– И опять в точку. Но французского варианта не будет, герр Эберт. Мы совсем другая страна, и мы совсем другой народ. Германия не выйдет из этой войны, немцы будут продолжать убивать и умирать за пирог для будущих поколений. За газ, воду, золото и нефть. Но невероятное признание американского дипломата не просто в планировании и организации убийства одного из высших лиц государства… В государственной подоплеке этого убийства! Вот что бомба! Вот что заставит перераспределить этот пирог так, как мы и не могли мечтать. И знаете как?

Вопрос был почти риторическим. А высказывания однозначно стали длиннее. Судя по всему, к этой секунде их встречи полномочные члены Комиссии уже все для себя решили.

– Ваш мятеж позволит нам именно это. Он даст нам убрать Парламентский контрольный комитет и Федеральную службу по охране конституции – жалких и мерзких марионеток заокеанского соседа. Убрать фрау канцлерин и ее клику, все эти годы изо всех сил заботившихся о благе чужих стран, а не собственной. Конкретной чужой страны, скажем прямо. Германия получит новую степень свободы. И теперь будет сама выбирать себе и друзей, и врагов.

– А русские?

– А что русские?

За окном вдруг глухо ухнуло, и в кабинете задрожали стекла. А ведь это были не простые стекла – даже в выходящих во внутренний двор кабинетах они делались небьющимися, почти броневыми, и были защищены от вибрации. Направленный микрофон ничего не взял бы даже с десятка метров.

– Что это?

– Спросите себя об этом сами. Может, как раз те самые русские решили поучаствовать в нашей беседе? А может, опять не русские? Вы не боялись, господа, что нам не дадут поговорить спокойно? Не думали о риске для себя?

– Мы пришли с охраной. И вы сами гарантировали нам…

– Мои гарантии недорого стоят, – с горечью сказал Эберт. – Я потерял слишком много людей, получая те доказательства, которые вы теперь имеете. Отличных людей. И тоже немцев. Но вы удивитесь, они пошли на смерть вовсе не для того, чтобы вы перераспределили кресла в бундестаге. Вы представитель СвДП?

– Да. А мой товарищ – ХДС[25].

Полицейский пожал плечами. Аргумент не прошел: это были партии большинства. Устраивать то самое «перераспределение кресел в Бундестаге» было совершенно не в их интересах. Теоретически.

– Но я понял, о чем вы. Состав и цели заседания «рабочей группы» очень… Оставляют очень острое впечатление. Кто бы мог подумать?

За окнами снова ухнуло. Вроде бы дальше, но не менее сильно.

– Это не бомбежка, – уверенно произнес начальник экстренной полиции. – Это что-то другое.

– Бросьте… Это все ерунда. Никому не нужно…

Глубоко внизу, где-то в основании здания, приглушенно стукнуло и тут же затрещало и начало сыпать: то так же глухо, а то отчетливо, как далекие хлопки кнута. И тут же прямо за дверью послышались громкие, возбужденные голоса. Не потеряв ни секунды, оба полицейских бросились к столу, на котором лежало их оружие.

– Не смейте!

Эберт оттолкнул парламентария прямым ударом в центр груди и дотянулся до железа первым. Успел развернуться, одновременно приседая, досылая патрон в патронник и передвигая неудобно расположенный предохранитель на F. Ну что, это все? Теперь их убьют всех вместе, и Германия потеряет последний шанс выйти из этого безумия? В голове старого юриста как-то неясно, смазанно мелькнуло, что все СМИ радостно, без вопросов подхватят совершенно очевидную версию. «Мятежники-полицейские захватили в заложники и застрелили двух членов бундестага, входящих в состав Комиссии… Пытались вбить клин между союзниками… Наверняка были подкуплены русскими, наверняка были причастны к затягиванию расследования убийства вице-канцлера…» Он почувствал обреченность. Ничего не имело смысла: никакие предательства по отношению к собственной совести, никакие жертвы.

Секунда, еще одна, потом другая. Перекличка глухого треска и отчетливой барабанной дроби внизу, под перекрытиями, продолжалась. То чуть стихая и разбиваясь на отдельные диалоги, то собираясь в самые настоящие аккорды. Все четверо молчали, прислушиваясь к происходящему снаружи и внизу, к неразборчивым голосам за тонкой, ни от чего не способной защитить дверью. Потом стало чуть тише, а потом все стихло совсем.

– Я не…

– Тише вы, идиот!

Эберт чувствовал тяжелое человеческое дыхание прямо здесь, за этой самой дверью. Кто это: свои или чужаки? В последнем варианте не было ничего невозможного: именно такому исходу вероятного, запланированного нападения он тоже давал почти половину шансов. Ребят Йоханна Охмана и самого Йоханна могли продавить, если опять что-то пошло не так, если нападавших оказалось больше, чем предполагалось. Если они были лучше подготовлены и лучше вооружены. «Еще лучше», – так можно сказать. После первого боя, после силового ареста помощника атташе они все что-то уже начали понимать в тактике городского боя. Да, это тоже могло случиться. Но неужели напавшие прошли мимо его ребят в приемной так просто, вообще без стрельбы? А может, все еще хуже? Может, он переоценил надежность третьего члена их команды? Может, ошибся в очередной раз?

Тихий, аккуратный стук – убийцы так не стучат. И та же кодовая ритмическая фраза. Только в этот раз он не поверил.

– Герр Эберт? Герр Рохау? Это я, не стреляйте!

Фырканье парламентария справа-сзади. Он не знал, кого именно из представителей демократических партий. И сроду он, к слову, не слышал, чтобы политики были настолько искренними и честными в разговоре с нижестоящими офицерами и гражданами. Провокация? Очень может быть.

– Фриц, ты. Аккуратно.

Старый товарищ согнулся еще ниже и, двигаясь почти на корточках, приоткрыл дверь. Карл Эберт видел, каким бледным было его лицо. Причем странно, что он вообще видел все это: ведь он не отрываясь смотрел на приоткрывшуюся дверь поверх ствола. Однако именно не придумывал, а видел – ярко, насыщенно, как редко бывает в жизни.

– Карл, это свой.

– Герр руко…

– Заткнись, я сказал.

Как ни странно, парламентарий тут же замолчал. Снова звук шмыгающего носа. Удивительно, что великая европейская фармпромышленность не может придумать ничего нового и эффективного против «Насморка Наполеона». Почему Наполеона? Потому что он тоже вторгался в Россию? Ватерлоо он проиграл, помнится, именно из-за насморка, но Ватерлоо располагается далеко от русских границ.

– Герр руководящий директор полиции, все кончилось. Прибыл офицер снизу. Позвольте ему войти, пожалуйста. Он безоружен. И он действительно свой.

– Кто еще в приемной?

– Все наши. А он пришел один.

– Хорошо, Макс. Пусть подойдет к двери и назовется.

– Полицейоберкомиссар Шмидт.

– Я помню тебя, Шмидт. Входи. Очень медленно.

Офицер вошел, и Эберта поразило его лицо: страшное, искаженное.

– Почему ты один?

– Остальные держат низ. До сих пор. Там уже вроде бы все кончилось, но они… А меня послали, потому что – вот…

Он со стоном вытянул вперед правую руку, и с растопыренных пальцев сорвалась жирная, густая, черная капля. О линолеум пола она разбилась с таким звуком, будто весила килограмм.

– Садись, черт тебя побери! Не стой! Фриц, организуй аптечку! Держись, камрад! Что там? Что полицейоберрат Охман? Йоханн Охман?

– Убит.

– Черт… Кто тогда из заместителей?..

– Полицейгаупткомиссар Клее жив, командует. Но погибли две трети офицеров. Было…

Лицо раненого исказилось еще больше. Карл действительно отлично его помнил. Это был высокий, сильный, достойный, всегда уверенный в себе мужчина. Совершенно по праву носивший погоны офицера полиции. Но он никогда не был в настоящем бою. Впрочем, для них всех это был первый или всего лишь второй бой.

– Было нападение. Как вы и предупреждали, когда отбирали людей. Но… Они все были с автоматическим оружием с глушителями: я такого и не видал никогда. Сразу пошли потери. А Охман… Как только броневики закрыли им выход, он повел нас вперед, прямо на огонь. Сразу всех нас, сразу со всех трех сторон. О господи… Это была атака, настоящая, как на войне. Бронежилеты почти не помогали ни нам, ни им. Это всего несколько минут длилось, наверное… Вокруг падали люди, я стрелял…

Эберт повернул голову вправо, потом влево, оглядывая тех, кто стоял рядом. Да, этого можно было ожидать. Легко говорить о пользе войны, когда ты далеко от нее, и даже русские бомбардировщики и русские ракеты – абстракция, не доходящая до ума. И трудно, когда видишь очевидца и так одуряюще пахнет кровью.

– Держись! Не падай, держись!

Он отлично видел, что раненому полицейскому плохо, глаза страдальца «плыли», теряя фокус. Один из полицейских, непосредственно прикрывавших его приемную, наконец-то добежал с аптечкой и сел прямо на пол у ног раненого, уже перепачкавшего старое кресло. Аптечка была дурацкая, офисная, но что-то в ней все же было. Бинты, вата, нашатырь, обезболивающие. За окнами уже не выли – ревели сирены «Скорой помощи»: пяти или шести машин сразу. В районе будет паника. Если для ее начала не хватало грохота непонятных взрывов – она начнется сейчас.

– Дальше! Говори дальше!

– Мы все были как пьяные! Господи, мы не струсили! У меня заклинила «Германика»[26], и я бил из штатного пистолета. Мне попали еще в живот, но сбоку, и элемент выдержал, но я чувствую – что-то порвалось внутри…

– О господи! Фриц, ты видишь?!

– Свинство… Боже, какое это свинство…

– Живых взяли… Как и было приказано – тяжелыми щитами. Троих я видел своими глазами, но они все, все трое были ранены… Еще одного добили. Он попал обермейстеру Финкель прямо в лицо, в упор, и она умерла на моих глазах… Его взяли, но убили, не оставили живым. А я…

Офицер вдруг замолчал, закатил зрачки под веки и молча повалился набок.

– Фриц! Кто там еще, все сюда! Помогайте!

Карл Эберт уже перестал думать о том, что кто-то мог продолжать двигаться к его кабинету снаружи, что нападавших могло быть несколько групп. Что они могли делиться на отвлекающую и ударную. Они обсуждали все это раньше, и это не имело никакого значения теперь, когда на его руках умирал человек.

Аптечка тоже уже не имела никакого значения, как вся их подготовка. Внутреннее кровотечение – совершенно не будучи медиком, этот диагноз он поставил четко и безошибочно. Жаль только, что поздно. Мог бы догадаться и раньше.

– Все, Карл. Все, прекрати, не мучай себя и его. Он умер.

Мир шумел и раскачивался. Вой сирен под окнами был невероятным – он раздирал барабанные перепонки, как не сдерживаемая правилами поведения рок-музыка.

– Сколько еще?

Как ни странно, товарищ понял его вопрос.

– Пришел еще один. Оберкомиссар… не помню его имени, но тоже свой, из ребят Йоханна. Прикидочные потери – почти две трети. Много безвозвратных, много тяжелых.

Эберт наконец-то разогнулся до конца и прочно утвердился на ногах. Способность мыслить понемногу вернулась: сказывалась, вероятно, привычка к работе в условиях стресса. Да, далеко не такого, но все же какой-то опыт.

– Ну что, господа парламентарии? Увидели? Своими глазами? Чего стоят гарантии? Права человека? Цивилизованность? Хотите принять участие в экспресс-допросе захваченных террористов?

Оба парламентария были бледными, почти как умерший. Но за них можно было не беспокоиться: у этих крепкое нутро. Таких зрелищем и словами не возьмешь.

– Это было для нас? Все для нас?

Полицейоберрат фыркнул:

– Все? Вы высокого мнения о себе. Не все. Однако откровенность за откровенность, а честность за честность. Вы были откровенными со мной – я этого не ожидал. Поэтому отвечу. Да, в какой-то мере все же да, для вас. В некоторой мере, я бы сказал. Not macht erfinderisch[27]. Впрочем, меня устраивало, и если вы придете позже, и если вы придете раньше этого. До минуты все не рассчитаешь, не выйдет. Идем?

Он повернулся и двинулся к двери, не глядя, следуют ли за ним остальные. В голове теперь стучало и звенело – пронзительно, как рикошетящие пули. Почему он им это сказал? Он же не собирался? Почему они были честными с ним? Парламентарии, политики, которые не могут быть честными по умолчанию, даже со своими собственными детьми, с женами в постели?

В приемной, при их появлении, ребята построились «во фронт». Шесть человек: четверо мужчин, две женщины – все в малых чинах. Если бы к его кабинету прорвались, они были бы обречены: как и он сам, и Фриц. Слабым утешением было то, что нападавшим это ничем не помогло бы: захваченного американца допрашивали совсем в другом месте, его письма в Комиссию и соответствующие детали в радиообращении были самой настоящей дезинформацией.

– Вольно. Продолжайте удерживать… Вызвали ли медиков?

– Да, герр Эберт.

– Отменяйте. Перенаправьте вниз, там нужнее. Но сами ни шагу отсюда. Вход в мой кабинет – защищать изо всех… Как приказано.

– Так точно.

Они прошли мимо полицейских – бледных, напряженных, напуганных, с обнаженным оружием в руках. Было очевидно, что им страшно. Но это были добровольцы, и это были люди, поклявшиеся защищать граждан Германии даже ценой своей жизни, если это потребуется. Сейчас ровно такой случай. Не похожий на те, что каждый из них с юношеских лет представлял себе – один на один с озверевшим бандитом в темном переулке, – но все равно такой.

Эберт вспомнил телевизионную сенсацию недельной давности. «Пленный офицер русского Генерального штаба признался в том, что подготовка к нападению на европейские страны велась непрерывно с 50-х годов XX века». Еще бы не велась: разработка подобных планов входит в обязанности абсолютно любого генерального штаба. Что германского, что польского, что русского. Интересно, когда арестуют их самих, вменят ли им в вину те планы, которые они разрабатывали с самого начала этой войны? Или все затмит то, что они сделали в итоге?

Коридор, лестница, еще коридор. Испуганное лицо клерка, попавшегося им в коридоре. Напряженные и деловитые лица двоих бойцов в бронежилетах, прикрывающих подходы к аппендиксу, в торце которого располагалась шахта одного из служебных лифтов. Сотни метров, многие десятки ступеней. Крики и стоны отсюда не слышны. Оказывается, германская архитектура – это вовсе не только прямые углы. Здание построено давно, и архитектор однозначно был не полностью здоров психически. Чужак заблудился бы здесь за пару минут.

– Я уверен, они выполнили приказ в точности, и ждать нам не придется. Вы готовы?

– Герр руководящий директор полиции, мы готовы уже буквально ко всему. Если вы приведете нас к хранящемуся в вашем подвале Ковчегу Завета, мы не удивимся слишком уж сильно. Как-то уже хватит. Ведите и показывайте.

Эберт осклабился так, что это могло напугать. Но он был прав в своих оценках: эти господа вовсе не из пугливых. Не просто так к нему, мятежнику, прислали именно их двоих. Парламентская контрольная комиссия бундестага – не место для хлюпиков.

– Стоять!

Они остановились как вкопанные. Карл Эберт бестрепетно выдержал вид четырех направленных ему в грудь стволов пистолетов-пулеметов, способных изорвать его в клочья за доли секунды. Старшего в этой четверке человека он тоже знал в лицо, а тот отлично знал его самого. Но что-то же заставило его потратить лишнюю секунду на проверку?

– Проходите. Все в порядке.

– Сколько?

– Трое.

– Отлично. Медпомощь?

– В меру.

– Еще лучше. Вы…

– Никого не пропустим, герр Эберт. Абсолютно.

– Большое спасибо.

Слова были смешные, не подходящие к ситуации. Сюрреалистичные. «Большое спасибо» говорят, когда тебе подают кофе, когда молодой человек придерживает тяжелую дверь на входе: вот в таких вот случаях. Когда офицер ставит на кон свою карьеру, свою жизнь, свою честь, судьбу своей семьи, так не говорят. Лучше уж смолчать.

– Не за что.

Еще лучше, вне всяких сомнений.

– Ага. Ага. Ну что же, неплохо.

Это тоже вырвалось, этого он тоже не собирался произносить вслух. Ощущение было, как у крепко выпившего, – отлично знакомое каждому взрослому мужчине, если он не кришнаит. Эберт постарался взять себя в руки.

– Здравствуйте, мои дорогие. Заждались?

Ужас на лицах. Вытаращенные глаза, багровые пятна на щеках. Оглушающий запах крови – пятен на полу явно для этого недостаточно. Пропиталась одежда? Господи, что же там было, на входе?

Двое очевидных южан; один вроде бы восточноевропеец – светловолосый, с правильными чертами лица.

– Вот этого первым.

Огромный мужчина в форме со знаками различия полицейобервахмейстера выдергивает кляп, и тут же раздается возмущенный крик. А за ним звук сильного удара, от которого крик обрывается, меняясь на рваный кашель и стоны.

– Говори.

– Я…

Он изо всех сил прислушивался, но не уловил ни звука за своей спиной, где стояли парламентарии. Да, он только что окончательно подписал себе смертный приговор. Даже если ровно эти трое окажутся убийцами Реслера и его людей, это уже не имеет никакого значения – его карьера и жизнь кончились. Но ему было наплевать.

– Кто приказал?

– Вы не смеете!..

Снова удар.

– Я был там случайно! Я ничего не знаю!

Удар, кашель, рвота.

– Будешь говорить?

– Я не понимаю по-немецки! Не понимаю!

– Только что понимал… Ну, да и ладно. Начинаем.

– Что? Что?

Дикий, душераздирающий визг: связанный человек бьется так, что его с трудом удерживают двое полицейских. Потом держат уже трое, а один режет.

Покашливание сзади.

– Герр руководящий директор полиции?

– Да-да?

– Мы заявляем официальный протест от имени Комиссии. И бундестага в целом. Решительный протест.

– Очень хорошо. Еще что-нибудь?

– Да! Мы также заявляем официальный протест герру Рохау как начальнику Экстренной полиции Берлина. И требуем от него немедленно пресечь ваши действия. Требуем решительно.

– Герр Рохау?

– Я тоже услышал, господа. И тоже принял к сведению.

– Гм.

– Очень хорошо. Эй ты! Ты начал понимать немецкий? Нет?

Много мычания, мотание головой, кровь из прокушенной губы, кровь из пальцев, кровь, выступившая на повязках.

– Карл, может, другого?

– Как ни грустно. Или дадим последний шанс? Слышишь, ты? Начало доходить до тебя? Или все-таки нет? Жаль.

Снова визг, запах крови, запах рвоты, запах мочи. Парламентарии сзади и двое связанных спереди глубоко, натужно дышат. Удерживавшие изуродованного человека полицейские расходятся в стороны. Лица троих мрачны и неподвижны. Четвертый, с ножом в руке, зло щурится: это отлично видно в ярком свете люминесцентных ламп. Интересно, он тоже думает, что это блеф? Все нет, а это да?

Оглушительный грохот, почти непереносимый для ушей. Это потому, что помещение маленькое и закрытое. Интересно, слышно ли было снаружи? Понятно, что да, но насколько хорошо?

– О боже…

Снова рвота. Нет, не такие уж у парламентариев крепкие нервы. Или крепкие, но граница у их крепости все же существует. Запах пороха такой острый, что режет глаза.

– Ну что, кто из вас двоих? А?.. Кто из вас двоих понимает по-немецки?

– Га-а-авно.

– Что?

– Scheiße, – любезно и ненужно перевели сбоку. – Сказано по-русски.

– О, как вовремя сказано! Мы, значит, русские? Интересно, и пара документов в карманах найдется? Обыскали его?

Да, разумеется, обыскали: все из карманов было сложено тремя кучками на столе в дальнем углу кабинета. Патроны россыпью, запасные снаряженные магазины, бумажки, разноцветные пластиковые карточки. Вероятно, именно у этого имя на документах было русское: Сергей.

– Еще раз повтори.

– Га-а-авно.

– Почти правильно, молодец. Почти как москвич. Но большинство русских не слишком тянут первый слог этого слова и не так уж явно проявляют звук «а», скорей произносят нечто среднее между «о» и «а». Уж это слово я знаю. Так что нет, не верю. Ты прибалт или поляк?

Сидящий обвел глазами окружающих, несколько долгих секунд тупо смотрел на тело убитого минуту назад человека, а потом как-то обреченно мотнул головой.

– Нет, я словак.

– Что ж, значит, не совсем я угадал. Догадываешься, что будет дальше с вами, если будете молчать? Прямо сейчас и прямо здесь, в этой комнате?

– Я видел. Но ведь это… Это незаконно?

– Стрелять в полицейских четверть часа назад – тоже незаконно. Убивать вице-канцлера и стравливать нас с русским медведем – еще как незаконно. Наш мятеж незаконен: мы мятежники, ты слышал? Лично я совершил уже столько, что смертный приговор мне гарантирован. Насчет этого не беспокойся. Мне уж все равно. Тот тоже был не первый, понял?

– Да, тоже понял… Но вы же полицейский?

– Был полицейский. А теперь просто пользующийся последними часами безнаказанности мятежник в ожидании ареста и суда. Видишь этих джентльменов? Они меня используют. Нас. Они официально потребовали, чтобы мы немедленно прекратили вести себя несообразно. Но, видишь ли, от того, что я прекращу, что мы все прекратим, – не изменится уже вообще ничего. А силой они нас заставить не могут. И от того, что я сейчас сделал, и от того, что мы можем еще сделать, пока успеваем, нам не хуже будет, не лучше. Я вот могу убить одного его, могу одного тебя, а могу обоих. И мне за это одно ничего вообще не будет, представляешь? А могу ведь не сразу убить, а сначала помучить. Не из садизма, а для пользы дела. Чтобы узнать что-то новое, например. А заодно и они узнают – вот такая от меня и остальных польза им, таким чистеньким. Осознал? А ты?

Второй из мужчин сплюнул кровью на покрытый серым линолеумом пол, злобно сверкнул глазами. Полицейский с ножом в руке подошел молча, вытянул вперед руку, резанул наискосок лба. Сидящий забился и закричал, замотал головой – брызги полетели далеко в разные стороны.

– Ну, нет так нет. Тогда послушай пока. И готовься.

Он снова повернулся к первому.

– Ты знаешь по-русски что-нибудь еще?

– Мало. Пару десятков слов.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать…

– Ага, русский в школе уже не учил. Учил немецкий. Знаешь, вот это имя «Сергей» в твоих документах… Лично я думаю, что тебя должны были прямо здесь оставить. Или ты сам уже понял? Даже если бы все для вас прошло удачно – тебя и наверняка еще кого-то просто оставили бы среди прочих, с пулей в спине. Есть такая вероятность. Согласен?

Мужчина снова кивнул.

– Да. Я и сам уже догадался.

– Да ну? А как?

– Я не боец… Ну, учили и стрелять тоже, но я… Срочную я отслужил слесарем в мастерской… С работой дома плохо… Я завербовался, меня готовили на подрывника, а тут мне взрывчатки и прочего не дали, только автомат. Но приказали во время операции, ну… Непрерывно кричать по-русски грязные слова. Несколько слов всего. А я подумал…

– Извини, что перебиваю, – Эберт жутко ухмыльнулся. – Ты сказал «готовили» – готовили где? Готовил кто?

– В Братиславе, дома; и потом в Венгрии. «Курсы разминирования», но больше нас учили как раз минно-подрывному делу. Инструктора НАТО – сначала бельгийцы и американцы, потом канадцы и португалец. У меня получалось плохо, и платили нам меньше, чем обещано, – в общем, я думал отчисляться. Но потом начали отбирать для разных команд, и я вызвался – думал, будет лучше.

– Когда отбирали?

– Год назад.

– Ясно. В России был?

– Да, один тур.

– Заработал?

– Не очень… Много вранья, много приписок… Почти половина обещанных денег мимо нас так и проходила. А потери были, и вообще…

– Как ваша компания называлась?

– «Кодо-9».

– Не слышал про такую. Ладно, к этому мы вернемся. Когда в Берлин перебросили? Какая здесь была задача?

Мужчина замялся и снова обвел глазами окружающих, будто рассчитывал на помощь. Значительно показал глазами на второго пленного.

– Ой, да ладно. Он уже покойник, не хуже меня с моими ребятами. Только мы его прикончим до того, как нас возьмут. А что, ты тревожишься за него? Он тебе дорог?

В этот раз мужчина, отрицая, крутил головой так энергично, что это можно было счесть забавным. В какой-нибудь другой обстановке.

– Тогда продолжай. Пока для тебя все идет неплохо.

– В Берлин нас перебросили три недели назад. Сказали, надо быть готовыми ко всему.

– Кто сказал?

– Старший группы. Нас… В общем, нас же реально завербовали, и я потом понял, что реально спишут… Правда, я не вру… Сначала думал, что все нормально, что я нужен. А потом вдруг почувствовал, а дальше уже понял: нет, я им не для того нужен… Ну, это ведь как было? Когда после курсов и после России был вторичный отбор, мне показали фотографии того, как я… Я и не знал, что меня снимали. Мы много фотографировались там, конечно, но вроде все ведь свои были… Про некоторые случаи я и не помнил, но на фотомонтаж не похоже, и я решил, что это тоже правда… В общем, мне объяснили, что назад хода нет, что я не нужен никому и что из меня сделают публичного козла отпущения в любой момент, если я буду… Я согласился, потому что куда тут денешься? И тогда жизнь наладилась как-то. Меня и еще нескольких из наших сунули в охрану какой-то тюрьмы в Румынии. Там держали русских пленных, с которыми работали. Скучно, но платили уже ничего. Потом нас вернули назад. Пару месяцев нас всех учили еще, но учеба вообще странная была: даже про мины и взрыватели уже ничего не говорили, а сплошь о политике. Как русские во всем виноваты, еще с их царя Петра. Как они всегда мечтали весь мир захватить, и что Восточная Европа всегда была их жертвой… Как в школе, честное слово.

Все слушали очень внимательно: и Карл Эберт, и Фриц Рохау, и парламентарии, и полицейские, и даже почти уже не всхипывающий раненый, шею которого удерживала сзади чужая ладонь.

– Потом нас восьмерых сюда переместили. Привезли на микроавтобусе без окон, ночью. Поселили в каком-то общежитии. Выходить вообще запретили и не разрешали даже занавески на окнах открывать. Кухня оборудована была, холодильник с полуфабрикатами, телевизор. Компьютеров не было, Интернета не было, даже сотовых телефонов не было. Телевидение все на немецком, даже порнуха. Тьфу, скучно… Даже старший группы ничего не знал. Раз в два дня приходил один мужик, рассказывал, что в городе русская делегация и что немцы будут с ними сговариваться, чтобы выйти из войны. И что допустить этого нельзя. Делегация неофициальная, никакой легитимности у нее нет, но еще ничего не ясно.

– Оружие находилось прямо в общежитии? – глухо спросил Фриц. Ну да, чужая ячейка в собственном городе показалась ему чуть ли не страшнее происходящего в тысяче километров к востоку.

– Нет, никакого оружия не было. Когда сдернули нас, вот тогда дали. Приехали сразу четверо, провели инструктаж. У них были планы одного здания в центре, и оборудование, и всякое такое. Но оружия тоже не было, его еще позже дали. Мне это уже тогда странным показалось.

– Вас восемь человек было, говоришь? Все светловолосые? Все из Восточной Европы?

– Да… – несколько удивленно ответил «Сергей». Двое украинцев, остальные или чехи со словаками, или поляки. – А что?

– Ты знаешь, что русские в основном брюнеты?

– Конечно, знаю, я же там был. Девушек у них много светлых, а мужчины в основном темноволосы, даже странно.

– Это не странно, это нормально… Но то, что русские светловолосы и их зовут Саша, Дима или Сергей – это стереотип людей с не сильно широким кругозором. Так что да, вряд ли ты пережил бы эту операцию. И вообще все вы, все восемь. Рассказывай дальше.

– Нас перевезли в другое здание. Когда мы приехали, там было уже сразу человек тридцать: почти сплошь арабы и так далее.

– «И так далее» – это что значит?

– Я не знаю. Может, турки. Европейцев было всего несколько, и было видно, что это серьезные ребята. Опять не знаю, что за здание было, но похоже на старую котельную или какую-то промышленную сушилку или прачечную: с большими баками, манометрами. Там нас вооружили: раздали автоматы, пистолеты, боеприпасы, бронежилеты, разгрузки. Сказали готовиться к скоротечному бою в здании. Но тут же уточнили, что вообще не то будет, про что нам говорили раньше. А потом как-то все успокоилось. Мы сидели, ждали, ждали. Слишком долго ждали, и перегорели как-то. Была вода в бутылках, но электрочайник всего один, вечно очередь. Еще одна машина приехала, уже через много часов. Еще человек шесть или семь в ней было: опять южане, и пара европейцев. Какого-то ярко выраженного начальства, офицеров я не помню. Никто не командовал. Человек, который вот раньше сказал готовиться, – его уже не было. Хотя потом он снова пришел. В этом здании мы еще два дня в общей сложности провели. Туалет один, душа нет, вонь жуткая – а всем наплевать. Да, интересно, что все как-то спокойно себя вели. Арабы и турки – они же всегда друг друга не любят. Да и сами по себе не могут быть тихими – им обязательно нужно свою крутость демонстрировать, все время к чужакам приставать, насмехаться над ними. Да еще при оружии же! Я же знаю, я сколько таких видел, в той же России: они срываются по мельчайшему поводу. А когда возможность есть, то убивают не раздумывая, лишь бы проявить себя в чужих глазах. Но тут реально дисциплина держалась. Причем сама по себе как-то: без того, чтобы их непрерывно кто-то в узде держал. Лично меня это удивляло. Хотя мелочь, наверное. В общем, мы там так и сидели, скучали уже. А потом…

Мужчина замолчал как-то слишком надолго, и один из полицейских, даже не спрашивая разрешения, подошел ближе и ткнул его в лоб раскрытой ладонью. Тот сразу вскинулся, привычно шмыгнул носом, опять повел глазами влево и вправо.

– С утра сегодня все так же спокойно было, и вдруг все как-то разом забегали как ошпаренные. Кто-то из своих начал командовать, причем я даже не понял: а с чего вдруг, он же вроде был таким, как все. И тут же все стало четче: вот это явно командир, вот это его помощник, а это вроде desiatnik.

– Что?

– Ну, типа выше ефрейтора, но ниже сержанта. Не знаю по-немецки.

– Продолжай.

Эберт переглянулся с Рохау. Если описание предшествующего этапа было очень страшным и «намекающим», как рассказ о едва-едва не случившейся трагедии, едва не приведшей к непоправимому, собственной ошибке… то сейчас рассказчик изложит что-то, исход чего они уже знали. Это слушать уже легче.

– Приехала еще машина, в ней четверо. Один опять южанин, но он совсем иначе держался. Властный, деловитый, очень уверенный. Многих знал по именам, а нам едва кивнул. И с ним были трое европейцев. Тоже явно старшие офицеры, но без вот этой армейской выправки. Очень вольные все время.

– В смысле?

– Ну, армейца видно, даже бывшего. Кто жизнь в армии провел – тот держится…

– Да знаем мы. Но в чем дело-то было?

– Ну, видно, что командиры, но все же не строевые военные. Или долго в наемниках, или в спецчасти, или… полицейские.

Связанный мужчина чуть смутился и даже пригнул голову, будто снова ждал удара. Зря ждал – сказанное было не тем, за что они бы наказали его. Ну полицейские, пусть даже германские. Делов-то…

– На каком языке говорили?

– На немецком, без исключений. В смысле, южане на этих своих «бала-бала-бала-кебаб», а европейцы на немецком.

– Язык был им родной?

– Не знаю, честно. Я вроде неплохо говорю, но… Свободно говорили, чего там. Но, может, родной, а может, и не родной. Лучше меня говорили, и намного, – но я просто не знаю.

– Хорошо. Рассказывай дальше.

– Тогда впервые я услышал про задачу. Все обалдели, конечно. Сперва-то было про один конференц-центр в центре, и что нас прикроют, и что все силовики на нашей стороне, а тут… Атаковать штабное здание полиции – это прямо в голове не укладывалось. Я так сразу сообразил: «Э-э, мы так не договаривались! Мы на это не подписывались!» Но я про это подумал, но догадался помолчать, а один так сразу вслух и громко высказался: «Да вы что? Одно дело с прикрытием сверху, и как бы инфильтрировавшихся русских бить, – там всегда можно какое-то объяснение выдумать. А тут что? Что вы говорите про русскую провокацию – это, может, просто слова! А ловить нас потом будут по-серьезному! И не с вами ли вместе, а?» Вот так вот прямо и сказал. А ему в ответ: «А, ты так вот?» – и с двух стволов в корпус, без предупреждения. Мы шарахнулись, а на нас уже человек десять оружие направили. Не на них, представляете, а на нас? Потом тот же явный офицер спрашивает: «Есть еще желающие обсуждать приказы? Нет? Отлично! Прекрасно!» Ну, и перешли уже к подробностям. Но очень быстро, скороговорками. Про ваше здание, это вот… – Он снова осекся, потом продолжил: – Какие-то мутные схемы раздали, чуть ли не прямо на месте распечатали сколько-то экземпляров. А нас много, каждому посмотреть едва успеть можно было. В руках подержал и передаешь дальше, некогда. Про мишень сказали – да, американец, незаконно арестованный полицией, нельзя допустить его допроса. Полицейских в здании, конечно, будет полно, но сплошь клерки, бюрократы. Большого сопротивления не окажут. Главное, действовать быстро: прорвались, прочесали здание, американец скорее всего найдется на третьем этаже, в дирекции. Американец не мальчик, сколько-то продержится. Но если легавые не будут политесы разводить, то времени на самом деле мало.

– Так и сказал: «легавые»?

– Ну…

– Ты сидел?

– Нет, никогда.

– Ладно, черт с тобой. Дальше?

– А дальше такое сказали, что я сразу понял: «Все, доигрался я с огнем». Сказали, если не удастся отбить американца, убивайте на месте: главное, чтобы он не достался им. Южане аж заулюлюкали, так им задача понравилась, а я вот понял, как и говорил уже: «Это все. Значит, не только меня, но и их тоже».

– Правильно понял. Наши портреты показали?

– Что?

– Ты меня слышал. Показали наши портреты?

Эберт подошел ближе, навис над сидящим, сжавшимся человеком, как слон или носорог.

– Да…

– Тоже сказали убить?

– Тоже… С полицейскими внизу и по дороге просто сказали не церемониться, а вас троих – конкретно уже…

– Я же говорил тебе, – Фриц Рохау улыбнулся широко и удовлетворенно, как хорошо выполнивший свою работу квалифицированный человек. – И я был прав. Когда было надо, даже Бонапарт в атаку на картечь ходил. А мы что?

– Йоханна убили, – тускло сказал Эберт.

– Да, Йоханна убили, – спокойно согласился с ним товарищ. – Вот так, значит. Портреты были. И дважды поменяли задачу. Судя по всему, что-то серьезное готовилось. Конференц-центр в центре города. Но их переориентировали, когда стало известно про нас. И довольно много известно. Ничего себе… И вот тогда пошел экспромт. А тут Йоханн со своими бойцами. Озверевшие, готовые на все… Одиннадцать полицейских погибли там, и сколько еще здесь, час назад… Ну, господа парламентарии? Что скажете на это?

– Это потрясающе, – твердым, уверенным, хорошо поставленным голосом произнес тот из двух членов парламентской Комиссии, который был от партии ХДС. – Это очень впечатляет, от начала и до конца. Но вы можете быть уверенными, что он сказал правду?

Все по очереди перевели взгляды на допрашиваемого, и тот снова сжался.

– Скополамином его? Или ножом обойдемся?

– Я имел в виду не это. Вовсе не это!

– Не беспокойтесь. Сами по себе слова… Они ценны, они дают нам направление для дальнейшей работы. Но теперь в дело пойдут следователи. Что за общежитие, что за здание с котлами, откуда взялись планы этажей нашего собственного здания и что за планы были до этого? Да самое простое: что конкретно было их мишенью до того, как они переключились на нас? Мы все это узнаем. И довольно быстро, надеюсь. Потому что время дорого. И потому что наше терпение кончилось. Ты понял, ублюдок? Понял, я вижу… Ты не идиот. Ты вообще многое вовремя понимал, только почему-то ничего не делал по этому поводу. Так и погиб бы здесь, лег бы с пулей в затылке на выходе из здания после успешно завершенной операции. Которую однозначно свалили бы на русских, опять. Слушай, а когда ты вообще все начал понимать?

– Я… Что «вообще»? Это мой немецкий, наверное. Я плохо…

– Брось, у тебя вполне приличный немецкий. Вот ты сказал «как в школе». Когда ты начал понимать, что тебе моют мозги, как детям в школе? А сами что-то против тебя собрались нехорошее предпринять. И ты сказал – «почувствовал»? Как почувствовал? Почему ты перестал верить? Ведь до этого ты все эти тысячи часов, тысячи телепередач про сплошь плохих русских воспринимал как должное? А? Когда?

– Не помню. Даже не задумывался об этом. Само как-то…

– Аа, ну-ну…

Карл Эберт обвел всех присутствующих мутным от злобы взглядом.

– Давайте, господа парламентарии. Собирайте свою Комиссию. И ждите нашего подробного доклада. О результатах допроса захваченного американского дипломата, помощника атташе. Дипломата страны – нашего союзника, страны – нашего спасителя. Нас бы всех давно русские захватили, если бы не НАТО, если бы не США. Понятно, что пришла пора за это расплачиваться – за охрану… Знаете, такую систему пытались налаживать бандиты: она отлично работает во многих странах, откуда они к нам приехали. Но в Германии настоящего, серьезного бандитизма нет. Коррупции – полно, наркотиков – полно, всего полно: карманников, домушников и так далее. Бандитов тоже немало. Но организованного бандитизма так и не сложилось благодаря нам, полиции. Самой настоящей. До чего вы нас довели, что мы пошли на мятеж? Как вам не стыдно?

У него снова закололо сердце. И снова заныло в висках, как всегда бывало, когда он понимал, что упустил нечто важное. А тут, в текущей ситуации, важное – это жизнь или смерть. Для тебя самого, для людей, поверивших твоим словам, пошедших за твоей волей. А хуже всего то, что твои действия – удачные и неудачные – действительно могут иметь самое настоящее значение для судьбы государства. Для выбора пути, по которому оно будет идти следующие два десятка лет.

Расстались они тихо и как-то буднично. Парламентарии пожали руки ему с Фрицем и потом, как ни странно, всем полицейским по очереди. Ясное дело, что это ничего не значило, но все равно удивительно. Карл выглянул наружу, обменялся парой слов с охраной. Приказал выделить эскорт их уходящим посетителям, еще подождал. И переминающиеся представители влиятельнейших политических партий Германии покинули пропахшее кровью, мочой и страхом помещение, где мучили людей. Убийц и террористов, но все равно…

Руководящий директор полиции провел здесь же еще четверть часа. Большую часть этого времени он потратил на того пленного, который не захотел отвечать. И даже не для того, чтобы узнать что-то новое, а скорее чтобы еще больше подстегнуть стремление к сотрудничеству у сдавшегося словака. И так-то весьма искреннее и полное. Это было утомительно, это было таким грехом, что никаким пеклом не искупишь, но ему стало уже окончательно все равно. Двигался, говорил, делал дело он, как робот, как автомат. Возможно, это впечатляло и само по себе, в том числе его собственных людей: на их лицах он без труда читал плохо спрятанный ужас. Но не стыд – они тоже понимали, что это необходимо.

К вечеру до них добрались заключительные отчеты о ходе и результатах допроса дипломата. Тот уже многие часы как окончательно вырубился – и, по заключению полицейского врача, должен был теперь спать больше суток. А проснувшись, войти в состояние глубочайшего нервного срыва, из которого у его разума было не так много благоприятных вариантов выхода. Что ж, растормаживающих средств, применение которых сопровождается благословенной ретроградной амнезией, еще не придумали. Но капитан Джеффри А. Мартин был очень нужен живым – как живое подтверждение и уже сказанным им драгоценным словам, и тем, которые он еще скажет. Сразу несколько офицеров и унтер-офицеров знали, что отвечают за его жизнь головами: они не спустят с Мартина глаз, даже когда он будет крепко спать на привинченной к полу койке без одеяла.

– Звонят.

– Что?

– Звонят. Ты разве не слышишь?

Да, телефон действительно звонил. Автоопределитель не высветил реквизиты звонящего, но его номер начинался с «правительственных» цифр. Причем не с «правительственных-Берлин», а с «правительственных-Потсдам». Уже сняв трубку, Эберт машинально посмотрел на электронные часы на дисплее сложного многофункционального прибора. Было 20.44.

– Руководящий директор полиции Метрополии Берлин Карл Густав Эберт. Слушаю вас.

– Герр Эберт, это ведомство федерального канцлера. Ожидайте у аппарата, будьте добры. Я соединю вас.

Карл встретился глазами с другом: тот сидел напротив. В одной безвольно опущенной на подлокотник кресла руке – несколько бумажных листков, другая на краю стола. Глаза Фрица не выражали уже почти ничего. Как и его, Карла, глаза, вероятно. Хотелось кофе, но кофе сейчас нельзя – сердцу и так было слишком паршиво, может сдать.

Он ждал, прошла уже пара минут. При этом в трубке не играла помогающая скоротать время мелодия, не было слышно дыхания или даже просто треска статики, просто полная тишина. Эберт бездумно ждал. Мелькнула мысль о том, что ожидание с телефонной трубкой в руке, при уже произведенном соединении, – это может быть инструментом, средством. Что-то сделают, наведут по сигналу ракету… Мысль была смешной и глупой, и он понимал это сам. Наверху отлично знали, где он сейчас: его беготня закончилась уже несколько часов назад. Он давно отзвонился кому надо и сообщил, где находится и как с ним связаться. И с тех пор просто ждал, стараясь хоть немного отдохнуть. Захотели бы – давно прислали бы ему ту самую ракету прямо в нужное крыло здания, безо всякого звонка. Или прислали бы крепких и умелых ребят из федерального GSG, группы охраны границ. Наверняка способных пройти через оставшихся у него в подчинении мужчин и женщин, как нож через мягкий сыр. Слишком многие знакомые десятки лет и почти незнакомые ему полицейские погибли. Слишком многие были тяжело ранены и умирают сейчас в операционных университетской клиники Шарите. Так и не зная, добились они победы или погибли из-за личной ошибки своего командира. Отлично умеющего бороться за мир на улицах и безопасность в домах берлинцев, но понятия не имеющего о настоящей политике, настоящей войне и цене настоящего мира.

– Герр Эберт?

– Да.

– Соединяю вас.

– Да. Я слушаю.

– Герр Эберт?

Он с трудом сдержал раздражение, потому что голос опять был мужской. Зачем переспрашивать по нескольку раз? Или кто-то врезался в чужой разговор?

– Да, это все еще я. Я слушаю.

– На связи Зигмар Габриэль. Я генеральный секретарь СДПГ[28].

Эберт молча кивнул, совершенно машинально, отлично зная, что собеседник его не видит. Видеофон у него в кабинете имелся, но вызов поступил на номер обычного аппарата. Значит, СДПГ. Ну что ж… Габриэля он знал: тот занимал пост генерального секретаря партии уже давно, а в политике крутился еще дольше, высиживая то одно кресло, то другое. Умеренный консерватор, не сильно примечательный. Очевидный патриот Германии. Довольно невзрачен, если не сказать это более резко.

– Слушаю вас, герр Габриэль. Мне сказали…

– Я знаю. Вам сказали, что это ведомство Федерального канцлера. Менее часа назад канцлерин Меркель отстранена от исполнения обязанностей федерального канцлера. Вице-канцлер Кристиан Линднер также отстранен. Закрытое экстренное заседание бундестага выразило обоим конструктивный вотум недоверия. Доклад членов Парламентской контрольной комиссии и ваши данные, ваши первое и второе обращение… Признаюсь, что вариантов у нас имелось не так уж много. Власть могла рухнуть целиком и полностью, и нас ждал бы хаос, а для этого сейчас худший момент, абсолютно худший. В данном же варианте развития ситуации мы еще сохраняем какую-то вертикальную устойчивость. Однако временно вся полнота государственной власти передана бундестагу непосредственно.

– А вы…

– Моя позиция также временная.

– Я понял.

В голове у старого юриста шумело хуже, чем днем. Да, Федеральный президент в наши дни власти не имеет, а автоматически ставший вице-канцлером после убийства Реслера Кристиан Линднер – тоже из СвДП. Теперь и канцлер, и получивший должность вице-канцлера представитель парламентского большинства выбиты из своих кресел. Тем единственным механизмом, который в принципе возможен. Но почему?

– Почему доклад Комиссии? – спросил он вслух. – Ведь побывавшие у нас господа были из СвДП и ХДС, в их интересах поддержать коалицию.

– Этого не ожидал, похоже, никто. Верность Германии… Громкие слова, но точные, как ни странно. Верность Германии оказалась для них важнее, чем преданность своим партиям и черно-желтой коалиции[29] в целом. Оба объявили о готовности сложить с себя полномочия немедленно после завершения расследования.

– И что дальше, герр Габриэль? Все же французский вариант?

– Нет. Совершенно точно нет. Германия продолжит участие в операции «Свобода России». Но в своих собственных интересах, а не в чужих. После ухода Франции Германия является однозначно, безоговорочно сильнейшим игроком в континентальной Европе. Американцы и британцы не смогут эффективно снабжать свои контингенты через наши головы. Пусть дерутся за Север, Дальний Восток и Сибирь – через десятилетие эти регионы станут очевидными мишенями сами знаете для кого. Европейская же часть бывшей России – почти вся она – достанется нам одним.

– Как вы это себе представляете?

Слова опять вырвались: он опять даже не собирался этого говорить.

– Я проходил воинскую службу, но плохо разбираюсь в военных вопросах. Однако для этого у меня теперь есть профессионально подготовленные специалисты. Я убежден, что…

Эберт прикрыл глаза. Он никогда не считал Зигмара Габриэля человеком высокого аналитического ума, однако тот всегда по крайней мере выглядел реалистом. Плохо дело. Зачем его поставили на это место? Именно как временную фигуру? Которую потом свалят с шумом и треском, как сегодня свалили непробиваемую, неуязвимую Меркель?

– Что стало главным в принятом решении?

– Главным? Хороший вопрос. Вероятно, цель так неожиданно прерванного вами совещания под руководством американского атташе.

– Помощника атташе.

– Совершенно верно. Собственно, даже его ранг был оскорблением. Когда судьбы Германии решаются армейским капитаном, это… Ну да, мы все понимаем, что он не решал ничего. Он исполнитель, почти рядовой. Ну, пусть полузащитник.

Секунду Эберт не понимал. Потом сообразил: употребив слово läufer, Габриэль имел в виду не полузащитника, а шахматного слона – быструю и важную легкую фигуру. Сравнение происходящего сумасшествия с игрой привело его в ярость.

– Если бы не ваш нестандартный, резкий ход… Да, незаконный, просто непредставимый, переворачивающий с ног на голову очень многое, но безоговорочно сильный… Он уже состоялся, он уже сделан, и теперь поздно отказываться от достигнутых с его помощью результатов, приносить извинения и выдавать вас на расправу. Теперь надо пользоваться достигнутыми вашей жертвой результатами.

– Вы думаете, это удастся? Я слышал, русские усилили давление с востока и даже отыграли сколько-то сотен километров своей территории назад.

– Еще раз, я не военный. А когда я был военным, я имел слишком маленький чин, чтобы кто-то интересовался моим мнением по военным вопросам. Но меня убедили, что это возможно. И что «окно возможности» очень узкое. Нам нужно действовать сейчас или, может быть, только лишь через многие десятки лет. Сейчас или, может быть, уже никогда. России уже нет. Кто займет освободившуюся территорию – мы, или южноевропейская и восточноевропейская мелочь, или гости из-за пролива и из-за океана – в этом единственный важный вопрос. Самый важный.

– Я понял вас, герр Габриэль.

– Очень хорошо. Я рад, искренне рад. Готовы ли выступить на общем заседании бундестага с докладом о результатах своей работы по делу Филиппа Реслера? Во всех его аспектах – от действительных заказчиков убийства и механизма вовлечения Германии в войну до того, что планировалось на сегодняшний вечер? И что было бы выполнено, если бы не ваша проницательность. И не подвиг рядовых полицейских.

– Вот как? Значит, подвиг, а до этого вы еще сказали «жертва»? Этих слов сегодня я еще не слышал. С утра звучало «мятеж», и, ей-богу, оно казалось мне более подходяшим… Именно поэтому нас не арестовали до сих пор?

– Вы согласны?

– Да, черт побери.

Очередная вспышка ярости опять оказалась неожиданной, не поддающейся его контролю. И опять довольно короткой.

– Когда заседание?

– Завтра утром. Открытие заседания назначено на восемь ровно. Но я хочу встретиться с вами лично еще до его начала. В семь двадцать, например.

– Очень хорошо. Я буду готов. Мой дублер… – Эберт на мгновение замялся и окинул взглядом своего товарища. Так и сидящего с бесстрастным, онемевшим лицом. – Моим дублером станет полицейоберрат Фриц Рохау, начальник Экстренной полиции Берлина. Он в курсе всех деталей.

– Очень хорошо, – вновь повторил его собеседник. Переспрашивать про «дублера» он не стал: стало быть, сколько-то реализма все еще сохранил. – Я отдал приказ ВРИО министра внутренних дел обеспечить вам и VIP-пленному дополнительную охрану.

Руководящий директор полиции только покачал головой. Он уже устал удивляться. И гениально сымпровизированному термину «VIP-пленный», и даже тому, что у них теперь новый министр внутренних дел, он удивился чисто машинально: спокойно и почти отстраненно.

Распрощались они весьма любезно, привычными телефонными фразами вежливых людей. Карл Эберт очень аккуратно положил трубку, постаравшись не стукнуть. Очень мягко посмотрел на товарища. Попытался улыбнуться, но не вышло.

– Ну, не совсем выиграли, – произнес он вслух. – Почти что не выиграли совсем.

Он понял, что запутался, и смутился.

– Почти что проиграли, да. Но все же совсем немножко выиграли. Тоже.

Фриц засмеялся: сначала бесшумно, прикрывая рот рукой. Потом тихо, потом громче. Потом начал плакать. Они обнимались несколько минут, всхлипывая и с натугой проталкивая воздух внутрь ноющих легких. Успокоившись, потратили еще почти час, обсуждая подробности завтрашнего доклада. Ночевать решили прямо здесь, пока здесь охрана. В обещание Габриэля обеспечить защиту ни один, ни другой особо не поверили. Кто там кому приказал, когда приказал, что про этот приказ подумали… Организовали себе эскорт на утро, это тоже заняло время и отняло силы, почти последние остатки сил.

Когда расстались, было далеко за полночь. Разошлись в разные крылья здания, так безопаснее. Эберт уже почти не мог играть: от клокочущего в груди крика захлебывающееся сердце дергалось, и острая боль толкала в шею и пальцы левой руки почти непрерывно.

Его не отпускало ощущение, что он упустил что-то очень-очень важное. Знакомое ощущение, каждый взрослый человек испытывал такое в жизни по многу раз. Но сейчас оно было слишком уж сильным. Почти невыносимо. Он не раз слышал, что перед смертью все впечатления, все краски становятся по-особому яркими. Вранье. Он слишком устал: и за все последние дни, и особенно за этот невозможно длинный день. Усталость все сделала тусклым. Острой осталась боль в груди, шее и руке, и еще вот это ощущение.

Сходив в туалет, он тщательно вымыл лицо. Отражение в зеркале было просто страшным, и Эберт постарался не сталкиваться с ним взглядом. Как обычно, сморкаться пришлось долго: проклятая слизь скапливалась в самых глубоких пазухах носа и только и ждала неудобного момента, чтобы снова заставить его потягивать и шмыгать носом. Ну, что еще? Он вышел в коридор и еще несколько минут разговаривал с охраняющими его полицейскими. Рассказал им про новости в бундестаге, но это-то они знали, у них был радиоприемник. Рассказал про изменение в отношении руководства ко всему сделанному ими вместе. Как ни странно, и это полицейские в его приемной знали тоже. По их словам, тон хлынувших в эфир комментариев начал меняться еще несколько часов назад. Настроение у всех было приподнятое, и это Эберта снова кольнуло: где-то он что-то все же упускал.

Внизу оказалось примерно то же самое: измученные полицейские, на лицах которых радость мешалась с горем. Незнакомый полицейгауптмейстер с перевязанным плечом смотрел телевизор, он сообщил самые последние новости. Об отзыве американского и британского послов в Германии, об объявлении персонами non grata сразу нескольких дипломатов этих двух стран, в том числе весьма высокопоставленных. Эберту понравилось, что на экран отвлекался только один человек; все остальные, грамотно рассредоточившись, сторожили перекресток коридоров.

– Теперь все по-другому будет, – произнес бледный полицейгауптмейстер с явными следами слез на щеках. – У людей совесть проснулась, теперь все будет иначе.

Снова сотни метров по коридорам и многие лестничные пролеты: лифтом сейчас пользоваться мог только самоубийца, каждый лифт – это ловушка. Парный пост на выходе с боковой лестницы на его этаж. Еще один – в холле с креслами. Здесь на полу были потеки крови, почти уже высохшие. Женщина в бронежилете и с оружием в руках немногословно объяснила, что здесь отлеживался один из раненых, потом его увезли. Эберт спросил куда, но она не знала. Еще женщина сказала ему спасибо, и руководящий директор полиции недоуменно кивнул, так и не став ни о чем переспрашивать.

На часах было уже далеко за час ночи, когда он добрался до кабинета, который давно себе выбрал. Мастер-ключ без затруднений помог открыть дверь, выключатель нашелся на нужном месте: слева от входа, на уровне плеча стоящего человека. Карл Эберт подержал на нем руку, но включать свет так и не стал. Снаружи, во дворе, ярко горели все лампы, а шторы в кабинете были закрыты не до конца, и это позволяло вполне удовлетворительно ориентироваться среди привычной казенной мебели. Воздух оказался неожиданно прохладным и свежим. Протиснувшись между двумя столами, он добрался до единственного во всем кабинете кресла и уселся в него буквально со стоном. Еще несколько минут немолодой человек собирался с мыслями. Проклятая боль в груди никуда, разумеется, не делась. Проклятая заноза в голове – тоже. Уже успокаиваясь, он подумал о том, что им всем повезло. Совершенно точно. Будь в планах пойманных ими злодеев что-то попроще – и бундестаг со всеми своими комиссиями мог бы спустить все на тормозах. Попытался бы, как минимум. Те два парламентария, которых он так напугал: почему они их, мятежников, не продали? Почему поступили честно? Ведь они и на самом деле имели все возможности подтвердить остальным, что верхушка берлинской полиции – это действительно сошедшие с ума мятежники, а их бред не имеет под собой оснований. Сошлись бы на том, что то же самое относится к американскому капитану Мартину, – мол, сошедший с ума гиперинициативный неудачник. И потихоньку его где-нибудь удавили бы. Или, наоборот, дали бы медаль и отправили на преподавательскую работу в той же конторе. И все шло бы по-прежнему. Ведь многое в отношении убийства молодого вице-канцлера было ясно еще тогда, столько месяцев назад. И ничего – все это проигнорировали, сочли незначащим или «не получившим независимого подтверждения». Сочли выгодным не давать этой информации ход, не доводить ее до людей, да просто не принимать ее всерьез. Лишь бы поучаствовать в этой войне, так многообещающе начатой. Как и прошлая, как и позапрошлая.

Он усмехнулся и провел по металлу неподъемно тяжелого оружия всей кистью руки, как гладят кошку. Итак, результаты допроса VIP-пленного. Принятое в его посольстве решение, выбранная мишень. Провокация, которая сплотит Европу еще больше. И, к слову, хороший выбор. Дом Пауля Лебе считался вспомогательным зданием бундестага: в нем преимущественно размещалась всякая нужная правительству бюрократия и проводилась часть заседаний. По мнению большинства граждан, спроектировавший здание архитектор переборщил с новаторскими идеями, но к 2013 году берлинцы уже немного привыкли к его виду. Хотя русские диверсанты уже неоднократно проводили свои акции на территории Германии, гражданские объекты они демонстративно не трогали. Поэтому, если бы было совершено нападение «русских» на театр, или школу, или на участников уличной манифестации, это выглядело бы довольно странно. Здания Рейхстага, Бундесрата и Бундесканцелярии одной пехотой не взять – их всегда охраняли весьма хорошо, а после начала войны плотность охраны увеличили втрое. А вот Дом Пауля Лебе, вспомогательное здание бундестага, действительно был очень интересной мишенью. Шансы на успех его захвата теми силами, которые Мартин сконцентрировал в Берлине к концу августа, выглядели весьма реальными. При этом успех запланированного нападения был совершенно не критичным для функционирования германского правительства. Погибли бы полторы сотни клерков, сгорело бы несколько тонн малополезных бюрократических бумаг. Полицейские из Внутренней инспекции Управления немецкого бундестага приняли бы свой героический и безнадежный бой, убили бы нескольких нападавших – в большинстве явных южан и славян. И вот тогда любое полицейское расследование пришло бы к единственно возможным выводам – слишком много на телах убитых нашлось бы вещественных доказательств их национальной принадлежности.

И что было бы потом? А это тоже было уже расписано по дням, это Мартин тоже рассказал. В целом, потому что знал не все: но и это выглядело весьма логично и последовательно. Запланированные выступления с заверениями, выражение поддержки и соболезнования, обещания и практические шаги. Гибель мирных людей не осталась бы неотомщенной: русские заплатили бы за нее сполна. Если им было мало уже полученного слитного ответа цивилизованных стран на их преступления, стоившие им самой государственности, – сейчас ответ являлся бы еще более суровым! Германский народ сплотился бы еще больше, рейтинг «партии войны» вновь пошел бы вверх. А боевая дружба бундесвера и заокеанских «старших братьев» стала бы после этого окончательно нерушимой. И мелкие разногласия на фоне странно затянувшейся войны далеко на востоке были бы забыты еще на некоторое время. С той стороны домой шли не длинные, но слишком уж регулярно публикуемые списки погибших и раненых немцев, и это вызывало в стране все более заметную напряженность…

Ну да, немцы любят полицейские расследования. Это такой же стереотип, как то, что почти все русские мужчины – светловолосы и покрыты татуировками, а почти все русские женщины мечтают стать проститутками в Берлине. Хотя все отлично знают, что, когда СМИ вдруг начинают очередную кампанию о разоблачении страшных русских преступлений, никакое расследование не требуется. И всем наплевать на то, как морщатся довольно многочисленные в этой стране юристы – и вообще тысячи людей, привыкшие думать сами, а не получать чужие слова и мнения в виде готовой к употреблению истины. «Русские применили химическое оружие против собственного гражданского населения, чтобы попытаться очернить "миротворцев"». «Русские террористы напали на гуманитарный конвой» или «на миссию гуманитарной организации, пытающейся оказывать помощь гражданским лицам на территории Зоны урегулирования “К”». «Преступления русской армии против человечности поставили вне закона каждого, кто носит военную форму с красной звездой – символом варварства и русской мечты о всемирном владычестве зла». Какие расследования, зачем? Кто будет что расследовать, ведь все понятно и так? Если погибли миллионы русских – в этом виноваты они сами: нужно было им быть цивилизованными и демократичными… Да и убивали они себя в основном сами. И все шло неплохо, налаженно – но как-то вдруг стало заметно, что десятки тысяч, сотни тысяч, а в последний месяц уже миллионы человек откладывают газеты в сторону, делают потише звук в телеприемниках и переглядываются между собой с одним и тем же выражением на лицах. Выражением ужаса, брезгливости и недоумения. И привычные техники оболванивания людей вдруг перестают работать, и рейтинги недавно еще считавшихся успешными новостных агентств идут вниз, как лавины. С чего бы это вдруг? «У людей совесть проснулась»? – как сказал тот раненый полицейский? С чего бы это?

Руководящий директор полиции не знал, и невидимая, невыносимая струна в его голове звенела все громче. Последним в своей жизни движением руки мятежник и герой Карл Густав Эберт вытер привычное мокрое пятно под носом, потом поднял другую руку и с силой согнул палец. И только уже когда боек с оглушительным грохотом наколол капсюль, он, наконец, понял.

Пятница, 6 сентября

Отряд гоняли уже полторы недели, уже полные десять дней. Гоняли серьезно, настойчиво, не давая вздохнуть. Однако, как ни странно, подавленными, загнанными в угол бойцы себя не чувствовали. Усталыми выше головы – ха, да это еще мягко сказано. Устали они уже совсем до края. Злыми – еще как. Озверевшими. Обиженными – тоже верно. Боеприпасы, например, приходилось заново делить уже несколько раз, и доходило до ссор. Любителей вести огонь длинными очередями в отряде давно не было, такие глупые привычки выбивали из новичков жестко. Но когда доходило до ближнего боя, все правила шли прямым ходом псу под хвост, и ничего тут не поделаешь. А доходило уже несколько раз, и это тоже, собственно говоря, влияло на психическое состояние, говоря напыщенно. Безумие в глазах читалось у многих уже весьма отчетливо и было чревато бедами для всех. Но сколько-то они еще надеялись протянуть.

Первая пара дней после уничтожения вертолетов с экипажами была тихой, и кое-кто уже начал чувствовать, что может обойтись. Хрена с два… Разумеется, оккупанты ответили так, что теперь вся округа стояла на ушах. На каждом значимом перекрестке – временный блокпост, на каждом километре важнейших шоссейных дорог – датчики, половина лесных троп засеяна противопехотными «бабочками». И горящие деревни: и позади, и спереди, и по сторонам. Ночью бредущие по тропам бойцы то и дело видели далекое зарево, а днем с разных сторон стояли мутные столбы дыма. И пару раз через такие деревни им пришлось проходить. Каждый раз после этого скорость их марша увеличивалась на много долгих часов.

Командир отряда, разумеется, даже не собирался давать какой-то открытый бой, стремиться удержать территорию, оборонять базы и так далее. Они были не «партизанской бригадой» Второй мировой, а мелким отрядом, до самого недавнего времени наносившим врагу очень уж неглубокие укусы. Теперь за них взялись всерьез, и исход этого мог быть только один: их уничтожат полностью или почти полностью. С очень маленькой оговоркой. Совсем маленькой, как мелкий шрифт внизу маловажной страницы «договора ипотеки». Был некоторый шанс продемонстрировать врагам, что да, они уничтожены полностью, – при том, что на самом деле кто-то сумеет увернуться и продолжить делать свое дело.

В первый же день, когда стало ясно, что началось, что это не просто быстрый рейд возмездия, направленный на кого попало, отряд начал делиться на части, как амеба. Сбрасывать балласт, как воздушный шар, ковыляющий между слоями шторма. Разбежались по десяткам заблаговременно выбранных домов в полудесятке сел и поселков «бойцыцы» и бойцы хозвзвода. Ушли в схроны те пары и тройки, которым это было назначено. Николай расстался с медсестрой Юлей: та была такая же настороженная и суровая, как и все они. Да, уже тогда было ясно, что все серьезно. Уходя, насухо выгребли боеприпасы, выгребли все медикаменты и перевязочные, выгребли нужную электронику и железо. Электроника их, в общем-то, и спасала до сих пор. Ну, не их вообще. Ядро. Один из малознакомых Николаю стрелков, бывший инженер, собирал какие-то электронные хрени. Бывший врач-терапевт ничего в этом всем не понимал, но основным компонентом сборок были вроде бы конденсаторы для люминесцентных ламп. Каких полно находилось в каждой опустевшей полгода назад конторе или лавке. Недостатком сборок было то, что запитывались они от автомобильных аккумуляторов, жутко тяжелых и неудобных в переноске, и еще срабатывали через два раза на третий. Но несколько раз реально хорошо срабатывали, и беспилотники валились с неба, как сбитые невидимой рогаткой. Ни они, ни сам инженер не могли уловить какую-то закономерность: какие бандуры падают, а какие нет. Иногда падали средние, с загнутыми вверх законцовками крыльев, иногда мелкие – явно нижнего звена. Но в любом случае это было хорошо.

Разведвзвод понес потери в самом начале, и его уже дважды пополняли просто стрелками покрепче и пошустрее. И дважды за эти десять дней они огрызались на преследователей, устраивая засады. Один раз вышло неудачно, они опять понесли потери и едва сумели вывернуться россыпью. Во второй раз разведвзвод довольно сурово попятнал полицаев и записал на свой условный счет сразу несколько уничтоженных целей. Вот такими простыми, вежливыми словами это называлось. «Цели». По крайней мере трижды то же самое делали стрелки обоих взводов, и в результате преследователи как-то чуть растеряли исходный энтузиазм. Это чувствовалось. Беспилотники и иногда вертолеты в небе были, а один раз над ними прошел прямо настоящий ганшип[30]. Ага, значит, совсем уже все серьезно, до ручки. Ганшип был штукой дорогой, уязвимой и отчаянно ненавидимой всеми партизанами. Слишком редкой, к счастью. Здесь вам не тут, даже просто серьезные пулеметы делали жизнь любого летчика «миротворческого» контингента сложной. Все знали, что пулеметы русские просто обожают. А еще в России умели делать ПЗРК[31], и сколько-то из них вроде бы доходило с востока на северо-запад. В общем, много безопаснее быть пилотом чего-нибудь летающего под самым потолком – в идеале «Сентри» или сразу «Спирита».

В общем, мобильные группы на колесах и гусеницах и все перечисленное выше – датчики, временные блокпосты – все это было. А энтузиазм… Последнюю неделю их упорно гнали сразу несколько зондергрупп, но очевидно разного подчинения и не сильно хорошо сработавшиеся. Одни однозначно были турецкими, потому что штабисты показывали им снятые с убитых турок документы. Еще как минимум одна была украинской. Впрочем, у них в отряде не говорили «украинцы»: говорили «бендеровцы». Почему-то никто у них не знал, как говорить правильно: «бандеровцы» или «бендеровцы». На это не хватало начитанности. Остап Бендер был любимым всеми русскими людьми литературным героем. А кто-то там с похожим именем был знаменитым фашистом – но Бендерой этот последний был или Бандерой, это как-то оставалось для них всех неясным, да и не особо важным.

Где-то там, среди обкладывающих их со всех сторон «поборников мира и демократии», очевидно, были и американцы. Но эти вперед не лезли, маячили на самом горизонте событий.

– Ой, ждите, ребята. Ой, не подведите меня, прошу вас. Ой, смотрите мне, сволочи.

Как и все остальные, Николай уже давно устал. Устал как собака, причем ездовая, причем после маршрута к полюсу. Но все равно хмыкнул. Всем уже давно было ясно, что усталость – это нормально. Одновременно с ней во всех хорошо чувствовалась веселая предсмертная мужская злость. И как-то неплохо понималось, что это чувствуют и там, снаружи кольца охвата.

– Попить бы, – сказали сбоку хрипло. И с таким чувством, что он сам сглотнул. Господи, вот по чему он скучал больше всего из довоенной жизни. По тому, что можно было просто открыть кран, и из него потечет вода – хочешь теплая, а хочешь холодная. И ее можно даже пить, хотя это считалось неправильно: чай, не в Финляндии живем. Просто открыть кран, представляете? И польется чистая вода! И еще можно было пойти в любой магазин и за задрипанные 100 рублей купить что-то, что утолит голод: батон и фольговую коробочку паштета и пакет кефира или молока, например. Вот так вот легко и просто: купить и съесть. А если есть рублей 300–400, то этого хватит на пакет пельменей. А если еще сотня… Ых…

Далеко впереди негромко хлопнуло, и тут же затрещало. Лежащие разведчики переглянулись.

– Лохи, – негромко буркнул комвзвода. – И мы будем лохи, если их не уделаем. Не попятнаем, а именно уделаем. Поняли, бандерлоги?

Николай умилился: последний раз его бандерлогом называл родной дедушка, лет двадцать назад или даже больше.

– Идут.

Привычная уже глазу картина: редкая цепочка людей, перебегающих и падающих на землю. Перебежал на десять-пятнадцать шагов, сделав при этом один-два зигзага, упал, переполз на пару метров в сторону. Двигались они довольно грамотно, нечего сказать. И не быстро. Подрыв на очередной растяжке убавил у преследователей еще квант-другой пыла.

Силуэты были узнаваемые, цвет камуфляжа тоже. Но кто это такие – хрен разберешь с такой дистанции. Метров двести минимум.

– Утю-тю… Идите к папочке…

Да, это действительно было смешно. Смертельно опасно, ясное дело. Но они не боялись, поэтому смешно. А вот эти крендели боялись. Им было что терять. А переспективы получить обещанную награду в этих негостеприимных краях становились все менее реальными.

Звонкий, резкий щелчок. Это граната хлопает тихо и спокойно: что русская, что натовская. А одиночный выстрел снайперской винтовки всегда хорошо слышен. Один из перебегающих, второй по счету с правого фланга цепи, косо повалился в грязь – так не падают живые. И тут же они со всех своих стволов вдарили во фланг залегшим. Николай видел, как встают фонтанчики жидкой грязи, как короткие очереди нащупывают лежащих. Будь у них хотя бы два пулемета… Был один, но и его тоже хватило. Как они и надеялись, это были не регуляры, а каратели. Как это и бывает, когда начались потери, у карателей не выдержали нервы: на фоне веселого раздолья в беззащитных поселках и деревнях это было непривычно и очень уж страшно. Сначала вскочил и на полусогнутых потрусил назад один из них, потом второй. Как и положено, убегающих не трогали – зрелище стимулировало остальных. Через полминуты поднялись и помчались назад все целые, и вот тут их начали класть уже хорошо. Николай четко видел, что минимум два раза попал, и ощутил обычное мрачное удовлетворение.

– Вперед.

Они все ждали команды и рванули вперед, как волки. Справа кто-то даже подвывал на бегу, но сам он берег дыхание.

Неполные двести метров – это ерунда, когда в тебя не стреляют. В них не стреляли: уцелевшие бежали изо всех сил, стараясь разорвать дистанцию. Делиться на две огневые группы каратели не стали, значит, с подготовкой у них совсем так себе. Или офицер уже того… Выстрелы снайперки хлопали размеренно и ровно – это Николай слышал даже на бегу. Но вот видеть, попадала ли в кого-нибудь Вика, уже не получалось: горизонт для него качало в обе стороны. Пыхтя, они все добежали до нужного места, потратили полминуты, чтобы подтянуться. И тут же побежали дальше, забирая все сильнее и сильнее вправо. Где-то наверху уже стрекотало. Самое время. И еще хорошо, что не рычало моторами. Впрочем, недолго ждать.

– Туда! Туда, мать вашу!

Группа перестроилась на бегу, как слаженный конский табун. Слева уже хлопало и трещало. «Уже ближний», – смутно подумал Николай, но на бегу думалось плохо. Это он раньше полагал, что хорошо, – когда бегал трусцой по гранитным набережным чудесного города. Когда бегаешь вот так, вот тут – тогда не до мыслей. Он и так с трудом придерживался темпа, который задавали молодые.

Доктор наддал и все же догнал группу. Теперь уже никто не выл и не улюлюкал, все с равномерными всхрапываниями втягивали в себя воздух.

– К бою! Во фланг отступающему… противнику! Мать вашу еще раз!

Теперь смотреть под ноги стало вообще некогда, они открыли огонь на бегу, вскинув оружие к плечам. Лично Николай едва успевал переводить прицел и в этот раз явно ни в кого не попал. Но перекрестный есть перекрестный, зажатые между двумя группами каратели пытались уйти сначала в одну сторону, потом в другую, и через сколько-то десятков секунд все уже кончилось. К этому времени беспилотник уже висел ровно у них над головами, стрекоча, как летающая кинокамера. Еще какая-нибудь из старых, пленочных.

– Уходим.

Комвзвода Сомов, разумеется, держал все под контролем. Столько уже дней непосредственно под его началом, да еще сколько раз до этого – можно было бы уже привыкнуть. Сразу несколько человек показали небу «факу», один выпендрился и выставил вверх согнутый мизинец, демонстрируя оператору вражеского беспилотника свое мнение об убитых и тех, кто на самом деле не убит, но пытается отлежаться, прикидываясь. Проверять и даже просто быстренько собрать трофеи, к сожалению, было совсем некогда: снова пошла гонка. К первому беспилотнику уже присоединился второй, другого типа. Группа разведчиков вновь отделилась от группы стрелков, так четко сработавших по преследователям, будто это они репетировали три раза. Вой моторов стоял позади широким фронтом, кто-то там продирался через грязь. Но они успели – доскакали до опушки леса, роем вошли вовнутрь, спрятались за жухлой сентябрьской кустовой зеленью. Впереди был косогор, потом бурелом: хрен их возьмешь теперь техникой прямо в спину. Значит, опять обходить по дорогам, или выкидывать впереди десант с воздуха, или бить с неба. А каждый вылет вертолета – штука дорогая.

– Три минуты привал…

Стоны, охи, мат. Бойцы повалились в мокрую траву, как сбитые с ног чем-то тяжелым. Один из беспилотников явно ходил где-то прямо над кронами. Видит ли он их? Инфракрасным датчиком, например? Может, да, а может, и нет: листва мокрая, экранирует хорошо.

Секунды бежали просто как сволочи. Три минуты – это слишком мало, чтобы перестали ныть ноги, но зато можно уже хоть как-то успокоить дыхание. Сколько там у боксеров между раундами? Тоже три? Две?

– Подъем! На том свете належитесь! Вперед!

Понуканий особо не требовалось, они и так все понимали. Николай поймал острый взгляд Вики, поймал спокойный взгляд ее второго номера Кости, поймал полный злобы взгляд бойца по имени Андрей, которого все звали Крок. И он даже знал, от чего парень злой. Ему не дали остаться среди убитых врагов. По первому, а затем по второму разу проверить, нет ли среди них живого. Ему уже объясняли: тяжелораненый враг – это очень полезная вещь, не менее полезная, чем убитый. Нет, не понимал. Не он один. В глубине души Николай был с парнем согласен: что там еще будет с каждым таким раненым… А так… На правую лямку разгрузки бойца был навечно пришит замызганный помпончик от детской шапочки. Никто из них не спрашивал, зачем. Все знали и так.

Мысли были мутные, потому что кислорода мозгам совершенно очевидно не хватало: все шло в мышцы ног. И спины, которая ныла от груза уже с подвыванием, на уровне непрерывной острой боли. Но удовлетворение и злобный кураж пока перевешивали желание упасть и сдохнуть прямо вот здесь – значит, нормально. Не то чтобы он «с оптимизмом смотрел в будущее», но желание еще хоть разок подраться в свое удовольствие лежало буквально на поверхности всей смеси испытываемых им чувств.

Очередной километр в гору. Очередная смена курса. Очередной раз, когда ему передают оттягивающий все руки вещмешок с автомобильным аккумулятором. Хорошо, что его не приходится тащить за пластмассовую ручку. Плохо, что инженер, блин, не изобрел чего-нибудь, требующего для питания не такой тяжести. В идеале – энергии космоса.

– Док, по сторонам гляди! Вперед гляди! Пришибу, блин!

К офицерским званиям в отряде относились серьезно. На войне лейтенант – это очень и очень много, а полковник – это нечто совершенно невиданное. Но дело есть дело. Если лейтенант медслужбы тупит и не смотрит по сторонам и вверх, потому что слишком устал, бедненький, – то что? Пожалеть его?

Николай оскалился на командира взвода. Это был идеальный командир: умелый, прекрасно балансирующий на тонкой грани между храбростью и осторожностью, не жалеющий ни себя, ни своих людей, ни врага. Излишняя интеллигентность и даже просто особые вежливость и воспитанность в число его достоинств не входили, и слава богу. Служить и воевать под началом доброго, мягкого, интеллигентного командира взвода разведки было бы, наверное, очень смешно – и уж точно не долго.

Сотни и тысячи шагов складывались в километры, кровь в ушах шумела налаженным насосным гулом. Разведвзвод оставил завывающий хрип моторов далеко позади, а буквально на выходе из лесного пятна организованным стрелковым огнем сбил надоевший беспилотник. Второй к этому времени куда-то упорхал. Возможно, искать ядро отряда, более уязвимое, чем довольно быстро передвигающийся и довольно неплохо вооруженный взвод. Потрепанный, крепко помятый, но готовый к тесному общению на средних дистанциях. Сам доктор Ляхин тоже совершенно не был интеллигентом. Умным вроде был, а интеллигентом – нет. И не станет уже скорее всего.

– Еще привал… Пять минут… Или жаже шесть.

– «Жаже»?

Старший лейтенант Сомов посмотрел на умника с удивлением и некоторой даже надменностью. Сплюнул на землю густой слюной. Привычно и просто матюкнулся. Все так же привычно ухмыльнулись. Мат вообще был довольно полезной штукой. Полезной психологически. Как любой ритуал.

К вечеру они удалились от места последней стычки километров на десять. Зигзагами – это было все двадцать, потому что по прямой разведчики не ходили принципиально. Никогда не угадаешь, какой на тебя сейчас смотрит датчик. Никогда не знаешь, кто будет ждать тебя в конце следующего отрезка маршрута. А ну как сияющая черно-красным светом дверь с надписью «EXIT?»[32]

И уже в сумерках они развернулись и потрусили почти что обратно. Под острым углом к направлению, с которого пришли. Случались ночи, когда спать не приходилось вообще, но в этот раз прямой погони на хвосте не было. И единственная рация не захлебывалась воплями о помощи, умоляя поднажать и куснуть зажавших отряд врагов хотя бы разок, дать штабу и хозяйственникам хоть тень шанса. А бывало и такое, и каждый раз это бывало очень и очень больно…

Уже укладываясь на почти ощупью нарубленный лапник, Николай потрогал вспухшую по коже руки полосу. Было забавно, что он совершенно не помнил, откуда она взялась. Точно не от пули. Нарвался на сук в лесу? Тоже не похоже, как ни странно. Похоже, может быть, на ожог от щупальца медузы – но откуда медуза в перелесках северо-запада России?

– Че, доктор, туго?

– Туго, блин.

– Ниче, прорвемся… – и через секунду, без паузы: – А ты как сам думаешь?

На такое можно было только плечами пожать. Сам он ничего не думал, просто воевал, как мог. Вряд ли они вытянут еще сколько-то много: очевидно, что за них взялись серьезно. А после вчерашнего и сегодняшнего небольших успехов возьмутся еще серьезнее. Он посмотрел на спросившего внимательно, но толку от этого было никакого – сумерки стали уже совсем темными. Покряхтел, улегся на колючие, хрустящие под его весом ветки, едва прикрытые бушлатом. Вздохнул.

Засыпания Николай совершенно не запомнил, но ночь его удивила. В этот раз он почему-то не просыпался каждые двадцать минут от холода сверху и снизу или от того, что что-то показалось. На войне у него снов обычно не было – он просто быстро коченел в одной позе и потихоньку затекал. Но тут ему начал сниться тот бой с саперами. Когда все там наконец завершилось и он закончил с перевязками своих раненых, то осторожно подошел к телу и несколько минут разглядывал убитого врага. Лет двадцать пять, может быть. Моложе его самого. Белый. Кровь ярко-черная, как у всех них, как у нормальных людей. Лицо искажено гневом и страданием. Пули и осколки пощадили его, и оно оказалось одухотворенным и даже красивым: у убитых так бывает редко.

Нагнувшись, Николай содрал с шеи бойца «собачий жетон» в резиновой окантовке, и прочел имя, тут же вылетевшее у него из головы. Группа крови A(II)Rh+, обычное дело. Он равнодушно кинул его на оборванной цепочке на грудь убитого, жетон тут же залила кровь. Ничего, отчистят.

На дороге уже заканчивали. Один из саперов был еще жив – вовремя катнулся вбок, и его задело только краем прицельной очереди. Помогать своим отбиваться он не стал, так и лежал, зажимая раны на перебитых ногах ладонями и воя от ужаса. Может, надеялся, что остальные сами справятся и помогут ему, а может, и просто ничего не соображал от боли. Один из разведчиков нагнулся к нему, начал задавать положенные вопросы – тот только выл и ворочался влево и вправо, бессмысленно тараща белые, ничего, кроме муки, не выражающие глаза. Стоящий рядом комвзвода наконец отвлекся на него, с секунду смотрел, потом сделал положенное.

Проснулся лейтенант Ляхин от того, что свело судорогой пальцы, намертво вцепившиеся в автомат. Он отлично помнил, что на самом деле бой закончился не так. Никак почти не закончился. Да, свои раненые были, но тогда они не уделали саперов, а отошли, обменявшись сколькими-то очередями. Своих раненых он перевязывал много позже, а не на дороге. И врагов раненых так вплотную не видел – а тут все лица в подробностях, и даже фамилия была какая-то на нагрудной нашивке и на жетоне. Что это все означает, что мозг пытается ему сказать, Николай искренне не понял и, что обидно, потратил еще несколько десятков минут, пытаясь уснуть снова. В этот раз снов не было.

К четырем его разбудили на смену. Самая собачья вахта. Было холодно, разумеется. Какой может быть костер на ночевке, пусть даже прикрытый? Теплое пятно в холодном лесу любая летающая хрень засечет с десятка километров, а то и спутник. С трудом разогнувшись и затянув ослабленные на ночь ремни, лейтенант Ляхин обменялся со сменяемым несколькими словами и потопал в нужном направлении. Негромко отхаркавшись, он устроился на новом месте. Автомат был совершенно ледяной, но он привычно уложил его под руками. За эту нескончаемую декаду носимый запас уже несколько раз подходил к концу, но один раз они разжились трофеями с побитой зондергруппы, – эта была вооружена такими же «калашниковыми». И еще один раз комвзвода привел их к заблаговременно заложенному под камушек тайнику.

Сидя в секрете, Николай больше слушал, чем смотрел. И услышал все, что надо, очень вовремя. Припав к земле, он осторожно и очень-очень тихо изготовил оружие к стрельбе. Удивительно, что никакого страха не чувствовалось, ни малейшего. Он только подумал: «Ага, вот оно», – и все. И еще наконец-то стало тепло во всем теле. Ползти и затем бежать назад было глупо, он уже не успеет. Значит, придется делать как положено. Точнее, как получится. Еще секунду он ждал, потом на ощупь проверил положение флажка переводчика-предохранителя и снова начал ждать, уже с нетерпением. Звук исчез, но человек впереди никуда не делся, просто остановился. Один, надо же. Или это просто сегмент прочесывающей лес цепи, и остальных, слева и справа, он пока не слышит и не чувствует? Если так, значит, цепь к нему фронтом. Это плохо. Огнем с фланга он имел шанс срубить сразу нескольких, и рвануть вбок, уводя их за собой. А тут…

– У-ху, – негромко сказали по-совиному спереди и сбоку. Причем не там, где он чувствовал стоящего. В стороне от этого места и заметно ближе.

Николай дернулся, доворачивая ствол, но все же удержал палец на скобе, не выстрелил. И, разумеется, промолчал.

– У-ху, – так же негромко сказали из того же места. – Не стреляй, боец. Я свой. Я выхожу.

Николай опять смолчал, еще сильнее вжавшись в уже заметно согретую его теплом землю и прищурившись на оба глаза одновременно. Возможно, сзади уже услышали, и сейчас взводный поднимает людей.

Из-за дерева вышел человек, пригнувшийся, тихий. Сорок метров. Николай ждал, потому что это явно не было похоже на ловушку. Что бы ни случилось, кто бы ни бросился на него самого сейчас сзади или сбоку, он успеет прожать спуск и срубит этого умника на хрен. Разве что снайпер сейчас даст ему в голову, но для снайпера еще все же темновато.

– Стою.

– Стреляю, – машинально все же ответил он и даже почувствовал, как человек улыбнулся. Они обменялись жестами, и тот подошел поближе, так же держа руки на виду. За правым плечом у чужака торчал ствол, и пока было не понять, что это у него там. И еще продолжал чувствоваться тот, второй, стоящий на месте.

– Стой снова.

Теперь дистанция была метров всего в пятнадцать.

– Кто таков?

– Местный я. Ильич.

– Что, совсем Ильич?

На это «местный» не нашел, что ответить. Одет он был довольно обычно для разведчика – выцветшая «горка» со скинутым на плечи капюшоном, иначе ни хрена в лесу не услышишь… На плечи и грудь нашиты несколько болтающихся недлинных лоскутов такого же желтовато-защитного цвета. Не совсем «леший», но какое-то приближение. Штаны с затянутыми шнурками штанинами, темные кроссовки. На голове бандана; узел над ухом, как у пирата. Рост средний, плечи широкие, лицо обычное, не заметное, не запоминающееся ничем, кроме густых усов и короткой бородки. Лет сорок точно, вряд ли меньше. Еще вещмешок – видна лямка на плече.

– Кто там у тебя?

– Где?

– Вон там.

Николай показал движением подбородка, не отводя направленный точно на «местного» ствол в сторону ни на миллиметр.

– А, этот. Из зондеркоманды, бандеровец. Стой, стой!

Он то ли увидел, то ли сразу почувствовал, что сейчас будет, и едва успел.

– Не надо, я свой. Я его взял, веду. Не стреляй!

Все же не совсем железный был этот мужик. Так смело выйти на ствол и потом так подставиться – это была лажа.

– Я с вечера его к вам веду.

– На землю, быстро.

– Ложусь, ложусь. Не стреляй!

Сзади уже шуршали торопливые шаги. Задержались, прислушиваясь, – и тут же начали обтекать позицию секрета слева и справа, с обеих сторон. Хотя чужак уже плотно лег на землю и даже сложил руки на затылке, отвести от него взгляд Николай так и не рискнул: очень уж он казался опасным. Причем самым странным было то, что он не «чувствовался», как всегда чувствуется положение другого человека в пространстве. Подбегающих сзади-сбоку своих Николай с большим облегчением чувствовал, и стоящего на одном месте «второго», почему-то совершенно неопасного, – тоже. А этого, опасного очень, опасного смертельно – нет.

Тяжелое тело ухнуло в ветки где-то справа, сиплое дыхание упавшего можно было расслышать, наверное, за километр. Тьфу ты, тоже мне, разведчик. Боец слева занял свою позицию совершенно бесшумно.

– Второй от меня лево двадцать; дистанция полсотни или чуть больше, – тихо сказал Николай в пространство. – Этот шустрый очень. Тот нет. Говорит, что привел пойманного бандеровца. К нам, мол, и вел.

Получилось сумбурно, но что уж поделаешь. Вот как начнется сейчас стрельба, тут будет не до красоты слога.

– Петрович, ты, что ли? – вдруг спросили слева голосом старшего лейтенанта Сомова. – Обзовись!

– Не, не я. Я вообще-то Ильич.

Пауза была с секунду, потом Сомов скомандовал:

– Ну, вставай, раз Ильич… Карлос… И к нам иди. Вместе со своим подарком. Медленно и печально иди. Сделай нам такое одолжение.

Мужик без лишней торопливости оперся на руки, вытолкнулся и утвердился на ногах. Поводил головой влево и вправо, почему-то отчетливо сказал себе под нос: «Ага, нормально», – и кивнул в то место, где стоял «второй»:

– Эй, ты там! Жертва обстоятельств! Вылезай, приехали.

«Второй» вышел из-за своего дерева и осторожно потопал в их направлении. Вид у него был пришибленный. При этом и рост, и телосложение, и даже одежда оказались похожими на «Ильичевские», и это вносило какой-то диссонанс.

Комвзвода разведки поднялся со своего места и пошел вперед, встречать. После секундного обдумывания Николай сделал то же самое, потому что молодой боец справа остался на месте – прикрывать.

– Называйся.

– Ильич я. Местный. Совсем уж полно – Илья Ильич. Регистрацию и фамилие не скажу, уж извиняйте.

– Сойдет для начала. Комвзвода разведки старший лейтенант Сомов, партизанский отряд «Мочи козлов». «Нормально», – это про что было?

– Да про вас. Молодцами. И быстро, и правильно. Я, впрочем, этого еще раньше почувствовал.

– Это не штатный разведчик… У нас много потерь.

Николай испытал неудовольствие: он не думал, что командир скажет о нем так уничижительно. Впрочем, нужно быть реалистом.

– А этот?

– Я и говорю: взял теплым. С середины того дня за вами топаю, но пару раз серьезно отставал. И ночевать пришлось – с этим по лесу вообще никак.

– Бендеровец?

– Бандеровец, – поправил Ильич. – Не сопротивлялся, да и… Он без оружия был. И обдолбанный, похоже. Причем не на этом деле, а будто изнутри обдолбанный.

Николаю стало любопытно: изнутри – это как? Но до того момента, когда удалось получить объяснение, прошло еще много часов. И еще хорошо, что так. Будь обстановка еще чуть хуже, и никто бы не стал разбираться – пленного врага кончили бы на месте, а нашедшего их по следам больно шустрого местного жителя как минимум прогнали бы пинками. Разумеется, всем было не до того, чтобы вдумчиво проводить допросы. Оставаться на одном месте означало погибнуть. А что такое маячки, подшитые в одежду или даже под кожу, все они уже знали. Но здесь решили рискнуть – больно полезной была сейчас любая информация. Взвод, состоящий, по сути, из полутора отделений, в очередной раз разделился на две группы, и Николаю не повезло попасть в ту, которая погнала прибившихся к ним «гостей». Но к середине того же дня они вновь объединились, и довольно скоро доктор понадобился. Разумеется, кому-то на маршруте стало совсем хреново – плохо залеченная огнестрельная рана давала перманентную лихорадку «на невысоких цифрах». При непрерывном беге с нагрузкой и под стрессом… В общем, он уже видел смерть от развившейся аритмии у молодых, и сейчас все шло к тому же: пульс у тридцатилетнего сержанта был как нитка. Мерцательная? Он не мог даже посоветовать ничего лучше «полного покоя». Заброшенный, сырой, пахнущий мышами погреб на отшибе вдребезги разбитого хутора для этого подходил не сильно, и даже при всем своем цинизме доктор Ляхин не мог думать о будущем бойца спокойно и отстраненно. Дело было плохо.

Кроме гнойных ран, лихорадок, разошедшихся швов имелись еще очередные застарелые опрелости и потертости, содранная лесными сучьями кожа, у одного из бойцов – ярко выраженный цистит. Ночевки почти без исключений были под открытым небом, а климат в наших краях в начале сентября – мягко говоря, не гавайский. Сплошные дожди, и хорошо, что заморозков еще недели 2–3 не будет. Тогда пойдут пневмонии, а с антибиотиками у него совсем уже никак.

К моменту, когда он сделал если не то, «что положено», то хотя бы «что мог», с двумя встреченными в лесу людьми поговорили без него. Обрывки фраз он слышал и косился, но без особого интереса. Было чем заняться, было о чем подумать и без этого. Но Сомов позвал его совершенно недвусмысленно. Когда лейтенант подошел, комвзвода поигрывал штык-ножом перед лицом сидящего со связанными за спиной руками «бандеровца». А тот был какой-то тусклый, и это Николай отметил для себя сразу. И в лесу не убежал, когда они в Ильича своими стволами тыкали, и можно было, по идее, потихоньку отойти и отползти куда-то назад. Сумерки, враги друг на друга гавкают, не слышат ничего, был, пожалуй, шанс. Струсил? Или такой пофигист? Здесь, к этому моменту, он может быть уже просто перегружен всем происходящим. Поэтому и ноль реакции на то, как его вот прямо сейчас начнет злой русский садист резать. А может, и вправду… Не зря ведь… Как там этот местный житель сказал: «обдолбанный внутри»? Что, это психиатрия? Опять?

– Слышь, док, – сказал старший лейтенант, когда Николай закончил без особого любопытства смотреть на тупо сидящего пленного. Ну, молодой; ну, поцарапанный. Не раненый же. Раненого зондера бы тащить по ночному лесу и не стали бы, кончили бы где-то тихо. За все хорошее. – Ты глянь. Чегой-то он вообще никакой. Я бы и не заморачивался, ты знаешь. Но вот охотник грит, ни в коем случае. Грит, он ваще особенный.

Николай не любил слушать Сомова, когда тот использовал такие вот словечки. Он совершенно не был тупым солдафоном, он был довольно умным человеком с высшим инженерным образованием. Квалифицированным технарем, как отец Николая, например. Почему старший лейтенант запаса вдруг оказался таким фантастически умелым и везучим военным, это для Николая оставалось загадкой, хотя он уже привык. Но вот эта конкретная манера у Сомова была дурацкая. Он говорил так не для того, чтобы ввести чужаков в какое-то нужное для своих игр заблуждение. Он делал такой вид перед всеми. Впрочем, даже этот самый Ильич их наконец-то поправил в отношении произношения слова «бандеровец». Значит, тоже не сильно уж простой местный житель.

– Охотник?

– Угу.

Что такое «охотник», они все знали. Это было понятие, выросшее на этой несчастной оккупированной земле за последние полгода, как что-то страшное и уродливое. Страшное и уродливое даже на фоне всего остального. Охотники всегда были одиночками. Они никогда не входили в состав отрядов и групп, никак ни с кем не согласовывали свои действия и действовали вопиюще жестоко и безжалостно. Даже в местных жутких реалиях – вопиюще, совершенно в стиле «золотых рот». У каждого из них была для этого причина: обычно одна и та же. Насколько известно, когда-то ровно такая же была у Евпатия Коловрата. Подпереть чужую дверь колом и сжечь старосту со всей семьей в собственном доме – это была манера «охотников». Причем им потом не приходило в головы дождаться карателей и принять бой лоб в лоб: так поступали просто сорвавшиеся с катушек люди, которые не хотели жить дальше. Нет, эти жить хотели и проявляли для этого изворотливость и хватку, присущие русскому человеку, загнанному в угол. И жить они хотели только для одного конкретного дела. Очень конкретного. И жили, при везении, долго. Делая и делая дело. Ой, суровые это были ребята… Давно переставшему упоминать свое воинское звание как временное лейтенанту Ляхину казалось иногда, что охотники действуют едва ли не эффективнее их отряда, – и других таких полурегуляров, какими были они.

– Ну так что? Похож он на обдолбанного?

– Вены чистые. Зрачки нормальные. Саливация… Ну, слюна тоже нормальная. Пульс получше, чем вон у… – он вздохнул и кивнул сам себе. – Я ж не нарколог.

– Про неньку его спросите. Про изобретателей колеса и строителей пирамид.

Ровно в этот момент парень неожиданно начал плакать. Молча и сухо, без слез, просто содрогаясь всем телом.

– И вот так каждый раз, блин, – сипло сказал со своего боку охотник Илья. – Я ж говорю.

Что делать в такой ситуации, Николай к этому дню знал отлично. Хлестко дать по морде – и облить водой. Но воды лишней не было, поэтому он ограничился первым. Как ни странно, это помогло. Парень прорезался тонким, на вершине слышимости, криком. После второго такого же удара он наконец-то сфокусировался и посмотрел прямо на Николая. У того рука уже была занесена для третьего раза, и опустил он ее с неохотой.

– Ага, уже прогресс. Значит, слышать мы слышим. Когда хотим.

– Командир, – хмыкнул сбоку один из бойцов. – Вы мне его дайте на короткое время. Ей-богу, тут будет песня про зайцев!

– Время нет, – с сожалением возразил старший лейтенант в обычном своем стиле. – А то б я дал, да. Или сам. Слышь, ты?!

Он резко дернул вперед рукой с зажатым в ней штык-ножом, и в этот раз связанный шатнулся назад и повалился, не удержав равновесие.

– Будешь говорить? – спросил Сомов голосом уже попроще.

– Буду…

– О! А я уж собирался… Ну, две минуты дадим тебе. Не успеешь вызвать за это время мой интерес – извини. Тогда прощай.

– Я…

Голос у парня был хриплый, сорванный, но при этом довольно тонкий. Вместе это производило странное впечатление. Начал парень сдуру издалека, и начал так, что все уже собрались подниматься. Однако охотник неожиданно настойчиво попросил дать человеку сказать. Прозвучало это так необычно – «человеку», – что все как-то притихли. И вот тогда, не сразу, пленный начал говорить уже реально интересные вещи.

Звали его Миколай. Он действительно был молодым, 23 года. Родился в Чернигове, окончил колледж, пытался поступить в институт, но не пробился. И с детства Миколай был свято уверен, без малейших сомнений убежден – он родился в самой прекрасной стране на земле. Стране с потрясающим потенциалом, в основе которого лежат не только богатейшие недра и земля, но и невероятный по своим талантам народ. Перед украинским народом преклонялся весь мир, абсолютно весь. Все самые знаменитые изобретатели, поэты, писатели, космонавты, военные – все это всегда были украинцы. И в Средние века прогресс двигали именно украинцы, и даже раньше, когда все соседи украинцев еще только строили первые деревянные городки и бурги в своих лесах и болотах. Так было с начала времен, и это знали все цивилизованные историки. Еще раз, весь мир буквально преклонялся перед Украиной и украинским народом, совсем еще недавно решительно порвавшим с коммунистическим прошлым и обратившимся к демократии. Десятки европейских парламентариев посещали Украину ежегодно, и все они говорили только одно: как все правильно, как Украина прекрасна, как работящ и инновационен украинский народ. В том же Европейском союзе то и дело обсуждали прием Украины в члены и даже предоставление председательства, и ближайшим этапом к этому должна была стать ликвидация всяких устаревших визовых препон, оставшихся еще от ужасного Советского Союза, врага всего человечества. Еще более важным было ожидавшееся введение панъевропейского плана финансовой помощи Украине – светоча и авангарда всего хорошего, прогрессивного, – будущей вывески и примера для всех государств того же бывшего Советского Союза. Слава богу, его уже нет… Ожидалось, что эта финансовая помощь позволит не только полностью реконструировать и обустроить страну, но и обеспечит каждому полноправному гражданину Украины значительный грант, как признание их роли в современной европейской и мировой политике. Размер гранта обсуждался, но большая часть обозревателей упоминали 5000 евро в месяц. Миколай с тщанием рассчитывал, сколько времени ему придется копить на ту машину, которую он хочет иметь, и выходило все равно довольно долго, но даже труд по проведению таких расчетов был приятен.

Все это было абсолютной правдой: все это говорилось, озвучивалось и визуализировалось для граждан прекрасной Украины годами и десятилетиями, и после миллионных повторений воспринималось уже как абсолютная истина. Но не все было так просто и безоблачно. На нее, сияющую, прекрасную страну, наползала жуткая, страшная тень Рашки – мерзкого, ублюдочного средоточия всего зла, существующего в мире. И самое-то обидное, что собственно государственность бывшей Руси, а затем Рашке, дала именно Украина. Все редкие успехи рашистов-москалей были обеспечены Украиной, само выживание русских как народа, при всей его ущербности, было обеспечено, даровано Украиной, и больше никем другим. Зависть, которую москали испытывали к своей прекрасной, свободной соседке, зиждилась на их пещерности. Именно из-за нее они устраивали диверсии на украинской земле, интриговали в кабинетах ЕС и ООН, куда их почему-то еще продолжали пускать, несмотря на их вонь. Только из-за существования мерзких москалей Украина так и не была еще ни председателем, ни даже просто членом ЕС, именно из-за них украинцы еще не получали давно обещанную, гарантированную им финансовую помощь…

Миколай ненавидел москалей всегда, сколько себя помнил. Еще в детском саду разъясняли, что это враги. Что видишь Николая – бей. Бей, чтобы он знал, – Николаем быть стыдно, гадко. Николаи – рабы и недочеловеки, которые должны смотреть на Миколаев снизу вверх. Потом это разъясняли, углубляли, обосновывали в школе. В каком-то классе ученики узнавали слово «аксиома». Так вот, это была именно аксиома. К девятнадцати годам не слишком успешный выпускник колледжа Миколай не имел других примеров такой ненависти, которую он испытывал к москалям. Именно они были виноваты в том, что ежемесячно вместо 5000 евро он получал какую-то ерунду, что он не мог себе позволить ни дом на берегу моря, ни девушек с обложек, – ничего того, что по умолчанию должно было принадлежать представителям самой лучшей страны, самого древнего народа на земле. В Черниговскую сотню он записался одним из первых, без сожаления бросив опостылевшую работу. Их прекрасно обмундировали, их тренировали настоящие американские и канадские инструкторы, смешно говорившие на ломаном украинском, но учившие их на совесть. Он навсегда запомнил, каким же это было удовольствием – главным, самым ярким за очень долгое время, – когда их сотня прошла, печатая шаг, по главной улице города, среди сияния солнца, топча бросаемые горожанами цветы!

Потом сотня была развернута в отдельный батальон, получивший название «Чернигов-1», и шагистики стало меньше, а боевой учебы – много больше. Но он не жаловался, и не жаловался никто, потому что впереди была настоящая, прекрасная, великая цель – уничтожить мерзкую Рашку. Отплатить москалям за века унижения и насилия над их всегда стремившейся к свободе, прекрасной родной Украиной… Когда началась международная операция «Свобода России», они выли, кричали от восторга, пили и бросали пустые бутылки в дома, чтобы разлетающиеся острые осколки показывали всему миру – вот так будет! Вот так! Название операции не могло ввести в заблуждение никого, даже самых тупых деревенщин: «миротворческая» – это означало, что Россия будет повержена. «Свобода» – означало, что русских будут убивать. Уже через две недели после очередного напряженного цикла подготовки, после очередных политических лекций, шедших в последние дни уже почти непрерывно, – их бросили в бой. На тентованных грузовиках батальон перебросили на самый восток страны, давить окопавшихся там предателей. Жечь книги на русском языке, отлавливать прячущихся по домам мужчин и женщин, имевших отношение к подавлению украинской свободы десятилетия назад, – и не желающих расплачиваться за свои преступления хотя бы сейчас. Именно тогда они впервые попробовали вкус настоящей крови, почувствовали радость риска и боевого товарищества… Кто-то пытался сопротивляться: в них, истинных украинцев, бывало, бросали палки и кирпичи из окон и из-за смешных самодельных баррикад. Случалось, даже смели в них стрелять. Они отвечали на эту подлость настоящим огнем, – и если местные жители не понимали, что их тупому и поганому москальскому языку, их бесполезному цеплянию за прошлое пришел окончательный конец, то огня становилось все больше и больше. Пока он не сжигал и окопавшихся на их земле москалей и их пособников.

А потом, после разгрома рашистского подполья, – их, победителей, уже обстрелянных бойцов, перевезли в саму Рашку. Это был, наверное, уже третий эшелон: как известно, смешные москальские вооруженные силы были разгромлены почти без какого-либо труда и за считаные дни. Смешно было даже предполагать, что рашисты на своих ржавых «газиках» и танках времен 50-х годов смогут долго сопротивляться блестящим стальным армадам цивилизованных стран. Здесь они, черниговцы, тоже пролили немало вражеской крови: за каждый подлый выстрел из-за угла, за каждый косой взгляд, за все. В общем-то, даже просто мужской пол и возраст 16–60 были поводом для пули, – а с женщинами они разговаривали другим языком… Дважды их передислоцировали, каждый раз все севернее. Миколай наконец-то разбогател, и все мечтал, как вернется домой победителем. И как его, героя, сразу сделают как минимум директором какой-нибудь конторы, на что он имел теперь очевидное право. Набранные евро, и устаревшие, но все равно котировавшиеся доллары, и золото он сначала хранил в своем вещмешке. Потом его дважды подряд обворовали, он устроил надежный тайник неподалеку от казармы, в развалинах сожженного панельного дома, и вот его набивал уже до упора. За все это время было сколько-то потерь, но немного, и их легко и быстро восполняли: в добровольцах в Украине недостатка не было.

А потом вдруг что-то постепенно начало идти не так. К июню не просто в батальоне, а конкретно в их роте произошли два суицида подряд, причем не просто суицида, а очень нехороших, с предсмертными убийствами, причем по сходному сценарию. Один раз солдат взорвал в палатке соседнего взвода две ручные гранаты: погибли сразу шесть человек, включая его самого. На несчастный случай это не было похоже, выжившие рассказали, что это была непонятная и неожиданная ссора на пустом месте. Он начал вдруг на всех орать, покрывать их оскорблениями, а потом выхватил из своей сумки гранаты и без колебаний выдернул оба кольца по очереди. Сумасшествие? Офицер из социально-психологической службы объяснял им, что такое «боевой стресс», упирал на стойкость и мужество, присущее украинским солдатам-победителям, ругал водку. А ровно через трое суток в его собственном взводе произошло ЧП такого же типа: стоящий в карауле солдат начал орать, топать ногами, зачем-то с криками бегать, держась обеими руками за голову. Над ним сначала насмехались, потом позвали лекаря и командира, попытались отобрать оружие. Тот сначала отбивался прикладом, потом открыл огонь. Микола смотрел на это со стороны и уже догадывался, к чему идет дело, – поэтому к моменту, когда прозвучала первая очередь, лежал в хорошем укрытии. Погибли три человека, включая самого близкого друга второго из свихнувшихся, – а потом тот без колебаний застрелился сам. Выкрикнув на прощание, что они все идиоты и ничего не понимают. Миколай долго раздумывал над этими словами и потом хвалил себя за то, что никому не признался, как они его впечатлили, если не потрясли.

Еще трижды дело кончалось проще: один совсем молодой солдат, из пополнения, целенаправленно разбил лицо старослужащему в какой-то совершенно рядовой истории. Вроде бы не поделили какую-то местную девку, что бывало – но потом он вдруг дезертировал с оружием. Слава богу, никого своего не убил, но несколько раз прямо в зеленой зоне, в окрестностях их батальонного опорного пункта находили на стенах гадкие надписи на украинском, которых раньше никогда не было. Сочли, что их пишет тот самый дезертир. Сверху приезжали, расследовали – без толку. Потом командира соседней роты госпитализировали как бы с белой горячкой, но про произошедшее там на самом деле у них среди солдат ходили очень нехорошие слухи. Поговаривали, что капитан что-то такое совсем уж неожиданное и странное ляпнул вышестоящим командирам, а пьянство – это был просто повод убрать его. Пьянством у них никого было не удивить. И еще что-то в этом роде случалось. Один сержант вдруг начал ходить в вязаной яркой шапочке с вышитым словом «РОССИЯ» и на все категорические приказы и возмущение собственных товарищей отвечал только глупым смехом. Его быстро куда-то убрали: здесь-то все было ясно. А один просто застрелился. Несколько дней ходил тихий, потухший какой-то, на вопросы или не отвечал, или коротко огрызался. А потом отошел подальше от всех и выстрелил в себя.

Вновь появившийся у них трепач из «социально-психологической» пришел к выводу, что все устали, и рекомендовал командованию временно вывести батальон из зоны «С». Командование же на очередном построении прилюдно объявило, что все они не устали, а просто зажрались и впали в свинство от безделья. И пообещало обеспечить их участие уже в самой настоящей войне – на востоке, где москали до сих пор, оказывается, дают всем желающим просраться. Как ни странно, заметного повышения дисциплины не последовало. Все как пили, так и продолжали пить. Несколько человек один за другим дезертировали, причем один оставил командиру взвода записку, которую даже никому из его собственных товарищей не дали прочитать, – сразу же уничтожили. Микола искренне не понимал, что происходит. Он был занят методичным, упорным накоплением денег, но, даже сконцентрировавшись на их поисках, не мог не заметить, как странно себя многие ведут. Молчат, мрачно думают, невпопад бормочут что-то себе под нос. Сначала он решил, что дело в наркотиках, но было реально непохоже. Потом ему пришло в голову, что придурок, который как бы «психолог и воспитатель» может быть в чем-то прав, и стресс все-таки важен. Но какой там стресс: они победили, сопротивление рашистских террористов было минимальным и больше развлекало и служило оправданием всем их действиям, чем наносило какие-то потери. А потом вдруг…

Миколай отлично помнил, как это случилось. Это было 2 сентября, всего несколько дней назад. Еще с середины дня он чувствовал себя паршиво и решил, что снова заболевает. Этим тоже было никого не удивить. Выпил горячего чая с сахаром, и потом отдельно еще разведенного в кипятке «Фервекса». Быстро уснул на своем вонючем матрасе, под бубнеж и ругань соседей по палатке. И проснулся в 2 или 3 часа ночи в холодном поту. Сел, как подброшенный пружиной, вытер холодную и липкую дрянь со лба и щек. В его голове будто бил барабан – так колотилось сердце. Мысль в той же голове была всего одна, но такая объемная и яркая, что от нее все болело, – так она распирала его мозг. Будто написанная прямо изнутри глаз огромными, сияющими буквами, она кричала: «ОБМАНУЛИ!» Кричала так громко, что он тоже закричал это слово, потом завыл, замотал головой, пытаясь сбросить невыносимое напряжение. Проснувшиеся соседи по палатке обругали его в несколько голосов, но он не унимался, кричал и выл, и его начали бить. Побежали за командиром взвода.

Успокоить Миколая не удалось – он метался и опрокидывал вещи, срывал одежду с гвоздей на опорных столбах, разбрасывал давно знакомых, но совершенно чужих ему людей, находя хоть какое-то облегчение в том, как тратил силы, в том, как его бьют. К этому времени его начали бить уже по-настоящему: разбили губы и рассадили обе брови. Отчетливо прозвучало: «Еще один, ну а чего?» Он отбивался как мог, и его просто связали, не прекратив при этом добавлять. Вымещать на нем свои чувства в отношении полуночного подъема. Вылили на него несколько бутылок воды, потом все же побежали и за лекарем. Неторопливо подошедший комвзвода отдавал какие-то приказы, которые Миколай не понимал. Даже лежащего на земле, уже обессилевшего и не шевелящегося, его продолжало с силой раскачивать из стороны в сторону. Он продолжал выть и плакать, настолько страшным, настолько невыносимо ужасным было то, что ему открылось. В Средние века, вероятно, такое принимали за откровение свыше – голос ангела, почившего святого, даже самого Иисуса. Сейчас ему, современному человеку, знакомому с компьютером и сотовой связью, было совершенно ясно: нет, это не свыше, это он сам. Оказывается, вся его жизнь была ненастоящей. Оказывается, с самого раннего детства ему все, все без исключения, нагло врали прямо в лицо. Ему, верящему! Потом перегруженный разум отключил себя, и он надолго выпал из этого ненормального мира. И очнулся уже чуть более спокойным, уже способным думать хоть что-то.

Если Миколай не сбился, это было на второй день, то есть позавчера. Пришел в себя он, разумеется, в лазарете. Военный врач был добрым, внимательным и с такими глазами, что всегда считавшийся на редкость простым парнем Миколай включил внутри себя невидимый рубильник: ни слова правды этому человеку говорить было нельзя. Он рассказал, что много пил всю неделю или даже дольше, а потом решил, что хватит, и резко перестал, потому что болит голова и желудок. И вдруг – вокруг черти, и стало очень страшно, а вот сейчас уже лучше… Сравнение своих недавних друзей с чертями было честным, и это помогло. Военврач, судя по всему, углядел какие-то нотки искренности в его словах и поверил. Возможно, временно сделал вид, что поверил, но дожидаться того, что будет дальше, Миколай не стал. Стоило врачу уйти куда-то по своим делам, он подхватился и сбежал, выбив стекло стулом и выпрыгнув в окно второго этажа. Лазарет размещался в бывшем детском садике или, возможно, бывшей детской поликлинике или чем-то подобном, потому что вид был привычный – сплошные зайчики с морковками и белочки с орешками в лапках, и еще Карлсон и мальчик верхом на летящем гусе. Имя этого персонажа Миколай не помнил. Все это вместе было еще более страшным, чем раньше: одной из мелких деталек того, что до него дошло, – это было то, что москали тоже любили своих детей. Часовым у располагавшегося у дальней ограды КПП он соврал, что его послали за сигаретами, те похмыкали и сказали, что с него пачка минимум. Встреченный в сотне метров за воротами младший офицер сморщился при виде Миколая, будто укусил лимон, и сделал ему выговор за внешний вид. Тот отвечал настолько невпопад, что офицер взорвался, обложил его матом, обозвал пропившим оружие алкашом, пообещал дисбат, но потом плюнул и ушел.

Каждый раз, когда слово «ОБМАНУЛИ» всплывало у Миколая перед глазами, он на какое-то время отключался. Но теперь не терял сознания, а продолжал куда-то двигаться, как-то общаться со встреченными людьми: что-то такое. В светлые же промежутки ему было непрерывно худо: он почти все время или выл, или стонал, или просто горько плакал. Обман был чудовищно, неправдоподобно ужасен и огромен. Он был… Ему даже было сложно подобрать сравнение. Ну, если бы вдруг он выяснил, что любимые, прекрасные родители, которые кормили его, ночей не спали, водили за ручку и все такое… Если бы оказалось, что все это время, с самого, наверное, зачатия, они делали это не от любви, а выращивая его на органы, на мясо!.. Вот это, наверное, было бы сравнимо с произошедшим… Никакой прекрасной, самой лучшей на свете Украины на самом деле не было. Украина была, но она была несчастным, невезучим осколком чего-то большего, который теперь непрерывно дергали, ворочали совершенно чужие руки, – лишь бы было больно соседу. Больно, еще больнее, еще и еще с каждым годом! Никто Украиной в мире не восхищался, над ней все откровенно смеялись. И москали не мечтали ее завоевать и погубить за ее любовь к свободе: у москалей хватало своих забот, и на соседей они смотрели с брезгливостью и недоумением. И никаких 5000 евро в месяц просто за принадлежность к великой украинской нации никто платить не собирался, таких идиотов на земле нет. И миллионы школьных уроков, телепередач и радиотрансляций про то, как мерзка Рашка, – они тоже были не просто так, их тоже кто-то оплатил и заказал и дал им лицензию, рейтинг, все что положено… Для чего, Матерь Божья? Для того, чтобы за двадцать с лишним лет они пропитались этим насквозь? Для того, чтобы они пришли вот сюда, на юг, запад и север чужой страны и теперь без колебаний убивали этих самых людей, искренне их ненавидя, искренне считая себя правыми? Убивали за чужой язык, за обнаруженные на книжной полке в чужом доме мемуары Жукова – губителя и палача Одессы? За замеченную у москаля на поясе потертую георгиевскую ленточку, как убивал он сам? За шапочку с тем же самым словом «РОССИЯ», в конце-то концов? И что им будет за это? Какая награда? Благодарное восхищение мира? Или ад с чертями? Воя, Миколай снова терял сознание на многие часы, а придя в себя, понимал, что прошел очередные километры. Потом он вдруг нашел себя в каком-то заброшенном, разбитом вдребезги деревенском доме, роющимся в обломках. Потом – с арматуриной в руке, опять плачущим.

Что это все означало, он так и не понял, но на вторые сутки затмения ужас и подавленность как общий, самый главный фон всего сменились на обиду. Глубочайшую, искреннюю, как вообще все его чувства до этого. Чтобы утешиться, Миколай попытался как-то поговорить с первой встреченной им местной женщиной – то ли москалькой, то ли жидовкой. Но поняв, что он один и не вооружен, она тут же попыталась его убить… Потом он опять ничего не помнил, но очнулся в следующий раз вообще в лесу: впрочем, в пределах видимости от проезжей дороги. Полевая эмблема «Чернигова-1» на плече оказалась оторвана, эмблема ВСУ тоже, все документы куда-то делись – удостоверение личности военнослужащего среди них. Не было вообще ничего, только боль и обида в душе, и ободранные до мяса кисти рук, и натертые ноги.

Охотник выследил его без какого-либо труда и еще долго осторожничал, гадая: ловушка это или действительно пьяный или обдолбанный одиночка. Он не стал убивать странно ведущего себя зондера с ходу, потому что не был уверен, враг ли это. Подобрался ближе, набросился, сбил с ног, прижал нож к ребрам, чтобы помучить в свое удовольствие… А тот начал сразу же рассказывать про то, как его выращивали на органы и мясо, и как это обидно, и вообще страшно так, что ни жить не хочется, ни вообще что-то делать… И заплакал, совершенно по-детски.

Потерявший в рейде карателей семью с маленькими детьми охотник Илья собирался сначала вообще пропустить весь этот бред мимо ушей, но его что-то буквально зацепило. Наркоманов он видел в жизни немного: в их краях их не было – чай, не столица. Псих? Да, было похоже. Но парень валялся у него в ногах, выл и рыдал не из-за того, что выпрашивал жизнь: такое он видал уже несколько раз; толку-то… Он кричал и выл о своей собственной обиде, о потраченных на ерунду многих годах своей молодой жизни и годах и жизнях тысяч человек: любимых родителей, любимого брата, совершенно неинтересных для любого слушателя племянников и дядек. На всех них охотнику было наплевать – будь он хозяином «большой красной кнопки», он бы и родителей, и всю семью карателя привел к тому же знаменателю, что и его самого, и несколько сотен миллионов других человек. Да, именно так… Но этот вой и плач… Они не тронули его, но они почему-то показались ему важными. И он потратил многие часы, чтобы дотащить странного человека до отряда, – последнего уже, наверное, в их краях. Петляющего среди сходящихся маневренных групп, которые уже сутки шарахающегося по перелескам от тех же карателей и от более серьезных команд. Илья рискнул жизнью, потому что сейчас было не самое удачное время для прогулок, особенно с таким тормозом на ногах. Сейчас однозначно было лучше сидеть очень тихо, и если двигаться, то между надежными лежками. А он…

– Ну че скажешь, доктор? Псих?

– Однозначно, – без колебаний ответил Николай, разглядывая и пленного, и охотника. Вроде бы все сходилось. И слезы на щеках самые настоящие, и нитки из темного пятна на плече торчали. Но все это ему не просто не нравилось, все это вызывало очень и очень большой дискомфорт. Не вписывалось оно в то, что он уже привык считать нормой, среди чего жил. Что-то он такое слышал раньше, очень смутно. Что-то такое же или почти такое же странное. Это раздражало.

– И че?

– Да пошел он… Будет нам теперь мозги парить, что осознал, что хочет искупить. Неделю бы назад полоснул бы по своим из чего-нибудь скорострельного, так я бы проникся. А то сидит тут, с тряпкой на запястьях, и мозги нам парит.

– Угу…

Командир взвода вздохнул и начал подниматься. Синхронно с ним начали подниматься и почти все остальные разведчики: Петрищев, Федотин, Иванов, Сивый, Дмитриев, Петрова со своим верным хвостиком, Геннадьев, Смирнов, потом еще человек десять. Каждого Николай знал и по именам, и по позывным, как в отряде и его взводе вежливо именовали клички. Они же были Петя, Фродо, Кениг, Сивый, «Тащ кап-лейтнт», он же Злющий, за ними просто Снайпер с не имеющим никакого прозвища напарником, Крок, Питер… И он сам, доктор, который «док», «Тащ лейтнт» и Нож, – вот в такой последовательности.

Иванов-Кениг и Крок нехорошо осклабились, Сивый и несколько других посмотрели совершенно равнодушно, охотник Илья сплюнул себе между ступней.

– Ну и стоило мне ноги топтать, блин?.. Я-то думал…

Разочарование в его голосе было совершенно очевидным, и Николай снова почувствовал то странное чувство, что он упускает что-то важное, лежащее на поверхности. Это же было сказано, это же прозвучало вслух, при всех, ну? Ощущение было острое и давно знакомое. Еще с медицины, с больниц, со студенческих циклов «внутренних болезней», со старого учебника синдромальной диагностики Роба Хэгглина. Один из десятка параметров развернутого биохимического анализа крови, по которым устало скользишь глазами в конце длинного рабочего дня. Одно или два из тысяч слов, которым киваешь, когда больной описывает тебе свои боли там и тут; один из полусотни оттенков в рентгенограмме. Ну?

– Эй, ты! Сколько таких было? Кто, ты говоришь, странно себя вел?

– Не знаю… Много. Каждый пятый, может быть.

– Крок, он твой.

– Ы-ы…

Охотник отвернулся рывком. Обидно ему, ясное дело. Остальные не стали, и сам Николай не стал. Обычное дело. Патроны слишком ценны в их краях, чтобы расходовать их по-глупому.

– Тридцать хватит?

– Сорок! Минимум!

Во-во, эти про то же. У охотника был СКС – самозарядный карабин Симонова, который ел те же самые патроны 7,62 39, что и старые «калашниковы». Бог его знает, этого Илью, где он взял СКС: выглядел карабин серьезно потертым, – значит, не в почетном карауле служил.

Расстались они как-то быстро: обе стороны явно считали, что зря потеряли время. Николай двигался там, куда его поставил комвзвода, делал все, что нужно, а сам мрачно и рассеянно продолжал думать. То, что сказал покойный зондер под самый свой конец, тоже вызывало смутно знакомые ассоциации. То ли он что-то такое похожее проходил еще в институте и прочно потом забыл, то ли… От всего этого он злился все больше, это отвлекало и раздражало. Особенно на фоне смертельной усталости, недосыпа, голода и вообще перманентной злости на все окружающее.

Уже к восьми утра в небе повис знакомый стрекот, потом вдалеке начало гудеть сразу с нескольких сторон. Было ясно, что они потеряли лишние 20–30 минут совершенно глупейшим образом. Повезло с погодой – дул довольно сильный ветер, да еще и порывистый. И все небо было в облаках. Да, в этих краях такое нон-стоп с октября по апрель включительно. Но сейчас это особенно к месту: беспилотник даже не удалось увидеть – он быстро делся куда-то сам и больше не вылезал. Большая модель выдержала бы и такой ветер, но этот, судя по звуку, был явно легким – ротного или батальонного уровня.

К десяти с небольшим комвзвода подтянул к себе все четыре дозора и сообщил нехорошую новость: ядро отряда в очередной раз пощипали с неба, а потом, очевидно, начали обкладывать все плотнее и плотнее. По сравнению с последним, относительно спокойным днем, дела были плохи. Командование пришло к выводу – кто-то им явно плотно сел на хвост. Разведвзвод был одним из немногих козырей отряда, если не последним к этому дню. Было ясно, что дела идут худо, однако это случалось не в первый раз, и они уже знали, что делать. Сомов расстелил самодельную карту, и минут пять сидел над ней с двумя другими офицерами и двумя самыми опытными своими разведчиками. Остальные, включая измучившегося от попыток вспомнить старые лекции Николая, использовали эти минуты по прямому назначению – легли и вырубились. Сориентировавшись, старший лейтенант поглядел на часы, на небо, на своих людей. Выругался и молча поднялся на ноги. Так же молча его разведчики начали приводить себя в порядок и поднимать товарищей.

Доктор столкнулся глазами с Викой – та посмотрела на него, как на пустое место, и продолжила шепотом общаться со своим парнем. Совершенно машинально он проверил крепление штыка – и поймал взгляд того же Крока, который рядовой Геннадьев. Очень понимающий взгляд, очень знакомый. Оба скалились друг другу, как две давно знакомые собаки – дворовые, не домашние. Привыкшие к дракам без правил, не раз дравшиеся рядом. Николай знал, что сейчас будет, как это знали и все. Гонка по пересеченной местности. Может, передадут одну или две ориентировки от штаба, если не откажет связь. Может, случится выход на хвост какой-нибудь преследующей ядро отряда пешей группе – или, наоборот, засада на идущую в охват мобильную группу. Короткий, злой, интенсивный огневой бой. Иногда непосредственно переходящий в ближний – теоретически выгодный разведвзводу, основу вооружения которого составляла легкая стрелковка. И уровень подготовки большинства бойцов которого допускал такое. А настрой даже и приветствовал. Теоретически, ага. Если абстрагироваться от того, из чего он складывается, как оно бывает. После ближнего боя люди реально сходят с ума, но почти все они и так были тронутые, так что, в принципе, какая разница?

– Давайте, славяне! Дружно!

Взвод ответил своему командиру невнятным угрожающим ворчанием, рычанием, опять же почти как свора псов. На окружающих его лицах Николай увидел то, что на секунду сделало его счастливым: если во всем этом возможно хоть какое-то счастье. Он был здесь свой. Он был таким же, как они.

И ровно в этот момент уже давно висевший где-то на границе слышимости свистящий вой начал резко, тяжело нарастать. Показательно, что никто не задумался ни на один момент, и команда старшего лейтенанта – тут же продублированная трижды – была совершенно ненужной. Все попрыгали, попадали в стороны, рассредоточившись как это только было возможно за остававшиеся им мгновения. Уставили в серое небо бесполезные стволы. Реактивный самолет пронесся ровно над их распадком; как показалось сжавшемуся в комок в ожидании неизбежной предсмертной боли Николаю – на высоте в считаные десятки метров. Снизу он был выкрашен в темно-темно-синий цвет с более светлыми на этом фоне пятнами. И тут же, даже менее чем через одну секунду, за ним и чуть в стороне прошел второй такой же.

– Наши!!!

Вот такого вопля они не слышали уже давно. Орать, реветь, выкрикивать что-то они не могли – не привыкли, потому что всегда было нельзя. Но даже привыкшие говорить на выходе, в поле, мало и тихо – теперь они не сдержали себя, почти никто. На обеих плоскостях жутких, смертельно опасных машин, способных прихлопнуть их всех походя, были вырисованы четко различимые красные звезды с белой окантовкой – с детства знакомая эмблема.

– Наши, наши! Вы видели? Господи боже, это наши!

Рев уже затихал впереди, а разведчики все не могли успокоится.

– Тихо, я сказал! Тишина всем!

Ну да, замаскировавший их неожиданный вопль звук уже истончился, кончаясь. Пара ушла куда-то на северо-запад, растаяв под серостью глухо затянутого облаками неба. Все переглядывались и перешептывались, не до конца еще осознав увиденное, не полностью еще поверив.

– Петрова!

– Я!

– Что это было?

– Самолеты?

– Умная, а? Я сам видел, что не жопы с ручками! Я спрашиваю, что это было? У тебя же отец летчик!

– А я что, Светлана Савицкая? Я-то не летчик. А снайпер! И химик!

– Ну на что хоть похоже? Ну не будь ты вообще уже!..

– На истребители вроде. На папины не похожи были. У него светлые были, и…

– Блин, ну вот женщина, а? Ты машины, в смысле автомобили тоже так различала: «Вот эта красненькая»?

– …И еще, папины «Сушки» были больше, – закончила Вика. – Даже вблизи.

– Это вроде бы «МиГ», а не «Сухой».

Все повернулись синхронно, посмотрели на сказавшего, и тот живо изобразил лицом междометие «а че?».

– Я думаю, это истребители, – заключила Вика. – И действительно похожи на наши «МиГи». Они грубее…

– Что?

– Папины… Папины бомбардировщики были вроде побольше, я говорила… И еще они были гладкие, скользкие какие-то на вид. Как коты… Дикие, страшные, но явно коты. А эти грубые и будто из конструктора сложенные.

Секунду все переваривали странные слова девушки, потом старший лейтенант заключил:

– Раз не «Сушки», значит, точно «МиГи». Раз «МиГи», какие бы они по модели ни были, значит, истребители. Раз истребители… – Он обвел всех взглядом. – А черт его знает. Но в любом случае: значит, не все так плохо. Значит, летают. Реактивному самолету это… Готовить его надо, обслуживать. Наводить. Не знаю, что еще. И вот они тут. Истребители. Истреблять.

Говорил он оборванными, грамматически неправильными фразами, но все понимали, что Сомов имеет в виду. Особенно про «истреблять». Они тоже были здесь именно для этого. А не сидели по домам, выращивая морковку на зиму: то ли себе, то ли незакомплексованным чужим дядям.

– Давайте, собрались. Нас ждут.

Они наконец-то перестали переглядываться и возбужденно обмениваться междометиями, как первоклассники на перемене. Привычно попрыгали на месте, проверяя, как подогнано снаряжение, и сначала зашагали, потом затрусили, а потом и побежали вперед. Скупыми жестами и еще более скупыми словами команд старший лейтенант распределил людей в головной и боковые дозоры. Несколько минут спустя, когда они уже втянулись в бег, выделил и замыкающую пару. В нее он поставил младлея Сивого с кем-то из молодых, и Николай подумал, что это нехарактерно. И подумал не равнодушно, а весело. После произошедшего настроение у них было уже совершенно другое. Ситуация «самолеты, как обычно, вражеские, и прошли мимо, никого не убив» тоже была бы позитивом, но она была простой и привычной. Но вот такое… Своих самолетов они не видели уже бог знает сколько времени. Лично он – с начала войны. Страшно подумать, что сейчас ощущает и что думает Вика. Жив ли ее отец? Доживет ли она до победы, чтобы увидеться с ним? Сумеет ли остаться неискалеченной?

Ровно дышащий, тяжело бегущий вместе со всеми остальными лейтенант Ляхин даже не понял, что впервые назвал сейчас про себя это самое слово, которое они еще ни разу не упоминали вслух. «Победа». Они дрались столько уже месяцев, но ни разу не произносили его в разговорах между собой, ни разу не слышали в не особо пафосных командирских и комиссарских воззваниях. Весь их риск, потери, успехи, поражения, боль и многочисленные смерти рядом – все это было не ради победы. А скорее от отчаяния, от гордости, от злости и обиды на судьбу и на чужаков. Нагло, бессовестно пришедших, чтобы отнять у них все: дом, жизнь, свободу. Какие ни есть – не самый богатый дом, не самую легкую жизнь, не самую полную и очевидную свободу. Но свои, добытые своими руками, переданные им руками и сердцами родителей, дедов с бабками и так далее, до самого упора, до самой тьмы веков. На победу они не рассчитывали, потому что слишком уж явным было неравенство сил. Слишком уж быстро, как подкошенная, рухнула система власти, которой они столько лет столь многое прощали, лишь бы она объединяла колеблющуюся страну. Слишком уж умело и деловито враги нанесли поражение настоящей, кадровой армии, далеко не самой худшей на земле. Слишком уж их было много и слишком уж жуткими оказались потери потом, когда остатки разбитых бригад и отдельных батальонов откатились далеко на восток и север. Когда от эпидемий, бандитизма, действий карателей начали гибнуть без преувеличения сотни тысяч и миллионы оставшихся беззащитными людей.

Впрочем, все эти «слишком» никогда не имели для них решающего значения. Ну, много. Ну, враги все вместе, а мы почти всегда по отдельности, даже сами по себе, а союзников у России нет и не предвидится. Но в твоем конкретном прицеле вражеские солдаты и русские по рождению полицаи все равно по одному – по двое, не больше; поэтому какая разница?

В конце концов, может быть это и работало, постепенно меняя все. Именно такой подход, такое отношение к происходящему. Представьте себе до предела разъяренных русских людей. Которые уже отлично узнали, за что они дерутся. Которые или уже обстреляны, или не боятся стать обстрелянными, если это плата за возможность стрелять по врагу. Которые вооружены: кто лучше, кто хуже, но тем не менее. Которые уже давно считают страну проигравшей войну и даже практически не сомневаются в своей скорой гибели, но делают, что могут, не оставляя себя ни на какое «потом». Сколько их было? Вряд ли кто-то знал точно. Существовали какие-то цифры по воюющим кадровым частям, непрерывно несущим потери и непрерывно пополняемым добровольцами и мобилизованными мужчинами и женщинами с удерживаемой еще территории. Были цифры по срочным выпускам немногочисленных училищ и курсов, по вышедшим к своим и влитым в состав тех же частей окруженцам. Очень ориентировочные – по разрозненным здесь и уже начавшимся объединяться на юге и востоке страны партизанским отрядам. И совсем их не было по «охотникам», по «призракам», по «чуме», – как называли одиночек в разных местах. В отмеченных в чужих документах разными латинскими литерами Зонах Урегулирования, на которые разбили бывшую Россию. Уже несколько месяцев назад всех их вместе, без остатка посвятивших себя войне с врагом, насчитывалось несколько сотен тысяч человек. Сейчас их уже совершенно точно было намного больше.

Среда, 11 сентября

Наступление Западного фронта началось в 3.30 ночи, за считаные десятки минут до восхода. Оно предварялось массированной артиллерийской подготовкой, в которую фронт вложил все силы своей артиллерии без остатка. Ствольная и ракетная артиллерия с 40-х годов XX века являлась одним из козырей отечественных Вооруженных сил; к сегодняшнему дню – одним из немногих козырей. И эта карта прохудилась еще не до конца. Боеприпасы были на вес золота, системы управления были, наверное, на вес изумрудов с жемчугами; в остром дефиците были специалисты. Но они не зря столько недель отказывали себе во всем: теперь у них имелось, чем ударить.

Командующий Западным фронтом был артиллеристом. Еще в начале 90-х он командовал ракетной батареей «Град» в ГСВГ[33]; в ходе первой чеченской – уже корпусным реактивным дивизионом из трех батарей «Ураганов». Начиная с марта сего года немолодой уже генерал-лейтенант неотлучно находился в войсках: командуя, командуя, командуя. Замещая убитых и дезертировавших, обучая, бросая на непоправимо перекошенную чашу весов жуткой, неправильной войны вес своего опыта и своего таланта. Нужда, беда заставили полного, наполовину седого и наполовину лысого человека невысокого роста стать не просто жестким, а совершенно беспощадным и к себе, и к людям. Он не спал по несколько суток кряду и не давал спать ни одному из офицеров своих штабов. Он участвовал в полстакилометровых гусеничных маршах. Он освоил новые навыки, о которых понятия не имел пять лет назад. Он гнал в бой кое-как вооруженных сопляков-добровольцев, чтобы выиграть дни и часы кадровым частям. Он смещал тупых и невезучих командиров, и он расстреливал трусов без всякой оглядки на закон: просто руководствуясь своими принципами. Вколоченными в него родителями, Суворовским, а затем высшим военным училищем, – и офицерской кастой, имевшей честь служить настоящей, могучей стране.

В конце мая принятая им под начало сводная корпусная группа, с бору по сосенке собранная из остатков разбитых и едва-едва пополненных частей, нанесла единственный за тот месяц эффективный контрудар Восточного фронта. Тогда ему удалось неожиданно серьезно потрепать сразу две вражеские дивизии – американскую 3-ю дивизию Корпуса морской пехоты и японскую 3-ю дивизию Сил самообороны, выиграв драгоценные сутки для отвода на новый рубеж обороны нескольких истекающих кровью мотострелковых бригад. Смерть Командующего Западным фронтом в марте, самоубийство его преемника в апреле, гибель уже третьего Командующего в июне – все это имело значение, но сейчас сливалось в памяти генерал-лейтенанта в одну сплошную полосу, перемежаемую бумагами, бумагами, бумагами, компьютерными расчетами. Забитым воплями погибающих людей радиоэфиром, лавой текущего по земле напалмового огня, вспышками стартующих ракет. Месячное командование сводной армейской артиллерийской группой отпечаталось в нем яростью, которую генерал уже перестал даже пытаться сдерживать, – надрывающиеся Западный и Восточный фронты сражались в те дни реально из последних сил. Он с болью в сердце выставлял почти на прямую наводку драгоценные «Грады», «Примы» и «Торнадо-Г», выскребая все до последней машины. Он бросал самоходки и оставшуюся почти голой пехоту в демонстративные атаки, покупая время, выигрывая темп, выгрызая у сошедшей с ума часовой стрелки очередные деления циферблата. И они пятились, пятились, пятились все дальше и дальше к центру страны, теряя и теряя боевые и вспомогательные машины, и людей, людей, людей. Но выжигая все чужое, до чего могли дотянуться снарядами своих пушек. Заставляя врагов платить собственным железом и жизнями за каждые сто километров пути, за каждый занятый город и городок.

К концу августа постаревший еще на десять лет человек принял под командование то, во что превратился Западный фронт, став его четвертым Командующим за полгода. К середине сентября он поставил на кон все. Генерал-лейтенант обоснованно считал себя убежденным реалистом. Он понимал, что в апреле и мае, когда все рушилось, они удержались не просто так. Враг, совершенно очевидно, бил их не в полную силу. При всей тяжести своих ударов – не в полную. Почему? На эту тему он слышал настолько тупые гипотезы, что даже уже перестал удивляться. И даже та теория, которую он счел самой правдоподобной сам, была шита белыми нитками и вызывала очень большие сомнения. Все же, чтобы решить хоть что-нибудь, генерал решил тогда, что слишком уж легкая и быстрая победа над ВС России была НАТО и прочим «миротворцам» не нужна. Им нужны были кровавые бои, героизм и превозмогание, жертвенность и отвага своих «хороших парней» в жестокой схватке со страшным русским медведем. Первый удар обеспечил, гарантировал им успех, их превосходство в силах было безоговорочным, но… Они по очереди задерживались на всех рубежах, принимая бой. Они раз за разом втягивались в полноценные общевойсковые сражения – с маневрами, с обменом артиллерийскими и ракетными ударами, с вкладом со стороны «приморских флангов» и речных флотилий. Зачем? Бои были совершенно точно тяжелыми для обеих сторон. И те, и другие теряли в них людей, технику, тратили жуткие объемы боеприпасов, топлива и вообще всего. Но если русские несколько месяцев подряд дрались на пределе и даже за пределом сил, оккупанты демонстративно осторожничали. Вводили в бой далеко не все имеющиеся резервы, предпочитали иногда отойти назад, а не добить изнемогающих, уже побежденных русских, врывшихся, вгрызшихся в свою землю – и решивших умереть вот прямо здесь и сейчас, но удержать очередной рубеж.

Что, война должна была стать для них тяжелой, должна была сопровождаться тяжелыми потерями, именно чтобы оправдать огромные оборонные бюджеты? Мол, после простой и легкой победы над русскими с победивших генералов спросили бы – а зачем им столько десятилетий подряд нужно было так много денег? Вряд ли. Это же не отопительный сезон, специально затягиваемый котельной, чтобы успеть сжечь весь мазут, – иначе «срежут фонды». Такая ассоциация была совсем уж смешной…

Скорее все это время враги учились. Неторопливо осуществляли ротацию частей, чтобы дать всем серьезный опыт. В смысле, чтобы успеть дать, пока русские еще живы и действуют всем спектром своих сил и средств. Ни один воюющий сейчас американец, немец, француз, японец в жизни не был под воздушным ударом, в жизни не видал, каково это: когда позиции твоей части атакует хотя бы рота современных танков. Что, кто-то наверху их пирамиды командования готов был нести потери в обмен на получение такого опыта как можно большим числом своих солдат и офицеров? Генерал-лейтенант не видел других правдоподобных вариантов, кроме этого. Можно было предположить, что далеко впереди перед «западным миром» в целом и присоединившимися к нему Японией и Южной Кореей маячила следующая цель. Великий Китай. И именно эта перспектива заставляла их ценить получаемый сейчас опыт настоящей, масштабной, тяжелой войны.

А потом силы начали как-то равняться. И безнадежность попыток русской армии выиграть для какого-то отдаленного будущего еще один день, еще одну неделю, еще две-три – сменились на злую, страшную рубку, уже имеющую очевидный смысл. Вдруг выяснилось, что численность резервных, еще вообще не понюхавших пороха вражеских дивизий и бригад имеет какой-то предел. Что их запасы высокоточного оружия не бесконечны. А здесь им приходится драться в основном тем же самым, что и русским, – оружием и боеприпасами разработки и производства 70-х, 80-х и 90-х годов. И еще выяснилось, что у кого-то из их уже получивших боевое крещение командиров вдруг иногда могут в нехороший, шаткий момент не выдержать нервы. И что отношения между командирами, офицерами и солдатами разных национальных компонентов «миротворческих сил» далеки от идеальных. И даже что среди них вполне возможно такое, как подставить соседа, позаботиться в первую очередь о самом себе, наплевав на успех общего дела, на исход идущего сию секунду боя и так далее, на много вариантов.

Вообще очень многое стало ясным только тогда, когда масштабная война перестала быть компьютерной симуляцией. Выяснилось, что ствольная артиллерия совершенно не потеряла того значения на поле боя, которое было присуще ей со времен едва ли не Наполеоновских войн. И что у русских такой артиллерии все еще осталось много, и что беречь ее на отдаленное будущее они не собираются. Что у НАТО и его союзников, разумеется, есть РСЗО[34] того же класса, что и русские «Смерч», «Ураган» и «Торнадо», но что они весьма дефицитны, и размен в соотношении 1:1 для врага неприемлем. Что ставка на истребительную авиацию как единственное средство завоевания господства в воздухе в ходе полномасштабной войны – ставка неудачная. Даже объектовая ПВО у НАТО оказалась слабоватой, а войсковая устарела на полные 30 лет по сравнению с тем, что имелось у Вооруженных сил Российской Федерации. Истребители оказались равными по классу, но да, у агрессора их имелось в 10–12 раз больше. И это стало бы, разумеется, решающим, если бы не тот факт, что уцелевшие остатки русской системы ВВКО[35] до сих пор сохраняли организованность. И эти «остатки» были остатками не чего-то там второразрядного, а прекрасной, великолепной, лучшей в мире системы, других эпитетов генерал-лейтенант придумать не мог. Системы, созданной талантливейшими людьми, отлично помнившими, как выглядят силуэты германских «Юнкерсов» и «Хейнкелей» в небе над собой.

Со всеми потерями, со всеми сбоями, с многочисленными провалами в работе – эти самые «остатки ВВКО» не просто не дали вражеской авиации действовать привычно безнаказанно. От одиннадцати бригад ВВКО, с которыми Россия встретила войну, уже к июню осталось пять, из них две были вынужденно перевооружены расконсервированной старой техникой. Плюс действовали еще несколько отдельных батарей. Этого было отчаянно мало – и тем более удивительным являлось то, что к началу августа все они вместе если не гарантировали, то по крайней мере довольно надежно обеспечили «чистое небо» на сотни километров от линии фронта. Пунктирной, вовсе не проведенной траншеями по земле. Чего это стоило – спросите у тысяч погибших и искалеченных бойцов. И у тысяч выживших и научившихся драться так, что…

К сегодняшнему дню это конкретное достижение было неоспоримым: считавшаяся всемогущей авиация НАТО реально умылась кровью. Даже оснащенные самыми последними модификациями «Боевых Соколов» и «Орлов»[36] эскадрильи уже не демонстрировали исходную агрессивность и чаще занимались прикрытием уязвимых ударных машин, чем «свободной охотой» в глубине территории, сохраняемой русскими за собой. От туч А-10 и «Торнадо» в русском небе осталось уже совсем немного. И можно было только гадать: оказался в результате совместный вклад зенитчиков и драгоценных истребительных эскадрилий большим или меньшим для агрессора, чем вклад собственно «технической составляющей». Дефектов конструкции, выявляющихся только при тяжелой эксплуатации в далеких от идеала условиях. Поломок, сбоев техники и усталости людей, нехватки запчастей к железу и сменных блоков к электронным системам. То есть в совокупности именно того, что стало яркой и очевидной причиной быстрого стачивания «Еврофайтеров», они же «Тайфуны». Исчезнувших из русского неба уже полностью и давно, причем именно в результате небоевых потерь и почти тотальной утери боеготовности уцелевшими. В отличие от этого мертворожденного творения объединенного европейского творческого авиаконструкторского гения, А-10 и «Торнадо» были надежными, хорошими машинами, и их у врага имелось очень и очень много. Однако основная доля боевых потерь вражеской авиации приходилась именно на эти типы. И через несколько месяцев боев тактика использования уцелевших к этому времени ударных самолетов резко изменилась. Вместе с эффективностью.

Наконец, вражеские боевые вертолеты, так много сделавшие для успеха агрессора на первом этапе войны, теперь очень редко появлялись над полем боя. Становившегося все более и более «горячим» по мере того, как русские вводили в строй все больше бронированных боевых машин и артиллерийских систем. Выведенных из консервации, доведенных хоть до какой-то степени оснащения электроникой и – что главное – освоенных экипажами. Генерал помнил, что в начале этой войны вражеские вертолеты над Дальним Востоком пилотировали отлично подготовленные, агрессивные пилоты. Теперь на каждого такого приходилось по крайней мере по одному новичку. Русским вертолетчикам тоже приходилось не сладко: на старые «Крокодилы» (они же «Полосатые») и новые «Акулы» и «Крысы» тоже сажали ветеранов Афганистана и Чечни вперемешку с зелеными сопляками, понятия не имеющими о тактике и теории. Но по всем прикидкам выходило, что наши живут больше вылетов. Как ни считай – больше. Это было непривычно и даже немного странно.

– Товарищ командующий, 107-я докладывает.

– Слушаю.

– Боевая задача выполнена, все цели достоверно поражены.

Генерал-лейтенант с коротким наслаждением прикрыл усталые выше любого предела глаза. Все, теперь все. Он знал, что роты и батальоны уже давно идут вперед, что сейчас к концу подходит время, отведенное им даже для буксируемой и самоходной артиллерии, не то что для реактивных систем залпового огня. Что скоро придет время стрелкового оружия. Но «Искандеры» были самым любимым его оружием. Не самым мощным, вовсе нет. Но самым любимым. Их эффективное применение требовало самой высокой квалификации, их боеприпасы стоили дороже всего. Каждый пуск «Искандера» был огромным риском, но стоил и риска, и потерь, и всего остального. Если 480 килограммов боевой части «Искандера» попадали в цель – а они обычно попадали, – это вызывало отдельный всплеск некрологов в чужих газетах и воя в чужом телеэфире.

– Передайте Мазаненко и 107-й мое удовлетворение.

Командующий отлично знал, что это смешное слово. Даже в очаровательном XIX веке говорили всего лишь «изъявляет свое удовольствие»; сейчас говорили еще проще. Но он так привык.

107-я Мозырская ракетная бригада Восточного военного округа, а затем Восточного фронта, была у него такая одна. Других уже не было. 26-я ракетная оказалась потеряна в окружении к востоку от Санкт-Петербурга, 1-я ракетная – далеко на юге. Полегшая в полном составе 26-я стала единственной, перевооруженной на «Искандеры» еще до начала войны и успевшая полностью освоить новую технику. Две остальные прошли перевооружение лишь частично, но 107-я была в лучшем состоянии. Ну а остальное – судьба. Ее ни разу не накрыли на марше, ни разу серьезно не бомбили; в ходе охоты на Мозырскую бригаду враг потерял несколько авиаразведчиков и потратил тысячи часов спутниковых съемок, но бригада до сих пор была жива и боеспособна. Еще прошлый Командующий Западным фронтом с мясом вырвал ее у своего «коллеги», и тогда артиллеристы Восточного фронта голосили, будто волки на луну. Сейчас удар «Искандеров» завершил артиллерийскую подготовку наступления его фронта, Западного. И этот драгоценный удар не пропал впустую. 10 пусковых установок, двадцать 3,8-тонных ракет. Шесть целей: 2 командных пункта, 1 запасной командный пункт, 2 аэродрома, 1 «стратегический мост». Мост был на самом пределе дальности полета этой громадной ракеты: больше ничем, кроме авиации и до сих пор не пошедших в дело «трансконтинентальных баллистических», его было не достать, а свою авиацию на этом этапе Командующий берег изо всех сил, с не свойственной ему нежностью. И тот же мост фактически обозначал его дальний прицел: вот дотуда, до этой конкретной точки он надеялся дойти в ходе этого конкретного наступления. Первого настоящего за все время.

Враги переборщили со своей осторожностью, со своим желанием поучиться за счет русских, демонстративно окупить деньги своих налогоплательщиков и получить у них кредит на будущее. За это время, за странную паузу двух последних месяцев, русские собрались с силами сами, и собрали все возможное тяжелое железо в один действительно серьезный кулак. Командующий считал полным и безоговорочным бредом теории младших офицеров о том, что какое-то значение может иметь пандемия парагриппа. Плевал он на такую пандемию. На оккупированных территориях многие миллионы граждан России умерли от самых настоящих эпидемий. Эпидемий тяжелых, смертельных, без организованной квалифицированной медицинской помощи заболеваний. Тех самых, что именуются «особо опасными инфекционными». Их студенты-медики изучали без особого пиетета, потому что это всегда была чистая теория. Умерли от дизентерии, холеры, сыпного и брюшного тифа. Ходили слухи о вспышках самой настоящей чумы, от которых полностью вымирали целые города, – но у этих слухов действительно серьезного, доказательного подтверждения пока не было. И на фоне вот этого всего – страдания и цивилизованного мира, и диких негров в Африке, и нецивилизованных русских в их тундре от хронического насморка? Да тьфу! Когда четверть солдат в роте одновременно лихорадит, дрищет и блюет, – это гепатит А, это он видал. За такое снимают с должностей медиков в погонах, до корпусного уровня включительно. Насморк как причина снижения боеспособности вражеских бригад и дивизий? Да вы охренели уже совсем, в своих теплых Европах. Знаете, каков неформальный девиз той же 107-й ракетной Мозырской ордена Ленина Краснознаменной бригады? «Солдату бригады не бывает холодно, ему бывает свежо». А знаете, какой их формальный и даже уже совершенно официальный, даже утвержденный каким-то номерным приказом девиз образца текущего 2013 года? «Мсти. Убивай».

– Товарищ Командующий, докладывают 35-я и 37-я. Вступили в соприкосновение с противником.

– С богом, мальчики… Давайте, родимые…

Мальчики, ну да. Генерал-лейтенант знал обоих комбригов лично. 35-я отдельная гвардейская комплектовалась алтайцами, а 37-я отдельная гвардейская – жителями Республики Бурятия, в том числе собственно бурятами. Репутация у обеих этих бригад у противника была по-настоящему пугающей. Обе давно действовали вместе, и генерал-лейтенант, не стесняясь, звал обоих комбригов «мальчиками». Они были совершенно не похожи один на другого внешне, и уж точно не были похожи на него, старого человека. Но они были одной с ним волчьей породы, вот что важно.

Тактический планшет мигнул экраном, обновив информацию. Спутник шел с запада на восток, охватывая с огромной высоты почти всю картину в целом. Мощности процессора планшета ни при каких условиях не могло хватить для распознавания объектов, но это был просто экран – и распознавание, и преобразование шли на совершенно других, очень и очень серьезных машинах. Спрятанных под метрами бетона и обслуживаемых десятками компьютерных специалистов в погонах и без. Значки и иконки на 10-сантиметровом экранчике были результатом их непростого труда. И генералу стоило сил понимать: каждый из этих значков – за исключением фантомов, прошедших все фильтры ложно-положительных сигналов, – состоял из вражеского железа и живых врагов. У него уже создалась правильная привычка, он не имел соблазна считать происходящее командной игрой или даже просто учебой, проводимой на компьютерной модели. Пропущенная, не принятая во внимание иконка могла обернуться тысячей бумажных «похоронок». Бесполезно потерянной на марше бесценной зенитной батареей или накрытым на исходной позиции драгоценным ракетным дивизионом. И в конечном итоге – поражением.

– Видите?

– Так точно, видим… Ну ничего ж себе, а?..

Это только в дурных фильмах Командующий, сурово наморщив лоб, непрерывно отдает приказы усталым, но уверенным голосом. На самом деле, сейчас, сию минуту, комфронта был скорее наблюдателем. Огромная подготовительная работа, проведенная и его штабом, и им самим, и тысячами офицеров всех рангов, должна была сейчас или начать окупаться, или с треском отправиться прямым ходом в жопу. И он с настоящим, буквальным замиранием сердца смотрел: «Ну, ну, ну?» Пришелся ли их удар по цели или лег в пустоту, по многим десяткам и сотням надувных макетов, изображающих танки, бронемашины, вертолеты в капонирах? По имитационным командным пунктам, расположение которых бережно скармливалось его разведчикам, партизанам, гражданским наблюдателям? Еще и жизнями платившим за эти данные, которые вот сейчас окажутся ненастоящими?

Каждый офицер знал: любой план может оказаться ничем, пшиком. Сколько уже было таких случаев в его собственном опыте, далеко не всегда гладком и победном? Много, слишком много. Какова вероятность того, что и он сам, и его штаб недооценили или вообще не приняли во внимание один или несколько факторов? Что один или несколько из десятков компромиссов, на которые они пошли, оказался в корне ошибочным? Невозможно сосчитать, никакой компьютер на это не способен. Надо было или принимать этот риск и нанести наконец свой давно планируемый удар, или продолжать копить силы на неизведанное будущее. Зная, что продолжают гибнуть миллионы людей.

– Пошла Кантемировская… Пошла, родимая…

– Вижу, вижу. Пошла. Командиру Кантемировской генерал-майору Комбарову!

– Слушаю, товарищ Командующий.

– Одно слово. «Дави».

Подполковник-штабист оскалился. Этот тоже волк. Полный, с некрасивым лицом давно пьющего человека, неспособный ни разу отжаться или подтянуться – этот тоже волк. Профессиональный военный, отдающий войне себя всего целиком. Талантливый без всяких преувеличений; работоспособный, как ломовая лошадь. Агрессивный и хищный, как вот эта самая серая зверюга. Еще один.

Комфронта знал, что воссозданная в самом начале войны Кантемировская, дважды разбитая и дважды с тех пор переформированная – единственная полностью укомплектованная танковая дивизия в его распоряжении. Было бы странно, если бы он об этом позабыл. И еще он отлично знал, что наносить лобовой удар танками, поставленными в первый эшелон наступления, – противоречит всем стандартам, всем академическим доктринам, которые в него вбивала служба. Но времена установившихся линий фронта, обозначенных на поверхности земли и картах тысячами километров траншей, колючей проволоки и минных полей, давно прошли. Сейчас все было не так. Если он ошибся, и их первый удар не достигает цели, если американцы и британцы отвели свои части, оставив позади чисто номинальные заслоны в опорных пунктах, и развернув тысячи муляжей, и приготовив десятки «огневых мешков», – им конец, всем. Если они бездарно растратили боеприпасы, если потеряют сейчас подготовленных мотострелков, и танкистов, и летчиков, и давшую им хоть сколько-то приблизиться числом к штату технику… Другого шанса у фронта не будет. И у страны тоже.

Однако и у Командующего, и у его штаба до сих пор сохранялась значительная степень уверенности в том, что завершение переформирования 4-й гвардейской танковой Кантемировской и ее выход на исходный рубеж не вскрыты противником или вскрыты не полностью. Основывается ли его убежденность на иллюзиях, покажет уже сегодняшний день. И в любом случае, танковая дивизия на хвосте у стремительно отходящего врага, под последовательными ударами всех его сил и средств – гораздо меньшая ценность, чем та же дивизия уже в боевых порядках, давящая гусеницами всех подряд по фронту своего наступления.

– 35-я несет потери, просит поддержку огнем.

– Работай…

Командир артиллерии был еще одним его любимцем. Они много месяцев воевали плечом к плечу, они понимали друг друга уже почти без слов. 35-я… Просто так командир 35-й ничего просить не будет. Если ему не хватает той артиллерии, которая есть у него по штату и которая придана ему приказом, значит, дело действительно серьезно с самого начала. В полосе наступления 35-й отдельной гвардейской мотострелковой бригады находится стык между зонами ответственности 2-й пехотной бригадной боевой группы американской 3-й Пехотной дивизии с севера и британской 11-й пехотной бригады с юга. Еще несколько недель назад этот участок занимали немцы: 37-я панцергренадерская – то есть механизированная, – бригада бундесвера. Сейчас немцев на этом месте не было, и американцы с британцами неизбежно должны были растянуть свои боевые порядки, чтобы прикрыть уязвимый участок перед Александровским. Дорог тут мало, хороших дорог еще меньше. Партизаны, деятельность которых комфронта ценил, но совершенно не переоценивал, сообщали о десятках вышедших из строя единицах техники, отмечавших маршруты американцев и англичан, спешащих затянуть брешь. Да, это была еще одна причина спешить с началом наступления. Громкий, со скандалами и нотами выход из войны Франции не имел никакого значения, кроме политического, или пусть морального. Выход из войны Германии как бы не произошел, но бундесвер и люфтваффе перестали давить на русских с запада и минимум последнюю неделю вели себя полностью пассивно. Кое-где они явно готовились к отходу, кое-где нет, но в любом случае командование НАТО должно было что-то по этому поводу делать. В миролюбие немцев генерал-лейтенант не верил ни на грош: после призыва резервистов у них под ружьем стояли свыше 120 тысяч человек. И процентов девяносто из них сейчас размещались в «зонах урегулирования» от Калининграда до Братска, а не где-то на охране священных рубежей Мекленбурга и Баварии. И в их планы совершенно точно не входило ни кормить русских колбасой, ни бить американцев и британцев в спину.

Мат в стороне – приглушенный, но отчетливый. Этот не может без мата, но все военные так привыкли к нему, что пропускают мимо ушей. Это как «артикли» в чужих языках. Но когда матерится генерал-майор, это почти всегда важно.

– Что там?

– 288-я, из моих… Ну как чувствовал же я, а?.. Товарищ генерал-лейтенант, товарищ комфронта… Не лезь ко мне сейчас, Христом-богом прошу…

– 35-я, – снова сказали сбоку. – Еще просит. Очень просит.

Комфронта растянул нужный участок экрана на максимальный уровень детализации, быстро оглядывая квадратные километры нарезанной алтайским мотострелкам полосы. Он не думал, что сопротивление на их участке сразу станет настолько серьезным, что командир бригады второй раз за четверть часа обратится к его артиллеристам напрямую.

– Даем. Все свое ему даем. Жора!

– Там британцы.

– Знаю, не слепой. Британцам даем. Всем даем.

Накрытая вражеским огнем 288-я артиллерийская бригада была слабой: сколько раз ее ни пополняли, слабой до сих пор. Бывшей 20-й гвардейской Армии вообще пришлось очень тяжело, еще тяжелее многих. Армия была давно расформирована, 3 из ее 4 бригад воевали в составе двух других армий, и воевали нормально, но больно им всегда не везло. Больно дорого они платили техникой и людьми за каждую выдержанную на отведенных рубежах неделю, больно часто попадали под самые серьезные удары с воздуха.

– Жора, еще.

По планшету прошла горизонтальная светлая полоса – как развертка по старому кинескопу. Одна из иконок размылась и исчезла, будто стертая.

– От Комбарова, Кантемировская.

– Что?

Сзади, за спиной, коротко всхрапнули, не удержавшись. Генерал ждал.

– Тоже одно слово.

– Ну?

– «Давлю».

Командующий Западным фронтом генерал-лейтенант Лосев ошибался в жизни очень во многом: и в крупном, и в мелочах. Во многом он ошибался и последний год, когда лихорадочно учился воевать заново, и в последние месяцы, когда готовил эту самую операцию, – главную во всей своей жизни. Но не бывает без ошибок войны, и не бывает без ошибок даже побед. Каждая операция полна ошибок в планировании, ошибок в командовании, ошибок и сбоев в выполнении приказов. Каждая представляет собой фактически огромный дом, выстроенный из отдельных кирпичиков, панелей и даже просто детских кубиков. Без исключения каждый из них может выпасть из стенки, в которую его вложили; лопнуть под весом груза, наваленного на него сверху. Не выдержать толчка ветра, вибрации, прицельного удара. Но некоторые здания рушатся, а некоторые, даже выглядящие неказистыми, держатся по полтысячи лет. Вопрос в том, являются ли неизбежные совершенные ошибки мелкими, средними или крупными и как много их в каждой из этих категорий. Бывают и отдельные непоправимые ошибки, – но обычно таковыми считают только последние, крайние из целой цепочки: на самом же деле важна совокупность, критическая масса совершенных ошибок. И еще – каков баланс между всем правильным и ошибочным с твоей стороны – против того баланса, который складывается у противника. Вошедшие в учебники бои, сражения, стратегические операции – это вовсе не бои и операции, проведенные совершенно и полностью без ошибок. Это те, в которых баланс верных и неверных решений оказался более выраженным в пользу тех, кто потом писал эти учебники.

К 11 сентября 2013 года, дню нехорошего юбилея событий в небе над северо-востоком США, обе стороны находились в далеко не лучшем состоянии. Выскребший все «по сусекам» Западный фронт продолжал количественно уступать агрессору по многим параметрам: начиная с числа боеспособных истребителей и вертолетов и заканчивая объемом накопленного за период затишья запаса высокоточных боеприпасов. Но время действительно играло на русских. Удерживаемая ими к этому моменту территория составляла максимум одну пятую от исходной площади государства, и это была, вероятно, наименее плотно заселенная «пятая»: перекошенная трапеция между Салехардом, Нижневартовском, Охотском и никому полгода назад неизвестным Певеком – теперь передовой базой Северного флота. Но и здесь жили миллионы людей, здесь располагались десятки «баз хранения военной техники» и стратегических складов. И к августу-сентябрю молотящие в три смены военные комиссариаты и учебки – впервые за все время – обеспечили Западному фронту значимое превосходство над теми соединениями противника, кто находился в «первой линии». Как минимум. А их плотность была уже не той, что раньше. Не той, что планировалась в штабах «миротворцев», в том числе в самых высоких.

Вопрос расхождения между планами и реальностью был, разумеется, совершенно банальным. Война в подавляющем большинстве случаев идет не по плану, это нормально. Не просто важно, а критично своевременно и адекватно корректировать свои планы и свои расчеты. Анализ показывал, что у продолжающегося снижения плотности боевых порядков «миротворцев» имелись совершенно объективные причины. В происходящем были виноваты Франция – как бы мало ни были исходно задействованы ее сухопутные войска в операции, – а также, разумеется, Германия. Предательски бросившая союзников Франция и сделавшая то же самое под явно надуманным предлогом Германия. В результате некоторые боеспособные части приходилось снимать с «линии боевого соприкосновения» на медленно сжимаемых границах русского анклава. Прежде всего для того, чтобы надежно контролировать теперь французов и немцев. Были части, которые приходилось передислоцировать для того, чтобы занять гарнизонами остающиеся без контроля точки и зоны. Расположенные на всем этом огромном, невозможном, не умещающемся в сознании пространстве.

– Генерал, сэр!

– Ы?..

– Генерал Хэртлинг, проснитесь!

– Что за черт? Сколько сейчас времени? Что случилось?

– 02.45 местного… Русские нанесли удар.

– Что за бред? Опять русские вывели пару своих танков на поле боя? И меня стоит будить? Вы же знаете, во сколько я лег. Неужели не можете…

– Боюсь, что все хуже, генерал, сэр.

– Черт…

Тон у полковника однозначно был серьезный, и генерал-лейтенант Хэртлинг окончательно проснулся.

– Кто доложил?

– Центральный сектор.

Та территория, которую русские сумели удержать остатками своих вооруженных сил, оставалась источником головной боли, раздражения, потерь. Все более и более серьезных потерь, что теперь приходилось признавать всем. Дома, имена и портреты погибших военнослужащих в локальных и общенациональных газетах и телепередачах уже перестали привлекать большое внимание. Соответствующие им комментарии журналистов уже воспринимались просто как фон к местным новостям. «Погиб в бою» и «Пропал без вести в бою» являлись просто словами, устоявшимися аббревиатурами, знакомыми уже всем. Но за каждым таким словом стояли пехотинцы, убитые в перестрелках, убитые снайперами, убитые при артиллерийских, ракетных, минометных обстрелах. Экипажи, сгоревшие в стальных коробках гусеничных и колесных боевых машин. Авиаторы, погибшие со сбитыми самолетами и вертолетами. Военные и гражданские моряки, уходящие на темное дно каждого из трех океанов в нутре перекошенных от взрывов, пылающих остовов кораблей и судов. Которые перестали быть красивыми в одну секунду после взрыва боеголовки русской противокорабельной ракеты или торпеды… Саперы, связисты, ремонтники, мучительно пытающиеся удержать расползающуюся, буксующую систему снабжения. Все это объединялось одним словом: «фронт». Он сжирал все больше людей и ресурсов, и он потреблял деньги в совершенно невообразимых количествах, превосходящих всякие планы. Впрочем, на это страны – члены коалиции, готовы были идти. Понимание стратегической важности уничтожения России и захвата ее территории никуда не делось. И то, что потери оказались выше ожидаемых, и очевидно будут еще выше, было приемлемо до сих пор.

Было понятно, что вооруженные силы русских оказались сильнее, чем ожидалось. И также теперь было понятно, что моральная устойчивость русских оказалось намного, на очень много, в разы выше ожидаемого, расчетного. Вместо того чтобы сбросить с себя ярмо путинского режима и государственного контроля с надеждой вернуться хоть к какому-то подобию прежней жизни, русские шли в вооруженные силы. Оказавшись в «зонах урегулирования», на освобожденных «миротворцами» территориях, по мере своих скромных сил сопротивлялись. Жгли, ломали, портили технику, мосты, дороги – на это русские оказались мастера. И резали, вешали, травили тех, кого считали предателями и коллаборационистами. И убивали тех, кого считали не освободителями, а врагами. Шли не только в новые «формирования охраны порядка» под контролем демократических сил, но и в террористы.

Да, все больше сил и средств отнимала борьба с «вооруженными террористами». Наносящими «миротворцам» все более значимые потери и на растянувшихся до предела коммуникациях, и на освоенных и зачищенных территориях в целом. Борьба с террористами велась как бы успешно – число ликвидированных отрядов, групп, одиночек, считали тысячами. Но тех становилось все больше и больше, и они действовали уже не просто отчаянно, а нагло и иногда уже даже организованно. При всей нехватке ресурсов, русское командование продолжало делать все возможное для снабжения их вооружением, боеприпасами, средствами связи и разведки, инструкторами. В обмен на это террористы убивали, поджигали, подрывали то, до чего могли дотянуться и на чем видели эмблемы войск государств – участников операции, призванной принести России свободу. И они явно снабжали информацией своих террористических хозяев в глубине своей бывшей страны. Можно было только догадываться, какая доля неожиданных успехов русской фронтовой авиации обусловлена работой тех самых террористов, – а сколько действиями штатной агентуры и войсковой разведки. Быть может, поровну.

– Какого хера?! Будь я проклят!

Это генерал-лейтенант считал картинку с экрана своего тактического планшета.

– Свяжите меня со 2-й Бронетанковой. И 3-й Пехотной. Срочно.

– Да, сэр.

– И командующего авиацией ко мне. И готовьте круговой звонок с командирами всех соединений в радиусе 300 миль от этого… чтоб его…

– Да, сэр. Делаю, сэр.

– Сколько прошло времени?

– С самого начала? Почти два часа, сэр. Но сначала это был просто артиллерийский и ракетный удары, какие уже бывали. Потом мы решили, что это разведка боем, в обычном их стиле.

– А потом?..

С формальной точки зрения во всем этом, в эскалации жестокости и массовой гибели гражданского населения были виноваты, ясное дело, сами русские. Западным обывателям с утра до ночи объясняли, что русские сами сожгли собственные города и поселки, и продолжают их жечь, и продолжают убивать друг друга, – чтобы очернить «миротворцев» и привлечь на свою сторону недалеких людей, не способных к критичному анализу. Как это им уже удалось с греками и восточноукраинцами – каша в этих двух регионах сейчас заваривалась крутая. Некоторое время это объяснение успешно работало, пока в августе в паре европейских стран вдруг не прошли в прайм-тайме сюжеты о кавказских, украинских и прибалтийских «эскадронах смерти». И о «шоссе смерти», как именовали десятки совершенно одинаково выглядящих мест по всему протяжению бывшей России. Покрытые выбоинами и копотью асфальтовые полосы, на многие километры заставленные ржавыми и издырявленными обломками гражданских легковых машин и автобусов, со скрюченными костяками пассажиров внутри. И десятки не сработавших суббоеприпасов с маркировкой западных производителей там и сям между ними.

К августу число звонков в радио- и телеэфир с насмешками над «аналитиками и комментаторами», с прямыми оскорблениями журналистам и собственным правительствам перевалило за какую-то первую условную границу. А слова «гуманитарная катастрофа» стали звучать уже довольно громко. С этого момента наравне с русскими стали виноваты те «союзники и партнеры», без которых в операции было не обойтись: больно уж большая территория нуждалась в контроле и порядке. Турки, африканцы, азербайджанцы, грузины, поляки, эстонцы, латыши, литовцы, украинцы и те же русские коллаборационисты. Их поведение на занятых территориях оказалось не просто жестоким, а лютым. На их счету, по разным оценкам, были к текущему дню от сотен тысяч до миллионов жизней гражданских русских и пленных. Это вызывало ровно такую же ответную реакцию русских, и так заходило все дальше и дальше. Как, собственно, и было запланировано. Но это постепенно вызывало в мире и протест, и даже сочувствие к русским. Непонимающие целей и задач операции «Свобода России» тупые граждане были готовы сочувствовать кому угодно: так, они сочувствовали даже террористам ИРА[37] и «Красных бригад» в 70-х годах прошлого века. Задрипанные макаронники, ожиревшие бельгийцы и голландцы, сумевшие выставить на поле боя считаные бригады весьма умеренной боеспособности, и немного большее число полицейских подразделений, – посмели говорить что-то о «преступном попустительстве». Смели угрожать какими-то международными расследованиями. Сейчас это уже начинало серьезно мешать.

– Генерал Питард? Дана, ты это видишь?

– Я уже знаю, сэр.

– Дана, когда тебя подняли?

– 5 минут назад, сэр. Может, уже 6.

– Ты второй, кому я позвонил. Эйб Абрамс погиб, ты знаешь?

– Что?

– Ты меня слышал. Один из их ракетных ударов пришелся по штабу 3-й Пехотной. Они там все спали, как детки в кроватках. И это было уже больше часа назад, дьявол; а мы не знали. 3-й теперь командует кто-то из штабных подполковников, я даже не запомнил, кто именно. Ты теперь вышестоящий офицер в секторе. И хозяин самого тяжелого кулака.

– Марк, у меня такое ощущение, что я еще не до конца проснулся. Мне все кажется пока не слишком настоящим. Ты думаешь, это серьезно? Действительно серьезно? Не батальонный уровень, как они любят? Не полковой, не дивизионный даже?

– Они сбили «Сентри» прямо над Омском. Истребителями. Теми самыми, которых у них так мало, что почти уже совсем нет. О да, я думаю, что это серьезно.

Что на всех их влияло еще все эти месяцы, когда они все никак не могли продвинуться вперед, сломать русских до конца, окончательно лишить их даже тени надежды? Еще была непонятная, вызывающая уже просто настоящий страх эпидемия суицида и дезертирства военнослужащих. Необъяснимая ничем: никаким «боевым стрессом», никаким фоновым воздействием массово применяемого в бронебойных боеприпасах обедненного урана, на которое грешили две войны подряд – иракскую и Балканскую. Вы знаете, что в Вооруженных силах США практически не было дезертирства всю Вторую мировую? Когда страна действительно дралась в полную мощь, с напряжением всех сил нации, когда несла серьезные потери и на равнинах Нормандии, и в итальянских предгорьях, и в джунглях тихоокеанских островов? Солдаты Армии США, – Корпуса морской пехоты, собственно Флота, армейских ВВС – гибли, иногда тысячами в день; превращались в инвалидов и уродов. Но призывные пункты не испытывали недостатка в добровольцах, а дезертирство фактически не являлось сколько-нибудь значимой проблемой. И ровно так же было еще много следующих лет и десятилетий. Почему это стало проблемой сейчас? Почему суицид и дезертирство превратились не просто в эпидемию – в угрозу боеспособности?

Число случаев самоубийства среди американских военнослужащих перевалило уже к 1 сентября за 2000, число подтвержденных случаев «убийство – самоубийство» (дурацкий термин, но совершенно официальный) – за 300. На фоне ежегодной статистики по США это было немного. Но на фоне обычных цифр по Вооруженным силам, в которых служили психически здоровые, психологически устойчивые мужчины и женщины… Находящиеся под наблюдением профессионалов, военных медиков, собственно и разработавших концепцию «посттравматического стресса»… На всем этом фоне происходящее казалось чем-то несусветным. Особо следовало отметить то, что вклад в статистику вносили не только непосредственные участники операции «Свобода России», но вообще все военнослужащие: в том числе расквартированные в тысячах километров от границ бывшей России. В среднем 300 суицидов в год за 2008–2012 годы – и 2300 за первые полгода этой операции: это не могло быть совпадением, и это не могло пока быть объяснено ничем, никакими медицинскими теориями. Поэтому это было реально страшно.

Более того, были отмечены случаи перехода военнослужащих США и участвующих в миротворческой операции подразделений Вооруженных сил демократических стран Европы и Азии на сторону противника. Побежденного, разгромленного, продолжающего безнадежное сопротивление только из присущей славянам негибкости, склонности к фанатичному самоотречению. Русские не просто были старым врагом: они были исчадием ада, олицетворением всего отвратительного, что есть на земле. Всего противоречащего и противостоящего демократии, свободе, правам человека. Миру и процветанию человечества в целом. Это в своем большинстве знали все «рядовые, обычные» жители западных стран, объединенные в глазах военных термином «lay people», – и это тем более знали сами профессиональные военные, которых воспитывали на этой аксиоме с юношеских лет. Десятки известных, достоверно подтвержденных и наверняка многие десятки замаскированных случаев перехода к противнику рядовых, унтер-офицеров и даже офицеров Вооруженных сил США не могли быть объяснены ни маргинальностью совершивших это лиц, ни их стрессом, ни чем иным. Один-два случая – могли бы. Десятки – никогда. Только презрение русских к пропагандистской работе либо нехватка у них ресурсов и средств для такой работы объясняли то, что они не разворачивали каждый такой эпизод в полноценную пиар-кампанию. Но и существующего более чем хватало для перманентного напряжения, для падения боевого духа, для потери уверенности в надежности боевого братства. И главное – казавшейся нерушимой уверенности в благородстве основной, главной цели всей этой операции, уже стоившей таких трат и таких жертв.

– Я вижу, вижу!

– «Колода» сообщает… Потери от ракетного удара умеренные; в основном пришлись на «Скандалиста». Но на поле русская бронетехника, и в воздух удалось поднять лишь несколько машин… Экипажи и техники ведут наземный бой… Русских мало, скорее просто маневренная группа силами до усиленной роты, но…

– Я вижу! Где 48-я? Она была ближе всех, какого черта?

– 48-ю боевую группу охватили уже с обоих флангов, оторваться полковник Симмонс не может. Просит помощи.

– Помощи ему? Дай мне Симмонса!

– Прямой связи нет, сэр. Русские глушат все частоты широким ковром: именно поэтому мы потеряли первую четверть часа.

– Черт побери, а как воюют они сами?

– Не знаю, сэр.

– К черту! Симмонса мне! Симмонса! Его 1-му батальону всего 3 мили до поля, это один рывок. Там гибнут летуны! Гибнут на земле, он что, не понимает?

– Мы вызываем Симмонса, сэр. Вызываем все время.

– «Хлопкоробы» на линии! 2-й батальон бронетанковой группы той же 3-й.

– Дай!

Треск, шипение, завывания, какими изображали привидений в дешевых кинофильмах времен его молодости.

– Генерал, сэр! Капитан Грин, 2-й батальон, временно исполняющий… Мы ведем встречный бой, русские танки по всему фронту соприкосновения… Я не слышу!

– Я тоже слышу плохо! Докладывай быстрее, капитан. Почему временно?..

– Майор Симпсон пропал без вести. Я принял на себя командование уже вторым, до меня был командир 1-й роты… Танки горят по всей гряде… Мы работаем, но у них численное преимущество, а над горизонтом все время ходят «Хайнды» и «Вампиры», мы несем потери и от ракет… Положение крайне серьезное, мы не можем ни опрокинуть их, ни оторваться. Их броня сожгла батальонную ПВО за первую же минуту, и…

– Какие «Вампиры»? Британцы?

– Русские вертолеты… Мы их так зовем… Еще…

Связь оборвалась. Генерал-лейтенант медленно опустил руку с зажатым в ней стилом. Да, поднявший его с постели с таким опозданием полковник был прав: это даже не дивизионная операция, это больше. А он здесь, в Подмосковье. В сотнях, и сотнях, и сотнях миль к западу от бурлящего, кипящего, пылающего поля общевойскового сражения. В комфортабельном здании, превращенном в защищенный командный пункт еще много месяцев назад. Отсюда он командовал десятками дивизий, отсюда он отдавал приказы командующим флотами и авиационными соединениями. До сих пор все средства связи были весьма надежны, хотя русские так и продолжали сбивать иногда их сателлиты. Ожидалось, что это прекратится, когда русские потеряют последний из своих оборудованных космодромов и когда до конца истратят все противосателлитное железо, что висело у них на орбите. Но они продолжали выводить на орбиту спутники и противоспутники межконтинентальными баллистическими ракетами шахтного базирования. Одиночными. Каждый раз цинично и даже, кажется, насмешливо, предупреждая своих врагов через парламентеров о предстоящих запусках, чтобы те не были приняты за начало давно ожидавшегося ядерного удара. Каждый раз после такого предупреждения где-нибудь в Пентагоне собирались генералы и политики, каждый раз размышляли, что можно по этому поводу предпринять и в политическом смысле, и в военном. И каждый раз не решались сделать что-то серьезнее организации очередной пиар-кампании, с обвинениями русских в наглых провокациях, в обострении ядерной угрозы и так далее.

Сколько-то собственных военных или переориентированных гражданских спутников русские еще контролировали несмотря на все меры противодействия. И несмотря на все усилия и средства, которые десять с лишним лет вкладывались в то, чтобы этого не случилось. Начиная от банкротства конкретных ключевых русских производственных предприятий (с переориентацией остальных на зарубежные комплектующие) и заканчивая банальными убийствами ключевых же технарей и конструкторов вечерами в темных подъездах. Тем не менее оказалось, что этого было мало. Недостаточно. И именно поэтому русские до сих пор были способны работать по идущим через океаны конвоям своими ракетоносцами и субмаринами. Все же объединенный объем американской, японской и европейской группировок сателлитов разведки и связи был втрое большим, и это считалось достаточным. Считалось, что это гарантирует вскрытие любых передвижений серьезных количеств техники, переброску единиц самолетов и вертолетов. Позволяет достоверно отслеживать ход ремонтных работ по кораблям да и вообще почти любую значимую активность. Считалось до этих самых пор.

Что погибающий капитан хотел сказать, когда эфир сорвал связь? Что еще? Да, еще… Еще были странные, необъяснимые нервные срывы, и уходы, и публичные выступления, и полноценные сливы информации – оттуда, из дома. От действующих и отставных военных и политиков, до действующих и отставных разведчиков разных профилей: политических, экономических, прочих. Июньская история со сбежавшим в китайский Гонконг техническим специалистом ЦРУ и АНБ Эдвардом Сноуденом была просто самой известной, а на самом деле были еще несколько, не менее показательных. Случившиеся одновременно или почти одновременно. В какой-то степени оба чудовищных предательства со стороны союзников были исходом примерно таких же пусковых событий. Что путч в германском бундестаге, что поразительно резкая реакция французского Правительства на «открывшиеся обстоятельства» и рассекреченные документы, с отказом обеих этих стран от дальнейшего участия в операции. В самих США отлично налаженная система контроля пока продолжала блюсти «единство нации»[38], но несколько историй уже прорвались наружу и совершенно очевидно уже начали оказывать свое действие. Если еще не разрушительное, то уже, по крайней мере, негативное.

Колин Лютер Пауэлл, генерал Армии США в отставке, бывший государственный секретарь, бывший председатель Объединенного комитета начальников штабов, бывший советник по национальной безопасности. Во время выступления перед студентами Университета Мичигана вдруг заявил, что «сожалеет о том, что решения о вторжении в Ирак в 2003 году и в Россию в 2013-м принимались на основе сведений из ненадежных источников». И на уточняющий вопрос какого-то умника даже не из числа студентов, а из числа университетских преподавателей – дал развернутый, минут на пять, ответ. Из-за ошибки выпускающего редактора не удаленный из состава текста его речи, опубликованной в дневном обновлении университетской веб-страницы. И оттуда мгновенно расползшийся по американским и иностранным СМИ. По словам Пауэлла, ставшая поводом к запуску операции «Свобода России» известная «вооруженная провокация России на границе с одним из прибалтийских государств» в реальности не имела места и являлась фактически «сфабрикованной и полностью виртуальной». Он также заявил, что не снимает с себя ответственности за произошедшее в 2003 году, но «требует от ЦРУ и Пентагона объяснить», как такие важные решения могли, в принципе, быть приняты на основе фальсификаций: и тогда, и сейчас, десятилетие спустя. Почему все это было сказано генералом в ходе дискуссии после рядовой университетской лекции, не мог объяснить никто из аналитиков. После произошедшего Колин Пауэлл быстро ушел в тень, и теперь категорически отказывался давать комментарии на тему своих высказываний, впрочем, и не отказываясь от произнесенных им слов.

Сенатор Билл Кэссиди, член Объединенного экономического комитета Конгресса США. В ходе закрытого заседания, посвященного определению политики США в отношении мировых цен на энергоносители в свете ликвидации России как одного из ключевых игроков на энергетическом рынке, заявил, что вторжение в Россию являлось и является «не миротворческой акцией, а чудовищным преступлением, не имеющим в истории аналогов по уровню проявленного цинизма и гибельности своих результатов». В ответ на лишение себя слова председателем комитета продолжил свое неожиданное выступление «с места». При этом цинично оскорблял и его, и остальных высокопоставленных членов комитета, используя медицинскую терминологию. В частности, заявил, что обладает достаточной врачебной квалификацией, чтобы поставить присутствующим диагнозы, объясняющие их поступки. Это теперь активно муссировалось в прессе: сенатор был довольно популярен.

Вильям Шворц, находящийся на низком уровне служебной иерархии технический сотрудник АНБ, Агентства национальной безопасности США. Пользуясь имеющейся возможностью, скопировал около четырех тысяч документов с грифом «Совершенно секретно» и «Секретно», имеющих отношение к политическим и дипломатическим аспектам проводившейся в 1996–2013 годах подготовки военной операции против России. В несколько приемов выложил эти документы в Интернет, произведя выгрузку на файлообменные сайты, относящиеся к доменам нескольких независимых государств. Одновременно он переслал CD-диски с архивами нерассортированных файлов в посольства этих же и нескольких других государств: пока даже не было известно, скольких именно. Документы имели разный формат, во многих случаях представляли собой сканы высокого разрешения с официальных документов со всеми грифами и колонтитулами, и попытки объявить их фальшивками выглядели сейчас просто смешно. Предатель был идентифицирован весьма быстро, но при попытке ареста оказал вооруженное сопротивление членам силового подразделения ведомства, а когда ситутация стала для него безнадежной, покончил с собой. Вдова Шворца сообщила СМИ, что ей официально запретили давать какие-то комментарии до окончания официального расследования, но ее муж являлся не русским шпионом, а американцем-патриотом, и время докажет: совершенное им пойдет Америке только на пользу, очистив ее от греха и скверны.

Рольф Бьерманн, профессор Университета Дрекселя, располагающегося в Филадельфии, штат Пенсильвания; по специальности – инженер-механик и робототехник. Совершил самосожжение в центре «молла» – грандиозного бульвара в сердце Вашингтона, столицы Соединенных Штатов, – на глазах у сотен участников патриотической манифестации в поддержку Вооруженных сил. По словам свидетелей, на нее он явился одетым в серый балахон с огромными желтыми звездами Давида на груди и спине, при этом держал в руках транспарант с изображением традиционной русской складной куклы, перечеркнутой зигзагами рун СС. Охраняющие манифестацию полицейские и сотрудники военной и гражданской охранной служб не остановили его, потому что не поняли, что означает его костюм и его транспарант. В припаркованном на одной из боковых улиц автомобиле, на котором профессор Бьерманн прибыл из Филадельфии, осталось написанное от руки письмо на трех страницах. В нем профессор выражал свое глубокое возмущение политикой, спланированной международным сообществом травли по отношению к России в целом и русскому православию в частности. А также глубокое разочарование потерей Америкой унаследованных ею гражданских свобод.

Во всех этих случаях сделавшие такие неожиданные заявления и предпринявшие такие резкие, опасные по своим последствиям шаги люди считались давними, убежденными сторонниками текущего курса США на дальнейшее расширение своего позитивного влияния в мире и лояльными гражданами. В каждом из этих случаев высказанные ими мнения и совершенные ими поступки становились неожиданностью и для общественности, и для их собственных коллег и близких. Например, семья, коллеги и студенты профессора Бьерманна были полностью шокированы его поступком и заявили, что он никогда не был ни интересующимся политикой, ни религиозным человеком. И, в частности, ни разу не выражал при них вообще какого-либо интереса к православной религии.

Наконец, Карла Дель Понте, бывший прокурор Международного трибунала ООН по бывшей Югославии и Международного трибунала ООН по Руанде. В 2011–2013 годах член Международной комиссии по расследованию событий в Сирии под эгидой Верховного комиссара ООН по правам человека, а ныне председатель аналогичной комиссии в России. Она вдруг посмела заявить, что опустошающие территорию бывшей России эпидемии имеют «явно искусственное, причем скорее всего иностранное происхождение» и являются частью «спланированного ЦРУ и НАТО геноцида русских». Это прозвучало из уст члена комиссии, созданной специально, чтобы еще и еще раз демонстрировать мировому сообществу преступность поверженного русского режима, представлять доказательства совершенных русскими преступлений… Причем из уст проверенного человека, не раз подтверждавшего словами и делом свою приверженность единственно правильной точке зрения и на прошлых своих должностях, и на этой… Невероятно. Дель Понте была в значительной степени ответственна за успех международных усилий по дискредитации в глазах мира сербской стороны, приданию легитимности военному разгрому Югославии в 1999 году и ее последующему разделению. Она немало сделала для демонизации президента Сирии Асада, ждущего теперь своего трибунала в тюремной камере в пригороде Гааги. И в России Дель Понте тоже начала хорошо, правильно. Сделала ряд веских заявлений о нацеленности комиссии на беспристрастный и глубокий анализ недавних действий России по отношению к своим ближайшим соседям. Несколько раз к месту упомянула о помощи, которую та оказывала террористам всех мастей, и той роли, которую та играла в глобальном риске распространения оружия массового поражения. А потом вдруг такое – причем с самых высоких трибун, откуда сделанные заявления слышны многим, и слышны хорошо. Снять компрометировавшую себя Дель Понте пока не удавалось – и ООН была слишком уж ригидной организацией со своей собственной бюрократией, и швейцарское гражданство сошедшей с ума старухи давало ей слишком уж много преимуществ. Кроме нее в комиссию входили правильные люди, резкую отповедь ей дала Паулу Пиньейро, и было ясно, что Дель Понте скоро уберут. Но пока все было как есть. Пока она продолжала нагло выражать свои необоснованные измышления, а опровержения и встречные заявления – это удивительно малополезная, непродуктивная вещь. Происходящее приходилось просто терпеть.

Все это вместе было более чем странным: это действительно вызывало у военных очень серьезные опасения за устойчивость принятого гражданским руководством страны политического курса. В любой момент и у Конгресса, и у никогда не служившего образцом уверенности в себе Президента могли не выдержать нервы. Уже звучали призывы и «переосмыслить», и «переоценить» что-то там по отношению к русским. Уже не только маргиналы, но и заметная доля населения начинала ассоциировать проведенные в отношении временно пребывающих на территории США граждан России действия с тем, что делалось 70 с лишним лет назад по отношению к американцам японского происхождения. С одной стороны, риск осуществления террористических акций кем-то из десятков тысяч русских, кого март 2013 года застал в США, действительно был далеко не нулевым. С другой стороны, массовые задержания людей, находившихся в стране совершенно легально, и их депортация в Восточную Европу вместе с семьями многим показались излишними. Особенно на фоне заявлений половины о своей убежденной приверженности демократии, полной лояльности и даже поддержке правомочным и вынужденным действиям США по отношению к своей бывшей родине. Не помогло. Следы высланных в Европе терялись – и когда далеко не желтая газета Daily News в передовице одного из выпусков посмела употребить термин «отправлены на смерть», возникшую дискуссию удалось погасить не сразу.

Да бог бы с биологами, химиками, компьютерщиками и спортсменами – никогда русскоязычные сотрудники исследовательских лабораторий и преподаватели второразрядных университетов не играли большой роли в экономике великой страны. Но США всегда гордились стабильностью поддержки, оказываемой ее народом военнослужащим, выполняющим свой гуманитарный долг за океаном. И впервые со времен Вьетнама эта поддержка стала казаться вовсе не незыблемой. Причем поддержка не только моральная, но и самая конкретная, материальная. Так, например, запланированная на июль – август переброска на территорию бывшей России двух очередных дивизий Сухопутных войск Национальной гвардии США – 38-й на запад и 40-й на восток – так и не состоялась. Объединенный комитет начальников штабов пришел к выводу о том, что в сложившейся обстановке запланированная ротация слишком сильно ослабит силы, необходимые для борьбы с «возможными беспорядками» в континентальной части США. И ограничилось отсылкой на русский Дальний Восток единственной 204-й бригады боевой поддержки, что выглядело настолько несоразмерной заменой, что по этому поводу шутили даже на флоте.

– Они прошли… Они прошли их и рассекли дивизию. Вновь рассекли, уже натрое.

– Невозможно, невероятно… Сколько сейчас? О господи… Меньше двух часов?

– Спокойно! Всем спокойно! У нас достаточно сил. Слово «рассекли» ничего не значит, сплошной линии фронта нет и не будет, все с самого начала строится на очагах, и вы это знаете не хуже меня. У 3-й дивизии три бригадные боевые группы, и она будет драться тремя группами. Тем, что от них еще осталось, а это тоже не так мало. На тех позициях, что сохранила, и на импровизированных. Без четкого взаимодействия, да. Временно.

– И без поддержки с воздуха.

– Да, и без поддержки с воздуха. Тоже временно. Очень временно, потому что мы подняли всех, кого можно, до стратегических крыльев включительно. Но им нужно время, и 2-й нужно время, и британцам. Эйб погиб под ракетным ударом, но его штаб уже берет ситуацию под контроль, я уверен. А Дана подходит с юго-запада прямо к самому… В Дане я тоже уверен, как в себе.

– 2-я уже дважды сообщала, что имеет противодействие.

– Дана может иметь все, что хочет. Он должен двигаться вперед на полном газу.

– Встречный бой…

– Что?

– Русские, совершенно очевидно, будут втягивать подходящую 2-ю Бронетанковую во встречный бой. Последние данные показывают, что у них больше бронетехники в непосредственной близости от поля боя… В том числе именно тяжелой бронетехники…

– Те же ваши данные указывали сутки назад на совершенно другое. Почему мы поверили им тогда, и должны поверить совершенно другой картине сейчас? Какие алгоритмы анализа сменились с тех пор?

– Никакие, сэр. Но они сбили «Спартанцев» со своих позиций одним мощным ударом, ровно одним. Практически раздавили левофланговый пехотный батальон концентрированным артогнем и тяжелой техникой, и тут же отсекли следующий к северу батальонный опорный пункт от остальных сил дивизии. Сколько он продержится под таким напором? Вы слышали их крики в эфире? Их призывы о помощи, о любой? 3-я была слишком разбросана, чтобы ее батальоны могли помочь один другому, когда дело доходит до ближнего боя. В дивизии было семь батальонов и один эскадрон – и треть из них уже стерты с наших карт, а остальные отходят сейчас на север, едва удерживая дистанцию и бросая все, мешающее двигаться.

– И что? Это встречный?

– Это ни хрена не встречный. Но именно встречный бой на малой дистанции русские навязали 2-му батальону их 1-й Бронетанковой бригадной боевой группы, пытавшемуся оперативно заткнуть дыру между 3-й пехотной и британцами. И тот продержался сколько? 40 минут? 45? Именно гибель танкистов и позволила Лосеву окончательно выдавить из района 3-ю пехотную, разве нет? Уже на сколько, на 15 миль? Когда последний раз случалось, чтобы Армия США теряла батальон? Тем более танковый батальон? В Корее? Во Вьетнаме?

– «Хлопкоробы» попали под слишком хорошо спланированный комбинированный удар: ракеты, артиллерия, броня, противотанковые вертолеты. Русские тяжело ударили 3-ю, мы все теперь это видим. Теперь видим лучше, и осознаем лучше, чем полчаса назад. Но русские уже выкинули свои карты на стол, сейчас наш ход. Они никогда не были особо сильны в импровизации. А у нас достаточно сил. Более чем достаточно.

– Британцы отходят назад на всех парах. А это лучшая бригада их армии. Одна из лучших. По докладу командира 1-й британской дивизии, «он впечатлен».

– Британцы слабы. Они на «Оцелотах» и считаных новых «Фоксхаундах». Артиллерии у них и исходно было мало, ПВО слаба. Легкая пехота против русских Т-80 и Т-90 на средних и малых дистанциях…

– Британцы – одни из лучших солдат в мире.

– Так и есть. Русские – тоже одни из лучших солдат в мире.

В комнате совещаний повисло молчание. Девять генералов и старших офицеров, включая генерал-лейтенанта и двух генерал-майоров, один из них от ВВС. Было понятно, что они все на одной стороне. Но напряжение в воздухе тоже было очевидным. Неудивительно. В 750 милях к востоку от них гибли их товарищи по оружию. Гибли из-за того, что они совершили ошибку или серию ошибок. Было понятно, что виновный обязательно найдется. Будет найден.

– У нас много сил. Очень много, – довольно негромко произнес наконец-то Командующий Единым центральным командованием миротворческих сил в операции «Свобода России», силами Армии США в Европе и 7-й Армией США генерал-лейтенант Марк Хэртлинг. – Странно сознавать, что они настолько глубоко эшелонированы, что вплотную к западной линии боевого соприкосновения у нас нет теперь практически никого полностью боеспособного, кроме 2-й Бронетанковой дивизии Питарда. Как я уже сказал, Питарду я верю, как себе. И его 2-я Бронетанковая – это громадная мощь. Какую-нибудь, прости господи, Францию, он захватил бы за две недели, Голландию или Бельгию на выбор – за 1–2 дня. Хватит ли этого сейчас? Учитывая те красные иконки, которые мы видим выползающими на наши экраны? Я думаю, интерпретация электронных сигнатур в целом закончена.

– О боже, – сказали сбоку. Совершенно искренне. И снова: – О боже. Где они все это взяли? Сколько они все это готовили?

На фоне все усиливающейся интенсивности противопартизанской борьбы во всех без исключения Зонах урегулирования – от самых восточных до самых западных… На этом фоне потеря двух полнокровных и свежих дивизий, не переброшенных в Россию из-за гипотетической потребности в них на родине, в континентальных США, – оказалась для Командования серьезным ударом. Ожидавшейся замены не произошло, и личному составу воюющих в России с марта и мая соединений приходилось мириться с отменой давно заслуженного возвращения домой на продолжительное время – к семьям, миру и комфорту. И с сокращением длительности отпусков либо полной их отменой. На фоне продолжающейся накапливаться боевой усталости. И связанного с этим роста небоевых потерь. И с продолжающим расти списком собственно боевых потерь, на фоне и в результате постепенного, неуклонного увеличения как числа, так и интенсивности боевых столкновений разных типов. Как с регулярами, так и с террористами – одиночными и организованными. Теперь иногда даже очень хорошо организованными.

Снижалась надежность боевой техники, сокращались межремонтные промежутки. Техники и запчастей просто становилось меньше – растянутые небезопасные коммуникации неизбежно означали потери грузов. Далеко не все можно было быстро и безопасно доставить воздухом. А морской путь был не только длинным и сложным, он неожиданно оказался вовсе не безопасным. Отладка взаимодействия между высокими штабами родов войск сопровождалась полноценными скандалами: из-за количества принимавшего в них участия генералов и адмиралов это было известно как «звездные войны». Да, немногочисленные надводные боевые корабли русских удалось постепенно загнать по импровизированным необорудованным базам – где они теперь, в большинстве медленно ремонтировались под зонтиком объектовой ПВО. Но их ракетоносцы продолжали появляться в воздухе, а их ударные субмарины еще продолжали иногда прорываться в океан, и почти каждый проведенный конвой приходилось оплачивать кровью моряков. А после портов и до складов тактического уровня был еще этап наземной транспортировки. На котором гибли трейлеры, и бензовозы, и водители, и охрана конвоев. Потому что почти каждый метр паршивой русской дороги мог скрывать под асфальтовой заплатой фугас, переделанный из 4,8-дюймового снаряда. А каждый метр «зеленки» вдоль обочины – гранатометный расчет или наводчика лазерной системы целеуказания для уже идущей к тебе издалека управляемой ракеты.

Постепенно перестало хватать беспилотников для прочесывания всего маршрута для каждого наземного конвоя. Постепенно перестало хватать числа доступных вылетов боевых вертолетов для всех «заказчиков», нуждающихся в прикрытии. А русские становились все более организованными, и уверенными в себе, и хорошо вооруженными. И все более жестокими… Взятых в плен авиаторов Миротворческих сил казнили и на севере, и на юге бывшей России одним и тем же способом – привязывали к дереву и сжигали заживо. Взятых в плен бойцов полицейских и охранных частей – по-разному, но неизменно страшно. Именно поэтому, кстати, словосочетание «мирные жители» почти перестали использовать во всей армейской документации. СМИ по всему миру ужасались, выражали возмущение, грозили международными судами за военные преступления для всей верхушки остатков русских ВС и их импровизированного «Правительства национального спасения» – русским, судя по всему, было на это глубоко наплевать. У тех бывших русских «мирных жителей», кто сейчас вешал и резал своих врагов, не было ни работающих телевизоров, ни возможности приема зарубежных и даже еще действующих отечественных телеканалов, ни времени на то, чтобы смотреть какие-то передачи.

Германия с Францией, не самая простая обстановка и дома, и на юге Европы, возрастание сопротивления кадровых русских Вооруженных сил в удерживаемом ими анклаве, возрастание эффективности и, главное, объема террористического сопротивления в зонах урегулирования. Все это вместе взятое подтачивало силы оккупантов: медленно, но уже давно весьма значимо.

И еще была та самая пандемия «русского парагриппа». Недооценка которой стала как бы не главной ошибкой и комфронта Лосева на русской стороне, и его штаба, и многих других. Что ж, ошибка «в свою пользу» – это полезная ошибка: очень жаль, что таких почти совсем не бывает. Ту же ошибку, ровно ту же, совершили и Хэртлинг, и Ставридис, и их штабы, и все остальные вместе взятые почитатели демократии. Им не повезло.

Долговременная, уже надоевшая истерия западных СМИ о несомненно русском происхождении вызвавшего пандемию вируса воспринималась всеми к этому времени со скепсисом. И здесь даже не играла большой роли ошибочность схожей по направленности пропагандистской кампании 2001 года. Тогда неполную неделю спустя атаки на «Башни-близнецы» и Пентагон началась рассылка адресатам в США уже не фиктивных/имитирующих (как в 1998 году), а самых настоящих писем со спорами сибирской язвы. Когда число заболевших перевалило за десять, а вскоре и за двадцать человек, скорость доставки корреспонденции по стране упала вчетверо, а часть почтовых отделений и даже сортировочных пунктов Почты США были временно закрыты. Хотя корреспондентам и телеведущим было совершенно очевидно, что это дело рук именно русских – всегда готовых продать оружие массового поражения любому вонючему террористу за пару тысяч долларов, – прямых доказательств этому тогда так и не нашлось. Непрямых было полно: русские ученые действительно голодали, биологические и конкретно микробиологические лаборатории и целые институты действительно закрывались за недостатком финансирования. Но это было там – в далекой и непонятной России, а письма были здесь и сейчас. Выделенный у части заболевших штамм оказался устойчив к пенициллинам и цефалоспоринам и способен преодолеть защитное действие некоторых вакцин. Эти обстоятельства выглядели настолько соответствующими исходной гипотезе, что были многократно озвучены во всех СМИ еще до того, как впервые был сделан неожиданный вывод из них же. Штамм был, по всей видимости, не русским, а предназначенным для действия на территории России. Пропаганда быстро начала затухать, и расследование ФБР продолжалось уже без большой огласки, и длилось аж до 2011 года. Единственным организатором и исполнителем бактериологической террористической атаки 2001 года был признан научный сотрудник Института инфекционных болезней Армии США в Форт Детрик, штат Мэриленд, умерший в 2008 году от передозировки противовоспалительных и жаропонижающих препаратов. Созываемые позже комиссии то опровергали выводы расследования, то вновь их подтверждали, но русских по этому поводу уже никто особо не обвинял.

Никто не устраивал особой истерики по поводу появления в мире «атипичной пневмонии», нескольких вспышек свиного и птичьего гриппа и даже лихорадки Западного Нила в Сербии в текущем 2013 году. Но когда мир охватил «русский парагрипп», все началось снова: и интервью понятия не имеющих о вирусологии политиков, и выполняемый привлекательными журналистками научный анализ, и редкие комментарии профессионалов. Да только работало хуже. Сейчас в мире создавалось впечатление о том, что русские были виноваты вообще во всем плохом, – и когда вслух из уст какого-то телевизионного умника вдруг прозвучало «как евреи в Средние века», это запомнилось многим и вдруг стало почти мемом. Как-то сказывались и другие детали, запомнившиеся части людей. История с провокацией в Берлине, когда русских обвинили в преступлении, совершенном на самом деле сошедшим с ума американцем, организовавшим собственную частную террористическую группу. История с отбитым охраной нападением на русскую атомную электростанцию, которое сначала объявили чудовищным провалом их системы безопасности и только полгода спустя начали рассматривать как достигнутый русскими в последний момент успех. В общем, несмотря на развитие технологий массмедиа, работали они уже не так эффективно, как раньше.

Между тем эпидемия действительно имела русское происхождение. И это не было доказано просто потому, что это практически невозможно было доказать, а любые обвинения на фоне прошлого вранья выглядели малообоснованными. Возбудителем являлся так называемый «авторский штамм», причем не вируса парагриппа, а вируса гриппа. Они относились к совершенно разным семействам – парамиксовирусов для парагриппа и ортомиксовирусов для гриппа соответственно. Вирусов парагриппа было известно мало, вирусов гриппа – удивительно много; название «русский парагрипп» было в корне ошибочным и основывалось на том, что симптомы заболевания больше напоминали именно парагрипп, а не грипп. Катаральные явления весьма умеренные, за исключением устойчивого и продолжительного – и даже просто мучительного – насморка. Субфебрильная[39] температура и головные боли в течение нескольких дней, изредка дольше. Ни болей в суставах и мышцах, не кишечных проявлений – ничего этого нет. Осложнений на сердце и почки тоже не отмечается. Это как бы все.

Ортомиксовирусы, парамиксовирусы… Неинтересно? От пандемии испанского гриппа, или просто «испанки», в 1918–1919 годах умерло, по некоторым подсчетам, до 5 % населения Земли. Заболеваемость тогда составила около 30 % (в той же Испании – до 40 %), летальность среди зараженных – 10–20 %. Вновь следует отметить: «Русский парагрипп» именовали парагриппом прежде всего потому, что он практически не был летален. По текущим данным Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ) от августа этого года, глобальная заболеваемость им составила от 35 до 45 % от численности мирового населения. Цифры по странам Африки были очень неточными, но в любом случае это являлось несомненным рекордом за всю мировую историю. Такой невероятный уровень заболеваемости объяснялся не только высочайшим индексом контагиозности вируса, но и очевидным развитием глобальных коммуникаций по сравнению с тем же 1918 годом. Однако летальность при заражении этим вирусом по всем оценкам если и не отсутствовала, то стремилась к нулю. Несколько описанных смертельных случаев могли быть вызваны суперинфекцией иным вирусом, либо развитием обострения тяжелого хронического заболевания. Еще раз: все это было бы скучной теорией, если бы не тот факт, что в период с мая по сентябрь «русским парагриппом» переболел каждый третий, почти каждый второй. А в скученных условиях, в «организованных коллективах», заболеваемость была почти тотальной.

Достоверно установить происхождение штамма и его превращение в оружие так никогда и не удалось, но некоторые детали указывали на совместную работу по крайней мере четырех организаций. Коллекции вирусов ОРВИ ФГБУ НИИ гриппа в Санкт-Петербурге, знаменитого ГНЦ ВБ «Вектор» в Новосибирской области, ФГУП НПО «Микроген» в Москве и еще одной безымянной организации, вроде бы расположенной недалеко от Челябинска. Все эти организации занимались очень серьезными медицинскими проблемами, и их работа имела без преувеличения огромное народно-хозяйственное значение: редкость в наши дни, когда гораздо выгоднее пиарить себя и парить мозги правительству и покупателям, чем что-то там заумное разрабатывать и производить. В итоге начатая в конце 90-х годов в Санкт-Петербурге работа, спокойно и настойчиво продолженная в течение следующих 25 лет уже в других местах, стала одним из факторов, сыгравших ключевую роль в исходе операции «Свобода России». В выживании русских как национальности, народа и этноса. Да и вообще для хода всей последующей мировой истории.

Все четыре города – Санкт-Петербург, Москва, Новосибирск и Челябинск надолго оказались на оккупированной территории; там действовали все те же факторы, что и в других местах. Голод, эпидемии, ничем не сдерживаемый бандитизм, прицельное уничтожение образованных людей и особенно медиков карателями из национальных полицейских подразделений: украинских, турецких, чеченских, грузинских, «добровольческих» русских. Лаборатории и институты грабились или просто сжигались: оборудование, компьютеры и бумажные документы не представляли для новых хозяев территории особенной ценности. Это были не картины в музеях и не археологические коллекции, на которые был тихий, но выраженный спрос: закрытые, но при этом доступные для всех желающих аукционы какой уже месяц подряд шли по всему миру. Во всех четырех случаях сотрудники имевших отношение к созданию вируса «русского парагриппа» лабораторий и имевших отношение к возникновению пандемии служб не пережили войну – ни один. Или пережили, но предпочли ни словом никогда не обмолвиться о своей роли в произошедшем.

Могло случиться и так, что вирус разползся из какой-то из этих разгромленных лабораторий сам по себе, но на самом деле вряд ли. Очень уж синхронно возникли первичные очаги на нескольких континентах. К июлю EVAg – «Европейский вирусный архив» опубликовал данные о полной идентичности штаммов, выделенных из биообразцов, собранных в разных регионах Европы, Северной Америки и Азии. В партнерство EVAg входили два десятка профильных лабораторий из многих стран, и сомневаться в профессионализме выполненного сравнительного анализа не приходилось. Восстанавливали картину ретроспективно: новый вирус поначалу не вызвал особой паники. Ну, еще одна ОРВИ, послабее большинства.

Было бы упрощением сказать, что пандемия не вызвала озабоченности: вызвала, и еще какую. И Всемирная организация здравоохранения, и национальные службы борьбы с инфекционными заболеваниями, и профильные институты, и военные/околовоенные организации вели серьезную и даже напряженную работу по идентификации возбудителя, полной расшифровке его генома, предварительной, а затем прицельной проработке возможности создания вакцины и так далее. Любая пандемия – это глобальная угроза. Вирусы, особенно вирусы гриппа, очень изменчивы. Одна или две нуклеотидных замены, незначительное изменение конформации одного из функциональных белков – и свойства вируса серьезно поменяются. Причем в какую именно сторону – не сможет предположить ни один суперкомпьютер. Но реалии современной науки вовсе не обеспечивали стопроцентную интеграцию глобальных усилий даже в отношении очень серьезной цели. Имела место жесткая борьба исследовательских групп за гранты. Наблюдалось все продолжающееся снижение финансирования даже прикладной науки, даже в богатейших странах – война стоила дорого. Шла борьба за научный приоритет, существовали имеющие коммерческий смысл ограничения на публикацию полученных собственных научных данных фармацевтическими и биотехнологическими компаниями. Существовал всем известный неформальный мораторий на публикацию «негативных результатов», в результате чего десятки команд тратили время на дублирование чужих экспериментов, уже доказавших свою бесполезность. Были, наконец, 3-, 4-, 6-недельные периоды ожидания рецензирования при подаче рукописей в журналы. ВОЗ выступила с обращением к редакциям биомедицинских журналов с просьбой отменить рецензирование в отношении данных, касающихся инфекционных заболеваний, эпидемии которых имеют глобальное значение. Но система была слишком хорошо сложившейся, и все продолжалось в том же стиле.

И еще раз – пандемия пандемией, но ассоциированная с вирусом «русского парагриппа» смертность была практически нулевой. И долгие месяцы работа казалась каким-то учебным упражнением по «организации и выполнению комплекса действий» по борьбе с неким будущим возбудителем уже серьезного инфекционного заболевания. Который появится через 10 или 15 лет. Пока кто-то из ученых впервые не сложил теорию и полученные за многие годы работы навыки с тем, что он видит вокруг себя: в собственной семье, на работе, на улице, в магазинах. Странные изменения в поведении переболевших «русским парагриппом» людей и особенно тех, у кого заболевание перешло в хроническое. До самых радикальных – полной смены манеры поведения, стиля жизни, до дауншифтинга и суицида. Не объяснимые ни стрессом, ни финансовым кризисом, ничем. Странные, нехарактерные выступления политиков, просачивающиеся в СМИ и Сеть. Раздрай в действиях стран НАТО, долгие годы казавшихся единой, монолитной системой. Резкий, неожиданный рост противоречий, центробежных стремлений даже в пределах собственно ЕС и собственно США.

В июльском номере «Международного журнала психоанализа» вышла статья некоего Леона Вюрмзера, названная «Some new reflections on shame and shame conflicts», то есть «Некоторые новые мнения о стыде и конфликтах стыда». Эта статья, судя по всему, установила приоритет доктора Вюрмзера в отношении ассоциации «русского парагриппа» с понятиями «примата совести и идеала» как «архаичного супер-эго», то есть «сверх-я». Автор, однако, принадлежал всего лишь к какому-то «Современному фрейдистскому обществу», импакт-фактор у журнала был минимальным, и несерьезная статья (пусть и проиндексированная в PubMed и паре других ресурсов) еще полный месяц оставалась совершенно незамеченной. Чуть позже вышла еще одна, также обзорная, названная «The challenges of conscientious objection in health care», то есть «Проблема «сознательного отказа» в здравоохранении». Автором, вновь единственным, был некий Хасан Шанавани, вероятно, пакистанец. Опубликовавшим статью журналом стал «Журнал религии и здоровья», вновь с очень умеренным импакт-фактором, и отклик на публикацию оказался ровно таким же, что и в первом случае, – нулевым или почти нулевым. Но доктор Шанавани работал в структуре, ассоциированной с Министерством по делам ветеранов США – Ветеранском национальном центре по безопасности пациентов, располагавшемся в Энн Арбор, штат Мичиган. Упоминание о его публикации попало в какие-то отчеты, рапорты, во что-то такое. Кто-то из правительственных чиновников дал кому-то указание проверить и высказать свое экспертное мнение. Мнение о рассуждениях и выводах доктора Шанавани было, разумеется, резко отрицательным, и чиновник запросил еще одно, у другого эксперта. Время шло.

Упомянутое в обеих этих работах слово «совесть» вообще было очень интересным. По-английски «совесть» – это conscience, но нагрузка на это слово намного меньше, чем, например, в русском языке. То же слово conscience означает также «сознание» вообще, и около трех четвертей всех упоминаний данного ключевого слова в базе данных биомедицинской литературы MEDLINE приходится именно на это его значение. Причем не в медицинском смысле «находиться в сознании», это другой термин, а именно в психологическом, фрейдистском, если хотите, смысле. В русской литературе слово «совесть» встречается очень часто: собственно ключевые классические русские литературные произведения пропитаны концепцией совести, муссированием положительного влияния совести на действия героев, описанием примата совести в их мыслях и поступках. Великий Достоевский, великий Толстой, великий Чехов… То самое «архаичное сверх-я», про которое, собственно, и написал Леон Вюрмзер в своей мелкой статье, ставшей приоритетной. Во всем остальном мире совесть являлась гораздо менее важным понятием, и уж точно не была индикатором чего-то. У людей имелись моральные основы, моральные платформы, идеалы. Сформированные воспитанием в семье и обществе принципы. Интересы, разумеется. При чем тут совесть?

В начале сентября в радикально более значимом журнале «Ланцет», выпускаемом с 1823 года и находящемся на втором месте по импакт-фактору среди всех неспециализированных, общемедицинских журналов, было опубликовано «описание клинического случая», такой формат статьи известен как «Case report». В компактной полуторастраничной статье коллектива авторов медицинского факультета Имперского колледжа Лондона был описан наблюдаемый случай. После краткого введения давалось описание резкого изменения поведения представителей группы людей, относящихся к нескольким семьям и их ближайшему окружению на фоне «так называемого русского парагриппа». Последним автором в статье являлся Мэттью Хоудз, почетный старший лектор по специальности «детская и взрослая психиатрия», квалификация которого не могла вызывать вообще никаких сомнений. Профессор Хоудз и его соавторы сообщили, что исходно их внимание привлекло относительно привычное в текущий момент для практикующих врачей сочетание симптомов у двух сестер-подростков, мать которых обратилась за квалифицированной психиатрической помощью для них. А именно – хронического насморка и резкой, быстро прогрессирующей социальной дезадаптации. При сборе семейного анамнеза выяснилось, что еще по крайней мере двое членов этой же семьи имеют то же самое сочетание симптомов, хотя и меньшей степени выраженности: это полностью подтвердилось при обследовании. Охват обследования был расширен, в него были включены члены еще одной семьи, близко контактировавшей с первой, затем еще несколько прямых контактов. В ходе своей работы сотрудники Хоудза установили последовательность заражения членов этой группы вирусом «русского парагриппа», особенности течения у них заболевания и сроки его разрешения. При помощи рутинных опросников авторы оценивали психологическое состояние обследованных. Собирался также эпидемиологический анамнез, подтвержденный затем при помощи стандартных микробиологических методов исследования: взятия мазков из зева с последующим посевом и высокопроизводительным молекулярным анализом. Среди читателей журнала не было людей, не знающих, что такое «Постулаты Коха»[40].

Обе обследованные семьи из 3 поколений, и остальные включенные в исследование лица, контакты этих семей насчитывали 25 мужчин и женщин разного возраста. Все они являлись белыми англосаксонскими протестантами, городскими жителями, уровень дохода средний, прочие социальные факторы – без особенностей. Заболеваемость «так называемым русским парагриппом», или «насморком Наполеона», составила в группе 40 % ровно, то есть была даже чуть ниже, чем в среднем для Великобритании. Построенная по всем правилам карта эпидемиологического обследования очага инфекционного заболевания выявила последовательность заражения: первый случай в группе датировался маем 2013 года, последний зафиксированный – августом, то есть вплотную к сдаче статьи в редакцию «Ланцета». Симптомы заболевания были без исключений классическими: их перечисление оказалось весьма коротким и неинтересным. У 6 из 10 заболевших парагрипп перешел в хроническую фазу, из них в 4 случаях ограниченную лишь продолжительным, резистентным ко всем видам лечения насморком; в 2 случаях также в сочетании с устойчивыми головными болями и расстройствами сна. У всех 6 лиц, через 22–24 дня после развития выраженных клинических проявлений заболевания, на фоне его хронизации развились очевидные и для окружающих, и для них самих изменения поведения. Лишь приблизительно соответствующие «кризису возрастного развития» у подростков, «кризису середины жизни» у взрослых и климактерическим изменениям у зрелых/пожилых. Еще один случай таких изменений был отмечен для обследованного, перенесшего острую фазу заболевания 5 неделями ранее, но не имевшего признаков хронизации вовсе.

Варианты наблюдавшегося резкого изменения поведения включали значительное ухудшение успеваемости у учащихся в конце учебного года; отказ от выхода на экзаменационную сессию и уход из колледжа для успешного студента. Для многих отмечалась внезапно возникшая, неожиданная для окружающих политизированность и/или религиозность. Это сопровождалось декларацией возмущения «чудовищностью всего происходящего в мире», «коллективным сумасшествием гражданского общества», «безудержным цинизмом государственной программы промывания мозгов» и тому подобным. Манифестация, то есть первое проявление изменений, не всегда была острой: в опросниках больные писали и «вдруг сообразил», «осенило», но чаще «мне долго казалось, что что-то не так, и вот я понял». Свои переживания они описывали как «гнев», «возмущение», «шок» и «стыд». Лишь в нескольких случаях отмечались конфронтации с окружающими, включая ближайших друзей и членов семьи, отношения с которыми ранее были теплыми и ровными. Они объяснялись попытками больных аргументировать свою точку зрения, остающуюся неприемлемой для окружающих. В остальных случаях, отрицательные эмоции у больных были ориентированы на общество в целом и на государство/правительство в частности, а в некоторой степени и на себя.

Квалифицированный анализ подтвердил несоответствие наблюдаемых изменений ни биполярным аффективным расстройствам, ни каким-либо иным психическим заболеваниям. Будучи переведена в табличную форму и снабжена единственной иллюстрацией – классической генеалогической схемой, – карта эпидемиологического обследования очага инфекционного заболевания позволила авторам статьи прийти к неожиданным выводам. Они заключили, что социальная дезадаптация, столь быстро достигшая «устойчиво входящего уровня» имеет полностью соматическую природу и является осложнением гриппа H1N1 (изолят – А/Mystic/05/2013), вызвавшем текущую пандемию. Механизм развития такого странного осложнения они предложить затруднились, кратко упомянув, что основные биохимические показатели, выявляемые при исследовании крови, оказались неизмененными. В коротком списке литературы авторы любезно сослались на приоритет Вюрмзера и Шанавани и осторожно согласились с тем, что результаты их собственных наблюдений, разумеется, должны быть подтверждены в ходе масштабного, прицельного исследования.

«Ланцет» за номером 9895 был выпущен в электронном и бумажном виде 7 сентября 2013 года. Уже к 9–10 сентября львиная доля профессиональных биомедицинских электронных ресурсов имела на своих стартовых страницах комментарии или вступительные статьи редакторов, посвященные публикации Хоудза и соавторов. К 11–12 сентября новость вырвалась в СМИ, затмив даже новости о русском контрнаступлении на западе Сибири.

Четверг, 26 сентября

Остатки разгромленного отряда могли только бежать и прятаться. Оставшаяся от бывшего разведвзвода избитая группа прошла нужный маршрут и залегла в схрон, как в могилу. В глубокой, узкой, как нора, землянке со входом под корнями повалившейся десять лет назад ели они провели целых четверо суток, не выходя даже до ветру. Мочились и гадили в банки с крышками, ели последнюю дрянь. Мерзли, кутаясь в тряпки и передавая заложенную в схрон пару одеял друг другу по очереди. Разговаривали только шепотом или не разговаривали вообще. Собирали и пили воду, скапливающуюся в углублениях холодного, плесневелого земляного пола, пока жажда не стала совсем уже невыносимой. Выжили.

В их группе уцелели семь человек, и Николай знал, что это еще неплохо. Они не знали, что с остальными, в том числе остальными разведчиками – может, кто-то еще сумел уцелеть. А может быть, и никто. Может быть, каратели уже даже зачистили всю округу полностью, со всеми деревнями и хуторами, как тот же Химучасток сколько-то дней назад. Было уже сложно вспомнить, сколько именно. Если они не сбились в счете, сегодня было 26-е. Когда они осторожно выбрались наружу, то поняли, что за эти дни осень стала уже совсем глубокой, и время «зеленки» кончилось. Листьев на большинстве деревьев и кустов почти совсем не осталось, и видимость резко возросла. Труднее будет работать, намного труднее. Считаные единицы личного стрелкового оружия, последние считаные патроны. В этом и других схронах не было ничего лишнего, ничего ценного. Да и схроны были убогими, сделанными на скорую руку в спокойный период. С того времени начал оседать грунт, сошла на нет маскировка. Сколько из них нашли? Приборами, визуально, с воздуха и с земли?

– В ту сторону вроде бы… Туда сыровато…

– Ох, мамочки.

Они даже не думали ни о чем, просто побежали. Лиственный ковер на земле сменился мхом, который сначала шуршал под ногами, потом шипел, а потом начал булькать. Еще метров сто или чуть меньше, все время ощутимо под горку. Ручей был совершенно обычный – в метр шириной, петляющий в разные стороны между покрытыми черничником бугорками, с темной торфяной водой. Они впрыгнули в него все одновременно, широким фронтом, как финиширующие бегуны на стадионе. Рухнули на колени, начали пить, мыча и всхлипывая. Половина черпала двумя руками сразу, половина опустила головы ниже колен или просто легла на животы. И так все провели минут пять или даже больше. Потом разогнулись и посмотрели друг на друга, будто видели впервые. Воспаленные глаза, бледная, почти серая кожа, заострившиеся скулы, нехорошие глаза. В кино солдат изображают иначе, но кино у нас снимают сплошь аутичные либералы, которые «так видят».

– Боже мой, хорошо как…

– А то ж…

– Тихо вы. Как не знаю… Все к месту.

Назад они шли тише и ровнее. Придерживая оружие, уже глядя по сторонам. Да, глубокая осень, совсем уже глубокая.

– Слушайте, как тихо, а?

Голос у сказавшего был хриплый, больной.

– Даже птицы не поют, молчат… Неужели все…

Он недоговорил, но они поняли.

– Не, не может быть. Если бы химией, к нам бы точно вниз затекло. Мы бы тут не… Скажешь тоже. Мы б знали.

Сказавший эту глупость кивнул, соглашаясь. Но было действительно слишком уж тихо. В лесу так быть не должно.

– Че делаем, командир?

– Не «че делаем», а «какие будут ваши приказания, товарищ старший по званию».

– Виноват…

– Ниче, бывает.

Они все негромко засмеялись. Бледные, страшные, вонючие. Помыться бы.

– Помыться бы, – машинально сказал Николай вслух. – Вернуться и хоть как-то помыться. Хоть в одежде.

В схроне у них не было даже ватных тампонов с разведенным спиртом, какие выдают на подводных лодках. К грязи все привыкли, но сейчас это было что-то совсем запредельное.

– Осмотримся сначала, – приказал комвзвода Сомов, и все как-то поняли: все, тон другой. Уцелели, вылезли, и хорошо. Вроде бы живые. Наотдыхались. Напились. Работаем.

– Всем сидеть тихо. Я и… Федотин. Мы на пару часиков, поглядим. Ждать. Далеко не отходить. А как подышите, лучше назад залезьте, вообще-то говоря. Ляхин за старшего.

– Есть.

Ничего другого ответить, разумеется, было невозможно. Их было двое офицеров. А Сомов с Федотиным – единственные кадровые разведчики. Хотя какими кадровыми? Но зато они были разведчиками настоящими, а он нет.

Пара трусцой ушла в глубину леса, пятеро остались. «К почтовому ящику», – подумал Николай, но смолчал. Все свои, но это тоже была привычка.

– Сержант Петрова.

– Я.

– В ту сторону вроде бы тоже сыровато. Пройди метров на сто, погляди клюкву или бруснику. Или сыроежек.

– Есть.

– Рядовой Геннадьев.

– Я.

– Точно пахнет грибами. Чуешь?

– Не.

– Чего?

– Виноват… Не чую. Сплошной звон в голове. И в ушах, и в носу…

– Это от воздуха. И голода. Сядь, не маячь. Ноги вытяни. Придумаем что-нибудь.

– Товащ лейтнант.

– Да?

– Я местный, я тоже чую. Грибы, и много. Вон туда.

– Осторожненько, ладно? Во что?

– В куртку.

– Давай. Недалеко и недолго.

Боец неторопливо положил автомат у ног, стащил с себя грязную куртку, и пару раз тряхнул ею в воздухе. Скомкал, прижал к животу, наклонился и уцепил оружие за ремень. Разогнулся и потопал вперед, крутя головой. Двигался он медленно. Голод. И четверо суток неподвижности, и вода в животе. Ничего, отойдет.

Сам Николай сел на листья, прижавшись спиной к крепкой сосне, раскинул вытянутые ноги, как циркуль, и теперь просто отдыхал, ни о чем не думая. Мутная дрянь из головы и легких уходила слишком медленно, легче не становилось. Несколько дней назад на его глазах погибло много своих, причем таких «своих», которых он совершенно обоснованно считал товарищами: что старшими, что равными себе, что младшими. Ни один из этих вариантов не был лучше других. Погиб опытный и умелый разведчик Петрищев, получивший два проникающих в грудь и умерший очень быстро и удивительно спокойно. Погиб моряк Кениг – простой и хороший парень, очень надежный и очень целеустремленный. В одной из перешедших в ближний бой схваток, когда все превратилось в хаос и все дрались и резались, как сошедшие с ума, моряка изрешетили длинной очередью в упор. Погиб веселый Смирнов, бывший петербургский таксист; погиб тот молчаливый мужик среднего возраста, у которого раньше была собака. Оба под минометным огнем. Погиб деревенский парень-гопник, у которого было плохо с зубами. Этот в один из самых опасных моментов остался вторым номером с пулеметчиком – прикрывать отход уже ополовиненного к тому времени взвода. Погибли два неразлучных друга из какого-то приладожского городка, у которых даже лица были похожими, хотя они совершенно не были родственниками, он спрашивал. Пули с неба и пули с земли, стреловидные поражающие элементы из кассет, гнутые, зазубренные бесформенные осколки, в которые превращались корпуса мин, которыми их несколько раз накрывали, – и лежащих, и бегущих. Николай уже очень давно привык к смертям и довольно спокойно предчувствовал свою собственную неизбежную гибель. Но тут смертей близких людей было все-таки слишком много, даже для него. И пропавших без вести тоже слишком много. Ясно, что большинство из них тоже погибли: иначе не бывает.

Особенно ему было жаль Дмитриева и Сивого, тоже офицеров и тоже моряков. Каким бы условным моряком и каким бы ненастоящим офицером ни был он сам – это все-таки что-то значило. Капитан-лейтенанта и младшего лейтенанта отбили от них в очередной безумный момент, когда пули летели, казалось, со всех сторон. Головной дозор выполнил свою роль и не пробился к пытающемуся вырваться из огневого мешка ядру взвода. Обычное дело. Они все слышали захлебывающуюся скороговороку «калашниковых» и М-16 позади, потом несколько глухих хлопков разрывов ручных гранат, потом снова длинные очереди – значит, уже почти все. И да, потом все стихло, а они так и продолжали бежать, глотая воздух и рыча про себя от злости, и злобы, и обиды на судьбу. И таких или совершенно других случаев было несколько, но каждый стоил им одного, или двух, или трех товарищей, оставшихся позади. Пропавших было даже проще считать погибшими. Легче. Все знали, что каратели обычно делают с партизанами, взятыми живыми.

– Во, принес.

Парень подошел, косолапя, как медведь. Длиннорукий, немного сутулый, неловкий, он не очень походил на разведчика. Призвавшись в марте, он был распределен в мотострелки и воевал, оказывается, где-то по соседству с Николаем и Викой. И с тем же результатом. В их отряде он служил сначала в одной из «линейных» рот, потом, после очередных потерь, был с очередным пополнением переведен в разведвзвод, и там оказался разведчиком получше многих. Может быть, потому, что большинство было так себе разведчиками. Учились, как могли, но тут или есть призвание, или нет. В отношении себя лейтенант Ляхин никогда особенных иллюзий не строил.

Парень высыпал из куртки с дюжину крепких подберезовиков, среди которых нашлась и пара красных[41].

– Спасибо, Фокин.

– Не за что, тащ лейтнант. Мало пока грибов-то. И черники нет ни фига. Брусника есть, но сплошь зеленая, аж скулы сводит.

– Витамин.

– Ага. И от запора, наверно, полезно.

Они снова по кругу похмыкали и похихикали. Все делали это как-то одинаково, глядя наполовину вверх и жмурясь. Ловя бледной, грязной кожей прохладные солнечные лучи.

– Так, сколько у нас?

– Полшестого.

– Нормально. Фокин, сходи еще раз. Чуть левее возьми. Костя, ты куда?

– Чет Вики нету. Уже минут пятнадцать, как ушла.

– Верно. Так. Фокин, Геннадьев, остаетесь. Грибы вон порежьте. Костя, вперед. Негромко.

Мышцы натурально болели, несмотря на столько дней отдыха. То ли так сильно надорвались за дни бега, и маршей, и рывков, то ли все же затекли в этой норе. Двести метров – привычной, пригибающейся трусцой. Тяжесть оружия в руках, и страшноватая пустота на боках и спине: боеприпасов не осталось уже почти совсем. Полтора магазина, 40 патронов. Ножи, конечно, есть.

Бег, остановка, снова бег. Потом бег с остановками перешел в нормальные перебежки по очереди. Таким манером они продвинулись минимум на километр. Как там Костя, Николай не знал, но сам он к этому времени волновался уже серьезно. Сержант была правильным, дисциплинированным бойцом и без причины так исчезать скорее всего не стала бы. А где теперь искать ее, он не представлял.

Спереди был хороший просвет, как будто переулок среди деревьев. В другой ситуации это было бы красиво. Они пробежали по двум противоположным краям этого просвета, и через очередные две сотни метров увидели неподвижную серую фигурку, согнувшуюся над чем-то. Наддали, сразу начав задыхаться. Сразу зашатало и повело на бегу в стороны, сразу стало темно в глазах.

– Петрова, – хрипло произнес Николай, когда они уже просто дотрусили до цели и остановились, хватая ртом воздух. – Ну ты, блин, даешь. Ну что ж ты так с нами, а?

Девушка стояла молча, утирая рот тыльной стороной кисти свободной руки. Старая СВД на ее плече смотрелась привычно и спокойно. Но рожа у нее была не то как у вампира, не то как у чау-чау: вся пасть фиолетовая, и нос тоже. Нашла все-таки чернику. И начала с себя, любимой.

– Ох, доиграешься, Петрова. Я ж сказал, недолго.

– Я ж недолго, тащ лейтнант. Ох.

– Что, живот? Молодец. Будешь теперь демаскировать нас. Понемногу надо, чего ты, совсем оглупела? Костя?

– Я щас, тащ лейтнант. Я чуть-чуть совсем.

– Ну вы даете, – опять сказал Николай с большим чувством. – Дети в парке на выезде. Еще по рожам размажьте, блин.

Он тоже не удержался, сорвал несколько ягод, сунул в рот. Вкусно оказалось просто невероятно. Богатство вкуса, буря. Живот выл и скулил, так снова захотелось жрать. Вот как они пили полчаса назад, вот так сейчас хотелось упасть и жрать чернику всей пастью. Почему обезьяна выиграла эволюционную гонку у мамонта? Потому что она рвала финики всеми четырьмя лапами, ртом и хвостом одновременно!

– А так далеко чего?

– Увидела… Пошла…

Блин, ну действительно, ну ребенок же! Потрясающе просто! Чудо в перьях! Вот сейчас Костя дождется, пока офицер отойдет, и даст ей нормального леща, в воспитательных целях. Он хоть и ниже по званию, но с ним не забалуешь, это все знали. Даже странно, что все так и называют его Костей, хотя отлично знают фамилию, но так уж сложилось. И даже «щенячьей любовью» это между ними не назовешь: на войне взрослеют не просто быстро, а вообще мгновенно, за один настоящий бой. Хотя лет-то им… Потом Николай вспомнил, каким он был уже к их возрасту, какой имел опыт и человекоубийства, и человеколюбия, и резко помрачнел.

Назад они вернулись нехотя, и скорее из чувства долга перед остальными, а не по своей воле. Понабирали черники в капюшоны снятых курток – ни чище, ни грязнее те от этого стать уже не могли. Трое бойцов встретили их настороженно и не сильно-то любезно: да, волновались. Уже и грибы покрошили, и по воду сходили снова, с единственным их овальным котелком. И дрова приготовили под пережог – делать древесный уголь они все тут давно научились. И тому, что горячую пищу готовить нужно за горизонтом от своего ночлега, какой он ни есть, – тоже.

Темнеть начало уже скоро: даже, кажется, раньше положенного. Было не проверить и не спросить у кого-то, когда солнцу заходить сегодня, а когда завтра, да и с часами было так себе. Часы быстро выходили из строя среди всей беготни, тряски, натуральных ударов по чему попало и чем попало. Их брали в числе трофеев при каждой возможности, но каждые следующие жили не дольше. А вроде бы идущие шли неизвестно как: сверять их можно было только между собой. Когда собирали несколько штук, подводили к остальным самые отстающие или спешащие, но черт его знает… В отряде они несколько раз слышали передаваемые далеко с востока и с трудом пробивающиеся сквозь вой глушилок сигналы точного времени – знаменитые спутниковые «бип-бип-бип». И каждый раз чуть не плакали: так это пробирало. Но с тех пор не стало ни радио, ни связистов, ни места, где можно было услышать это, пусть и скозь вой.

К заходу комвзвода с напарником не вернулись, но Николай воспринял это довольно спокойно. Они и вышли-то не сильно рано, и до «почтового ящика» неизвестно сколько топать, бегать и бежать, как Красной Шапочке. И скорость передвижения у них теперь так себе, как показал уже их собственный опыт. Это, к слову, стало одним из аргументов в отношении съесть все самим, не оставив командиру и товарищу ни ложки. Да и было-то… Котелок вмещал литр, ставили его два раза, кроме разрезанных на части грибов с солью в нем не было ничего, даже крапивы – сошла уже давно. Пятерым – на один зуб каждому, только желудки обмануть. В институте, на курсе гигиены, Николай проходил сто лет назад какие-то основы диетологии, что-то там говорилось и про грибы, но он уже вообще этого ничего не помнил.

Спать легли все в той же вонючей норе, закрывшись на двойную дверь, может быть, и спасшую их всех. После свежего воздуха, все-таки выдувшего дрянь из легких и головы, находиться здесь было трудно. Впятером в схроне вовсе не так свободно, как могло бы показаться после четырех дней всемером: тоже было и тесно, и хреново. Но все лучше, чем наверху, где по ночам уже вплотную подходило к заморозкам. Как будет впереди, особенно зимой, Николай сейчас думать не хотел. Потом… Сейчас думать не было сил.

Но все равно пришлось. Потому что командир взвода разведки Сомов и стрелок-разведчик Федотин не вернулись ни на следующий день, ни через день. Сначала он не сильно-то волновался. Было понятно, что ночью разведчики никуда топать не будут, залягут где-то. И было понятно, что утром им сначала до их не известной никому цели, потом наверняка посмотреть и пошарить вокруг, а потом уже обратно. И он сам, и все остальные надеялись, что разведчики принесут что-то поесть, потому что грибы и ягоды – они выручают, да. Особенно когда лейтенант организовал всех, нарезав секторы и назначив «непрерывное кашеварство». Но без крупы и сухарей грибы и ягоды идут плохо, а после стольких дней реальной голодухи – совсем плохо. С осложнениями.

Было чем заняться: и оружие на свету все почистили, как положено; и помылись, и постирались, пока хотя бы в полдень тепло. Это заняло часы, и время, в общем-то, как-то шло. Но ко второй половине дня он начал беспокоиться уже серьезно. Потом к закату надеялся, что вот-вот уже, – а когда стемнело, начал надеяться на следующее утро. Потому что, может, Сомов и Федотин просто прошли мимо, не нашли их. Перелески, ручьи, поросшие соснами и осинами горки здесь одинаковые со всех сторон: заблудиться не позорно даже опытному человеку… А к утру второго дня Николай понял, что обманывает себя и подводит своих людей. Потянув время еще с пару часов, он приказал закрывать схрон и сниматься.

Все как следует вычистили, драгоценные одеяла скатали в плотные рулоны и положили в сделанные на высоте человеческого роста стенные ниши – считалось, что это хоть как-то защищает от мышей. Внутреннюю дверь законопатили по всем стыкам «как было»: скатанными из мха и соломы жгутами. Наружную дверь, закрыв, замаскировали. Времени на это не пожалели, сделали все как следует: не зная места, действительно не найдешь. А пустой, холодный, закупоренный схрон ничего не значит ни для какого прибора: работай тот хоть с беспилотника, хоть с вертолета. Может, кому-то даже такой примитив жизнь спасет. Прибрали все нужные места: от уборной до мусорки, какой бы микроскопической она ни была. Оставили две записки, тоже как положено. Одну внутри схрона, другую в нескольких метрах от входа, если идти в нужную сторону. В записках проставили дату трехнедельной давности, тоже как было у них принято.

– Взво-од, стройся.

На него посмотрели странно, но никто не открыл рта, чтобы что-то сказать, даже самые молодые.

– Равняйсь, смирно. Вольно… По порядку… рассчи-тайсь!

– Первый.

Костя, разумеется. Второй номер снайперской пары Петровой. Котлинец[42], как трое из них. Высокий, худой, очень жестокий – даже на фоне остальных, не пай-мальчиков.

– Второй.

Рядовой Геннадьев, он же Крок. На гражданке он работал грузчиком на какой-то пригородной стройбазе. Очень правильный парень, весьма умелый боец, прямо на зависть. И еще тоже очень жестокий, не хуже Кости. До лютости. И до сих пор не в нужной форме, к сожалению. До сих пор не отлежался. Плохо.

– Третий.

Сержант Петрова, снайпер. Говорит не «третья», а именно «третий» – уже привыкла. Надежна, как дерево, в хорошем смысле. Свой парень. Сколько у нее меток на прикладе? Ноль, потому что она их не делает. Сколько в душе? Лучше не смотреть, лучше не знать. Не надо.

– Четвертый!

Фокин, ходячий сгусток оптимизма. Росту бы побольше и сил, цены бы бойцу не было. Почему он ни слова никому ни разу не сказал о том, как жил до войны, кем был, кем были его родители? Тоже лучше не знать.

– Пятый. Расчет закончил.

Лейтенант Николай Ляхин, медицинская служба ВМФ. Бывший врач-терапевт, бывший сын своим родителям и брат своей сестре. В далеком прошлом – воспитанный и даже романтичный молодой человек. Давно уже не самый молодой.

– Взвод, слушай мою команду!

Все это было как бы очень пафосно. «Как бы», потому что пафосно ни хрена не было. Было страшно, причем очень. Николаю приходилось командовать людьми в бою, причем действительно от его команд зависели человеческие жизни. И да, у него за спиной было сколько-то могил. Могил бойцов, погибших под его началом. Совесть его это не марало – он так ни разу до сих пор и не спрятался за чужую спину. Не видел нужды. Но тяжело было всегда, а так тяжело… Так еще не было.

– Выдвигаемся курсом на юго-восток. Проверяем запасную базу. Оттуда – вновь на юго-восток, проверяем вторую запасную базу. Основная задача: наладить связь и слиться с уцелевшими группами из состава отряда. Вспомогательная задача: получить сведения об обстановке, пополнить запасы боеприпасов, продовольствия… медикаментов. Склады я не знаю, схроны не знаю – не моя это была работа. Запасные базы – хороший шанс быстро восстановить связь и заняться делом. По крайней мере, неплохой. Если у нас не получится… Имеется и еще одна мысль, скажу позже. Вопросы есть?

– Никак нет, товарищ лейтенант.

– Очень хорошо. Мы по-прежнему разведвзвод, какой ни есть. Временно сведенный в отделение. Командование принимаю на себя, мой заместитель – сержант Петрова, ясное дело. Порядок следования: в колонну по одному, головным я, остальные за мной, Петрова – замыкающая. Дозоры не выдвигаем, но всем смотреть в оба: и по сторонам, и вверх, и под ноги. Напра-а… во. За мной, шаго-ом… марш!

Все двинулись с места, чуть пригибаясь вперед, словно шли против ветра. Николай шел головным, очень радуясь, что догадался так поступить. Теперь никто не видел его лица. Онемевшего от тоски. Кто он по сравнению с деловым, опытным, везучим Сомовым? Как сгинул Сомов, что его погубило? Что им делать, если он, лейтенант медслужбы, не найдет запасную базу, а за ней и вторую? Он не знал ответа ни на один из этих вопросов, но марш, как обычно, помог. Тоска сначала стала глуше, а потом ушла почти что совсем на дно души. Что там от той души осталось, после всего, что с ним случилось за столько лет? Э-ге-гей! Душа, где ты там?

Восемь километров по редковатому смешанному лесу в конце сентября – это было бы одно удовольствие еще год назад. Под ноги попадались разноцветные сыроежки, реже подберезовики со шляпками разных оттенков бежевого цвета: от нежного серого до почти бурого. Брусники было мало, и она действительно еще зеленая, но они и не лезли в низины в поисках чего получше. Вряд ли со вчерашнего дня она разом дозрела. Недели три еще, если не больше. Клюквы они не видели вообще, а черники было маловато – не тот год. И еще в лесу действительно оказалось пусто и по-нехорошему тихо. Один раз видели разрытую землю и помет – видимо, кабаний, но никакого зверья не мелькало даже на горизонте, а самое важное, что почти не видно и не слышно птиц. Потом были вторые восемь километров – по уже чистому сосняку. Стало уже окончательно сухо, и пару раз под ноги группе попались самые настоящие дорожки. По которым, вероятно, кто-то из местных время от времени ходил. Из некоего пункта А в пункт Б. Здесь была не тайга, а Ленобласть, людей здесь жило столько же, сколько во всей Финляндии. Раньше жило.

Где находится запасная база отряда, знали все бойцы постарше. Сами строили. Пара наполовину врытых в землю дощатых бараков самого невзрачного вида – как бы казармы. Штабной домик, очень похожий сверху на сарай или амбар. Столовая, склад, что-то еще. Полуземлянки, щитовые времяночки. Нормально. Ценность запасной базы была вовсе не в капитальной несокрушимости каких-то фортификаций. Ценность ее была в том, что возле нее не паслись хозяйственники, из нее не выходили и в нее не возвращались патрули. И фиг запеленгуешь – нечего пеленговать. И нет перманентного теплового пятна – от непрерывной готовки на сто пятьдесят человек. И местным все равно – а местные очень разные бывают. Вовсе не все поклонники пропавшего Президента и Главнокомандующего. Вовсе не все почитатели какого-то нового. Некоторые при каждом призыве «влиться в ряды» поминают Катерину Тэтц и ее сына и всех остальных участников той мерзкой истории – одной из многих тысяч, просто лучше всех других раскрученной. Жизнь и так трудна и смертельно опасна: рисковать ее остатками, для того чтобы стало, как было раньше? Нет, они лучше смирно подождут в сторонке. Посмотрят.

Когда таких умников вели вешать, те, бывало, искренне не понимали за что. Не просто кричали, возмущались, протестовали – не понимали. Слава богу, таких постепенно стало заметно меньше. И в абсолютном исчислении, и в относительном. Будь проклято то, почему именно таких стало меньше и больше стало других. Готовых рвать врагов зубами. Причем делающих это, если припрет, в буквальном смысле этого выражения – он один раз видел. И потом еще снилось это, один или два раза. Даже собственные несколько рукопашных не снились – мозг защищал себя, как мог. А это вот…

Через очередные часы марша они вышли к запасному лагерю. Без карты и без компаса скачу я на лошадке… Нормально вышли, почти точно. Всего пара километров туда-сюда. И даже с правильной стороны вышли. Залегли, чтобы послушать. Ничего не услышали и послали вперед пару – поглядеть. Угадайте, кого… Ждущие запихали в себя очередной килограмм черники. Больше не получилось – и не лезло, и пара вернулась. Костя и Вика очень спокойно рассказали, что запасная база снесена в ноль, до основания. Ничего, кроме обугленных балок, среди закопченных ям они не нашли. И все засыпано «лепестками» – маленькими противопехотными минами, которые то ли уже разрядились, то ли еще нет, проверять желания не было. Лейтенант тут же приказал отходить, и до темноты они успели отмахать еще порядочный кусок маршрута: почти половину дистанции до второй запасной базы. Скорость даже увеличилась, несмотря на голод. Устали все, но не смертельно. Потому что не бежали, а шли. С привалами, остановками на минуточку у самых богатых кустов и так далее. А все потому, что тихо: никаких событий. Ни теней в небе, ни отпечатков протекторов на засыпанных уже преющими листьями грунтовых дорожках, которые они пересекали. Даже странно.

Сон был так себе: под нижним ярусом лап раскидистых старых елок. На нарубленном лапнике же. Привычно, и даже неплохо по сравнению со многими другими ночами. Успели заварить очередной грибной бульончик с солью, сделали чай из неизменного брусничного листа. Нормально.

Поднялись еще до рассвета, потому что было холодновато. Потратив на оправку и сборы считаные минуты, потопали дальше. Очередные километры под ноги, негромкие разговоры на ходу. К середине дня они подошли ко «второй запасной», представляющей собой некоторое подобие базы Джека Стэплтона на островке среди баскервильских болот. Втрое меньше труда вложил отряд в эту базу, и Николай даже догадывался, почему именно. Скорее всего, если дело доходило уже до перебазирования сюда, значит, от отряда оставался просто скелет. Остаток. И да, втрое меньше людей знали, где она находится. Однако и это не помогло. Эта база оказалась ровно в том же состоянии, что и первая. В этот раз он посмотрел собственными глазами: да, все верно. Раздолбили с воздуха, причем и чем-то фугасным, и чем-то зажигательным одновременно. Само по себе так гореть бы не могло. А потом засыпали густым слоем «лепестков», будто конфетти. Он аккуратно обходил смешные мины, даже выглядящие несерьезно, похожие на петарды, какие продают на Новый год на радость оболтусам подросткового возраста. Но при срабатывании такая мина отрывает половину стопы, после чего человек навсегда становится обузой для окружающих. Или умирает от кровопотери.

– Назад, аккуратненько. Ничего нового тут.

– Авиацией?

– Да. Или кассетными с ракет.

– Авиацией дешевле.

– Угу.

Вот такой вот разговор, не сильно содержательный. Тел среди кострищ они вроде бы не видели, значит, базу раздолбали пустую. Что все-таки хорошо. И засеяли минами, что хуже, потому что не покопаться теперь как следует в надежде найти что-то из заблаговременно складированного, как бы мало этого «что-то» ни было. Потому что даже пара сотен патронов стала бы для них, бедных, реальным сокровищем.

– Ладно, не тормозим. Бывает. Повздыхали, и топаем дальше.

– Куда?

– За мной. Я разве не сказал куда? К Введено-Оятскому. Там наши раненые еще с прошлых раз, и кто-то, может, добавился. И из состава конвоя, может, кто-то остался. И еще прийти может.

– Монашек подставим, – с сомнением в голосе произнес Геннадьев.

– А мы тихонечко, – неожиданно спокойно посоветовала на это Петрова. – Мы же не будем там штаб разворачивать. Придем, посмотрим… Чайку, может, попьем.

– Я за, – тут же согласился с ней Костя.

– Что, у нас тут голосование? Кто секретарь?

– Виноват…

– Тогда закрывай рот и слушай мою команду. Взво-од… К Введено-Оятскому женскому монастырю Санкт-Петербургской епархии… В колонну по одному… шаго-ом… марш!

И вот в этот раз они заблудились капитально. Причем довольно быстро. Сначала Николай полагал, что уж монастырь найти будет относительно несложно – потому что он большой и стоит на окраине довольно крупного, по местным меркам, населенного пункта. А трое из них пятерых в нем были, причем Вика даже дважды. И что проблема только в расстоянии, которое нужно пройти. А это не проблема, если не считать того, что они двигаются по территории, контролируемой противником. И могут в любую секунду нарваться на что угодно. Включая, собственно, то же самое, что погубило Сомова и Федотина. Будь те живы, наверняка вернулись бы за своими. Что-то там случилось у них, страшное и быстрое…

В общем, через двое суток непрерывного марша они поняли, что идут куда-то не туда. Лес давно стал серьезно гуще, чем они привыкли, дорог почти не попадалось. И вообще, ощущение было «не то». Несколько раз они совещались, несколько раз меняли направление движения, несколько раз Фокин залезал на какую-нибудь сосну поудобнее и пытался сориентировать их, – ничего не получалось. Оказывается, так случается и в Ленобласти, и, оказывается, это вовсе не смешно. По ночам постепенно становилось все холоднее: было ясно, что до заморозков остались считаные дни. Ночевать под елками и питаться грибным бульоном (язык не поворачивался назвать его супом) становилось все более трудно. Но выбора не имелось: при отсутствии карты, компаса, GPS и МЧС рассчитывать можно только на себя самих. Ориентировались по солнцу, но оно и утром, и днем, и вечером пряталось за сплошной пеленой облаков. Шли больше на интуиции, каждый раз при виде широкого лесного ручья надеялись, что это Оять или Капша. Нет…

У Николая стала разваливаться обувь, у Вики начались женские дела, и, хотя с нее сняли ее небольшой груз, ей стало трудно поддерживать нужную скорость. Впрочем, скорость и так упала: они окончательно оголодали. И постепенно перестали верить в то, что скорость марша имеет большое значение. Шли уже почти просто, для того чтобы выйти хоть куда-то к людям. Генеральным курсом на северо-запад, потому что именно там проходили все дороги, если они действительно протопали много мимо своей цели на восток. В лесу так и оставалось тихо, хотя лес стал глуше. Все сошлись на том, что это действительно странно и неправильно, и без какой-то химии точно не обошлось. Но даже медик Ляхин и химик Петрова не могли предположить, что такое можно было применить, чтобы передохли либо по крайней мере замолчали и залегли по норкам, дуплам и гнездам все зайчики, белочки и птички. «Борьба с кормовой базой», – предположил кто-то вслух, и они невесело посмеялись. Понятно, что попасть в зайчика даже из автомата Калашникова непросто, да и что от него останется при попадании… Но есть хотелось уже просто невыносимо.

К вечеру очередного из дней пути, оборванные, едва переставляющие ноги, они вдруг вышли к раздолбанному, отдельно стоящему зданию без крыши, напоминающему барак. Сложено мрачное здание было из серого силикатного кирпича, но по торцу красным огнеупором было выложено «1984». Николай безошибочно определил здание как коровник и закрутил головой во все стороны. Метрах в трехстах обнаружился второй такой же остов, до половины высоты заросший давно оставшимися без листьев кустами. Ага.

– Вон туда, – предположил он, и они побрели чуть более весело. Говядины не предполагалось, но хоть какое-то жилье могло быть совсем рядом. Посреди леса коровники или свинарники не ставили, наверное, даже в 80-е.

На ходу он оглядел своих. Замызганные, с царапинами от веток на бледных мордах, в расчесах от комаров, в прыщах от авитаминоза. Но чистые, и в чистой одежде, за этим он следил. И с оружием. Все же военные, а не чмошники. Лично у него хлюпало уже в обоих ботинках, а не в одном правом, как еще вчера. И болели пальцы ног, и вообще непрерывно ныли мышцы, и мочился он с кровью. Ничего, зато никто их до сих пор не нашел. А простые шутки про «вот так вот и до своих дойдем» до сих пор вызывали улыбки, а не раздражение.

– Боже ты мой… Дым.

– И правда. Причем нормальный, деревянный. Почти правильно идем пока.

Глупое слово сказалось, но своим понятно. Да, дым бывает вовсе не только «деревянный». Дым от горящих домов пахнет совсем другим. И от горящей техники – тем более, какая бы эта техника ни была и что бы там у нее ни было внутри. А тут просто дрова.

Нюх у всех обострился. До жилья они брели еще километра два минимум. Тоже логично: кто будет ставить жилье вплотную к коровникам? Или, наоборот, строить коровники вплотную к жилью?

Несколько улиц: две или три. Несколько домиков, выкрашенных в темно-зеленый и синий цвета: наличники белые или желтые. Заборчики, садики, сараи разных размеров. Вот тут реально пахло жильем. Живыми. И собаки брехали в несколько голосов, и жизнь чувствовалась прямо по запаху. Но людей видно не было.

– Вроде тихо. И давно тихо, наверное… Ну что, попробуем? Вот этот, с краю.

– Есть… Крок, чуть сзади будь. Улочка эта…

– Вижу. Понял.

– Эй, хозяева! Есть кто-нить, отзовитесь?

В калитку они стучали с силой, но без излишней грубости. И так было понятно, почему никто не высовывается. И даже в окна не выглядывает.

– Люди, да не будьте же вы свиньями! Мы ж не ломаем ничего! По-доброму просим! Мы военные!

За стеклом что-то мелькнуло, качнулась и снова обвисла белая кружевная занавеска.

– Правду говорим! Вика!

Вика уже лезла через забор, подсаживаемая своим Костей. Сторожевая собака внутри уже просто заливалась, поддерживаемая дальними соседками. Николай счел, что это хороший признак. Если бы деревню хотя бы раз посетили каратели, собак бы в ней не было точно. Да и людей оставались бы единицы.

Вика тяжело спрыгнула с другой стороны забора, крякнула. Неторопливо прошла метр к калитке, лязгнула крючком, приоткрыла. Так же неторопливо подошла к крыльцу. Вежливо вытерла ноги. Аккуратно постучала. Хрипло прокашлялась.

– Дорогие хозяева!

Голос у девушки был поставлен уже ничего себе. Нормальный такой сержантский голос. Не по тембру, разумеется. По интонациям.

– Как сказал товарищ лейтенант, не будьте вы свинями. Откройте добрым людям двери. Люди воюют который месяц подряд, люди совершенно не в себе уже.

Николаю понравилось это «свинями». Именно не «свиньями», а «свинями». Большая часть их пятерки была уже во дворе, разглядывала надрывающуюся псину. Кудлатенькая, милая такая… Геннадьев и Фокин ждали снаружи: во-первых, по привычке рассредоточились и распределили сектора стрельбы, а во-вторых, трезво оценивали свой внешний вид.

Дверь отворилась наружу, выглянуло испуганное женское лицо. Женщина была старше среднего возраста, но называть такую бабкой было рано.

– Здравствуйте, – вежливо сказала Вика. Николай повторил то же самое слово, а Костя просто кивнул. Женщина молчала. – Пу́стите нас?

– У меня дети, – глухо сказала женщина.

– Мы не зондеркоманда. Мы свои. Партизаны.

Женщина посмотрела тяжелым, нехорошим взглядом.

– Были тут такие… Окруженцы. Партизан искали… Тоже стучали вежливо. Не тронули никого. А глаза смотрят…

– Давно были?

– В середине лета. Значит, месяца два прошло, – осторожно и так же глухо произнесла женщина.

– И что?

– А ничего. Сроду здесь не было партизан. Никому мы не нужны, слава богу.

– Нам нужны.

Женщина перевела взгляд с Вики снова на него.

– Мы так же выглядим? – спросил Николай, не давая ей сказать что-то еще.

– Нет. Пожалуй, нет. Те были грязнее. Но такая грязь… Не настоящая. Вы вроде и чище, но… Да, пожалуй, вы не те, кто они. Те были…

– Мы понимаем, – сказала сбоку Вика. – Те были не те. С ними кто-нибудь вызвался пойти, добровольцами?

– Дураков не нашлось. Соседи сказали, они тоже что-то почуяли.

– Молодцы… А чужаков в деревне?..

– Никого не было. Больше ни единого раза… Да уж… Ладно, заходите. Раз пришли.

Уже в сенях было тесно, а в доме еще теснее. Единственную комнату поперек перегораживала сколоченная из деревянных планок и фанеры детская кроватка, в которой молча стоял малыш лет двух, без штанов. Еще один ребенок, девочка лет четырех, так же молча сидела на накрытом покрывалом сложенном диване, с какими-то игрушками в обеих руках.

– Здрасте, – машинально сказал Николай детям, которые неподвижно смотрели на него, не издавая ни единого звука. – Это что, ваши?

– Нет, – спокойно ответила женщина. – Сына.

– А сын где?

Она посмотрела на него, как на дыру в пространстве. Никак.

– А как нас зовут?

Это влезла Вика. Костя стоял за ее спиной, почему-то с открытым ртом. Было такое ощущение, что он стал ниже ростом.

– Петя и Людочка.

– Ой, глазки какие…

Вика вдруг заплакала. Крутанулась на месте, отворачиваясь от всех, наклонила голову, сжалась.

– Тихо, тихо…

– На моей сестры дочу похожа…

Николай с женщиной стояли у дверей, глядя, как Костя успокаивает плачущую Вику, а дети смотрят на это с открытыми ртами: мальчик в самодельной кроватке и девочка на буро-зеленом клетчатом мягком покрывале.

– Меня зовут Вера Сергеевна.

– Лейтенант Ляхин… Медицинская служба Военно-морского флота. Очень приятно… Это сержант Петрова, снайпер. Это ее второй номер, Костя… Рядовой Титов… Снаружи еще двое наших.

Женщина кивнула, продолжая посматривать то на детей, то на Вику с Костей, то на Николая.

– Мы… Дней уже десять как одни. Отряд разбит. Мы выходим к своим, чтобы драться дальше.

– Я поняла, – эти слова женщина сказала тихо и очень устало. – Я вижу. Мой сын тоже ушел. Оставил детей мне.

– А их мать?

Сказав эти слова вслух, Николай тут же пожалел об этом, но было уже поздно.

– Она не доехала. Они поздно сообразили. А город… Мы слишком далеко живем. Раньше казалось – это плохо, а теперь вот…

– Вера Сергеевна, а как называется это место?

– В каком смысле?

– Ваша деревня. Как она называется?

Женщина посмотрела с недоумением.

– Шапша. Вы не знаете? Куда ж вы шли?

– К Доможирово.

– Ого!

– Далеко это?

– Если через Люговичи, то километров с полсотни будет. Но туда лучше не ходить. Там база отдыха была для ненормальных каких-то, типа русских буддистов. И там сейчас, говорят, какая-то полицайская база. Ну, сейчас не знаю, но раньше была точно. Вначале.

– А если напрямик?

– Откуда мне знать? Напрямик короче, конечно. Я так не ходила, а вот вы…

Николай подумал, что они уже давно проскочили мимо своей цели на маршруте: на второй, наверное, день. Что странно, потому что монастырь стоял на довольно крупной реке, вдоль берегов которой располагалась целая цепочка населенных пунктов. На полтора с лишним десятка километров: от Александровщины на западе до Имочениц и Акуловой Горы на востоке. Не снесли же их все вровень с землей? Не заровняли же реку?

Николай решил подумать об этом позже – и правильно сделал. Вера довольно равнодушно предположила, какой у них был возможный маршрут, – последние километров восемь он, вроде бы, вел вдоль речки с тем же названием – Шапша. Потом она спокойно назвала еще один возможный маршрут, потом третий, и он бросил думать об этом вообще: как уж вышло, так и вышло.

Первую ночь они провели у нее, не решившись пойти куда-то еще. Несмотря на тесноту, спали прямо на полу в этом маленьком доме, на половичках, ежечасно просыпаясь от детского ворочанья и хныканья и уговаривающего шепота хозяйки. Зато в тепле. Часовых меняли четырежды за ночь, гремя в незнакомых сенях жестянками, ругаясь на шипящую в темноте кошку. Дети от этого просыпались окончательно и подолгу потом хныкали уже вдвоем. Наутро Вера уговорила Вику пройти по деревне, осмотреться. И то, что она сказала им правду, подтвердилось быстро: чужаков в деревне действительно не было сейчас и не было давно. Зато в деревне работало от батарей радио, кто-то из молодых время от времени на велосипеде добирался до соседних поселений покрупнее – вроде Бора или Ратигора, и, в общем, жители были более-менее в курсе общей ситуации. Средний возраст взрослого населения Шапши был за 60, – большая часть молодежи и нестарых мужчин ушла воевать в первый же месяц. Не вернулся пока ни один, и весточек от ушедших не было тоже ни одной. У многих жителей были родственники в городах Ленобласти, но своих и чужих беженцев в деревню прибыло мало, а из прибывших часть не задержалась, пошла и поехала дальше. Рассказы от оставшихся и проходивших были самые печальные. Все это вместе взятое сформировало очень четко очерченное «общественное мнение», и впервые за долгое время измученные бойцы почувствовали, что находятся в надежном месте. Даже странно.

Прямо в центре деревеньки стоял крепкий одноэтажный серо-кирпичный домик с простой табличкой: «Правление»; на крыше торчал короткий флагшток, но флага не было. Прямо напротив этого стоял еще один домик, явно давно заброшенный, с блеклой надписью краской: «ПРОДМАГ». Пахло здесь реально старым временем. На пару километров южнее деревни находился совсем уж микроскопический населенный пункт в одну улицу, однако с собственным названием – Агашово. Там жили еще человек пятнадцать. Вера знала по имени каждого и у себя, и там: и каждого старого, и каждого молодого, и каждого ребенка. Она довольно деловито и просто организовала им ночевку на два дома – троим и двоим, чтобы они чувствовали себя безопаснее, чем поодиночке. Жизнь в Шапше была, мягко говоря, не богатая, но осень есть осень – овощи, да яблоки, да дары леса, да мелкая, костлявая рыба из извилистой речки голодать пока не давали. Два яйца на пять человек гостей – это была роскошь. Пшенная каша с грибами – счастье. Жаренные на коровьем масле мелкие рыбешки – нечто прекрасное, почти забытое. Вера взяла на себя починку их изорванной одежды и целыми часами сидела рядом со своими малышами, работая иголкой и вырезая нужные заплаты из запасов старых тряпок. Как ни странно, Вика половину времени проводила, работая рядом с ней и малышами, о чем-то вполголоса общаясь. Николай подумал, что ей, конечно же, не хватало все это время просто спокойного, мирного общения, а они этого совершенно не понимали.

К слову, вторую половину своего времени Вика проводила точно так же, как и остальные бойцы, – обучая местную гопницкую молодежь азам военного дела. Без стрельбы, за острейшим дефицитом боеприпасов. Обучала теории стрельбы, сборке-разборке, правилам ухода, правилам техники безопасности, базовым принципам взаимодействия в паре и тройке, окапыванию… Часов по шесть в день она посвящала этому точно. Костя и Крок-Геннадьев по десять, а Фокин, наверное, все пятнадцать. Местные смотрели на всех четверых открыв рты, слушались безоговорочно, и это произвело на Николая весьма глубокое впечатление. Фокин вообще ходил гордый, как орел. Он явно уже полностью освоился тут, стремительно выучил, кого как зовут, и даже начал «провожаться» с кем-то из девиц своего возраста. К третьему дню лейтенант начал подумывать о том, чтобы оставить в Шапше/Агашово того же молодого Фокина в качестве преподавателя НВП и завхоза возможной будущей базы: если не для отряда, то хотя бы для их небольшой группы. Однако на первый же намек лейтенанта парень ответил радикальным и безоговорочным «нет». Себя он считал уже обстрелянным бойцом и слушать какие-либо аргументы не желал. Цели и задачи на не сильно, видимо, продолжительный остаток жизни у него были четкие и совершенно банальные: поквитаться за семью. Беречь себя для какого-то там смутного будущего он не собирался.

Неожиданно для себя самого лейтенант медслужбы Ляхин открыл в «правлении» неофициальный врачебный прием и старался сделать для местных, что мог. Упирая, понятное дело, больше на советы и доступную ему несложную амбулаторную хирургию. Молодые матери приводили детей, молодые и не очень молодые бабки приводили внуков, а заодно рассказывали и про свое не сильно крепкое здоровье. Старушки, старики и пожилые мужчины сидели на лавочках перед домиком бывшего «правления» десятками, стучались в импровизированную смотровую со своими обычными проблемами, до боли напоминая ему ушедшее без оглядки мирное время. Сейчас казалось: отдал бы половину запланированной в молодости жизни, лишь бы жить вот так – занимаясь мирным делом в домике с открытыми настежь окнами, без рева чужих самолетов над головой.

Наслушался он за эти дни многого, преимущественно нехорошего. Но больше всего поразило его то, что на развалинах России вдруг сама собой выросла концепция феодализма в самой неприглядной, отвратительной ее ипостаси. Оставшись без присмотра со стороны государства, даже не только банды, а и одиночки начали грабить и подчинять себе своих собственных соседей. И в значительном числе случаев – не ради сиюминутного обогащения или перераспределения чего-то в свою пользу: это-то было не удивительно ни для кого. А ради попытки выстроить долговременную и совершенно натуральную феодальную пирамиду: с крестьянами внизу и держащими их в кулаках графьями сверху, над ними. За неимением графьев наверх лезли самые разные люди – и самой распространенной их прослойкой оказались «крепкие хозяйственники» нижнего звена. Знающие своих жертв в лицо, не боящиеся трудностей и крови и уверенно идущие к своей цели: обеспечить счастье себе и своим потомкам на поколения вперед. Да, за счет быдла. Говорили, что именно такое происходило сейчас в полудюжине поселков и деревень в ближайшей же округе: в Пальгино, Шархиничах, Среднем и так далее. Говорили, что ровно то же самое началось было и здесь, в Шапше. Где их всех попытался согнуть в бараний рог бывший сосед и земляк: человек побогаче, посмелее и покрепче других. Которому было мало того, что у него уже есть, которому хотелось много больше. И который начал пускать в ход сначала кулак, а потом и охотничье ружье, для того чтобы добиться своего. И который почти что добился – потому что в деревне остались лишь бабы, дети и безобидные на вид мужички старших лет, дети и внуки которых ушли воевать за Родину. Но в сельской местности вообще как-то не приживается безобидность в истинном значении этого слова. Переставшего быть окружающим добрым соседом человека убили вместе с теми, на кого он полагался как на соратников и исполнителей своей воли. Скотину разобрали по домам, имущество не тронули, побрезговали; его богатый дом стоял все на том же месте. На этом история феодализма в деревеньке Шапша завершилась. А кое-где – продолжалась с большим успехом.

– А то оставайтесь тут, – прямо сказала им та же Вера Сергеевна к вечеру пятого дня. – И вы нам нужны, и мы вам. Можете отсюда ходить, куда вам нужно.

«Только подальше», – договорил Николай про себя не оконченную ею фразу, и сам себе кивнул. И об этом он думал тоже. Вот только никаких перспектив такое сидение не имело. Поселятся они тут, будут жить-поживать. Молодые Костя Титов с Викой Петровой займут какой-нибудь дом; все остальные, включая его самого, быстро найдут себе по молодухе из местных. Заведут курей, будут вечерами самокрутки смолить на лавочках да вспоминать лихие денечки.

– Спасибо, теть Вера, – с чувством ответил он женщине. – Как бы ни сложилось – все равно спасибо. Может, и придется вернуться, тогда свидимся еще. Но нам ближе к железке и шоссейкам держаться надо, а от вас… Ничего, мы вот у вас отъелись, обшились… Пора работать.

– Ой, а то вы будто отдыхали тут… Вон сколько натащили вам.

Она показала на стол движением локтя – руки были заняты иголкой и холстиной. Сухарные мешочки Вера Сергеевна шила по штуке в минуту, в каждый армейский вещмешок таких входило по две-три штуки свободно. Сухари, похоже, делала вся деревня, и все они получались по-разному: у кого из хозяек хлеб выходил темнее, у кого серее.

– Вот еще пара, эти Шура дала.

Николай снова кивнул, и снова с чувством. Сколько стоят хлопчатобумажные носки в мирное время? Если «Сделано в Беларуси», то рублей 20 за пару: впрочем, они хреновые, и рвутся после пары стирок. Сколько стоят такие же простые носки сейчас, когда в день проходишь и пробегаешь по 30–40 километров? Угадайте.

– Ну что, пора?

Они все уже собрались на пятачке перед домиком «правления», заканчивая подгонять все, что требуется. Николай неодобрительно поглядывал на молодежь: и Фокин, и новенький стояли в обнимку с девчонками, больше стараясь наобниматься напоследок и про запас, чем проверить лишний раз укладку вещмешков или обувь. Геннадьев мрачно переглядывался с крепкой женщиной старше себя лет на пять, но стояли они по отдельности: что-то такое между ними в последний момент не то произошло.

– Ну, хватит уже. Взво-од!

Костя с Викой встали первыми, Геннадьев за ними. Молодые вышли из клинча, подобрали мешки с земли, закинули их синхронными движениями за плечи и поспешили встать за остальными. Собравшиеся местные притихли и чуть сдали назад. Их было человек пятьдесят: слишком много. Вообще зря. Да, здесь были свои, и они провожали своих и «совсем своего», но… Слишком много глаз, слишком много языков.

Николай произнес слова положенных команд сухо и спокойно. Внимательно оглядел застывший короткий строй, затем повернулся к местным. Много плачущих – в том числе мужчин, пусть и старых. Много тех, кто заплачет вот-вот. Не стесняясь, плачут совсем молодые девки. Плачет тетя Вера, подвывают оба ее малыша. На мгновение он столкнулся глазами с Женей – высокая, темноволосая, красивая. Нежная женщина с нежным именем… Тоже плачет. Нельзя смотреть. Вот пацаны стоят тесной кучкой, со сжатыми зубами и кулаками. С неприкрытой, черной завистью смотрят на своего, которого взяли. Которому уже 17 лет и который ростом, и сложением, и повадками похож на Фокина, как близнец. Такой же малолетний гопник. Свой.

– Спасибо, – отчетливо произнес Николай вслух. – Спасибо вам всем, и спасибо вам за все. Мы сделаем все, что сможем. В этом не сомневайтесь ни на минуту. Даже если нам не удастся найти никого из своих – мы будем работать сами. Нам пора.

– Прощайте, мальчики! Прощай, девочка моя! – вдруг громко, с натугой выкрикнула прямо сквозь слезы тетя Вера, и тут же, как по команде, громко заревели дети и начали кричать что-то все женщины и мужчины разом. Лейтенантские команды было не слышно никому, но свои смотрели на него и прочли их по губам. Развернулись: у троих за плечами автоматы, у Вики – снайперская винтовка со снятым прицелом. У замыкающего строй парня в выцветшей отцовской штормовке с неспоротой даже нашивкой «МИНГЕО СССР» – топор за поясом. Лучше, чем ничего. Скорым шагом Николай вышел вперед и занял свое место. Не оборачивался до самого поворота.

Марш до Рассвета занял полные четверо суток. Как и советовали местные, идти через Люговичи не стали. Бог знает, кто там стоял, какие каратели или полицаи, – но им сейчас было не справиться и с отделением: это Николай понимал совершенно отчетливо и трезво. Поэтому дали здоровенного крюка: по южному берегу Савозера к Заозерью, а оттуда прямо на восток к излучине Ояти. Новенький знал правильное место для переправы и не подвел. При помощи топоров, штык-ножей и поминания такой-то матери за несколько часов сделали вполне приличный плот. На нем они и переправились через 50-метровой ширины речку. Почти что не промочившись, что стало почти смешным, потому что второй день без перерыва шел противный холодный дождь. Но течение в Ояти было серьезным, а вода более чем прохладной, – без плота, пожалуй, действительно доплыли бы не все. Был очень серьезный соблазн именно на плоту и плыть дальше – если не до самой цели своего маршрута, то по крайней мере до половины пути. Но Николай вновь совершенно четко осознал, что это такую картинку подсказывает ему совокупность просмотренных в мирной жизни приключенческих фильмов, а в реальности они станут прекрасной мишенью для любого полицая, вышедшего на речку с удочкой. Поэтому они потопали дальше на своих двоих, под тем же дождем. Сначала почти что до Пальгино, а потом строго на восток. Ближе к их цели, лесов и перелесков стало поменьше, а пустошей побольше, но все равно они считали, что полностью окупили все долгие часы марша, пройденные многие десятки и десятки километров, вновь стоптанные ноги. Тем, что в этот раз дошли.

– Кось, как тогда? Или вместе? – громким шепотом спросила Вика после десяти минут вдумчивого разглядывания поселка с опушки. Поселок Оять был слева, Рассвет справа. Лесок подходил к самой дороге с обеих сторон, а слева и справа метров на 250 не было ни единого дома. Чего еще желать?

– Вперед! Тихо!

Они перемахнули асфальтовую полосу все вместе. Сколько они уже не видели асфальта, недели три?

– Уфф…

Крок стукнулся о землю с такой силой, что пошел гул.

– Тихо, я сказал! Слонотоп земноводный…

Они похихикали, восстанавливая дыхание после спурта. Были ли на таком удобном месте датчики движения? Могли и быть, но чего уж теперь, назад поворачивать? Или менее удобное место искать? Дождь, ветер… Надежность обнаружения неизбежно должна быть пониженной.

Рощица оказалась совсем тонкая: скорее разросшаяся лесополоса, чем настоящий лесок. И явно истоптанная множеством ног. То ли все местные тут чернику собирали, то ли срезали путь.

– Сюда.

Вика не выглядела сильно уверенной, но все же вела группу, не задерживаясь на размышления. Лесополоса кончилась, они поглядели на пустое картофельное поле и повернули назад. Еще слишком светло, да и скорость по раскисшей земле у них будет, как у черепах. И цепочка следов по грядкам покажется интересной любому.

– Вот она, железка. Точно вывела.

Вика выглядела усталой, но спокойной. Как-то они все расслабились у цели. Нехорошо. Понаблюдав несколько минут, они рывком пересекли нитку железной дороги, каждый момент ожидая пулеметную очередь справа или слева. Рельсы выглядели сверху привычно отполированными – значит, движение по дороге было. А значит, ее должны охранять всеми возможными методами. В первую очередь, кстати, минированием подходов к путям, но тут уж ничего не сделаешь, тут уж как судьба распорядится. «Железная дорога – источник повышенной опасности», ага.

Двигаясь вправо-вперед под косым углом, они постарались оставить между собой и железной дорогой по крайней мере пару сотен метров. Прошли очередную лесополосу насквозь и вернулись чуть обратно. Залегли, негромко переговариваясь между собой. И то и дело поглядывая в глухо темно-серое небо, откуда продолжало если не лить, то по крайней мере моросить.

– Ну, что? Пойду я?

Вика освободилась от всего военного, нацепила серую мешковатую куртку и платочек, потупила глазки. Вышло неплохо.

– Осторожно там.

– Я осторожно.

Еще не было темно, но в это время года сумерки превращаются в темноту быстро, а ей нужно было пройти еще около километра. А потом обратно, если все в порядке.

Первые полчаса ожидания, все провели довольно спокойно. Потом дело пошло хуже. Дождь шел все сильнее, ветер тоже усиливался. Неподвижного человека на земле было не разглядеть и с десятка метров, но Вика точно знала, где они ждут. Николай не верил, что сержант могла заблудиться. Значит, что-то случилось. Как тогда, с командиром взвода и его заместителем, последним настоящим разведчиком в их группе. Что-то. Хотелось выть.

Через четверть часа он не выдержал и скомандовал выдвигаться вперед.

– Костя, возьми снайперку Петровой. Ты единственный, кто хоть что-то с ней может. Кротов!

– Я!

– Получаешь боевое оружие. Имей в виду… Патронов ни хрена почти нет. Стрельба только по команде. Только одиночными, после тщательного прицеливания. На автоматический переключаешься, только если… В общем, ждать приказа. Увижу, что с предохранителя снял без команды – урою. Понял? Точно понял?

– Так точно, товащ лейтнант.

Парень говорил, будто у него язык был обожжен. Волнуется. И боится. Правильно делает.

– Фокин, страхуешь его. И вообще командуешь им. Так, я головной, Костя замыкающий. Хорошо замыкающий, понял? Метров на десять оттянись хотя бы. Вперед.

Они отряхнули с себя воду и потрусили вперед, двигаясь в направлении, в котором исчезла Вика. Не хотелось верить, что исчезла. Ну, задержалась. Мало ли, монахини сразу не вспомнили, начали что-то там… Они договорились на «туда и обратно», и Вика не должна была ни с кем особо разговаривать, просто посмотреть – нет ли в монастыре чужаков, выглядит ли он целым? При почти полностью сожженной округе можно было ожидать всякого… А она задержалась. Почему-то. Необязательно же сразу все плохо будет, ведь у них сейчас идет хорошая, везучая полоса, разве нет?

Думалось на бегу рваными урывками, как оно и бывает, но Николай настолько привык бегать, что даже не видел в таком проблемы. Цепочкой согнутых силуэтов они пробежали вдоль своей опушки полтысячи шагов, когда прямо навстречу им из темноты выскочила Вика. Николай даже не дернулся – он узнал ее мгновенно, а вот сзади защелкали, несмотря на его поднятую вертикально вверх руку с вытянутой растопыренной пятерней – «свои».

– Ой… Ох…

Вика выглядела безумно: платок сбился на одно ухо, мокрые волосы лезут на лоб, глаза вытаращены. И дышит, как паровоз, уперев руки в живот.

– Что? Били тебя? Цела? Отдышись! Уходим?

– Не… Нет… Какое уходим?.. Вы не поверите!

Костя встал у левого плеча, молча. Посмотрев на него, Вика как-то сразу отдышалась. Тот протянул на вытянутой руке ее винтовку и обернулся к молодому.

– Ну това… – начал было тот, но сзади его коротко стукнули, и нытье оборвалось.

– Петрова, ты цела или нет? – захотелось схватить ее за плечи, встряхнуть. – По-человечески скажи! Что так долго? Наших видела?

– Наших!

Ему снова показалось, что сержант не в себе.

– Пойдемте! Быстрее! Ох, я думала, сдохну, пока добегу.

Вот чем отличаются бывалые люди – это, в том числе, тем, что они сначала делают, а потом переспрашивают в стиле: «Нет, ты сначала объясни!» Вика была не тем человеком, у которого нужно что-то уточнять, когда он говорит «быстрее». И Николай был не тем, кто переспрашивает. Давно не тем.

Вела она их не к монастрырю, куда-то левее. Стена и возвышающиеся над ней строения казались темными пятнами, едва различимыми на светлой стороне горизонта. Километра два по краю лесополосы, по краю поля, где пахло ботвой и плесенью, потом снова вплотную к деревьям.

– Представляете, меня сторож их узнал, Семен… – непонятно объясняла она на бегу бегущим рядом. – «Ага, – говорит. – Здравствуй, Вика с Андреевщины… Припозднилась, догоняй». Я ему: «Кого, Семен Петрович?», а он мне…

Дальше лично Николай не слушал, потому что остановился как вкопанный. Как конь на скаку, затормозив всеми копытами и разве что не «тпрукая» сам себе.

– Стоять!

Мысли о том, что дура наделала, не длились ни секунды, ни доли секунды. Понимая, что это конец, и даже успев пожалеть, что встал, вместо того чтобы кувыркнуться вперед-вправо… И даже успев пожалеть своих, бегущих за ним… Успев все это, Николай вскинул оружие к плечу, нацеливая его на узнаваемо угловатую, бурую машину, застывшую на перекрестке дорог.

– Нет! Доктор, нет! Это свои!!!

Даже мертвому ему бы хватило сил прожать спуск. Это был «Лендровер Дефендер», – тип машины, на счету которой в России было, наверное, побольше уничтоженных целей, чем у некоторых серьезных броневиков. На капоте светлела какая-то эмблема, но в темноте ее не разглядеть.

– Руки!

Николай осознал, что это странно, что он еще не убит, и решил не дожимать палец, а пожить еще секундочку. Костя был слишком близко от своей Вики, как и он сам, – им, значит, не повезло. У остальных была фора метров в десять. И они должны были, когда их тупой лейтенант нарвался, дать влево и вправо. Впрочем, толку-то… На две очереди весь бой… Гранату бы под ноги, а ее нет…

Вика подошла деревянными шагами, держа руки аккуратно над головой. Винтовка оставалась у нее за плечом, и выглядело это странно. Заглянула в лицо. Сказала очень отчетливо:

– Товарищ лейтенант. Ничего не делайте. Это свои. Я отвечаю вам. Я клянусь.

Спереди, из темноты, выскользнула пригнувшаяся фигура, за ней и сбоку – вторая.

– Руки, я сказал. Сержант?

– Это свои, – глухо повторила Вика, то ли снова ему, то ли уже этим.

– Всем оставаться на своих местах. Любую попытку движения воспринимаю как атаку. Убьем всех и сразу, даже не будем разбираться. Я ясно сказал?

В этот раз Николай даже ничего не подумал, не хватило… Ну, он даже не знал, чего не хватило. К смерти он был готов. Просто тупо стоял перед стволами и ждал, когда все случится. Когда можно будет нажать на спуск самому и получить свои пули в грудь, и в лицо, и в живот. Даже в живот было не страшно.

– Документы есть?

– Что?

Этого вопроса он не ожидал.

– Я спросил, документы есть? Хоть какие?

И тут же сбоку тем же глухим голосом сказали:

– Пожалуйста… Костюшенька… Лейтенант… Ну, пожалуйста.

Совершенно каменной, негнущейся рукой он опустил «калашникова» к земле и медленно потянулся к нагрудному карману. Пуговичку пришлось класть набок трижды, прежде чем она проскользнула в петельку. Пуговичка была тугая и вырывалась, будто тянула время. Принявший «Удостоверение личности офицера» впервые посмотрел ему в лицо. Он был выше Николая на полголовы, широкоплечий и тоже довольно худой. Не сделав даже попытки поглядеть в этом полумраке на удостоверение, он сунул его куда-то назад, себе за спину, а там его приняла еще одна серая худая фигура. Как кузнечики. Здоровенные кузнечики, типа саранчи или богомолов. Видно, что готовы к драке. Видно, что умеют убивать. На примостившейся на капоте «Дефендера» неразличимой эмблеме было что-то такое с крыльями. Крылья с его места было видно, и какие-то буквы над ними, но это все. Дальше не различить. Если двуглавый орел, то как бы свои. Но отсюда было не похоже.

– Следующий.

Костя уже стоял со своей собственной книжечкой в руке. Ну да, он тоже почти кадровый. В смысле, не кадровый боец, но успевший послужить в кадровых частях. Примерно столько же, сколько Николай и Вика, кстати говоря. Геннадьев-Крок не служил ни секунды, Фокин тоже. Больше половины отряда бойцов, когда тот был еще цел и боеспособен, тоже не служили. Это не мешало им воевать. Как-то.

– Остальные.

– Сначала вы.

– Что?

Стоявший перед ним человек с повадками хищного большого насекомого ссутулился еще на пару сантиметров. Так сжимается пружина. Ударит рукой или сразу убьет?

– У меня позади еще три человека, – сипло произнес Николай. – Пока вы их не видите, они чего-то стоят. Кто вы такие?

– Не беспокойтесь, видим, товарищ лейтенант.

Насмешки в произнесшем эти слова голосе не было. Ни насмешки, ни обещания.

– Вам будет легче, если я представлюсь? Я тоже лейтенант, значит, равен вам. Командир взвода. Командир разведгруппы.

– Я тоже командир взвода. Временно исполняющий обязанности. Не всегда медик.

– Да, ваша сержант сказала… Она молодец. Ни секунды не сомневался в ней… Так, все уже. Выходим. Ну хватит уже, время дорого. И так уже черт знает… Почти четверть часа мы потеряли, было бы для чего.

– Товарищ лейтенант, – сказали чужаку с места далеко спереди, за машиной. – Да позовите вы этого… Ну, стукнутого, который и сержантшу узнал, и ва-аще. Он же рядом.

– Спасибо за совет. К месту, – совершенно без иронии ответил лейтенант. – Я и не подумал. Давай.

– Бир мунут.

Они все подождали, не произнося ни слова и действительно не двигаясь. Это длилось недолго; уже через пару десятков секунд с той же стороны, где неподвижно стояла мокрая машина, подбежали несколько человек.

– Давайте, смотрите. Узнаете кого?

– Доктор?

– Елки… Арсений?

– Гы. Встретились два одиночества. Кто еще?

Правильный у спросившего был голос. Вот кто кадровый. Без сомнений.

– Ребята, выходите.

Бойцы позади подождали в темноте еще минуту, так же не веря, как до сих пор почти не верил он сам. Но вышли, крадущимися шагами, с пальцами на спусковых крючках, готовые за мгновение залить все огнем. На все, что в остатке в их магазинах. Чего уж тут беречь теперь, на какую лишнюю секунду?

– Крок. Зеленый.

– Сеня, блин. Ну ни хрена ж. Мы уж и не надеялись.

Геннадьев разогнулся, и было сразу ясно, что это он искренне. Этот тоже поверил.

– Ладно, считайте, прошли… Остальные где?

– Это все. Больше… Больше никого.

– Документы?

У Геннадьева и двух других не было, разумеется, никаких документов с самого начала. С паспортами в партизанский отряд не приходят, а через военные комиссариаты со всей их бюрократией они не проходили.

– Все, все, проехали. Оружие есть? Десантом пойдете к нам? У нас… были потери. Штатный десант пошел в экипажи. Если отводов нет, то давайте лезьте. Приходилось?

– Куда? – тупо спросил так до сих пор и не включившийся в происходящее лейтенант Ляхин. И только тут увидел. И испытал неловкость. Все-таки гуманитарное образование накладывает, блин, свой суровый отпечаток. БРДМ[43] стояла метрах всего в тридцати. Да, дождь; да, темно. Да, стресс, и все такое. Но не увидел же такую бандуру, шесть метров стали… И не почувствовал, как на него в упор смотрят два пулемета. В клочья бы…

– В десант, я сказал. Половина на первую, половина на вторую.

– Есть. Сержант, Костя, Арсений, со мной. Крок, старшим на второй.

Он наконец-то перестал тупить и увидел вторую машину. И еще разгядел эмблему на капоте внедорожника. Орел одноглавый, нормальный. С мечом и веткой в лапах. Снизу что там: «КУРАЛДУ», сверху еще веселее: «КЫРГЫЗ РЕСПУБ…»

– Вика, ты выглядишь того… Но у меня, похоже, вообще… Чем это меня, а? Кто это? Ты их тоже видишь? Или я уже того, и мне и ты сама тоже мерещишься, а?

Язык начал заплетаться, голова плыла, как от водки. Он залез на броню самой натуральной БРДМ-2, прихлопнул мокрую и ледяную на ощупь железяку ладонью, ощутил боль, но все равно не почувствовал себя в реальности.

– Что это?

– Товащ лейтнант, – нехорошим, трагическим шепотом сказал Костя. Двигатель под их задницами уже завелся, и слышно было совсем уже гулко, как в театре. – Я их тоже вижу. Викуль… Мы уже того, да? Нам кажется?

Боевая машина задрожала и довольно мягко тронулась с места.

– А че я? Я сама офигела, – дословно процитировала Вика собаку из анекдота.

– Арсений?

– Все нормально, товарищ лейтенант. Видите, я с оружием? Меня уже к той приписали, но я тут, раз приказали. А там еще вот земеля мой, который Заяц, – в смысле, рядовой Зайцев. Помните его? Вы же его перевязывали.

– Не помню. Кто это такие вообще?

– Разведка мехгруппы.

– Какой мехгруппы? Эти кто?

– Киргизская Республика. Суровые ребята, да?

– Киргизы?

Николай окончательно охренел и едва не пропустил момент, когда боевая машина вошла в крутой поворот. Его едва не скинуло под колеса идущей буквально в пяти метрах позади второй такой же, на крыше корпуса которой сидели его люди. Включая совершенно безоружного деревенского мальчишку Кротова, которого он даже не догадался оставить позади, в том же монастыре. Добрался бы уж как-нибудь до дома, не потерялся бы… И еще он забыл хотя бы по полсотни патронов попросить. И еще много чего забыл. И предчувствие было нехорошее: прежде всего потому, что он так и не верил в происходящее до конца. Оккупантам ничего не стоит поставить на замкнутый маршрут пару мобильных групп – да, даже с трофейной техникой. И отлавливать клюющих на живца бойцов разрозненных отрядов и команд. А косить под жителей ближнего зарубежья – самая лучшая легенда. Никто не придерется к тому, что ты не знаешь состав хоккейной сборной или отчество Ксюши Собчак. «Собачк», – вспомнил он вдруг словечко какого-то разведчика из своей прошлой жизни, и сам усмехнулся. Он даже не помнил уже, как того зовут, он даже отвык от того, как там, в том месте, звали его самого: Асигару, потом Везучий. Так его с тех пор не называли ни разу, никто здесь не знал этих имен. Он почти уже не помнил ту ерунду, отвлекшую его на годы от настоящей работы, от настоящей подготовки к тому, что будет. Не помнил и не хотел помнить. А вот словечко осталось.

Говорить на броне было почти невозможно – ледяной ветер пополам с дождем лез прямо в горло. Болели глаза, болели даже уже уши. Шапка, неприлично называемая в их краях «петушок», все время сбивалась: даже Викина смешная косынка, наверное, держалась лучше. Теперь он судорожно вцепился в скользкую скобу и мучительно размышлял, что можно сделать, чтобы понять: это их везут на убой, на пытки и допросы или эти бойцы – по-настоящему наши. «Наши» было детским словом, очень теплым. Его показывали в кино, его они употребляли в своих детских играх. Они не слишком часто употребляли его теперь.

Короткая колонна вышла за пределы поселка и еще прибавила ходу. Головным шел, естественно, внедорожник с болтающейся на боку крыши длинной антенной. Он быстро оторвался метров, наверное, на сто, и его было плохо видно. Без габаритных огонечков-то, да так покрашенного, да почти в середине ночи. Двигатель БРДМ ревел натужно, но как-то весело. Слабоватый был двигатель для бронированной машины, пусть даже легкой. И еще они на броне да с оружием, это еще 300 лишних килограммов. А скорость такой машине нужна, скорость – это ее главное оружие. Важнее обоих пулеметов в смешной трапециевидной башенке.

Внедорожник начал сбавлять ход снова, и обе БРДМ подтянулись к нему. Вообще замыкающая машина шла плохо: дистанция то увеличивалась, то уменьшалась, а рысканье было заметно невооруженным глазом. Возможно, это было то самое, что упомянул лейтенант: потери в штатных экипажах восполнили десантниками-мотострелками. Насколько лейтенант медслужбы Ляхин помнил, экипаж у маленькой двухосной БРДМ-2 – всего четыре человека. Любой нормальный командир посадит на крышу наблюдателями еще четырех – вот они и сидят.

– Доможирово, – сказал сбоку Арсений. – Ага. К мосту?

Он совершенно не ошибся: впрочем, тут было всего два варианта. На Т-образный перекресток с трассой Р-21 «Кола» лейтенант не пошел, все три машины свернули вправо, в глубь поселка. Николай ожидал, что они будут двигаться по главной улице, но на ближайшем же перекрестке короткая колонна снова дала вправо. И тут же, едва замыкающая машина увела с этого перекрестка свой зад, все три остановились. Негромко стукнули дверцы «Дефендера», коротко простучали шаги по мокрой земле. Слышно было отлично: в затаившемся поселке стояла полная тишина, даже собаки не лаяли.

– Десант, покинуть машины!

Николай полагал, что его давно ничего не может удивить. Спрыгивая с брони, он чувствовал себя как минимум «не в себе». Криво звучит – но правда. Если сейчас случится хоть какая-то стычка, их перестреляют совершенно безнаказанно, как сидячих уток.

– Лейтенант! Товарищ лейтенант!

– Чего вам?

– Патронов, бляха-муха!

– Семенкин, Акилбеков!

Из боевых машин уже выпрыгнули несколько человек, выстроились в подобие короткого, не особо впечатляющего строя. Однако все рослые, хорошо двигающиеся. В бронежилетах и разгрузках-«лифчиках». С плохо различимыми нашивками на плечах – по одному-два шеврона защитного цвета у каждого и еще что-то круглое, не выделяющееся в темноте. Неужели правда?

– Поделитесь с ребятами. Без них нам труднее будет справиться.

У лейтенанта был в одной руке самый нормальный офицерский планшет с картой под целлулоидом, а в другой – включенный электронный планшет, мерцающий экраном. Не боится дождя, значит, военный?

– У вас что, «семьдесят четвертые»?

– У сержанта СВД. И еще молодой у меня вообще голый. Найдется ему чего?

– Найдется… Трифонов, дай ему… Вот и пригодилось…

– Так точно, тащ лейтнант, я щас… – один из бойцов нырнул в темное нутро боевой машины и тут же появился снова. – Эй, партизан молодой!

– Я.

– Держи. Как зеницу ока, понял? От хорошего человека осталась.

– Есть, – невпопад ответил молодой, и Николай так же невпопад подумал, что к присяге его не привели. По закону он из комбатанта превращается сейчас в самого настоящего террориста. Впрочем, они все в любом случае считались террористами – это от принципиальной точки зрения американского сената зависит, а не от чего-то там сделанного или не сделанного конкретными русскими людьми.

– Обращаться умеешь?

– Да, научили.

– Ну, тогда давай… На тебя одна надежда, блин.

– Так, всем молчать. Взвод, слушай боевую задачу! Уничтожить блокпост, захватить мост через Оять в неповрежденном состоянии. В случае успеха организовать охрану. Теперь вот что. О нас они могут уже знать, тогда обычный заход не выйдет. Тогда без фантазии. Решительно сближаемся и давим все, что гавкает. Сигнал к атаке – непрерывный гудок с моей машины. Тогда время не терять. Всем понятно? Так, партизаны! Вам-то все ясно?

Офицер-разведчик обвел всех тяжелым взглядом. Даже в темноте чувствовалось, каким тяжелым.

– Ваша первая цель – не сунуться под наши пулеметы. Не дай бог! И под колеса тоже, но под пулеметы – главное. Осознали? Ваша вторая цель – не дай бог, допустить, чтобы по ним, родимым, прицельно дали из чего-нибудь серьезного. Из гранатомета в первую очередь. Без БРДМ мы все, как новорожденные, понятно? С розовой нежной кожей. А они только с виду бронированные, их любая хрень насквозь прожигает, видели мы… Мой заместитель – командир первого отделения сержант Семенкин. Вопросы есть?

– Товарищ лейтенант!

– Да?

– Дайте нам три минуты хотя бы. Магазины…

– Понял, разрешаю. Десанту готовность три минуты. Экипажи – по машинам.

Магазины они снаряжали на ощупь, то и дело роняя патроны под ноги. Патроны, бывшие еще утром драгоценными. То и дело сталкиваясь ладонями над цинком. У Николая было три магазина, остальные он потерял во время сумасшедших гонок наперегонки со смертью. У Крока было целых пять, у Фокина опять три. У Арсения оказался всего один, и Крок отдал ему два из своих. Вика сначала топталась на месте, потом боец-азиат принес ей буквально пригоршню патронов от ПКТ; после этого она перестала казаться обиженной.

– Готовы?

– Так точно. Крок, ты за старшего во второй группе. Костя, Вику прикрывай, как… Сам знаешь. Удачи.

– Есть. Всем ни пуха, мужики. Удачи, Викуля.

– К черту лысому. Давай.

Они коротко стукнули друг друга в плечи кулаками и разошлись, каждый в голову своей группы.

– Пошли.

Лейтенант махнул им рукой от дверцы «Дефендера» и легко запрыгнул на заднее сиденье. Вооружения у этой машины не было. Нужно было быть реально храбрым человеком, чтобы сидеть в ней, командуя нападением на блок-пост.

Николай еще раз подумал, что давно полагал, что его уже вообще никогда ничего не удивит. Но вооруженные силы Киргизской Республики в Ленобласти – это было вообще неожиданно. До изумления. И еще он подумал, что на ловушку это похоже все меньше. Да, выданные им патроны могут быть вареными, выданный неопытному бойцу Кротову автомат – с дырочкой в патроннике. Но вряд ли кто-то стал бы городить настолько сложный спектакль. Просто незачем. Скорее все это вместе взятое было похоже на бред. Возможно, и даже вполне вероятно, что на самом деле он лежит сейчас где-нибудь под сосенкой с осколком в кишках, умирающий от перитонита. А все происходящее – это видения в его голове. Запросто.

Потом он выкинул это из мыслей и трусцой двинулся вперед за покатившим по неосвещенной деревенской улице внедорожником. Доможирово было поселком порядочных размеров, с магазинами, конторами и леспромхозом – таких они всегда старались избегать. Слишком уж высока была вероятность того, что в нем на каждой улице найдется наблюдатель. Или просто висящий на перекрестке видеодатчик. Передающий картинку куда-то в неведанную даль. Или и то, и другое вместе взятое.

Так, по боковой улице, они двигались метров пятьсот. Впереди, не торопясь, катил едва различимый в темноте «Дефендер» с вызывающей изумление эмблемой на капоте и раскачивающейся антенной на крыше. За ним метрах в пятнадцати трусили они, девять человек десанта, включая двоих кадровых. Переглядывались на ходу. Молчали. Сзади, отстав метров еще на полсотни минимум, почти бесшумно двигались обе БРДМ-2. Тоже скорее угадываемые, чем видимые.

Улица постепенно поворачивала влево, справа уже была Оять. На другом ее берегу темнели строения. Во второй половине поселка или тоже не было электричества, или тоже не было жителей. Еще пятьдесят метров, еще пять или шесть домов. Николай скорее почувствовал, чем увидел пересечение деревенской улицы с шоссе. Справа-спереди был довольно крупный дом за высоким забором, и вот в нем точно были люди: за занавесками мерцало, и вообще что-то или слышалось, или просто чувствовалось. «Дефендер» еще замедлился, потом выкатился на пятачок с традиционным знаком «Уступи дорогу» у правой обочины и приостановился. Ждут их там или нет? Что там видит этот лейтенант из своей машины? Через застилающий глаза пот?

– Тихонько…

Он сказал это больше себе, чем своим. У него все были ребята опытные: и Костя, и Вика, и Арсений, который на самом деле Арсен, он же рядовой Кочиев. Это во второй огневой группе, у Крока, были сразу двое молодых. Наверное, надо было перетасовать экспромтом сложившиеся группы, но тогда он не догадался, а теперь поздно.

«Дефендер» вдруг яростно взревел двигателем, царапнул протекторами гравий и резко подал назад. И вот тогда началось. Они побежали вперед все одновременно, но Николай уже на бегу догадался отдать правильную команду, и обе огневые группы нацелились не на перекресток, над которым сейчас сплошным потоком шли трассы, а правее, на угловой дом и еще дальше вправо, в обход его и к реке. Обе БРДМ мелькнули слева, но замыкающая уловила их движение и помогла – перемахнула через полуметровой ширины канаву и выбила два сегмента забора. Металлические листы только лязгнули, разлетаясь в стороны. В них уже стреляли от крыльца и из углового окна, пули с безошибочно узнаваемым стуком ударили в мягкое, кто-то слева гортанно вскрикнул не своим голосом, но Николай отлично знал, что останавливаться и оказывать помощь – конец всем. Башенка БРДМ буквально взвыла, выдав длинную пулеметную очередь. Та оказалась ярко-белого цвета, невыносимого для глаз. Уйдя от проломленного забора вправо и развернув свою группу цепью среди не дающих никакого укрытия торчащих из земли тонких стволов, Николай указал короткой очередью на нужную цель, и они вдарили по ней все вместе. Он поздно понял, что этого не требовалось: наводчик в башенке снова давшего назад БРДМ отлично справился и без них – и с крыльцом, и с окном. Можно было бы вообще лечь, уткнуться мордами в землю и подождать, пока тот не закончит проводить очередями влево и вправо по проекции дома. Рев пулемета Владимирова был оглушающим, чудовищным. Так ревет дракон. Спаренный с крупнокалиберным обычный танковый «калашников» казался на этом фоне почти смешным подголоском – им наводчик поддавал огня в окна, в каждое по очереди. Дом уже молчал, и уже горел, пробитый насквозь. Во сколько он был сложен, в один кирпич, в полтора? Для 14,5-мм пули КПВТ это ничто – та пробивает миллиметров тридцать настоящей брони. С дистанции в полтора десятка метров каждая вышибала из кладки по 2–3 кирпича разом и шла дальше.

Николай взвыл от мужской зависти и восторга, поднял своих, указал направление движения. Понятно, что вторая огневая группа давно их обогнала, она была впереди и много правее. Бронированная боевая машина снова подала вперед, развернулась влево, начав двигаться вдоль стены дома, и одновременно развернула свою башенку. Как крейсер в море. Вторая, судя по звукам, работала слева – почти прямо на перекрестке. Ну-ну.

Теперь они уже знали, что делать. Пройдя засаженный невысокими, молодыми деревьями двор насквозь, механик-водитель выбил очередные сегменты забора и тут же сдал назад. Николай короткой очередью срезал человека, оборачивающегося к ним с той стороны шоссе: между ними были считаные десять метров. Кто-то из-за его плеча добил уже шатающегося, уже мертвого, но еще не упавшего; провел длинной пулевой строчкой вправо. БРДМ вылез вперед из дыры, как носорог, и опять взревел – на этот раз сразу обеими пулеметами. Две боевые машины работали, как газонокосилки, вычистив сразу сотню метров пространства за какие-то секунды. Автоматная трескотня справа, у речного откоса, казалась на этом фоне игрушечной.

– Вперед!

Ему показалось, что он увидел поднимающегося из кювета стрелка, и на светлом пятне скрестилось сразу несколько трасс: если что-то и показалось, то не ему одному. Ровно в этот момент Николаю подумалось, что никакого длинного гудка лейтенантской машины он так и не слышал, и это было настолько смешно, что он захохотал лающим смехом.

Постепенно все затихло. В очередной раз сменив магазин на полный, он спокойно ждал, уже не сомневаясь в итоге короткой стычки: слишком очевидным было неравенство сил. И остальные ждали рядом: Вика, Костя, Арсений, не знакомый ему боец из этих, киргизских разведчиков. Лицо, впрочем, самое славянское. Напряженное лицо, да еще и исцарапанное. И покрышка на груди разодрана, болтающийся клок открывает исцарапанную пластину броневого элемента.

– Бойцы, все целы?

– Целы, товащ лейтнант. Вроде все.

– А кричал кто?

Почему-то никто не отозвался, и это было странным: ведь явно же попали в кого-то из того дома. В кого-то, кто был совсем рядом с ним.

– Я кричал, товащ лейтенант. Со страху. Я ж три месяца уже…

– Что «три месяца», Арсений?

– Не воевал три месяца, залечивался. Отвык. Вот и орал.

– Все орали. А попали-то в кого?

– У меня дерево прямо рядом перерубило. Они всего пару раз стрельнуть успели, но…

Николай помолчал, с сомнением оглядывая своих и киргизского разведчика. Вроде бы действительно ни один не ранен. Но звук был очень уж характерный. В дерево? Не слишком-то похоже.

Сначала одна БРДМ, потом вторая вышли на мост; сзади за ними струился серый бензиновый выхлоп. Вторая остановилась, первая пошла дальше, аккуратно держась левой стороны и раскачиваясь на ямах. Командирский люк приоткрыт, торчит голова в танкошлеме, больше никаких деталей не различить. Фары никто, естественно, не включал, но пылающий сверху донизу двухэтажный дом давал достаточно света. И запаха, кстати говоря, он сейчас тоже давал неслабо. Сколько человек осталось внутри? И что они там исходно делали, если мобильную группу, очевидно, ждали в полной готовности?

– Лейтенант, вы здесь? Ко мне!

Николай обернулся на подходящего офицера. Секунду подумал – как же реагировать на команду, отданную таким тоном? Потом решил не возражать даже мысленно: все было правильно.

– Я здесь.

– Живы? Хорошо. Доложите потери.

– В первом звене потерь нет. По второму пока не знаю.

– Хорошо.

Переговорник у лейтенанта на поясе пискнул и захрипел.

– Первый, докладывайте…

– Все ровно, порядок. Повреждений нет, потерь в экипажах нет, по десанту выясняю. Мост цел. Уничтожил от десяти единиц живой силы противника, несколько сбежали. Встал в охранение. Прием.

– Первый, отлично сработал. Бди. Конец связи.

Лейтенант снова обернулся к Николаю и остальным, уже поднявшимся на ноги и приводящим себя в порядок.

– Половину своих сил – на ту сторону. Наладить взаимодействие, пополнить боезапас, занять оборону. Вопросы?

– Нет вопросов, товарищ лейтенант. Разрешите выполнять?

Свои посмотрели сбоку, будто чего-то особенного ждали от него и не дождались.

– Выполняйте.

– Рядовой Кочиев.

– Я.

– Проверь наших справа. Они или прямо у моста, или на откосе, не доходя.

– Есть.

– Костя.

– Я.

– Организуй нам еще патронов. Лично я опять почти все сжег. Вон у той БРДМ поскребись.

– Есть.

Сам он пошел посмотреть к дому. Посмотрел, закрываясь от жара руками. Загорелось даже несколько деревьев в метрах от стен, загорелась скамейка у крыльца. С хрустом лопалась черепица на крыше. Под ногами блестели маленькими оранжевыми пятнами многочисленные стреляные гильзы. Николай пожал плечами. Ну да, нормально. С КПВТ не поспоришь.

– Товарищ лейтнант!

Он сразу обернулся на голос. И как-то сразу понял.

– Там…

Они бежали молча, сберегая дыхание, но все равно сердце колотилось. Недалеко, метров шестьдесят или семьдесят. Здесь были все. Молодой Фокин, молодой Кротов. Чуть в стороне – незнакомый рослый парень в бронежилете и сфере, с разбитыми вдребезги ногами. Кровь было видно даже в темноте, столько ее натекло. Два чужака, убитых очередями в спины: форма какая-то незнакомая. В десяти метрах вперед, практически на самом откосе к реке – рядовой Геннадьев, который «Крок». Рядом с ним еще один чужак. На равных здесь было… Близко и на равных. И больше не видно никого, совсем.

Он последовательно проверил все тела, и своих, и чужих. Нашивки на их плечах – полумесяц со звездой: то ли Турция, то ли Пакистан, но не понять, потому что она не цветная, а защитного цвета. Машинально отметил характер ранений – у всех нормальные пулевые. И по многу – били очередями, почти в упор. Машинально начал собирать оружие и боеприпасы. Вскоре к нему присоединился Арсений, а затем и Костя с Викой. Потом подошли несколько разведчиков, постояли над своим убитым, потом помогли им со всем, что нужно. На часах к этому времени было около трех часов ночи.

К пяти они все закончили. Николаю было непривычно быть после боя ненужным как врач. Но раненых не было – ни своих, ни чужих. Убитых насчитали немало, и сколько-то еще сгорели в доме. Ему никто не сказал худого слова, потому что он как бы был не виноват в гибели товарищей. Ночной бой – самый индивидуальный вид боя. В нем почти всегда каждый сам за себя. И он почти всегда ближний. Но не виноват – это если не думать. Стараться, по крайней мере. Надо было догадаться проверить своих раньше: как только закончили сами, так и надо было. Вдруг кто-то еще был жив.

– Будете, товарищ лейтенант?

Он молча принял от незнакомого бойца флягу, хлебнул. Вода – чистая и теплая. Хорошо.

– Кто вы вообще такие? – равнодушно спросил он.

– Разведрота 8-й дивизии. Второй взвод. А вы?

– Бывшая 25-я отдельная гвардейская мотострелковая бригада… Потом партизанский отряд без названия и номера. Потом сами…

Оба помолчали, оглядывая друг друга. Боец был младше Николая лет на десять, но похож телосложением.

– 8-я дивизия, это кто?

– 8-я Гвардейская имени Панфилова, Северная группа Вооруженных сил Киргизии, – спокойно объяснил боец. Лычки вроде бы соответствовали званию младшего сержанта, но это было догадкой. Николай понятия не имел, как это называется у киргизов. Может, какой-нибудь «младший бей взвода». Может, «мурза отделения».

– Ты не похож на киргиза. И остальные не особо похожи.

– Так я и не киргиз. Я русский. У нас процентов восемьдесят русские в роте. Потому что элита. И дивизия – элита. Хотя киргизы, знаешь, такие здоровяки бывают, даже удивительно.

– А Киргизия вообще при чем? – довольно тупо спросил Николай. Ему снова начало казаться, что все бред. Возможно, он даже вообще уже умер.

– Так нас уже три недели как влили в состав Западного фронта. Мы с самого, можно сказать, начала прямо на острие.

– На острие чего?

На этот раз замолчал боец. Потом спросил, очень осторожно:

– Товарищ лейтенант. А вы как вообще?

– Вообще хреново, – честно и с глубоким чувством ответил Николай. – Давно уже. Бригаду разбили, в которой я служил. Причем почти что всухую разбили, между прочим. Мы вышли, немного нас и тогда было… Потом отряд, и долго мы держались. Минимум один раз вчистую нас восстановили, но потом мы переборщили со своей активностью. А может, и правильно, но… Отряд-то погиб. А потом и почти что последние бойцы мои погибли, вместе с вашим вон товарищем… И молодые погибли, и старик погиб. Если бы я их…

Он пожал плечами и снова задумался. По поселку бродили люди: догорающий дом уже не давал много света, и было не разглядеть, кто они. Но вроде бы не враги. Иначе все было бы по-другому. Радикально.

– Мы когда Пермь взяли… – сказал боец, и Николай вновь посмотрел на него с недоверием. – Ну, не мы… 23-й и 30-й полки, мы уж под конец подошли… Так там такое было, что… В общем, как раз после Перми нас и стали уже официально считать в составе вашего Западного фронта. Уже перестали говорить, что мы Северная группа. Потому что какая же мы северная, если… Хотя, черт, как раз здесь и север.

Боец сам засмеялся, потом махнул рукой и снова согнулся, продолжив выгребать землю с камнями из очередного окопа.

– Плечо покажи, – глухо попросил Николай.

– Что?

– Я говорил, что я медик?

– Говорил.

– Покажи плечо. Да и вообще оба.

Парень покрутил головой влево-вправо. Может быть, искал взглядом кого-то из своих. Но рядом были только бывшие партизаны. И двое младших, включая снайпершу, смотрели на своего офицера с непонятным ему ожиданием и напряжением. Ждали чего-то.

Боец пожал плечами, оставил лопату и аккуратно положил ее перед собой, рядом с автоматом, бронежилетом, сферой, разгрузкой. Разогнулся, поведя руками влево и вправо, расстегнул гимнастерку, сероватую от несколько раз пропитавшей ее пыли с потом. Вытянул полы из-под ремня, снял полностью. Николай тоже с кряхтением поднялся, сделал два шага, остановился вплотную.

– Чтоб я знал, – довольно слышно ответил за спиной Костя на заданный ему кем-то шепотом вопрос. – Почти всегда он так.

Николай только хмыкнул. Проверил левое плечо, потом, на всякий случай, и правое тоже. Разило от бойца, как от козла, ясное дело. Сколько он не мылся? Сколько не менял майку и гимнастерку? Сколько вообще не снимал свой бронежилет?

– Одевайся, – произнес он привычное за столько лет слово, и сам себе усмехнулся.

– Ну? Чего там?

– Свой.

– В смысле?

– В смысле, рожденный в СНГ. А не еще где-то. Всегда есть этот шрамик: маленький, беленький. Редко бывает, что нету, – прививку сделали, но не появился. Это самая простая проверка, всем доступная. Когда тебе играют спектакль «Ой, я русский, но я не знаю, кто был последний чемпион по футболу и сколько стоил нарезной батон в магазине… Потому что я русский из Казахстана», например, – я всегда проверяю. Так путешественников во времени в Средние века ловили бы. И еще по следу от часов на запястье у каждого.

Все машинально потрогали себя за плечи, потом посмотрели на запястья, и он усмехнулся снова. Лица у бойцов остались напряженными, и было совершенно ясно, о чем они думают. Плох доктор головой. Неадекватен. Какая проверка после боя? Ну и пускай думают. Может, и правы.

Прошла пара местных: женщина с девочкой лет шести. Обменялись с остальными несколькими словами. Сам он даже не слушал, продолжал размышлять. Все казалось каким-то ненастоящим. Искусственным. Бой был настоящим, потери были самыми настоящими – уж это он осознавал. Бойцы были настоящими: что свои, что киргизы, как бы странно это ни выглядело. Техника… А вся ситуация в целом – странная до сюрреализма.

– Эй… Братцы… Товарищ лейтенант… Да смотрите же!

Он поднял голову от своей работы, с силой воткнул лопатку в землю, отряхнул руки. Оглядел почему-то сначала вскочившего на ноги чужого разведчика, потом своих: онемевшего Костю с киркомотыгой на плече, открывшего рот и так и застывшего Арсения, который на самом деле Арсен. Вику, бросившую лопатку и напряженно приникшую к оптическому прицелу своей старой винтовки.

Как уже говорилось, Николай думал, что после всего того, через что он прошел в своей жизни в целом и в последние полгода в частности, его ничто уже не сможет удивить. Жизнь раз за разом доказывала ему, что он не прав, но он продолжал так думать. До этого самого момента.

По плавному изгибу трассы «Кола», лежащему через полысевший лес, совершенно бесшумно издалека двигалась к ним колонна техники. Недлинная: машин на десять максимум. Несколько МТ-ЛБ, несколько БМП-1. Головную, оторвавшуюся от остальных метров на пятьдесят машину он безошибочно опознал как русский Т-90.

Вторник, 15 октября

Командующий Западным фронтом генерал-лейтенант Лосев никогда не любил попов, считая их принципиальными дармоедами и лицемерами. В этом его позиция расходилась со стремлением государства кормить эту когорту как можно вкуснее, предоставлять им льготы, каких не было ни у одного тяжело работающего или служащего своей стране человека. Он понимал потребность семидесятилетних бабушек иметь надежду на что-то светлое, он понимал красоту церемоний и храмов как чего-то, что дает людям отвлечься, а некоторым даже заменяет водку. Отлично понимал смысл и, главное, значение слова «духовность». Но так никогда и не понимал, как государство могло делать такой мощный упор на весь этот роскошный бомонд, которым давно заменило для себя само понятие «православие». И машинально пересчитывал в уме построенные шикарные часовни и храмы на не принятые на вооружение перед войной самоходки, боевые катера, танковые роты. «Мерседесы» и «БМВ» под жирными задами служителей культа – на многие сотни грузовиков, которых ему не хватало тогда и отчаянно не хватает сейчас. А часы, отведенные в школах на «историю религий» – на равные им учебные часы физкультуры, начальной военной подготовки да и просто математики с физикой.

Никакой «национальной идеей» православие в России не стало и стать не могло – ни в прошлые годы, ни сейчас. Никакой идеей не стало язычество – попытки создать на оставшейся без власти территории некие «княжества под знаком Перуна» были просто смешны и закончились без исключений одинаково. Никакой «национальной идеей» не мог стать и монархизм – все, что он слушал на эту тему, являлось полноценным бредом. Жирные, туповатые потомки Романовых, плохо говорящие по-русски и что-то там смеющие заявлять из-за теплых морей о своей «будущей роли в обновленной России» вызывали у него чистое, незамутненное презрение. Даже сейчас, когда изменилось все, никакой «национальной идеи» у страны не родилось, несмотря на все десятилетние потуги политиков, политологов, «медийных и пиар-специалистов»: очередных категорий людей, которых он так же ненавидел и презирал. Как всякий нормальный русский человек. Идеи сформулированной, напечатанной черным по белому, озвученной громко и четко… Никто так ее и не напечатал и не озвучил. Но вместе с тем что-то такое уже совершенно очевидно появилось. Все-таки появилось. Под давлением обстоятельств.

Миллионы оставшихся к этому моменту в живых русских и «россиян» к собственному удивлению увидели перед собой совершенно реальный результат и своих коллективных действий, и своего коллективного бездействия. Того, что бывает, когда львиная доля из 143,5 миллиона человек выбирают колбасу, пивасик, телепередачу «Дом-2» и «зачем платить налоги – все равно их украдут», а считаные десятки тысяч живут в стиле «туда всему этому быдлу и дорога. А мне поставьте второй золотой унитаз». И вот столько людей из первой категории погибли в муках и ужасе, не принеся никакой, совершенно никакой пользы ни остальным, ни стране. А столько из второй перестали давить на наши загривки своим весом. По самым разным причинам перестали. Из-за того, что кто-то из оккупантов вдруг ошибочно принял их – таких других, таких особенных – за тех же самых русских. Из-за того, что они сумели сбежать из «этой страны» и теперь сидели на чужих курортах тихо-тихо. И из-за того, что не сумели, а фосфорорганические соединения и бактерии-возбудители особо опасных инфекций вообще не выбирают, кого им убивать. И наконец, из-за того, что переставшие относить себя к той же самой первой категории люди – очень даже могут выбирать именно это. «Кого». И еще как выбирают. И даже видят прямой результат своего выбора и своих поступков. Двигающуюся сейчас на запад, на юг и на восток пунктирную «линию фронта» на висящих на дверях каждой пусть закрытой, но уцелевшей школы картах – двигаемую ими! То, что вражеские авианалеты и ракетные удары по городам, и заводам, и портам становятся все более редкими, а радиосообщения о наносимых собственных каждый слышит уже по нескольку раз в неделю. То, что восстановила вещание уже третья из телестудий, а на оживших экранах нет ни одного мужчины-диктора или ведущего: все мужчины на войне. То, что «трудовые сотни» и «трудовые тысячи» из стариканов, подростков и женщин, надрываясь, в три смены, гонят и гонят план по железу. И каждый оборот ротора каждого работающего токарного станка имеет самое настоящее, живое значение. Впервые за десятилетия.

Надежда из отчаянной, микроскопической, почти совсем исчезнувшей, почти никакой – сперва стала реальной, а потом превратилась в уверенность. Они не просто выживут рабами. Они не просто уцелеют как народ, как носители русского языка и русской культуры. Они вернут себе свою землю целиком и полностью, до последнего камня на Балтийской Косе на западе, и берега пролива Измены на востоке. «Делать дело» – это же не похоже на «национальную идею», правда? Но работает же?

– Убери этого идиота, – негромко попросил своего адъютанта генерал-лейтенант, когда его терпение иссякло. Две с половиной минуты, почти три. Он совершенно четко знал, что мог бы провести их с гораздо большей пользой. – Убери совсем. Я не знаю. Выпишите ему повестку, призовите и отправьте санитаром в госпиталь. Таскать носилки и разносить поильники с утками. Все равно.

Он отвернулся и приказал себе не слушать дальше. Поп был здоровенный. Носилки с бетоном ему таскать, а не поильники. Но именно в госпиталях от попов хоть какая-то прямая польза. «Бог спас Россию», надо же!

– Кто там следующий?

– Капитан 1-го ранга Никифоров, штаб Северного флота.

– Проси. И да заткни же ты этого попа, наконец!..

Нет, ну надо же, какой мощный голос. Даже через двойную дверь, даже на фоне всего остального – все равно слышно. «Дарованное Господом милосердным чудо», «Препобежденные небесной силой вражьи воинства», невероятно. Где он этому учился?

– Здравия желаю, товарищ Командующий…

– Здравствуйте, товарищ Никифоров. Садитесь. Докладывайте. У вас пять минут, потом мои вопросы.

Капитан 1-го ранга – это очень много. Старый знак «командир надводного корабля» на груди, несколько скромных ленточек на колодке. С самого начала войны ни один старший офицер обоих фронтов не получил ни единой награды «фактически», в металле. Только в виде строчек в указах.

Моряк доложил о самом главном – о работе на новых участках. Еще полторы-две недели назад генерал-лейтенанта в высшей степени беспокоил «приморский фланг» его фронта. Он существовал и сейчас, но тревожил Командующего фронтом и его штаб уже много меньше. Мобильные группы их первого эшелона уже вовсю щупали берега Балтийского моря. Баренцево же и Белое хорошо почистили единственным дивизионом «Бастион-П»[44], который у них был и который они до сих пор пускали в ход лишь однажды. Два полных залпа, стоивших им трети пусковых установок. Победные заявки ракетчиков комфронта привычно разделил натрое, но результат есть результат – с северного приморского фланга на его мальчиков пока не гавкнула с тех пор ни единая надводная собака. Но все равно, для отражения угрозы с моря у него было мало сил, очень мало. Считаные бомбардировщики, оснащенные для ударов по морским целям и с подготовленными для этой же работы экипажами. Считаные противолодочные самолеты, считаные уцелевшие и боеготовые ракетные катера. А «Лос-Анджелесы» бьют по нему своими «Томагавками» почти без перерыва. Больно бьют. Тяжело бьют. И они далеко, их почти не достать тем немногим, что у него есть. Подводники размениваются на «Лос-Анджелесы» без колебаний, но счет до сих пор не в нашу пользу.

«Дарованное… чудо», – снова вспомнилось генералу. Хрен такое будет кем просто даровано. Он был уверен, что все произошедшее стало результатом многолетней тяжелой работы сотен и тысяч человек в белых халатах – и в том числе в погонах под белыми халатами. И то, что это все равно наполовину случайность, тоже не делает произошедшее чудом. Чудо, что они до сих пор обходятся без ядерного оружия. И под «они» он понимал, между прочим, не только себя самого, но и своих противников. Нет никакой гарантии, что так будет продолжаться и дальше. Потому что очень уж хочется. И ему, и им.

– Кто следующий?

– Поггенполь. Начмед.

– Зови. Черт бы побрал этого попа… До сих пор в ушах…

– Виноват, Петр Сергеевич.

– Чтобы ни разу больше, понял? Что бы там сверху ни приказывали.

– Так точно.

– Давай.

Начальник медицинской службы фронта имел звание полковника, хотя это было, наверное, неправильно. Он был помладше генерал-лейтенанта лет на семь минимум, но выглядел еще более усталым.

– Здравия желаю, товарищ Командующий…

– Садитесь, Сергей Сергеевич. Какие новости? Пять минут у вас.

– Не поверите, товарищ Командующий. Хорошие.

– Да ну? Снова с примерами?

– Абсолютно. Разрешите, я по порядку?

Пяти минут им не хватило. Разумеется. Потому, что медицинские новости сейчас были важнее, чем доклады и анализы моряков, и даже кого-то еще. Химиков, может быть. Часть данных, в том числе самых свежих, он уже имел от разведки, но интерпретация, анализ и прогноз специалиста – это всегда важно. Чертов поп, почти три минуты коту под хвост, да еще на войти-представиться-убраться…

– …Самым важным фактором я считаю текущую разноголосицу в оценке специалистами самого характера побочного эффекта заболевания. Подчеркиваю – собственно его характера, качества! Я обратил внимание на то, что слово «совесть» пока не выигрывает ни по числу упоминаний в обновляемых интернет-ресурсах, ни по суммарному импакт-фактору публикаций. Просто потому, что это очень уж странная концепция. Да и не полностью похоже, честно говоря. Очень серьезные специалисты считают, что это скорее «критичность». И это многое объясняет.

– Объясните и мне, пожалуйста, Сергей Сергеевич. Как неспециалисту.

– Товарищ Командующий, можно от себя?

– Давайте.

– Я вот сидел у вас в приемной и слушал все это вот… Когда его вон выталкивали… «Чудо, чудо божье!»

– И?

– Ну ведь правда же чудо. Сколько сотен километров в сутки мы проходим? И какой ценой? Да, с боями, но мы столько месяцев с боями едва-едва держали наш пятачок… Три с половиной тысячи километров на шестьсот… Мясорубка! Непрерывная, жуткая, уж я у себя наработался… А тут… Меня поражает, меня сражает просто насквозь число дезертиров, перебежчиков, покончивших с собой непосредственно в боевой обстановке военнослужащих у них, – и радикально иное их число у нас. И мы уверены в этих оценках, это не утка, это подтверждено всем, даже просто самим ходом боевых действий. Их вооруженные силы сейчас разрывает, ломает этим изнутри. Ровно этим: переломом в сознании! Нашим танкистам, и мотострелкам, и летчикам противостоит не та жуткая, непробиваемая машина, какую мы едва-едва сдерживали, уже понимая даже, что нам конец. Juggernaut[45], знаете такой термин? Сейчас ее нет! Сейчас они отступают сами! И ровно то же самое касается действий их СМИ, заявлений их политиков, всего вот этого, что по долгой-долгой цепочке отражается здесь, на поле боя, в соотношении наших сил.

Полковник Поггенполь перевел дыхание и поймал трезвый, оценивающий взгляд Лосева.

– Нет, не волнуйтесь, товарищ Командующий. Я не забыл свою специальность. Я к чему все это… Вы прекрасно знаете, что источник «русского парагриппа» со всей достоверностью установить так и не удалось. И вряд ли удастся. Но да, если это не божье провидение, то он русский. И лично мне кажется, что я понимаю, почему мы не столкнулись с этим вирусом раньше, хотя бы год назад. Когда эта невероятная пандемия, начнись она тогда, – просто предотвратила бы и войну, и наши жуткие людские потери.

– И почему же?

– Это будет мое мнение.

– Слушаю, слушаю.

– «Резко повышенная критичность». «Непродуктивная критичность» в некоторых формулировках. Как пусть не единственный, но, во всяком случае, точно один из важнейших компонентов воздействующего на психику побочного эффекта хронизации ОРВИ. Известного нам и миру как «русский парагрипп».

– Ну?

– Вы можете себе представить, вспомнить нашу с вами страну до войны? Каково было бы нашему правительству управлять страной, в которой столько людей абсолютно невосприимчивы ко всем видам государственной пропаганды? Которые полностью критично воспринимают все, что видят и слышат? Не отрицательно, а именно критично: четко понимая, что правда, а что нет?

Генерал-лейтенант представил. И согласно кивнул. Пусть это ненормальное осложнение проявляется далеко не у каждого переболевшего. И вовсе не каждый заболевает; меньше половины. Все равно этих процентов оказалось достаточно, чтобы если не полностью развалить фронт, то по крайней мере резко снизить боеспособность большинства подразделений противника. Очевидно, что на их тяжело больную страну, на Россию, этого хватило бы с лихвой: пример заразителен, страсть тоже заразительна. Вспомнилось старое слово «кликуши». Ох, было бы у нас их, начнись эпидемия годом раньше. Вдрызг бы разодрали страну. Всех бы депутатов перевешали на площадях, армию чиновников проредили бы зубами и когтями… Но залили бы страну кровью по шею, сожгли бы половину городов – и вот тогда пришли бы соседи. Готовые помогать. Имеющие и легальные обоснования, и моральные. Не испытывающие угрызений совести, никаких. И очень многие на самом деле встретили бы их как освободителей. Потому что очень уж было плохо дома – на чердаке и в подвале. При непрерывном косметическом ремонте государственного фасада. А потеряй государство контроль – стало бы еще хуже.

Так что, может, правильно, что вирус держали под замком. Явно не худший момент был для начала пандемии. Момент, когда свои уже накушались «международной помощи угнетенному русскому народу». Осознали, что такое настоящая оккупация ненавидящими тебя врагами и настоящий геноцид, а не тот, про который грузины и прибалты свои музеи строят… А потом те люди, на той стороне, они тоже осознали. Вдруг. Неожиданно. Благодаря невидимому глазом вирусу в клетках. Вот раньше не понимали, что погибшие миллионы иракцев и русских – это не признак победной поступи демократии, – а теперь вдруг поняли. Раньше не понимали, что сожженные ударами с моря и воздуха, и огнем с земли жилые дома, и школы, и больницы – это вовсе не самая обязательная основа принесения культуры варварам. Насаждения у них пусть и чуждых им, но истинных, общечеловеческих ценностей… Что разделка чужих граждан на органы, что продажа детей в чужие страны для разных интересных целей – это как-то не соответствует всем пафосным рассказам о подаренных правах человека. Вообще не соответствует. Ну да, они видели и слышали все это раньше. Видели мельком, слышали краем уха… Но не понимали, не доходило. В Ираке, Югославии, Ливии – всегда видели, и ни разу не доходило. А теперь вдруг русский вирус – и они так же «вдруг» поняли. Ужаснулись. Взвыли. Потому что сами-то граждане – нормальные. Не испытывающие ненависти к незнакомым им людям просто потому, что их убеждают с утра до вечера по всем каналам ввода информации: вот этих ненавидьте, они плохие, и нефть у них совершенно лишняя… А у граждан – свои собственные дети, и свои собственные дома. И вот они примерили все это на себя и осознали, какой же это кошмар… И почти сразу же начали догадываться, а потом и понимать. Ах, кто же, кто же во всем этом происходящем кошмаре виноват сейчас и кто был виноват в прошлые разы? Потому и пошла вразнос политика. Демарш и отставка президента и правительства Франции, демарш вспомнившей свое православие Греции, демарш никому не нужной ни с экономической, ни с военной точек зрения Венгрии. Два путча подряд в Германии и сразу после них еще один, очень мягко именуемый сейчас «вторичным парламентским кризисом». Не менее серьезный «парламентский кризис» в Японии, сопровождающийся, между прочим, подозрительно многочисленными смертями крупных политиков – до сих пор неизвестно, вызванных естественными причинами или нет. Но приведший, в любом случае, к развалу прочного союза с США и официально объявленной переориентацией на «строго региональные задачи». Впрочем, драться за наш Дальний Восток это японцам пока не помешало. Менее активно, чем раньше, потому что потери есть потери. А без взаимодействия с бывшими союзниками их более полувека ни с кем не воевавшие «Силы самообороны» оказались минимум «не первого сорта». «Не высшей лиги».

Темпы продвижения Восточного фронта все равно уступали его собственным почти вдвое. Что только частично могло объясняться разницей в плотности дорожной сети. Но и там тоже, как и здесь, подходит маневренная группа на основе разведроты… Трижды потрепанной да четырежды уже пополненной… Подходит пощупать конкретный рубеж, потому что тот же генерал хрен верит данным со спутников и даже авиаразведчиков, и даже агентурной разведки, если они не подтверждены еще наблюдениями на месте… И гонит, гонит вперед войсковую разведку иногда на гибель. Так вот, подходит колонна к месту, а там заслон, и мины в восемь слоев. И мангруппа отходит, а иногда обходит заслон по перелескам и грунтовкам, и идет дальше вперед. И видит перед собой брошенные жилые модули, и иногда, по маршруту, выведенные из строя единицы техники. И идет дальше, и видит сожженные, превращенные в ничто поселки, и из руин к ним выбираются полтора десятка человек в ожогах и в тряпье, и треть из них садятся на броню… А иногда поселок или село оказываются пусть и ровно так же сожженными, но подходящую броню встречает пара-тройка десятков мужиков и ребят с трофейным, а то и штатным оружием: выжившие бывшие окруженцы, собравшие вокруг себя местных. А у них за спиной – гроздь повешенных на единственном уцелевшем телеграфном столбе людей в чужой форме, и на каждом прицеплен «собачий жетон». 1-й охранный батальон МВД Литовской Республики, 5-й химический батальон Сухопутных войск Республики Польша, ПСМОП МВС «Тернопiль»… И рот набит землей у каждого. Он видел – даже он, штабная крыса. Страшно. Но еще страшнее, когда это не хутор, не деревня, не поселок даже – а город с пригородами. И среди куч закопченных кирпичей и обломков бетонных панелей, – считаные единицы живых людей. А в некоторых целых городах – вообще никого живого, нет даже собак и голубей. И пройдя такие, его бригады и полки увеличивают темп марша еще и еще, уже полностью дойдя до белого каления, уже совершенно озверев. Лишь бы догнать отходящих, лишь бы быстрее встретиться с теми, кто не собирается отходить. С расстрелявшими собственных «паникеров и дезертиров», твердо угнездившимися на захваченной ими земле. Уверенными в том, что происходящее вокруг них – по флангам и за спиной, – это временно, случайно, неважно. Самые твердолобые, самые уверенные в себе. Те, для кого долг и присяга важнее всего. Профессионалы. Остатки этого самого Juggernaut. Да, он знал этот термин.

Командующий фронтом осознал, что уже некоторое время сидит, погруженный в собственные мысли, а начмед службы смотрит прямо на него и ждет.

– Извините, Сергей Сергеевич. Что-то я…

– Ничего страшного, товарищ Командующий. Мне что-нибудь повторить?

Следующие несколько минут генерал-лейтенант Лосев силой заставлял себя не отвлекаться: сообщаемые ему сведения и соображения были действительно важными. Но ему все равно не терпелось подумать самому, в одиночестве.

– Две статьи в журнале «Cell» сразу, в одном выпуске, – хрипловато говорил полковник медслужбы. – Одна за подписью нобелевского лауреата из Университета Южной Калифорнии, вторая из сингапурского «Биополиса». Впервые – настоящие серьезные работы по возможному молекулярному механизму действия. Даже странно, что не засекретили. Геном-то вируса уже давно расшифрован, уже месяцы как; в наши дни это нетрудно. Обе команды одновременно работали над функциональной аннотацией идентифицированных генов. Самый большой сюрприз – никакого биосинтеза нейромедиаторов зараженными вирусом клетками нет. Собственно, а толку-то в нем было бы? Вирус гриппа поражает клетки эпителия дыхательных путей и эндотелия кровеносных сосудов. А префронтальная кора головного мозга, боковые лобные полюса – да и весь головной мозг, – далеко за гематоэнцефалическим барьером. Но заболевание запускает целый каскад сигнальных событий. Непрямой, очевидно. Да, было давно известно, что возможна психомодуляция иммунной системы. Теперь вот получается, что может быть и обратная связь. Существует же биохимическая теория возникновения шизофрении… Понятно, что механизм вскрыли очень «пунктирно», его дальше еще исследовать и исследовать. Но понятно и то, что, в общем-то, это все правда. Механизм не психологический, по типу массовой истерии, например. А самый настоящий, белковый.

– Не божья воля.

– Совершенно верно, не божья воля. Вопрос – насколько этот эффект устойчив.

– В каком смысле?.. – устало поинтересовался генерал-лейтенант. Ему в голову снова лезли собственные мысли. Пора было заканчивать.

– В смысле, тяжелый хронический ринит очевидно и доказанно вызван персистенцией возбудителя: тот продолжает пребывать, сохраняться в клетках, избегая уничтожения компонентами системы иммунитета. Многие недели, многие месяцы – все отлично знают, что это нехарактерно для того же гриппа. Если запущенный и поддерживаемый вирусом сигнальный механизм влияет на психику человека, лишь пока возбудитель персистирует, – это одно. Если же он запущен один раз и дальше работает сам… Пусть хотя бы психологически. Новая точка зрения, новый, критичный взгляд на мир будут уже сформированы. И часть людей скажут: «Да что это такое со мной было?», а часть все-таки останется с этим новым взглядом. Представляете, если так?

– Спасибо, Сергей Сергеевич. Вторая часть нашей беседы показалось мне не менее важной, чем первая: о раненых, с числами и процентами. Я признаюсь, что не все понял, но… Я очень надеюсь, что все это действительно хорошие новости. Нам они нужны.

Они распрощались довольно тепло; Лосев спросил сунувшегося адъютанта, кто еще ждет с докладом, посмотрел на настенные часы, потом на наручные. Сколько-то времени еще было. Итак, поп просто примазывается к чужому результату. Насколько генералу хватало интеллекта следить за сутью рассказа полковника медицинской службы, концентрацию этих нейромедиаторов – дофамина и серотонина не изменишь никакими молитвами.

Итак, заболел точно каждый третий и почти каждый второй. Хроническим заболевание стало менее чем у четверти заболевших. Но переворот в психике, что бы там ни было: проснувшаяся совесть, прорезавшаяся критичность, или обе сразу, или что-то еще, – отмечается не только у хронических больных, но и у части острых. Значит, очень точно процент не посчитать, по крайней мере с их колокольни. Но в любом случае этот процент не слишком-то и велик. Недостаточно велик, чтобы легко и просто обеспечить им перелом в войне. Аналогичного процента боевых потерь точно было бы недостаточно: он видел, как могут драться бригады и батальоны даже с четвертью от штатного числа штыков. Но то его люди… Работают ли те же цифры для таких вот небоевых потерь у противника? Ну да, можно согласиться с тем, что это, конечно, должно серьезно действовать даже на привычных ко всякому солдат. Когда сколько-то человек в каждом отделении вдруг отбрасывают всю вколоченную в свои мозги обществом и государством убежденность в том, что «мы – силы добра, противостоящие воинству ада»… И начинает пропагандировать, что как минимум «все хороши». Или опять же, по крайней мере, что «убивать женщин и детей ради идеалов добра – грех». А некоторые не выдерживают такой перемены и кончают с собой. А некоторые – сначала открывают огонь по своим однополчанам, а уже потом кончают с собой…

Но начальник медслужбы фронта прав – что-то тут не одно. У нас тоже пропаганда была будь здоров. У нас тоже давили на мозги всей силой государственной системы. Едва совсем не задавили. До сих пор половина отказников аргументирует свое нежелание защищать Родину самыми простыми словами: «Я не хочу защищать этих, я не хочу, чтобы было, как раньше». Даже притом, что они четко и ясно увидели, что бывает, если Родину не защитить. Но у нас нет или почти нет самоубийств, у нас почти нет перехода на сторону противника от уже начавших воевать. Сдача в плен – бывает: и в безнадежных положениях, и просто от трусости. Дезертирство – тоже иногда бывает до сих пор. И все же: почему не перевернуло мозги у его людей: у тех, кто воюет в его дивизиях, бригадах, полках, батальонах? Может, важна не критичность, а все же именно совесть? Может, потому, что мы-то точно правы, защищая свою землю?

Если ему не врали разведдонесения и сводки, в полицейских и карательных частях противника сейчас худо. Их не просто бросают на убой, чтобы прикрыть отход кадровых. Их совершенно отчетливо начали «сдавать» собственные государства. Их травят СМИ тех самых «прогрессивных западных стран», которые так долго и так полно игнорировали манеру их работы на оккупированной территории, – да и просто саму цель их работы. Вот как раньше, при Горбачеве и Ельцине, нашему собственному народу со всех экранов внушали, что наши вооруженные силы – мерзость и позор для всех нас, вот так западные телепередачи вещают сейчас их гражданам о действиях ЧВК и охранных структур сателлитных государств. Может, чтобы четко дистанцировать их от той же кадровой армии. От собственно государств. Такие вот отдельные подлецы дискредитировали благородную миссию, подвели лучших людей. Генерал не знал. Может быть так, а может быть, и нет. Может быть, ему тоже слегка преувеличивают, когда пишут, что смещены, отозваны, арестованы командиры одних и других отдельных полицейских и охранных батальонов разного подчинения, частных военных компаний. Но видеосюжеты с нескольких европейских каналов, с шоком и открытым возмущением комментаторов он видел собственными глазами. Представить себе такие еще каких-то 2–3 месяца назад было вообще невозможно. Любой проникший в Интернет сюжет о сожжении в амбаре жителей такой-то русской деревни бойцами полицейского батальона или отряда – комментировался на Западе в стиле «вот очередная наглая провокация ФСБ». Любой сюжет о безлюдных русских городках, в которых совсем недавно было по 50–60 тысяч человек жителей… Такой – либо в стиле «этого просто не может быть, зачем обращать внимание на очевидное вранье», либо, в некоторых случаях, «вот до чего довели русских нарушения безопасности в хранении ими их угрожающего миру химического оружия». А в телеэфире таких сюжетов тогда не было вообще. Но теперь вот есть.

Для партизан и одиночек любой полицай, кем бы он ни был – чужаком или бывшим соседом, – с самого начала являлся самой лакомой целью. И всегда более удобной, чем армейцы. В открытом же бою с его бойцами у полицаев не было ни единого шанса, ни его тени. Он даже не пытался отдавать какие-то приказы в отношении обращения с пленными из охранных и полицейских частей, и тех же ЧВК: не видел ни малейшего смысла. Да и не видел сообщений о таких пленных, кстати говоря. И правильно. В ту войну тоже было так. Закономерный ход событий. Полгода назад, да еще несколько месяцев назад, – вступить в полицаи и даже конкретно каратели, вешать своих бывших соседей и жечь русские деревни с поселками… Да просто очередь желающих стояла, и страшно представить, какая длинная! Никакие грузины с прибалтами и украинцами не проявили такой жестокости к беззащитным людям, как каратели, набранные из местных, из русских… Он знал, что сейчас вешаются и дезертируют и эти. И кончают с собой, и стреляют в соседей по казарме, и переходят, и просто бросают оружие, и ждут смерти от рук своих или чужих. Впрочем, тут может быть проще: от страха, от ожидания того, что с ними будет. Не на то ставку сделали. Такой надежной казалась ставка, резать своих, чтобы тебя полюбили чужие, кто явно сильнее. И не сыграла… Почему? Может, все-таки чудо?

Уже под самый конец дня, после десятков коротких встреч и нескольких серьезных и долгих штабных совещаний, Комфронта снова нашел возможность остаться на несколько минут один. Укладывая в голове детали сегодняшних докладов, он бесцельно шевелил руками по столу, находя простое удовольствие в давлении, которое оказывает на его мягкую ладонь дерево простого карандаша. На чистом белом листе бумаги нарисовался кудрявый бычок с цветком во рту. Такие он рисовал своим маленьким детям, когда был молодым отцом; а потом пару раз рисовал и внукам. Почему кудрявый – он не знал, так выходило.

– Начальника оперативного управления.

Как ни странно, в ожидании главного совещания сегодняшнего дня он не перечитывал сводки и не проверял обновления на тактическом планшете, а продолжал рисовать бычков. День был еще более тяжелым, чем показалось ему час назад. И он еще не кончился.

Очередные новости по потерям, по контактам, по противодействующим их наступлению соединениям противника. Подаваемые парой молчаливых помощников документы. Разноцветные иконки на широком экране. Дивизии, полки, бригады, батальоны, дивизионы и батареи. Мосты и дороги разных классов. Живые бойцы, раненые бойцы, привычно и обезличенно именуемые «численностью санитарных потерь». И наверняка те, кто уже погиб или пропал без вести, но еще не попал в сводки. Безвозвратные. Километры, десятки километров, сотни километров. Темпы продвижения в 100–150 и даже в 200 километров в сутки уже перестали его удивлять. Так бывало не везде, и так бывало реже, чем раньше, но это случалось то на одном направлении, то на другом. Штаб его фронта и базирующаяся сейчас в пригороде Норильска Ставка состояли отнюдь не из тугодумов, и сам генерал-лейтенант Лосев тоже не был ни тугодумом, ни просто дураком. Им всем было понятно, что враг меняет многие сотни километров на дни и недели, – и это были чужие врагу километры, ему не было их жалко. Но каждый отбитый кусок земли давал им драгоценный сейчас «мобилизационный ресурс». И тысячи, а иногда и десятки тысяч мужчин и женщин, получивших конкретную цель в жизни. Далеко не все они шли в учебки или прямо в строй, кто мог, но время играло не только на противника, вот что интересно. Оно играло и на Россию тоже. Вопрос – кто быстрее нарастит и перебросит свои силы к линии боевого соприкосновения. Каков будет баланс сил, когда это случится.

Доклад был тяжелым. Блокирующий и перекресток шоссейных дорог Р-21 и А-120, и собственно исток Невы опорный пункт «Кировск» имеет по крайней мере бригадное, если не дивизионное значение. Исходно объем обороняющих его сил был явно значительно недооценен. Темпы продвижения 32-й отдельной и 23-й гвардейской отдельной мотострелковых бригад в направлении Санкт-Петербурга резко снизились как из-за воздействия этого фактора, так и из-за продолжающегося роста активности авиации противника на северо-западном направлении. Всю последнюю неделю темпы продвижения на этом важном участке были неудовлетворительными, и отставание от графика продолжает нарастать. Обратить внимание начальника войск ПВО 1-й Армии на этот сектор; одобрить ввод в бой по крайней мере одной мотострелковой бригады из состава резерва армии, начать выдвижение завершившего формирование отдельного зенитно-ракетного дивизиона «За Архангельск» из района Емецка.

Прижатая к группе озер на рубеже Селище – Нижние Котицы – Заплавье 2-я пехотная бригадная боевая группа американской 82-й Воздушно-десантной дивизии сумела эвакуироваться воздухом с относительно умеренными потерями в живой силе. И, очевидно, сохраняет высокий уровень боеспособности. Аналогично, их 3-я пехотная бригадная боевая группа также успешно оторвалась от преследования, причем наземным маршем, сохранив большую часть техники. Обе ее последовательно уничтоженных заслона являлись сводными ротными боевыми группами из последних остатков словацких 21-го смешанного механизированного и 23-го моторизованного батальонов. Управляющие действиями 82-й дивизии генералы Кларк и Вински пожертвовали словаками без колебаний, купив себе время и избежав собственного разгрома. Таким образом, сложившаяся в течение последних дней ситуация не смогла быть переломлена и сегодня: в Великолукской полосе наступления 1-я Армия также не сумела достичь всех поставленных перед ней целей. Причем не из-за недостатка сил, а именно из-за недостатка подвижности. Зондирующие весь участок мобильные группы несут привычно серьезные потери, а качество получаемого на месте пополнения не может быть хорошим; максимум – удовлетворительным. Командующему 1-й Армией – принять все возможные меры для восстановления боевого соприкосновения с противником в этом секторе. Отход к Москве с севера значительного числа боеспособных частей противника однозначно будет означать очень серьезные проблемы в течение следующих недель. Напрашивающийся прогноз – противник сохранит достаточно сил для того, чтобы попытаться удерживать намечающийся «котел». И в последующих боях в выгодных для противника условиях плотной дорожной сети Подмосковья будет потерян драгоценный темп и неизбежно понесены серьезные потери. А в качестве побочного результата – будет нанесен тяжелый урон Москве, одному из немногих крупных городов до сих пор с малоповрежденной инфраструктурой.

Южное направление охвата. Головные подразделения 523-го гвардейского мотострелкового полка к самому концу дня вышли к Балашову. Военные аэродромы «Энгельс-2» и «Балашов» оказались оставлены противником «чисто»: на них обнаружены всего несколько вышедших из строя беспилотников устаревших типов, но ни единой машины, годной хотя бы на запчасти. Сведения о суициде командира оборонявшей участок Энгельс/Саратов бельгийской «Легкой бригады» не подтвердились. Взятый разведкой полка в плен младший офицер из состава 12-го линейного батальона этой бригады утверждает, что бригада отошла на Борисоглебск во вполне боеспособном состоянии, и ее командование полностью контролирует ситуацию. Обратить внимание начальника разведки 2-й Армии на повторяющиеся сбои в точности передаваемых войсковой разведкой армии данных.

На участке автодороги Паново – Палех разведгруппой 9-й отдельной механизированной бригады ВС Казахстана захвачен штабной автомобиль 16-го Тчевского саперного батальона, входящего в состав польской 16-й Поморской механизированной дивизии. В обнаруженных в автомобиле документах находилась, в частности, датированная текущим числом карта оперативной обстановки на широком участке от Нижнего Новгорода до Рыбинска. Качественно проведенный казахами экспресс-допрос пленных подтвердил, что 16-я дивизия отходит на Владимир, имея при этом строгие указания обойти город по объездной ветке шоссе М-7. Объяснений нет, но всем частям и подразделениям дивизии приказано неукоснительно придерживаться предписанных им маршрутов. Допрошенный офицер штаба батальона предположил, что дело в планах авиационного командования.

– То есть, – начальник оперативного управления оторвался от своих бумаг и встретился с командующим фронтом взгядом, – то есть, выходит, что они сами не в курсе.

– Кому надо, тот в курсе. Найти бы его только… Медики пока молчат. Доберемся до Владимира – создадим очередную «комиссию по расследованию». Толку только с этого… Сколько мы уже таких городов прошли? Сколько создали комиссий? Причем не для дяди, для себя создали. И пока ничего, да?

– Можно сказать и так, – мрачно согласился начальник оперативного управления. – А можно сказать и по-другому. После Стерлитамака и Елабуги сколько человек перестали штыки отмыкать от оружия, а? Мать его, тогда даже мне хотелось на передовую попроситься, хоть на недельку. Старому, лысому… Прошу прощения, товарищ Командующий… Вырвалось.

Южный фланг, самое горячее место. Пять тысяч квадратных километров между Махачкалой и Ростовом-на-Дону. Не менее важный участок наступления, чем Москва у него или Владивосток на другом конце страны, – хотя заметно менее часто упоминаемый сейчас мировыми СМИ. Его 3-я Армия, самая слабая из всех. Довольно много артиллерии, но половина мотопехоты – казахи, киргизы, узбеки. Только дурак будет жаловаться: в Великую Отечественную среднеазиатские дивизии решили исход далеко не одного сражения. Недостаток обученности их полки возмещали полнокровностью: можно было полагать, что и само вступление в войну трех республик оказывало кое-какое действие. В том числе на боевой дух белорусов, давно отмобилизовавшихся и до сих пор не перешедших государственную границу. Хитрый товарищ Лукашенко однозначно выжидал того дня, когда победитель определится окончательно. Даже судя по этому признаку, будущее России считалось все еще довольно шатким.

19-я отдельная мотострелковая и 136-я отдельная гвардейская мотострелковая бригады завершили уничтожение турецкой группировки в районе Джалыково-Северное. Попытки турок эвакуировать хотя бы часть живой силы импровизированными средствами были успешно пресечены ударами с воздуха. Остатки их прижатых к морю частей пытались сдаться, но, насколько было известно, к концу дня были уничтожены практически полностью; уточнение было запрошено. После завершения этой фазы операции 1-й гвардейский бомбардировочный инструкторский авиаполк полковника Петрова, одна из немногих ударных авиачастей южного направления, был переброшен еще южнее, к самому Нальчику.

Судьбу сражения за Кавказ еще совершенно нельзя было считать решенной. Армения и Азербайджан, оскалившись, продолжали стоять друг напротив друга, выжидая ровно того же самого, что и белорусы. Грузия отчаянно готовилась к обороне и на весь мир кричала о том, как вот-вот станет невинной жертвой милитаристских амбиций ужасной России. Периодически также угрожая «вновь, как и в 2008 году, разгромить русскую армию благодаря более высокому уровню своей оснащенности и боевой подготовки». Заметная часть ее Сухопутных войск и ВВС к этому времени уже лежали в земле, на всем протяжении между Екатеринбургом и Владикавказом, что, кстати, вызывало у некоторых кавказцев даже некоторую гордость. Которая была бы вполне обоснованна, если бы грузины прошли до уральской столицы своими собственными силами и талантами своих собственных полководцев.

Зато у Турции оставалось еще более чем достаточно сил, чтобы создать 3-й Армии серьезные проблемы: Сухопутные войска Турции были вторыми сильнейшими в НАТО, после США. Та же Армения почти половину своих бригад держала на турецкой границе, ожидая… Ну, последние полгода Армения ожидала конца: когда с Россией было бы покончено окончательно, ее дни были бы сочтены. Против объединенных сил Азербайджана и Турции их скромные и небогато оснащенные Вооруженные силы продержалась бы недолго. А пример поведения турецких войск в ближайшей, южной части России, был очень доходчивым. И поводов к проведению миротворческой операции в Армении – совершенно напрасно пророссийской – нашлось бы немало.

Теперь и командующий 3-й Армией, и собственно командующий Западным фронтом с очень нехорошими предчувствиями наблюдали за тем, как генерал Хулуси Акар стягивает силы своих 2-й и 3-й Полевых армий к Новороссийску, Краснодару, Ставрополю и Пятигорску. Согласно данным одного из докладов медиков, воздействие меняющих психику осложнений «русского парагриппа» на турок и горцев было статистически менее значимым, чем на славян, европейцев и азиатов. Данные могли быть и наверняка были неполными, ошибочными, но с дисциплиной у турок до сих пор обстояло неплохо. Одна только 1-я турецкая Полевая армия до сих пор насчитывала почти 100 000 штыков, в ее состав входили 4 танковые бригады, и до сих пор никто не видел способа справиться с ними без применения тактического ядерного оружия.

– Тяжелый день, – с чувством произнес Командующий фронтом, и начальник оперативного управления его штаба мрачно кивнул.

– Что у твоих?

– Что у них может быть? Доклады. Отчеты. Некоторые с картинками разной степени веселости. Большинство с цифрами, почти сплошь мрачными. Вам, товарищ Командующий, вчера-сегодня про Чудово докладывали, например?

– Да, среди прочего.

– А мне предметно докладывали, – мрачно произнес полковник. – Взяли его те киргизы, которые 1-й Армии достались. Панфиловцы, 8-я гвардейская дивизия, своим головным 19-м полком. Причем их разведбат так лихо шоссе перерезал, что еще час на нем машины ловил. Преимущественно американцы и поляки, но кто-то был даже из голландцев; сплошь тыловики. Но я не про это. От Чудово остались считаные дома, причем без исключений у реки. Те, что можно было суметь потушить. Киргизы взяли сколько-то поджигателей живыми. Вот…

– Поджигателей и карателей вешают, – равнодушно заметил генерал-лейтенант. – По моему приказу от 1-го числа сего месяца. А когда времени нет, то режут или местным отдают. И что?

Полковник посмотрел нехорошим взглядом.

– Они показания дали интересные. Поэтому жить остались. На желдорветке, которая на северо-восток идет, через Кировское, мотострелки киргизов взяли грузовой эшелон, явно сборный. В хвосте было два вагона-рефрижератора.

– Ну?

Полковник оглянулся на двоих других офицеров, которые молча сидели за столом со своими папками в руках. Пожевал губами, потом сказал. Несколько секунд все сидели в тишине, потом всегда спокойный, всегда хладнокровный Лосев долбанул обеими руками по столу и выдал такой взрыв мата, что все пригнули головы. Дверь тут же распахнулась, на пороге был подполковник-адъютант, за ним маячили напряженные рожи бойцов генеральской охраны.

– Это я так, – объяснил им Комфронта, и дверь закрылась. К этому времени он уже взял себя в руки. – Я понял. Что сделали?

– Насколько мне доложили, самых говорливых и знающих пленных направили в тыл. Провели фото- и видеосъемку, материалы отправили туда же, в распоряжение… В общем, той братии.

– Правильно. Дальше?

– Дальше уже больше по моей специальности. Дальше панфиловцы провели доразведку беспилотниками и двинули прямо по шоссе на север. В пятнадцати километрах – крупная деревня под названием Трубников Бор. Там оказался заслон американской 35-й Пехотной дивизии, Национальная гвардия. Хороший заслон. Батальон 179-го пехотного полка, с артиллерией. Потрепанные ребята, уже два раза потрепанные, но все равно серьезные. Турсуналиев-младший вызвал огонь на подавление, развернул своих бойцов в боевой порядок прямо через какое-то садоводство… Ну, это-то вы знаете, это вам докладывали. Я про то, что «пленных не брали» – это вранье было. Довольно много взяли… – он снова замолчал, и молчал еще секунд двадцать, собираясь с мыслями. Потом все же рассказал, уже более спокойно. Комфронта выслушал полковника, опустив глаза к столу, и пристально разглядывая того же смешного бычка с ромашкой, которого нарисовал полтора часа назад. Когда штабист закончил, никто еще какое-то время не шевелился.

– Я этого не знал, – сказал Лосев, наконец. – Хорошо, что знаю теперь. Сидорук!

– Я, товарищ генерал-лейтенант.

– Заместителю командира 19-го полка по воспитательной работе поставить на вид. Командиру полка полковнику Турсаналиеву и командиру 8-й гвардейской дивизии полковнику Темирову – благодарность в приказе за умелое руководство боем. В Чудово – опергруппу правового управления штаба. Ей усиленную охрану: до роты, если надо. Батарею ПВО, какая ближе стоит. Все равно развилку железки прикрывать. Далее…

Он снова посмотрел на начальника оперативного управления своего штаба, и тот неловко поежился под этим взглядом.

– Владимир Сергеевич, я знаю, что это не ваша работа. Но раз уж так сложилось… Раз уж это все мне доложили вы, а не… Я, кстати, узнаю, почему, – можете не сомневаться. Что еще мы будем с этим делать? С вагонами, я имею в виду. С остальным-то понятно, я сказал уже.

– Все, что надо, сделаем. Это уже пошло по цепочке. Они там надумают.

– Не верю я в них. Сроду в этих не верил. Дармоеды. На передовой от них было бы больше пользы, чем за писалками своими. Ну да ладно, не я это придумал, и не мне отменять. Сидорук!

Подполковник поставил ручку над блокнотом вертикально.

– Накрутить этим друзьям хвост так… В общем, если завтра на этой желдорветке не будет 15 вражеских корреспондентов с видеокамерами на шее и микрофонами в зубах, – наши пропагандисты-воспитатели мне ответят и за свою тормознутость, и вообще за все хорошее. И мне плевать, сколько из этих 15 будут шпионами. Хоть все. Чтобы снимали и записывали то, что им покажут. В Трубников Бор не пускать. Жженой техники и жженого мяса везде довольно. Найдут, где снять. Все понятно?

– Так точно.

– Выполнять немедленно.

Он вновь обернулся к оперативному, не дожидаясь, пока подполковник закончит собирать свои бумаги и двинется к двери.

– Думаешь, и это без толку?

– Думаю, товарищ Командующий, – неожиданно возразил начальник управления. – Сроду никакого толку от такого не было, с самого начала и до прямо сейчас. Мы им про Фому, а они всему миру – про Ерему. Мы им отбитый концлагерь и рвы с трупами гражданских – они тем про «очередное по счету кровавое преступление российской военщины». Мы им про раздолбанную «Спиритами» плотину ГЭС – они про то, какой урон нанесен экологии и как это мы в этом сами виноваты. Не будет толку. Только свои позиции засветим для наземников. Я бы их сразу расстреливал. «Международная пресса» – расстрелять на месте. «Репортеры без границ» – расстрелять просто на хрен. Все они на их стороне: всегда были и всегда будут. С Чечни.

Они столкнулись глазами. Да, оба там были, оба помнили, как там было. И оба категорически ошибались. Ни генерал-лейтенант Лосев, ни полковник Гладышев не имели представления о том, что случайно, импровизированно запущенная ими цепь действий приведет к прорыву, значимость которого окажется совершенно точно не меньшей, чем значимость скорого прорыва 35-й отдельной гвардейской мотострелковой бригады к Волгограду. 4-й гвардейской Кантемировской танковой дивизии – к родному для нее Наро-Фоминску, в котором и замкнулось девятисоткилометровое кольцо окружения вокруг старой русской столицы. Атомных подводных лодок К-456 «Тверь» и К-266 «Орел» – через противолодочный рубеж в Беринговом проливе.

Весь последний месяц мир выл и кричал; рейтинги аналитических телевизионных программ зашкаливали, намного превзойдя рейтинги развлекательных передач всех типов. Журналисты осаждали университеты, не делая особой разницы между представителями различных медико-биологических специальностей, – лишь бы те носили белый халат. В США новый виток популярности настиг почти уже сорокалетнюю Маим Бялик – американо-еврейскую актрису, прославившуюся своими формами: в частности, в сериале «Теория большого взрыва». Оказалось, что Маим нейробиолог по образованию, и интервью у нее теперь брали чаще, чем в молодости. Второе место прочно занял Прадип Алур – профессор из Медицинского центра Университета Миссисипи: обладатель харизматичной, запоминающейся внешности и низкого голоса, заставлявшего телезрительниц цепенеть. В Европе были свои центры внимания – и профессиональные нейробиологи, и бывшие актеры и певцы, в молодости имевшие какое-то отношение к биологии и медицине. Ситуация, сложившаяся вокруг поразившей весь мир пандемии «русского парагриппа» – нелетального, но вызывающего самый странный побочный эффект, о котором когда-либо слышали люди, – была сложной, многозначимой и пугающе интересной. Если можно было так выразиться, сам вирус стал сейчас звездой.

Полученное объяснение странному поведению тысяч людей было настолько же неожиданным, насколько и вызывающим сомнение и недоверие. Оно немедленно стало мишенью десятков возмущенных возражений в профильной литературе. Фактически первые несколько статей в формате «описания клинических случаев» вовсе не претендовали на сколько-нибудь глубокий анализ. Ответом на них стали полтора десятка редакционных комментариев и «кратких сообщений», возражающих авторам исходных публикаций – с разной степенью насмешки или раздражения в формулировках. Потом, довольно быстро, пошла вторая волна статей, вновь поддерживающих исходную гипотезу, описывающих новые клинические случаи; в погоне за цитируемостью редакторы журналов начали сокращать длительность рецензирования. К этому времени комментарии в Сети и эфире считали уже сотнями: и от специалистов, и просто от людей с большим общественным весом. Вызывало возмущение несомненно и очевидно русское происхождение вируса, мешающего окончательной победе «миротворцев» над террористами в глубине Сибири. Использование биологического оружия, как известно, являлось преступным нарушением Конвенции ООН от 1971 года, и попранием всех возможных моральных норм в целом. Вызывало натуральный гнев то, что не было прямых и явных доказательств вины русских. Вызывало растерянность то, что впервые за столько лет миллионы людей осознали, что доказательства, в принципе, нужны: собственно, одних обвинений – мало. Это было непривычно для хозяев мира. Перед вторжением в Ирак было вполне достаточно показать людям пробирку с крахмалом и рассказать о «комнатах для изнасилований»; в Югославии было достаточно 200 раз кряду повторить выдумку об обнаруженных со спутников братских могилах и концлагерях на сербской территории. Сейчас вдруг оказалось, что всей коллективной мощи мировых СМИ, вместе взятых, не хватает…

Мир менялся на глазах, и многочисленные правительственные кризисы, смещения премьеров и президентов, начатые судебные процессы над считавшимися неприкасаемыми людьми были не причиной этого, а следствием. В «последнем бастионе здравого смысла» на фоне охватившей Европу истерики русофильства в США подали в отставку сразу несколько высокопоставленных политиков. Многим вспомнился скандал с отставкой Ларри Крейга в 2007 году, который тогда с наслаждением обсасывали и политики, и журналисты, и просто обыватели. Сенатор от Миннесоты считался высокоморальным человеком – на этом строилась каждая его кампания, и на необходимость стойкой приверженности нормам христианской морали он всегда указывал в своих публичных выступлениях. Ошибочность общественного представления о Крейге стала очевидной после того, как полиция изловила его в туалете аэропорта Миннеаполиса, очевидным образом пристающим к подчиненному. При всей либеральности отношения к гомосексуалистам в США это было чересчур, и Крейга быстро заставили уйти со всех занимаемых им постов. Теперь на гомосексуалистов всем было наплевать, но взгляд общественности на слова и поведение лидеров мировой политики изменился радикально. Лицемерие политиков уже почти перестало считаться простительным.

В эти недели миллионы граждан с замиранием сердца слушали заумные научные доклады нейробиологов и глубокомысленные рассуждения психологов и психиатров о том, что может и чего не может маленький фрагмент РНК и сгусточек белков, попавший в человеческие клетки. Телекомпании крутили старые фильмы про эпидемии, издательства быстро выкинули на рынок десятки книг, относящихся к той же самой теме хоть каким-то краем: от популярных обзоров истории Средневековья до жесткой фантастики. Почти каждая из таких книг получала персональный обзор в десятке значимых изданий: от «Нью-Йоркера» до «Сан-Франциско Сан-Таймс» и просто «Таймс».

Изменение военной ситуации в пользу русских на всем этом фоне казалось сначала не самым важным. Только к началу октября, когда русские продвинулись из своей обложенной со всех сторон берлоги на многие и многие сотни километров и отбили ряд крупных городов, это начало вызывать по-настоящему серьезное опасение. Тон публикаций и комментариев начал от уверенно-оптимистичного становиться возмущенным. А потом, еще неделю спустя, несколько растерянным. А потом даже опасливым, а в некоторых странах почти злорадным. Несколько популярных французских телеканалов посмели на полном серьезе радоваться военным успехам русских в свете «своевременного отказа Франции от продолжения своего участия в этой преступной авантюре». При этом ведущие и комментаторы впервые употребили в отношении продвижения русских войск слово «освобождение». До этого весь мир использовал исключительно слова «захвачены», «взяты под контроль», в крайнем случае – «возвращены». Сургут, Тюмень, Уфа, Киров на западе, Воркута и Архангельск на севере, Анадырь и Магадан на Дальнем Востоке – все вроде бы помнили, что это именно русские названия. Но словосочетание «захвачены русскими» или «вновь взяты русскими под свой контроль» все еще звучали для людей как-то понятнее.

А потом пошли сюжеты с русской территории, которые имели совсем уж непривычный тон. Которые по спутниковым каналам нет-нет да и просматривались в других странах. Которые копировались в «Ютюб» и другие онлайн-системы, в видеостраницы социальных сетей. О гибели сотен тысяч и даже, возможно, миллионов русских граждан от рук организованных и поддерживаемых силами западных стран убийц, именуемых «новой русской полицией», «локальными охранными структурами», «добровольческими отрядами помощи» и так далее. От рук бойцов европейских, североамериканских и даже африканских частных военных компаний, полностью уже отказавшихся от ориентации на законы как писаные, так и неписаные. От рук военнослужащих-миротворцев. К 1 октября уже более половины текущих упоминаний слова «миротворец» в европейских печатных изданиях и сетевых ресурсах шло с употреблением кавычек.

– Мы привыкли к тому, что русские плохие. Представление об этом многие годы внушалось нам совершенно конкретными политическими группами. Это являлось политическим заказом, и это прекрасно работало до совсем недавнего времени, – вещал человек с вьющимися седыми волосами. Свободно жестикулирующий кистью правой руки, будто расставляя ударения в тексте книжки для читателей-детей. – И только теперь мы понимаем, начинаем понимать, для чего это все делалось. Посмотрите, была создана военная коалиция стран Северной Америки, Европы и даже Азии, равной которой не было никогда в мире. Простите, создана в какой раз?.. Почти ровно две сотни лет назад, в ходе вторжения Великой Армии в Россию в 1812 году, император Наполеон Бонапарт собрал под свои знамена войска десятка европейских стран. В ходе Крымской войны 1853–1856 годов к союзу европейских стран присоединилась Оттоманская империя, исторический враг России. Первая мировая и Вторая мировая войны всем известны, в них царская Россия в первом случае и Советская Россия во втором оказывались слишком уж нужны и Франции, и другим членам сложившихся тогда союзов, в противном случае ситуация могла развиваться совершенно иначе.

Улыбающаяся знаменитому в первых годах этого тысячелетия политику журналистка повела плечами и улыбнулась. Было такое ощущение, что она думает совершенно о другом, но на нее, кстати, мало кто сейчас смотрел. Текущий рейтинг у телепередачи превысил 80 %, это было рекордом месяца не только для телеканала, но и для всего Общественного телевидения республики в целом.

– Развал СССР казался нам случайным, хотя вовсе таким не был. Но в любом случае он стал прекрасным подарком западному миру. Мы получили шанс направить оборонные бюджеты на социальные программы, мы перестали чувствовать угрозу себе. Однако посмотрите, как мы использовали эти десятилетия? Мы, западные страны, превратились в школьных хулиганов, травящих слабаков по праву сильных. Выбравших своей главной мишенью одного, который нам нравится еще меньше остальных. Смеющихся над ним: над тем, что он другой, что он отличается от нас так многим. Над тем, что он болен. Громко порицающих его за попытки накачать мускулы и втихомолку недовольных тем, что он пытается принимать антибиотики и лечить свои прыщи. Хорошо ли было так делать? Морально ли это? Нас это не волновало. Нас возглавляли США и Великобритания, и они нас возглавили сейчас, в начале этого года, уже не только своим «единственно правильным мнением», но и своими дивизиями и эскадрильями. Да, Франция осознала свою ошибку. Нет, нельзя сказать, что она сделала это вовремя. И вновь да, если в том, что мы сбросили с глаз шоры, сняли с них наркотическую пелену, виноват вирус, пусть даже русский, – не такой уж этот загадочный и невиданный вирус ужасный. Может быть, он действительно русский, может быть, его рассеяли над Землей инопланетяне – я слышал и такую смешную версию.

Человек, сидящий в кресле перед камерой, снова повел рукой. Журналистка в смелом брючном костюме вновь улыбнулась. Переливающийся в верхнем правом углу экранов красно-белый логотип телеканала «France 2» начал вращаться.

– В России продолжают гибнуть американские, британские, турецкие, японские военнослужащие. Мне продолжить список? Военнослужащие стран Бенилюкса и Прибалтики, восточноевропейских стран – членов ЕС, Украины, Грузии, нескольких стран Африки… Южной Кореи, Республики Палау… Потрясающе! Вы знаете, где расположена Республика Палау? Нет? Я тоже! Но я знаю, что в России гибнут русские, сотни тысяч и миллионы русских. И подавляющее их большинство – это вовсе не террористы и инсургенты, как даже у нас любили их называть. Это люди или пытающиеся защитить свою собственную страну, или просто невинные гражданские лица, попавшие меж двух огней. Или жертвы преступлений вооруженных современнейшим оружием людей, безапелляционно объявивших себя правыми. Присвоивших себе право делать на чужой земле все, что хотят. В Париже схватили человека, сошедшего с ума от того, что ему дали безнаказанно убивать русских, но его схватили только после того, как он начал убивать французов! Да, с тех пор арестовали еще нескольких таких же «туристов», начали смещать и арестовывать командиров воинских и полицейских частей и подразделений. Но господствующая сейчас точка зрения – это то, что СС плохие, а вермахт хороший! Оу-у? Я оговорился? Не СС и вермахт, а ЧВК и «миротворцы»? Позвольте, а какая русским-то разница?

– Давайте посмотрим видеосюжет, – серьезным тоном произнесла журналистка, согнавшая к этому времени с лица привычную всем полуулыбку.

Зрителям показали несколько сценок подряд, все без исключения снятые на камеры сотовых телефонов. Изображение качалось, свет оставлял желать лучшего, слова на заднем плане были различимы с трудом, больше смех. Но все было, в общем-то, ясно. Расстрелы на краю рвов. Сжигание заживо людей, шеи которых были просунуты в автопокрышки. Сдирание одежды с рыдающей молодой женщины или девушки.

– Знаете, по какому принципу подобраны эти видеосюжеты? Это все съемки солдат, вернувшихся с войны. Не германских эсэсовцев, про которых регулярно снимают то опереточное, то страшное голливудское кино. Современных граждан цивилизованных стран – или стран, привыкших считать себя цивилизованными. У которых есть родители, дома, девушки или жены, иногда дети. Которые вернутся к ним. Что они им расскажут, своим родным? Что все это было можно делать, потому что русские плохие? Что это делал кто-то другой, не они? Вы знаете, что, начиная с августа, в России не погиб ни один французский солдат или офицер? Да? А вы знаете, что вернувшиеся из России французские военнослужащие продолжают совершать самоубийства? Сколько уже было таких случаев, пятнадцать? Каждый раз это горе и шок для семьи. И каждый раз мы должны спрашивать себя: а почему это случилось? Что именно, какой груз на душе заставил молодого мужчину или юношу сделать это? И нам остается только догадываться… Но знаете, вот тот сюжет, который мы увидим сейчас… Я прошу вас…

– Да, одну секунду. Уважаемые телезрители, – журналистка посмотрела прямо в камеру, оператор дал наплыв, и впервые с начала передачи стало ясно, что это не просто красивая дурочка, взятая на работу за овал лица и длину ног, и ухоженные волосы. Что у нее умные глаза и что ее действительно трогает то, что она делает. – Сейчас на часах нашей студии одиннадцать часов десять минут пополудни. Только в такое время суток мы имели право показать вам те видеосюжеты, которые вы могли видеть несколько минут назад. И только теперь мы можем представить вам шокирующий эксклюзивный материал, полученный нашим специальным корреспондентом Этьеном Диду, после чего последует комментарий нашего уважаемого гостя. Тем не менее мы просим вас трезво оценить крепость своего здоровья. Просмотр данного видеоматериала может оказать серьезное воздействие на ваше психологическое состояние. Признаюсь, многие сотрудники нашей студии до сих пор находятся в состоянии шока… Итак?

– Париж?

– Да, Этьен!

– Доброй ночи, Париж! Доброй ночи, Франция! С вами Этьен Диду из самого центра России, города Чудово, что находится между двумя русскими столицами: Санкт-Петербургом на севере и Москвой на юге. Это будет очень необычный репортаж: прежде всего из-за того, благодаря каким обстоятельствам мы сюда прибыли. Вы знаете, что в течение многих месяцев контролируемая русской армией территория была недоступна для мировой прессы. А попытки отдельных независимых журналистов добраться до северо-восточной территории России пресекались как структурами «миротворческих» сил, так и самими русскими. Журналистский корпус понес при этом трагические потери. Именно поэтому, собственно говоря, все получаемые нами от русской стороны информационные материалы объявлялись изделиями их пропаганды – вне зависимости от того, по каким каналам мы их получали и что они содержали. Автоматически. Просто потому, что их было нечем ни проверить, ни подтвердить.

Лицо журналиста было темным от загара. Было ясно, что это не кабинетный сотрудник, этот из тех, кто много времени проводит на открытом воздухе и на ногах. На голове защитный шлем, на торсе бронежилет, поверх него ярко-желтая попонка с крупной надписью «PRESS».

– И я поправлю тебя, Эмилия. Это вовсе не эксклюзивный репортаж. Русские военные власти прислали открытое официальное приглашение всем крупнейшим телеканалам, редакциям периодических изданий и новостным агентствам мира. Объявили «коридор», обозначили место встречи и условия беспрепятственного пропуска. В Чудово прибыли по их приглашению, в общей сложности, около десятка команд.

– Всего десятка, Этьен? Это связано с риском…

– Совершенно верно, Эмилия. Мы все понимаем, какой риск несет с собой пребывание на этой территории. Мы все вызвались добровольцами, вся наша команда.

– Очень хорошо, Этьен, спасибо вам. Итак, что вы нам расскажете?

– Что ж, признаюсь, что даже не знаю, как провести свой репортаж так, чтобы не пострадал телеканал.

– Мы предупредили наших телезрителей.

– Спасибо… Итак, мы имели возможность встретиться и пообщаться с представителями Вооруженных сил России. Как и можно было ожидать, наша свобода передвижения и свобода общения весьма ограниченна. Тем не менее мы получили массу ценной информации и имели возможность наблюдать русских военных, находящихся здесь на кратковременном отдыхе после тяжелых боев. Некоторые русские части, как мы поняли, непрерывно вели боевые действия в течение нескольких недель. Русские солдаты выглядят очень усталыми и крайне ожесточенными.

– Как ты сказал?

– Ожесточенными, Эмилия. На них всех печать гнева. Их командирам приходилось успокаивать своих людей, когда они видели нас, граждан иных государств. Тем хотелось если не учинить насилие над нами, то как минимум выразить нам свой гнев. И лично я не смею их осуждать. Этот небольшой город, Чудово, – двое суток назад он был почти полностью сожжен специальным подразделением полиции. Русские разведчики захватили нескольких поджигателей: мы стали свидетелями их публичной казни… И знаете, что самое ужасное? На казни присутствовало менее сотни местных жителей, а всего их в этом населенном пункте сейчас насчитывается менее двух тысяч. Притом что еще недавно число жителей оценивалось в 15 тысяч. Понятно, что текущие данные могут быть не вполне точными, но все равно эти цифры звучат чудовищно… Мы побеседовали с несколькими пришедшими, и да, по их словам, часть жителей бежала в сельскую местность. Но нам рассказали, что намного большая их часть погибла в результате эпидемий инфекционных заболеваний и была целенаправленно уничтожена местными бандитами и отрядами оккупантов. Мы все уже слышали такое раньше, верно? Считали, что это просто слухи. И в любом случае относились к этому полностью равнодушно, потому что это далеко в снежной России, и вообще этого просто не может быть. Так вот, это есть! Нас отвезли в несколько ближайших городков и поселков, у меня записаны их названия. Там практически то же самое. Нам предложили выбрать самим любой город или крупный поселок в восточном направлении, до самых границ зон урегулирования, откуда сейчас вытеснены «миротворцы». Русские обещали, что доставят нас туда военными вертолетами немедленно – лишь бы мы увидели. У них действительно есть что показать нам всем, Эмилия. Это их боль. Мы никогда не хотели это видеть, мы отрицали это, а ведь нам всем придется за это расплачиваться, поймите. И я даже пять минут назад не был уверен, что мне позволят все это сказать!

– Этьен, что ты имел в виду?

– Я имел в виду, что мы все реалисты, и мы все знаем, что определенные вещи нашей аудитории говорить и показывать нельзя. Это не понравится ни включившим свои телевизоры людям, ни структурам, определяющим сам тон новостных программ. У нас есть примеры того, как разрушались карьеры журналистов, слишком позитивно отозвавшихся о России. Клеймо остается надолго. Но я тоже переболел «насморком Наполеона». У меня тоже есть это оправдание…

– Я не об этом! Ты сказал «расплачиваться».

– Совершенно верно. Я в этом теперь убежден. Но знаете что? Я уверен, что внимание зрителей уже рассеивается. Никто или почти никто не захочет долго слушать про то, что мы не просто были в чем-то не правы, а еще и виноваты в чем-то столь серьезном, как геноцид.

Мужчина подождал несколько секунд, то ли ожидая реакции на произнесенное им вслух слово – вплоть до немедленного отключения, – то ли чего-то еще. Не дождался. Судя по всему, достигший пика рейтинг был руководству телеканала важнее, чем неизбежные неприятности. Или наверху решили махнуть на все рукой и дать зрителям такое зрелище, которое они запомнят надолго. В конце концов, от Франции в русский город со смешным названием поехала всего одна команда.

– Несколько дней назад на боковом ответвлении железнодорожной магистрали был обнаружен грузовой состав. Этот маршрут считается главным в России, он соединяет их вторую столицу Санкт-Петербург с Москвой. Состоящий из значительного числа вагонов состав оказался почти пуст. В одном из крытых вагонов содержались экспонаты какого-то провинциального русского музея, но ничего особенного. Не сокровища Кремля. Однако при осмотре обнаружилось, что в середине или хвосте состава оказались два вагона-рефрижератора. Такие во всем мире используют для перевозки скоропортящихся грузов: в первую очередь пищевых продуктов.

Он снова остановился, сделал кому-то знак, и на экраны дали картинку. После этого Диду говорил мало и деловито. Объяснял, указывал. Вот это русская охрана объекта – обратите внимание, как впечатляюще они выглядят. Да, это точно русские военные, не кто-нибудь еще. Не похоже на стереотипное представление о них. Вот это те самые картины: русские пейзажи, какие-то сцены крестьянского быта, несколько портретов царей и неизвестных аристократов. Не Рембрандт и не Дега, скажем так… А вот те самые два вагона. Русские показывают, обращают наше внимание на то, что их колесные тележки переставлены, – в России более широкая колея, чем во всем остальном мире. Но сами вагоны не российского производства. Серийные номера на вагонах есть, но у русских нет доступа к данным об их приписке. Вот охрана открывает дверь. Мы пока снаружи, первыми русские почему-то пустили финскую государственную телекомпанию и сразу две китайские: «Центральное телевидение» и кого-то еще. Мы пока осматриваем вагоны снаружи… Что ж, пока мы ждем, я пытаюсь обратиться к одному из русских военных, охраняющих его, – но тот что-то говорит и отворачивается, отказываясь общаться с нами. А наш сопровождающий отказывается переводить то, что он сказал. Спорить с вооруженными людьми мы не будем, разумеется… Китайцы и финны выходят, им указывают идти в сторону второго вагона, направляют. Сейчас наша очередь.

Русский говорит, что вагоны «автономные» – не знаю, что это означает. Два машинных отделения по обоим краям каждого вагона, их запустили, ввели в работу: слышен громкий гул. То небольшое, узкое отделение, куда мы заходим, он называет «перегрузочным». Оно больше похоже на лабораторию или армейскую кухню, чем на что-то другое. Все в блестящем никеле и белом пластике. Сопровождающий нас и наших голландских коллег русский офицер открывает овальную дверь с запорами: такие, наверное, стоят на кораблях. О, мой бог… О, мой бог… О, мой бог…

Общая длительность видеосюжета из России составила 10 минут 30 секунд – для текущего времени суток это было очень много. Когда трансляция из России закончилась, и Диду как-то смазанно попрощался с телеведущей и зрителями, картинку вновь переключили на студию. Гость телепрограммы сидел в своем кресле без движения; не шевеля даже, кажется, зрачками. Секунд через пять он медленно повернулся к камере, затем опустил взгляд.

– Вот это я и имел в виду, – негромко произнес он вслух. – Не именно это, конечно. Я не думал, что такое может быть. И я вижу здесь три варианта… Первый: это все же самая настоящая провокация Кэй-Джи-Би. Не зря же они пригласили журналистов именно сейчас, в первый раз за все время. Заранее спланировали, разыграли спектакль, показали нам фальшивки… Даже притом, что город только что взят ими, готовый поезд можно перегнать быстро, наверное… И я полагаю, что эта версия и будет господствовать в тех комментариях, которые мы услышим, именно этот вариант… Второй: это частный бизнес преступников. Хорошо организованный, наверняка прикрытый сверху военными, ведь два железнодорожных вагона так просто не проведешь через границы… Но частный. И третий вариант – что это тоже бизнес, но уже не частный, а государственный. И мы имеем шанс в ближайшее время узнать, чей именно. После чего Гаагский международный трибунал или должен произвести аресты… Хотя я не знаю как – при помощи войск ООН?.. Или быть распущен…

– Что думаешь ты сам, Тьерри?

– Лично я думаю, что это, конечно, частный бизнес. Преступный. Покрываемый коррумпированными лицами в военных структурах, возможно, даже нескольких государств. И такой поезд может быть не один – как наверняка не один в России такой сожженный небольшой город. Понятно, что всему этому нужны будут еще доказательства. Слишком это важно. Другие, не переданные русскими, а собранные без их помощи. И в любом случае это не может быть ничьей государственной программой. Никогда. Просто не может.

– Я согласна, разумеется. В противном случае нам всем…

– Что мы можем сделать, Эмилия? Этот вопрос я задаю себе сейчас.

– Я не знаю, Тьерри. Признаюсь, что просто не знаю. Призвать телезрителей принести свечи к закрытому много месяцев назад посольству России на бульваре Ланне? Зажечь свечи? Зачем? Что это изменит?

– Это изменит нас, Эмилия. И я надеюсь, что прозвучало это не очень пафосно. Потому что я сказал это искренне… Знаете, как и ваш журналист, я тоже переболел «русским парагриппом». Лично я не заметил, чтобы это чем-то меня изменило. Но теперь моя искренность точно никого не удивит, правда?

Чуть сокращенная запись вечерней программы телеканала «France 2» в Фейсбуке набрала три миллиона просмотров в течение первых 4 часов после размещения; та же запись в «Ютюб» набрала за это же время еще почти 1 миллион 200 тысяч просмотров. Это далеко не было рекордом для данной Сети, но, например, и для сравнения, общее число просмотров недавнего видеоинтервью с Натали Портман набрало всего 7700 просмотров, а сюжет о встрече премьер-министра с Президентом США Бараком Обамой – 74 тысячи. В течение уже следующего дня репортаж с разрешения руководства телеканала был повторен сразу шестью другими телеканалами общественного и коммерческого телевидения Франции – с комментариями собственных ведущих, высоко оценивших гражданское мужество коллег-журналистов. Один из этих каналов также показал часть сюжета голландского «NPO Politiek» в переводе на французский язык. К третьему дню – это было уже 20 октября, – голландцы, как ни странно, обошли по рейтингу всех. Именно их телесюжеты прошли на Euronews на всех языках, кроме украинского и собственно русского. По своей жесткости они превзошли все, что было показано в эфире данных телеканалов с момента их основания, – что стало причиной административных решений в отношении их руководств. Некая испанская судья выписала ордер на прекращение вещания телеканала Euronews на территории Испании; его испанский офис был закрыт, оборудование опечатано. Интересно, что ровно то же самое, но в больших вчетверо масштабах было сделано на Украине, вовремя пресекшей радикальное изменение тона европейских СМИ и прекратившей вещание большинства телеканалов европейских стран на своей территории. Зрителям было разъяснено, что никакие продавшиеся за русское золото журналистишки не получат возможность озвучивать свои измышления в свободной Украине. «Миротворцы» успешно завершают свою миссию в России, все слухи о развивающемся наступлении русских являются ложью; на самом деле оно успешно отбито месяц назад. И только продолжающаяся активность русских диверсантов-террористов, действующих не только на территории бывшей России, но и на востоке Украины, а также в Крыму, мешает наступлению мира в Европе. Именно этим фактором объясняется срочное возвращение многих кадровых и добровольческих украинских частей на родину. После пополнения и заслуженного отдыха они примут участие в завершении подавления террористического сопротивления в этих проблемных регионах.

22 октября правительствами США и Великобритании было направлено в Европейский парламент в Страсбурге и в Совет Европейского союза в Брюсселе выдержанное в жестких тонах совместное послание. В нем подробно разъяснялась их текущая позиция относительно ситуации в России, развязавшей глобальную биологическую войну против всего мира и тем вновь подтвердившую свою «больную агрессивную сущность». Послание содержало также решительное требование жестко пресечь накрывшую Европу волну лживой пророссийской пропаганды. Разлагающей миротворческие силы, и так испытывающие серьезное напряжение после предательского решения Франции, Германии, Греции и еще нескольких стран прекратить свое участие в операции «Свобода России». Которое, в свою очередь, было принято под явно надуманными предлогами, а на самом деле в результате реализации русскими очередной серии циничных возмутительных провокаций. Продолжившихся теперь в еще большем масштабе.

После проведенных консультаций Председатель Совета Европейского союза ван Ромпей принял решение созвать срочное заседание Совета. В своем публичном заявлении он полностью поддержал точку зрения правительств США и Великобритании в отношении необходимости сплотиться против русской угрозы, накатывающейся на Европу с востока. Председатель Европейского парламента Ежи Бузек полностью поддержал точку зрения своего коллеги, в собственном выступлении отметив также, что обязанность объединенной Европы – участвовать в международных усилиях по нейтрализации русской угрозы. И что неизбежные на этом пути жертвы не должны влиять на решимость европейцев идти по этому пути.

Заявление Хермана ван Ромпей были восприняты общественностью довольно спокойно. Да, был очевиден рост сочувствия к жертвам среди мирного населения России и искреннее возмущение преступлениями против человечности, совершаемыми на ее территории слетевшимися туда стервятниками. Но при всем этом, что такое «русская угроза», в Европе действительно знали очень хорошо. Однако неудачные слова Бузека вызвали сразу в нескольких странах, и конкретно в Германии, настоящую бурю протестов. В день назначенного заседания Совета Европейского союза на берлинскую Александерплац явились почти двести тысяч человек. Число, сравнимое с числом участников знаменитой демонстрации 1989 года, ставшей началом конца ГДР. Участники этой масштабной демонстрации несли с собой транспаранты, содержание которых варьировало от классических, почти умилительных «Дайте миру шанс» до прямо оскорбительных по отношению к США, Великобритании и государствам Восточной Европы. Съемочные группы европейских новостных агентств и телеканалов были представлены массово – в Россию столько их поехать не рискнуло. Каждая вторая команда снимала большую группу скинхедов, держащих рекордно крупный транспарант с изображением силуэтов старых четырехмоторных бомбардировщиков, бомбящих пылающий город. И с многозначительной надписью на двух языках: «Вы что-то перепутали». Скинхеды очень любезно и вежливо объясняли всем желающим, что именно они имеют в виду.

Отдельно стояла группа из нескольких сотен человек с цветами в руках; высокая седая женщина в ее центре держала в дрожащих руках простой самодельный плакат с выписанным крупными буквами названием: «F264 – Людвигсхафен». И ее, и нескольких стоящих рядом с ней людей охраняли полицейские. Стояли друг рядом с другом два сухих невысоких старика, с ленточками старых наград над нагрудными карманами аккуратных пиджаков. Каждый из них был окружен плотным кольцом из 5–6 родственников в возрасте от 20 до 60 лет, каждый держал в правой руке легкий транспарант. На одном сплошь заглавными буквами было написано короткое слово «ИДИОТЫ», на другом – «Давайте пошлем туда именно их». Стояли просто ничем не выделяющиеся жители Берлина и окрестных городов, держали в руках отдельные цветы и простые букеты, не зажженные пока свечи-фонарики; иногда почему-то мягкие игрушки.

– Никто не смеет указывать нам, для чего именно были наши жертвы! – с надсадой кричал краснолицый человек на воздвигнутой в центре громадной площади трибуне, окруженной совсем уж непроницаемой толпой. – Никто не смеет нас учить, как быть патриотами! Никто не смеет нас натравливать на соседей по своему выбору! Никогда!

Старики, старухи, мужчины и женщины среднего возраста, молодежь, даже подростки. Поодиночке, парами, небольшими группами, состоящими из членов одной семьи или одного коллектива. Некоторые – с траурными повязками на рукавах. Считаные единицы – с плакатами, транспарантами, флагами. В сотне метров от трибуны группа мужчин в серых комбинезонах строительных рабочих – уже после начала демонстрации, но еще за какие-то минуты до того, как площадь заполнилась уже непроходимо, – установила импровизированную кольцевую стену из крепких стоек и вертикально прокинутых между ними фанерных щитов. Почти мгновенно на щиты стали вешать фотографии: мужчины и юноши, снятые в военной форме, в гражданском, – даже просто детские фотографии. Клали к подножию цветы и ставили зажженные свечи, трепещущие язычками пламени от дуновений ветра, пробивающегося через вырезанные в стенках фонариков отверстия. Фотографии крепили скобками, рубашечными булавками, кнопками с разноцветными пластиковыми хвостиками. У кого не было ничего – засовывали одну фотографию за край другой. Некоторые были уже с подписями, на некоторых делали надписи прямо на месте, передавая друг другу маркеры и шариковые ручки. Смеющийся парень со светлой прядью волос, выбившейся из-под берета; понизу криво, неверной рукой: «Мой добрый мальчик». Здоровенный мужчина в синей морской робе с голубым отложным воротничком – «Братик Бубби». Девушка в камуфляже – просто «Анна». Юноша в клетчатой рубахе и бейсболке, с таксой на руках – «Вернись ко мне живым». Вырванный из блокнота или ежедневника расчерченный полосками белый лист вместо фотографии – на нем наискосок: «ЗАЧЕМ?». И в куче гвоздик и ирисов: белый плюшевый медведик в окружении колышущихся огоньков, а за его спиной – громадный самодельный плакат с уже потекшими гуашевыми буквами. Фотокорреспондент «Berliner Zeitung» вытянул руку над плечами и прижал кнопку цифровой камеры, автоматически выбравшей фокус и сделавшей серию снимков с минимальными интервалами. «Дети из русского поезда! Ради Бога, простите наших сыновей. Они не виноваты».

Кадр, изменивший Европу окончательно.

Ноябрь

Они наконец-то начали воевать по-настоящему, и это было не похоже ни на что из уже довольно богатого жизненного опыта лейтенанта медицинской службы Ляхина. В 8-й панфиловской дивизии никого из них, конечно, не оставили, хотя это однозначно было бы здорово. Настрой у панфиловцев был очень серьезный. С разведчиками они четверо провели еще полные сутки, а потом их судьбу определил кто-то наверху. С ними самими ничего, в общем, даже не обсуждалось. У них только переспросили, принимали ли они присягу, после чего вписали имена и воинские звания лейтенанта, сержанта и двоих рядовых в несколько каких-то документов и перешли к следующим «добровольцам». В большинстве вооруженным чем попало местным жителям. Усталый, реально серый от усталости лейтенант с багровым пятном ожога на скуластом лице разбил нестройную толпу на два взвода из 20 человек каждый, пообещал всех официально поставить на довольствие и погнал скорым маршем куда-то в сторону встающего солнца. Пеший марш оказался напряженным по темпу, но довольно непродолжительным: на полдня. Тем более шли почти налегке – личное стрелковое оружие да носимый запас патронов. Потом был палаточный лагерь на краю какой-то хилой лесополосы, опрос мрачным и почти равнодушным офицером, быстрый осмотр фельдшером. Такие же быстрые осмотр и проверка оружия и либо замена, либо запись номеров уже имеющихся у них на руках единиц в очередные бумаги. Получение обмундирования. Получение того, что им требовалось, чтобы начать походить на людей правильного сорта. 3-й батальон, такая-то бригада. Мотострелковые войска, предназначенные, как гласило прямо доведенное до них определение, «для широкомасштабного ведения военных/боевых действий». Сухопутные, разумеется, войска, в просторечии именуемые «Армия». Вооруженные силы Российской Федерации.

Можно без труда догадаться, что ситуация была совершенно обычная. По очевидным признакам, более трети всех бойцов были не призванными в тылу, обученными и прибывшими с маршевыми ротами, а примерно такими же, как они. Уцелевшими одиночками и группками бойцов из состава разбитых в начале войны частей, дожившими до сегодняшнего дня и получившими второй шанс. Пережившими самое страшное жителями городов и поселков, сел и деревень. Прошедшими иногда сотни километров пешком, лишь бы в сторону своих, либо дождавшимися своих в руинах, землянках, норах. Бывшими или даже не бывшими, а действующими партизанами – случалось, что в состав батальонов вливались вполне боеспособные отряды большего или меньшего размера. Пусть нечасто, но такое случалось, и никакого удивления не вызывало. Не вызывала никакого удивления и их собственная история – оставшихся в живых после вероятной гибели всех остальных. Николай еще некоторое время надеялся. Расспрашивал Арсения, ничего не знавшего и проведшего много недель на койке монастыря, залечивая свое ранение. Когда была возможность – задавал дурацкие вопросы местным, стоявшим у дорог на пути движения их короткой колонны. Размышлял о том, насколько далеко марш увел их от той местности, где они провели столько непростых месяцев. Вскидывался при виде лиц, показавшихся ему похожими. Нет, все. Не просто нет никого уцелевших, кроме них. Не осталось вообще никаких свидетельств того, что они тут воевали: теряли друзей и убивали врагов. В то, что отряду, когда он еще существовал, удалось сбить сразу два вертолета, не поверил даже Арсений, который был полностью свой. Николай попытался рассказать об этом, самом главном из всех успехе проводившему очень поверхностную проверку офицеру, – тот только глаза закатил, тоже не поверив. Николай мысленно плюнул и решил не настаивать. Бог с ним, у контрразведчика наверняка были причины делить на пять все, что ему вешали на уши вылезшие из тощих местных лесочков бойцы. Бой расставит, кто чего стоит. А боев хватало: это они узнали не просто «довольно скоро», а почти сразу же, почти без паузы.

Рота, в которую сунули трех его младших ребят, была по многу раз потрепана и побита в боях и также много раз пополнялась. Дисциплину командир роты насаждал не просто железной, а стальной рукой: никакой партизанской вольницы здесь не было и в помине. «Здесь вам не тут, здесь Армия!» – говорил капитан по поводу и без. Даже не говорил – Рычал. И именно так – с большой буквы. Капитан Буханкин, довольно молодой для своего звания и вообще не вызывающий желания пошутить над свой фамилией или придумать себе прозвище. Две вырезанные из тряпок нашивки за ранения на груди, одинокая ленточка ордена «За мужество» на самодельной колодке: просто кусочек латуни, обернутый двухцветным обрезком шелка сверху-вниз и пришитый за прорези по бокам. Самого Николая заткнули конкретным приказом, определив в медвзвод батальона. Командиром взвода оказался земляк, питерец, выпускник Военмеда, носивший простую фамилию Карпов. В батальоне он тоже был новичком, потому что медики здесь как-то не задерживались: выбывали. Один из санитаров, постарше других, подтвердил, что с офицерами в их взводе особенно плохо и что им уже давно сразу дают по два офицера на взвод, но толку от этого почти нет. Лейтенант Ляхин на такое только хмыкнул: теперь он был четко уверен, что его не убьют, пока он сполна не расквитается за всех своих ребят, по очень длинному списку. Молодой, но зато кадровый лейтенант Карпов поспрашивал бывшего резервиста Ляхина про его боевой опыт и поставил на вторую из командных должностей – на отделение сбора и эвакуации раненых. И своим заместителем, разумеется. Занимать должность санинструктора Николаю уже приходилось, этому он не удивился. Он наскоро проглядел одну из выданных ему книжек в засаленном бумажном переплете, так же наскоро принял имущество и расписался за него в целой стопке документов. Все это время он улыбался, и эта кривая улыбка оставалась с ним еще долго. Немногочисленные подчиненные смотрели понимающе: такое они тоже уже видали. Попятнанный и помятый со всех сторон МТ-ЛБ без вооружения, но с грубыми красными крестами на бортах, крыше и лбу. Механик-водитель-санитар, старший водитель-санитар, санинструктор, два санитара. Фельдшер-санинструктор был после двухлетнего медучилища, остальные без образования, только с курсами, но натасканы неплохо.

Ляхин едва успел проверить, где что у него лежит, и узнать своих людей по фамилиям, когда их кинули в бой. Первый его бой на этом месте. Ни остальные бумаги он получить не успел, ни начальнику медслужбы бригады представиться, ни вообще ничего. Пару магазинов к своему автомату он, впрочем, выпросил и успел набить. Бронежилет, разгрузку, ремень шлема подогнал, закрепил крашенные защитным цветом звездочки своего невысокого звания на погончиках бушлата. Гусеничный санитарный транспортер МТ-ЛБ нес на своей заднице выведенное не очень ровными буквами «БЕРЕЖНЫЙ» – его предшественники назвали железяку, будто эскадренный миноносец. Вонял и стучал он не меньше и не больше тех машин, на которых Николай начал войну. Пулевые выбоины и сколы в краске, потеки и царапины. Нормально.

Первые снаряды прошли над головами с таким гулом и воем, будто из-за спины двигался скоростной поезд. Николай машинально кинулся на землю, лязгнув зубами и железом при ударе. Он сто лет такого не слышал, но рефлекс сработал быстрее, чем голова определила, что это далеко не по ним. Санинструктор и санитары посмотрели искоса, не улыбнулся ни один. Где-то далеко впереди разом ухнуло, и сколько-то секунд спустя в тело лежащего человека снизу дошел уже другой гул, не слышимый ушами, но ощущаемый чем-то внутри живота. Потом пошли следующие серии: вой и гул в небе, уханье в неизведанном «впереди», потом тряска под ногами, от которой тут же начало подташнивать. Потом пошла ответка: у противника тоже нашлась ствольная артиллерия. И тоже не по ним, куда-то назад.

– Кто против нас? – глухо спросил он, ни к кому не обращаясь.

– В смысле, товарищ лейтенант?

– Кто против нас стоит, я спрашиваю? Знаете? Ну, американцы это, поляки, немцы?

– Немцы скисли, – резковато ответил санинструктор: дядька почти его возраста. Чуть постарше, может быть. Он был откуда-то из Оренбургской области. – Немцы давно ни против кого не стоят. Ну, не давно, но…

Рявкнуло так, что обернулись все. Ну да, стоило подождать, и вверх с той стороны, с тыла, пошел столб чернющего дыма. Попали. Вторичная детонация с пожаром.

– А так мы не знаем. Нам не докладывают, не нашего уровня вопрос. Но и мы скоро увидим. По знакам на железе, по форме.

– Угу, ясно. И каждый раз вот так, с этим?..

– Теперь каждый, – с большим удовлетворением подтвердил санинструктор. – И по четыре раза на каждый. По полчаса, бывает. Пять-шесть залпов дают, потом делают ноги. Потом еще пять-шесть залпов, и снова ноги в руки. И так любая батарея, а их по многу штук обычно работает. И те ровно то же самое, по нашим. Иногда наши еще хренакнут «Ураганами» или чем-то попроще, но вот это уже не каждый раз. Вертолеты – еще реже, как я видел. Через два раза на третий. Артиллерия тут главный работник. Она почти все и решает. А потом уже пехота, и что начальство из танков наскребет.

– Понятно, – спокойно ответил Николай, внимательно продолжающий слушать небо. – Сколько я воюю, давно я артиллерии не слыхал. И своих вертолетов давно не видел, только те. Прям курорт.

– Будет нам щас… курорт… – неодобрительно возразил тот же санинструктор, и он вынужден был кивнуть. Что дядька имел в виду, Николай отлично знал.

– Во, пошли.

– Так ведь артиллерия же?

– И что? Мы видим разве, куда они? Там знают, что делать, товарищ лейтенант. Не первый раз. Мы ж от самой Оби вот так идем и ни разу еще не обломались. Потери – да, и даже большие, сами увидите. И откатываемся, бывает, когда нам по носу дают. И по второму разу приходится долбить, и по третьему. Но как неделя пройдет, каждый раз выходит, что мы в ту сторону движемся. Вот так вот.

Час спустя они были в крови с ног до головы, голова и желудок болели от тротиловой и пороховой вони, глаза резало от них же, уши остро кололо из-за непрерывного треска в паршивых рациях. И еще болела спина – оттого, что ему и самому пришлось потягать веса, санитаров на все не хватало. А любой человек весит по 80–90 килограммов, потому что с оружием. Меньше, если женщина. Женщин в строю рот было уже почти с пятую часть. Курорт, да. Николай старался не вдумываться почти ни во что: делал свою работу, как мог. Многое получалось весьма паршиво, и старший сержант, который фельдшер-санинструктор, помогал и подсказывал ему беспрекословно. Розыск раненых, оказание первой помощи, вынос до санитарного транспортера, погрузка, транспортировка, выгрузка. И второй раз, и третий, и пятый, и десятый. Этап медицинской эвакуации, вот так он выглядит вживую… Кровь наскоро вытирали с пола одноразовыми пеленками, но пахло ею оглушительно. В бронированную медицинскую машину помещалось четверо лежачих, либо двое лежачих и четверо сидячих. Часть ходок была с неполной загрузкой, потому что случались такие раненые, которых требовалось доставить к Карпову как можно быстрее, а кто там остался лежать в дыму, было еще неизвестно. И наверняка имелись те, кто выбирался самостоятельно и кто был ранен и оставался в строю: да, такие есть всегда. Но они одни вывезли на «Бережном» почти 40 человек, и по приблизительному подсчету Николая это означало, что батальон потерял ранеными человек 60. Он боялся думать о том, что это значит. Его учили, какое бывает соотношение убитых к раненым, если не применяется оружие массового поражения, – но цифра получалась слишком уж страшная, и он старался в нее не верить. Потом ему подсказали, что минимум треть вывезенных ими была из братского 2-го батальона, а сколько-то вообще были врагами, и на душе стало чуточку легче.

На десятке квадратных километров чадили сотни костров, которые они методично проверяли один за другим. Остатки разбитых вдребезги строений, остатки бронированных боевых машин и артиллерийских орудий, застигнутых на позиции или на марше чужим огнем. Останки людей, попавших под веер осколков артиллерийских снарядов и минометных мин, разодранных пулеметными и автоматными очередями, обожженных до такой степени, что в них было уже не опознать мужчин и женщин. Он старался не думать о том, что каждую минуту может увидеть лица своих друзей. Все это и называлось «победа». Бригада выполнила поставленную задачу.

– Все, что ли?

Санитар, имя которого он забыл, держал дымящуюся сигарету в трясущихся пальцах. Николай уже давно забыл, как пахнет табачный дым, но еще помнил, зачем людям курить.

– Думаю, все. Сколько?

– Везли 38, довезли 36, товарищ лейтенант. Это включая Серого.

– Кого?

– Серого. Сергея. Вы не видели разве?

Николай огляделся еще раз: да, одного из его людей не хватало. Он не помнил его лицо – все сливалось. В паре километров впереди над деревьями приподнялось не сильно изящное тело транспортного вертолета. Старый «Ми-8» наклонился вперед и заскользил в считаных метрах над кронами, то и дело гроздьями отстреливая тепловые ловушки. Часть потока раненых пустили не на бригаду, а сразу дальше. Сосудистые, проникающие, тяжелые ожоговые.

– Пошли помогать?

Карпов едва обернулся от своего места на вошедших, повел носом под маской. Его медсестра сверкнула глазами, и отчетливо матюгнулась. Николай понял, снял с плеча автомат и аккуратно положил его на землю с краю палатки, где не стоял ни один из колесных столиков. Сверху поставил шлем, с хрустом отодрал липучки бронежилета и уронил его туда же, уже не глядя. Один из санитаров накинул белый халат прямо поверх его куртки, забежал за спину и завязал тесемки. Бросился к столику, вытянул красно-белую стерильную упаковку перчаток.

– Размер руки средний?

– Да. Давайте, кого мне?

– Антоныч!

Старший из санитаров втащил в палатку раненого, усадил. Тот был уже под промедолом: в сознании, но не понимающий ничего. Работая изогнутыми ножницами, санитар ловко срезал одежду, открыв окровавленный бок. Раненый дернулся, и тут же успокоился: вроде бы даже глаза сфокусировались. Работа… Нормально.

Закончили они к часу ночи, уже при освещении. Освещение было не чета тому, что он имел в Кронштадте. Мощный генератор, подающий питание к двум бестеневым лампам и отсосу. На этот Николай сперва искоса вылупился: отсос оказался отечественного производства, он сто лет таких не видел.

– Молодцы.

Голос у медсестры был хриплый, как у алкоголички. Лицо тоже было похоже, как оказалось, когда она сняла маску.

– Оба молодцы, лейтенанты. Можете. С почином.

– Спасибо…

У Карпова голос вышел ровно таким же. И у Николая: он тоже был не рыжий. Во рту будто кошки коллективно срали, в животе царапало и крутило. Возможно, он по-настоящему траванулся всем этим запахом и дымом, так того было много.

– Отдыхать?

– Да щас… Формы…

Николай вслух хмыкнул, сам удивившись тому, что на это остались силы. У него тоже были формы к заполнению, но вшестеро меньше. Вот плюсы от того, что ты к своим годам не дослужился даже до командира взвода. У кадровых это вызывает смех, но тебя утешают вот такие мелочи.

И вот так это началось. Постепенно он узнал то, из чего состоит настоящая война. Начал ориентироваться в тех звуках, которые доносились до медицинского взвода с поля разворачивающегося впереди боя. Начал понимать, как мало минут нужно для того, чтобы мучительнейшей смертью погибло так много здоровых людей. Чтобы из мимолетной перестрелки, из стычки двух мобильных групп либо мобильной группы и заслона, вдруг одним скачком родился самый настоящий общевойсковой бой. В котором участвуют многие тысячи человек, и по полсотни танков, и десяток артиллерийских и ракетных батарей с каждой стороны. Начал понимать смысл странно звучащей фразы: «Хорошо, что я не танкист». Перестал делать ошибки, которые делал вначале. В том числе главную: оказание раненым помощи собственными руками в те минуты, когда твои люди ждут командирского решения. От которого зависит, как быстро получат ту же самую помощь еще человек десять. Перестал провожать взглядом ползущие высоко в небе самолеты, если они звучали как свои. Начал принимать как должное то, что десяток километров пространства, приходящегося на промежуток между двумя совершенно неизвестными ему поселками означает десятки, а иногда и сотни раненых и сколько-то убитых. Но эти километры совершенно точно стоят того – даже если вероятность быть раненым, искалеченным или убитым самому далеко не равна нулю. Начал осознавать, что так и не понимает в войне ничего.

Передышек между боями практически не было, о переформировании рассказывали бы друг другу байки, но на самом деле уже через несколько дней они все почти перестали говорить между собой. Усталость стала сначала тяжелой, потом с трудом переносимой, потом не переносимой вообще. Встающих в строй местных мужиков, и парней, и девчонок даже уже почти не обмундировывали: наскоро вооружали или довооружали и бросали в бой, в чем те были. Часто Николай видел на раненых бронежилеты поверх гражданских курток и ватников. Боевая сколоченность была уже почти никакой, но многие новички имели боевой опыт – причем вовсе не менее серьезный, чем его собственный. Что еще? Сплошная пелена облаков и непрерывный дождь с порывистым ветром ограничивали действия вертолетов и тактической авиации в целом. А они не знали, хорошо это или плохо: в небе рубка сейчас шла вроде бы почти на равных. Снова стало плохо с продуктами, но они все старались считать это мелочью. Теряющие и теряющие бойцов и технику батальоны давили на запад и северо-запад, окропляя каждый пройденный километр своей кровью. Поток пополнения уже не справлялся, в ротах оставалось по три-четыре десятка активных штыков на нескольких избитых боевых машинах, но цель была совсем рядом.

К 13 ноября, когда на землю лег первый снег, их 32-я отдельная мотострелковая бригада сбила последний из заслонов и прорвалась к Усть-Лужскому порту, одновременно силами одного из своих батальонов перехватив рокадную дорогу 41К-109 в районе Ханике. Практически в те же самые часы 23-я гвардейская отдельная мотострелковая бригада ликвидировала остатки усиленной батальонной боевой группы из состава 17-й Великопольской механизированной бригады. Успешно прикрывавшей – и успешно прикрывшей, – отход 11-й польской Любуской дивизии бронетанковой кавалерии на восток, к эстонской границе, и доставившей столько проблем всей 1-й Армии. Прижатая к болотам у восточного отрога Нарвского водохранилища боевая группа не без оснований рассчитывала на эвакуацию личного состава водным путем, но не сложилось. На этом русское наступление на севере выдохлось окончательно.

Николай очень надеялся, что судьба развернет его к родному городу: пусть после смены, переформировки, отдыха, чего угодно. Нет. Петербург остался северо-восточнее: бригады обошли его по широкой дуге, и с невысокой лейтенантской колокольни можно было только гадать – какой в этом есть особенный военный смысл. Ровно так же до сих пор не была взята Москва. Две армии, более известные как 1-я Новая и 2-я Новая, чем просто как 1-я и 2-я, давно замкнули кольцо окружения и уже довольно сильно продвинулись к западу. Однако и Москву, и довольно значительную часть Московской области оккупанты до сих пор удерживали за собой. Тактическая обстановка в какой-то степени напоминала классический «слоеный пирог», потому что войск у обеих сторон было довольно мало, и сплошной линии фронта так и не возникло. Каждая из бригад и каждый из батальонов могли находиться в полуокружении, и при этом действовать довольно активно. Стратегическое же значение окружения крупной вражеской группировки в четырехугольнике Клин – Серпухов – Воскресенск – Краснозаводск было очевидным. Попытки деблокады явно имели место – так, в сводках сначала упомянули об освобождении Волоколамска, потом о том, что его пришлось оставить «после напряженных боев», и только неделю спустя опять сказали, что этот город «удалось повторно освободить». Любитель прикладной семантики Ляхин решил, что слово «удалось» имеет большой смысл – успех явно дался нелегко. Впрочем, легко в эти дни не давалось вообще ничего. Однако в сводках мелькали названия городов и городков, располагающихся много западнее Москвы, между Москвой и Петербургом, между Москвой и Воронежем. Это вдохновляло.

Как-то постепенно они все перестали сомневаться в исходе этой войны. Даже самым большим оптимистам было ясно, что до победы еще драться и драться, что погибнут еще многие, а среди них, воюющих, так уж точно почти все. Но медленно и постепенно становилось похоже на то, что страну им удалось отстоять. Плохо, что под врагом столица и родной Питер; плохо, что далеко не все идет гладко на юге и Дальнем Востоке. Но не всё сразу – так они говорили себе.

Краткая передышка у Усть-Луги позволила Николаю не просто прийти в себя от непрерывной изматывающей работы, сводящей с ума. Он впервые за долгое время начал не просто плыть по течению и делать то, что требуется, но и думать. И, как ни странно, одна из главных его мыслей оказалась о коммунизме. Может быть, сыграло какую-то роль то, какие стояли дни – сначала было 4 ноября, потом 7 ноября, потом прошло еще много дней, но был все-таки еще ноябрь. Неизгладимое, конечно, впечатление произвел на него сам факт выступления Киргизии и двух других среднеазиатских республик на стороне уже практически побежденной России. Как и все иные республики бывшего СССР, азиаты очень гордились своей независимостью от России. И те же киргизы с удовольствием сменили ее на зависимость от Казахстана, Китая и США. Которые были проводниками демократии, богатыми клиентами на распродаже их страны по кусочкам, и все такое. Понаехавшие на исконно киргизские земли русские, без спроса понастроившие тут свои школы, больницы и заводы, должны были испытывать за все это чувство вины. Во всяком случае, такое ощущение складывалось. Что вызывало понятную обиду. Но ребята из разведвзвода панфиловцев после первого же совместного боя объяснили лейтенанту-медику, что не все так худо. На пальцах объяснили, вербально, без предъявления лишних доказательств. Потому как кровь не вода – и кровь, пролитая бойцами киргизских Вооруженных сил под Лодейным Полем за свободу России, – это аргумент посильнее любой политической трепотни.

Вряд ли среди помятых в боях разведчиков были историки, да и просто так уж начитанные и интеллигентные люди. Но вещи, которые они рассказали, показались Николаю похожими на правду. Киргизия была частью Российской империи еще с середины XIX века, когда нарезное оружие и дисциплина кадровых полков уверенно определили результат противостояния с Кокандским ханством. Но вот тогда русские точно не были ни просветителями, ни освободителями. Русские наместники, военачальники, чиновники всех рангов относились к киргизским скотоводам как к самому настоящему быдлу. На свежеприобретенных Россией территориях царил произвол: жизнь тысяч людей реально зависела от особенностей характера попавшего в эту глушь русского человека, поставленного на высокий пост далеким начальством. И срывающего зло на тупых дикарях, либо просто стремящегося обогатиться за счет этой страны. Местные дикость и байство легли на все это просто отлично. Пролетарская революция 1917 года, как бы странно это сейчас ни звучало, действительно освободила местных жителей от гнета царизма. После победы над басмачеством и разрухой Киргизия начала превращаться в совершенно нормальную, нужную, живую часть обретающей мощь державы. Помните картинку «Дочь Советской Киргизии» в конце наших школьных учебников? Умные, энергичные, лояльные к советской власти молодые люди получили шанс сделать карьеру в промышленности, сельском хозяйстве, Вооруженных силах, будь они потомками хоть тридцати поколений неграмотных скотоводов. И это не было обманом, это действительно работало, потому что Советскому Союзу нужны были и киргизская баранина, и киргизское золото, и руки, и ум, и силы киргизских мужчин и женщин. Красная кавалерия рубилась с басмачами, а НКВД сажало баев не из садизма, а чтобы отсталая республика стала не хуже других. Как оказалось, такая политика сработала на все сто – как и везде. Какой-нибудь биолог, пожалуй, назвал бы это симбиозом. А потом все вернулось назад. И разруха, и почти что феодализм с баями, и почти что басмачество, и все остальное. А на фоне всего этого народу наперебой рассказывали, что русские плохие, а американцы и турки хорошие. И с расположенной вплотную к столице «независимой Киргизии» американской авиабазы, названной, к слову, в честь американца Питера Ганси, – новые друзья свободных киргизов летали бомбить Афганистан. Сливая потом невыработанные остатки топлива на окрестные огороды и бахчи. А при необходимости, говорят, и сбрасывая неизрасходованные боеприпасы «на невзрыв».

В общем, когда лучшие представители демократического мира начали умиротворять плохих русских, местное население уже уяснило политическую ситуацию и политическую конъюнктуру нутром. Вариант «вы все снова быдло», который местные князьки считали само собой разумеющимся, должен был вроде бы утвердиться уже окончательно и навсегда. То, что он устраивает не всех, показалось им не заслуживающим внимания: они уже привыкли повелевать. Но 6 миллионов человек, оказывается, вполне способны родить сколько-то десятков тысяч политически активных людей, достаточно трезво оценивающих перспективу. И кстати говоря, когда случился «русский парагрипп», он добавил к уже сложившемуся общественному мнению очень немногое. Вооруженные силы и Национальная гвардия взяли власть в стране за считаные дни и почти без крови: кровь казненных на знаке «Нулевой километр» продавших свой народ баев – не в счет. «Временно исполняющий обязанности Президента Республики» генерал-майор в течение суток подписал тридцать ключевых документов, определяющих новые ориентиры в развитии страны. Под № 3 среди них шел официальный Указ о военном союзе с Российской Федерацией, а под № 4 – перечисление того, что страна будет делать «во исполнение союзнического долга».

Вот когда дошло до этих слов, давно онемевший лейтенант Ляхин заплакал. Впервые за очень много лет. Он не слышал эти слова ни разу в жизни, он даже не представлял, что кто-то способен произнести их по отношению к нему, и его товарищам, и его стране. Что у России еще могут быть союзники. Люди, помнящие добро. Люди, с презрением стряхнувшие с ушей пропагандистскую лапшу, которую так долго для них пекли такие опытные, такие доброжелательные с виду повара… Он отвык.

Слезы давно ушли и забылись, а злая радость осталась и очень теперь помогала, даже сама по себе, даже когда никого из старых союзников не было рядом, за плечом. Даже когда перемазавшийся в чужой крови лейтенант ложился рядом с носилками и готовил к бою свой потертый автомат, защищая своих раненых. Но вот только сейчас до него дошло, что ни киргизы, ни казахи, с которыми он тоже уже пересекся, ни словом не обмолвились о том, что СССР собирается заново. И в пропаганде, которая до кадровых частей доводилась нормально, об этом тоже не было ни слова. О святой защите родной земли было, о мести за жизни замученных соотечественников тоже, о каре врагам за совершенные чудовищные злодеяния – полно. И о том, что никакой международный суд такую кару за них не совершит – только они сами, только силой своего оружия. И даже о «боевом братстве» тоже было. Но ни красных флагов с серпом, молотом и звездой вместо опозоренного триколора. Ни рассказов о том, что ведется хоть какая-то работа по объединению в «дружную семью братских народов» и с тремя пришедшими в разум среднеазиатскими республиками, а в какой-то перспективе – и с Арменией с Беларусью. Ни фига. Флаг до сих пор поднимали бело-сине-красный, и только комментировали, что вот и у Петра Великого тоже были сокрушительные поражения, и Наполеон в 1812 году до Москвы дошел, и на рубеже двух прошлых веков весьма мы так себе воевали, – и ничего, флаг не стали менять. Его Петр утвердил, он «исторически сложившийся»…

Сам Николай совершенно не симпатизировал коммунистическим идеям про «все поделить», «кухарки будут управлять государством» и «все завтра должны выйти на демонстрацию и нести портреты членов Политбюро». Он застал поздний СССР и прекрасно понимал, что дела в нем шли довольно плохо. И вполне закономерно плохо. Но очевидно же, что именно коммунистическая идея сплотила страну в 20-е годы XX века и начала тянуть вверх в 30-е, когда весь мир лихорадочно готовился к перекраиванию государственных границ. Что бы было с Россией, удержись она как монархия? Больная, со смешной неразвитой промышленностью, с малограмотным населением? Сожрали бы, с чавканьем и хрустом… И еще ему было очевидно, что и полвека спустя, уже в 90-е, происходящее в позднем СССР все равно было лучше, чем все наступившее потом. Обеспеченный выдохшимся от старости коммунизмом брежневский и черненковский маразм, и поездки провинциалов в столицу за колбасой – все это было плохо. Но это было меньшим злом, чем сопровождавшегося миллионными жертвами 15 лет чудовищного бардака после того, и чем то, что началось затем. Когда бардака потихонечку стало поменьше, денег и рождающихся детей побольше, а колбасы совсем много, но люди четко расслоились на небольшую группу полностью неприкасаемых патрициев, узкий слой приближенных к ним холуев, защищенных сверху, – и на всех остальных. Нас. Которых патриций или сын патриция мог ограбить, убить, искалечить, довести до самоубийства, и за это ему почти гарантированно не полагалось никакого наказания. Такого не было даже в СССР. И Николаю очень не нравилось, что никто, ни один пишущий сейчас в теплом тылу воззвания дармоед даже не собирается ему объяснять – а что будет потом? А что наступит, когда мы выгоним с родной земли озверевших от возможности реализовать свое право сильного «миротворцев»? Нет, понятно, что останавливаться на границе смысла нет. Тогда нашим внукам, у кого они будут, снова придется противостоять четко сформированной концепции «Россия на всех напала в 2013 году, чтобы захватить мир. За это и за все прочее ее нужно наказать». И будут внуки какими-нибудь бластерами отбиваться или многоствольными лучеметами. Ругая покойных дедушек…

Что Европа еще вздрогнет, Николай предчувствовал всеми печенками и селезенками. В следующем году, наверное, – в этом на своем бы юге и на Дальнем закончить… Но потом-то что? И вот об этом он не имел понятия, об этом никто не писал и не говорил, и это злому доктору очень не нравилось. Он предпочел бы узнать что-то конкретное о планах людей, сидящих в Норильске и готовящих законы и правила, по которым пережившим эту войну людям придется жить дальше. Ну ладно, СССР – пусть даже СССР без коммунизма, собирать назад не будут. Хотя сейчас вроде бы самое время. Но дальше что? Устроим мы оккупацию Грузии, Прибалтики, Украины, Польши? Самую настоящую, про которую они не имели никакого понятия, когда рассказывали своим детям в школах о страшных темных временах под кровавой пятой коммунистического монстра? Чтобы с концлагерями, виселицами на площадях, голодом, вывозом всех обнаруженных ценностей в метрополию? То есть тем самым, что реально вкладывали в понятие «оккупация» и Наполеон, и Гитлер. О, и Обама тоже, чуть не забыли самый свежий пример…

Кстати говоря, Николаю также очень сильно, до зубной боли, хотелось знать, что же случилось с «Темным Властелином». Мрачная и человеконенавистническая сущность которого, говорят, и стала причиной того, как все не любили Россию. Того, что копили танки у ее границ. Если бы не было злого Путина, а снова был бы добрый Горбачев, Россию, конечно же, никто бы и не подумал трогать! Правда-правда! Верьте нам, люди, мамами клянемся!

Смешно… Было бы смешно, если бы не было грустно. Путин пропал. На вопросы о его судьбе ничего не могли ответить даже дошедшие с Большой земли своими ногами люди, хотя у кого-то из них почти все это время были радио и телевидение. Не знали. Да и думать забыли вообще-то. Наверное, погиб. Во вражеской пропаганде, в листовках и радиовоззваниях не было ни слова о Путине – вот это Николай и его ребята знали получше сибиряков. Никто не угрожал ему судом, никто не раскрывал страшный компромат. На фоне сыгравшей огромную, по-настоящему важную роль в военном поражении весны 2013 года медийной кампании с полным раскрытием деталей позорной и страшной истории Катерины Тэтц… Убийства ее сына и защиты убийц всей мощью нашей государственной машины. За деньги… На фоне вот этого и пары других столь же доходчивых тем пропаганды отсутствие даже просто упоминаний о судьбе бывшего Президента России было по-настоящему странным. Они все могли только гадать, и тут вариантов было много. Убит вражескими диверсантами – и об этом не говорят, потому что это совсем уж… По-солдатски покончил с собой, поняв, что поражение неизбежно и не собираясь допускать суда. Исход которого очевиден и который сам по себе позор для страны, пусть и разгромленной превосходящими силами. Сбежал в ЮАР или Бразилию и теперь живет за семью заборами, проедая накопленные миллиарды… Еще что-то. В целом тон предположений был весьма положительным. В том смысле, что вряд ли этот конкретный Президент, Главнокомандующий и Гарант Конституции сидит сейчас на даче, дрессируя собаку и попивая чай либо водочку. Как-то не в его это стиле. Путин, пусть явно не идеал человека на русском престоле, сделал для страны очень много. Напади на Россию ровно те же самые силы на 10, 15 или 20 лет раньше – и Россия бы сдалась на второй день. Радостно. С песнями. Лишь бы установили порядок. Потому что у людей имелись иллюзии. Но за это время случились Ирак, Югославия, Афганистан, Ливия. Иллюзий у людей не то чтобы не оставалось, но их явно стало резко меньше. За годы с Путиным Россия не сумела восстановить ни утерянную промышленную мощь, ни порубленные на куски миролюбивыми Ельциным и Горбачевым Армию, Флот и ВВС. Но при Путине у людей довольно заметно очистились от чужой политической пропаганды мозги. Чужую заменила своя, но это был, ей-богу, не самый худший вариант.

– Товарищ лейтенант, вас к командиру.

– Спасибо, Филимонов. Сейчас иду.

Николай со вздохом разогнулся от бумаг, положил шариковую ручку и поморщился. Бюрократии развели… Он понимал смысл и значение организаторской работы, на ней держится армия. Но больно уж этого стало много, а ведь он всего лишь командир отделения, прямо говоря. Лейтенант на сержантской должности. И с квалифицированным сержантом в помощниках. Эх, не годится доктор в заведующие… Выживет, так опять в больничные ординаторы пойдет. Во что-нибудь спокойное. Типа классической дерматологии… Или во что-нибудь радостное и оптимистичное. Типа акушерства…

Машинально проведя рукой по щеке, Николай убедился в том, что отросшая за день щетина никуда не делась. Ну ничего, не к полковнику зовут. Полковник понятия не имеет, кто у него отделением сбора и эвакуации раненых в медвзводе 3-го батальона командует. А Карпов свой.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант. Садись, Колька. Чаю будешь?

– Ты же знаешь, я в душе буддист. Меня спрашивают «ты будешь?», и я отвечаю «буду».

– Не-не, только чай.

– Нормально. Если чайные пакетики новые, неспитые. Моя сестра говорила – «первая производная».

Оба негромко посмеялись. За окном дуло снегом, в щелястую раму сквозило, и горячий чай был к месту. Два лейтенанта обняли каждый свою кружку и протянули руки к блюдцу с черствыми, но не ставшими от этого менее дефицитными сушками. Сушки в бумажном пакете черствели быстро. Восхищало то, что они новые, не с довоенного времени. Что-то уже налаживается.

– Пришла маршевая рота, вся на наш батальон. Без потерь дошли. Почти половину в 1-ю роту дали, от нее до сих пор одно название, сам знаешь… Остальных во 2-ю, и 3-ю, и разведчикам. Тебе я наконец-то санитара выпросил. Ну, и себя не забыл, как ты понимаешь.

– Красивая?

– Нормальная. Учитель начальных классов, их под «младших медсестер» учили в вузе. Молодцы. Поднатаскается, и в самый раз под нее работа. Лучше, чем с автоматом прыгать. Чему потом детей учить будет?

Оба как-то сразу помрачнели. Они видели довольно странные и совершенно точно нехорошие в этом отношении вещи. Даже молодой Карпов, воюющий без года две недели, и тот видел. Озверевших учителей и учительниц средних лет, пошедших воевать после того, как потеряли и свои семьи, и почти всех своих учеников за много выпусков. Озверевших бухгалтеров и документоведов. Озверевших «менеджеров среднего звена». Озверевших врачей. В том числе озверевших вконец, навсегда. Принципиально отказывающихся брать в руки скальпель, или наконечник стоматологической бормашины, или шариковую ручку – кто к чему привык, – и пользующихся АКМ, или РПГ, или РПК. Или удавкой. Видели. Даже видеть такое было тяжело. Слава богу, оба они пока не стали такими. А теперь надеялись и не стать.

– Готовы вы?

– Ну, почти что готовы. Почти все распихали уже по укладкам, ротным санинструкторам мозги прокомпостировали, кто там у них новый. «Бережного» своего помыли, технари в движке покопались спокойно. Ездить будет. Сами отоспались. Тоже почти что. Сколько дней прошло?.. Чувствуем уже, что скоро. А некоторые уже щурятся в ту сторону, ждут. Рискованно, когда длинная пауза. Думаешь: а вот сейчас как они нам дадут… Напряжение в воздухе. А у меня по обезболивающим не идеально, ты знаешь. И санитара не хватает, с того самого, первого моего дня. Во, только сегодня, ты говоришь, дали. Что ты так смотришь?

– Ничего. Сам узнаешь.

К чести Николая, он догадался почти сразу.

– Что, и мне девку?

– Ну почему сразу «девку»? Нормальная девушка, крепкая. Лет тридцать.

Он все же хмыкнул, и Николай пожал плечами. Санитар ему действительно был нужен. Когда вернется в строй тот, кого он потерял в первом же бою, и вернется ли, – можно только гадать.

Бритые наголо лейтенанты просидели над кружками еще почти час. Обсуждали новости батальона, новости бригады, новости дивизии. Новости более серьезного порядка, хотя куда уж серьезнее. Потопление моряками в Северном море очередного вражеского фрегата, на этот раз британского. Потопление у тихоокеанского побережья США, на широте Сиэтла, двух танкеров под американским же флагом. Во всех трех случаях побед добились атомоходы, и это было приятно и неожиданно: русский флот в этой войне вообще показывал класс выше, чем когда-либо с открытия пара и брони. Мировые СМИ называли действия русских атомных субмарин «пиратскими», упирая на то, что танкеры шли под коммерческими флагами и вообще в территориальных водах. А также на тяжелые жертвы среди членов экипажей и серьезные последствия для экологии США и Канады. Главнокомандующий ВМФ России в ответ на эти обвинения в совершенно официальном заявлении предложил противнику «не ныть». Ответ был, вообще-то, некорректный. Американский и Британский Королевский флоты сроду не ныли: это были лучшие флоты мира, и в них служили лучшие моряки мира. Ныли и зудели журналисты и политики, которые как-то не улавливали, что восприятие привычных вводных о «возмутительном и неспровоцированном применении грубой силы» русской стороной уже не особо на людей действует. Сразу десяток с лишним европейских телеканалов, включая германские, французские и голландские, – а также, к всеобщему изумлению, болгарский, – начали ретрансляцию видеосюжетов российского канала «Новая Россия», причем с минимальными комментариями или без комментариев вообще. Болгарскую телепередачу, как сообщалось, прервали через 10 минут, и уже к вечеру мятежный телеканал был закрыт, а его руководство арестовано. Староевропейцы же продолжали, как ни в чем не бывало.

Что это означало, никто особо пока не понимал, и восприятие русскими происходящей с врагами на их глазах перемены было смешанным. Тот же молодой лейтенант Карпов испытывал осторожный оптимизм и довольно квалифицированно и деловито рассуждал о биохимических каскадах и их роли в контроле баланса нейромедиаторов. Многие же другие считали происходящее особо наглым издевательством. Вот покажут своим телезрителям разные такие штуки про жуткие жертвы среди мирных людей, про почти мертвые города, про освобожденные русскими войсками концлагеря с многокилометровыми рвами засыпанных известью костяков. Покажут сделанные русскими съемки допросов взятых ими в бою пленных и самых настоящих перебежчиков. А потом объяснят, что «вот до чего дошел цинизм русских фальшивок». Раньше так уже бывало, и ничего, проглатывали. Сейчас можно было ждать того же самого. Сам же Николай полагал, что им просто парят мозги собственные умельцы информационной войны. В Европе как сидели с заткнутыми ушами и плотно сомкнутыми веками, так и сидят, и никто им ничего показывать не собирается. А если начнут показывать насильно – выключат. В батальоне считалось, что новый лейтенант медслужбы – бывалый человек, и сколько-то людей с ним согласились: да, может быть и так.

Ультиматум Литвы. Глубоко возмущенная угрозой, которую начало представлять продвижение русских войск, Литва «строго предупредила» Правительство России о том, что будет решительно защищать свою независимость всеми законными средствами. Почему на это же самое полгода назад не имела права сама Россия – не уточнялось. Ну и плевать. Литовцев Николай в жизни знал ровно одного человека – Арвидаса Сабониса. Его он уважал. Еще в его училище была милая девочка из Литвы… Впрочем, и этого хватало. Вешать и жечь первых попавшихся людей он не собирался вообще. Литовцев в частности.

Санитарка оказалась невысокой, крепкой, довольно молодой. Да, лет тридцати. Коротко подстриженные темные волосы, треугольное лицо, жесткое выражение в глазах. Чем-то она напомнила Николаю снайпера Петрову, которой он не раз был обязан жизнью. Звали санитарку Олей, и она была из какого-то не самого мелкого городка в середине России, название которого он раньше слышал всего несколько раз. По образованию Оля оказалась химик-технолог, и это опять же заставляло вспоминать Вику. Хоть тут интуиция не подвела. Обучена она была наскоро – курс молодого бойца да шестинедельная учеба в запасном полку. Пользоваться жгутом, индпакетом, шприц-тюбиком и накладывать шины худо-бедно умела. Стрелять учили, но в бою не была пока ни разу. Силы хватало, решительности тоже. Нормально. Николай потратил на «рядовую Антонову» два часа и с чистым сердцем передал ее своему сержанту. Ну, вот и пополнились до штата. Просто так маршевую роту батальону не дадут. Значит, опять наступление. Дня 2–3, а может быть, и 3–4 дадут на сколачивание: они полезнее, чем вся учебка. А потом снова вперед. Вопрос – куда: дальше на запад или все же лицом к северу? Николай, разумеется, мечтал вернуться в Петербург. Именно вот так, в составе мотострелковой бригады. Он представлял себе улицы родного города, занятые чужаками, и у него натурально темнело в глазах от ярости. Недолгие месяцы партизанской работы на краю Петербурга оставили у него тягостное, больное впечатление. Каждый задрипанный броневик или «Хамви» с пулеметом на крыше означал для них гарантированные потери. Теперь, с собственной боеспособной броней, с противотанковым вооружением, с артиллерией, с иногда прилетающими по вызову ударными и медицинскими вертолетами – о да, теперь все будет иначе.

Николай иногда вспоминал, что в начале войны у них тоже были и броня, и артиллерия, и авиация. И воевать он начал не просто в партизанском отряде, а в правильно организованном батальоне вполне серьезно выглядящей бригады. И разбили их тогда вдребезги. Разницу между «тогда» и «сейчас» он видел невооруженным глазом, но причины ее понимал не особо хорошо. Впрочем, не слишком-то и старался, потому что не под то был заточен. Государство пыталось сделать из него аналитика, потом человека для специальных операций. Ни то ни другое у государства особо не вышло, но партизаном и военным врачом он вроде бы стал неплохим. А поскольку обучался будущий лейтенант Ляхин за счет государства, то все правильно. Не всем становиться уникальными специалистами. Совокупность болтов и тупых заклепок в государственной машине не менее важна.

– Подъем…

Будили их шепотом, а не ревом и матами. Значит, не тревога. Значит, есть шанс, что им дадут еще один день. Неразобранных материалов у него было уже, наверное, полтонны, а от каждой коробки с индпакетами, медицинскими шинами или мягкими пакетами с кровезаменителями будут зависеть десятки жизней. В отряде они по пять раз вымачивали и стирали каждый бинт, как драгоценность берегли каждую ампулу с димедролом, тряслись над любым мусором, собранным в развалинах разбитых и разграбленных аптек. И помогала ему одна медсестра Юля, земля ей пухом… Здесь у него в подчинении несколько квалифицированных человек, но всем им едва хватало сил и времени обслуживать поток раненых в горячие дни и распихивать идущие из тыла медикаменты и материалы по укладкам в дни затишья. Вчера, уже под самый вечер, водитель «Бережного», криво ухмыляясь, принес ему записку, найденную в одной из коробок. Записка была из тетрадного листа в клеточку. Ровным женским почерком, синими чернилами посередине листа было написано: «Мальчики, защитите нас. Не дайте им вернуться. Кто живой останется, приезжайте к нам после победы. Марина, город Ульяновск». И вкладной лист: «Шины пневматические транспортные. Комплектация: 1) шины-сапоги – длинный и короткий, 2) шины-рукава – длинный и короткий, 3) помпа-груша, 4) сумка-упаковка, 5) инструкция. Число комплектов в коробке – 5. Сделано в России. Артель «Белка», г. Ульяновск, 2-й пер. Баумана… 11–10–2013. Упаковщица № 4».

– «Белка», – не своим голосом сказал водитель. – Охренеть. Сделано в России. Артель. «Защитите нас, мальчики…» Даже я им, мля, мальчик…

Это был суровый мужик, с красным от ожога лицом без бровей и ресниц. Николай знал, откуда у него эта отметина – вытаскивал раненого из подбитого БТР. Сейчас его лицо дергалось, и тонкая кожа натягивалась на скулах.

– Садись, Петрович. Посиди со мной. Успокойся.

– Я спокоен, тащ лейтнант. Еще как спокоен, мля. Я вот завтра не буду спокоен. Или послезавтра. Когда бой. И когда Берлин возьмем, тоже уже не буду спокоен. А щас ничего…

Сейчас Николай вспоминал этот маленький эпизод спокойно, а вот вчера его как-то накрыло. Не мог уснуть полночи, ворочался на своей койке, слушая дыхание людей, лежащих в нескольких метрах от него. Грудь нехорошо давило. И проснулся, чувствуя себя паршиво. Чай был горьким, каша пресной, встающей комом в горле. Через несколько часов работы стало полегче. Все вокруг было привычное, нормальное. Вокруг были свои. Нехорошее давящее предчувствие не отпускало, но приглушилось. Ну да, комвзвода наверняка не просто так спросил про готовность. Если наступление не началось сегодня, то оно начнется завтра или послезавтра. Опять работа, опять кровь на полу машины и на ладонях, и дергающееся тело под руками и коленями, и не попасть зажимом в брызгающийся кровью сосуд, а тротилом и кровью пахнет так сильно, что сразу плывет голова. Не сегодня завтра. Еще день на подготовку. Поход по ротам, проверить санинструкторов, помочь им. Передать им очередные сформированные укладки. Может быть, повезет снова увидеть своих ребят. Все трое пережили бои начала ноября, молодцы. Арсений отделался царапиной, плевал он на такое после прошлого своего раза. Костю хорошо приложило о землю, и он был весь в ссадинах и синяках, но это и все. Везение и опыт, разумеется. Вику, в числе десятка других рядовых и сержантов их батальона, представили к «Георгию», обалдеть. Никто из них еще в глаза такой награды не видел. Будет Петрова как эта, как ее… Дурова, что ли. Кавалерист-девица, которая то в казаках служила, то в гусарах, то в уланах. Надо с ней Олю познакомить, они похожи…

– Товарищ лейтенант…

Николай уже и сам почувствовал. Онемев лицом, присел, дотронулся рукой до заледеневшей земли.

– Танки.

Ни одна самоходка так не трясет землю, ни одна БМП, ни даже целое их стадо. Тоже бронированные, тоже на гусеницах, а не так. Земля будто дрожит от страха сама по себе, вес танка тут кажется не таким важным.

– Сзади справа.

Они были уже не одни, кто почувствовал: из палатки выбежали все остальные. Когда танки вынырнули из устья лесной дороги, сразу двое засвистели: лихо, по-футбольному. Обалдуи молодые.

– Наши, – не нужно сказал Филимонов, первый из его санитаров. Хотя почему не нужно – вон та же Антонова стоит, вцепившись в свой автомат. Не знает, то ли бежать уже прочь, то ли со всеми в атаку. – Наши, Оль. Ты что, не видишь? Не трясись так, ты чего?

– Я видала раньше, – мрачно сказала санитарка. – И не раз. Хотя ихние чаще. На нашей улице два «Леопарда» столкнулись, пацаны сдуру полезли смотреть, как там орут и ругаются… Те сопляков увидели, дали пару очередей… Мово малого брата прямо в лоб ударило: у него так азарт и остался на лице, когда хоронили… Не люблю танки. Ненавижу.

– Это наши, – снова сказали ей.

– Наших люблю, – уже совершенно невпопад ответила Ольга. – Они этих вот колют. Один на одного меняются.

Они все переглянулись между собой.

– В смысле, колют?

– Танковый снаряд, он не пробивает броню. Прокалывает. Дырочка маленькая вообще, с кулак. Я видала. А танк потом выгорает, становится красно-бурый. Топливо, когда горит, дает 2000 градусов. Так им и надо, козлам.

Все переглянулись снова и как-то одновременно опустили глаза. Плохо, когда так. И знакомо.

Головные танки встали на месте, задние двинулись по сторонам, рассредоточиваясь. Вокруг уже мелькали фигуры людей, подъехал какой-то грузовик и остановился там же.

– Че-то будет, – логично предположил кто-то из бывалых. – Не каждый день нам танки придают. По праздникам.

– Заводят, – подтвердили ему, – уже заводят. Слышите?

Действительно, уже в нескольких местах был слышен отлично узнаваемый рев заводимых дизельных двигателей. Что-то явно готовилось. Значит, все же сегодня. А вон и беспилотник пошел. Средний, типа «Истры» или «Иркута».

– Так, все по местам. Киров, Борисов, к машине, ждать моей команды. Готовность одноминутная. Остальные – грузимся. Пошли.

Укладки весили по-разному: какие по 5 килограммов, а какие все 20. Как повезет. И коробки также. Было даже странно, что так много всего можно запихать в МТ-ЛБ. Водители торопливо растаскивали все по полкам. Машина в целом была подготовлена еще позавчера, но всегда что-то остается. Плюс кое-что им доставили буквально вечером, а они оставили это на другой день. Как это и бывает всегда.

– Балтика-2, я Балтика-1, как слышно, прием?

– Балтика-2 на связи, слышу хорошо.

– Ты как там, готовишься?

– Готов уже. Ждем приказа.

– Ого! Как понял?

– Да с утра сердце не на месте. Как это дело увидел, уже готов был. Морально.

– Ну и прально… Мы тоже так. Кто давно умел, а я так от тебя научился. Ни пуха, осторожней там.

– К черту. И вам ни пуха. Поработаем.

Николай снова обернулся к своим, ждущим. Все всё слышали, конечно. Рев стоял уже оглушительный, но слушать можно.

– Филимонов, отвечаешь мне за Антонову. Не давай ей глупить, понял? Антонова.

– Я.

– Держись за Филимонова, как хвостик, как клей. Если он бежит и прыгает – беги и прыгай, поняла? Автомат можешь вообще оставить, тебе и без него тяжело будет.

– Никак нет, я…

– Приказывать не буду. Советую. На нас раненые, ты их ищи, а не врагов.

– А если раненый враг попадется?

– Если раненый – то уже не враг.

Хороший девочка задала вопрос, правильный. Значит, правильный человек.

– Больше смотри, больше думай. Быстрее бегай. Тогда и помощь от тебя будет, и сама цела останешься.

– А «Балтика» – это в честь пива?

– Что-о?

– Позывные.

– Нет. Это в честь нашего с лейтенантом Карповым моря, блин… Киров, Борисов, вас инструктировать не надо. Не суньте нас под… Сами знаете, в общем. Ну, готовы? Все?

Бойцы вразнобой и с разной степенью бодрости подтвердили, что готовы; новенькая промолчала. Мелькнула мысль оставить ее позади, прикомандировать к взводу Карпова. Просто послать с каким-то поручением и уехать, когда будет получен приказ. А уже понятно, что это будет скоро. Но нет, ему санитар нужен. Точнее, не ему, а тем, кто сейчас впереди. В кого сейчас будут стрелять из всего, что стрелять может. Кто будет подрываться на минах, кого заденет краем напалмовой волны, падающей сверху и покрывающей сотни квадратных метров зараз. Кого не краем – того эвакуировать уже не надо, незачем.

Рев артиллерии далеко в тылу, скрип, вой и шелестящий свист над головой, уханье и какие-то утробные стоны земли, лежащей далеко впереди. В небе уже плавало полно дыма, и неожиданно хорошо было различимо, как двигаются слои воздуха.

– Славяне, я не понял? Здесь же пяток километров всего…

Они сообразили как-то сразу. Действительно. Ну ничего себе.

– Эге. Пришла пора, да? Разобраться что к чему, «Бронзового солдата» там им почистить, а?

– Дурная шутка. «Бронзовый солдат» – это нашим погибшим в ту войну. Сейчас новые погибшие будут. И на том же месте. На тех же. От нас зависит, сколько лет памятники им простоят. А захотели бы мы как следует – и тот памятник бы никто не тронул, понял?

– Виноват…

Шутник сплюнул под ноги, посмотрел на наручные часы, затоптался на месте. Плохо ему. И всем плохо. Даже самому Николаю было плохо, хотя сколько раз он так вот ждал.

– Пошли наши.

Это они тоже сначала почувствовали, и только потом увидели. Танки тронулись с места, густо окутываясь сизым дымом выхлопа своих двигателей. Танков было восемь – неполная рота. Из них пара вроде бы Т-80; остальные были более старыми Т-72. На одном из танков поперек сплошь покрывающих лоб и крышу башни коробок системы динамической защиты шел косой закопченный разрыв, и не хватало половины левой надгусеничной полки. Кусок железа был загнут вверх и раскачивался при движении, как антенна. Уже досталось ребятам.

– И еще пошли, – санитар Сидоренко указал в другую сторону. Там между уцелевшими строениями поселка был довольно широкий просвет, вертикально перечеркнутый несколькими стоящими на пепелищах трубами, тянущимися вверх от печей. Там они разглядели еще одну роту. Выкрашенные серым цветом приземистые русские танки шли двумя короткими колоннами, уступом одна по отношению к другой, на хорошей скорости и с большими интервалами.

– Ну вот, Оль. А ты говорила. Сейчас они начнут…

– Две роты мы видим. Значит, наверняка батальон, – подумал Николай вслух. – Но у наших вроде бы Т-80 нет. Значит, это или пополнили так, или это не наши. А это хорошо, потому что это еще один, значит, танковый батальон. Или я неверно разглядел.

Народ посмотрел с уважением, которого Николай не заметил, потому что напряженно размышлял над тем, что их сейчас кинут все же не на Питер, и это очень обидно. Но жизнь вообще обидно неожиданная штука и неожиданно обидная, можно было бы и привыкнуть. Не Питер, так не Питер. Питер, значит, следующий. А если эти ребята его без боя оставят, то еще и лучше. Хотя могут и сжечь перед уходом. Объяснив потом своим соотечественникам, 10 лет назад побывавшим в Петербурге туристам, что сожгли его, конечно же, не они. А кто-то другой. Наверняка сами русские… Интересно, что стало с Эрмитажем? Успели ли эвакуировать или закопать сокровища, как делали в тот раз, когда фашистам так и не удалось взять город? Вряд ли – слишком быстрым было продвижение противника в этот раз. Слишком неожиданным было поражение их бригад в сражении на подступах к городу. Кому это все досталось? Как это отнимать обратно? Или не отнимать, а сжечь на хрен прямо с теми зданиями, в которых русские сокровища теперь выставляются или по крайней мере хранятся? В нью-йоркском «Метрополитене», в парижском Лувре, в Берлинской картинной галерее? Николай нервно засмеялся. Нет, его не спросят. А дай ему в руки спички – он бы эти здания не поджег. Наложила отпечаток профессия. И вся непростая жизнь, со всей кровью на руках, почти ничего не изменила. Не только людей ему жалко, картины тоже. Мама бы порадовалась.

Шарахнуло еще сильнее – так, что подогнулись ноги. Затрясло. У бригады были свои собственные «Грады», но здесь явно долбануло чем-то более серьезным. Как летело, они не видели и не слышали, может быть, с юга дали. Там наши хорошо продвинулись. Или это вообще не ракеты, а сверху. Викин папа, может быть. Но вряд ли, больно уж долго трясет. Явно продолжает и продолжает падать и рваться.

– Белая сигнальная ракета справа. Еще одна!

Рация в поясном кармане захрипела неразборчиво, потом прорезалась нормальным голосом: Карпов снова выкликал Балтику-2. Николай машинально умилился ассоциации новичка, санитара Антоновой. Будь у них побольше взводов, были бы у них разные «Балтики». И крепкое, и нефильтрованное, и даже экспортное. Ничего, они тоже сейчас устроят экспорт технологий. И заодно утечку мозгов. Кое-кому.

32-я бригада вела артподготовку еще полные 15 минут, работая «Акациями» и «Градами» и собственных дивизионов, и приданных. К моменту ее завершения обороняющая рубеж Нарва-Йыэсуу – Ванакюля – Извоз – Поповка батальонная боевая группа старых знакомых – польской 12-й Щецинской механизированной дивизии имени Болеслава Кривоустого потеряла свыше половины сил и средств. Дивизия и так была не в лучшем состоянии. В начале войны она проявила себя с самой хорошей стороны, неоднократно удостоившись благодарностей командования. С тех пор дела шли много хуже. Одна из бригад 12-й Щецинской была уничтожена к западу от Сыктывкара почти целиком, расформирована и к октябрю сформирована заново – однако только на бумаге. Управление бригады получило документы, печать и знамя, но ничего больше: ни людей, ни техники не хватало. Все четыре другие бригады этой дивизии также понесли в августе и сентябре потери, которые удавалось восполнить только частично. Отступая, дивизия продолжала оставлять выходящую из строя боевую и вспомогательную технику, и к моменту отвода с линии боевого соприкосновения в конце октября превратилась, по сути, в легкопехотную. Причем очевидно уступающую русским в оснащении. Про боевой дух можно было даже не заикаться. Всегда почитаемый противником высокий боевой дух Сил Сбройных – еще год назад считавшихся сильнейшей армией в Восточной Европе, – давно ушел в прошлое. Сейчас сама дивизия переформировывалась на родине – и все, в общем-то, знали, зачем именно. Было понятно, что разъяренный Иван не остановится ни на рубеже Нарвы, ни на берегу Виштынецкого озера, если не остановить его силой. Флаг славной дивизии на русской территории удерживала боевая группа, сколоченная на базе 1-го батальона ее 36-й механизированной бригады, пополненного до штата техникой и людьми других батальонов, отведенных в тыл для переформирования. Для эффективного противодействия русским террористам этого было вполне достаточно, а до фронта было еще довольно далеко. Собственно участок Санкт-Петербург – Гатчина – Луга был ответственностью польской 11-й Любуской дивизии Бронетанковой кавалерии и подразделений Вооруженных сил демократических прибалтийских республик, но русские быстро сумели отбросить обескровленную 11-ю дивизию к западу. Прикрывающий отход этой дивизии и приданных ей частей усиленный батальон был полностью уничтожен ими к 13-му числу. В результате этого батальонная боевая группа щецинцев неожиданно оказалась на переднем крае обороны: единственным боеспособным подразделением на данном участке.

Командование не без оснований надеялось удержать рубеж. Было очевидно, что поспешное русское наступление не имеет перспектив: русские тоже несут потери, и им наверняка понадобятся многие недели для восстановления сил. Этого времени должно было хватить на перегруппировку. Из тыла уже выдвигались передовые элементы 4-й механизированной бригады британской 3-й дивизии и два батальона свежесформированной литовской бригады. А главное, учитывая обострение ситуации на северо-западном направлении, с центрального участка сюда перебрасывали практически полнокровную дивизию Армии США, которая гарантированно должна была стабилизировать фронт. Но для этого требовалось еще минимум 5 дней, которых в распоряжении Командования Миротворческих сил не оказалось.

18 ноября, в 5.00 утра по местному времени, Правительство Республики Беларусь обнародовало длинное сообщение, обращенное к народу Республики, к народу и правительству «братской России» и к народам и правительствам всех стран мира. В нем довольно многословно говорилось о «необходимости поиска путей мирного урегулирования конфликта», о «готовности к посредничеству в любых переговорах, нацеленных на мирное решение вопроса», о «важности компромиссов». Абсолютно одновременно с этим, секунда в секунду, войска Северо-Западного оперативного командования Вооруженных сил Республики Беларусь, несколько пафосно преобразованных в «Северо-Западный фронт», нанесли мощный ракетно-артиллерийский удар по пограничным заставам и известным местам дислокации Вооруженных сил Латвии и Литвы. После завершения артиллерийской подготовки 5 бригад Северо-Западного фронта – включая 3 механизированные (19-ю, 37-ю и 120-ю отдельные гвардейские), смешанную артиллерийскую и зенитную ракетную, – перешли в наступление. Еще 2 бригады, включая 38-ю Отдельную гвардейскую мобильную и сформированную в марте этого года 1-ю резервную, командование оставило во втором эшелоне. Силы их Западного фронта оставались на своих позициях, однако на территории Польши и Украины начали действовать многочисленные группы сил специального назначения. То, что дождавшиеся подходящего момента белорусы так точно сымитировали действия «Миротворческих сил» утром 17 марта, было верхом цинизма. Но работало. Сосредоточение полностью отмобилизованных вооруженных сил Республики Беларусь на всех пяти границах – с Украиной, Польшей, Литвой, Латвией и Россией было завершено еще в конце марта, и с тех пор белорусы были непрерывно заняты напряженной боевой подготовкой. Ничего «вскрывать средствами разведки» не требовалось – каждая белорусская бригада, кроме единственной 5-й бригады специального назначения, с того же марта находилась на одном и том же месте. На отведенном участке границы, в боевой готовности. Собственно и обеспечивая «военную безопасность и вооруженную защиту Республики Беларусь, ее суверенитета, независимости и территориальной целостности», как было прописано в доктрине. Каждое слово здесь было правдой. Но рушащаяся экономика Беларуси просто не могла больше удерживать страну на плаву: мобилизованные Вооруженные силы и тыл проедали скромные резервы с просто невероятной скоростью. Еще месяц-другой, и нужно было или начинать воевать, или распускать и армию, и правительство одновременно.

Подготовленное в обстановке строжайшей секретности многостраничное обращение Правительства Республики Беларусь было составлено на двух языках: на белорусском и русском. Пока хоть кто-то не дочитал или не дослушал первый торопливый перевод до самого конца, а потом не перечитал и не прослушал самые сложные и многозначительные места по второму и третьему разу… До этого никаких активных действий против новой силы на театре военных действий предпринято быть не могло в принципе. Планы ответа, разумеется, имелись, в том числе и составленные ровно для такого военного сценария. Но контраст между словами и одновременно совершаемыми белорусами действиями был просто запредельным. Какую-то роль он сыграл, а счет шел на часы: между пограничным переходом Каменный Лог и Вильнюсом были неполные 30 километров. И, к слову, запланированных к использованию в ответных действиях сил уже практически не имелось в наличии. Германские и французские части давно покинули пределы России и Прибалтики. Дивизии, бригады и отдельные батальоны малых европейских государств были далеко не в лучшем состоянии, и в любом случае вели непрерывные оборонительные бои на всем огромном фронте между Кемью и Дербентом. А британские и американские стали сейчас реально на вес золота.

Не могло быть никаких сомнений в том, что запоздавшее, но отчаянно нужное вступление в войну Беларуси имело огромное значение. Не только политическое, но именно военное. Белорусы всегда немного слишком громко рекламировали современность своих Вооруженных сил, но кадровые военные всегда смотрели глубже глянцевых фотографий и интернет-роликов. Вооруженные силы Республики Беларусь вовсе не были ни самыми современными, ни лучше всех оснащенными, ни идеально подготовленными: таких, кстати, не бывает в принципе. Они были слабее польских, русских, германских, японских, южнокорейских – много кого. Но у Беларуси были 500 вполне современных танков, почти 1300 бронированных боевых машин, около 650 самоходных и буксируемых артиллерийских орудий. Впечатляющее число реактивных систем залпового огня, тактических ракетных комплексов и зенитных установок. Небольшое число истребителей, ударных и транспортных вертолетов. Организация, связь, поддержка тыла. Вся эта машина давно была готова к действию, и настроение в армии и ВВС последовательно менялось от подавленного и отчаянного к нетерпеливо-ожидающему. Наблюдая за ходом военных действий на востоке, к ноябрю белорусы реально дошли до белого каления. Лукашенко недрогнувшей рукой задавил два самых настоящих мятежа – в апреле и июне. И оба раза мятежные офицеры ставили своей целью прекращение позорного бездействия и вступление в безнадежную войну на стороне уже проигравшей России. Показательно, что кровь не пролилась: это составляло разительный контраст с ходом сентябрьских путчей в Германии и Греции. Смещенные со своих постов и разжалованные в рядовые полковники, майоры и капитаны – участники обоих мятежей, могли теперь реализовать свою воинственность с пользой для страны.

Второй очевидной вещью было то, что командование белорусского Северо-Западного фронта и российского Западного координировали свои действия до минут. В 7.30 утра началось наступление 2-й Армии на Смоленск, в 12.30–13.00 – удары по противнику нанесли войска российских 1-й и 3-й Армий. Почти одновременно с этим перешел в наступление Восточный фронт, почти три недели не предпринимавший никаких активных действий. Зашевелились отряды и группы на Кавказе, востоке Украины, на территории Крымского полуострова: снабжаемые и координируемые понятно кем. Давно охватившее континент пламя двигалось тонкой полосой, в которой мгновенно сгорали роты и батареи, батальоны и дивизионы, звенья и эскадрильи.

Наступление белорусов разительно изменило баланс сил не только на северо-западном направлении, но и в целом. В этой обстановке начавшаяся уже передислокация американской 82-й Воздушно-десантной дивизии на юге и 1-й Пехотной дивизии на севере не могли быть завершены, и проблемные участки остались не прикрытыми. В частности, без обещанной помощи осталась батальонная боевая группа польской 12-й Щецинской механизированной дивизии. Командование поддержало ее тремя десятками самолето-вылетов, но этого было категорически недостаточно. А ведь за ней на несколько сотен километров была почти пустота. Прибалты давно растратили свои незначительные силы и резервы, защищать себя им было практически нечем. Одна из четырех пехотных бригад Армии обороны Эстонии дралась сейчас на центральном направлении, плечом к плечу с американской 3-й Пехотной дивизией; еще одна завязла в районе Москвы, в окружении. Две оставшихся были совершенно зелеными – называть их пехотными бригадами было преувеличением: это были скорее классические полицейские/охранные части, просто раздутые до штатов бригад. Техника у них была почти антикварной: вплоть до знаменитых американских М113 выпуска 60-х годов XX века, воевавших еще во Вьетнаме. Отличная штука для «борьбы с терроризмом» на чужой территории и как средство устрашения гражданских, но натуральное пушечное мясо для любой боевой техники следующего поколения. Для русских «Фаготов», «Штурмов», «Конкурсов» и «Метисов», для белорусских «Скифов», для Т-72 и Т-80, для «Су-25», «Ми-24» и «Ми-28». Одна из этих двух бригад действовала сейчас на Кавказе и, к слову, довольно эффективно. Вторая – ближе к дому, под русским Брянском, куда она вышла после продлившегося почти два месяца 2000-километрового марша из района своих операций на пике успеха «миротворцев»: Екатеринбург – Челябинск – Тобольск – Ишим. Но и Брянск тоже был слишком далеко. Вооруженные силы Литвы и Латвии были скромнее: каждая страна располагала двумя пехотными бригадами – кадровой и учебной. Кадровая литовская громко называлась «Железный Волк», ее батальоны носили имена королей и великих князей старой Литвы. Русские переиначили каждое из этих названий до предела неприлично – вот такая была в России традиция. Поведение что «Железных Волков», что остальных носителей демократии на оккупированной территории было таким, что выжившие местные жители ненавидели прибалтов лютейшей ненавистью. Это было все. Оставившая севернее оси своего главного удара Петербург, русская 1-я Новая армия проткнула хлипкую оборону поляков и прибалтов как лом фанеру и к полудню 18 ноября соединилась с передовыми подразделениями белорусов.

Собственно их 32-я бригада встретилась с ними в районе Валмиеры; про других Николай не знал. Что ему запомнилось «по дороге» – это совершенно разная реакция тех местных жителей, которых они могли видеть, на представившееся им зрелище: тылы русской мотострелковой бригады на полном ходу идут по ухоженному шоссе. Мимо пожарищ или дымных столбов, чаще образованных остатками горящей техники, реже домами. Грохочет впереди, грохочет позади, грохочет вокруг. Иногда грохочет даже высоко в небе, где в просветах между облаками видны обрывки спутанных петель инверсионных следов. Из окон домов вдоль шоссе свисают простыни, скатерти, сорочки – лишь бы белое. Жителей практически не видно – не идиоты. Но вот они видят одного, потом другого, потом третьего, пятого и десятого: эти вышли к самому асфальту. Женщина с онемевшим лицом, старуха с каким-то чахлым одиноким нарциссом в руке. Кривляющийся старик, вытянувшийся «во фронт» и отдающий честь прижатой к голой седой голове рукой. Сумасшедший? Мужчина средних лет с мальчиком-подростком: эти размахивают сине-черно-белыми флажками, кричат что-то неслышимое. С борта «Бережного» санитар показывает им средний палец правой руки и хохочет. Мужчина начинает потрясать кулаком, потом вдруг вытягивает руку в нацистском приветствии; подросток тут же в точности повторяет его жест. Их уже проносит мимо, но «Бережный» идет ровно в середине колонны. С какой-то из машин позади в стоящих дают с нескольких стволов: тех ломает пополам и отшвыривает метра на два. Николай равнодушно отворачиваться, картина для него привычна и ничем его не трогает. Только на краю сознания мелькает блеклая мысль о том, что нет, вовсе не все «не идиоты». Некоторые – идиоты совершенно точно.

Табличка с названием населенного пункта: «Mäetaguse». Название кажется смешным: корень в нем как бы слово «мяу». Что ж, в Петербурге есть район Мурино. В Финляндии есть поселок Tupikoti – бог их знает, что это означает; «koti» по-фински – это «дом». А где-то в Магаданской области есть поселок Мяунджа, это еще лучше… В сам эстонский Мяэтагузе они не сворачивают – проходят мимо. Через 2–3 километра впервые попадаются следы серьезного противодействия: стоят остовы сразу нескольких русских боевых машин, большинство из которых выгорело уже почти полностью. Минимум один танк Т-80, несколько БТР, несколько МТ-ЛБ. И ни одного чужака рядом. Накрыли с воздуха, вероятно. Они выходят из колонны, спешиваются. Лейтенант Карпов разворачивает своих и машет ему рукой, потом догадывается включить рацию. Николай слушает, коротко отвечает, и они двигаются дальше: тентованный «Урал» с помятой мордой пускает их в колонну перед собой, и они с благодарностью машут водиле руками, а тот скалится в ответ.

Слева прозрачный лес и за ним здоровенная промзона, справа тянутся сплошные поля и привычные невысокие лески: ни единого дома с этой стороны не видно. Крупный очаг пожара в одном из полей, но слишком далеко, не разобрать, что горит. Возможно, сбитый вертолет или даже самолет. Возможно, что-то еще. Всякое они уже видали. Километры, один за другим, ложатся под гусеницы. В кишках нарастает ноющая боль: это у него почти всегда так. Вот сейчас, вот еще несколько минут, вот еще…

Хрип в рации, слова команд. Неудобный планшет на коленях. Это у высокого начальства и у войсковых разведчиков – современные электронные планшеты. У тех, кто попроще и пониже званием – бумажные карты нулевых годов выпуска в старомодных кожаных планшетах, которые нужно носить на ремнях, на боку. Эти выпускали годах, наверное, вообще в 50-х. Такой был у дедушки.

У какого-то поселка с вообще непроизносимым названием Николай, получив очередную серию приказов, остановил и развернул свое отделение. Здесь раненых было много. Бой еще шел где-то впереди, причем недалеко. Ухало на западе совершенно по-марсиански. Земля вздрагивала и даже вроде бы не до конца распрямлялась после каждого тяжелого удара. Трескотня стрелковки была слышна отчетливо, и довольно близко, но доминировала именно артиллерия. Запад и север тонули в дыму, растекшимся широким полукругом, а на юге было чисто – там лежало здоровенное Чудское озеро. Именно там, кажется, ранние проводники демократии были когда-то не поняты русскими в своих лучших намерениях.

– Куда несете, два дебила?! Сюда давайте, на площадку! Оля, шоковый! Второй шоковый! Что ты ему вешаешь, дура? В жопу бирки, зеленкой на нем пиши! Филимонов, сюда с сумкой!

Медицинская сортировка, именуемая также «триаж». По-французски. Французы нормально в Первую мировую повоевали, надорвались на всю жизнь. Теперь ни одного француза в пределах тысячи километров отсюда нет и не будет. Годы назад его учили, что сортировка – это полковой уровень оказания медицинской помощи. Что батальонам он не нужен. Ну да, конечно. Не «не нужен», а недоступен. Это потому что с военврачами напряженка, с офицерами. Но он-то сейчас есть!

– Операционная в первую очередь! Эвакуация в первую очередь! Во вторую! В первую! Снова в первую! Шоковый! Этот легкий, потом! Бля, сколько в нем пулевых? Этого в первую!

– Мама! Мамочка! Мама!! Я умираю!!

– Крепче держи! Крепче! Оля! Посмей мне только вырубиться, мать твою! Еще тюбик ему! Филимонов!

Хруст под ногтями, кровяная взвесь в воздухе. Пальцы скользят, и трудно увидеть что-то в этой каше из обрывков тканей, и человек бьется под руками сразу уже троих, вкладывая все свои силы в крик. Попал.

– Еще зажим.

Кто-то вкладывает стальную рукоятку в ладонь, вытянутую вслепую назад. Теперь легче. Второй сосуд явно меньше калибром. Теперь у раненого есть шансы.

– Нормально. Филимонов, два флакона сразу ему! Оля, бинтуй. Следующего!

Следующий – девушка с выпученными глазами. Хрипит, не способная произнести ни слова. Но дергается, когда санитар одним движением громадных ножниц взрезает на ней бушлат, и гимнастерку под ним.

– Слепое проникающее, пулевое. Гемоторакс. Работаем.

Филимонов подает все, что нужно. Молча, четко. Действует, как автомат. И сам Николай уже как автомат. Нет ни секунды на то, чтобы утереть кровяные капли с лица, и они засыхают, стягивая кожу.

Землю подбрасывает так, что он чуть не теряет равновесие. Перчатки нестерильные давно, плевать. Над головами проносится что-то большое.

– Воздух!

Тоже плевать? Нет. Мир сзади вспыхивает, и доктор валится вперед лицом, обхватывая раненую двумя руками сразу, прижимая ее к земле, закрывая собой. Воздух за секунду прогревается градусов до ста, а из груди все выбито. Дышать нечем, а вдохнуть – смерть. Трещат волосы на затылке, без звука кричит девушка, лицо которой он прикрыл одной ладонью. К счастью, через несколько секунд жар уходит. Не по ним, значит. Не облили, даже краем. А то бы… Видел он напалм, и уже не раз. Ничего страшнее, наверное, не бывает и быть не может.

– Живы?

Снова удар снизу – во все тело разом. Уши мгновенно забиваются, и слышимость снижается в разы. Горечь лезет в рот, в нос, в сразу начавшие слезиться глаза. Зато как-то сразу становится легче соображать. Оглядевшись прямо с земли, Николай перестает обнимать ровно так же таращущую свои глаза раненую, и приподнимается. Рядом надрывно кашляют и надрывно блюют несколько человек разом. Чуть подальше и сзади хриплый звук, который оказывается шумом двигателей. У Николая занимает секунду опознать отечественные боевые машины: БТР-80 и МТ-ЛБ. Один из БТР тащит подбитого на буксире, и тот вихляется из стороны в сторону. На бортах тактические знаки их бригады: сдвоенный, перевернутый острием вниз треугольник. Типа не просто «уступи дорогу», а «уступи очень быстро».

– Командир!

Голос доходит, как через стеклопакет или через проложенную ватой старую двойную раму.

– Командир! Лейтенант!

– Слышу я! Чего? Грузите!

– Смотрите!

Даже через глухоту интонации он улавливает. И да, видит. Шесть машин, восемь… Девять. Ближайшие два БТР открывают огонь, но у них пулеметное вооружение, им с такой дистанции разве что попятнать. Сколько до них, километра полтора?

– Грузимся, грузимся! Бегом! Бе-гом, я сказал!

Мат вылетает из глотки совершенно без усилий, но почему-то не слышится ушами. Голова ясная, мысли быстрые, но явно что-то не в порядке. На восточной стороне горизонта несколько дымных столбов, которых не было, когда он разворачивал пункт сбора раненых и сортировочную площадку. И горит БТР в двухстах метрах: это его, видимо, накрыл зажигательной смесью тот штурмовик.

Кто там, с той стороны? Отсюда силуэты ему не узнать, а вот оружие – без проблем. Малокалиберные автоматические пушки, пулеметы. Равным бой не выглядит. Два МТ-ЛБ застывают без движения и начинают медленно разгораться. Потом подбивают тот БТР-80, который тащит подбитого на буксире, и оба останавливаются тоже. Кто-то непрерывно отстреливает дымовые гранаты, и постепенно все пространство на сотни метров вокруг заволакивает серостью. Они грузятся, как бешеные. Места для лежачих не хватает, их кладут на пол вповалку. Легкораненых – на броню. Несколько очередей проходят прямо над головами, одна вбивается в землю широким веером: каждая пуля вышибает из грунта столб снежной пыли высотой почти в полметра. Кто-то из его людей падает, как срубленный косой.

– Дава-а-ай! На крышу все! Го-они!

Протягивающий Ольге ладонь раненый боец на крыше санитарного МТ-ЛБ молча опрокидывается назад, взмахивая руками. Попавшая в него пуля бьет с такой силой, что разворачивает крупного человека, будто куклу. Еще несколько пуль с треском, визгом и золотыми искрами рикошетят в разные стороны. Дыма недостаточно, и сейчас их видят все желающие пострелять. Визжит Ольга, бросаясь в сторону. Автомат на ее спине, сумки на обеих боках мешают, и женщина бежит криво и медленно, с натугой выбрасывая ноги. Да, уходит с линии огня, но толку-то, если очереди идут уже с двух сторон.

– Не туда, дура!

«Бережный» уходит. Видно, как в него попадают, но броня держит… Какая броня? Откуда у МТ-ЛБ броня?

– Ложись!

Ольга не слышит ничего, продолжает бежать. Николай разгоняется по мерзлой земле, как паровоз по рельсам. Каждую секунду могут попасть или в нее, или в него, или в обоих разом. Нагоняет он ее через какие-то пять секунд, сбивает с ног и тут же падает сам. Явно вовремя – вой над головой на время заполняет мир целиком и полностью. Удары в землю следуют один за другим, приходясь и слева, и справа, и спереди. На все это он смотрит с каким-то отстраненным любопытством. Дистанция сократилась вполовину. Улегшись как следует и передвинув автомат, Николай наконец-то узнает: это британские CVR(T). Раз с пушками – значит не «Спартаны», а «Симитары». Старье конца 60-х годов, но бронированы лучше, чем бригадные БТР-70, БТР-80 и МТ-ЛБ. И лучше вооружены. Вот и результат.

Он совершенно забыл про Ольгу, а зря. Та, оказывается, так и не пришла в себя. Освободившись от его руки, тут же начала привставать. Воя при этом не хуже собаки. Нельзя было брать с собой такую, нельзя.

– Ложись же, дура! Убьют!

Дотянуться до нее – не хватает сантиметра. На них скрещиваются сразу две очереди. Все.

Декабрь

К началу декабря войска союзников уже довольно далеко продвинулись в глубь польской территории и продолжали развивать наступление. Успех давался дорого: потери в людях и технике были более чем серьезными. На центральном и южном направлениях все складывалось хуже, а на Дальнем Востоке ноябрьский порыв выдохся уже окончательно, и войска Восточного фронта топтались теперь взад и вперед по одним и тем же сотням километров. Воевали не за крупные города, а за городскую мелочь и поселки. Но воевали на равных – и это уже было хорошо, потому что противники на этом фронте были первоклассные. Самая элита, прикрывающая постепенный отход остальных. Дивизии морской пехоты США, экспедиционный корпус Сил самообороны Японии, Маневренный корпус ВС Республики Корея.

Забавное это было слово – «союзники». Явно не просто так его начали употреблять, явно кто-то головастый внедрил его в обиход, в приложении к данному моменту. Нам-то ладно, но на английском это звучало очень конкретно. Allies. Вы знаете, что в докладах русских авторов на любых переговорах и конференциях нечто хорошее на слайдах, что угодно, всегда выделяют красным цветом, а что-то плохое – синим? Совершенно привычно, как само собой разумеющееся. А вот во всем остальном мире поступают ровно наоборот. Красный цвет там – это символ опасности, признак обозначения плохой, враждебной стороны на квадратиках и стрелочках, впечатанных в карты и схемы в учебниках истории. Условный цвет обозначения финансовых рисков и потерь, осложнений и побочных эффектов – в докладах бизнесменов и врачей. Ну так вот. Исторически сложилось, что «союзники», Allies, – это правильная сторона. Все привыкли к этому термину еще в начале 40-х годов XX века, а потом были десятки тысяч книг с этим словом на обложке и тысячи фильмов с этим словом в титрах и в устах героев. «Союзники» – это хорошо, а «Ось» – это плохо. Половина американцев и минимум четверть европейцев и азиатов понятия не имели, что такое «Ось», где она проходила, из каких стран состояла. Но про «Союзников» помнили: совершенно точно США, точно Великобритания. Вроде бы Франция, вроде бы Китай. Кажется, и русские тоже, даже странно. Нет, не уверены… Но «Союзники» – это свои, а «Ось» – враги. И вот тут, в конце 2013 года, журналисты начинают использовать слово «Союзники» по отношению к продолжающим двигаться на запад объединенным силам армий России, Беларуси, Казахстана, Узбекистана и Кыргызстана. И происходит какое-то замыкание в головах. Какой-то разрыв шаблона. Какая-то тупость нападает. Если они – Союзники, то мы кто?

Государственную границу эти самые Союзники впервые пересекли еще далеко в ноябре, и за последнюю неделю последнего осеннего месяца прошли прибалтийские государства из конца в конец. Первый контрудар НАТО на прибалтийской территории оказался и последним: немногочисленные мобильные части сточились быстро, а территориальными батальонами и охранными ротами с чужой кадровой армией особо не повоюешь. Это против партизан и особенно против невооруженных гражданских наличие средств связи, легкой бронетехники и неограниченного количества боеприпасов к автоматическому оружию – неоспоримая гарантия подавляющего превосходства. Против людей, у которых средства связи еще и получше, бронетехника потяжелее, а ствольная и ракетная артиллерия «своя», а не по вызову… Продолжительность существования полицаев и карателей на настоящем поле боя – она исчисляется даже не часами. Десятками минут.

Командование НАТО даже не собиралось церемониться и соблюдать какую-то лишнюю осторожность в действиях на территории карликовых государств восточного фронтира Европы. Но его возможности были сейчас резко ограниченны. Сухопутных войск не хватало, боеспособных самолетов и вертолетов не хватало, а одним флотом много не навоюешь. Да, русский флот к этому времени окончательно кончился и на Севере, и на Дальнем Востоке. Неудивительно и ожидаемо. В импровизированных базах обеспечивать качественное техобслуживание и ремонтироваться после непрерывно получаемых боевых повреждений было не просто трудно – почти невозможно. А в нескольких отбитых к зиме оборудованных ВМБ[46] необходимая инфраструктура была, разумеется, целенаправленно уничтожена полностью. В результате к первым дням зимы последние уцелевшие надводные единицы двух русских флотов потеряли боеспособность окончательно, а активно действующие атомные и дизельные подводные лодки считали уже на пальцах одной руки. Говорили, что доля безвозвратных потерь русского плавсостава достигла к этому времени 70 %, и да, в это вполне можно было поверить. На море пленных почти не бывает… Однако все это было слабым утешением для тех европейцев и североамериканцев, кто воевал на Европейском театре. Здесь наличие приморского фланга было условностью. И 1-я Новая армия медленно и тяжело, но двигалась вперед. И вы знаете, что было решающим? Осатанелость. Остервенелость. Таких слов давно никто не слышал, они были погребены в словарях. Если их додумывался употребить какой-нибудь писатель, они выглядели нарочитыми, искусственными. Но оказалось, что они есть очень у многих в глубине души. И вот они вылезли наружу.

В Прибалтику и Польшу пришли люди, которых по дороге к линии фронта провозили через превращенные в руины города и городки, через десятки полностью сожженных, обезлюдевших поселков, сел и деревень. Которые вышли из таких сел и деревень, иногда в числе последних мужчин и женщин боеспособного возраста. Которые оставили позади разрушенную до основания жизнь, могилы или просто имена близких людей, включая родителей, детей и любимых. Которые ничего не боялись и уже никого чужого не способны были жалеть. Мечтающие о мести, получающие от процесса кровавой войны удовлетворение и удовольствие. Озверевшие, осатаневшие, остервеневшие. Больше 70 лет назад Семен Гудзенко[47] написал самые знаменитые свои стихи, в которых были слова «окоченевшая вражда». На войне поэзия вообще имела огромное значение – здесь не было ни телевизора с Интернетом, ни хотя бы просто газет. В минуты отдыха люди слушали радио, пели или читали стихи: самые разные, преимущественно злые. Старые стихи Гудзенко знал сейчас наизусть каждый, и каждый по многу раз читал их вслух – и другим, и себе самому. Тысячи человек не считали «окоченевшая вражда» словами, ложащимися на язык легко. Говорили по-разному. Многие говорили «осатаневшая», «остервеневшая». Вражда.

И когда в небо взлетали цветные ракеты и эфир наполнялся командами, идущие вперед люди встречались в бою с теми, кто не имел понятия о таком уровне ненависти. Через заснеженные поля и затянутые поземкой улицы разорванным пунктиром тянулись трассы. На одном из их концов находились одетые в светло-серые и серо-зеленые куртки бойцы, выросшие в комфорте и мире. Еще какие-то месяцы назад вполне равнодушно смотревшие по ТВ короткие сюжеты про то, как их военные медики раздают гуманитарную помощь где-то в провинциях бывшей России, – в городах, носящих смешные для слуха названия. И вот случилось казавшееся сперва просто невозможным, потом наверняка невозможным, а потом чем-то таким, во что не хочется верить. Русские пришли сюда, прямо к порогу их домов. Отплатить чернейшей неблагодарностью за добро: за помощь в их эпидемиях, за освобождение их от путинской тирании. Это вызывало недоумение, возмущение, а потом действительно самую настоящую ненависть. Но и она не шла ни в какое сравнение с той ненавистью, какую русские, оказывается, испытывали по отношению к ним самим. А страх работал с большей эффективностью, чем, наверное, даже русская артиллерия.

Состав вполз на станцию медленно, как усталый таракан. В вагонзаке не было, разумеется, никаких окон, но атмосферу крупной станции Николай распознал безошибочно. Скрежет, металлический шорох, стук, отголоски объявлений диспетчера. Слов он не различил, но интонации были всем знакомые. По составу из головы в хвост прошла цепь лязгов, толчков, дерганий. Хотя он сгруппировался, рука все равно отдалась привычной острой болью. Правая, к сожалению. Да, вечно ему в руки попадает, но так сильно еще не попадало ни разу. Пуля навсегда превратила его из бойца в инвалида ровно за одно мгновение, которого он, к счастью, не помнил. Сложно сказать, сколько прошло с тех пор дней: сбивался в счете и он сам, и все остальные, с кем он говорил. В плену Николай был недели три точно, но сколько-то он еще провалялся в горячке в самом первом лагере, и тут ни в чем не мог быть уверен. Впрочем, 7-е сегодня было декабря, 9-е или даже 11-е, не имело для него никакого значения. Вообще мало что имело, вот что странно. Его не добили почему-то, хотя тяжелораненых всегда добивали. Исключением были вроде бы старшие офицеры, но он был задрипанным лейтенантом. Что медслужбы – ну, уж это тогда не имело значения точно.

Когда Николай думал об этом – и было бы странно, если бы не думал, – то решил, что в едва-едва начавшемся успешном контрнаступлении им нужны были пленные. Для озвучивания, обнародования – порадовать цифрой родной избирательный электорат. Ну, а потом, может быть, убивать столько пленных целенаправленно стало как-то неловко. Как убивают при попытке к бегству, при попытке сопротивления, за некстати сказанное вслух слово, вырвавшееся у измученного человека, это он видал, и много раз. И умирающих видел тоже: от ран, от болезней, просто от холода. Но вроде бы собственно спланированных экзекуций сейчас не происходило. В вагонзаке их уже четыре дня ползущего по каким-то долинам и взгорьям состава, пленные умирали каждый день. А сколько таких вагонов было в одном только этом составе, он посчитал только приблизительно, когда его толкали по сходням мордой вперед, под лай собак с двух сторон. Десяток точно впереди, десяток точно позади… В их вагоне было восемь штук камер: вперемешку малых и больших. Помещались в них, в общей сложности, человек двести, вповалку и на корточках. За ночь в каждой камере умирали по 1–2 человека: обычно от гангрены или столбняка. С его искалеченной рукой на выгрузку его не ставили, но выходившие рассказывали. Однажды охрана застрелила по какой-то причине еще одного человека, и тот лежал потом с ними до следующего утра.

Возможно, его самого не убили неделю или две назад именно потому, что он был полезен, несмотря на свою руку. Помогал перевязывать, действуя одной левой рукой и зубами. Давал советы тем, кто мог и хотел что-то делать. Объяснял, что нужно делать, и о чем нужно говорить медикам, если вдруг появится такая возможность. Сам в это не верил, но объяснял, и даже многословно. А может, все это было ни при чем. Было не имеющим значения, как и все остальное. Но помогающим держаться и терпеть, как нечто из надежного, мирного прошлого. Как вообще помогают людям ритуалы. В первые дни плена, когда Николай едва не умер, никаких медиков нигде не было: его жуткую рану кто-то просто замотал двумя индпакетами, и кровь остановилась, пропитав обе подушечки насквозь. А боль он как-то пережил, хотя чуть не умер именно от нее. Считал на слух серийные экстрасистолы; ожидал, когда остановится натренированное бегом сердце. Смотрел на жуткий обрывок, в который превратилась почти оторванная пулей кисть его правой руки. Полученная где-то месяц назад вакцина не подвела – столбняк не начался. Но боль была ярко-белой, как раскаленная звезда. Температура явно перевалила очень далеко за 39, держалась суток двое, потом начала сползать вниз. Примерно в это время его, ничего не соображающего, и увезли из первого лагеря где-то на краю Польши. Дальше на запад, куда же еще. Про свою санитарку он спрашивал, но никто ничего не знал, никто ее не видел. Можно было только гадать: отлежалась Ольга и спаслась, погибла ли на месте, была ранена и добита или жива где-то в плену. Если еще жива. Как он.

Во втором лагере Николай провел почти три недели и навидался там всякого. Равнодушный, торопливый допрос, проводимый замученным человеком в форме без знаков различия, говорившем на плохом русском языке. Равнодушная регистрация его вранья: лейтенант Николай Поляновский, командир медвзвода, ВУС 901600[48]. Снятие отпечатков пальцев, нанесение номерной татуировки на левое предплечье. Фотографирования радужки и забора крови на ДНК, которых он боялся больше всего, так и не было. Может быть, брали, пока он не помнил себя? Нет, вряд ли, тогда всем было не до того. Тогда артиллерия грохотала слишком близко. Или это так шумело у него в ушах от лихорадки?

«Прописка» в барак для младших офицеров. Поверхностное знакомство с тремя десятками младших лейтенантов, лейтенантов, старших лейтенантов и капитанов. Быстрые диагнозы. Капо. Будущий капо. Наш человек. Еще наш. Еще. Не наш, рекрутер. Еще не наш, провокатор. Быстрый обмен новостями с теми «нашими», кто попал в плен на час или на неделю раньше, чем он. На час, на день, на два дня позже.

– Слышь, моряк сухопутный? А что, линкора тебе не хватило, а?

Сильный новичок, на первой же раздаче отбирающий пайки у нескольких слабых. Быстрый обмен взглядами, опущенные глаза. Та же история днем и та же вечером. Ночи они даже не дожидались. Силач был в лагере явно впервые: он не успел понять, что начинать так себя вести можно, только сформировав стаю, которая будет прикрывать твой сон. И что такого порядка здесь уже не установлено кем-то другим, о чем-то да говорит. Нет такого приема самбо, который защитит от удара ребром обломка доски, нанесенного в висок через полминуты после того, как человек закрыл глаза. От удара левой почему-то долго и мучительно болела потом полукультя правой руки, и всю ночь он промучился, ворочаясь и с трудом сдерживая стоны. К утру ему стало совсем плохо: ребята помогли, отпоили водой, прикрыли на поверке, не дали упасть. А не то бы кранты.

Когда они вернулись, к нему подошел капо: посмотрел внимательно. Произнес буквально четыре слова; даже не произнес, а буркнул себе под нос: «Ниче так, бодро начал». И ушел куда-то по своим делам. После этого Николай решил, что жить здесь можно. Немного рановато решил, но более-менее правильно. В этом лагере почти четверть была «стариками» – в плену с лета и даже весны. Про текущие новости они более-менее знали, и прямо ассоциировали с ними очевидные для себя перемены в поведении охраны. Текущая смертность не имела никакого сравнения с тем, что было еще два месяца назад. Питание – тоже. Вода стала доступной, представляете? Нет? А вы знаете, каково это – многими неделями жить с непрерывным ощущением жажды? Особенно летом? Сейчас-то ладно: можно и иней с подоконника поскрести, и под ногами что-то на плацу пальцами собрать и в рот сунуть. С две недели назад начали выдавать 20-литровые баллоны с питьевой водой: как кончается, дают новый. А уже и не надо – зима. Холод теперь убивает, а не жара. Вот с отоплением за этот месяц лучше не стало: по несколько угольных брикетов на печку дают, а толку от них – на считаные часы. Но раньше совсем было худо: и не с теплом или водой, а натурально с жизнью. С вышки или от ворот тогда могли просто дать пулеметную очередь по толпе. Могли вывести на поверке из строя человек пять, и тут же кончить их на месте «за беспорядок в строю» или за то, что в сортире слишком уж после ночи нагажено. Нельзя сказать, что теперь такого уже нет, что теперь все это прекратилось. Есть, хотя и реже. Но выглядит иначе почему-то. Чувствуется иначе. Раньше убивали с громким смехом, демонстрируя превосходство и удовольствие от своей крутизны. А теперь каждый выстрел – это будто «вот тебе! получи!». Будто месть за что-то. И какая-то растерянность во взглядах. Уже не наслаждение.

– Боятся уже, гады. Боятся. И умнеют от этого, прям на глазах, – заключил немолодой капитан-резервист, который опекал двух раненых новичков, включая Николая и уже совсем доходящего старлея. – Чуют, что с ними будет. И вопли эти вот их, и стрельба даже – это именно от того, что чуют. Только не нравится мне это. Потому как я тоже чую: ох, не оставят они нас живыми. Захватят с собой, это вот самое. Никто не захочет свидетелей оставлять так много.

– Слишком много-то, – возразили ему сбоку. – Куда столько?

– И не говори, – со вздохом согласился капитан. – Сколько тут нас… А охраняют больно уж хорошо, не подберешься.

Тема побега была популярной. И, к слову, открытость и частота таких разговоров, при всех их, наверное, бессмысленности, убедила Николая, что провокаторов и стукачей здесь не так много, как показалось ему вначале. Все-таки офицеры. Или это не важно?

Капитан рассказал, что видел «на той стороне» минимум одно самоубийство: часовой на вышке несколько минут что-то нечленораздельно орал вниз своим, те отвечали – все более взволнованно. Затем там, наверху, хлопнуло, и потом его долго стаскивали вниз. Охрана в лагере, по его словам, регулярно сменялась, но каждый раз была смешанная. Вроде бы почти всегда из славян: украинцы и словаки, венгры и боснийцы, чехи и поляки. Старшие офицеры были раньше испанцы и португальцы почему-то, потом тоже стали восточноевропейцы. Порядка сразу стало еще меньше. Жестокости осталось так же. Немало. Про все остальное он тоже порассказывал, на правах старожила. Про режим и правила. Про организацию системы охраны и про то, как она менялась со временем. Про то, как принято обмениваться новостями.

Делать в бараке было особо нечего – на работы не водили с ноября. Поэтому разговаривали они между собой почти непрерывно. Вполголоса, сложившимися группами и группками по нескольку человек. Лично Николая больше всего интересовали особенности конкретных офицеров и рядовых охранников, от которых напрямую зависела жизнь каждого. Рука, чтоб ее, у него осталась всего одна. Но он не оставлял затаившуюся в глубине души надежду на некоторые другие свои навыки. В прошлой жизни он сумел «прокачать», «вскрыть» одного из первых на этой войне пленных врагов: убийцу с петербургской станции метро «Удельная». С того дня случилось столько всего разного и яркого, что он почти забыл все обстоятельства, но помнил сам факт. Впрочем, он держал это при себе. Ему никак нельзя было попадать в плен. Как человеку, имеющему пусть опосредованное, но реальное отношение к теме «поцелуя из могилы». Само существование которой – даже будь она не настоящая, а существующая всего лишь в виде слова, названия, – было опасностью для мира. Аргументом в политической, пропагандистской игре больших дядей. Искалеченный лейтенантик, коммедвзвода Поляновский не мог знать об этом ничего, кроме мутных слухов с наполненных бредом веб-страниц.

Довольно подробно капитан рассказывал о том, как рекрутируют пленных в «новую полицию». Здесь это называлось «обещать житуху». С наотрез отказавшимися иногда сразу случались очень печальные вещи. К этой теме капитан возвращался несколько раз: видимо, она до предела его тревожила. Николай же без особых подробностей рассказал ему и другим, что именно делает «новая полиция» на оккупированной территории. И что с ее остатками происходит сейчас, когда от обширных «зон урегулирования» и «зон умиротворения» уже почти ничего не осталось, – только отдельные участки на юге и Дальнем Востоке. И вот именно после этого разговора к Николаю вновь подошел капо – неожиданно невысокий человек с необычными глазами: зеленым и желтым. Злыми и одновременно умными. Про капо Николаю уже объяснили, чего от него ждать, в первый же день. Но после того раза они посмотрели друг на друга впервые.

– История повторяется. Повторяется. А чего иного было ожидать? Что что-то новое изобретут? Зачем? Концлагеря после разгрома армии были переполнены, за военнопленных и вообще людей нас не считали. «Русские свиньи, недочеловеки, варвары». Смерть каждый день в глаза глядела, а надежды почти что и не было. Нетрудно было найти желающих. Кто-то искренне, кто-то от безнадеги. А кто-то наверняка хитрить пытался… Только можно догадаться, как это все организовано. Сначала по мелочи, и идет отсев. Потом участие в экзекуциях, под видеозапись. И опять выбор: или участвуешь, и тогда дороги назад нет, – или убьют на месте. И чего были тогда все переживания на этапе «до»? Четыре пятых на этом этапе ломаются окончательно. И все, можно использовать.

Капо подождал ответа. Не дождался.

– Думаешь, меня тоже того?

Николай пожал плечами: отвечать он не хотел.

– Ну-ну. Я вот думаю, что да.

Капо ушел, а они остались и долго потом молчали. Николай довольно равнодушно, капитан скорее задумчиво. Интересно, как сложится у таких вот? Кто и в преступлениях не замазан, и почти свой, на самом-то деле, но… Возможно, на фоне тысяч – и реально очень многих тысяч самых настоящих карателей, набранных из бывших «своих», такие вот капо и старосты, – это ничего. А возможно, никто и не будет особо разбираться. Потому что некогда будет и незачем. Может, даже пленных будут того, как в прошлый раз… Каждому по десятке каторги выпишут, и вперед, каналы копать. Есть такая вероятность…

– Я-то технарь, наземник, – неторопливо и негромко рассказывал умирающему старлею капитан, – я-то что… Но за все время я всего одного летчика здесь видел, причем с вертолета. Причем с транспортного… Так-то летчиков наших они или убивают на месте, или держат отдельно, может быть. Вот их прямо ненавидят.

– Мы тоже, – совершенно машинально заметил Николай, едва отвлекшийся от своих мыслей.

– Тоже что?

– Ненавидим. Летчиков.

– А-а… Это да. И еще редко увидишь моряков, которых настоящих. Что ты смеешься?

– Настоящих… – он тогда долго смеялся, не мог остановиться. Нервы, конечно. Под «настоящими» авиатор имел в виду плавсостав. Не береговых моряков с баз, не флотских медиков или даже морских пехотинцев. Не таких, как он, не настоящих…

Только когда Николай отплакал, он смог снова думать нормально… Паршиво кончалась его жизнь. Неожиданно паршиво. Жизнь у него была сложная: много что в ней вышло криво, неправильно. Но он все равно не думал, что кончится вот так. Даже явная уже победа как-то не утешала. Пережив разгром кадровой армии, пережив кронштадтскую мясорубку, оставшись в живых после абсолютно суицидального партизанства, – теперь-то он думал, что навоюется в свое удовольствие. Выдавит во внешний мир то, что скопилось у него в душе за эти чудовищные месяцы. Что будет делать это вдумчиво, и не торопясь без нужной меры. Переживая внутри себя каждый момент. И только-только было начал – и тут его искалечили и взяли в плен, и теперь почти наверняка убьют среди сотен и тысяч других, таких же, как он. Это было так обидно, что не выразить словами. Обидно быстро. Именно сложность оставшейся позади жизни приучила доктора Ляхина к тому, что многое можно пережить, перетерпеть, потому что в жизни всегда будет какой-то еще этап. Потому что от тебя самого всегда что-то зависит. И вот все это потеряно: и жизнь, и свое участие в происходящих событиях, и надежда узнать, что будет дальше, и как это будет. Понятно, что они победили, но как же хочется увидеть, что за этим? Как будет жить страна, Россия, разгромив врагов, унижавших ее столько десятилетий? Оставшись без засевшей на своем загривке кодлы дармоедов и тоже врагов? Займет ли свое прежнее место в мировой политике? Восстановит ли нормальное образование? Наладит ли наконец нормальную внутреннюю политику? Запустит ли экспедицию на Марс?

В последующие недели он думал обо всем этом почти непрерывно, раз за разом переживая свою обиду. Ругал себя, требовал от своей дурной головы прекратить, переключиться на помощь нуждающимся в нем людям – бесполезно. Привычная самодисциплина вообще не работала. Он явно сходил с ума. Зачем он побежал спасать эту дуру? Было же понятно, что ее убьют сразу же, через секунды? Почему он не подумал, что своим ненужным порывом может погубить сразу несколько жизней – раненых, надеющихся на него, подчиненных, привыкших на него полагаться?

Когда лагерь начали готовить к чему-то, он даже немного обрадовался. Все сейчас кончится, и бесполезное мучение в том числе. Такие мысли были стыдными, потому что не один же он здесь был, а один из тысяч. Но так уж вышло. Что-то такое происходило, что охраны сначала стало в полтора, а потом почти в два раза больше. И она реально вела себя нервно. В один из дней охранник без предупреждения открыл огонь от проволоки по группке пленных из их барака, стоящих на плацу с одинаково склоненными набок головами. Люди слушали небо – не ухает ли вдали на востоке. Уже несколько дней ходили слухи, что становится слышно. Может, и бомбежка, конечно, но может, уже и артиллерия. Сразу трое пленных погибли на месте, еще один был тяжело ранен. Николай пытался оказать ему помощь, но ворвавшаяся на территорию «группа подавления беспорядков» выдала ему и остальным полную порцию дубинами по хребту и бокам и кого отогнала подальше, а кого еще несколько минут била на земле. Тогда он совершенно потерял контроль над собой. Видя, что вот сейчас они добьют раненого парня, он, уже побитый, начал кричать что-то в полный голос на трех языках сразу. Что-то не просто оскорбительное – что-то еще. Сам он не помнил потом почти ничего, только ожидание смерти и почти радость от того, какая она вот сейчас будет. Только ощущения. И никто потом не мог сказать, что же он все-таки кричал. Даже из знающих английский язык неплохо, никто ничего не смог уловить, кроме отдельных слов. Почему-то его не убили. Раненого убили, а его почему-то нет. Бывший доктор Ляхин не понимал, почему именно, и ходил очень мрачный. Опять размышляя про свой разум и гадая – сколько еще выдержит окончательно уже износившаяся нарезка. В удерживающих его в более-менее целом состоянии незримых винтиках и болтках внутри.

Через день стало ясно, что в отношении канонады на востоке и юге – не показалось. Погукивало там уже совершенно отчетливо. Пленные теперь больше сидели по баракам – выходить под прицелы нервных охранников лишний раз не хотелось никому. Капо барака отдал очевидный приказ, и за «лейтенантом Поляновским» явно начали приглядывать. Николай без труда это заметил, пришел к логичному выводу о том, что, очевидно, все же полезен окружающим, и чуть успокоился. Решил не торопить события.

Возбуждение и нервозность уже не просто чувствовались в воздухе: они стали осязаемыми. Несколько человек убили просто так, наугад. Одиночными выстрелами с одной из вышек, сделанными по людям, бредущим к сортиру. Неловко сказать. По громкой связи через час объявили, что стрельба была правомочной, потому что было нарушено требование правил номер какой-то: «больше двух не собираться». Это правило на висящем в каждом бараке на внутренней стороне двери листке действительно было. Просто его никто никогда не соблюдал. Потом вдали начали гудеть моторы: тяжело и шумно. А из бараков начали вызывать по списку «с вещами», и никто не знал, хорошо это или плохо; и капо не знал тоже. Остающиеся нервничали не меньше, чем уходящие. За окном был слышен непрерывный собачий лай.

– Ну, вот и все, ребятки…

Немолодой капитан погладил тяжелораненого старшего лейтенанта по голове. Парню явно стало лучше за последнюю неделю, и особенно за последние дни. Отлежался. Выкарабкается, если…

– Ну, как уж будет.

– Бегом!

Капитан закинул на плечо скатку из потертого свитера, завязанного рукавами. Николай знал, что внутри: пара носков, мятая алюминиевая миска, ложка. У него самого не было и такого: при каждой стирке ему приходилось сидеть голым. Впрочем, здесь это никого не удивляло и не смешило.

– Пока, Лешик. Держись. Пока, Коль.

– Прощай, Алексаныч. Удачи тебе и удачи нам…

Они недоговорили: капитан уже убежал. Раздражать обер-капо не стоило никогда, а тут он был не один, с конвоем.

– Ну, кого следующего?.. Мама, мамочка моя… Спаси меня, молись за меня…

Вызвали еще нескольких человек, потом была пауза. Потом та же история: в бараке появляется обер-капо с конвоем, и по списку уводят еще десять человек. Стрельбы снаружи вроде бы не было слышно. Николай считал в уме: выходило, что упор в списках сделан на капитанов и старших лейтенантов, лейтенантов и младших почти нет. Три четверти – мотострелки, насколько он знал, но это-то нормально. Как точно заметил еще капитан, авиаторов и мореманов тут почти и нет, да и танкистов тоже. Треть раненые, но и это тоже соответствует ситуации. Не похоже, чтобы особенно отбирали по этим параметрам. Тогда в чем смысл? Могли же сразу всех согнать?

Потом вызвали и его. Несколько быстрых слов, бег к дверям. И дальше тоже бег, с глазами, сощуренными от ветра. Как в старые добрые времена. Только здесь были рвущиеся с поводков собаки и удары по спине палками с двух сторон – не смертельные, просто добавляющие скорости. «Бегом, бегом!» На ходу Николая качнуло в сторону, и одна из овчарок вцепилась в его бедро, мгновенно выдернув клок ткани вместе с кожей. Он взвыл не хуже собаки, но проводник и охранники из оцепления даже не засмеялись, настолько они были на взводе.

В кузов грузовика его затягивали в четыре руки, и еще четыре подталкивали в задницу, поэтому он взлетел ласточкой. Стукнувшись, разумеется, раной обо все возможные препятствия и заматерившись через рычание. Он еще не успел подняться с колен и сесть на лавку, когда прямо на спину ему закинули следующего, а за ним еще. Куча-мала была как в детстве, только боль была недетская. И еще было реально страшно: надрывающиеся собаки создавали к происходящему такой фон, какого не оформит ни один режиссер.

– Давай, боец, давай. Держись за меня.

Крепкий мужик с выбитым глазом. Глазница ничем не закрыта, и срастающиеся между собой обрывки век выглядят впечатляюще.

– Спасибо, браток.

– Моряк?

– Да. Как узнал?

Тот только фыркнул. По лавке их сдвигали все дальше в глубину кузова, пока сидеть стало совсем уж невозможно.

– Какой флот?

– Был Балтийский…

– А-а… Давно?

– Недели три-четыре.

– Угу. Слышал новости?

– Которые?

– Свеженькие. Про Обаму, мать его.

Конвой захлопнул задний борт, в кузов вскочили двое с короткими автоматами, пинками освободили себе места на крайних лавках. Несколько пленных повалились в проходы, и у Николая на секунду остановилось сердце: вот сейчас конвоиры откроют огонь. Нет, обошлось.

– Не слышал. Газет сегодня не завозили. А что там?

Вокруг было сплошное гулкое бормотание, и Николаю сначала показалось, что он не расслышал. Потом, что он расслышал неправильно.

– К чему, к чему призвал? Еще раз… Я, признаться… Мне еще весной по башке дало. Смешно сказать, пулей – шлем не пробила, но… Еще раз?

– «Призвал Россию проявить добрую волю и прекратить агрессию против Европы, пока конфликт не зашел слишком далеко», – очень отчетливо повторил одноглазый офицер.

– Врешь. Где слыхал? – спросил Николай совершенно без паузы.

– Радио. Ихнее, конечно.

– Врут. А «слишком далеко» – это как?

– А это про намек Лосева о соблазне использовать, наконец, ТЯО[49] на южном театре. Там проблемы. Блин, даже этих давим, а турки как рогом уперлись, держат свой фронт. Прямо уважение вызывает.

– Угу. Уважение. Пока деревуху какую-нить не отобьешь от них, – отметил человек, сидящий прямо напротив. У этого был ожог на пол-лица и деформированные губы не давали ему говорить внятно.

– А ты с юга?

– Был с юга. Сентябрь. Тогда как раз отбивать начали.

Колонна набрала скорость, и грузовик качало на заснеженной дороге так, что говорить стало почти невозможно. Ветер с растворенными в нем снежинками лез через многочисленные дыры в тенте прямо в душу. Половина пленных тут же начала надрывно кашлять, толкаясь в соседей локтями. Так прошло минут пять, и только после этого все как-то успокоились или приноровились.

– Станция. Грузить будут.

Вот так вот и началось это путешествие. Разительно отличающееся от того, с чем ассоциируется железная дорога у людей его возраста. От кроссвордов, часов чтения лежа и смотрения в окошко, наконец. Жареной курицы, пива и помидоров с огурцами тоже не было. Был невыносимый холод, умирающие люди. Охрана, готовая в любую секунду сорваться и убить. И непрерывное ощущение злой обиды. И вот теперь оно кончилось. Теперь будет что-то другое.

Дурные предчувствия Николай попытался засунуть как можно поглубже, но получалось плохо. Впрочем, дорога хоть как-то отвлекала. Пока дорога не кончилась, что-то еще оставалось впереди. Была надежда, что по составу долбанет лихая пара бомбардировщиков, и уцелевшие пленные могут попытаться под шумок проверить вагон на прочность. Была надежда, что какой-нибудь прорыв окажется совсем уж фантастически успешным, и перевозка пленных станет для врага ненужным баловством на фоне острейшего дефицита транспорта под переброску техники, людей и доставку боеприпасов. Вроде бы их везли не особо на запад, скорее на юг. Все это было фантазиями, конечно. Почти детскими. О них неловко было думать даже самому.

– Лают.

– Еще бы.

Они слушали происходящее снаружи, будто из склепа. Духота и холод – даже странно, как это сочеталось. Сорок человек на камеру, рассчитанную наверняка человек на пятнадцать максимум. Несколько умерших не изменили в этом соотношении ничего.

– Минут сорок стоим.

– Да, пожалуй.

Огромный состав, почти двести человек на вагон. Понятно, что дело не быстрое. И что, как в старом анекдоте, «а мы и не торопимся». Лай собак и гавкающие выкрики людей долго держались на одном и том же месте, потом рывком приблизились и снова застыли. Судя по всему, выгрузку проводили из нескольких вагонов зараз. Бог знает, сколько это еще займет. Сорок минут – это ни о чем.

Потом удар металлом по металлу, очередной долгий лязг и неровный стук – откатили раздвижную дверь. Сразу стало еще холоднее, но хоть как-то дохнуло живым воздухом, а не закостеневшим запахом старого пота, мочи и дерьма.

«Да, – довольно отчетливо сказали прямо за дверью камеры, – да». Однако кроме этого одного пугающего слова он ничего не разобрал, хотя слушал напряженно. Только тарабарщина. Но конвой не из полицаев, уже везение. Что же это все-таки за язык? Чуть похож, может быть, на итальянский, но в итальянском точно нет слова «да».

– Первая камера, приготовиться на выход! Приготовиться, я сказал, обезьяны тупые! Встали быстро, по одному, в затылок! Обе руки на макушки себе! Обе, уроды!

Да, этот русский язык знает совершенно свободно. Темноволосый, темноусый, высокий. На груди американская М-15. Флажка на плече не видно: ни цветного, ни защитного цвета. Знаки различия – совершенно незнакомые.

– Ждать моей команды! Один пошел, другой готовится! Шаг вправо, шаг влево – и сразу стреляем. Всем приготовиться! Ты первый! Ты, я сказал! Ты второй!

Николай столкнулся с кричащим глазами. Он знал, что этого нельзя делать, но не смог удержаться. Глаза были темными и ничего не выражали. Как у акулы. За его спиной маячил еще один боец, такого же телосложения, так же вооруженный. Молчащий. В узком коридоре чувствовалось присутствие еще нескольких. Их камера в вагоне первая, остальные могут послушать, приготовиться. Впрочем, все знакомо. Загружали их несколько дней назад почти так же. «Сороковой пошел… Сорок первый пошел… Сорок второй пошел…» Мощное «гав-гав» с двух сторон, удары дубинками по бедрам и спине, повелительные команды. Коридор между линиями вооруженного оцепления, упирающийся в корму здоровенной многоосной фуры. Снег и ветер со всех сторон, снег в лицо. Очередной нырок головой вперед, очередной удар железом по ране. Было бы даже смешно от такого déjà vu, если бы не было, черт побери, так мучительно больно.

Сидя на ледяной лавке, стиснутый и с боков, и спереди по коленям, Николай не мог не вспомнить, что сказал ему тот одноглазый офицер, когда их грузили в поезд. С которым их потом раскидали по разным камерам. Связи между камерами никакой не было, на выгрузках умерших и убитых и при раздаче паек, разговаривать запрещали категорически. Так что Николай и не знал, куда того сунули. Оставалось спрашивать у своих, и он расспрашивал всех подряд, но нет, никто ничего подобного не слыхал. Скорее всего или локальная утка, или просто вранье скучающего человека. Выглядело именно так.

Везли их минимум часа два, причем почти все время на хорошей скорости. Впрочем, скорость они могли оценивать только по тому, как и трясет и качает и как сильно дует холодом из дырок. Если там, в Польше, были нормальные тентованные грузовики, то здесь фура была более специализированная. Обитая даже не жестью, а кровельным железом или чем-то вроде того. Проковырять лишнюю дырочку не получится, пробить отломанной от лавки доской тоже. И напяливший толстые дутые куртки конвой сидел в выгороженном отсеке полутораметровой ширины – не дотянешься через решетку. Продумано.

К моменту, когда они доехали, он закоченел уже окончательно. До такой степени, что потерял возможность связно размышлять. Только и думалось про «как же, господи, холодно» и «когда же довезут и станет тепло». Николай не помнил, кто из великих писателей или знаменитых полярников оставил фразу о том, что «холод – это единственное, к чему человек никогда не может привыкнуть», но это было чистой правдой. Он непрерывно тер ладонями свое лицо, толкался с соседями локтями, пытался отогреть ладони под мышками и дыханием – и все это уже на полном автомате. Мысль о том, что их могут не привезти в тепло, а выгрузить в чистом поле на опутанный колючей проволокой квадрат земли была по-настоящему ужасной. Такой ужасной, что можно потерять сознание от одного только страха. Как он дотерпел, он не знал. Явно хреново было даже конвойным, которые могли свободно двигаться в своем отсеке и которые были отлично обмундированы. Николай отдал бы половину оставшейся жизни за нормальный бушлат и ватные штаны, но никто не предлагал. Еще в лагере ватник и свитер считались сокровищами, а ведь настоящая зима тогда только начиналась.

Оскорбления, которыми их осыпала охрана при разгрузке, вообще его не тронули. Он их слышал, и даже понимал что-то из слов, но они не значили для него вообще ничего. Руки были совершенно деревянными, особенно раненая правая; лица он не чувствовал уже совсем. Их волокли буквально за шкирки; немногих, способных идти, подбадривали пинками. От кормы остановившейся машины до дверей с раскачивающейся над ней лампой были считаные метры, но пройти и проползти их заняло полную минуту. Сколько товарищей по несчастью остались позади, замерзшие насмерть, Николай не знал – а на самом деле даже и не думал об этом. В здании оказалось если не тепло, то как минимум не убийственно холодно. Но их все гнали и гнали дальше внутрь, длинной ковыляющей цепочкой, которая начиналась где-то очень далеко впереди. В ушах шумело застывающей кровью, перед глазами все плавало, и слышал и понимал он довольно мало. Были какие-то переходы; на одной из развилок несколько человек в серых куртках и кепи с силой били лежащего человека ногами, как бьют по футбольному мячу – разгоняясь на метре пространства и с силой выбрасывая вперед носок ботинка. Какие-то снова были фонари, двери, ступени и стены. Камера, набитая людьми, вой в ушах. Удар о пол, от которого лязгнули зубы. Кто-то хватает за плечи, оттаскивает в сторону, но недостаточно проворно, и на ноги валится чужое тело, а потом еще одно или два. Потом он наконец-то вырубился, а пришел в себя уже от боли в отогревающихся руках и ногах. И боль была настолько жуткая, что он сразу же закричал в полный голос. Мышцы будто выворачивало наизнанку, кожа словно исчезла совсем, и это ощущалось так, как если бы его сунули сразу всем телом в живой огонь. Рядом тоже кричали, в несколько голосов; на фоне всего этого безумия чьи-то успокаивающие слова и прикосновения казались совершенно чужеродными, ненормальными. Он бился на каменном полу, но от этого становилось только хуже. Заливаемая в рот из чужих рук вода не шла в горло, он хрипел и кашлял, пытаясь отбиться от боли мотанием головы, – и вырубился снова.

Когда Николай пришел в себя, было довольно тихо. Яркий звон в ушах, приглушенные голоса многих людей по соседству – это было уже почти ничего. Боль не исчезла окончательно; руки, и ноги, и лицо все еще болели, но боль была уже тихой и ноющей, а не выкручивающей все тело. Ее без труда можно было терпеть, а сравнение с прошлым было почти что приятным. Слабость и эйфория от тепла были такими сладкими, что он уснул в ту же секунду, как напился, – причем не понял и не запомнил, ни кто подал ему воду, ни как он о ней просил.

Окончательно он пришел в себя уже много часов спустя: от того, что затекла подложенная под тело правая рука, и одновременно болели голова и желудок. В скудно освещенной камере было невыносимо душно и смрадно, звук перешептывания многих голосов напоминал шорох крыльев насекомых. Его неожиданно начало подташнивать.

– Э, браток?

Николай тронул за плечо крепкого молодого парня в тельняшке под расстегнутой курткой, сидящего спиной к стене совсем рядом с ним.

– Где мы?

– В смысле?

– Я это… Нас сегодня привезли, я не помню ничего. Ничего не видел… Мы где вообще?

– А, ты из этих… Мы в Румынии. Где-то самый запад вроде бы. Точно никто не знает.

– В Румынии? Вот занесло… То-то мне показалось… А ты давно здесь? Когда кормежка, не в курсе? А то… Признаться, я-то даже день сейчас или ночь, не очень понимаю.

– Ночь. Самый конец. Часа полтора до рассвета. Скоро начнется. А кормежки не будет.

– В смысле?

Парень в тельнике помолчал, то ли раздумывая, как ответить, то ли борясь со своим желанием выругаться. Но все же ответил.

– В смысле, все. Не будет. Только вода вон в кране… Пить не хочешь?

– Нет, спасибо.

– Не за что… Андрей, ВДВ.

– Коля. Врач, резервист.

Они пожали друг другу руки. Николай впервые поймал взгляд десантника и вдруг как-то сразу понял.

– Нет!

– Угу. Я здесь вторые сутки. Уже сомнений нет. Сам увидишь.

– Бежать?

– Безнадега. Совсем некуда… А там как?

Этот вопрос он тоже понял.

– Не знаю. Нас несколько дней везли, а до этого я уже скоро месяц как попал, тогда мы только наступление начали. В ноябре все ничего было, давили. Кого в начале декабря к нам кидали, те тоже говорили, что довольно бодро все идет.

– Что ж, судя по тому, что на стенах оставлено, они совсем недавно это самое… Черт знает, что здесь до того было, а теперь…

Николай придвинулся ближе к стене и посмотрел. Потом потрогал пальцем. Обернулся, с надеждой поглядел на лампочку. Света было явно мало. Мучаясь, разобрал несколько строчек. Вздрогнул, когда дочитал до слова «Отомстите!» и до даты.

– И как это?

– Не знаем. Просто уводят. Стрельбы нет, мы «минуты тишины» устраивали. Как-то.

– А зачем?

– В смысле?

– Мы чуть не сдохли там от холода. И до этого еще, в лагере: там охрана стреляла, как хотела. Зачем что-то городить? Прибили бы нас еще там, на месте. Или оставили бы на лишние четверть часика в той же жестянке после поезда – и все, природа бы свое дело верно сделала бы. Доделала… Зачем нас было везти, заново отогревать?

Десантник Андрей только фыркнул.

– Спроси что-нибудь полегче… Слух был, какие-то переговоры идут. Может, какая-то логика и есть в том, что нас тут, а не там, не где-то. Ты ж офицер, раз врач?

– Конечно.

– Ну вот. Лично я про Катынь думаю.

Он посмотрел на Николая, убедился в том, что тот на этот раз не понял, и разъяснил.

– Катынь, это где гестапо поляков расстреливало. С гестапо теперь взятки гладки, так что прогрессивным человечеством считается, что во всем виноваты русские. Ну, и если собрать в одно место столько пленных русских офицеров – очень большой появляется соблазн им, гадам, отомстить. Отплатить той же монетой.

– Но здесь же Румыния, ты сказал.

– Румыния, и что? Румыны нас разве больше поляков любят?

Николай не выдержал, встал и с кряхтением понагибался в разные стороны. Плохо было дело. Про то, что в Румынии есть тюрьмы ЦРУ, он слыхал и раньше. Про переговоры не слыхал никогда и ничего. Какие могут быть переговоры после того, что от России остались одни руины? Им подождать года три-четыре, и нас можно будет брать голыми руками. Единственный наш вариант – это довести войну до победного конца прямо сейчас, пока не кончились силы и остатки индустрии.

Пробираясь между лежащими и сидящими почти вплотную друг к другу людьми, он сходил к унитазу и мойке. Прикрывая глаза от рези и сдерживая дыхание, помочился темной, вонючей струей. Машинально вымыл руки под тонкой струйкой холодной воды и напился. Текущая в побитую эмалированную мойку вода имела вкус железа. А пробираясь обратно, Николай впервые заметил среди товарищей по камере несколько женщин. Остановился, приглядываясь. Нет, не те. Да и не была санитарка Ольга офицером.

Проснулись уже почти все, в ближний к двери угол камеры начала выстраиваться очередь. Как в плацкартном вагоне, только в десять раз теснее. И пара мертвых тел лежит в углу: руки сложены по швам, лица прикрыты снятыми куртками.

– Слышь, Андрей…

– Коль, – с усилием приподнял голову тот. – Слушай, ну перестань ты трындеть, Христом-богом прошу. Ну что тебе, подумать не о чем? Дай мне одному побыть, не будь ты гадом!

Николай проглотил остаток своей фразы, молча сел. Закрыл глаза. Было страшно. Он пытался вслух сказать себе, что прожил хорошую жизнь. Сложную, интересную, полную. Что много раз был в бою, побольше многих. Что убивал врагов, вешал предателей, спасал раненых, участвовал в уничтожении сразу двух боевых вертолетов. Что его жизнь давно окуплена тем, что он сделал. Да и вообще, можно было только радоваться тому, столько он прожил лет. Фактически он мог сгинуть в чеченском рабстве, совсем еще зеленым-зеленым сопляком. А тут столько всего успел сделать, пожить… Мало, но все равно неплохо. У других не было и этого. Сколько его боевых друзей погибли в 17, 18, 19 лет… Ему грех жаловаться, грех обижаться. Не торопясь, вспомнил родителей и сестру, перебрал в памяти самых главных друзей, поименно перечислил себе всех своих женщин, с самой первой. Потом снова начал думать о родителях и о той своей любимой работе, которую потерял.

Когда дверь впервые открыли, он был уже почти готов. Пленные начали подниматься на ноги, и он поднялся вместе со всеми, заслоненный несколькими десятками спин.

– Доброе утро! – довольно отчетливо произнес один из вошедших конвоиров. Громадного роста; опять, разумеется, темноволосый. Морщившийся от запаха. – Ага, у вас тут это самое…

Двое за его плечами держали короткоствольные автоматы у бедер: их стволы смотрели точно в центр плотной группы скучившихся людей. Николай встал плечом к плечу с бритым десантником Андреем: молодой парень ему понравился. Именно на таких держался каждый коллектив, который у него был. Если сейчас умирать среди совершенно незнакомых людей, ему хотелось умереть рядом с этим.

– По двое на каждого, выносить, – скомандовал чужак. – Покажем куда. Потом будем вызывать на допрос.

После короткого колебания четверо мужчин вышли вперед. Николай видел их со спины, но все равно ему показалось, что они быстро и почти невидимо переглянулись.

– Без глупостей. Не надо. Просто отнесите их и вернетесь назад. Все понятно?

Рязанец рядом тихонько выдохнул воздух. Он не выглядел раненым, но взгляд у парня был мутным. Если два или больше дней вообще не есть… Николай отлично понимал, что через такой срок лично он будет уже совершенно никаким. Слабым, заторможенным. Мечтающим, чтобы все закончилось поскорее.

Конвоиры отступили за тяжелую дверь очень осторожно, не разворачиваясь. Переводя прицел с одного человека на другого. Четверо взяли двух умерших за руки и за ноги и вынесли их за ними. Дверь снова закрылась, и все как-то одновременно выдохнули воздух и задвигались. Снова зашуршали голоса.

– Как это будет? – спросили сбоку.

– Увидишь… Вчера было… по-разному. Один раз даже весело.

Николай обернулся, но не понял, кто это сказал. Он вторую минуту сгибал влево и вправо пальцами левой руки доживший до этого дня бронзовый хвостик застежки-молнии на кармане. Но тот пока держался. Пальцы начали ныть, но вскоре сломалась сначала первая металлическая перемычка, а затем и вторая, и он получил себе полуторасантиметровый кусочек мягкого металла. Прямо меч-кладенец, да. Повертев головой, Николай нашел место у одной из стен и двинулся туда. Присел между двумя мужчинами средних лет, один из которых оказался одноруким. Устроился поудобнее и начал царапать стену. Работать приходилось почти на ощупь, тень от собственных головы и руки закрывали половину поля, и так-то хреново освещенного. Поэтому он делал буквы довольно большими, а это означало, что текста получится мало.

Сзади снова открылась дверь и люди сначала перестали говорить, а затем начали подниматься на ноги и меняться местами. В этот раз он не обернулся.

– Подполковник Петров. На допрос. Всем остальным на месте!

Обернуться все же пришлось: слова «подполковник Петров» были не теми, которые он мог игнорировать. Нет, вышедший к дверям человек не был похож на Вику ни одной чертой лица. Он был то ли бурятом, то ли даже якутом. Ну да мало ли в Вооруженных силах Петровых? Он пересекался с десятком даже за последний неполный год, а всего их, наверное, тысячи.

Широка-а страна моя родная! —

в полный голос пропел подполковник, и Николай четко увидел, как пригнулись двое у дверей, с оружием в руках. Убьют!

Много в не-е-ей лесов, полей и рек!..

Полностью охренев, он увидел и услышал, как песню подхватывает сначала один человек, потом другой, потом почти все. Дверь давно закрылась, клацнул, будто затвор, тяжелый засов, а люди все пели. Это было даже не совсем пение – рев. На его фоне не было слышно, что происходит за дверью камеры, поет ли еще ушедший. Стало страшно, как не было страшно даже час назад, когда он узнал, что это почти наверняка конец.

Николай успел выписать буквально еще два слова, с трудом продавливая крашеную штукатурку двухсантиметровыми царапинами, складывающимися в буквы, когда пришли за следующим. Тот запел свое, что-то из 60-х годов: то ли Визбора, то ли Высоцкого. Песню опять подхватили и пели, кто насколько помнил. И вот так это было. Раз в несколько минут заходила тройка конвоиров, готовая открыть огонь по всем, не целясь, на малейшую попытку сопротивления. Конвоиры были разные, и повторялись они через три раза на четвертый или через четыре на пятый. Несколько чернокожих, несколько стандартных европеоидов, один оказался ярко выраженным северянином. Остальными были то ли румыны, то ли болгары, то ли боснийцы. То ли просто турки: он не был способен уловить разницу.

«Подполковник Тихонов!» – объявляли всегда хорошо говорившие по-русски «разводящие» наряда. «Майор Антоненко!», «Майор Тимофеев!», «Капитан Игорева!» Подполковники и майоры кончились почти сразу, капитанов в камере оказалось почти полдюжины, одна из них женщина. Николай с опозданием подумал, что почти наверняка она медик, но спрашивать было уже поздно.

Уводимые начинали песню, кто хорошим ясным голосом, кто как лишенный слуха и вдобавок раненый медведь, кто почти неразличимо. Через секунду вступали все остальные. Он тоже отрывался от своего бесполезного царапанья, пропевал несколько слов. Каждый четвертый начинал «Варяга». Каждый прочий четвертый – «Вставай, страна огромная» или «Катюшу». Остальные пели, кто что мог. Кто из военного, кто что-то из рока, кто-то даже вспомнил старую питерскую «Алису» времен молодости самого Ляхина, – он даже что-то еще, оказывается, помнил сам. Подпевание выглядело страшно: пели с надрывом, выкрикивая стихотворные фразы с болью, мукой, с угрозой. О мелодии особо не заботились: ревели все вместе. Заведи кто-нибудь даже пусть «Спят усталые игрушки» – и это тоже звучало бы в таком жутком исполнении более чем пугающе.

Показательно, что конвойные не возражали ни словом, только вжимали головы в плечи да шевелили пальцами над спусковыми скобами своих коротких автоматов, удобных для боя в помещениях.

С боем взяли мы Орел, город весь прошли И последней улицы название прочли. А название такое, право слово, боевое: Брянская улица… —

спел молодой парень с рассеченным поперек лицом. Старший лейтенант, опять носивший фамилию Петров.

Гремя огнем, сверкая блеском стали, Пойдут машины в яростный поход, Когда нас в бой пошлет страна родная И маршал Лосев в бой нас поведет!.. —

спел еще один старший лейтенант. Подпевающий ему Николай исполнил нужную строчку неправильно, и он был такой не один. Кто такой Лосев, он, кстати, прекрасно помнил, но сравнивать его с Ворошиловым до сих пор ему как-то в голову не приходило.

Раненный в обе ноги лейтенант возрастом не менее сорока начал «Интернационал», – ему подпели с таким напором, что в открытую дверь за обычной тройкой тюремщиков сунулись еще двое, вооруженные так же. Женщина – старший лейтенант с фамилией Меркулова запела «Виновата ли я, что люблю?» – и кто-то в толпе громко зарыдал: по-мужски, с хрипом. На вызов «лейтенант Козлов» вышли сразу два человека: выглядящий лет на 17 пацан с ожогом во все лицо и здоровенный мужик вдвое старше: то ли культурист, то ли штангист. Звание «лейтенант» звучало для него странно, но Николай видал даже пятидесятилетних резервистов-лейтенантов, делающих на войне свое нужное дело, и видел не раз. Культуристы вовсе не всегда шли в мотострелки и спецназ, видал он и таких врачей.

Когда вызвали «лейтенанта Турусина», вперед шагнул рязанец Андрей.

– Прощай, Андрюха! – закричал Николай ему в спину; тот даже не обернулся. Начал ту же «Катюшу». Слабо начал, неровно, потом голос окреп.

Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой. Выходила на берег Катюша…

За все эти десятки минут они ни разу не слышали, чтобы уходящий пропел больше пяти строчек, потом становилось не слышно. На своей третьей строчке десантник Турусин с силой лягнул правого конвоира ногой прямо в пах и тут же совершенно молча кинулся на центрального в тройке румына, который стоял с привычным равнодушным выражением на лице. Ровно в ту же секунду весь передний ряд бросился на последнего оставшегося конвоира. Тот успел судорожно прожать спуск и обвел сектор перед собой сплошной пулевой строчкой. Патроны в пистолете-пулемете были слабые, но на дистанции в 2–3 метра их пробивной силы хватило: каждая пуля была убойной. До Николая строчка не дотянулась, он вовремя повалился на истертый кафельный пол и лежал, оглохший от визга рикошетов и человеческих криков, еще полную минуту. Сначала – пока конвоиры опустошали свои магазины в лежащих, потом лежал просто так. Почему-то его не тронула ни одна пуля, хотя давно знакомые звуки ударов в мягкое были и спереди, и сзади.

От двери заговорили по-румынски…

«Зачем я лег?» – спросил он себя и не нашелся, что ответить.

– Кто здесь еще есть? – каким-то странным тоном спросил чужой голос, уже по-русски.

Почему-то Николай сразу встал. Огляделся: да, в углах камеры поднялись еще человек пять, да еще кто-то ворочался на исщербленном, залитом кровью полу. В ушах стояли звон и стон: стонали будто сами стены.

– Кто?

– Младший лейтенант Егорова, – назвалась женщина, раненная в плечо. Она зажимала рану ладонью, но кровь текла не останавливаясь, пульсируя. Артерия. Это значит – счет на секунды. Так и было. Женщина закатила глаза и повалилась лицом вниз. Николай даже не дернулся: не сработали даже вколоченные в него всей взрослой жизнью рефлексы. Слишком он был оглушен.

– Лейтенант Иванов…

– Лейтенант Абдураупов…

– Младший лейтенант уулу Улукбек…

– Да вашу же мать! Лейтенант Войтович, суки!

– Лейтенант… Поляновский, – назвался он сам, последним.

– Поляновский!

Николай обвел взлядом немногих стоящих. Ладно. Переступил через два тела, лежащих друг на друге крест-накрест. Обошел стонущего раненого, зажимающего руками живот. Вспомнил нужное и даже запнулся от этого. Потратил секунду, чтобы подумать. Сам засмеялся над своей глупостью. Не нашел ничего лучшего, чем тоже запеть «Варяга».

Не скажут ни камень, ни крест, где легли Во славу мы русского флага… —

начал он не с первой строфы, а с самой последней. Дверь за спиной захлопнулась, вновь лязгнул засов.

Лишь волны морские прославят вовек Геройскую гибель «Варяга»!..

За стальной дверью оказался хорошо освещенный широкий коридор. У всех пяти конвоиров были безумные глаза: разводящий растирал измятую шею, еще один натурально дрожал губами. Песня кончилась, и Николай начал ее снова, с правильной, первой строчки. Все-таки он был моряком, пусть и не самым настоящим. Но, кстати, он всегда хотел им быть.

Прощайте, товарищи! С богом, ура!..

Коридор оказался довольно коротким. Несколько закрытых дверей с глазками: очевидно, соответствующих таким же камерам, как та, в которой отогрелся он. За одной вроде бы тоже пели, но он не был уверен: слишком громко орал сам. В дальнем конце коридора, метров через полсотни, последняя камера зияла открытой дверью. Туда его и вели. У входа стояли еще трое; когда они оказались рядом, Николай разглядел, какие мертвые у встречающих лица. Не выражающие ничего.

Двери у этой камеры не имелось. Несмотря на это, сортиром еще в коридоре воняло просто оглушительно. В середине камеры стояло ведро с водой, по полу змеился шланг, из которого несильно текло, смывая дрянь в канавки у стен. Что это означает, он понял сразу же. Ткнул без замаха человека перед собой вытянутыми пальцами левой руки точно под кадык. Попал, как ни странно, но даже не успел услышать, как тот охнет. Сбоку шагнул огромный, весящий много больше ста килограммов чернокожий мужчина в серой форме без знаков различия. Одним движением он заломил Николаю обе руки за спину, загнув их вверх.

– Sunt Locotenent Polyanovski, Rusia, Armatа, – сказали над головой. И тут же по-английски, тем же голосом: – Lieutenant Polyanovsky, Russia, Army branch.

Согнутого Николая толкнули вперед и сунули головой вниз, лбом точно в ведро. Он мощно лягнул ногой, но удар был в пустоту: убивающий его человек был не сзади, а сбоку. Следующий рывок был вверх, всем телом сразу, – так, что застонали связки спины. Но он тоже вышел никаким, держащий лейтенанта негр был во много раз физически сильнее. Просто сильнее. Попытка вильнуть плечами влево, вправо, опрокинуть ведро – никак, оно было привинчено или вбетонировано прямо в пол. Вода забила горло, Николай одновременно оглох и ослеп. Выкашлять воду было нечем, воздух в груди уже и давно кончился. Еще один удар ногой, со всей силы и наугад вбок. Осязание погасло последним. Все это, вместе взятое, заняло две минуты ровно. Все.

Лейтенанта Ляхина, формально не являющегося военнопленным и не имеющего никакого права на защиту Женевской конвенции, утопили в ведре с водой, как тысячи человек до него и сотни после. Военный врач привычно констатировал «смерть от отека легких»: опять же как тысячи раз до того, и еще сотни после. Этот диагноз подтвердился бы при любой эксгумации.

Располагающийся на северо-восточной окраине Бухареста «Object international Lumânare II», то есть «Международный объект "Свеча II"» был оставлен 20 декабря, после тщательного уничтожения всех свидетельств происходившего здесь в течение последних лет вообще и в течение последнего месяца в частности. Этот процесс, к слову, включал поспешную физическую ликвидацию почти тридцати имеющих славянское происхождение бойцов охраны, включая румын, венгров, болгар и граждан нескольких республик бывшей Югославии.

Захоронение получило индекс «Госпитальное захоронение-134. Терапия». Однако именно обнаружение в верхнем слое этой братской могилы останков 28 погибших вследствие пулевых ранений мужчин, в имевшем хорошую сохранность однотипном обмундировании, привлекло внимание профессионалов. Выполненная в мае 2014 года поверхностная проверка судебно-медицинским экспертом превратилась вследствие этого в полноценное расследование, проводимое международной комиссией, включающей представителей не только оккупационной администрации, но и Румынии. Вскрытие прочих секций захоронения позволило обнаружить еще минимум три крупные группы тел с множественными огнестрельными ранениями. Как в этих группах, так и во всех остальных секциях останки принадлежали мужчинам и женщинам молодого или среднего возраста. Имеющим иногда заживающие или зажившие раны разного характера, обмундированным по-разному или необмундированным. Первый этап следственных мероприятий был завершен в июле, и по полученным результатам было начато расследование еще более крупного масштаба, затронувшее несколько десятков «международных объектов» на территории России и полудюжины европейских стран. Полученные данные были отражены в одном из имеющих трехзначный номер томов материалов Минского процесса 2015 года. Нельзя сказать, чтобы они имели какое-то особенно большое значение на фоне всего остального, но и они были упомянуты во время процесса тоже. Кое-кого осудили и повесили по этому пункту конкретно.

По требованию Правительства России останки казненных военнопленных вывезли из трех десятков вскрытых «Госпитальных захоронений» на территорию Российской Федерации. Не только из них: в течение 2015–2017 годов останки всех павших бойцов России и ее союзников методично изымались из всех воинских захоронений Европы в целом. От 1-й Мировой включительно. В ответ на предложения местных властей оставить их на месте, с обновлением и созданием новых мемориальных воинских кладбищ, то же правительство ответило посланием, состоящим из простых слов, несущих открыто оскорбительный смысл. Русские не верили и не собирались верить европейцам больше никогда. Русские подозревали, что правительства Польши, Дании, Германии, Франции, Голландии, Бельгии, Чехии, Словакии, Венгрии, Австрии, Румынии, Боснии, Хорватии и Болгарии планируют через полвека снести эти еще не созданные воинские кладбища и удалить упоминания о них из всех своих документов. Русские не собирались оставлять на чужой территории ни единого тела своих павших бойцов на будущее поругание негодяям.

Открытие мемориального комплекса «Незабытые» состоялось 17 марта 2018 года. Огромный комплекс, состоящий из простого монумента и грандиозного молодого парка располагался в городе Химки Московской области, уничтоженного почти полностью и не попавшего в План Восстановления как 1-й, так и 2-й очереди. Имя лейтенанта медицинской службы Н. О. Ляхина находится на одной из последних плит. Его и сотни других имен вписывали уже после открытия монумента, вне всякого алфавита, по мере получения из Ростова очередной серии результатов генетической экспертизы. Впрочем, какое это имеет значение? Главное, все-таки нашли. Главное, есть кому помнить.

Финиш

Ко второй половине января 2014 года привычно мягкая зима в Северо-Западном и Центральном регионах России сменилась довольно серьезными заморозками. В течение почти двух недель дневная температура находилась на уровне –13-18 оС, ночами опускаясь до –20 оС и даже ниже, до –25 оС. «Арктическая подготовка» находящихся в двух крупнейших «котлах» частей «миротворцев» оказалась совершенно неудовлетворительной. Зимнего обмундирования и топлива отчаянно не хватало, импровизированные средства утепления и обогрева являлись неэффективными и имелись в недостаточных количествах. Снабжение окруженных было практически невозможным: тяжелые потери транспортных средств не окупались доставленными тоннами полезного груза – боеприпасов, запчастей, топлива. Масштабы снабжения были микроскопическими по сравнению с потребностями окруженных войск. Считалось, что для ведения боевых действий полнокровная дивизия нуждается в сутки в 300 тоннах топлива, 300 тоннах боеприпасов и 50 тоннах продовольствия. С продовольствием ситуация до сих пор была весьма удовлетворительной, острота дефицита боеприпасов сглаживалась широкомасштабным применением окруженными трофейного оружия и трофейных, соответственно, боеприпасов к нему. Взятых с расположенных на занимаемых ими территориях русских военных складов. Боевая эффективность войск неизбежно снижалась, но все же оставалась достаточно высокой для того, чтобы русские с очень большой осторожностью подходили к вопросу о цене попыток ликвидации окруженных группировок, скромно именуемых индексами «С» и «М». И так было именно до второй половины января. Именно до тех дней, когда и в Ленинградской, и в Московской областях температура впервые ушла ниже –20 оС. Без достаточного количества топлива для автотранспорта и боевой техники, без газа, мазута, угля и электроэнергии для отопления ситуация за какие-то дни обострилась для окруженных радикально. А впереди был февраль – традиционно самый холодный у русских месяц в году. Страдания и гибель остатков местного населения не значили для «миротворцев» ничего, но топить буржуйки паркетом, мебелью и спиленными городскими и пригородными деревьями могли роты и батальоны, но не бригады и не дивизии. А о деблокаде уже было трудно и мечтать: русская 1-я Армия к этому времени стояла на подступах не только к Праге, но и к Загребу.

22 января командование формально до сих пор существующей Северо-Западной группы войск «миротворцев» предприняло решительную попытку изменить сложившуюся тягостную ситуацию. Оставив сильный заслон, сводная боевая группа «С» пробила внутреннее кольцо окружения и начала продвигаться на север. Этот удар позже стал известным как «Северный марш». Почти 60 миль, пройденные за первые сутки, давали очень серьезный повод для оптимизма: американские СМИ звенели фанфарами, расписывая подвиг офицеров и солдат прославленных бригад, в нечеловеческих условиях нанесших сокрушительное поражение многократно превосходящему противнику. К слову, годы спустя проведенный с использованием данных с обеих сторон трезвый анализ подтвердил, что у прорывающихся действительно были все шансы на успех. До финской границы оставались считаные десятки миль, и удерживающие внешнее кольцо окружения русские и азиатские части вряд ли смогли бы долго противостоять ядру сил прорыва. Последним остаткам американской 42-й Пехотной и двух бригадных боевых групп 29-й пехотной дивизии, испанской XI бригаде «Эстремадура» и до сих пор относительно полнокровному хорватскому 2-му моторизованному батальону, носящему индекс «Пауки». Двигающиеся по параллельным дорогам русские опаздывали с вводом в бой резервов, не успевая перехватить два основных шоссе, а силы их авиации в этом районе были незначительными. Командующий сводной боевой группой с декабря генерал-майор Йяпл совершенно не был дураком. По понятным соображениям секретности он запретил ставить в известность о готовящемся прорыве штабы вспомогательных армейских и охранных подразделений и частей союзников, формирующих стенки того «котла», в котором они провели уже несколько месяцев. Их боевая ценность в любом случае была к этому времени не слишком высокой, а оставшись на месте или начав запоздалое движение в арьергарде, они выполняли важную функцию. Отвлекая на себя и сковывая силы противника, затрудняя интерпретацию им ситуации в динамике.

Доберись успешно прорывающиеся из окружения войска сводной боевой группы до Финляндии – и там могла уже начать играть главную роль не военная сила, а политика: традиционно неудобное для России поле боя. Интернирование было всего лишь одним из вариантов и даже не самым выгодным. Можно было полагать, что пропуск войск бывших союзников по миротворческой коалиции через свою территорию вовсе не является чем-то невозможным. При всей пафосности предрождественского выхода Финляндии из состава участников операции «Свобода России» возможность оказать услугу могущественному хозяину мира под предлогом «соображений гуманности» стоила на политическом рынке дорого. Дороже золота. Русские могли припомнить это финнам потом, но потом – это далеко. Сейчас русским было не до северного соседа, сохранившего и армию, и экономику почти в целостности. В Финляндии до сих пор господствовали антирусские настроения: правительство Саули Нийнисте сдерживало их с очень большим трудом, непрерывно напоминая своему населению и своим военным один и тот же исторический пример. Поэтому какие-то послабления оппозиции очевидно способны были снизить напряженность на много пунктов сразу. На это рассчитывали, и совершенно не без оснований.

Но прикрывающие границу второсортные русские мотострелковые бригады выиграли сначала первые несколько часов, потом другие несколько. Потом третьи. Превращенные в неподвижные огневые точки единицы бронетехники, несколько десятков боеспособных танков и налаженная система огня, – эти земли видели такое далеко не в первый раз. Обе бригады понесли потери, которые даже явно прорусские аналитики назвали потом «трагическими». Они выстояли почти сутки – вот этого не ожидало командование сводной боевой группы «С» и командование Северо-Западной группы войск международных миротворческих сил. К 2100 топливо у боевых машин прорывающихся бригад миротворцев закончилось практически полностью, а до границы с Финляндией как было 30 миль, так и оставалось почти столько же. А на все еще располагающих топливом грузовиках пройти через остатки русских позиций было невозможно. Все еще невозможно. А единственный воздушный удар, на который был такой расчет, уже закончился – со всеми своими успехами и со всеми своими потерями. А слить топливо с дизельных грузовиков и без остатка передать его боевым машинам – это занимало время и давало русским возможность перегруппироваться, и догнать оторвавшиеся от них прорывающиеся части, и атаковать их хотя бы с марша. А призывы о помощи, обращенные и к правительству Финляндии, и к командованию финских войск, оставались без ответа. Так много «а» и так много «но»…

У Suomen maavoimat оставалось почти 190 боеспособных танков и около пяти сотен бронемашин разных типов: столько сейчас у НАТО не было во всей Северной и Центральной Европе. Финны могли бы решить исход сражения с минимальными потерями для себя и если не повернуть войну вспять, то выручить бывшего союзника, спасти многие сотни и тысячи человеческих жизней. Но они предпочли не слышать. Предпочли остаться в неподвижности, глядя на зарево на южном горизонте.

Ночью было –25о по Цельсию. Многие американские и испанские солдаты не испытывали такого холода никогда в жизни, но это, кстати, не было самым главным. Отказывала техника, отказывало оружие, потому что запланированные к использованию в России зимние смазочные материалы так никогда и не были доставлены по назначению: дивизии, отдельные бригады и отдельные батальоны попали в окружение осенью. И сначала происходящее считалось временным кризисом, а потом снабжение стало совсем скудным. На фоне мягкой зимы и вполне благоприятных синоптических прогнозов, нехватка масел зимних рецептур казалась не особо важной по сравнению с дефицитом запчастей и боеприпасов для артиллерии и авиации. До этих самых дней.

К 08.55 следующего утра русские закончили концентрировать ствольную и ракетную артиллерию и проводить разведку целей – и начали артиллерийскую подготовку. Артиллерии у них было довольно много: собственно, именно ею русские компенсировали слабость своих мотострелковых частей, удерживающих противника в «котле», располагающемся так близко от государственной границы. Артиллерия была преимущественно устаревшей: буксируемые М-46, Д-30, Д-20, два дивизиона РСЗО 9К51 «Град» и еще один, вооруженный не сильно удачной и не особо популярной системой 9К59 «Прима»: чуть ли не единственной на всю армию. Но для ударов по открытой живой силе противника, по скучившейся для дозаправки технике, преимущественно легкобронированной и такие орудия были пригодны.

Артиллерийская подготовка длилась 40 минут ровно: минута в минуту до восхода солнца. По ее окончании три завершившие сосредоточение мотострелковых бригады и одна моторизованная (из состава ВС Республики Узбекистан), а также учебный танковый батальон Северо-Западного фронта перешли в наступление. Имеющее своей целью недопущение выхода к российско-финской границе сводной боевой группы «С» и ее дальнейший разгром. Общевойсковой бой с полным напряжением сил обеих сторон длился еще двое суток, почти без перерыва. Русские несколько раз были вынуждены разрывать контакт и вновь наносить мощные ракетно-артиллерийские удары по потерявшим подвижность и закапывающимся в землю войскам противника. Постепенно они начали наращивать свою воздушную группировку: в текущих условиях даже переброшенный аж из-под Мурманска учебный полк с полудюжиной «Ми-24» и парой «Ми-35М» оказался козырем высокого номинала.

Исход сражения оставался неясным вплоть до утра 25 января, когда принявший на себя командование остатками сводной боевой группы испанский полковник счел дальнейшее сопротивление и невозможным, и излишним. Большинство остающихся в его распоряжении офицеров и солдат были ранены и/или обморожены, техника потеряна почти полностью, а немногочисленные уцелевшие к этому часу боевые машины остались совершенно без топлива. Окончательно подошли к концу боеприпасы и медикаменты. Наконец, просто любая попытка развести костер для обогрева вызывала на себя артиллерийский огонь. Переданное парламентером требование полковника «проявить хотя бы минимальную гуманность» и дать его людям согреться, было встречено русским генералом возмутительным наглым смехом. Тот передал испанцу свои ответные требования, но они не сопровождались никакими действиями по прекращению огня и тому подобным. Противопоставить этому было уже нечего, а финны так и продолжали молчать. Хотя число полученных ими дипломатических посланий превысило десяток, а их тон последовательно становился все более угрожающим, Саули Нийнисте решил не рисковать. Возможная кара русских за нарушение подписанных им неполный месяц назад договоренностей являлась угрозой прямой и явной. Реальной и непосредственной. Неизбежной. Очевидно, она показалась президенту Финляндии более страшной, чем также неизбежное, но все же лежащее в будущем наказание со стороны США, Испании и Хорватии. Президент Нийнисте хорошо помнил родную историю: в 1944 году Финляндия отделалась очень и очень легко именно потому, что и Сталину, и Гитлеру было чем заняться. С их страной могучий сосед мог обойтись тогда много и много хуже. Могло быть совсем плохо. Поэтому ни во время Арденнского наступления, ни во время Балатонского – да, действительно готовых опрокинуть Западный и Восточный фронты и продлить существование нацистской Германии еще на год, – Карл Маннергейм и Юхо Кусти Паасикиви даже не подумали чем-то помочь бывшему союзнику. А сидели очень тихо и очень мирно. Потому что были реалистами. Без бронетехники, авиации и флота. Под боком у окончательно тогда озверевшего и развернувшегося в Европе во всю мощь русского медведя.

Оставленные в Петербурге и его близких и отдаленных пригородах батальоны и роты «миротворцев» начали сдаваться в плен еще 22-го. Еще когда у национальных гвардейцев 42-й и 29-й дивизий все шло еще довольно неплохо. К 24 января «Зона урегулирования "С" была ликвидирована почти полностью. Собственно, как раз за исключением нескольких десятков квадратных километров, еще удерживаемых остановленными так недалеко до их цели частями, прорывающими окружение. К середине 25-го все закончилось полностью. К финской границе вышли почти 130 человек в составе нескольких мелких групп и поодиночке сумевшие избежать обнаружения и уничтожения с воздуха. Со средствами воздушной разведки, в частях второй линии у русских до сих пор было весьма паршиво, а очередной снегопад начался в самое нужное время, не дав сделать разгром полным, абсолютным. Пеший марш спасшихся «миротворцев», прорыв изможденных людей по льду и по снежной целине сам по себе мог бы стать сюжетом для приключенческих романов и кинофильмов. Останься их сторона победительницей, наверняка они были бы и написаны, и сняты. Так – нет. После формальной сдачи финским пограничникам вырвавшиеся из России американцы и хорваты были интернированы: для них война завершилась.

Между тем для попавших в плен в растянутом треугольнике между Выборгом и Гвардейском на севере, Гатчиной на юге и Отрадным на востоке ничто еще не закончилось. Американцы, поляки, испанцы, хорваты, чехи, эфиопы и нигерийцы. Им было чего бояться. Съемкам со спутников и с самолетов-разведчиков, рассказам переходящих линию фронта очевидцев и даже перебежчиков до сих пор как-то старались не верить. Не хотели верить. Теперь пришлось.

От города и пригородов не осталось почти ничего. От города, известного всем. От пригородов, известных сотням миллионов. В относительной целостности остались несколько десятков квадратных километров в самом центре: бывшая «темно-зеленая зона». Сотни не относящихся к ней городских кварталов были превращены в руины или почти в руины – в кучи кирпичного щебня, в топорщащиеся гнутой арматурой нагромождения бетонных плит; выгоревшие остовы бывших домов тянулись иногда на многие сотни метров без перерыва. Только трезвый подсчет позволял отнестись к ужасающей картине чуть спокойнее: отдельные дома, отдельные объекты инфраструктуры были пусть повреждены, но все же целы. Даже 2–3 более-менее сохранившихся дома на квартал делали его «живым», обитаемым, а кое-где дело было чуть лучше. Живые здесь остались. Поразительно, как живуч человек…

Но и десятки квадратных километров почти сплошных руин – это было совершенно не ново, это не привлекло бы большого внимания. В конце концов, несколько городов «Восточноевропейских демократий» выглядели сейчас ровно так же: а уж их-то обывателям мира показывали по всем телеканалам с утра до вечера. Здесь дело было в другом.

Так неожиданно сильно использовавшие пропагандистский успех с «Поездом из Чудово» русские решили пойти с той же карты, что и в прошлый раз. Впрочем, они были бы полными дураками, если бы этого не сделали. Если бы смолчали или оставили все «на потом». Иностранные новостные команды получили в Петербурге полный карт-бланш: их подбрасывали к городу военным транспортом, их пускали везде. Уже к 26 января анонсы на скорую руку смонтированного AFP и DPA – «Франс Пресс» и «Дойче Прессе-Агентур», – документального фильма «Гибель Дворцов-2» лезли из каждого европейского телеэкрана. Лезли каждые четверть часа, пока о дате и времени показа не стало известно каждому, а тизеры не набрали по миллиону просмотров в «Ютюбе» каждый. 28-го фильм показали почти синхронно по всей Европе. Так себе был фильм: в мирное время ни операторская работа, ни остальное не были бы оценены даже на «удовлетворительно». Но это была очередная бомба. Как стало, кстати, бомбой и послепоказное обсуждение фильма в студии той же DPA. Какой-то умник в штаб-квартире НАТО согласился на «телемост» со студией – можно подумать, даже сам факт показа «Гибели Дворцов» не свидетельствовал о настроении общества. Пресс-атташе штаб-квартиры НАТО Бен Ниммо сказал: «У наших сотрудников есть правило – никогда не прятаться от журналистов». Большая ошибка. Очень большая.

В студии присутствовали человек пятнадцать: двое ведущих, операторы и ассистенты операторов, режиссеры, техники. Приветствия были короткими: просто формальные слова. Трехметровый телеэкран выдавал изображение отличного качества. При желании можно было пересчитать число звездочек на сдвоенном флаге Европейского союза и НАТО, на значке, вколотом в петлицу строго-темного пиджака пресс-атташе. Ведущий-мужчина задал ему только один вопрос по-немецки:

– Господин Ниммо, ваши комментарии?

Было отлично видно, как тот закатил на мгновение глаза, потом его зрачки вернулись в обычное положение. Сухо улыбнулся, поправил пальцем дужку своих знаменитых очков.

– Очевидно, что это спланированная русская провокация.

– В каком, простите, смысле?

– В прямом.

– Я прошу вас уточнить.

Несколько секунд ведущие одного из лидирующих новостных агентств Европы и пресс-атташе НАТО молча смотрели друг на друга. Это был прямой эфир. Синхронный перевод на четыре языка, включая испанский и арабский. У «Франс Пресс» шла сейчас собственная трансляция.

– Я предполагаю, что русские совершили это сами. Чтобы обвинить в этом миротворцев. Как я и сказал, это провокация.

Ведущая-женщина засмеялась, и режиссер мгновенно перекинул показ на ту камеру, которая была нацелена именно на нее. Смех был нехороший: визгливый, больной. Ведущей было далеко за сорок: у нее было волевое лицо умного, зрелого человека и хорошая строгая прическа. Немного слишком яркая косметика, но на телевидении так принято: она не полевой журналист. Через несколько секунд больной, горький смех женщины был поддержан сначала одним мужским голосом, потом вторым, потом несколькими сразу. Повинуясь мгновенной команде сообразительного режиссера, техник за пультом дал общий план студии: оскалившиеся в смехе лица журналистов и персонала. Слезы на грубом мужском лице технаря: читающееся по его губам несложное ругательство. Кто-то закрывается руками; кто-то начинает уже не смеяться, а почти выть. Потом в кадр снова пошла трансляция из Брюсселя, кривая усмешка на всем знакомом лице.

– Если бы вы находились прямо здесь, в нашей студии, я бы дала вам пощечину, – очень отчетливо произнесла женщина. – Я надеюсь, русские вас повесят.

– Что?

– Что слышал, свинья.

В студии еще продолжали истерично посмеиваться несколько человек. Брюссель отключился.

– Ну, мне кажется, что это конец. Вообще конец.

Как ни странно, мужчина-ведущий не сказал ничего: только пожевал губами.

– Какое же счастье, что у нас нашлись и Эберт, и Рохау, и канцлер Барш. Какое же облегчение, что наши мальчики перестали гибнуть и вернулись домой. Какое же горе, что экс-канцлер пошла на поводу у этих… Если бы мы участвовали во всем этом и сейчас, участвовали снова – нашей стране уже никогда было бы не отмыться.

– Мы участвовали, Петра.

– Мой бог, я знаю. Но мы ушли оттуда. Слишком поздно, но мы ушли. И сейчас, когда русские по-мясницки разделывают остатки Восточной и Центральной Европы, что мы должны думать об этом всем?

– Что нас стравили.

Женщина вновь засмеялась, тем же больным голосом.

– Итак, давайте подведем итоги. Давайте. Промежуточные, на конец января 2014-го. Но все равно итоги. Еще раз вспомним все вместе. Начиная примерно с 1999 года во всем мире велась серьезная, планомерная пиар-кампания по дискредитации Российской Федерации. Пиками ее стали четыре момента. Убийство русскими террористами популярнейшего вице-канцлера Германии Филиппа Реслера. Нападение уже мусульманских террористов на русскую атомную станцию, продемонстрировавшее всему миру пренебрежение ими мерами безопасности. Гибель очередной русской атомной субмарины, в которой они посмели обвинить не себя самих, а кого-то другого – какие-то неизвестные, мифические подводные лодки, которые они якобы сумели засечь в своих территориальных водах… И наконец, неспровоцированное нападение русских войск на граничащую с ними мирную, демократическую страну! Ужас какой! Мы с вами, сотрудники DPA, в этой кампании активно и искренне участвовали, кстати говоря…

Светловолосая немолодая женщина с яркими губами на секунду приостановила свой монолог, перевела взгляд с камеры на своего напарника, а затем вернула его назад – прямо на оцепеневших зрителей.

– А потом вдруг выяснилось, что все это время мир активно готовился к войне. И что Реслера убили по приказу мелкой фигуры из посольства США в Германии. Наш с вами защитник, полицейский Карл Эберт, мир его праху, взял потом эту фигуру живой и выдавил из нее показания… О том, откуда у этой фигуры такие идеи… И да, также выяснилось, что отбитое охраной нападение на русскую атомную станцию на самом деле было инспирировано зарубежными эмиссарами, вхожими в архив МАГАТЭ, – Международного агентства по атомной энергии. Взятый в этот раз не нами, а русскими террорист-горец дал массу интересных показаний! Даже мне интересных, неспециалисту. А потом французы выяснили, что и дата нападения на русскую энергостанцию, и дата и даже название взорвавшейся русской субмарины… Что они были отлично известны некоторым европейским политикам еще за несколько месяцев до того, как русские напали на своих соседей. На кого, кстати? Мы все это уже позабыли, правда? Нам было не до того. А если бы «Свобода России» увенчалась полным успехом, как этого ожидал весь мир, то и не вспомнили бы… Хотя не факт. Хотя, может быть, было бы ровно наоборот. Все это обросло бы деталями, показаниями, воспоминаниями очевидцев, интересными зрителям подробностями. Лично мне стыдно… Боже, как мне стыдно…

Пауза была секунд в пять. Дорогая по любым меркам. Неловкая.

– Как мы сейчас знаем, война началась не просто так. Как мы сейчас понимаем, Петра, нам очень и очень повезло в том, что мы столь радикально отказались участвовать в этом безумии. Поздно, но отказались. Позже Франции и Греции. Раньше Венгрии, Кореи и Финляндии.

– И не так, как Япония и Турция.

– Совершенно верно, не так.

Рейтинг у передачи был сумасшедшим: застывшие перед своими экранами миллионы зрителей смотрели сейчас на ведущих внимательно, пристально, не отрываясь. Ни от кого не укрылось, как те содрогнулись. Япония и Турция вывели свои войска с территории России очень и очень поспешно. На фоне происходящего у них дома фронтовые потери не имели большого значения. Даже потопление набитого эвакуируемыми войсками вертолетоносца «Хьюга» на выходе из акватории владивостокского порта осталось почти без комментариев – хотя это был крупнейший боевой корабль, потерянный «миротворцами» с начала боевых действий. В десять раз больше германского «Людвигсхафена». Вдвое – любого из трех потопленных за эти месяцы в двух океанах американских эскадренных миноносцев. 9 января русские наконец-то объявили о том, что приняли вынужденное решение о применении ядерного оружия в отношении двух конкретных стран-агрессоров, войска которых находятся на их территории. И через полный ужаса для всего мира час – назвали Турцию и Японию. По два города в каждой из этих двух стран. Хиросима и Нагасаки. Анкара и Измир.

Было ясно, что генерал Лосев и говоривший его устами русский лидер рисковали не просто сильно, а смертельно. За этот час США и Великобритания могли нанести по России массированный ядерный удар всей мощью своих арсеналов и получить если и не симметричный, то в любом случае смертельный ответ. Но странно сказать, у русских были преимущества. Фронт проходил уже по самому центру Европы. От оказавшей русским и их союзникам серьезное сопротивление Польши уже почти ничего не осталось. И ни ей, ни легко захваченным ими прибалтийским и южнославянским государствам было уже не помочь. Народы Болгарии и Румынии пытались разыграть старую карту с низложением своих правительств и переходом на сторону сильнейшей стороны – в этот раз не вышло. Восставший народ, десятки тысяч «братьев-славян», встречающих русские танки цветами, захлебывающиеся от показного энтузиазма толпы, и вместо ожидаемого братания – мгновенные и тяжелые репрессии. Сотни арестованных политиков и журналистов, борцов за права человека, авторов учебников по новой истории и популяризаторов борьбы с русским варварством. Использование остатков их Вооруженных сил в качестве натурального пушечного мяса. Формирование новых правительств пусть из местных граждан, но на условиях полной, безоговорочной лояльности. Начинать атомную войну ради них, и даже ради Чехии и Хорватии, продолжающих совершенно одновременно сражаться, умоляя США о помощи, и вести с русскими унизительные переговоры, – просто не имело смысла. Было понятно, что все они обречены. Да, применение ядерного и химического оружия могло стабилизировать фронт еще до того, как русские выйдут на границы Австрии и Италии – но это абсолютно гарантировало то, что текущий раскол между США и Европой превратится в уже вечную вражду.

Не намного лучшие перспективы имел возможный удар по центральной части России, подальше от границ бывших союзников. Год назад русские города-миллионники на прицеле межконтинентальных баллистических и крылатых ракет гарантировали то, что русские не начнут войну первыми. Они не использовали свой арсенал даже в худшие для себя дни, безнадежно проигрывая войну. Сейчас от этого арсенала осталась максимум четверть, но и ее было достаточно для низведения человечества в каменный век. Всего человечества в целом. А от русских городов-миллионников не осталось почти ничего: их уцелевшее население рассеялось по тысячам квадратных километров бескрайней территории России, и было теперь мало уязвимо для прицельных ударов. От промышленных центров тоже осталось не так много: инфраструктура, персонал, система связей, – все эти сегменты промышленной мощи понесли тяжелейшие потери. И разменивать теперь собственные города, собственную почти не пострадавшую инфраструктуру на остатки русской в ходе глобальной ядерной войны – этот размен был категорически невыгоден именно США и Великобритании.

И еще одним очень интересным обстоятельством, важность которого порой ускользала от аналитиков, было наличие у русской стороны самых настоящих заложников. Американские, польские, итальянские и боснийские части до сих пор удерживали Москву, продолжая вяло сражаться в уже совершенно безнадежном окружении. И в этом контексте прозвучавшая неделей раньше фраза Лосева: «В этот раз мы сожжем свою столицу вместе с захватчиками. Готовьтесь», – оказывалась очень-очень конкретной угрозой. Можно было предположить, что русские не педалировали освобождение своей древней столицы именно по этой причине. А может быть, и по другим тоже. Четыре полнокровных дивизии и целая охапка вспомогательных и полицейских частей вокруг их алого Кремля – это была язва, растравляющая русскую душу почище ржавой спицы в глубокой ране. До предела разъяряющая каждого русского солдата, вступающего на территорию Болгарии, Румынии, Польши, высаживающегося с десантами на датских островах. Полное презрение русских к еще недавно так важному для них «мировому общественному мнению», риску «осуждения авторитетными структурами» и прочему из той же категории – оно имело в своей основе в том числе и именно это. Кто там был позади, кто сидел сейчас в Москве, кроме американцев и поляков? Болгары, боснийцы, датчане, итальянцы? Ага, ну-ну…

Обращение «К народам Японии и Турции» было распространено русскими всеми возможными путями – и на всех основных языках мира. Включая, разумеется, японский и турецкий, но не ограничиваясь ими. Это само по себе было намеком. Как и белорусы несколькими месяцами ранее, они не удержались от издевательств над здравым смыслом, наполнив свое послание ссылками на «пример, поданный самой демократичной страной мира», и тому подобным. «Как и Президент США Трумэн в 1945 году, мы принимаем данное решение с тяжелым сердцем. Как и тогда, это вынужденное решение. Как и тогда, оно служит благородной цели – скорейшему прекращению военных действий и наступлению мира во всем мире». Каждое слово в этом послании было издевкой. Каждое было сказано не просто так.

Анкара и Измир не являлись наиболее населенными городами Турции: оба уступали Стамбулу в 3 и 6 раз, соответственно. Что это означало, учитывая вековую мечту русских о черноморских проливах? Не нужно было быть магистром наук, чтобы догадаться, что именно значит вот этот конкретный намек. Нанести по территории России ядерный удар и получить ответный Вашингтон и Лондон не рискнули. А на коллективный вой правительств и СМИ «всего цивилизованного мира» об «окончательном раскрытии русского плана мирового господства», «вопиющем проявлении русского безумного варварства» и «необходимости дать совместный отпор» сотни миллионов человек уже плевали. Год назад, годы назад, почти те же самые слова произносились, когда русские сидели в своей тундре в обнимку со своими медведями, и словосочетание «Русский фронт» считалось безнадежно устаревшим. Сейчас почти эти самые слова звучат снова, потому что русских раздразнили, оскорбили, разъярили до предела. Потому что совершенное с ними превысило предел даже их всем известной терпеливости. Может быть, они имеют теперь моральное право получить кое-что от потерявших инстинкт самосохранения европейцев и азиатов? В конце концов, у США было достаточно сейчас собственных, внутренних проблем, чтобы мобилизовать всю свою устрашающую мощь для войны. Еще такой далекой от них войны. Проблем с разрастающимися, как раковые метастазы, вспышками сепаратизма: уже не анекдотическими, как раньше, а самыми настоящими. Проблем с идущей вразнос экономикой, которой смена доллара на новую валюту не помогла совершенно. Да, казавшийся таким выгодным план не сработал только из-за военных и политических просчетов, но сейчас было не время искать козлов отпущения. Нужно было сконцентрироваться и пытаться сдержать все ширящиеся признаки глубочайшего кризиса, способного стать фатальным для лидирующей державы мира.

Три часа спустя обнародования русскими второй части их обращения – той самой, в которой были названы две конкретные страны и четыре конкретных города, – США выступили со своим собственным. В нем президент и сенат объявили о своем стремлении не допустить дальнейшей эскалации спровоцированного Россией конфликта, не позволить и так выходящей из-под общего контроля человечества ситуации погубить весь мир. Этому самому человечеству было в очередной раз напомнено, что именно Россия развязала биологическую войну, отравив всю планету своим «русским парагриппом», пандемия которого не имела себе равных. Теперь человечество должно было сказать решительное «нет» стремлению России погубить планету в горниле ядерного апокалипсиса! Должно было сделать еще массу вещей, которые в Вашингтоне и Лондоне считали полезными.

Человечество же, как, впрочем, это обычно и бывает, плевало на то, к чему его призывали мудрые люди. Оно в ужасе смотрело прямые трансляции из Японии, где десятки миллионов человек штурмовали противоатомные убежища и железнодорожные станции, бежали из всех крупных городов, выходили в море на переполненных суденышках, мчались и брели по забитым дорогам с детьми на руках. Лишь бы выгадать милю, пять, десять – дальше от будущего эпицентра, еще дальше, еще. Каждая миля означала лишний шанс выжить.

Русская легенда о том, что в японских школах учат, что это русские сбросили атомные бомбы на Страну восходящего солнца – это именно легенда. На самом деле японцы отлично знают, что такое «Энола Гей», что такое «Малыш» и кто такой Пол Тиббетс. Практически каждый японский школьник посещал хиросимский мемориал. Каждый без исключения был в курсе – зачем именно самая демократическая страна в мире сбросила на них две атомные бомбы. Аргументы русских были совершенно логичными: поверить в них было несложно. Подсознательно каждый здравомыслящий взрослый японец отлично понимал, что они все доигрались. Что прошлогодняя весенняя эпопея с почти месячной обороной островов Танфильева и Шикотана русской морской пехотой, полегшей до последнего человека, но не сдавшейся, – это конкретный признак того, что будет дальше. И что оккупацию Дальнего Востока на глазах оправляющиеся от поражения русские им не простят никогда. И что когда начнется – двумя городами не ограничится: атомных бомб у русских еще много…

Выбора у Японии не было: Страна восходящего солнца разыграла свою ставку со всеми шансами на победу. В этот раз США – победитель Японии в прошлой войне – были на их стороне. Считалось, что это не просто увеличивает шансы, это делает ситуацию однозначной и беспроигрышной. И то, что их страна проиграла второй раз подряд – это оказалось для японцев очень важно. Это вызвало к жизни очень заумные внутренние философствования, плохо понятные даже соседям, которым сейчас было в общем-то не до вникания в тонкости перевода. Японцы уже имели опыт сокрушительного поражения в войне и долгого, мучительного выкарабкивания из последовавшей нищеты. Такая перспектива была без преувеличения ужасной: даже просто озвучивание русскими их угрозы стоило японской экономике миллиардов и миллиардов. Констатация того, что угроза реальна и противостоять ей невозможно – стоила постов десяткам самых высокопоставленных политиков и военных. Осознание того, что они во второй раз за три четверти века сами начали войну, способную низвергнуть их избранный богами народ в пропасть… Вот это произвело на всю страну самое серьезное впечатление. Убийственное. Сколько при этом пришлось на собственный и коллективный разум японцев, а сколько на некие запущенные созданным в России вирусом молекулярные сигналы… Это определить было невозможно в принципе.

Перед Японией сейчас лежали и исторические примеры, и современные. Доходчивые примеры Франции, Германии, Финляндии, славянских стран Европы. А быстро соображать тут умели. И серьезно воспринимать то, что заявили по поводу ближайшей перспективы Японии на другом берегу Охотского, Желтого и Восточно-Китайского морей, в Норильске и Пекине – умели тоже. Абэ Синдзо добровольно покинул пост премьер-министра, вновь смененный своим политическим соперником экс-премьером Нода Есихико. На нужные процедуры и церемонии не было никакого времени: счет шел без преувеличения уже на десятки минут. Они успели. И новый премьер, и его величество император Акихито нашли, произнесли вслух, отослали миру и России нужные слова. Выступили с нужными, спасительными обращениями, заявлениями, обещаниями. Замерли в ожидании, пока часы продолжали отсчитывать минуты до старта русских ракет.

Начальник Турецкого генерального штаба генерал Некдет Озел был убит выстрелом в затылок офицером собственной охраны, также немедленно застреленным. Командующий Сухопутными войсками генерал Хулуси Акар – взят под арест членами собственного штаба, – однако освобожден неполный час спустя. Президент Турции Реджеп Тайип Эрдоган и премьер-министр Бинали Йылдырым подавили путч жесточайшим образом – с выводом на улицы не только подчиняющихся жандармерии «сил противодействия беспорядкам», но и армейской бронетехники. Считали, что подавили. В совместном обращении они произнесли слова: «Мы готовы ответить с еще большей силой», «мы не поддадимся на шантаж» и «если они посмеют пойти на этот преступный шаг, за него сторицей заплатят кровью их собственные граждане». Неполную минуту спустя того, как эти слова прозвучали в еще контролируемом турецким правительством радиоэфире, русские прислали рекордно короткий, всего на несколько слов ответ. «Бурса, Адана, Газиантеп, Конья». Названия следующих четырех по величине населения турецких городов после Анкары и Измира. Слушать обещания и заверения от заокеанских партнеров и союзников было уже некогда: миллионы людей бежали или брали в руки факелы; путч – первый из будущей серии турецких путчей – разворачивался в этот час в полную силу.

Все звучащие сейчас комментарии и прогнозы не имели значения, дело обстояло до предела просто. У русских была атомная бомба, а у турок ее не было. Попытка силой захватить хранилище атомного оружия НАТО на авиабазе Инджирлик впервые привела к обмену огнем между военнослужащими Турецкой армии и США, и даже став успешной, оказалась полностью бесполезной. Исходно предназначенные для использования именно турецкими ВВС 40 атомных бомб из 90 хранящихся там, были инертны без ключей авторизации, находящихся в руках командования НАТО; обойти все блокировки за быстро утекающие минуты не удалось.

Президент Эрдоган и премьер Йылдырым были повторно арестованы с боем, их многочисленная охрана оказала отчаянное сопротивление. И вновь освобождены военными. Командиры двух из трех бригад и полка, продолжающего защищать столицу 4-го Корпуса объявили о своей верности законному правительству Республики и применили оружие без колебаний. Это были не просто парадные столичные части – солдаты корпуса прошли через самые жестокие бои, какие только можно было представить: крови они не боялись. На улицах гибли тысячи – и в панической давке, и под перекрестным огнем разделившихся на два противостоящих лагеря армейцев и жандармов. Удар взлетевших со столичной авиабазы Акинци самолетов турецких ВВС поставил в этом ужасе не точку – многоточие. Через неполный час после уничтожения правительственного бункера разработанной и произведенной в США авиабомбой объявивший о взятии всей полноты гражданской и военной власти в свои руки генерал Галиб Менди также был убит. Следующий претендент представлял уже не ВВС, а жандармерию: этот хотя бы остался жив, когда в эфир вышел «Гражданский комитет», сделавший ровно то же самое, что на противоположной стороне Земли делали Нода Есихико и император Акихито. Вышедший в систему оповещения в телевизионный эфир, радиоэфир, Интернет – с обращениями к собственному народу и народу России. С заявлениями, обещаниями, призывами. Живыми, полными одновременно и искреннего страха, и искренней надежды.

Неизвестно, насколько на ужаснувшийся мир и на русских лидеров подействовали кадры прямого эфира, транслируемые с крыши отеля «Шератон Анкара». Давящий толпу строй «Леопардов» и перекрестный огонь, скачущий между стенами вспыхивающих один за другим жилых и правительственных зданий. Неизвестно, насколько подействовало на самих турок и это, и все остальное. В первую, в главную очередь – десятки тысяч погибших за считаные часы. «Гражданский комитет» удержался, и второй арест президента и премьер-министра стал окончательным. Русские ракеты не стартовали.

Окруженная Московская группировка Миротворческих сил – Сводная боевая группа "М" капитулировала только в самом конце февраля, когда морозы уже давно ушли. Был даже какой-то юмор в том, что война переориентировала работу даже не сбитых космических спутников и вычислительных мощностей синоптических компьютеров – наиболее производительных в мире, – именно на войну. На распознавание изображений, на вычисление маршрутов транспорта, на локализацию вражеских штабов и центров управления. Минус 25 градусов по Цельсию продержались в Ленинградской и Московской областях максимум неделю. В принципе, будь метеорологические прогнозы надежнее, петербургская группировка вполне могла протянуть время и дождаться оттепели, снявшей бы остроту необходимости идти на прорыв. Генералы и даже телекомментаторы продолжали рассуждать о том, что тогда обе «сводные боевые группы» могли бы продержаться дольше, приковывая к себе русские силы, оттягивая их от двигающегося через Европу фронта. Могли соединиться, могли осуществить прорыв в каком-то ином направлении… Все это было уже просто устным упражнением, оторвавшимся от реальности. Сил в континентальной Европе у продолжающих сохранять верность НАТО стран не оставалось уже почти ни на что. К концу февраля даже оптимистичное итальянское правительство уже прекратило разглагольствовать о «своей твердой уверенности в стойкости и верности славных наследников воинственных традиций Рима» и присоединилось к вялоидущим многосторонним переговорам в Афинах. Сводный русско-украинский полк морской пехоты занял Триест без единого выстрела: до Венеции по прямой оставалось почти 100 километров. Италия вообще довольно маленькая страна.

Требования из-за океана упорно продолжать борьбу с кровавой русской угрозой звучали к этому дню даже уже не угрожающе – тоскливо. Русские не дошли даже до французской границы, но что взяли – то взяли. В Центральной Европе быстрее других соображающие правительства сохранили свои государственные структуры и территории в целости или почти в целости: активный поиск военных преступников и их выдача по первому требованию русских комендатур, – это была ерунда на фоне окружающего. Более ригидные страны, решившие сопротивляться до конца, превратились в то, что люди уже видели раньше. Когда в течение десятилетий просто военной силой последовательно были превращены в прах Ирак, Сербия, Ливия и Сирия. С одобрения большинства телезрителей. Да, сейчас к ним добавились Польша, Хорватия, Босния и Герцеговина, и народы западных и восточных стран были, кстати, искренне благодарны им за яркий и своевременный пример. Терять свое собственное привыкшее к комфорту и миру население на поле боя, располагающемся не где-то в России, а здесь, на порогах своих домов, – они не желали. Тем более ради амбиций политических преступников, последовательно приведших к ничтожности сложившуюся за десятилетия систему дипломатической устойчивости и развязавших мировую бойню. Когда десятки государственных и журналистских расследований открыли подноготную подготовки удара по России, а вирус позволил людям думать собственными головами – стало уже не так просто найти добровольцев с прежним энтузиазмом воевать за интересы далеких хозяев мира. Шел февраль.

– Вообще, лично я так до конца и не верю в этот фантастический вирус, – произнесла холеная дама в берлинской студии DPA.

Только что закончился очередной телемост с Москвой, из рекордной серии «Запад – Восток», но трансляция еще шла. Техники пока не начали бродить по студии, собирая свои микрофоны и датчики.

– Да, я видела все эти комментарии, анализы, описания. Но знаменитый эффект наблюдался на самом деле у относительно немногих переболевших. А может быть, на самом деле никакого вируса и нет? Русские выложили в Сеть, выпустили в эфир, привезли на Афинские переговоры три десятка совершенно убийственных свидетелей. Плененного ими еще до начала войны мусульманского террориста, возглавлявшего нападение на атомную энергостанцию, – спланированное с подачи западных разведок. Диверсантов и убийц, захваченных ими в самом начале этой войны, а на самом деле также до ее начала. Расстреливавших безоружных людей, чтобы мы в своих телестудиях объявили это потом преступлением русского же режима и использовали как еще один повод для силового вмешательства. Привезли пленных, принадлежавших к Вооруженным силам североамериканских, европейских и азиатских государств, – предметно и весьма полно рассказывающих о формировании и поддержке нашими правительствами многочисленных «эскадронов смерти», нацеленных на уничтожение мирного населения России. В том числе методами, за использование которых после Второй мировой войны вешали и немцев, и японцев.

Дама посмотрела прямо в глаза шестидесяти миллионам зрителей: телеканал сейчас смотрела большая часть Европы.

– Что, разве мы не могли увидеть все это сами? Поверить во все это без вируса? Могли. Просто не хотели. Нас все устраивало. И мы получили тот результат, который заслужили: каждый из нас. В Афинах русские заявили, что будут вешать и сами. Вас это удивляет?

– Почему они не использовали атомное оружие раньше, вот что меня удивляет, – произнес журналист-мужчина.

– Ну…

Женщина не нашла быстрого ответа, и было бы странно, если бы нашла. В общем-то это был главный вопрос из всех. Главный за год. Простого ответа на него не имелось. Имелись только очень сложные. Упрощая на порядок, применение русскими ядерного оружия на поле боя гарантировало развертывание уже совершенно открытого и открыто поддерживаемого всем миром геноцида русских. До «окончательного решения вопроса» включительно. А разменяться в стиле «а пропадай оно все пропадом» русским тогда не хватило духу. Как показала жизнь – это было верным решением. Как ни странно.

Война не закончилась сразу, в один день. Она как-то тихо угасла. Мир понес слишком большие потери, для того чтобы продолжать воевать, и недостаточно большие, чтобы прекратить воевать навсегда. Никто не называл закончившуюся бойню «Третьей мировой», никто не говорил, что это «Последняя война», как иногда говорили раньше. Но только ограниченное число не самых умных людей продолжали именовать произошедшее «Миротворческой операцией "Свобода России"». Россия сумела защитить свою свободу, и это весьма дорого обошлось и ей самой, и всему миру. Тысячи политиков рассуждали о том, что все должно было быть не так, что все должно было быть иначе. Сотни – не слишком громко укоряли русских за то, что, вновь дойдя до своих границ, они не остановились в виде молчаливого укора, а пошли дальше – оккупировать несчастную Европу, ставшую жертвой чужих политических игр. Было очевидно, что основные бенефициары возможной и даже практически гарантированной победы над Россией отделались легче всех и в результате поражения тоже. США, с их импичментом и кризисом – политическим и экономическим вместе, но с весьма умеренными людскими потерями. Да, с радикальными переменами в верхушке Генералитета, заставляющими вспомнить русское же слово «чистки». Но сохранившие значительную долю флота и армии – и сохранившие уверенность в своем превосходстве даже над всем миром, вместе взятым. Великобритания, с ее «временными парламентскими затруднениями» и странным «домашним арестом Королевы», про которые что только не говорили. Потерявшая половину вооруженных сил и три четверти золотовалютных резервов и не выигравшая от этого ничего. Но на землю обоих организаторов этой войны так и не ступила нога русского солдата: вот что было важно.

Европейцам пришлось хуже всех, если не считать традиционно нейтральные страны. Фактически легче других отделались государства Иберийского полуострова, до которых русские танки не докатились еще многие и многие сотни километров. Испания и Португалия потеряли в России тысячи солдат и офицеров и сотни боевых машин, но Афинский договор 2014 года обеспечил их независимость, и оба правительства с успехом делали вид, что ничего особенного не случилось. Государства, имеющие несчастье располагаться ближе к русским границам, не имели возможности позволить себе такую роскошь. Именовали это по-разному, и термины, кстати, довольно активно эволюционировали со временем, но смысл был один. Восточная Европа, Украина, Грузия вошли в «ближнюю сферу интересов» новой России. И заставлять уважать свои интересы на этих территориях она теперь была готова всей своей мощью, и без всяких оговорок. Германия, Франция и Греция заявляли о своей «ориентации на добрососедские отношения», делали очень многое из того, что Россия от них хочет, и можно было только довольно абстрактно считать: выгодна в конечном итоге такая политика или нет. Наверное, да, потому что в нескольких других странах размещались сейчас «временные воинские контингенты» победившей стороны, и мнения их правительств теперь никто не спрашивал даже по поводу прогноза погоды.

Несколько других государств понесли более серьезные потери, несколько – менее серьезные. Забавно, но, например, Нигерии и Эфиопии было абсолютно наплевать на в полном составе погибшие в далекой снежной России батальоны – их наличие или отсутствие вообще никак не влияло на региональный баланс сил, а России еще десятилетие было не до развития торговли и туризма в направлении данных стран. А вот, например, потери вооруженных сил Пакистана и Республики Корея и понесенные этими государствами не окупившиеся военные расходы имели очень серьезные последствия. Серьезнейшие. В первую очередь в эскалации противостояния с ближайшими соседями. Главными среди которых были «мы все знаем кто».

В любом случае, прошло еще много недель, прежде чем стрельба на земле и рев реактивных двигателей в небе утихли окончательно, а потоки беженцев потянулись обратно по домам. Много месяцев, прежде чем в быт людей начали возвращаться симптомы нормальной жизни – регулярные рейсы поездов и гражданских самолетов, адекватно подаваемые международные новости, налаженная работа почты и банков. Вспомнить только одну замену долларов США на новую валюту – со всеми аспектами этой реформы, вместе взятыми. Даже она одна аукалась всему миру еще очень долго… Было понятно, что пройдет еще много лет, прежде чем сгладится, приглушится боль потерь, и насмерть дравшиеся одна с другой державы начнут обмениваться не авиаударами, стрелами танковых атак и группами диверсантов, а делегациями, состоящими из политиков, бизнесменов, а потом даже спортсменов и ученых. Возможно, даже целые десятилетия.

Но одно можно было сказать точно. Русский язык никто не запретит. Имена Пушкина, Гагарина, Басова, Жукова, Прохорова, Толстого, Оловникова, Чехова и сотен других уже никто не вычеркнет из учебников и справочников. Понятие «русский язык» не останется неинтересной короткой главой в чужих энциклопедиях.

Мир уже совершенно точно стал другим. Он точно уже никогда не будет прежним. Но мы в нем остались.

* * *

Ну что еще сказать? Первая, очень поверхностная оценка понесенных Россией людских потерь была сделана еще до окончания войны, еще зимой. Выглядела она настолько по-средневековому жутко, что в нее просто невозможно было поверить. Что мировые, что «возрожденные» отечественные СМИ захлебывались комментариями, поворачивая не умещающееся в сознание число разными боками, деля его на составные части и собирая снова. К счастью, реальность оказалась чуточку более щадящей. Неожиданно большое число людей, считавшихся погибшими или пропавшими без вести, возвращались в родные места или начинали жизнь почти с нуля на новом месте. Там, куда забросила их судьба, иногда за тысячу километров от старого дома. Война 2013–2014 годов вновь отучила мир насмешливо воспринимать слова о «русском характере». Неожиданно оказалось, что такое понятие действительно существует – уж это человечество вполне сейчас прочувствовало. И скорее всего именно некие особенности того самого русского характера и позволили стольким миллионам – многим десяткам миллионов – совершенно гражданских, мирных людей выжить без государства, без цивилизации. В отрыве от всего или почти от всего, составлявшего их жизнь до войны. Уехавшие из городов и городков в никуда, в мельчайшие поселки и хутора, просто в леса и степи – семьями, командами, даже поодиночке, – они пережили и весну, и лето. Не попали под опустошившие города эпидемии. Неся потери и от карателей, и от бандитов, все же продолжали копать землю и сажать то, что можно было съесть, если удастся дожить до урожая. Отдали партизанам и действующей армии всю свою молодежь. Отдали трудовому фронту всех себя, когда волна прокатилась назад и появилось, куда выйти из леса. Вряд ли на такое были массово способны больно цивилизованные европейцы и участвовавшие в нападении на Россию азиаты, включая японцев и южнокорейцев. Вряд ли – как раз не особо цивилизованные арабы. Впрочем, ни тем, ни другим при схожей ситуации просто некуда было бы деться. В плотно заселенной Европе, в Японии, на Корейском полуострове, в арабских полупустынях просто негде спрятаться и нечем прокормиться на ничейной земле. Не останешься незамеченным, когда хоть сколько-то оккупантов да контролируют каждую пару сотен квадратных километров.

Не в первый раз, но России опять помогли ее размеры. Вражеское нашествие размылось на тысячах километров недружественной земли. Без полноценного геноцида ее было себе не присвоить, а полноценный геноцид вызвал такой ответ, который не просто опрокинул агрессора, но и принес войну в его собственный дом. Опять же совершенно не в первый раз.

Командир партизанских разведчиков пережил войну, пусть и оставшись инвалидом. Противопехотная мина, уложившая его напарника и оторвавшая ему обе ступни, не сумела убить старшего лейтенанта на месте, а судьбе он шанса не дал. Остановил кровотечение, не умер от болевого шока. Приводя себе в пример летчика Маресьева и радуясь относительно теплому времени года, прополз за четыре дня почти 25 километров, пока не добрался до человеческого жилья. К моменту, когда подошла его очередь на реконструктивную хирургию, бывший старший лейтенант уже занимал должность доцента на своем старом месте, преподавая «Автоматизированные электромеханические комплексы и системы». Даже увечье не лишило его природного упорства и жизнелюбия, а с обаянием у него всегда все было в порядке. Женился он быстро и удачно, и дети были хорошие.

Его товарищи так никогда и не разыскали старшего лейтенанта Сомова потому, что по понятным причинам командир взвода разведки никогда не называл никому в отряде свои настоящие имя и фамилию. На самом деле он был не Николай Сомов, а Никита Сонин. Своих же он после войны не искал, считая отряд уничтоженным полностью. Поскольку тот так и оставался безымянным, действующие регистры поиска были малополезны. Только уже в 2020 году бывший командир партизанского разведвзвода случайно услышал в идущем по радио «Часе имен» имя Арсена Кочиева и слова «Разыскивает… действовавших в Лодейнопольском районе Ленинградской области летом и в начале осени». И даже записал озвученный адрес, но писать «Арсению» на юг так и не стал. Награды Сонин надевал два раза в год – на первый День Победы и на второй. Пришедший ему летом, в самое горячее время, драгоценный орден Мужества, медаль «Партизану Отечественной войны» II степени, «Победу», естественно. Ходил он на своих протезах плохо, но самостоятельно. Работая с утра до вечера, растя детей, лихо водя переделанную под ручное управление машину, бывший старший лейтенант Сомов прожил долгую и успешную жизнь совершенно счастливым человеком. У него все было хорошо.

Арсен Кочиев, известный своим товарищам как Арсений, уехал после войны на юг. Война оставила в его душе слишком тяжелые следы, Арсен сменил за несколько лет три работы и двух жен, но ни в одном доме не мог оставаться надолго. В конце концов он нашел себя в месте, максимально далеко отстоящем от всего, напоминавшего дважды раненному человеку войну. Смешно сказать, начал разводить баранов в своих родных предгорьях. Занятие, ничем не хуже любого другого. Вообще, любой человек, серьезно занимающийся делом, имел в новой России все возможности быть уверенным в своем будущем – вот чего нам не хватало все довоенные годы. Знатный животновод Арсен Кочиев последовательно добавил к своим скромным боевым наградам обе медали ордена «За заслуги перед Отечеством», основал на собственные деньги «Дом сирот дяди Арсения» и все-таки женился снова. Большой дом, большое сердце… Жена долго пугалась того, как он кричит во сне: «Док, стрелок слева, слева! Сними его, он нас всех убьет!..» Бывший рядовой Кочиев умер еще довольно молодым человеком, неожиданно для всех. Его именем назвали школу в Алагирском районе.

Вика и Костя закончили войну в Брюсселе, в составе все той же бывшей 32-й отдельной Ленинградско-Павловской Краснознаменной мотострелковой бригады. Ныне 32-й отдельной Рижско-Ленинградско-Павловской Краснознаменной Жуковской мотострелковой. Шире известной просто как «Новосиб». Старший сержант и сержант расписались на раздолбанном, выгоревшем здании штаб-квартиры НАТО на бульваре Леопольда III, видя в этом какой-то сакральный смысл. На самом деле, смысла не было. Когда паломничество желающих расписаться или просто нацарапать на обугленных стенах пару добрых анонимных слов начало затихать, здание снесли просто на хрен, до основания. Подрывом нескольких сотен щедро уложенных под стены зарядов взрывчатки. Оконные стекла вышибло в половине города – и не было, между прочим, ни одного протеста со стороны местного населения, которого предупредили заблаговременно и корректно. Население бельгийской столицы с ужасом прислушивалось и молчало в тряпочку. Не желающих молчать в тряпочку бойцы комендантского батальона карали, совершенно не колеблясь. Батальон был «чеченским» – еще одна издевка русских над местными стереотипами, ведь европейские правозащитники несколько десятилетий боролись за права чеченского народа, угнетаемого нехорошей Россией. На батальон приходилось аж трое Героев России, и, разбирайся бельгийцы в русской геральдике получше, они сочли бы это дополнительным актом устрашения.

Вика демобилизовалась в декабре 2014-го, по беременности; Костя ушел ровно годом позже. На двоих у старшего сержанта и сержанта Титовых было три «Святых Георгия», две «Отваги» и по «Партизану», и выглядела пара, конечно, колоритно. Хотя и совершенно обычно, кстати. Возвращаться обоим было некуда, и, когда Костя дослужил свое в Западной группе войск, растущая семья осела в мелком городке на азовском побережье. К 2016-му у них было уже пятеро детей; впрочем, трое из них приемные. Тоже обычное дело. Вика еще до родов дважды ездила в Петербург, но не сумела отыскать никаких следов мамы. Ее заявление лежало в «Бюро розыска», и Вика продолжала надеяться, но… На отца была хотя бы похоронка: второй раз полковника Петрова сбили уже под словацкой Трнавой, и, хотя катапультировался он чисто, его добили на земле. Десантировавшаяся группа спецназа ВВС сумела спасти оператора, перебила больно храбрых против раненого пилота бойцов-«территориальников», и вывезла тело полковника на свою территорию. В 2018-м его перезахоронили в Химках, как сотни тысяч других. Из-за того, что дети были еще малы, Вика и Костя не выбрались на открытие памятника и впервые приехали много позже. Очень намного, когда хилые саженцы метровой высоты уже превратились в нормальные молодые липы и клены. Нужную аллею они нашли быстро: «Словакия» располагалась, как и положено, между «Украиной», «Польшей», «Венгрией», «Чехией» и «Австрией». Десятки бетонных плит, тысячи имен. «Герой Российской Федерации, полковник М. М. Петров». Выдавленная в бетоне и залитая золотом звездочка под папиным именем. Все правильно. Все хорошо.

Потом они пошли к громадному сектору «Россия, Северо-Запад». При помощи расставленных на перекрестках главных аллей кубиков интерактивных систем Костя нашел двоих рядовых Титовых с нужными инициалами: отца и брата. Вика нашла «мл. сержанта А. Н. Симонова» – мужа своей старшей сестры, с которой она сейчас уже, наверное, почти сравнялась по возрасту. Младшие дети начали капризничать: слова «дедушка», «дядя» и «тетя» им вообще ничего не говорили. Дедушек, дядь и теть у них никогда не было, и мама плачет, а они все уже давно устали… Все же они задержались еще на полчаса. В каталоге нашли Геннадьева, Фокина, Ляхина, еще нескольких, кого помнили, но к их камням уже не пошли, решили, что в другой раз. Дмитриева, Иванова и Федотина и трех десятков прочих старых друзей было и не найти сразу: слишком распространенные фамилии. Фамилия Сивый в списке была, но это был Сивый-старший, а Ромки не было. «Пока что», может быть, не было, – потому что списки опознанных понемногу росли. Вот взять хотя бы того же лейтенанта Ляхина… Генетикам было чем заняться: в одном только ростовском центре работали сейчас человек триста, и все равно производительности не хватало. А иностранных специалистов к работе не допускали принципиально: после того как вскрылось, для чего в предвоенные годы делали «генетические паспорта регионов» и «анализ на происхождение и поиск генетических кузенов», народ начал воспринимать любое упоминание о «молекулярном тестировании для международной базы данных» с очень большой настороженностью.

К 2020 году Виктория Титова использовала наконец выданную за отца стипендию для завершения высшего образования и довольно быстро выросла из рядового инженера-химика в Викторию Михайловну. Сначала в начальника цеха, а затем и в зама по производству на комбинате средней руки. Одному из тех, которые росли как грибы вокруг строящихся городков и городов по всей стране. Нового Южноуральска, Новой Калуги, Нового Брянска. Костя, к слову, высшее образование так и не получил, но дефицит доказавших свою преданность стране мужчин с двумя руками, двумя ногами и неглупой головой был острым еще много лет: зарабатывал он не хуже любого начальника. Шутить над неравной парой Титовых никому в голову не приходило: им завидовали. Они были живые.

У каждого почти не осталось одноклассников, у Вики одногруппников по старой группе петербургского института. На все три коллектива – семь или восемь живых девочек, пара целых и пара покалеченных мальчиков и десятки оставшихся от погибших неактивных страниц в начинающих постепенно работать социальных сетях. «Пользователь последний раз заходил… марта 2013 года». Им хотелось верить, что всем просто не до глупостей, что все со страшной силой работают и рожают, но верилось плохо. Друзей-однополчан у Титовых оказалось довольно много, но среди них было всего несколько таких, кто прошел войну с самого начала, как они оба. Слишком мало в живых осталось мужчин и ребят, и женщин, и девочек, кто был в строю в начале и дошел до самого конца: до Брюсселя, до Триеста, до Батуми. Большая часть была летнего и осеннего призыва: зимних в бой уже не пустили…

Герой Российской Федерации генерал армии Лосев умер в 2016 году; в некрологах было написано «острый повторный инфаркт миокарда». Накрытое Знаменем Победы тело провезли по Красной площади на гаубичном лафете. И после отдания почестей перед лицом сотен тысяч пришедших с ним проститься людей похоронили в Кремлевской стене – как делали в старые времена. К слову, Западным фронтом до Лосева командовали трое генералов, в том числе два погибших и один покончивший с собой в самые тяжелые и безнадежные дни. Они такой чести не удостоились.

Огромный мемориальный комплекс «Незабытые» выстроили на народные копейки и для всего народа вместе. Помимо этого памятники постепенно ставили по всей стране. И поскромнее, и побогаче. В селах, в поселках, в городах, на территориях восстановленных заводов и фабрик, перед отстроенными зданиями сельсоветов. Гипсовый боец с «калашниковым» в опущенных руках, обессиленно припавший на одно колено: уже убитый в бою, но еще не поваленный на землю. Или другой, отлитый из сияющей темным золотом молодой бронзы: застывший с оружием наготове стрелок, закрывающий спиной девчонку с малышом на руках. Или третий – просто воин с тем же «калашниковым» в руке и спокойным, уверенным выражением, навечно застывшим на его каменном лице. И имена: многие десятки и сотни имен на каждой плите.

Страна выжила. Вновь понеся громадные людские и материальные потери, она, как и в прошлый раз, вышла из войны победительницей. Россия уцелела и благодаря своим пространствам, растянувшим силы противника, и благодаря своим людям, снова не пожалевшим себя ради будущего своих детей. Тяжкие репарации, наложенные победившей Россией на Европу и Азию, вытащили ее из руин. Современное оборудование – от станков до сельхозтехники, – современные технологии, продовольствие, сырье. Гражданские авиалайнеры. Боевые корабли, официально объявленные «учебными». Банальнейшее золото: как «живое», так и в виде перекачиваемых по электронным сетям цифр. В зачет шло все. Было даже как-то неловко думать, что это была плата за пролитую кровь, но так, в общем-то, дело и обстояло. Побежденные предпочитали не рисковать открытой схваткой или безнадежной партизанской войной, способной обратить их ухоженные страны в пепел, а платить. Платить и каяться. Чего они, собственно, хотели от нас самих еще несколько лет назад. Это и казалось, да в общем-то и на самом деле было, вполне удовлетворительным выходом для них. Позволяющим, кстати, в какой-то степени восстановить переломленную общественную мораль. Смотрите, мы помогаем исправить то, что натворили и наши собственные негодяи, и чужие. Это благородно. Мы все-таки в какой-то мере хорошие.

Вернувшиеся с войны люди работали не покладая рук. Восстанавливая индустрию и сельское хозяйство, заново отстраивая городские районы и поселки, корпуса заводов и машинно-тракторные станции. Рабочих рук отчаянно не хватало, и добровольческий панъевропейский «Новый Корпус Мира» при всей его распиаренности выглядел просто смешно на фоне числа строящихся по всей России объектов. И, кстати, просто объявлений «Срочно требуются», висящих на каждом углу. Стране остро, острейше требовались каменщики, бетонщики, токари, операторы станков с ЧПУ, инженеры-электронщики, инженеры-дорожники, инженеры-домостроители, инженеры-химики, инженеры по строительству и эксплуатации мостов, туннелей, железных дорог и всего прочего, из чего состоит нормальная жизнь любой страны. Отчаянно нужны были сборщики и наладчики оборудования, конструкторы, фермеры, фельдшеры, врачи всех специальностей. Представители полутысячи других профессий и преподаватели всех возможных дисциплин, кроме искусствоведения, маркетинга и менеджмента.

В стране почти не осталось тех, кто так долго сидел на шее народа, кто мучил нас и наших братьев, как гнойный нарыв на теле. Долгая, тяжелая война дала возможность стать полицаями, карателями, палачами, охранниками в концлагерях, старостами и бургомистрами всем тем нашим землякам и соседям, кто нас так страстно и искренне ненавидел и презирал. Кто что конкретно выбрал – зависело от возраста, телосложения, твердости духа, в конце концов. Несложно мечтать о том, что «всех москалей сожжем по сараям, всех жидов перевешаем, всех косоглазых в море утопим». Гораздо труднее делать это собственными руками, рискуя получить в спину партизанскую пулю. Теоретиков геноцида, поддерживающих новых хозяев вдохновенным славословием, сладким пением в микрофон, работой на тяжелой должности вассального чиновника, все равно нашлось больше. Но вне зависимости от выбранного пути, судьба у всех была практически одинаковой. Замешанных в пролитии крови мирных людей находили и вешали на площадях. Виновные в добровольном и активном сотрудничестве с оккупантами – получали по 5, 15 или 25 лет каторжных работ, вне зависимости от того, какие уважительные причины у них для такого непростого выбора имелись. Но и те, и другие перестали нам теперь мешать.

Армию-победительницу довольно быстро кадрировали: дивизии и отдельные бригады сводили к батальонам постоянной готовности. Но вооружение продолжали клепать если не в три, то в две смены: война очень четко показала, чего стоит иметь современную бронетехнику, авиацию и ПВО и чего стоит их не иметь. А врагов у России еще оставалось не на одну войну: на четыре. Это с континентальной Европой все уже было более-менее ясно – и то в это верили далеко не все. Оставались раздираемые на части внутренними проблемами США, находящиеся почти в безопасности за своими океанами. Оставалась Великобритания, понесшая серьезнейшие потери, но не переставшая быть великой, и очень серьезно работающая теперь в интересах будущего возможного «пересмотра результатов» столь неудачно закончившейся «миротворческой операции». Оставалась заглушившая свою яркую риторику и пересажавшая своих радикалов, но не ставшая от этого более слабой Япония. Не слишком убедительно рассказывающая всему миру о своей переориентации на мирное сотрудничество со всеми соседями, но строящая сразу три вертолетоносца взамен одного потерянного. Оставалась Турция, пережившая три путча за четыре года, давно оправившаяся от страха 2014-го и тоже уже начавшая чувствовать соблазн реванша. Не в одиночку – против России-то. Нет, ни в коем случае. Конечно же, нет. Вместе с кем-нибудь сильным, кто может снова поднять знамя борьбы с темным русским варварством. Неважно, что сейчас таких не слышно. Если подождать, если некоторое время осторожно поискать, они могут найтись.

Ну что, все? Уже все? Вы тоже видите это? Вы видите, как буйно лезет хрустящая, яркая молодая трава сквозь почти уже смытый дождями пепел? Еще год, два, три – и от пепла не останется ничего: он растворится полностью везде, кроме человеческих душ. Вы чувствуете, как пахнет хлебом из двора дома, стены которого белеют свежей кирпичной кладкой? Еще пять лет, и в таких домах будут все улицы, а во дворах будет шумно от индейских кличей подрастающих детей первого послевоенного поколения. Детей мужчин и женщин, вернувшихся с победой и растящих себе смену.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мертвых расцвели голубые цветы. Расцвели и опали… Проходит четвертая осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел, нам досталась на долю нелегкая участь солдат… Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, Тот поймет эту правду, – она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском. Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают эту взятую с боем суровую правду солдат. И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, — это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. …Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты… С. Гудзенко, Моё поколение. 1945

Примечания

1

Отечественное семейство противопехотных осколочных управляемых мин направленного поражения. – Здесь и далее примечания автора.

(обратно)

2

Сябер, также шабер – сосед, обычно сосед напротив (диалектизм).

(обратно)

3

Подождите, пожалуйста… Попрошу ваши документы… (польск.).

(обратно)

4

Автоколонна (польск.).

(обратно)

5

Младший унтер-офицер (лит.).

(обратно)

6

Сокращение от Wojska Lądowe Rzeczypospolitej Polskiej (Сухопутные войска Республики Польша).

(обратно)

7

Короче говоря, опуская детали (англ.).

(обратно)

8

Обычное сокращение «систем для переливания растворов».

(обратно)

9

Ручной пулемет Калашникова, имеющий калибр 5,45 мм.

(обратно)

10

Снайперская винтовка Драгунова калибра 7,62 мм. Принята на вооружение в 1963 г.

(обратно)

11

Распространенное прозвище снайперской винтовки Драгунова.

(обратно)

12

КПВ, крупнокалиберный пулемет Владимирова (калибра 14,5 мм), принят на вооружение в 1949 г. ДШК, крупнокалиберный пулемет Дегтярева – Шпагина (калибра 12,7 мм), принят на вооружение в 1938 г.

(обратно)

13

Неуправляемый реактивный снаряд.

(обратно)

14

То, что называют «Esprit de corps».

(обратно)

15

Обычно queue, но американцы говорят именно line.

(обратно)

16

Во Франции действует система охраны правопорядка, основанная на работе сразу двух структур: Национальной полиции (подчиняющейся МВД) и Национальной жандармерии (подчиняющейся и МВД, и МО). В столице Франции широко представлены обе этих структуры.

(обратно)

17

Частная военная компания.

(обратно)

18

Имеется в виду захват и уничтожение кораблей французского флота англичанами в 1940 году. После подписания перемирия Франции и Германии было сочтено, что имеется риск перехода мощного французского флота под контроль Германии. После предъявления ультиматума бывшему союзнику британский Королевский флот атаковал французские корабли в нескольких портах. В одном только Оране погибли около 1300 французских моряков. Этот трагический и противоречивый эпизод до сих пор активно используется в пропаганде французских правых сил.

(обратно)

19

Spezialeinsatzkommando (букв. спецназ) – антитеррористическое подразделение, существующее в составе полицейских управлений нескольких Федеральных земель Германии, в том числе столицы.

(обратно)

20

Grenzschutzgruppe 9 (Группа охраны границ 9) – антитеррористическое подразделение, находящееся в прямом подчинении министра внутренних дел Германии.

(обратно)

21

В федеральном округе Колумбия (не принадлежащем ни к одному из штатов) располагается столица США.

(обратно)

22

Здесь – «боевой товарищ».

(обратно)

23

Parlamentarische Kontrollkommission – не путать с Parlamentarisches Kontrollgremium, т. е. Парламентским контрольным комитетом Бундестага, имеющим иные функции.

(обратно)

24

Bundesamt für Verfassungsschutz – спецслужба МВД, контролируемая именно Парламентским контрольным комитетом, – фактически контрразведка. В середине 2013 г. выяснилось, что Федеральная служба по охране Конституции Германии осуществляет слежку за миллионами германских граждан в интересах спецслужб США: громкий скандал был на удивление непродолжительным.

(обратно)

25

Свободная демократическая партия Германии и Христианско-демократический союз Германии соответственно.

(обратно)

26

Помповое ружье производства германской фирмы Fabbrica Bresciana Armi S.p.A. (FABARM).

(обратно)

27

Нужда делает изобретательным (нем.).

(обратно)

28

Социал-демократическая партия Германии: на начало сентября 2013 г. – сильнейшая оппозиционная партия Германии.

(обратно)

29

Т.е. парламентской коалиции ХДС/ХСС («черные») и СвДП («желтые»).

(обратно)

30

Дословно – «канонерская лодка», «канонерка». Тяжеловооруженный самолет поддержки, переоборудованный из гражданской или военно-транспортной машины.

(обратно)

31

Переносные зенитно-ракетные комплексы.

(обратно)

32

Выход (англ.).

(обратно)

33

Группа советских войск в Германии.

(обратно)

34

Реактивные системы залпового огня.

(обратно)

35

Войска воздушно-космической обороны; существовали как отдельный род войск в 2011–2015 гг., затем преобразованы в войска ПВО – ПРО в составе ВКС.

(обратно)

36

F-16 и F-15, соответственно.

(обратно)

37

Ирландская республиканская армия.

(обратно)

38

The Unity of the United States – в высшей степени правильная концепция, лежащая в основе значительной доли предпринимаемых США шагов во внешней и внутренней политике.

(обратно)

39

То есть повышение температуры тела ниже уровня лихорадки: до 37,5–38,0 оС.

(обратно)

40

Сформулированы Робертом Кохом в XIX веке. В целом соответствие этим постулатам до сих пор считается необходимым условием обоснования гипотезы инфекционной природы заболевания.

(обратно)

41

В Ленинградской области так называют подосиновики.

(обратно)

42

Город Кронштадт располагается на острове Котлин.

(обратно)

43

Отечественная бронированная разведывательно-дозорная машина. Имеет крайне высокую проходимость, мощное вооружение и слабое бронирование, защищающее экипаж от огня легкого стрелкового оружия и осколков.

(обратно)

44

Отечественный подвижный береговой ракетный комплекс.

(обратно)

45

Одно из имен бога Кришны; однако в англоязычном сленге уже с 40-х годов XX века это слово обозначает «нечто подавляюще мощное».

(обратно)

46

Военно-морская база.

(обратно)

47

Настоящее имя – Сарио Петрович Гудзенко (1922–1953). Приведенные слова – из самого известного его стихотворения «Перед атакой» (1942 г.).

(обратно)

48

Военно-учетная специальность. В данном случае – общая врачебная практика в наземных войсках.

(обратно)

49

Тактическое ядерное оружие.

(обратно)

Оглавление

Среда, 17 апреля

Воскресенье, 4 августа

Вторник, 20 августа

Четверг, 22 августа

Суббота, 24 августа

Воскресенье, 25 августа

Воскресенье, 1 сентября

Пятница, 6 сентября

Среда, 11 сентября

Четверг, 26 сентября

Вторник, 15 октября

Ноябрь

Декабрь

Финиш Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg