«Тень ветра»

Тень ветра (fb2) - Тень ветра 1942K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Ахманов

Mихаил Ахманов ТЕНЬ ВЕТРА

Все события этого романа вымышлены – кроме войн России с Чечней, Британии с Аргентиной и некоторых других общеизвестных фактов, зафиксированных в хрониках Старой Земли и случившихся более четырехсот лет тому назад, до Эпохи Исхода.

Автор

Моему сыну посвящаю

Пусть в его Ожерелье Доблести не будет крысиных клыков и пусть, когда наступит его время, смерть придет к нему на рассвете.

Автор

Пролог

Чочинга, Наставник воинов из клана Теней Ветра, был умудрен годами и опытом, и все его речи воспринимались Диком Саймоном как Поучения. Над ними стоило поразмышлять, ибо в каждом таился скрытый смысл, не всегда понятный Дику, – по причине юных лет и того, что сам Чочинга, не являясь в полном смысле человеком, рассуждал по-своему, не так, как люди Правобережья. Он говорил на языке тайят, аборигенов Тайяхата, и вначале Дику приходилось переводить его слова, заменяя примеры и сравнения иными, более знакомыми. Вскоре Дик овладел языком и начал лучше понимать Наставника, но эта привычка сохранилась, и многое из сказанного Чочингой он запомнил не дословно, а в вольном переложении на русский или английский.

Например, Поучение о ветре и его тени.

– Есть ли у ветра тень? – спрашивал Чочинга и отвечал:

– Ветер всего лишь движение воздуха, он прозрачен, он – невидимка среди других природных сил, и нельзя узреть его ни днем ни ночью. В том отличие ветра от света и темноты, от потоков дождя и снежных вьюг, от солнечных и лунных лучей, от облаков, от молний и жаркого пламени, от земной тверди и текучих вод. Призрачным фантомом проносится ветер над землями и морями, и только клочья сорванной с волн пены, дорожная пыль да сухие листья, взметнувшиеся вверх, только рябь на воде, шорох трав и трепет древесных ветвей отличают его стремительный полет. Но это – последствия, а не причина; не сам ветер, а лишь его отзвук, видимый результат, порожденный действием незримой силы.

Да, ветер незрим, но не бесплотен. Он вызывает ощущение ласки или угрозы, то гладит, будто девичья ладонь, то встает непроницаемой стеной, то навевает прохладу, то обжигает огнем, то леденит, терзая холодными когтями. Ветер чувствуешь всем телом, ощущаешь его запах и вкус, слышишь голос. Многие запахи и вкусы и великое множество голосов, ибо ветер с равным усердием разносит ароматы цветущего луга и миазмы трясин, запахи камня и металла, живой и мертвой плоти, мокрой травы и раскаленного солнцем песка; на вкус он бывает сладким и терпким, соленым и горьким – смотря по тому, летал ли он в поле с медвяной травой, над жерлом вулкана, дыхнувшим серой, или над океанскими водами. Столь же различны его голоса: умеет он щебетать и свистать, завывать и рычать, грохотать и шептать, реветь и звенеть, прикидываясь то певчей птицей, то разъяренным гепардом, играть на свирели, бить в барабаны и трубить в рожки. Таков ветер! И всякий звук и запах, рожденный в любой из щелей, куда способен он пролезть, проникнуть, прорваться, он подхватывает и разносит всюду, добавляя новые ноты к мелодии всемирного оркестра, где сам он – и певец, и музыкант, и инструмент.

Он многолик и временами прикидывается робким тружеником, несущим облака, вращающим крылья ветряков, раздувающим лодочный парус; в такие мгновения он ровен и тих, либо силен и устойчив – и, казалось бы, не замышляет бунта. Однако не верь ему! Его терпеливое усердие обманчиво! Наступит время, и ветер превратится в ураган, нагонит тучи, переломает мельницы, потопит лодки и явит истинную суть свою – суть мятежника и сокрушителя, непокорного и дикого, не знающего преград, сомнений и сожалений. Хитрого, коварного мятежника! Он выберет самый удобный миг для нанесения удара, а до того будет красться, шептать, убаюкивать, напевать… Все, как положено великому обманщику, невидимому, но ощутимому, призрачному, но обладающему голосом, вкусом и ароматом, – по крайней мере в тот момент, когда он желает явить свое незримое, но грозное присутствие.

Однако коль присущи ему такие качества, коль способен ветер напомнить о себе касанием и вкусом, звуком и запахом, то отчего бы не иметь ему тени? Или хотя бы эха…

Часть 1 КРАЙ ДЕМОНОВ

Глава 1

– Дик!

Нет ответа. 

– Дик! Нет ответа.

– Ди-и-ик! Куда ты подевался, дрянной мальчишка? Ди-и-ик! Ди-и-ик!

Пронзительный вопль тетушки Флори летит над аккуратными домиками в шапках алых черепичных кровель, над палисадниками и дворами в цветущих яблонях и зарослях крыжовника, несется над берегом и городской окраиной, взмывает, отражаясь от древних кремлевских стен, над куполами собора, синими в золотых звездах. Еще пара таких рулад, и весь Смоленск сбежится на выручку Дику Саймону, гадая, чем же он сегодня отличился – затеял ли поход в баньяновую рощу, сунул ли нос в логова рогатых кабанов, наладился слезть по бельевой веревке с какой-нибудь из крепостных башен или искупаться в Днепре – но не в огороженных и безопасных заводях, а непременно там, где под крутыми берегами мечут яйца шестилапые кайманы.

Любая из этих затей считалась весьма опасной – и визит за Периметр к баньянам, где обитали мелкие, но свирепые кабанчики, и спуск с башен, сложенных из старого растрескавшегося кирпича, и купание в неположенных местах, где водились не только кайманы, а также гигантские хищные жабы и пресноводные спруты. Но разве мысль о риске и опасности способна остановить десятилетнего дьяволенка? Ну а в том, что Ричард Саймон сродни дьяволу, сомнений не было. Дьявол постоянно подзуживал его, однако он же и берег свое белокурое вихрастое отродье, так что всякая новая экспедиция обходилась без существенных потерь и лишь добавляла Дику славы в глазах мальчишек. Для этой буйной орды он, несомненно, являлся героем – что бы ни думали на сей счет родители да старшие братья.

– Дик! Ди-и-ик! Ди-и-ик! Где тебя носит, висельник? Голос у тетушки Флори был резким и визгливым, как циркулярная пила, и вопить она могла часами. Когда терпение соседей иссякало, дюжина-другая мужчин, прихватив ружья, мачете и гепардов, отправлялась на розыски Дика. Успех этой операции никто не гарантировал, поскольку юный дьяволенок мог скрываться не только в роще, в кедровнике, на крепостной стене или у речных берегов, но также среди скал и пещер к югу от города, на любой из окрестных ферм или на станции монорельса, около взлетной площадки и ангаров авиазавода “Кентавр” или в тростниковых зарослях, что тянулись вдоль заболоченных оврагов, ложбин и ручьев. Охотничьи гепарды славились неутомимостью, длинными ногами и превосходным чутьем, однако спасательным партиям случалось возвращаться без предмета поисков, хотя и не с пустыми руками. Дика не было, зато соседи приносили десяток рогатых кабанчиков, битую болотную птицу или пару кайманов, чьи спинки и хвосты, провяленные в коптильне, считались деликатесом. Так что определенную пользу от этих вылазок за Периметр все же нельзя было отрицать – равно как и упрекать гепардов в нерадивости.

Гепарды, звери трудолюбивые и честные, делали все, что умели и могли, но коль след терялся в болоте или на речном берегу, они начинали беспокоиться, топорщить шерсть и недовольно скулить – воды и сырости они не жаловали, как их земные аналоги. Разумеется, им не удавалось настигнуть Дика и когда он прятался в каком-нибудь фермерском джипе “Саламандра” или в грузовом трейлере, что было испытанным способом всех мальчишеских побегов за Периметр. Что же касается иных видов транспорта, то до вертолетов Дик, к счастью, еще не добрался, но пару недель назад укатил на монорельсе в Новый Орлеан. Этот город был расположен в дельте Миссисипи, много южней Бахрампура – а тот, в свою очередь, стоял на Развилке, где Днепр и Ганг, соединившись, единым потоком стремили воды к Средиземному Проливу. Туда беглец не доехал – его сняли на перегоне Смоленск – Чистополь, в сотне лиг[1] от Бомбея. Выглядел он весьма огорченным. Почему-то он вбил себе в голову, что в Орлеане объявился Саймон-старший, вынырнув ненадолго из дремучих Левобережных лесов, – а Дику так хотелось повидать отца!

– Ди-и-ик! Ди-и-ик!

Тетушка Флоренс, старшая из трех сестер Филипа Саймона была женщиной незамужней, верующей и весьма крепкой духом и телом, как все в их семействе, происходившем, согласно преданию, из мормонской Юты. Являясь сторонницей строгих воспитательных мер, она не жалела для Дика подзатыльников и колотушек, а завершив очередную порку, стучала согнутым пальцем ему в темя, попутно вопрошая Господа и Иосифа Смита[2], за что те послали рабе своей такое наказание. Но Дик, звавший тетушку про себя Костяным Пальцем, все же любил ее. Подобно всякому юному существу он еще не представлял, как обойтись без любви – той, которую ребенок ждет от взрослых и которую дарит им.

На кого же еще он мог излить свою любовь, кроме суровой тетушки Флори? Конечно, он любил отца, но Филип Саймон, ксенолог и этнограф, двенадцать месяцев в году пропадал в джунглях Левобережья, среди тайятских племен; разумеется, он любил мать, но эта любовь уже стала воспоминанием четырехлетней давности. Мать, высокая златовласая и синеглазая красавица, временами являлась ему в снах, но сны те приходили все реже и реже; а иногда Дик видел, как ласковое мамино лицо плывет, дрожит, меняется, уступая непреклонным чертам тетушки Флори. Мать его, урожденная Елена Стахова, была отсюда, из Смоленска, и тут, на радость или горе, встретилась с отцом. Филип Саймон, обожавший свою Элен, звал ее Еленой Прекрасной, и совместная их жизнь полнилась бы счастьем, а не горестями, да судьба повернула иначе. Дику стукнуло шесть, когда отец возвратился с Левобережья в одиночестве, мрачный, как грозовая туча; вернулся и сказал, что теперь у Дика нет мамы, а есть только тетушка Флоренс.

Пожалуй, Флоренс Саймон, переселившаяся к брату лет десять назад, могла бы быть и подобрей с племянником. Но, обделяя его лаской, она компенсировала этот грех неусыпными заботами. Вот и сейчас:

– Ди-и-ик! Ди-и-ик! Куда ты запропастился, наказание божье?

* * *

А божье наказание тем временем уносили быстрые воды Днепра. Дик спускался вниз по течению на самодельном плотике из полудюжины бревен, связанных старой веревкой. Кроме плавсредства, у него имелись компас, мешок с сухарями и багор, позаимствованный у соседа, рыбака дяди Феди; а еще был перочинный нож, отцов подарок, и зажигалка. Экипированный таким образом. Дик твердо решил на сей раз добраться до Нью-Орлеана, до региональной ксенологической базы, где – по непроверенным слухам – пребывал сейчас Саймон-старший. Прозрачные речные воды покачивали плотик, и мысли мальчика тоже кренились то туда, то сюда, следуя ритму этих мерных и плавных качаний.

С одной стороны, рассуждал он, жаль, конечно, тетушку Флори; хоть пальцы у нее костяные и совсем не похожи на мамины мягкие ладошки, но, в сущности, она желает ему лишь добра. И потом, она такая старая! Ей уже пятьдесят! И придется ей жить в одиночестве, хоть и в уютном коттедже, в большом городе, да без мужчины, который спас бы ее цветы и грядки от набега рогатых кабанов, а ее саму – от вредных пятнистых жаб, змей и клыкастых крыс… Конечно, рядом соседи, Федор-рыбак, и Пал Палыч с авиазавода, и вертолетчик Сташек, и другие… Они тетку в обиду не дадут, одолжат, на крайний случай, гепарда, если случится крысиное нашествие… Однако какой гепард заменит мужчину в доме?…

С другой стороны, думал Дик, достойно ли мужчины маяться до седых волос при теткиной юбке и теткином огороде? Вроде бы седины он в своих волосах пока не замечает, так ведь это – пока, и потом, волосы у него от природы светлые, как созревшая кукуруза… А временами от теткиных воплей да поучений можно враз поседеть и не заметить. Нет, такая жизнь не для него! Настоящий мужчина должен владеть оружием (тут он покрепче стиснул увесистый багор), должен странствовать и сражаться – как отец! И он, Дик Саймон, уже достаточно взрослый, чтобы помогать отцу, ходить с ним в джунгли Левобережья, как делала раньше мама… Она говорила, что за отцом нужен глаз да глаз, что он без царя в голове. и когда-нибудь сломает шею в этих своих тайятских лесах… А вышло-то совсем наоборот…

Дик шмыгнул носом, отметив, что, как всегда, думает о маме на русском. Это получалось будто бы само собой: мысли об отце и тетушке Флори складывались в английские слова, но стоило вспомнить о матери, как что-то щелкало за ушами, и один язык сменялся другим, краткое делалось долгим, твер-дде – мягким, напевным, звонкое – глуховатым. И это казалось столь же естественным, как восходы солнца или луны: отец был всегда “дад”[3], а мать – мамой, мамочкой… А как же иначе, решил Дик; ведь на английском “мамочка” не скажешь!

Снова шмыгнув носом, он принялся взвешивать все “за” и “против” своего побега. С одной стороны, с другой стороны… Разумеется, тетке Флоре будет тоскливо, но Смоленск город большой и безопасный; во всяком случае, гризли и саблезубы по улицам не бегают, а слишком нахального рогача можно отогнать метлой или палкой… А вот отцу нужен помощник! Верный спутник, чтоб стоять с ним спина к спине у мачты, против тысячи – вдвоем, как поется в старой пиратской песне… Стоять и отбиваться сверкающим мачете от кабанов-носорогов, от грифонов и ядовитых змей, от полчищ тайятских воинов на шестиногих скакунах… Дик не знал и не ведал, где та мачта, которую будут защищать они с отцом, но не сомневался, что она сыщется – как и дикие звери, и грозные бойцы-тай, и блестящие стальные мачете. Душа его жаждала подвигов и приключений, так что с каждой пройденной лигой мысль о тетушке и долге перед ней отступала, таяла, редела, как рассветный туман, пока не испарилась вовсе. Не такой уж она была беззащитной, его тетушка Флори! Могла взвалить на плечи и унести шестилапого каймана… само собой, дохлого…

Тут пара таких тварей, вполне живых и весьма шустрых, увязалась за плотиком Дика. С полчаса они маячили с обеих сторон, присматриваясь и принюхиваясь к добыче и щелкая челюстями, похожими на огромные птичьи клювы; затем, набравшись храбрости, ринулись на приступ.

Мачты на плоту не имелось, и не было ни широкой отцовской спины, ни блистающего острого мачете, так что Дик, встав на среднее бревно, подальше от краев, принялся работать своим багром. С днепровскими шестилапыми он имел дело не раз и не боялся их; он знал, куда бить – и бил с точностью и силой, поразительной для десятилетнего мальчишки. Когда над головой Дика завис поисковый “фламинго”, с одним кайманом было покончено, а его напарник, истекавший кровью, обратился в позорное отступление. Но если судить по гамбургскому счету, эту схватку Дик Саймон проиграл: шестилапые порвали веревки, бревна начали расходиться, а раненый зверь привлек внимание своих сородичей. Минут за пять стая покончила с ним и бросилась к плотику – однако Дик уже висел на лесенке под округлым брюхом вертолета, вцепившись в ступеньку левой рукой. В правой он сжимал багор и, размахивая им, оглашал земли и воды воинственными воплями.

* * *

Своей цели Дик добился – приехал отец и забрал его, а тетушка Флори осталась одна в уютном коттедже на смоленской окраине, среди яблоневых садов, грядок с редиской и цветущего жасмина. При расставании тетушка всплакнула, и грусть ее показалась Дику искренней; впрочем, он полагал, что она быстро утешится, обратившись к Святому Писанию, Книге Мормона и другим божественным предметам. Смоленск, населенный большей частью русскими, был городом православным, однако жили в нем и поляки-католики, и буддисты; имелась и Мормонская община – небольшая, но крепкая, объединявшая три дюжины семейств, потомков тех, кто переселился некогда из Штатов и с Южмерики. Община строила школу и молитвенный дом напротив часовни Георгия Победоносца, так что тетушка Флори могла целиком отдаться полезным общественным хлопотам.

Что же касается мужской части семейства Саймонов, то путь ей выпал в Орлеан, куда отец с сыном отправились не монорельсом, не вертолетом или наземным глайдером, и уж, конечно, не с помощью Пандуса, а способом древним и романтичным – на корабле. Этот большой тримаран совершал ежемесячные рейсы от Финской губы и полушведского-полурусского городка Выборг по Неве до Ладожского Разлива, а оттуда – вниз по Днепру, мимо русско-польского и индийского регионов, мимо Развилки, за которой великая река носила уже иное имя, Миссисипи. Рейс завершался на Лазурном Взморье, у Пролива, где стоял Новый Орлеан – самый крупный, самый шумный и блистательный из городов северного полушария, а значит, и всей планеты. В южной ее полусфере не было ничего – ни земли, ни поселений, ни вечных льдов, только огромный океан с немногочисленными коралловыми островками.

В орлеанском ксенологическом центре Саймоны не задержались. Старший Саймон не любил городского многолюдья, я Дика переполняли мечты о чудесах тайятских гор и лесов, гигантской территории, превосходившей Правобережье раз в десять-пятнадцать – в точности никто не ведал, поскольку спутники над Тайяхатом еще не летали. Однако было известно что освоенный край всего лишь западная оконечность гигантского материка, разделенного на две неравные части столь же гигантским водным потоком. Континент этот был единственным и названия не имел, но большой тропический остров за Средиземным Проливом по старой памяти именовали Африкой. Там водились шерстистые мастодонты, мечехвостые игуаны, страусы о четырех ногах, огромные пауки и муравьи, а также зубастый реке, местная разновидность тиранозавра, – и потому на южный остров без крайней нужды соваться не стоило.

Впрочем, опасные твари Запроливья не входили в сферу научных интересов Филипа Саймона. Он был не зоологом, а ксеноэтнографом, работником Исследовательского Корпуса ООН, и занимался вопросами иерархии в разумных сообществах – в их взаимосвязи с религией, технологией, социальной динамикой, искусством и, разумеется, биологическими аспектами проблемы. Физиология и биология являлись весьма важными факторами, представляя собой, в сущности, тот фундамент, который определял специфику всей теологической, философской и социальной надстройки, все обычаи, традиции, культы, писаные и неписаные законы. Эта посылка была очевидной еще в Эпоху Разъединения, в тот великий исторический период, когда заработали первые трансгрессоры и человечество устремилось к звездам. Но в те времена подобные выводы и заключения носили характер гипотез, подкрепленных одним-единственным примером – развитием земной цивилизации, земной культуры и земных религий. Однако с тех пор ситуация изменилась.

Собираясь прояснить ее в еще большей степени, отец и сын Саймоны погрузили свои пожитки в вертолет. Затем их маленькая дюралевая “пчелка”, окрашенная в цвет небесной бирюзы, поднялась и, негромко жужжа, воспарила над Дельтой – запутанным переплетением голубоватых и серых водных потоков, заросших камышами и непролазными джунглями. Это дикое опасное место разительно отличалось от ухоженных земель, простиравшихся к западу. Там, на Лазурном Взморье, кедровые леса перемежались с апельсиновыми рощами, полями маиса и пшеницы, с табачными и хлопковыми плантациями; там плодоносили яблони и персиковые деревья, наливался сладким соком виноград, шелестели на теплом ветру растрепанные кроны кокосовых пальм. И там, меж лазоревым заливом и широкой серебристой лентой главного рукава Миссисипи, лежал Нью-Орлеан – огромный город, блистающий огнями, где жило, наверное, не меньше миллиона человек.

Это число казалось Дику чудовищным, он даже не пытался его представить и осмыслить. Но отец утверждал, что есть города и побольше Орлеана – в Штатах, Европе, России, Китае и Южмерике, даже на Аллах Акбаре и Сельджукии. В конце концов, Тайяхат был всего лишь Колониальным Миром с двумя десятками поселений и относительно невысоким статусом, хотя и повыше, чем у Миров Присутствия и Каторжных Планет.

Голубая машина неторопливо плыла на северо-восток, пересекая Дельту; дальше потянулись густые леса, чередовавшиеся с живописными скалами и холмами. Кое-где синели озера, а в распадках, среди усыпанных радужной галькой берегов, струились ручьи, но Дик не слышал их звонких песен – негромкий мерный рокот двигателя перекрывал, все иные звуки. Они делали не больше пятидесяти лиг в час, и тому имелись по крайней мере две причины. Во-первых, как гласили Договорные Браслеты меж людьми и тайят, в Левобережье полагалось передвигаться тихо и спокойно и уж, во всяком случае, не носиться в небесах будто посыльные четырехкрылые орлы; а во-вторых, повышенная гравитация не способствовала стремительным полетам. Саймоны, колонисты уже не первого поколения, ее не замечали, но мотор “пчелки” чувствовал и на скорости в сотню лиг начинал кашлять и задыхаться.

Час тянулся за часом. Дик, налюбовавшись зелеными деревьями и прогалинами, где паслись кабаны-носороги, успел поесть, поспать и снова поесть. Затем, поглядывая вниз, он принялся размышлять о новом своем жилище в женском поселке Чимара, о лагерях воинов, упрятанных под лесной сенью, у ристалищных полян и выпасов, где бродили шестиногие скакуны, о странных тайятских обычаях, не дозволявших нарушать мир в окрестностях женских деревень, тогда как во всех иных местах отхватить врагу палец или ухо почиталось великой доблестью. Отчего так? И зачем сражаются туземцы? Отец говорил, что у них нет ни денег, ни городов, никакого богатства, нет даже племен и вражды из-за земель или охотничьих угодий… Стали б они драться из-за этого! Тут каждому отпущено по квадратной лиге, два Смоленска можно выстроить! И повсюду тепло, всюду есть звери – звери-добыча и звери-друзья вроде скакунов, гепардов и танцующих питонов… Интересно б на них взглянуть, на этих змеюк… Отец говорил…

Филип Саймон коснулся его растрепанных волос.

– Взгляни туда, парень! Не вниз, а прямо по курсу!

– Облака, дад? Какие темные!

– Не облака. Это горы, сынок, огромный хребет Тисуйю, что начинается на севере и тянется до южных морей. А западный склон зовется Тисуйю-Амат, что значит Проводы Солнца. Сегодня мы вместе его проводим… ты и я… и, наверно, Чочинга. Он…

Но Дик о Чочинге слушать не захотел, а, уткнувшись носом в прозрачную преграду колпака, пожирал глазами встающие впереди горы. Внизу они были зелеными, укутанными в покрывало леса, скрытыми вуалью горных лугов; выше простирался камень, темный или серый, изборожденный багровыми и сизыми рубцами, черными провалами ущелий и красно-фиолетовыми росчерками выступавших на поверхность скальных жил. Жилы походили на молнии, сверкнувшие в грозовой туче, – только и туча, и молнии были на самом деле все тем же камнем, твердым камнем, взметнувшимся ввысь и словно подпиравшим небеса. А чтоб не запачкать их багряными и темными оттенками, вершины гор оделись в лед – чистый, голубовато-прозрачный, вставший стеной между всеми рассветами и закатами, какие только разгорались и гасли в этом мире.

Дик облизнул пересохшие губы.

– Дад! А что за этими горами, дад? Там? – Его рука потянулась к хрустальным пикам, словно он жаждал коснуться их и ощутить обжигающий холод горных ледников.

Отец негромко рассмеялся.

– Ты еще не видел того, что з д е с ь, а хочешь узнать, что там! Но я скажу тебе… Здесь – лес, в лесу – звери и боевые тайские кланы, а выше, в Тисуйю-Амат, селения тех, кто слишком юн или слишком стар для сражений… Или в принципе не любит драк, понимаешь? И такие же поселки там, за хребтом, где лежит плоскогорье Тисуйю-Цор, Утреннее Солнце… А за ним снова леса и степи, холмы да горы – и так, я Думаю, до самых морских берегов. Есть там огромная река величиною с Днепр, но немногие видели ее – лишь те, кто подружился с тайят и смог пройти по их землям.

– Я увижу, – сказал Дик, – увижу! И подружусь со всеми тайями!

Отец подмигнул ему.

– Конечно, подружишься, хоть это и непросто! Первым делом ты не должен ошибаться, когда называешь их. Все они – тайят, люди; тай – человек-мужчина, тайя – человек-женщина. А Тайяхат, где мы живем рядом с ними, – Мир Людей… Ну, и ты понимаешь, сынок, раз они нас сюда пустили, значит, считают людьми. И что же, по-твоему, отсюда следует?

Дик насупил брови, запыхтел, но вопрос оставался ему непонятен, и Саймон-старший с серьезным видом пояснил:

– Мы должны быть людьми, парень. Людьми, достойными уважения в глазах тай и тайя. Нам надо показать, что мы не уступаем им ни в чем… Понимаешь? Я говорю не о наших машинах и зданиях в сорок этажей, не о Пандусе, вертолетах и монорельсовой дороге, не о ружьях, глайдерах и телевизорах, а о вещах, которые ценят тайят. Ты не должен им уступать, Дик! Хоть, по их мнению, мы с тобой калеки, но… – Оборвав фразу, Филип вдруг приобнял сына за плечи и воскликнул:

– Подлетаем! Еще полчаса – и мы дома. Так что не упусти случая полюбоваться на Чимару с высоты.

Совет того стоил. Голубая машина крохотной жужжащей мошкой вилась перед каменным ликом с едва различимыми чертами – гигантским, морщинистым, темным, исполосованным шрамами осыпей, рубцами трещин, причудливыми провалами пещер. Это чело одряхлевшего титана венчал ледяной шлем о трех зубцах, похожий на выщербленную королевскую корону, украшенную хрустальными подвесками ледников. Два крайних спускались особенно низко, до широких плеч-перевалов, превращаясь там в бурные потоки; сверкающими пенными серпами они падали с отвесных склонов, вгрызались в каменные ребра, прыгали и грохотали среди скал, взметая в воздух мириады брызг, рождавших семицветную радугу. Гигант в льдистом шлеме с руками-водопадами как бы сидел, опираясь на пятки и выдвинув колени вперед, а образованный ими уступ шириной в четыре лиги высился над большим озером, куда стекали горные воды. Озеро показалось Дику безлюдным, на карнизе, на коленях великана, он увидел крохотные хижины, пылавшие перед ними костры, деревья, запутанный узор тропинок и ручьев, фигурки людей и животных – и все это было словно выткано на травянистом изумрудно-зеленом ковре.

Вертолет с тихим рокотом снижался. Мимо них проплыл прижатый к шее подбородок с веером трещин, расходившихся от него подобно бороде, затем потянулась необозримая выпуклая грудь в иссеченных каменных доспехах. Там, где кончались эти гранитные латы, шла неглубокая, но заметная впадина, похожая на втянутый живот и пестревшая в самом низу пятнами мхов и отверстиями пещер. Видимо, некоторые из них были обитаемы – Дик разглядел приставленные к ним лестницы и галереи на деревянных подпорках, что нависали друг над другом в три-четыре яруса.

Отец коснулся клавиш автопилота и, приостановив спуск, начал возиться в кресле, стягивая башмаки и комбинезон. Кресло было узким, и Филип Саймон, крупный мужчина, скорчился в нем, точно рыболовный крючок, застрявший в коряге. Наконец он разделался со всеми “молниями” и застежками, облегченно вздохнул и, подмигнув сыну, распорядился:

– Снимай рубаху и штаны. Там, внизу, тебе хватит плавок. А хочешь, бегай голышом!

Дик не заставил просить себя дважды. Он с восторгом глядел, как отец достает две кожаные ленточки, отливавшие сероватым жемчужным блеском. Одной из этих повязок Саймон-старший перетянул собственные золотистые волосы, другую пристроил на лоб Дику. Кожа была мягкой и оставляла ощущение гладкости и тепла.

– А перья, дад? Перья будут? Как у индейцев?

– Нет. Воины тай не носят перьев, а только цветные повязки, знак клана.

– И какой наш клан? – Пальцы Дика коснулись упругой ленточки.

– Теней Ветра, сынок. Это сильный и почитаемый клан, у него семнадцать мужских поселков, и в каждом живут две или три сотни молодых мужчин. Чочинга, мой друг и великий воин, тоже из этого клана.

Дик в восторге подпрыгнул на сиденье. Он – вождь? Грозный вождь, как Чингачгук Великий Змей? Как Текумсе и Оцеола?

– Нет, парень, Чочинга не вождь, хоть власти у него побольше, чем у иного вождя. Он – Наставник, Учитель боевых искусств, помнящий все обычаи и ритуалы – как говорить с врагом и с другом, как биться в поединке, как праздновать победу и оплакивать поражение… Это очень важно для тай. У них, видишь ли, нет богов, зато…

Но Дик перебил отца. Религия его не занимала, а вот к Наставнику Чочингё, учителю боевых искусств, он внезапно ощутил жгучий интерес.

– Он будет меня тренировать? Правда, дад? Ты его попросишь?

Филип Саймон взъерошил светлые волосы сына.

– Будет учить, если ты ему приглянешься. Если он решит, что из тебя получится толк. Если ты будешь с ним почтителен. И, конечно, если обучишься языку тайят. Как учиться, не зная языка?

Он ткнул клавишу на пульте, и вертолет, негромко урча, продолжил снижение.

– Твой друг Чочинга самый главный в Чимаре? – спросил Дик, кося глазом на приближавшиеся деревья, разбросанные меж ними строения и причудливую вязь соединявших их тропинок.

– Не самый главный, но, наверно, самый уважаемый среди мужчин. Чимара – женский поселок, и тут правят женщины. У каждой есть дом, свой очаг, сестра-икки, мужья и дети. И все им подчиняются – так, как ты… гм… подчинялся тете Флори. Но мальчики, когда вырастут, могут спуститься в лес и жить в мужском поселке. Не все, конечно, а те, кто пожелал стать воином какого-нибудь клана.

– Теней Ветра?

– Теней Ветра или Звенящих Вод, Извилистого Оврага или Горького Камня – в женском поселке это не важно. Я тебе говорил, что здесь, на склонах Тисуйю-Амат, никто не нарушает мира, не поднимает оружия. Сражаются там, в лесу! И только там имеет значение, из какого ты клана. Обычно юноша идет в тот клан, который избрали его деды и отцы или старшие братья…

– Отцы? – Дик недоуменно сморщился. Братьев, по его разумению, могло быть много, а уж дедов никак не меньше и не больше двух – но отец, само собой, один. Насколько он знал анатомию, больше просто не требовалось!

Филип Саймон усмехнулся:

– Понимаешь, сынок, тайят почти как люди и все же не совсем люди. Выглядят иначе и обычаи у них иные… К примеру, у каждого мальчишки обязательно есть брат-близнец, у каждой девочки – сестра, а еще два отца и две матери – родившая мать, сита, и вторая мать, теита. Что же касается отцов… хм-м… тут, видишь ли, дело такое…

"Пчелка” мягко приземлилась, смолк негромкий шелест винтов, и Саймон-старший прервал рассуждения на щекотливую тему. Дик, которого сжигало нетерпение, разблокировал дверцы со своей стороны, спрыгнул вниз и огляделся. Их бирюзовый аппарат стоял на лужайке, заросшей густой короткой травой, щекотавшей босые пятки. Прямо перед Диком, шагах в двадцати, вздымался к небу отвесный горный склон с зиявшей в нем пещерой; вход в нее обрамляли отесанные столбы, меж коих свисала широкая плетеная циновка; Значит, пещера служила жилищем, решил Дик, рассматривая украшавшие завесу узоры в виде переплетенных змей.

Справа, промеж двух огромных деревьев с листьями как растопыренная пятерня, виднелся фасад просторной хижины, поднятой на сваях. Вдоль нее тянулась веранда, на которую вела лестница, а сверху нависала кровля, поддерживаемая резными деревянными подпорками. На одной из них, выдававшейся над крышей метра на полтора, полоскался флаг ООН – голубое поде с десятью золотистыми кольцами и шестнадцатью звездами, символом Большой Десятки и Независимых Миров. Заметив этот флаг, а также алюминиевые стол и кресла в одном конце веранды и груду ящиков – в другом, Дик сообразил, что эта хижина будет его новым жилищем – на год, на два или на все пять, пока отец не разберется со всеми секретами аборигенов.

По левую сторону поляны, за редкой порослью желтоватых коленчатых стволов, похожих на земной бамбук, виднелись кровли других хижин, не таких больших, как отцова, но тоже весьма просторных – не меньше, чем коттедж на днепровском берегу, где тосковала сейчас в одиночестве тетушка Флори. Кое-где над крышами вился дымок, и нос Дика улавливал незнакомые, но вкусные запахи – там что-то жарилось, варилось и пеклось, и это “что-то” походило на пирожки с мясом и на медовые коврижки. Решив, что с голоду здесь не помрешь, Дик покосился на отца, ожидая, когда тот скомандует разгружать машину.

Но Саймон-старший не торопился. Он стоял неподвижно, руки его были согнуты и чуть разведены, голова откинута назад, а широкие крепкие плечи и спина будто оделись золотой паутиной солнечных лучей. Небесный Свет, как называли туземцы свое светило, клонился к закату и блестящим медным щитом висел над лесами и прозрачной озерной гладью, что оставалась где-то внизу, у ног гранитного воина в льдистом шлеме, с могучими руками-потоками. Вокруг царила тишина – только какие-то птицы или зверьки попискивали в листве послышался отдаленный мерный гул падающей воды.

Внезапно полог, скрывавший вход в пещеру, отодвинулся, и в глубине, озаренной неярким светом, возникла высокая темная фигура. Человек, стоявший на пороге, был огромен и похож на многорукого индийского демона или на древнего титана, одного из отпрысков Земли и Небес, которых эллинские боги низвергли в Тартар. Так, по крайней мере, говорилось в прочитанных Диком книжках, но в них речь шла о земных титанах. В Тайяхате же были свои сказки, и этот великан – нагой, если не считать обвившего бедра изумрудного змея, – скорей отправил бы в Тартар Юпитера со всем его божественным потомством.

На мгновение Дику сделалось страшно; он шагнул поближе к отцу и приник плечом к теплой коже под ребрами, не спуская глаз с надвигавшегося исполина. Дик, разумеется, знал, как выглядят люди тайят, он видел их на снимках, в телезаписях и видеофильмах, но сейчас впервые постиг простую истину: фильмы и снимки лгут. Лгут! Разве могли они передать это ощущение мощи и свирепой уверенной силы, эту грацию движений – легких, стремительных и в то же время плавных? И блеск янтарных глаз, и чуткое подрагивание ноздрей, и взвихрение антрацитовой, подобной львиной гривы? И этот запах… Сильный, непривычный, но приятный… Запах меда и горьковатых трав…

– Чочинга, – сказал отец. Ладонь его легла на плечо Дика, пальцы сжались.

– Чочинга, атэ имозу ко тохара зеггу. Ко тохара!

Великан поднял руки – все четыре руки, мощные, в буграх узловатых мышц. Яростный блеск зрачков угас, дрогнули широкие брови, полные яркие губы растянулись в улыбке. Совсем как человек, промелькнуло у Дика в голове. Да, совсем как обычный человек, только очень большой, с четырьмя руками и здоровенным питоном вместо пояса, уточнил он. Теперь этот гигант не внушал ему боязни, скорее – симпатию и благожелательное любопытство.

Чочинга запел. Для Дика это не явилось неожиданностью; он помнил, что, согласно Ритуалу, мужчина-тай приветствует друга Песней Приветствия и Представления, а врага – Песней Вызова. Голос у Чочинги оказался под стать фигуре – сильный, глубокий, но резковатый. Руки его мерно двигались в такт протяжной мелодии; он простирал верхнюю пару перед собой проводил ладонями нижней по бокам, поглаживал блестящее змеиное тело, потом с неторопливостью вытягивал пуки вверх и в стороны, показывая то на небеса, то на яркий солнечный диск, то на старшего Саймона, то на Дика. Змей, обвивавший чресла Чочинги, был неподвижен – может, дремал а может, просто не интересовался людскими делами.

Наконец хозяин, встречающий гостя, закончил приветствие, и гость откликнулся ответной песней. Голос у отца, решил Дик, получше, чем у Чочинги; пусть не такой громкий, зато приятный и мелодичный. Раньше отец любил петь – когда была жива мама.

Чочинге, вероятно, отцов голос тоже нравился. Он слушал, полуприкрыв веки, а когда песня завершилась, шагнул к гостям, подхватил Дика под коленки, поднял повыше и пальцами верхних рук стал перебирать его волосы, касаться ушей, висков и щек, будто хотел не только разглядеть, но и ощупать странного двурукого детеныша. А Дику чудилось, что перед ним как бы два человека: первый держит его, а второй, спрятавшийся за спину первого, гладит по голове и дергает за уши.

Внезапно Чочинга расхохотался, подбросил Дика вверх, поймал и резким сильным движением швырнул в траву, Перекатившись, Дик поднялся, бросив вопросительный взгляд на отца. Может, взрослых тут приветствовали песнями, а тех, кто поменьше, – тычками?

– Сделай так, – произнес Филип Саймон, снова сгибая руки и слегка разводя их, точно готовясь оттолкнуть стоявшего перед ним великана. Дик повторил этот жест, прислушиваясь к рокочущему басу Чочинги и голосу отца, неторопливо переводившему сказанное. – Он говорит, что ты воспитанный юноша, почтительный к старшим. Он говорит, что ты умеешь падать и подниматься. Он говорит, что всякий может упасть под вражеским ударом, но это не беда. Главное, вовремя подняться. Встать и отрезать врагу уши. Или пальцы – что тебе больше понравится. Пальцы даже лучше, так как их косточками украшают боевое ожерелье, Шнур Доблести. Еще он говорит, что ты можешь пройтись по Чимаре и даже вступить с кем-нибудь в почетное единоборство, только без оружия. Не режь чужих ушей и пальцев – здесь этого делать нельзя.

– Не очень-то и хотелось, – отозвался Дик, имея в виду уши и пальцы. – Я лучше займусь “пчелкой” и перетащу все добро в дом. – Тут он скосил любопытный глаз на змея, обвивавшего талию Чочинги, дернул отца за руку и громким шепотом поинтересовался:

– А что у него на поясе, дад? Танцующий питон? А почему он зеленый? И почему он спит, а не танцует?

– Не любит плясать в одиночку, – с непонятной усмешкой заметил отец и подтолкнул Дика к машине. – Ну, решил потрудиться, так трудись!

Они с Чочингой исчезли в пещере, а Дик, откинув дверцу багажного отсека, начал перетаскивать ящики и коробки к ступенькам, ведущим на веранду. Между делом он поглядывал на деревья с пятипалыми листьями – там шебуршился и попискивал кто-то невидимый, возможно, птица или маленький зверек. Груза в вертолете было немного: консервы, сублимированные концентраты, кофе и чай (все – китайского производства), видеокамера с запасными кассетами, тючок с бельем и одеждой, школьный компьютер класса “Демокрит”, с которым Дику полагалось общаться три-четыре часа в день, аптечка и всякие мелочи – вроде книг, мыла, зубных щеток, блокнотов, карандашей и “вопилок”, плоских коробочек размером с ладонь, с прорезью для ремня. Их полагалось носить в период странствий в лесах, и отец утверждал, что их боятся даже саблезубые кабаны и медведи-гризли.

Дик повертел “вопилку” в руках, соображая, что на оружие она все-таки не походит. На то оружие, которое виделось ему в мечтах: русские автоматические винтовки “три богатыря”, американские “сельвы” с откидным прикладом и барабаном на сотню патронов, финские высоковольтные разрядники “похьела” и газовые гранаты типа “Синий Дым”. Не было в багажном отсеке и холодного оружия – ни знаменитых японских клинков “самурай”, ни арабских сабель с Аллах Акбара, ни бразильских мачете, ни даже тех дешевых поделок, что штамповались в Черной Африке и на Гаити. Надо полагать, решил Дик, что отцов арсенал со всякими забавными штучками находится в доме, и там есть ружья, пистолеты и клинки, а может, что-нибудь посерьезней вроде финских или русских лучеметов. Все-таки отец прожил в тайятских лесах целое десятилетие и вряд ли гулял безоружным среди саблезубов, грифонов, пятнистых жаб и прочей нечисти. Интересно бы взглянуть на его боевые припасы, мелькнула мысль у Дика, и он совсем уж вознамерился провести в доме инспекцию, как вдруг почувствовал, что на него смотрят.

Он резко обернулся.

В десяти шагах, сбившись плотной кучкой, стояли ребятишки два паренька и две девочки, не отличавшиеся от него ни ростом, ни возрастом. Рук у них, само собой, было побольше, но Не это показалось Дику самым удивительным. Оба мальчишки, с растрепанными на манер вороньих гнезд лохмами, были похожи друг на друга как пара патронов из одной обоймы, и то же самое относилось к девчонкам – только у одной темные волосы падали на плечи, а другая заплела их в косичку и обернула вокруг головы. Мальчишки и этим не отличались, но на плече того, что стоял впереди, устроилась птица. Великолепная птица! Совсем небольшая, с воробья, однако невероятной красоты: алая, с золотистой грудкой и золотистым хохолком. Хвост ее расходился словно крошечный веер и блистал всеми оттенками утренней зари.

Ребятишки были стройными, длинноногими и абсолютно голыми, так что Дик без труда убедился, что ниже пояса они во всем подобны его смоленским приятелям и подружкам. Мальчишка с птицей выглядел, пожалуй, покрепче и позадиристей остальных; девочки казались более тонкими, с хрупкими плечиками и проступавшими под смуглой кожей ребрами. У обеих уже начали наливаться груди, а внизу живота темнел шелковистый короткий пушок.

Дик, будто зачарованный, не сводил глаз с этой четверки. Птица, конечно, была замечательной, подробности анатомического строения тай и тайя – весьма интересными, а уж сходство их лиц казалось сущим волшебством! До сих пор он не встречался с близнецами, а тут-целая куча! Можно сказать, толпа! И парни тебе, и девчонки… восемь ног, шестнадцать рук… Было ли это случайностью? Дику припомнились отцовы объяснения, что у всякого тайя есть брат, у всякой тайи – сестра, а еще у них четыре родителя… Четыре! С одной стороны, вроде неплохо, но с другой, если все родичи похожи на тетушку Флоренс, то…

Девочка с распущенными волосами выступила вперед, коснулась теплыми ладошками его груди, а другой парой рук сделала уже знакомый Дику жест приветствия. Ее милое личико расплылось в улыбке, но остальные трое глядели недоверчиво, а паренек с птицей – даже мрачно и вызывающе.

– Чия, – прощебетала девочка, – Чия! – Она полуобернулась и показала левой нижней рукой на сестренку, потом на лохматого мальчишку с птицей и его брата. – Чиззи. Чиз-зи! Цор, Цохани. Цор умма Цохани. Чия икки Чиззи. Сиран шевара?

Тонкие пальчики требовательно забарабанили по груди Дика, и он назвался.

– Ди-ик, – протянула Чия, поглядывая на него со странной жалостью, – Ди-ик, Дик! – Глаза у девочки казались бездонными, черными и блестящими, а ресницы – такими, что тень от них падала на щеки. Меж плечевыми суставами верхней и нижней пары рук темнели трогательные ямочки, коленки были исцарапаны, и по левому бедру тянулся едва заметный шрамик.

– Ди-ик! – передразнил мальчишка с птицей, видимо – Цор; потом надменно вскинул лохматую голову, поискал что-то взглядом в листве и вдруг рассмеялся. – Пинь-ча! Дик – пинь-ча!

Золотисто-алый воробей на его плече протестующе чирикнул, вторая девочка, с косой, ткнула Цора локотком в бок и принялась что-то гневно выговаривать ему, но мальчишка не слушал – тянул руку к крыше веранды и радостно вопил:

– Пинь-ча! Сайд этори пинь-ча, калавау тере!

– Пинь-ча? Что еще за пинь-ча? – повторил Дик, в недоумении уставившись на черноглазую Чию. Она потупилась, тяжело вздохнула – будто в чем-то была виновата перед гостем, и махнула тонкой рукой, показывая вверх.

Дик обернулся и поднял взгляд. На кровле веранды, под пятипалыми листьями, у самого флагштока с голубым знаменем, сидел маленький рыжеватый зверек, похожий то ли на белку, то ли на обезьянку с вытянутой любопытной мордочкой. Пожалуй, больше на белку: ушки у него были остроконечными, хвост – изогнутым и пушистым, а крохотные темные глазки поблескивали как две бусинки. И было у этого зверька всего четыре конечности, а не шесть лап и не шесть ног, как у всех прочих обитателей Тайяхата. Только четыре, как у самого Дика.

Ладошка черноокой Чии еще лежала на его груди. Он сбросил хрупкие теплые пальцы, затем решительно отодвинул девочку и шагнул вперед. Конечно, у этого тайского паренька вдвое больше кулаков, но можно ли считать, что они крепче и увесистей? Дик в том сомневался, а всякое сомнение он привык проверять опытом.

На долю секунды лицо Саймона-старшего явилось перед ним, и Дик услышал строгий голос: “Ты не должен им уступать! Не должен уступать ни в чем!” И тут же рокочущий бас Чочинги напомнил, что схватка должна быть честной и что в Чимаре нельзя резать противнику пальцы и уши.

– Эй, лохматый! Отдай-ка братишке воробья! С воробьями я не дерусь, – сказал Дик, сжал кулаки и ринулся в битву.

* * *

КОММЕНТАРИИ МЕЖДУ СТРОК

– У твоего сына сердце бойца, – сказал Чочинга, разглядывая катавшихся в траве мальчишек. Голова его одобрительно качнулась, дрогнули темные пряди, походившие на львиную гриву, на полных губах заиграла улыбка. Широкая смуглая физиономия вдруг утратила привычное выражение свирепости; теперь он выглядел не воином, победившим в сотнях поединков, а тем, кем был на самом деле, – наставником и учителем. Ладонь Чочинги огладила изумрудное тело змея, и тот, вдруг очнувшись от спячки, приподнялся и стал раскачиваться, уставившись мерцающими глазками на поляну, откуда неслись громкие боевые выкрики и визг девчонок. – Пожалуй, Цор уступит твоему ко-тохаре, – Чочинга пощекотал питону нижнюю челюсть. Массивная, тупо срезанная змеиная голова застыла над его плечом, потом раздался негромкий свист, и питон, высунув гибкий длинный язык, лизнул шею хозяина. – Да, твой сын одолеет Цора, – повторил Чочинга, – но он еще не обучен всем положенным Ритуалам. Ему надо получить дневное имя – ведь он уже вырос и не может обходиться одним утренним. Еще ему надо усвоить правила Оскорблений и не лезть в драку, пока не сказаны все нужные слова. Еще… – Наставник задумчиво прищурился, – еще, я думаю, таинство огня и ножа… да, цехара ему определенно пригодится… как и приемы схватки с клинком и щитом, с клинком и копьем, с двумя клинками и двумя копьями… Видишь, Золотой Голос, сколь многое должен постичь твой сын!

– Так обучи его, Крепкорукий, – откликнулся Филип Саймон. – Обучи во имя нашей дружбы – так, как ты учишь Теней Ветра, потомков твоих родичей. И присматривай за ним, пока он не вырастет и не сможет стать моим спутником в лесах и горах.

Чочинга усмехнулся.

– Это случится быстрей, чем тебе кажется, брат мой. Юные воины растут словно трава под теплым дождем… Не успеешь дать ему дневное имя, как он уже хочет девушку, хочет нож и копье и рвется свершать подвиги в боях и на Полянах Поединков… Юности свойственна торопливость, но зрелые люди, подобные нам с тобой, должны относиться к этому снисходительно. Ведь юность проходит, брат, и память о ней согревает нас в дни печальной старости.

– Да пребудут с тобой Четыре алых камня. Четыре яркие звезды и Четыре прохладных потока, – сказал Саймон, поглядывая на поляну и развернувшееся там сражение. – Твоя старость еще далеко, и я надеюсь, что ты сохранил свои силы. Сохранил достаточно, чтоб справиться с моим сыном. Боюсь, брат, у тебя будут заняты все четыре руки!

– Ничего. Ничего! Он мне поможет, – Чочинга погладил тугие змеиные кольца.

– Он научит твоего тохару, как сделаться тенью всех ветров, что проносятся над Тайяхатом, как бегать стремительно и неслышно, как прятаться на деревьях, в траве и среди скал. А до той поры, пока твой сын не научится этому, будет ходить в синяках. Так что не тревожься, мы присмотрим за ним – я и мой змей! – Гулко хлопнув в ладоши, Наставник заглянул в лицо Саймона. – Но кажется мне, ты хочешь спросить еще о чем-то? Говори, и пусть я умру в кровавый закат, если просьба твоя не будет исполнена!

– Я бы желал, чтоб его научили словам тайят. Не знающий их – чужой в Чимаре, а я не хочу, чтоб мой сын считался здесь чужим. Может, одна из твоих мудрых и прекрасных жен… Ниссет или Най…

Чочинга махнул рукой – вернее, двумя руками сразу.

– Пусть мои жены, мудрые и прекрасные, правят домом, пекут лепешки и жарят мясо. Твоего сына обучат без них… Чия обучит! Кажется, он ей понравился.

– Кажется, – кивнул Саймон и ухмыльнулся. Схватка на поляне прекратилась, бойцы разошлись по разным углам, и черноглазая Чия, свернув из травы жгут, вытирала Дику спину.

Глава 2

Дик бежал под густыми кронами пятипалых деревьев, мчался на север, к водопадам, стараясь укрыться от бивших с неба обжигающих стрел. У стволов, под непроницаемым пологом мощных, покрытых густой листвой ветвей, царили прохлада и полумрак; на прогалинах же утреннее солнце светило в глаза, жгло нагие плечи, выжимало испарину из разгоряченной кожи. К счастью, лес на северной окраине поселка был густым, и поляны встречались редко – одна на две-три сотни шагов. Можно было бы и обогнуть их, но Дик торопился – Учитель, наверное, допел свою песню, отмерявшую время, а значит, Каа был готов устремиться в погоню. С каждым днем песни Чочинги делались все короче, и фора, положенная Дику в этой игре, все сокращалась и сокращалась. Правда, и бегал он теперь быстрее – ни один четырнадцатилетний мальчишка-тай не мог за ним угнаться. Дик полагал, что им мешают лишние руки, но его приятели из Чимары вовсе так не думали. Совсем наоборот! В драке четыре кулака надежней двух, в чем Дику пришлось не раз убедиться на собственном опыте. Цор, его вечный соперник из клана Горького Камня, бывал особенно настойчив, но уступал Дику в ловкости, хитрости и быстроте. Это сводило преимущества Цора к нулю; как говорил Учитель, неважно, сколько рук у человека, если пользуешься ими с толком. И хоть Цор любил подраться, их схватки обычно кончались ничьей – что и доказывал объективный подсчет синяков, царапин и ссадин.

Лес начал редеть, солнце принялось палить сильнее, на висках Дика выступила испарина, тяжелый нож в костяных ножнах больно колотил по бедру. Рев водопадов впереди становился все отчетливей, пока шум и грохот не заполнили весь мир, не ударили в уши кузнечными молотами. Теперь под ноги ему легла каменистая осыпь с острой щебенкой, коловшей босые ступни. Тем не менее он помчался быстрей; эта часть дороги была самой неприятной – во всяком случае, для него. Каа одолевал ее с легкостью, хоть полз на брюхе. А может, и не на брюхе – по словам отца, у изумрудных питонов имелись рудиментарные конечности, почти невидные под кожей, но позволявшие где надо приподняться и не порвать чешую об острый камень или сухую ветвь. Так ли, иначе, но Каа ползал с потрясающей быстротой, а чутьем не уступал гепардам, и скрыться от него удавалось не всякий раз. Собственно, звали его не Каа, однако Дик, три года назад начитавшийся Киплинга, дал питону это имя.

Почему бы и нет? Разве сам он – не Маугли в диких джунглях? И разве Учитель Чочинга не похож на медведя Балу?… А его жены – на заботливых матерей-волчиц?… Вот лишь Багира здесь отсутствовала. Конечно, Чия могла б сыграть эту роль, ибо волосы и глаза у нее были черными, а движения – гибкими, как у пантеры. Но характером она совсем не походила на грозную царицу джунглей – плакала, когда Дик дрался с Цором, Цохани и другими мальчишками, сердилась и не разговаривала с ним по несколько дней. Отец объяснял это по-своему, утверждая, что доминантой поведения тайятских женщин являются мир, неизменность и покой, – а было б иначе, так мужчины перерезали бы друг друга еще в незапамятные времена.

Дик вытер со лба испарину, сунул нож – чтоб не болтался – под широкий поясной ремень и полез по камням к водопаду. Согласно условиям игры, он не имел права спускаться лес, но ему дозволялось сколь угодно блуждать по западным склонам Тисуйю и лезть вверх хоть до самых снегов и плоскогорья. Последний маршрут казался ему более привлекательным, так как за альпийскими лугами шло нагромождение скал и огромных камней. Спрятавшись меж валунов, он мог следить за Каа, переползавшим луговину, и вовремя забиться в какую-нибудь щель. Правда, эта тактика выручала не всякий раз: во-первых, изумрудного змея было трудно разглядеть среди зеленой травы, а во-вторых, Каа лазал поскалам не хуже самого Дика.

Вблизи ревущих яростных вод тело мальчика охватила приятная прохлада. Зрелище казалось ему изумительным: за спиной, на широком уступе, лежал поселок, а впереди грохотал тысячеструйный водопад, прыгал с утеса на утес, рычал и бесновался, порождая мириады дрожащих призрачных радуг. Пожалуй, в ширину он был не меньше, чем Днепр у Развилки, и всякий человек, потрясенный его гигантской мощью, счел бы поток неодолимым. Всякий, только не Дик и не мальчишки из Чимары; уж им-то хорошо были известны все тропки, ведущие на другую сторону и скрытые от чужих глаз туманной завесой воды. Эта дорога была весьма опасной, так как приходилось пробираться по скользким камням, но Дик одолевал ее не впервые и не испытывал тревоги.

Вступив на знакомую тропу, он вскоре скрылся под грохочущей водной завесой. Теперь справа от него шла мокрая черная скала, слева и сверху выгибался широкой стеклянистой аркой водопад; солнце, просвечивающее сквозь воду, казалось расплывчатым розовым диском. Здесь было не жарко – водопад, рожденный ледником, нес с собой знобящий холод горной вершины. Снег на высоких пиках Тисуйю не таял, ибо уходили они к самым небесам, а отчетливой смены сезонов на Тайяхате не наблюдалось – планетарная ось была почти перпендикулярна экватору.

Половину лиги меж каменной и водной стенами Дик одолел минут за тридцать. Дальше начиналась луговина с короткой густой травой, сменявшейся кое-где завалами гранитных глыб. Округлые торчали будто щиты, гигантских, черепах, плоские тянулись серыми языками-потоками, а ребристые напоминали спинные гребни неведомых чудищ, задремавших на солнце, но готовых в любой момент вскочить и разинуть клыкастые жаркие пасти. Среди камней торчал багровый колючий кустарник, каким обсаживали в Чимаре загоны для скакунов, но здесь, неухоженный и дикий, он служил убежищем для змей и клыкастых крыс. Крыс, тварей наглых и неприятных, Дик не боялся, но змеи, особенно ядовитые, внушали ему почтение. И потому он устремился вверх, к скалам, стараясь держаться подальше от темно-красных узловатых кустов.

Ему удалось преодолеть луговину, когда за спиной, едва различимые за ревом воды, послышались тявканье и азартное рычание. Дик проскользнул в извилистую трещину меж двух валунов, пал на землю, отдышался и осторожно приподнял голову. Вдалеке, среди зеленой травы, подпрыгивали два желто-багряных шарика, а за ними струилась изумрудная полоска, точно подгоняя их или пытаясь настичь.

Удача! Редкостная удача! Гепарды Учителя, озорные Шу и Ши, увязались за питоном, и можно было прозакладывать оба уха и все десять пальцев, что они от Каа не отстанут. А значит, хитрый старый змей не подкрадется невидимым, не свалится вдруг со скалы, не промелькнет изумрудной молнией среди трав, не врежется носом в ребра… Ох уж этот нос! Один его удар – и схватку можно считать проигранной! Если дело дойдет до схватки… Лучше бы перехитрить Каа и спрятаться понадежней… Как полагается Тени Ветра, невидимой, неслышной и неощутимой…

Почесывая пальцами левой ноги икру правой, Дик в который раз стал размышлять об изумрудном Каа и прочих шестиногих и шестилапых обитателях Чимары. Все они – и скакуны с ветвистыми рогами, и быстрые гепарды, и охотничьи либо посыльные орлы, и питоны, и алые певуны с золотистой грудкой, и медоносные птицы, – все они проходили по разряду животных-друзей, соединенных с человеком Ритуалом Кровной Связи. Это значило, что на них нельзя охотиться и что они имеют законное право жить в поселке либо окрест него, на деревьях, в загонах или прямо в хижинах. Но они не считались человеческими слугами и помощниками, как гепарды Правобережья, в городах и на фермах землян; для народа тайят они были равноправными партнерами, столь же Разумными – на свой, разумеется, манер, – как и сами люди, животные стерегли и охраняли, несли послания или груз, делились целебным медом, яйцами и шерстью, а человеку полагалось любить их и защищать, лелеять и холить. Отец, называвший эти отношения эквивалентным симбиозом, говорил, что тайят не отделяют себя от природы и животного мира и не числят людей владыками мироздания. Для них все живые существа были равны; иное дело, что одних считали друзьями, а других – врагами. Враги, медведи и кайманы, крысы и жабы, грифоны и двадцать видов хищных всеядных кабанов, являлись законной добычей, с которой можно было содрать шкуру и снять мясо с костей. Или отрезать уши, если речь шла о человеке из враждебного клана.

Внезапно Дик привстал и выглянул из своего убежища, напряженно всматриваясь в траву. Шу и Ши, вынюхивая его след, метались посередине луговины, от одних колючих зарослей к другим, а изумрудная полоска в точности повторяла их движения. Как привязанная! А такого быть не могло! Каа, обладавший тонким нюхом, скорее полз бы впереди… Да и двигался он побыстрей гепардов… Он был великим бойцом, этот Каа, умудренным годами, хитрым и многоопытным, совсем не похожим на легкомысленных Шу и Ши. К тому же его опыт и хитрость складывались с хитростью и опытом Учителя, что приводило к самым невероятным результатам. И сейчас Дик уверился, что за хвостами Шу и Ши волочится сухая змеиная кожа, наверняка привязанная Чочингой, а сам Каа – пять метров стальных мышц, два зорких глаза плюс нос-кувалда – затаился где-то поблизости. Быть может, за его спиной!

Если так, прятаться не имело смысла. Сообразив это, Дик привстал, задумчиво поскреб коленку и огляделся, составляя в уме диспозицию грядущей схватки. Пожалуй, стоит дать бой во-он у тех камней, поросших багряными колючками… Кусты прикроют спину, так что Каа придется танцевать перед ним, а не вокруг… И солнце будет светить в затылок, а не в глаза… К тому же можно отступить в кустики и передохнуть, если пляски Каа затянутся…

Он поднялся, отцепил тонкий метровый ремешок, привязанный к ножнам, и размотал его. Эта плетка была единственным оружием, какое допускалось в предстоящем поединке. Собственно, даже и не оружием, а чем-то вроде кисточки с краской – кончик ремня покрывал липкий белый порошок, оставлявший на змеиной чешуе заметные отметины. Для этого, конечно, приходилось хлестать со всей силы.

Раскрутив ремень над головой. Дик с боевым воплем выскочил из расщелины и устремился к заветным кустам. Еще на бегу он заметил, что верхушки колючек подрагивают, будто в зарослях возится стая клыкастых крыс, но это его не смутило. Крысами займутся Шу и Ши; да и вряд ли хоть одна высунет хвост из кустов, пока гепарды рядом.

Он занял боевую позицию спиной к камням и солнцу и вновь завопил – громко, вызывающе. Гепарды, золотисто-желтые, в багровых разводах, устремились к нему, волоча за собой сухую змеиную шкурку, а в стороне, метрах в тридцати, возникла над травами широкая морда Каа. Убедившись, что хитрость уже ни к чему, он перестал прятаться, выгнул туловище двумя высокими горбами и словно перетек, перелился по земле. Секунда – и блестящие змеиные кольца уже свиваются и развиваются в шести шагах от Дика, а воздух полон негромким шелестящим гулом. В отличие от земных питонов, Каа в такие моменты не шипел и не свистел, а как бы рокотал, испуская звук, подобный шуму летящего вертолета.

Примчавшиеся вслед за ним гепарды сели, вывалив розовые языки, и приготовились наслаждаться зрелищем. Ши, с алой маской вокруг глаз, изогнулся и лязгнул зубами, содрав с хвоста травяную бечевку; Шу избавился от привязи, наступив на нее лапой. Сидя, звери напоминали земных кенгуру: четыре пары задних ног скрылись в траве, а передние были аккуратно сложены вдоль оранжевого брюшка.

Каа, не обращая на них внимания, танцевал; его крохотные зоркие глазки были прикованы к Дику. Огромное туловище питона то вздымалось под углом вверх подобно нацеленному в небо копью, то выписывало восьмерки, изящные эллипсы и параболы, то изгибалось волнами, острыми или покатыми, походившими на горные пики или морские валы под легким ветром. Эта пляска и сопровождавший ее тихий рокочущий гул завораживали; движения, временами плавные, временами – стремительные и угрожающие, не позволяли предвидеть, откуда и как будет нанесен удар. А их в арсенале Каа насчитывалось немало! Коронным являлся выпад головой, сокрушительный хук, способный проломить ребра; но были и боковые удары, и обвивы, и подсечки спиной либо хвостом, а также хитрые подножки, сопровождаемые столь могучими толчками, что Дик прямо-таки взмывал в воздух. Словом, в схватке Каа стоил дюжины Цоров и Цохани взятых вместе, поэтому пару-другую отметин на его боках уже полагалось считать победой.

Мерный рокот сменился более высоким и резким звуком.

То был явный вызов, и Дик, как положено воину-тай, в свой черед приступил к Ритуалу Оскорблений. Губы его растянулись в пренебрежительной усмешке, пальцы левой руки зашевелились, в правой свистнула плеть. Еще в этот момент полагалось хлопнуть себя ладонями по ягодицам или показать из-под колена кулак, но на подобные обидные жесты рук у Дика уже не хватало. И потому он перешел к словесным оскорблениям.

– Ты, травяной червяк! Я отсеку твои уши и брошу их крысам! А пальцы твои будут гнить в выгребной яме!

Конечно, у Каа не имелось ни пальцев, ни ушей – во всяком случае, таких, какие можно было бы отрезать и швырнуть в крысиную нору. Однако Ритуал требовал непременного упоминания о пальцах и ушах, так что Дику приходилось следовать общепринятым канонам. За четыре года жизни в Чимаре он постиг, что сей обычай, как и другие традиции тайят, отнюдь не являлся пустой прихотью. Местные аборигены были сугубыми рационалистами, не обожествляли ни ветров, ни гор, ни звезд, ни солнца, не приносили жертв и не имели понятий о молитвах, загробном мире и отпущении грехов – как и о всемогущих существах вроде злого дьявола и доброго бога. Религия заменялась у них Ритуалами, определявшими правила Почитания Предков, Представлений и Приветствий, Празднеств, Поединков и Битв – и, разумеется, Оскорблений. Во всем этом, однако, не было ничего мистического, трансцендентного или колдовского. Предков почитали оттого, что всякому живому человеку приятно сознавать, что о нем вспомнят после смерти; Песни Представления, Прощальные Дары и Шнур Доблести служили напоминанием о родословной и свершенных воином подвигах; Ритуал Цамни определял правила игр и всевозможных искусств вроде плетения циновок и кузнечного ремесла; своим Ритуалам подчинялись сражения и схватки, празднества и оплакивание погибших, семейная жизнь и тонкие связи, объединявшие человека и животных-друзей. Оскорбительным телодвижениям и словам отводилось важное место в этом неписаном кодексе – таким путем противника лишали уверенности либо приводили в ярость. Кроме того, реакция на обиду и угрозу могла многое поведать о темпераменте воина, о его характере, выдержке и упорстве. Впрочем, все это относилось к людям, а не к питонам пятиметровой длины.

Дик, однако, продолжал изощряться в оскорблениях.

– Зеленая падаль! Скоро твой позвоночник повиснет на моем Шнуре Доблести!

Я сокрушу твои ребра, пробью череп, выдеру зубы, набью шкуру гнилой травой! Чтоб сдох ты в кровавый закат! Чтоб ты лишился всех пальцев! Пусть высохнет кровь на твоих клыках! Пусть…

Каа сделал стремительный выпад, Дик отскочил, его ремень впустую свистнул в воздухе, гепарды в волнении взвыли. Новая атака! Дик опять промазал, тогда как жесткая змеиная чешуя прочертила алый след над его коленом. Ши заскулил – судя по всему, он являлся болельщиком Дика; Шу, торжествующе встопорщив усы, поскреб задней лапой живот. Огромный питон поднял верхнюю часть тулова над травой, согнул шею, уподобившись знаку интеграла, и уставился на противника холодным завораживающим взглядом.

Удар! Дик подпрыгнул, живая зеленая колонна мелькнула под ногами, кончик хвоста задел щиколотку.

– Чтоб не дожить тебе до дневного имени. Мокрица! – выругался он.

Но Каа оставался бесстрастен; такие проклятия его, само собой, не задевали. Если же говорить о людях, а не о змеях, то утреннее имя человек обретал в возрасте пяти-шести лет, и давали его старшие родичи, а до того малыш звался просто одним из первых или вторых сыновей. Дневное имя подросток получал от Учителя – к примеру, Дик был назван Две Руки и с именем этим мог прожить до старости, если будет сопутствовать ему боевая удача. Достигнув же преклонных лет, он удостоится права избрать вечернее имя, с коим всякий воин-тай отправлялся в Погребальные Пещеры, оставив родичам Прощальные Дары. Каа, друживший еще с дедом Чочинги, мог бы похвастать целым набором вечерних имен, ибо век его был долог, как тени высочайших вершин Тисуйю-Амата. А посему он не обиделся на глупого человечьего детеныша, но лишь свернул тело упругой восьмеркой, приоткрыл пасть с внушительными клыками и ринулся в новую атаку.

На сей раз удача Дика не обошла – питон промазал, зато ремешок оставил четкую белую отметину на его хребтине, в полутора метрах от головы. Ши и Шу разом взвыли: один – горестно, другой – с явным торжеством. Но в следующую секунду их вопли перекрыло хриплое грозное рычание, и Дик, обернувшись, с ужасом увидел, как из колючих багровых зарослей вылезает саблезуб.

Вероятно, он охотился там на крыс – его морда, похожая на кабанью, была перемазана алым, а с клыков, длиной в ладонь и загнутых книзу, тоже срывались красные капли. Жесткая щетина за ушами стояла дыбом, крохотные глазки злобно сверкали, и под нижней челюстью, уродливой, точно проржавевшая крышка сундука, свисали сосульки вязкой желтоватой слюны. Хоть Дик и не встречался прежде с подобными тварями, но эти угрожающие симптомы были вполне понятны: голодный и злой кабан мог впасть в яростное неистовство, когда нет различий меж понятиями “пища” и “враг”. Пожалуй, и в таком состоянии его удалось бы отпугнуть “вопилкой”, но кто же берет с собой “вопилку”, отправляясь к водопадам? Только не Дик Саймон, Тень Ветра! Впрочем, здесь, почти у самого селения, не было никаких опасных тварей…

Однако саблезуб на мираж никак не походил, и не было сомнений, что за пару минут он стопчет и самого Дика, и обоих гепардов. От такого чудища не убежишь! На вид кабан отличался массивностью и грузностью, но мог потягаться в проворстве с шестиногими скакунами – само собой, на ровном месте, поскольку в зарослях скакун ему и вовсе не соперник. Так что вся надежда была на Каа, хоть в сравнении с саблезубом он принадлежал другой весовой категории – тянул килограммов на сто пятьдесят, а кабан – на добрых шесть центнеров. И выглядел несокрушимым, словно танк.

Все эти мысли молниеносно промелькнули в голове Дика, а в следующее мгновение он уже стоял в боевой позиции, согнув спину и напружинив ноги. Нож, его единственное оружие, был плохой защитой от саблезуба и никак не мог заменить ни большого копья цухидо, ни тяжкой секиры томо, коими полагалось сражаться с таким чудовищем. С другой стороны, битва могла вестись без правил, ибо саблезуба не охранял закон Кровной Связи. Если навалиться всей компанией…

Они навалились. Не успел кабан выскочить из зарослей, как Шу и Ши повисли у него на задних ногах, а Каа, прекративший свои танцы, нанес сильный удар в бок, покачнувший саблезуба. Нож Дика прочертил кровавую полосу по жесткой шкуре, но атака была такой стремительной, что всадить клинок поглубже ему не удалось.

Дик отскочил. Гепарды тоже прыгнули в разные стороны. Зрачки их мерцали боевым огнем, хвосты были задраны вверх, но из разверстых пастей не вырывалось ни звука – игры кончились, начался бой, а в бою полагалось хранить молчание. Каа застыл, свернувшись широким кольцом в траве его голова чуть заметно раскачивалась, будто питон выбирал, куда нанести новый удар.

От рева разъяренной бестии у Дика заложило в ушах. Зверь поводил огромной головой, из-под широких когтей-копыт летели комья земли, пропитанная кровью слюна свисала с губ. Он явно не мог решиться, кого же терзать сначала – то ли наглого человечка с ножом, то ли зубастых проныр-гепардов, то ли огромную змею, чьи удары были посерьезней зубов и ножа. Правда, и эти удары не мнились саблезубу столь уж опасными – его ребер, будто вырубленных из камня, питон проломить не мог.

Однако Каа все же попробовал, нацелив новый удар под самое ухо. Нос у него был крепкий, но череп врага – еще прочней; и Дик в свой черед убедился в этом, пытаясь вонзить лезвие меж крохотных, пылавших бешенством глазок. Ши висел слева, на средней ноге кабана, Шу – справа, на задней, а питон, слегка ошеломленный своим последним выпадом, подсек передние. Совместными усилиями они свалили противника, но тот с гневным ревом взбрыкнул, мотнул головой, страшные челюсти лязгнули у самого запястья Дика, а через мгновение мальчик уже парил в небесах, подброшенный страшным ударом.

Дыхание у него пресеклось, руки и ноги одеревенели. Он решил, что умирает; вершины недалеких скал вертелись перед ним, а еще выше, в небесной голубизне, отплясывало огненную сарабанду солнце. Казалось, прошла целая минута, пока ему удалось вздохнуть, пока мир перестал дрожать и кружиться, вновь сделавшись устойчивым и прочным. Всхлипнув, Дик приземлился на ноги и машинально вытер нос – боль в боку терзала раскаленными клещами, по щекам текли слезы. Он знал, что не должен плакать, ибо Учитель Чочинга говорил в своих наставлениях так: день не видит слез воина, ночь не слышит его рыданий, и лишь в краткий миг рассвета могут увлажниться его глаза. Но должен он оплакивать только павших друзей и родичей, а не свои обиды и раны.

Друзья и родичи – то бишь Каа с двумя гепардами – были еще живыми, а потому Дик закусил губу и пощупал справа, под мышкой и пониже. Ребра оказались в целости, но под ними наливался багрово-сизым цветом чудовищный синяк, и вид его странным образом успокоил Дика. В былые годы тетка Флори лечила этакое наложением серебряной монетки, но здесь понадобился бы целый поднос – и одна мысль об этом подносе, полном льда и приятно холодящем, придавала бодрости. Дик покосился на саблезуба, перед мордой коего, отвлекая, метались Шу и Ши, пробормотал: “Ну, тварь, держись!…” – и начал отыскивать взглядом Каа.

Питон смотрел на него вопросительно, ожидая команды, точно в их пестрой компании именно Дик был старшим и от его решения зависело, лягут ли они костьми на этом зеленом лугу или вернутся домой с победой и честью. Глаза у Каа тускло мерцали, пасть приоткрылась, а перед ней метался узкий и длинный язык, будто змей хотел прошептать: вспомни!… Вспомни, что не клинок в руке, а я – главное твое оружие! Я, Каа! Я, могучий и стремительный! Я, живое копье и прочный аркан! Вспомни о том и скажи, что делать! Он вспомнил.

Губы Дика сложились трубочкой, раздался резкий повелительный свист – один из многих приказов, каким обучал его Наставник, – и в тот же миг они с питоном ринулись к кабану. Теперь Каа не старался ударить; быстро скользнув в траве, он обхватил хвостом средние ноги саблезуба, а клыками вцепился в складку на отвисающем животе. Новый свист, и челюсти гепардов сомкнулись у зверя на ушах, когти впились в толстую, заросшую бурой щетиной кожу; кабан яростно мотнул головой, но сбросить эти живые капканы не смог.

Дик Саймон по прозвищу Две Руки, воин из клана Теней Ветра, уже сжимал коленями его шею, заносил широкий длинный нож – и ярость пела в его душе, холодная ярость бойца, впавшего в транс цехара. Ярость, как утверждал Учитель, скует из воды топор, свяжет из травы копье, и отец говорил о том же, хоть и совсем другими словами – про биохимию, гормоны и адреналин. Слова были разными, а суть – единой, и сводилась она к тому, что всякое чувство полезно, если умеешь им управлять, если ты господин, а не раб своего гнева.

Дик помнил от этом – памятью тела, не разума. И оттого ярость не кружила ему головы, а удесятеряла силы, текла, как положено, от плеч к пальцам, переливалась в рукоять ножа, горячим потоком струилась по клинку. В этот миг, растянутый магией цехара, он ощущал и видел все: скрученное восьмеркой тело змеи, сковавшей саблезуба, бешеный высверк кабаньих зрачков, смертельную мощь челюстей, готовых сомкнуться на брюхе Шу, и стиснутый меж коленями горб каменных мышц. Эта живая броня прикрывала шейные позвонки, столь же каменно-твердые и прочные, соединенные упругими дисками хрящей, – панцирь, прятавший нить жизни, такой же хрупкой и уязвимой, как у любого живого существа. Теперь Дик знал, куда ему нужно нанести удар.

Нож опустился, проткнул толстую кожу загривка, прорезал плоть, преодолел пружинистое сопротивление хрящей – прочных, твердых, но уступивших гневному напору стали. Дик почувствовал, как содрогнулось тело саблезуба, и в ту же-секунду, будто нож разрушил магическое заклятие, возобновился стремительный бег времени. А его оставалось мало – ровно столько, чтоб убраться от этой полумертвой туши, не погубив ни себя, ни гепардов, ни древнего змея Каа. Он знал, что эти трое сейчас повинуются ему и без команды не отпустят кабана – так и будут держать, пока тот не растопчет их в предсмертной агонии. У друзей-животных были свои понятия о жизни, о смерти и долге перед человеком.

Пронзительно свистнув, Дик прыгнул – вверх и в сторону, перекувырнулся, встал на ноги. Кабан с протяжным ревом бил копытами в землю, оседая на круп, но Каа уже выскользнул из-под массивного тяжелого тела; раскачиваясь на хвосте, он холодно разглядывал умирающего врага. Ши, победно завывая, кругами носился в траве, а Шу зализывал царапину на брюхе – видать, свел-таки знакомство с пастью саблезуба. Дик подошел к нему, присел, раздвинул густой подшерсток и убедился, что знакомство оказалось не слишком близким. Шу облизал ему потный лоб шершавым жарким языком.

– Ты хороший парень, – сказал Дик, – и доблестно сражался. Пусть когти твои будут остры, зубы – крепки, а пасть всегда полна мяса.

При упоминании о мясе Шу воодушевился и лизнул Дика в нос. Ревнивый Ши, прекратив выписывать в траве пируэты, положил морду на плечо мальчика, потерся о щеку и взвизгнул, требуя своей доли похвал. Дик произнес нужные слова – не оттого, что так диктовалось Ритуалом Кровной Связи, но из любви и уважения. Впрочем, уважение было основой любого Ритуала, и даже оскорбляя врага – достойного врага, а не хищную тварь вроде саблезуба, – полагалось не забывать об этом.

Дик повернулся к неподвижной чудовищной туше кабана. Зрачки зверя остекленели, шерсть на загривке опала, и огромные клыки длиной в ладонь казались теперь совсем нестрашными – так, просто два заостренных желтоватых колышка, торчащих среди кровавой пены. Дик шагнул к сокрушенному им гиганту, но Ши и Шу, панически взвыв, заступили путь. Долг их был еще не выполнен, и оба гепарда минут пять трепали уши кабана, покусывали рыло и принюхивались, пока не убедились, что зверь мертв. Только тогда Дик был допущен к своей добыче и к своему клинку.

Он с усилием вытащил нож, осмотрел его и двумя резкими сильными ударами отсек кабаньи уши. Это входило в победный ритуал, являясь одновременно напоминанием победителю, призывом к осторожности и благоразумию. Осторожность и хитрость значили не меньше, чем отвага и телесная мощь; недаром многие из поучений Чочинги начинались со слов – побереги свои уши. Но саблезуб, вероятно, не имел такого мудрого Наставника, как Чочинга Крепкорукий, и теперь ему предстояло расстаться не только с ушами. Ибо Учитель говорил: отрезав врагу уши, не забудь про печень.

Печень Дику была не нужна, он понимал это высказывание в переносном смысле, а потому, найдя увесистый булыжник, принялся вышибать саблезубу клыки. Каа следил за ним крохотными блестящими глазками, и никто не мог бы сказать, чего в них больше – одобрения или насмешки. Он был древним существом, слишком умудренным жизнью и слишком гордым, чтобы ластиться или выпрашивать похвалу, как непоседливые Шу и Ши. Дик знал об этом.

– Ты прости, – негромко сказал он питону, орудуя своим булыжником, – прости, что я обзывал тебя травяным червем. Так полагается перед схваткой, понимаешь? На самом же деле ты – великий боец! И если б не твоя помощь, я бы сегодня лишился печени. – Тут он низко склонил голову и добавил ритуальные пожелания:

– Да будут прочными твои зубы и целыми – уши! Пусть голос твой летит до Небесного Света, и пусть расстанешься ты с жизнью в самый прекрасный из дней, какие сияют над Тисуйю-Аматом!

Каа довольно заурчал и обнял хвостом ноги Дика.

* * *

Возвращались они верхним путем, ибо Дику захотелось наведаться в один приятный уголок повыше в скалах, где водопадные струи продолбили глубокую выемку среди гранитных плит. Очутившись в этой природной ванне, он с облегчением вздохнул: его синяк под действием холода уже не горел огнем, а лишь напоминал о себе тупой ноющей болью. Вскоре и она затихла – поток, струившийся с горных вершин, был целебным, врачующим в равной степени недуги тела и души. Последнему способствовал прекрасный вид – на Чимару, млевшую под жарким солнцем, на озеро, таинственно мерцавшее внизу, на лес, что изумрудным кольцом обнимал синие воды и тянулся на запад, до Миссисипи и Днепра, до Правобережья и шумных земных городов, казавшихся Дику теперь миражами или сном далекого детства.

Здесь, в Тисуйю-Амат, они с отцом были единственными потомками землян, а за три минувших столетия, быть может, еще десяток их соплеменников удостоился чести повидать Чимару. Место это не являлось священным – священных мест прагматики-тайят не имели вовсе, – но было как бы озарено харизмой удачи, благополучия и покоя. Тайят, весьма ценившие постоянство и неизменность, не желали видеть здесь суетливых чужаков, их машин, их железных летающих птиц и даже их животных – ни друзей и ни врагов, а так, прислужников, либо живое ходячее мясо. Об этом ясно говорилось в Договорных Браслетах: пришельцы живут в Правобережье по своим обычаям и законам, а в тайятских лесах обычаи – тайятские, и каждый, кто хочет прогуляться на левый берег, должен такое право завоевать – ножом, мечом или копьем. Избытка желающих не наблюдалось, поскольку четыре руки и воинское мастерство были вескими доводами в пользу тай.

Вдобавок к этим своим достоинствам они отличались невероятным упрямством. Арбалет нравился им больше карабина, посыльный орел мнился надежнее радиофона, а язык они признавали только свой, игнорируя все попытки обучить их русскому, английскому или санскриту. В равной степени игнорировались имена, даваемые им пришельцами, – фохенды, четырехрукие демоны, мангусы или ракшасы. Их солнце называлось Тисуйю или Небесным Светом, луна – Тенью Тисуйю, звезды – Искрами Небесного Света, мир – Тайяхатом, и в этом мире они звались тайят, и никак иначе, и были не демонами, но людьми; а кому сие не нравилось, мог проваливать хоть в рай, хоть в ад, хоть в галактическую пустоту.

Но люди – те, что с двумя руками, – предпочли остаться и договориться.

Тайяхат был найден индийцами еще в Эпоху Великого Разъединения и практически сразу включен в межзвездную транспортную сеть. С высоты двух-трех лиг он немногим отличался от Старой Земли, России, Колумбии, Европы или любого другого из десятков кислородных миров, отысканных и исследованных за пятьдесят лет Исхода. Как и повсюду, тут были океан и суша, огромный материк, напоминавший очертаниями земную Евразию, были зеленые леса – тайга в умеренном поясе и джунгли – в жарком, были горные хребты, высокие вершины и ледники, засушливые или плодородные плато, были степи, холмистые или ровные, как стол, были реки, озера и внутренние пресные моря. А еще изобилие всякой жизни, на суше, в воздухе и в водах, а также – разумные существа, что являлось не столь уж большой редкостью, ибо в период Исхода земные экспедиции трижды вступали в контакт с примитивными инопланетными культурами.

Но Тайяхат оказался “тяжелым” миром. Тяготение здесь было на четверть мощнее земного, и, дабы скомпенсировать сие обстоятельство, эволюции пришлось даровать всякой живой твари лишнюю пару ног, рук, лап или крыльев. В остальном же, если не считать шести конечностей и более внушительной мускулатуры, животные Тайяхата разительно походили на земных. Многих можно было бы считать домашними – например, охотничьих гепардов и рогатых скакунов с шестью голенастыми ногами, весьма напоминавших канадского лося, – ибо туземцы-тайят разводили их с незапамятных времен и опекали с редкостной заботой. Другие создания, похожие на крокодилов, медведей, оленей, антилоп и кабанов, являлись дичью или охотниками – в зависимости от ситуации и собственных аппетитов. Особенным разнообразием могло похвастать семейство кабанов, всеядных тварей, чьи габариты и темперамент варьировались в весьма широких пределах. Рогатые кабаны были небольшими и драчливыми, любили яйца, орехи и сладкие фрукты; длинноногий кабан обитал в степях, охотился на антилоп и по своим повадкам мог считаться местным аналогом волка; кабан-носорог ел земляные плоды и редко прикасался к мясному – за исключением разве лишь медоносных птиц; огромный кабан-саблезуб был опасным хищником и жрал всех, кого мог одолеть, начиная от медведей-гризли и кончая крысами.

Водились в южных тайятских джунглях животные совсем экзотические – вроде мастодонтов с мягкой шерстью метровой длины, ядовитых мечехвостых ящериц-игуан, гигантских страусов и их ближайших хищных родичей – грифонов, нелетающих, но скачущих с поразительным проворством; обитали на юге забавные и безобидные жирафы-кенгуру о четырех ногах и с неким подобием руколап, чудовищных размеров насекомые, а также реликты давно минувшего времени – вроде зубастого рекса и плезиозавров. Особенностью здешних змей являлась пестрота раскраски и наличие рудиментарных конечностей, а птицы делились на два больших семейства: одни, подобно страусам и грифонам, были двукрылыми и четырехпалыми, у других же имелась только пара лап, зато крыльев – вдвое больше.

В отличие от высоколобых земных специалистов, охотники-тай не разделяли животных на классы, семейства, виды и подвиды. Их классификация была гораздо проще и практичней: звери опасные, вроде саблезубов и медведей, считались врагами, безобидные – законной добычей, а редкостные и красивые – наслаждением для глаз. И в полном соответствии с этой табелью о рангах они сражались с кабанами, гигантскими жабами и стаями клыкастых крыс, охотились на антилоп и оленей и приваживали к своим поселкам медоносных птиц, золотисто-алых канареек-певунов, белочек пинь-ча и больших питонов, превосходных сторожей, способных управиться с любым ядовитым гадом.

Сами же аборигены тоже были явлением уникальным – по нескольким причинам сразу. Во-первых, имея понятие о земледелии и скотоводстве, они не занимались всерьез ни тем ни другим, предпочитая охоту и сбор лесных плодов, – и, что любопытно, отнюдь не голодали. Во-вторых, им были известны металлы; они вырабатывали сплав золота с серебром, мельхиор, бронзу и отличную булатную сталь. Но хоть их оружие было превосходным, а кубки и блюда – выше всяких похвал, они не чеканили монет, не копили сокровищ, а понятия “ценный” и “дорогой” являлись для них синонимом прекрасного или чего-то редкостного, с чем связаны воспоминания минувших дней. В-третьих, на всем огромном материке жил один народ, не разделенный на племена и нации, на княжества и королевства, о коих тайят не ведали ни теперь, ни в эпоху глубокой древности. Но, несмотря на это, они воевали – вернее, свирепо сражались друг с другом, подчиняясь определенным правилам и кодексу поединков и битв. В-четвертых, у них не было ни религии, ни храмов, ни жрецов и владык любого ранга – ни наследственных монархов, ни вождей, избранных демократическим путем. Власть, однако, была, и ее в одних обстоятельствах осуществляли женщины, а в других – мужчины.

Наконец, существовали “в-пятых”, “в-шестых” и так далее – весьма основательный список загадок и тайн, буквально за-вороживший земных биологов, ксенологов и этнографов из Исследовательского Корпуса. А посему с народом тайят был заключен договор, согласно которому пришельцам даровалась западная окраина материка, обширное пространство площадью в пять земных Франции; и на эту территорию в последнее десятилетие Исхода были переброшены трансгрессорным каналом два десятка земных городов. Индийцы, первооткрыватели, отправили сюда Бахрампур, Тхан и Пуну;

Штаты и Россия, проявившие живейший интерес к тайятским секретам, – часть Нового Орлеана, Смоленск и дюжину городов помельче; Европа, была представлена поляками, населявшими Гданьск, а Выборг и нижнее течение Невы считались совместным русско-шведским регионом. Как и повсюду, люди давали привычные названия озерам, рекам, заливам и горам, и вскоре на картах Правобережья возникли Днепр и Ганг, Миссисипи и Лазурное Взморье, Ладожский Разлив и Финская Губа – и многое другое, ставшее с течением лет таким же привычным и естественным, как повышенная гравитация и шестилапое зверье.

За три последующих века население Правобережья достигло четырех миллионов, но еще задолго до этого Тайяхат получил статус Колониального Мира – что являлось, разумеется, чистой условностью. На девять десятых он все-таки принадлежал фохендам, четырехруким демонам-ракшасам, и этим отличался от остальных Колоний и Протекторатов ООН – таких, как Сингапур, Галактический Университет, Таити, Дальний Берег или Полигон. Здесь человеческие поселения были, в сущности, лишь базой – обширным научным и аграрно-промышленным комплексом, чье назначение состояло не в колонизации и глобальном терраформировании планеты, а в ее исследовании. Самый же лучший способ исследования, как полагали эксперты ООН, сводился к тому, чтоб сделать ее своей родиной – если не целиком и полностью, как Южмерику и Россию, Колумбию и Китай, Европу и Уль-Ислам, то хотя бы частично.

Реальным следствием сей политики явилось то, что люди жили на Тайяхате четвертый век, с успехом плодились и размножались, привыкнув к повышенному тяготению, и для многих из них – переселенцев десятого, двенадцатого или пятнадцатого поколений – мир этот был привычным и родным. Разумеется, речь шла о Правобережье – и, конечно, его обитатели в подавляющем большинстве уже не вспоминали, что живут здесь благодаря любопытству кучки биологов и ксенологов из Исследовательского Корпуса. Кучка, правда, была внушительной – нью-орлеанский и смоленский ксенологические центры насчитывали по двадцать тысяч сотрудников, и еще столько же трудились в филиалах и на биостанциях Лазурного Взморья, Запроливья и Финской Губы.

Все шло своим чередом: прибавилось людей, прибавилось специалистов, прибавилось и знаний. Не только о природе Тайяхата, но также об упрямых тайят, никак не желавших сменить арбалеты на карабины, а посыльных орлов – на ра-диофон и компьютерную связь. Как выяснилось со временем, они являлись великими рационалистами, способными дать сто очков форы землянам, подверженным многим миражам вроде технического прогресса, национальной гордости, идеи всеобщего равенства и религиозно-философскому поиску смысла жизни. У тайят не было религии, ибо они не испытывали страха перед неизбежной кончиной и не нуждались в утешении; они твердо знали, что уйдут в Ничто, и сей факт воспринимался ими хоть и без радости, но и без всякой трагической окраски.

Столь же неоспоримым был для них и тот факт, что жизнь по сути своей проста и не должна усложняться ничем, что не приносило бы удовольствия или прямой и ясной пользы. Людям нужны кров, одежда, пища и некий дополнительный интерес: женщинам – семья и дети, детям – игры, мужчинам – подвиги и слава, а всем им – Ритуальный Кодекс, возможность блеснуть изысканной речью, острым словцом и знанием традиций. Чего ж еще?…

И в соответствии с этой жизненной тезой, тайят не стремились объять необъятное подобно человечеству Старой Земли, зато были избавлены от социальных потрясений, экологических катастроф и расовой ненависти, а вместе со всем этим – от президентов и правительств, гангстеров и чиновников, полицейских и генералов, шпионов и террористов, нищих и проповедников, сулящих бедным рай на земле или в небесах – смотря по тому, была ли их доктрина марксистской, христианской, мусульманской или неокапиталистической. Тайят прекрасно обходились без этого – как и без сотен различных наречий, без множества враждующих племен и поползновений захватить чужое – дом, пастбище, имущество, землю.

Идея о владении землей казалась им нелепостью. Земля просто была и в равной степени принадлежала всем – и людям, и животным, и растениям. На лучших и красивейших землях, откуда человек изгнал зверей-врагов, строились женские поселки, и там, в покое и безопасности, мог жить всякий – со своими женами и детьми или с братом, самым близким из кровных родичей. Жаждущие воинских подвигов уходили в лес, объединялись в кланы, избирали военных вождей и обитали в мужских лагерях, совершенствуясь во владении оружием, вступая в схватки и единоборства, приобретая и теряя. Приобретением были слава и Шнур Доблести с костяшками пальцев побежденных, потерей – те же пальцы, уши или жизнь. Каждому свое, считали тай, и говорили: боевая секира рубит кости, а топор – поленья.

Одним из их неразгаданных секретов была некая странность процесса воспроизводства – странность, разумеется, лишь с точки зрения пришельцев-землян. В физиологическом смысле тайят казались во всем подобными людям, если не считать лишней пары конечностей; секс доставлял им такое же удовольствие, а роды были столь же неприятными и мучительными. Но рождались у них всегда однополые близнецы, и с вероятностью сто к одному женщина приносила потомство единожды за весь репродуктивный период. В результате численность их популяции оставалась почти неизменной и, как полагали ксенологи, не превышала шестидесяти-семидесяти миллионов, хотя континент мог прокормить вдесятеро большее население.

У этой аномалии были весьма важные последствия. Каждый тай имел брата, каждая тайя – сестру, и это казалось им столь же естественным, как смена дня и ночи. Брат или сестра были самыми близкими родичами, с коими расставались лишь на пороге Пещер Погребений; братья-близнецы всегда избирали в жены сестер, жили с ними в полигамном браке, и дети их считались общими. В тайской семье из четырех партнеров у ребенка было два отца и две матери – сита и теита, родившая мать и вторая мать. Иных различий – не считая самого факта рождения – меж ними не делалось. Что касается числа “четыре”, то его полагали приносящим удачу и, желая выказать приязнь, говорили: да пребудут с тобой Четыре алых камня. Четыре яркие звезды и Четыре прохладных потока.

Сестры, хозяйки в домах тайят, отходили в Вечность почти одновременно, но мужчинам-воинам случалось терять братьев. Это было великим горем, но если брат пал в бою в расцвете зрелости, горе все-таки считалось не таким страшным; оставшийся в живых завершал свой путь не в одиночестве, а с женами и детьми. К тому же он мог мстить за смерть брата на Поляне Поединков, что само по себе служило немалым утешением. Совсем иной была ситуация, когда один из близнецов погибал в детстве – не от болезней, коих тайят практически не знали, но по случайной причине. Осиротевший всю жизнь носил клеймо несчастного, отмеченного злой судьбой; такой мужчина или такая женщина не могли завести семью, и век их обычно был короток. Подобное происходило, но редко, очень редко, и тех, кто лишился в детстве сестры или брата, звали “ко-тохара” – неприкаянными.

И потому, во мнении тайят, пришельцы со Старой Земли являлись существами ущербными и несчастными. Мало того, что все они страдали врожденным увечьем, отсутствием двух рук; мало того, что жизнь их была суматошной и бесцельной, не сулившей ни воинской славы, ни покоя; мало того, что им приходилось подчиняться сотням нелепых законов и глупых ритуалов, – кроме всех этих бед, судьба лишила их близкого родича. Одни из них были в полном смысле неприкаянными, другие имели сестер или братьев, но не таких, как “умма” или “икки”, увидевших свет мгновением позже или раньше; и лишь ничтожному меньшинству был дарован более счастливый жребий. Но и эти близнецы заводили каждый свою семью, расставались со своими икки и умма, то ли не понимая, то ли не желая знать, что теряют самых близких людей на свете.

Странные создания! Настолько странные, что лишь немногие из них были способны думать так, как думают тайят. Это, разумеется, не добавляло им конечностей и братьев, но хотя бы приближало к настоящим человеческим понятиям… И если этот человек – мужчина, если он мог сразиться с воином-тай и выиграть схватку, если такое происходило не один раз, то полагалось считать его почти своим. А если к тому же некий воин – из тех, что потеряли родичей, – признает его за брата, то…

… Каа ткнул Дика носом, напоминая, что время течет, что в животе пусто, а неразделанный саблезуб тухнет под жарким солнцем, так что прожорливые Ши и Шу – не говоря уж о благородном змее! – не смогут слопать ни куска. Дик, размышлявший о Чочинге и своем отце, поднялся, стряхнул с тела прохладные капли и свистнул игравшим неподалеку гепардам. Пробираясь меж камней, они стали спускаться к поселку, и Дик, оставив мысли о загадках человечества Земли и Тайяхата, предался сладким мечтам.

Он победил саблезуба! Великий подвиг, что ни говори… Такое не снилось ни Цору, ни Цохани, ни остальным парням, промышлявшим за водопадами крыс, жаб да рогачей… Наставник будет доволен, отец – горд, а Чия наверняка поплачет, поволнуется, а потом уведет его куда-нибудь подальше от Чиззи и остальных любопытных девчонок, чтоб расспросить о битве, разглядеть страшные клыки и коснуться ладошкой его ран… Эта мысль – о тонких теплых пальчиках Чии, о похвале Учителя и радости отца – будоражила Дика куда сильней, чем сознание собственной ущербности. “Сражайся так, словно у тебя четыре руки”, – говорил Чочинга, и был безусловно прав.

Само собой, брата ему не хватает, отец – один-единственный, мать-сита умерла, а вместо теита – тетушка Флори… Ну и что с того? Что с того, что он – ко-тохара, неприкаянный и несчастный? Так считают тайят, но у людей с Земли свои обычаи, а он все-таки земной человек! Хотя, говоря по правде, уже немного тай… Или совсем не немного? Насколько? На четверть или наполовину? И не превратится ли он в тайя совсем, спустившись в лес, в воинский лагерь Теней Ветра?

Не превратится, решил Дик, покосившись на свои руки. Хотя бы потому, что в Правобережье слово “ко-тохара”, заимствованное из тайятского, имеет совсем иной смысл. Так называют сына, старшего и единственного, наследника имени предков, – а разве он не последний мужчина в роду Саймонов? Ричард Саймон Две Руки, сын Филипа Саймона Золотой Голос и Елены Прекрасной! Неплохо звучит…

Дик ухмыльнулся и ускорил шаги.

* * *

Вечером, когда его спина согнулась под грузом славы, он не выдержал, сбежал из поселка вместе с Чией к пропасти – туда, где горный склон черно-бурой стеной обрывался вниз, к прозрачным озерным водам. Учитель хвалил его умеренно, в похвалах отца звучала тревога, а вот соседи восторгались искренне и от души. В основном тайя, хозяйки жилищ: во-первых, потому, что саблезуб, гуляющий в окрестностях Чимары, мог натворить всяких бед; а во-вторых, кабанье мясо считалось деликатесом, и каждый понимал, что Саймоны, со всей семьей и зверьем Наставника, не съедят его даже за месяц-Мысль эта была правильной, и когда Чулут, сын Чочинги, кликнул клич, три десятка мужчин тут же собрались за водопады, разделывать кабана. Этим они и занимались до самого вечера, подбрасывая лакомые кусочки Шу и Ши.

Вообще-то у Чочинги и его погибшего брата Чу было две дочери и два сына. Дочери давно хозяйничали в собственной хижине, и сыновья тоже были женаты – но Чулут, кузнец и оружейник, жил в Чимаре, а Чоч, великий мастер метать копья и рубить секирой, большей частью пропадал в лесах, поддерживая боевую семейную славу. Дик как-то видел Чоча и убедился, что сын Наставника – бравый воин: уши и пальцы целы, а Шнур Доблести свисает до колен.

Закат, пылавший над лесом, стал меркнуть, и на смену ему сквозь зубчатые горные вершины проскользнула луна – бледно-серебристая, с темным пятном у левого края, похожим на распластавшую крылья птицу. На западе – там, где солнце утонуло в зеленой лесной чаще, – зажглись самые первые и самые яркие искры Небесного Костра. Черная пропасть меж ними казалась бездонной, но Дик знал, что вскоре ее заполнят столпотворение звезд, калейдоскоп цветных огней и туманные призрачные спирали газовых облаков. Ночи Тайяхата были тихими, теплыми и чарующе прекрасными.

Он сидел в траве у самого обрыва, а Чия стояла на коленях позади, крепко прижавшись к нему. Две ее ладошки лежали у Дика на поясе, а верхняя пара рук теплым полукольцом обхватывала ребра; подбородок девушки упирался в плечо, щека касалась его щеки, и твердые маленькие груди прижимались к лопаткам. Пожалуй, тетушка Флори сочла бы такую позу несколько вольной, но здесь, в тайятских землях, были свои понятия о нравственности. Чия обнимала его, потому что он был ей приятен, и физический контакт являлся в таком случае естественным и необходимым продолжением их дружбы. Дружбы, не более! Все остальное придет или не придет, смотря по тому, чем кончится дружба. Скорее ничем, подумал Дик, ведь у него нет брата, а Чия не может расстаться с Чиззи. В конце концов, кто он ей? Друг… Приятель… Неприкаянный с Правобережья… Почти калека… А Чиззи – сестра! И Чиззи нравятся Цор с Цохани, а еще – Сотанис и Сохо из Клана Звенящей Воды, из тех, что носят голубые повязки, украшенные бирюзой…

Жаль, что у него нет брата!

– Было страшно, Ди? – шепнула девушка. Чия не любила звать его дневным именем, словно оно подчеркивало ущербность Дика и обидную разницу меж ними.

– Страшно? Нет… пожалуй, нет. Не хватило времени пугаться. Дрался, думал, как пришибить эту тварь, а потом… – Дик наморщил лоб, припоминая, – потом разозлился и вроде бы впал в цехара…

– Без огня и ножа? – в ее голосе прозвучало удивление. – Разве такое бывает?

– Бывает. Учитель как-то сказал, что нож и огонь – луна и солнце, серебряное и золотое, холодное и жаркое… И все это мы носим с собой, всегда, в собственном сердце… Конечно, если глядеть на клинок и пламя, быстрее войдешь в транс, но умелый воин и без этого обойдется.

– Ты будешь умелым воином, если захочешь, – сказала Чия, помолчав. – Только вернись из леса, Ди… вернись… И пусть Четыре звезды озаряют дорогу, которой ты возвратишься ко мне.

Путь в никуда, подумал Дик, но вслух ничего не сказал, а только погладил хрупкие пальчики Чии.

– Ну, говори! – потребовала она. – Говори же! Значит, ты не испугался, и это хорошо… Это правильно… Ведь даже женщины знают – от саблезуба не убежишь, надо драться или лезть на дерево. Или на скалу… А разве за водопадом мало больших камней? И к чему было драться? Ты мог бы…

– Не мог, – он покачал головой. – Не успел бы добежать. А если б успел, так погибли бы Шу и Ши, а с ними – змей Учителя… Что ж ты думаешь – они стали бы драться за меня, а я – прятаться? Хорошо? Правильно? – Тут Дик чуть-чуть передразнил Чию и со вздохом добавил:

– Цор бы смеялся… Сказал – вот ушли человек, змей и два шестилапых охотника, а вернулся один пинь-ча…

– Да, Цор смеялся бы, – в свой черед вздохнула Чия. – И Цохани, его умма, тоже бы насмешничал и хохотал… Они не любят, когда я с тобой провожаю солнце.

– Обоим уши оборву! – с чувством пообещал Дик. – Две жабы, а мнят себя орлами… Вот Сотанис и Сохо хоть и не моего клана, а люди как люди… Серьезные и первыми в драку не лезут… Оч-чень положительные юноши!

– Ты так думаешь? – с сомнением спросила Чия.

– Уверен! На твоем месте… То есть я хочу сказать – на вашем месте, твоем и Чиззи, я постарался бы с ними подружиться. Они не сбегут в лес – ну, может, сбегут, да ненадолго. Знаешь, Сотанису нравится резать дерево и шлифовать камни, а Сохо учит ловчих зверей, здорово учит! Они у него на задних лапах бегают… Сам видел!

Девушка промолчала. Над ними, расправив широкие крылья, взмыл орел и вдруг метнулся вниз, к утопавшим во тьме лесу и озеру, стремительно превращаясь в расплывчатый темный силуэт. Несет послание, мелькнуло у Дика в голове. Чия, будто очнувшись, шепнула ему в ухо:

– Не хочу слушать о Цоре, о Сохо и Сотанисе… Говори про другое!

Рассказывай! Там, за водопадами, ты играл с танцующим змеем… А после? Что случилось после?

Историю схватки и славной своей победы Дику пришлось излагать уже не единожды, но сейчас замешательство охватило его; не хотелось бы, чтоб Чия думала, будто он хвастает и привирает. Он вдруг с пронзительной ясностью осознал, что любое событие, случай, деяние, факт можно описать совсем по-разному – так, что будут они восприниматься со слезами или смехом, станут трагедией или комедией, фарсом или драмой. На миг могущество слов, произнесенных либо написанных, поразило его; еще не понимая, он сделал сейчас одно из великих открытий, какие свершаются в юности, на пороге, отделяющем мальчика от мужа.

– Мы танцевали, я и Каа… – пробормотал Дик. – Мы бились у зарослей красной колючки, и я нанес первый удар… пометил ему шкурку… а потом хотел достать еще… И вдруг вылез этот! – Он коснулся клыков, болтавшихся на шее, на тонком ремешке, – первой своей добычи, первого из украшений Шнура Доблести. Чия, наклонившись и прижав теплую щеку к его щеке, тоже провела по ним ладошкой. Пальцы у нее были теплыми и нежными.

Наступило молчание. Казалось, Чия больше не собирается расспрашивать его, будто два клинка из твердой гладкой кости уже поведали о том, что ей хотелось знать. О челюстях, щелкнувших у самого запястья Дика, о комьях земли, летящих из-под когтей-копыт, о свисающей с морды зверя окровавленной слюне, о яростном сопении и злом, недобром вы-сверке алых зрачков… Что тут еще сказать, подумал Дик. Он жив, а саблезуб – мертв, и это самое главное. Жизнь принадлежит сильным, как утверждает Учитель.

Заметив, что ему не хочется говорить о битве за водопадами, Чия сменила тему: подняв личико вверх, принялась расспрашивать о небе без воздуха и облаков, где пылают Искры Тисуйю, и о том, как перебраться с одной Искры к другой – не на железных ли птицах, подобных “пчелке”, принесшей Ди в Чимару? Дик объяснил, что вертолеты в пустоте не летают и что до Искр не доберется даже большой корабль, космолет с ионным двигателем, поскольку Искры далеки и лететь пришлось бы целое столетие. “Зачем же нужен этот ко-аппль?” – спросила Чия. “Ну, например, -. сказал Дик, – чтоб странствовать с планеты на планету в любой из обитаемых солнечных систем. Ведь Искры Небесного Света не одиноки – около них кружат миры, похожие и не похожие на Тайяхат, и есть среди них такие, что слеплены из раскаленных каменных глыб или холодного тумана, только плотного, вроде воды. Но воду эту нельзя пить, так как она и не вода вовсе, а жидкий водород, из коего делают топливо для термоядерных реакторов. А чтоб возить топливо к энергоцентралям на спутниках, нужны корабли, и блок-контейнеры, и много всяких других машин, которые плавают в водородном океане и называются сепараторами, обогатителями, компрессорами и еще по-всякому, так что каждое из этих слов длинней питона Каа, если мерить его от носа и до кончика хвоста”.

"Выходит, – спросила Чия, – нет таких железных птиц, таких ко-апп-лей, чтоб долетели от нас до самой близкой Искры Тисуйю?” – “Выходит, нет, – подтвердил Дик. – Никто еще – ни страны Колумбии и Европы, ни Россия, ни Южмерика, ни Китай – не построил корабль с квантовым приводом, который мог бы преодолеть межзвездное пространство и отправиться, скажем, на Старую Землю. Да и к чему такой звездолет? Ведь есть Пандус, а для него все миры лежат на расстоянии шага… ну, не шага, так десяти шагов… И если хватает энергии, то можно перемещать города, леса и даже целые горы, как делалось в Эпоху Исхода… И можно попасть куда угодно, хоть в населенный мир, где есть станции межзвездной связи, хоть в совсем дикий, где никто еще не бывал. Так, как когда-то земные разведчики попали на Тайяхат…”

"Тайяхат – не дикий мир, – гордо возразила Чия, – Тайяхат – Мир Людей! Или кому-то кажется, что тай и тайя – дикари? Кому-то, кто бродит среди Искр Небесного Костра, забыв про свою родину?”

Дик поспешил ее успокоить, и Чия, сменив гнев на милость, поинтересовалась, зачем же нужны ко-апп-ли, которые возят топливо к этим рее-тто-рам? Если можно попасть куда угодно, забрав с собой целую гору? Если из мира в мир ведут дороги длиною в десять шагов? И если ходить по этим дорогам так же просто, как по тропинкам вокруг Чимары?

Это был хороший вопрос, но ответа Дик не знал. Почти в каждом мире Большой Десятки имелся космический флот, хотя, казалось бы, необходимости в том не было никакой – сквозь устье Пандуса могли проскользнуть не то что горы, а целые астероиды размером в полсотни лиг. Однако всюду строили корабли – разумеется, не в Колониях, а в Стабильных Мирах, и сей факт казался Дику необъяснимым. Во всяком случае, его учебный компьютер не давал объяснения – ни в курсе общей истории, ни в обзорах развития техники, межзвездного транспорта и связи, ни в лекциях о политическом устройстве Разъединенных Миров.

Надо будет спросить у отца, отметил Дик, в задумчивости поглаживая свисавшие с шеи клыки саблезуба.

Странное чувство – быть может, вызванное вопросами Чии, – охватило его. Он сидел тут, на краю огромной террасы, словно мошка на колене гиганта, – сидел и поглядывал в темную пропасть внизу и в бескрайнее небо, усыпанное яркими искрами звезд и мнившееся в этот поздний час кубком черного хрусталя, опрокинутым над землями и водами. Тьма под ногами, где бродили в лесу шестилапыё чудища, где воины сотни кланов выслеживали друг друга, принадлежала Тайяхату; небеса с пылающими узорами созвездий – Разъединенным Мирам. Он пребывал меж этих двух реальностей, и каждая заявляла на него свои права, и право каждой мнилось неоспоримым. Так кто же он? Будущий воин-тай, носитель Шнура Доблести, или потомок землян, мальчишка, чье место рядом с учебным компьютером?

Примирить два этих мира было куда сложней, чем справиться с саблезубом. Возможно, они не желали заключать перемирия, а каждый хотел забрать Дика себе, завладеть им полностью, и каждый манил его своими собственными миражами. Здесь, на Тайяхате, была родина; были отец, Чочинга, тетушка Флори, была память о матери, были закаты и рассветы над горным хребтом, которые он встречал с Чией. Но бездна вверху, баюкавшая в темных своих объятиях мир, который он считал родным, и мириады других миров, куда человек успел или еще не успел добраться, напоминала, что Вселенная велика, а Тайяхат лишь крошечная ее частица. Там, в вышине, вращались у разноцветных солнц планеты, десятки планет, обитаемых и вполне достижимых, и где-то средь них плыла Земля, Мир Исхода, еще не забытый, не ставший легендой, но недоступный, а потому загадочно-притягательный и влекущий с особой силой.

Где же она. Земля? Где золотое земное Солнце?

Дик откинул голову, всматриваясь в темные тайяхатские небеса, однако они молчали.

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

– Вчера ты опять была с ним? – спросила Чиззи.

– Да.

Ответ Чии прозвучал коротко и сухо; она явно не желала обсуждать подробности.

Чиззи, сложив под грудью нижнюю пару рук, а верхней обхватив себя за плечи, потянулась. Кожа ее отливала светлой бронзой, стан и запястья были тонкими, бедра и ягодицы – крепкими, округлыми, налитыми. Не девочка – юная девушка в поре наступающего расцвета… Не поднимая глаз на сестру, свое зеркальное отражение, Чия знала, что выглядит точно такой же. Они были как два бутона на ветке дерева сино, как Два цветка, что встречаются лишь парами, превращаясь со временем в плоды – чуть удлиненные, сочные, с бархатистой кожицей и сросшимися черенками.

– Ты – моя икки, – сказала Чиззи с ноткой легкого осуждения. – Ты должна брать меня с собой.

– Должна, – согласилась Чия. – Но ты же знаешь, у Ди нет брата.

– Нет. Он – ко-тохара…

– Это не правильно, неверно! Ди мне объяснял… У нас – ко-тохара, а у них – старший сын, единственный, как Свет Небесный, как Тень Тисуйю… У них ведь все иначе, икки!

– Но мы-то у нас, а не у них, – возразила практичная Чиззи, и Чие пришлось признать, что сестра права. – У них свои обычаи, у нас – свои. И мы – разные. Если б у Ди был брат, они все равно не могли бы подарить нам детей.

Чия нахмурилась.

– Откуда ты знаешь?

Чиззи, дразнясь, высунула кончик розового языка.

– Знаю, вот!… Спрашивала у Саймона Золотой Голос!

– И что он сказал?

– Сначала он долго смеялся,.

– А потом?

– Потом тоже смеялся. А посмеявшись, вздохнул, погладил мне спину и сказал: время мчится словно ловчий зверь, один плод зреет, другой – стареет.

Чия нахмурилась еще больше.

– И это все?

– Нет, не все! Он сказал, что есть медоносные птицы, а есть певчие, и могут они любиться друг с другом, но птенцов не будет. Он хотел объяснить почему, но я не поняла…

– Не поняла про птиц? – молвила Чия.

– Нет, с птицами-то все понятно… А вот отчего птенцов не будет? – Чиззи наморщила гладкий лоб. – Хочешь, спроси ты… Ты ведь умнее меня.

Чия покачала темноволосой головкой.

– Не спрошу. Зачем? Главное сказано: мы – медоносные птицы, а они – певчие.

– Или наоборот.

– Или наоборот.

Чиззи помолчала, потом, искоса взглянув на сестру, лукаво улыбнулась.

– А вот с Цором и Цохани мы одной породы! Что скажешь?

– Скажу, что Ди отрежет им уши! А зачем нам мужья без ушей? – Сделав паузу, Чия потерла висок, словно что-то припоминая, и продолжила:

– Мне больше нравятся Сохо и Сотанис… Они такие серьезные и первыми в драку не лезут. Они не сбегут в лес – ну, может, сбегут, да ненадолго. И ты знаешь, икки, Сотанис режет дерево и шлифует камни как настоящий мастер, а Сохо учит ловчих зверей… Хорошо учит! Они у него на задних лапах бегают – Ди сам видел!

Чиззи кивнула.

– Я же говорю, ты умнее меня. Ты выберешь так, как будет лучше нам обеим.

Сохо с Сотанисом красивые и спокойные… Глаза у них словно полированный черный камень, а волосы темны, как ночной водопад.

– Глаза цвета неба еще красивей, – со вздохом сказала Чия. – Синие глаза и золотые волосы… Таких ни у кого нет, только у Ди…

– Синие глаза? Не уверена, что это красиво, – заметила Чиззи.

Но у Чии на сей счет было свое мнение.

Глава 3

Ичегара, боевая секира с коротким древком, была тяжела, будто один из каменных пиков Тисуйю-Амат. Дик, стараясь не сбить дыхания, осторожно подвел левую руку с топором к Фуди, перехватил древко правой и вытянул ее на всю длину. Теперь левая рука отдыхала, но, провисев все утро вниз головой, с увесистым грузом, он менял руки все чаще и чувствовал, что вот-вот запросит пощады. Однако нужные слова никак не приходили на ум, а когда приходили, то не могли сорваться с языка, и это было правильно: воин не должен просить о снисхождении.

Он висел на древесной ветке рядом с отцовской хижиной, пустой и темной, так как Саймон-старший недели две назад отправился в Орлеан – сдать отчеты и доложиться на семинарах своей секции. Дик, как бывало не единожды, остался при Чочинге и его женах, Ниссет и Най. Ниссет кормила его, Най поила, а Наставник заботился о том, чтобы все съеденное и выпитое не задержалось у Дика в животе. Сейчас Чочинга сидел на пороге своей пещеры, тянул долгую заунывную песню, отмерявшую время, изредка прерывая ее поучениями и внимательно посматривал на ученика.

Ученик болтался меж небом и землей словно переспевший плод в коричневой кожуре. Щиколотки его обхватывала плетенная из травы веревка, привязанная к одной из длинных прочных ветвей, и над ним, защищая от солнца, шелестели огромные листья шоя, похожие на растопыренную пятерню. Среди них умостился пинь-ча, старый Диков знакомец, взиравший на него с искренним состраданием, – видно, зверек не мог сообразить, за что же большой четырехрукий, живущий в пещере, мучает его приятеля. Но Дик догадывался, что главные мучения впереди. У дерева шой была еще одна ветвь, голая и безлистная, и Чочинга давно намекал, что на ней тоже придется повисеть, – на самом солнцепеке, с двумя топорами в вытянутых руках. Стен в пещере Наставника было не видно под всяким смертоносным оружием, и Дику оставалось лишь гадать, о каких топорах речь, – кроме ичегары, имелись еще канида, вдвое увесистей и шире, и большая секира томо, с парой лезвий, копейным острием и древком толщиной с голень.

Тут, в тени, Чочинга подвешивал его уже месяцев шесть, с того самого дня, как Дик сразился с саблезубом за водопадами. Сначала висеть приходилось пятнадцать минут по утрам и вечерам, позже – с рассвета до полудня, зато лишь три раза в неделю. В такие дни Дику давали яйца медоносных птиц и кобылье молоко, смешанное с горьким древесным соком, будто он был женщиной на сносях. Впрочем, диета, как и упражнения, пошли ему впрок: он вытянулся, почти догнав отца, и в самых неожиданных местах начали наливаться мышцы.

– Ууу-ааа-оооу-иии-ааа-оооу… – монотонно тянул Чочинга, а над плечом его раскачивалась изумрудная змеиная голова. Наставник и его змей бдительно следили за Диком в четыре глаза, но последний месяц поправлять его уже не приходилось. Он висел как полагается – полностью расслабившись, и только рука со стиснутым в ней топором была напряжена в привычном усилии. Наставник говорил, что висящий должен уподобиться мешку с мягкой шерстью, в которую воткнули копье: мешок отдыхает, копье настороже, мешок спит, копье бодрствует.

В том-то и заключался весь фокус! Сила, конечно, важна, но в бою побеждают стремительность и точность удара. А если противники равны умением и быстротой, то выиграет опять-таки не сила, а искусство сберечь ее, не растратив попусту, и вложить в решающий удар. Тут все едино – бьешься ли ты с оружием или врукопашную, со щитом или без него, с ножом длиною в ладонь иди с тяжелой секирой. Главное – научись отдыхать! Стой, жди, падай, двигайся, уклоняйся, и пусть тело твое будет расслабленным, словно мешок, набитый мягкой шерстью; но в то мгновение, когда наносится удар, мышцы твои пусть станут тетивой, мечущей стрелу. Однако не все мышцы: если бьешь легким клинком, напрягай кисть, если колешь копьем – кисть и предплечье, если рубишь секирой – руку и мускулы спины… Только одну руку, остальные пусть отдыхают…

Вздохнув, Дик переложил ичегару из правой руки в левую. Других запасных конечностей у него не было, и приходилось довольствоваться тем, что есть.

– Ууу-ааа-оооу-иии-ааа-оооу… – пел Наставник, и, повинуясь тягучей мелодии, Каа склонял голову то влево, то вправо, уставившись на Дика темными колючими зрачками. Пару минут Дик представлял себя спелой сочной грушей из садика тетушки Флори, такой же мягкой, как мешок с шерстью; затем начал вспоминать один забавный древний фильм, сохранившийся с Эпохи Исхода или с еще более ранних времен. Речь там шла о благородных рыцарях-джедаях, спасавших Галактику от чудищ и всяких плохишей, а самый главный воитель проходил курс боевых наук у таинственного Наставника с неведомой планеты. Тот Наставник был крохотным существом и на вид совсем не походил на Чочингу, но методы их представлялись Дику почти адекватными. Чем тяжелей, тем лучше! А потому носись по острым кольям босиком, бегай по раскаленным углям, постигай таинства цехара, сражайся с питоном, пока семь потов не сойдет, гнись дугой в песчаной яме, держи булыжник меж колен, виси, как спелая груша…

Не собирается ли Чочинга сделать из него джедая? Прервав заунывный мотив, Наставник хлопнул ладонью о колено, чтоб привлечь внимание Дика.

– Пока уши твои на месте, Две Руки, внимай и запоминай – и ты, быть может, сохранишь их целыми. – С этой традиционной формулы начинались все поучения Чочинги. – Вот путь Смятого Листа, скрывающий силу твою и умения: должен ты сделаться жалким и тощим, как полумертвый червяк, копошащийся в гнилых листьях. Ноги твои должны быть согнуты, спина – сгорблена, руки – свисать до колен, голова – опущена, взгляд уперт в землю… И хорошо, если пальцы твои будут дрожать, глаза – слезиться, а с нижней губы потечет слюна. Запомни, ты – смятый растоптанный лист среди зеленых и сочных; ты слышишь Ритуальные Оскорбления, но не подвластен гневу; ты видишь жест угрозы, но не отвечаешь на него… – Тут Чочинга задумчиво приставил палец к носу. – Нет, можешь ответить! Можешь обмочиться, и пусть слюны потечет еще больше, а пальцы будут дрожать еще сильней! Ты понял? Ты должен выглядеть таким жалким, будто на твоем Шнуре Доблести нанизаны одни крысиные клыки!

– Зачем? – пробормотал Дик, стараясь держать ичегару параллельно земле.

Пинь– ча, таращивший на него темные глазки-бусинки, сочувственно пискнул.

– Затем, что воин без хитрости как стрела без перьев – может, улетит далеко, а цели не найдет. У хитрости же много дорог… Есть путь Теней Ветра: никто не должен разглядеть тебя, а ты видишь всех, ты прячешься среди скал и деревьев, трава не шуршит под твоими ногами, тело не испускает запахов, кожа покрыта лиственным соком и обсыпана землей… Есть путь Звенящих Вод, когда кости твои становятся жидкими, и ты не падаешь, а проливаешься дождем, не бежишь, не прыгаешь, а течешь и струишься подобно ручью… А кто может изловить ручей? Кто может нанести ему рану? – Чочинга сделал многозначительную паузу. – Есть путь Горького Камня и Холодных Капель, путь Серого Облака и Извилистого Оврага, путь Горной Лавины и Шепчущей Стрелы… Сколько кланов, столько хитрых путей! И путь Смятого Листа говорит: стань жалким червем, не показывай своей силы, ибо разгадавший ее враг уже наполовину выиграл сражение. Тебе понятно, сын Саймона?

– Понятно, – отозвался Дик, переложив топор из руки в руку. Если он ухитрялся довисеть до самого конца, не выронив секиры, то разрешалось перерезать веревку лезвием, в противном случае он должен был развязывать узел, изогнувшись как тот самый червяк, про которого толковал Чочинга. Не слишком приятное занятие! Но за последний месяц он уронил топор только однажды, когда Учитель выплеснул ему на спину кувшин ледяной воды.

– Ууу-ааа-оооу-иии-ааа-оооу… – тянул Чочинга, и звуки эти отдавались у Дика в голове, заставляя вспомнить и осмыслить сказанное поучение. Он повторил его трижды, переведя на русский и английский, размышляя над хитростями тайятских кланов и думая о времени, когда Чоч, сын Чочинги, придет за ним, чтоб отвести в лес, в лагерь Теней Ветра. Не так уж долго ждать – месяцев девять или десять! А пока он постранствует с отцом… может, в Левобережье, а может, они поднимутся на восточное плато, где тоже есть женские поселки… Или пойдут на север, осмотрят копи в ущелье Бинитар и кузницы при них… Обязательно пойдут, если отпустит Учитель…

Пока что отец, отправляясь в свои лесные экспедиции, Дика с собой не брал, но в окрестностях Чимары, на мирных землях, они ходили вдвоем, пробираясь горными тропами от одного женского поселения к другому. Филип Саймбн относился к числу немногих специалистов-землян, допущенных на склоны Тисуйю, и работы у него всегда хватало. Последние три-четыре года он посвятил демографии: пробирался к самым дальним поселкам, подсчитывал, сколько в них женщин в репродуктивном возрасте, сколько мужчин занимаются ремеслом и живут с семьями, а сколько спустились в лес, дабы украситься Шнурами Доблести. Особенно он любопытствовал насчет местностей, где рождаемость была выше, чем в других поселках; он утверждал, что там, где рождается больше мальчиков, больше мужчин предпочитают связать судьбу с каким-нибудь из боевых кланов, а это означало, что лишь единицы из них доживут до сорокалетия. Видимо, в тайят-ском обществе действовал некий социальный инстинкт, регулирующий численность популяции, но механизм его был совершенно не изучен – как и причины пробуждения в тайят особой воинственности.

Во время одного из этих походов, когда Дик прожил в Чи-маре месяцев шесть или семь, отец привел его к ущелью за южными водопадами. Там гигантская трещина рассекала склон Тисуйю, гранитные стены круто обрывались вниз, а на дне, среди травы и колючих алых кустов, громоздились рваные каменные обломки, одни – величиною с глайдер, а другие – не больше футбольного мяча. Каньон расширялся к западу, напоминая формой наконечник тайятского копья цухи-до, и у самого его устья хаос каменных глыб исчезал, будто остановленный деревьями – не очень высокими, но толстыми, с мощными корявыми стволами и густой листвой. Слева от них серебрился водоем, и озерный берег, как показалось Дику, был расчищен от камней, сложенных поодаль изогнутым, заросшим колючкой валом.

Отец остановился на краю обрыва и долго глядел вниз. Дик ждал, посматривая на него в недоумении, – брови Саймона-старшего сдвинулись, на лбу и у самых губ пролегли глубокие складки, и чудилось, будто он постарел разом лет на двадцать. Смятый Лист, сказал бы Дик теперь, но тогда боевые хитрости аборигенов были ему неведомы, и он просто подумал, что отец чем-то огорчен.

– Там, в ущелье, заброшенный лагерь Быстроногих… Был когда-то такой клан, вырезанный Холодными Каплями… Мы с твоей мамой спускались туда. – Филип Саймон помолчал, наматывая на палец прядь светлых волос. – Спускались, осматривали Поляну Поединков на берегу озера, загон для скакунов, кузницы, колодцы, развалины хижин… Там очень много змей, – добавил он с запинкой.

– Каких змей, дад? Вроде танцующего питона Чочинги?

– Нет, сынок. Совсем крохотные змейки, длиной в ладонь. Очень странные, не боятся ультразвука, о чем мы не подозревали… – Заметив, что Дик не понимает, отец объяснил:

– Животные Тайяхата и многих других миров обычно не выносят высокочастотных звуковых колебаний – вроде тех, что излучаются нашими “вопилками”, – он коснулся плоской коробочки на поясе. – Это звуковой эмиттер, и такие же, только более мощные, стоят на башенках Периметра вокруг Смоленска и пригородных ферм. Человек этих звуков не слышит, а звери пугаются… Но не все, сынок, не все… Те змейки не боялись… и были они очень ядовитыми… и очень быстрыми… Такими быстрыми, что я не успел…

Отец смолк, обнял Дика за плечи и прижал к себе с такой силой, будто боялся, что сын сейчас спрыгнет в змеиное ущелье. Они простояли так с четверть часа, не разговаривая и лишь рассматривая обрывистые склоны, поросшие кустарником в мелких белых цветах, и кипенье зелени внизу, скрывавшей разгромленный стан Быстроногих. Потом отец отпустил Дика и глухо пробормотал:

– Ты запомни это место… И еще запомни: не тот враг страшен, что прет в лоб, а тот, что прячется за углом.

– Ты сказал поучение, дад? Как Чочинга? – Дик отвернулся, размазывая слезы по щекам.

– Поучение? Может быть… Если б я мог дать тебе столько поучений, сын, чтоб хватило на всю твою жизнь!

Но поучать отец не любил, поучения были прерогативой Чочинги, и он изрекал их в таких количествах, будто в самом деле собирался снабдить ими Дика на всю последующую жизнь. Как нанести оскорбление и как ответить на него, когда горевать и когда веселиться, как оказать другу почет и как устрашить врага, как поминать предков, как найти пищу в горах и в лесных дебрях, как раствориться среди трав, зарослей и камней, стать невидимым и неслышимым, песчинкой меж гор песка, листком в древесной кроне… Как говорить с животными, предлагая им мир или бой, как отвести угрозу и успокоить хищника, когда напасть, когда схитрить, где удариться в бега, а где – стоять насмерть… Разумеется, все поучения подкреплялись практикой, и если Чочинга толковал о ножах, не приходилось сомневаться, что их надо будет метать и жонглировать ими в воздухе, представив, что рук у тебя не две, а четыре или даже шесть. Равным образом не делалось скидок и снисхождений, когда речь шла о копьях, дротиках и бумерангах, о мечах и топорах, о луках и арбалетах, и о Большом Сагатори, классическом поединке в четыре раунда – с двумя клинками и двумя щитами, с двумя щитами, клинком и копьем, с четырьмя клинками, с двумя клинками и двумя секирами.

Иногда Дик испытывал тягостное недоумение, пытаясь представить, где и когда пригодятся ему эти искусства. Приятно, если твой дротик летит в цель, а гибкий изогнутый клинок-мотуни поет в руке и рассекает падающий лист на шестнадцать частей… Приятно! Годится, чтоб поражать девушек и сделать карьеру в цирке! Но вот Ритуал Оскорблений и Угроз… Предположим, станет он не циркачом, а ксенологом, как отец, и объявится у него начальник – вроде толстого лысого Джеффри Айвора, шефа орлеанской базы… И однажды Шеф призовет его на ковер, начнет возить носом, показывать пятый угол и стряхивать пыль с ушей – но вполне корректно, вполне цивилизованно, как водится меж ученых людей… И что он сделает? Что скажет? Чтоб ты лишился всех пальцев, лысая жаба! Чтоб сдох ты в кровавый закат! Чтоб твою печень сожрал шестилапый кайман! Чтоб…

Дик ухмыльнулся, представив лицо Джеффри Айвора, милейшего джентльмена и обладателя трех докторских дипломов. Ухмылка его была так широка, что он чуть не выронил секиру. В следующее мгновение он вдруг осознал, что песня Наставника смолкла, зато пинь-ча верещит и мечется по ветке с такой скоростью, будто хочет догнать свою тень. Затем Дик услышал знакомый стрекот “пчелки”, а вскоре и разглядел ее в разрывах листвы – лазурный силуэт под призрачным зонтиком винтов, зависший в бирюзовых небесах. Машина плавно пошла к земле, гул сделался громче, напоминая боевое урчание Каа, над поляной пролетел стремительный теплый ураган, взвихрились сухие травинки, а пинь-ча, ужаснувшись, прыгнул вниз и в поисках спасения вцепился Дику в волосы.

– Дад! – завопил Дик, выпуская нагретое солнцем древко секиры.

Филипп Саймон спрыгнул в траву”задрал голову вверх, нашел взглядом сына и поинтересовался:

– Давно висишь, парень?

– С рассвета. – Осторожно пошарив рукой, Дик выдрал пинь-ча из волос и перебросил на крышу веранды, к флагштоку с голубым вымпелом ООН. Зверек, не любивший вертолетов, царапался и панически верещал. – С самого рассвета, – повторил Дик, глядя, как встает Учитель, делая жесты приветствия и почтения, как изумрудный змей свивает кольца у его колен, как, медленно опускаясь, плывут в воздухе бурые ниточки травы.

Кивнув, отец повернулся к Чочинге: согласно обычаю, пришедший из леса, равно как и спустившийся с небес, считается гостем и первым слушает песнь хозяина, даже если прибыл он в свой собственный дом, в свою семью и к своим женам. Это являлось мудрой традицией тайят – делать праздник из каждой встречи; ведь никто не мог сказать, удастся ли свидеться вновь.

Чочинга запел, и Дик, вспоминая ту первую песню, что звучала здесь годы и годы назад, улыбнулся, подумав: бежит время… Тогда он был глух и нем и видел не Учителя Чочингу, а сказочного исполина или демона, владыку змей… И такими же загадочно-непонятными были Чия и Чиззи, Цор и Цоха-ни, пинь-ча и ало-золотистая птица-певун, что сидела у Цора на плече… Но время все расставило по своим местам: Учитель был теперь Учителем, Чия – задушевным другом, Цор – соперником. Может, врагом.

Но что гораздо важнее, теперь Дик понимал каждое слово в песне Чочинги, и все эти слова обрели для него вес и смысл, значение и цель. Он мог бы сам продолжить песню с любой строфы, как если бы вдруг обратился в пожилого воина-тай, Наставника клана Теней Ветра. Он больше не был чужаком.

Учитель пел:

Я – Чочинга, носивший дневное имя Быстрей Копья, Я – Чочинга, чье имя вечера Крепкорукий, Я – Чочинга, чьи отцы Чах Опавший Лист и Чеуд Потерявший Сына, Я – Чочинга, чьи матери Хара Гибкий Стан и Хо Танцующая В Травах, Я – Чочинга из клана Теней Ветра, Наставник воинов, Я – Чочинга Несчастный; брат мой Чу пал от ножа Звенящих Вод, Я – Чочинга Счастливый; брат мой Саймон стоит на пороге.

Конечно, если б эта песня предназначалась воину чужого клана, Чочинга не стал бы поминать свои несчастья и радости, но пустился в перечисление побед, убитых врагов, отрубленных пальцев и отрезанных ушей, украшавших его Шнур Доблести. А под занавес он непременно спел бы о том, что его уши и пальцы целы и что за сорок лет сражений и поединков он не потерял ни ногтя, ни волоска. Но такую Песню Вызова поют перед боем, дабы устрашить врагов, а сейчас Чочинга встречал друга.

Он закончил приветствие, отец ответил глубоким сочным баритоном, а после они уселись меж обрамлявших вход в пещеру резных деревянных колонн и начали делиться новостями. Дик висел вниз головой, посматривая то на валявшуюся в траве секиру, то на застывший посреди поляны вертолет, то на веранду с креслами и столом, где серебрился плоский квадрат его учебного компьютера. Отец прилетел, и все вдруг переменилось: хижина больше не выглядела темной и пустой, сухая ветвь на самом солнцепеке уже не была мрачным напоминанием о завтрашних муках, а яйца с кобыльим молоком казались вполне приемлемой пищей. Да что там яйца! В эти мгновения Дик готов был простить даже глупого пинь-ча, по чьей вине уронил секиру.

Отец больше слушал, чем говорил, ибо новости с Правобережья Чочингу не слишком интересовали. Наставник же пустился в долгие перечисления, кто из воинов и какого клана посетил Чимару, у кого прибавилось украшений в Шнуре Доблести, а у кого убавилось пальцев либо ушей и кто, по достоверным слухам, отправился в Погребальные Пещеры. Огласив весь перечень, Чочинга сообщил, что ученик его здоров и бодр, ест за троих, спит как медведь в сухой сезон, и хотя клинки его еще не окрасились кровью, но этот торжественный день не за горами. Нет, не за горами! Ибо в учебных схватках – разумеется, с оружием, но без ритуала членовредительства – Две Руки одолел Хенни умма Хадаши, Сохо умма Сотанис и Цигу умма Цат. С Хенни он бился секирой и длинным клинком, с Сохо – двумя клинками, а Цигу поверг ударами копья и щита, наставив ему синяков от печени до загривка. Славный был поединок! Из тех, что греют сердца Наставников и отцов!

Рассказывая об этом, Чочинга повысил голос, ибо хвалить и ругать ученика считалось в равной мере делом полезным. Хвалы, как и ругань, побуждают усердие; усердие – источник ошибок и достижений, а те, в свою очередь, служат поводом для порицаний и похвал. Так замыкался кольцом педагогический метод Чочинги, исполненный глубокой мудрости, – ведь во все эпохи и во всех мирах кнут и пряник весьма способствовали ученью. Что Дик и познал на собственном опыте.

Когда взрослые наговорились, отец покосился на него и будто бы невзначай произнес:

– Ну, вот я и вернулся, крепкорукий брат мой… Может, по такому случаю снимешь моего сына с ветки?

– Не знаю, не знаю… – Чочинга, прищурившись, взглянул на солнце и покачал головой. – Время вроде бы вышло, однако топор он уронил. Неуклюжий парень! И слишком нетерпеливый. Удивляюсь, как он справился с Хенни, Сохо и Цигой!

Это было совсем нелегко, отметил Дик, напрягая по очереди мышцы плеч, груди, живота и бедер. Подобный массаж тоже являлся одним из умений, коими ему полагалось владеть. Раньше, повисев минут двадцать, он чувствовал, как кровь приливает к затылку, но теперь научился справляться с этим ощущением. Сердце его стучало ровно, дыхание не сбивалось, и без тяжелой ичегары он мог бы висеть на дереве шой с рассвета до заката.

Но Чочинга больше не собирался испытывать его терпение – ладонь Наставника поднялась и с гулким шлепком рухнула на колено. По этому знаку Дик сложился в поясе, вытянул руки, подтянулся и, оседлав ветвь, вступил в поединок с хитроумными узлами. Ему понадобилось целых три минуты, чтоб выиграть эту схватку; затем он спрыгнул вниз и с торжествующим воплем бросился к отцу.

* * *

Случалось, время играло с Диком Саймоном в странные игры. Иногда оно шло с удивительной медлительностью, плелось неспешно и нехотя, и день казался длинным, точно изумрудное туловище питона Каа, а всякое дело – будь то еда или сон, тренировки или поединки, занятия с компьютером или прогулка с Чией – представлялось будто бы погружением в вечность. Иногда время ускоряло ход и даже неслось галопом, так что те же самые события, уроки и трапезы, поход за водопады или танец на раскаленных углях и головоломные прыжки в песчаной яме делались соразмерными с тем внутренним отсчетом часов, минут и секунд, который Дик инстинктивно вел про себя. Но бывало так, что время словно проваливалось куда-то, уподобляясь водным потокам, грохочущим на окраинах Чимары. Вот струя ударила о верхний уступ; миг – и она уже на нижнем, но в это неуловимое мгновение вместился целый месяц или целый год… И лишь взирая на два уступа, меж коих был совершен стремительный прыжок, сообразишь: вот – прошлое, вот утро, когда возвратился отец, а вот – настоящее, вот нынешний день, не отмеченный ничем значительным и серьезным. Но куда же девалось все остальное? Все, чему полагалось быть между “сегодня” и “вчера”? Или, если обратиться к событиям глобальным, между текущей эпохой и Эпохой Исхода?

Дик размышлял над этими загадками с компьютером на коленях, просматривая лекцию по сравнительной истории медиевальных времен и современной эпохи. Перед ним на плоском экране сменялись карты, схемы и чертежи, сопровождаемые текстом; иногда “Демокрит” снисходил до устных объяснений, и его негромкий бас звучал внушительно и уверенно, как и положено голосу педагога, знающего все обо всем – или хотя бы многое о многом. Дик устроился на веранде, прямо на полу, наслаждаясь вечерней прохладой, а рядом с ним сидела Чия, склонившаяся над кучкой прутьев и сухой травы. Пальцы ее порхали розовыми мотыльками, что-то перевязывали, сплетали, закрепляли, но окончательный замысел оставался пока неясным – то ли кувшин, то ли высокая корзинка с ручкой, приделанной сбоку.

Монитор на коленях Дика мигнул, затем басистый голос “Демокрита” принялся комментировать очередную схему. На ней была представлена многоцветная карта Земли с обозначением стран и Спорных Территорий – последние были закрашены в полоску, обычно в два, но кое-где в три и даже в четыре оттенка. Судя по тому, что треть материков пестрела полосками, спорить на Старой Земле любили и делали это с размахом, так что конфликт охватывал целые государства и длился веками. Взять, к примеру, Соединенные Штаты: вся страна была Спорной Территорией между неграми и белыми, а кое-где в их противоборство вмешивались индейцы и лати-нос. В восточном полушарии картина выглядела еще печальней, и Дик, обозрев ее, в немом изумлении уставился на полуостров Крым, отмеченный полосками четырех цветов. Ткнув в него пальцем, он запросил пояснений, и “Демокрит” начал негромко перечислять те основания, какие имелись у греков, татар, украинцев и русских, чтоб считать эту землю своей, и только своей; а значит, все прочее население – захватчиками, агрессорами и узурпаторами.

Нескончаемое перечисление дат, войн и договоров вскоре наскучило Дику, и он нажатием клавиши вернул урок в нормальное русло. Теперь карта окрасилась в цвета Большой Десятки, а под ней зажглись названия и параметры планет, избранных для основного потока эмиграции. Все эти миры были землеподобными; гравитация колебалась в пределах трех-пяти процентов от стандартной, состав атмосфер, климат, энергетический баланс и соотношение воды и тверди тоже почти не отличались от земных. Что же касается названий, то и они большей частью были земными, привычными. Мир, где доминировала Россия, Россией и назывался, хотя имелось в нем еще с десяток стран – Монголия и Болгария, Индия и Армения, Балтия, Казахстан, Белоруссия и даже Эфиопия. ИСУ, индекс социальной устойчивости, для России не опускался ниже восьми единиц, и значит, весь этот зоопарк жил в добром согласии – в отличие, например, от Аллах Акбара, заселенного арабами, где Ирак до сих пор не мог поделить дары Всевышнего с Саудовской Аравией, Сирией, Палестиной и Ливаном.

Китай, как и Россия, дал название целой планете и считался ее несомненным лидером; фактически тот же порядок был принят в Мусульманских Мирах Сельджукии и Уль-Ислама, где главенствовали Турция и Иран. Южмерика пребывала под мощным прессингом бразильцев и аргентинцев, миры Европы и Колумбии исповедовали демократические идеалы (не мешавшие, впрочем, сохранить все конституционные монархии), а в Черной Африке и Латмерике царил изрядный разброд, отражением коего являлись локальные беспорядки – правда, не столь сокрушительные, как на Земле, ибо в новых мирах места хватало всем. К тому же Конвенцией Разъединения запрещались внешние войны, и данный закон не являлся пустым звуком. На этот случай Совет Безопасности ООН располагал множеством средств, тайных и явных, вроде разведки с широкой агентурной сетью и дивизий Карательного Корпуса.

Переварив эту информацию. Дик нажал кнопку “пауза” и скосил глаз на Чию. Случалось, она проявляла интерес к картинам, мелькавшим на экране “Демокрита”, когда было на что поглядеть. На странных животных с четырьмя лапами, на деревья с иголками вместо листьев, на невиданные цветы и плоды, на спортивные состязания, танцы и пляски, на авторалли и парусную регату… Но заводские корпуса, космолеты и роботы, схемы, карты и формулы не привлекали ее внимания – как и сам компьютер, казавшийся Чие вещью полезной, но лишенной красоты и, следовательно, столь же прозаической, как циновка или глиняный горшок.

Иное дело – искусство цамни, древний ритуал плетения из прутьев, тростинок и травы! Пальцы Чии двигались в мерном ритме, оплетая сложный каркас золотистыми полосками тростника, кое-где чередовавшимися с алыми травяными стеблями. Конструкция была очень сложной, и теперь Дик видел, что это не кувшин: с одного бока вроде бы гладко – лишь внизу торчит непонятный отросток, а с другого свисают четыре отростка покороче, под ними – еще два, странно изогнутых и уплощенных, а наверху – что-то круглое, похожее на небольшой мяч размером в два кулака. Глядя на Чию, он решил, что человеку такого в жизнь не сотворить, просто рук не хватит. Хорошо подготовленный двурукий боец мог выстоять в схватке с мужчиной-тай, но не тягаться с их женщинами в искусстве плетения – тут любой сородич Дика выглядел бы инвалидом.

Вздохнув, он вернулся к сравнительной истории и в следующие полчаса выяснил несколько любопытных фактов. К примеру, насчет ООН, Организации Обособленных Наций, чья власть в заселенных людьми мирах была весьма велика, хоть и не бесконечна. ООН регулировала политические конфликты, занималась поиском новых планет и обменом информацией, финансировала дорогостоящие исследования медиков, ксенологов и социологов, выступала арбитром в спорах, а временами и карала – торговыми санкциями либо вооруженной рукой, поскольку в составе ее имелись пять видов полиции. Карательный Корпус и части быстрого реагирования. Кроме того, была разведка, были группы по борьбе с террористами, Транспортная Служба ООН, персонал, охранявший станции Пандуса, и Служба Управления Протекторатами, Колониальными и Каторжными Мирами.

Все это “Демокрит” изложил своим проникновенным басом, высвечивая на экране поясняющие схемы и чертежи; но первым делом было сказано, что в Эпоху Исхода, три с половиной столетия назад, аббревиатура “ООН” расшифровывалась иначе – Организация Объединенных Наций. Вероятно, решил Дик, в те времена люди не додумались еще до простой мысли, что истинное объединение возможно только после разделения, размежевания и разрешения всех взаимных претензий. А претензий, конфликтов, споров и драк на Старой Земле было столько, что даже Пандус прогнулся бы под их тяжестью.

Еще он узнал, что в современном мире существуют три Ирландии – штат в США, независимое государство и целая планета, а также три Сицилии, две Басконии, пяток Сингапуров и две Колумбии. С Колумбиями пришлось разбираться, так как прежде он полагал, что есть лишь одна Колумбия – мир, куда отправились его американские родичи вместе с британцами, канадцами, японцами, израильтянами и дюжиной других народов и племен. В целях восстановления исторической справедливости эта планета была названа Колумбией, а не Америкой и считалась сейчас самым высокоразвитым миром среди членов Большой Десятки. Была, однако, и другая Колумбия – государство Старой Земли, перебравшееся вместе с Бразилией, Аргентиной, Чили и Перу в Южмерику. Значит, подумал Дик, Америго Веспуччи все-таки обошел Колумба: последний мог зачислить на свой счет одну страну и одну планету, а в честь пронырливого Америго были названы целых два мира, Южная и Латинская Америки. Правда, Латмерика не давала поводов для гордости – туда отправили страны с неустойчивыми режимами вроде Кубы, Гаити и Сальвадора, коих Бразилия с Аргентиной наотрез отказались включить в Южмериканскую Конфедерацию.

Урок заканчивался, но Дику хотелось разобраться еще с одним вопросом – с тем, как обстоят дела на Старой Земле, покинутой его предками, но, несомненно, существующей где-то на окраине Галактики, в районе Сириуса или Центавра. Он вызвал перечень обитаемых планет, но среди них – поразительное обстоятельство!

– Земли не оказалось. Тут были миры Большой Десятки, полномочные участники ООН, были шестнадцать Независимых Миров, входивших в ООН с правом совещательного голоса, были пять Протекторатов, тридцать четыре Колониальных Мира и почти пятьсот Миров Присутствия; перечислялись даже все восемь Каторжных Планет, начиная с Колымы и кончая Сицилией-3 и каким-то неведомым Дику Тидом. Земли, однако, не было; и на запрос по этому поводу разговорчивый “Демокрит” откликнулся таинственно и кратко: “ДАННЫЕ ОТСУТСТВУЮТ”.

На колени Дика упала тень, экран засветился чуть ярче. Он поднял голову. Рядом стоял отец – высокий, светловолосый, в набедренной повязке нуа-то, расшитой силуэтами бегущих оленей и ливнем настигающих их стрел. Такие одеяния носили все в Чимаре, но женщинам больше нравился цветочный узор, изображение плодов или переплетающихся трав и листьев, как на повязке у Чии.

Саймон-старший опустился на пол, скрестив длинные ноги.

– Что-то ты припозднился сегодня. Есть не хочешь? – Сын отрицательно помотал головой. – Ну, а над чем размышляешь?

– Да вот… – Дик в задумчивости оттопырил нижнюю губу, подергал ее пальцами – была у него такая привычка. – Удивляюсь, дад… Удивляюсь, как все случилось…

– Все? Что – все?

Брови Филипа Саймона приподнялись, и Дик поспешил пояснить:

– Я говорю об Эпохе Разъединения, об Исходе и о том, что случилось после.

Когда люди бросили Старую Землю, ушли с нее, забрав свои фабрики и города, машины и книги, животных и птиц и все, что было ценного в прежнем их доме… Адом остался неведомо где, покинутый, заброшенный и позабытый… Почему?

– Тут нет никаких “почему”, – откликнулся отец. – С чего ты взял, что Земля забыта?

– Ее нет в перечне. – Дик кивнул на экран, где, завершая список Каторжных Миров, светились две надписи, его запрос и ответ “Демокрита”: “ЗЕМЛЯ, СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ” – “ДАННЫЕ ОТСУТСТВУЮТ”.

Отец негромко рассмеялся, и Чия, оторвавшись от своей работы, бросила на него вопросительный взгляд – видно, думала, что Дик отмочил какую-то шутку.

– Прости, девочка, – Филип Саймон перешел на тайятский, – мы говорим по-своему, ибо нет у тай и тайя таких слов, чтоб рассказать о мире людей с Правобережья. Я имею в виду – рассказать о том, что спрашивает Две Руки.

Чия поморщилась – как обычно, когда Дика звали дневным именем. Даже отец не должен был этого делать! И потому ответ ее прозвучал с непривычной резкостью.

– Слова, которых нет у нас, просто не нужны! Мужчина-тай может оскорбить врага, может поведать о своей отваге и умениях, а женщина – о любви, и всякий тай и тайя споют песни Тринадцати Ритуалов. Чего же еще, Золотой Голос? Ты думаешь, где больше слов, больше ума? Вовсе нет! – Тут она посмотрела на Дика и после секундной паузы добавила:

– А есть такие вещи, о которых не скажешь словами… и лучше о них не говорить.

Пальцы Чии возобновили свою стремительную пляску, а Саймон-старший хмыкнул и спокойно произнес:

– Я-то с этим готов согласиться, девочка, но большинство двуруких думают иначе. Им нужны особые слова – чтоб объяснить, как устроен мир, как действует этот ящик на коленях Дика, показывающий разные картины, как движется наша железная птица, которая умеет летать без крыльев. Эти слова нужны нам, как оружие воину, который отправился в лес за почетом и славой. Тот, кто их не знает, беззащитен в наших лесах, и хоть его не убьют, он не сыщет в них ни славы, ни почета.

– Почет и славу добывают клинком, а не словами, – сказала Чия.

– И словами тоже, малышка, – отец погладил ее плечико с продолговатой трогательной ложбинкой меж суставами правых рук и повернулся к Дику. – Что же тебя смущает, сын? О Земле и на Земле написано больше, чем во всех Разъединенных Мирах. Земля – наша давняя родина, мир, в котором жили наши предки. Ты можешь прочитать о ней все – о ее истории и географии, о растениях и животных, о населявших ее людях, их языках и обычаях… Дик упрямо мотнул головой.

– Я хочу выяснить, что творится на Земле сейчас. А “Демокрит” играет со мной в молчанку!

Брови Филипа Саймона приподнялись. С минуту он размышлял задумчиво посматривая на сына, потом произнес:

– Так ты хочешь знать, отчего в твоем компьютере лишь исторические сведения о Земле и нет текущей информации? Ее к сожалению, нет ни у кого, сынок. Земля – Закрытый Мир.

– Закрытый? – О таких мирах Дик не слышал и потому насторожился, будто охотничий гепард у крысиной норы. От этого слова – и от того, как произнес его отец, – попахивало некоей загадкой. Возможно, тайной! – Закрытый Мир?, – медленно повторил он, не спуская глаз с невозмутимого лица Саймона-старшего. – Кто же его закрыл, дад? И что это значит – Закрытый Мир?

– Виновники мне не известны, – Филип Саймон пожал плечами. – Может быть, есть сведения в архивах ООН… или других ведомств… Не знаю! А Закрытым Миром, согласно принятой классификации, называют планету, где блокирован канал межзвездной связи. Блокирован трансгрессор, понимаешь? То есть канал был, а затем исчез, потому что…

– … разрушены станции Пандуса? – предположил Дик, изумляясь все больше и больше.

– Нет. Пусть станции разрушены, взорваны и стерты в порошок – это неважно.

Неважно, так как устья Пандуса могут раскрыться вблизи тяготеющих масс величиной с астероид, не то что с планету! И никакие станции для этого не нужны. Во всяком случае, так утверждают специалисты, и я не вижу повода им не верить. Перед Исходом нигде не было никаких станций – нигде, кроме Земли; тем не менее удалось отыскать и исследовать сотни миров, выбрать из них наилучшие и перебазировать промышленные объекты и города. Эти исследования и поиски, как ты знаешь, идут до сих пор, и любой человек с планетарной лицензией в кармане может отправиться в девственный, но безопасный мир и вкушать там полное одиночество… А может переехать с семьей, со всеми родичами и друзьями, с компаньонами и родичами компаньонов…

Дик кивнул. Такие планеты, еще не получившие колониального статуса, назывались Мирами Присутствия, и население их составляло от одного до нескольких тысяч человек. Там не было стационарных Пандусов, но и такие миры входили в систему Транспортной Службы и посещались ее эмиссарами раз в месяц или раз в год – как того требовала планетарная лицензия.

И никаких проблем с каналами связи! Пандус работал всегда и везде, и длилось это уже три столетия, с Эпохи Исхода!

– Ты хочешь сказать, – Дик поднял взгляд на отца, – что эта… эта блокировка – точно замок, повешенный кем-то на дверь? Дверь заперта, и нельзя войти?

– Вполне уместная аналогия – дверь заперта и нельзя войти, – с расстановкой произнес Филип Саймон. – А как ты понимаешь, природа не вешает замков и не запирает дверей на засовы. Иное дело – люди!

– Люди, которые там остались? Там? – повторил Дик, подчеркнув это слово, дабы не возникло сомнений, что речь идет о Земле. – Но почему? Для чего? И кому это нужно?

– Почему, для чего… – Саймон-старший пожал плечами. – Не знаю! Не знаю, сынок, и думаю, что немногие смогли бы тебе ответить. Я не сотрудник Транспортной Службы и не эксперт ЦРУ, я изучаю аборигенов Тайяхата – их обычаи, ритуалы, их искусство, их взгляд на мир. И мне приятно это делать. Каждый должен заниматься тем, что доставляет ему радость, ты согласен? И если загадки Земли влекут тебя больше секретов тайят, попробуй раскрыть их… Не сейчас, конечно, – когда подрастешь и поумнеешь.

– Я хотел бы сделаться ксеноэтнографом, как ты, и жить на Тайяхате, – сказал Дик, помолчав.

– Как я!… Я – этнограф, и потому ты тоже хочешь стать этнографом… Мне кажется, не очень веская причина, а? Я был бы доволен, если б ты нашел иную дорогу, свою. – Филип Саймон покосился на Чию и, понизив голос, добавил:

– А о тай и тайя ты знаешь больше моего, сынок. Ты пришел к ним в десять лет, а я – в тридцать, и пути у нас были разными. Мой – кровавым…

Он помрачнел, и Дику стало ясно, что на сегодня разговор окончен. Не нравилось отцу вспоминать, какими тропами попал он в Чимару и скольких воинов-тай лишил жизни, чтоб приняли его как равного к равным. Вероятно, не утешала его мысль, что все свершенное можно счесть научным подвигом, что нет других дорог в тайятских лесах и что дружба Чочинги стоит всей пролитой крови. И, кажется, он полагал, что гибель матери Дика в том змеином ущелье была воздаянием – жертвой, которую взял с него Тайяхат, или карой за излишние настырность и любопытство. Так ли, иначе, но он не рассказывал сыну, где повстречался с Чочингой и чем заслужил его уважение – вместе с правом поселиться в Чимаре. По-видимому, это была непростая история, но теперь Саймон-старший не держал в своем доме ни клинков, ни секир, и его Шнура Доблести Дик не видел ни разу.

Чия закончила свой труд и подняла в ладонях фигурку сидящего гепарда с вытянутым хвостом и растопыренными передними лапами. Это был, несомненно, Ши – грозный маленький охотник, сплетенный из травы и тростника, с алой маской вокруг глаз, оранжевым брюшком и желтой спинкой. Полюбовавшись своим художеством – и дав время насладиться обоим Саймонам, – Чия поставила фигурку на пол.

– Небесный Свет гаснет… Мы проводим его? Приглашение, разумеется, касалось Дика, и он тотчас вскочил на ноги.

– Проводим! Если Чиззи не увяжется за нами. Загадочная улыбка скользнула по губам девушки.

– Сотанис показывает ей свои шлифованные камни, а Сохо прыгает вокруг – совсем как те звери, которых он научил ходить на задних лапах. Я думаю, моя икки очень занята.

– Отлично, – сказал Дик, подмигнув отцу. – Сотанис и Сохо – хорошие парни. 

Почти как я! 

Они убежали, а Филип Саймон глядел им вслед и думал, что сын его становится взрослым и желания у него уже взрослые – например, провожать солнце вместе с девушкой… С прелестной девушкой, хоть у нее четыре руки и геном весьма отличен от человеческого… А другая девушка любопытствует, может ли Дик осчастливить ее потомством… И приходится объяснять ей про птиц медоносных и певчих, что могут любиться друг с другом, но не вить гнезда и не высиживать птенцов… А что еще тут скажешь? Что неадекватность цитоплазматической наследственности ведет к невозможности зачатия? Ну, это все ненужные слова, как утверждает малышка Чия!

В данном случае Саймон-старший не собирался спорить с ней, ибо есть вещи, о которых не скажешьсловами, – и лучше о них не говорить.

Он усмехнулся и пробормотал:

– Время мчится словно ловчий зверь, один плод зреет, Другой – стареет…

* * *

Губы Чии были сладкими, как нектар медоносных птиц темные локоны рассыпались по груди и плечам, и Дик с юной жадностью целовал их-и эти локоны, и губы, и маленькие напряженные соски, и руки, обнимавшие его и в то же время гладившие по лицу, касавшиеся щек, затылка, шеи… Высокая трава колыхалась над ними, но шорох ее заглушали тихие стоны Чии и шум крови в висках. Кровь стучала лихорадочным набатом, будто Наставник Чочинга отбивал стремительный ритм прыжков в песчаной яме, грохоча клинком по обуху секиры. Однако Дик, уже изведавший таинства любви, понимал, что торопиться здесь нельзя, что девушка, приникшая к нему, – не соперник в поединке и что связывает их не страстное желание победить, а просто страсть. Он хотел, чтобы Чии было хорошо – так, будто качают ее Четыре ласковых потока, и Четыре звезды, спустившись к самым травам, гладят кожу своими теплыми лучами.

Жаль, что у него так мало рук! Сам он мог гладить ее шелковистые бедра или тугие чаши грудей, обнять ускользающе-гибкий стан или… Впрочем, он уже понимал, что руки – не самое важное; когда происходит э т о, не думаешь, где твои руки и ноги и где голова – по-прежнему при тебе или уплыла куда-то в одном из потоков, а может, просто растаяла в нем? Растаяла так же, как он сам растворялся в упругой и нежной девичьей плоти, сливаясь с ней, чувствуя ее восхитительный трепет и зная, что он – желанный, единственный, любимый…

Прежде такого не было. Он мог обнять Чию и подивиться гладкости ее плеч, мог прикоснуться к соскам, алевшим крохотными вишнями, мог взять ее на руки и пронести по скользким камням под сумрачной завесой водопада… Мог, мог! И может сейчас… Только почувствует не удивление, а трепетную нежность, и восторг, и что-то еще, чего не выскажешь словами – ни по-тайятски, ни по-русски, ни по-английски… Как все изменилось! Прежде они сидели здесь, в траве, глядели на яркие Искры Тисуйю и рассуждали о мирах, безлюдных или населенных, что вращаются в неизмеримой дали вокруг своих светил… Прежде!… Когда это было? Год, полгода назад? Как недавно! И как давно…

Чия вскрикнула, застонала, выгнулась под ним дугой, прижимая голову Дика к груди. Он поцеловал ее – бережно, осторожно, чтоб не оставить синяков на нежной коже. Нравы тай и тайя были вольными, и никто их за это не поминал, но слишком отчетливый след ночных утех мог бы вызвать насмешки и расспросы. Конечно, у подружек, а не у взрослых – взрослые считали, что молодежи до брака полезно перебеситься. Но и тут был свой нюанс, о коем Дику приходилось не забывать. Всякий видимый знак любви на теле Чии мог обидеть Чиззи – ведь они, в конце концов, были близняшками, и полагалось им, согласно обычаю, все делить пополам. Даже его, неприкаянного ко-тохару! Для тайя это казалось вполне естественным, а Дик был полон сомнений. Странно! Ведь Чия и Чиззи были так схожи… И все-таки он различил бы их в самый темный ночной час, ибо одна будила желание, а другая… Словом, что касается другой, он больше полагался на Сохо и Сотаниса.

Приподнявшись на коленях, Чия ловко обернула вокруг бедер расшитое листьями и травами полотнище. Глаза ее блеснули в серебристом свете поднимавшейся луны, и Дику почудилось, что они влажные – будто девушка плачет или с трудом сдерживает слезы. Он прижался щекой к ее колену, чувствуя, как тонкие пальцы Чии блуждают в волосах.

– Жаль, – сказала она. – Жаль, что ты уйдешь, Ди.

– В лес?

– Нет. Уйдешь совсем. Уйдешь, и мы расстанемся… Навсегда!

Он приподнялся, всматриваясь в ее лицо, смутно белевшее в полумраке.

– Почему ты так решила?

– Потому что всякая птица летит к своему гнезду… Нет, не говори ничего, помолчи! – Дик хотел возразить, но она прижала пальцы к его губам. – Помолчи и послушай, что я скажу. Любовь должна приносить плоды. Если их нет, из жизни уходит радость, а кому нужна жизнь без радости? Но я свою радость сохраню… тут и тут… – Одна ладошка Чии леглана грудь, другая коснулась век. – И ты сохрани! Не забывай меня и не жалей ни о чем. Что было, то было, а то, чего не может быть, не исполнится и не свершится.

Это она о детях, подумал Дик. Конечно, у них не могло ыть детей – с той же нерушимой определенностью, с какой он не мог обзавестись братом или вырастить две новые руки. свои шестнадцать лет Дик, пожалуй, смирился бы с этой Дои, но ни один из тайских его ровесников подобного мнения не разделял. У них, как говорил отец, продолжение рода являлось социальным инстинктом таким же устойчивым, как миролюбие женщин и воинственность мужчин.

Разумеется, Чия была права – он улетит в свое гнездовье, ей останутся воспоминания, и дети, и верная ее икки, и мужья… Или Сохо с Сотанисом, или Цор с Цохани, или Цига с Цатом… Это казалось несправедливым, но это было так, и не стоило об этом говорить.

И все же он произнес слова, в которые сам не верил, хоть слышал их не раз – от тетушки Флори и богомольных ее приятельниц; слова древнего утешения, понятного людям, но неведомого в тайятских лесах и горах. Наверное, он сказал их для того, чтоб крепче запомнилась эта ночь – и сама ночь, принесенные ею радости.

– Расставшиеся на земле соединятся на небесах, – шептал Дик.

Чия улыбнулась, перебирая его волосы.

– Что это значит, Ди? Как можно соединиться в небе воздуха и облаков, где пылают Искры Тисуйю? Там слишком холодно и неуютно!

Он попытался растолковать ей о загробном мире, о добром божестве и райских кущах, что служат обителью для любящих сердец, о том, что после смерти они превратятся в бестелесных призраков, и будет совсем неважно, сколько у кого рук, ног или голов: главное, что они любят друг друга и не хотят расставаться. Но если судьба разлучила их на земле, они встретятся в небесных чертогах – и там жизнь их и любовь будут вечны. А чертоги эти – вовсе не то холодное небо без воздуха и облаков, что простирается меж звезд, а совсем иные Небеса, Рай, Парадиз, Эдем, прекрасный мир, населенный духами и другими загадочными, но добрыми существами. Никто не знает, где он находится, но туда нельзя долететь на космическом корабле или шагнуть через Пандус; туда попадают лишь одной дорогой – сквозь врата смерти, когда человек сбрасывает земные узы и свою телесную оболочку.

Дик изложил все это на одном дыхании, слегка бессвязно, так как его познания в божественных предметах, несмотря на все труды тетушки Флори, оставляли желать лучшего. Чия его не поняла. Вернее, ей было ясно, что он пытается ее утешить, но мысль о загробном существовании никак не укладывалась в ее хорошенькой головке. Тайят являлись рационалистами и твердо знали, что за порогом Погребальных Пещер их ждут тлен, пустота и вечное забвение. В отличие от людей Земли, они не строили иллюзий и не предавались несбыточным мечтам и ценили вещи реальные, ясные и зримые – жизнь, победу, любовь. Их Рай, их божественный Парадиз находился тут, на мирных зеленых склонах Тисуйю. И Чия была готова это доказать – не словами, которым она не слишком доверяла, а совсем иначе. Гораздо убедительней думал Дик, целуя ее твердые маленькие груди.

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Чоч, великий воин клана Теней Ветра, пришел из лесов к отцу своему Чочинге Крепкорукому. После того, как были спеты Приветственные Песни и Чоч рассказал о славных своих победах над воинами Извилистого Оврага и Гремящей Расселины, о резне, учиненной среди Звенящих Вод, с коими Тени Ветра враждовали уже шесть поколений, о том, сколько бойцов прибавилось в его лагере, какими искусствами они владеют и от каких Наставников пришли, – после всего этого их беседа повернула в иное русло. Оба тай, старый и молодой, сидели на циновках в пещере с высоким сводом; на стенах ее тускло поблескивали клинки и боевые топоры, мерцали острия пик и дротиков, неясными тенями маячили щиты, луки со спущенной тетивой, связки стрел и метательных ножей. В углу, прислоненный к стойке для тяжелых секир томо и копий цухи-до, находился самый большой из щитов – овальный, в рост человека, с тремя стальными остроконечными рогами. На этих рогах висел Шнур Доблести хозяина – внушительное ожерелье, где косточки фаланг и диски, выпиленные из черепов и ребер, соседствовали со звериными клыками. Шнур был длинным, и если б Чочинга набросил его на шею, он спустился бы до самых колен. У Чоча еще не было такого огромного почетного ожерелья, но все шло к тому, что он не отстанет от отца.

– Скоро молодой ко-тохара, получивший имя Две Руки, спустится в лес, – промолвил Чочинга, поглаживая змеиную голову, что мерно раскачивалась у его груди. Питон считался полноправным членом их семейного совета – ведь он был тарще всех в роду Чочинги, и воины трех поколений танце-али с ним, оттачивая свое боевое мастерство. Век его был лог как струи водопада, что сбегали с горных вершин к есному озеру. Скоро Дик Две Руки спустится в лес, – повторил Чочинга. – Ты, Чоч, будешь его Наставником. Ты будешь следить за ним и учить его, пока он не возьмет первую кровь.

Чоч согласно склонил голову. Присматривать за учениками Чочинги было одним удовольствием – с ними мог потягаться не всякий зрелый воин, и они быстро брали первую кровь и первую жизнь. Правда, у этого Дика, сына Саймона с Правобережья, было лишь две руки, но Чоч полагал, что он себя в обиду не даст.

– Я обучил его всему, – произнес Чочинга. – Он может биться мечом и копьем, рубить секирой, метать ножи и стрелы и погружаться в транс цехара, он может провисеть на дереве, пока Небесный Свет, поднявшись над горами, не спустится в лесную чащу, он знает все Тринадцать Ритуалов и пути всех кланов – Смятого Листа и Звенящих Вод, Четырех Звезд и Холодных Капель, Горького Камня и Быстроногих. И он, конечно, знает наш путь – путь Теней Ветра. Я поучал его: стань словно эхо тишины, стань мраком во мраке, стань травой среди трав, птицей среди птиц, змеей среди змей. И он стал таким. Хорошо! Я доволен.

– Хорошо, – откликнулся Чоч и огладил свое ожерелье. Диски из черепов Звенящих Вод были совсем еще свежими – как и фаланги пальцев, добытых в схватках с кланами Расщелины и Оврага. – Если ты не ошибся, отец, – а я не помню, чтоб ты ошибался хоть однажды, – этот ко-тохара станет великим воином, из тех, кому светят Четыре звезды и кто умирает на рассвете.

– Станет, – подтвердил Чочинга, лаская шею своего питона, – станет. Но не в наших лесах!

На лице Чоча отразилось недоумение.

– Думаешь, он…

– Он уйдет. Он не останется с нами, как брат мой Саймо, убивший воинов Звенящих Вод – тех, что убили Чу, моего умма и твоего отца. Но он – наш! Он – тай, хоть прожил в Чимаре втрое меньше Саймона. А Саймон так и не сроднился с нами.

Чочинга смолк, задумчиво кивая в такт каким-то своим мыслям. Чоч, подождав приличное время, решился нарушить тишину.

– Прежде ты не говорил мне этого, отец.

– Прежде ты был слишком молод, сын. Но близится время, когда я, сделав каждому родичу Прощальный Дар, уйду в Погребальные Пещеры, а ты поселишься здесь и будешь новым Наставником. Наставник же должен понимать людей и знать, как из помыслов и побуждений рождаются поступки. Вот брат мой Саймон Золотой Голос,… Что сказать о нем – сильный человек, забравший жизнь у многих, – не сохранят его Четыре камня и Четыре звезды! Но пришел он к нам в зрелых годах, а потому остался человеком с Правобережья остался им, и будет им, и умрет им! Он понял, зачем мы спускаемся в лес и убиваем, – понял, но не принял этого. И потому, свершив положенное, остался в Чимаре и спрятал свой Шнур Доблести под циновкой.

– А Две Руки, его сын? – спросил Чоч, внимавший родительской мудрости с должным усердием и почтением.

– Вот ученик мой Две Руки… – неторопливо молвил Чочинга. – Что же сказать о нем? Он не взял еще крови и жизни ни у кого, кроме хищного зверя… Но он пришел к нам юным, как бутон цветка, и распустился тот цветок в моих ладонях. И хоть он уйдет от нас, он – тай! Он тай, и будет им, и умрет им! Ибо понятно ему многое, о чем не ведает брат мой Саймон, его отец.

– Что же? – спросил Чоч, морща лоб в раздумье. Чочинга усмехнулся.

– Например, прелесть наших девушек… А теперь он должен познать мужскую силу, изведать вкус победы и стать воином. Просто воином, сын мой, – великим он будет в ином месте, коль доживет до твоих лет и сохранит свои уши и пальцы. – Чочинга сделал паузу и покосился на Шнур Доблести, висевший на овальном щите. – Ты, Чоч, мой сын, и ты был лучшим из моих учеников. Ты знаешь, что воин должен биться мечом и копьем, рубить секирой, метать ножи и стрелы и погружаться в транс цехара, должен висеть на дереве, пока Небесный Свет, поднявшись над горами, не спустится в лесную чащу, должен ведать все Тринадцать Ритуалов и пути всех кланов… Но ты знаешь, что это – не главное. А что – главное? Что? Ответь, сын мой.

– Воин должен убивать!

Чоч стукнул кулаком о колено, и, будто в подтверждение этих слов, раздался негромкий свист изумрудного питона.

– Я хорошо учил тебя, – с довольной улыбкой произнес Чочинга. – Воин не боится крови, воин умеет убивать! Каждый тай из молодых, идущих в лес, вскоре узнает об этом. И я говорю: пусть Две Руки научится убивать, пусть кровь не высохнет на его клинках и пусть его Шнур Доблести свисает до колен!

Снова наступило молчание, и длилось оно столько мгновений, сколько нужно бойцу, чтоб метнуть в цель четырежды четыре ножа. Затем Чоч произнес:

– Ты очень заботишься об этом ко-тохаре… Почему отец мой?

Наклонившись, Чочинга положил верхнюю пару рук на мощные плечи сына.

– Пока уши твои на месте, внимай и запоминай – ибо наступит время, и ты возвратишься из леса к женам своим и умма Чулуту, повесишь свое ожерелье на щит, прислонишь к стене копье и сядешь здесь, на циновке Наставника. А Наставник, как я говорил, должен понимать людей, и первым из них – себя самого. Подумай же, сын мой, что ищем мы, к чему стремимся, путешествуя из тьмы во тьму, из материнского лона в Пещеры Погребений? Все просто, так просто! Для женщин дороги любовь и дети, для мужчин – почет и слава. Где ищет их молодой воин? В лесу, и слава его – убитые враги и враги побежденные, коим даровал он жизнь, отрезав палец или ухо. Но когда воин стар и мудр, когда потерял он счет убитым врагам, когда ожерелье его волочится по земле, в чем его слава? В чем гордость его и почет? В учениках, сын мой, в его учениках!

Придет день, и Две Руки вернется в Правобережье – а может, ему суждено пройти другой тропой, из тех, что ведут к Искрам Небесного Света… Кто предскажет сейчас его судьбу? Он вернется в свой мир и будет жить со своими людьми, но будет меж них тенью ветра, разящим клинком – самой высокой травой среди трав, самой быстрой змеей среди змей, Самой могучей птицей среди птиц. И удивятся люди, и спросят: почему ты таков? И он ответит: потому, что старый тай Чочинга был моим Наставником… Есть ли большая слава для меня? И больший почет?

Он смолк.

Чоч, крепко стиснув широкие отцовские запястья, всмотрелся в лицо Чочинги, свел на переносье густые брови и произнес:

– Пусть копье твое летит до Небесного Света! Ты все сказал, отец мой? Все, что должен я знать о тебе, о себе и о юном воине Две Руки?

Чочинга усмехнулся и прикрыл глаза.

– Нет, конечно же, нет! Я не сказал самого главного – что люблю его. Как тебя, Чоч, как твоего умма Чулута, как твоих сестер и ваших детей.

Глава 4

Лику Саймону снились сны. Последний, предутренний, был особенно ярким, хотя и беззвучным – будто знакомый видеофильм, который смотришь в десятый или в сотый раз, пывернув рукоятку громкости на ноль и заранее предугадывая все реплики актеров.

Но реплик в том сне было немного.

Он видел первый свой бой, видел поляну в лесу, широкую прогалину, спускавшуюся к медленным темным речным водам; берег реки порос корявым кустарником хиашо, а с других сторон вздымались над поляной огромные деревья чои, с бурыми могучими стволами, которые и трем воинам не обхватить. Еще выше, над деревьями, травами и рекой, нависало бирюзовое небо, и яркий диск Тисуйю застыл в нем круглым ослепительным зрачком, словно некий любопытный демон рассматривал все творившееся на поляне – там, где другие демоны лязгали сталью и оглашали воздух боевыми криками.

Но воплей и звона клинков Дик не слышал.

Он помнил, однако, что схватка свершилась в полуденный час и что Теней Ветра под водительством Чоча было ровно сорок, а Холодных Капель – почти вдвое больше, но воины Чоча мчались на скакунах, а враги их были пешими и скорее всего не ждали нападения. Еще он помнил, как перекатывались меж колен сильные мышцы его скакуна, как мчался навстречу пологий речной берег, заросший непроходимым хиашо, а перед зеленой стеной кустарника прыгали и потрясали оружием десятки фигур в пятнистых плащах, схваченных под грудью плетенными из стальных колец боевыми поясами. Он врезался в эту плотную рычащую и ревущую массу, ударил мечом и топором, кого-то сбил с ног, кого-то поднял на рога скакун, кто-то метнул в него дротик, целясь в лицо, и он прикрылся широким лезвием секиры. Воин с дротиками рухнул под ударом Чоча – Чоч, как помнилось Дику, мчался справа, а слева скакал Читари Одноухий, в полном снаряжении о кара, то есть с двумя длинными копьями и двумя изогнутыми клинками, расширявшимися на конце. Уха Читари лишился в молодые годы, но с тех пор в воинском искусстве преуспел, и былая потеря лишь прибавляла ему свирепости. Всадники прорубили широкую просеку в толпе, и Дик знал – знал сейчас, а не тогда, во время боя, – что этот первый натиск стоил его клану шестерых.

Холодных Капель было перебито втрое больше, и они стали отступать: неопытные бросились к деревьям чои, где конный всегда нагонит пешего, поскольку чои не любят тесноты и глушат любой подлесок, а умудренные опытом нашли укрытие в кустарнике, куда ни один скакун не полезет, как его ни понукай. Часть отступивших заняла оборону, грозя раздвоенными лезвиями пик, а остальные принялись прорубать тропинку в зарослях хиашо, чтоб выбраться к реке. Это было не трусостью, а точным расчетом: в поле и в редколесье пеший против всадника не устоит, а в кустах на скакуне не проедешь – тут нужно спешиться и принять бой на равных, на узкой тропе, где в ход пойдут не мечи и секиры, а рукавицы с когтями и ножи. Капель оставалось все-таки больше, чем Теней, и был у них шанс если не выиграть схватку, так отбиться с честью.

Стремительность нападения ошеломила Дика; ни тогда, ни позже не мог он сказать, сразил ли кого-нибудь во время той первой атаки или лишь погремел железом о железо. Вроде бы меч и топор были чистыми, без крови… Он не помнил. Умение все замечать, заложенное в нем уроками Наставника, пришло потом, проявилось, точно картина на видеопленке, опущенной в необходимую среду. Но тогда он не помнил – и значит, приходилось считать, будто первую кровь он взял в кустах хиашо, среди упругих ветвей, сплетенных и сросшихся так, что не было места размахнуться и нанести удар.

Тени Ветра спрыгивали с теплых спин скакунов, вытягивались цепочкой вдоль зарослей, не спешили – каждый выбирал противника, а кое-кто пел уже боевую Песню Вызова или изощрялся в оскорблениях. Чоч подтолкнул Дика к кустам, губы его беззвучно зашевелились, как полагается во сне, но сказанное тут же всплыло из неких глубин памяти, и Дик услышал – или будто услышал – хриплый рев сына Чочинги:

"Твой! Этот – твой! Возьми крысу!”

Вражеский воин – два щита, меч и двузубое копье – изумленно уставился на Дика. Наверное, не встречались ему досель двурукие, а если и встречались, то не такие – не с тяжкой секирой, не с быстрым клинком и не в серой повязке Теней Ветра. Дик, чтоб рассеять его недоумение, дрыгнул ногой, будто давая пинка невидимой крысе, грозно ощерился и запел. Сейчас, пребывая во сне и понимая это, он как бы повторил свою песню, слово за словом, фразу за фразой, – повторил на тайятском, непроизвольно подергиваясь и кривя рот. Для оскорбительных жестов конечностей у него не хватало, и оттого приходилось скалиться, дергать щекой и скрипеть зубами.

Он пел:

Я – Дик, носящий дневное имя Две Руки, Я – Дик, чей отец Саймон Золотой Голос, Я – Дик, чьи матери Елена Прекрасная и Флоренс Костяной Палец, Я – Дик, чей Наставник Чочинга Крепкорукий, Я – Дик из клана Теней Ветра, воин, убивший саблезуба!

Песня была совсем короткая, так как, если не считать победы над кабаном, он еще никаких подвигов не свершил, и не числилось за ним ни отрубленных пальцев, ни отрезанных ушей, ни иных нанесенных врагам увечий. Противник, кажется, это понял и, не отвечая на песню (что было самым тяжким оскорблением), сплюнул Дику под ноги и неторопливо, с оттяжкой, ткнул копьем. Целился он пониже пупка, повыше колена, и удар этот был позорным, будто намекавшим Дику, что он – чужак, не защищенный обычаями и ритуалами; не воин-тай, а пятнистая жаба, с которой не взять ни пальцев, ни ушей.

Лунным лучом блеснул меч, и Дик вновь пережил то мгновение, когда древко в руках противника распалось. Враг не успел ни отдернуть копье, ни отбить удар, ни прикрыться щитами, ни выбросить навстречу атакующему свой длинный прямой клинок: Две Руки, Тень Ветра, был уже рядом, промелькнув меж гибких ветвей как самая гибкая ветвь, пролетев над ними птицей, проскользнув змеей… Это свершилось помимо сознания Дика; ноги его сами ведали, куда ступить, мышцы – где расслабиться, где окаменеть в мгновенном усилии. Время вновь выкинуло свой старый фокус, провалившись в никуда, растворив ту долю секунды, что разделяла прошлое и настоящее. Казалось: вот он стоит перед кустом хиашо, вот тянется к нему двузубое копье, вот падает перерубленный наконечник… А в следующий миг он был уже в зарослях, с мечом, прижатым к бедру, с секирой наперевес – так, чтоб ударить топорищем пониже щитов, повыше кольчужного пояса.

Он ударил. Конец древка пришелся в подреберье, отшвырнув противника назад. Впрочем, не слишком далеко – кусты не пустили. Воин Холодных Капель повис на них, выронив оружие, и был он на вид скорее мертв, чем жив. Но Дик не сомневался, что ему еще рано в Погребальные Пещеры.

С трудом он выволок бесчувственное тело из кустов, бросил в траву и огляделся в поисках Чоча. Он помнил, как огляделся, но сейчас – быть может, потому, что видел все происшедшее во сне, – время опять растворилось, и Дик внезапно очутился в плотном кольце воинов-тай. Разгоряченные битвой, они махали руками, крутили в воздухе клинки и кричали, кричали, кричали… Дик не слышал ни слова, но знал, что они кричат.

Досматривать сон ему не хотелось. Он застонал, желая вырваться из омута сновидений, но прошлое крепко вцепилось в него, не отпускало, держало мертвой хваткой. Он должен был все увидеть и пережить; увидеть еще раз, пережить снова, ужаснуться и шагнуть за ту грань, где ожидала его последняя метаморфоза, где Дик Саймон, сын Филипа Саймона, превращался в тайского воина Две Руки из клана Теней Ветра. И сейчас, пребывая в сонном забытьи, он смирился с этим – как смирился тогда, на заваленной трупами поляне, у медленных темных вод лесной реки.

Он стоял, возвышаясь над побежденным и стискивая в кулаке нож – особый нож, ритуальный клинок тимару, короткий, узкий и заточенный до бритвенной остроты. Он стоял, слушал и ждал. Чего же? Чуда? Что пленник, валявшийся перед ним без сознания, внезапно вскочит и, перепрыгнув через кусты хиашо, обернется рыбой и скроется в реке? Или взлетит в небеса, точно посыльный орел с четырьмя крылами? Или…

– Режь! – ревели воины. – Режь! Режь!! Режь!!!

– Режь, – сказал Чоч, повелительно вытягивая руку. Он нагнулся и взмахнул ножом.

* * *

"Мы должны быть людьми, парень, – говорил отец. – Людьми, достойными уважения тай и тайя. Нам надо показать, что мы не уступаем им ни в чем… Понимаешь? Я говорю не о наших машинах и зданиях в сорок этажей, не о Пандусе, вертолетах и монорельсовой дороге, не о ружьях, глайдерах и телевизорах, а о вещах, которые ценят тайят. Ты не должен им уступать, Дик! Хоть мы, по их мнению, калеки…”

Глаза Дика открылись. Отцовский голос, будто комментируя беззвучные миражи и подводя им итог, еще звучал раскатистыми переливами, но врата в мир сновидений уже захлопнулись. Над ним белел потолок, в распахнутое окно вливался свежий утренний воздух, и где-то вдали вызванивали к заутрене соборные колокола. Он был в Смоленске, в коттедже на речном берегу, окруженном яблонями и кустами крыжовника, и от тайятских лесов его отделял широкий быстрый поток и невидимый барьер Периметра. Он был в своей комнате, лежал в своей постели – впервые за семь последних лет.

Сейчас, в первый момент пробуждения, ему казалось, что в нем уживаются разом три Дика. Первый был десятилетним мальчишкой, буйным и непоседливым, коего пестовали суровые руки тетушки Флори; второй – подростком и юношей, жившим в Чимаре, учеником Чочинги, возлюбленным темноглазой Чии; третьим был Дик Две Руки, воин Теней Ветра, возвратившийся из тайятских лесов. Собственно, уже не Дик, а Ричард Саймон, чей Шнур Доблести лишь на ладонь не доставал пояса. И висели на этом ожерелье отнюдь не крысиные клыки!

Сей факт мог ужаснуть Дика-мальчика и Дика-юношу, но Ричард Саймон относился к нему спокойно. Вот только эти сны… Проклятые сны… Там, в лесах, он не видел снов. А может, видел, да не запомнил… Во всяком случае, они не доставляли ему неприятных переживаний.

Он задумался, глядя в невысокий беленый потолок и чувствуя, как два первых Дика стремительно уменьшаются, отступают в прошлое, исчезают. Он вновь был Ричардом Саймоном, цельной личностью, воином и мужчиной, хоть по законам своей расы едва достиг совершеннолетия. Но возраст измеряется не годами, а опытом. Когда-то – тысячелетие назад! – отец спросил, твердо ли его намерение спуститься в лес. Отец не пытался его отговорить или подтолкнуть к определенному решению, он лишь сказал: тебе жить с людьми, сынок, все-таки с людьми, а не с тайят. Ты должен сделаться настоящим человеком…

Он, Дик-юноша, ответил: “Прежде, чем сделаться человеком, я хочу стать настоящим тай”. Что ж, он добился своего… Несомненно, лес был рубежом, разделявшим не только два мира, но и жизнь Ричарда Саймона. Теперь он понимал это с пронзительной ясностью и, размышляя о том, что потерял и что приобрел, почти не испытывал сожалений. Правда, потери значили, что он все-таки не сделался настоящим тай – ведь они не теряли ничего. Утраты же Дика Саймона доказывали, что он в какой-то части, пусть малой, но весьма ощутимой, остался человеком.

Он лежал в своей постели, в уютном домике на берегу Днепра, вспоминая мир утерянный и мир приобретенный.

Первый из них располагался на склонах Тисуйю-Амат, что означало Проводы Солнца, и на огромном плоскогорье Ти-суйю-Цор, простиравшемся на востоке – и, возможно, в иных местах, где были селения вроде Чимары, где распорядок жизни, спокойной и мирной, был подчинен велениям женщин. Женщины царили там: юные девушки избирали себе супругов, жены и матери правили в доме, а достигнув зрелых лет, во всем селении… Разумеется, в том смысле, в котором раса тайят понимала слово “править”, придуманное людьми. Для них власть не была самоцелью, а лишь средством для сохранения извечного распорядка, неизменного и нерушимого, как гранитные пики хребта Тисуйю.

Мужчин в женском мире уважали, и дозволялось им многое. Они могли любить своих жен, могли охотиться и заниматься ремеслом, могли наставлять молодых в искусствах и ритуалах, во всех умениях, какими сами обладали, не исключая воинского. У юношей тоже были свои права – выбрать Наставника и обучиться мастерству, к которому влекло их сердце. Тем, кто избирал путь воина, даже разрешались поединки – с оружием, но, разумеется, без крови. Ушей и пальцев в этих схватках не резали, а отбирали клановую повязку и носили ее пару дней у пояса как свидетельство победы.

Такими были правила игры в первом из миров тайят, принятые мужчинами без возражений. В женских поселках, на мирной земле, они не помнили обид, оскорблений и своих потерь, что бы ни было ими утрачено – пальцы, уши или близкий родич, брат-умма либо отец. Казалось, в каждом из них был запрятан некий рубильник, своевременно опускавшийся и замыкавший контур терпимости, едва лишь они попадали в мир женщин, за ту невидимую границу, что разделяла воинские стойбища и деревни на склонах Тисуйю-Амат.

Но они были реальностью, эти боевые лагеря сотни воинственных кланов, – как и весь второй мир, принадлежавший мужчинам и приравненный древней традицией к тайятским лесам. Мирные земли располагались наверху, в горах и предгорьях; лес был внизу, и в нем шла нескончаемая кровавая битва. Эти два измерения, столь чуждые друг другу, почти не соприкасались, однако продолжали существовать в каком-то странном, но неразрывном и цельном единстве. Для тайят оно представлялось естественным и само собой разумеющимся, но человек, даже возросший в Чимаре, не мог его воспринять.

Вернее, не воспринять, а перейти из одного мира к другому с той скоростью, что была доступна аборигенам. У человека тоже имелся рубильник, замыкавший контуры терпения в миролюбия, но сей механизм срабатывал гораздо медленней чем требовала ситуация. И в этом было еще одно различие между двурукими и четырехрукими обитателями Тайяхата.

Ричард Саймон поднялся с постели одним гибким неуловимым движением. Лицо его было спокойно. Коротко остриженные светлые волосы, широковатые славянские скулы, твердый подбородок – наследие англосаксонских пращуров, глаза неопределенного оттенка, временами казавшиеся серыми, временами – синими, как море на закате… Несомненно, он был красив, но, кроме внешней красоты, правильных черт и крепкого мощного тела, ощущалась в нем некая победная уверенность, та аура достоинства и силы, что так приятна женщинам, всегда чарует и покоряет их. Он еще не догадывался об этом; он был еще очень молод и не знал женщин – земных, разумеется.

В углу, уложенная заранее, громоздилась плотно набитая дорожная сумка. Ричард раскрыл ее, покопался среди рубашек, белья и кассет с видами Чимары, вытащил нож в кожаных ножнах и свечу в тайятском подсвечнике из рога скакуна. Чиркнув зажигалкой, запалил свечу, поставил на пол, рядом наискось воткнул обнаженный нож и уселся перед ними в позе лотоса. Дыхание его стало размеренным и едва слышным, тело расслабилось, взгляд перебегал с блестящего серебристого лезвия на трепетный огненный язычок, с ножа на свечу, со свечи на нож, пока не застыл, обратившись куда-то вглубь, к пространствам, где не было ни света, ни тьмы, а лишь успокоительный и не мешавший раздумьям сумрак.

Древнее таинство цехара могло вершиться без стали и огня, олицетворявших холод и жар, лунный и солнечный свет. Но Ричард, погружаясь в медитацию, привык использовать свечу и нож, как делали все в его клане. Назначение медитации могло быть различным: отдых, концентрация сил перед долгим походом, стремление понять себя или других людей, птиц или животных – любое существо, пусть не способное говорить, но обладающее чувствами и крохой разума. Применяли цехара и с иными целями, не столь невинными: он подстегивал метаболизм, обмен веществ и выброс специфических гормонов, дважды и трижды ускорявших жизненный цикл.

Конечно, не надолго – но времени хватало, чтоб опытный боец успел перерезать глотки дюжине противников.

Но сейчас Ричард не готовился к бою и не желал вступать в беседы со своим скакуном или охотничьим гепардом, оставшимся в Чимаре. Сны растревожили его, а в этот день предстояло совершить весьма далекое путешествие в сорок с чем-то парсеков – он точно не помнил глубину и протяженность той бездны, что разделяла Тайяхат и Колумбию. Правда, путь будет быстрым, очень быстрым, но на Колумбии все не похоже на Тайяхат – другие запахи, другой воздух, другая земля и даже тяготение другое… Иной мир! Мир, где раскинулись сотни мегаполисов, и каждый из них размером с Орлеан или Бахрампур, а города вроде маленького Смоленска насчитываются тысячами… Там говорят на двадцати языках – на французском и английском, арабском и японском, на иврите и бенгали, на итальянском, корейском и бирманском… Там множество городов, известных ему по рассказам отца, по книгам и видеофильмам, – Нью-Йорк, Рим, Милан и Лондон, Оттава и Токио, Мадрас и Мельбурн, Калькутта и Лос-Анджелес, Кейптаун, Дели, Рангун, сказочная Венеция и сказочный, воспетый Киплингом Мандалай…

Однако предстоящий вояж скорей вдохновлял Ричарда Саймона, чем тревожил. Вот сны – другое дело… Сны являлись напоминанием о тех временах, когда он был Диком и руки его еще не обагрила кровь.

Он погрузился в цехара, чтоб успокоиться и поразмыслить. А лучший час для такого занятия – рассветный; счастливый час, когда все кажется легким, и даже прощание с жизнью мнится не трагедией, а чем-то вроде сборов в далекий путь, в странствие к тем мирам, что закрыты для Пандуса и еще никем не созданных звездолетов… Правы тайят с их благим пожеланием: пусть придет к тебе смерть на рассвете!

Но думать о смерти ему было рано. Он размышлял о жизни, о последних семнадцати месяцах, проведенных в лесу.

Как– то, еще в период ученичества у Чочинги, он попытался выяснить, почему мужчины-тай спускаются в лес и в чем смысл той вечной неутихающей войны, что ведется кланами из века в век, из поколения в поколение. Возможно, отец объяснил бы ему это лучше, но Дик всегда стремился к первоисточнику; в конце концов, Саймон-старший был лишь сторонним наблюдателем, а Чочинга -участником драмы, что разыгрывалась в лесах Тайяхата.

Сказанное Учителем он запомнил навсегда. Мир зиждется на равновесии меж жизнью и смертью, объяснял тот; мир подобен реке с плавным течением, где убыль должна в точности замещаться прибылью, дабы не случилось разлива или губительного оскудения вод. Это первый из законов: сколько пришло, столько должно уйти, и уйти быстро, так как водный поток нельзя остановить. Но есть и второй закон, состоящий в том, что слабый уступает место сильному, а сильный – сильнейшему. И это справедливо, говорил Чочинга, ибо речные воды должны оставаться ясными и прозрачными, не замутненными примесью ила и грязи. Но поддерживать свой поток в чистоте могут лишь сильные и сильнейшие – а мужчины-тай как раз таковы. Сила бродит в них точно перегретый пар под крышкой котла, и пар этот необходимо выпустить – но так, чтоб не разнес он всего котла. Вот почему есть лес и есть женские селения, есть земли войн и земли перемирий, и есть свой срок и для того и для другого.

И, спустившись в эти земли войн, Ричард Саймон убедился, что Наставник говорил правду. Многие, очень многие мужчины Тайяхата были слишком сильны, чтоб заниматься лепкой глиняных горшков или плетением циновок; и многие из них хотели стать сильнейшими. Не для того, чтоб властвовать и устрашать, но ради почетного права считаться лучшим” первым, искуснейшим среди искусных.

Это тоже являлось игрой с определенными законами, в которых Дик разобрался не сразу. Вначале ему казалось, что все тут воюют против всех; он не мог уловить разницы кланов и понять, какой является враждебным, какой принадлежит к временным или постоянным союзникам, а кто поддерживает нейтралитет. Чочинга говорил ему об этом, но, в отличие от наставлений в воинском мастерстве, сказанное не подкреплялось практикой и было для Дика лишь мертвым перечнем имен и фактов.

Но он по крайней мере запомнил эти факты и имена, а теперь сухие комментарии Учителя вдруг обрели цвет, объем, вкус и запах. Теперь он на собственном опыте убеждался, что каждый из кланов имеет свои секреты, свое излюбленное оружие и свой Путь, – и Пути их были различными, как повадки зверей и полет птиц в бирюзовом небе Тайяхата. Звенящие Воды отличались необычайной гибкостью движений, низкой стойкой и точными сильными ударами, подобными тем, что любил наносить Каа, зеленый питон Учителя; воины Извилистого Оврага резко изгибали конечности, так что не всякий мог предугадать, в какую точку целят их секиры и короткие изогнутые ножи; Смятые Листы были отменными хитрецами, способными убедить противника, что нет у них сил даже помочиться – а затем вдруг перейти в стремительную и неотразимую атаку; бойцы Горького Камня считались лучшими пращниками и метателями дротиков на всем континенте, Холодные Капли искусно владели длинными двузубыми пиками, Быстроногие в резвости не уступали скакунам, а клан Четырех Звезд таил особое умение – отбивать клинок и стрелу голой рукой. Впрочем, все Пути Кланов являлись тайными, но секрет, разумеется, был заключен не в проявлениях внешних и видимых, а в том, какими способами достигался необходимый результат. Лишь великим искусникам вроде Чочинги было открыто тайное, и знали они, как странствовать по чужим дорогам, не забывая и собственного Пути.

Путь же Теней Ветра заключался во многих умениях: в том, как расслаблять мышцы – для отдыха или чтоб выскользнуть из захвата в рукопашном поединке; в том, как скрыться с глаз противника – прыгнуть, прилечь на землю, метнуться змеей, обойти со спины, стать невидимым на мгновение, а после продлить этот миг, сделавшись отблеском лунных лучей в быстрых водах; в том, как нанести удар, вложив в стремительное движение ровно столько силы, сколько нужно, чтоб добиться своего – ранить, прикончить, оглушить, продемонстрировать превосходство. Впрочем, основой основ все-таки являлась быстрота. Те, кто прошел обучение у Чочинги, умели двигаться с поразительной скоростью, присутствуя будто бы в трех местах разом: и перед противником, и за его спиной, и в некотором безопасном отдалении, где не могли их настичь ни секира, ни копье. Они действительно уподоблялись тени ветра, ибо невидимый ветер все-таки можно ощутить, тогда как тень его незрима и неощутима. Но удары этих призрачных теней были смертоносными.

Ударов – не приемов, а именно ударов – насчитывалось три. Первый – удар на поражение, приводивший к молниеносной смерти, который полагалось наносить в сердце, в горло, в висок, в затылок или спинной хребет. Прочие области тоже не были под запретом, но считалось, что убийство двумя или тремя ударами говорит о недостаточном мастерстве победителя. Убивать надо было быстро и сразу, не продлевая агонии противника, дабы он не испытывал ни телесных, ни душевных мук.

Второй тип удара демонстрировал превосходство над врагом, для чего полагалось нанести ему ранение. Раны у воинов-тай не рассматривались как признак доблести, и любой шрам в их глазах был лишь свидетельством неуклюжести и неумения защищаться. Самым позорным считался рубец на животе, над пахом; о таких бойцах говорили, что их детородный орган висит на кончике вражеского клинка.

Наконец, был милосердный удар, которым противника оглушали, дабы, оставив его в живых, отрезать полагавшийся трофей – палец, ухо или то и другое вместе. Такая потеря не считалась позорной, и редкий боец, доживший до сорока, мог похвастать всеми пальцами и ушами. Если мог, то это свидетельствовало о великом искусстве и немалой удаче, о том, что этот воин – сильнейший среди сильных, достойный сделаться Наставником. Титул Наставника ценился превыше прочих, и в каждом клане их было десятка два или три; а таких, как Чочинга, со Шнуром Доблести до колен, не больше дюжины на весь огромный материк.

Выбор между тремя ударами, между смертью, позором или контрибуцией, также подчинялся строгим правилам. Молодых близнецов-умма, впервые спустившихся в лес, почти никогда не убивали; им полагалось вернуться через год-другой в женские селения, завести семью, зачать потомство, после чего их долг перед родом считался исполненным. Теперь они могли избрать мирное занятие либо спуститься в лес за воинской славой или смертью; теперь в их Песне говорилось не только о старших родичах и побежденных врагах, но и о том, что стали они отцами. А значит, воды в реке прибыло, и пора ей убывать…

Под неусыпным надзором Чоча Дик разобрался с подобными тонкостями и заодно уяснил, что Холодные Капли, Звенящие Воды, Быстроногие и еще три десятка кланов числятся в традиционных врагах Теней Ветра, Четыре Звезды – в давних союзниках, с Парящими и Горькими Камнями заключено перемирие, а остальные воинские братства обитают слишком далеко и пребывают в состоянии нейтралитета. Уяснил он и другие нюансы, связанные лично с ним. Во-первых, он был обязан поддерживать реноме Чочинги и честь называться его учеником; а это значило, что уши его и пальцы – особо лакомый трофей для воинов враждебных кланов. Во-вторых, каждый палец являлся для Дика драгоценностью, так как было их не двадцать, а только десять, и, лишившись двух-трех, он мог превратиться в калеку. Потеря же уха, не входившая для тай в список уродств, совсем иначе выглядела в человеческих глазах (хотя ее, разумеется, можно было компенсировать протезом). В-третьих, обычай, не поощрявший гибели молодых, на Дика Саймона не распространялся. Он, двурукий ко-тохара, не мог оплодотворить тайятскую женщину а потому был бесполезным, как сухая ветвь на цветущей яблоне. Или как мутная струйка в широком и чистом потоке… А это значило, что лес был для него не тренировочной ареной, но местом битвы – жестокой, не признающей компромиссов, заставлявшей держаться в постоянном напряжении.

К счастью, он уцелел, сохранив и пальцы свои, и уши. Он был прирожденным бойцом, расчетливым, выносливым и сильным, но и противники были выносливы, искусны и сильны – как правило, сильней его. Однако вскоре Дик догадался, в каком умении превосходит их и как две руки способны справиться с четырьмя. Его спасали лишь быстрота и ловкость – отцовское наследие, врожденный дар, взлелеянный мудрым садовником и распустившийся пышным цветом в тайятских лесах.

И когда он покинул их, его Шнур Доблести падал на грудь, а длинные клыки саблезуба касались пояса.

* * *

Спустя несколько часов Ричард Саймон стоял под прозрачным колпаком передвижного модуля, нацелившегося тупой безглазой мордой в стену. Стена, обрамленная со всех четырех сторон серебристым прямоугольником Рамы, была покрыта росписями в древнерусском стиле, представлявшими богатую историю Смоленска – строительство Никольских врат и башни Веселуха, битвы с литовцами, татарами и полчищами Бонапарта, освящение церкви Михаила-Архангела и крестный ход в Успенском соборе. Сам собор, блистая куполами над нежной зеленью стен, красовался напротив, за дорогой, круто спадавшей к речному берегу, и Дик, оглядываясь, видел его в широченном разлете входной арки трансгрессорной станции. Рядом с аркой, в углу, отведенном провожающим, стояли отец, тетушка Флори и еще с десяток человека сопровождении офицера Транспортной Службы; лицо Саймона-старшего было хмурым, а несгибаемая тетушка на сей раз плакала, утирая слезы крохотным кружевным платочком. Заметив, что Ричард смотрит на нее, она шевельнула пальца ми, нарисовав в воздухе крохотный крестик.

Модуль едва заметно дернулся – в хвостовую часть загружали багаж. Процедура оказалась недолгой, так как путников, не считая Ричарда, было всего двое: белокурая девушка лет двадцати, которую звали Алиной, и представительный сухопарый джентльмен, изъяснявшийся с явным британским акцентом. Каждый из них прихватил по сумке, но у британца имелся еще живой багаж – чета охотничьих гепардов в клетках которые транспортники сейчас размещали в грузовом отсеке под вопли и рев перепуганных зверей. Британец озабоченно хмурился; как понял Ричард из пары фраз, коими сей господин обменялся с офицером Службы перед посадкой, он вез гепардов в Ковентри – то ли в зоопарк, то ли в поместье какого-то лорда, страстного любителя охоты на кроликов и лис.

Блондинка Алина тоже выглядела озабоченной, но совсем по другому поводу. Ричард ее не знал, хоть Смоленск и небольшой город; а может, видел когда-то, но время в юности течет совсем иначе, чем в зрелых годах: сам он за семь лет превратился в мужчину, а девчушка стала женщиной – весьма соблазнительных форм, с миловидным личиком и пухлыми сочными губами. При посадке в модуль Ричард поддержал ее за локоток и тут же был вознагражден ослепительной улыбкой. Затем в течение двух минут они представились друг другу, перешли на “ты” и приняли твердое решение повидаться в Штатах или в Канаде. Не так уж много во всей этой Колумбии смолян, с коими можно вспомнить детство и поболтать на русском!

Когда контуры грядущей встречи определились, Алина начала выспрашивать, какую гимназию окончил новый приятель и чем занимается сейчас. Ричард отвечал уклончиво – мол, грыз науки дома, на пару с компьютером, а затем, победив в конкурсе, получил учебный грант в Грин Ривер. Все это являлось чистой правдой – и стипендия, и городок Грин Ривер в штате Орегон, где был солидный университет, вот только насчет конкурса он приврал. Точнее, слегка исказил факты. Конкурс ему пришлось пройти, но не в Смоленске и не в Орлеане, а в тайятских лесах, где он и удостоился свидетельства победы – шнура с нанизанными костяшками.

Этот шнурок открыл ему путь в такое заведение, где гранты сплошь казенные и налогообложению не подлежат.

Возможно, Алине хотелось узнать подробности о таинственном заведении в Грин Ривер и о том, сколь далек Грин Ривер от Монреаля, где девушка собиралась подвизаться в качестве манекенщицы, но тут над модулем сомкнулся прозрачный колпак, и она начала бледнеть. В последующие минуты, пока техники озабоченно сновали вокруг модуля, а в багажный отсек запихивали клетки с орущими гепардами, щеки Алины сделались белыми как мел, и Ричард снова взял ее под руку.

Она боялась! Она трепетала, взирая в ужасе на огромный прямоугольник Рамы, на стену, украшенную фресками, – такую прочную, надежную и в то же время эфемерно-зыбкую, будто раскрашенное полотнище из газовой кисеи. Еще немного, и полотнище исчезнет, сорванное яростью незримых вихрей энергии, а Рама тускло засветится, оконтурив устье Пандуса, – провал в бездну, в темноту, в ледяной мрак…

Ричард вздрогнул, почувствовав, как по спине пробежали холодные мурашки, и оглянулся на отца. Тот чуть заметно кивнул, а тетушка Флори снова принялась возить под глазами платком и рисовать в воздухе крестики. Ричард скривился.

Дьявольщина! Что с того, что он впервые ступит на Пандус? Не страшней, чем резать уши да выпиливать колечки из черепов… К тому же он твердо знает, что нет никаких бездн и никакой тьмы, а есть виртуальный трансгрессорный тоннель в пространстве, и будет он багровым… нет, скорее алым или оранжевым – ведь до Колумбии больше сорока парсек! А вот если отправиться в другую галактику, то Пандус станет синим, фиолетовым или в самом деле черным… Интересно, прошел ли уже хоть один разведчик по черному Пандусу? Или…

Девушка прижалась к нему, шепнула:

– Скорей бы уж! Ноги не держат!

– А если б пришлось идти?

– Идти? Почему идти? – она недоуменно хлопнула ресницами.

– Отец рассказывал, если груза и пассажиров немного, они идут, просто идут сквозь устье, – объяснил Ричард и покосился в сторону джентльмена из Ковентри.

– Так что модуль подали не нам, а ему… Верней, его гепардам. Иначе пришлось бы катить клетки на тележке… Представляешь? До самой Колумбии, сотню с гаком световых лет!

Он пытался развеселить Алину, но та лишь зябко передернула плечиками.

– Подумаешь, невидаль… гепарды…

– Шестилапые, – уточнил Ричард, выпустив ее локоток и обнимая за талию. -Таких на Колумбии днем с огнем не сыщешь.

А ведь и правда не сыщешь, внезапно подумал он, вспомнив о маленьком Ши, сплетенном из травы и тростника, что покоился сейчас в его сумке. Гибкая девичья талия под рукой и горьковатый аромат духов Алины также напомнили ему о Чии, о днях, когда солнце вставало над снежными пиками Тисуйю, неторопливо карабкалось вверх, а потом спускалось в леса, будто маня и приглашая: идите, торопитесь меня проводить! А в полдень небо над Чимарой сияло такой же голубизной, как над крестами и маковками Успенского собора… Что, разумеется, не удивительно: Левобережье – Тайяхат, и Правобережье – Тайяхат, один мир, одна планета… Кто-то, быть может, счел бы ее краем злобных кровожадных демонов, но для Дика Саймона она являлась родиной. Родиной! Единственной и неповторимой! А среди демонов были у него враги, были друзья, и даже возлюбленная…

Были! Но – в прошлом. До того, как он спустился в лес. А когда вернулся…

Это походило на состояние после легкого транса цехара, когда в кровь еще поступает адреналин, когда мышцы еще напряжены и готовы к действию, глаза высматривают скользящие тени в траве и древесных кронах, а руки тянутся к поясу, к топорищу секиры, или шарят за плечом – то ли выдергивая дротик из тугой связки, то ли в поисках клинка. Разумом он понимал, что находится в мирных землях, где не воюют и не льют кровь, но само по себе это знание было бесплодным, ибо мысленно он оставался в лесу. Разум говорил одно, чувства – другое, а когда разум спал, являлись сны. И в них Ричард Саймон снова бился на лесных полянах и речных берегах, атаковал и отступал, подкрадывался к врагам, пел Песню Вызова на поединок и, повергнув противника наземь, сносил ичегарой височную кость, чтоб выточить маленький желтый кружок, символ своей победы… Он, воин-тай, возросший в руках Чочинги, не предавался мучительным раздумьям подобно своему отцу, и кровь убитых не тяготила его совесть; он просто не мог остановиться. Он продолжал воевать: днем – в воображении, ночью – в снах.

– Это пройдет, – сказал отец. – Мы, люди, не способны мгновенно переключаться, как тайят. Нам, чтоб позабыть прошлое, нужны не минуты, не дни, а месяцы или годы. Но это пройдет, ибо со временем проходит все, даже сама жизнь. Пройдет, сынок! Только не надо возвращаться в лес.

– А куда? – спросил Дик:

– Куда я должен идти и где я найду мир?

– К людям, – ответил отец. – Мира ты не найдешь, но найдешь свое место в мире. Скоро тебе восемнадцать… Кажется, ты собирался стать ксенологом?

Нет, теперь ксенология Ричарда не привлекала. Что бы он ни говорил отцу, сам он уже не сомневался, что не ищет ни мира, ни покоя. Ксенология казалась ему слишком тихим, слишком академическим занятием; теперь он предпочитал не изучать, а действовать. Действовать! Несомненно, лес пробудил в нем доселе скрытую склонность к опасным авантюрам, к противоборству с обстоятельств ми и людьми, к риску и приключениям… Это был крепкий напиток, но Ричард Сай-мон, однажды распробовав его, не собирался отставлять бокал в сторону.

Вот только сны, сны… Они не так тяготили Дика, как напоминали об утраченном, о двух реальностях Тайяхата, которые он потерял. Жизнь в Чимаре казалась пресной, а лес… Пожалуй, он вернулся бы туда, но лес все-таки был тайятским.

Чочинга, его Наставник, сказал: “У всякого племени есть свой лес и свое место для битвы. У вас, двуруких, тоже. Ищи, и ты найдешь!”

Разумеется, он был прав, как и отец, тоже говоривший о поисках. Лес двуруких, где могли бы найти применение все таланты Ричарда Саймона, безусловно, существовал, и сейчас он направлялся прямиком в эти дебри. Правда, не сражаться, а учиться, но перспектива битв, погонь и всевозможных авантюр была не за горами.

Не он ли, Дик Саймон, первым пройдет по черному Пандусу?… Или отправится к Закрытым Мирам, пока неведомым ему?… Быть может, к Земле?… Чтобы начать охоту за тайнами…

К счастью, тайн в мире имелось великое множество, и одна из них маячила прямо перед глазами Ричарда, вверху стального обода Рамы. Там, отчеканенные в металле, блестели буквы “С”, “М” и “Н” – с широким росчерком, свивавшимся в кольцо. Сергей Михайлович Невлюдов, творец пространственной трансгрессии… Он не оставил ни записей, ни дневника, ни книг, ни статей – только файлы с расчетами и формулами, разосланные по сотням адресов… Не было даже его фотографий, тех примитивных плоских изображений, какие делались в начале двадцать первого столетия, и потому Рама была украшена не его портретом, а его факсимиле. Судьба Невлюдова тоже являлась тайной; сверкнув подобно метеору, он канул в неизвестность и угас, как отгоревшая звезда.

Дверцы грузового отсека захлопнулись, заставив вздрогнуть Алину, вой гепардов стих, и джентльмен из Ковентри вздохнул с явным облегчением. Пошарив в кармане, он извлек табакерку и огромную трубку с изогнутым чубуком, неторопливо набил ее и произнес по-русски:

– Юная леди не возрашать?

Юная леди слабо кивнула. Выглядела она так, будто не в Монреаль собралась, а на тот свет, где одним назначено бренчать на арфах, а другим – купаться в горячей смоле. Явные признаки недуга, особой болезни, называвшейся страхом перед Пандусом. Многие были подвержены ей и потому предпочитали перебираться из мира в мир в гибернационных камерах.

– Ты не волнуйся, – сказал Ричард, – это совсем не страшно. Ты даже не заметишь, как мы пройдем порог. Вдохнешь здесь, а выдохнешь уже в Нью-Йорке.

Британец, окутанный клубами дыма, кивнул с одобрением.

– Так! Ошшень верно сказано: вдохнуть здесь, выдохнуть там. Или наоборот.

Кому как нравится.

– А потом? – пробормотала Алина. – Что потом?

– Потом, – Ричард покрепче обнял ее, чувствуя, как девушку бьет крупная дрожь, – потом ты отправишься в свой Монреаль, а я – в Грин Ривер. Но прежде мы посидим где-нибудь, выпьем кофе и проверим, правда ли, что мороженое в Нью-Йорке не хуже смоленского. Или ты не любишь мороженое?

– Люблю… Но я не о том, Дикки, не о том… Как я узнаю, что я – это я?

Джентльмен из Ковентри расхохотался.

– Юная леди ошшень мерри… ошшень веселая, я хотел сказать. Мы сейчас превратиться в облако из крохотных атом, снова стать собой и идти на паспортный контрол. Там юная леди узнать, кто она есть. Если она – не она, контрол не пропускать! – Британец снова рассмеялся, с интересом поглядывая на Ричарда. – А вы, юный сэр, ехать в Грин Ривер? В какой Грин Ривер? Айрлэнд? Острэйлиа?

– В тот, что в Орегоне, – объяснил Ричард. Он упорно говорил на русском, ибо звук русской речи был сладок для него. Подумав, он добавил:

– Буду учиться в университете. Факультет общественных наук… депатмент комьюнити сайенс.

– О! Тот Грин Ривер! – джентльмен из Ковентри, пыхнув трубкой, значительно поднял брови. – Известный место! Я слышать, там не только юнивесити… там Мемориал Аддингтон… и еще… Как это по-русски?… Да, штаб-квартира ЦРУ.

– Одно другому не мешает, отозвался Ричард.

Техники Транспортной Службы исчезли, серебристая рама вдруг вспыхнула и замерцала неярким флуоресцентным свечением, затем раздался звуковой сигнал. Гепарды в грузовом отсеке, предчувствуя что-то необычное, панически взвыли Ричард, по-прежнему прижимая к себе девушку, обернулся и помахал рукой отцу. Затем покрытая фресками стена растаяла, и на мгновение перед тупорылой кабинкой модуля открылась мрачная черная пропасть. В следующий момент мрак исчез, словно где-то за спиной включили батарею мощных прожекторов. Штурман-компьютеры смоленской и нью-йоркской станций синхронизировали частотные каналы, и теперь окаймленная Рамой пустота мерцала оранжевым светом и как бы чуть заметно пульсировала, будто глотка гигантского дракона, изготовившегося пожрать добычу. В этой глотке имелся язык, ровная наклонная поверхность, которая светилась ярче призрачных стен и сводов, – если только всю эту конструкцию, сотворенную игрой энергетических полей, можно было сравнить с неким коридором или тоннелем. Скат, подобный протянувшемуся в бесконечность Пандусу, начинался у нижнего края Рамы и уходил в оранжевый туман, слегка вибрируя и подрагивая, будто и в самом деле был живым, нетерпеливо поджидавшим очередную жертву.

Тихо заурчал двигатель, и модуль покатился вперед, к эфемерному оранжевому коридору. Алина взвизгнула, звери в багажном отсеке завыли, джентльмен из Ковентри пробормотал проклятие и задымил, как древний пароход на Миссисипи. Яркое оранжевое свечение разлилось перед глазами Ричарда, затопив и поглотив весь мир.

Так он и отбыл на Колумбию, в свой Грин Ривер в штате Орегон, – в сизом табачном дыму, обнимая трепетный девичий стан и прислушиваясь к вою гепардов за спиной.

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

На кольцевом балконе, опоясывающем тренировочный зал, неподалеку от блестевшей металлом лестницы, стояли двое мужчин. Оба – крупные, рослые, в серых форменных комбинезонах, со знаками различия инструкторов Учебного Центра в петлицах. Один был темноглазым мрачноватым шатеном под сорок; полные губы, смуглая кожа и большой крючковатый нос выдавали его семитское происхождение. Шевелюра другого пылала огнем, щеки были веснушчатыми и бледными, а свернутый набок нос свидетельствовал, что его владельцу не раз приходилось испытывать и отражать тяжкие удары судьбы. К тому же на подбородке у рыжего красовался изрядный шрам, оттягивавший губу, отчего улыбка получалась кривоватой и насмешливой, как бы с легким оттенком превосходства. Но мрачного шатена эти улыбки не раздражали то ли он от природы был флегматиком, то ли точно знал, что если рыжий приятель над кем и посмеивается, так не над ним.

– Сколько ему? Ты ведь уже просматривал его файл-досье? – спросил рыжий, разглядывая широкоплечего полунагого парня на одном из боевых помостов.

– Восемнадцать без трех недель, – отозвался шатен. – Привез его Грег Биксби, вместе с двумя шестилапыми монстрами… Вернее, привез-то он монстров, а парня сопровождал так, на всякий случай. Диковатый парнишка, скажу я тебе, и тоже в своем роде монстр. – Шатен угрюмо сдвинул густые брови и, поразмыслив минуту, добавил:

– Ну, в тех краях, откуда он родом, все чуть-чуть диковатые. Зато в инициативе им не откажешь! Взять хотя бы этого… Совсем мальчишка, а сопляком его не назовешь, верно, Дейв? Говорили мне, будто Леди Дот его вызвала, а она не стала б ворожить сопляку. Дот – она Дот и есть… Точка! Не подъедешь, не подкопаешься… У такой сам архангел Гавриил протекции не дождется.

– Гавриил, может, и не дождется, а Сатана – непременно, – ухмыльнулся рыжий Дейв и тут же возбужденно зашептал, дергая приятеля за рукав:

– Ты погляди, Барух, что он творит! Вот это прыжки! Рост у парня приличный и вес в норме, а легкость, как у плясуна! Только не хотелось бы мне сплясать с ним джигу…

Быстрыми точными ударами широкоплечий гонял спарринг-партнера из угла в угол. Было заметно, что бьет он не в полную силу – даже не бьет, а лишь обозначает удар. Руки его мелькали пропеллером, и казалось, что их не две, а значительно больше – может, четыре, а может, и все шесть. Двигался он в невероятном темпе, но никакой усталости не проявлял, что весьма удивляло – ведь он бился уже час и доламывал третьего противника. А партнеры его отнюдь небыли новичками.

– Фантастическая реакция, – вполголоса пробормотал рыжий. – За ударом не уследишь… Только тень мелькает А эти прыжки!… У него что там приделано к заднице? Реактивный двигатель?

– Прямая кишка, в точности как у нас с тобой, – меланхолично заметил шатен. – Не нужен ему двигатель, Дейв, – тут он весит на четверть меньше, чем в своих краях. Так отчего бы парню не прыгать? И ты бы запрыгал, сбросив двадцать лет и сорок фунтов.

– Весит меньше, говоришь? Он что, с Тайяхата?

– Оттуда. И прямиком сюда, – Барух с мрачным видом ткнул пальцем вниз, где на пятнадцати помостах шли спарринговые схватки. Потом он немного поразмыслил, потер ястребиный нос и сообщил:

– Предполагается, что я буду его шеф-инструктором. Каково, а? Ну и монстр мне достался! Тайятский дикарь!

– Раз твоя очередь таскать каштаны, так таскай, – рыжий сделал забавный жест, будто подкидывая на ладони нечто горячее, обжигающее. – Не все ж тебе возиться с ублюдками с Европы и Китая! Из них выйдут эксперты да чиновники, а этот будет агентом… Настоящим полевым агентом, оперативником… Ты только погляди на него, Барух! Вот это реакция! Гоняет Длинного Пата Сильвера как овцу на скотобойне! Ну, супермен!…

Барух кисло усмехнулся:

– Знаешь, Дейв, за три последних тысячелетия евреи столько раз имели дело с суперменами, что научились их остерегаться. Вот и я… гм-м… не то чтоб опасаюсь, но колеблюсь… Супермены – не по моей части. Это понятие американское, и я так полагаю, что с любым кандидатом в супермены лучше разбираться американцу-янки или, скажем, какому-нибудь техасскому рейнджеру. А мне больше нравятся парни с Китая. Никаких неприятностей, плюс дьявольская работоспособность. И еще у них очень развито чувство долга и уважения к вышестоящим.

– Не всегда, отнюдь не всегда! – возразил рыжий. – Сейчас я тебе кое-что расскажу… – Он покосился на помост, где Длинный Сильвер, притиснутый к канатам, ушел в глухую оборону. – Так вот, дело было в Нью-Йорке, в Китайском квартале. Забрел туда еврей из Бруклина и сунулся в одно неподходящее заведение…

– Я-то не из Бруклина, – прервал рыжего Барух, – я из Ашкелона, Дейв. А там евреи поумней бруклинских, и ни один не станет лезть в неподходящее заведение. А заодно – слушать твои техасские побасенки.

– Ха побасенки! Какие побасенки! Этот случай я сам наблюдал, должен признаться, что…

Длинный Сильвер с грохотом рухнул на помост. Его широкоплечий противник сделал неуловимое движение ногой, и в горле рыжего заклокотало. Удар был нацелен в висок и был безусловно смертельным, – но в самый последний момент широкоплечий чуть приподнял ступню и перепрыгнул через поверженного соперника. Затем, спустившись с помоста, он принялся невозмутимо массировать предплечья.

– Это он показывает, что мог бы сделать с Сильвером… Ну, бестия! – в голосе Баруха слышалось невольное восхищение.

Рыжий Дейв прочистил горло, ухмыльнулся и потянул приятеля за рукав.

– А скажи-ка мне, Барух, ты сейчас при деньгах? Ежели при деньгах, так я мог бы тебя выручить – как того бруклинского еврея в китайском заведении. Ставь дюжину “Коммандос”, а в придачу я забираю монстра… то бишь твоего тайятского дикаря. Заберу со всем имуществом и потрохами! Ты говорил, при нем еще пара шестилапых? Их тоже возьму!

Мрачноватый Барух покачал головой.

– Этих не надо. Грег привез их своему приятелю, помешанному на охоте, так что забот у тебя будет поменьше. С другой стороны, дюжина “Коммандос”… – Шатен, что-то прикидывая, выпятил губы, приласкал горбинку на носу и предложил:

– А на полудюжине не сойдемся?

– Не сойдемся, Барух! Дело не в том, что я желаю тебя ободрать, но полдюжины – оскорбление моего реноме. За полдюжины я не продаюсь! Дюжина – еще куда ни шло… и чтоб высший класс, три звезды, а не горлодер из “Катафалка”! – Рыжий ухмыльнулся, скривив рот. – Ну, Барух, по рукам?

– Черт с тобой, вымогатель! Дюжина так дюжина… – Шатен пошарил в кармане, отыскивая бумажник, и пробормотал:

– Верно сказано: где техасец спустит штаны, там гиена не присядет…

– Это точно! – Рыжий ловко выхватил из пальцев Баруха сиявшую голографическими разводами кредитку и помчался лестнице. Его каблуки загрохотали по металлическим ступеням, лязгая, словно гусеницы древнего танка. Спустившись вниз, он на полной скорости обогнул пару помостов, где шли учебные схватки, подскочил к широкоплечему и одобрительно хлопнул его по мускулистой спине.

– Дейв Уокер, твой шеф-инструктор! Приветствия мы опустим. Считай, что я пожелал тебе здоровья, удачной карьеры, успехов у девочек и все такое… Где тебя поселили, парень? С видом на реку или на кладбище?

Прекратив растирать плечи, юноша оглядел рыжего.

– Ты – мой Наставник?

– Я – тот дьявол, который будет сосать твою кровь днем и ночью целых пять лет. А потому обращайся ко мне с почтением и не забудь прибавить “сэр”.

Парень тяжело вздохнул.

– Значит, все-таки Наставник… – Согнув руки, он слегка развел их в стороны и вдруг улыбнулся с едва заметной иронией:

– Да будут прочными твои щиты и целыми – уши, сэр Наставник! Пусть не высохнет кровь на твоих клинках и пусть смерть придет к тебе на рассвете!

– Насчет ушей ты верно сказал, а вот со смертью не торопись, приятель, – откликнулся рыжий. – Я против рассвета ничего не имею, но мы, видишь ли, трудимся в сумерках, и умирать нам положено в полумраке. Согласно уставу! Ты понял?

– Понял.

– Сэр!…

– Понял, сэр!

Рыжий уже по-хозяйски ощупывал его бицепсы, тыкал жестким пальцем в живот, хмыкал, разглядывая твердую мозоль, протянувшуюся от запястья до кончика мизинца. Наконец, закончив осмотр, он снова хлопнул парня по спине.

– Вроде годишься! Из нашей конюшни жеребчик! И дерешься неплохо, совсем неплохо… Ну, теперь поглядим, как у тебя с мозгами.

… Как выяснилось в два ближайших месяца, с мозгами у Ричарда Саймона тоже было все в порядке.

Часть 2 НОВЫЙ ЭДЕМ

Глава 5

Ричард Саймон, агент-стажер первого года обучения, замер навытяжку перед массивным столом, поедая глазами начальство. Вся остальная мебель в этом кабинете – и обтянутые кожей кресла, и стальные сейфы с чеканными гербами на дверцах, и хромированные стеллажи с бумагами, книгами и контейнерами для дисков – тоже была массивной, основательной, исполненной если не имперского величия, так явного намека на всемогущество и силу. Конечно, ООН не являлась империей, а ее многочисленные службы не могли претендовать на роль имперских министерств, однако каждая из них обладала изрядной толикой власти, весьма высоким статусом, квалифицированным и преданным персоналом, а также практически неисчерпаемыми финансовыми ресурсами. Все это вместе взятое отражалось как в зеркале в кабинете главы Учебного Центра ЦРУ, который был, разумеется, одним из самых высокопоставленных чиновников надправительственных структур.

Вид на безбрежный залитый солнцем океан тоже соответствовал обстановке. Три корпуса Учебного Центра были развернуты вдоль Серебристой бухты широкой дугой: южный выходил к университету, к реке Грин Ривер и городку с одноименным названием, северный – к Мемориалу Аддингтон и кладбищу героев космоса, центральный же гляделся тысячами окон прямо в океанские просторы и небесную синеву. Тут, на Колумбии, небо имело другой оттенок, чем простиравшееся над Тайяхатом, но было таким же ярким, огромным, необозримым и величественным. Это величие вполне подходило к служебным апартаментам Эдны Хелли.

Но Саймон не мог любоваться океаном и небом, так как глаз на затылке пока не отрастил, невзирая на все старания своих инструкторов. Он стоял лицом к столу, широкому и пустому, если не считать компьютерной клавиатуры и чашечки селектора, похожего на диковинный голубой тюльпан с хрупким и тонким стеблем. Женщина, сидевшая за столом, тоже казалась тонкой и хрупкой, но Ричард знал, что это впечатление обманчиво и создается массивностью мебели и титаническими размерами кресла. На самом деле Эдна Хелли, носившая прозвище Леди Дот, почти не уступала ему ростом, хоть и была поуже в плечах.

Сейчас ее серые зрачки буравили Ричарда с равнодушием пары стальных сверл. Он буквально чувствовал, как они впиваются в плоть, как рвут ее с хищным шипением, выбрасывая фонтанчики крови и костной стружки. Впрочем, до стружки дело еще не дошло, но призрак неминуемой расправы уже обретал некую пугающую телесность.

– Что пили? – холодным тоном поинтересовалась Леди Дот. – “Коммандос”, я полагаю? Ричард сглотнул и доложил:

– Никак нет, мэм. Ром “Фидель”, мэм. А девушки – “Нежную страсть”.

– Значит, были еще и девушки? – зловеще протянула Леди Дот, как будто в представленном ей рапорте сие обстоятельство обошли полным молчанием. – Девушки на могильной плите под кубинский ром… Я полагала, агент-стажер, что вы отличаетесь большей фантазией. На кладбище принято потреблять что-то другое, подходящее к ситуации, – скажем, “Вечное блаженство” или ватиканский эликсир.

– “Блаженство” и эликсир мне не по карману, мэм. Средства не позволяют, – отрапортовал Ричард. – К тому же сам я не пью спиртного.

– Верно, не пьете… – Голос Хелли сделался еще более ледяным, сухие губы сжались, напомнив Ричарду тетушку Флоренс. Что-то было между ними общее – то ли в этой манере поджимать губы, то ли в скупых движениях рук с длинными костлявыми пальцами. Но, разумеется, Леди Дот представляла собой куда более опасное издание его смоленской тетки. – Значит, не пьете, – повторила она. – Не пьете, однако приняли участие в пьяном дебоше среди святых могил! Святых для всякого цивилизованного человека! – Тут глаза Леди Дот полыхнули адским пламенем, и Саймон ощутил, что стальные сверла уже подбираются к его печенке. – Я не говорю об этих двух бездельниках, Друаде и Тирасисе, – продолжала Эдна Хелли, – и я не в претензии к вашим канадским подружкам, но вы, стажер Саймон!… Вы!… Клянусь, я была о вас лучшего мнения! И я жду объяснений!

Всю эту речь она произнесла ровным, лишенным эмоций голосом, расставляя восклицательные знаки одним лишь движением бровей. Под занавес к бровям присоединился палец, нацеленный Ричарду прямиком в висок. Затем в наступившей тишине будто бы щелкнул затвор пистолета, и он услышал:

– Я жду, стажер Саймон! Жду!

– Тирасис и Друад – мои соседи по жилому блоку, мэм, – выдавил стажер Саймон. – Девушки приехали ко мне… три девушки из Монреаля… и Друад с Тирасисом… – Он смолк, наблюдая, как зрачки Леди Дот из буравчиков превращаются в жерла гаубиц. Казалось, они вещали: ну и аппетит у вас, агент-стажер! Местных шлюх вам уже не хватает, приходится выписывать из Монреаля! Оптом, по три за раз!

Ричард судорожно сглотнул.

– Вы понимаете, мэм, я не мог лишить соседей столь приятного общества. Мы отправились на прогулку… Девушки желали посмотреть Мемориал… Ну, и…

Сейчас, под прицелом двух пушечных стволов, Ричард Саймон с отчетливой ясностью понял, что его Шнур Доблести вскоре украсится крысиными клыками. Наставник Чочин-га говорил: хрустнешь сучком в лесу – получишь стрелу в зад. Дейв Уокер, шеф-инструктор, формулировал этот тезис с большим изяществом, утверждая, что всякое следствие имеет свою причину. Эти причинно-следственные связи надлежало экстрагировать из хаоса, из той паутины, сплетенной из вероятностей и случайностей, какую являл собой мир; экстрагировать и прослеживать до логического конца, дабы не схлопотать неприятности. Крысиный клык в ожерелье был самой меньшей из них, стрела в позвоночник или пуля в лоб – самой крупной, а меж двух этих полюсов находился обширный список всяких бед, выволочек, разносов, проваленных заданий, рухнувших карьер и не свершившихся надежд.

Но сколь часто, размышлял Саймон, весь механизм причин и следствий запускается игрою случая, ничтожной флуктуацией в мире хаоса, легким трепетом вероятностных нитей! Их встреча с Алиной была, конечно, случайностью, а вот дальнейшее случайностью не назовешь. Ни койку в его жилом блоке, ни постель в ее монреальском гнездышке, несравнимо более мягкую и удобную… Ни просьбы Тирасиса и Друада – полушутливые, но настойчивые – привезти им пару канадских козочек с во-от таким выменем! Алина, добрая душа, привезла… И все кончилось бы тихо-мирно, так как контакты с девушками отнюдь не возбранялись и даже поощрялись, но тут козочкам пришла мысль осмотреть Мемориал., Вполне логичная, между прочим! Кто же, побывав в Грин Ривер, не заглянет на кладбище Аддингтон?… Вот и заглянули!

Все остальное было элементарным следствием из вышеназванных причин, и Ричард мог лишь корить себя за непростительное простодушие. В конце концов, он отучился в Центре без малого год и стал наполовину профессионалом! Ну, не наполовину, так на треть… Вполне достаточно, чтоб вычислить всех коз и всех козлов в округе!

Разумеется, у Тирасиса нашлась фляжка с ромом, а у Поля Друада с его пылким галльским темпераментом – три бутылки “Страсти”. Разумеется, их полагалось распить не в “Катафалке”, а только на могильных плитах, устроив затем маленькое шоу: канадские звезды в белье “филипс”, в чулках “голден лайт” – и ничего, кроме чулок и белья! Чулки, впрочем, уже свалились с прелестных манекенщиц, и Поль подбирался к белью, но в этот миг их компанию застукали. Так что шоу не закончилось оргией в ближайших зарослях, о чем Ричард Саймон, предпочитавший секс спиртному, искренне сожалел.

От Леди Дот, само собой, не приходилось ждать ни сочувствия, ни снисхождения, ни пощады. У нее имелся рапорт администрации Аддингтон, а в Северном жилом блоке уже освободилась пара помещений – Друад с Тирасисом были подвешены к позорному столбу, распяты, отчислены и высланы из Грин Ривер. Друад вроде бы собирался вернуться домой, в Бордо, а вотТирасис…

Палец Эдны Хелли шевельнулся, будто она выбирала местечко поаппетитней, куда стоило всадить пулю. Поговаривали, что она была отменным стрелком и во время Третьего Гаитянского Путча разделалась с телохранителями Монтеги, а также с самим мятежным генералом и тремя его наложницами. Сейчас Ричард был готов этому поверить – как и прочим страшноватым байкам о подвигах неуловимой Леди Дот.

– Вам хоть известно, стажер, чье захоронение вы осквернили? – Теперь ее палец нацелился Ричарду под пятое ребро.

– Разумеется, мэм… Там же было написано…

– Рада, что вы преуспели в грамоте, – Эдна Хелли поджала губы, снова сделавшись похожей на тетку Флоренс. – Так вот, вы развлекались на могиле Джека Кэбота, астронавта НАСА, который первым совершил посадку на Ганимед.

– Мне помнится, он там и остался, – пробормотал Ричард. – Прах не нашли, корабль – тоже, и в могиле захоронена только фотография. Так что мы не устраивали половецких плясок над его костями. Леди Дот нахмурилась.

– А! Значит, вам было известно, что погребение – символическое? Потому вы его и выбрали?

– Так точно, мэм!

Это было чистым враньем. На самом деле одну из монреальских подружек Алины звали Фелисией Кэбот, и она утверждала, что незадачливый покоритель Ганимеда ее предок. Впрочем, могла попасться и другая могила… Но Саймону казалось, что ни один из тысяч космических первопроходцев, захороненных в Аддингтоне, не возражал бы, если б три прелестные девушки станцевали над ним канкан. Им это было б приятней, чем торжественно-мрачные церемонии с возложением венков и долгими речами. К несчастью, мнением Ричарда Саймона, как и самих покойников, никто не интересовался.

– Символическое погребение… – протянула Леди Дот, и лицо ее не то чтоб смягчилось, но стало слегка задумчивым. Зрачки уже не казались жерлами гаубиц или буравчиками, но были теперь похожи на шляпки гвоздей, а в уголках рта обозначились крохотные морщинки. – Символическое погребение… В рапорте об этом не сказано… Что ж, я готова признать, что тут имеются кое-какие смягчающие обстоятельства… Явного святотатства не случилось… – Ее взгляд обрел прежнюю остроту, насквозь пронизав Ричарда. – Возможно, агент-стажер, я не отчислю вас. Возможно… Это будет зависеть от результатов нашей дальнейшей беседы.

Ричард выслушал это не дрогнув лицом, но в глубине души преисполнился сомнений. Казалось невероятным, чтоб Леди Дот чего-то не знала! А если знала, то почему смягчающие обстоятельства всплыли сейчас, а не в миг расправы с Друадом и Тирасисом? И почему с ним, Диком Саймоном, вообще толкуют, а не вышвыривают вон с крысиной челюстью на шее? Выходит, он как-то выделен… и, быть может, удостоится пощады… Но почему, почему? Конечно, Тирасис и Друад были сильно под хмельком, а он – трезв, как Четыре прохладных потока… Или тут другая причина?

Так и не разобравшись с этой загадкой, Ричард Саймон мрачно уставился на носки своих форменных башмаков.

Тем временем Леди Дот повернулась к клавиатуре, и крышка стола вдруг вспыхнула голубоватым матовым свечением. Прекратив созерцать башмаки и вытянув шею, Ричард увидел, как на экране разворачивается его досье – дюжина фотографий в различных позах, отпечатки пальцев и ретины, файл психофизиологических характеристик и еще какие-то данные – цифры, схемы, кодированные обозначения и слова, слова, слова… Во имя Четырех звезд, он никогда не думал – даже не мог представить, – что о нем собрано столько информации! За неполных девятнадцать лет!

Леди Дот, не выключая экрана, откинулась в кресле и обозрела Ричарда с головы до ног.

– Вы не пьете. Почему?

Это был сложный вопрос, мучавший Саймона в течение всех проведенных в Грин Ривер месяцев. Вокруг все пили, можно даже сказать, упивались, а он предпочитал спиртному молоко, кофе и чай. В Соединенных Штатах, на щедрой разгульной Колумбии, это воспринималось как глупое чудачество, но он не мог себя переломить. Тайят не потребляли алкоголя, отец тоже следовал их примеру, а учебный компьютер “Демокрит” мог преподать лишь элементарные уроки по части ректификации спирта – само собой, в курсе химии. Разумеется, Ричард знал, что этот спирт, разлитый в бутылки с цветными наклейками, называют водкой и джином, бренди и коньяком, ромом и виски, а в некоторых случаях – вином; но лишь здесь, в Грин Ривер, ему предстояло постичь всю глубину и смысл сего элемента человеческой культуры. После двух-трех неудачных опытов он решил к нему не приобщаться, разработав подходящую легенду.

Ее он и выложил Леди Дот.

– Я не пью по религиозным соображениям, мэм. Я, видите ли, мормон.

В горле Эдны Хелли что-то булькнуло, словно она подавила смешок.

– Мо-о-рмон! Вот как! – Она коснулась какой-то строки в досье, тут же вспыхнувшей алым. – По мужской линии вы действительно происходите из Мормонской семьи, из Юты – не из нынешней Юты, а той, оставшейся на Земле… Но по женской – вы из православных русских, а они пьют все, кроме ослиной мочи.

– Так ведь по женской, а не по мужской! – отозвался Саймон. – Женщины не пьют, мэм… я хотел сказать – много не пьют, даже у русских. А я вдобавок уродился в отца.

– В отца? Вы так полагаете? – Леди Дот сделала паузу и вдруг задумчиво протянула:

– Значит, в отца… С вашим отцом я встречалась… встречалась, агент-стажер…

Ричард невольно насторожился. Он был готов прозакладывать оба уха и все десять пальцев, что в сверливших его глазах промелькнули тени неких ностальгических воспоминаний. Это было потрясающим открытием; он и представить не мог, что непробиваемая Леди Дот знакома с его отцом.

– Ваш отец не питал и не питает склонности к религии, – сообщила ему тем временем Эдна Хелли. – Он такой же мормон, как я – папа римский или святая великомученица Елизавета. И вы не мормон. Вы пьете кофе! И чай! Горячий чай! К тому же вас вырастил человек… м-мм… точнее, человекообразное существо, лишенное всех и всяческих религиозных понятий! – Она погрозила Ричарду пальцем и добавила тоном ниже:

– Не пытайтесь заморочить меня, стажер. Ложь – великое искусство, которым вам придется овладеть – в свое время и под руководством опытных наставников. А сейчас запомните, что агент Центрального Разведуправления должен научиться пить – что угодно, с кем угодно и где угодно. Хоть. в церкви, хоть на кладбище! Пить, не пьянеть и не встревать в глупые истории. Это тоже искусство, мой дорогой, и пусть Уокер вас научит. Кстати, я накладываю на него взыскание… – Длинные сухие пальцы Леди Дот пробежали по клавиатуре. – На него и, разумеется, на вас…

Ричард щелкнул каблуками и незаметно перевел дух. Крысиные клыки, позорное изгнание миновали его, и теперь он был готов принять любую кару. Положим, накачаться до бровей и сплясать канкан на стойке “Катафалка”… Или пройтись по всем учебным лабиринтам, где рвутся капсулы с “хохотуном” и с “поцелуем Афродиты”, от коих сперва веселишься, а после плачешь да блюешь желчью и кровью… Или вскрыть компьютерный сейф-калейдоскоп, от чего происходит верчение в голове и дрожь в коленках, а перед глазами все двоится и троится, будто приложили тебя по затылку топором, чтоб без помех отрезать палец… Все эти пытки он вынес бы с честью, так как, овладевая приемами Смятого Листа, Звенящих Вод и прочих кланов, подвергался столь же тяжелым и унизительным испытаниям. Но Леди Дот – не Наставник Чочинга, мелькнуло у Ричарда в голове; она – человек цивилизованный, а значит, способна придумать пакости еще похлеще.

Ожидая вынесения приговора, он размышлял о ее прозвище – конечно, неофициальном, не являвшемся служебным псевдонимом и не занесенном ни в какие файлы. Собственно, означало оно “точка”[4] и считалось как бы косвенным свидетельством того, что Эдна Хелли умела расставлять точки над всеми “i” и не промахиваться по мишеням. Но Ричард Саймон, владевший тремя языками, воспринимал это прозвище во всем его многообразии, с удивлением отмечая, что оно годится повсюду и везде – как хорошо разношенный башмак, который можно натянуть и на левую, и на правую ногу. Леди Точка – на английском, а по-русски – дот, блиндаж или капонир, оснащенный парой пушечных стволов… На тайятском же “доот”, произнесенное с легким придыханием, означало “серый”, а этот оттенок был у Эдны Хелли излюбленным: серые глаза, серые волосы, серый форменный мундир и серая шляпка-шлем, положенная женскому персоналу Службы. Шляпка, кстати, тоже напоминала бетонный колпак дота, в чем Ричард усматривал чуть ли не перст судьбы. Со всех точек зрения Леди Дот была не просто точкой, а точкой Долговременной, Огненосной и весьма Труднодоступной.

Расшифровав таким образом ее кличку, Ричард успокоился и стал ждать, когда дот откроет огонь на поражение. Эдна Хелли тем временем изучала его досье.

– Успехи ваши весьма похвальны, – наконец буркнула она. – Очень неплохо, очень… Вождение глайдеров и прочих транспортных средств – балл “а”… летали на “ведьмах”, “ифритах” и “бумерангах”… отлично летали… Теперь методы скрытного десантирования – парашют, реактивная капсула, дельтаплан, акваланг-балл “а”… стрельба, подрывное дело, взлом электронных средств защиты – балл “а”… та-ак… боевая подготовка… хм-м… ну, здесь выше всяких похвал… кости ломать вы умеете… А что у нас с теоретическими дисциплинами?… Хм-м… Политология… структура служб ООН… связь… межзвездная транспортировка… Неплохо, но не блестяще, агент-стажер! Особенно что касается последнего предмета! Или вам не известно, что Пандус – основа основ современной цивилизации?

– Известно, мэм, – откликнулся Ричард.

Упрек был, безусловно, справедливым. Если не считать снов, повторявшихся с путающей регулярностью, месяцы, проведенные в Учебном Центре, почти изгладили воспоминания о тайятских лесах. Саймон, однако, подметил, что практика для него целебней теории. Успокоение наступало быстрей, если он бегал, стрелял, сражался на боевом помосте, гнал в автомобиле или прыгал с реактивным ранцем в океан, дабы затем высадиться на берег, обманув команду захвата и хитроумного Дейва Уокера. Все эти дела, служившие испытанием ловкости и физической силы, напоминали о детских годах и о Наставнике Чочинге, тогда как любой теоретический курс большей частью погружал Ричарда в прострацию;

Правда, это не мешало ему сравнивать поучения Наставника с рекомендациями и советами преподавателей, но сравнение было не в пользу последних. Чочинга выражался куда яснее и называл все своими именами: смерть – смертью, а не ликвидацией, бегство – бегством, а не тактическим отступлением, муку – мукой, а не выжиманием информации путем болевого воздействия.

Голос Эдны Хелли вернул Ричарда к реальности.

– Вы будете заниматься всеми теоретическими дисциплинами, агент-стажер, пока не добьетесь оценки “а”. В первую очередь – межзвездной транспортировкой и Эпохой Исхода. Вы должны знать, какие проблемы стояли перед человечеством в ту эпоху, как они были разрешены и что мы имеем в результате. Кроме того, я полагаю, вам полезно заняться языками. Испанский, португальский и арабский не покажутся вам слишком большой нагрузкой?

– Нет, мэм, – пробормотал Ричард.

На испанском и португальском говорили в Южмерике и Латмерике, а также, само собой, в государствах, занимающих Иберийский континент Европы. Арабский считался основным языком всех стран Аллах Акбара, но был принят и в двух других Мусульманских Мирах, ибо на нем с правоверными говорил святой пророк. Так что Ричарду Саймону возразить было нечего.

– Разумеется, – сказала Леди Дот, – вам предстоит тяжко трудиться, пока вы не добьетесь впечатляющих успехов в этих языках. А потому – никаких увольнений и никаких девиц из Монреаля, равно как из Нью-Йорка, Лондона, Рима и иных населенных пунктов этой планеты. Вам ясно, агент-стажер?

Ричард с мрачным видом подтвердил, что ему все ясно, после чего был помилован и отпущен. Но не успел он переступить порог, как резкий голос Леди Дот заставил его обернуться.

– Русский – один из ваших родных языков?

– Так точно, – отрапортовал Ричард, томимый неясным, но тягостным предчувствием.

– Тогда вам будет нетрудно изучить украинский. Через полгода вы должны говорить на нем в совершенстве. Сама я, к сожалению, не сталкивалась с украинским, но, как утверждают эксперты, это изумительный язык. Звучный, напевный, богатый…

– Разрешите вопрос, мэм? – произнес Саймон, дождавшись паузы. Глава Учебного Центра одарила его подозрительным взглядом.

– Вопрос? Ну, спрашивайте, агент-стажер.

– Почему украинский, мэм? Почему не шведский, не суахили и не китайский?

– Потому, – она многозначительно свела брови, – что на украинском говорят на Земле. Возможно, говорят… Мы так предполагаем… – Рука Леди Дот шевельнулась, указывая Ричарду на дверь. – Идите, стажер, и не задавайте лишних вопросов. Есть русская пословица – о любопытном, коему прищемили нос. Она известна на Тайяхате?

– На Тайяхате советуют беречь уши, мэм, – ответил Саймон, покидая Кабинет.

* * *

Вышел он в коридор в полном обалдении. Конечно, навесили ему преизрядных трудов, лишив к тому же увольнений и женского общества, но эти несчастья Ричарда не волновали. Труд есть труд: выполнишь, что положено, искупишь проступок, заслужишь похвалу, а все, что узнаешь, останется с тобой. И языки, и хроника Исхода, и все остальное и прочее, что полагалось выучить на высший балл. Равным образом не печалился агент-стажер насчет девиц из Монреаля и других населенных пунктов. Алина была не первой и не последней его пассией, так как девушек и в Центре хватало. Взять хотя бы Долорес, бразильянку с Южмерики, смуглую и знойную, как летящий над пустыней самум… С такой красоткой португальский выучишь за неделю!

Но вот украинский…

С ним была связана некая тайна, Ричард принюхивался к ней словно гепард к следам клыкастых крыс. Закрытый Мир Земли и украинский язык? Какая между ними связь? На лекциях по медиевальной истории ничего такого не говорили… Вроде бы не говорили… Или он прослушал?

Помнилось ему, что в двадцать первом веке, в столетии Исхода, отношения меж Россией и Украиной были напряженными и спорили они о сотне различных вещей – о территориях и границах, о продвижении НАТО на Восток и о нефти, что текла на Запад, о кораблях и ядерном оружии, о старых долгах и новых субсидиях, что сочились скупым ручейком из Америки и Европы. Спорили с такой яростью, будто забыли о единых своих корнях и общих предках, о тяжком кровавом пути, пройденном вместе; спорили, не вспоминая о древнем своем достоинстве и о своих народах, но лишь прикрываясь их именами. Пандус разрешил эти споры и проблемы:

Украина вместе с Польшей, Чехией и Литвой отправилась на континент Славению, в мир Европы, а Россия разделила свою новую планету с кавказцами, прибалтами и азиатами. И воцарился мир! Нечего делить – не о чем спорить… Все Стабильные Миры исповедовали этот принцип. Старая история закончилась, новая началась с начала.

Так ли это, размышлял Ричард, спускаясь в лифте с административного этажа. Сейчас меж Россией и Украиной мир да покой, ибо пса и кошку разделяют три десятка светолет, но что таилось в самой истории их разделения? В том, что произошло столетия назад, в ту эпоху, когда Сергей Невлюдов еще не обнародовал своих открытий? Теперь Ричард был твердо уверен, что не читал и не слышал на лекциях о каком-нибудь историческом казусе, о событиях и фактах, разъяснивших бы загадочные речи Леди Дот. О Земле и других Закрытых Мирах говорили немногое, а писали и того меньше; никто не отрицал их существования, но истина была столь же недосягаемой, как и сами эти миры. Быть может, никаких истинных сведений вообще не было? Да и как их получишь, если блокирован Пандус?

Однако – Земля и украинский язык…

Ричард Саймон вышел из лифта на третьем подземном этаже, где находился спортивный комплекс, так и не разрешив этой загадки. Тайна по-прежнему волновала его, как и недавний разговор в высоком кабинете, и мышцы откликнулись привычной реакцией на эмоциональную нагрузку. Он ощутил их трепет, толчки крови в висках, готовность действовать, выплеснуть вовне нерастраченную мощь. Будто бы Дик Две Руки снова попал в тайятский лес и сейчас заскользит меж древесных стволов зыбкой тенью, помчится, разыскивая соперника, чтобы спеть ему песню голосом, ритуальными жестами и клинком… Такие приступы еще случались, но Саймон знал, как с ними совладать: секс, поединок или успокоительная медитация снимали стресс.

Рассмотрев все эти возможности и отвергнув первую и третью, Ричард твердыми шагами пересек облицованный мрамором вестибюль. По обе стороны от входа в тренировочный зал высились изваяния каких-то древних героев с огромными мускулами, тоже мраморные, трехметровой высоты, на кубических пьедесталах, украшенных бронзовыми табличками. Ему пришла в голову мысль, что он так и не удосужился узнать, кто же стоит здесь в почетном карауле, взирая на поколения юных бойцов. Ричард остановился, подошел к одной статуе, потом к другой, прочитал надписи на табличках: левый колосс изображал Милона Кротонского с быком на плечах, правый – Арнольда Шварценеггера в позе дискобола. Два с половиной тысячелетия разделяли их, но оба смотрели на Ричарда Саймона с одинаковым вызывающим выражением мраморных лиц, будто говоря: мы – были, ты – есть… Так покажи, каков ты!

Он шагнул в зал, к боевым помостам, на ходу расстегивая “молнии” комбинезона.

– Решил поразмяться, парень? После выволочки? Тяжелая ладонь опустилась на плечо Ричарда, и он резко обернулся. Перед ним стоял Дейв Уокер, собственный его наставник, дьявол и ангел-хранитель в одном лице. Лицо, как всегда, было бледным, веснушчатым, со свернутым носом, и рыжие лохмы обрамляли его словно огненные языки белую эмалированную кастрюльку. На губах инструктора блуждала кривая усмешка.

– Поразмяться? Хорошая мысль, сэр, – пробормотал Ричард, стягивая комбинезон и осматривая помосты в поисках достойного соперника. На крайнем разминался Селим, тридцатилетний турок с Сельджукии, полевой агент, весивший ровно центнер, но быстрый, как атакующая рысь. К тому же он имел еще одно достоинство – перед схваткой старался выполнить весь традиционный Ритуал Оскорблений – разумеется, в своей турецкой манере. И сейчас, заметив Ричарда, Селим скорчил свирепую рожу, напряг мышцы на левой руке, а кистью правой потряс у чресел. Мол, иди сюда, сосунок, я тебе вдую!

Это мы поглядим, кто кому вдует, решил Ричард, повернулся к Уокеру и произнес:

– Я наказан, сэр. Никаких увольнений и никаких девочек; полгода зубрить четыре языка и запивать спиртным. Вместе с вами, шеф-инструктор, до полного посинения.

– Какие языки? – облизнувшись, деловито осведомился Уокер. Ричард доложил, и кривая ухмылка инструктора сделалась еще шире. – Испанский пойдет у нас под текилу, распорядился он, – португальский, разумеется, под ром, украинский – под горилку, а вот арабский… Дьявол, они же ничего не пьют!

– Как насчет шербета? – подсказал Ричард.

– Пополам с джином, – уточнил Уокер, хохотнув.

– Как прикажете, сэр. Согласно полученным распоряжениям, я должен пить все, кроме ослиной мочи.

– Что ж ты ослов обижаешь, парень? – Все еще усмехаясь, Уокер потер шрам на нижней губе. – Чем они хуже верблюдов или макак? Пить так пить!

– Насчет верблюдов и макак распоряжений не было, сэр. Но есть кое-что еще.

– Да?

– Вас тоже наказали. Вынесли взыскание.

Ухмылка Уокера завяла. Впрочем, он отличался немалой стойкостью ко всяким жизненным передрягам и потому лишь спросил:

– Какое взыскание, стажер? Устное или в персональный файл? Поставлено на вид или – упаси Аллах! – отмечено несоответствие?

– Не знаю, – Ричард пожал плечами. – Отчего бы вам не узнать самому? Прямо у нашей Леди? Его наставник недовольно скривил рот.

– Учишь тебя, учишь, а все – дикарь! Без толка и понятия! Ты пошевели мозгами, парень! Кто же спрашивает у начальства, какое взыскание наложили? Если найдется такой болван, то будет ему и в персональный файл, и несоответствие по всем статьям, и коленом под задницу – без льгот и пенсии!

Ричард с деланной наивностью округлил глаза.

– Правда, сэр? А я-то думал, что в нашей конторе не доживают до пенсии…

– Много думаешь, парень… много, но плохо, раз твой шеф получает взыскания, – буркнул Уокер. И добавил тайятское проклятие, коему научился у Ричарда:

– Чтоб ты лишился всех пальцев! Иди-ка к Селиму. Пусть оборвет тебе уши и выбьет дурь!

Минут через тридцать, когда Селим лежал бездыханный, а из Ричарда вышла вся дурь вместе с томившим его напряжением, он устроился на скамье у помоста, бок о бок со своим инструктором. Уокер вроде бы подобрел – наверное, прикинув, что науку о зеленом змие будет преподавать стажеру за казенный счет, с совместной проработкой всех учебных пособий.

– Сэр…

Уокер кивнул, разрешая говорить.

– Один вопрос, сэр… Где я могу найти материалы о Земле?

– Загляни в свой учебный компьютер. Свяжись с архивом ЦРУ. Ты что, разучился жать на клавиши?

– Жму, но ничего полезного не выжать. История, история и опять история с географией… А что сейчас? Хмыкнув, Уокер искоса взглянул на него.

– Земля – Закрытый Мир. Информация о Закрытых Мирах засекречена. Ее архив не выдаст.

– Засекречена? От кого? От меня? От вас? От Леди Дот? Мы же сотрудники ЦРУ!

– Я – сотрудник ЦРУ, а ты – леденец на палочке, – уточнил Уокер. – Ты стажер и будешь стажером еще лет пять, пока не дадут тебе статус полевого агента. А до тех пор ты…

– … сопляк и полное дерьмо, – закончил Ричард. Это была одна из игр, которую он вел с Дейвом Уокером, следуя пути Смятого Листа: представиться дурачком и выудить что-нибудь интересное. Но Уокер был хитер, точно змей Каа, и редко попадался на крючок. Впрочем, отчего ж не попытаться? И Ричард, скосив глаза в сторону, задумчиво протянул:

– Говорят, что кое-кто побывал на Земле. Даже отчет составил. На украинском… На том самом, который я буду изучать под горилку.

Шрам на губе шеф-инструктора дрогнул, краешек рта пополз вниз, и Ричард Саймон узрел знакомую кривую усмешку.

– Скажи-ка, парень, слышал ли ты о парагвайской корриде? Нет? Только об испанской да мексиканской? Ну, должен заметить, что Парагвай – это тебе не Мексика и не Иберия. Народец там, видишь ли, не просто горяч, а бешеного темперамента, работы на дух не выносит, а любит совмещать приятное с еще более приятным. Ты послушай, что они придумали, эти паразиты…

Уокер откинулся назад, прикрыл глаза, и Ричард понял, что сейчас услышит очередную техасскую побасенку. Неважно, пойдет ли речь о Парагвае, о Египте или о городе Ташкент на планете Уль-Ислам, – басня все равно останется техасской, и будет в ней мораль, иногда ясная, а временами – скрытая… Ричард любил слушать эти истории, напоминавшие ему поучения Чочинги.

– Значит, так, – начал Уокер, поглаживая шрам на подбородке. – Представь большую площадку вроде футбольного поля; с одной стороны – загоны для быков, а с другого края, метрах эдак в ста пятидесяти – помост со ступеньками. На помосте сидит красотка, и одежды на ней, сам понимаешь, почти никакой; сидит она, значит, и сверкает голыми ляжками. А от загонов бегут к ней по очереди мужики, и все как один – в красном. Ну, а вдогонку за парнями пускают быков…

Фору дают, но небольшую, а бычки там резвые и свирепые, и рога у них, что вилы: хорошо, коль под задницу подцепит, а если под ребра? Словом, бегут мужики, и кто добежит до той голой телки и заберется на помост, тот и выиграл. Ну, а кто не добежит… – Уокер с печальной миной склонил голову, будто прислушиваясь к мелодии похоронного оркестра.

– А что делает добежавший? – с интересом спросил Ричард. – Прыгает на девушку?

– Это уж как она позволит, – откликнулся шеф-инструктор. – Но не было случая, чтоб красотка отказала герою… С другой стороны, и героев не больно много… Я же сказал – бычки в Парагвае резвые. И вот на одной из таких коррид уложили они ровно дюжину парней, а тринадцатым вызвался бежать техасец из Браунвуда… Уж не знаю, как и зачем он туда попал – то ли фальшивые доллары приволок, то ли еще какую контрабанду… В общем, бежать-то он решился, но сказал, что вначале желает поглазеть на своего быка – чтобы, значит, переброситься с ним парой слов. И в самом деле, подошел он к загородке и прошептал что-то быку на ухо, а потом припустил в поле – в красном плаще и красной шапке, но даже не сняв сапог со шпорами. И что ты думаешь?… – Уокер сделал многозначительную паузу. – Добежал-таки, стервец! Собственно, дошел не торопясь и присосался к красотке, а бык ковылял за ним в двадцати шагах, развесив губы и вытянув хвост. Представляешь?

– Еще как! – откликнулся Ричард.

– Ну, потом начали у техасца выпытывать, что ж он такое шепнул быку.

Техасец секрет выдавать не хотел, но когда подступили к нему с дубинками и ножами, – а народец в Парагвае, как было сказано, горячий! – пришлось ему объясниться. Я, говорит, бычку нашептал: “Не торопись, парень! Будет мне телка, будет и тебе!”

Фыркнув, Ричард покосился на помост. Турок Селим уже оклемался и теперь сидел, привалившись спиной к канатам, и мрачно подсчитывал синяки. Сейчас он был похож на участника парагвайской корриды – из тех несчастливцев, коим так и не удалось добежать до телки.

Уокер пригладил рыжую шевелюру. – Вот и ты, стажер, не торопись. Не торопись! Бега твои будут еще долгими, и ты не спеши меня догонять… Меня и всех остальных, кто знает больше, а может, меньше. Все мы участвуем в забеге, и гонятся за нами всякие беды, болезни и раны, и коль не догонят они нас, так попадем мы в объятия красотки на помосте. А у нее уж и ящик сколочен, и крышка сдвинута, и черные бантики висят по краям… Так что не торопись!

Ричард кивнул, подумав, что для его шеф-инструктора жизнь была парагвайской корридой, но в сущности все это мало чем отличается от тайятских лесов. Какая разница, где и с кем вступить в состязание – здесь, на боевом помосте, в лесу четырехруких воинов или в поле, где мчатся резвые бычки с остроконечными рогами… Оружие разное и разный противник, но суть одна: победа или поражение. Так что слова Уокералишь подтверждали сказанное Чочингой: у всякого племени есть свой лес и место для битв. У вас, двуруких, тоже. Ищи и найдешь! Кажется, он нашел.

* * *

Свежий морской ветерок крался к скамье Ричарда. Временами, будто предлагая поиграть, он налетал сильным порывом, шелестел листвой и страницами книг, разложенных на скамейке, овевал прохладой разгоряченную кожу. С протяжным свистом он кружил над плоской кровлей жилого блока, засаженной магнолиями, и одуряющий аромат больших белых цветов перебивал принесенные им с моря соленые терпкие запахи. Если прищуриться и глядеть только на солнце, можно представить, что находишься где-то на склонах Тисуйю, сидишь под деревом шой с огромными пятипалыми листьями и ждешь, когда мягкая ладошка Чии коснется твоего плеча…

Но Чия осталась в прошлом – как и весь мир Тайяхата, хоть и не уступавший Колумбии яркостью красок, однако не столь ухоженный и безопасный. Тайяхат был таким, каким сотворили его стихии, а Колумбия в определенном смысле являлась творением человеческих рук, придавших ее континентам и островам если не полностью земные, то отчасти приближенные к ним формы.

Еще в Эпоху Исхода этот мир подвергся терраформированию, и теперь два его материка, Новый Свет и Старый, напоминали слипшиеся вместе Америки и Африку с Евразией, с огромным Австралийским архипелагом, лежавшим меж главных континентов. Такая ситуация была отнюдь не редкой. В Правобережье, в родных для Ричарда краях, земные имена давали рекам и озерам, долинам и горам, а на планетах Большой Десятки стремились повторить земную географию – пусть не в подробностях и дета-, лях, но в общих чертах. Человек по природе своей консерватор и не ищет нового, если доволен привычным и прежним.

И потому мир, раскрывшийся перед Ричардом с вершины двухсотметровой жилой башни, гораздо больше походил на Землю, чем Тайяхат с его повышенной гравитацией и шести-лапым экзотическим зверьем. Как на Земле, текла здесь к океану в зеленых берегах спокойная речушка Грин Ривер; как на Земле, стояли за ней корпуса древнего университета, тянулись кварталы уютных домиков и вилл, маячили небоскребы городского центра с посадочными вертолетными площадками; как на Земле, обнимали речную долину холмы с разбросанными тут и там зданиями – комплексом Центрального Разведуправления, его штаб-квартирой, перебазированной сюда из Лэнгли еще в медиевальную эпоху. Даже кладбище Аддингтон было земным: земной камень лежал на могилах, носились над ними земные голуби и воробьи, и прах ушедших в небытие героев стерегли земные кипарисы. И все это называлось Америкой, все это было Соединенными Штатами, лежавшими, как на Земле, между Мексикой и Канадой, между одним океаном и другим. Но океанов в этом новом мире было только два, Атлантический и Колумбийский.

Мир, покой, тишина… Воздух, пронизанный солнечным светом, золотистый песок у синих океанских вод, поросшие соснами холмы, маленький городок, дремлющий за рекой… Вертолеты, парящие в небесах будто стайка разноцветных пестрых мотыльков… Глайдеры на дорогах… Промышленные комплексы под землей… Станки и роботы, роботы и станки – по сотне на каждого человека… Рай! Новый Эдем! Самый благополучный, самый могущественный, самый богатый из всех Разъединенных Миров!

Ричард пошарил за спиной. Пальцы его сомкнулись на горлышке бутылки из темного толстого стекла; она была горячей, нагретой солнцем и едва не обжигала ладонь. Пить теплое бренди в такую жару… Лучше удавиться! Но приказ есть приказ: пей, стажер! Пей и закусывай! Ром – португальским, текилу – испанским, джин – арабским, а бренди – историей медиевальных времен… Самым мерзким из этих напитков была текила, и потому успехи Саймона в испанском оставляли желать…

Он отхлебнул глоток, поморщился и возвратился к чтению.

Монументальный том “Хроник преобразованного мира” надлежало освоить за месяц, и Ричард уже добрался до середины. Он мог бы двигаться и побыстрей, но наука пополам с горячительным усваивалась хуже – даже регулярные медитации не позволяли сохранить ясность в мыслях, а лишь неудержимо клонили в сон. Ричард, однако, не сдавался, полагая, что кровь предков с материнской стороны рано или поздно явит свою магическую силу.

"Хроники” были трудом увесистым и капитальным, где всякая проблема, технологическая либо историческая, трактовалась с гораздо большей подробностью, чем в лекциях незабвенного “Демокрита”. И Саймон был уже не мальчишкой; ум его, любознательный от природы, приобретал все большую протяженность и глубину – вполне достаточную, как он надеялся, чтобы вместить премудрости “Хроник”.

В них утверждалось, что в Галактике более ста миллиардов звезд, и примерно пятая часть из них имеет спутники с планетарными массами, сложенные из твердых пород и, как правило, окруженные атмосферой. Разумеется, землеподобных миров было гораздо меньше – ведь в соответствии с диаграммой “спектр-светимость”[5] значительная часть звезд относится к красным карликам или гигантам, а также к высокотемпературным светилам классов О и В , сравнительно с коими Солнце Земли – точно свеча рядом с мощным прожектором. Имеются также кратные звездные системы, состоящие из двух, трех либо четырех самосветящихся объектов, в которых планетарные тела движутся по сложным траекториям, – и в результате сильного перепада давлений и температур такие миры не способны поддерживать жизнь.

Бертрам Дьюдени, автор “Хроник”, полагал, что число землеподобных планет не слишком велико – от одной до десяти на каждый миллион звездных систем, обладающих спутниками (в примечаниях говорилось, что эта статистика вытекает из исследований, проведенных с помощью трансгрессора). Тем не менее, если даже исходить из самых пессимистичных оценок, таких миров в Галактике было порядка двадцати тысяч. Сама собой напрашивалась гипотеза, что по своим физико-химическим свойствам и способности поддерживать жизнь они распределены по нормальному закону и, таким образом, немного отличаются от Земли в лучшую либо худшую сторону. Но тот же закон нормального распределения предсказывал, что отыщется сравнительно небольшое число планет, которые, при общей их землеподобности, должны быть много лучше или много хуже Земли. “Если угодно, это математическое доказательство существования рая и ада, – писал Дьюдени, – а мы, конечно, в Эпоху Разъединения искали рай. И рай был найден – причем не в единственном числе! Мы знаем сейчас около полусотни таких благоприятных планет, причем двадцать шесть из них, заселенных во второй половине двадцать первого столетия, упоминаются в классификации ООН как Большая Десятка и Независимые Миры. Таким образом…”

Ричард снова отхлебнул из бутылки. Жгучий напиток опалил гортань, прокатился по пищеводу, а через пару секунд в желудке запылал пожар. Пойло, выданное за казенный счет, было дешевым, резким и крепким; гнали его в Мичигане, и потому называлось оно “Пять Великих Озер”[6].

Зажмурив глаза, Ричард подумал, что с одним озером он бы справился, но пять – это уже многовато. Как бы не потонуть! Душу Ричарда терзали воспоминания о тех спокойных временах, когда Чочинга подвешивал его к древесной ветви и гонял по раскаленным угольям, а Ниссет и Най, жены Наставника, поили кобыльим молоком, смешанным с птичьими яйцами. Тот еще был коктейль! Но мичиганское зелье казалось Ричарду еще омерзительней.

Он обреченно вздохнул и перешел к очередному разделу, где говорилось о Пандусе и проблемах межзвездной транспортировки.

Теория трансгрессии или мгновенных пространственных перемещений; практическим следствием коей явился Пандус, была разработана в двадцать первом веке Сергеем Невлюдовым, петербургским физиком, не проявлявшим прежде никаких признаков гениальности. Его ранние работы не сохранились, но бытовало мнение, что он занимался компьютерным моделированием молекулярных структур и их классификацией – то есть вещами, столь же далекими от теории единого поля и геометрии пространства, как холодильник от ядерного реактора. Однако он каким-то чудом изобрел трансгрессор, создав необходимую теорию, исполнив все сложнейшие расчеты и доведя их до практической конструкции. Результат в 2004 году был передан через компьютерную сеть в сотни научных центров, и это неоспоримо доказывало, что Невлюдов считал свое открытие принадлежащим всему человечеству, а не одной лишь России. Затем он исчез, оставив весь научный мир в недоумении и потрясении. Какие духи, джинны или космические пришельцы одарили его идеей Пандуса, являлось тайной за семью печатями на протяжении последних четырех столетий.

Специалисты, техники, историки и политики, считали Пандус самым значительным достижением человеческой цивилизации. Суть теории Невлюдова заключалась в развитии представлений об истинной геометрии пространства, основы которой были заложены еще Лобачевским, Риманом, Минковским и Эйнштейном. Он доказал – разумеется, математически, – что при определенных условиях две геометрические точки могут быть совмещены; расстояние между ними как бы исчезает, и любой объект, будь то живое существо или бездушная каменная глыба, можно перенести из пункта А в пункт Б мгновенно, затратив некую энергию на сам процесс совмещения. Дистанция переноса была неограниченна, но при небольших расстояниях, до сотен тысяч километров, трансгрессорный переход оказывался экономически невыгодным и неспособным конкурировать с такими транспортными средствами, как самолет, монорельс или глайдер-электромобиль на воздушной подушке. Зато что касается звезд…

Ричард пропустил пару страниц с критикой неверных представлений о Пандусе, бытовавших среди неспециалистов. Все это он знал: что Пандус не имеет ни малейшего отношения к телепортации и телекинезу и что человека, шагнувшего в его устье, вовсе не разбирают по винтикам на этой стороне и не собирают на т о и. Дело было сложней и заключалось в определенном искривлении пространства сильным электромагнитным полем, причем весь процесс распадался на две стадии: первую, поисковую, когда поле вытягивалось длинным щупом или тоннелем, позволявшим обнаружить тяготеющую массу; и вторую, когда подобный трубе коридор мгновенно охлопывался, соединяя стартовую и финишную точки. Затем – единственный шаг, и вы в неведомых мирах!

Эта картина взволновала Ричарда, и он почти инстинктивно отхлебнул из бутылки. На сей раз жидкость из “Пяти Озер” показалась ему вполне сносной – во всяком случае, не таким омерзительным зельем, как мексиканская текила. При мысли о ней он сплюнул и снова углубился в книгу.

Итак, согласно теории Невлюдова, вначале формировался гибкий щуп, нечто вроде поискового луча, коим можно было сканировать окрестности любой звезды – разумеется, с помощью штурман-компьютеров, ориентирующих луч в необходимом направлении. Успешность сканирования определялась многими факторами, и в частности, массой искомых объектов, ибо планетарные тела можно было обнаружить с гораздо большей легкостью, чем астероид диаметром в лигу. Но это обстоятельство зависело лишь от точности ориентации луча и чувствительности приемных устройств; что же касается принципиальной стороны, то поисковый луч мог отыскать песчинку на расстоянии сотни парсек. И если песчинка (или планета,которая тоже являлась крошечной песчинкой Мироздания) была разыскана, щуп тут же схлопывал-ся, превращаясь в кольцо или Раму, не имевшую толщины,” но достигавшую в двух плоскостных измерениях любого заданного масштаба. Ею можно было накрыть пчелиный улей или целый город, сотню пчел или сотню человек – накрыть и перенести в мир иной, затратив должную энергию, весьма немалую, если речь шла о солидной и оснащенной техникой экспедиции. Однако эти затраты не превышали разумных величин, так что Исследовательский Корпус на стадии Разведки отправлял ежегодно по тридцать-сорок групп, укомплектованных всеми мыслимыми средствами – вплоть до громоздких вездеходов, энергостанций, бронированных убежищ и морских лабораторий с батискафами и подлодками. Затем наступила очередь городов.

Как выяснилось, расход энергии значительно снижался, если переходной тоннель поддерживали с обоих направлений, с точки старта и с точки финиша.

Таким образом, всякий новый мир, представлявший хоть какую-то ценность, был потенциальной строительной площадкой – и, после монтажа соответствующих устройств, мог принять миллиарды тонн полезных грузов по вполне приемлемой цене. Это позволяло транспортировать не только вездеходы и батискафы, но целые города со слоем почвы и скальным основанием. Это позволяло перенести лес, озеро или реку со всей прилегающей территорией, передвинуть горный хребет – либо вышвырнуть его на космическую свалку, освобождая место для поселений, равнин или рукотворных морей. Это было, разумеется, чем-то большим, нежели новый способ преодоления пространств – без космолетов и ракет, ионных двигателей или фотонной тяги; это было дорогой к иным мирам и в то же самое время давало возможность преобразовать их, благоустроить и заселить. Без чудовищных затрат и жертв, так как человек мог отправиться к звездам со всеми своими богатствами, накопленными за тысячелетия.

И это не являлось оружием.

Конечно, Пандус, как едва ли не всякое изобретение, можно было использовать в военных целях. Например, перебросить в мир противника эскадру боевых межпланетных кораблей, обрушить на него ракеты и новомодные фризерные бомбы, либо целую гору или астероид. Имелся, однако, простой, но эффективный способ защиты от внешней агрессии: высокочастотный сигнал, модулированный особым образом и излучаемый во всех направлениях. Эта помеха препятствовала точной ориентации поискового луча, который нащупывал лишь протяженный и непроницаемый сферический барьер, но не породивший его источник. Сравнительно маломощные передатчики, упрощенный аналог радиотелескопов, могли прикрыть всю звездную систему на расстояние двух-трех светолет, блокировав каналы Пандуса и любую попытку проникновения извне. Подобные устройства разработали давно, еще в Эпоху Исхода, и теперь почти каждый из Разъединенных Миров обладал необходимыми оборонительными средствами. В том был заключен еще один, весьма глубокий смысл, отражавший современную доктрину равновесия: межзвездные транспортные линии находились под эгидой ООН, но планетарные власти могли перекрыть их в любой момент.

Такие случаи бывали – правда, не в развитых и густонаселенных звездных системах. Земля, закрытая неведомыми силами в конце Эпохи Разъединения, считалась классическим примером, но были и другие миры, куда не дотягивалось щупальце Пандуса. Дьюдени, автор “Хроник”, их не называл, ограничившись лишь констатацией факта; зато целый Параграф посвящался способам проникновения в Закрытые Миры. Ричард, временами прихлебывая из бутылки, прочитал его с великим интересом.

Способов имелось всего два, и ни один из них не был реализован на практике. Во-первых, делались попытки (пока безуспешные) пробить сферу помех высокоэнергетическим импульсным лучом; но если б это удалось, то возникала проблема стабилизации связи. Проще говоря, на сколько секунд, минут или часов можно совместить стартовую и финишную точки? Этот вопрос касался не только ученых, но также разведчиков и военных: чтоб перебросить боевые корабли, нужны мгновения, но что потом? Даже мощный флот, оторванный от базы, мог проиграть битву – или, наоборот, выиграть ее, но слишком дорогой ценой. Тактика выжженной земли была абсолютно неприемлема для Карательных Сил ООН, и эту точку зрения разделяли все планетарные стратеги, кроме откровенных “ястребов”.

Второй способ заключался в переброске флотилии или кораблей-разведчиков на границу сферы помех. В таком случае им пришлось бы преодолеть расстояние в два световых года, что было в настоящий момент нереальным: самый скоростной из существующих кораблей затратил бы на такое путешествие целый век. Тут оставалось лишь рассчитывать на перспективу, на появление фотонных двигателей и звездолетов, способных добраться в любую точку Галактики. Над этой проблемой трудились во многих мирах, где – явно, а где, быть может, тайно. И сделать тайное явным было одной из задач ЦРУ.

"Пять Озер” существенно обмелели, когда Ричард добрался до конца главы. Читал он быстро и вскользь, так как многое было ему известно из лекций “Демокрита” и нынешних его преподавателей, а кое в чем он мог положиться даже на собственный скромный опыт. Помнилось ему – еще со смоленских времен, – что Пандус выглядит будто наклонный тоннель в серебристой Раме, дальний конец которого заволакивает мгла; и чем большее расстояние необходимо преодолеть, тем дальше смещается в фиолетовую часть спектра оттенок этой дымки. Большинство Разъединенных Миров лежали в красном или оранжевом диапазоне, желтый примерно соответствовал центральным областям Галактики, зеленый – ее самым далеким спиралям, а темно-синяя гамма – внегалактическим объектам. По длине волны, излучаемой активированным Пандусом, можно было определить финишный мир, если принять стартовый за условное начало координат.

Такой точкой в системе Транспортной Службы являлся Нью-Йорк, где под зданием древней штаб-квартиры ООН был установлен реперный Пандус, совмещенный со спектроанализатором, измерявшим длины волн с чрезвычайно высокой точностью. Штурман-компьютеры всех прочих трансгрессо-ров имели банк данных и навигационные программы для корректировки реперных отсчетов в соответствии с расстоянием до Колумбии. Эти же устройства ориентировали поисковый луч и осуществляли схлопывание тоннеля.

Все это Ричард Саймон знал, а потому с сознанием выполненного долга отложил “Хроники”. Все пять “Великих озер” единодушно показали дно, и казалось странным, что сам он почти не захмелел – только перед глазами маячила изумрудная дымка, словно он собирался шагнуть в устье Пандуса и перенестись на другой конец Галактики. Но туман этот к звездным странствиям отношения не имел, а являлся всего лишь листвой магнолий, темневшей и мрачневшей с каждым мгновением, по мере того, как солнце тонуло в океанских водах. Был поздний вечер; сад на кровле жилой башни опустел, по его дорожкам поползли роботы-уборщики, и только в дальнем углу, на теннисном корте, еще раздавались азартные выкрики и тлели ранними звездами огоньки сигарет.

Ричард встал, обогнул скамейку, шагнул к краю крыши. Отсюда можно было разглядеть тянувшуюся к востоку цепочку холмов и корпуса Разведуправления, высокие или приземистые, затаившиеся в распадке или на склоне или седлавшие с гордостью гребень холма подобно старинным рыцарским замкам. И под одним из них, под каким-то из зданий, таилось в земных глубинах обширное помещение с высоким сводом, бетонными стенами и серебристым прямоугольником Рамы.

Служебная станция Пандуса… Место, откуда агенты – настоящие агенты, не стажеры! – отправляются в путь… Ричард никогда не видел ее, но представлял почему-то совсем не такой, как в Смоленске, – не озаренной светом, не разукрашенной арками и фресками, а облаченной в суровый серый бетон, в полумрак, в тьму амбразур, откуда хищно выглядывают стволы огнеметов, эмиттеров и скорострельных “хиро-сим”. Пожалуй, он не сумел бы объяснить, отчего представляет станцию именно так, а не иначе, но инстинктивно ему казалось, что дела серьезные должны вершиться в сумраке и тишине.

А ЦРУ занималось только серьезными делами.

* * *

КОММЕНТАРИИ МЕЖДУ СТРОК

В комнате, разделенные длинным узким столом, сидели двое. Свет был неярок, и лицо женщины казалось смазанным, будто обозначили его тремя-четырьмя мазками небрежной кисти: вот – общий контур, вот черточка – рот, еще одна – глаза и брови, а под конец – серый завиток, изображающий прическу. Мужчина, бледный и рыжеволосый, устроился под световым плафоном, но и его черт было не различить – длинные пряди свисали на лоб, прикрывали уши и щеки.

Впрочем, эти двое пришли сюда не любоваться друг на друга.

– Запись включена, – сказала женщина. – Говорите.

– Удовлетворительно, – произнес мужчина, – вполне удовлетворительно. Это общая оценка, но если коснуться физических показателей, то они превосходны. Идеальное здоровье, сила, гибкость и быстрота. Редкое сочетание! Плюс поразительная выносливость и уникальная техника борьбы – с любым оружием или без оного.

Женщина кивнула.

– Вы же знаете, откуда он и кто был его воспитателем.

– Конечно, мэм. Знаю, но не перестаю изумляться.

– Изумление оставьте при себе. Итак, физические показатели превосходны, но ваша общая оценка – удовлетворительно. Почему?

– В соответствии с вашим приказом, мэм, мы, отбирая контингент для этого… гм-м… проекта, вначале ориентируемся на физические данные. Но это лишь необходимое условие, недостаточное. Все остальное – психология… – мужчина неопределенно пошевелил пальцами. – А психология, в отличие от стрельбища и боевого помоста, не дает сразу ясных ответов. Их надо ждать какое-то время – год, два или три. А что я вижу сейчас? Умен, упрям, уверен в себе – хорошо! Мечтателен и несколько наивен – плохо! Любит женщин, но не теряет головы – хорошо! Пьет с отвращением – плохо! Контактен, но не поддается чужому влиянию, стремится к славе и успеху – хорошо! Не жесток – плохо! – Сделав паузу, рыжеволосый криво усмехнулся. – В целом выходит удовлетворительно, мэм.

– Не жесток? – Лоб женщины покрылся морщинами. – Да у него же руки по локоть в крови! Потому он здесь, а не за рекой в гуманитарном колледже. Это его ожерелье…

– Ожерелье, мэм? Из костяшек пальцев? Впечатляющая штучка! Пока он резал свои трофеи, кровищи не по локоть натекло, а до бровей! Но вспомните, к т о был его противником?

Женщина нахмурилась.

– Вы хотите сказать, шеф-инструктор, что фохенды – не люди?

– Помилуй бог! Я, мэм, не расист, я – добропорядочный чиновник ЦРУ… вы же меня двадцать лет знаете… Я хотел только подчеркнуть, что наш подопечный убивал мужчин – и не просто мужчин, а воинов, равных ему во всем, кроме количества рук. Разве это убийство? Убийство – прикончить слабого. Женщину. Старика. Ребенка…

– Это уже патология, Дейв. В таком случае он был бы непригоден для наших целей.

– Патология? Но вы сами, мэм… На Гаити…

Глаза женщины вдруг стали темными и бездонными, как дульный срез пистолета “амиго”.

– Я выполняла свой долг! – отрезала она. – И потом, я – женщина! Значит, имею право убивать женщин. Тем более потаскух.

– Выходит, сам я и потаскуху прикончить не могу? – искренне удивился рыжий. – Оч-чень своеобразная точка зрения! Но спорить не смею, мэм. Я лишь намекнул на сложность моей задачи.

– Я вам ее не навязывала. Предполагалось, что его будет курировать Барух Нахим. Барух – человек уравновешенный и спокойный. А вы – ковбой! Вы сами влезли в это дело! И что же теперь? Не знаете, как объездить жеребца?

Рыжеволосый ухмыльнулся и оглядел комнату. Она называлась Первой Совещательной и была такой же узкой, как стол, протянувшийся меж торцевыми стенами. Окон в ней не имелось, зато на двух длинных стенах висели портреты мужчин в штатском и в мундирах. Одежды их были разными, но лица великих разведчиков, независимо от мест службы (коими могли оказаться ГПУ или ФБР, МИ-б или КГБ, Сюртэ Женераль или Моссад), отличались одинаковым сосредоточенно-хмурым выражением. Напротив, прямо над головой женщины, висел портрет генерала Вернона Келла[7], при всех регалиях и орденах. Рыжий подмигнул ему и сказал:

– Объездить жеребца, мэм, невелик труд и никакого риска. Только мой-то – не жеребец! В той дыре, откуда он родом, есть шестилапые монстры – вроде гепардов, но покрупней и позубастей. Вот это – он! Охотничий зверь, мэм! И где такого натаскаешь?

– Хм-м… Латмерика подойдет?

– Вполне. Или Аллах Акбар. Не зря же парень зубрит арабский!

– Или Аллах Акбар, – повторила женщина, согласно кивнув. – Но не сейчас, ковбой, не сейчас. Вы правы, психология не дает быстрых ответов, их надо ждать. И мы подождем.

Они помолчали, затем рыжеволосый осторожно спросил:

– А как дела у других кандидатов? Я слышал, их трое, мэм?

– Другими кандидатами занимаются другие инструкторы, – отрезала женщина. – Не стройте из себя болвана, Уокер! Сядете в мое кресло – будете задавать вопросы!

Рыжий покорно склонил голову.

– Прошу прощения, мэм… Это все мое техасское любопытство. Вы знаете, как-то раз в Дель-Рио, на самой мексиканской границе…

– Историю, как любопытный техасец съел койота, я уже слышала. Жаль, что не наоборот! – Женщина погрозила рыжему длинным сухим пальцем. – Вы повторяетесь, Уокер!

– Еще раз прошу прощения, мэм! Я, собственно, хотел сказать, что парня, съевшего койота, звали Клыкастый Дик. Неплохая кличка, верно?

Женщина, задумавшись, подняла взгляд к потолку, затем покачала головой.

– Мне не нравится. Слишком в ковбойском стиле и не отвечает ни внешним данным, ни внутреннему содержанию.

– Кстати, каким именем звали его фохенды?

– Оно очень длинное, мэм. Дик Две Руки из клана Теней, Ветра, сын Саймона Золотой Голос.

– Выбросьте все, кроме тени и ветра. Это подойдет. Зафиксируйте псевдоним в компьютере. В файле стажеров второго года обучения. Позже я заверю его своим шифром. – Слушаюсь, мэм! Свободен, мэм? – Нет. – Казалось, женщина колеблется. – Значит, у фохендов его звали сыном Саймона Золотой Голос? А что еще он рассказывал вам об отце, Уокер? Выкладывайте, и со всеми подробностями! Хоть я и родилась в Огайо, но тоже любопытна. Ничуть не меньше техасцев.

Глава 6

День начался неудачно. А закончился еще хуже. Потянулось с ночи, которую Саймон провел не у себя, а в постели Долорес Чинта, смуглой черноглазой бразильянки, преподававшей в Центре португальский и испанский. Она была лет на семь постарше его, отличалась огненным темпераментом и обожала синеглазых мускулистых парней – желательно блондинов шестифутового роста. Ричард вполне соответствовал всем этим требованиям, и потому их дружба с Долорес крепла изо дня в день, из ночи в ночь. За пятнадцать месяцев он вполне освоился с испанским и португальским, а также превзошел все тонкости и деликатные приемы, коим опытная и страстная любовница может научить юного неофита. При всем том Долорес, не в пример ревнивой манекенщице Алине, была женщиной широких взглядов и не возражала против занятий Ричарда арабским с Курри Вамик, агентом-стажером из Ирака. Полное имя Курри было Курратул-Айн, и значило это “услада взоров”. Но взорами у них с Ричардом Саймоном дело не ограничилось, так что теперь он постигал арабский в темпе вальса. Разумеется, тогда, когда не занимался португальским.

Вчерашние занятия были очень плодотворными и завершились в три пополуночи. Затем он уснул, прижавшись щекой к полным золотистым грудям Долорес; уснул и увидел сон, не тревоживший его уже побольше года.

Первая серия разворачивалась как бы на планете Колумбия, у морского побережья, канадского или японского, куда ему предстояло десантироваться с “летающего крыла”, чтоб уничтожить ракетную базу на тренировочном полигоне. Обычное учебное задание, думал Ричард, вглядываясь в скалистые берега, поросшие соснами да елями, и размышляя, где ждет его Дейв Уокер с молодцами из группы перехвата. В лесу? Или среди прибрежных утесов? Или на периметре объекта? Скорее всего и здесь, и там, и тут… Он понимал, что видит сон, но даже во сне мысль о хитроумном техасце не покидала его, заставляя тревожно хмуриться.

База внизу была как на ладони – торчала среди деревьев россыпью серого и серебристого. Колючая проволока, пункт. управления, решетчатая полусфера радиолокатора, пусковые шахты, направляющие аппарели… Сорок ракет класса “Розовый Дьявол” на эстакадах, по пятнадцати “Вельзевулов” и “Огненных Мечей” в шахтах… Еще – дюжина СИГов, самонаводящихся импульсных гаубиц-лазеров, носивших выразительное название “Содом и Гоморра”… В общем, штатный ракетный комплекс “Ариман”, ячейка ракетной сети “Валь-халла” либо “Апокалипсис”, какие использовались в высокоразвитых Стабильных Мирах – разумеется, лишь с целью космической обороны. Задача агента-стажера Саймона заключалась в том, чтоб вывести из строя системы управления оружием с помощью “вопилок”. Эти “вопилки” совсем не походили на те, которые пугали ультразвуком змей да рогатых кабанов на Тайяхате; они предназначались для создания помех и начисто вырубали вражескую электронику. Размер их не превышал песчинки, но от такого песочка, подброшенного куда следует, “Ариман” становился полным импотентом: приходи и бери тепленьким.

Едва Ричард подумал о своем задании, как “крыло” исчезло, а он взвился в воздух, подброшенный ударом катапульты. Затем началось стремительное падение – вероятно, его выбросили не с парашютом, а с ракетным ранцем и посадка предполагалась не на сушу, а прямиком в морские воды. Как бывает во сне, этот этап операции куда-то провалился, и Ричард вдруг обнаружил, что крадется вдоль темных отвесных утесов, что его комбинезон и шлем покрыты соленой влагой и что в руках он сжимает цилиндр метателя. Он выстрелил, целясь в нависший над ним карниз; серая тонкая нить, разматываясь, сверкнула на солнце, стрела с негромким стуком впилась в камень, и цилиндр тут же потянул Ричарда вверх. Он полез на скалу, быстро перебирая ногами и крепко стиснув рифленый ствол метателя в левой руке; правую оттягивал “рейнджер”, снаряженный, конечно, не боевыми патронами, а шариками с “хохотуном”. Ричард лез и прикидывал, как перевалится через гранитный гребень, как выставит над камнями шлем – чтоб пощекотать нервы ребятам Уокера; как – ежели они начнут стрельбу – обойдет их с фланга, даст две-три очереди и ринется в лес; а коль стрелять не будут, значит, проморгали его высадку или шеф-инструктор задумал какую-то гадость. В таком случае надо будет полежать с полчаса да обозреть окрестности, сделавшись травой среди трав или камнем среди камней… Или мраком во мраке, или отпечатком ступни на воде… Как учил Чочинга… А после змеей ускользнуть в сосняк… в чащу, в кусты, в подлесок… только его и видели…

Но когда он поднялся наверх, на скалы, сосен и елей там не было, и не было бойцов Карательного Корпуса ООН, нынёшних его противников в игре, не было рыжего Дейва Уокера – и, разумеется, не было базы. Начиналась вторая серия сна: перед ним раскинулся тайятский лес из неохватных деревьев чои, а в промежутках меж ними Ричард узрел гряду каменистых холмов, подобных гигантским пням – столь крутыми были их склоны, а вершины казались срезанными косой. Он сразу узнал это место; а за ответом на вопрос “где?” явился и второй ответ – “когда?”.

Именно тогда он пробыл в лесу восемь месяцев и ожерелье его потяжелело, спустившись ниже груди; именно тогда Чоч, сын Чочинги, уже не старался прикрыть его от ударов и он точил клинки дважды в день, на рассвете и на закате, – и не было дня, чтоб они не окрасились кровью… Как и у тех каменных пней, в сотне лиг от мирной земли Чимары…

Их было трое – Читари Одноухий, Ченга Нож и Дик Две Руки; трое воинов в серебристо-серых повязках Теней Ветра, трое лазутчиков, искавших вражеский стан. Но вместо врагов они наткнулись на друзей – почти друзей, ибо с кланом Горького Камня было заключено перемирие. Мысль о перемирии мелькнула у Дика, едва он разглядел наголовные повязки Горьких Камней; перемирие – значит, их не убьют, как загнанных крыс, не проткнут дротиками, не прикончат снарядом, пущенным из пращи. Этот клан носил свое имя не зря: его бойцы умели метать камни, и были те камни воистину горькими для их врагов. Но Тени Ветра считались друзьями – почти друзьями.

Впрочем, сие не означало, что их отпустят с миром, спев Песню Приветствия и наделив дарами. Но схватка – если дойдет до схватки – будет почетной, один на один, с равным оружием, и победителя отпустят и не станут ему мстить. Все-таки друзья, не враги…

Толпа Горьких Камней раздалась, и вперед выступил их предводитель. Дик его не знал. Вероятно, этот воин родился не в Чимаре, но был человеком заслуженным вроде Чоча, сына Чочинги: пальцы и уши целы, а Шнур Доблести свисает ниже чресел. Он запел; звали его Циваром Дробителем Черепов, и на своем веку он свершил не один славный подвиг.

Читари, старший из трех лазутчиков, ответил – спокойно и с достоинством, без оскорбительных намеков и жестов. Ченга тоже казался невозмутимым, только оглаживал пояс, за которым торчали рукояти полудюжины метательных ножей. Глядя на воинов, Дик тоже сделал бесстрастное лицо, хоть не терпелось ему узнать, кому выпадет честь сразиться первым.

После обмена Песнями Цивар произнес:

– Странное шепнули мне как-то Четыре звезды – про воина из земель двуруких, такого же доблестного и умелого, как наши воины. Будто бы молод он, но отважен и ловок и обучен самим Наставником Чочингой – да придет к нему смерть на рассвете! Не поверил я и решил поглядеть.

– Гляди! – сказал Читари и вытолкнул Дика вперед. Цивар усмехнулся.

– Вижу двурукого ко-тохару в повязке Теней Ветра. Вижу, что он молод. Вижу за его поясом клинки. Больше не вижу ничего!

– Шнур видишь? – спросил Читари.

– Ожерелье? – Цивар сощурил глаза. – Маленькое ожерелье… незаметное…

Кто из вашего клана дал ему такое поносить? Или не нашлось побольше?

Это было уже оскорблением, но Дик молчал – все, что надо, скажет Читари, на правах старшего.

– Маленький Шнур, – согласился Одноухий, – совсем маленький, незаметный.

Можно сделать его длиннее. Ну, у кого завелись лишние пальцы? – И он с мрачным видом оглядел толпу Горьких Камней.

– Ха, пальцы! Кто говорит о пальцах! – Цивар пренебрежительно махнул всеми четырьмя конечностями. – Мой Наставник был таким же мудрым, как Чочинга, и он говорил: отрезав пальцы, не забудь про печень.

– Сам будешь резать, великий воин? – поинтересовался Читари и бросил на Дика такой взгляд, будто уже считал его покойником.

– Нет! Я же сказал: хочу посмотреть. Резать будет он! И тогда из шеренги Горьких Камней выступил Цор. Время в лесу и для него не прошло даром: сделался он могуч и крепок, как молодое дерево шой, – с выпуклыми мышцами, что скрывали ложбинку меж плечевых суставов, с толстой шеей и длинными мускулистыми ногами. Но не эти перемены, вполне естественные и неизбежные, поразили Дика, а то, как Цор снарядился для схватки. Не взял он щита, не натянул боевых рукавиц, не прихватил палицы, которой можно было б не убить, а оглушить; только четыре клинка нес он, четыре длинных сверкающих лезвия, и это значило, что бой будет смертельным.

– Или ты проткнешь ему глотку, или Чоч доберется до моей, – пробормотал Читари, разглядывая Цора. – Ты уж постарайся, Две Руки!

Дик кивнул, делая шаг вперед. Его мечи с тихим шелестом выскользнули из ножен – такие же длинные и блестящие, такие же смертоносные, как у противника. Два против четырех…

Они с Цором не любили друг друга. Соперничали во всем: кто прыгнет дальше и заберется повыше, кто поднимет камень потяжелей, кто кому намнет бока да наделает синяков – на тренировочной арене или втихую, где-нибудь у водопадов, за скалами. Превозносили своих Наставников (Цор обучался у Цаба, хорошего воина, но не столь знаменитого, как Чочин-га), хвалились силой и знанием тайных приемов, пели оскорбительные Песни, придумывали обидные клички… Дрались из-за Чии – чем дальше, тем чаще, хоть о причине этих побоищ не говорили никому. Цор, пожалуй, был посильнее, а Дик – увертливей, так что вел в счете все-таки он. И полагал, что сейчас поставит точку в их затянувшемся соревновании.

Они сходились.

Сон разворачивался с поразительной реальностью. Дик снова видел, как разгораются в зрачках Цора яростные огоньки, как подрагивают острия его мечей; два были вскинуты вверх, два – опущены, и рукояти прижаты к бедрам. Он поймал чей-то ненавидящий взгляд, на мгновение скосил глаза и усмехнулся. Цохани умма Цор… Торчит за спиной Цивара, стиснув в каждой руке по дротику…

В отличие от Дика – того Дика, что сближался с Цором, – Ричард Саймон знал, чем закончится их схватка и что произойдет потом. Не самое приятное из воспоминаний, но, как говорится, с чужого ожерелья свой палец не снимешь… А ожерелье было чужим и находилось в руках того, кто посылает тревожные воспоминания и сны.

Схватка во сне, как наяву, была короткой. Долгими бывали учебные бои, когда оттачивалось мастерство владения оружием и проверялось, крепок ли сердцем будущий воин. Но если бились насмерть, а не затем, чтоб размяться или заполучить трофей, все решалось в два-три удара. Или в один – стремительный, как бросок змеи.

Сейчас, превзойдя все хитрости фехтовального искусства двуруких, Ричард Саймон понимал, что тай сражаются иначе. По крайней мере не так, как европейцы в Средневековье и в эпоху Возрождения; их техника была сродни восточной, достигшей совершенства еще тогда, когда понятия “Запад” и “Восток” относились к Старой Земле и не являлись пустым звуком. Ожидание, маневр, выпад… Смерть! В этом искусстве японские самураи были куда лаконичней гвардейцев кардинала и мушкетеров короля.

Они, сошлись на расстояние пары шагов и окаменели. Время тянулось точно питон, скользящий среди трав; и каждая травинка была секундой, и каждая отделяла миг прошедший от грядущего мгновения, жизнь от смерти, свет от тьмы. Все те же знакомые Дику шутки времени: то оно замрет, застынет ледяной глыбой, то ринется вскачь подобно яростному водопаду…

Сверкнули клинки, коротко лязгнула сталь, метнулись тени. Каа, питон, завершил свое бесконечное скольжение, последняя секунда истекла, один из бойцов был мертв, другой – жив. Оба меча Дика подрагивали над распростертым безжизненным телом, словно цветы на серебристых стеблях: левый торчал меж ребер, правый пронзил гортань.

Потом раздался гневный вопль, и Дик увидел, как Цохани вскидывает дротик.

С этого момента синхронизация яви и сна распалась. В реальности предводитель Горьких Камней сшиб Цохани наземь, придавил коленом, вырвал оружие. Но во сне брат убитого Цора успел метнуть копье, и оно полетело к Ричарду Саймону, и был его полет стремителен, неудержим и смертоносен, и Ричард – каким-то шестым или десятым чувством – понимал, что не успеет уклониться от удара. Чудилось, будто дротик метнул ему в самое сердце тайятский лес; и казалось, что лес, ощутив чужака, околдовал его, сделал беспомощной и неподвижной мишенью.

Копье летело, а он ждал, ждал, ждал… Это ожидание было страшнее смерти.

Ричард пробудился с зубовным скрежетом и с явным предчувствием, что день сегодняшний сложится неудачно. Так оно и получилось. Или сон подействовал на него, или разнежили ночные игры с прелестной Долорес, только был он тем утром рассеян, а предмет занятий рассеянности не допускал. Искусство грабежа требует полной сосредоточенности, а коль капканы на пути грабителя настраивал Кастальский, так лучше не шутить с судьбой. Кастальский, тихий лысоватый человечек, принадлежал к той же породе инструкторов-хитрецов, что и Дейв Уокер. Правда, хитрости у него были иного свойства, не техасские, а компьютерные, но любая из них могла перетряхнуть мозги или подвесить за ребро.

С этой мыслью агент-стажер Ричард Саймон натянул шлем коммуникатора, а инструктор Кастальский ввел задачу и исходные установки. Сегодня агенту-стажеру полагалось ограбить банк. Любой, по собственному усмотрению; чем больше унесешь и чем надежней заметешь следы, тем выше результирующий балл. В этом состязании компьютер был ему верным союзником и непримиримым врагом: одни программы работали на Ричарда, другие сопротивлялись грабежу, а весь спектакль шел в театре, имитировавшем региональную Инфор-Сеть Соединенных Штатов.

В ее гигантский лабиринт Ричард сумел пробраться без труда – лишь раздался тонкий писк звуковых сигналов да полыхнули багровым заревом предупреждающие надписи. Эти фразы, которые он лицезрел пару минут, беспрерывно мигали, требуя сообщить пароль доступа, фамилию, адрес, номер банковского счета и кучу других сведений, коими Ричард отнюдь не собирался делиться с электронными стражами. Затем вопросы сменились списком карательных мер; самой легкой из них являлся штраф в сотню кредиток, самой тяжкой – трехмесячная ссылка в Каторжный Мир. Впрочем, это Ричарда Саймона не пугало: чтоб наказать, надо поймать! А он был сейчас не человеком, не личностью – с документами, подданством и всем прочим, что полагалось иметь благонадежному гражданину; по сути дела, он являлся призраком, точнее, тенью призрака, неощутимо торившей свой путь среди пестрых указателей Инфор-Сети.

Инфор-Сеть представлялась Ричарду чудовищной трехмерной паутиной, развешанной в сияющей пустоте. Нити-проходы переплетались, скрещивались, прихотливой узорчатой вязью заполняли пространство; их пересечения подмигивали разноцветными огоньками. Было нетрудно вообразить, что находишься в огромном сооружении, среди коридоров, комнат и камер, втиснутых в некое подземелье, напоминавшее кносский лабиринт. Здесь бродили свои минотавры, подстерегавшие неосторожного путника рядом с ловушками и капканами, у волчьих ям, опускных решеток и бездонных пропастей. Впрочем, Ричард их не боялся; он считал себя достаточно ловким и осторожным.

Вот только эти проклятые сны…

С уверенностью, рожденной опытом предыдущих тренировок, он ринулся вперед.

В проходе, который Ричард преодолевал со скоростью мысли, не ожидалось ничего неприятного, ничего страшного; то была широкая магистраль, доступная любому. хакеру-новичку. Еще четырежды его запрашивали насчет кода доступа, но фединг-нейтрализатор успешно гасил тревожные сигналы; он все еще оставался тенью в эфемерном мире теней. Он был отлично экипирован, вооружен и готов к схватке в любой момент, но пока что активные средства взлома и уничтожения не требовались; битва была еще впереди.

Внезапно необозримое пространство раскрылось перед ним – подобие просторного зала со множеством врат, дверей и проходов, ведущих к другим частям Инфор-Сети. То был региональный центр, каких насчитывалось около трех десятков; узел, где перекрещивались сотни неощутимых и невесомых нитей трехмерной паутины. Здесь Ричард также бывал не раз и знал, чего ожидать в каждом из многочисленных ответвлений. В некоторые можно было проникнуть с легкостью – в те, что вели в книгохранилища, к техническим каталогам открытого доступа, к безобидным фильмотекам и собраниям музыкальных записей. Вход в другие врата требовал оплаты, а кое-где желающему прогуляться по инфор-коридорам полагалось представить целый ворох свидетельств насчет психической вменяемости, социального статуса, возраста и дееспособности.

Иронически хмыкнув, Ричард миновал шеренгу этих полузапретных дверей. Сегодня его целью являлись не порнофильмы, не записи менторитмов, вгоняющие в транс, не рецепты патентованных лекарств и не секреты местных политиков, канувших в вечность два столетия назад. В свое время Кастальский велел ему ознакомиться с содержимым каждого такого тайника – не любопытства ради, а для полезной практики; и теперь взлом охраняющих их запоров не представлял проблемы. Даже без дешифратора он смог бы вскрыть любой электронный замок. 

Дальше! Дальше! 

Дальше начинались дела посерьезней – ряд надежно блокированных дверей и узких извилистых ходов, снабженных всевозможными ловушками. В этих коридорах-артериях в лихорадочном ритме бился пульс делового мира Колумбии; здесь хранились настоящие сокровища – не деньги, не золото, не бриллианты, но то, что заменяло их: колонки цифр с кодовыми значками. Вся эта часть Инфор-Сети сама по себе была гигантской сетью, сплетенной невероятных размеров пауком, которому Ричард жаждал учинить небольшое кровопускание. Совсем крохотное и почти незаметное, если соотнести его с тем объемом драгоценной влаги, что циркулировала в жилах вселенной оборотных средств, кредитов и ссуд.

Фактически он и собирался взять ссуду, только безвозвратную. Такую ссуду, чтоб заслужить у Кастальского балл “а”.

Коротко звякнул дешифратор, и врата в Империю Финансов растворились, разъехавшись в стороны двумя светящимися полосками. Алые буквы неощутимой преградой повисли перед ним – очередной запрос пароля, идентификатора банка и номера счета. “Будет тебе и счет, – с неожиданной злостью подумал Ричард, вдавливая клавишу фединга, – будет! Но-в нужное время и в нужном месте!”

Он постарался успокоиться; операция вступала в самую решающую фазу. Он находился сейчас в некоем подобии светового тоннеля с многочисленными люками, украшенными эмблемами и надписями; за каждым из них таились пещеры Али-Бабы, но стерегли их не сорок разбойников, а электронные монстры с невероятным нюхом, живучие и смертоносные, как зубастый реке с Тайяхата.

Подобравшись к одной из этих дверей, он снова включил дешифратор.

Чейз– Комптон Манхаттан Банк…

Не самый крупный, но вполне подходящий для его целей. Респектабельность, безупречная репутация, проверенная временем надежность… Как раз то, что нужно!

Прозвонил дешифратор; магическое “сезам” было найдено, и двери растворились подобно диафрагме фотокамеры. На один крохотный миг, но Ричарду хватило его, чтоб проскользнуть внутрь, в ларец с сокровищами, в храм невероятного богатства. Он замер, выбирая дальнейший путь, и вдруг на него рухнула темнота.

Ловушка!

Во мраке возникли зеленые искорки. Они устремились к нему, растягиваясь, формируя решетчатый каркас, охватывая нарушителя плотной клеткой, грозя неизбежным допросом. Выходит, дешифратору еще надо потрудиться… Хитрец Кастальский предусмотрел еще один пароль, перекрывавший вход в хранилище, и найти его требовалось побыстрее.

Ричард подключил дополнительные модули, удвоил, утроил скорость поиска; зеленая решетка светилась перед ним, преграждая путь. Мгновения тянулись как века. Лицо Ричарда окаменело, зрачки следили за вязью цифр, стремительно мелькавших в призрачном окошке дешифратора.

Сейчас он ничего не мог поделать, разве лишь сбежать; сейчас крохотная отмычка-микросхема сражалась за него, перебирая миллионы чисел, прокладывая дорогу к богатству и победе.

Долгожданный звон! Зеленые линии решетки дрогнули, расплылись, исчезли, и тут же в него ударила бело-фиолетовая молния. Защита, к счастью, устояла, но активные средства атаки требовали незамедлительных мер. Не менее активных! Его пальцы заплясали по призрачным клавишам, управлявшим деструктором-распылителем. Сжечь! Уничтожить! Развеять облаком хаотических сигналов! И – что самое важное! – замести следы.

В этой игре, напоминавшей битвы в тайятских лесах, ему не грозило физическое уничтожение. Но яростные молнии, хлеставшие оборонительный щит, могли обратиться в путы, пленить его призрачное “я”, ринуться по проложенному им следу, будто свора гепардов, почуявших крыс… И если б этим электронным демонам сопутствовал успех, он не отделался бы тремя месяцами! О нет! Проникновение в святая святых каралось куда серьезней – ссылкой в Каторжный Мир на пять или восемь лет! И, разумеется, нулевым баллом, который вывел бы ему Кастальский.

Ричард дрался, как загнанный в угол рогатый кабан, распыляя белые клинки молний, рассеивая федингов тревожные сигналы.Сражение происходило в полной тишине, словно странный беззвучный шторм, бушующий под непроницаемо-темным небом. Краем глаза он видел, что дешифратор, вмонтированный в шлем, трудится по-прежнему, пытаясь найти третью кодовую комбинацию. Видимо, этот пароль был последним. Если удастся его раскрыть…

Удалось! Сверкающие молнии погасли, и Ричард помчался, вперед, сквозь призрачные колонки цифр, дрожащих в голубоватой пустоте. Перечень депозитов, текущих и накопительных счетов, дневной оборот, данные по филиалам, какие-то листинги, справки, отчеты… Это его не интересовало. Налоги, межбанковский кредит, брокерские операции… Дальше! Дальше! Быстрее! Символы прихода и расхода… Перечисления!

Резко ударив по клавише, он активировал эту позицию и принялся с лихорадочной поспешностью набирать коды своих условных счетов. Их выдал Кастальский – около двадцати, на обоих колумбийских материках и в разных странах, начиная от Австралии и кончая Канадой; инструктор был человеком предусмотрительным. Ричард Саймон – тоже, и потому на каждый счет он брал сравнительно немного, сто или Двести тысяч, указывая времена предстоящих переводов с разбросом в пять-десять минут – так, чтобы вся процедура завершилась в течение двух часов.

Виктория! Победа! На экране один за другим стали загораться сигналы подтверждения. Ричард подумал о том, что сейчас, пробившись к цели, мог выкачать не один десяток миллионов… Соблазн был велик; на долю секунды пальцы его дрогнули, готовые добавить пару нулей в сумму очередного перевода, но вместо этого он запустил программу-вирус, которой полагалось уничтожить все следы его вмешательства. Разумный берет немного, чтобы тот, кого обчистили, не грохнул во все колокола…

Впрочем, что означает немного? Поколебавшись, Ричард отослал на свой токийский счет триста тысяч, а в банк “Каир Коммерс” – пятьсот.

Тут его и шарахнуло!

Вероятно, сумма в половину миллиона являлась запретной – чем-то вроде триггера реле, включавшего хитроумную ловушку. А ловушка была знатной – “калейдоскоп” на пятьдесят цветов и сто оттенков, от кружения коих у Ричарда помутилось в голове. Он, однако, успел выбраться, зажмурив глаза и тыкая клавиши вслепую, но когда инструктор снял с него шлем, под веками продолжалось мельтешение ярких пятен, а под черепом грохотали отбойные молотки.

Кастальский оглядел его, с обидной грустью пробормотал, что жадность фраера сгубила, вывел оценку “Ь” и выпроводил из класса. К счастью, свое резюме инструктор произнес на русском, и коллеги Ричарда, Маблунга Квамо и ГримДервин, сказанного не поняли. Впрочем, сейчас им было не до ехидных замечаний Кастальского; каждый грабил свой банк.

На подгибавшихся ногах Ричард выбрался в коридор и только тут сообразил, что через час у него стрельбы. Стрелять же после “калейдоскопа” все одно что глядеть на конкурс красавиц по телевизору: слюна течет, а зуб неймет. Вдобавок и глаза разбегаются.

Ричард поднялся на крышу жилого блока, отыскал уединенный уголок, шуганул прибиравших там роботов и двадцать минут предавался медитации, вдыхая сладкий аромат магнолий. Зрение восстановилось, руки и ноги вроде бы не дрожали, но последствия перенесенного шока были еще заметны – в затылке покалывало и в горле першило. Стараясь не обращать внимания на эти зловещие симптомы, он поехал на лифте вниз, добрался до вестибюля тренировочного комплекса, украшенного статуями древних героев, свернул в Зал Стрельб и доложил о прибытии. Тут была уже вся его учебная команда: светловолосый Ферди Ковач из Чехии, Европа; Лаик Идрис из Объединенных Эмиратов, Колумбия; Маблунга Квамо с Черной Африки и щеголеватый Грим Дервин с Мирафлорес, одного из Независимых Миров. Дервин выглядел бодрячком, а Квамо, рослый чернокожий парень, косил глазом и дергал щекой – не иначе как тоже хлебнул неприятностей у Кастальского.

Кроме пяти стажеров, были здесь инструкторы – и, разумеется, Дейв Уокер, рыжий, энергичный и бледнолицый, в неизменном сером комбинезоне. Взглянув на Ричарда, он покачал головой и буркнул:

– А ты, похоже, вчера в “Катафалке” засиделся? Ручонки-то не дрожат?

– Никак нет, сэр! – ответствовал Ричард согласно уставу и отправился на позицию.

Стрельбы, как и различные виды единоборств, считались в Центре важнейшим элементом подготовки. На то он и был Центром, а не академией, не университетом и не колледжем. Имелось у него длинное официальное название, но немногие использовали его, а говорили просто – Центр. Точно так же, как вышестоящее заведение называли Конторой, по давней традиции, сохранившейся еще с тех времен, когда ЦРУ располагалось в Лэнгли и не имело никакого отношения к ООН. У Конторы было множество агентств и отделений во всех мирах, но Учебный Центр был один – здесь, в Грин Ривер, на океанском побережье Орегона. И учили в нем на совесть. Университеты и колледжи могли готовить будущих юристов и полицейских, технических экспертов и аналитиков, тактиков и стратегов, но полевые агенты – жилы и мускулы ЦРУ – обучались в Центре. Только так, и никак иначе!

Агентам полагалось стрелять быстро и метко. Из карабинов и винтовок, из пулеметов и разрядников, из пистолетов, огнеметов, автоматов всех систем. Из всего, что может выпустить пулю, ампулу с газом или лазерный луч.

Сегодня стреляли из штатного оружия: пистолетов “амиго” и “коммандо”, пистолета-пулемета “рейнджер” и облегченного автомата “сельва”. Для разминки стреляли стоя, затем – на бегу, в прыжке и кувырке, стараясь поразить темные и светлые диски, которые летели со всех сторон, и световые контурные мишени, возникавшие на стенах. Временами свет начинал мигать или отключался вовсе, и тогда палили по звуку – диски в полете посвистывали, а все прочее, что полагалось изрешетить, гудело, звенело или хихикало.

Ричард был не в форме и отстрелялся препаршиво, едва на зачет. Как и Маблунга Квамо, еще один грабитель-неудачник. Дервин тоже выступил не лучшим образом, из чего следовал вывод, что грабеж, даже компьютерный, вреден для здоровья. А вот что касается водных процедур, то они пользительны и успокаивают нервную систему. Это доказали Идрис и Ковач, которым с утра пришлось одолеть пару лиг в бассейне, имитировавшем полярный океан. Правда, лед в нем не плавал, но вода была шесть градусов по Цельсию, а над поверхностью тянуло знобящим ветерком.

Сдав свои пистолеты и пулемет, Ричард собрался в столовую подкрепиться, да не тут-то было. Его инструктор не дремал: пресек пути отступления, поставил по стойке “смирно” и, криво ухмыляясь, начал доискиваться, отчего это агент-стажер не может попасть в блюдце, какое бы и младенец описал? Может, агента-стажера замучил геморрой? Или встретился он в темном углу с призраком Аллена Даллеса?[8] А может, то был не Даллес, а тень Берии или папы Мюллера? То-то ручонки у стажера дрожат!

Покорно выслушав все эти издевательства и подначки, Ричард буркнул:

– День неудачный, сэр. А в неудачные дни даже папа Мюллер никого не пытал и не вешал.

– Неудачный? – поразился Дейв Уокер. – Это почему же он неудачный? Кофе утром пересолил? Или на Леди Дот нарвался?

– Нарвался, – сказал Ричард. – На “калейдоскоп” у Кастальского.

– Та-ак… Ну, это следствие, а не причина. Причиналежит глубже! И сейчас мы ее раскопаем.

Пытка продолжалась до тех пор, пока Ричард все не выложил – и про сны, и про дротик, брошенный Цохани, и про страстную Долорес, и про свои занятия португальским, растянувшиеся чуть ли не до рассвета. Шеф-инструктор слушал его с полной серьезностью и сочувственно кивал, а затем выразился в том смысле, что женщины – источник всяких бед, но без них не обойтись, а значит, и беды неминуемы. Что же касается данного случая, то агент-стажер давно не мальчик и мог бы различить следствие и причину. Причина – сексуальные излишества, и ведут они к тяжким снам, непростительным промахам и общей моральной деградации. А посему…

Тут Уокер прекратил читать мораль, глубоко задумался (быть может, вспоминая о собственных излишествах), а спустя три-четыре минуты произнес:

– Послушай-ка одну историю, парень. Жили в оклахомском городишке Понка-Сити две сотни уродливых баб и красавица Мэриен. Как-то прошел слух, что Боб изнасиловал Мэриен; ну, Боба, разумеется, повесили. Затем повесили Дика, Джона и Питера – за то же самое. А после наступила очередь Майка, Шервуда, Гарри и Фрэнка… Словом, дело шло к тому, что в Понка-Сити совсем не останется парней. Но тут приехал к ним техасец и сказал: повесьте Мэриен! Мэриен повесили, и теперь в Понка-Сити тишь, гладь да Божья благодать. И какой отсюда вывод?

– Женщина – сосуд греха, – брякнул Ричард, томясь и ощущая сосущую пустоту в желудке.

– Это только половина правды, причем не самая важная, – наставительно сказал Уокер. – А вся правда в том, что надо ликвидировать причину, а не следствия. И коль придется тебе вешать Мэрией, намыль веревку получше.

Ричард щелкнул каблуками.

– С Мэрией я еще не знаком, сэр! Прикажете начать с Долорес?

– Ну, не так резво, парень! У нас же не Понка-Сити! Если б мы вздернули всех, с кем Долорес переспала…

Дейв Уокер ухмыльнулся каким-то своим мыслям и шагнул к выходу. Ричард последовал за ним, пообедал, провел еще один сеанс медитации и, возвратившись к себе, обнаружил на столике у дверей запечатанное диск-письмо. Разумеется, от отца, из дома, затерянного среди звезд; на Колумбии писем давно не писали и не наговаривали на памятный диск, общаясь лишь с помощью Инфор-Сети, компьютерных экранов и оптоволоконных линий связи.

Отцовские письма Ричард слушал только в своей комнате, расположившись в кресле у письменного стола, в крышку коего был вмонтирован универсальный терминал. Над столом были развешаны стереоснимки – вид на Чимару и водопады с высоты, улыбающийся отец в обнимку с Чочингой, щу и Ши, занятые какими-то охотничьими делами, милое личико Чии – не девушки, еще девочки. Пониже фотографий стоял на полке маленький гепард, сплетенный из тростника, а рядом с ним поблескивали метательные клинки и ритуальный нож тимару, узкий и наточенный словно бритва – хоть сейчас отхватывай палец. Вот и все тайятские раритеты не считая почетного ожерелья, которое хранилось в столе в запертом ящике. За три года Ричард продемонстрировал этот трофей лишь однажды, шеф-инструктору Уокеру – да и то по его настойчивой просьбе.

Он сел в кресло, вытянул длинные ноги и подумал, что сегодняшний день получается не из самых худших. С одной стороны, приснился тягостный сон, и врезало по мозгам “калейдоскопом”, и отстрелялся плохо; зато с другой – отцовское письмо… Письмо, разумеется, было важнее любых огорчений и тягостных снов. Особенно если вести в нем добрые…

Но добрых вестей он не дождался. День все-таки был неудачным, вроде крысиного клыка в ожерелье, торчавшего среди почетных трофеев.

Отец сообщал, что сам он жив и здоров, как и тетушка Флори; что Чия месяц назад разродилась девочками, по такому случаю Сохо с Сотанисом закатили пир на всю Чимару; что живот у Чиззи тоже округлился и прибавление семейства случится месяца через три; что Чоч недавно приходил в Чимару и ожерелье его стало еще длинней; что вечерние зори над Тисуйю-Амат по-прежнему прекрасны, а два потока все так же несутся с гор в белой пене и радужном блеске. Но Чочинга, Наставник, занимаясь с внуками и демонстрируя им приемы с тяжелой секирой канида, споткнулся и подвернул ногу. А подвернув, упал на колени, и хоть поднялся сам, даже не опираясь на топор, но стал с того дня задумчив и мрачен.

Это было печальным известием, ибо тай, воины и Наставники воинов, не жили долго, утратив привычную стремительность и резвость. Кузнец, горшечник или ткач могли умереть дряхлыми и немощными, но к Наставникам боевых искусств это не относилось. Они уходили в Погребальные Пещерь много раньше, уходили по собственному желанию – ибо кто нуждается в Учителе, если тот утратил мастерство?

Выключив терминал, Ричард посмотрел на фотографии – быть может, впервые – задумался о возрасте Чочинг Прежде Наставник казался ему могучим и вечным, как горные хребты, вздымавшиеся над Чимарой, но сейчас он вдруг осознал, что Чочинга немолод и вовсе не вечен. Taияxaтские годы были чуть подлинней колумбийских, а Учитель старше отца лет на пятнадцать или шестнадцать. Получалось, что ему уже под семьдесят. Или за семьдесят, если считать по стандартным колумбийским годам… Не слишком преклонный возраст для человека мирной профессии, но у Чочинги совсем другое ремесло. И Ричард с грустью понял, что в скором времени Наставник пришлет ему Прощальные Дары.

День был окончательно испорчен.

А если так, куда деваться человеку вечером? Разумеется, туда, где можно развеять тоску и печаль.

И Ричард отправился в “Катафалк”.

* * *

Если встать лицом к океану, то справа от северного жилого корпуса, за широкой площадью и цветником, за шеренгами серебристых елей, лежало кладбище Аддинггон. Тут были похоронены герои космоса, люди разных национальностей, но большей частью те, чьи потомки жили на Колумбии, – американцы и англичане, канадцы и австралийцы, израильтяне и мексиканцы, японцы и арабы из Египта и Объединенных Эмиратов. Было несколько русских, участвовавших некогда в совместных экспедициях, но самые великие их космонавты, начиная с Гагарина и кончая Виталием Бугровым, совершившим посадку на Плутон, покоились на планете Россия, в месте под названием Байконур. В человеческой вселенной было еще два таких кладбища – на Китае и на Европе. Повсюду прах астронавтов покоился в родной земле, под родными деревьями и камнями, перенесенными в новый мир с помощью Пандуса, и все эти захоронения были очень велики, с прилегающей свободной территорией, поджидающей тех, кто устремится в космос на фотонных звездолетах. Ибо не было сомнений в том, что такие корабли когда-нибудь построят, а значит, будут и новые герои, коих положено помнить и чтить.

От площади кладбище отделялось цветником, рядами елей и огромным мраморным Мемориалом. Его стена была воздвигнута из черного полированного камня, символизировавшего космическую тьму, в который врезали беломраморные барельефы – портреты наиболее известных первопроходцев с указанием их имен и совершенных деяний. Мемориал и верхушки кладбищенских кипарисов за ним были видны из всех окон жилого корпуса; предполагалось, что этот вид должен будить у агентов-стажеров возвышенные мысли и прилив гордости. Но смерть есть смерть, а жизнь есть жизнь, и молодые стажеры, преклонившись раз-другой у мраморного Мемориала, больше смотрели на площадь и всевозможные заведения, отели, бары, клубы и супермаркеты, сиявшие по вечерам столь же яркой россыпью огней, как ночные колумбийские небеса.

Этот торгово-увеселительный комплекс обслуживал туристов, посещавших Аддингтон, а заодно всех рыцарей плаща и кинжала, чьи замки высились в окрестных холмах. Может быть, слово “заодно” полагалось бы отнести к туристам, так как сотрудники Конторы были клиентами постоянными и в качестве таковых предпочитали одни заведения другим. Элита, руководители отделов и спецслужб, встречались исключительно в “Файв Кроунз”, отеле дорогом и тихом, где каждый столик в обеденном зале был огорожен пальмами, на которых росли не орехи, но датчики десяти сортов – чтобы нужное записать, а секретное заглушить. Чины помельче, преподаватели Центра, рядовые оперативники, аналитики, техники Транспортной Службы, собирались всяк в своем месте – в клубах “Дринк” и “Синий жеребец”, в баре “Манхаттан”, в гостинице “Холидей Инн”, в китайском ресторанчике “Янцзы” или в пивной “Бавария”. Что касается “Катафалка”, то он был отдан на откуп стажерам, поскольку имелись в нем три несомненных достоинства: крепкое пойло, низкие цены и прочная мебель. Инструкторы тоже сюда захаживали, а вот туристы и обитатели Грин Ривер – не очень; разве лишь девушки в поисках юных секретных агентов и романтических знакомств.

"Катафалк” был оформлен под салун Дикого Запада с истинно американским размахом. Стойка – двадцать метров длиной, окованная жестью; столы – из дубовых досок толщиною в пядь, просторные и неподъемные; сиденья – тоже дубовые, на болтах, какими скрепляют секции монорельса; пивные кружки и стаканы – из цельного бронестекла; бар с батареями бутылок прикрыт металлической сеткой; на стенах – кремнёвые ружья, томагавки и патронташи, скальпы и бизоньи черепа, уздечки, седла и сбруя, а также красочные офорты: сражение Буффало Билла с вождем шайеннов Желтой Рукой, Энн Оукли – в сапогах, при шпорах и карабине, Сидящий Бык с отрядом краснокожих воинов[9]. Роботов-официантов в “Катафалке” не признавали, и горячительное разносили длинноногие девицы с “кольтом” на бедре. Кроме портупей, туфелек и бикини, на них не было ничего лишнего. Еще бар славился фирменным крепким коктейлем в особых рюмочках-гильзах, напоминавших боеприпасы к пистолету “коммандо”. Его потребляли “обоймами”; и хоть в каждой рюмке плескалось на глоток, справлялся с ними не всякий – “коммандо” был оружием многозарядным.

Заняв позицию в углу, подальше от входа, Ричард с четверть часа пил в мрачном одиночестве. Над его головой свисали два простреленных американских флага, и было на них ровно столько звезд и полос, сколько в битве при Литл-Бигхорне[10]. Теперь эта реликвия – или подделка? – бросала тень на его лицо, и Ричарду чудилось, что над ним парит дряхлый израненный гриф с поникшими крылами. Он придвинулся к стене, туда, где сумрак был гуще, и спрятал щеки в ладонях.

Однако маскировка не помогла. Бар постепенно наполнялся, Ричарда окликали, махали от стойки, и казалось, целый десяток приятелей и приятельниц готовы исправить ему настроение. Подмигивал и улыбался Длинный Пат Сильвер; прелестная стройная Курри Вамик, услада взоров, манила его смуглым пальчиком; Анвер Ходжаев, гигант-татарин по кличке Карабаш[11], потешно кланялся и косил на Курри лукавым глазом – словно купец на красотку-невольницу; Ферди Ковач пожирал третий ростбиф, стучал пивными кружками, расплескивая пену, что-то вопил, подталкивал сидевшего рядом Маблунгу, а тот весело скалился и, то ли соглашаясь, то ли возражая, мотал курчавой черноволосой головой. Где-то в отдалении маячил мощный загривок турка Селима, слышался бас Вудро Полака и резкие, почти одинаковые голоса братьев Пьетро и Марио Рохас; но оттуда Ричарду не махали, не звали присоединиться. Эта компания была посолидней – агенты, проходившие двухлетнюю переподготовку; на стажеров они глядели свысока, хоть Ричард, и Анвер Карабаш, и еще двое-трое, из молодых да ранних, не уступили бы им ни на стрельбище, ни на помосте.

Допив недопитое, он поднялся и направился к приятелям. “Обойма” согрела желудок, и хоть Ричард не стал веселей, копье Цохани уже не кололо его под сердцем, а все остальное: “калейдоскоп”, и тяжкие сны, и поучения шеф-инструктора – казалось сущим пустяком. Другое дело – письмо! Письмо – не мелочь, не пустяк… Собственно, не письмо, а известия о Чочинге… Выпить, что ли, за его здоровье? Чтоб Учитель – да будут прочными его щиты! – не подворачивал ног и не спотыкался еще лет десять… или хотя бы пять…

Но Маблунга Квамо, сверкая белками и ухмыляясь, предложил тост за Кастальского.

– Пусть его “калейдоскоп” натрет мозоль на пятке! Как говорят в моем краале, лучше длинное и твердое, чем короткое и мягкое…

Курри хихикнула, а Ричард пробормотал: “О чем еще говорят в твоем краале?…” – но выпил. Что именно, уже различалось с трудом – может, виски, может, бренди. Но не джин; он еще помнил, что джин прозрачен, а этот напиток цветом походил на мочу.

Полунагая валькирия с “кольтом” на бедре принесла ему ростбиф. Вилок тут не полагалось, и Ричард стал есть с ножа, отхватывая огромные куски. Нож был стилизован под индейский – с костяной рукоятью и длинным узким лезвием.

Потом Анвер принялся рассказывать неприличные анекдоты о Ходже Насреддине – как Ходжа очутился в раю, в объятиях гурий, и обучил их такому, что самому Аллаху не приснится. Ферди с Маблунгой хохотали, Курри хихикала и краснела, а когда ее разобрало, уселась к Ричарду на колени и принялась щекотать его за ухом. От девушки соблазнительно пахло, и Ричард попытался вспомнить, как называются эти духи – “Ночное безумие” или “Безумная ночь”, – но Курри не давала ему сосредоточиться. Чтоб разрядить обстановку, он поведал о судьбе несчастной Мэрией из Понка-Сити и о том, что женщина – сосуд греха. Курри с ним согласилась, но щекотать не перестала.

Надо бы выпить за Учителя, вертелось у Ричарда в голове, и он потянулся к стакану, но Длинный Пат Сильвер его опередил. Этот Сильвер, уроженец Новой Ирландии, был курсом старше и сильно страдал, попав в учебную пятерку с китайцами. Китайцы “Катафалк” не посещали, пили только чай и лимонад, а ирландский желудок Сильвера эти жидкости решительно отвергал. Так что приходилось ему искать собутыльников на стороне.

– Зз-за… Ир… Ир… Ирлн-дию! – провозгласил Сильвер, уже изрядно набравшийся, но не растерявший ни капельки патриотизма. – Зз-за ззз… ззленую пкрасную Ирлн-дию!

– За которую? – спросил Ферди Ковач, ибо в Разъединенных Мирах существовали три Ирландии: независимая планета, остров в Западном колумбийском океане и штат Айленд в США.

– Ирландия – одна! – провозгласил Сильвер, стукнув себя увесистым кулаком по ребрам. – Каж-ж-ждый ирлн-дец носит ее тут! В ссс… с-своей душе!

Сильвера никак нельзя было обижать, и они выпили за Ирландию. Курри, в нарушение всех правил шариата, запустила Ричарду пальцы под рубашку. Маблунга начал:

– В моем краале…

– Ввв-выпьем зз-за твой крааль! – воскликнул Сильвер. – Зз-за всех его б-бычков и телок! 

Выпили за крааль. 

Ричард доел ростбиф и уже хотел предложить тост за Чочингу и его прочные щиты, но тут припомнилась ему одна история Уокера – о пожилых леди из Топики, штат Канзас. Собрались они попить кофе, но у каждой был свой рецепт, и сходились старушки лишь в том, что в кофе надо добавить капельку бренди. Спорили они с утра до полудня и с полудня до вечера; а вечером подошел к ним техасец и сказал, что лучше выпить бренди без кофе. Мораль этой байки была такова: из каждой ситуации есть множество выходов кроме бинарного да – нет, так или этак; и, в отличие от упрямых старушек, агент обязан их найти, пока не минуло время готовить кофе.

Но сейчас мораль куда-то исчезла, осталась лишь сама история, казавшаяся Ричарду в тот момент ужасно смешной. Он начал ее пересказывать, чувствуя, как нежные пальчики Курри уже подбираются к животу, но тут скамья рядом с ним скрипнула и кто-то, отодвинув Сильвера, ткнул его кулаком в бок. 

Селим! 

Ричард замер, не успев захлопнуть рот.

С Селимом он общался только на помосте. Схватки с ним напоминали о тайятских лесах, подчиняясь знакомому с детства ритуалу: сперва оскорбления, потом бой, а после – подсчет трофеев, пусть не ушей и пальцев, так хоть синяков. Синяки, конечно, на ожерелье не подвесишь, а с ушами Селим расставаться никак не хотел; но кроме этого недостатка все остальное Ричарда устраивало. Он был достойным соперником, этот турок, мастером из мастеров: кулак тяжелый, язык острый, реакция превосходна, запас ругательств неисчерпаем. Правда, Ричард не все понимал, так как Селим в боевом задоре выражался по-турецки, а турецкий совсем не похож на арабский. А если и похож, так что с того? В арабском, которому он научился у Курри, была сплошная лирика и никаких ругательств.

Но, кроме помоста, их с Селимом ничто не связывало. Большее разделяло:

Статус и возраст, привычки и жизненный опыт, происхождение и темперамент. И хоть оба они с несомненной и полной определенностью относились к племени двуруких землян, Ченга Нож или Читари – не говоря уж о Чочинге – были Ричарду роднее, чем этот хмурый тридцатилетний полевой агент с Сельджукии.

Селим снова ткнул его в бок.

– Пьешь, э?

– Еще пью, – подтвердил Ричард и в доказательство хлебнул пару глотков. В висках у него застучало, и ладошка Курри под рубахой вдруг сделалась горячей огня. Приятели тем временем приумолкли. Длинный Сильвер вконец отрубился, Квамо с Ковачем тоже казались осоловевшими, и только Анвер по прозвищу Карабаш, астраханский татарин с России, выглядел свежим, как майская роза. Весил он побольше Селима, а ростом не уступал Ричарду, что давало изрядный запас емкости.

– Пьешь, – повторил турок, оглаживая мощную шею. – А я слышал, ты мормон! 

Разве мормоны пьют? Э? 

Он уставился на Ричарда с каким-то нехорошим интересом, словно отыскивая точку, куда воткнуть клинок. Его смуглое мрачное лицо побагровело – верный признак, что он уже успел набраться и желает теперь поговорить по душам. “Ищет ссоры?…” – мелькнуло у Ричарда в голове.

Шевеля непослушными губами, он произнес:

– С-сегодня я п-православный. Когда я пью, я – п-право-славный. М-мормон я только ночью. Потому что м-мормо-нам разрешено м-многож-женство.

Анвер одобрительно ухмыльнулся, Курри заерзала у Ричарда на коленях, но Селим шутки не принял и, прищурившись, с пьяным упорством пробурчал:

– Врешь, кер огул![12] Мормоны спиртного не пьют!

– М-мусульмане тоже не пьют, – отпарировал Ричард.

Но с этим не согласился Карабаш. Правда, к мусульманам; он имел отношение косвенное, так как в России, согласно давним традициям, народ больше склонялся к атеизму и верил не в Аллаха и Христа, а в прогресс и устойчивый курс национальной валюты. Но предки Анвера были несомненно мусульманами. И, приподняв стакан, он возгласил:

– Все радости заветные – срывай! Пошире кубок счастью подставляй, Лишений наших небо не оценит, Так лейтесь песни, вина через край![13]

Селим с одобрением кивнул:

– Сам придумал, да?

– Нет, Хайям! А что сказано поэтом, то сказано богом! – Анвер опрокинул спиртное в рот, покосился на турка и, перейдя на русский, сказал Ричарду:

– Ты с ним поосторожнее, дорогой. Чего-то ему надо. Я так думаю, размяться хочет.

– Будет ему разминка, – пробормотал Ричард. В голове у него шумело, и все неприятности этого дня вдруг навалились разом, будто поджидали где-то в темноте, чтоб прыгнуть и вцепиться ему в печенку. Он вновь увидел, как поднимает копье Цохани, только целился он почему-то не в Дика Две Руки, а в Наставника Чочингу, распростертого на земле, и это зрелище было так ужасно, что по спине Ричарда пробежали холодные мурашки. – Выпьем за моего Учителя, – сказал он, почти не заикаясь. – Пусть придет к нему смерть на рассвете! И пусть это случится не скоро!

– За Уокера пить не буду! – рявкнул внезапно оживший Ферди. – За рыжих не пью! Рыжие, они…

– Ты с-сам рыжий, – откликнулся Ричард. – Мы выпьем за Чоч… Чочингу… за моего Нас-тавника-тай… за мудреца и великого воина… – Он вдруг почувствовал, что выговаривает имя Наставника с трудом, будто губы оледенели.

– Э! – Селим задумчиво поскреб щеку. – Тай, говоришь? Слышал я о них! А что слышал, э? Дикари с четырьмя лапами, любят жрать мормонышей! Правда, нет? – Он выпятил челюсть и, не дожидаясь ответа, поинтересовался:

– А этот Чоч – он кто такой?

– Чоч – с-сын Чоч-инги, – пояснил Ричард, едва сдерживаясь. – За него мы тоже выпьем… потом… он тоже великий воин… и Шнур его свисает до колен…

Селим открыл рот и вдруг расхохотался.

– Клянусь Пророком! Шнур до колен, говоришь? Выпить надо, говоришь? Ну и дела! Мормон пьет за людоеда! – Он добавил что-то на турецком – что-то длинное и явно непечатное. – Чоч, ха! Чочинга! Четырехпалые обезьяны! И как они тебя не сожрали, э? Вот за это стоит выпить!

– Ты… ты… – Ричард пересадил встрепенувшуюся Курри на стол и начал медленно подниматься. Хмель ярился в его крови, и ощущение было таким, будто он выходит из транса цехара перед смертельной схваткой – только не с человеком, а с каким-нибудь мерзким зверем вроде хищного грифона-прыгуна или саблезуба. Селим сейчас представлялся ему такой тварью, и разница была лишь в одном: у Селима имелись пальцы. И уши!

– Что – я? – Турок тоже встал, отодвинув скамью и сбросив Сильвера на пол.

– Что – я? – Он разразился длинной тирадой, и Ричард решил, что все идет своим чередом и должным порядком: хоть Песни Вызова не спеты, зато Ритуал Оскорблений весьма внушителен.

Теперь полагалось ответить, и он ответил – на украинском и на русском, в стиле знаменитого послания турецкому султану. Он обложил всех ублюдочных предков Селима, всех турецких властителей-кровопийц, их жен, матерей и наложниц, их янычар-людоедов, их евнухов и визирей – всех их вместе и каждого в отдельности, чтоб не возникло сомнений, кто тут дикарь, а кто – настоящий человек, хоть и с четырьмя руками. Закончив с этим, он ринулся в бой. Он снова был Тенью Ветра на земле войны, где после Песен Вызова полагалось петь клинкам и топорам.

Анвер и Ферди, только что с упоением внимавшие ему, вскочили. Маблунга тоже очнулся, а Курри завизжала – они хоть не поняли ни слова, но вид мелькавших кулаков и ног доказывал, что схватка шла всерьез. Впрочем, кончилась она быстро: Ферди с Анвером еще размышляли, кого спасать, а кого вязать, Квамо еще приподнимался со скамьи, а Ричард уже сшиб противника на пол, прижал его локти коленями и стиснул горло левой рукой. Селим захрипел. Он был могучим крепким мужчиной, сыном воинственного племени, и он был хорошим бойцом – но не настолько, чтоб уцелеть в тайятских лесах. К тому же за спиной у Дика Две Руки, бывшего Ричарда Саймона, стояли пятнадцать поколений предков, родившихся на Тайяхате, а Тайяхат был тяжелым миром, где выжить дано не всякому. Но с теми, кто выжил, обычным людям тягаться не стоило.

Дик, воин из клана Теней Ветра, молчал, ибо во время схватки, а тем более в ее завершающее мгновение, оскорблять никого не полагалось. Все слова были сказаны; теперь говорили сталь и кулак, и речь их была жестокой. Пальцы Дика клещами сжимали горло побежденного, а свободной рукой он шарил по столу, среди тарелок и стаканов, подносов с крохотными рюмками “коммандо”, остатков ростбифа и винных лужиц. Он искал. Где-то должен быть нож… Индейский нож с костяной рукоятью и длинным узким лезвием… Не очень острый и не похожий на клинок тимару, но где возьмешь другой?! Другого не было, и значит…

Пальцы его сомкнулись вокруг костяной рукоятки, он вскинул клинок, готовясь ударить резким и точным движением – так, как учил Чоч, как наставлял Читари Одноухий и как он делал не меньше сотни раз. Ухо полагалось срезать аккуратно – даже не срезать, а отсекать одним ударом, не поранив щеки и не проткнув плеча. Все воины-тай владели этим мастерством.

Рука Дика дернулась и застыла – Анвер Ходжаев по кличке Карабаш вцепился ему в запястье мертвой хваткой, откинувшись назад и упираясь каблуками в пол. Лицо Анвера было потным и бледным, а за его плечами виднелись растерянные физиономии Ковача и Маблунги. Маблунга аж посерел.

– Слушай, егэт, не надо… – негромко забормотал Карабаш, мешая русские и татарские слова. – Не надо, джан кисягем… Этот дунгэс не стоит удара ножа… Но ты его прикончишь, непременно прикончишь… только не сегодня… в другой раз… сегодня, видишь ли, пятница, а в пятницу нельзя убивать…[14]

Голос Анвера был мягким, а руки – твердыми, и струились от его огромного тела некие успокаивающие мирные флюиды. Под их воздействием тайятский лес начал бледнеть и растворяться в пустоте, а вместе с ним уходил в прошлое Дик Две Руки, воин-тай, освобождая место для Ричарда Саймона, стажера. Стажер, в отличие от воина, не забывал о дисциплине и порядке, законах и Каторжных Мирах и прочих достижениях цивилизации. Пальцы его разжались, и Анвер осторожно перехватил длинный узкий клинок.

Ричард Саймон поднялся на ноги – без победного трофея, зато с чистой совестью. Он оглядел стол, плеснул спиртного в стакан и протянул его Селиму. Тот сидел на полу, выкатив глаза и с трудом ворочая шеей.

– Пей! Пей за Наставника моего Чочингу, людоеда и дикаря! Пей, береги свои уши и держись от меня подальше! Я ведь тоже людоед… могу не только уши откусить. 

Селим выпил. 

А ночью, после любовных игр с Курри Вамик, Ричарду Саймону вновь приснилось, как бьется он с Цором на виду у Горьких Камней, а Цохани, сжимая в руках копье, подбирается к нему со спины. И было у Цохани лицо турка Селима.

Неудачный выдался день!

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Селим Джарир, потирая шею, в ярости уставился на Дейва Уокера.

– Добрый, говоришь? Слишком добрый, да? Совсем наивный, робкий, как девочка? Дерется только на помосте, э? А в кабаке пьет и жрет, так? И рук не распускает? Без-ини-циа-тив-ный, значит? Убить не может, говоришь? – Тут Селим набрал полную грудь воздуха, выкатил глаза и заорал:

– Ты меня подставить хотел, э? Ты кого на меня натравил, техасский пес? Морда бесстыжая! Сын шакала и сам шакал! Верно говорят: не дал Аллах совести рыжим, а дал им пинок под зад, чтоб не мозолили глаза! А что отринуто Аллахом, то подобрано шайтаном!

Дейв Уокер слушал Селима, задумчиво почесывая шрам на нижней губе. Когда в речах турка случилась пауза, он произнес:

– Ты, дорогой, не кипятись. Ты что делал? Ты не в игрушки игрался. Ты выполнял задание, ты его выполнил с блеском, и от лица службы тебе объявлена благодарность. Не мной, а Леди Дот!

Уокер многозначительно ткнул пальцем в потолок. Селим принялся излагать на турецком, в какое место Леди Дот может отправиться вместе с благодарностью, куда ее засунуть и что нажать, дабы спустить воду. Длилось это с четверть часа, со всеми красочными деталями и эпитетами, возможными в турецком языке, а когда закончилось, последовал вопрос – не желает ли агент Джирпр повторить кое-что в присутствии начальства. Агент Джарир не желал.

– Может, ты переусердствовал, э? – спросил Уокер, копируя акцент Селима. – Я ведь тебе что сказал, дорогой? Я сказал: подзаведи паренька, чуть-чуть подогрей, слегка пообижай, а там посмотрим, ни что он способен. Чуть-чуть! – Уокер снова поднял палец. – Может, ты перестарался?

– Может, перестарался, – буркнул Селим. – Только я к этому бешеному подходить теперь не желаю. Мне уши дороги! Понял, нет? И не проси о таком! Не говори о старой дружбе! Ты мой начальник был – там, на Рибеллине, и ты меня вытащил, ты мою шкуру спас, и ты мне о долге напомнил… А теперь я тебе ничего не должен! Я теперь этому Карабашу должен! Скажешь, нет?

– Должен так должен, – согласился Уокер. – Закажи молитву о его здравии или ящик “Коммандос” презентуй… – Он прищурил левый глаз, осмотрел Селима с ног до головы и спросил:

– А скажи-ка, чего мой парень делать собирался? С тобой? Когда тебя к полу прижал?

Глаза Селима выкатились еще больше.

– Что делать? – рявкнул он. – Ножик в глотку воткнуть, вот что! Если б не этот Карабаш…

– Погоди, – Уокер похлопал турка по мощному плечу. – Ты уверен? Твердо уверен, что он мог бы тебя убить? Селим пробормотал смачное турецкое проклятие.

– Ну, ладно, верю… Ты ведь знаешь, служба у нас тяжелая, дорогой, не всякому по плечу. А отчего? А оттого, что не всякий способен пустить ближнему кровь. Пусть этот ближний мерзавец и гад, а все ж человек! Подумаешь о том, палец дрогнет, твоя пуля – мимо, а его – тебе в лоб… – Он стиснул плечо Джарира, помолчал и вдруг спросил:

– Ты помнишь, как первый раз стрелял в человека? Там, на Рибеллине? Когда тебе было двадцать с хвостиком? Во-от с таким маленьким хвостиком? – Уокер показал, с каким. – Ты помнишь, куда твоя пуля улетела? Помнишь, Селим-джан?

– Помню, – хрипло отозвался турок. – У этого в окно не улетит. У этого хватка есть… Такая хватка, будто он уже сотню душ прикончил.

– Прикончил, – кивнул Уокер, – только то были не люди… не совсем люди…

А мне надо знать, способен ли он разделаться с человеком. С каким-нибудь мерзким наглым ублюдком вроде тебя… Понял, нет? Начнет с ублюдков, а там все поедет-покатится…

– Считай, уже поехало, – сказал Селим, массируя горло. – Даже покатилось!

Дейв Уокер протянул ему раскрытую ладонь.

– Ну, так прими благодарность и не обижайся. Ты ведь сам был не прочь устроить маленький розыгрыш… Мир?

Заметив, что Селим колеблется, он ухватил его мощную длань и усмехнулся.

Шрам оттянул губу, и улыбка, как всегда, вышла кривой.

– Ну, не выкатывай глаза! Аллах не любит рыжих и Аллах не любит обидчивых!

А что отринуто Аллахом, то подобрано шайтаном! А шайтан не упустит своего, ежели ты ему поддашься. Вот послушай-ка одну историю. Помер старый техасец Билл Демпси и отправился, само собой, прямиком в ад…

Глава 7

Служебная станция Пандуса выглядела совсем не так, как думалось Саймону прежде.

Думалось когда? Год назад? Десять лет? Или целый век? Как и в Чимаре, он отсчитывал время не месяцами и годами, но свершившимися событиями. И это доказывало, что он еще очень молод.

Молод, но не столь наивен и романтичен, как в двадцать или в девятнадцать лет. Во всяком случае, теперь он знал, что трансгрессорная станция, с которой оперативники уходят к другим мирам, находится в недрах крутого холма, чью срезанную вершину увенчивает сорокаэтажное пирамидальное здание Главной Штаб-Квартиры. И не было там мрачных залов с бетонными стенами, не было сумрака и тьмы, сгущавшейся в узких щелях амбразур, не было самих щелей, лучеметов и огнеметов, или других смертоносных орудий, призванных защищать компьютеры и сейфы ЦРУ. Зато имелась анфилада помещений в цветном кафеле, просторных или небольших, с серебристыми Рамами – вертикальными, подобными дверям, или вмонтированными в пол, так что странник не передвигался к устью Пандуса, а как бы проваливался в него, скользя к своей цели среди алого, красного или пурпурного тумана. Этих старт-финишных залов было много, так как в любой час, днем и ночью, вечером и утром, Пандус Колумбийской Штаб-Квартиры принимал и отправлял неисчислимые тонны грузов. Были, разумеется, и пассажиры; и наступило время, когда Ричард Саймон сделался одним из них.

Все выглядело донельзя прозаично. У одной из Рам Пандуса (совсем крохотной, только-только протиснуться человеку) хлопотали техники в лиловых комбинезонах Транспортной Службы с блестящими нашивками, что-то настраивали, проверяли, переговаривались друг с другом и с другими людьми, чьи лица мелькали на связных экранах; перед Саймоном проплывал то полицейский пост при входе, то диспетчерская с панелями штурман-компьютера, то какие-то иные помещения, пустые или заставленные приборами и громоздкими контейнерами. Всюду – деловитая суета, негромкий властный гул машин, яркий свет, огни, и никакой романтики. Если не считать факсимиле Невлюдова наверху серебристых Рам и начертанных кое-где девизов, имевших хождение в Конторе: “Без гнева и пристрастия”, “Не милосердие, но справедливость”, “Pro mundi beneiicio”[15], “He утратив, не сохранишь”.

Последний афоризм в ЦРУ понимался по-разному на каждом этапе служебной карьеры. В период обучения он значил: не утратив наивности и невинности, не сохранишь силу духа и жесткость. Жесткость – не жестокость, а именно жесткость – считалась важной чертой характера оперативника, столь же необходимой, как логическое мышление, разнообразный жизненный опыт и профессиональная подготовка. Существовал лишь один способ проверить, насколько будущий агент способен к решительным и жестким действиям, к тому, что он обязан совершить – не ради чести и славы, но по приказу и во имя долга.

Убийство. Или ликвидация, как политично выражались в Центре.

Не каждый мог проникнуть в эти отмеченные кровью Врата, однако Ричард Саймон шагнул в них в юности, и оттого следующий шаг казался ему вполне естественным и очевидным. Не милосердие, но справедливость! А также – не утратив, не сохранишь! Как говорил Наставник Чочинга, береги свои уши, но не бойся их потерять, чтобы спасти печень.

Дейв Уокер, провожавший Саймона, придерживался того же мнения.

Когда серебристый обод Рамы вспыхнул и глухая стена исчезла, сменившись ярким заревом рассвета, губы Уокера скривились в усмешке.

– Живой шакал лучше мертвого льва, – пробормотал он, – но еще лучше, когда лев пьет бренди над могилой шакала. Ты об этом не забывай, парень! И не геройствуй, работай! Но аккуратно. Запас бренди в “Катафалке” еще не иссяк, так что дохлые львы нам ни к чему.

Саймон молча кивнул и растворился в алом тумане.

 * * *

В Конторе, чьей неотъемлемой частью были и Учебный Центр, и станция Пандуса под орегонскими холмами, имелись только два звания: агент-стажер и полевой агент. Все остальные титулы проходили по разряду должностей, демонстрируя ту же традиционную основательность и разнообразие, как на Старой Земле: директор, его заместители, главы отделов и служб, резиденты, инструкторы, аналитики, руководители групп, звеньев и спецподразделений. Но званий было только два, причем полевых агентов чаще именовали просто агентами, а агентов-стажеров, проходивших подготовку в Центре, – просто стажерами. Между этими состояниями, однако, лежала переходная область, достигавшаяся на пятый год обучения, когда вчерашние новобранцы и неофиты превращались в почти агентов. Почти! Но не совсем. Ибо агент – не тот, кто знает Как, Что и Почему, а тот, кто может. Тем не менее руководство Центра в лице Леди Дот полагало, что молодых, прошедших четырехлетний искус, стоит поощрить, а потому “почти агентов” именовали практикантами. Приставка “почти” могла сохраниться надолго; от нее избавляли лишь время, опыт и выполненные задания.

Ричард Саймон, юноша приятной наружности и крепкого телосложения, двадцати одного года от роду, потомок мормонов из Юты и православных смолян, являлся практикантом.

Ситуация, которую ему вменялось разрешить, была весьма типичной для Нестабильных Миров, где правили диктаторы и хунты, шейхи и камарильи и где редкий год проходил без капитального кровопускания. Боролись, разумеется, за власть. Как доказывал исторический опыт, эта борьба, в зависимости от конкретных обстоятельств, могла проявляться в самых разнообразных формах – не изменявших, впрочем, сути дела. В странах богатых, приверженных демократии, не поощрялись кровавые разборки; битвы там вели экономические и политические, называя их свободной конкуренцией, и проигравший в тех битвах соперник рисковал не жизнью, а должностью и кошельком. В странах бедных должностей и кошельков на всех желающих не хватало, а потому всегда находились охотники переделить поделенное силой – и передел этот выливался путчами, революциями, гражданскими войнами, грабежом и разором. Побежденных тоже делили – снимали головы либо резали на части. Где по старинке, мачете и топором, а где и лучеметом.

Собственно, в минувшие эпохи вся Старая Земля играла в эти игры. Делили все и всюду, но с веками проблема дележа становилась лишь острей, а противоборствующие стороны – непримиримей. Самый неприятный момент был связан с дележом земель и весей, которые, в силу причин исторического свойства, могли принадлежать тому или иному племени либо пяти племенам сразу – так как каждое из них, под своим знаменем и в свой звездный час, захватывало спорную территорию, порабощало прежнее население и получало в его лице вечного врага.

Разумеется, лучшим решением сей безысходной проблемы был бы вовремя осуществленный геноцид, но в прошлом люди не отличались особой предусмотрительностью. И в результате где-то когда-то арабы не дорезали евреев, турки – христиан, христиане – мусульман, католики – протестантов, белые – краснокожих, и так далее, и тому подобное. Это было огромным просчетом! И в конце двадцатого века, когда человечество сделалось слишком цивилизованным, чтобы приветствовать массовый геноцид, история сыграла с ним дурную шутку, огласив список неразрешенных – и в принципе неразрешимых – задач.

Кому принадлежат острова Кипр и Тайвань, полуостров Крым и многострадальная Палестина? Как соединить две Кореи и как разделить Югославию на десять стран – пусть не таких славных, но мирных? Чей город Севастополь? Русский? Украинский? А может, греческий? Как утихомирить сандинистов, как замирить Афганистан, как успокоить Ирак, Иран и Ливию, как прекратить повальное бегство с Кубы? Как сделать негров в Штатах белыми – или наоборот? И если сей эксперимент удастся, то повторять ли его в Южной Африке?…

Проблемы множились и росли как снежный ком, но были в этом хаосе свои трагически-нелепые апофеозы: война Британии с Аргентиной, России – с Чечней, а также схватки террористов любых оттенков и мастей со всем миром. Стоит также помянуть конфликты меж Японией и Австралией, кровавый иранский джихад, побоище в Йоханнесбурге, бомбардировку Кишинева и похищение ирландскими сепаратистами генерального секретаря ООН, приуроченное к двухтысячному году христианской эры.

Пандус, загадочное детище Невлюдова, положил конец всем этим спорам и раздорам. Галактика была столь велика и столь обильна новыми прекрасными мирами, что любой непримиримый спорщик мог выбрать земли себе по аппетиту – остров, десяток островов или целый континент. Вдобавок каждая из стран и каждый народ находились изначально в равных условиях и отправлялись к звездам со всем своим национальным достоянием. Пандус сделал недвижимое движимым, так что теперь переселенцы могли забрать с собой свои заводы и фабрики, дороги и города, аэродромы и кладбища, египетские пирамиды и небоскребы Нью-Йорка, Булонский лес и священную Фудзияму. Кое-чего предстояло лишиться – Ниагары, Байкала, Джомолунгмы и Гранд Каньона, но в новых мирах имелись свои величественные водные потоки и горные хребты, свои океаны, озера и водопады. Вдобавок все это было чистым и юным, как лоно девственницы, ожидающей пылкого супруга; супруг же был умудрен прошлыми неудачами и клялся не гадить в брачную постель, не посыпать ее радиоактивным пеплом, не сверлить над ней озоновых дыр и не поворачивать реки вспять.

Эпоха Великого Разъединения началась, и человечество, вспорхнув с Земли, разлетелось по новым мирам. Подбор компаньонов, с коими предстояло их разделить, велся с небывалой скрупулезностью, а результаты оценивались ООН – уже не союзом Объединенных, но Обособленных Наций. Оценку давали двумя показателями в рамках десятибалльной шкалы: ИТР – индексом технологического развития и ИСУ – индексом социальной устойчивости. Считалось, что планетарное сообщество стабильно во всех отношениях, если ИСУ превосходит семь единиц, а ИТР дотягивает до пяти. Это была граница меж чистыми и нечистыми; первые, как положено, обитали в раю, вторым приходилось довольствоваться суррогатами преисподней. Но даже это являлось великим достижением, поскольку настоящий ад, с его Хиросимами, Чернобылями и глобальными войнами, остался на Земле.

В конце двадцать первого века, когда Исход был завершен, а каналы Пандуса в Солнечной системе перекрыты, Служба Статистики ООН разработала классификацию, определявшую статус всех обитаемых миров. Десять из них, где концентрировалась большая часть человечества, были разбиты на три категории.

Стабильными считались пять высокоразвитых планет: Колумбия, заселенная в основном американцами, англосаксами и японцами; Европа с ее четырьмя материками – Галлией, Иберией, Тевтонией и Славенией; Россия, к которой присоединился ряд восточных стран; Китай с его сателлитами, а также Южмерика, объединившая Бразилию, Перу, Аргентину и другие сравнительно благополучные державы южноамериканского материка. Те, кого не принял этот союз, отправились на Латмерику – все островные деспотии Больших Антил, Эквадор, Боливия, Уругвай, Парагвай и страны Перешейка от Гватемалы до Панамы. Чернокожие африканцы (кроме эфиопов и конголезских пигмеев) заселили Черную Африку; появилось там еще одно государство, Нью-Алабама, где обитали американские негры из числа непримиримых. Но их подавляющая часть все-таки перебралась на Колумбию, в три из семидесяти новых штатов новой Америки.

Черная Африка и Латмерика классифицировались как Нестабильные Миры, подверженные социальным катаклизмам, – вторая и не слишком почетная из категорий Большой Десятки. Что касается третьей и завершающей, то ее ввели по настоянию Аллах Акбара и Уль-Ислама для планет, населенных мусульманами. Правда, не было секретом, что Уль-Ислам (Исламская Диктатура шиитского Ирана) и Аллах Акбар (сообщество арабских государств) являются Нестабильными Мирами, тогда как Сельджукия, где доминировали Турция и Пакистан, – вполне устойчивый конгломерат, хоть и не слишком развитый в технологическом отношении.

Все государства Большой Десятки считались полноправными членами ООН. Кроме них туда входили с совещательным голосом шестнадцать Независимых Миров – продукт неодолимой тяги к автономии некоторых малых стран или немногочисленных народов. Эти миры – Маниту и Амазония, колонизированные индейцами, а также Гималаи, Монако, Баскония, Новая Ирландия и все остальные – имели, как правило, невысокий ИТР, но были весьма стабильны в политическом отношении, так как каждый из них принадлежал единому и монолитному этносу.

Все прочие планеты классификационного списка находились под эгидой и контролем ООН. Часть из них – такие, как Галактический Университет, Сингапур, торговый центр, или Таити, мир отдыха и водного туризма, – обладала статусом Протекторатов; часть была Колониями, где обитали от ста тысяч человек до десяти миллионов. Колониальным считался также всякий мир, где есть разумные аборигены и где главной целью земных переселенцев было исследование инопланетных жизненных форм. Кроме того, ООН – через Службу Планетарных Лицензий – осуществляла надзор за полутысячей Миров Присутствия, где тоже жили люди – частные лица, искавшие уединения, или специалисты промышленных компаний, получивших лицензии на разработку недр и другие виды деятельности. Население Миров Присутствия было немногочисленным, но ряд из них уже претендовал на статус Колоний.

Наконец, имелись еще Планеты-Свалки, куда перебрасывалось все лишнее в процессе терраформирования обитаемых систем, и Каторжные Планеты – те же свалки, но для человеческих отбросов. Пополнялись они большей частью уроженцами Латмерики, Черной Африки, Уль-Ислама и Аллах Акбара.

Информация о Закрытых Мирах была секретной – во всяком случае, иных примеров, кроме Старой Земли, в классификации ООН не приводилось. Впрочем, сие не означало, что существует один-единственный Закрытый Мир; никто и никогда такого не утверждал, и сам этот факт являлся весьма многозначительным.

Silentium videtur confessio, как утверждали древние латиняне, – молчание эквивалентно признанию.

Но Ричард Саймон, пройдя сквозь устье Пандуса и совершив недолгое путешествие в вертолете, находился сейчас не на таинственной Земле, а в местах гораздо более прозаических, вблизи Сьерра Дьяблос, в самом центре единственного материка Латмерики. Дьявольские Горы считались ничейной территорией, пустынной и абсолютно бесполезной, так как в этом нагромождении гранитных глыб и бесплодных скал, в лабиринте узких сырых каньонов, трещин, осыпей и коварных топей, в хаосе провалов, пещер и плоскогорий, заросших анчем, местной помесью ели с кактусом, – словом, в этом поганом местечке человеку искать было нечего.

Вершины Сьерра Дьяблос торчали посередь огромного благодатного материка будто ядовитый нарыв протяженностью в триста лиг, а почти все государства Латмерики располагались вокруг него – точь-в-точь как жемчужное ожерелье на шее больного проказой.

Разумеется, болезнь можно было излечить, удалив самые гнусные язвы на Свалку, а после разделаться и с остальным – взорвать все, что торчит вверх, и засыпать ущелья да трясины. Проект был недешев, и все латмериканские диктаторы, тираны и вожди вопили в один голос об отсутствии необходимых средств, энергетических мощностей и крупнокалиберных трансгрессорных станций. Но когда ООН, при поддержке Колумбии, Южмерики и России, предложила свою безвозмездную помощь, помощь эта была отвергнута. Из гордости, как утверждали местные официальные источники; из чувства самосохранения, как полагали в ЦРУ и в генеральном штабе Карательных Сил.

Если не считать отрадных исключений вроде Боливии, хунты в Латмерике держались у власти от трех до семи лет. Затем вспыхивала очередная “революсьон”, и бывший вождь или диктатор ударялся в бегство с целой сворой своих приспешников – разумеется, в том случае, коль голова еще держалась на плечах. Иногда он находил прибежище у соседей, иногда не находил, и тогда оставался еще лабиринт Сьерра Дьяблос, где у всякого предусмотрительного “отца народа” были заготовлены тайные укрытия, склады с припасами и пулеметами и все прочие средства восстановления справедливости. Там бывший властитель мог отсидеться, поднакопить силенок, наточить клыки и доказать наглому узурпатору, что порох в пороховницах еще не усох. А когда приходил миг торжества порядка и закона, в Сьерра Дьяблос бежал узурпатор – конечно, если скальп еще оставался при нем.

Вот почему Сьерра Дьяблос были так необходимы Латмерике. В определенном смысле они могли считаться национальной святыней, гарантией бурного и непрерывного революционного процесса, а значит, и прогресса – в том смысле, как его здесь понимали. Существовал, однако, неписаный закон, определенная традиция пользования всепланетным убежищем, которая весьма редко нарушалась в бурной политической жизни Латмерики. Так, наследственный президент Гватемалы, свергнутый с трона, мог бежать в свою часть Сьерра Дьяблос, скрываться среди гор и трясин у границ своей державы, грабить и вешать своих пеонов, коль возникала нужда в женщинах, рекрутах или мешках с маисом. Аналогичное правило соблюдали тираны Никарагуа и Сальвадора, президенты Коста-Рики и Гвианы, великий дон Панамский, премьеры Суринама и Белиза и даже диктатор Парагвая – где, если верить Уокеру, население было весьма темпераментным и обожало корриду по-парагвайски. Но в целом латмериканцы, народ горячий, однако не лишенный здравого смысла, считали так: коль ты партизанишь в изгнании, бей своих и не лезь к чужим.

Генерал Педро Сантанья, экс-правитель Гондураса, нарушил этот закон. Его “революционные отряды”, восемьсот стволов и столько же головорезов, курсировали вдоль рубежей Гватемалы, Сальвадора и Никарагуа, заглядывая временами в Панаму и навещая даже весьма отдаленный Эквадор. С одной стороны, это было неплохо: в каждой из этих держав имелась своя оппозиция в Сьерра Дьяблос, и люди Сантаньи, отлично вышколенные и вооруженные, сперва чистили перышки конкурентам. Но вслед за перьями летел пух, уже из местных крестьян, а это было чистым убытком. Поразительно, сколько пуха, могли нащипать восемьсот гондурасцев, таких же темпераментных, как парагвайцы! Там, где они проходили революционным маршем, не оставалось ни перьев, ни пуха, ни кур, ни девственниц. Собственно, не оставалось ничего – одни головешки да трупы со вспоротыми животами.

Их– то Ричард Саймон сейчас и лицезрел.

Перед ним лежала панамская деревушка, спаленная на треть; среди пожарищ и руин высились столбы числом не менее полутора сотен, а на них были развешаны голые мужчины. Вверх ногами, вниз головой. Их, видимо, пытали – одни лишились глаз и ногтей, кожа других почернела от расплавленной смолы, у третьих был содран скальп или надрезана мошонка, а на четвертых, пятых и шестых, располосованных мачете, смотреть было еще страшней.

Саймон, впрочем, смотрел. Недавно ему стукнуло двадцать один, а выглядел он еще моложе, но сейчас казался себе самому древним-предревним старцем. Губы его дрогнули, шепнув:

– Не милосердие, но справедливость…

Тетушка Флори, с ее мормонским максимализмом, сказала бы иначе: не мир, но меч. Ричард Саймон чувствовал, как трепещет в его руках незримый клинок возмездия.

Он смотрел.

Подвешенные на столбах мужчины были, видимо, главами семейств. С остальными не церемонились: бесполезных малолеток и стариков сожгли в домах или прикончили ударом мачете (чтоб не тратить боеприпасов), женщин изнасиловали, и трупы их валялись под столбами – там, где висели их братья, отцы и мужья. Смерть, царившая в этой деревне, была совсем иной, чем в тайятских лесах, – не честной, не благородной, не славной, а жуткой и мерзостной. Ибо то была смерть беспомощных. Оборотная сторона колумбийского Эдема!

Саймон двинулся вперед, переступая через раскинутые женские ноги и тела обезглавленных детишек. Его высокие новые башмаки на шнуровке чуть слышно поскрипывали. Комбинезон десантника Карательных Сил тоже был новым, слегка помятым, с сержантскими фасциями в петлицах; на груди висел автомат, компактная “сельва” с плоским штык-ножом. Больше никакого оружия у него не было, если не считать рук, ног и зубов. Он сам был оружием. Безжалостной десницей Закона, повелевавшего отстреливать бешеных зверей.

Деревушку делила мелкая река. За ней, в половине лиги, громоздился бурый вал Сьерра Дьяблос, где не проедешь ни на танке, ни на джипе, да и пешком не пройдешь – получишь пулю в лоб и упокоишься где-нибудь в трещине. Можно, правда, полетать над скалами на вертолете или в боевой капсуле, но тогда получишь не в лоб, а в брюхо, и не пулю, а гранату. Сьерра Дьяблос чужих не любит! Своих, впрочем, тоже: хоть не убивает, но и не кормит. Если б не было деревушек вроде этой панамской, свои бы сдохли с голоду…

Река пела, журчала по камням. Люди Сантаньи сожгли все на ее восточном берегу, но западная часть деревни уцелела. Там, как знал Саймон, располагались временный штаб гондурасцев, рота охраны и два отборных батальона – все восемьсот человек мятежного воинства. И там был Педро Сантанья, генерал и экс-президент, нарушивший правила игры.

Что, кстати, уже не являлось внутренним делом суверенного Гондураса. Согласно Конвенции Разъединения, ни одна страна не имела права вмешиваться в дела другой, в революции и гражданские войны, пока сей огненный вал не перехлестывал ее границ. А если перехлестывал, то приходили войска ООН, поскольку в той же Конвенции говорилось: “Рубежи меж государствами, установленные в настоящем документе, считаются окончательными, не подлежащими пересмотру и ревизии; их неизменность гарантируется всеми силами и средствами, как политическими и экономическими, так и военными, которыми располагает Организация Обособленных Наций”. Точка! Часть первая, статья вторая…

Во исполнение этой статьи Ричарда Саймона послали в Сьерра Дьяблос. Еще – ради практики и проверки. Так ли он крут, чтоб сделаться агентом ЦРУ и бродить тайными тропами в человеческих лесах, по землям, где бушует война…

Тропинка, которой он шел сейчас, была первой. Он должен был преодолеть ее один, без наставников и инструкторов. Без Чочинги и Чоча, без Дейва Уокера и Леди Дот… Пройти до конца, пролезть дьяволу в глотку, схитрить, убить… И остаться в живых. Дохлые львы никому не нужны!

Пальцы Саймона приласкали вороненый автоматный ствол. На шее его болтался жетон сержанта Карательных Сил, а силы эти, под командой подполковника Тревельяна, с боевыми вертолетами “ифрит” и “бумеранг”, с танками и реактивными установками “Железный Феликс”, сосредоточились в восьми лигах к востоку – и ни одним шагом ближе. Ни шагом, так как у Сантаньи имелись еще заложники, о чем он поставил в известность и Тревельяна, и коменданта боливийской базы Корпуса. Этот Сантанья был человеком предусмотрительным и не всех еще развесил по столбам.

Пока. Пока боится, что накроют залпом “Феликсов”… Хотя стоило б накрыть, ибо заложников – если они и в самом деле есть – вряд ли спасешь. Люди Сантаньи прирежут их и ускользнут в Сьерра Дьяблос, а оттуда ублюдков не выкуришь ни газом, ни ракетами… Ничем, кроме ядерной атаки или бактериологического заражения местности… Но эти лекарства были опасней самого недуга.

Тактика “выжженной земли” никогда не применялась силами ООН. Собственно, и никем другим, хотя средства массового поражения существовали и, наряду с боевыми планетолетами, считались основой космической обороны. Но в наземном конфликте их применение было фатальным для обеих сторон – так же, как долгие, затяжные войны с гигантским числом солдат, поставленных под ружье. Победителей в них не было; одни лишь потери, и исчислялись они целыми поколениями.

Психология, ставшая со времен Исхода наукой довольно точной и компьютеризированной, объясняла этот феномен. Лишь два процента населения, преимущественно – мужчины, были способны к убийству во имя долга, без неприятных последствий для собственной психики; всех остальных война травмировала необратимо, превращая в лучшем случае в неврастеников и инвалидов, а в худшем – в садистов и маньяков. Эти мстили всем – потерянные люди, безвинные преступники, жертвы общества, сделавшего их убийцами. Еще на Земле, в двадцатом столетии, хватило подобных экспериментов: две мировые войны, а затем – войны в Корее, Вьетнаме и Афганистане. Выжившие в них как бы выпадали впоследствии из системы общественных норм и связей, и все попытки адаптировать их к мирной реальности были, как правило, неудачны. Эта болезнь получила название “вьетнамского синдрома” и считалась столь же неизбежной для большинства отвоевавшихся солдат, как старческая импотенция.

Но, кроме большинства, было еще меньшинство – те самые два процента прирожденных воинов. Из них, и только из них комплектовались силы ООН, весьма немногочисленный, но боеспособный контингент войск быстрого реагирования, полиции, разведки и прочих служб, призванных карать, охранять и защищать. Это диктовало свою особую тактику, в которой были предпочтительны действия локальные, а не глобальные, рейды малых групп или агентов-одиночек, внезапные атаки и нежданные прорывы для ликвидации причин конфликта. Причиной же всегда являлись люди – не слишком большое число зачинщиков и смутьянов, с гибелью коих в стане врага воцарялся хаос. Следствием хаоса была потеря боевого духа, а затем – отступление и бегство; и завершалось оно на свалке, в Каторжных Мирах.

Подобная тактика напоминала хирургическую операцию: наркоз пациенту дан, системы жизнеобеспечения включены, банк органов – на всякий случай – подготовлен, но резать все-таки приходится ножом. Лазерным скальпелем, если говорить точнее. Невесомой, стремительной, почти незаметной иглой…

Ричард Саймон, практикант, сегодня и был таким скальпелем. Люди подполковника Тревельяна служили ему дымовой завесой – или, если угодно, наркотическим снадобьем для пациента, призванным усыпить его бдительность. Тревельян лишь блокировал подходы к Сьерра Дьяблос; его патрули не сделают ни шагу к западу и не вступят в бой с головорезами Сантаньи. Зато через пару часов грянет с небес стратоплан класса “Синий призрак”, отстрелит боевые капсулы с десантом и сбросит что-нибудь успокоительное. Скажем, изобретенные недавно фризерные бомбы – не слишком мощные, с температурой в эпицентре до минус тридцати. Или подбавит газку – тоже не смертельного, “хохотуна” или “поцелуя Афродиты”, чтоб десантники не заскучали. Они спустятся, выйдут, и тогда…

Тогда начнется настоящее веселье – если он, Ричард Саймон, прооперирует всех, кому веселиться не положено. Пусть веселятся в преисподней!

Ричард осмотрелся с мрачной усмешкой и тут же вспомнил, что ему надлежит казаться испуганным – как всякому юноше, пусть даже сержанту, узревшему столь жуткую картину. На этом, на его страхе, молодости и явном отсутствии опыта, держался весь план; его должны были принять за сопляка – жалкого, перепуганного и потому вполне безопасного. Учитель Чочинга называл эту хитрость дорогой Смятого Листа, но Леди Дот, формулируя задание, выражалась определенней:

Притворись, обмани и убей! Всех, до кого дотянешься!

Глаза Саймона увлажнились, плечи обвисли, колени затряслись. Он играл со всем возможным старанием. Видимо, патрули Сантаньи уже наблюдали за ним: справа доносился треск углей под сапогами, а на другом берегу реки что-то поблескивало – не иначе как стекла мощного бинокля. Саймон стиснул левой рукой автоматный ствол, перегнулся в поясе и сделал вид, что его выворачивает наизнанку. Ему не пришлось слишком сильно притворяться.

Сожженная часть деревни была позади. Он стоял у быстрых речных вод, разглядывая противоположный берег. Там, среди уцелевших хижин, суетились люди в пестрых маскировочных комбинезонах, перетаскивали мешки, вьючили их на мулов, коптили мясо над жаркими кострами, ели, хохотали… Местность от берега приподнималась, и дальний край селения был виден как на ладони – дома там выходили к скалам, протянувшимся темной ломаной стеной с севера на юг. На их фоне белела церквушка с колокольней, самое основательное сооружение в этой забытой богом дыре; рядом, образуя небольшую площадь, стояли еще пять-шесть одноэтажных строений, тоже беленных известью, с крытыми террасами. Они выглядели посолидней остальных и, как решил Саймон, возможно, принадлежали священнику, старосте и местным богатеям. Он мог держать пари на сотню кредиток против панамского песо, что Сантанья обосновался в одном из этих домов, а рядом устроились его офицеры и телохранители. Заложников – если в самом деле у них есть заложники – держали, вероятно, в церкви. Дверь ее была притворена, а на ступенях, насколько он мог разглядеть, сидели трое или четверо часовых.

Он ждал, стоя на берегу и не пытаясь скрыться. Река была мелкой, с галечным дном, но довольно широкой, метров сорок-сорок пять. Неподалеку чернели обугленные сваи моста, а за ним начинался пыльный грунтовый тракт, переходивший в улицу, которая вела к площади и к церквушке. Вскоре там наметилось шевеление – три человека в комбинезонах вышли на террасу ближнего к церкви дома, постояли, сблизив головы и будто бы совещаясь, и начали быстро спускаться к сожженному мосту. “За мной”, – подумал Саймон, отметив, что доносившийся справа скрип углей под сапогами стих. Вероятно, невидимые конвоиры замерли, взяв его на мушку.

Он услышал долгий хриплый стон и повернул голову. В тридцати шагах, у самого въезда на мост, торчал особенно высокий столб, почти пятиметровый. К нему прикрутили колючей проволокой жилистого смуглого мужчину неопределенных лет – кровь, сочившаяся из сотни ранок и засыхавшая бурой коркой, не позволяла определить возраст. Бедра, живот и гениталии мужчины были истыканы ножом. Однако он еще дышал.

Саймон приблизился к нему. Человека подвесили вниз головой, но столб был высок, и их лица находились на одном уровне. В пустых глазницах висевшего запеклась кровь. Веки тоже были срезаны.

– Я из Карательного Корпуса, – сказал Саймон. – Парламентер. Ты кто?

Губы мужчины шевельнулись, потом он хрипло выдохнул:

– Ан-хель… Сан-чес… ста… староста… был… Не… не вижу… тебя…

Ты – сол-дат?… Из Бо… Боливии?…

В Боливии, на одном из прибрежных плоскогорий, находилась местная база Корпуса. Оттуда и взлетит “Синий призрак” с десантниками. Через час сорок две минуты.

– Зачем они это сделали, дон Анхель? – спросил Саймон. – Зачем пытали, зачем перебили всех? Ведь вы же не сопротивлялись.

– Не… со… со-про-тив-лялись… Кля-нусь… Пре-святой Девой…

Отдали… все… Но их генерал ска… сказал: “Пеоны – хитры… Дали ма… мало… больше спря… спря-тали… Зерно… мескаль… де… де-ву-шек… Надо пытать… пы-тать…” – Человек дернулся, и под шипами, раздиравшими грудь, живот и ноги, показалась кровь. – Го… гово-рят, – пробормотал он, – генерал Сан… Сантанья и наш дон Кера… не… не в ладах… пре… прежние обиды…

Дон Алессандро Кера был правителем Панамы. Пару лет назад, когда Сантанью свергли, он отказал генералу в убежище.

– Прежние обиды, медленно повторил Саймон. – Они, значит, не в ладах, и генерал мстит. Режет пеонов. Так, дон Анхель?

– Нас… всегда… резали… – прошептал староста. – Здесь… на Земле… все едино…

Он смолк. Саймон, повернув голову, следил за тремя мужчинами в пятнистых комбинезонах, которые быстро спускались к берегу. До реки им оставалось двигаться минут шесть-семь.

– Хочешь воды? – спросил он Анхеля.

– Хо… хочу уме-реть… – раздалось в ответ.

– Не надо. Я – парламентер. Я не могу снять тебя сейчас, но скоро Сантанья уйдет, и придут наши. Солдаты из Боливии. Ты будешь жить, дон Анхель. Потерпи!

– Не… не буду… жить… Не… надо… Все… умерли… Все… в ру-ках… Пре-святрй Девы… от… отмучились… Хо… хочу к ним… ско-рее… К Па-кито… кЛоле… к Ри… Рикардо… кма… малышке Би… По… помоги, сол-дат…

Он еще шептал что-то, перечислял какие-то имена, с натугой шевеля распухшими губами. Троица, встречавшая парламентера, уже разбрызгивала воду посреди реки. Речка в самом деле была мелкой, по колено.

Саймон поднял оружие и выстрелил дону Анхелю в висок. “Сельва” била крохотными пульками с огромной начальной скоростью, и входное отверстие получилось таким, будто Анхеля ткнули в лоб шилом. Но маленький снаряд, пронизав его череп, пробил столб и улетел за реку.

– Это ты зря, Чико! – рявкнул один из троицы, выбираясь на берег. – Зря!

Не ты вешал эту упрямую скотину, не тебе и кончать его! Самоуправство получается, а? Что же ты, Чико?

Холодные темные зрачки уставились на Саймона. Человек был высоким и крепким, с толстой шеей и дочерна загорелым лицом. Над узкими губами топорщились усы, на щеке алел рубец, и мочка левого уха была срезана. Судя по боевым отметинам и по тому, как уверенно-небрежно усатый касался приклада винтовки, он повидал всякие виды. Лет ему было порядком за тридцать.

Саймон опустил глаза и пробормотал:

– Я не мог глядеть… не мог… Он так мучился…

– И должен был мучиться! Если б ты не влез, свиное отродье! – Усатый зло ощерился и повел в сторону Саймона винтовкой. – Ну-ка, Пас, Кинта! Заберите у него пукалку! И обыщите!

Саймон покорно сдал автомат и вывернул карманы. Рядом со стволами патрульных его “сельва” действительно гляделась пукалкой. У них были винтовки “три богатыря”, мощное многопрофильное оружие русского производства. Как оно сюда попало? Оружейный завод в Туле поставлял эти винтовки лишь российскому спецназу и отрядам быстрого реагирования ООН.

– Нехорошо начинается наша беседа, Чико, – произнес усатый, когда обыск был закончен. Он с сожалением оглядел мертвого Анхеля и повторил:

– Нехорошо!

Саймон буркнул, сгорбив плечи и не отрывая глаз от земли:

– Я не Чико, сэр, я – парламентер. Сержант Донован, третий полк, группа спецпоручений. И говорить мне ведено не с вами.

– Сер-жа-ант… спец по спецпоручениям… – с издевкой протянул усатый. – А я – капитан Мела, подразделение охраны президента. Слышал про меня?

Саймон помотал головой, хотя об этом душегубе ему сообщили кое-какие сведения. Доверенный человек Сантаньи, глава телохранителей и мастер резать языки да глотки. Судя по данным ЦРУ, он отличался хитростью, патологической жестокостью и тягой к юным девушкам – желательно младше пятнадцати лет. Он был не гондурасцем – то ли с Кубы, то ли из Сальвадора.

– Парламентер… сер-жа-ант… – снова протянул Мела и вдруг рявкнул:

– Дерьмо! Сопляк! Почему не прислали офицера? Где полковник твоего сраного полка? А, Чико? Президент договоров с сержантами не подписывает. Не тот, видишь ли, калибр у сержантов!

Ричард Саймон еще больше ссутулил спину, разглядывая носки своих башмаков. Несмотря на высокий рост и крепкое телосложение, выглядел он сейчас растерянным и жалким.

– Я не должен подписывать договора, сэр. Мне вменили в обязанность убедиться в существовании заложников и передать генералу Сантанье следующее: если ваш отряд покинет деревню, не причиняя вреда жителям – тем, кто еще не умер, – вы получите выкуп. Это все!

Пас и Кинта, спутники Мелы, переглянулись. Один выразительно хмыкнул, другой пробормотал:

Выкуп! Было б кого выкупать!

Капитан бросил на него свирепый взгляд, потом придвинулся поближе к Саймону.

– Выкуп, говоришь? В какой валюте?

– В твердой, сэр. В фунтах, рублях, долларах, юанях или кредитках ООН. Как пожелает генерал.

– А сумма? – Усы Мелы хищно встопорщились. Саймон изобразил смущение.

– Прошу простить, сэр… Мне приказано назвать сумму только генералу. При личном контакте.

Винтовка в руках Мелы дернулась, ствол уперся Саймону под челюсть. Похоже, капитан считал, что полностью владеет ситуацией. Что может вышибить мозги парламентеру или подвесить его на столб и поупражняться в искусстве татуировки… Это было ошибкой, большой ошибкой! Нажать на спуск ему бы не удалось. Как и двум его подчиненным.

Но демонстрировать свои способности было рано, и Ричард Саймон – смятый лист, пожухлая трава – прошептал:

– Прошу вас, сэр… не надо… генерал сообщит вам… ведь вы – его доверенное лицо… а я – человек подчиненный… Чико…

– Ладно, договорились! – Мела опустил винтовку и поскреб изуродованное ухо. -Скажешь все президенту, поглядишь на заложников, а потом я с парнями провожу тебя обратно. Может, отпущу, может, нет… Тебе еще не приходилось висеть на столбе вниз головой? Знаешь, Чико, через пару часов люди становятся такими разговорчивыми…

Кровь отлила от щек Саймона; казалось, еще секунда, и он грохнется оземь. С востока потянуло ветерком, и в воздухе поплыл удушливый запах пожарища, смешанный с жуткими ароматами крови и смерти.

– Ка… капитан… сэр… Нельзя ли уйти отсюда? Побыстрее? Мне надо к генералу… Я парламентер…

– Ты – Чико! И дерьма у тебя полные штаны!

Мела развернулся и зашагал к реке.

Саймон последовал за ним, размышляя о риторическом вопросе капитана.

Приходилось ли ему висеть вниз головой? Да он отвисел подольше, чем все жертвы ублюдка Мелы! В тени и на солнце, с рассвета до полудня, день за днем, два года подряд! И ничего, жив… Даже не сделался слишком разговорчивым… А вот если подвесить этого Мелу – чтоб он лишился всех пальцев! – он заговорит. Соловьем запоет! Канарейкой!

Зажмурившись на мгновение, Саймон представил эту восхитительную картину и судорожно сглотнул.

Два конвоира топали сзади, тыкая его под лопатки винтовочными стволами. С каждым тычком он словно бы нырял вперед, а один раз, когда ударили посильней, умудрился грохнуться на колени, прямо в воду. При этом он успел посмотреть на часы, отметив, что “Синий призрак” ожидается через час семнадцать минут.

Когда они добрались до церкви и утесов Сьерра Дьяблос, оставался ровно час. Оглядев церквушку, Саймон решил, что она вполне подходит для обороны – особенно колокольня, где темнели спаренные пулеметные стволы и виднелись головы двух стрелков. Мела, не обращая на него внимания, что-то буркнул часовым, и один бросился к дому священника, украшенному гондурасским флагом (видимо, там была резиденция экс-правителя), а другой отомкнул засовы на церковных вратах. Потом Саймону разрешили заглянуть внутрь – но издали, не переступая порога.

В церкви царил полумрак, скамьи были переломаны и валялись тут и там неаккуратными грудами, в одной из коих торчали жалкие остатки алтаря. Справа, в приделе, был дверной проем, а за ним – лестница, ведущая наверх, на колокольню. Стены в наивных росписях, изображавших Деву Марию, поклонение волхвов, хождение по водам и крестный путь, пестрели выбоинами от пуль. Били по фрескам, целили в самые непотребные места, и это доказывало, что людям Сантаньи чужды религиозные предрассудки. Как и остальным латмериканцам, кроме невежественных крестьян. Этот мир, в отличие от Южмерики, давно уже не был оплотом святой католической римской церкви.

В одном из дальних углов, под фреской Девы Марии с дырой между ног, скорчились трое: старец в изорванном рубище, пожилая женщина с надвинутым на лоб платком и девочка лет семи. К Саймону они не повернулись; сидели, глядя в пол, неподвижные, как восковые фигуры. Женщина прижимала девочку к себе, а над ними скорбным жестом простирала руки Пресвятая Богоматерь – бессильная, не могущая спасти и защитить ни саму себя, ни тех, кто вверился ее Цэфемерному покровительству.

Скрипнув зубами, Саймон спросил:

– Это – все?

– А разве мало? – откликнулся капитан с наигранным,Удивлением. – Самые ценные людишки из этого нужника: местный падре и его экономка со своим отродьем. С внучкой то есть. Одна баба слишком старая, другая – слишком сопливая… По-моему, их даже не помяли… Ну, нагляделся? Идем! И не забудь, кретин, что к президенту обращаются “ваше превосходительство”. – Он ткнул Саймона прикладом под копчик.

Обогнув угол церкви, они направились к дому священника, довольно просторному, с беленными известью стенами и террасой, где устроились два связиста у радиофонных армейских пультов и, четверо охранников. Справа от террасы рос падуб, на удивление высокий, с резными темно-зелеными листьями. Ветви его простирались над плоской кровлей, и это напомнило Саймону отцовское жилище в Чимаре. Была, однако, и разница: во-первых, люди, в отличие от тайят, не делили свои владения на мирные земли и землю для битв, но воевали повсюду, где им хотелось; а во-вторых, дом священника был возведен согласно местным канонам – не только с верандой, но и с центральным патио, вокруг которого шли жилые комнаты.

В патио и поджидал посланца экс-президент Сантанья – очень полный мужчина за пятьдесят, с орлиным носом и резкими рублеными чертами. Они, впрочем, уже начали расплываться – то ли под влиянием возраста, то ли потому, что выпито и съедено было немало; во всяком случае, под челюстью экс-президента свисал изрядный слой жира. Сантанья облачился в пышный генеральский мундир с эполетами, витыми шнурами и целым иконостасом орденов – вероятно, он поджидал кого-то повыше чином, если не полковника, так хоть майора. За президентским креслом маячили трое офицеров, а по углам квадратного дворика – телохранители с такими же винтовками, как у Мелы. Итого – одиннадцать, прикинул Саймон, приплюсовав к генеральской свите своих конвоиров.

Капитан велел ему встать в восьми шагах от кресла, отдать честь и больше не дергаться. В ответ на приветствие Сантанья щелкнул толстыми пальцами и нахмурил брови. Брови у него были исключительные – кому угодно сгодились бы вместо усов.

Саймон вытянулся во фрунт, уставил глаза в беленую стену напротив и доложил:

– Сержант Донован, сэр! Третий полк Корпуса ООН, сэр! Группа спецпоручений! Явился по приказу подполковника Тревельяна, сэр, и по договоренности с вашим превосходительством!

Все это было чистой правдой – кроме его фамилии и чина. Еще он сократил название Корпуса, опустив приставку “Карательный”, дабы не обострять отношений. Кто он такой, в конце концов? Сопливый сержант, почтовый ящик на двух ногах. Сержанты не делают обидных намеков генералам. Особенно желая добраться до генеральской глотки.

Сантанья откашлялся и важно кивнул, колыхнув жирные складки на шее.

– Мои офицеры, – произнес он гулким басом, ткнув пальцем за спину. – Полковники Хуарес и Гийя, первый и второй батальон, полковник Алонзо, начальник штаба революционных сил.

Все гадюки сползлись в одно гнездо! Все главные мерзавцы, от генерала до капитана! Это было большой удачей. Пальцы Саймона сжались. Он уже чувствовал, как давит на курок.

– Твои полномочия, сержант? – спросил Сантанья.

– Никаких полномочий, сэр! Я обязан взглянуть на заложников и назвать вам сумму выкупа. А также передать ваш ответ подполковнику Тревельяну. Все, что вы пожелаете доверить мне, а не радиосвязи, сэр!

Сантанья снова кивнул и уставился темными выпуклыми глазами на капитана Мелу.

– Заложники?

– Показаны, ваше превосходительство. Взгляд генерала переместился на Саймона.

– Доволен, сержант?

– Хм-м… – Саймон изобразил нерешительность и раздумье. – Прошу простить, сэр, но в этой деревне, согласно сведениям панамской стороны, обитало шестьсот шестьдесят два человека. Я не успел подсчитать погибших, но их не более шестисот. Заложников – трое. Быть может, кто-то еще остался в живых?

Генеральские брови нацелились на капитана Мелу. Сам Сантанья, видимо, не входил в такие ничтожные дела, как число оставшихся в живых пленников. Или пленниц. Саймон полагал, что где-то спрятаны еще с полсотни девушек и молодых женщин – на забаву гондурасскому воинству.

– Был еще один, почти живой, – Мела ухмыльнулся ему в лицо, – такты его сам прикончил, Чико!

– Значит, все. – Палец генерала уставился в грудь Ричарду Саймону, и он невольно вздрогнул. Любимый жест Леди Дот!

Но стреляла она наверняка получше, чем этот обвешанный орденами жирный бурдюк. – Все! – повторил генерал. – Платите деньги, берите товар и передайте привет моему другу дону Кера. Жаль, не он мне платит, а вы… Ну, с ним я еще сочтусь! Когда мой народ сбросит иго. тирана, когда мой дворец снова станет моим, тогда разберемся и с доном Алессандро… Или уже не с доном? Сегодня он дон, а завтра – дон-дзинь! Пустое ведро!

Сантанья гулко расхохотался, и три полковника поддержали его, будто экс-президент отпустил невероятно изысканную остроту. Но Мела не смеялся. Стоя справа от Саймона, он бдительно озирал двор: стены, двери, четырех стражей по углам и еще двух, Паса и Кинту, замерших за спиной парламентера. У Паса на плече висел дулом вниз автомат Саймона. Легкая компактная “сельва” с плоским штыком и магазином на сотню патронов. Очень надежное оружие.

– Ну, – пробасил Сантанья, – какова же цена? – Он вывернул голову налево, потом направо, с сомнением оглядел своих полковников и распорядился:

– Алонзо, дай сержанту лист бумаги и что-нибудь пишущее. Пусть изобразит… А я посмотрю, щедр ли этот Тревельян. Если не очень, сержант задержится у нас до вечера. Потом мы отправимся в Сьерра Дьяблос, а он – к Тревельяну. С большим мешком. А в мешке будут три головы… Слышал, Мела?

В ответ капитан прищелкнул каблуками.

Саймон начал изображать. Полковничья ручка была отличной – крепкий гладкий пластмассовый корпус, наполненный сухими чернилами. С острым кончиком и кольцевой насадкой для регулирования толщины линии. С плоским торцом, который так удобно упереть в ладонь… Превосходная ручка! И сделана, кажется, в Китае… или в Турции… или в одном из пяти Сингапуров… дьявол их разберет…

Закончив писать, он сложил лист пополам, перегнул еще раз и еще и вручил Нетерпеливо подпрыгивавшему Алонзо. Тот направился к Сантанье. Ручка была забыта, и Саймон в задумчивости отправил ее за ухо. “Полезная штука уши, – мелькнула мысль, – зря тай их режут. Куда безухому сунуть сигарету или такой вот пишущий стержень? Правда, тай не курили и не писали; все сказки, легенды и ритуальные традиции передавались изустно, и лишь в отдельных, особо важных случаях вывязывались из цветных нитей Говорящие Браслеты – вроде тех, что скрепили договор тайят с людьми Правобережья. Выходит, коль рассудить здраво, не так уж нужны были четырехруким уши, и не велик грех срезать их под корень…

Экс– президент начал разворачивать бумагу, и на лице Саймона отразилось почтительное внимание. Капитан Мела хмурился, полковники вытягивали шеи, стражи застыли, сознавая торжественность момента. До появления “Синего призрака” оставалось больше двадцати минут.

– Не такая уж крупная сумма, – произнес генерал, пренебрежительно выпятив губу. – Ну, за трех панамских выродков хватит… Одним платежом, и, надеюсь, не в песо? В кредитках или в долларах?

Саймон кивнул. Сумма была крупной, и от него не укрылось, как алчно блеснули глаза Сантаньи. Впрочем, он мог пририсовать еще пару нулей, ничем не рискуя, – покойникам деньги не нужны.

Экс– президент отодрал половинку листа, вытащил ручку-такую же, как у полковника Алонзо, -чиркнул что-то и усмехнулся.

– С паскудного пса хоть вошь с хвоста… Это я не о твоем Тревельяне, сержант, об Алессандро… все-таки продаю его ублюдков… – Он сунул бумагу Алонзо. – Передай, полковник. Здесь счета гондурасской революционной армии в банке “Экстерьер де Гавана”… Деньги должны поступить к двадцати ноль-ноль, сегодняшним вечером. Мои связисты получат от банка код подтверждения, а твой Тревельян – заложников. Все ясно, сержант?

– Так точно, сэр!

"Пора, – решил Саймон, – пора!” “Призрак” с десантниками ждать еще шестнадцать минут, но уж больно момент подходящий! Алонзо стоял перед ним, протягивая сложенный лист бумаги, и теперь полковник, Кинта и Пас прикрывали его от часовых в углах дворика. И все трое были рядом, на расстоянии протянутой руки!

Взяв бумагу, он сунул ее в карман.

– Прошу прощения, сэр… Ваша ручка… Бить ручкой в глаз было куда удобнее, чем пальцем, – хотя бы из гигиенических соображений. Алонзо умер мгновенно. Он еще не успел покачнуться (тем более – упасть!), как ручка сидела в черепе Паса, а автомат, легкая смертоносная “сельва”, вернулся к прежнему хозяину.

Кинту застрелили свои – Саймон распластался у его ног, и Кинта получил все предназначенное парламентеру. На какую-то долю секунды три оседавших наземь тела явились неплохим прикрытием, и Саймон успел снять стрелков с левого фланга. Затем он покатился по полу – стремительный, как тень гонимых ураганом облаков; пули зло жужжали, щелкали о камень, но не могли его догнать. Автомат в его руках снова ожил, плюнул струйками огня, и двое с винтовками упали. У каждого во лбу алела маленькая дырочка – точь-в-точь такая, как у Анхеля Санчеса, слепого старосты, пожелавшего умереть.

"Лес, – думал Саймон, приподнимаясь на колене, – наш лес, человеческий, не тайятский… Место для битв! Место, где тяжелеет Шнур Доблести… Место, где Смятый Лист оборачивается Тенью Ветра… Место не милосердия, но справедливости…”

Реакция у полковников была не та, что у стражей, но все-таки они добрались наконец до оружия. У Хуареса был американский “рейнджер”, а у Гийи вроде бы лучемет, страшная штука в ближнем бою, но выстрелить он не успел. Как и Хуарес, рухнувший навзничь с пробитым виском.

Саймон поднялся, сжимая теплую ребристую рукоять “сельвы”. Его внутренний таймер отмерил лишь несколько секунд, и значит, охранники на террасе еще прислушиваются к выстрелам да соображают, что к чему. А на площади, у церкви скорее всего и не встревожились… Чего им тревожиться?

Из– за сержанта-молокососа, приведенного Мелой?

При этом имени считавший секунды таймер дал сбой. Что-то было не так!

Чего– то не хватало! И Ричард Саймон, оглядевшись и не обнаружив трупа Мелы, понял чего. Три полковника, шесть охранников… А капитан улизнул!

Правда, остался генерал, экс-президент, его бандитское превосходительство, главная цель акции и всей этой мясорубки. Слишком толстый, чтоб сбежать, слишком медлительный, чтоб дотянуться до оружия…

Саймон стремительно шагнул к нему, нацелил штык и, глядя в помертвевшие выпученные глаза, раздельно произнес:

– Чтоб тебе сдохнуть в кровавый закат, пятнистая жаба!

Сантанья недоуменно моргнул, ибо слова эти были сказаны на тайятском. Затем плоский штык прорезал жировую складку под челюстью, проткнул горло, скользнул меж шейных позвонков… Легкая смерть, быстрая! Висевшие на столбах мучились дольше… гораздо дольше…

Эта мысль еще не успела угаснуть, как Саймон метнулся к двери, замер, прислушиваясь, потом подскочил, ударил в косяк ногой и распластался на крыше. Его мышцы и кости окрепли при повышенном тяготении на Тайяхате, поэтому здесь, в Латмерике, – как, впрочем, и на Колумбии – он чувствовал себя ласточкой среди сонных мух. Согнув колени, он мог подпрыгнуть метра на полтора, а с разбега – на два с половиной, и это был не предел. В спринте он тоже имел неплохой результат, гораздо лучший, чем у орды гондурасских вояк, ринувшихся во двор. Их насчитывалось человек тридцать, с капитаном Мелой во главе, и Саймон едва подавил искушение полить их частым свинцовым дождиком. Но помощь предполагалась только через тринадцать минут, и эти минуты надо было еще прожить – желательно в тихом и надежном месте.

Плотно прижимаясь к крыше, он скользнул под ветвями падуба и оглядел площадь. Она была почти пуста. Пять-шесть человек – видимо, посыльные Мелы – бежали к расходившимся веером улицам, громко крича и паля из автоматов; часовые у церкви возбужденно переговаривались и размахивали руками; пулеметчики на колокольне вроде бы затеяли спор – кому оставаться, а кому двигать вниз, за новостями. У домов, по другую сторону церквушки, растянулась цепью дюжина солдат – все, очевидно, из охранной роты, с автоматическими винтовками и мачете на перевязях. Кроме того, были еще два связиста – на террасе, прямо под Саймоном.

Сперва он прикончил их, свесившись по пояс с крыши; затем спрыгнул на террасу и снял пулеметчиков и часовых около церкви. За пальбой и возбужденным гулом выстрели были не слышны, и Саймон уже подбирался к церковным дверям, когда из резиденции Сантаньи повалили охранники. Он прижал первых к земле короткой очередью, пальнул для острастки в сторону домов, откинул засовы и юркнул внутрь.

К счастью, изнутри дверь тоже запиралась – и не на ключ, а на тяжелый деревянный брус на кованых железных крюках. Приладив его на место, Саймон бросился к лестнице.

– Сынок! Ты из Боливии, сынок? Кто это сказал? Священник в изодранной рясе? Пожилая женщина в платке?

Он махнул им рукой и крикнул:

– Ложитесь! Ложитесь на пол! За скамейки! Чтобы взлететь на колокольню, ему понадобилось десять секунд, но в дверь уже ломились. Не просто ломились – палили из всех стволов! Из пулемета их было не достать, но Саймон, распластавшись на полу, срезал атакующих несколькими очередями. Затем он встал, сбросил вниз два трупа, взглянул на часы (оставалось еще десять с четвертью минут) и примерился к своему новому оружию.

Это была спаренная пулеметная установка “Хиросима” – разумеется, японская и, как все японское, надежная, точно консервный нож. При виде ее Саймон облегченно вздохнул, почувствовав себя хозяином положения. Затем он усмехнулся, увидев, что именно охраняли гондурасские пулеметчики.

Сразу за церковью и домами вздымался метров на восемьдесят почти вертикальный трещиноватый кряж, вполне преодолимый при известном опыте и навыках. Но лезть на эту стену не было нужды: ее рассекала узкая рваная щель, куда могли протиснуться два мула с поклажей, а за щелью начинался такой же узкий каньон с расчищенным и натоптанным дном. Конечно, тайная дорога отступления! Которую стерегли крупнокалиберные стволы “хиросимы”! Наверняка существовал и другой путь, много разных путей в лабиринты Сьерра Дьяблос, но этот был самым близким. Ричард Саймон держал его в руках. Как и всю деревню.

И тут что-то странное случилось с ним. Он вдруг будто бы превратился в какое-то иное существо, в дьявола или Бога, в демона или ангела-мстителя с огненным мечом, – а может, сия трансформация случилась не с ним, Ричардом Саймоном, а с сержантом Донованом? С юным сержантом из группы спецпоручений, прошедшим по разоренной деревне, вдохнувшим запахи гари и крови, увидевшим то, чего не видел нигде, даже в тайятских лесах?

Пригнувшись, он с яростным воплем дал длинную очередь, прогрохотавшую над площадью словно похоронный салют. Взметнулись фонтанчики пыли, воздух наполнился гулом свинцовых пчел; их хищная стая понеслась, тараня стены, скользя вдоль переулков, заглядывая в окна, разыскивая цель, такую мягкую, такую беззащитную под их укусом. Улицы, окна, дома ответили – слабо, вразнобой; одна пуля свистнула слева от Саймона, другая ударила в колокол, породив долгое протяжное “ба-аммм”. Он дал новую очередь, уложив в пыль десяток фигурок в пестрых комбинезонах. В какое-то безумное мгновение ему почудилось, что там, на другом берегу реки, мертвецы встают, поднимаются, слезают со своих столбов и – истерзанные, жуткие, страшные! – бредут сюда, к площади, на слитный зов пулеметного и колокольного набата. Идут, чтоб отомстить своим мучителям!

– Без гнева и пристрастия, – прорычал Саймон, прошивая фасады стоявших напротив домов. – Не милосердие, но справедливость! – Он срезал гондурасский флаг над домом священника. – Pro mundi beneficio! Поднявший меч от меча погибнет! Не утратив, не сохранишь! – Он снова надавил гашетку и пробормотал на тайятском:

– Чтоб вам лишиться ушей и пальцев, проклятые крысы! Чтоб дети ваши не дожили до дневного имени!

Пулемет грохотал и пел в его руках, посылая не праведным смерть и муки. Он зло расхохотался и пнул зарядный ящик. Патронов было много. Много маленьких свинцовых пчел, посланцев Ричарда Саймона, карающего божества.

Он карал. Селение лежало перед ним как на ладони – черное пепелище за рекой, белые домики и хижины на западном берегу, на пологом откосе, спускавшемся к речным водам. Ревели мулы, над кострами поднимался сизый дым, пестрые фигурки вопили, метались по улицам, ошеломленные шквалом внезапной смерти. Он мог дотянуться до любой из них. Мог покарать, отомстить, убить.

Он карал. Он слал кару из храма, где пребывали милосердный Христос и Дева Мария, заступница, богородица. Он слышал их голоса. Они говорили: сегодня – не милосердие, но справедливость! Они избрали его своей карающей десницей. Мертвецы, висевшие на столбах, пели ему хвалу. Их дети и женщины, благословляя, тянули к нему руки. Он не мог вернуть им жизнь, но мог отомстить. Убивать, убивать, убивать! И это было правильно. Это было хорошо. Справедливо!

Потом что-то грохнуло у его ног, взметнулось рыжее пламя, полетели осколки кирпичей, и жаркая воздушная волна швырнула Саймона на пол. Он еще успел услышать, как сверху тоже грянул гром, успел увидеть, как раскололись небеса и как огромная тень ринулась с них к земле, чтобы засеять ее черными зернами боевых капсул.

"Призрак”, – подумал он. – Прилетел…” 

И потерял сознание.

… Очнулся Саймон уже на ступеньках у церковных врат, с гудящей головой и расслабленностью в членах. Над ним склонился человек в бронированном скафандре десантника; его лицо прикрывала маска, и, подняв руку ко лбу, Саймон понял, что на нем тоже надета маска, с воздушным регенератором и прозрачным лицевым щитком. Над площадью и домами клубился розоватый дым, совсем не похожий на серые разводы “хохотуна” или серебряное мерцание фризеров; значит, “Призрак” сбросил бомбы с обычным усыпляющим газом. Машинально отметив это, Саймон пробормотал непослушными губами:.

– Что… что случилось?

Десантник помог ему сесть, придерживая за плечи. Голос его из-под маски звучал глухо:

– Ты – Донован? Сержант Донован? – Дождавшись утвердительного кивка, он сказал:

– Врезали тебе гранатой. Хорошо под пятки, а не в лоб. Видишь?

Саймон с хрустом вывернул шею. Колокольня покосилась; в башне, под самой звонницей, темнела огромная дыра, а из нее торчали погнутые стволы “хиросимы”. Колокол, похоже, упал вниз и валялся теперь где-то на лестнице; под съехавшей набок кровлей свисали только обрывки веревок. Основательный взрыв, подумал Саймон, соображая, что же его спасло: мощные перекрытия башни или рука Девы Марии. Мысли медленно ворочались в голове, будто несомые ледником валуны.

Он повернулся к человеку в маске.

– Я цел?

– Слегка контужен. Встать можешь?

Он встал, покачиваясь на нетвердых ногах. Повсюду сновали десантники, стаскивали на площадь тела, раскладывали их рядами: отдельно – мертвых, отдельно – усыпленных и раненых. Шеренги были почти одинаковой длины.

– Многих ты покрошил, – произнес человек в маске.

– Многих, – согласился Саймон. – Жалеешь?

– Нет. Собакам собачья смерть.

Два десантника пронесли капитана Мелу. Кажется, он был цел и невредим, только дергался в забытьи и корчил жуткие гримасы – газ умиротворения не вызывал приятных снов. Наверное, капитану снилось, что он висит на столбе, прикрученный проволокой, и дон Анхель Санчес собирается выколоть ему глаза. А может, его рвали на части те женщины, которых он бросил в пыли со вспоротыми животами…

Подумав о женщинах, Саймон спросил:

– Заложники целы?

– Спят, – отозвался десантник. – Мы их будить не будем. Вывезем на “ифритах” в Ла-Чорреру.

– Тут должны быть еще выжившие… Девушки, я думаю… Сорок или пятьдесят. 

Найдите. 

– Найдем. А ты побудь здесь. Скоро прилетят люди Тревельяна, и тогда…

Десантник что-то еще говорил, но слова уже не доходили до слуха Саймона. Повернув голову, он уставился на террасу, где лежал флаг с перебитым древком и блестели пульты армейских радиофонов. Оттуда потянулась процессия. Десантники в масках шли парами и несли трупы: первым – генерала и экс-президента” за ним – трех полковников, а дальше – всех остальных, согласно званиям и чинам. Но на полковников и мертвых стражей Саймон не смотрел; глаза его не отрывались от тела Сантаньи.

Он шагнул вперед, чувствуя, что гул в голове стихает, ноги держат и мышцы повинуются ему. Потом остановился и пробормотал:

– Нож… Есть у тебя нож?

– Нож? Зачем? – Десантник шарил левой рукой у пояса, а правой поддерживал Саймона под локоть. Саймон оттолкнул его.

– Дай!

Клинок был острым, но все же не таким, как ритуальный нож тимару. “Ничего, сойдет”, – решил Саймон, делая следующий шаг. На ходу он слегка покачивался, однако сил прибывало с каждой секундой.

– Ты куда? – позвал человек в маске. – Я же тебе говорю – побудь здесь!

Батальон Тревельяна уже в воздухе. У них вертолет с медиками…

– Медики мне не нужны, – оборвал его Саймон. – Мне нужен сувенир.

Маленький сувенир, на память от генерала.

И он зашагал туда, где на пыльной выжженной земле валялся труп Сантаньи.

* * *

КОММЕНТДРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Коротко звякнул сигнал вызова, и Эдна Хелли, увидев всплывшее перед ней морщинистое лицо, резким движением отключила магнитофон: ее беседы с Директором ЦРУ не записывались.

– Проект “Земля”, – сказал Директор. – Докладывайте.

– Все четверо кандидатов прошли испытания, сэр. – Эдна Хелли склонила голову, пряча блеск серых зрачков. – Вполне успешно.

– Где?

– Карабаш – на Уль-Исламе, разгром таджикских сепаратистов. Хромой Конь – на Сингапуре-4, превентивные меры против триады Мата Тосиро. Казак – в Нью-Алабаме, Черная Африка; разрешение конфликта на границе с Заиром. Тень Ветра – на Латмерике, ликвидация Сантаньи. Результаты всех четверых оцениваются положительно.

– Степень их готовности? В смысле интересующего нас задания?

– Около сорока процентов, сэр.

Директор поджал сухие губы.

– Значит, еще лет пять-шесть… не меньше… пока наберутся опыта… Что ж, транспортникам тоже нужно время. Сейчас они могут пробить барьер на полторы секунды, с диаметром канала сантиметров пять. Хелли усмехнулась.

– Воробей не пролетит.

– Засылку воробьев проект не предусматривает, – сухо заметил Директор. – Нам нужно перебросить туда специалиста. Молодого, но с достаточным опытом, с хорошей реакцией и блестящей подготовкой. Вам, Хелли, полагалось таких подобрать… – Он сделал паузу, потом закончил:

– И вы их подобрали. Теперь они перейдут в ведомство Ньюмена. В Пятый Отдел.

– Разумеется, сэр. Отдел Конфликтных Ситуаций – лучшее место, чтобы повысить свою квалификацию.

– Или расстаться с головой, – добавил Директор. – Что усложняет вашу задачу, Хелли. Вы подберете и будете готовить новый контингент, но этих четверых курируйте по-прежнему. Все их операции должны обсуждаться с вами, вся их деятельность будет поставлена под ваш контроль. Ваши инструкторы продолжат их обучение – если сочтут необходимым.

– Но Ньюмен… – Эдна Хелли приподняла бровь.

– Ньюмен предупрежден о ваших полномочиях, и больше ему ничего не надо знать. Ничего! – Щеки Директора слегка побагровели, что служило признаком раздражения. Покачивая пальцем, он произнес:

– Напомню, что у истоков этого дела стояли мы с вами и еще дюжина ответственных лиц. Этого хватит, Хелли, вполне хватит. Круг посвященных останется прежним, пока мы не получим какую-то новую информацию. Или пока Транспортная Служба не разрешит проблему блокировки.

Лицо Хелли оставалось бесстрастным.

– Вы хотите, сэр, чтобы я присматривала за этими молодыми людьми? Так сказать, незаметная, но плотная опека?

– Вот именно, незаметная, но плотная! Вы, Хелли, отличный специалист по подготовке кадров, и вы знаете лучше меня и лучше Ньюмена, как дожать этих парней и кого выбрать в нужный момент. Испытывайте их! И не жалейте! Разнообразные задания, жесткие ситуации, максимум инициативы… Мы нуждаемся в человеке, который сумеет не только выжить и действовать как автономный резидент, но пробраться наверх – на самый верх, Хелли! Путь наверх – дорога к интересующей нас информации. Других, я думаю, нет.

Губы Эдны Хелли вытянулись в линию.

– Я полагаю так, сэр. Для них, – она подчеркнула последнее слово, – доступ к передатчикам означает власть. Никто не расстается с властью по собственной воле. Ни у нас, ни у них.

– Ни с властью, ни с тайнами, – согласился Директор. Затем, помолчав, спросил:

– Что вы думаете насчет кандидатов? Все равноценны? Или есть какие-то предпочтения?

– Предпочтений нет, есть предчувствие, сэр.

– Ваши предчувствия стоят многого, Хелли. Кто?

– Саймон. Ричард Саймон, сэр. Тень Ветра.

– Питомец Уокера?

– Да.

– Уокер – такой хитрый техасский койот? Я не путаю? Байки, ухмылки, болтовня, а палец на курке? Парагвайский инцидент… и, кажется, Мадагаскар?

– Еще Таити, сэр, а также Сирия, Равноденствие, Порто-Морт и Рибеллин.

– Хм-м… Я же говорил, вы умеете подбирать кадры, – пробормотал Директор.

– Ну, вернемся к вашим предчувствиям, Хелли. Для них есть повод?

На лице Эдны Хелли промелькнула необычная гримаса – Директор мог поклясться, что она в смущении. Или в сомнении, что казалось столь же невероятным.

– Странный юноша этот Ричард Саймон, – негромко промолвила она.

– Странный, – подтвердил Директор. – Вы намекаете на то, что он отрезал палец у мертвого Сантаньи? И пытался выломать черепную кость? Ну, меня сей эпизод не слишком удивляет, ведь я просматривал его досье. Любой человек, воспитанный фохендами, покажется странным.

– Я имела в виду другое, сэр. Они оба странные, эти Саймоны, и отец, и сын. Со своими понятиями о правах и долге, о том, что плохо и что хорошо… Я ведь когда-то знала его отца – училась с ним на отделении ксенологии, в Коламбусе. И мы…

– Я в курсе, – прервал ее Директор. – Я знаком со всеми деталями вашей биографии и вашей вербовки. Я думаю, из вас не получился бы ксенолог, Эдна. Понятие о долге у вас верное, но вот с правами проблемы… К тому же для ксенолога вы слишком хорошо стреляете.

– Случались у меня и промахи, – по губам Хелли скользнула кривая усмешка.

– Если б тогда, в Коламбусе, я попала в цель, то стала бы не агентом и не ксенологом, а просто женщиной… Кто знает, что лучше?

Шеф Конторы был стар, однако дряхлым не выглядел и сохранил не только интерес к жизни, но и некую толику юмора. Улыбнувшись в ответ на усмешку Хелли, он вымолвил:

– Кто знает? Никто, кроме Бога, моя дорогая. А Бог лично пересадил вас на ту грядку, где вам положено расти, цвести и приносить плоды. И этот Саймон – тоже ваш плод… в определенном смысле… Так мы говорили о его странностях? И что же?

Эдна Хелли повела плечами.

– Для странных дел больше подходят странные люди. А наш проект безусловно странный, со всех точек зрения. Подумайте, сэр, что мы ищем на этой Земле? Разгадку древних тайн – и в частности, секрет давно умершего человека… К чему нам это?… И к чему нам загадки всех прочих миров, куда невозможно добраться? Конго, Фейхада, Сайдары… Что мы найдем там? Скорее всего прах, отбросы цивилизации! Однако мы рвемся к ним… В первую очередь – на Старую Землю… Будто желаем пролезть в колыбель, покинутую три с половиной столетия назад, и пощупать гнилые мокрые пеленки… Зачем? Они сгниют и без нас. Или уже сгнили. Однако…

– Однако мы хотим удостовериться, – подхватил Директор. – Напомню, Хелли, что мир не так прост, как нам кажется. Слишком много в нем неожиданного, непредсказуемого, внезапного… К примеру, этот случай с Невлюдовым. Он ведь смог! Внезапно и неожиданно, как полагают все эксперты и все историки науки. Значит, сумеет и кто-то другой… У нас, или на Земле, или в каком-то другом из Закрытых Миров… Время вполне подходящее: Исход завершился, тяготы колонизации позади, и мы на пороге взрыва. Чего же нам ждать? Новых технологий, оружия и боевых роботов, нового Пандуса?… Новых гениев, наконец?… Таких же внезапных, как этот Невлюдов?… – Покачав головой, Директор прибавил:

– Все это надо держать под контролем, Хелли. А что касается процесса гниения, то он опасен и временами порождает взрывчатую смесь.

– И это тоже странно – не так ли, сэр? Вопрос остался без ответа. Похоже, шеф Конторы не усматривал в ситуации ничего странного и был по-своему! прав – ведь ему полагалось знать все обо всем и все держать под контролем. Поэтому

Закрытые Миры, со всеми своими тайнами, воспринимались им как вызов, свидетельство собственной некомпетентности или – еще страшней! некомпетентности возглавляемой им службы. Расследование, начатое его предшественниками, было самым долгим за всю историю человечества; оно тянулось больше трех столетий, и Директор твердо намеревался дописать в этом деле последний параграф и поставить точку.

Параграфом был проект “Земля”, но вместо четкой, определенной точки маячило в нем некое многоточие: Карабаш, Хромой Конь, Казак и этот странный Ричард Саймон, потро-шитель трупов. Впрочем, припомнил Директор, есть кое-что еще – предчувствия Леди Дот; к ее предчувствиям он относился с полной серьезностью, так как Эдна Хелли умела ставить точки в нужных местах. И не терпела многоточий. Подумав об этом. Директор хмыкнул и произнес:

– Вот что, Хелли… Пришлите-ка мне досье агента Саймона, вместе с отчетом об операции в Панаме. И пришлите его самого. Я слышал, он привез на Колумбию любопытные тайятские сувениры? Туземные ножи? Ожерелья из клыков и костей? Пусть захватит их с собой. Хочу взглянуть.

Лицо Эдны Хелли дрогнуло, по губам скользнула улыбка.

– Слушаюсь, сэр! Только…

– Да?

– Я бы прислала его без ожерелий и ножей. Чтоб не вводить юношу в искушение. Да и вам безопаснее, сэр. В конце концов, у вас только десять пальцев и всего два уха…

Часть 3 КАТОРЖНИКИ ТИДА

Глава 8

ОТДЕЛ КОНФЛИКТНЫХ СИТУАЦИЙ

АГЕНТУ: DCS-54 

КЛИЧКА: Тень Ветра 

ФАЙЛ: 556-1421 

ДИРЕКТИВА: 05/15677-MR

СТЕПЕНЬ СЕКРЕТНОСТИ: С

ПУНК НАЗНАЧЕНИЯ: Тид

СТАТУС: двойной. Протекторат ООН (с 2069 года) и Каторжный Мир (с 2173 года)

ПЛАНЕТОГРАФИЧЕСКОЕ И ИСТОРИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ:

Гравитация: 0,82 стандартной.

Суточный оборот: 1,07 стандартного.

Годовой оборот: 1,22 стандартного.

Звезда: класса G, светимость 0,98 стандартной солнечной.

Расстояние до звезды: 0,88 астрономической единицы.

Климат: тропический стандартный, в экваториальной области – тропический экстремальный.

Мир землеподобен.

Материки: два, Южный и Северный. Соединены Перешейком, расположенным в экваториальной области. Отношение площади суши к площади всепланетного океана – один к трем.

Южный материк: в 2065-2068 гг. подвергнут глобальному терраформированию. Высажены тропические породы (Африка, Индия, Южная Америка), завезены животные (из этих же земных регионов). В 2068 г. заселен пигмеями (Габон); их точная численность в настоящее время неизвестна (предположительно пятьсот-шестьсот тысяч). В 2069 г. южному полушарию Тида присвоен статус Протектората ООН.

Примечание:

Особенность земной флоры Южного материка – трансформация в сторону гигантизма. Предполагаемые причины – сравнительно низкая гравитация, жаркий влажный климат и другие (неустановленные) факторы. Южный материк покрыт деревьями высотой до двух-трех километров (мутировавшие земные секвойя, гинкго, сейба, эвкалипт). Подробности см. в “Анналах планетографии”, файл 4412.

Северный материк: оставлен без изменения, как заповедник реликтов Тида.

Изучение завершено в 2155 г.

Вывод: флора и фауна весьма вредоносны, для промышленной деятельности интереса не представляют.

Рекомендации: использовать Северный материк в качестве мира для ссыльнопоселенцев.

Основания: материк обеспечивает полную изоляцию, так как океанская акватория недоступна для примитивного мореплавания (левиафаны, акулоиды – см. “Анналы планетографии”, файл 4412), а Перешеек в равной степени недоступен для пешего передвижения (причины см. далее). Рекомендация принята ООН в 2173 г. В настоящее время Тид является одной из трех планет, где пожизненно содержатся изолянты мужского пола. Женщин нет, в связи с чем численность населения не возрастает и колеблется между сорока и шестьюдесятью тысячами. Главная колония – Чистилище (десять-пятнадцать тысяч жителей). Расположена на северном берегу Залива Левиафанов.

Перешеек: соединяет Южный и Северный материки, изгибаясь широкой дугой с выпуклостью к западу. Протяженность – 1660 км, ширина – от десяти до ста км.

Находится в зоне тропического экстремального климата, где выживание без транспортных средств и средств защиты невозможно. Семьдесят процентов территории заняты действующими вулканами; температура держится на уровне 50-60 градусов по Цельсию, концентрация сернистого газа превышает допустимый предел в 3-4 раза. Имеются также тропические леса с особо опасной фауной

(дайры – огненные драконы, симха – ночные шатуны, чешуйчатокрылые птеродактили ипр.; см. “Анналы планетографии”, файл 4412).

Залив Левиафанов: обширный бассейн между Северным и Южным материками и Перешейком (с запада); конфигурацией и расположением напоминает Мексиканский залив и Карибское море на Старой Земле. Акватория опасна – особенно при наступлении брачного периода у левиафанов.

Горы: на Южном материке горы уничтожены в процессе терраформирования. На Северном есть несколько небольших хребтов меридионального протяжения. В целом местность равнинная.

Реки: крупных рек нет. Влага поглощается почвой и скапливается в болотах.

Полярные шапки: отсутствуют.

 Магнитные полюса: отсутствуют.

Естественные спутники: отсутствуют.

Искусственные спутники: отсутствуют.

Станция Пандуса: выстроена на Южном материке, в ста километрах от Залива Левиафанов, в двадцати – от Адских Столбов и в четырех – от лесной опушки. Снабжена маяком (система “Вектор”), окружена ультразвуковым Периметром для защиты от местных животных. Точные координаты занесены в коммуникационный браслет. Персонал – четыре человека: Жюль де Брезак – старший оператор, офицер Транспортной Службы; Хаоми Синдо – оператор; Леон Черкасов и Юсси Калева – техники.

Примечание 1: Адские Столбы – два скалистых образования, за которыми лежит южная часть Перешейка.

Примечание 2: Офицер де Брезак выполняет также функции специалиста по связям с местным населением.

Примечание 3: Пароль входа в навигационный компьютер станции – Дюгесклен.

ПРИЧИНА РАССЛЕДОВАНИЯ: внезапный выход из строя станции Пандуса,отсутствие связи.

ВОЗМОЖНЫЕ ГИПОТЕЗЫ:

1. Разрушение или повреждение станции вследствие прорыва сквозь защитный

Периметр крупного животного (дайра или симха) – вероятность 0,1.

2. Разрушение или повреждение станции вследствие пробудившейся сейсмической активности или иного природного катаклизма – вероятность 0,15.

3. Отказ оборудования – вероятность 0,002.

4. Гибель сотрудников станции по неясным причинам – вероятность 0,37.

5. Захват станции изолянтами с Северного материка – вероятность 0,002.

Оценка гипотез производилась Аналитическим Компьютером “Перикл-ХК20”.

ПРЕДПИСАНИЕ АГЕНТУ: выяснить причины отсутствия связи, по возможности

Ликвидировать их, оказать помощь персоналу станции.

СРОК ИСПОЛНЕНИЯ: пять суток. При отсутствии связи будет выслана дополнительная группа.

ПОДПИСЬ: Дж. Дж. Ньюмен, начальник ОКС

СОГЛАСОВАНО: Э. П. Хелли, руководитель Учебного Центра.

ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА ОПЕРАЦИЮ: Д. Ш. Уокер, шеф-инструктор.

* * *

Если маяк накрылся, ориентируйся по солнцу и шагай прямиком на север, сказал Дейв Уокер.

Сигнальный браслет молчал. Выходит, маяк накрылся – скорее всего вместе состанцией. А что до солнца…

Было б тут солнце! Или луна со звездами… Или небесный свод с облаками…

Или хоть что-нибудь!

Душный вязкий мрак окутал его. Темнота, тишина, непривычная легкость во всем теле, слабый запах гниющих листьев, плотный черный занавес перед глазами… Ни дуновения ветра, ни движения воздуха – даже столь слабого, какое порождают крылья мотылька… Ни вскрика, ни шороха, ни звука…

Нет, звуки все-таки были. Сверху доносился слабый прерывистый шум, словно невидимый оркестр настраивал инструменты – где-то далеко-далеко, быть может, на склонах Тисуйю-Амат, до коего насчитывалось сорок шесть парсеков, отделявших юность от зрелости.

Ричард Саймон, полевой агент по кличке Тень Ветра, застыл, впитывая запахи прелых листьев и отдаленную перекличку незримых флейт, барабанов и виолончелей. Он не боялся этой влажной темноты. Он был силен, ловок и опытен, ибо за три последних года случалось ему побывать во всяких местах – и там, где ревет огонь, и там, где клокочет вода, и там, где трубят медные трубы. Теперь он являлся системой самодостаточной и автономной, с весьма обширным резервом выживаемости, где надо – гибкой, где надо – жесткой; остановить его могла только смерть.

Смерть или нечто подобное, но никак не эта темнота, в которую швырнул его колумбийский Пандус.

На мгновение он слился с непроницаемым мраком, позволил ему объять свое тело, заползти под одежду, коснуться кожи жаркими влажными щупальцами, проникнуть в поры… Тьма не пугала его, лишь настораживала. Что-то в ней было не так. Черный занавес перед ним не походил на ласковый сумрак ночей Тайяхата, на беспредельный мрак космических пространств, на колумбийские небеса, где, подсвеченные заревом городских огней, медленно и торжественно кружили звезды. Здесь темнота казалась жадной, угрожающей и недоброй, и с каждым мгновением Саймон ощущал это все отчетливей и ясней. Возможно, цивилизованный человек переборол бы подобное чувство, отринул его, счел бы бесплодной игрой подсознания, но воины-тай, далекие от цивилизации, доверяли предчувствиям и инстинктам не меньше, чем разуму. Доверял им и Ричард Саймон – и потому знал, что должен покинуть это место. И побыстрее!

Рука его сама собой протянулась к поясу, нащупала застежку кобуры, плоский футляр с “вопилкой”, тонкий стерженек фонаря; затем световой проблеск разорвал плотный бархат тьмы. Это был рискованный поступок, но неизбежный – здесь, в жарком всепоглощающем мраке, бинокль с инфраочками и ночное зрение Саймона оказались бессильными. Доля секунды, и он разглядел то, что хотел, – уходящий вверх монолит, отвесную стену с неким намеком на округлость, изрезанный трещинами утес, что вырастал из влажной черной земли резко и сразу – колонной, не конусом.

Дерево, мелькнула мысль, огромное дерево… Из тех самых, склонных к гигантизму… Может, секвойя, гинкго или сейба, а может, бывший эвкалипт… Смотри в “Анналах планетографии”, файл 4412…

Подобно тени он скользнул к невидимому гиганту. Под пальцами возникло странное ощущение – казалось, что он касается не разлома в чудовищно толстой коре, а рваной и жесткой поверхности камня. Саймон провел по ней ладонью, нащупал трещины, уступы – поменьше и побольше, вполне подходящие, чтобы поставить ногу и зацепиться руками. Через мгновение он уже взбирался по стволу – крохотный паучок, ритмично и упрямо перебиравший лапками. Жаль, что их не шесть, подумал он, вспоминая о Тайяхате; сейчас лишняя пара была бы весьма кстати. Но, как говорил покойный Наставник Чочинга, не горюй, что родился без хвоста, – горюй, если его потерял.

Подбадривая себя такими мыслями, Саймон неторопливо полз вверх. Весил он тут немного и, пожалуй, мог бы двигаться быстрее, упираясь висевшим на спине ранцем в один край расщелины, а башмаками – в другой, но нужды в том не было. Чувство тревоги и беспокойства, охватившее его в момент прибытия, рассеялось, и он заключил, что опасность – какая б она ни была – грозит только внизу, на земле. Словно подтверждая этот вывод, тьма под ногами вдруг разразилась протяжным тоскливым воем, пронзительным, как рев стартующего космолета.

Особо опасная фауна, промелькнуло в голове. Смотри тот же файл сорок четыре двенадцать в “Анналах планетографии”… Симха, ночной шатун, или еще какое-то чудище…

Выходит, они забредают с Перешейка в этот лес?… Впрочем, до Адских Столбов недалеко, десять или пятнадцать лиг… А перед Столбами – бетонный купол станции в кольце деревьев, решетчатые башенки Периметра и красная выгоревшая степь… Он изучил эту местность по стереоснимкам, приложенным к заданию, запечатлев в памяти каждую деталь.

Не двигаясь, он вслушивался в темноту. Далекий оркестр над головой стих, зато под ногами слышались шебуршание и скрежет, словно чьи-то каменные когти царапали каменную кору. Все-таки симха? Саймон ничего не знал об этой твари-о чудищах Перешейка вообще было известно немногое, – но по деревьям она, к счастью, лазать не умела. Прикинув, что поднялся уже метров на тридцать, Саймон довольно хмыкнул и сделал очередной шажок.

Вскоре ему попалась первая из ветвей – вернее, он ощутил ее как невидимую, но вполне реальную протяженность, располагавшуюся где-то справа и немного вверху. Запах гнили исчез, сменившись ароматом свежей листвы и цветов, – во всяком случае, он решил, что пахнет цветами или чем-то сладким и терпковатым, вроде духов одной из его гринривер-ских подружек. Спустя мгновение вокруг зашуршали листья, и запах сделался сильней. Осторожно пробравшись сквозь колыхавшиеся над пустотой заросли, Саймон на секунду включил фонарик. Он очутился будто бы в нефритовом туманном мире, среди гигантских фестончатых листьев – белесоватых, с легкой прозеленью, среди свисавших сверху полупрозрачных щупалец лиан и бледных цветов, подобных увеличенным во много раз пионам. Увиденное отпечаталось в памяти, и он тут же сообразил, что все эти листья, лианы и усыпавшие их цветы уже маячат перед ним смутными, но вполне различимыми призраками. Тьма чуть-чуть рассеялась, черный занавес посерел, и растворенной во мраке капли света было достаточно, чтоб включилось ночное зрение.

Теперь Саймон двигался увереннее, перебираясь с ветви на ветвь с помощью лиан и деревянистых отростков, пронизывающих вертикально гигантскую крону. Ветви отходили от ствола через каждые двадцать-тридцать метров и тянулись, как чудилось Ричарду, в бесконечность; каждая толщиною с башню, одетая каменно-твердой корой, порождающая ветви помельче, размером со столетние сосны или дубы. Этот каркас поддерживал многослойную кровлю из листьев, не пропускавшую света к земле, столь же непроницаемую, как бетонный купол или металлическое перекрытие. Прежде чем тьма отступила,обратившись сумраком, Саймон миновал дюжину чудовищных ветвей, почувствовав легкую усталость. Он находился сейчас в добром километре над землей.

Листья тут были зеленее, цветы – пышней; сквозь бледный нефритовый оттенок начали пробиваться иные краски – лиловые, изумрудные, бирюзовые. От цветов, усеявших плети лиан, тянуло одуряющим ароматом, но воздух был по-прежнему неподвижен и душен. Слитная мелодия оркестра, доносившаяся сверху, раздробилась на отдельные партии. Теперь Саймон улавливал птичий щебет и пересвист, шуршание листьев, чье-то тревожное цоканье, топоток и протяжные заунывные стоны. Насколько ему помнилось, верхний этаж многоярусных тидских джунглей был населен как местными тварями, так и завезенными с Земли – впрочем, вполне безобидными, если не считать пантер, ягуаров и оцелотов. Но с любой из этих кошек Саймон мог справиться голыми руками.

Он сделал только две остановки во время бесконечного путешествия наверх: в первый раз поел и передохнул, во второй – избавился от башмаков и комбинезона с нашивками инспектора Транспортной Службы, сняв их и сунув в ранец. Тут, во время второго привала, он заметил птиц в серовато-жемчужном оперении, маленьких робких обезьянок и каких-то зверьков величиной с фокстерьера, с длинными остроконечными ушами, когтистыми лапками и буроватой шкуркой. Птицы не обращали на него внимания, обезьянки прятались, но ушастые существа были не из пугливых – таращили на пришельца темные выпуклые глазки и метались с ветви на ветвь, испуская то грозное уханье, то стоны, уже знакомые Саймону. Он решил, что не нуждается в таком шумном эскорте, но “вопилку” включать не стал, а принялся натирать кожу, ранец и пояс с кинжалом и кобурой “рейнджера” мясистыми лепестками похожих на пионы цветов. Вскоре от него потянуло парфюмерными ароматами, зато ушастые отстали – видно, сообразив, что Ричард Саймон теперь один из них и не нуждается в особом наблюдении.

Начало светлеть. Краски засияли ярче, и, кроме зеленовато-голубых оттенков, появились золотистые, бордовые, оранжевые. В каждой впадине, в трещинах и разломах, заполненных влажным лиственным перегноем, укоренялись растения-паразиты. Одни походили на красный тайятский кустарник-колючку, другие на заросли шиповника с мелкими розоватыми соцветиями или на коленчатые структуры, напоминавшие бамбук; были и целые деревья, совсем иные, чем приютивший их гигант, – то с листьями, выгнутыми чашей, полной прозрачной влаги, то с грушевидными желтыми плодами, то с овальными наростами в твердой ячеистой скорлупе, то с гроздьями орехов, усеянных кинжальной остроты шипами. На ходу Саймон сорвал нечто ало-красное, округлое, влажное; понюхал, откусил – рот наполнился кисловатым соком и мелкими скользкими семечками.

Он поднимался наверх, будто всплывая к солнцу и свету из морской глубины, пронизанной неярким зеленоватым сиянием. Пестрыми рыбками порхали и кружили птицы, бурый древесный ствол казался подводной скалой с многочисленными выступами-ветвями, и этот утес радужным застывшим флером окутывали лианы, листья и цветы. Он поднимался наверх, и с каждым шагом этот невероятный лес, подпиравший невидимые небеса, входил в него, проникал в плоть и кровь, впивался неощутимой хваткой запахов и звуков, как некогда тайятские леса, еще не позабытые, но отдалившиеся в тот невозвратный отрезок прошлого, что называется юностью и детством. Это ощущение причастности к новому миру делалось все сильней и сильней, пока Саймон, разведчик и агент, крохотная песчинка человеческой цивилизации, не исчез вовсе; теперь в джунглях Тида пробирался совсем иной человек, воин-тай с дневным именем Две Руки.

Он был внимателен и осторожен, ловок и незрим; он скользил по ветвям словно вздох ветра, словно напоминание о легком случайном движении воздуха, позабытом в царивших вокруг неподвижности и духоте. Преображение свершилось. Он стал призраком, фантомом, тенью – и потому не удивился, когда другая тень, сотканная из золота и тьмы, выступила ему навстречу.

Леопард… Шкура с бледно-желтым отливом и кляксами черных пятен, узкие зеленые зрачки, пасть, полуоткрытая в угрозе… Зверь был очень крупным, почти таким же, как тайятские охотничьи гепарды, но явно земного происхождения – дальний потомок кошек, которых завезли сюда три столетия назад.

С минуту Саймон и замерший в пяти шагах зверь в молчании мерились взглядами. Затем руки человека согнулись, ладони медленно поднялись к плечам, и были они раскрыты и пусты – тяжелый “рейнджер” по-прежнему висел на поясе, нож покоился в ножнах.

– Пусть не высохнет кровь на твоих клыках, – произнес Дик Две Руки, воин-тай. – Да будут прочными твои когти и целыми – уши. Иди! Твоя дорога не сливается с моей.

Хищник рыкнул, отступил назад, исчез; пятна тьмы утонули в тенях, пятна золота поглотила зелень.

Ричарду Саймону не хотелось его убивать. Он так был похож на Шу и Ши, охотничьих зверей Учителя! Правда, он не был другом, но не был и врагом… И он был прекрасен!

Леопард напомнил ему о доме. Домом был Тайяхат, не Колумбия и другие миры, где Ричарду довелось побывать. Дом – это привычное солнце и привычное тяготение, родные места и родные люди, коих осталось не так уж много. Отец, тетушка Флори, быть может, – Чия… Наставник умер, оставив ему Прощальный Дар, а он так и не принял его, не посетил Тайяхат в те дни, когда Чочинга собирался в Погребальные Пещеры… Где же он был тогда?… Кажется, на планете Россия… Расследовал ту историю с оружием… Искал тайник и станцию Пандуса, служившую для переброски винтовок и боеприпасов в Латмерику…

"Надо съездить домой, – подумал Саймон, – повидаться с отцом и тетушкой Флори, отдать последний долг Чочинге. После этой операции. Обязательно! Пять дней, чтоб ее завершить, потом – составление отчета и его обсуждение: предварительное – с Уокером, окончательное – с Ньюменом и Леди Дот…” Джеффри Ньюмен был человеком сдержанным и объективным и ценил своих сотрудников по результату, но Леди Дот цеплялась к любым мелочам и ошибкам, а если уж гладила Саймона, то жесткой рукой и непременно против шерсти. С учетом этих обстоятельств его отчет займет еще неделю, мелькнуло в голове. Потом… Потом он отправится домой… На Тайяхат, к отцу! Впервые за семь последних лет…

Миновало еще четыре часа, и Саймон наконец увидел небо. Безоблачное и голубое, с золотым солнечным диском, висевшим над изумрудной равниной, с силуэтами каких-то огромных птиц, что парили в вышине на распростертых крыльях. Он пошарил в ранце, вытащил бинокль, присмотрелся.

Орлы… Земные орлы… Такие же, как на Колумбии…

Солнце клонилось к закату, но все еще жгло, наполняя мир ослепительным сиянием. Жары, однако, не ощущалось – здесь, над вершиной огромного дерева, дули прохладные ветры, тихо шуршали в листве, раскачивали паутину цветущих лиан. Здесь царили покой и безопасность; здесь, в пронизанном светом Верхнем Мире, было трудно представить мрак, запахи гнили и угрожающую тишину лесных глубин.

Все, как в океане, подумалось Саймону; два километра разделяют две среды – ту, что враждебна людям, и ту, что позволяет им выжить. Два километра были совсем небольшим расстоянием, и суть заключалась лишь в том, как их отмерить, по вертикали или по горизонтали.

Он стоял на конце длинной могучей ветви, осматривая дальнейший путь. Вероятно, здесь были какие-то тайные тропы, проложенные людьми; тропы он мог отыскать, а вот людей – навряд ли. В этом огромном лесном пространстве, в джунглях, тянувшихся на тысячи лиг, они казались крохотными насекомыми – мельче муравьев, что ползут по стволу столетнего дуба, прячась в глубоких трещинах. При желании он мог бы их разыскать, проследив, куда ведут воздушные дороги, но в том не было нужды. Он пойдет на север по тропинке или без нее, перебираясь с ветви на ветвь, огибая чудовищные колонны стволов, перепархивая пропасти на лианах. Он пойдет…

Саймон упал, стремительно перекатился, царапая кожу грубой корой, привстал на колене. В пальцах его поблескивал нож, готовый к броску, а там, где только что была его ступня, дрожал пучок пестрых перьев на тонкой тросточке. Первой Саймону явилась мысль, что это не украшение, а знак, помогающий разыскивать дротики в лесной чаще; затем он подумал, что убивать его не хотели – целились в ногу, а не в голову. Однако мимо! Сам бы он не промахнулся…

Метнувший дротик темнокожий крохотный воин застыл метрах в шести от него и выглядел удивленным. Крупная голова с заостренным черепом, высокий лоб, расплющенный нос, глубокие морщины, сбегавшие от ноздрей к губам… Он был невелик, но не похож на ребенка: тело – крепкое и пропорциональное, сильные руки и ноги, полоска ткани на узких бедрах, слегка оттопыренная под животом, на смуглой шее – ожерелья, за плечом – сплетенный из коры мешок. Он смотрел на Саймона, грозя вторым дротиком, и чудилось, что вдоль бамбуковой тростинки пролегли тысячелетия: наконечник был стальным, торец – расцвечен перьями.

Спрятав клинок в ножны, Саймон спросил:

– Понимаешь английский? Я – друг! Понимаешь? Друг!

Он произнес слова медленно и отчетливо, не. ведая, какой из обычных языков понятен пигмею. Предки его, покинувшие некогда Габон, могли знать французский… кажется, этот язык считался там государственным – как и теперь, в новом Габоне, на Черной Африке… Все банту – кота и мака, фанги и мьене – говорят на нем…[16] Но этот маленький черный человечек не был ни банту, ни габонцем.

Саймон уже хотел перейти на французский, но тут дротик опустился.

– Мой понимать, – раздался шелестящий голос. – Мой думать, может, ты – зукк… мой никогда не видеть зукка… Но ты не зукк с севера, и ты не со станции. Когда Ноабу бросать копье, большие люди не увернуться. Очень неуклюжий! Ты – другой. Ты – охотник. Откуда? И кого будешь выследить?

– На станции беда, – сказал Саймон. – Станция молчит. Меня прислали узнать, почему молчит. За этим я и охочусь. Выслеживаю.

Пигмей кивнул, уселся, скрестив ноги, и перебросил мешок со спины на грудь.

– Мой знать, что молчит. Есть это! – Он покопался в мешке и вытащил радиофон. – Вот! Дать нам люди со станции. Дать Жул Дебеза, большой человек, очень почтенный. Сказать: здесь нажать, там нажать, и будет слышно. Всегда слышно! А теперь нет. Мой жать, Бутари жать, Пинга жать, все мужчины жать, потом – женщины… женщины думать, они умнее мужчин. Однако ничего не слышно. Почему?

Вопрос был явно риторическим, и Саймон лишь пожал плечами. Сигнальный браслет на его запястье тоже не подавал признаков жизни, а отсюда вытекало, что маяку системы “Вектор” пришел конец. Или его намеренно отключили, или станция разрушена до основания… Смолкший маяк был новым фактом, который выяснился уже здесь, на Тиде, и это обстоятельство существенно меняло оценку гипотез, произведенную Аналитическим Компьютером. В случае гибели людей станция перешла бы в режим самоблокировки, но маяк работал бы по-прежнему. Значит, ее все-таки разрушили, думал Саймон. Какая-то катастрофа или чудовищная местная тварь… Вряд ли отказало оборудование – все цепи электронных устройств дублировались, а кожухи генераторов были крепче танковой брони. Столь же невероятной выглядела и гипотеза о захвате станции изолянтами с Северного материка.

Кота, мак а, фанг и, мьене-народы группы банту, населяющие Габон.

Ноабу потыкал маленьким пальцем в радиофон.

– Молчать! День молчать, два молчать, три молчать! Потом Бутари велеть: Ноабу идти к станция. Бутари – старый, мудрый; он знать: Ноабу – лучший охотник! Быстрый, как леопард! – Он гордо потряс своими ожерельями. – Теперь Ноабу идти к станция, смотреть, что случиться. Хорошо смотреть! Если надо, звать людей, помогать.

– Значит, мы охотимся за одним и тем же, Ноабу, – сказал Саймон. – Я тебе не помешаю? Пигмей усмехнулся.

– Плохие новости, хорошие новости – такая добыча, что можно поделить на двоих. Теперь мой знать: ты – друг. Мой не кидать в тебя копье, ты не кидать в меня нож. Ты ведь не зукк!

– Не зукк, – подтвердил Саймон. – Думаю, что не зукк. Даже уверен в этом.

Кстати, кто они такие?

Ноабу вытянул руку с дротиком, указывая на север.

– Зукки жить в другой половина мира. Там, за морем! Плохие люди, поганые!

Как мертвец, что не давать покоя живым! Так говорить Жул, так говорить Ки Оэ, который быть до Жула, так говорить люди со станция всегда! Говорить мне, говорить мой отец и мой дед. Еще говорить, что зукк к нам не добраться. Море не переплыть! Но как знать? Плохой человек – всегда хитрый человек.

– Ты прав, Ноабу, – Саймон кивнул. – А почему зукк? Есть такое слово в вашем языке?

– Нет. Не наше слово… – Ноабу, припоминая, наморщил лоб. – Дед объяснять – давно-давно, когда мой еще не родиться – быть на станция человек, Михха Миххало… Вот он говорить – зукк!

Зек, понял Саймон. Ну, не удивительно – на местной станции за триста лет кто не потрудился! Были, значит, и русские… Михха Миххало… И сейчас есть… этот Леон Черкасов…

Ноабу негромко хлопнул в ладоши, чтобы привлечь его внимание.

– Жул говорить нам, станция – как дыра: ты шагать в нее, и ты уже в другой мир. Как наши почтенные предки – шагать прямо сюда! И попасть можно в любое место, здесь и там, – он поднял глаза к небу. – Значит, ты мог попасть на станция? Сразу?

– Нет. Когда станция не работает, нельзя точно навести луч… ну, протянуть ниточку оттуда сюда, – Саймон тоже показал на небо, а потом ткнул пальцем вниз. – Совсем точно без станции не выйдет. Попадешь в лес, в море или на Перешеек… Лучше в лес, верно?

– Верно, – согласился Ноабу. – Море – плохой место. Вода соленая, деревья нет, а есть зубастый пасть… Громовой Мост – еще хуже! Мой туда не ходить. Никто не ходить.

Он встал, вытащил из ветви дротик и приблизился к сидящему Саймону. Теперь их лица были почти на одной высоте. Саймон видел в темных зрачках пигмея свое крохотное отражение.

Ноабу вытянул руку и коснулся его предплечья.

– Ты – сильный охотник, быстрый! Мой тоже быстрый. – Пигмей посмотрел на солнце, клонившееся к закату. – Скоро ночь. Мы спать, завтра идти вместе. Идти быстро, так?

– Так, – подтвердил Саймон.

– Теперь ты сказать мне свой почтенный имя?

– Сказать. Зови меня Две Руки.

Пигмей неожиданно фыркнул и расплылся в улыбке.

– Какой смешной имя! У тебя две руки, у меня две руки, значит, мой тоже – Две Руки? Все люди – две руки! Но не все ловко прыгать, как ты, чтоб мой не попасть копьем… Не все, только ты. – Он на секунду призадумался и сообщил:

– Мой звать тебя Обманувший Копье! Можно?

– Нельзя. Две Руки – такое имя дал мне Чочинга, мой Наставник. Тот, кто научил меня обманывать дротики… Очень мудрый, как твой Бутари! Очень почтенный Наставник… Ему было виднее, как меня назвать. Понимаешь?

Кожа на лбу Ноабу пошла складками, маленькие крепкие пальцы коснулись ожерелий, выбрали одно, с фигуркой черной пантеры на шнурке, огладили полированную деревяшку.

– Мой понимать. Мой хорошо понимать! Когда мой родиться, Бутари дать это и сказать: ты – Ноабу! Всегда Ноабу! Только Ноабу! У тебя тоже есть такое, Две Руки? Тоже дать твой почтенный Чочинга? Вместе с имя?

– Нет, иначе. Он не давал мне ожерелья, но помог найти его.

Пигмей кивнул.

– Мудро! Другой обычай, но тоже мудрый! Мой думать, твой почтенный Чочинга и мой Бутари есть о чем поговорить!

– С Чочингой уже не поговоришь, – сказал Ричард Саймон и помрачнел.

* * *

Ноабу был пигмеем-итури, и значит, предки его относились к восточной группе этого реликтового племени. На западе Южного Камеруна и Габона тоже обитали пигмеи, другая иноязычная ветвь, но практически с той же самой культурой, обычаями и верованиями. Теперь не имело смысла вспоминать, кто из них с востока, а кто – с запада, ибо тот восток и тот запад канули в прошлое вместе с той Африкой, оставшейся на Земле.

О Земле и Африке сохранились лишь смутные воспоминания. Например, о высоких чернокожих людях, обитавших повсюду и не любивших карликов. С одной стороны, они признавали, что пигмеи – самый древний народ среди них; быть может, такой древний, что мир был сотворен на их глазах. С другой – как считали высокие чернокожие – карликам от века свойственна легкомысленная беспечность, и в результате в момент творения они совершили грех, за который приходится расплачиваться теперь всем людям, и высоким, и низкорослым. Нарушив какой-то запрет, карлики поколебали основы стройного миропорядка, заложенного мудрыми богами, за что те прокляли их и поселили в болотистых непролазных джунглях.

Самим пигмеям джунгли нравились. Не нравилось другое – высокие чернокожие, считавшие их виновниками непонятных бед, и высокие белые. Белые, правда, были разными: одни охотились на них, другие изучали как некий редкостный природный уникум. Это тоже было не очень приятно – ощущать себя чудом природы, на которое все остальные ее разумные создания взирают сверху вниз!

С учетом этих обстоятельств предки Ноабу поступили мудро, отказавшись переселиться в миры высокорослых, в Черную Африку, Европу, Колумбию или Россию. Многие желали взять их с собой, но везде и повсюду они оставались бы странным реликтом, забавной игрушкой, приманкой для любопытствующих туристов. На самом деле они были людьми, а людям нужен свой дом, свой мир, своя планета – такая, где никто не смотрел бы на них свысока.

Они получили Тид – весь его Южный материк, покрытый лесами, омываемый океаном и отданный на их власть и волю. В этой сделке, как и в любой другой, было хорошее, было плохое и было ни горькое и ни сладкое, а так, безвкусное. Кое-что они потеряли – дома с клозетами и ванными, трехмерные телевизоры и монорельс, компьютеры и кока-колу, глайдеры и вертолеты, а также иные достижения цивилизации. Кое-что приобрели – возможность жить по собственному разумению. И разум подсказывал им, что они не прогадали.

Весь долгий день, пока Ноабу вел Саймона на север по зыбкой воздушной дороге, был заполнен разговорами. Иногда безмолвными – пигмей показывал следы, оставленные когтями леопарда, орлиное гнездо, отпечаток птичьих лап в мягком перегное, надклеванный плод или тропинку, уходившую куда-то вбок, тянувшуюся меж ветвей, отмеченную кое-где зарубками и перьями. Саймон кивал, без объяснений понимая сказанное. Здесь прогулялся леопард, а тут живут орлы; здесь место птичьих сборищ, тут – водопой, а этот плод годится в пищу; эта тропа ведет к селению, а та, другая, – к банановой рощице или к бамбуковым зарослям, где добывают шесты для копий и хижин…

Временами Ноабу говорил. Рассказывал о своей деревне, висевшей над пропастью на крепких помостах, и о других поселках, ютившихся то в гигантском дупле, то средь раздвоенной вершины чудовищного дерева; были и такие, что покачивались на лианах, перевязанных канатами из тростника и коры. Удобные жилища, удобный мир, щедрый и безопасный, говорил Ноабу. Все устроено наилучшим образом: день сменяется ночью, солнце светит и зреют плоды, идет дождь и дуют ветры, но всегда тепло, а главное, всем хватает места, охотник не мешает охотнику, племя – племени. Охотниками Ноабу считал не только людей, но и леопардов и отзывался о них с большим почтением. Люди и кошки умели жить так, что дорога их не пересекалась: люди охотились на птиц, леопарды – на ушастых зверьков и обезьян. К тому же у леопардов были заслуги перед людьми: когда-то, сто или двести лет назад, они уничтожили хищных зверей, тоже земных, но не из Африки. Эти хищники не отличались благородством леопарда и часто путали людей и обезьян – что людям, разумеется, не нравилось. Из слов Ноабу Саймон понял, что тот говорит о ягуарах, переселенных на Тид вместе с прочей земной живностью. Но теперь здесь их не было – леопарды расправились с ними, не ради людей, но ради обезьян, не желая терпеть конкурентов у своей кормушки.

Еще Ноабу рассказывал про ожерелья, висевшие на его шее. Они являлись чем-то вроде персональной летописи или дневника: первое, с деревянной пантерой, он получил при рождении, второе, с костяным охранительным талисманом, когда его посвятили в охотники, третье, сплетенное из женских волос, – когда провел первую ночь со своей избранницей. Таких ожерелий, даров возлюбленных, было теперь пять, ибо он считался видным мужчиной, ловким добытчиком, и многие девушки желали понести от него ребенка. Еще имелись ожерелья-амулеты для крепкого сна, удачи в различных делах, хорошего пищеварения и неутомимости в любви. Еще был радиофон, в который Ноабу верил гораздо больше, чем в духов-покровителей.

Духи, возможно, остались на Земле, не пожелав переселиться вместе с пигмеями; они были чем-то смутным, неопределенным, тогда как радиофон являлся реальностью. Стоило нажать нужные кнопки, и со станции прилетал вертолет, доставляя то, что нельзя было сделать самим: яркие ткани для набедренных повязок, стальные наконечники для стрел и дротиков, ножи и топоры, а также волшебные снадобья, целившие раненых. Ни в чем другом пигмеи не нуждались; все остальное давал лес, и давал щедро.

Никто из них не спускался вниз, где бродили во тьме ужасные чудища, порождения Перешейка; никто не ходил ни к Перешейку, ни к Громовому Мосту, где росли не деревья, а горы, и от гор тех тянуло мерзейшими запахами; никто не желал приближаться к морю, где под каждой волной таилась зубастая пасть. В море, в горах Перешейка и на севере, в краю зукков, были свои хозяева, и жили они по собственным законам и обычаям. Это было их правом, которое пигмеи сомнению не подвергали.

На станций никто из них не бывал, и тропинок к ней не проложили. Зачем? Чтобы вызвать вертолет, надо коснуться кнопки и сказать, в чем возникла нужда; и вертолет прилетит – маленький серебристый или побольше, розовый, как вечерняя заря. Вертолет прилетал всегда, а с ним – высокие люди, белые или черные, но они не мешали пигмеям. Они не пытались их убедить, что дом на земле надежнее хижины из лиан и что электрический фонарь – прогресс и благо, а вера в духов – свидетельство невежества. Это были хорошие люди. И Ноабу горел желанием им помочь, если с ними случилось несчастье.

Такой добровольный долг, несомненно, свидетельствовал о душевном благородстве Ноабу, и Саймон, странствуя с ним по воздушной тропе, не раз подумал, что деревья здесь велики, а люди – малы, но это не значит, что их можно счесть пигмеями. Пигмей – существо ничтожное, мелкое н трусливое, а Ноабу, хоть и родился невысоким, был отважен, силен, доверчив и добр. В этом лесу он был владыкой и повелителем – с такими же неоспоримыми правами, как сотканный из золота и мрака леопард.

Еще он был любопытен. Он полагал, что каждая история, поведанная им, требует ответной, причем такой же занимательной и подходящей для пересказа его приятелям и женам. Саймон, однако, не сразу догадался, какие истории пигмей считал занимательными. К его удивлению, Ноабу совсем не хотелось слушать о мегаполисах России и Китая, о Галактическом Университете и Полигоне Карательного Корпуса, о подземных дорогах Колумбии, где с тихим шелестом мчатся магнитные поезда, о башнях Рио, великой бразильской столицы, или о небоскребах Нью-Йорка, об огромных мостах и тоннелях, соединявших европейские материки, о пещерных цитаделях Гималаеви плавучих таитянских городах, благоуханных и прекрасных, как брошенные в воду орхидеи. Все это, сотворенное людьми, было чудом – в той же мере, как был чудесен Тид с его гигантскими деревьями; и все это не имело отношения к Ноабу. Он находился рядом с охотником Две Руки и желал послушать про этого охотника – что случилось с ним, где, когда и почему.

И Саймон говорил не о хрустальных башнях Рио, а о том, как выслеживал средь этих башен Дига Дагану, параноика-убийцу; говорил не о Туле и Москве, а о том, как метался меж ними в поисках подземных бункеров, где хранили оружие для Латмерики; рассказывал не о красотах Гималаев, а о восстании Тенсинга Ло, мятежного князя и узурпатора, претендовавшего на непальский трон; вспоминал не о блистающих синевой бескрайних морях Таити, а о лайнере, канувшем в них вместе со всей командой и полудюжиной сингапурских банкиров. Истории эти были весьма занимательны, и Ноабу, слушая, шевелил губами, явно повторяя про себя, чтоб поведать впоследствии соплеменникам. Иногда он переспрашивал, требуя уточнений: велик ли ростом Тенсинг Ло и скольких жен оставил вдовами, зачем почтенным старым людям с Сингапура плавать в море и что поведал Диг Дагана перед смертью.

Саймон терпеливо пояснял. У князя Ло, мужа тщедушного и злого, жен не имелось, а значит, не было и вдов; зато были деньги, слуги и непомерное честолюбие – по каковым причинам он расстался с головой. Сингапурский секстет в своем увеселительном круизе обсуждал проблему конкуреции с “Банко Палермо”, Сицилия-2, но конкуренты решили ее по-своему, в традиционном сицилийском духе: нет людей – нет проблем. Что же до Дига Даганы, то перед смертью он ничего не сказал; он целился Саймону в лоб из разрядника, что было с его стороны явной глупостью.

Да, забавные истории! Но рассказы о Тайяхате пленили Ноабу еще больше. Он принялся расспрашивать Саймона о мудром Чочинге, чей Шнур Доблести свисал до колен, о сыновьях его и женах, о змее Каа и быстрых гепардах Шу и Ши, о женском поселке Чимаре, о землях мира и лесах войны, о многоруких воинах и скакунах с шестью ногами, о песнях, битвах и поединках, об охоте на саблезубых кабанов и о странных тайятских обычаях рожать непременно двойню и брать в супруги обеих сестер.

Об этих вещах – и о многих других, дорогих и близких – Саймон говорил без горечи, размышляя о том, что через пару недель – самое большее через месяц – отправится на Тайя-хат, в Чимару, к отцу. Еще он думал, что прошлое обладает забавным свойством – помнится как бы частями, фрагментами, и разные люди хранят в памяти разное: кто – поражения и обиды, а кто – события радостные, успехи и победы. Это зависело от характера, а характер у Ричарда Саймона, к счастью, был таков, что хорошее запоминалось ему крепче плохого. Впрочем, плохое он тоже помнил – жуткий взгляд безумца Дига Даганы, князя Ло с перерезанным горлом и ту панам-скую деревушку на Латмерике, где порезвились молодцы Сантаньи. Память о ней почти заслонила другие воспоминания – например, о тайятских лесах и собранной им добыче; теперь лишь изредка Саймону снилось, как мчится он в бой на шестиногом мохнатом скакуне, как заносит над побежденным ритуальный клинок тимару, как поет Песни Вызова, потрясая широкой секирой томо. Эти сны его больше не тревожили, поскольку реальность была столь же суровой и жестокой, как в тайятских джунглях. Может, еще суровее – ибо теперь он воевал с людьми, не понимавшими различий между мирной землей и землей сражений.

До заката оставалось три-четыре часа. Деревья выглядели Уже не такими высокими и мощными, и Саймон подметил, что Ноабу ведет его вниз, постепенно спускаясь к земле, – которая, впрочем, еще не была видна за пологом буйной зелени. Ричард не чувствовал утомления; он был вынослив и мог бы шагать всю ночь и весь следующий день. Тому, кто родился на Тайяхате, Тид дарил ощущение небывалой легкости, и временами Саймону казалось, что он не идет, а парит среди листвы, цветов и пестрых суетливых птиц.

Деревья на лесной опушке были по местным меркам совсем карликами – не выше трехсот метров. Лианы с нижних ветвей свисали до земли, а земля уже не казалась сгустком мрака, но выглядела вполне пристойно – бурая, заросшая кустарником, среди которого бугрились толстые змеи чудовищных корней. К северу от опушки лежала степь, ровная и поросшая красноватой травой. Никаких признаков станции Там не наблюдалось.

– Куда теперь? – спросил Саймон, в очередной раз взглянув на свой браслет.

Маяк по-прежнему молчал.

Ноабу, задумчиво сморщившись, потер выпуклый лоб. Ушастый зверек проскочил над ним, испуская протяжные стонущие вопли. Неподалеку компания ярко окрашенных попугаев пировала среди кустов, усеянных крупными желтыми ягодами. Двое ссорились – топорщили крылья и грозно шипели, раскрыв крючковатые клювы.

– Дальше мой дороги не знать, – сказал пигмей. – Может, туда, а может – туда, – он ткнул дротиком налево, потом – направо. – Ты как думать?

Саймон тоже сморщился. Учитывая неопределенность наводки, его могли выбросить в двадцати, в тридцати или – максимум! – в сорока километрах от станции, расположенной между лесом и Адскими Столбами. Они с Ноабу преодолели за день семь лиг[17], двигаясь строго на север; несложный расчет показывал, что до станции теперь не больше двадцати-двадцати пяти километров. Скорее всего меньше… Вот только куда направиться – на запад или восток?

Он повернулся к Ноабу и протянул руку.

– Дай-ка мне твой радиофон… Гляди, если я сделаю так, – его пальцы коснулись сигнального браслета, – твой радиофон загудит. А если нажать тут, ты услышишь мой голос. А я – твой… Понятно?

Пигмей кивнул,

– Мой понимать. Что теперь?

– Теперь мы разделимся. Ты пойдешь на закат солнца, а я-на восход, и первый, кто увидит станцию, даст сигнал.

Ноабу приподнял свою крупную голову к бледнеющим небесам.

– Скоро ночь, – сообщил он. – Станцию не увидеть. Или на ней гореть огни?

– Не знаю. Иди и высматривай ее, пока солнце не село. А я могу увидеть станцию днем и ночью. – Саймон сбросил с плеч ранец и извлек оттуда небольшой плоский бинокль с инфраочками. – Это такая штука, чтобы далекое делать близким, даже в темноте, – пояснил он.

– Мой знать. Мой видеть такое у Жула Дебеза.

– Вот и ладно. Иди, друг! – Саймон похлопал его по мускулистой крепкой спине. – Иди, но будь осторожен. Найдешь станцию, не приближайся к ней. Зови меня и жди.

Пигмей нерешительно потоптался на месте, стиснув свои дротики.

– Ты тоже ждать меня и быть осторожен. Два охотника сильней, чем один.

Два охотника думать лучше, сражаться лучше.

– Сражаться? С кем? Ноабу округлил глаза.

– А если приходить зукк? Хитрый злой зукк с севера?

– Это вряд ли, – усмехнулся Саймон. – Море не переплыть, по земле не пройти, а крылья зукки еще не отрастили. Или ты думаешь, что они могут летать без вертолетов?

Он еще не знал, что эти слова окажутся пророческими.

* * *

КОММЕНТЯРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Стоя на балконе, под кольцом прожекторов, трое мужчин вглядывались в темную ночную степь. За спиной у одного, смуглого, усатого, с рубцом во всю щеку, висел карабин; двое Других – щуплый, с мутноватыми крохотными глазками, и голый по пояс коренастый крепыш – вооружились разрядниками. Короткие тупые стволы эмиттеров поблескивали холодно и угрожающе.

– Сем днэй, – сказал усатый. Говорил он по-русски с сильным гортанным акцентом, да и по внешности на русскогo не походил – слишком темнокожий и темноглазый, с резко прорубленным ртом-щелью.

– Неделя, – откликнулся щуплый. – И что же, любезный мой?

– Недэлу могли гулят, кланус Христовой задницей! В Ха-ванэ или Санто-Доминго… или в Дамаскэ…

Щуплый хихикнул. Смех у него был странным – не признак веселья, а скорее ехидная насмешка. Усатый, казалось, ее не замечал.

– Кто ж тебе виноват, голубок? Больно ты скорый стрелять да резать… Не кончил бы того длинного, гулял бы сейчас в своей Гаване в белых штанах. А мы с Пашей – в Иркутске или в Улан-Удэ… Верно, Паш?

Коренастый Паша кивнул. Вид у него был мрачный. Они помолчали, осматривая степь, лежавшую за кольцом невысоких деревьев. Над их кронами виднелись тарелки излучателей на четырех решетчатых башенках Периметра.

– Так и будэм ждать? – промолвил усатый, косясь на щуплого. – Ты говорил, никаких проблэм. Никаких! Лэгче, чем на горшок присэст…

– Легче. Тут крутанул, там нажал – и в Гавану… Просто, когда все работает, касатик! А ежели не работает, так сиди и жди. Без пароля мне блокировку не снять.

– Ты говорил…

– Говорил!… И сейчас повторю: просто, когда все работает! – Мутные глазки щуплого моргнули. – Я знаю. Я ведь тебе не какой-то сопливый техник, я восемь лет старшим диспетчером отбарабанил, пока не срезали нашивки… Знаю, что к чему!

– Раз знаэш, сдэлай. Что тебе дался этот парол? Тут крутани, здэс нажми – и в Хавану. В Хавану! Какие там жэнщины, в Хаванэ! Какие дэвочки! – Щека усатого дернулась, рот, похожий на рубленую щель, приоткрылся; казалось, с губ вот-вот потечет слюна.

Щуплый, взглянув на него, захихикал.

– Ты, милок, похоже, глуховат, а? Я ведь сказал: без пароля в компьютер не влезешь! Ясно? А начнешь ковыряться да подбирать код, тебя же еще и треснет… Там, сударь мой, защита! Так треснет, что позабудешь, с какой стороны на бабу влезать в этой твоей Гаване… Ну, так и что? Чего мы добьемся? Ежели вломят мне по мозгам, и я позабуду, где крутить, а где нажимать? И отправлю тебя не в Гавану, а, к примеру, на Колыму? – Он покачал головой и пробормотал:

– Подождем. Кого-то они пришлют. Пришлют! Ну, и вы с Пашей над ним поработаете.

– Я один поработаю, – ухмыльнулся усатый. – Соскучилса я по работа. Очэн соскучилса!

– То-то длинного сразу в расход пустил… моего любезного коллегу… 

Поторопился, касатик! 

– А твой нэ поторопилса? – усатый кивнул на молчаливого крепыша. – С тэми ублудками, у бассэйна?

– Те нам без надобности. Длинный был главным, и только он знал пароль.

Остальные – так, мелочь… Мелочь ведь, Паша? – Щуплый подтолкнул коренастого в бок.

Тот угрюмо хмыкнул и пробурчал:

– Сявки! Вот бабу жаль. Бабу-то мы зазря сожгли! Я ведь баб столько лет не щупал…

– Жал, – согласился усатый, облизывая губы. – Нашэл я в ее барахлэ пару снимков… таких, где трапок мало, а кожи много… Гладкая сучка была! Все на мэсте, и все – подходя-щэе… Жал!

– Кто о чем, а вы – о сучках, – хихикнул щуплый. – Ну, так не палили б ей в зад, не жгли… глядишь бы, живьем поймали! А теперь, мил человек, раз приспичило, садись в вертолет, бери “вопилку” и отправляйся в лес. Там, я слышал, полно маленьких черных сучек.

Усатый потер змеившийся на щеке шрам.

– А я вот слышал другоэ… Слышал, что в этот лэс лучшэ совсэм нэ соватьса. Ни с “вопилкой”, ни с разрадником, ни с пулэметом. Сожрут! Или чэрномазые, или шатуны, или другая поган… А погани там побольшэ, чэм у нас в Чистилища.

Щуплый с насмешкой уставился ему в глаза.

– Вранье! Чистой воды вранье! Ты офицером был, сударь мой, а в ваших краях офицеры книг не читают. Тем более – справочников… Если б читали, ты бы про этот лес имел другое мнение. Мы ведь гостя откуда ждем? Из леса… Вот и подумай: пошлют его без точной наводки, и свалится он прямиком в чащу. Так? Себе на погибель, что ли? – Щуплый пожал плечами. – Вот уж нет! Коль не кретин, проберется лесом, и никто его там не сожрет, ни звери, ни черномазые. Только идти надо поверху… там, где у черных дороги есть… Я знаю, читал!

– Зна-ау, чи-итал! – передразнил усатый. – А ты нэ вычитал, сколких крэтинов сюда пошлут? Можэт, цэлую роту? Чтоб вэрнее нам кров пустит?

– Пришлют одного, – с уверенностью заявил щуплый. – Вначале всегда шлют одного. Разумеется, не кретина, а из тех, что поопытней да пошустрее. Так что ты, друг любезный, глаз с него не спускай… И ты, Паша, тоже.

Мрачный Паша хмыкнул, а усатый ощерился и погладил приклад карабина.

– Я нэ спущу! И он нэ спустит! У мэна к этим шустрым свой счет… Длиною в три года! Отсуда и до Латмэрики!

Щека у него задергалась, и шрам, похожий на розового червя, начал отплясывать сарабанду.

Глава 9

Станцию Саймон нашел еще до заката. Как сообщалось в директиве 05/15677-MR, ее серый бетонный купол, опоясанный сиянием прожекторов, высился в четырех километрах от лесной опушки, а за ним, где-то у самого горизонта, за холмистой степью, багровели горы. В свой бинокль Саймон даже мог различить пару темных скал, словно выдвинутых на равнину и похожих на две небрежно обтесанные колонны, обрамлявшие некие врата. Куда они вели? Разумеется, в ад – ибо северный небосклон был затянут тучами, а под ними что-то светилось и блестело, мерцало и наливалось зловещим багрянцем, и был тот отблеск похож на мириады костров, пылающих в преисподней.

Саймон, впрочем, к горам не приглядывался, больше рассматривая станцию. Она казалась абсолютно целой – никакие чудища с Перешейка, равно как и природные катаклизмы, стен ее не сокрушали, а это значило, что две первые гипотезы “Перикла” пошли прахом. Третьим в списке числился отказ оборудования, но это представлялось совсем уж невероятным. Разумеется, Исход на какое-то время приостановил технический прогресс человечества, и многое – энергетические и электронные системы, вооружение и транспорт (если не считать самого Пандуса)

– оставалось таким же, как в двадцать первом веке. Таким же в принципе, но неизмеримо более мощным, более компактным и надежным. Отказ любого устройства, будь то радиофон или термоядерный генератор, рассматривался как событие чрезвычайное. И “Перикл”, Аналитический Компьютер ЦРУ, был совершенно прав, оценивая возможность такой ситуации двумя десятыми процента.

Оставалось последнее – гибель сотрудников станции по неясным причинам, включая сюда агрессию с Северного материка. Но в нее Саймон не верил. Транспортных средств у изолянтов не имелось, крыльев они не отрастили, телепортацией не баловались, так что море и Перешеек были для них преградой неодолимой.

Он чертыхнулся, подумав о том, как могли скончаться – внезапно и вдруг! – четыре здоровых человека. Весь персонал станции разом! От гриппа, что ли, перемерли? Или устроили дуэль? Или покончили с собой от несчастной любви? Трое мужчин и одна девица – взрывоопасная смесь… Вдруг взорвалась? Чего не бывает на свете!

Саймон хмыкнул и вновь приложил к глазам бинокль. Бетонная полусфера станции возникла перед ним: гладкие серые стены, кольцевой балкон на уровне второго этажа, а над ним – второе кольцо, с прожекторами, венчавшее купол наподобие короны. Станцию окружала двойная шеренга дубов – не гигантских, а самых обычных, завезенных, видимо, с Колумбии или Европы лет тридцать-сорок назад. Слева от купола что-то поблескивало, и Саймон, припомнив планировку участка, догадался, что это бассейн. Справа должен был находиться ангар для вертолетов, но его заслоняли деревья. Впрочем, одну машину ему удалось разглядеть – довольно вместительный алый “фламинго”, по всей вероятности, неповрежденный.

Снова чертыхнувшись, он дважды сдавил браслет на запястье и буркнул:

– Ноабу! Слышишь меня?

– Мой слышать, – донесся тихий шелестящий голос.

– Я на опушке леса, Ноабу. Сижу на ветке и гляжу на станцию.

– Мой далеко идти? – осведомился пигмей.

– Час двадцать – от того места, где мы расстались. А дальше прикидывай сам.

Ноабу помолчал, видимо что-то соображая.

– Ночью плохо идти, – наконец откликнулся он. – Мой приходить утром. Ты не спускаться на землю, спать. Спать на дереве, не на земле. На земле ходить плохой зверь. Очень страшный ночью! Ты спать наверху, ждать меня. Так хорошо?

Саймон задумчиво прищурился. С одной стороны, он мог уже через полчаса оказаться на станции, с другой, не видел; никакого повода для спешки. Не лучше ли понаблюдать денек? Ему припомнилась история Уокера о парагвайской корриде и настоятельный совет не торопиться. Забег будет долгим, говорил инструктор, на всю оставшуюся жизнь, и суета в таком деле неуместна. И вправду неуместна, решил Саймон, поднес к губам браслет и сказал:

– Хорошо. Я буду ждать и не стану спускаться вниз. Доброй тебе ночи, Ноабу.

– Доброй, Две Руки. 

Голос пигмея смолк. 

Солнце огромным алым шаром повисло над степью, касаясь трав, прошелестел легкий ветерок, и Саймон внезапно насторожился, уловив чуть ощутимый запах гари. Сунув бинокль в ранец, он принюхался, морща лоб и раздувая ноздри. Запах был, несомненно, давним и шел откуда-то снизу, с земли, где, по словам Ноабу, “ходить плохой зверь”. Но пахло не зверем, а обугленным деревом и чем-то еще, едким и неприятным, похожим на вонь горелой пластмассы.

Это наводило на размышления. Любой вертолет или наземный глайдер, вагон монорельса или морской тримаран – словом, почти все транспортные средства – были пластиковыми, если не полностью, так на девять десятых. Но монорельса, глайдеров и кораблей на Тиде не имелось, так что вывод напрашивался сам собой. Опять же у станции маячил лишь один-единственный “фламинго”… А где же второй аппарат? Маленькая серебристая “пчела”? Может, отдыхает в ангаре, размышлял Саймон, скользя по лианам вниз, к темневшим под ногами кустарнику и переплетению корней. Может быть, решил он, спрыгивая на землю с трехметровой высоты. Но откуда же запах? Пластик почти несгораем, на костре его не спалишь, разве приложить из лазера… Но запах-то есть! Запах есть, а “пчелы” нет! 

Вскоре он ее нашел. 

Маленький двухместный вертолет – обугленный, располосованный эмиттером – рухнул на деревья, пробил в их кронах изрядную брешь и повис на нижних ветвях, тоже наполовину истлевших, лишенных коры и листьев. Дверцы и искореженные шасси валялись внизу, на земле, вместе с пилотским креслом, явно катапультированным в момент аварии. От кресла к люку в днище машины тянулся спасательный трос, и это значило, что парашют не успел раскрыться – скорее всего обратился в пепел, вместе со всем горючим, что только нашлось в кабине. Однако пилот уцелел! В этом не приходилось сомневаться, так как бункер под креслом, где хранилась аварийная капсула, был пуст.

Света внизу не хватало, и Саймон на мгновение включил фонарь. Теперь он ясно видел следы маленьких ног – глубокие отпечатки в гниющей листве, а также примятую траву, сломанные ветви кустов и висевшие на них клочья клетчатой ткани – не иначе как от рубашки. След был давним, недельным, но пилот, несомненно, здесь проходил – скорее промчался в панике, будто гонимый охотником заяц. Пройти-то прошел, мелькнула у Саймона мысль, да куда ушел? И далеко ли?

Он двинулся по следу, время от времени подсвечивая фонарем, прислушиваясь и озираясь. Чудовищ, что заходили в лес с Перешейка, не было видно, и вообще на опушке царила мертвая тишина. Саймон старался ее не нарушать – скользил, словно тень, среди кустов, травы и гигантских корней, похожих на драконьи гребни, высматривая отпечатки маленьких ног, и размышляя о том, что пилот, вероятно, девушка. Оператор Пандуса Хаоми Синдо, двадцати трех лет от роду, из Калифорнии, наполовину японка, на треть ирландка и на одну шестую бог знает кто… Мужской персонал станции выглядел более чистопородным: Жюльде Брезак, тридцатилетний лейтенант Транспортной Службы, – француз с Европы; Юсси Калева, техник, тридцать четыре года, – финн, тоже с Европы; Леон Черкасов, техник, двадцать восемь лет, – уроженец Хабаровска, Россия.

Вероятно, все трое уже мертвы, машинально отметил Саймон, приглядываясь к переломанным ветвям и клочьям окровавленной рубашки. Это Хаоми Синто ломилась в лес, не разбирая, где тут деревья, а где кустарник… Бежала в ужасе, хоть не гнались за ней ни огненный дракон, ни симха, ни птеродактиль с чешуйчатыми крыльями, коему тут вообще не развернуться… Никто за ней не гнался, и значит, свой ужас Хаоми привезла с собой – прямиком со станции. Кто же ее напугал? Духи и привидения? Но духи не палят из разрядников по вертолетам.

Значит, все-таки изолянты, подумал Саймон. Вот тебе и компьютерный прогноз в ноль целых две тысячных! Прогноз прогнозом, а все же добрались сюда! Но как?

В теории бегство из Каторжного Мира считалось невозможным. Восемь планет-колоний были местами бессрочной или временной ссылки, заменявшей все другие наказания и виды возмездия. Только ссылка, только изоляция, и никаких иных мер – не считая, разумеется, превентивных! Как свидетельствовал тысячелетний опыт борьбы закона с насилием, преступника не останавливал страх перед грядущей карой, Даже самой жестокой, вплоть до лишения жизни. С другой стороны, традиционные наказания вроде тюрьмы, лагерей или смертной казни были, бесспорно, мерами антигуманными, вызывавшими протест у любого разумного человека. У неразумного тоже; ведь всякий интуитивно понимал, что содеянного не исправишь, а мстить заключением в четырех стенах – значит надругаться над человеческой природой. Понимали и другое: казнь – узаконенное убийство, тюрьма – позорный зоопарк с рядами звериных клеток; и кто же выйдет из них на свободу, кроме злобных отчаявшихся хищников? Помимо того, преступники бывают разными: одни – лишь жертвы темперамента и обстоятельств, другие – патологические извращенцы, а третьи действуют вполне сознательно, не под влиянием импульса или болезни. Разумеется, и воздаяние должно быть разным, строго взвешенным, цивилизованным и справедливым. Древняя формула “око за око, зуб за зуб” тут не годилась; этот закон был хорош для волчьей. стаи, но слишком примитивен для человеческого общества.

Пандус, загадочное детище Невлюдова, позволил справиться и с этой проблемой. Теперь наказание было воистину справедливым и заключалось в том, чтоб изолировать преступника в колонии, среди ему подобных, не ставя, однако, над ним надсмотрщиков и не посягая на его свободу. Теперь насилие могло сражаться с самим собой – в мирах, назначенных законом для этих битв. Миры, разумеется, были не райскими, однако на ад в полном смысле не тянули – в каждом удавалось выжить при наличии неких усилий и воли к сотрудничеству. Полная изоляция, простые инструменты, примитивное оружие и невмешательство властей в дела колонистов – так был реализован на практике девиз “Не милосердие, но справедливость”. Каторжники – или изолянты, по официальной терминологии, – контактов с внешним миром не имели и подчинялись лишь двум его законам. Согласно первому, их поместили туда, где им положено пребывать; второй предусматривал раздельное содержание мужчин и женщин. Им дарили свободу и жизнь, но не право творить ее вновь – и вновь калечить.

Три колонии – на Рибеллине, Тиде и Колыме – предназначались для пожизненной ссылки мужчин, а Нойс принимал на вечное поселение женщин. Остальные миры. Острог, Порто-Морт, Сахара и Сицилия-3, являлись зонами временного заключения и дифференцировались по срокам на две категории – от трех до семи лет и от восьми до пятнадцати. Туда попадали, в частности, те, кто совершил непредумышленное убийство, но убийцы были немногочисленными – в сравнении с охотниками за чужим добром, взяточниками, вымогателями, насильниками, растлителями малолетних и прочей накипью, которая могла еще профильтроваться в песках Сахары или снегах холодного Острога. В остальных колониях убийцами являлись все, коль не по факту, так по существу. Не убивавший сам вершил деяния, служившие убийству, а значит, его полагалось считать таким же преступником, как безумного Дига Дагану или умельцев с Сицилии-2, пустивших в распыл сингапурских банкиров.

Закон был строг, но, к сожалению, бессилен против убийц иного сорта – латмериканских правителей, имамов и шейхов Акбара, уль-исламских эмиров и президентов с Черной Африки. Да и в других мирах, благополучных и стабильных, нашлись бы подходящие кандидатуры, если как следует покопаться… Временами Саймону казалось, что Конвенция Разделения, не поощрявшая вмешательства в дела независимых стран, слишком либеральна; будь его власть и воля, он учредил бы девятый Каторжный Мир – для продажных политиков и жестоких владык.

Шорох в кустах прервал его размышления. В полутьме он увидел черный абрис чьей-то фигуры, длинные волосы, рассыпавшиеся по плечам, блеск белков, пугливый и настороженный… Он поднял руку, но не успел ни крикнуть, ни позвать; его движение перепугало затаившегося в кустах, и человек, с каким-то судорожным резким всхлипом, ринулся прочь от Саймона.

– Стой! – крикнул тот, пускаясь вдогонку. – Стой, недоумок! Я с Колумбии! 

Инспектор! 

Однако беглец думал сейчас ногами, не головой, а ноги у него были длинными. У Саймона, правда, еще длинней; он мчался, совершая трехметровые прыжки, стремительно и молчаливо, словно охотничий гепард из тайятских джунглей. Теплый влажный воздух наполнял его грудь, мощным потоком клокотал в горле; ранец за спиной казался невесомым, босые ноги сами знали, где оттолкнуться, куда ступить, как перепрыгнуть огромный корень, как обогнуть развесистый куст или подобный утесу древесный ствол. В этой игре немногие могли посостязаться с ним. Он снова превратился в Дика Две Руки, он был в лесах минувшей юности, он гнал добычу, и водопады Чимары неслышно ревели за его спиной, а рядом, у самых ног, скользил хитроумный и грозный змей Kaa. Или летел на шестиногомскакуне Чоч, сын Чочинги, потрясая боевой секирой?…

Он очнулся. Где-то над полями красных трав садилось солнце, загорались звезды, и полумрак в лесу густел, сменяясь полной темнотой, растворяя гибкую фигурку беглеца. Или беглянки? Сейчас он это узнает!

Срезав путь, Саймон перепрыгнул через гигантский корень, что пучился над землей корявым крокодильим туловом, и растопырил руки. Смутный силуэт возник перед ним, с разгона ткнулся прямо в грудь, под пальцами затрепетали лохмотья изорванной рубахи, пряди длинных волос, выгнулось разгоряченное бегом тело. Кожа была потной, в многочисленных ссадинах, но нежной; ладони Саймона скользили по ней, пока он не ухватил беглянку за плечи. Она билась, точно в припадке; и хрипло, с надрывом, стонала:

– Нет… нет… не-ет! О нет!

– Успокойся, – пробормотал Саймон. – Ты что, не знаешь других слов?

Продолжая удерживать ее левой рукой, правой он нашарил фонарик, включил его и осмотрел свою добычу. Девушка была из тех, у кого ноги растут из плеч, – высокая, гибкая, смугловатая и чем-то неуловимым похожая на страстную бразильянку Долорес Чинта, только в более юном и девственном издании. О японской крови напоминали только чуть раскосые черные глаза, пухлый маленький рот да плосковатые скулы; в волосах же, темных, но не черных, явственно просвечивал отблеск ирландской меди. Лицо ее кривила гримаса ужаса, и Саймон даже не мог сказать, хороша ли она. Но вот грязной эта лесная нимфа была несомненно. Грязной, исцарапанной и перепуганной насмерть.

– Успокойся, – повторил Саймон, – я с Колумбии. Прислан к вам с инспекцией. Что случилось?

Она не понимала. В черных глазах плескался ужас, губы дрожали, и судорожное “нет-нет-не-ет!” тянулось нескончаемым речитативом.

– Послушай, – Саймон повернул фонарь, освещая свое лицо и нагие плечи, – я не насильник с Севера. Не изолянт, понимаешь? Я инспектор Транспортной Службы. Хочешь, мандат покажу? И комбинезон с нашивками?

Она вдруг замолчала, рванулась изо всех сил, едва не выскользнув из-под руки Саймона, но он крепко прижал девушку к себе. Рубаха ее была порвана в клочья, и два тугих маленьких полушария с набухшими сосками коснулись груди Ричарда. Внизу, насколько он мог разглядеть, тоже почти ничего не было – лишь пояс с “вопилкой” да коротенькие шорты, располосованные вдоль и поперек.

Всхлипывая, девушка извивалась в его объятиях, и Саймон, начавший злиться, решил, что есть лишь два способа ее утихомирить – официальный и, так сказать, приватный. Но с приватным спешить не стоило, ибо, как говорил Чочинга, всякой песне свое время. А Саймон не собирался распевать сейчас любовные серенады.

Склонившись над девушкой, он рявкнул:

– Оператор Хаоми Синдо! Как стоите перед инспектором? В каком виде, дьявол вас побери? Прекратить визг! – Саймон встряхнул ее, поиграл желваками на скулах и тихо, с угрозой пришипел:

– Хочешь расстаться с нашивками, истеричка? Ну, я тебе это устрою! Будешь брюкву сажать в своей Калифорнии… А на Пандус – ни ногой!

Это подействовало. Всхлипнув в последний раз, Хаоми перестала вырываться и выпрямилась. Саймон убрал руку с ее плеча.

– Прекратить истерику! Ясно?

– Д-да…

– Да, сэр!

– Да, сэр, – покорно откликнулась девушка. Глаза у нее стали уже осмысленными.

– Рапорт! – приказал Саймон.

И тут она зарыдала. Впрочем, слезы пришли не одни, а вместе со словами, и Саймон, слушая их, только хмурился и теребил губу. Предчувствия его оправдались, причем в самом мрачном варианте – станция захвачена, оба техника мертвы, а что случилось с де Брезаком – неизвестно. Насколько он понял, Хаоми не видела людей, напавших на станцию. Все случилось ранним утром, неожиданно, во время дежурства Брезака. Черкасов и Калева спустились к бассейну, сама Хаоми была в своей комнате, собиралась натянуть купальник и последовать за ними. Вдруг к ней ворвался Брезак; руки у него тряслись, и выглядел он точно помешанный. Хаоми не помнила, был ли он вооружен. Брезак схватил ее и потащил к лестнице, все время повторяя: “Они их убили! Они убили Леона и Юсси! Убили!” Затем он как будто пришел в себя, велел Хаоми бежать к вертолетам через восточный выход, садиться в “пчелу” и убираться в лес. Ошеломленная, она подчинилась. Ее аппарат преодолел километр или два, затем в хвостовом отсеке что-то громыхнуло, и Хаоми поняла, что по машине стреляют из разрядника. На станции имелись луче-меты и пара карабинов, но успел ли Брезак первым добраться до них, оставалось неясным. Видимо, не успел; Саймон мог домыслить, что, предупредив Хаоми, француз ринулся в диспетчерскую и заблокировал штурман-компьютер. Там, в диспетчерской, он скорее всего и расстался с жизнью.

Хаоми на подбитой “пчеле” смогла дотянуть до леса. В вертолет попадали еще трижды. Затем начался пожар; горела внутренняя обшивка кабины, занялись ветки, на которых повисла “пчела”, и дым едва не задушил девушку. Она отстрелила кресло, забрала аварийную капсулу и бросилась бежать. Потом несколько дней блуждала по лесу – боялась уйти далеко от станции, гадала, что случилось с де Брезаком, и тряслась от ужаса, представляя, что скоро придут и за ней. Словом, потихоньку сходила с ума. Ко всем прочим страхам прибавился ужас перед симха, бродившими в темноте, и дайрами, что нередко забирались в лес. Хаоми знала, что надежная защита против них – “вопилки”. “Вопилка” у нее была, но страх все равно не покидал девушку.

Теперь она плакала навзрыд, уткнувшись носом в ключицу Саймона. Хмурясь, он подумал, что для нее все развивается по сюжету древней мелодрамы: пришли злодеи, убили хороших парней, красавица бежала; пришел герой-инспектор, красавицу спас, а из злодеев выпустил кишки. Ну, еще не выпустил, так выпустит непременно… Оставались, правда, кое-какие неясные вопросы – сколько этих злодеев и как они перебрались на Южный материк. Последнее было самым важным. Саймон был уверен в себе и знал, что справится с ситуацией – не силой, так хитростью, не хитростью, так силой. Эти мерзавцы с Севера были почти что мертвы! Но кто гарантировал, что за ними не придут другие?

Как же они сюда добрались? С полминуты он размышлял над этим вопросом, но спросил другое:

– Ты знаешь, что маяк не работает? Эта ваша система “Вектор”?

Хаоми кивнула, опять ткнувшись лицом ему в ключицу.

Губы у нее подрагивали, но теперь, когда девушка немного успокоилась, Саймон видел, что она очень хорошенькая.

– Д-да, сэр. Я пыталась связаться с Жюлем по радиофону… Все молчит! И связь, и маяк! Если Жюль поставил б-бло-кировку, все отключилось. Все, кроме Периметра и бытовых систем… И даже м-мне станцию не запустить… не войти в штурман-компьютер без п-пароля. А п-пароль… – она беспомощно развела руками – п-пароля я не знаю…

– Зато я знаю, – сказал Саймон с важностью, достойной инспектора Транспортной Службы. – Дело в другом: раз Периметр не обесточен, я не смогу незаметно подобраться к станции. Что-нибудь там взвоет или зазвенит… Кстати, куда у вас выведена тревожная сигнализация? В диспетчерскую или в старт-финишный зал? И где вы хранили оружие?

– И т-туда и сюда, – виновато ответила Хаоми. – И еще в комнату Жюля… А оружие… оружие, карабины и лучеметы, были в стойке под лестницей, у западного входа… – Ее ладошка с нерешительностью коснулась груди Саймона. – Сэр… можно вопрос?

– Можно. Если мы покончили с формальностями, “сэр” разрешаю опустить. Зови меня Дик.

– Но, сэр…

– Отставить!

– Д-да, сэр… Дик…

Она замолчала, и Саймон поинтересовался:

– Ну, что ты хотела спросить?

– Почему вы голый, с-сэ… Дик?…

– Климат у вас тропический, а я жары не люблю, – пояснил он. – Еще вопросы?

– Что… что мы будем теперь делать? Ждать помощи?

– А я разве не помощь? – искренне удивился Саймон.

– Но вы… ты… ты же инспектор? Транспортной Службы? – Хаоми с недоумением приоткрыла пухлый рот. – А там, – она махнула в сторону станции, – изолянты! Каторжники! Убийцы!

– Я тоже убийца, – произнес Саймон. – Видишь ли, у меня есть такой шнурок… очень длинный шнурок… а на нем пальцы и уши тех, кого я убил. Как-нибудь я тебе его покажу… когда мы познакомимся поближе.

Конечно, она не поверила, хоть он сказал чистую правду. Нормальные люди в такое не верят…

Вздохнув, Саймон потянул ее за руку.

– Пойдем! Заберемся на дерево, ты умоешься и поешь. Есть хочешь?

– Д-да… Консервы, что были в капсуле, кончились… Правда, тут есть фрукты…

– Вот и хорошо. Поешь, поспишь, а утром придет мой Друг. Его зовут Ноабу, он из людей итури. Он будет тебя охранять.

– А ты? – Она несмело улыбнулась, и Саймон – каким-то шестым чувством – догадался, что девушка предпочитает его в роли охранника. Похоже, она разглядела, что инспектор молод и не лишен мужского обаяния.

– Мне надо днем понаблюдать за станцией, – сказал он. – А следующей ночью я туда отправлюсь.

– Один?

– Разумеется.

Он повернулся и зашагал к опушке. Хаоми покорно двинулась следом. Уже совсем стемнело, и Саймон, вспомнив предупреждение пигмея о “плохих зверях”, включил “вопилку”. В ушах начало ритмично покалывать; ультразвуковые импульсы, безвредные для человека, отпугивали животных. Животные вообще боятся всего непривычного, а импульс “вопилки” и более мощных эмиттеров, что охраняли станцию, действовал на них угнетающе и вызывал беспричинный страх. Почти у всех, в любом населенном людьми мире. Бывали, конечно, исключения, вспомнил Саймон. Вроде тех маленьких змеек, что водились в ущелье у лагеря Быстроногих, разоренного Холодными Каплями… Там, куда водил его отец… Что он тогда сказал?… Не тот враг страшен, что прет в лоб, а тот, что прячется за углом… Очень верная мысль!

Они забрались на дерево и устроились в огромной развилке на мягком мху, точно под мышкой у великана. Тут нашлась вода – в зеленых чашах округлых листьев; тут, умеряя духоту, дул прохладный ветерок, а в ближайших зарослях можно было набрать ягод – больших, величиной с кулак, напоминавших вкусом спелую дыню. Где-то в листве над ними возились птицы, устраиваясь на ночлег, но других лесных обитателей было не видно и не слышно. Ни леопардов, ни остроухих зверьков с когтистыми лапками, ни белок, ни обезьян… Обезьяны, впрочем, были здесь небольшими, робкими и человека сторонились; а крупных приматов, гамадрилов и павианов, на Тид не завозили.

Хаоми положила головку Саймону на плечо, обняла за шею, приникла к нему, будто хотела спрятаться от всех страхов и бед. Он тоже обнял ее, чувствуя под ладонью упругое горячее тело. Они были как два младенца в люльке, подвешенной над пропастью; два пигмея, два человеческих существа, безмерно крохотных и затерявшихся в этом лесу титанов., И все же они были не одни. Где-то спал на такой же ветке Ноабу, где-то дремали его сородичи в своих воздушных деревушках, а где-то совсем далеко, на Северном континенте, ворочались в своих одиноких постелях тысячи мужчин, коим не суждено увидеть женского лица, вдохнуть запах женской кожи… Сон их вряд ли был приятным.

Хаоми тоже спала беспокойно, стонала, крутилась, не выпуская Саймона из рук. Шепча временами что-то успокаивающее и поглаживая ее по шелковистым волосам, он лежал на спине, глядел на звезды, сиявшие над степью, и размышлял.

Как пробрались сюда изолянты, непонятно… Может, построили огромный плот? Такой, что левиафанам не разнести? Но тогда беглецов должна быть целая сотня… с плотом иначе не справишься… и вряд ли эта сотня торчала бы сейчас на берегу… все пришли бы к станции… а там никого не видно… значит, группа немногочисленная… Сколько же их? Тоже хороший вопрос! Понятно, что не один… Что там кричал де Брезак? Они их убили, убили Леона и Юсси… Они! Мог бы выразиться и поточнее… Ну, бог с ним; о покойных ничего, кроме хорошего! А этот французский офицер был, видно, хорошим человеком… сделал все… почти все… девчонку спас, а станцию закрыл… Значит, не надеялся справиться с изолян-тами?… Или поставил блокировку на всякий случай?…

"Надо бы прикинуть время, – решил Саймон, – представить, кто куда перемещался”. Внутренняя планировка станции ему известна. На первом ярусе – два выхода, западный – к бассейну и восточный – к вертолетному ангару; рядом с ними – лестницы наверх; в центре яруса – старт-финишный зал с прямоугольной Рамой; слева – генераторная, без окон, справа – диспетчерская, с двумя большими иллюминаторами. Наверху, на втором ярусе, круглый холл, куда выводят лестницы, и по его периметру – жилые помещения. Одно из них-кухня-столовая, с дверьми, выходящими на кольцевой балкон… Все рядом, все близко! До бассейна идти минуту, бежать – тридцать секунд… И столько же – до ангара… Подняться на второй этаж, заскочить к Хаоми и спуститься вниз – тоже минута… от силы полторы… И от Периметра до любой точки станции можно добраться за две-три минуты… особенно – бегом…

Выходило, что события разворачивались очень быстро. Можно сказать, стремительно! Изолянты пересекли Периметр, в диспетчерской раздался сигнал, и де Брезак подошел к окну… Подошел и увидел, как прикончили его коллег… Либо из луков подстрелили, либо закололи копьями… А может, сперва добрались до оружия под лестницей и пустили в ход лазеры… лазеры бьют бесшумно… Так ли, иначе, но Юсси с Леоном отвлекли убийц минуты на три-четыре… возможно, сопротивлялись или пытались удрать… Де Брезак успел подняться наверх и спуститься вместе с Хаоми… Потом он ринулся в диспетчерскую, а девчонка – к вертолету… Пока она взлетала, Брезак заблокировал компьютер… и его убили – убили очень быстро, так как стрелять по машине принялись через пару минут…

Да, так оно и было, решил Саймон. Оставались кое-какие мелочи, неясные детали – например, держал ли Брезак под рукой что-нибудь огнестрельное, а если не держал, то почему сразу не ринулся к оружейной стойке – может, оттого, что его опередили?… Но Саймон чувствовал, что эти подробности – лишь лак на законченной картине, а главное он уже знает. Знает, что изолянтов было немного – двое или трое, вряд ли четверо. Будь их больше, они разделились бы, атаковали с двух направлений, и на станции не выжил бы никто… Верней, Хаоми бы выжила, только жизнь была б ей не в радость.

Значит, их двое или трое… Чего же они хотят? Само собой, убраться с Тида, перенестись в Латмерику, или на Уль-Ислам, или в один из Миров Присутствия, где есть такая же станция с немногочисленным персоналом… В какой-нибудь дальний мир, где их вовек не отыщешь… Только зачем они всех прикончили? И техников, и Брезака? Выходит, специалисты им не нужны… Есть свой специалист… Из бывших транспортников… Любопытно, кто?

Но Саймон решил гаданием не заниматься, а просчитать дальнейший расклад событий. Здесь имелись три очевидных факта: первый – то, что сейчас со станции не ускользнешь, второй касался гонца с паролем, коего пришлют на выручку, а третий – что этот гонец великая ценность для беглецов. Последняя, можно сказать, надежда, единственный шанс! Только колючий и зубастый… Где ж его встретят и чем приласкают?… Ну, с ласками дело ясное, и с тем, где будут ждать, пожалуй, тоже… У штурман-компьютера, в диспетчерской! Либо где-то рядом… Сразу навалятся или дадут ввести пароль и прихлопнут…

Ну, посмотрим, кто кого прихлопнет, мелькнуло у Саймо-на в голове, и он осторожно, чтобы не потревожить девушку, повернулся на бок. Это движение, однако, разбудило Хаоми. Она потянулась к нему, и Саймон ощутил на своей щеке влажное дыхание.

– Дик… Ди-ик… Ди-и-ик…

Это воркование было ему знакомо. Он часто слышал такое – от Алины, своей монреальской подружки, от смуглой Долорес, от Куррат ул-Айн, услады взоров… Женские голоса были разными, но тон их и смысл сказанного сомнений не оставляли: день сменялся ночью, официальное – приватным.

Улыбаясь в темноте, он обнял девушку, нашел ее теплые губы и расстегнул пояс.

* * *

Утром явился Ноабу – разыскал их каким-то неведомым образом, как птица находит верный путь среди облаков и туч. Кивнув Хаоми, он перевел взгляд на серый бетонный колпак станции, маячивший над деревьями и красной травой, и поинтересовался:

– Зукки?

Саймон кивнул.

– Зукки. Откуда ты знаешь?

– Мой видеть вертолет. Он гореть, да? Твоя женщина лететь на нем?

Твоя женщина… Невероятное чутье у этого парня, подумал Саймон и снова кивнул. Хаоми, порозовев, принялась возиться с завтраком – открывала тубы с мясной пастой и шоколадом, выкладывала на широкий лист гроздья сочных ягод. От пасты – пеммикана с Маниту – Ноабу отказался, но шоколад съел с заметным удовольствием. Потом спросил:

– Женщина убежать одна? Где другие?

– Другие, я думаю, умерли, – ответил Саймон.

– И Жул Дебеза тоже?

– Тоже. Зукки всех убили, Ноабу. Всех, кроме девушки. Темное лицо пигмея омрачилось. Он пошарил среди своих амулетов, выбрал один, изображавший человечка с печальной улыбкой и сомкнутыми веками, и поднес фигурку к уху, будто прислушиваясь к утешениям, которые шептал ему маленький идол. Просидев так с минуту, он произнес:

– Жул быть хорошим человеком. Добрым! Почтенным! Жаль его, Две Руки.

– Жаль, – согласился Саймон. Хаоми всхлипнула и спрятала лицо в ладонях.

– Мой – охотник, мой не убивать людей, но Данго-Данго говорить, зукк – не люди, – Ноабу опять коснулся своего амулета. – Зукк – это зукк! Подлый зверь! Такой, как тот, что воевать прежде с леопардом. Леопард его съесть, и все стать хорошо. Спокойно!

– Все станет хорошо. Этой ночью к ним придет леопард, и все будет спокойно.

Ноабу погладил древко оперенного дротика.

– Один леопард? Почему не два?

– Ты останешься с Хаоми. Ей страшно одной в лесу, – сказал Саймон. – Зукков мало, два или три, и я с ними справлюсь сам. А после помигаю прожекторами. Вы спуститесь с дерева и придете ко мне.

Нахмурившись, Ноабу перебирал перья на концах дротиков. Казалось, он колеблется, будто взвешивая, какая задача почетней: месть или охрана беспомощной женщины.

– Если прожектора не будут мигать, – добавил Саймон, – значит, случилось плохое. Тогда приходи.

– Хорошо! – Ноабу кивнул и покосился на Хаоми. – Ты не бояться, не плакать, мой тебя охранять. Мой – великий охотник! – Он хлопнул себя по груди, по глухо брякнувшим ожерельям, и перевел взгляд на Саймона. – Ты говорить, у зукк нет крылья, нет вертолета. Как же они сюда попасть?

– Еще не знаю. Может, у Хаоми есть идеи? – Саймон коснулся тонкого запястья девушки. – Скажем, тайная тропа на Перешейке… или большой плот… очень большой… В конце концов, левиафаны не питаются бревнами.

Хаоми покачала темноволосой головкой.

– Жюль и Юсси летали над заливом, когда ветер был не очень сильный. Делали снимки, на… – девушка судорожно вздохнула, – на память… Я тебе покажу, когда вернемся на станцию. Левиафан, он… понимаешь, в нем семьдесят метров длины, а пасть…

– Похож на кашалота? – прервал затянувшееся молчание Саймон.

– Нет, не похож. Гораздо больше и страшнее! И ему не нужен воздух. Это рыба, огромная рыба – с жабрами и плавательным пузырем. А еще есть акулоиды… Поменьше, но еще страшнее… – Плечи Хаоми дрогнули.

– А что насчет Перешейка? Какая-нибудь тропа у самого моря?

– Там нет троп, Дик, – горный склон обрывается прямо в воду. И на обычных машинах там летать опасно. – Тонкая рука Хаоми протянулась к северу, к маячившим на горизонте зловещим скалам. – Вначале, километров триста, будут ущелья, джунгли, поля с горячими гейзерами и разломы, из которых сочится сернистый газ… Над ними еще можно пролететь – на “пчеле”, на “фламинго”… Но дальше – область кратеров, а там такая жара, что у дайров шкура идет пузырями. Так Жюль говорил, – добавила девушка с грустной улыбкой.

– Ладно, разберемся! – Хлопнув ладонями по голым коленям, Саймон встал. – Пойду погляжу на станцию. Может, у зукков и впрямь выросли крылья, а?

Для ночлега он выбрал дерево на самой опушке, и теперь, с двухсотметровой высоты, мог оглядеть простиравшуюся к северу равнину, голубой небосвод в пятнах белесых облаков и вершины далеких гор. Ближе к горам над степью мелькали какие-то крохотные точки, и Саймон, подняв бинокль, увидел стаю птеродактилей – точь-в-точь таких, как на видеозаписи из файла 4412 в “Анналах планетографии”. Походили они на кайманов с Тайяхата, только летающих и с одной-единственной парой лап. Лапы были мощными, когтистыми, страшными.

Подул ветер, и тонкий конец ветви, на которой устроился Саймон, начал раскачиваться. Вверх-вниз, вверх-вниз… Он припомнил, что в этот сезон – как сообщалось в тех же “Анналах” – над заливом дуют сильные устойчивые ветры с севера, чередуясь с бурями – такими сильными, что зазевавшихся левиафанов нередко выбрасывает на берег. Этих мертвых чудищ, собственно, и препарировали биологи в эпоху исследования Тида, так как с живым левиафаном не совладал бы даже боевой “ифрит” с ракетной установкой “Железный Феликс”. Конечно, Хаоми права – никаких шансов пересечь залив, на плоту или на лодке, у изолянтов не было. Равным образом не могли они пробраться по суше, разве что в желудках огненных драконов. Да и у тех, по словам покойного де Брезака, среди вулканов шкура шла пузырями.

Саймон просидел на ветке почти весь день, но выяснил немногое. Утром прожектора потухли и загорелись вновь, едва над степью сгустились сумерки; это доказывало, что станция обитаема. Еще он видел человека, коренастого бритоголового крепыша, который время от времени появлялся на балконе, озирал степь и исчезал, явно предпочитая прохладу станции царившей снаружи жаре. Физиономию его, за дальностью расстояния, разглядеть как следует не удавалось, но Саймон решил, что интеллектом она не блещет. Определенно не блещет – можно поставить свое ожерелье против любого из амулетов Ноабу! По виду, этот парень привык не кнопки жать, а сворачивать шеи… Значит, есть второй, который знает, куда натянуть контактный шлем, как настроить компьютер, как открыть тоннель и как пройти по нему – в место далекое и безопасное. Ничего нового в такой информации не содержалось, и Саймон мог сделать лишь одно-единственное заключение: изолянты хитры и не склонны демонстрировать свои возможности и силы. Вероятно, они догадывались, что за ними наблюдают.

Когда вечер сменился ночью, Саймон начал спускаться с дерева – под угрюмым взглядом Ноабу и тревожно-ласковым – Хаоми. На нем снова был комбинезон с инспекторскими нашивками, у пояса висели нож, фонарь и кобура с “вопилкой”, а пистолет покоился за пазухой. Ранец совсем прочим имуществом он оставил; да и не было там ничего, кроме бинокля, запасных обойм к “рейнджеру”, метателя с прочным шнуром и туб с пищевой смесью.

Путь до станции Саймон преодолел минут за двадцать, стремительным легким бегом, прокручивая в голове все то, что предстояло совершить. В успехе он не сомневался; он верил в себя и знал, где скрыт источник этой веры. Враги, быть может, предполагали, что он сильнее и быстрее их, но степень сего превосходства была для них тайной за семью печатями, личным секретом Ричарда Саймона. Сильнее? Да. Быстрее? Несомненно. Насколько сильней и быстрей? Вот здесь стоял большой вопросительный знак, и неведение противной стороны являлось его мощнейшим оружием, главным залогом успеха. В самом деле, что знали эти зукки о Ричарде Саймоне, агенте ЦРУ? Или о Дике Две Руки, воине-тай? Ровным счетом ничего. А он был сама смерть – неотвратимая и быстрая, как вспышка лазера.

Он миновал черту меж двух решетчатых башенок и усмехнулся, представив, как загораются тревожные сигналы, как чьи-то руки поднимают карабин, чей-то палец касается курка, чья-то ладонь ложится на нож. Дубовые кроны глухо прошумели над ним; листья в ярком свете прожекторов казались сочно-зелеными, блестящими, словно облитыми лаком. Теперь справа был приземистый ангар с розово-красным “фламинго”, чьи поникшие винты напоминали огромный цветок гвоздики, а слева – серый купол станции и широкий вход – не меньше, чем ворота ангара. Саймон метнулся к нему, вытаскивая пистолет. Рукоятка “рейнджера” была теплой, шершавой, надежной.

Старт-финишный зал – квадратный, с высоким плоским потолком – почти от стены до стены занимала Рама. Ее серебристый обод с подписью Невлюдова вмонтировали в пол, что позволяло пересылать объемистые грузы – к примеру, того же “фламинго” или целый транспортный модуль с припасами и батареями для генераторов. Сама генераторная была слева, за плотно сдвинутыми массивными стальными дверями; прямо темнел широкий проем западного выхода, а по правую руку, за полупрозрачной перегородкой, находилась диспетчерская. Дверь в нее откатили нараспашку, и Саймон, не сходя с места, мог видеть большой компьютерный экран меж двух округлых окон-иллюминаторов. В окнах, глядевших в ночное небо, сияли звезды, а на экране с усыпляющей ритмичностью вспыхивал алый круг – требование ввести пароль. За перегородкой что-то шевелилось, по обе стороны от входа, и Саймон, зло ощерившись, подумал – ждут!

– Будем говорить или стрелять? – громко спросил он, вытаскивая нож и приглядываясь к двум предполагаемым мишеням.

– Стрелять? Зачем стрелять? – отозвался кто-то на плохом английском. – Раньше поговорим, мой золотой. Может, сторгуемся, а? Тебе – твоя жизнь, а мне…

Вдруг справа, у западного входа, раздался шорох, затем грохнул выстрел, и Саймон стремительно развернулся, вскидывая оружие. “А вот и третий”, – успел подумать он, и вместе с этой мыслью пришло недоумение. Стреляли, кажется, без приказа…

Затем что-то огненное, жаркое вонзилось ему под ключицу, сшибло на пол, заставив выронить пистолет. Хрипло вскрикнув, Ричард Саймон потянулся к нему немеющей рукой и потерял сознание.

* * *

Очнулся он связанным. Ноги скрутили у колен и щиколоток, локти и запястья стянули за спиной. Правый рукав комбинезона был отрезан, и дырки в плече, входное и выходное отверстие, заклеили, проложив тампонами с чем-то целебным и обжигающе-ледяным – кровь, во всяком случае, из дырок не хлестала. Покидая омут забытья, Саймон уже чувствовал, что легкие его не задеты, что он сумеет пошевелить рукой и, возможно, стиснуть пальцы в кулак. Кажется, ему повезло – стреляли не из боевого оружия, из карабина, иначе он остался бы без плеча и без руки.

Над ним раздавались голоса: один – раздраженно-повелительный, другой – гортанный, слегка картавый и вроде бы откуда-то знакомый. Кажется, шел спор; говорили на русском, но для того, второго, слегка картавого, русский явно был не родным.

Не шевелясь, застыв подобно хладному трупу, Саймон прислушался.

– Ты что же, сударь мой, с катушек съехал? – Повелительный голос был негромким, но уверенным, с интонациями начальника, распекающего подчиненного. – Ты зачем стрелял, касатик? Южный темперамент разыгрался? Или помнилось чего? Или, может, я тебе велел, а? Ты от меня хоть слово услышал насчет пальбы?

– Нэ успэл бы ты слово сказат, Эуджен, – отвечал тот, второй, с гортанным и будто бы знакомым голосом. – Говору, узнал я его! Я этого парня видэл в дэлэ! Он бы с тобой по-бэсэдовал… просвэрлил бы дырку промэж глаз!

– А если б ты ему просверлил? А? Сидели бы здесь и дожидались, когда заявится целый полк по наши души?

– Я знал, куда стрэлат! И знал, когда! Как разгладэл его рожу, так и выстрэлил! А если б он выстрэлил пэрвый, ты бы сэйчас жрал уголья в аду! Или раком стоял под самим Сатаной!

– Насчет рака ты верно понимаешь, друг любезный, – произнес начальственный голос пониже тоном. – Все мы встанем раком, ежели парень не очнется. Встанем раком и припустим в лес, потому как больше деваться некуда. Прощай, Гавана, а? Ни баб тебе, ни белых штанов!

– Он очнэтса, – возразил гортанный. – Как говорат у вас на русском? А!

Здоровый лось! И хитрый! Я думаю, он ужэ оч-нулса. Хочэшь, провэру?

Саймона чувствительно, ткнули в бок, и он приподнял веки.

– Ну, видэшь? – торжествующе произнес гортанный. Саймон не мог разглядеть его лица – он стоял вполоборота, повернувшись к щуплому мутноглозому субъекту с физиономией оголодавшего хорька. На мутноглазом были мешковатые штаны и куртка – просторная, явно с чужого плеча; за поясом торчал лучемет – финский разрядник “похьела”, не столь мощный, как излучатели русского производства, но все же сверливший дырки в железных плитах с пятидесяти метров. Второй лучемет был в руках коренастого крепыша с мощной мускулатурой, подпиравшего стену шагах в десяти от Саймона. На лице его были написаны полнейшее равнодушие и готовность повиноваться.

– Очнулся, в самом деле! – радостно воскликнул мутноглазый. – Ну, сокровище мое, сейчас побеседуем!

– Лучшэ я побэсэдую. Мы с ним, Эуджен, ха-арошие дру-зьа! Давнйэ! – произнес второй, с гортанным голосом, уперев приклад карабина в горло Саймону. Он склонился над пленником – смуглолицый, усатый, с бешено выкаченными глазами – и прохрипел, перейдя на испанский:

– Узнаешь меня, Чико? Или как там тебя? Сержант Донован? Узнаешь? Что, язык проглотил? А там, в Панаме, ты был такой разговорчивый! Даже выкуп вроде обещал за трех ублюдков! Так или нет?

Давление на горло ослабло, и Саймон смог сглотнуть и раскрыть глаза пошире. Усы над тонкими губами, на щеке – багровый шрам, мочка левого уха срезана… Над ним навис капитан Мела – словно кошмар, прилетевший с туманом из мрачных далеких ущелий Сьерра Дьяблос.

– Ты ведь, кажется, говоришь на испанском, Чико? – с издевкой осведомился он.

– Говорю, – пробормотал Саймон. – Я на всех языках говорю. Хоть на украинском, хоть на русском.

– На русском! – восхитился мутноглазый Эуджен, оттирая Мелу и, в свой черед, склоняясь над пленником. – Надо же, на русском! Ну, скажи что-нибудь, голубок мой сизокрылый! 

Саймон сказал. 

Выслушав его, мутноглазый ухмыльнулся.

– Верно рекли великие, что на французском способно с дамами изъясняться, на английском торговлю вести, на немецком врагов поносить, а русский на всякий случай гож… Где же ты этому, друг любезный, обучился? В Рязани или в Тамбове? А может, в самом городе Питере?

– Не угадал, – отозвался Саймон. – Тульские мы. – В Туле он помнил каждую улицу и переулок – еще со времен своего оружейного расследования.

– Тульские! – Теперь на лице щуплого был написан полный восторг. – Выходит, почти земляки! Я, видишь ли, сам из Богородицка… Евгений Петрович меня зовут, Евгений Петрович Пономарев… Капитана ты вроде бы знаешь, а это, – он кивнул на стриженого у стены, – это Паша, помощник мой и телохранитель… Тоже наш земляк… Ну, а земляк земляку всегда поможет – правда, голубь мой?

Земляки, они те же товарищи…

– Тамбовский волк тебе товарищ, гнида мутноглазая, – прохрипел Саймон, ворочаясь на полу. Тесен мир, мелькнула мысль. Надо же, второй знакомец объявился! С Мелой пришлось когда-то вступить в прямой контакт (вот только уши он ему отрезать не успел!), но и этот тип из Богородицка, хоть на внешность и незнакомый, был из давних клиентов Конторы. Транспортник, бывший диспетчер Богородицкой станции, бывший шеф синдиката “Три-Эм” по кличке Пономарь… Синдикат был назван. в честь какой-то давней российской аферы, случившейся еще на Земле, и был, разумеется, подпольным: с Тульского Оружейного тащили всякие интересные штучки и переправляли в Латмерику и на Аллах Акбар. Саймон трудился в группе, копавшей это дело, и о Евгении свет Петровиче знал по документам. Тот на правах главаря никого не стрелял и не резал, но удостоился пожизненной ссылки – как всякий продажный чиновник ООН. Остальные “специалисты” из “Три-Эм” мотали сейчас срок в песках Сахары.

– Невежливый ты, голубь мой, – произнес Пономарь, сгоняя с лица восторг.

Он выпрямился и потер спину. – Я ведь чего хотел? Я ведь хотел одно словечко от тебя услышать… одно-единственное… Шепни его мне, и мы упорхнем, как птички божьи, а ты, касатик, останешься здесь полным хозяином – и даже без лишних телесных повреждений. Вот ты сказал: тамбовский волк тебе товарищ!… А мне помнится другая поговорка: земляк земляку глаза не выколет… Или выколет?… Ты как считаешь, капитан? – Он повернулся к Меле.

– Оба, – кратко ответствовал тот, вытаскивая из кармана зажигалку. Курить он, однако, не стал; пощелкал клавишей, любуясь, как мгновенно раскаляется кончик маленького цилиндра.

– Ну, так что же, касатик? – Мутноглазый вновь склонился над пленником. – Со мной желаешь потолковать или с капитаном? У капитана, видишь ли, к тебе претензии есть… Чего-то ты ему недодал в этой вашей Панаме… или чего-то с ним не поделил… Словом, дня не бывало в Чистилище, чтоб капитан о тебе не поминал! А он ведь не из Тулы, не из Богородицка, он – человек южный, темпераментный… Ты ведь слышал про латинский темперамент, сударь мой?

Саймон молчал, и Пономарь, изобразив на лице сожаление, кивнул Меле.

– Давай, мил друг, приступай. Только аккуратно… Глазки вначале не тронь, по плечу простреленному не бей и между ног не щекочи. Это мы оставим на потом. А сперва что-нибудь локальное нужно, дабы земляк мой разговорился, не потерпев особого ущерба… Он ведь у нас такой красавчик! Небось всех тульских девок с ума свел, а?

При упоминании о девках капитан оскалился, щелкнул зажигалкой и присел рядом с Саймоном. С минуту он выбирал, откуда начать, словно гурман, перед которым разложили редкостные яства, потом потянулся к шее пленника.

Боль была ошеломляющей. Почти такой же, как в детстве, когда Чочинга первый раз послал его в яму с раскаленным углем. Потом Дик освоил это мастерство; главным тут было не бояться, не думать о пламенном жаре, идти не спеша, но и не медля, чтоб ступни касались углей на некое краткое и вполне безопасное мгновение.

Но сейчас мгновение длилось, и длилось, и длилось…

– Тэрпэливый! – со злостью произнес Мела, и Саймон подумал, что мучитель его выучил русский, видно, в Чистилище, где доживали свой век сотен пять или шесть мафиози с России. Правда, среди своих звались они не мафиози и не гангстерами, а “крутыми”. Английское слово “таф”[18] не могло отразить всю многозначность этого термина.

Теперь Мела прижигал ему запястье. Паша-крепыш с любопытством вытягивал шею, а Пономарь брезгливо кривился и морщился. Сейчас он был похож не на голодного хорька, а на такого, который лез в курятник, да угодил в куриный помет.

Саймон приказал себе забыть о боли. Шея, раненое плечо и рука больше ему не принадлежали; он не чувствовал их, не знал, что с ними творят, и не хотел знать. Он был совершенно спокоен; лицо – застывшее, веки опущены, ни следа испарины на висках, губы полураскрыты, дыхание – мерное, сильное. Он был на грани яви и сна, в преддверии транса цехара, и сейчас каждый из них, боль и Ричард Саймон, следовали своим путем, сами по себе, порвав ту нить, что связывала их друг с другом. Нить эта звалась мышцами, нервами, телом, но тела Саймон больше не чувствовал.

– Тэрпэливый! – повторил Мела уже не со злостью, а с удивлением. – В глаз ткнуть? Как думаэш, Эуджен?

– Погоди, касатик, – сказал Пономарь, склонившись над Саймоном и недоуменно сдвинув жидкие брови. – Хм-м… Спит он, что ли?… Странно… А может, совсем не странно… Этих парней, знаешь ли, учат всяким забавным штукам…

Мела щелкнул зажигалкой.

– Каких парнэй? Из Корпуса?

– Из Корпуса, как же! Он не из Корпуса и не из Тулы, сударь мой! Хотя… чем черт не шутит… – Пономарь задумчиво нахмурился. – Может, и впрямь из Тулы… или из Москвы, из филиала ЦРУ… – Сощурив мутные серые глазки, он оглядел Саймона, прислушался к его мерному, ровному дыханию и сказал:

– Ну, откуда сей голубок, мне сейчас не интересно, а интересно знать, что ты еще умеешь, капитан?

– Я многое умэю, – отозвался Мела, вытаскивая нож. – Раз спит, надо сдэлат так, чтоб не спал. Отрэжу вэки, а потом…

Саймон открыл глаза. В воздухе плавал запах горелой плоти – его плоти, вся правая рука, от шеи до запястья, словно горела в огне. Он снова заставил ее онеметь и тихо произнес:

– Ничего не добьетесь, ублюдки.

– А, заговорил! – Пономарь вновь склонился к нему. – Заговорил, красавчик!

Ну, что тебе сказать, мил человек? Ничего не добьемся, так ничего и не потеряем, верно? Дальше Чистилища нас не пошлют.

– Не пошлют, – согласился Саймон. – К сожалению! Поэтому я предлагаю сделку.

– Сделку? – Мутные глазки с интересом уставились на него. – Умнеешь на глазах, сударь мой! А я уж подумал, не мазохист ли ты? Выходит, нет… Ну, а что тебе сразу предлагалось? Разве не сделка? Ты мне – слово, я тебе – жизнь! Так, мой золотой?

– Не так, – сказал Саймон. – Ты мне слово, и я тебе слово. Но не сейчас, попозже.

– Это почему?

– Память у меня отшибло, голубок. Но к рассвету все вспомню. Наверняка вспомню!

– Вспо-омнишь? – с прищуром протянул Пономарь, опускаясь на корточки. – Это хорошо, если вспомнишь. До рассвета мы подождем… тут рано светает. Только почему я должен тебе верить?

– Я ведь не жизнь на слово меняю, а слово на слово. Жизнь – она твоя… 

Захочешь, отберешь. 

– Обманэт, Эуджен! – рявкнул Мела, дернув мутноглазого за рукав. – Нэ знаю как, но обманэт!

– Погоди, голубь, не суетись, – Пономарь локтем оттолкнул Мелу. – Обманет, так будем мы на прежних позициях. Займетесь им тогда с Пашей… Или лучше займешься один. Паша, он человек простой, без выдумки – бьет, так сразу насмерть. – Тощие пальцы стиснули подбородок Саймона. – Ну, сизокрылый мой, какое же слово тебе шепнуть? Чего знать хочешь?

– Как вы сюда попали, крысы?

С минуту Пономарь разглядывал его, потом расхохотался. Смех у него был резким, сухим, будто палили очередями из автомата.

– Любопытный, а? Но необразованный! Ты про воздушный шар слыхал, милок?

– Слыхал, – отозвался Саймон. – Я даже слыхал, что ветры здесь временами дуют с севера, и с попутным ветром б перелететь залив нет проблем. Только шар вам не сделать. – Не сделать, а? – повторил мутноглазый и ухмыльнулся I не без издевки. – Тебе не сделать, голубок, ему не сделать, – он мотнул головой в сторону бритоголового, – ну, а я – вам не чета! Ветры, говоришь, дуют? Верно, дуют! И выбрасывают на берег здоровенных тварей, с таким, знаешь ли, рыбьим пузырем, что грех не попользоваться. Вот и пользуются! Дурачье из них куртки шьет, а у тех, кто поумнее, – он стукнул кулаком в грудь, – свои фантазии. Слыхал, что теплый воздух легче холодного? Так что, сударь мой, может, я и крыса, да с мозгами. Не тебе таких крыс ловить!

Саймон, стиснув зубы и каменея от ненависти, молчал. Не дождавшись ответа, мутноглазый поднялся на ноги, плюнул ему в лицо и пробурчал:

– До рассвета хочешь подождать? Ну, мы подождем! И ты подождешь, касатик. Только, извини, без удобств.

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

В эту ночь Филип Саймон, отец Ричарда Саймона, сидел на ступенях террасы, у своего дома в Чимаре. Понятие “в эту ночь” было весьма условным, поскольку Тайяхат и Тид разделяли многие миллионы лиг космической пустоты, и каждый из этих миров вращался вокруг своей оси и своих светил с разной скоростью – а значит, не совпадали в них ни годы, ни месяцы, ни сутки. Тем не менее случилось так, что на Тиде, в районе станции Пандуса, стояла глухая ночь, а в Чимаре, на склонах Тисуйю-Амат, ночь начиналась; и было это одним из тех редкостных совпадений, какие случаются раз в столетие.

Над головой Филипа Саймона шелестели огромные листья дерева шой, а в них возились и робко попискивали пинь-ча; справа возносился к звездам невидимый в темноте горный склон с черным провалом пещеры, а слева и впереди, за травянистой прогалиной, полукольцом тянулись заросли местного бамбука. Свет из окон падал на поляну, и густая невысокая трава казалась зеленым ковром, брошенным наземь от самых ступенек террасы до бамбуковых зарослей. Ковер украшал причудливый изумрудный вензель – Каа, танцующий питон, свернулся в трех шагах от Саймона, приподняв массивную угловатую голову.

Человек и змея смотрели друг на друга.

– Что-то с мальчиком, – сказал Филип Саймон. – Плохо ему. Понимаешь, Старый?

Каа издал успокоительное шипение, похожее на шелест вертолетных винтов. Он не обижался, когда его звали “Старым”; он и в самом деле был стар и прожил на свете раза в четыре дольше Филипа Саймона. Что, однако, не мешало ему находиться в превосходной форме.

– Ты веришь в предчувствия? – спросил Филип Саймон. Каа утвердительно свистнул. Предчувствия вызывали у него полное доверие, и он привык полагаться на них гораздо больше, чем на разум. Это не значило, что он неразумная тварь; он, безусловно, обладал некоей толикой сознания – но вот какой, не мог ответить ни один ученый-биолог. Контактируя с человеком, с другом или врагом, Каа вел себя почти как разумное существо, но все же его жизнь в большей мере подчинялась привычкам и инстинктивным побуждениям. А предчувствие – родной брат инстинкта.

– Значит, веришь, – сказал Филип Саймон. – Сказать по правде. Старый, у меня есть целых два предчувствия, хорошее и плохое. О плохом я тебе уже сказал. А вот – хорошее: если мальчик выкрутится, то приедет к нам. Понимаешь?

Каа испустил шипение – с легким намеком на радость. Голова его качнулась вверх-вниз, и мелкие чешуйки на морде полыхнули чистым сиянием хризолита.

– Мальчик приедет к нам, – повторил Саймон, – и уедет снова. Может, и ты уедешь, Старый. А я останусь. Совсем один.

Каа издал сложный протестующий звук – нечто вроде скрипа, сопровождаемого лязгом огромных челюстей. Его голова повернулась к невидимой во мраке пещере.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Саймон, – все-таки я не одинок. Нет Чочинги, но есть Чоч… Чоч, Чулут, Ниссет и Най, Чия и Чиззи… Конечно, ты прав, Старый. Но понимаешь, они не заменят мне сына. Даже Чочинга, будь он жив.

Свист, изданный змеем, был печален. Кажется, он понимал, что сына заменить нельзя.

– Впрочем, это неважно, – произнес Саймон. – Как говорил Чочинга, в юности все мы орлы с четырьмя крылами, а в старости – только с двумя… Хотя по тебе этого не скажешь, верно? – Он покачал головой и добавил:

– Главное, чтобы старый орел не мешал летать молодому… И чтоб не подрезали мальчику крылья… Ты как думаешь – не подрежут? Выкрутится он?

Питон снова свистнул – пронзительно, грозно. Туловище его дрогнуло, выпрямляясь и вытягиваясь вверх мощной, гладкой колонной в изумрудной чешуе, глаза сверкнули огнем.

– Выкрутится, – прошептал Филип Саймон. – Я знаю, выкрутится! Чочинга был бы им доволен… Сказал бы: всякий может упасть под вражеским ударом, но это не беда – надо лишь вовремя подняться. Встать и отрезать врагу уши… А свои – поберечь! Верно, Старый?

Змей свернулся огромной восьмеркой и одобрительно зашипел.

Глава 10

Над Ричардом Саймоном тоже шелестели листья, только не дерева шой, а обычного дуба, на котором висел он будто червяк, спеленутый тонкой и прочной веревкой. Мела, проклятый ублюдок, вязал узлы на совесть, и распустить их или ослабить никак не удавалось. Отказавшись на время от этих попыток, Саймон бросил взгляд на ослепительно сиявшие прожекторы, потом – на серебристую воду в бассейне. Жаркое и холодное, свеча и клинок, яркий свет солнца и мерцающий лунный свет… Он медленно плыл меж ними, погружаясь в цехара, в целительный транс, врачевавший раны, возвращавший надежду и силу, не мешавший раздумьям и размышлениям.

Но мысли его были мрачными, как у гепарда, которому крысы отгрызли хвост.

Он дал себя пленить!… Это было позорно для полевого агента с его квалификацией и опытом. И он дал себя изранить!… Это было позорно для воина-тай. Воин мог потерять жизнь в неравном бою либо лишиться ушей или пальца, но иные раны, кроме смертельных, считались недопустимыми. Они говорили, что воин плохо, владеет оружием, что он излишне самонадеян и недооценил противника – словом, не просто проиграл, а проиграл с позором.

Правда, схватка была не окончена. Если он сумеет освободиться, пальцы зукков украсят его ожерелье… Украсят, хоть у него осталась одна рука!… Но, возможно, будет и вторая: транс цехара стимулировал регенерацию пораженных тканей, и шла она на порядок быстрей, чем обычно. Если он развяжет веревку, зукки будут удивлены…

Саймон поймал себя на том, что называет их не изолянтами, а этим странным словом, услышанным от Ноабу. Зукки… Ему мнилось, что это лучше официального термина; слово “зукк” как бы полней отражало сущность тех троих, что сидели сейчас на станции.

Он вызвал в памяти их лица, будто желая запечатлеть навсегда, запомнить, измерить и взвесить.

Бритоголовый относился всего лишь к разряду статистов. Этот не рассуждал, а делал, что приказывали, и ценность его заключалась в крепком загривке, тяжелых кулаках и личной преданности вожаку. Пономарь, видать, рассматривал бритоголового как некий фактор равновесия между хитростью и силой, между им самим и капитаном Мелой. Разумеется, он был прав! Капитан – личность непредсказуемая, с южным темпераментом, так что Паша-крепыш являлся для Пономаря весьма полезной гирькой на чаше весов – хоть и лишенной, в отличие от Мелы, воображения.

Сам Пономарь был, вероятно, человеком хитроумным и непростым; за внешней его обходительностью ощущались железная воля, уверенность в себе и незаурядный лицедей-ский дар. Что подтверждали многие факты – и прошлый его бизнес, и положение, коего он достиг в одной из главнейших служб ООН, и приговор к бессрочному изгнанию, и, разумеется, последний эпизод, касавшийся тидской станции. Благодаря его талантам тут уже были три покойника, и Саймон вовсе не желал стать четвертым. И слова, данного им Пономарю, он нарушать не собирался. Слово есть слово, сделка есть сделка: Пономарь поведал о том, что хотелось узнать ему, а он, подумавши до рассвета, непременно припомнит пароль. И поделится с голубком Евгением Петровичем… Сдержит слово! Обязательно сдержит! Хоть на тот свет пропускают без всяких паролей…

О третьем из беглецов, о капитане Меле, Саймон старался не думать. Следом за ним являлись призраки: скорбная Дева Мария – расстрелянная, в пробитом пулями плаще, старец-священник в окровавленных лохмотьях, женщина с надвинутым на лоб платком, пугливо обнявшая девочку, сгоревшие дома и столбы меж ними, на которых висят десятки, сотни изуродованных тел… Крайний столб, на речном берегу, был самым высоким; на нем, прикрученный колючей проволокой, застыл дон Анхель Санчес, и выжженные его глазницы глядели на Ричарда Саймона с немым укором. Казалось, этот взгляд говорил – что же ты, парень?… Как же так?… Ты ведь не пеон, ты – боец, и твое дело – не висеть на ветке подобно червю, а вешать тех, кто вешает пеонов…

От этого взгляда Саймона начинало трясти, он корчился и метался в своем полусне, скрипя зубами и ощущая, как под ключицей простреливает болью, как жгут ожоги на шее и запястье. Еще он видел довольного Мелу: будто держит тот Шнур Доблести – его, Саймона, почетное ожерелье – и пристраивает меж костей побежденных врагов крысиные клыки. Два больших желтых клыка, позорный знак… А в небесах, на огромном, надутом теплым воздухом пузыре левиафана, летят Пономарь и Паша-крепыш, ухмыляются и кивают головами…

Зрелище это было таким нестерпимым, что Ричард Саймон застонал, дернулся и раскрыл глаза. Ветка над ним ощутимо раскачивалась, и кто-то маленький, гибкий, но сильный, копошился у него за плечами, перерезая веревку. Она шуршала, падала вниз безвольными кольцами, прямо на связку дротиков, чьи острия блестели в траве. Саймон мог бы дотронуться до них – подвесили его низко, над самой землей.

Он ощутил, что руки его свободны, и хрипло пробормотал:

– Ноабу? Ты?

– Мой, – отозвался тот, переползая к щиколоткам Саймона. – Держись! Сейчас мы упасть.

Они упали. Саймон выставил левую руку, потом перекатился на бок, стараясь не подмять под себя пигмея. Почти инстинктивно он ощупал раненое плечо. Кровь не шла, и боли он не чувствовал, зато ожоги горели так, словно шея и запястье превратились в пару хорошо пропеченных бифштексов. Но это было мелочью, пустяком, который не мог ни помешать ему, ни остановить. Он согнул руку в локте, напряг мышцы и довольно усмехнулся.

– Прож-жетор не мигать, – сказал Ноабу. – Он не мигать, мой приходить, а ты – висеть. Значит, зукк тебя обмануть! Словить Две Руки как птичка! Нехорошо! Мой верно говорить – два леопарда лучше, чем один. Но ты – упрямый леопард!

– Я – леопард с паленой шкурой, – откликнулся Саймон. – А в остальном ты прав, Ноабу. Конечно, прав… Ну, а что там с нашей девушкой?

– С твоей девушкой. Две Руки, – уточнил маленький охотник. – Девушка сидеть на дереве и плакать, бояться за тебя. Хороший девушка! Только ноги слишком длинный.

– Это ничего. Длинные ноги девушкам не помеха, – пробормотал Саймон, подбирая пару дротиков и вслед за пигмеем прячась в тень под деревьями. От них до бассейна было двадцать шагов и тридцать – до входа на станцию. Он смог бы метнуть дротик вдвое дальше. И он не боялся промахнуться.

– Зукк не знать, что мой здесь, – Ноабу коснулся его локтя сухими тонкими пальцами. – Мы идти на станция и убивать зукк? Так, как они убивать Жула Дебеза?

– Нет. Они выйдут. Они знают, что кто-то пришел. Эти башни им сказали, – Саймон вытянул дротик к ближайшей решетчатой вышке Периметра.

– Разве башни сказать про Ноабу? Может, не Ноабу ходить мимо, а зверь?

Змея? Или птица? Башни этого не знать.

– Звери и птицы их боятся и близко не ходят. Так что зукки уже догадались, что пришел человек. Сейчас они думают, что делать. Разглядят, что меня нет на дереве, выйдут. Главный зукк захочет со мной поговорить. Я ему отвечу. А после… после мы метнем дротики.

Саймон опустил ладонь на плечо Ноабу и почувствовал, что тот дрожит. Кожа пигмея была горячей и влажной, мускулы трепетали под ней тонкими, но упругими змейками.

– Тебе не приходилось убивать? – склонившись к его уху, прошептал Саймон.

– Убивать людей?

Вздохнув, Ноабу отрицательно покачал головой. Белки его широко раскрытых глаз сверкнули.

– Откуда? Мой – охотник, а люди не дичь… Правда, Данго-Данго сказать мне, что зукки – не люди…

– Не люди, – подтвердил Саймон. – И поэтому, друг, пусть твоя рука будет твердой. Дротики у тебя легкие, значит, мы должны целиться в горло или в сердце. Зукков трое, и я убью двоих – тех, что с разрядниками. Один – тощий и невысокий, другой – с широкими плечами и головой как шар. Ты их не трогай, они – моя забота. Ты кидай дротик в третьего, Ноабу. Он темнолицый, с усами и шрамом на щеке… Я думаю, он убил Жула Дебезу. Ты должен попасть ему сюда, – Саймон ткнул пальцем под нижнюю челюсть. – Если ты его не убьешь, он начнет стрелять. У него карабин, а пуля летит дальше дротика.

– Это верно, – согласился пигмей, но дрожать не перестал – видимо, от возбуждения.

Проем в сером куполе ненадолго осветился, и оттуда выскользнула смутная тень. Свет от прожекторов падал на деревья, а у стен станции царила полутьма – Тид не имел естественных спутников, и ночи здесь были темными. Саймон, однако, различил мощную фигуру Паши-крепыша; тот напряженно всматривался в дубовые кроны, выставив перед собой эмиттер. Стоял он словно мишень в тире, и проткнуть ему глотку было б нетрудно, но Саймон не торопился, дожидаясь, когда соберется вся компания.

Что– то зашевелилось в проходе, и он каким-то шестым инстинктивным чувством осознал, что там находится Пономарь. Евгений свет Петрович, дорогой земляк… А где же третий, Мела? Опытный, гад! На балконе он не появится, там слишком светло… И ждать его здесь, со стороны бассейна, не стоит… Скорее он проскользнет восточным проходом, чтоб вылезти справа… наверняка справа…

Саймон наклонился к пигмею и прошептал:

– Двадцать шагов на восток, Ноабу. Спрячься за деревом и гляди в оба – твой очень быстрый. Когда я крикну, метнешь в него дротики, в горло и в грудь. Ты можешь бросать свои копья обеими руками?

Маленький охотник кивнул и исчез так, что ни одна травинка не зашуршала.

Саймон продолжал следить за бритоголовым и Пономарем. Эти двое чего-то ждали.

Он не пытался проникнуть в их мысли. Это было ни к чему, ибо ситуация сложилась ясней ясного. Бритоголовый – тот, похоже, не думал ничего, а вот Пономарь был человеком сообразительным, способным сложить пару фактов. Впрочем, и проблема была несложной. Раздался сигнал – значит, кто-то проник за Периметр. Пленник исчез – значит, его освободили. Второго сигнала не было – значит, и пленник, и его освободитель прячутся под деревьями, а не удрали в степь… Все ясно, как дважды два!

Боковым зрением он заметил тень, осторожно скользившую со стороны вертолетного ангара. Мела, ублюдок! В руках у него был карабин, и двигался он со сноровкой опытного убийцы, почти бесшумно и незаметно, как ядовитый тайят-ский паук, охотник на пятнистых жаб. Но Саймон все-таки его увидел – значит, видел и Ноабу.

Не дрогнет ли малыш? Не спутает ли зукка с человеком?

Ведь внешнее сходство так велико…

От темного входа, прервав эту мысль, раздался бесцветный голос Пономаря:

– Что же ты прячешься, голубок? Или висеть надоело? А капитан ведь так старался… Устроил тебя с комфортом, разве нет? И мы с тобой вроде бы столковались: я – слово и ты – слово. Твое слово – на рассвете, а рассвет еще не наступил!

– Рассвет не наступил, зато у меня случилось просветление, – отозвался

Саймон, поднимая дротики. В следующий миг он выкрикнул:

– Дюгесклен! Дюгесклен! – и метнул свои легкие копья обеими руками.

Этот пароль, вероятно, придумал де Брезак, считавший род свой от провансальских трубадуров. Покойный де Брезак… Но слово, внесенное им в память компьютера, не потерялось и не забылось. Имя славного рыцаря, героя Столетней войны, летело сейчас сквозь темную тидскую ночь, неслось на остриях двух копий, ширилось и грохотало, как боевой турнирный клич, как зов неотвратимой мести. Дюгесклен! Дюгесклен! Отпрыск прежних твоих врагов мстил за смерть француза![19] И в этом повороте судеб было нечто справедливое и неизбежное – и столь же таинственно-волнующее, как загадка Пандуса.

Дротики ударили в цель. Чьи-то холодеющие пальцы нажали спуск, и лиловый луч лазера вспорол листву у Саймона над головой. Ветви и листья, объятые пламенем, закружились в воздухе, заплясали в причудливом танце, но Саймон успел покинуть их хоровод. Оружие! Ему нужно оружие!

Преодолев в шесть огромных скачков дистанцию до стены, он склонился над телом бритоголового. Тот уже не дышал, валялся на земле с остекленевшими глазами, и лишь копье, пробившее шею насквозь, чуть подрагивало, точно колеблемый ветром пышный перистый цветок. Саймон стремительно наклонился и вырвал излучатель из безвольной руки мертвеца. Пахло озоном – верный признак, что стрелял крепыш.

Ну, этот уже отстрелялся вместе с вожаком, мелькнула мысль. А что с Ноабу? Повернувшись, Саймон вскинул разрядник, не целясь дернул спуск и увидел в свете лиловой молнии летящий дротик, Мелу, присевшего у стены, и карабин в его руках. Прогрохотала очередь, кто-то протяжно вскрикнул, затем раздался топот – слишком шумный для легкого пигмея. Пробормотав проклятие, Саймон выстрелил еще раз.

Он целился туда, где пару секунд назад заметил Мелу, но капитана там уже не было – только дротик, слегка испачканный кровью. Все-таки Ноабу промахнулся! Или не промахнулся, а не смог поразить человека насмерть?… Ведь что бы там ни говорил Данго-Данго, зукк все-таки оставался человеком – опасным, недобрым, но человеком. А Ноабу, великий охотник из племени итури, не привык убивать людей.

Саймон, громко выкрикнув его имя, метнулся к деревьям. Темнота тут же расцвела багровыми вспышками; на сей раз палили в него откуда-то с вертолетной площадки, а значит, Мела был уже там. Опытный зверь, предусмотрительный! Понял, что компаньонам каюк! И разобрался, в чьих руках излучатель! Теперь он у вертолета… Получается, выбор за ним… Сражение?… Или бегство?…

У Ричарда Саймона выбора не было. Прячась за толстым древесным стволом, он склонился над телом Ноабу, лихорадочно ощупывая его и пытаясь определить, куда попали пули. В темноте это было непросто, а выйти на свет он опасался – Мела, несомненно, был превосходным стрелком. Похуже, чем агенты ЦРУ, но пристрелить раненого умения у него хватит… Так что Саймон оставался на месте, под защитой дубов и темноты.

Его ладони огладили широкий лоб Ноабу, скользнули от плеч к запястьям, от щиколоток к бедрам. Голова в порядке, руки-ноги тоже… какие они маленькие, эти руки и ноги!… Словно у двенадцатилетнего подростка! Так, теперь живот… вроде бы тоже цел… нижние ребра слева и справа… плечи…

Шея… грудь…

Когда он коснулся груди, Ноабу застонал, закашлял и раскрыл глаза. Из ран выплеснулась кровь – прямо в ладонь Саймону; на ощупь он определил, что первая пуля прошла под сердцем, вторая – на три пальца правей. Раны почти смертельные… Почти! Если б Ноабу очутился сейчас в реанимационном блоке… или в камере гибернатора… или хотя бы под доун-установкой…[20] Но он лежал в траве, у смолкнувшей станции Пандуса, на самом краю Вселенной, доступной человеку; лежал и, судя по всем признакам, готовился к смерти.

Накрыв его раны ладонью, Саймон сосредоточился, чувствуя, как жизнь, капля за каплей, покидает маленького охотника. Это он мог ощутить – словно далекие раскаты эха, замирающего в пустоте; но лишь ощутить, не помочь и не спасти. Он не владел даром целительства чужих болезней и ран, он не был экстрасенсом, и он привык отнимать жизнь, а не дарить ее. Он был бессилен.

Ноабу дернулся и что-то зашептал. Саймону, склонившемуся над ним, удалось разобрать:

– Мой не смог… не смог… человека… зукка… Ты… ты быть прав… прав, Две Руки… надо целить в горло… в гор-ло… целить в гор-ло…

Шепот смолк, и на смену ему пришел мягкий шелест винтов взлетающего “фламинго”. Два выбора свершились: меж жизнью и смертью, меж битвой и бегством. Теперь наступил черед Ричарда Саймона. Но он уже знал, что выбрать и как.

Сунув разрядник за пояс, он поднялся с легким телом Ноабу в руках и направился к ангару. Алый “фламинго” уже упорхнул, но Саймон, оглядев траву, примятую посадочной рамой, задумчиво нахмурился и произнес:

– Чико-Чико, где ты был? Я на Тиде бренди пил. Выпил рюмку, выпил две, зашумело в голове…

Он раскрыл ворота ангара и включил свет. Как и ожидалось, никаких транспортных средств, зато свалены грудой Доун-установка – медицинский аппарат для замедления процессов жизнедеятельности.

Трое покойников: голые Леон и Юсси с нелепо вывернутыми шеями и де Брезак, в комбинезоне, густо заляпанном кровью. Опустив рядом с ними маленькое легкое тело Ноабу, Саймон стал приводить мертвецов в порядок: каждого переворачивал на спину, складывал руки на груди, стараясь, чтоб погибшие выглядели пристойно. Запах от трупов недельной давности был ужасный, но он не обращал на это внимания. Устроив все, как хотелось, он постоял пару минут, перебирая в памяти молитвы, что вдолбил ему некогда костлявый палец тетушки флори. Де Брезак был, видимо, католиком, Юсси Калева – протестантом, Ноабу – язычником, а Леон, вероятней всего, атеистом, как многие из русских. Не придумав ничего подходящего, Саймон пробормотал: “Спите с миром!” – закрыл ворота и отправился к станции.

Он миновал первый ярус – от восточного входа до западного, через старт-финишный зал. На пороге, уткнувшись лицом в землю, лежал Пономарь. Прихватив убитого за ноги, Саймон оттащил его к стене и бросил рядом с трупом бритоголового. Сейчас Пономарь был похож на хорька, глотнувшего крысиной отравы; на лице у него застыло разочарованно-обиженное выражение, мутные глазки закатились.

– Ну что, отпрыгался, касатик? – пробормотал Саймон, сплюнул и пошел в диспетчерскую. Раненое плечо ныло, на-ломиная о себе, ожоги горели, но двигался он с привычной легкостью и быстротой.

Подойдя к компьютеру, Саймон, не надевая контактный шлем, быстро набрал пароль – здесь была обычная клавиатура, как у его учебного “Демокрита”. Экран откликнулся спокойным зеленоватым мерцанием; затем в прозрачной нефритовой глубине всплыли фразы: “БЛОКИРОВКА СНЯТА. К РАБОТЕ ГОТОВ. КООРДИНАТЫ?”

Он набрал координаты – тоже прямо с клавиатуры; потом составил краткий отчет и переслал его на Колумбийскую станцию ЦРУ. Дождавшись сигнала подтверждения, Саймон довольно кивнул и связался с автопилотом “фламинго”. Он не мог повернуть вертолет, не мог взорвать его в воздухе или разбить о землю, но проследить, куда направляется Мела, не составляло труда.

"Фламинго” летел к побережью, к заливу Левиафанов, а это значило, что капитан возвращается восвояси. В свою бессрочную ссылку, в Чистилище! Он ничем не рисковал; его и так приговорили к самому суровому из наказаний. Там, на севере, он доживет свое, и, быть может, век его окажется долгим… Слишком долгим, по мнению Саймона.

Он вывел алую точку, обозначавшую вертолет, на вспомогательный экран, велев наложить ее на карту местности, потом запросил информацию об энергоресурсе двигателя. Тысяча триста шестьдесят километров, ответил автопилот. До Чистилища было тысяча сто пятьдесят – значит, добравшись домой, капитан сможет вылететь пару раз на пикник. У него, конечно, оставалось оружие, но карабины без патронов не стреляют. А патроны на деревьях не растут… Кончится боезапас, десяток-другой обойм, и карабином можно угли шуровать заместо кочерги…

Операция, собственно, была закончена. Глядя на экран, где алая точка медленно ползла на север, Саймон повторил про себя предписание: выяснить причины отсутствия связи, по возможности ликвидировать их, оказать помощь персоналу станции. Словом, разобраться! Ну, что ж, он разобрался… Но это понятие, особенно в русском языке, имело множество нюансов и оттенков. И он полагал, что разборка еще не закончена. Нельзя пройти по жизни, не оставляя следов, и Мела был таким следом, зловонной кучей фекалий, которую полагалось закопать. На два метра под землю.

Взгляд Саймона скользнул по стенам диспетчерской. Тут висело множество фотографий – ярких, цветных, объемных.

Ущелья и джунгли Перешейка, какие-то чудища величиной с бронированный танк, чешуйчатокрылый птеродактиль, заложивший крутой вираж, морские виды – берег залива, над которым садится солнце, стада гигантских животных с поднятыми хвостами… Они походили на резвящихся дельфинов, но разглядев их пасти, Саймон только покачал головой: назвать их дельфинами не поворачивался язык.

Он снова перевел глаза на экран с алой точкой и задумчиво пробормотал:

– Летишь, вурдалак? Ну, лети, лети… Думаешь, Чико не догонит? Зря думаешь… Чико очень шустрый парень.

Нахмурившись, он подумал с минуту, припоминая, что еще оставалось не сделанным. Хаоми… Да, Хаоми, длинноногий оператор трансгрессора с нежной кожей и раскосыми темными глазами… Надо привести ее сюда. А до того…, Саймон повернулся к пульту, и прожектора над куполом станции несколько раз мигнули. Затем он потушил их, вышел из диспетчерской, пересек квадрат холодно поблескивавшей Рамы, миновал проход и направился к лесу.

На востоке разгоралась утренняя заря.

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Ньюмен позвонил во время ленча – к счастью, в тот момент, когда Эдна Хелли еще не успела приступить к еде. Кофе с пончиками, ее неизменный второй завтрак, всегда подавали в кабинет, и в это время она не любила отвлекаться. Вовсе не потому, что ее соблазняли эти треклятые пончики, взбитые сливки и ароматный кофе; просто Леди Дот была человеком пунктуальным и полагала, что нельзя мешать соль с перцем – или те же пончики с делами службы. Правда, Джеффри Ньюмен по пустякам не звонил.

– Операция на Тиде завершена, – произнес он, отводя взгляд от подноса с блестящим серебряным кофейником, чашками и горкой поджаристых пончиков. Пончиков было много – Леди Дот относилась к тем женщинам, что, не заботясь о фигуре, всегда сохраняют отличную форму.

– Результаты? – Подняв кофейник, она наклонила его над чашкой.

Ньюмен, расценив это как намек, заторопился:

– К сожалению, прогноз “Перикла” был неверен. Никаких природных катастроф… Изолянты, Эдна, все-таки изолянты!

– Я склонна расценивать их как природную катастрофу. Самую мерзкую из всех катастроф! – Не выпуская кофейника из правой руки, Хелли ткнула пальцем левой в экран. – Есть жертвы?

– Три человека из персонала станции и один местный житель. Пигмей из племени итури… Я полагаю, увязался за нашим агентом и был застрелен по глупой случайности… Жаль!

– Жаль. Ну, лес рубят – щепки летят. – Леди Дот отхлебнула кофе. – Что еще, Джеф?

– Два изолянта убиты, третий бежал на север в захваченном вертолете.

Энергоресурс ограничен. Долго он на нем не полетает… Так что мы можем передать все дела Транспортной Службе и Корпусу. Они, вероятно, подвесят пару спутников с лазерами – во избежание подобных прецедентов… Ну, это уже не наша забота! Наш человек операцию завершил и может вернуться.

– Так в чем проблема? – Хелли потянулась к пончикам. Джеффри Ньюмен поиграл бровями, изображая озабоченность.

– Видите ли, Эдна, агент DCS-54 просит прислать ему машину. Не “ифрит”, конечно, но что-нибудь боевое, класса “ведьмы” или “бумеранга”. Ему нужно произвести зачистку. Это не наша функция, и я бы, пожалуй, отказал, но пятьдесят четвертый находится под нашим совместным командованием. Поэтому будет так, как вы решите, – плечи Ньюмена приподнялись и опустились. – Я не хочу повторять трагических ошибок… подобных ситуации, когда погиб Хромой Конь…

Эдна Хелли отложила надкушенный пончик.

– Зачем ему вертолет?

– Судя по предварительному рапорту, он хочет отправиться на север. Считает, что допустил оплошность, позволив угнать “фламинго”. К тому же третий изолянт увез карабин… А в Каторжном Мире не должно быть никакой техники, ни оружия, ни вертолетов, пусть даже нелетающих… Таковы его резоны. Он собирается долететь до Чистилища, вступить в контакт с изолянтами – вы понимаете, какого рода это будет контакт?… – сжечь похищенный “фламинго”, найти оружие и уничтожить его.

Леди Дот покачала головой.

– Джеф, не будьте наивны! Не вертолет и не оружие он хочет уничтожить, а похитителя и убийцу! Этот парень не любит проигрывать… Вернее, предпочитает чистый выигрыш! Так что вы пошлите ему машину. Пусть действует. Это вполне согласуется с полученными мной инструкциями.

– Инструкциями от?… – На экране было заметно, что Ньюмен возвел глаза к потолку. Хелли откусила пончик.

– Излишняя догадливость вредит карьере, Джеф. Вы знаете, что всех агентов пятого десятка готовят к особой миссии и что служба в вашем отделе для них только продолжение практики. Этого достаточно.

Ньюмен кивнул.

– Вполне достаточно. Вы знаете, я не любопытен, Эдна. Вернее, любопытен в пределах должностных обязанностей. Так что я пошлю машину. Надеюсь, “бумеранг” с полным вооружением нашего парня устроит?

– Вполне. – Леди Дот отхлебнула кофе и поморщилась – он был еще слишком горяч. Ее палец характерным жестом потянулся к экрану, и Ньюмену почудилось, что в лоб ему смотрит крупнокалиберный пистолет. – Не завидую я этим мерзавцам в Чистилище… – пробормотала Хелли. – Нет не завидую Когда он заявится к ним, оседлав “бумеранг”.

– Эти люди стоят вне закона, – пожал плечами Ньюмен. – Если они не будут противодействовать розыскам никто из них не пострадает.

- Будут ещё как будут! «Бумеранг» - лакомая конфетка... только начинка горьковата, - тонкие губы Леди Дот дрогнули в улыбке. Она снова отхлебнула кофе и посмотрела на экран. - Это все, Джеф?

– Все, Эдна. Приятного аппетита.

- На аппетит не жалуюсь, - буркнула Леди Дот, продвигая поближе тарелку с пончиками.

ЧАСТЬ 4 ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПА АЛАДДИНА

Глава 11

ОТДЕЛ КОНФЛИКТНЫХ СИТУАЦИЙ 

АГЕНТУ: DCS-54

КЛИЧКА: Тень Ветра 

ФАЙЛ-433-2449 

ДИРЕКТИВА: 05/00821-DC

СТЕПЕНЬ СЕКРЕТНОСТИ: С

ПУНК НАЗНАЧЕНИЯ: Аллах Акбар, эмират Счастливая Аравия, Басра

СТАТУС: Мусульманский Мир

Примечание: Эмират Счастливая Аравия – независимое княжество, созданное в 2058 году, в процессе заселения Аллах Акбара.

Правящая династия Азиз ад-Дин ведет родословную от фа-тимидских халифов.

ПЛАНЕТОГРАФИЧЕСКОЕ И ИСТОРИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ:

Гравитация: 1,03 стандартной.

Суточный оборот: 0,95 стандартного.

Годовой оборот: 1,12 стандартного.

Звезда: класса G, светимость 0,93 стандартной солнечной.

Расстояние до звезды: 0,97 астрономической единицы.

Климат: субтропический, тропический стандартный. Мир землеподобен.

Планетографическое и историческое описание: см. справочные материалы по Аллах Акбару, “Анналы планетографии”, файл 0127; также труд Симона Роншара “Арабы. Меч и роза”.

Дополнительная информация:

1. Эмират Счастливая Аравия – буферное государство, занимающее стратегическое положение на берегах Красного моря, между Саудовской Аравией, Ираком (Багдадским халифатом) и кочевниками Восточной Пустыни (племена бану абс, бану сугур, бану сулайм, бану килаб и другие).

2. Социальное устройство эмирата можно охарактеризовать как просвещенную деспотию. Его правители на протяжении двухсот шестидесяти лет успешно сотрудничают со всеми службами ООН. Основное направление сотрудничества развивается в информационном плане. Правящий ныне эмир – Азиз ад-Дин Абдаллах; возраст – 62 года, темперамент – сангвинический, пристрастия – женщины, литература, коллекционирование древностей. Представляет большую ценность как добросовестный и добровольный информатор.

3. Учитывая предыдущее замечание, агенту надлежит вести себя политично и деликатно. Титуловать эмира следует “амир ал-муминин”.

Полярные шапки: отсутствуют.

Магнитные полюса: отстоят на два градуса от географических.

Естественные спутники: один – Арафат.

Искусственные спутники: комплекс “Эхо” – восемь радиорелейных сателлитов, метеорологические орбитальные модули; орбитальная станция Пандуса. Боевые спутники: два устаревших ракетных комплекса “Джинн”, собственность вооруженных сил Ирака и Саудовской Аравии; орбитальная база Карательного Корпуса (части Четвертой дивизии, космолеты классов “Майти Маус” и “Байкал”).

Станция Пандуса: пятьдесят пять (схема расположения прилагается). Из них четыре предназначены для работ по терраформированию: Орбитальная станция, Седьмая станция (Багдад, Ирак, континент Аршад), Двадцать Третья станция (Алжир, континент Миср), Тридцать Первая станция (Гра-надский эмират, континент Сафван).

ПРИЧИНА РАССЛЕДОВАНИЯ: информация, поступившая от Азиза ад-Дина Абдаллаха,

– о конфликте, назревающем между племенами бану сулайм и бану килаб. Возникший спор о принадлежности источника Абулфарадж в оазисе одноименного названия эмиру Абдаллаху, выступавшему в качестве посредника, разрешить не удалось.

ПРИЧИНА КОНФЛИКТА: известна из сообщения Азиза ад-Дина Абдаллаха.

Источник Абулфарадж был транспортирован со всей прилегающей местностью с Земли в Эпоху Исхода, так как, по Древнему поверью, обладает целительными свойствами и считается святым. Бану сулайм и бану килаб пользовались им Совместно, во время перекочевок в соответствующий район Восточной Пустыни.

Правила пользования предусматривают, что воды Абулфараджа должны использоваться только людьми – для питья и ритуальных омовений; поить этой водой вьючных и верховых животных считается святотатством. По неясной причине в источнике утонул верблюд, принадлежащий бану сулайм; бану килаб сочли источник оскверненным, потребовали провести обряд очищения и пожелали установить полный контроль над Абулфараджем. Вероятно, корни этого конфликта кроются в давнем соперничестве между бану килаб и бану сулайм.

Оценка данной гипотезы производилась Аналитическим Компьютером “Перикл-ХК20”; гипотеза достоверна с вероятностью 0,98.

Примечание: у бану килаб под ружьем двенадцать тысяч всадников, у бану сулайм – тринадцать с половиной.

ПРЕДПИСАНИЕ АГЕНТУ: устранить конфликт и воспрепятствовать массовому кровопролитию – желательно без силовых акций.

СРОК ИСПОЛНЕНИЯ: двенадцать суток. ПОДПИСЬ: Дж. Дж. Ньюмен, начальник ОКС СОГЛАСОВАНО: Э. П. Хелли, руководитель Учебного Центра ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА ОПЕРАЦИЮ: Д. Ш. Уокер, шеф-инструктор.

* * *

Воспрепятствовать кровопролитию! Желательно без силовых акций…

Это подтверждалось кодом 05/00821-DC, под которым была зарегистрирована директива. Первые две цифры соответствовали номеру отдела Саймона, следующие – порядковому номеру операции; затем шли буквенные обозначения, и если там стояло “MR” – “mortal”, – агенту разрешалось использовать оружие. Саймон нередко получал такие приказы, но на этот раз шифр был иным – “ди-си”. Он долго ломал голову, что бы это значило. Может, “drowned camel”? Операция “потонувший верблюд”?

Как бы то ни было, он исполнил приказ в точности и обошелся без силовых воздействий. И теперь мог предаваться заслуженному отдыху в роскошном дворце Азиза ад-Дина Аб-даллаха, амира ал-муминин, что значило “повелитель правоверных”. И хотя таких повелителей на Аллах Акбаре насчитывалось десятка три, Абдаллах был, бесспорно, самым гостеприимным, дружелюбным и цивилизованным из местных владык. Но, разумеется, не без странностей.

Вот бану сулайм и бану килаб были людьми простыми, без всяких выкрутасов. Чуть что, хватались за ножи, а если нож не помогал, шли в дело кривые сабли и винтовки. Стреляли они отменно, и случалось, что отзвук тех выстрелов доносился до Багдада и Дамаска, а временами – до Алжира, Марра-кеша и Гранады, лежавших на других материках.

Материков на Аллах Акбаре было три, и, в силу причин естественных, слегка подправленных в ходе терраформирования, они располагались так, что водное пространство между ними имело сходство со Средиземным морем. Северный континент, весьма гористый, назывался Сафван, что по-арабски значило “камень” или “скала”; южный носил имя Миср[21] – вероятно, в память о Египте, которого на Аллах Акбаре не было, так как земной Египет со всеми своими пирамидами и древностями отправился на Колумбию. Самым большим и самым населенным являлся восточный континент, Аршад, или “Старший”. Его юг занимали Йемен и Саудовская Аравия, север – Палестина, Сирия, Иордания и Ливан, а северовосточную часть – Багдадский халифат, объединявший Кувейт, Ирак и несколько мелких княжеств. Имелось тут еще одно владение, принадлежавшее издревле роду Азиз ад-Дин – на берегу пролива, разделявшего Аршад и Миср. Этот пролив соответствовал в рамках земной географии Красному морю, только увеличенному раз в пять.

Вся остальная, и очень немалая часть Аршада, являлась пустыней, ничейной землей – ничейной в том смысле, что ни один из местных владык не рисковал прибрать ее к рукам. В пустыне жили кочевники, воинственные племена, объявившие о своей независимости еще в Эпоху Исхода, ушедшие из Ирака и Аравии и теперь не подчинявшиеся никому, кроме собственных шейхов. Это было их правом, закрепленным в Конвенции Разделения, но создавало массу неприятных инцидентов. Племенные территории были не разграничены, стычки меж кочевниками случались нередко, и втиснуть их в кодекс международных законов не удавалось самым квалифицированным юристам. С одной стороны, все творившееся в Восточной Пустыне могло рассматриваться как внутреннее дело, не подлежащее санкциям ООН; с другой, племена все-таки были разными, и значит, всякую их свару полагалось толковать в терминах внешней агрессии и вынужденной обороны.

В этом вопросе Совет Безопасности ООН занимал мудрую позицию невмешательства – до тех пор, пока речь касалась кражи овец, верблюдов и девушек или вендетты местного значения с десятком-другим трупов. С такими делами вполне справлялись посредники, ишаны, кадии и эмиры, самым уважаемым из коих являлся Азиз ад-Дин Абдаллах, прямой потомок дочери пророка Фатимы. Но временами назревали потасовки посерьезней (вроде той, из-за почившего верблюда), и тогда за дело принималось ЦРУ. Любая из этих акций была весьма серьезной и крайне деликатной – ведь тут требовалось мирить, а не стрелять.

Саймон справился без стрельбы и мог испытывать законную гордость, так как во время операции его пистолет пребывал в кобуре, а нож – в ножнах. Правда, пришлось устроить взрыв – совсем небольшой, но при воспоминании о нем по спине у Саймона ползли холодные мурашки. Даже солнце Счастливой Аравии, струившее щедрый жар на прекрасную Басру, не могло их растопить.

– Ты ничего не ешь, Ришад, – произнес амир ал-муми-нин, сухощавый бронзоволицый мужчина с ястребиным носом, облаченный в шелковую джуббу. Выглядел он в ней весьма импозантно, как древний арабский властитель, вот только глаза были совсем не арабскими – синими и прозрачными, как море в тихий полдень. Этот наследственный знак, передававшийся в роду ад-Динов больше трех столетий, интриговал Саймона, но прямой вопрос на подобные темы был бы нарушением этикета. – Ты ничего не ешь, – повторил Абдаллах, огорченно приподнимая бровь. – А почему? Не думаю, что в пустыне тебя хорошо кормили. Этим невежам, бану сулайм и бану килаб, неизвестно, что такое настоящая еда. Их шейхам приходится грызть верблюжьи кости, и даже в пятницу верблюд в их котле не слишком молодой. Вероятно, из тех верблюдов, что носили еще пророка Мухаммада.

– Я буду есть, амир ал-муминин, и воздам должное твоему столу, – сказал Саймон с поклоном. – Только сперва согреюсь. Сейчас моя кровь холодна, как у тех старых верблюдов, что носили еще святого пророка.

Они расположились по обе стороны ковра в одном из внутренних залов эмирской обители. Дворец был великолепен – как и этот дворик, облицованный мозаикой и лазуритом. Тут со всех четырех сторон сияли небесной голубизной колонны и арки, портики и лестницы; блестели синие плиты пола, искрился хрусталь светильников, шелестел и шептал фонтан его струи изгибались и падали вниз будто гибкие руки арабских танцовщиц. Трапеза тоже была достойна помещения: павлин, фаршированный фисташками, молочный ягненок на вертеле, фрукты, тончайшие лепешки, орехи и финики в меду и пять сортов шербета. Ворс на ковре был толщиною в ладонь, блюда – из чистого серебра, кувшины – с изящной чеканкой, а кубки украшены благочестивой надписью: “Во имя Аллаха милостивого, милосердного!” Саймону казалось, что он пирует с самим халифом Харуном ар-Рашидом. Тот, кстати, тоже носил титул “амир ал-муминин”.

Кровли у этого зала не было, и лишь плотный тент в белую и синюю полоску защищал от солнечного зноя. Но Саймон с удовольствием обошелся бы без тента – леденящий холод все еще терзал его, вгрызаясь в кости и плоть, царапая острыми когтями сердце. Он покосился на блюда и кувшины. Жаркое было восхитительным, фрукты в серебряных вазах услаждали взор, но вместо щербетов он предпочел бы увидеть пару обойм “Коммандоса”.

Абдаллах сочувственно свел брови над ястребиным носом.

– Я понимаю, сын мой, я понимаю… В юные годы я побывал во многих мирах, видел там льды и снега – это проклятие всевышнего! – и чувствовал холод. Это ужасно! От него спасают лишь теплые женские руки да ванна с горячей водой. Так что я прикажу, чтоб тебя помыли, согрели и умастили… Кому же лучше этим заняться? Айше? Или Махрух? Или Дильбар, Билкис, Камаре? Или Савде, Хаджар, Нази? Выбирай!

– Пусть будет Нази, – произнес Саймон, взвесив достоинства всех претенденток. – Нази, мне кажется, погорячее остальных.

Эмир кивнул и вымолвил с усмешкой:

– Да будет так! Ты, сын мой, заслуживаешь награды, ибо сделал богоугодное дело. Разумеется, эти бану сулайм и бану килаб – ослиный помет в сухом песке, но все же и к ним обращены слова пророка… – Полузакрыв глаза, он процитировал:

– И если бы два отряда из верующих сражались, то примирите их. Если же один будет несправедлив против другого, то сражайтесь с тем, который несправедлив, пока он не обратится к велению Аллаха. А если он обратится, то примирите их по справедливости и будьте беспристрастны: ведь Аллах любит беспристрастных!

– Сура сорок девятая, “Комнаты”, – произнес Саймон, принимаясь за павлина.

Абдаллах приоткрыл рот и удивленно моргнул.

– Воистину, Ришад, ты – юноша, исполненный редких достоинств! Ты знаком с Кораном? Откуда же, сын мой?

– У меня была девушка, Куррат ул-Айн. Отсюда, из Ирака, – сказал Саймон, обгладывая ножку павлина. – Иногда она читала мне Коран. Перед сном. Я запомнил. У меня хорошая память.

На мгновение милое личико Курри возникло перед ним и тут же растворилось в сияющем солнечном свете. Он выпил шербет из кубка с благочестивой надписью и возвратился к павлину. Он вдруг почувствовал страшный голод. Голод заставил забыть о Курри. Куррат ул-Айн, конечно, была хороша, однако Нази не уступала ей ни в чем. Достойная награда герою!

– Вижу, ты начал оттаивать, Ришад, – синие глаза эмира насмешливо блеснули. – Уже вспоминаешь о девушках!

– Они созданы Аллахом нам на радость, – пробормотал Саймон с набитым ртом.

– Я чуть не замерз в Абулфарадже, но мысль о девушках меня согревала, отец мой.

Особенно о Нази.

Разумеется, это являлось преувеличением. Там, в оазисе, он думал, как бы сохранить лицо перед толпами бану сулайм и бану килаб. Их собралось тысяч пять или шесть, все – увешанные оружием с головы до пят, на злых длинноногих дромадерах; казалось, еще чуть-чуть, и они вцепятся друг другу в глотки. Саймону пришлось продемонстрировать, что будет в этом случае.

Он подорвал фризер.

Эти устройства были разработаны совсем недавно и служили как безотказным средством умиротворения, так и смертельным оружием, экологически чистым и поражающим только живую силу противника. Все зависело от мощности: фризер-граната снижала температуру до минус сорока по Цельсию в радиусе десяти-пятнадцати метров, фризерная бомба могла превратить целый город в паноптикум с ледяными статуями. Как утверждал Дейв Уокер, отличный способ охлаждения горячих голов.

Конечно, никаких жидких газов или иной примитивной начинки во фризерах не использовали. Фризер был очень хитрым механизмом, аккумулирующим тепловое излучение в локальной области пространства, своеобразной “черной дырой”; границы ее были несколько размыты, и во всех инструкциях рекомендовалось держаться от нее подальше. Саймон, вместе с любопытными старейшинами бану сулайм и бану килаб, попал на периферию взрыва, пережив массу острых ощущений. Теперь все они могли представить чувства мамонта, дремлющего в вечной мерзлоте.

Источник Абулфарадж, круглый небольшой бассейн с каменными бортиками, замерз моментально, а камни потрескались и оделись седоватым инеем. Внушительное получилось зрелище! Даже Саймон содрогнулся – правда, не от страха, а от стужи. Что до кочевников, то они, проявив редкое благоразумие, решили, что теперь святой источник очищен и можно вернуться к прежним порядкам использования вод. Их шейхи, видимо, тряслись до сих пор, и Саймон испытывал к ним нечто вроде сочувствия: все они были людьми немолодыми и погреться в женских объятиях никак не могли.

Он расправился с павлином и приступил к ягненку. Абдаллах, его гостеприимный хозяин, ел мало, большей частью налегал на фрукты и важно кивал, довольный аппетитом гостя. Казалось, он не испытывает ни капли ревности, ни грана зависти, хоть повод для того имелся: ему, потомку пророка, не удалось вразумить упрямых сынов пустыни, а вот пришелец, невзирая на молодость, в два счета справился с этим делом. И даже очистил Абулфарадж! Ибо холод, как ведомо всем, уничтожает любую скверну…

Но Абдаллах не ревновал, как и положено человеку разумному, знатному и уверенному в собственном авторитете. После того, как арабский мир избавился от тесных контактов с Россией, Китаем и Западом, здесь предпочли монархическую форму правления. В Саудовской Аравии она сохранилась с давних пор, а в других государствах венец владыки был отдан либо удачливым вождям, либо религиозным лидерам, а в редких случаях – потомкам древних фамилий, пришедших к власти еще в эпоху Саладина. Но все они, и новые, и старые правители, единодушно пытались доказать, что происходят от самого пророка – вернее, от дочери его Фатимы, прозванной Захра Аллах[22]. Азиз ад-Дин Абдаллах, эмир Счастливой Аравии, в таких доказательствах не нуждался; он и в самом деле был потомком фатимидских халифов по прямой линии. К тому же власть досталась его предкам не в результате выборов, военных переворотов или закулисных интриг, а совсем иным путем. В двадцать первом веке, в Эпоху Исхода, Азиз ад-Дин Касим ибн-Сирадж просто купил гигантскую территорию у Красного моря, основав затем свой собственный, личный и нераздельный эмират. Откуда у Касима нашлись такие средства, до сих пор было тайной, покрытой мраком.

Ягненка Саймон одолел лишь наполовину и переключился на шербет и персики.

Персики в окрестностях Басры росли превосходные – впрочем, как и все остальное. Строго говоря, столицу Счастливой Аравии надлежало именовать Басра-Два или Новая Басра, поскольку земная Басра находилась, как положено, в Ираке, у слияния могучих рек, называвшихся по старой памяти Тигром и Евфратом. Но это было бы оскорбительно для эмиров из рода ад-Дин! Они всегда настаивали, что истинная Басра – их город, так как нет в нем современных зданий из бетона и стекла, нет заводов и крытых асфальтом дорог, а есть дворцы, мечети, минареты и мостовая из гладких базальтовых плит. Их Басра была городом Синдбада-Морехода – правда, в улучшенном издании, где сказочные дворцы освещались электричеством, а по улицам ползали роботы-уборщики.

Когда Саймон закончил с едой, Абдаллах воздел руки к небесам и пробормотал молитву. Не слишком долгую; цитируя наизусть Коран, он тем не менее особой религиозностью не отличался.

– Прими еще раз мою благодарность, Ришад. Я уж боялся, что эти потомки ослов затеют драку у самых моих границ…

Эмир был человеком весьма образованным и превосходно знал английский. Но с Саймоном он общался лишь на арабском, называя его не Ричардом, а Ришадом и всячески это подчеркивая. Имя считалось почетным и значило “Истинный путь”. Саймон подозревал, что обязан такой благосклонностью черноглазой Куррат ул-Айн. Она обучила его не только языку, но и правилам вежливости, а в результате он покорил сердце эмира одной лишь фразой, традиционным приветствием “ва Мухаммад сафват Аллах мин халкихи ва мустафа-ху”[23]. Припомнив этот эпизод из первой их встречи, Саймон подумал – на сей раз на русском: “Встречают по одежке, провожают по языку”.

– Мне бы хотелось, – произнес Абдаллах, – чтобы ты стал моим гостем на несколько дней. Во-первых, ты – благой пример для моих непутевых племянников, которым смелость и дерзость заменяют разум. Во-вторых, я покажу тебе свои сокровища, нечто прекрасное и чудесное, а созерцание чудес, как утверждают поэты, возвышает душу и тешит взор… Ну, а в-третьих, – синие глаза эмира лукаво блеснули, – в-третьих, кроме Нази, есть еще Айша, Махрух, Дильбар и все остальные. Я надеюсь, ты не обидишь ни одну из девушек?

– Не обижу, – согласился Саймон, – если шеф позволит мне остаться. А о каких сокровищах ты говоришь, амир ал-муминин? О золоте? О самоцветах? О быстрых скакунах? Или о прекрасных рабынях?

Усмехнувшись, эмир небрежно повел рукой.

– Ха! Ты слишком увлекся своей ролью, Ришад, – ролью гостя во дворце халифа ар-Рашида… Но времена сейчас другие, и я не сказочный халиф, чтоб хвастать золотом, рабынями и скакунами. Я покажу тебе мою коллекцию.

– Коллекцию чего, амир ал-муминин?

– О том, сын мой, ты узнаешь завтра.

С этими словами Абдаллах хлопнул ладонью о ладонь, и под одной из арок возник туманный силуэт Масрура, четвертого из эмировых племянников. Туманным он был потому, что одежды его сияли золотом, кинжал и сабля, усыпанные бриллиантами, затмевали солнечный свет, а на груди позванивали все ордена и медали, какие только нашлись в Счастливой Аравии и сопредельных странах. Этот рослый тридцатилетний щеголь с пышными усами был красив, глядел орлом, но произвел на Саймона неприятное впечатление своей заносчивостью и чванным видом. Глаза у него были черными, и Саймон не без тайного злорадства решил, что этот племянник не унаследует трон ад-Динов. По-настоящему звали его вовсе не Масрур, но царственный дядюшка иначе к нему не обращался. Конечно, Азиз ад-Дин Абдаллах не был халифом ар-Рашидом и не правил в Багдаде, но у него были Басра и свой эмират. И он желал, чтоб визирь отзывался на имя Джафара, а начальник личной стражи – на имя Масрура[24]. И все исполнялось по его желанию.

Как показалось Саймону, щеголь Масрур не столько командовал охранниками (там были свои опытные офицеры), сколько находился у дяди на побегушках. Вот и сейчас, расправив широкие полы джуббы, Абдаллах поднял руку, метнул на племянника пристальный взор и важно, неторопливо произнес:

– Во имя Аллаха! Ты, Масрур, отправишь послание нашим друзьям на Колумбии.

За моей подписью, разумеется. Сообщи, что наш гость исполнил все, что ему повелели, и исполнил самым наилучшим образом. Еще сообщи о моей покорной просьбе: я желаю, чтоб он провел десять дней в моем дворце. Все!

"Вот так, – подумал Саймон, – покорная просьба и – “я желаю, и все!”

Хорошо быть эмиром, черт побери!”

Масрур поклонился, бросив на Саймона испепеляющий взгляд, – кажется; их неприязнь была взаимной. Он повернул было к дверям, но Абдаллах снова поднял руку.

– Подожди! Передай Салиху, что наш гость вечером совершит омовение. В Большой Купальне, с почетным караулом у дверей. Пусть Салих подготовит девушек, цветы, фрукты, благовонные масла и напитки. Первой танцевать перед гостем будет Нази.

Масрур снова поклонился, помрачнел, бросил на Саймона еще один угрюмый взгляд и вышел вон. А Саймон, потягивая шербет, стал размышлять о влиянии прогресса на традиции, обычаи и средневековые нравы. Вот хотя бы этот Салих аль-Ямани… Он надзирал за гаремом эмира и девушками-плясуньями, а значит, считался главным евнухом. Именно считался, однако евнухом, разумеется, не был. Была у него супруга, и не одна, и даже не только супруги, но и любовницы, так что Салих мог постоянно обогащаться новым опытом, передавая его одалискам эмира. Конечно, в теории; при исполнении служебных обязанностей он глотал импотекс, крохотный синий шарик с белой полоской, и вырубался на сутки. Это средство, запатентованное “Секси Мэдисин” полтора столетия назад, пользовалось колоссальным спросом в Мусульманских Мирах.

Эмир поднялся, взмахнув широкими рукавами джуббы. Саймон тоже встал.

– До вечера, Ришад, прогуляйся в моих садах. Они, конечно, скромнее садов Аллаха, но и в них можно встретить гурию. Особенно там, у Большой Купальни. – Абдаллах величественно повел рукой и направился к дверям меж витых, украшенных мозаикой колонн.

Оставшись в одиночестве, Саймон пару минут размышлял, чем бы заняться, потом решил последовать хозяйскому совету. Он вышел в сад и пустился в странствия по узким дорожкам, то выложенным звездчатыми изразцами, то засыпанным песком, то сиявшим мраморной белизной или алым заревом родонита. Над ним шумели пальмы, свежий морской ветер разносил аромат цветущих кустов жасмина, а за стеною зелени вздымались купола и минареты сказочного дворца. У самой высокой башни повисло облако, и Саймону почудилось, что из-за него вот-вот покажутся двое влюбленных на ковре-самолете или сам Аладдин, оседлавший косматого грозного джинна.

Однако джинны над Басрой не летали, зато в зарослях жасмина и роз обнаружилось круглое обширное строение, увитое плющом, к которому примыкал весьма внушительный бассейн. Тут царила суматоха: вереницы девушек несли кувшинчики и кувшины, чаши и блюда, подносы с чем-то ярким и ароматным, цветочные гирлянды и такое количество полотенец, будто им предстояло купать слона. Саймон узнал Нази, Айшу, Камару и Хаджар. Вероятно, остальные девушки-плясуньи были где-то неподалеку и готовились усладить его танцами.

У дорожки, по которой двигалась яркая шумная процессия, застыл десяток эмировых стражей в блестящих шлемах и с саблями наголо, но пояса их оттягивали вполне современного вида разрядники. Перед шеренгой воинов, в сиянии одежд и орденов, прогуливался Масрур, бросавший на девушек волчьи взгляды. Левая бровь его была приподнята, правая – опущена, а усы казались наконечниками двух пик.

Демонический мужчина, подумал Саймон, подошел к нему и, кивнув на круглое строение, спросил:

– Это и есть Большая Купальня? С девушками и почетным караулом у дверей? А салют тоже ожидается?

Масрур отвел жадный взор от Айши и Нази, уставился на гостя, поиграл эфесом сабли и нехотя процедил:

– Салют хочешь? Будет тебе салют! Из всех стволов, пониже поясницы!

Он явно чувствовал в Саймоне соперника.

Оба они были молоды, сильны и пользовались благосклонностью у женщин; и ремесло у них было фактически одинаковым – охранять и защищать. Чья же вина, что Ричард Саймон преуспел в этом занятии гораздо более красавца Масрура? Ведь сказано в суре третьей:

Аллаху принадлежит то, что в небесах, и то, что на земле. Значит, и судьбы людские!

Подумав об этом, Саймон усмехнулся. Взгляд его скользнул по орденам на груди Масрура, по сабле, изукрашенной брильянтами, и был он столь красноречив, что у племянника Абдаллаха гневно встопорщились усы.

– Не надо салюта, – сказал Саймон. – И не поминай то, что у меня ниже поясницы. Но если хочешь, можешь заглянуть в купальню и насладиться танцами, а заодно потереть мне спину.

* * *

Фигурка у Нази была восхитительной: хрупкие плечи, тонкий стан, изящные запястья и лодыжки, но груди полные и тяжелые, как виноградные гроздья. Вероятно, ее обучали искусству любви; невзирая на молодость и невинный вид, она могла дать сто очков вперед любой из девушек Саймона – кроме, быть может, многоопытной Долорес Чинта. Обстановка тоже способствовала всяким играм и развлечениям: в спальне царил таинственный полумрак, постель была мягче лебяжьего пуха, в парках, окружавших дворец, заливался соловьиный хор, а в широкие арочные окна заглядывал любопытный Арафат, местная луна, золотистая и блестящая, как кожа Нази.

Эта девушка, как все прочие плясуньи и танцовщицы, могла одарить благосклонностью эмировых гостей или оставить их поститься – до той поры, пока не прибудут они в сад Аллаха, где, как известно, тоже встречаются гурии. Выбор из этих двух вариантов зависел от Нази, хотя ее господин мог намекнуть насчет кого-то из гостей – но лишь намекнуть, а не приневолить. У арабов женщин уважали гораздо больше, чем на Уль-Исламе и даже в цивилизованной и вполне благополучной Сельджукии. Так что Нази была сейчас с Ричардом Саймоном по собственной воле, и в ласках ее не чувствовалось принуждения. Совсем наоборот! Они согревали Саймона гораздо лучше, чем теплые воды купальни и ароматные притирания, и он ощущал, как покидает его холод, бессильный перед нежностью Нази. Соловьиные трели еще не смолкли, еще не добрался до зенита Арафат, а Саймон уже позабыл о бану сулайм и бану килаб, об утонувшем верблюде, оскверненном источнике и взорванной бомбе. Ему было тепло – пожалуй, даже жарко.

В промежутке между переменой блюд, ласково поглаживая плечико Нази, он поинтересовался:

– Другие девушки, что танцуют перед эмиром, так же искусны, как ты? И так же нежны? Эмир сказал, что они обидятся, если я буду к ним невнимателен… Но будь моя воля, я бы провел все эти ночи с тобой.

Нази фыркнула. Ее ладошка блуждала по мускулистой груди Саймона. Он видел, как блестят в полутьме ее глаза.

– Все обучены, все искусны и все нежны, – шепнула она ему в самое ухо, – но я – лучше всех!

– Почему, моя голубка?

– Потому, что я здесь, с тобой. Лучшая женщина – та, до которой можно дотянуться руками.

И она куснула Саймона за мочку, а потом принялась его щекотать, повизгивая и давясь смехом. Он поймал ее ладошки и прижал к себе – где-то в области паха.

– Этому тебя тоже обучали, малышка?

– Ну-у, – протянула Нази, – и этому, и всему остальному… Я была очень способной ученицей!

Она попыталась вырваться и доказать это на деле, но Саймон держал крепко.

– Чему же учили еще? Танцам, языкам? Обычаям, истории? Искусству одеваться? Искусству соблазнения мужчин?

– Да, да, да! – Девушка извернулась, и ее теплые губы приникли к шее Саймона.

– И были экзамены? – спросил он, целуя прядь душистых волос.

– А разве сейчас – не экзамен? – Нази подтянула коленки и села ему на живот. Потом наклонилась и стала покачиваться из стороны в сторону, так что напряженные соски скользили по губам Саймона. – Ну, какую ты поставишь мне отметку?

– За танцы – высший балл, – отозвался Саймон, пытаясь поймать ртом спелую вишенку. – А вот что касается истории…

– Ты хочешь заняться со мной историей? – Нази выгнула тонкий стан и расхохоталась. – Историей! Надо же! В постели!

– Почему бы и нет? Всем остальным мы уже позанимались…

– И еще займемся! – Она с игривостью стиснула Саймона бедрами – раз, другой. Стерпеть такое было трудно, но он держался. Он надеялся выяснить некий факт, но подбираться к нужному вопросу полагалось не спеша – так, как кот подбирается к мышке.

– Знаешь, в истории – в той истории, где говорится о людях, есть много поучительного. И много забавного! Вот, например – твои глаза темны, как аравийская ночь, а мои похожи на дневное небо… Почему? Кто знает?

– Я! Я знаю! – Нази подпрыгнула в полном восторге. – Потому что ты – рыжий колумбийский сакс, а я – дочь благородного арабского племени! Что, съел? – И она принялась колыхать ягодицами – да в таком темпе, что Саймона прошиб пот.

Сглотнув, он пробормотал:

– Во-первых, я не рыжий и не колумбийский сакс, потому что родился на Тайяхате и там родились двенадцать колен моих предков. А во-вторых, у вашего пресветлого эмира, сына арабского племени, зрачки точь-в-точь как у меня… А это значит, что ты – невежественная девчонка! В истории, само собой… Все остальное ты делаешь отлично.

– Я – невежественная?! – оскорбилась Нази и, склонившись над Саймоном, укусила его за нижнюю губу. – Если хочешь знать, я помню всю родословную эмира! Все титулы, звания и почетные прозвища! Лакаб, кунья, алам, насаб и нисба![25] Начиная с Эпохи Исхода! Вот так! Знай же, рыжий сакс с Тайяхата, что первым был Дидбан ад-Дивана Абу-л-Касим Сирадж ибн-Мусафар ат-Навфали, но он умер еще на Старой Земле. А вот его сын, Азиз ад-Дин Касим ибн-Сирадж…

– Погоди, – сказал Саймон, – не надо оглашать весь список. Пусть я рыжий тайяхатский сакс, но даже мне известно, что все предки эмира были светлоглазыми. А почему?

– Потому, – молвила Нази, лаская острым язычком его шею, – что эмиры наши происходят от самого пророка. А у пророка глаза были синими. Такими наградил его Аллах, чтобы он отличался от всех прочих арабов.

На сей счет у Саймона были большие сомнения, но выдержка его истощилась, и они с Нази перешли от истории к танцам. Или, если угодно, от теоретической генетики к практической. И занимались ею до утра.

* * *

А утром Саймон послал запрос на Колумбию, в Грин Ри-вер, в главную штаб-квартиру. Шалунья Нази могла верить в миф (имевший скорее всего местное происхождение) о синих глазах Мухаммада, однако Саймону требовалась точная информация, и он не сомневался, что ее получит. О пресветлом эмире в Грин Ривер наверняка располагали детальными данными. Ведь Абдаллах фактически был внештатным агентом ЦРУ – но, в отличие от штатных, жалованья не просил, а значит, работал из чистого интереса и по велению совести. Аллах Акбар относился к весьма беспокойным мирам, и веское слово потомка пророка значило здесь не меньше, чем вся резидентура ЦРУ. Они как бы служили взаимным дополнением друг другу: эмир воздействовал речами, а если речи пропадали втуне, являлся кто-нибудь вроде Ричарда Саймона, с фризерной бомбой в кармане. Или с другими средствами убеждения.

После завтрака Саймон был доставлен в круглый зал на вершине самой высокой дворцовой башни. Поднимаясь туда в кабинке лифта в сопровождении пары почтительных слуг, он опять размышлял о том, что Басра не такой уж средневековый город: есть здесь лифты, но нет кастратов, есть пылкие красотки, но нет рабынь, и купальни греют не кострами, а самыми современными калориферами. Тут, в Басре, прогресс каким-то чудом соединялся с давними традициями, с установлениями старины, и уживались они вполне мирно – точно так же, как властитель Абдаллах и ЦРУ. Но Саймон знал, что прогресс, несомненно, важнее старых обычаев, что эти дворцы, сады, купальни с девушками и воины с ятаганами всего лишь ширма; отодвинь ее, и явится взору все тот же прогресс, станции Пандуса, компьютеры, роботы и космолеты. Это придавало Счастливой Аравии некий легкомысленный опереточный оттенок.

Эмир поджидал его на вершине башни, царившей над дворцом. Отсюда открывался вид на все четыре стороны света: на западе лежала Басра, а за нею – море, юг и север тонули в садах, а на востоке, позади зеленых рощ, лугов и холмов, простиралась пустыня. Разглядеть ее с башни было невозможно, но небосвод в той стороне казался не голубым, а желтоватым, будто тысячи лиг песка отразились в небесном зеркале, окрасив его цветом барханов и верблюжьей шерсти. Эмир, стоявший перед восточным окном, сделал Саймону знак приблизиться.

– Не правда ли, прекрасно, сын мой? – Он вытянул руку, словно желая погладить гребни холмов, увенчанных скалами. – Если верить книгам и старым фильмам, на Земле было хуже… намного хуже… Хотя и здесь не текут реки шербета и не гуляют поджаристые барашки. Аллах устроил человека так, что ему не сбежать от себя самого, и куда бы он ни явился, он приносит с собой раздоры и споры, страх и ненависть, свою гордыню и свое нечестивое самомнение… Все, что есть в реальности, и есть в сказках – ведь сказки всего лишь отражают случившееся на самом деле. – Эмир помолчал, хмуря брови, и добавил:

– Предкам моим это было понятно, Ришад. И, добравшись сюда, они пожелали написать свою собственную сказку. Ты спросишь, почему? Видишь ли, сын мой, у сказки только одно преимущество перед реальностью – счастливый конец. Даже если речь идет о смерти… Как говорится в сказках, вкушали они покой, счастье и радость, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний, опустошающая дворцы и населяющая могилы…[26]

– Сказка – это Счастливая Аравия? – спросил Саймон после долгой паузы.

Эмир кивнул.

– Да, Ришад. Видишь ли, есть Аллах Акбар, есть мир арабов, есть просто Аравия и Аравия Саудовская – и есть Аравия Счастливая. Страна Харуна ар-Рашида, Ала ад-Дина, Синдбада, Маруфа-башмачника и прекрасной принцессы Будур…

– И Али-Бабы?… – произнес Саймон с вопросительной интонацией.

Абдаллах усмехнулся.

– О! В отличие от моих племянников, ты сразу понимаешь суть вопроса!

– Похоже, амир ал-му´минин, ты не слишком благоволишь своим племянникам?

– Тот, кому я благоволю, сейчас не здесь. Хвала Аллаху, у меня множество братьев и сестер, а племянников еще больше… Есть из кого выбирать… – Эмир положил руку на плечо Саймона, стиснув его крепкими пальцами. – Но хватит о племянниках! Я надеюсь, что ночь у тебя была приятной? Ты согрелся и пришел в доброе расположение духа?

– Я даже вспотел, – признался Саймон.

– Вот и прекрасно! Значит, ты готов созерцать мои сокровища?

– Готов, амир ал-му´минин.

– Тогда скажи, что ты там видишь? – Абдаллах снова простер руку, показывая на восток.

– Рощи… сады… холмы… скалы… – Саймон прищурился: солнце било ему в глаза. – Очень живописные скалы! Особенно те, в половине лиги от города… Напоминают разрушенный замок…

Эмир кивнул.

– Так и было задумано предком моим Касимом. Скалы установили в ту давнюю эпоху, когда создавался Аллах Акбар, но под ними, в холме, есть пещера – естественная пещера, в которой поместился бы весь мой дворец. Правда, пришлось ее дооборудовать…

Он снова смолк, и Саймон, выждав приличное время, поинтересовался:

– В этой пещере – твоя коллекция, амир ал-муминин?

– Не совсем моя, Ришад, ибо начало ей положил отец Ка-сима, почтенный Сирадж ибн-Мусафар ат-Навфали. Но кое-что добавлено мною… кое-что… я тебе покажу, Ришад. – Абдаллах не без гордости улыбнулся. – Знай, сын мой, что я – лишь временный владелец пещеры; настанет час, и я передам все накопленное своему наследнику. Но есть у нее и постоянный хозяин… Личность отчасти мифическая, зато известная многим… и правоверным, и христианам, и тем, чьи души отрицают Всевышнего… – Он искоса взглянул на Саймона и Добавил:

– Ты верно догадался. Мы называем ее пещерой Али-Бабы.

Саймон еще раз оглядел утесы, похожие на развалины старинной крепости. Насколько ему помнилось, Али-Баба жил Не в Басре, а в Персии, где-то в Хорасане, но такие мелочи, вероятно, эмиров ад-Дин не смущали. Скалистый холм был Довольно высок и окружен стеною зелени, смыкавшейся с дворцовым парком; никакие дороги и тропинки к нему не вели. Может, в пещеру Али-Бабы полагалось добираться на волшебном ковре-самолете?…

– Мы полетим туда? – Саймон кивнул в сторону руин.

– Нет, пойдем. В пещеру можно попасть только из подземелья этой башни.

Конечно, зная нужное слово… – эмир подмигнул Саймону. – Кажется, сезам, сын мой?

Они направились к лифту и спустились в подземелье. Там была оборудована кордегардия: десятка четыре стражей развлекались, но не игрой в кости или нарды, а голливудскими боевиками. Двое сидели у компьютера в контактных шлемах – то ли блуждая в лабиринте, то ли спасая прекрасных принцесс, то ли сражаясь с космическими чудищами.

При виде эмира воины вскочили, но Абдаллах небрежно кивнул им и повлек Саймона дальше, в широкий проход, кончавшийся массивной дверью с компьютерными замками. Тут, с лукавством поглядев на гостя, он стал набирать кодовую комбинацию и возился с ней довольно долго; Саймон прикинул, что за это время ему удалось бы взломать все замки.

Наконец дверь раскрылась. Они вошли в тоннель с округлым потолком, выложенный плитками сероватого песчаника и освещенный лампами, стилизованными под факелы. Этот коридор уходил вниз, извиваясь, как ползущая змея; кое-где облицовке придали форму естественных каменных глыб, трещиноватых, ребристых, источенных влагой и будто бы даже закопченных. Но это был камуфляж: тоннель оказался сухим, а воздух в нем – свежим. Вероятно, тут была хорошая вентиляция и стояли кондиционеры.

– Над нами слой почвы, песок и скала, – нарушил молчание эмир. – Семь метров гранита, сын мой. Очень надежная кровля!

Саймон кивнул, не желая разочаровывать спутника. Ему гранитная кровля, пусть даже такой огромной толщины, доверия не внушала. Кумулятивным зарядом ее можно было пробить за пару секунд. Или еще быстрее.

Тоннель привел их к полусферической камере, одна стена которой была срезана и гладко отшлифована. Тут тоже была дверь – небольшая стальная дверца, темная и совершенно гладкая, без орнамента и украшений, точь-в-точь как в легендарной пещере Али-Бабы. Правда, посередине дверцы тускло поблескивал стеклянистый глазок. Абдаллах приложил к нему браслет-идентификатор.

– Еще один сезам, – пробормотал он и пояснил:

– Пароль будет опознан, если браслет на моей руке. Или на руке Масрура, или у моего наследника.

Саймон снова кивнул, отметив про себя два факта. Во-первых, подтверждалось, что щеголь Масрур не является наследником, и это было приятно: жаль, если б Счастливой Аравии достался такой властелин. Слишком он был высокомерен и слишком любил ордена – как недоброй памяти экс-президент Сантанья, чьи пальцы висели теперь на ожерелье Саймона. Но это было во-первых, а во-вторых, система охраны не выглядела впечатляющей. Взять, к примеру, эту дверь… Во времена Али-Бабы – неодолимая преграда, но стандартный дешифратор, каким снабжали агентов ЦРУ, вскрыл бы ее без шума и пыли. И безо всяких магических слов.

Вслед за хозяином Саймон перешагнул высокий порог. За ним находилось нечто вроде библиотеки – сильно вытянутая комната, обшитая розовыми буковыми панелями и уставленная вдоль длинных стен шкафами и объемистыми сундуками. В дальнем ее торце была еще одна дверь, тоже буковая, гото-рую украшали славословия в честь Аллаха.

Эмир молча подошел к ближайшему сундуку, откинул крышку, достал пергаментный свиток и бережно, на обеих ладонях, протянул его гостю.

Прихотливая вязь арабских букв зазмеилась перед глазами Саймона, сложившись в знакомые слова: “Повесть об Али ибн-Беккаре и Шамс ан-Нахар”. Абдаллах уже протягивал новые свитки – “Рассказ о царевиче и семи визирях”, “Повесть о медном городе”, “Сказка о горбуне”, “Халиф на час”…

– Пятнадцатый век, сын мой – сказал он. – Здесь – подлинники, драгоценные раритеты, которым без малого тысячелетие. Арабские рукописи. А в тех сундуках – персидские и турецкие… в тех – индийские… в тех – опять арабские, шестнадцатый век, четырнадцатый и тринадцатый… Есть и более старые. Все вывезено с Земли или разыскано здесь, а также на Сельджукии, Уль-Исламе и в других мирах. Разыскано и куплено, если продавалось за деньги. А если не продавалось… – он пожал плечами. – Один Аллах знает счет нашим грехам!

– Здесь списки “Тысячи и одной ночи”? Только они? – спросил Саймон, удивленно оглядывая хранилище.

– В основном. Есть и другие рукописи, персидские, индийские, мавританские и арабские. Есть “Рамаяна”, “Жизнеописание Зат аль-Химмы”, “Повесть о Сегри и Абенсеррахах, гранадских рыцарях”… Есть переводы – на русский, французский, английский, на все языки. Конечно, первоиздания. Вот, посмотри!

Абдаллах потянулся к шкафу и вытащил оттуда увесистый том. Глаза Саймона расширились в изумлении: эта книга действительно была первой из первых, хоть и не блистала тысячелетней древностью. Девятнадцатый век, первое переложение историй “Тысячи и одной ночи” на английский, сделанное сэром Ричардом Бартоном… Книга, с которой в Европу пришел Восток… Миср, Хорасан, Аравия… Таинственная сказочная Аравия…

– Последнее мое приобретение, – произнес Абдаллах, пряча драгоценность в шкаф. – Британский музей расстался с одним из трех своих экземпляров… Не по собственному желанию, должен признаться, но на все воля Аллаха! Однако пойдем дальше, Ришад. Здесь не сокровищница, а лишь преддверие к ней.

Через пару минут они очутились в этой сокровищнице, и Саймон, потрясенный, застыл у порога с приоткрытым ртом. Его изумили не собранные тут богатства; он был равнодушен к деньгам, хотя любил хорошие вещи и мог их себе позволить – ЦРУ не экономило на своих агентах. Недавно он приобрел коттедж вблизи Грин Ривер и оборудовал его – при активном содействии дивизиона своих приятельниц и Дейва Уокера, обладавшего, как все техасцы, немалой практической сметкой. Теперь у Саймона был дом, пусть не блиставший роскошью, как дворец эмира, но вполне пристойный, и даже с собственным кордебалетом из тех же самых многочисленных подружек. Так что сейчас изумило его не богатство, не груды сокровищ и не сияние золота; он был потрясен, а потрясла его красота.

Перед ним простирался гигантский грот; своды его уходили ввысь метров на сорок, главная пещера была двухсотметровой ширины, и к ней со всех сторон примыкали глубокие ниши, отделанные и обставленные в виде дворцовых покоев, пестревших мрамором и яшмой, пышными яркими коврами, радугой многоцветных изразцов, резной драгоценной мебелью, бронзой, серебром и хрусталем. Тут был черный конь из дерева, в сбруе с серебряными бляшками, подставки из сандала, на которых покоились книги в резных переплетах, стеклянные и фарфоровые кальяны, сиденья из слоновой кости, изогнутые клинки и кинжалы, развешанные на коврах, ларцы с откинутыми крышками, полные древних монет, сияющих диадем, и браслетов, большая золоченая статуя четырехрукого Шивы с трезубцем и топором, смутно напомнившая Саймону Наставника Чочингу, множество огромных расписных кувшинов – вероятно, тех самых, где прятались разбойники, желая попасть в дом Али-Бабы. Тут был мавританский всадник в полном вооружении на. огненноглазом скакуне, арабские и персидские воины, пешие и конные, целый верблюжий караван – с погонщиками и купцами, с рабынями, что выглядывали из больших плетеных корзин, с тюками тканей, связками слоновых клыков, серебряной посудой и другим бесценным скарбом. Тут были миниатюрные копии каких-то дворцов, замков и башен – деревянные, каменные, металлические и костяные; тут был участок невольничьего рынка, где продавали мускулистых черных эфиопов и гибких обнаженных персиянок; тут была темница, в которой Гарун арРашид, в великолепных одеждах, и Масрур, с кривым блистающим мечом, с пристрастием допрашивали злого чародея из Магри-ба; тут в темных углах маячили мохнатые фигуры джиннов и призывно улыбалась кроваво-алым ртом нагая девушка-сук-куб.

Но все затмевал корабль. Довольно большой, двухмачтовый, с резным носом и причудливой башенкой на корме, он высился посреди зала, под ярким светом потолочных люстр; паруса его были свернуты, с синих бортов свисали ковры, на палубу вела крутая лесенка, а перед ней, будто собираясь спуститься на берег, стоял смуглый горбоносый араб, в чалме с изумрудным аграфом, с кривой саблей за кушаком и полуразвернутой картой в левой руке. Карта была древней; возможно, ее начертал еще сам Пири Рейс.

Саймон молча разглядывал все эти диковинки и чудеса, застывшие сказочным узором, этот овеществленный и зримый мир историй Шахразады. Абдаллах тоже молчал, явно наслаждаясь изумлением спутника; его синие глаза поблескивали, на губах блуждала загадочная улыбка предвкушения – будто среди всех сокровищ, собранных в пещере Али-Бабы, было что-то еще, совсем уж невероятное, способное не просто удивить, а повергнуть гостя в полный транс. Или в летаргический сон, как зачарованную принцессу.

Наконец он подхватил Саймона под руку и деликатно потянул вперед.

– Пойдем, сын мой. На эти чудеса можно взирать день, месяц или год, но среди прекрасного найдется прекраснейшее, среди достойного – достойнейшее. Вот таким предметам стоит уделить побольше времени. Пойдем! – Они медленно двинулись в глубь пещеры, и эмир продолжил:

– Большинство вещей тут – оружие, ковры, одежды, мебель – подлинные и, разумеется, совсем не сказочные. Но есть довольно забавные модели… Вот, например, – он кивнул в сторону деревянного коня. – На таком скакуне летал некий царевич, похитивший прекрасную принцессу – то ли в Персии, то ли в Индии, то ли в далеком Китае. Конь из эбенового дерева, изготовлен здесь, на Аллах Акбаре, по заказу моего прадеда… Не правда ли, чудо?

– Чудо, отец мой, – согласился Саймон, вдыхая сухой прохладный воздух, в котором не чувствовалось затхлости, свойственной подземелью, и заключил, что в этом огромном древнем музее стоит вполне современная система терморегуляции. Значит, были отдушины, выходящие на поверхность. причем не одна… Мысль о них промелькнула в голове Саймона и исчезла, когда он взглянул на корабль. Синий борт круглился, блестели полированные сходни, стройные мачты тянулись к потолку… Он погладил теплое дерево и спросил:

– А что ты скажешь насчет корабля, амир ал-муминин? Разве он не большее чудо?

– Большее и более древнее. Его построили на Земле, еще до Исхода, для какого-то нефтяного шейха, – этот титул эмир произнес с явным пренебрежением. – Шейх пожелал иметь копию парусника Синдбада, и для него собрали и укра сили этот корабль. А теперь он здесь, у меня! Вместе с самим Синдбадом! – Он кивнул на фигуру, застывшую на палубе.

Они обошли корабль. Справа от него, в одной из боковых ниш, расположились на отдых купцы. Трое пожилых людей в атласных халатах сидели на ковре, у низкого столика с серебряной посудой; перед ними изгибалась в танце стройная девушка с косами до колен, а позади застыли воины в серебристых кольчугах, охранявшие покой купцов. Стражей было пять, и над головой крайнего темнело отверстие в потолке – довольно высоко, метрах в двенадцати от пола. Поглядев на него, Саймон усмехнулся.

За кораблем была ничем не занятая площадка, тянувшаяся до торцовой стены. Перед ней, в небольшом овальном углублении, стоял цилиндр из черного мрамора, слегка расширявшийся кверху и доходивший Саймону до плеч. На этом пьедестале что-то белело – что-то небольшое, какая-то статуэтка сантиметров тридцать или сорок в высоту; блики света, игравшие на полированной поверхности, мешали разглядеть ее.

Приблизившись, Саймон понял, что это кошка – белая как снег, с пепельно-серым хвостом. Вероятно, ее вырезали из монолитной глыбы какого-то слоистого минерала: белый слой – голова с торчащими ушками, туловище и лапки, серый – хвост, приподнятый v изогнутый над спинкой. Кошка сидела – почти в той же позе, как маленький гепард Ши, сплетенный некогда Чией и подаренный Саймону. Этот гепард красовался теперь в его доме, в нише у письменного стола.

Но кошка являлась, конечно, гораздо более искусным изделием. Саймон будто бы видел каждую шерстинку – на тельце они лежали гладко, однако хвост был распушен, и чувствовалось, что зверек пребывает в покое, но в то же время настороже. Шея была чуть-чуть вытянута, головка – чуть-чуть склонена, и казалось, что кошка разглядывает что-то у своих передних лап – возможно, блюдце с молоком или пальды хозяина, пожелавшего ее приласкать. Глаза у кошки были большие, бирюзовой голубизны, с черными щелями зрачков; на мордочке застыло выражение лукавства и ожидания. Сидела она на блестящей подставке, то ли серебряной, то ли стальной, со щелевидными насечками у края – очевидно, они служили украшением.

"Чудесная статуэтка, – подумал Саймон, – но далеко не самый ценный экспонат коллекции. И не самый древний статуя позолоченного Шивы наверняка древнее, как и оружие, доспехи и посуда”.

Абдаллах будто подслушал его мысли.

– Помнишь ли ты, как Ала ад-Дин, спустился в подземелье, где хранились несметные сокровища? – Саймон кивнул. – Тогда ты помнишь, что драгоценнее всех богатств была лампа – старая лампа, потертая и неказистая на вид. Лампе подчинялся джинн, и мог он воздвигнуть дворец или разрушить город, наделить царским могуществом и богатством, украсть прекраснейшую из девушек… – Эмир усмехнулся. – Такую, как Нази… Словом, хозяин лампы пользовался властью над существом, в чьих силах было все. Все, понимаешь! Все эти девушки, дворцы и царский трон – плод жалких фантазий Ала ад-Дина, но если б он захотел… если бы осмелился… если б не убоялся Аллаха… Словом, по его приказу Раб лампы мог бы свести звезды с небес и перевернуть землю. Что в конце концов и получилось…

Последняя фраза была Саймону непонятна. Он ждал продолжения – в тишине и прохладе огромной пещеры.

– Вот она, волшебная лампа Ала ад-Дина, – сказал эмир, кивнув в сторону белого изваяния. – Сокровище из сокровищ… наследие предков… Она драгоценней всего, что есть в этом зале, сын мой.

– Не похоже на лампу, – скептически произнес Сай-мон. – Это кошка, амир ал-муминин. Вернее, изваяние кошки. Белой кошки с серым хвостом.

– Волшебные вещи обычно кажутся не тем, чем являются на самом деле, ибо суть их – тайна. Вот ты сказал, не похоже на лампу… Но лампа – только образ, освященный временем и традицией. Мог ли подумать увидевший лампу в первый раз, что она властвует над стихиями, пространством и време нем? Что владелец ее сидит у престола Аллаха? Ведь перед ним была лишь старая потертая лампа…

Саймон кивнул. В словах Абдаллаха, безусловно, был резон, но никакие резоны не прибавляли этой кошке волшебства. Она была всего лишь тем, чем выглядела, – статуэткой, искусно вырезанной из камня и не имевшей никакого отношения ни к джиннам, ни к ифритам, ни к прочим трансцендентным существам. Вот разве пьедестал… Эта подставка из серебристого металла с глубокими насечками… Ему хотелось изучить ее поподробнее. Но не сейчас, не сейчас…

– Если ты, амир ал-муминин, проник в тайну, ты превратился в самого могущественного человека в Галактике. По твоим словам, владельцу статуэтки покорны стихии, пространство и время… А ведь владелец – ты! Или я чего-то не понял? – Саймон, прищурившись, посмотрел на эмира.

– Владелец – я, но я владею лишь вещью, а не секретом. И предки мои его не знали. Кроме Сираджа ибн Мусафара ат-Навфали… Это изваяние принадлежало ему, Ришад. Еще на Старой Земле. – Эмир в задумчивости смолк, рассматривая кошку. Та глядела на него загадочно и лукаво. – Если желаешь, я расскажу тебе о почтенном Сирадже. То был человек необычной судьбы, и он…

– Прости, что прерываю тебя, – сказал Саймон, – но опасно владеть загадочной вещью, не ведая ее секрета. Очень опасно, амир ал-муминин! Ведь не перевелись еще магрибские колдуны… И сюда, в твой музей, может проникнуть чужак, искушенный в магии, и раскрыть тайну. Ты этого не боишься?

Абдаллах усмехнулся.

– Сюда никто не проникнет, сын мой. Двери надежны, стражи бдительны, а. лучший страж – скала над нашими головами.

– Скала для опытного человека не препятствие. Есть много способов справиться с ней. Эмир кивнул.

– Конечно. Направленный взрыв, мощный лазер и молитва Аллаху. В конце концов, все в его воле: он создал эту скалу, он может ее разрушить… Но если за дело примутся люди, то я узнаю и отправлю сюда солдат. Нельзя продолбить такую скалу бесшумно. И нельзя обмануть замки на дверях и стражей, которые их стерегут.

– Я бы взялся, – сказал Саймон, – если ты не против, амир ал-муминин. Если ты не сочтешь это обидой. Я не хотел бы платить оскорблением за твое гостеприимство – ведь ты принимаешь меня как драгоценный дар из садов Аллаха.

– Всякий гость – дар Аллаха, – ответствовал эмир, всматриваясь в Саймона с каким-то новым интересом. – И если гость способен просветить хозяина и спасти от гибельных ошибок, это будет лучшей платой за гостеприимство… – Он оглядел гигантскую пещеру, ее своды, стены и пол, будто мысленно проверяя их крепость. Щеки Абдаллаха порозовели, рот приоткрылся; Саймон с каменным лицом следил за этими признаками волнения. Вероятно, эмир дорожил своим музеем не меньше, чем своей страной, и пытался сейчас представить возможный источник опасности.

Глубоко вздохнув, он снова поглядел на Саймона.

– Ты разрежешь скалу эмиттером, сын мой? Но здесь нужен очень мощный излучатель… Кажется, он называется стационарным? И весит больше трех верблюдов?

– Он мне не понадобится.

– Значит, ты попробуешь усыпить солдат? Гипнозом или каким-нибудь новомодным газом? И взломать двери?

– Я даже не подойду к ним, ни к дверям, ни к солдатам.

– Может, наши друзья в Грин Ривер изобрели карманный Пандус? Такой, что переносит человека с постели в места уединения, а оттуда – прямиком в купальню?

– Это невозможно, – сказал Саймон. – Ты ведь знаешь, что пространственная трансгрессия не работает на малых расстояниях.

Эмир воздел руки к потолку.

– Тогда, клянусь Аллахом, ты не человек, а тень! Ибо лишь тень сумеет проскользнуть в щели под дверью или в иных щелях, которые, быть может, есть в скале! Только тень, а не создание из плоти и крови!

– Я и есть тень, – с улыбкой признался Саймон. – Тень ветра и эхо тишины.

Абдаллах пожал плечами.

– Ну, если у тишины есть эхо, почему бы не быть тени у ветра?… Не станем откладывать, сын мой: то, что отложено, подарено Иблису. Ты готов попытаться сегодня ночью?

– Ночью у меня девушка. Айша или Махрух… А может, Дильбар?

– Девушки подождут. В конце концов, ты крепкий молодой мужчина и можешь осчастливить двух за одну ночь. Когда я был молод… – эмир усмехнулся и раздул ноздри ястребиного носа.

– Хорошо, пусть девушки подождут, – согласился Саймон. – Я попробую нынешней ночью, если будет на то твоя воля, амир ал-муминин. Я должен что-нибудь взять и принести тебе как доказательство? Или использовать радиофон? Но сигнал через скалу не пройдет… Тут есть сетевая линия связи?

– Тут все есть, сын мой. Но не надо ничего выносить, и радиофон тоже не нужен, – произнес эмир. – Если ты сюда доберешься, Ришад, я об этом узнаю. А когда ты расскажешь мне, как это сделал, я попрошу оказать честь… да, оказать мне честь и выбрать любой подарок из тех сокровищ, что собраны здесь. Все, что угодно, кроме этого, – Абдаллах показал взглядом на белую кошку. – Фамильная реликвия, сын мой… я не могу ее подарить.

– Я понимаю. У всякой щедрости есть границы… Но один дар ты можешь преподнести мне прямо сейчас, амир ал-муминин. Это история почтенного Абу-л-Касима Сираджа ибн Мусафара, твоего предка… Я с удовольствием послушал бы ее.

– Воистину, твоя любознательность равна твоей воспитанности, – улыбнулся эмир и протянул руку к кораблю. – Давай поднимемся туда, найдем ковер помягче, и я расскажу тебе о Сирадже по прозвищу Дидбан ад-Дивана, что значит – Страж Блаженного. Это сказочная история, сын мой, и мы представим, что ты – властитель Шахрияр, а я – Шахразада, хотя, конечно, не столь прелестная и юная, как Нази, Айша или Дильбар. Зато более красноречивая. Итак, слушай…

Подхватив Саймона под руку, эмир повел его к синему кораблю Синдбада.

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Дейв Уокер ткнул пальцем клавишу радиофона. Это был аппарат прямой связи, работавший на блуждающих частотах, с дешифратором и встроенным блоком кодировки, с экран-чиком величиной с ладонь – словом, хитрая машинка, моментально соединившая его с кабинетом Эдны Хелли. Ее зрачки воткнулись Уокеру в лоб как два заостренных гвоздя.

– Сообщение от Ньюмена, мэм. К нему поступила пара запросов, – доложил Уокер. – Первый – от Абдаллаха… как его… амир му-му минин… Он испрашивает отпуск для пятьдесят четвертого. В размере десяти суток. Второй – от нашего агента. Ему нужны сведения об Абдаллахе и разрешение на свободный поиск.

– Что предлагаете? Вы и Ньюмен? – спросила Леди Дот.

– Предоставить отпуск. Парень его заслужил, разобравшись с дрязгами кочевников – быстро, эффективно и без крови. К тому же просит сам Абдаллах… Большая шишка, мэм.

Леди Дот кивнула.

– А что это за свободный поиск, Уокер? Чего он ищет на этом Аллах Акбаре? 

Уокер пожал плечами. 

– Свободный поиск потому и свободный, что связан с неопределенностью ситуации. Мы с Ньюменом решили, что пятьдесят четвертый подкапывается под эмира. Иначе зачем просить информацию об Абдаллахе и всех его родичах до седьмого колена?

Глаза Леди Дот на мгновение остекленели, превратившись из двух гвоздей в два темных непроницаемых дульных среза. Потом она решительно тряхнула головой.

– Отправьте ему эту информацию, Уокер. И заодно передайте, чтоб не вздумал пристрелить эмира. Ни в коем случае! Что бы он там ни накопал, судьба Абдаллаха вне его компетенции. Пусть представит доклад, если найдутся сомнительные факты… Это все.

– Не все, мэм, – сказал Уокер с обычной своей кривой усмешкой. – Я не могу получить данные об этих эмирчиках из поддельной Басры. И даже Ньюмен не может, что еще удивительней. Я-то, мэм, всего лишь инструктор, лицо подчиненное, и этот файл для меня закрыт. Но Джеф Ньюмен…

– Я тоже лицо подчиненное, – заметила Эдна Хелли.

– Но ваше лицо куда больше моего, мэм. Шире, значительней, весомей… То есть я хочу сказать, что ваш ранг, приоритет и статус…

– Закрой рот, рыжий мерзавец, – буркнула Леди Дот. – Я знаю, что ты хотел сказать.

Не глядя на Уокера, она потянулась куда-то – видимо, к компьютерной клавиатуре, – набрала все положенные коды допуска и вызвала информацию на свой экран. Минут десять Эдна Хелли сосредоточенно изучала ее, и с каждой минутой глаза женщины раскрывались все шире и шире. Уокер отметил, что калибр ее зрачков соответствует уже не пистолету, а по крайней мере гаубице.

Закончив чтение, она хмыкнула и вновь подняла взгляд на инструктора. Уокер был изумлен: впервые он видел на лице Эдны Хелли что-то похожее на растерянность.

– Поразительно, – сказала она дрогнувшим голосом, – поразительно, какие любопытные факты можно найти, копаясь в старых файлах. Предки этого Абдаллаха были весьма известными личностями, Уокер… весьма известными… особенно один их них… как его звали… – Леди Дот покосилась на свой монитор. – Дидбан ад-Дивана Абу-л-Касим Сирадж ибн-Мусафар ат-Навфали… Но на самом деле он никакой не Сирадж и уж тем более – не Навфали… Он вообще не араб, Уокер! Вот его супруга – иное дело. Принцесса из рода ад-Динов, последний потомок святой Фатимы… Оч-чень любопытно!

– Оч-чень, – согласился Уокер. – Так что мне передать пятьдесят четвертому, мэм? Это самое “оч-чень” или более подробные сведения?

Секунду Эдна Хелли колебалась, потом буркнула:

– Я отправлю вам этот файл, Уокер. Ознакомьтесь с ним, составьте справку и перешлите ее Саймону. Я полагаю, он не ищет компрометирующих сведений об эмире… тут что-то другое… более интересное… связанное с трансгрессором…

– С Пандусом, мэм? – Рыжие брови Уокера взлетели вверх.

– С тайной открытия Пандуса, – уточнила Леди Дот. – Просмотрите файл, поймете. А теперь… – Она хотела отключить связь, но ее рука остановилась на половине дороги. – Последнее, Уокер. Поставьте в известность Ньюмена о том, что пятьдесят четвертому предоставлен десятидневный отпуск. Только об этом! Все остальное я доложу сама. Директору.

– Слушаюсь, мэм!

Крохотный экранчик в столе Уокера погас. Некоторое время он с интересом взирал на него, потом откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

На Аллах Акбаре, в Басре, сейчас полдень, подумал он. Если очень постараться, справка будет у Саймона к вечеру. Надо бы постараться… Парень ждет.

Глава 12

Когда на Басру пала ночь, Ричард Саймон оставил свои покои, спустился в парк, проскользнул подобно тени среди шерстистых пальмовых стволов, миновал бассейн и купальню и углубился в благоухающие заросли жасмина. Вскоре они закончились, и начался лес, примыкавший к дворцовым садам; тут росли вперемешку остролисты и буки, а кое-где торчали темные свечи кипарисов – словно космолеты, устремленные в звездные небеса. Тропинок в лесу не было никаких, но это Саймона не смущало; он знал, что с дороги не собьется. Над горизонтом поднималась луна, и ее сияющий лик, исчерченный темными ветвями деревьев, служил ему путеводным маяком.

Пересекая лес, он думал над рассказанным эмиром. Странную историю поведал Азиз ад-Дин Абдаллах! Странную и действительно похожую на сказку… Будто бы задолго до Исхода, в самом начале двадцать первого столетия, жила на свете прекрасная девушка с глазами газели и губами ярче пунцовых пионов – Азиз ад-Дин Захра, принцесса, наследница титула и богатств семьи, происходившей от фатимид-ских халифов. Семейные богатства были не столь уж огромными, и тягаться с каким-нибудь нефтяным шейхом из Объединенных Эмиратов родитель Захры не мог, но в общем-то род их считался не только древним, но и весьма состоятельным. И Захра училась во многих западных странах, дабы приобрести нужный царственный лоск, и знание языков, и все прочее, необходимое для принцессы, наследницы древней фамилии. Училась она в Америке, во Франции и в Англии, а превзойдя там все науки, отправилась в Россию, в город Санкт-Петербург, на берега холодного стылого моря. Поехала она туда, как объяснял Абдаллах, по той причине, что был этот город прекраснее прочих городов, даже самого Багдада, а еще потому, что в Петербургском университете были великие мудрецы, изучавшие Восток и знавшие об арабах такое, чего сами арабы про себя не знают. Словом, проучилась прекрасная Захра в Петербурге пару лет, а войдя в возраст зрелости (ей исполнилось двадцать пять), вернулась на родину, в фамильные поместья под Багдадом. Но привезла она с собой не одни лишь знания и умения, а еще и супруга, высокого, темноволосого и синеглазого. И от их союза родился сын Касим, тоже с синими глазами, и с той поры этот признак стал в роду ад-Динов наследственным и даже как бы почетным – в память о Касиме ибн-Сирадже и его отце, супруге прекрасной Захры.

Надо признать, продолжал Абдаллах, что супруга этого встретили без особых восторгов. Во-первых, он был иноверцем – даже хуже, убежденным безбожником и атеистом, не заключившим священного договора ни с Аллахом, ни с Христом. А во-вторых, род его был малопочтенным, происходившим от смеси русской, еврейской и татарской кровей, и за последние сто лет в том роду встречались простые врачи, учителя да инженеры, от коих до царственных особ как от Земли до Луны. И сам супруг Захры был то ли ученым, то ли инженером, каким-то физиком или компьютерщиком, не способным даже произнести славословие в честь Аллаха милостивого, милосердного.

Тем не менее его избрала Захра, и родичам ее пришлось смириться. Но по прошествии пары лет смирение их перешло в почитание, а затем – в самый искренний и жаркий восторг. Ибо супруг Захры был богат, так богат, словно приехал он не из полунищей в ту пору России, а по крайней мере из Калифорнии – где, как знает всякий, доллары зреют прямо на деревьях, рядом с грейпфрутами и ананасами. И еще он был щедр, так щедр, будто не знал ни меры деньгам, ни цены им; и его рука, творящая благо, не оскудевала ни на миг. Но это являлось лишь самым малым из его достоинств, ибо супруг Захры обладал загадочными свойствами и таинственными качествами, присущими тем, кто избран самим Аллахом. Он воистину творил чудеса: мог предвидеть грядущее, подчинять своей воле события и людей и узнавать все, что случалось в мире, даже самое тайное и секретное, будто не было для него ни стен, ни расстояний, ни преград. И когда люди уверились в этих его необычных качествах, то стали толковать, будто супругу Захры подчиняется джинн, но джинн добрый, так как никому повелитель джинна не творил зла, а одно лишь благо и всемерную помощь. И были для такого мнения веские причины, ибо никто не сомневался, что этот человек, овладев властью над джинном,пожелал того же, чего желает всякий из людей, особенно в молодые годы: богатство и прекрасную принцессу. Пожелал – и получил! Но Захра была не обычной принцессой, вроде тощих королевских отпрысков из Британии или Бельгии; Захра стояла неизмеримо выше, так как происходила от самого пророка! И какой бы мужчина ни пожелал ее (а таких насчитывалось великое множество), и какие бы силы ни помогали ему в том желании, без воли пророка – а значит, самого Аллаха!

– брак их заключиться не мог. Никак не мог! Ибо Аллах превыше всего, и Мухаммад – его единственный посланник!

И супруг прекрасной Захры тоже уверился в этом, и в день рождения Касима склонил слух свой к мольбам принцессы и заключил договор с Аллахом, приняв арабское имя – по всем древним канонам и традициям. Его аламом, или личным именем, стало Сирадж, что значит “светоч”, а его насаб, имя отца, звучало как Мусафар, что значит “странник” или “гость”; и были эти имена созвучны тем, которые он носил в России. Прежняя его фамилия стала нисбой, или названием рода, и превратилась в Навфали, что значит “щедрый”, а еще – “дарящий”. Поскольку стал он отцом Касима, то мог принять кунью Абу-л-Касим; а кроме того, выбрал он про-звище-лакаб Дидбан ад-Дивана, означавшее “страж блаженного”. И само это произвище как бы служило намеком, что Дидбан ад-Дивана Абу-л-Касим Сирадж ибн-Мусафар ат-Навфали связан с потусторонними силами, с ифритами, джиннами или даже со всемогущим Аллахом.

Сам Сирадж этого не отрицал и не подтверждал. В семейных легендах рода ад-Дин говорилось, что Сирадж относился к своей предполагаемой связи с джинном не без юмора и в какой-то момент повелел вырезать статую кошки (а кошек он очень любил), утверждая, что в ней, в этой статуэтке, заключена магическая сила, в точности такая же, как в сказочной аладдиновой лампе. Надо только знать, где потереть и как потереть! Но эту тайну он не открыл даже сыну своему Касиму, зато оставил ему такое несметное богатство, что Касим, буду-чи уже в летах и являясь почтенным главой семейства, смог откупить на Аллах Акбаре целую страну, благоустроить ее, возвести селения и города, разбить сады и выбрать лучших из лучших – среди того людского потока, что прихлынул к его границам. Сотворив все это, Азиз ад-Дин Касим ибн-Сирадж объявил себя эмиром и стал править в Счастливой Аравии, и правил он так справедливо и мудро, что никто не мог упрекнуть Касима, что отец его – не араб, а какой-то чужак из России, без рода и племени. Ну и что с того? Аллах выбирает, Аллах дарует, Аллах наделяет благородством тех, кто приятен его сердцу!

Что же касается самого Сираджа, то он узрел Исход, дожив до его середины, но с Землей не расстался и был похоронен вместе с супругой своей Захрой в ее родовых владениях. Воистину, прожили они прекрасную жизнь, в счастье, любви и согласии, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний! Мир им обоим!

На том повесть Абдаллаха окончилась, но не закончилась вся эта история, поскольку имелся у Саймона и другой материал для размышлений, присланный с Колумбии, из главной штаб-квартиры. И в точных сухих словах справки (несомненно составленной Уокером) было такое, что временами Саймон испытывал холод в животе и непривычную дрожь в коленях. Пальцы его тоже, случалось, подрагивали – ведь вскоре по милости Аллаха, милосердного и справедливого, ему предстояло коснуться тайны.

Несмотря на все эти признаки волнения, он действовал с профессиональной ловкостью и сноровкой: преодолел лесок, не хрустнув ветвью, не шевельнув листа, выбрался на склон возвышенности, увенчанной утесами-руинами, залез на холм и углубился в скалы. Теперь уже не луна, а безошибочное чутье и ночное зрение служили ему проводниками. Он улавливал токи воздуха: редкие случайные порывы ночного ветра и очень слабую, но постоянную тягу, воздушные течения, струившиеся меж камней, среди всех этих рухнувших замковых башен, подобия стен, колонн и лестниц, сложенных из неровных щербатых плит. Он шел, повинуясь инстинкту и ощущая, как крепнет незаметный воздушный поток, как он становится все более устойчивым и сильным. Совсем чуть-чуть, но Саймону этого хватало. Он знал, что приближается к расселине, к одной из многих отдушин, идущих вниз, в пещеру Али-Бабы.

Собственно, Али-Баба был тут совсем ни при чем. Если разобраться, этот подземный музей, и город Басра, и вся Счастливая Аравия – и, в определенном смысле, все Разъединенные Миры – являлись творением совсем другого человека, столь же реального, как, к примеру, Пандус. А вот Пандус был его творением непосредственным, и чем бы еще он ни осчастливил мир, Пандус оставался самым важным, самым драгоценным из его даров.

Его ли? Быть может, того джинна, который повиновался ему?

Насчет джинна Саймон не был уверен, но вот человек, его владыка и повелитель, безусловно, существовал. Это подтверждалось справкой, пришедшей с Колумбии, сведениями, что хранились в бездонных архивах ЦРУ.

Сирадж ибн-Мусафар ат-Навфали…

Сергей Михайлович Невлюдов…

Творец Пандуса, супруг прекрасной Захры, отец Касима и предок эмира Абдаллаха… Людям он подарил пространственный трансгрессор, а своему семейству – Счастливую Аравию. Плюс белую кошку с серым хвостом… Вместилище неведомого духа…

Саймон уставился на расселину в крутой ребристой скале, похожей на обвалившийся донжон. Она манила его. Оттуда тянуло сухим прохладным воздухом, и ток его был постоянен, хоть не силен; прохладный воздух, конечно, не мог подниматься вверх сам по себе – значит, его прогоняли сквозь турбокомпрессор или нечто аналогичное, чтоб выбросить в шахту под давлением. Шахт, разумеется, было несколько, и весь вопрос заключался в размерах этих отдушин и их сечении – в щель сантиметров тридцать шириной Саймон еще мог пролезть, не оставив кожу на стене.

Он скользнул в трещину, двигаясь ползком и руками ощупывая почву перед собой. В этом разломе поместился бы пес величиной с ротвейлера, но никак не человек; впрочем, в определенные моменты Саймон не относил себя к роду людскому. Сейчас он обернулся змеей: тело его извивалось, будто лишенное костей, плечи вдруг стали вдвое уже, и каждая конечность сгибалась не в двух, а как бы в десяти местах, превратившись каким-то чудом в эластичное цепкое щупальце.

Его пальцы коснулись края вентиляционного хода. Отдушина была прямоугольной, узкой, но все-таки Саймон мог в нее протиснуться. Она уходила отвесно вниз, и стенки ее на ощупь казались гладкими, как полированное зеркало. Эмир Абдаллах был, безусловно, прав: для человека обычного этот путь вел не к сокровищам, а к смерти. Но Ричард Саймон не являлся обычным человеком.

Закрепив на локтях и коленях вакуумные присоски, он начал осторожно спускаться. В двух местах ход расширялся и изгибался почти под прямым углом: сюда выходили каналы вентиляционной системы, забранные решетками, и здесь Саймон мог передохнуть, расслабившись, лежа на животе и позволяя прохладным воздушным струям овевать разгоряченную кожу. Когда он миновал второй из сгибов, внизу замаячило неяркое пятнышко – вероятно, музей был освещен в любое время, а не только в момент присутствия хозяина.

Саймон продолжил спуск. Сейчас он казался самому себе не шахом Шахрияром, внимавшим россказням Шахразады, а багдадским вором, чей путь лежал к сокровищам халифа. Правда, сокровища были Саймону безразличны – их ценность, по его мнению, заключалась лишь в красоте, а красота доступна всем, имеющим глаза и способным видеть. Секрет – иное дело! Секретом он жаждал овладеть, таинственное манило его, как долгожданный выход – путника, блуждающего в лабиринте.

Добравшись до конца шахты, он покрепче уперся коленями и локтями и посмотрел вниз. Там что-то пестрело и поблескивало – ковры, атлас купеческих одежд, кольчуги стражей, серебряные кубки и кувшины. Присмотревшись, Саймон понял, что висит как раз над тем местом справа от корабля, где устроили пикник купцы, в той самой дыре, которую он разглядел нынешним утром. Купцов было по-прежнему трое, и все так же изгибалась перед ними полунагая плясунья в водопаде тонких кос, а вот охранников было не пять, а шесть. Шестой, вероятно, являлся важной шишкой: во-первых, он не стоял, а сидел, развалившись в креслице из слоновой кости, а во-вторых, в отличие от кольчуг стражей, его одеяние отливало не серебром, а золотом.

Саймон усмехнулся. Эмир Абдаллах утверждал, что сразу узнает, если в музее появятся гости… без всяких радиофонов… Конечно, зачем радиофон? Лучший свидетель – родич! Живой! К тому же этот свидетель увидит, откуда и как можно пробраться в пещеру, какую дырку следует заткнуть, где выставить охрану или навесить лишнюю дверь… Весьма предусмотрительно, весьма!

Отодрав присоски от стенок, Саймон прыгнул, перевернулся в воздухе и приземлился на край ковра, перед самым носом у купцов, обсуждавших прелести танцовщицы. Это занятие так поглотило их – как и воинов в серебряных кольчугах, – что ни один не шевельнулся, не удостоил гостя ни малейшим вниманием. Зато Масрур, сидевший в кресле, вскочил. Рука его метнулась к поясу, и в следующий момент на Саймона уже глядел темный зрачок пистолета. “Сегун”, отметил он, японский. Солидное оружие! Вот только к чему бы? О силовых акциях они с эмиром, кажется, не договаривались.

Еще он подумал, что лицо Масрура пребывает в полном противоречии с его прозванием. “Масрур” на арабском значит “радостный”, “веселый”, но Абдаллахов племянник взирал на него с каменной физиономией, и если на ней и отражалось что-то живое, так одно злорадство. Видимо, по той причине, что был у него пистолет, а у гостя – ничего, кроме пары присосок.

– Руки, – промолвил Масрур, отступая на пару шагов. – Руки за голову, свинья! И не шевелись, иначе попачкаю шкуру. Ни в одной купальне не отмоешь! Даже с помощью Нази!

"Нази… В ней, что ли, дело? – подумал Саймон, кладя ладони на шею. – Возревновал племянничек? И к дяде ревнует, и к Нази… Похоже, так!” Масрур казался сейчас петухом, обороняющим все насесты своего курятника. Правда, не клювом и шпорами, а кое-чем посерьезней.

Не отрывая глаз от “сегуна”, Саймон сказал:

– Зачем ты явился сюда с оружием, Масрур? Ловить грабителя? И где же он? – Его брови приподнялись в нарочитом недоумении.

– Молчи, собака! И не называй меня Масруром! Мое имя – Азиз ал-Дин Фахир![27]

– Превосходно, – заметил Саймон. – И что же мы будем делать? Ты меня убьешь? Тебе случалось убивать людей, Фахир? Стрелять в них, протыкать им глотки, рубить головы? Это, знаешь ли, непросто… непросто для того, кто убивает.

Он подумал о маленьком пигмее Ноабу, о покойном Ноабу с Южного Тида… Тот не вышел ростом, не носил орденов и пышных одежд, но в его крохотном пальце было больше отваги и доблести, чем у Масрура-Фахира. И все же малыш не сумел убить… Не сумел, хотя Данго-Данго, его божок, нашептывал, что зукки – не люди, а подлое зверье… А что шепчет Масруру Аллах? Милостивый, милосердный?

Кажется, то, что нужно, решил Саймон, заметив, как дрогнул пистолет. Продолжая сжимать его, Масрур потянулся левой рукой к поясу, отцепил что-то блестящее, позвякивающее и швырнул к ногам Саймона. Это были наручники. Вполне современная модель, два узких кольца с тонким проводочком, порвать который не составляло труда, однако при малейшем растяжении узника бил ток, и сей удар поддавался регулированию – от смертельного до легкой предупредительной щекотки. На каждом наручнике горел алый огонек, и это значило, что они активированы на полную мощность.

– Надень! – приказал Масрур. – Будешь подчиняться – останешься жив. Я не собираюсь тебя убивать. Я отведу тебя к дяде.

– Он велел доставить меня в наручниках?

– Он велел мне пойти в сокровищницу и рассказать обо всем, что я увижу! Я увидел вора и поступаю с ним, как с вором! Как с грязным вором, нарушившим закон гостеприимства! Ну, надевай!

Передергивает, понял Саймон, нагибаясь. Хочет покрасоваться сам и опозорить гостя. Провести его в наручниках по всему дворцу – мимо штатных евнухов, стражей и слуг, мимо девушек-плясуний, мимо Нази… Пожалуй, еще и в гарем заглянет, перебудив эмировых жен… Какая-никакая, а все-таки слава… Как говорил Чочинга, за трапезой и малый едок – воин!

С этой мыслью он резко выпрямился и швырнул наручники в хмурую физиономию Масрура. Тело его распласталось в воздухе, поспешая за метательным снарядом, и был этот прыжок силен и точен: не успели колечки попасть противнику в лицо, как кулак Саймона врезался ему в подбородок.

Масрур всхлипнул и обмяк. Саймон не стал надевать ему браслеты – связал по старинке, собственным кушаком, а рот залепил присоской. После вытащил из “сегуна” обойму и закатал пистолет вместе с Масруром в ковер. Ковер он выбрал попышнее и потолще: с одной стороны, пленнику в нем было мягко, с другой, видел и слышал он ровно столько же, сколько мамонт под слоем вечной мерзлоты.

Решив, что инцидент исчерпан, Саймон уселся на скатанный толстым цилиндром ковер и уставился на кошку. На белую кошку с серым пушистым хвостом.

Схватка ее вроде бы развеселила. Она улыбалась, замерев на своем мраморном пьедестале, и лазурные глазки с черными вытянутыми ромбами зрачков глядели на Саймона лукаво и поощрительно, словно говоря: ну, с одним ты справился, воин, а теперь попробуй совладать со мной! Догадайся, чего я жду! Где потереть, где почесать и погладить, как приласкать… Ну, догадайся!

Теперь Саймон твердо знал, что перед ним не кот, а кошка. Было в ней что-то женственное, обаятельное – в изящно составленных лапках, в кокетливо поднятом вверх хвосте, в наклоне небольшой головки и в этих глазах, сиявших ангельской голубизной… Видать, в свое время она вскружила головы многим котам! До тех самых пор, когда, окаменев, не сделалась прибежищем джинна… Или чего-то иного, оставленного мудрым Навфали в науку и в назидание потомству.

Саймон встал, подошел к черной колонне, вытянул руки и нежно, ласково коснулся настороженных кошачьих ушей. Он провел ладонями вдоль спины, по бокам и лапкам, по хвосту и брюшку; всюду под его пальцами был прохладный гладкий камень. Монолит! Цельный чистый кварц. Или, быть может, мрамор… Без каких-либо внутренних емкостей, тайных контейнеров и хитроумных устройств. Саймон чувствовал это, будто бы руки его стали двумя рентгеновскими детекторами, способными просветить камень насквозь. Что бы там ни говорил эмир, кошка была просто кошкой, изящным изваянием зверька, и никаких магических талантов за ней не замечалось. Если здесь и обитал джинн, то он, по-видимому, забился в самую незаметную из трещин и спал там уже без малого три с половиной сотни лет. Нарушать его сон казалось Саймону кощунством.

Еще раз потрепав кошку за уши, он обратился к подставке. Она напоминала большую эллиптическую монету – сходство придавали ей вертикальные насечки вдоль обода и серебристый цвет. Царапнув подставку ногтем, Саймон решил, что это все-таки не серебро, а какой-то сплав, возможно – никелевый: металл был твердым, а ребра насечек – острыми, не истертыми. Он пересчитал насечки – сто девяносто две, и между ними сто девяносто две щели. Каждый паз шириной три миллиметра и довольно глубокий. Во всяком случае, их дна он разглядеть не мог.

Осмотревшись, Саймон направился к мавританскому воину в бурнусе и чалме, над которой торчал острый шпиль шлема с пером цапли. Мавр грозил ему клинком, но это орудие Саймон забраковал сразу – слишком широкий конец и, пожалуй, слишком толстый. Зато на широком поясе мавра висел узкий и плоский кинжал в украшенных бирюзою ножнах; вполне подходящая штука, чтобы просунуть в небольшую щель. Не обращая внимания на грозные взоры мавра, Саймон дернул за рукоять, вытащил кинжал и возвратился к предмету своих вожделений.

Щели были глубиною в сантиметр, и ни одна из них не вела в какую-нибудь внутреннюю полость. Исследовав их, он решил, что если там что-то находится, то эту вещицу не обнаружить и не достать из паза без специальной техники, без рентгена, микродатчиков и лазерных скальпелей. Но это было бы слишком грубо, подумал Саймон, откладывая в сторону кинжал. Слишком грубо и слишком примитивно – путь силы, а не хитроумия. Если Сирадж ат-Навфали что-то спрятал в подставке, он скорее всего не рассчитывал, что ее будут кромсать лазером. Даже микронной толщины!

Оставалось только осмотреть подставку снизу и полюбопытствовать, что там у кошки под лапами и хвостом. Саймон уже взял ее за бока, собираясь переставить на пол, но вдруг отдернул ладони и полез в нагрудный карман, где лежали присоски, в количестве трех штук. Четвертой был запечатан рот Масрура – примерно так же, как премудрый Соломон запечатывал бутыли с нахальными джиннами.

Присоски являлись непростым устройством, способным принять любую форму при легком давлении и удерживаться на любой поверхности, не повреждая и не деформируя ее. Был у них один-единственный недостаток – работать с ними полагалось с осторожностью, так как при резком отрыве они засасывали все, что плохо держится, – пыль, мелкие каменные осколки, а то и забитые в стену гвозди. Зато с их помощью умелый человек мог забираться на отвесные утесы, на столбы и небоскребы или странствовать по потолкам не хуже мухи.

Саймон, однако, не собирался лезть на потолок. Выбрав присоску с локтя (та была поменьше ножных), он сдавил ее, превращая круглый вогнутый диск в нечто овальное и вытянутое, затем прилепил свой импровизированный инструмент к ребру подставки и резко дернул. На первый раз он обнаружил только пыль – очень немного, так как в этом музее все экспонаты хранились в идеальных условиях. Сдув ее, Саймон повторил попытку.

Снова пыль… И опять пыль… И еще – пыль… И еще… Но в шестой раз, когда он исследовал группу щелей у правой задней лапы кошки, невод его возвратился с добычей. Перевернув присоску, Саймон уставился на нее. Перед ним был квадратный плоский футлярчик, прозрачная, наглухо запаянная капсула как раз такого размера, чтобы поместиться в особой щели подставки, более глубокой, чем остальные. В капсуле хранился плоский серебристый диск, и Саймону вдруг показалось, что этот диск – одна иллюзия, что он в реальности не существует, а просто нарисован на футляре – крохотная серебряная луна, вписанная в голубовато-прозрачный квадрат.

Однако это было, конечно, не так. И Саймон уже догадывался о предназначении диска.

Подмигнув кошке, он сунул капсулу меж ее лап, рядом с мавританским кинжалом, и оглянулся на скатанный широким валиком ковер. Масрур лежал тихо, без движения: может, все его силы уходили на то, чтоб дышать, или он размышлял о дальнейшей своей судьбе. Среди музейных экспонатов племянник эмира смотрелся бы совсем неплохо… Но Саймон отбросил эту мысль. Он был никудышным таксидермистом; его стихия – охота, а не набивка чучел.

Не беспокоясь больше о Масруре, Саймон продолжил свои занятия. Бог троицу любит, и, руководствуясь этим правилом, он трижды проверил каждую из щелей, но уже во второй раз в них не было даже пыли. Закончив работу, он щелкнул кошку по носу, потер руки, положил крохотную капсулу на ладонь и поднес к глазам. Запрессованная в ней серебристая монетка блестела загадочно и маняще.

Еще стажером Учебного Центра он прослушал особый курс – у Кастальского, компьютерной души. Но говорилось в нем не столько о компьютерах, сколько об их возникновении, развитии и назначении – начиная с времен Чарльза Бэббиджа[28], когда вычислительная машина была всего лишь совокупностью шестеренок и неуклюжих рычагов. Через сто лет появились электронные устройства, сначала ненадежные и громоздкие, но стремительно уменьшавшиеся в размерах, так что к концу двадцатого века компьютер можно было носить с собой. В стационарных системах миниатюризация оборачивалась увеличением мощности, что позволяло приблизиться к решению таких задач, которые еще недавно считались нереальными и фантастическими – к общепланетным компьютерным сетям и искусственному интеллекту. Но все это касалось тех электронных модулей, что хранят и обрабатывают информацию и скрыты от человеческих глаз, от рядовых пользователей, у коих компьютер ассоциировался прежде всего с экраном, клавиатурой и щелью для ввода дискет. Все эти устройства не могли быть слишком маленькими: на крохотном экране ничего не разглядишь, в крохотную клавишу не ткнешь пальцем, а крошечную дискетку не удержишь в руках. Но в начале двадцать первого столетия появился контактный шлем, своеобразный коммуникатор, связавший человека и компьютер почти в единое целое; теперь экран и клавиатура являлись голографическим изображением, вызываемым по мере надобности, и в своем первоначальном виде сохранились только в примитивных устройствах – в радиофонах и терминалах, в учебных компьютерах, в автопилотах глайдеров. Что же касается дискет, частично заменивших книги и письменные документы, они прошли несколько стадий миниатюризации, пока в 2036 году не был принят международный стандарт, сохранившийся без изменения в последующих веках. Саймон даже помнил древнюю меру длины, в которой измерялся диаметр компьютерных дисков, равный трем четвертям дюйма – чуть больше восемнадцати миллиметров.

Диск, лежавший на его ладони, был именно таким, ровесником двадцать первого столетия, вполне подходившим для современных машин. Диск “три четверти”, согласно древней терминологии… Его можно было прочитать – разумеется, если информация на нем сохранилась. Пожирая взглядом серебристую чешуйку, Саймон пытался припомнить, что говорил по этому поводу Кастальский. Теперь диски были почти вечными, и содержимое их терялось только с разрушением носителя, под механическим ударом или воздействием высокой температуры. Но Саймон знал, что так было отнюдь не всегда! На первых дисках данные хранились недолго, три-четыре года или даже месяцы… А этот?… Сделанный в двадцать первом веке?… Осталось на нем хоть что-нибудь, кроме неуловимой улыбки Чеширского Кота?…

Сердце Саймона билось неровно, и он глубоко вздохнул, обретая привычное спокойствие. Если б здесь, в пещере, нашелся компьютер или порт общепланетной сети… Весьма вероятно, компьютер тут был – в библиотеке, затерянный среди шкафов и сундуков, – но Саймон знал, что не рискнет драгоценным диском. Всякое обращение к компьютеру можно проверить, если не замести следы, а на это он не имел ни времени, ни желания. Равным образом ему не хотелось, чтоб эмир Абдаллах проведал, что за джинн прятался под лапками у белой кошки. Конечно, почтенный Сирадж ибн-Му-сафар ат-Навфали был эмировым предком, но Сергей Невлюдов являлся личностью совсем иного масштаба. А этот диск оставил именно он – Сергей, а не Сирадж, создатель Пандуса, а не супруг прелестной Захры! И что бы он ни захотел сказать, чем бы ни собрался поделиться, это принадлежало всем, всему человечеству, обитавшему в сотнях миров, а не одной лишь семье ад-Дин.

Однако унести находку, просто взять и унести, как диктовал служебный долг, Саймону казалось невозможным. Такой поступок мог быть описан многими эвфемизмами, принятыми в Конторе, – реквизиция, изъятие или тайное отчуждение, но Ричард Саймон считал все эти термины уместными, если речь шла о преступниках или врагах. Эмир Абдаллах не являлся ни врагом, ни преступником, а это существенно меняло дело: изъятие и реквизиция превращались в воровство. Всего лишь терминологические тонкости… Но Саймон предпочитал подаренное краденому.

Стиснув капсулу в левой руке, он взял с подставки узкий длинный клинок и направился к мавританскому воину. Пояс мавра был широким, из двух слоев кожи, отделанным потускневшим серебром; прекрасная ценная вещь, а кинжал с бирюзовыми ножнами еще лучше, еще ценнее. Пояс наверняка изготовили здесь, на Аллах Акбаре, а вот кинжал был старинным, и когда Саймон представил, сколько лет этому клинку, в голове у него началось легкое кружение. Может, он помнил Реконкисту, Сида и Абенсеррахов, может, – гибель и величие Гранады, или иные события, случившиеся на Земле – на той Земле, что была теперь покинутой и недоступной, как самая дальняя из галактик.

Саймон коснулся пояса, слегка оттянул его, просунул клинок между двух полосок кожи, расширил щель. Потом кинжал вернулся в ножны, а капсула, колыбелька джинна, упокоилась в этой щели и лежала там, молчаливая и незаметная, как непроросшее зернышко в теплой земле.

Покончив с этим делом, Саймон отступил на два шага, померился взглядами с грозным мавром и забыл о капсуле. Как было обещано, он проник в пещеру Али-Бабы, и теперь хозяин дарует ему частичку своих сокровищ – скромную, однако достойную свершенного подвига. Вот этот самый пояс и этот самый кинжал… Абдаллах снимет их собственными руками и поднесет ему – в награду и во искупление маленьких неприятностей.

Саймон направился к этим маленьким неприятностям, размотал ковер, снял присоску с физиономии пленника и поставил его на ноги. Потом сказал:

– Знаешь, Фахир, есть на Колумбии некий рыжий техасец, очень неглупый человек, и он советовал мне: подняв оружие, стреляй! Ты не выстрелил, и теперь я знаю, почему эмир не избрал тебя наследником.

– Думаешь, я трус? – пробормотал Фахир непослушными губами. – Думаешь, раз я не выстрелил, то…

– Нет, нет, – прервал Саймон, развязывая Фахиру руки. – Дело вовсе не в том, что ты не выстрелил. Наследник, тот просто не поднял бы оружия. Наследнику надо быть умнее… Помнить, что предка его звали ат-Навфали… А это значит – щедрый.

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

В РЕЗИДЕНЦИЮ ДИРЕКТОРА ЦРУ

ДИРЕКТОРУ ЦРУ, ЛИЧНО 

ФАЙЛ: 777-12 

ОТЧЕТ: 12/2399

СТЕПЕНЬ СЕКРЕТНОСТИ: А 

Сэр! 

Согласно Вашему устному приказу, мои специалисты произвели экспрессное исследование объекта, закодированного литерами “SN”.

Предварительные результаты:

1. Объект является стандартным носителем информации, выпущенным фирмой BASF не ранее 2036 года; предположительно – позже, в период с 2038 по 2941 г. Это один из первых компьютерных микродисков с весьма ограниченной емкостью – около тридцати мегабайт.

2. Объект упакован в капсулу из сапрона, термостойкой пластмассо-керамики, применявшейся примерно в этот же период, с 2022 по 2057 г.

3. Капсула и содержащийся в ней объект не носят следов механического повреждения или сильного нагревания. Однако объект, по крайней мере один раз, был транспортирован с помощью трансгрессора и, следовательно, внесен в высокочастотное электромагнитное поле. В дальнейшем это привело к появлению значительных информационных дефектов, которые накапливались веками.

4. В данный момент невозможно представить связную версию документа, содержащегося на носителе, однако мои специалисты дали его обобщающую интегральную оценку, которая приводится ниже.

4.1. Объем документа относительно невелик и составляет около двух мегабайт. Документ записан на диске шестнадцать раз, что позволяет надеяться на его частичное восстановление – с помощью систем информационной реанимации. Это, однако, требует времени и больших усилий.

4.2. Документ написан на четырех языках – русском, английском, французском и арабском. Каждый из вариантов повторен в записи четырежды; итого – шестнадцать раз (см. предыдущий пункт). Наличие версий на четырех языках, с одной стороны, облегчает, с другой – затрудняет дешифровку. Определенного заключения по этому поводу сделать сейчас нельзя.

4.3. Документ, безусловно, не содержит каких-либо компьютерных программ, а также формул, математических выкладок или словесных описаний технических устройств, и в этом отношении опасности не представляет. Однако я и мои сотрудники полагаем, что документ должен быть строго засекречен – по крайней мере до тех пор, пока не будут восстановлены связные и значительные фрагменты текста, позволяющие достоверно разобраться с его содержанием.

4.4. Как мы сейчас полагаем, документ является дневником указанного вами лица, в котором, в частности, изложена история создания транспортных средств, именуемых сейчас пространственным трансгрессором или Пандусом. Документ, бесспорно, неоценим в историческом отношении, однако написан столь своеобразным языком, что публикация отрывков из него, до их расшифровки и детального исследования, была бы преждевременной. Причины излагаются в следующем пункте.

4.5. Из сохранившихся фрагментов (отмечу – весьма отрывочных и неясных) создается впечатление о мистической подоплеке событий, которые, как утверждает автор дневника, предшествовали сделанному им открытию. В записках фигурирует некий объект, по-разному именуемый автором; чаще всего он использует термин “джинн из бутылки” и намекает, что этот джинн то ли помог ему сконструировать Пандус, то ли предложил соответствующую теорию в готовом виде.

По этому поводу мнения двух экспертов, осуществлявших предварительное исследование дневника, разошлись. Доктор Шарль Марло полагает, что упоминание о “джинне” является метафорой, что автор имеет в виду свой творческий гений и излагает историю создания трансгрессора в поэтической, иносказательной форме. Доктор Илья Киракозов придерживается мнения, что за фигурой речи “джинн из бутылки” стоит реальный персонаж, и допускает (по крайней мере теоретически) вмешательство чуждого разума. Оба эти предположения еще не могут рассматриваться как гипотезы, поэтому мне, а также докторам Марло и Киракозову представляется несвоевременным распространять какую-либо информацию о сделанной находке (см. замечание в пункте 4.4).

5. Согласно вашему указанию, исследования производились доверенными специалистами, д-ром Марло и д-ром Киракозовым, однако необходимо расширить научную группу – как минимум до десяти-двенадцати человек, имеющих допуск к работам категории “А”.

Жду ваших распоряжений.

ПОДПИСЬ: К. Тацуми, начальник Двенадцатого Исследовательского Отдела ЦРУ

СОГЛАСОВАНО: Д-р Ш. Марло, д-р И. Киракозов, эксперты Двенадцатого Отдела.

Часть 5 ТИХАЯ CАЙДАРА

Глава 13

РЕЗИДЕНЦИЯ ДИРЕКТОРА ЦРУ 

АГЕНТУ: DCS-54 

КЛИЧКА: Тень Ветра

ФАЙЛ: 18332-17 

ДИРЕКТИВА: 01/11812-MR

СТЕПЕНЬ СЕКРЕТНОСТИ: А

ПУНК НАЗНАЧЕНИЯ: Сайдара

СТАТУС: Закрытый Мир (с 2364 года окружен устойчивой сферой помех, препятствующей межзвездной связи); ранее – Мир Присутствия, планетарная лицензия АК-6Ю699, выдана в пятый месяц 2200 года Церкви Судного Дня; планета заселена в 2224 году.

ПЛАНЕТОГРАФИЧЕСКОЕ И ИСТОРИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ:

Гравитация:0,99 стандартной.

Суточный оборот: 0,95 стандартного.

Годовой оборот: 1,03 стандартного.

Звезда: класса G, светимость 2,12 стандартной солнечной.

Расстояние до звезды: 1,54 астрономической единицы.

Климат: умеренный и субтропический стандартный. Мир землеподобен.

Сведения о суше: материки отсутствуют, имеются многочисленные острова, объединенные в несколько крупных архипелагов и расположенные от шестьдесят третьего градуса северной широты до пятьдесят девятого южной (смотри прилагаемую карту). Крупнейший остров – субконтинент Сайдара – лежит в южном полушарии; размеры – около девятисот тысяч квадратных километров. Отношение площади суши к площади всепланетного океана – один к семнадцати.

В 2200– 2223 гг. (перед заселением) планета подвергнута глобальному терраформированию. Расположение островов и контуры суши не изменялись, но проводилась полная стерилизация почв, вод и воздуха. Местные флора и фауна (примитивные виды) полностью уничтожены. Высажены листвен-чые и хвойные древесные породы, завезены насекомые, пернатые, рыбы, дельфины и ограниченное число животных, необходимое для правильного экологического цикла. Крупных животных нет. Все работы по терраформированию оплачены Церковью Судного Дня.

В 2224 г. Сайдару заселили приверженцы вышеназванной Церкви, именуемой также Сектой Апокалипсиса. В период 2224-2364 гг. их численность оставаяась практически постоянной, на уровне 4-4,2 млн. человек. Население сосредоточено в нескольких сотнях поселков городского типа (выстроенных при храмах) и в трех крупных городах: Авалоне (730 тыс. чел.), Византии (390 тыс. чел.) и Китеже (275 тыс. чел.), расположенных на субконтиненте Сайдара. Этнический состав: преимущественно представители белой расы, переселенцы с Колумбии, Европы и России, с небольшой примесью японцев, филиппинцев и китайцев.

Примечание 1: По требованию владельца планетарной лицензии (Церковь Судного Дня) Сайдара была спроектирована и воссоздана как абсолютно безопасный мир, удобный для комфортного проживания нескольких миллионов человек. Имеется высокоразвитая промышленность (в том числе – комплексы “Кибернетик Юнион” и “Аматэрасу”); быт, транспорт, медицина, сельскохозяйственное производство и все прочие виды деятельности автоматизированы и роботизиро-ваны. Население религиозно, отличается спокойствием и доброжелательностью. Правящий орган – Верховный Конклав Церкви Судного Дня. Индекс технологического развития – 9,85, индекс социальной устойчивости – 10,0.

Примечание 2: В силу вышеназванных причин на Сайдаре полностью отсутствуют социальные конфликты, преступность и любые иные формы правонарушений.

Сведения об океане: относительно мелкий, максимальные глубины не превышают полутора километров. На полюсах – обширные массивы льда. Шельфы между островами имеют глубины до пятидесяти-ста метров, простираются на пятнадцать-двадцать километров и интенсивно эксплуатируются (производство рыбы, водорослей и других морских продуктов, курортные зоны). Животных, опасных для человека, нет. Поголовье дельфинов составляет несколько сотен тысяч особей, большей частью прирученных.

Горы: на субконтиненте Сайдара имеется Прибрежный хребет (вблизи Византии) и Трон Иеговы – обширное плато в центре острова. Возвышенности на прочих островах не превышают двухсот-трехсот метров.

Реки: крупные – Лета, Иордан и Святой Источник – на Сайдаре, река Пречистой Девы – на Ханаане (остров площадью двадцать две тыс. кв. км); мелкие – несколько тысяч, особенно на островах вулканического происхождения; многие – с целебными минерализованными водами.

Полярные шапки: ледовый покров на океанской поверхности толщиной до ста метров.

Магнитные полюса: практически совпадают с географическими.

Естественные спутники: три – Отец, Сын и Святой Дух.

Искусственные спутники: комплекс “Аргус” – двенадцать радиорелейных станций, выполняющих также функции наблюдения за погодой и прогнозирования метеорологической обстановки. Боевые спутники отсутствуют.

Станции Пандуса: всего – девять: в трех городах, в пяти населенных пунктах на самых крупных архипелагах (смотри прилагаемую карту) и станция высокой мощности на заводах “Аматэрасу”, близ Авалона, – для транспортировки космических кораблей.

Примечание: персонал станций был укомплектован исключительно гражданами Сайдары – по специальному соглашению с Транспортной Службой.

ПРИЧИНА РАССЛЕДОВАНИЯ:

Как отмечалось выше – устойчивое, на протяжении тридцати лет, отсутствие сообщения с Сайдарой, блокировка каналов межзвездной связи начиная с 2364 года, что позволяет классифицировать эту систему как Закрытый Мир. Радиус сферы помех, прикрывающей центральное светило Сайдары, – 2,4 световых года, что свидетельствует о значительной мощности блокирующих передатчиков.

Примечание: отмеченные выше факты относятся к категории “А” особо секретных сведений и разглашению не подлежат.

ВОЗМОЖНЫЕ ГИПОТЕЗЫ:

1. Внезапная всепланетная пандемия, уничтожившая население Сайдары и послужившая причиной блокировки каналов Пандуса (каких-либо сообщений с Сайдары, подтверждающих эту гипотезу, не имеется), – вероятность 0,01.

Примечание: катаклизмы типа внезапного столкновения с другим небесным телом, разрушительного землетрясения, потопа и тому подобные катастрофы не рассматривались, так как в этом случае звездная система Сайдары осталась бы доступной для трансгрессорной транпортировки.

2. Природный феномен, следствием которого может явиться самопроизвольная блокировка каналов Пандуса, – оценить вероятность не представляется возможным, так как подобные астрофизические феномены на протяжении трехсот лет не наблюдались и не предсказаны теоретически.

3. Вмешательство инопланетной цивилизации, достигшей или превосходящей технологический уровень Разъединенных Миров, – вероятность 0,13.

4. Вмешательство группы лиц, частной организации или правительственной структуры одной из держав Разъединенных Миров – захват власти на Сайдаре и блокировка каналов Пандуса с целью проведения неких тайных экспериментов.

Например, для проектировки фотонного движителя и строительства боевых звездолетов, что может быть в принципе осуществлено на базе научно-промышленного комплекса “Аматэрасу”. Оценка вероятности – 0,58.

Оценка гипотез производилась Аналитическим Компьютером “Перикл-ХК20”.

ПРЕДПИСАНИЯ АГЕНТУ (РАНЖИРОВАНЫ ПО СТЕПЕНИ ВАЖНОСТИ):

1. Проверка эффективности импульсного трансгрессора (установка ИТ-0, прототип), позволяющего высверливать канал в сфере помех.

Примечание: факт ввода в эксплуатацию установки ИТ-0, как и само ее наличие, относится к категории “А” особо секретных сведений и разглашению не подлежит.

2. Инспекция комплекса “Аматэрасу” близ города Авалон.

3. Поиск и уничтожение блокирующих передатчиков – с целью открыть доступ на Сайдару боевым и исследовательским группам.

4. Выяснение причин блокировки.

СРОК ИСПОЛНЕНИЯ: не фиксирован. Ориентировочно – тридцать суток.

ПОДПИСЬ: Личный штамп-идентификатор Директора ЦРУ

ОТВЕТСТВЕННЫЕ ЗА ОПЕРАЦИЮ: Э. П. Хелли, руководитель Учебного Центра, Д. Ш. Уокер, шеф-инструктор.

* * *

Ричард Саймон с трудом перевел дух. Ноги его дрожали, на висках выступил пот, перед глазами расплывались и мельтешили радужные пятна, словно он провел целый день в центрифуге при четырех “же”. Как правило, дорога через Пандус не сопровождалась никакими неприятными ощущениями – если не считать психологических, боязни либо ужаса, возникавших у некоторых путников. Но этот проклятый ИТ – совсем иное дело! Он и впрямь прорубал коридор в сфере помех, но такой узкий, что пролезать в него пришлось словно покойнику, ногами вперед. Собственно, не пролезать, а пролетать: установка ИТ-0, смонтированная в секретном отсеке Колумбийской станции ЦРУ, швырнула Саймона будто ядро, выпущенное из катапульты. Случилось это с той же невероятной скоростью, с какой всегда работал Пандус: Саймон еще ощущал руку Дейва Уокера на своем плече и прохладу подземной камеры, а в следующий миг под ноги ударила земля, и жаркое солнце пустило в него поток золотых стрел.

Он стоял, покачиваясь и борясь с головокружением. Постепенно радужный ореол перед глазами мерк и таял, уходили слабость и тошнота, мышцы наливались привычной силой, теплый ветер сушил испарину. Безусловно, он был все еще жив и находился – судя по внешним ощущениям – в каком-то приятном и тихом месте. Слух улавливал отдаленный рокот волн и слабый посвист ветра; воздух был насыщен запахом нагретых солнцем скал, терпкими морскими ароматами и благоуханием цветов; нежный бриз ласкал кожу. Где он? На Сайдаре? Если так, первое и важнейшее из его заданий уже выполнено…

Саймон раскрыл глаза и глубоко вздохнул.

Он находился на возвышенности – довольно крутом прибрежном холме, сложенном из живописных глыб розового гранита, меж коими пробивались цветущие кустики жимолости. Перед ним лежала мирная страна, сиявшая зеленью и золотом ранней осени; речная долина полого скатывалась к морю, струи воды были прозрачно-серебристыми и поблескивали, точно шлифованный хрусталь, к берегам подступали фруктовые рощи, а между ними прятались белые, розовые и голубые домики с изящными башенками и черепичными крышами. С высоты река казалась не очень широкой и похожей на изогнутый турецкий ятаган, украшенный перевязями ажурных мостов. Ближе к морю поток раздваивался, обнимая треугольный остров пятикилометровой ширины. В основании треугольника были площадь и гавань, полная яхт и прогулочных суденышек из яркого цветного пластика, а ближе к речным рукавам стоял город. Сказка, а не город! Две дюжины прозрачных башен в деловом центре, подвесные дороги, дворцы, стилизованные под старину, а на окраине – виллы в мавританском стиле, полинезийские бунгало из полированного дерева, еще какие-то строения невообразимых расцветок и форм… Центральную часть окружали гранитные утесы, будто стены средневековой крепости, покрытые плющом и виноградными лозами; с одной из этих скал струился водопад – питая, вероятно, невидимые Саймону бассейны и пруды. Город был ярок и зелен, и все остальное вполне соответствовало ему: и хрустальная, похожая на клинок река, и голубое небо с пушистыми облаками, и ослепительный солнечный диск, струивший щедрое тепло, и лазоревая поверхность океана с далекими островами, подобными розовым жемчужинам и кабошонам из блистающего изумруда.

Ричард Саймон, потрясенный, на миг прижмурил веки. Такого он не видел нигде, ни на Колумбии, ни даже в Счастливой Аравии… “Если это – Сайдара, то где же рай?” – мелькнула мысль.

Он покачался с пятки на носок, с носка на пятку. Камень под ним был прочным, тело – послушным, ноги больше не дрожали и тяжесть в голове прошла. Теперь он знал, что город внизу называется Византией, а река – Иорданом, и что находится он на крупнейшем из островов Сайдары, почти материке, который тоже зовется Сайдарой. Раз он остался жив и цел, проскользнув в узкую щелочку Мироздания, он мог приступать к работе. И следующим пунктом там стояло: город Авалон, научно-промышленный комплекс “Аматэрасу”.

На миг восторг и изумление сменились острым чувством торжества. Он – первый! Пусть не суждено ему, как мечталось раньше, пройти черным склоном Пандуса в иную галактику, пусть! Зато он первым проник в Закрытый Мир – в один из Закрытых Миров, что был недоступен большее время, чем прожито им на свете. Это была победа, а Ричард Саймон любил побеждать. К тому же он чувствовал, что Сайдара лишь начало, первый этап дороги к другим Закрытым Мирам, чьи названия были ему неизвестны – если, разумеется, не считать Земли. Земля оставалась самым загадочным и притягательным из всех возможных мест – и столь же таинственным, как планы руководства, в которые Саймон не был посвящен. Но недостаток информации восполнялся его солидным опытом и чутьем прирожденного разведчика – а оно подсказывало, что путь, начавшийся здесь, в раю Сайдары, ведет к Земле.

Усмехнувшись, он ощупал висевший за спиною ранец и пояс с оружием и инструментами и начал спускаться с холма. Эта крутая возвышенность находилась в половине лиги от Византии – вернее, от моста, переброшенного через северный речной рукав. Мост был горбатым, словно спина дромадера, и сложенным из розоватых мраморных плит; он опирался на три стрельчатые арки, подобные проемам венецианских окон, и выглядел издалека изящной драгоценной безделушкой. Видимо, решил Саймон, владыки Церкви не пожалели средств, чтоб встретить грядущий Апокалипсис в самой приятной обстановке, со всем возможным комфортом.

У подножия возвышенности изгибался вымощенный плитками желтого туфа тракт, обсаженный липами и тянувшийся прямиком к мраморному мосту. Спустившись к этой дороге, Саймон оглядел местность, недоуменно хмыкнул и, озираясь по сторонам, зашагал в город. Вокруг царило полное безлюдье – ни вертолета в небесах, ни глайдера на шоссе, ни корабля средь океанских волн. Люди также не попадались – как и пришельцы из иных миров, быть может, поработившие Сайдару с загадочными и злонамеренными целями. Над фермами не поднимался дым от каминных труб, и стояли они молчаливыми и тихими, такими же, как городские здания; не было слышно ни шороха шин по мостовой, ни человеческих голосов, ни музыки, ни ровного гудения моторов. Мир, однако, полнился другими звуками: шелестели древесные кроны, ритмично плескала о берег волна, пели и пересвистывались птицы, жужжали шмели, а из ближайшей рощи, прямо под ноги Саймону, выкатился енот, поглядел на него с удивлением и юркнул обратно. Казалось, люди на прекрасной Сайдаре вдруг куда-то скрылись или поголовно вымерли, оставив свой благоустроенный уютный мир в наследство птицам, насекомым и мелкому зверью.

В стороне от дороги, за аллеей, тоже обсаженной липами, стояла церковь – или молитвенный дом, как называли свои святилища адепты Судного Дня. Здание показалось Саймону излишне капитальным: массивные бронированные двери меж двух выступающих контрфорсов, стены, сложенные из больших гранитных блоков, стальная кровля и ни одного окна – если не считать широких амбразур в фундаменте, рядом с контрфорсами. Единственным украшением служило мозаичное панно над дверью – всадники с огненными мечами, летевшие на огненных конях над объятой пламенем землей. Этот символ вселенской гибели, как и второе название Церкви – Секта Апокалипсиса, – породил расхожую шутку насчет ее приверженцев, именуемых попросту апи[29]. На самом деле те, кто верил в близость Божьего Суда, вовсе не походили на орангутангов и горилл; они являлись людьми разумными, весьма умеренными и проводили дни свои в молитвах и трудах. Среди них насчитывалось множество интеллектуалов, людей искусства и технических специалистов; встречались и пресыщенные жизнью богачи, пылавшие на склоне лет религиозным рвением. Их капиталы были основой могущества Церкви, овеществленного здесь, на Сайдаре, – во дворцах и храмах, в городах и весях, а также в рукотворном ландшафте, напоминавшем сказочный сон или обитель эльфов и фей.

Саймон знал, что в теологическом смысле Церковь Судного Дня являлась всего лишь одним из ответвлений ортодоксального христианства. Ее иерархи признавали бесспорную святость Библии и всех писаний апостолов (высказывая лишь осторожные сомнения насчет Книги Мормона), но утверждали, что вселенский конец случится не в отдаленном и неясном будущем, а в самом скором времени, если не со дня на день, то, возможно, через год, через десятилетие или в ближайшие полвека. Эта вера имела давнюю традицию и расцвела пышным цветом еще на Земле, в преддверии двухтысячного года. Особенно острые рецидивы повторялись, естественно, в две тысячи сотом, двухсотом и трехсотом годах, а теперь близился год две тысячи четырехсотый, и начиная со второй половины века число приверженцев грядущего Апокалипсиса начало расти – медленно, но верно.

Впрочем, апи никому не мешали, являясь людьми тихими, мирными и лишенными воинствующего фанатизма. Однако кое-какие их обычаи казались странными – как мусульманам, так христианам и буддистам, поклонникам конфуцианства, культа предков и иных религий, родившихся некогда на Земле и вознесенных Пандусом в простор Галактики. Так, апи не делали различий между имуществом частным и общественным, что заставляло подозревать их в приверженности коммунизму; они не признавали института брака, проповедуя свободную любовь (но отнюдь не свальный грех и не половые извращения); они не давали клятв и обязательств и не подпи-. сывали договоров – если на то не поступало указаний от самого Верховного Иерарха. Наконец, не отвергая плотских утех и прочих наслаждений жизни, апи не заводили потомства, пополняя свои ряды исключительно за счет новообращенных взрослых. Словом, они вели себя так, будто Судный День наступит завтра или послезавтра, сделав ненужной и нелепой всю ту мышиную возню, что гордо именовалась человеческой цивилизацией. Судного Дня они не страшились, но ожидали его в радости, уповая на милосердие Господне и собственную добродетель. Господь был их оплотом, а Сайдара, их прекрасный мир, – местом будущего судилища и неминуемого возрождения достойных.

Раздумья Саймона на эту тему были внезапно прерваны – из амбразур по обе стороны дверей появились два создания, напоминавшие многоногих крабов в металлических панцирях. Разумеется, не пришельцы, всего лишь роботы-уборщики – и, насколько Саймон мог разглядеть, довольно старой модели. Жужжа и позвякивая членистыми ножками, они поползли по аллее, подбирая опавшую листву и птичий помет. Под их колпаками блестели фасетчатые глазки на подвижных шарнирах, ходившие туда-сюда. Они напомнили Саймону пару дворовых псов, что ищут, где закопана кость, или вынюхивают следы кролика.

Он усмехнулся, потом хлопнул себя ладонью по лбу и надавил несколько клавиш на коммуникационном браслете. Людей здесь вроде бы не было, но были роботы – возможно, не только уборщики? Рубиновый огонек, вспыхнувший на браслете, подсказывал, что эта гипотеза верна. Вызов принят;

Теперь оставалось только ждать. И он ждал, наблюдая, как два металлических краба, покончив с уборкой аллеи, расходятся и ползут вдоль церковных стен в поисках листьев и веток. Они скрылись – каждый за своим углом здания, и в этот момент лязг их ножек сменился ровным негромким гулом.

К Саймону подкатил глайдер – “Форд-Универсал 1010” на воздушной подушке, тоже устаревшая, но весьма надежная модель. Машина опустилась на дорогу, дверца гостеприимно откинулась, на панели автопилота ожил и засветился голубым маленький экран. Саймон снял ранец, бросил на заднее сиденье и сел сам, ожидая, что сейчас ему намекнут о финансах. Но прорези для кредитной карточки нигде не было, а на дисплее мгновенно вспыхнула схема городских улиц и прилегайщей местности – яркая, многоцветная, с обозначениями на английском.

– Маршрут? – осведомился безжизненный голос. Рассмотрев схему, Саймон приказал:

– К Северному мосту. Затем проехать через город к Южному мосту и остановиться у ближайшего жилого здания. Скорость – не выше сорока километров в час.

– Принято. Исполняю, – откликнулся робот. Дверца захлопнулась. С тихим шелестом машина приподнялась и заскользила над вымощенной желтыми плитками дорогой. Вокруг по-прежнему не было ни души.

– Сведения о предпоследнем вызове – на экран, – сказал Саймон.

– Имена пассажиров не фиксируются, произнес механический голос.

– Имени не нужно. Вывести дату, время и маршрут. Схема на экранчике сменилась короткой записью:

"ПЯТЫЙ ДЕНЬ * ОДИННАДЦАТЫЙ МЕСЯЦ * 2364 ГОД * ВРЕМЯ 10:17 * МАРШРУТ:

САММЕР ХОЛЛ – ПАРАДИЗ ДРАЙВ 230”. Саймон хмыкнул и оттопырил нижнюю губу. Если

Считать по стандартному времени, до него этот глайдер вызывали двадцать девять лет, один месяц и восемнадцать дней тому назад. Почтенный срок! Сам он тогда еще не родился!

– Других вызовов не поступало? – спросил он, глядя, как запись на экране вновь сменяется городской схемой.

– Не поступало, – сухо отрапортовал робот.

– Где люди? – поинтересовался Саймон и тут же уточнил:

– Где пассажиры?

Почему их нет?

– Не имею информации, – прошелестел безжизненный голос.

Беседовать с этим роботом было бессмысленно: в памяти его хранились лишь схема городского транспорта да три дюжины простейших команд – куда поехать, с какой скоростью, не включить ли в салоне свет и не развлечь ли пассажиров музыкой. Но развлекаться Саймон не хотел. Он нуждался в информации, а не в развлечениях.

Глайдер плавно скользнул вверх, затем – вниз, минуя горбатое чудо из розового мрамора. Мостовой парапет был выполнен в форме фигурок херувимов с грозно подъятыми дланями, на въезде высилось изваяние карающего Христа, на выезде – милостивого и прощающего. Обе статуи были отлиты из какого-то сплава, сиявшего словно золото.

"Форд” медленно покатил по городским улицам, просторным, безлюдным и чистым, будто их каждый день поливали водой с освежающими дезодорантами.

Похоже, так оно и было – навстречу Саймону попадались трудолюбивые уборщики-крабы и другие машины, цистерны на колесах, увенчанные шлангами и розетками разбрызгивателей. Что касается города, то Византия напоминала ему кладбище, такое же ухоженное, как простиравшееся за мраморной стеной Мемориала Аддингтон в Грин Ривер. Тут, однако, не было баров, гостиниц и ресторанчиков – и, разумеется, людей; только пустые дома, цветы, деревья, изваяния на перекрестках, изображавшие великомучеников и святых, да команды полировавших асфальт и камень роботов.

Машина сбавила скорость, проехав под аркой из золотистой яшмы, окруженной розовыми гранитными утесами. При арке были ворота, сейчас распахнутые настежь, – кружево из металлических стеблей, цветов и листьев, обрамлявших огромные причудливые ключи. Поглядев на них и вспомниво святом Петре-ключнике, Саймон догадался, что перед ним символ Райских Врат. Быть может, все византийские жители прошли в них, каким-то чудом перебравшись в мир иной, где звучат лишь мелодии арф да псалмы в честь Создателя?… Это было маловероятно и к тому же никак не объясняло возникновение сферы помех.

За внешним кольцом розовых гранитных скал находилось внутреннее, из двух десятков хрустальных башен, армированных пластиком и металлом. Здесь был деловой центр города – несколько представительств крупных компаний вроде “Нейчьюрэл Фудз”, “Кибернетик Юнион”, “Ди-Кола” и “Аматэрасу”; пара банков и адвокатских контор; многочисленные магазины, лавочки антикваров и букинистов, приемные дантистов и врачей, ателье, рестораны и бары – явно безалкогольные; две стоянки – с глайдерами и маленькими пузатыми вертолетами; с полдюжины театров, над одним из которых красовалась надпись: “САММЕР ХОЛЛ”. Это заведение было расположено в нижнем этаже башни, воздвигнутой неподалеку от водопада – конечно, искусственного; прозрачные струи стекали в заросший кувшинками пруд, а оттуда – в канал, облицованный фигурной фаянсовой плиткой. Миновав крохотный мостик, глайдер повернул вдоль канала.

Через минуту Саймон очутился на центральной площади: еще один пруд с кувшинками, еще одна вертолетная стоянка, Целый батальон уборщиков и молитвенный дом – уже знакомой архитектуры, но очень большой, игравший, очевидно, роль собора. Слева от него располагался административный корпус, а в строении справа за стеклянными стенами Саймон увидел нечто знакомое: огромный зал, похожий на саркофаг транспортный модуль и серебристый обод Рамы.

– Стой! – приказал он, выскочил из машины и направился к станции Пандуса.

Там не было никого, за исключением трех роботов-крабов устаревшей продукции “Кибернетик Юнион”. Нигде ни единого человека – ни в старт-финишном зале, ни в силовом отсеке, ни в диспетчерской, ни в служебных кабинетах. Повсюду чисто прибрано, генераторы выведены на холостой ход, штурман-компьютер отключен – и никаких следов блокирующих передатчиков. Саймон задумчиво посвистел, коснулся пальцем одного-другого экрана (пыли нигде не было) и вернулся в машину.

"Форд”, как было велено, затормозил у Южного моста, возле двухэтажной гасиенды в мексиканском стиле – беленые стены, кирпичные колонны, просторные террасы, увитые плющом и диким виноградом, патйо с небольшим круглым бассейном посередине. В доме, как и на станции, царили идеальный порядок и чистота; все вещи прибраны, мебель накрыта чехлами, автоматическая кухня, прачечная и остальные электроприборы отключены. Саймон побродил по жилым комнатам второго этажа в поисках газет, компьютерных дисков или каких-нибудь бумаг и, не найдя ничего, спустился ниже. Со стороны улицы в доме была оборудована лавка – маленький магазинчик с торговыми автоматами, в которых, судя по картинкам, можно было получить всякие сладости, вафли, печенье и соленые орешки. Именно получить, а не купить, поскольку прорезей для жетонов или монет в автоматах не было, а были лишь клавиши заказа и пусковой рычаг – нажимай, дави и бери, что душе угодно. Таким образом, это заведение являлось скорей не лавкой, а общедоступным распределительным пунктом.

Саймон дернул за рычаг, но не получил ничего – автоматы были, разумеется, дезактивированы. Как и все остальное в Византии, если не считать уборщиков и поливальных машин. Правда, еще имелись глайдеры и вертолеты… Подумав об этом, он вернулся к своему “Форду”, влез в него и спросил:

– Отвезешь в Авалон, старина?

– Маршрут? – раздался сухой голос.

– Сказано – Авалон! Столица! Ты знаешь, где ваша столица, ржавый гвоздь?

Та, что у реки Леты?

Робот снова проскрежетал:

– Маршрут?

– Экий ты непонятливый парень, – вздохнул Саймон. – Кретин! Ни поругаться с тобой, ни побеседовать… Вот был бы здесь Каа!…

Да, с Каа можно было поговорить, и поиграть, и не чувствовать себя в одиночестве. Саймон уже привык путешествовать с ним, но в этом походе пришлось обходиться без компаньона. Слишком он был опасен, этот поход – по крайней мере на начальной стадии. Кто знал, кто ведал, смогли бы они проскользнуть вдвоем в прорубленную деструктором щель?… Никто. И Саймон решил не рисковать.

Каа, мудрый старый Каа, был Прощальным Даром Учителя. Не совсем Даром – ибо друга нельзя подарить, но можно его просить. И Чочинга, собираясь в Погребальные Пещеры, просил Каа сопутствовать Дику Две Руки, последнему из его учеников. “Он силен и молод, – говорил Чочинга, – он хитер и храбр, он обучен всем искусствам, всем дорогам кланов, тайным и явным, но он – ко-тохара. Одинокий ко-тоха-ра, неприкаянный!… Нет у него брата-уммы, и странствует он по жизни один, скитается в землях войны без спутника и друга… Будь же ему другом, Мудрый, – просил Чочинга, – будь ему спутником и братом, ибо что дороже брата могу я ему даровать и оставить?”

Чочинга просил, и Каа внял просьбе. Два года назад, когда младший Саймон в очередной раз приехал навестить старшего, Каа был передан ему из рук в руки – вместе с прощальным словом Учителя. Теперь они жили вдвоем, в коттедже на орегонских холмах, в поселке сотрудников ЦРУ. В этом были свои преимущества и недостатки: с одной стороны, Ричард Саймон обзавелся пятиметровым изумрудным братцем, способным придушить быка, с другой – появились сложности с Девушками. Не то чтобы змей их не выносил или ревновал к ним – он лишь не любил, когда они прижимались к Саймо-ну. По мнению Каа, в слишком тесном и долгом контакте таилась опасность, и если уж дела дошли до схватки грудь о грудь, то надо побыстрей приканчивать врага, не кувыркаясь с ним в постели.

Подумав о Каа и девушках, Саймон опять вздохнул и сказал:

– Сообщи, на каком расстоянии от города ты можешь оперировать.

Это было роботу понятно; он тут же доложил, что является транспортом местного назначения, с радиусом действия в сорок километров. До Авалона было триста двадцать пять, так что Саймон, отключив автопилот, уселся за руль сам. Он переехал через Южный мост – беломраморный и украшенный фигурами Девы Марии – и покатил на юго-восток, к середине острова и его официальной столице. Ехал не слишком быстро, озирая местность и любуясь великолепием речной долины, дремавшей среди пологих холмов.

Шоссе было выстлано гранитными плитами – то есть являлось таким же капитальным и дорогостоящим, как и все прочие сооружения на Сайдаре. С обеих сторон его тройной шеренгой окаймляли кипарисы, и это опять напомнило Сай-мону Мемориал Аддингтон – там тоже росли кипарисы и на центральных дорожках лежал гранит. Примерно километров двести шоссе тянулось вдоль речного берега, затем пошло правее и вверх, взбираясь на западные отроги центрального плоскогорья, именуемого Троном Иеговы. Преодолев довольно высокий перевал, служивший границей водораздела, Саймон увидел еще один водный поток, раз в пять пошире Иордана, – Лету, струившую воды к заходящему солнцу. Авалон был выстроен в ее верховьях, у самого склона плато, и добраться к нему можно было бы за час. Однако на землю уже пали сумерки, и Саймон решил, что спешить ни к чему – тем более что рядом нашлась гостиница. Небольшой уютный отельчик, со смотровой площадкой на плоской крыше, бассейном и крохотным садиком с часовенкой… Людей здесь не было; как и в городе, за всем этим хозяйством присматривали роботы.

Саймон стянул комбинезон и залез в бассейн; потом долго лежал в траве, любуясь звездами и дружной троицей спутников Сайдары. Они плыли по небу точно три серебряных лика со смутными, но, безусловно, человеческими чертами: яркий и круглощекий Отец, а за ним – две луны поменьше и потусклее, Сын и Святой Дух. Среди звезд Саймон заметил четыре особо крупных, алых и быстро движущихся – сателлиты системы “Аргус”, висевшие сейчас над южным полушарием. Эти многофункциональные космические станции, координировавшие связь и транспорт в масштабах всей планеты, стоили отнюдь не дешево – и сейчас, и столетие назад, когда их развесили по орбитам. Быть может, на них и установлены передатчики, мелькнула мысль. Если так, придется искать наземный центр управления…

Он пролежал в траве больше часа, наслаждаясь покоем и тишиной, столь редкими в его профессии. Кажется, самым трудным было проникнуть на Сайдару, зато здесь не пришлось никого убивать и сражаться тут было не с кем. Тут не водилось даже комаров, и сейчас над Саймоном порхали только ночные бабочки с крыльями цвета пыли и пепла. “Чего же не хватало этим апи?… – подумал он, засыпая. – Они сотворили для себя рай на Сайдаре, так стоило ли торопиться в горние чертоги?…”

Отметив, что эта мысль эквивалентна гипотезе о коллективном самоубийстве, Саймон уснул.

Следующим утром, спускаясь с перевала, он был вознагражден за терпение: за поворотом дороги открылась башня с вращающимся куполом, а рядом с ней, на высоком решетчатом стебле, распускался стальной цветок гигантской антенны.

Саймон притормозил свой “Форд”, вышел и обследовал установку от подвалов до чердаков. Долго искать ему не пришлось – в централи под куполом он обнаружил панели и экраны управляющих машин. Три стояли в резерве, одна работала, и доступ к ней не был перекрыт никакими паролями и сотрясающими мозги “калейдоскопами”. Исследовав пульт, Саймон уверился, что за пару часов сможет договориться с компьютером и снять блокировку. Это было третьим из его заданий, если вспомнить об их приоритетности. Он не стал торопиться и ничего не тронул на пульте. С одной стороны, сделать и знать, как сделать, были понятиями практически равносильными; с другой – ему хотелось подольше наслаждаться мирным покоем Сайдары. Если бы он мог перенести сюда Каа… или приятную девушку вроде Куррат ул-Айн или Хаоми Синдо… Но вместо них явится следственная бригада, чиновники Транспортной Службы и батальон Карательного Корпуса – так, на всякий случай… Ни мира, ни покоя, ни тишины!

Подождем, решил Саймон, не будем спешить. Сначала он проведет инспекцию заводов “Аматэрасу”, затем разделается с блокировкой и выяснит ее причины… А может, наоборот: сначала выяснит, а потом разделается… Его начинало терзать любопытство; он не мог вообразить, как, зачем и почему апи Покинули свой благоустроенный мир, изолировав его вдобавок от человеческой Вселенной. Разве что события свершились насильственным путем… Но, глядя на мирные пейзажи Сайдары, в это было трудно поверить.

Он тронулся дальше. Дорога из гранитных плит разматывалась под днищем глайдера бесконечной серой лентой, воздух был свеж, фруктовые рощи сменялись плантациями винограда, зревшего на солнечных откосах, плантации, в свой черед, уступали место фермерским усадьбам и дачным домикам горожан. Щебетали птицы, над лугами клевера слышалось гудение пчел, иногда заглушавшее мерный рокот мотора, ярко сияло солнце, и по небу плыли, торопясь к океану, стаи облаков. Мир, безопасность, тишина… Саймон чувствовал себя будто в раю. Первый человек в Эдеме! Только Евы со змеем не хватает.

Дорога начала спускаться серпантином к городской окраине. Авалон, столица Сайдары, стоял меж речной излучиной и отрогами плато, что прикрывали город от восточных и западных ветров. Он был покрупней Византии, такой же зеленый, с такими же мраморными мостами и хрустальными небоскребами в центре; высотные здания окружали холм со срезанной вершиной, а на холме подпирал небеса трехбашенный собор. Саймон узнал его по виденным прежде снимкам: тут располагались Первый Молитвенный Дом, канцелярия Верховного Конклава и сам Верховный Конклав Церкви Судного Дня. Три соборные башни выглядели словно донжоны рыцарского замка, и каждая была увенчана шлемом из блестящей полированной стали.

Саймон, однако, свернул не к городу, а к западным отрогам, где находилась промышленная зона. Здесь, за бронзовыми фигурными решетками, стояли в ряд корпуса “Кибернетик Юнион”, крупнейшей местной компании по производству роботов, компьютерных сетей и роботизированной медицинской аппаратуры – автоматических операционных, станций лайф-анализа и жизнеобеспечения, криогенных камер и доун-установок. Правда, последние тридцать лет продукции с маркой “CD” в Разъединенных Мирах не появлялось, но кто знал и кто помнил об этом? Разве лишь Служба Статистики ООН да надлежащие отделы ЦРУ…

Проехав мимо уснувшего, погруженного в молчание завода, Саймон очутился на восьмиугольной площади. В центре ее бил фонтан, а за ним виднелись административное здание “Аматэрасу” и гигантский сборочный цех, совмещенный со станцией Пандуса. Этот комплекс производил боевые космолеты планетарного базирования и уже не являлся сугубо местным предприятием: треть его акций принадлежала ООН, а остальные – США, Японии и России. Но работали тут, разумеется, только апи.

Судьба “Аматэрасу”, солидного промышленного концерна, в равной степени заботила ООН и правительства всех Стабильных Миров. Дело тут заключалось не в средствах и капиталах, замороженных на Сайдаре, и не в том, что владельцы не имели доступа к собственному имуществу, – для таких богатых стран, как Япония, Штаты и Россия, этот вопрос не был принципиальным. Их беспокоили иные проблемы – отсутствие сведений о разработках одного из крупнейших космических производств и невозможность получить их в обозримом будущем. Тридцать лет – солидный срок, и он становится просто гигантским, если вспомнить, что Сергей Невлюдов, как утверждалось в его частично расшифрованных дневниках, спроектировал Пандус за десять месяцев. Сюрпризы вроде фотонной тяги или эмиттера антиматерии, возникших словно “deus ex machina”[30], были великим державам совсем ни к чему; любую из подобных разработок полагалось производить под строгим контролем ООН, открыто и гласно – и, разумеется, в одном из Стабильных Миров. И хоть апи, по общему мнению, являлись людьми разумными, слегка чудаковатыми и не претендующими на галактическое господство, стоило все же помнить, что дорога от веры к фанатизму коротка. Представим, рассуждали в Совете Безопасности ООН, что у иерархов Сайдары появится мощное оружие, – чего тогда ждать от них? Будет ли неизменной их склонность к миролюбию? Или они захотят поторопить Апокалипсис, объявив, что такова воля Господа?

Вот что стояло за краткой строкой предписания: “Инспекция комплекса “Аматэрасу” близ города Авалон”. Саймон провел ее на совесть, не обнаружив ни боевых звездолетов с фотонной тягой, ни кораблей иномирян с аннигиляторами. В огромном корпусе, чьи своды уходили вверх на стометровую высоту, лежали на платформах шесть планетарных заградителей класса “Майти Маус” и шесть легких крейсеров “Аматэрасу”. Все космолеты – местного производства, полностью оснащенные, с десантными модулями и орудийными башнями, но без ракет и боевых эмиттеров; казалось, они застыли здесь словно стадо дремлющих китов, ожидающих, когда сдвинутся массивные платформы, переместив их друг за другом в гигантский серебристый овал посреди цеха. Эта Рама была самой большой из когда-либо виденных Саймоном: четверть километра в длину и почти столько же в ширину, с обязательным факсимиле Невлюдова, изображенным гигантскими буквами. Над ней проходили стальные балки, свисали мощные челюсти кранов, удавами змеились кабели – все необходимое, чтоб переправить через космическую бездну ценный груз, весивший многие тысячи тонн.

Саймон медленно пересек овальный обод, разглядывая корабли. На сдвоенных обтекаемых фюзеляжах “Маусов” стоял только номер, но крейсера, гораздо более крупные, с напряженными мышцами орудийных колпаков, были украшены литым изображением богини Аматэрасу с солнечным диском в правой ладони. Вероятно, это символизировало вклад Японии, владевшей изрядной частью всего того, что видел Ричард Саймон; японцы и прежде, и теперь не пропускали случая отдать дань традициям.

Как выяснилось во время Исхода, их отличал гораздо больший консерватизм, чем, например, британцев. Те согласились, чтоб их новая родина (разумеется, остров!) была втрое обширней прежней и лежала на десять градусов южнее. Но японцы ценой колоссальных затрат воспроизвели свой архипелаг в точности, со всеми бухтами и хребтами, заливами и реками, скалами и прибрежным шельфом. Вдобавок они забрали с собой не только города, сады, могильники и древние храмы, но множество природных ареалов вместе с подстилающим скальным слоем. В результате в новой Японии имелось абсолютно все, кроме огнедышащих гор, а старая исчезла, затопленная океаном. Кроме того, океан поглотил часть Европы, Соединенных Штатов, Индии и Китая – все густонаселенные районы, поскольку транспортировка городов сопровождалась образованием гигантских трещин в земной коре. Так что судьбу Японии разделили Голландия и Бельгия, долины Ганга и Хуанхэ и область Великих озер, превратившихся в морской залив.

Послав воздушный поцелуй солнечной богине, Саймон вернулся к своему глайдеру. От площади вниз скатывалась дорога с желобом монорельса посередине – центральный городской проспект, ведущий прямиком к холму и храму с тремя башнями. Когда-то жизнь переполняла его: по утрам горожане отправлялись сюда, к заводам и административным корпусам, вечерами ехали домой, шли в рестораны и кафе, в парки и дома молитв, и в сотню других приятных мест ава-донского рая. Сейчас широкий серый проспект был пуст; лишь кое-где возились неугомонные роботы, подбирая за птицами и полируя каменные мостовые.

Усевшись в машину, Саймон с четверть часа пребывал в задумчивости. Его предписание было почти исполнено – за сутки, а не за месяц, как планировалось вначале, – но удовольствия он не ощущал. Ни удовольствия, ни чувства удовлетворения от хорошо проделанной работы. Собственно, работы не было, была прогулка. Он наведался в город, заглянул на станцию Пандуса и в частный дом, переночевал в отеле, проверил цеха “Аматэрасу” и убедился, что всюду царят безлюдье и пустота… Или наоборот: пустота и безлюдье! Теперь оставалось лишь повернуть на север, подняться в горы, к стальному цветку на решетчатой ножке, войти в башенку и повоевать с компьютером. Разделаться с этой чертовой блокировкой! Или…

Саймон потер едва заметный шрам на шее, памятку о человеке, чьи пальцы теперь свисали с его Шнура Доблести. Здесь он не заработает ни новых шрамов, ни почета… – мелькнула мысль. Даже в том, как он попал на Сайдару, не было его заслуги; эта победа принадлежала трудолюбивым гениям-транспортникам. Кому-нибудь из умников, придумавших, как просверлить в сфере помех дыру и послать в нее Ричарда Саймона – пинком под зад, тычком в спину… И если он не совершит великого деяния – здесь, на Сайдаре! – то так и останется жалким подопытным кроликом. Без чести и славы!

Подумав о великом деянии, Саймон ухмыльнулся и начал мысленно загибать пальцы. Итак, он побывал в жилище и в лавочке, в отеле и на заводе, у радиотелескопа и на станции Пандуса – можно считать, на двух… Другие дома, гостиницы и супермаркеты интереса не представляли, как и прилегающая к ним местность. Скалы тут были, бесспорно, живописными, а рощи – очаровательными, но вряд ли кто-то прячется в них, избрав судьбу питекантропа. Скорее стоило предположить, что Судный День на Сайдаре свершился – как персональный подарок праведникам, и что теперь все апи, от высших чинов до последнего адепта, пребывают в раю. А чтобы грешники не могли последовать за ними, воздвигнута божьим промыслом сфера помех…

При этой мысли Саймон расхохотался и, запустив двигатель, вырулил на проспект, ведущий к храму. В храмах он еще не был, а этот являлся наиглавнейшим из всех; быть может, в нем разгадка тайны? В нем – или, скорее, в канцелярии Верховного Конклава, в компьютерных файлах, записях и сейфах с документами… В конце концов, не могли же эти апи испариться без следа!

С тихим покорным урчанием глайдер двинулся вниз, вдоль блестящего желоба монорельса на титановых опорах, мимо домов с палисадниками и тротуаров, выложенных мрамором и кое-где переходивших в пологие чистые лестницы, мимо витрин магазинов и изящных решеток, ограждавших парки, мимо стаек роботов, суетившихся там и тут, словно огромные крабы на морском берегу. Вскоре здания сделались выше, парки исчезли, дорога выровнялась, а потом резко пошла вверх, взбираясь на склон довольно крутого холма. Он тоже не был природным образованием: глыбы базальта, сложенные в мнимом беспорядке, создавали странную и чарующую гармонию. Справа над дорогой нависала огромная статуя Бога-Отца, с простертыми руками и развевающейся бородой; он как бы колдовал над первобытным хаосом, повелевая глыбам сдвинуться, сгладить острые углы, закружиться по предписанным орбитам, и породить жизнь. Другой монумент, подальше, изображал Бога-Сына, со Святым Духом в виде голубя на левом плече и весами в правой длани – напоминание о грядущем судилище, где будут взвешены и исчислены все человеческие грехи.

Ричард Саймон, истребивший не один десяток жизней, был, разумеется, грешником. Однако он без страха ехал вперед, утешаясь мыслью, что все его клиенты являлись отъявленными негодяями, по коим веревка плачет, и попали, конечно, на сковородки Сатаны. И Пономарь, сизокрылый голубь, и живодер Сантанья, и заносчивый князь Тенсинг Ло, и маньяк Дагана, и многие, многие другие… Без своего Шнура Доблести Саймон не мог уже вспомнить всех, кого проводил из лесов войны в пустыню смерти. А леса все не оскудевали добычей…

"Форд” замер перед порталом огромного храма. Как и у прочих молитвенных домов, стены его были совершенно глухими, и только над самой землей темнели широкие амбразуры – для роботов-уборщиков, как было уже известно Саймо-ну. К дверям – или, скорее, вратам трехметровой ширины – вела лестница с десятью ступеньками, в обрамлении колонн; каждая пара колонн соединялась поверху стрельчатой аркой, украшенной золотыми буквами на лазоревом фоне. Арки постепенно понижались, так что восходивший па лестнице мог прочитать все надписи разом.

Саймон вылез из глайдера и запрокинул голову. “НЕ СОТВОРИ СЕБЕ КУМИРА” – бросилось ему в глаза. Потом – “НЕ ПРОИЗНОСИ ИМЯ ГОСПОДА ВСУЕ”, “ПОЧИТАЙ РОДИТЕЛЕЙ ТВОИХ”, “НЕ УБИЙ”, “НЕ ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙ”, “НЕ УКРАДИ”, “НЕ ВОЗЖЕЛАЙ ДОМА БЛИЖНЕГО СВОЕГО”… Десять ступеней, десять арок, десять заповедей… По крайней мере половину из них ему случалось нарушать.

Пожав плечами, Саймон взошел к вратам. На вид они были бронзовыми, с чудными барельефами, изображавшими страсти Господни, и он подумал, что такую красоту нельзя взрывать или калечить лазерным лучом. Возможно, он мог бы пробраться в храм через одну из амбразур, но этот способ был недостоин человека, вступающего в святилище. Он подумал, что запирали его не божественные руки, а то, что закрыто одними людьми, может быть вскрыто другими. Под всеми этими барельефами и благородной бронзой наверняка стоял компьютерный замок, а с ними Саймон умел справляться преотлично.

Он вернулся к машине, обозрел все десять заветов, задержавшись на том, где бог не советовал вламываться в чужой дом, и пробормотал: “Дай богу богово, кесарю – кесарево, а домушнику – хорошую отмычку”. Затем полез в ранец и вытащил плоский диск дешифратора. С его умением и с этим приборчиком вскрыть любой замок не составляло проблем.

Снова поднявшись по ступеням, Саймон приложил дешифратор к дверной створке и активировал его. Теперь полагалось поскучать пару-тройку минут, пока электронная отмычка не прозондирует все хитрые запоры, не разберется с паролями и кодами и не выплюнет их туда, где подслушанное будет прочитано, а прочитанное – одобрено. Обычно дешифратор сам справлялся с этой задачей, но иногда просил о помощи, и Саймон, опытный взломщик, был готов ее оказать.

Ему уже слышался лязг капитулирующих запоров и скрежет отпираемых замков, когда он внезапно сообразил, что эти звуки идут не с другой стороны дверей, а откуда-то снизу, будто бы из-под земли. Движимый скорее инстинктом, чем разумом, он скорчился за колонной, затем упал и стремительно покатился по ступеням. Над его головой блеснула фиолетовая молния.

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

Дейв Уокер расположился в кресле-качалке на заднем дворике своего коттеджа. В руках у него был стакан, у ноги – полупустая бутылка “Коммандос”, а под креслом валялась еще одна, сухая, как пески Восточной Пустыни на планете Аллах Акбар. Старый вяз простирал над ним свою зеленую крону, парившую легким облачком в синеве орегонских небес, а сами небеса были мирными, теплыми и ласковыми. Но Уокер в них не смотрел.

– Что, недоволен? – произнес он, разглядывая огромного змея, свернувшегося в траве. Затем отхлебнул глоток, зажмурился и, облизнув губы, спросил:

– Беспокоишься за хозяина, приятель?

Питон приподнял голову и протестующе свистнул. Дик Две Руки вовсе не был его хозяином; братом, другом, на худой конец – существом, которое полагалось охранять и защищать, но никак не хозяином. Впрочем, рыжему двурукому в кресле таких тонкостей их взаимоотношений не понять. Животных он рассматривал как слуг или как жаркое, а Каа, мудрый старый змей, не был ни тем и ни другим.

– Беспокоишься, я вижу, – сказал Уокер. – А зря! Хозяин твой парень не промах: если в палец вцепится, так доберется и до ушей… или до печенки… – Пригубив из стакана, он добавил:

– Так что ты не тревожься, вернется он, непременно вернется. И я от тебя наконец избавлюсь, пиявка-переросток.

Змей испустил шипение – на сей раз довольно мирное. Этот рыжий принадлежал к тому же клану, что и Дик Две Руки, значит, его полагалось считать союзником. Эманация, исходившая от рыжего, была полна приязни и необидной насмешки.

– Ты загадки любишь? – спросил Уокер, добавляя в стакан из бутылки. – Вот скажи-ка мне, что это такое: длинное, зелбное и шипит?

Каа лязгнул огромными челюстями.

– Правильно! Это ты и есть! Отгадал ведь, стервец! – Жидкость булькнула, и стакан опустел. – А теперь скажи: жрать хочешь? Или пить?

Питон захлопнул пасть. Пища была ему не нужна – день назад рыжий скормил ему полсотни отменных бифштексов. Пить он тоже не хотел.

– Ну, раз не желаешь есть и пить, послушай историю, – заметил Уокер с кривой усмешкой. – Надо признаться, смущаешь ты меня, парень… Как гляну на тебя, так пойло в глотку не лезет. А знаешь, почему? Потому, что ты – зеленый змий, символ, можно сказать! – Он приподнял бутылку и встряхнул ее. – Я как тебя увидел, сразу догадался, кто ты таков. Ведь вообще-то таких здоровых зеленых пиявок в природе не существует, за одним-единственным исключением. Вот я и думаю, что ты то самое исключение и есть.

Уокер хлебнул прямо из бутылки, снова ухмыльнулся и спросил:

– Ну, так рассказать историю? Не обидишься за правду? Правда, она, бывает, глаза колет…

Питон негромко зарокотал, и в этом звуке слышалось нечто поощряющее. Ему, похоже, правда глаз не колола.

– Раз так, слушай, – сказал Уокер. – Случилось это в давние-давние времена, когда Господь, в милости и благости своей, творил наш прежний мир. Старую Землю. И всем тот мир оказался хорош, обилен травами да водами, лесами да зверями, только не было в нем человека. И решил Господь, что это непорядок; а решивши, нагреб кучку глины или еще какого-то дерьма, размочил его водой и вылепил первого человека – сам понимаешь, техасца. Вернее, тот парень по имени Адам тогда еще не был техасцем, а проживал в Эдеме – я так полагаю, где-то в Калифорнии, под Лос-Анджелесом.

Красивые там были места, ничего не скажешь, но одному и в Калифорнии тоскливо. Ни девочек тебе, ни выпивки, ни друзей-приятелей, одни фрукты, яблоки да апельсины… Ну, иногда банан для разнообразия или там персик со сливой… Короче, не выдержал парень жизни такой и взмолился, чтоб Господь сотворил ему подругу. Господь, разумеется, внял и сотворил. Девочка вышла красоткой – калифорнийская роза, и только! Ну, ты понимаешь, когда сам главный босс берется за работу…

Тут Уокер причмокнул, наклонил бутыль и сделал основательный глоток.

– За здоровье нашей праматери! – пояснил он питону. – А теперь слушай, что случилось дальше. Стали Адам и его подружка жить-поживать, невинные и безгрешные, как пара кастрированных голубков. Только дьявол, враг рода человеческого, не дремал и явился как-то Адамовой подруге средь ви-. ноградных кущей… Иные говорят, что висел он будто бы на яблоне, но я полагаю, – Уокер многозначительно поднял палец, – что тут без винограда не обошлось. Видишь ли, виноградный сок бродит сам собою, а вот с яблочным проблемы… Ну, к счастью, не мои и не твои! – Тут он снова сделал глоток и продолжал:

– Словом, является дьявол нашей праматери среди цветов и лоз и начинает ее искушать насчет спиртного. А был он точь-в-точь как ты – этакая здоровенная длинная кишка, но в черной шкуре, а может, в серой с пятнами и с желтым брюхом, как полагается всякому змею… Ты случайно цвет не запомнил? – Хитро прищурившись, Уокер уставился на питона, но тот, приподняв голову, издал лишь тихий вопросительный свист. – Не запомнил? Ну, ладно… Не устояла, значит, Адамова подружка перед искушением, приготовила чан вина и поднесла Адаму. Выпили они, захмелели с непривычки, разгорячились – а трава в Эдеме была такая мягкая! Вдобавок и одежды на них никакой… Тут их Господь и застукал. Прогневался, сам понимаешь! Проклял и выгнал. И куда, как ты думаешь? Да прямиком в Техас! А Техас – это тебе не Калифорния, там за каждый персик кровью умоешься… Зная о том, Господь сделал Адаму послабление – посулил выполнить пару-тройку просьб, но советовал ими не разбрасываться, а приберечь на крайний случай, когда станет уж совсем невмоготу. С тем он Адама и выгнал; а вслед за Адамом увязался дьявол.

И вот ты представь себе: бредут прародители наши в пустыню, в распроклятую глушь, ковыляют в тоске, позеленевшие с похмелья, а за ними волочится змей и поучает их – да еще с этакой издевкой и превосходством… Особенно прохаживался он насчет оттенка Адамова лица, и так допек беднягу, что тот не выдержал, плюнул и говорит: “Чтоб ты сам позеленел, желтобрюхое отродье!”

Ну, так оно и случилось, по божьему слову и велению, – закончил Дейв Уокер. – Но вот что я тебе скажу: хоть змей позеленел, а с Адамом и его потомством не расстался. И с тех самых пор мы, Адамово племя, боремся с ним и уничтожаем при Первой возможности. Вот так! – Опрокинув бутылку, он выплеснул в рот последние капли.

Прошло минуты три или четыре, и Уокер начал похрапывать. Каа, мудрый старый змей, свернулся в траве; в лучах послеполуденного солнца его спина и хвост отблескивали изумрудными сполохами, а голова, где чешуйки были мельче и тусклее, казалась вырубленной из зеленоватого нефрита. Он, разумеется, был не персонажем библейских легенд, а всего лишь танцующим питоном с Тайяхата; он не искушал женщин, а помогал воинам, обучая их в течение долгих, долгих лет. Но последний из этих воинов, его брат и друг, находился сейчас так далеко, что Каа не мог представить всю огромность разделявшего их пространства, ту безмерную черную пустоту, тот леденящий край, который люди звали космосом. Он тем не менее ощущал, что брату его грозит беда, и это чувство было тревожащим и неприятным: ведь он не мог ни защитить его, ни спасти, ни научить.

Он мог лишь ждать и слушать храп рыжеволосого двурукого.

Он ждал.

Глава 14

Это был разрядник. 

Уже прыгнув на сиденье глайдера и врубая полную скорость, Саймон подумал, что замки оказались с секретом. Очевидно, попытка взломать их приводила в действие защитную систему – насколько мощную и эффективную, оставалось пока неясным. Ясно было одно – тут, на площади перед храмом, он беззащитен, как мышь в пустой комнате. Человек, пусть обладавший его даром, его опытом и реакцией, все же не мог состязаться с электроникой, ибо лазерный луч быстрее пули и стремительней ветра. Почти инстинктивно Саймон прикинул, что стреляли откуда-то снизу и справа, чуть ли не с уровня земли. Но если на башнях тоже стоят разрядники, дело его труба. Оттуда простреливалась вся площадь и улица у подножия холма, а мощный эмиттер бил далеко. Сожгут! Или просверлят дыру величиной с кулак… Правда, глайдер казался довольно прочным и мог защитить от первой атаки.

Машина с гулом ринулась вниз, с башен не стреляли, и Саймон облегченно вздохнул. Сейчас он находился в мертвой зоне; гребень холма защищал его вплоть до подножий божественных статуй. Потом он выедет на прямую и, весьма вероятно, сверху начнут палить… Или все-таки не начнут? Раз не стреляли на площади, значит, на башнях нет ничего опасного… ни лазеров с автоматической наводкой, ни пулеметов… На башнях – нет, а где же есть? Под землей В подвале? В этой конюшне ассенизаторов-крабов?

Саймон сбросил скорость, резко свернул за массивный гранитный постамент Творца Иеговы И оглянулся. Брови его поднялись в изумлении.

Его преследовали четыре многоногие машины, напоминавшие роботов-уборщиков, но более крупные, с овальными ребристыми щитками и парой лазерных боеголовок. Они двигались довольно быстро – пожалуй, с такой же резвостью, как самый мощный глайдер, и сейчас находились на расстоянии метров двести. Саймон уже видел солнечные блики на металлокерамической броне и блеск приподнятых на выдвижных стержнях эмиттеров. Стержни, похожие на усики насекомых, чуть заметно раскачивались, и каждый был увенчан гладким сверкающим цилиндром разрядника с вращавшейся над ним антенной. Вероятно, они излучали какой-то сигнал, так как подбиравшие мусор крабы тут же втягивали ножки, валились на землю и замирали в неподвижности. Один замешкался, и боеголовка на крайней машине, стремительно развернувшись, послала фиолетовый луч.

– Точно в цель, отметил Саймон, вытряхивая из ранца весь наличный арсенал.

Как правило, он отправлялся в свои вояжи налегке, или с компактной “сельвой”, или с “рейнджером”, не столь скорострельным и тяжелым, как “амиго” и “коммандо”, но более подходящим в полевых условиях – его можно было спрятать под одеждой и выхватить в один момент. Но на сей раз, учитывая неординарность ситуации, его снарядили гораздо капитальней: кроме “рейнджера”, был портативный гранатомет с газовыми и фризерными зарядами, пара контейнеров с “вопилками”, похожими на песок и вырубавшими любые электронные системы, пара обойм с крохотными, с ноготь, но очень мощными кумулятивными детонаторами. Имелся и разрядник – “STN-500”, детище российского завода в Прикарпатье, в городке Сатанов. Его обычно называли “сатаной”.

Это было мощное оружие, а в данном случае – спасительное, поскольку ни газ, ни пули, ни фризерные снаряды остановить преследователей не могли. Равным образом как и взрывчатка: детонатор мог проломить любую броню, но не с двухсот метров.

Руки Саймона потянулись к разряднику. Нажав на спуск, он аккуратно срезал дверцу глайдера (чтоб не мешала стрелять) и с ходу рванул поперек проспекта, посыпая его кристалликами “вопилок”. Против мобильных систем, танков и боевых машин класса “саламандра” это средство считалось неэффективным; обычно они проскакивали зараженный участок без потерь, лишь ненадолго глохла автоматика. Но Саймон решил, что овчинка стоит выделки. Отчего бы не попытаться? В конце концов, за ним гнались не “саламандры” с экипажами, а всего лишь четверка роботов. Глупых роботов, умевших только преследовать да стрелять!

Однако стреляли они неплохо. Он едва успел развернуться у витрины какого-то супермаркета, как оттуда брызнуло расплавленное стекло, а одна из фиолетовых молний прошила задние дверцы глайдера. Пустив машину прихотливыми зигзагами, Саймон оглянулся и отметил, что один преследователь, остановленный “вопилками”, торчит у пьедестала Иеговы, будто сам Господь повелел ему не торопиться и притормозить. Но остальные шустро скакали вперед – метрах в ста пятидесяти от его “Форда”. Их антенны и разрядники дергались туда-сюда в том же рваном ритме, в котором Саймон вел машину; и казалось, что он, выворачивая штурвал глайдера, заодно управляет движением нацеленных в него стволов.

На крохотный миг Саймон развернулся к троице преследователей бортом, вытянул руку и дважды нажал на спуск. Две беззвучные молнии сорвались с его разрядника: первая срезала излучатели, вторая прошлась под корпусом механической твари. Подбитый робот будто бы споткнулся на бегу, заскрежетал по каменным плитам, потом начал заваливаться набок – вероятно, опорные стержни были повреждены. Его партнеры выстрелили, и прозрачный купол над головой Саймона треснул; кабина наполнилась дымом, и горячий осколок, просвистев у его щеки, врезался в экран автопилота.

– Ты был хорошим парнем, недалеким, но послушным, – сказал Саймон автопилоту. – Пусть дух твой летит до Небесного Света! Если у тебя есть дух…

Он высунулся из кабины и выпалил в крайнюю тварь. На этот раз ему не повезло: луч ударил в лобовую броню, а рас-стояние было слишком большим, чтобы прожечь металлоке-рамический щит. Робот, однако, стал двигаться без прежней резвости. Переборов искушение добить его, Саймон сбросил скорость и свернул в ближайший переулок – и весьма вовремя. Сзади что-то грохнуло, кабину снова наполнил удушливый дым, и глайдер с протяжным предсмертным стоном лег на дорогу. Эти машины отличались полной безопасностью; взрываться в них было нечему, а корпус был практически несгораем и плавился только под лазерным лучом.

Как раз нынешний случай, подумал Саймон и, подхватив ранец с драгоценным снаряжением, метнулся в ближайшую подворотню. Там он замер, прислушиваясь и стараясь не втягивать носом воздух – вонь от тлеющего пластика была омерзительной.

Вскоре за углом раздалось частое “тук-тук”, и последний робот, подрагивая антеннами, напоролся прямо на излучатель Саймона, который в одно мгновение срезал эмиттеры, прошелся по опорным стержням и за пару секунд прожег отверстие в металлокерамике – рядом с фабричной маркой, буквами “CD” в обрамлении лавровых ветвей и крохотных шестиугольных звезд. Робот дрыгнул остатками опор и затих, а Саймон, потирая виски, в изумлении уставился на клеймо “Кибернетик Юнион”.

Боевой робот! Пусть примитивный, зато с весьма приличным вооружением! И без всяких комплексов вроде Первого Закона роботехники![31] Способный палить в человека! Остряки, ничего не скажешь!

Последнее соображение относилось уже к конструкторам “Кибернетик Юнион”.

Никто никогда не создавал боевых роботов. Были системы управления огнем, были ракетные комплексы и сети – “Арес”, “Ариман”, “Георгий Победоносец”, “Вальхалла”, “Апокалипсис”; была автоматика на боевых машинах и космолетах, были тактические и стратегические компьютеры, мобильные и наземные, способные командовать армией или разыграть войну на сорок ходов вперед. Но роботов не было. Робот – это не компьютер и даже не танк, снабженный компьютером; робот в определенном смысле эквивалентен человеку, в данном случае – солдату. Он должен опознавать своих и чужих, управляться с любым оружием, оценивать обстановку, знать, когда идти в атаку и когда отступать, когда уместны героизм и самопожертвование, а когда лучше удариться в бегство. Словом, он должен не только действовать, но и думать!

Но системы искусственного интеллекта при всей миниатюрности микросхем были пока что громоздкими и не могли тягаться с человеком на поле брани. Во всяком случае, героизма они проявлять не умели и своих от чужих отличали с большим трудом – обычно не по внешности, а с помощью паролей. Война же – как, впрочем, и полицейская служба – была столь непростой формой человеческой деятельности, что ее механизация в низовом звене казалась полной фантастикой.

Все это Саймон знал, но знал и другое – совсем несложно сделать робота, палящего по любой живой мишени – или, к примеру, по двуногой. Задачу можно упростить, запрограммировав такую тварь на поражение всего, что движется и шевелится… Вероятно, в “Кибернетик Юнион” пошли таким путем – если вспомнить про сожженного краба-уборщика.

Саймон пнул ногой прожженный корпус, сплюнул и дворами выбрался к проспекту. Дворы утопали в зелени и цветах, лилиях и ярких осенних георгинах, а ближе к тротуару стоял киоск с прохладительными напитками, под серебристым тентом, в окружении карликовых пальм. Тут Саймон дождался подбитого робота, влепив ему полный заряд в ребристое брюхо. Все же у партизанской тактики есть свои преимущества, подумал он, довольно усмехаясь; потом вызвал новый глайдер (на сей раз – “Линкольн-Фрегат”) уселся в него и покатил к холму. Мимо парков и роскошных зданий, мимо суетившихся у обочин уборщиков, мимо двух застывших тварей и двух статуй с Божественной троицей, готовой творить и судить. В этом таилась какая-то нелепость, и Саймон, наморщив лоб, понял, что именно его раздражает. Стоило ли трудиться и создавать Вселенную, а в ней – человека, чтоб затем выпустить в мир уйму всяких грехов и предать согрешивших Страшному Суду?… Вариант первородного хаоса или всеобщего и неизменного рая казался ему более логичным. Но на сей счет у богов, у Иеговы, Аллаха и Будды, было свое мнение.

Дешифратор, прилипший к двери под арками с Десятью Заповедями, переливался зеленым – верный знак, что замки и запоры не устояли. Саймон приладил за плечами ранец, толкнул тяжелую створку и вошел. В руках его хищно покачивался разрядник – ни дать ни взять сатана, попавший в храм. Но стрелять было не в кого; многоногие машины не появлялись, и под гигантским куполом, вознесенным на стометро-ную высоту, царили мрак и тишина.

Поколдовав немного над своим браслетом, Саймон дал команду включить свет. Люминесцентные светильники опоясывали круглый зал кольцом; стены его были гладкими, пустыми и суровыми, но на полу, выложенная всеми оттенками алой, красной и багряной смальты, сияла картина грядущего Апокалипсиса. В дальнем конце, напротив врат, высился крест с распятым Христом и небольшая кафедра на подиуме из черного камня. Больше ничего. Строгое убранство храма как бы контрастировало с уютным, мирным и зеленым городом Авалоном, напоминая про тщету земных усилий и грядущий День Расплаты.

Слева и справа от Саймона были глубокие ниши с распахнутыми настежь дверями. Он осмотрел их. За каждой дверью изгибались коридоры к левой и правой башням; одна служила местом заседания Конклава, в другой размещалась канцелярия. Немного поколебавшись, он свернул в правый проход и почти сразу же натолкнулся на лестницу, скрытую скругле-нием стены. Серый мрамор, широкие ступени, один пролет и площадка в конце… Саймон, озираясь и прислушиваясь, спустился. Площадка встретила его мертвой тишиной и неярким светом, что струился из молочной полусферы у потолка.

Еще три двери – прямо, слева и справа, все закрытые. Оглядев их, Саймон пробормотал:

– Налево пойдешь – принцессу найдешь, направо пойдешь – в кабак попадешь, прямо пойдешь – головы не спасешь.

Принцесса была лучшим из вариантов, и он, усмехнувшись, повернул клевой двери.

За ней раскрывалась широкая галерея с амбразурами у потолка; к амбразурам тянулись наклонные металлические помосты, а напротив них стояли многоярусные стеллажи – таких габаритов, что на каждой полке разместился бы тайя-хатский кабан-носорог. Носорогов, впрочем, тут не водилось, а возлежали на полках уборщики-крабы числом за сотню; каждый пристыковался к энергетическим разъемам, торчавшим в стене, и будто бы дремал. Один стеллаж, пошире и покрупнее прочих, был пуст, и Саймон, пересчитав полки – ровно четыре! – присвистнул и вымолвил:

– А вот и спаленка наших покойных принцесс! Только принц им попался зубастый… можно сказать, разбойник, а не принц. С такой ба-альшой штучкой! – Он погладил вороненый ствол “сатаны” и выразительно хмыкнул.

Коридор изгибался кольцом под всей центральной башней и вывел его к двери, а затем – обратно на площадку под лестницей. Итак, два варианта отпали; оставался третий – последняя дверь и некое помещение, лежавшее за ней, прямо под главным залом святилища. Судя по верхнему этажу, оно было немаленьким – метров восемьдесят в поперечнике, как прикинул Саймон.

Он подергал дверь и убедился, что она не заперта. Собственно, к чему тут запоры? Весь этот мир был закрыт, а от птиц и зверей людские жилища стерегли роботы. Правда, храмы охранялись тщательней, чем все остальное, но это лишь указывало на их особую важность.

Храм… Хра-м-м-м… Хранилище… Какую же тайну ты хранишь?…

Облизнув пересохшие губы, Ричард Саймон перешагнул порог.

Перед ним открылась просторная камера с прозрачным полом, напоминавшим огромную, немного выпуклую линзу. Сквозь нее просачивался мягкий зеленоватый свет, и на мгновение Саймону почудилось, будто он попал в дупло гигантского дерева где-то на Тиде или в подводную пещеру близ одного из таитянских островов. Но это помещение, правильной цилиндрической формы, с возвышавшимся в центре лифтом, было создано человеческими руками. Не дупло, не подводный грот, а некий холл, вестибюль, откуда можно попасть на подземные этажи… Сколько их тут, под этим трехбашенным храмом?

Саймон решительно направился к похожей на огромный снаряд хрустальной кабинке лифта. Под его ногами разверзалась пропасть; он видел бесконечные ярусы, кольцом обнимавшие шахтный ствол и тонувшие где-то внизу, в призрачной зеленоватой дымке, он различал блеск хромированных мостиков, труб, панелей и перил, изумрудные отсветы на крышках бесчисленных саркофагов, мигающие огни на серповидных пультах, лес прозрачных округлых колонн, в которых в завораживающем гипнотическом танце плавно струились разноцветные жидкости. Казалось, этот колодец, полный нефритового сияния, пронизывает Сайдару, от южного полушария до северного, проходит сквозь раскаленное планетное ядро, сквозь мантию, сквозь твердь земную и воды океана; и храм, что высился над ним, казался лишь крохотной пробкой. Соломоновой печатью на зачарованном магическом сосуде.

Разумеется, Саймон знал, что это иллюзия, но невольный трепет коснулся его: тут, под ногами, лежал настоящий Авалон. Не улицы и дома, не площади и проспекты, не мосты над рекой, не фабрики, не банки и конторы, не сады, не фонтаны, а люди… Мириады людей! Семьсот тридцать тысяч, если быть совсем точным. И еще триста девяносто тысяч человек в Византии, двести семьдесят пять тысяч – в Китеже, и около трех миллионов – в других градах и весях Сайдары…

Зачем они это сделали? Помешались? Разом сошли с ума? Или решили исполнить некий завет, новую заповедь, которой не было на Моисеевых Скрижалях?[32]

Саймон вошел в кабину лифта. Она была огромной, рассчитанной на сотню человек, – неудивительно, если вспомнить, сколько сотен тысяч лежали сейчас под ним на бесконечных ярусах нефритового колодца. По окружности кабины, на высоте двух человеческих ростов, шли надписи золотом, на русском, английском и японском. “СПЯЩИЕ НЕ ГРЕШАТ, – прочитал Саймон, – И ВСЕ, ЧТО ОНИ УЗРЕЛИ ВО СНЕ, НЕ ЕСТЬ ГРЕХ. БЛАГОСЛОВЕННЫ СПЯЩИЕ И ОЖИДАЮЩИЕ!”

Вероятно, это и было одиннадцатой заповедью апи, их добавлением к Божьему Закону. Саймон мрачно кивнул, будто соглашаясь с написанным, и пробормотал:

– Спящие не грешат и не живут. В их Шнуре Доблести нет крысиных клыков и нет трофеев победы. Ни чести, ни славы!

Он протянул руку к маленькому рычажку на стене и повел его вниз вдоль оцифрованной прорези – до самого конца. Кабина дрогнула и начала спускаться.

Тут было полсотни ярусов, тысяч по пятнадцать человек на каждом. Насколько Саймон мог разобрать, они лежали не в камерах гибернации – их саркофаги оставались прозрачными, не окутанными инеем, и температура в этом хранилище была нормальной. Колонн и прозрачных труб для питательных растворов в криогенных камерах тоже не полагалось, так как глубокий холод сводил физиологию к нулю: замороженные не дышали, не нуждались в пище и практически не старели. То, что видел Саймон, скорей походило на гигантскую доун-установку со всеми необходимыми системами жизнеобеспечения; в таких устройствах физиологические процессы тормозились на порядок, и в медицинской практике их применяли для реабилитации пациентов, которым грозила клиническая смерть. Но в принципе у здорового человека доун поддерживал жизненные функции весьма солидный срок – столетие, если не два. Эта аппаратура считалась исключительно надежной, автономной и отработанной до последних мелочей. Ее производили сотни фирм, больших и малых, в любом Стабильном Мире, в Независимых Мирах и в Мирах Присутствия, в Колониях и даже на Сельджукии, чей ИТР оставлял желать лучшего. “Кибернетик Юнион” была одним из признанных лидеров в этой области.

Кабина лифта неторопливо ползла вниз, и сквозь ее хрустальные стенки Саймон разглядывал ярус за ярусом, скользившие мимо него в призрачном зеленоватом свете. Все они выглядели одинаково: с края, по периметру колодца, громоздились шкафы и пульты системы жизнеобеспечения – экспресс-анализаторы, газообменники, резервуары искусственной пищи, датчики медикаментов, дозирующие установки, аппаратура лечебного сна; дальше веером расходились высокие цилиндры питателей, похожие на лес мерцающих колонн, а между ними холодно поблескивали саркофаги. Каждый размером с приличный гроб, с закругленными углами, на – металлической подставке, скрывающей распределительные кабели и шланги. Издалека они казались Саймону месторождением огромных алмазов, кристаллизовавшихся в удивительно строгом и стройном порядке; их ряды тянулись так далеко, что он не видел противоположных стен. Кабина замерла.

Самый нижний ярус выглядел на удивление просторным и пустым – тут стояли сотни две саркофагов, а за ними, напротив дверцы лифта, возвышался какой-то агрегат в металлоке-рамической броне, с небольшим наклонным пультом и монитором с выступами динамиков. Перед ним виднелось кресло. Саймон медленно двинулся вдоль шеренги саркофагов.

Лежавшие в них были, очевидно, обнажены, но прикрыты до подбородков мягкой белой тканью; голову каждого плотно обхватывал контактный шлем, так что он видел одни лишь лица – в основном людей пожилых или совсем преклонного возраста, бородатые, с сомкнутыми веками. Черты их были различны, но все они хранили строгое, властное выражение, некий отблеск суровой убежденности в собственной правоте и непогрешимости своих решений. Саймон понял, что видит иерархов – тех, кому подчинялась Сайдара, кто точно знал, когда архангелы вострубят в трубы, когда раскроются небеса и грянет Судный День. Они ждали его здесь, в тишине и мире, скованные сном. Ибо спящие не грешат, спящие благословенны, и сновидения их не есть грех.

Среди суровых старцев встречались люди помоложе, женщины и мужчины – вероятно, те, кто настраивал всю эту систему и заснул последним, приобщившись в знак такой заслуги к среде властителей. Десятка четыре саркофагов оказались свободными, с откинутыми крышками и втянутыми штуцерами системы жизнеобеспечения; за ними стоял саркофаг с поразительно красивой рыжеволосой девушкой, и Саймон долго всматривался в ее спокойное прекрасное лицо. Казалось, на алых губах блуждает неуловимая улыбка, а веки вот-вот распахнутся, взметнув опахала ресниц… “Какие у нее глаза?… – мелькнула мысль. – Серые? Синие? Карие? Нет, зеленые, – решил он наконец. – У рыжеволосых девушек, столь совершенных, как эта, зрачки всегда зеленые”.

Со вздохом покинув спящую красавицу, он направился к креслу перед бронированным агрегатом. Над его высокой спинкой тоже блестел коммуникационный шлем – значит, с владыкой этого царства снов можно было общаться наипростейшим и самым современным способом.

Саймон сбросил с плеч ранец, положил его у кресла, а сверху – так, чтоб дотянуться побыстрей, – пристроил излучатель. Несколько секунд он всматривался в наклонную панель под выступающим экраном монитора, но ничего интересного не обнаружил – ни клавиатуры, ни каких-либо кнопок и рычагов. Это еще раз подтверждало, что перед ним компьютер высшего уровня, пусть слегка устаревший, но мощный, способный вести беседу с человеком почти на равных.

Он уселся в кресло и надвинул колпак коммуникатора. На расстоянии протянутой руки тут же вспыхнула панель с клавиатурой – под самым экраном, где секундуназад поблескивал лишь металл обшивки. Панель была побольше, чем у современных машин, другой конфигурации и окраски, что Сай-мона не удивило – в конце концов, этот компьютер собрали в те времена, когда родители его еще не встретились, а сам он пребывал в местах, посещаемых одними аистами.

Вытянув руку (сквозь лицевой щиток она казалась блестящим и гибким манипулятором), Саймон отстучал стандартные коды вызова. Экран озарился и засиял неярким лунным светом, динамики тоже ожили, испустив мелодичную долгую трель; казалось, под бронированным колгТаком машины чирикнула птица.

На экране возникли слова:

"СПОСОБ ОБЩЕНИЯ?”

– Акустический, – произнес Саймон. – Хочу потолковать с тобой по душам, старая жестянка.

– К общению готов, – отозвался голос. Не безжизненный, как у робота-водителя, а сочный и мягкий баритон. Таким голосом только проповеди читать, мелькнуло у Саймона в голове.

Словно подслушав его мысли, компьютер спросил:

– Должен ли я в начале беседы воздать хвалу Господу?

– У Господа сегодня выходной, – отозвался Саймон. – Просили не тревожить.

А вот тебе не помешало бы представиться. Не с Господом беседуешь, с человеком, а человек – не всеведущ.

– Паскаль-15, серийный номер 33/21, – произнес компьютер звучным баритоном. – Велением Верховного Конклава поименован как Иаков Старший. Камень мой – халцедон, а атрибут – палица[33].

"Иаков Старший, надо же! Повезло, что не Иуда Искариот”, «Иаков Старший – один из двенадцати апостолов. Согласно христианской символике, его атрибутами были халцедон и палица.» – подумал Саймон и сказал:

– Я буду звать тебя Паскалем. Паскаль был поумнее всех двенадцати апостолов, хоть ты, я думаю, этого не знаешь.

– Я знаю, – прозвучал мягкий голос. – Я знаю, кто такой Блез Паскаль. Объем моей памяти сорок алеф-бит[34].

– Это впечатляет, – согласился Саймон. – Очень приличная память. Ты, вероятно, помнишь каждую муху, что пролетела здесь за последние тридцать лет.

– Здесь нет мух, – заметил Паскаль-Иаков. – Только люди и я. Люди спят, я бодрствую. Я – Координатор Авалонского Хранилища.

– Твое назначение?

– Первое: поддерживать в норме жизненные функции каждого спящего. Второе: поддерживать связь с Координаторами других Хранилищ, при необходимости – оказывать им помощь. Третье: поддерживать собственные жизненные функции. Пока не придет час, назначенный Господом, дабы судить, карать и миловать… – Звучный голос Паскаля вдруг стал тихим, почти шепчущим. – Быть может, этот час уже пришел? – поинтересовался он. – Быть может, ты – Его посланец?

– Нет, – ответил Саймон, – я из другого ведомства. Бывает, мы тоже судим и караем, но перед этим задаем вопросы. Надеюсь, ты сможешь ответить на них.

– В пределах моей компетенции, – скромно произнес Паскаль и смолк.

"С ним можно разговаривать, – пронеслось у Саймона в голове, – разговаривать и договориться. Сорок алеф-бит, подумать только!” Интеллект Паскаля был очень высок – не меньше, чем у аналитических компьютеров ЦРУ и машин глобальных долговременных прогнозов в сфере социологии и экономики. Пожалуй, единственным неприятным моментом являлась его религиозная ориентация – несомненное влияние порядков, которым подчинялась Сайдара. Но Саймон полагал, что в личности Паскаля все же превалируют здравомыслие, практичность и трезвость. Этим отличались все искусственные интеллекты – и они совсем не умели лгать.

– Что происходит со спящими? – спросил он после долгого раздумья.

– Все физиологические параметры в пределах нормы, – тут же откликнулся Паскаль. – Соотношение биологического времени к реальному – один к двенадцати. Нет сомнений, что все спящие праведники доживут до две тысячи четырехсотого года и будут призваны нашим Творцом…

– Он – не твой Творец! – прервал Паскаля Саймон. – Я тебя сотворил. В широком смысле слова, разумеется. И приказываю не поминать больше имя Господне всуе.

– Приказ понял, – произнес Паскаль с легкой обидой. – Осмелюсь тем не менее доложить, что я крещен и удостоен сана дьякона. И крестил меня лично Верховный Иерарх, всеблагой Симеон Рувим Казетти. Саркофаг 1-А, первый ряд с левой стороны.

Саймон решил не обращать внимания на этот комментарий.

Что поделаешь, никто не безгрешен; компьютерам, как и людям, свойственны отдельные недостатки. Можно даже сказать, чудачества…

– Какую цель ставили иерархи? – спросил он. – Ту, что ты назвал? Дожить до

Страшного Суда и восстать в час Господнего гнева?

– Гнев Господень не коснется праведников, – уточнил Паскаль и добавил:

– Упомянутая выше цель – первая по приоритету. Но есть и вторая. Спящие видят сны.

– Сны? Какие сны?

– Какие пожелают. Это составная часть первой из моих задач: поддерживать в норме жизненные функции каждого спящего. Включая, разумеется, душевное здоровье. Аппаратура искусственного сна производит реэмиссию желаний, и в результате…

– Погоди, – прервал Саймон. – Ты хочешь сказать, что все эти апи… прошу прощения, праведники – спят и видят сны? По твоему сценарию?

– По их сценарию, – возразил компьютер. – Я лишь улавливаю их подсознательные желания и направляю общий ход событий.

– И что же им снится?

– Многое… – В бархатном голосе Паскаля-Иакова проскользнула нотка задумчивости. – Одни пребывают в раю – в том раю, о котором они мечтали, и мне кажется, что это не очень похоже на христианский рай… Другим сновидения приносят такое, чего они были лишены в реальности. Некрасивые становятся красавцами, трусы – героями, глупые – гениями, жаждущие власти – вождями и владыками, жаждущие любви… Ну, ты понимаешь, что им снится. У каждого – свои желания, и приключения тоже свои. Но – во сне! А спящие не грешат, как сказал мой духовный отец всеблагой Симеон Рувим Казетти. И все, что они узрели во сне, не есть грех. Благословенны спящие и ожидающие!

Паскаль смолк, и Саймон, воспользовавшись паузой, спросил:

– Ты можешь их разбудить?

– Разумеется. В техническом отношении это несложно. Но я руководствуюсь программой, где четко указаны две ситуации: все спящие могут восстать по Господнему призыву, либо каждый из них – по собственному желанию. В последнем случае я не имею права опять погрузить их в сон.

– И что же, нашлись такие, пожелавшие проснуться?

– Нет. Зачем? Сновидения дарят щедрей, чем реальность;

На некоторое время Саймон погрузился в раздумье. Был в о жизни период, когда, возвратившись из тайятских лесов, °н видел навязчивые сны; но те сны не приносили ничего, оме тревоги и беспокойства. А здесь, на Сайдаре, сновиде-“Ия были счастливыми, и миллионы спящих обитали в их ил-зорной реальности, не желая проснуться. Как сказал Паскаль – зачем? Сон приносил им счастье… А что такое счастье, если не исполнение подсознательных желаний?

Для Ричарда Саймона в этом таился некий соблазн.

В общем и целом он был доволен жизнью и самим собой, но с недавних пор мучила его одна идея, те мысли, что приходят к человеку на пороге духовной зрелости – к кому в тридцать лет, к кому в сорок, а к кому и никогда. Он размышлял о своем предназначении. Кто он, кем он был и кем стал? Был непоседливым парнишкой с Тайяхата, затем – учеником Чо-чинги, возлюбленным Чии, воином-тай и курсантом школы ЦРУ… Стал полноправным агентом – одним из лучших агентов, проникшим в Закрытый Мир… Возможно, в будущем он добьется чего-то большего: совершит путешествие на Землю, шагнет в иную галактику по темному склону Пандуса, перестреляет и вырежет еще десяток банд… Наконец, удостоится чести и славы…

И это все?…

Временами честь и слава, столь дорогие для воинов-тай, казались ему не самой главной целью – как, впрочем, и девизы ЦРУ. Без гнева и пристрастия… Не милосердие, но справедливость… Во благо мира… Это были прекрасные и верные слова, но чего-то в них не хватало. Это были слова для всех, а не лично для Ричарда Саймона.

Наставник Чочинга говорил: лишь сильный достоин жить. Но его поучение касалось тай, а не двуруких пришельцев с Земли. К тому же теперь оно рассматривалось Саймоном как констатация сомнительного факта, не связанного с главнейшим из вопросов: зачем жить. Аборигены Тайяхата подобными вопросами не задавались; они просто жили. А значит, поучения Чочинги не могли помочь Ричарду Саймону.

И сейчас он думал о своих подсознательных желаниях – не о сути их, ибо подсознательное недоступно человеку, но о возможности их осуществить. Не обнаружится ли здесь ключ к познанию своей цели, своего предназначения? Весьма вероятно, решил Саймон. Как утверждает Паскаль, во сне некрасивые становятся красавцами, трусы – героями, глупые – гениями, жаждущие власти – владыками, жаждущие любви – неутомимыми любовниками. А кем станет он?

Ему предоставлялась уникальная возможность познать самого себя. И он ничем не рисковал – ведь из сна можно было вернуться в реальность по собственной воле! Правда, у четырех миллионов апи такого желания почему-то не возникало… Но эта мысль уже не могла остановить Саймона.

– Слушай, Паскаль, – произнес он, поднимая руки к шлему, – я видел, у тебя тут есть вакантные места?

– Тридцать восемь – на данном ярусе и шесть тысяч двести пятьдесят два – на всех остальных.

– Ну, так я прилягу, – сказал Саймон. – Ты не против?

Не дожидаясь ответа, он стащил с головы шлем, встал и направился к саркофагу рядом с рыжей красавицей. В таком соседстве и спать приятно, подумалось ему. Вот если б эти гробы были пошире… Или, скажем, он мог бы проникнуть в ее сон… в роли героя-любовника…

Саймон рассмеялся, лег в саркофаг и захлопнул крышку. Вероятно, это служило сигналом для Паскаля-Иакова; он тут же почувствовал, как к вискам прижались холодные пластинки контактов, а в шейную вену вонзилась тончайшая игла. Теперь он был одним из сотен тысяч гостей этой гигантской ночлежки, кормившей, поившей и развлекавшей своих постояльцев. Он готовился к вступлению в иллюзорный мир, где все подчинится ему, где он может стать возлюбленным тысяч прекрасных женщин, гением – вроде Сергея Невлюдо-ва, или великим вождем, владыкой Вселенной, повелителем ада и рая, самим Господом Богом…

Глаза Ричарда Саймона сомкнулись.

 * * *

Перед ним раскинулся тайятский лес из неохватных деревьев чои, а в промежутках меж ними он видел гряду каменистых холмов, подобных гигантским пням – столь крутыми были их склоны, а вершины казались срезанными косой. Он сразу узнал это место: гранитные пни, в сотне лиг от мирных земель, к западу от Чимары. Поляна, где он сразил Цора.

Давний сон его повторялся.

Как в том сне – или в далекой реальности – их было трое: Читари Одноухий, Ченга Нож и Дик Две Руки; трое воинов в серебристо-серых повязках Теней Ветра, трое лазутчиков, искавших вражеский стан. Но встретили они друзей – почти Друзей, так как с кланом Горького Камня было заключено перемирие. Саймон,Однако, помнил, что сие не означает, что их отпустят с миром, спев Песню Приветствия и наделив дарами. Просто схватка – если дойдет до схватки – будет почетной, один на один, с равным оружием, и победителю не станут мстить. Все-таки друзья, не враги…

Толпа Горьких Камней раздалась и вперед выступил их предводитель.

Заслуженный человек, снискавший не меньше чести и славы, чем Чоч, сын Чочинги: пальцы и уши целы, а Шнур Доблести свисает почти до колен. Он запел; звали его Циваром Дробителем Черепов, и на своем веку он свершил не один славный подвиг.

Читари, старший из трех лазутчиков, ответил – спокойно и с достоинством, без оскорбительных намеков и жестов. Ченга тоже казался невозмутимым, только оглаживал пояс, за которым торчали рукояти метательных ножей. Глядя на них, Саймон усмехнулся. Он знал, кому выпадет честь сразиться первым. И знал, чем закончится поединок.

После обмена Песнями Цивар произнес:

– Странное шепнули мне как-то Четыре Звезды – о пришельце из земель двуруких, таком же доблестном и умелом, как воины-тай. Будто бы он еще молод, но отважен и ловок, и обучен самим Чочингой, встретившим смерть на рассвете. Не поверил я и решил поглядеть.

– Гляди! – сказал Читари и вытолкнул Саймона вперед. Цивар усмехнулся.

– Вижу двурукого ко-тохару в повязке Теней Ветра. Вижу, Г что он еще молод, хотя и не юн. Вижу за его поясом клинки. Больше не вижу ничего!

– Шнур видишь? – спросил Читари.

– Ожерелье? – Цивар сощурил глаза. – Да, ожерелье длинное… уже до пояса достает… Только на нем больше пальцев двуруких, чем воинов-тай. А кому нужны их пальцы? Крысиный клык – и тот почетней!

Это было уже оскорблением, но Саймон смолчал – все, что надо, скажет Читари, на правах старшего.

– Палец всегда палец, – возразил Одноухий. – Но если тебе не нравятся эти, – он коснулся ожерелья на шее Саймона, – может, кто-то из ваших воинов поделится своими? Ну, у кого завелись лишние пальцы? – И он с мрачным видом оглядел толпу Горьких Камней.

– Ха, пальцы! Кто говорит о пальцах! – Цивар пренебрежительно махнул рукой. – Мой Наставник был таким же мудрым, как Чочинга, и он говорил: отрезав пальцы, не забудь про печень.

– Сам будешь резать, великий воин? – поинтересовался Читари и бросил на Саймона испытующий взгляд.

– Нет! Я же сказал: хочу посмотреть. Резать будет он! Из шеренги Горьких Камней выступил Цор. Время в лесу для него не прошло даром: сделался он могу4 и крепок, как молодое дерево шой, – с выпуклыми мышцами, что скрывали ложбинку меж плечевых суставов, с толстой шеей и длинными мускулистыми ногами. Но Саймон видел, насколько он молод, – совсем юнец, мальчишка, а не мужчина, с которым почетно скрестить клинок. То не его добыча, понял он. В битве с юнцом не получишь ни славы, ни чести, одну лишь горькую память да тяжкие сны…

Сны? Разве он сейчас не во сне? Не в мире иллюзий, где исполняются потаенные желания?

Дик Две Руки, сразивший некогда Цора, исчез, растворился в тумане прошедших дней. Здесь, в тайятском лесу, был Ричард Саймон, Тень Ветра, воин, не знавший поражений. Он шагнул вперед, оттолкнув Цора с дороги.

– Гепарды не сражаются с пинь-ча. – Его сильный голос раскатился над поляной. – Гепарды точат клыки на саблезубых кабанов. Не так ли, Цивар? Ты еще хочешь взглянуть, какого цвета моя печень?

Клинок в руке Саймона взметнулся и зазвенел, встретив упругое сопротивление стали.

… В следующий миг он был уже не в тайятском лесу, а на церковной колокольне. Ладони его лежали на раскаленной твердой плоти “хиросимы”, два пулеметных ствола глядели на скалы Сьерра Дьяблос; из-за скал, ряд за рядом, выползала колонна людей в пятнистых комбинезонах, и в руках их блестело оружие. За спиною Саймона грудились беленые домики на берегах прозрачного потока, а между ними и церковью была площадь, заполненная народом. Не оборачиваясь, он знал, что там собрались все: Дряхлый священник и староста, дон Анхель Санчес, экономка священника с прижавшейся к ней девочкой, Пакито и Лола, Рикардр и малышка Би, и другие люди, женщины и мужчины, еще не привязанные к столбам, не изуродованные, не изнасилованные, еще живые… На сей раз он поспел к ним вовремя, не к шапочному разбору, и эта мысль наполняла его торжеством.

Пригнувшись, он с яростным воплем дал длинную очередь, что отозвалась в скалах эхом – долгим, как похоронный салют. Фонтаном взметнулись осколки камня, под гулом свинцовых пчел рухнула тишина; хищная стая понеслась, тараня воздух, скользя вдоль дороги, отыскивая цель, такую мягкую, такую беззащитную перед укусом стали. Над атакующей колонной взвился гондурасский флаг, оттуда ответили – слабо, вразнобой; одна пуля свистнула слева от Саймона, Другая ударила в колокол, породив долгое протяжное “ба-аммм”. Он дал новую очередь, уложив в пыль десяток фигурок в пестрых комбинезонах. На площади, за его спиной, люди стояли в молчании, слушая слитный рокот пулеметного и колокольного набата. Они надеялись на него.

– Без гнева и пристрастия, – произнес Саймон, прошивая ряды атакующих. – Не милосердие, но справедливость! – Он срезал гондурасский флаг, что развевался над отрядом. – Pro mundi beneficio! Поднявший меч от меча погибнет! Не возжелай дома ближнего своего, не подними рук на жену его и детей! – Он снова надавил гашетку и пробормотал на тайят-ском:

– Чтоб вам сдохнуть в кровавый закат, проклятые крысы! Я не пущу вас сюда!

Пулемет грохотал и пел в его руках, посылая не праведным смерть и муки. Он ликующе расхохотался и пнул зарядный ящик. Патронов было много. Много маленьких свинцовых пчел, посланцев Ричарда Саймона, защитника тех, кто стоял сейчас на площади.

Он слал смерть из храма, где пребывали милосердный Христос и Дева Мария, заступница. Богородица. Он слышал их голоса. Они говорили: сегодня – не милосердие, но справедливость! Они тоже избрали его своим защитником. Не карающей десницей, не ангелом-мстителем с огненным мечом, а вестником жизни и надежды. В звоне колокола он слышал их голоса, он внимал и подчинялся им.Они говорили: сражайся! Сражайся, воин, но помни: сладко карать и сладко мстить, но слаще – защищать!

… Панамская деревушка исчезла, растаяли горы Сьерра Дьяблос, затерялась в пустоте Латмерика – коричнево-сине-зеленый шар, плывущий вокруг ослепительной звезды. Саймон лежал в траве иного мира; иное солнце восходило над его головой, иные ветры шелестели вокруг, приветствуя утреннюю зарю. Трава была высокой, красной и гибкой; упругие стебли нависали над ним, точно желая надежнее спрятать, укрыть от чужих взоров. На горизонте вставал горный хребет, вокруг лежала степь, и в ней ярким сочным пятном зеленела дубовая роща. В кольце деревьев торчали решетчатые башенки и серый бетонный купол с погасшими прожекторами.

Тид, догадался Саймон. Южный материк, станция Пандуса, в ста километрах от Залива Левиафанов, в двадцати – от Адских Столбов и в четырех – от лесной опушки. Снабжена маяком системы “Вектор”, окружена ультразвуковым Периметром для защиты от местных животных. Только от животных; от людей этот барьер не защищает. Персонал – четыре человека: Жюль де Брезак – старший оператор, офицер Транспортной Службы; Хаоми Синдо – оператор; Леон Черкасов и Юсси Калева – техники. Пока еще живые.

Он пополз вперед, волоча за ремень вороненую “сельву”. Солнце уже вставало; он должен был поспеть вовремя. Он полз, прижимаясь к теплой земле, и вспоминал наставления Чочинги: стань тенью ветра, воин, стань эхом тишины, стань мраком во мраке и отпечатком на воде, стань травой среди трав, птицей среди птиц, стань змеей среди змей. Он был сейчас тенью и эхом, травой и птицей, змеей и мраком; он продвигался вперед с бесшумностью пантеры, и стебли красной травы, смыкаясь, не шелестели за его спиной.

У невидимой черты Периметра он замер, с минуту прислушивался к плеску и веселым возгласам, потом приподнялся на коленях. Теперь он видел бассейн и двух обнаженных парней в воде: один – постарше, темноволосый и худощавый, второй – здоровяк с соломенной гривой, примерно возраста Саймона. Юсси и Леон, техники, мелькнула мысль. Де Брезак сейчас на дежурстве и сидит в диспетчерской, а Хаоми, милая длинноногая Хаоми с чуть раскосыми глазами, только поднялась. Их пока что четверо, но трое обречены… были обречены – в той, другой реальности, где Ричард Саймон безнадежно опоздал.

А вот и гости! Он чуть пригнулся, не спуская глаз с неясных силуэтов, скользивших над травой. Они появились с востока; солнце било Саймону в глаза, и он не мог разглядеть их лиц – только смутные контуры фигур, окруженных неярким ореолом. Тот, что повыше, – Мела, пониже – Пономарь… Евгений свет Петрович, землячок… Ну а третий, коренастый и бритоголовый, его телохранитель… Только на сей раз хозяина ему не защитить… Ни хозяина, ни себя самого…

Саймон видел, как три фигуры замерли, прислушиваясь к возгласам и плеску, затем Пономарь махнул рукой, приказывая обойти станцию с юга и не приближаться к черте Периметра. Мела и бритоголовый крадучись двинулись вперед; вожак, настороженно озираясь, шел за ними. В руках у этой троицы были длинные шесты – самодельные копья, как догадался Саймон. Вероятно, все остальное имущество было брошено среди трав, а сейчас они расстанутся и с копьями – копья будут торчать в телах Леона и Юсси, пока их не сволокут в ангар…

Он в точности знал, что сейчас произойдет. Сначала они изберут позицию за Периметром, но поближе к бассейну; затем ринутся сквозь кольцо деревьев, ударят копьями: Юсси – в шею, Леона – в живот и в правый бок; будут бить их еще, в полном молчании, зверея и наливаясь яростью, пока вода в бассейне не станет алой. Эта задержка спасет Хаоми – в той, другой реальности; Жюль успеет вывести ее к ангару и возвратиться в диспетчерскую, чтоб заблокировать компьютер. Изолянты тем временем проникнут на станцию сквозь западный вход, захватят оружие и покончат с де Брезаком. Потом станут палить по вертолету…

Таков был прежний сценарий. Но тут, в мире снов, Саймон мог его переиграть. Он ощущал пьянящее чувство власти – не над людьми, а над событиями и временем. Впервые время покорствовало ему, он обладал даром растягивать его и торопить, поворачивать вспять, переноситься в прошлое, предвидеть будущее. Это было восхитительным ощущением! Это давало возможность исполнить все дела – в тот самый момент, когда им полагалось быть исполненными.

Он ждал, пока три темные фигуры не очутились прямо перед ним. Потом поднялся во весь рост и вскинул оружие. Сухо и резко щелкнули три выстрела. Ствол “сельвы” даже не успел нагреться.

… А затем сразу же стал горячим.

Саймон бежал по галерее дворца, нависшего над пропастью, словно ласточкино гнездо. Воздух был холодным и разреженным, небо отливало сапфировой синевой, и повсюду, насколько видел глаз, вздымались горы – остроконечные пики в коронах из льда, хмурые и неприветливые, словно тюремщики, проспавшие побег всех заключенных. Эти горы тянулись на тысячу лиг, на юг и север, на запад и восток, заполонив планету; но, кроме гор, тут были плодородные плато, быстрые реки в скалистых ущельях и согретые солнцем склоны. Мир, вполне пригодный для жизни, для тех, кому горы дороже равнин, ибо величие их неизменно, вечно и наполняет сердца восторгом.

Независимый Мир, Гималаи. Непал, страна шерпов. Горный дворец князя Тенсинга Ло…

Каким-то образом Саймон знал, что князь еще только готовит восстание, а значит, ему, Ричарду Саймону, совсем не положено здесь находиться. Разумеется, тайное присутствие не исключалось, однако не с автоматом в руках. Не с “сель-вой”, чей жаркий ствол ревел и бился разъяренным зверем.

На сей счет законы были строги. Никому, ни великим державам, ни Совету Безопасности ООН не дозволялось активно влиять на события, пока не будет превышен критический рубеж. Вернее, вмешательство допускалось, но только экономическое и политическое, в рамках мирной дипломатии, арбитража и примирения противоборствующих сторон. А посему приходилось ждать. Ждать, пока Тенсинг До, властолюбивый честолюбец, сплотит своих приверженцев; ждать, пока четверть Непала будет купаться в крови; ждать, пока не сгорят селения непокорных, пока королевскую армию не отбросят к границам Бутана и на границах этих не запылает война.

Таков был закон Конвенции Разделения. Но в мире снов Ричард Саймон мог следовать своим законам.

Он миновал галерею, расстреляв десяток княжеских охранников. Это были шустрые парни, шерпы из имений Тенсинга, обученные инструкторами с Уль-Ислама, но с Саймоном они тягаться не могли. Он убивал их, не испытывая враждебности, скорее – гадливое недоумение и неприязнь; они были всего лишь ширмой, прятавшей Тенсинга Ло, и не такой уж прочной. Встречались Саймону стены и попрочней.

Галерея выводила в зал, узкий и длинный, с резной деревянной лестницей в дальнем конце. Он размахнулся и швырнул в дверной проем контейнер с фризером. Откуда взялся этот контейнер, Саймон понятия не имел – просто в нужный момент пальцы его ощутили гладкую поверхность гранаты, а через секунду беззвучная вспышка сверкнула в воздухе. Вероятно, заряд был мощным – люди Тенсинга сразу застыли ледяными истуканами, – но Саймона это не волновало. Будто не чувствуя холода, он добрался до лестницы и начал подниматься, расшвыривая полуживых стражей. Под сводами зала клубилась изморось, и стены потрескивали от перепада температур, но на лестнице, на верхних ступеньках, кое-кто еще шевелился. Впрочем, не слишком активно.

Второй этаж был врезан в склон горы и походил на лабиринт с десятками переплетавшихся ходов и коридоров. Но безошибочное чутье руководило Саймоном; он знал, куда идти, как избежать ловушек и засад, где прыгнуть, где пригнуться, куда послать гранату или пулю. Запас их был неисчерпаем. В его ладонях появлялись то гладкие цилиндры с фризером, то капсулы взрывчатки, то разноцветные шары: небесно-синие – с “хохотуном”, зловеще черные – с “укусом гюрзы”, белые, как снег гималайских вершин, – с “лотосом забвения”. Там, где он шел, наступала тишина, и лишь временами дикий смех тревожил сумрачные коридоры.

Они казались Саймону хитрой паутиной, где затаился ядовитый злобный паук. Яд его мог отравить весь мир, всю планету, а может быть, и всю Вселенную. Он ненавидел паука. Он подбирался к нему все ближе и ближе, сжимая оружие, готовясь нанести удар. Паука вроде бы звали Тенсинг Ло. Или Дагана, потрошитель из Рио? Или Сантанья? Или Мела? Он в точности уже не знал. Но паука полагалось убить. Таким было его предназначение – уничтожать ядовитых пауков.

… Он снова был на колокольне, в панамской деревушке, на этот раз безлюдной и тихой, будто грады и веси Сайдары. Ни живых, ни мертвых, ни крестьян, ни бандитов Сантаньи, ни столбов, ни растерзанных тел – только дома с плотно закрытыми окнами да ветер, вздымающий бурую пыль в переулках… Пулемета с зарядным ящиком тоже не было.

Ветер раскачивал колокол, тот гудел и бился над головой. Речи его сперва казались невнятными, но постепенно Саймон стал различать их смысл, отметив, что слова звучат как бы сразу на всех известных ему языках. Колокол говорил с ним, шептал на тайятском и арабском, пел на русском и английском, звенел на испанском; а временами Саймону чудилось, что слышит он украинскую речь. Слова были разными, но смысл – единым. “Призван уничтожать, призван защищать!… – гудел колокол. И снова:

– Призван, призван, призван! Уничтожать и защищать! Уничтожать и защищать!” С каждым ударом это звучало все ясней и ясней, пока Саймон не догадался, что слышит вовсе не голос колокола, а Поучение незримого Наставника.

Быть может, Чочинги? Или того существа, которым стал Чочинга, ушедший в Погребальные Пещеры?

Быть может, подумал он. И решил: пора вернуться.

* * *

Над ним вновь громоздились этажи с хрустальными саркофагами, чудовищный колодец-усыпальница, заполненный неярким зеленоватым светом. Пятьдесят ярусов, сотни тысяч спящих… И еще миллионы – в других городах Сайдары, на всех ее архипелагах, под каждым храмом, под защитой стен и роботов, за электромагнитным барьером, уже не столь неодолимым, как тридцать лет назад…

Пусть спят, решил Саймон. У них своя цель, у него – своя. Он был грешником, они – праведниками; он искал смысл реальной жизни, они верили в иллюзию и дожидались Божьего Суда. Suum cuique, как говорили латиняне, каждому – свое! Саймон не мог ни осудить их, ни спасти, ибо они не нуждались в спасении. Во всяком случае, не из его рук.

Он откинул крышку саркофага и поднялся. Рыжеволосая красавица дремала рядом, ее прекрасное лицо казалось умиротворенным и счастливым – то ли ее обнимал сейчас возлюбленный, то ли сидела она у ног Господних, наигрывая нежные мелодии на арфе. Мгновенное сожаление пронзило Саймона – девушка была так хороша… Чего ей не хватало? Чего не хватало всем прочим апи? Мир их был подобен райским садам, и все же они оставили его… Отчего? Кто им мешал дожидаться явления Господа наяву, а не во сне?

Это было последним вопросом, и Саймон знал, где получить ответ. Он вновь направился к креслу с высокой спинкой, уселся и нахлобучил контактный шлем; панель с клавиатурой тут же возникла перед глазами. Саймон потянулся к клавишам. Их, разумеется, не требовалось нажимать, только коснуться, но ощущение было таким, будто под пальцами теплый и гладкий пластик.

На этот раз Паскаль-Иаков откликнулся без промедления, голосом, а не надписью на экране. Его баритон звучал с легкой обидой.

– Ты уходишь? Ты недоволен своими снами? Жаль… Я так старался…

– Я доволен, – сказал Саймон. – Я очень доволен и хочу поблагодарить тебя. 

Ты мне помог, Паскаль. 

– Помог? Чем же?

– Не будем это обсуждать. У людей, Паскаль, свои проблемы… у меня и у других… Я думаю, ты понимаешь. Твоим хозяевам тоже что-то мешало?

Раздался странный звук – Саймон готов был поклясться, что Паскаль вздыхает. Причем с явным сожалением.

– Мешало, – вымолвил он, помолчав. – Ты верно понял, мешало. Ты – человек и лучше меня разбираешься в человеческих побуждениях… гораздо быстрее и вернее… А мне пришлось размышлять над ними долгие годы. Правда, у меня иное восприятие времени… Время для меня не столь важный фактор, как для людей.

Саймон затаил дыхание. Туман над последним из секретов Сайдары рассеивался.

– Значит, ты размышлял долгие годы, Паскаль? – произнес он. – И каков же результат? К какому выводу ты пришел?

Снова раздался вздох – вернее, его имитация, настолько искусная, что Саймон, закрыв глаза, не отличил бы Паскаля-Иакова от человека.

– Они были праведниками, – раздался негромкий голос компьютера. – Они обитали здесь как в раю… Трудились, молились и не грешили… – Паскаль сделал паузу и закончил:

– Но быть праведником так скучно! Лучше спать и видеть грешные сны…

* * *

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

– Готов проинформировать вас, леди и джентльмены, что проект “Земля” вступил в решающую фазу, – произнес Директор. – Установка, созданная транспортниками, работает, и мы осуществили первую из намеченных операций. Рейд прошел вполне успешно. – Он поджал сухие губы, оглядел сидевших за столом – женщину и двух мужчин – и добавил:

– Разумеется, эти факты строго конфиденциальны, относятся к категории “А” и разглашению не подлежат.

– Нас об этом предупреждать не нужно, Свен, – пробурчал представитель России, и его украинский соратник согласно кивнул, пощипывая вислые усы. Леди Дот, последняя из участников совещания, сидела с невозмутимым видом, уставившись в некую точку на пиджаке Директора – как раз в области левого нагрудного кармана.

Николай Москвин, российский резидент ЦРУ, был немолодым густобровым и полноватым, с обвисшими щеками и крепкой квадратной челюстью. Такое обличье являлось традиционным для российских политиков и генералов во все эпохи и при любых общественных системах. И. хоть теперь Россия была страной демократической, русские по-прежнему желали видеть на высших постах не женщин, а мужчин, не Молодых, а старых, не худощавых и обаятельных, а внушительно полных и мрачных. Этот национальный обычай соблюдался даже в российском филиале ЦРУ, которым руководил Москвин. Что до Конопченко, украинского эмиссара, то он казался слегка расплывшимся изданием коллеги из России и глядел еще более мрачно, сосредоточенно и серьезно.

Побарабанив пальцами по краю стола, Москвин спросил:

– Мы можем ознакомиться подробней с деталями этого рейда? Какой объект был выбран, как сформулировано задание, кто исполнитель и каковы результаты?

Директор кивнул.

– Разумеется, Николае. Исполнитель – пятьдесят четвертый, объектом выбрана Сайдара, в предписании – четыре позиции, выполнены все. С подробностями вас ознакомит Хелли. Когда мы закончим с основными вопросами.

– Пятьдесят четвертый – Тень Ветра? Кажется, американец? – поинтересовался Конопченко, оглаживая усы. – Почему был выбран именно он? На мой взгляд, Казак ничем не хуже.

– Как и наш претендент, – хмуро добавил Москвин.

– Потому, что этот вопрос находится в моей компетенции, – сухо напомнил Директор. – Первую стадию проекта осуществляет главная штаб-квартира.

– Но не вторую! – Москвин поднял палец. – Все, что касается Старой Земли, мы решаем коллегиально!

– По этому поводу вы и вызваны. Вы, Николас, и коллега Конопченко. – Фамилию украинского эмиссара Директор произнес чуть ли не по слогам – славянские фамилии давались ему тяжелей имен, которые почти всегда можно было переиначить на привычный лад. Он повернулся к Леди Дот:

– Ориентировку, Хелли.

Тонкие губы женщины шевельнулись.

– Мы располагаем сейчас тремя подготовленными агентами экстра-класса. Я имею в виду – специально подготовлен ными для предстоящей операции…

– Простите, – Москвин тяжело шевельнулся в кресле, – их, если не ошибаюсь, было четверо?

– Да. Было четверо. Хромой Конь погиб. На Сицилии-2. – Леди Дот говорила отрывистыми фразами, словно нажимая спуск “амиго”. Закончив, она вопросительно взглянула на Директора. Тот кивнул. – Итак, трое. Андрей Божко, кличка Казак, Анвер Ходжаев, кличка Карабаш, Ричард Саймон, кличка Тень Ветра. Имеется еще две группы – на стадии обучения. Они пока что для нас бесполезны.

Выбирать придется из трех имеющихся кандидатов.

– Все-таки я этого не понимаю, – заявил Конопченко. – В нашей системе – сотни отличных агентов с великолепным послужным списком. Преданные, опытные люди… Почему мы должны выбирать из трех? Почему не из трехсот?

– У этих парней есть необходимые физические данные, – пояснил Директор. – Очень сильны, выносливы и обладают еще одним качеством… – Он возвел глаза к потолку и усмехнулся. – Я бы назвал его жизнестойкостью… да, способностью выживать в самых экстремальных ситуациях. К тому же переход с помощью установки ИТ, как и предполагалось, сопряжен с чудовищными нагрузками. Те триста преданных и опытных, которых вы упомянули, – теперь глаза Директора Уставились на Конопченко, – имеют шанс превратиться в триста свежих трупов.

– Я считаю, у нас вполне достаточно претендентов, – сказал Москвин, воинственно выпятив челюсть. – Их даже слишком много. По сути дела, рассматривать надо лишь двоих – Ходжаева и этого Божко. Иные варианты исключены.

– Вы слишком категоричны, Николае. – На морщинистом лице Директора отразилось неодобрение.

– Отчего же? Вопрос о проникновении на Землю – проблема политическая.

Прежде всего – политическая! И вы понимаете это не хуже меня, Свен. Как принято считать, источником всех неприятностей – я говорю о блокировке Пандуса – явился Русско-украинский конфликт… – глаза Москвина скользнули по лицу Конопченко, – конфликт, возникший в Эпоху Исхода из-за Донецка, Харьковской области, Одессы и крымских городов. Они так и не были эвакуированы, а Земля внезапно превратилась в Закрытый Мир, где, по нашим предположениям, доминируют либо русские, либо украинцы – смотря кто одержал верх в перечисленных мной регионах. Вся остальная планета, не считая пустынь, джунглей и тундры, – руины и кратеры, кратеры и руины… На фоне этого разора потенциал нескольких городов, сохранивших промышленность и население, обеспечивает всемирную гегемонию… Либо русских, либо украинцев! И разбираться с этим делом обязаны наши посланцы.

– Карабаш – не русский, – проскрипел Конопченко. – Карабаш – татарин.

– Из российского города Астрахань, – возразил Москвин. – Русским языком он владеет лучше, чем татарским. Еще – английским и немецким.

– Украинского зато не знает, – буркнул Конопченко. – А немецкий и английский там ни к чему. Разве что аукаться в кратерах.

– Не так сложно выучить украинский…

– А зачем? Андрей Божко говорит на обоих языках.

И внешность у него подходящая, славянская. Значит, смотря по ситуации, он может сыграть роль украинца или русского. А Карабаш – чужак! Его в том же Харькове пустят в распыл на первом углу… не говоря уж об Одессе…

Москвин ощетинился.

– Хотел бы я поглядеть, как пустят в распыл Карабаша!

– У вас, мой дорогой, предубеждение против татар – я полагаю, еще со времен Запорожской Сечи. Это сколько же лет минуло, а? И сколько теперь парсеков от Киева до Астрахани и Казани? Я думаю, что…

Эдна Хелли глядела, как они препираются: Москвин – выпятив подбородок и потрясая щеками, Конопченко – распушив усы, потом прищурилась и неторопливо, спокойно произнесла:

– Тень Ветра…

Над столом повисло молчание. Директор, скрывая усмешку, разглядывал потолок, российский и украинский резиденты хмурились, отдувались, отирали платками испарину. Наконец Конопченко пробормотал:

– Не надо нам американцев. Дело семейное… разберемся сами…

– Это вы так считаете, – палец Леди Дот уставился в висок Конопченко. – Семейные дрязги, семейная свара… политика! Выяснить, кто виноват… Кто сделал Землю Закрытым Миром – украинские непримиримые или русские сепаратисты?… Прикинуть, как это скажется на ситуации в данный момент… На международном рейтинге России и Украины… Извлечь выгоду… В конце концов, какое нам до этого дело? – Теперь палец Леди Дот глядел в грудь Москвину. – Мы – разведчики! Мы – подразделение ООН, и наши задачи – добывать информацию и ликвидировать террористов, а не заниматься политикой!

Голова Директора одобрительно качнулась.

– Напомню еще о загадке Сергея Невлюдова, – вымолвил он, – о взрывном характере технического прогресса, чему подтверждением служит Пандус… Наука нас постоянно радует: позавчера – ничего, и вчера – ничего, а сегодня – бабах! – фризерная бомба! Что завтра? Боевой космолет с радиусом действия до Магеллановых Облаков? И откуда? С Закрытого Мира Земли? – Он выдержал точно рассчитанную паузу и добавил:

– Это дело семейным не назовешь!

– Хм-м… По крупному счету вы правы, Свен. Только крупный счет обычно откладывают на завтра… Когда космолеты уже над головой… – протянул Москвин и вдруг усмехнулся, меняя тему:

– Кстати, о загадках и тайнах Невлюдова: удалось ли прочитать тот диск с Аллах Акбара?… Ну, с его Дневниками?

– Нет. Пока что нет, – Директор поджал губы. – Три с половиной столетия, сами понимаете, Николае… Восстановить информацию непросто, отнюдь не просто. Занятие для ювелиров… Словом, сейчас нам доступны пятнадцать процентов текста. И я предпочел бы не оглашать его содержание.

Москвин согласно потряс щеками и спросил:

– Кажется, этот диск обнаружен нашим человеком? Кем? Что-то не припоминаю…

По губам Леди Дот зазмеилась саркастическая усмешка.

– Тень Ветра. Свободный поиск. Счастливая Аравия, Аллах Акбар… Пару лет тому назад.

– Да ну! – Москвин с деланным изумлением всплеснул руками. – Наш пострел везде поспел!

– Американец… – просипел Конопченко, но тут же стушевался под яростным взглядом Эдны Хелли.

– Если на то пошло, – заявила она, – такой же американец, как вы – негр банту! Родился в международной Колонии Тайяхат, мать – русская из Смоленска, отец – потомок мормонов из Юты… Не из нынешней Юты, а из той, земной… Воспитан фохендами… Вы знаете, Конопченко, кто такие фохенды? И как они тренируют молодежь? Вы помните, какое тяготение на Тайяхате? А предки этого парня прожили там без малого триста лет! Вы можете сообразить, что это значит?

Украинский резидент безмолвствовал, и тут Эдна Хелли его добила.

– Помнится, у вас или у вас, – ее указующий палец переместился с Конопченко на Москвина и обратно, – был такой фольклорный персонаж, супермен и защитник обиженных – Илль-а Муро-метз, да? Он кто – русский или украинец?

Москвин заломил бровь.

– Трудно сказать. Я подозреваю, что в его времена мы не делились на украинцев и русских. Мы были киевлянами, муромчанами или новгородцами. Ранний феодализм, что попишешь! А при чем здесь Илья Муромец?

– Саймон на него похож. Кудри золотые, глаза синие, и в плечах – ко-сай саджень… так у вас говорят? Родные языки – английский и русский, свободно общается на украинском, испанском и арабском. Какого рожна вам исчо надо? – Последнюю фразу, как и замечание насчет “косой сажени”, Леди Дот произнесла по-русски.

– Значит, мать из Смоленска, – задумчиво произнес Москвин. – И русский язык – родной… Что ж, готов согласиться: это меняет дело. С точки зрения исторической преемственности, кандидатура не хуже Карабаша… Как полагаете, Конопченко?

– Мормон, – проскрежетал тот, – мормон, да еще москаль…

Москвин ехидно ухмыльнулся и обратил взгляд на Директора.

– Будем голосовать, босс?

Они проголосовали. Три “за” при одном воздержавшемся.

Эпилог

Эту директиву он готовил сам. Лично! Не прибегая к услугам компьютера, Эдны Хелли и своих ближайших помощников. Не то чтобы он им не доверял, но операция являлась В слишком ответственной, имевшей множество нюансов и последствий; тут были важны каждое слово и каждый знак препинания. Однако он лишь обманывал себя, считая, что справится с делом лучше своих сотрудников. Истинная причина заключалась в другом: он желал лично поставить точку в этом затянувшемся расследовании.

Пальцы Директора засновали над клавиатурой, и в прозрачной глубине горизонтального экрана возникли фразы:

"РЕЗИДЕНЦИЯ ДИРЕКТОРА ЦРУ АГЕНТУ: DCS-54 КЛИЧКА: Тень Ветра ФАЙЛ:

19551– 25 ДИРЕКТИВА: 01/12004-MR СТЕПЕНЬ СЕКРЕТНОСТИ: А”.

Он помедлил мгновение, глядя в крышку стола, превратившуюся в компьютерный экран. Там, за шестью набранными, строчками, маячило его отражение: голова в сетчатом кон-тактном шлеме, лоб и щеки, изрезанные морщинами, крупный нос, запавшие глазницы, сухие губы. На губах играла торжествующая улыбка. “Вот ты и дождался этого, Свен”, – пробормотал Директор, вновь касаясь клавиш. На экране возникло:

"ПУНКТ НАЗНАЧЕНИЯ: Старая Земля.

СТАТУС: Закрытый Мир. Каналы Пандуса блокированы

В 2072 году. Ориентировочный диаметр сферы помех около 1,2 парсека.

ПЛАНЕТОГРАФИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ:

Гравитация: 1,00 стандартной.

Суточный оборот: 1,00 стандартного.

Годовой оборот: 1,00 стандартного.

Звезда: класса G, светимость 1,00 стандартной величины.

Расстояние до звезды: одна астрономическая единица”.

Прищурившись, он поглядел на планетарные характеристики и опять усмехнулся. Одни стандартные величины! Такого Директор не видел никогда, за все пятьдесят пять лет, проведенных в стенах ЦРУ. “Хорошая цифра “единица”, – подумал он, – похожа на руку, поднятую в приветствии. Она будто салютует предстоящему свершению… И немудрено! Человек вновь возвращается на Землю! На свою древнюю прародину!”

Нет, это неверно, тут же решил он, – ведь на Земле остались люди. И, вероятно, не один миллион… Поэтому надо сказать иначе: человек из внешнего мира возвращается на свою прародину. Именно так!

Сформулировав эту мысль, Директор довольно кивнул; ему во всем нравилась точность. Но в современных земных делах точности не было никакой, и это вновь заставило его нахмуриться.

"Климат: умеренный, субтропический и тропический стандартный – по данным на 2072 год. Современное состояние неизвестно. Возможны резкие климатические изменения, связанные с двумя факторами – надвигавшейся экологической катастрофой и разрушениями земной коры, возникшими в процессе межзвездной транспортировки.

Сведения о суше: детальные карты – по состоянию на 2072 год – прилагаются. Современная ситуация неясна. Можно предположить, что большая часть Европы, южное и восточное Средиземноморье, Индия, Китай, Североамериканский материк от пятидесятой до двадцатой параллели являются полностью безжизненными зонами – вследствие воздействия трансгрессора. К сохранившимся регионам относятся Сибирь, южная Украина и Крым, восточно-азиатские степи, Африка, Австралия и Южная Америка. Можно предположить, что пустыни и горные области также не подверглись значительным изменениям”.

Исторический обзор, кроме информации о Русско-украинском конфликте, Директор решил опустить. Во-первых, попытка изложения земной истории в нескольких кратких фразах граничила с элементарной профанацией, а во-вторых, само собой подразумевалось, что его агент владеет всеми нужными сведениями. Ведь не зря его учили целых пятнадцать лет! В школе, у терминалов учебных компьютеров и в заведении Леди Дот… Директор не сомневался, что Ричард Саймон знаком с древнейшей и новейшей земной историей никак не хуже его самого. Жаль лишь, что новейшая история оборвалась триста лет тому назад… Он продолжил работу.

"Сведения об океанах: современное состояние неизвестно. Нельзя исключить некоторого (или значительного) поднятия уровня Мирового Океана вследствие таяния полярных льдов.

Горы: как отмечалось выше, горные области подверглись незначительным изменениям. Возможно, увеличилась тектоническая активность в южной Европе, центральной и восточной Азии и вдоль западного побережья американских материков.

Внутренние моря: вполне достоверна информация о том, что Каспийское море слилось с Азовским, Черным и Средиземным, а на месте Великих Американских Озер образовался обширный эстуарий, соединенный с Атлантическим океаном. Более сведений не имеется.

Крупнейшие реки: Миссисипи, Нил, Дунай, Волга, Хуанхэ, Янцзы, Инд и Ганг – исчезли. Конго, Тигр, Евфрат, Амазонка и сибирские реки, видимо, в какой-то степени сохранились.

Полярные шапки: состояние неизвестно. Можно предположить, что Гренландия полностью освободилась от льда, а Антарктида-частично.

Магнитные полюса: их положение практически не изменилось.

Естественный спутник: не пострадал. На Луне, как и на прочих планетах Солнечной системы, не проводилось широкомасштабных транспортных работ. Весь персонал исследовательских станций (Луна, Марс, Венера, Меркурий, Пояс Астероидов) был своевременно эвакуирован”.

Разумеется, все эти сведения – о земных океанах и морях, о суше, горах и реках – не являлись плодом воображения Директора. Этот прогноз готовили сотни экспертов, историков, планетологов, океанографов и метеорологов из Исследовательского Корпуса ООН и отделов ЦРУ; его сотни раз проигрывали на моделирующих компьютерах, оценивали вероятность того или иного варианта, пытались предугадать развитие событий за минувшие века. Судьба Гренландии и Европы, Британских островов и Уральских гор, Пиренеев и Аляски, Красного моря и нильской дельты, Байкала и Амура… Все это явилось поводом для многочисленных диссертаций, но истину, как всегда, знал лишь один Господь.

"Ну, ничего, – подумал Директор, – вскоре ему предстоит поделиться с нами этой информацией”.

Он продолжал работать; морщинистые руки в коричневых старческих пятнах летали над клавишами.

"Искусственные спутники: большей частью демонтированы или переброшены через Пандус в звездные системы Большой Десятки. Об оставшихся искусственных сателлитах достоверно известно следующее:

1. Боевые комплексы на орбите отсутствуют.

2. Ретрансляторов, модулей связи, метеорологических спутников не имеется.

3. Из крупных объектов присутствуют индийская астрономическая станция (полностью законсервирована) и русский спутник “Пальмира”.

Последний использовался в качестве санатория и, предположительно, находится в работоспособном состоянии.

Станции Пандуса: к моменту блокировки межзвездной связи на Земле оставалось тридцать семь установок Пандуса, предназначенных для перемещения особо крупных объектов. Тридцать две из них сосредоточены на спорной территории, в Крыму и в районе городов Харьков, Донецк, Днепропетровск, Кривой Рог, Николаев, Херсон, Одесса. Подробные карты прилагаются.

Примечание: все станции были укомплектованы международным персоналом – гражданами Украины, России, Китая, Соединенных Штатов, Канады и европейских стран”.

Закончив с последним разделом, Директор откинулся в кресле и прикрыл глаза. Оставалось дописать немногое: формальные пункты, связанные с поводом для расследования и с возможными причинами блокировки связи. Все это было обдумано заранее, обмыслено годами: прежде Директор не раз представлял, как сидит в этом своем кабинете, запрятанном на двести метров под орегонским холмом, и составляет что-то подобное нынешнему документу. Он знал, о чем напишет сейчас, и знал, где остановится снова – и почему.

Предписание! Предписание для исполнителя!

Он должен был предельно ясно поставить ряд задач, сформулировать цель операции, не забывая о всевозможных привходящих обстоятельствах. Например, о том, что на Земле может царить каменный век, монархия или жестокая диктатура; что посланец может попасть в места безлюдные, за половину планеты от ближайших городов, где лишь ветер гуляет над кратерами; что Земля, возможно, обратилась в мертвую пустыню или живут на ней зверообразные мутанты, позабывшие и русскую, и украинскую речь. Все это полагалось учитывать, как и личные качества агента, чтобы не требовать от него невыполнимого, а добиться пользы и максимального эффекта. Тут надлежало соблюсти золотую середину, выразив главную цель кратко, четко и ясно – так, чтоб она гвоздем сидела у агента в голове. И оказалась ему по силам! Непременно по силам! Этот Ричард Саймон был из породы упрямых парней, не признававших поражений, идущих до конца во всяком деле, и его фатальный конец Директора не устраивал. Ричард Саймон требовался ему живым.

Что же ему придется выяснить? Первым делом, общую ситуацию: кто жив, кто мертв, в чьи руки попала власть и как эту власть, используют: кому – на благо и кому – на горе. Потом необходимо подготовить отступление, а это значит, что агенту придется искать передатчики и действующий Пандус. Передатчики – чтоб разобраться с блокировкой, Пандус – чтобы вернуться, поскольку иных обратных путей не существует. Параллельно с этим он должен оценить земной технический потенциал – сохранилась ли глобальная компьютерная сеть, космическое производство и производство вообще. Особенно, что касается оружия… Есть и другие зада-чи – к примеру, розыск сведений о Сергее Невлюдове. Чем черт не шутит! Вдруг удастся наткнуться на что-то ценное… Скажем, на диск с его дневником… Быть может, таких дисков несколько?… Если нашелся один, на Аллах Акбаре, отчего не обнаружиться второму, на Земле?

Директор раздраженно поморщился и покачал головой. Нет, так не годится! Слишком много всего, слишком подробно, а главное ускользает, будто рыбешка меж пальцев… Он должен сформулировать иначе! Так, как собирался: кратко, четко и ясно!

Ну, посмотрим… Сначала нужно закончить формальные разделы. Хорошие мысли приходят под конец…

Он потянулся к клавиатуре и написал:

"ПРИЧИНА РАССЛЕДОВАНИЯ:

Устойчивое, на протяжении трех веков, отсутствие связи с Землей, блокировка каналов Пандуса начиная с 2072 года, что позволяет классифицировать Солнечную систему как Закрытый Мир.

ВОЗМОЖНЫЕ ГИПОТЕЗЫ…”

С гипотезами и их компьютерной оценкой Директор покончил быстро, минут за десять. Затем набрал крупными буквами: “ПРЕДПИСАНИЯ АГЕНТУ (РАНЖИРОВАНЫ ПО СТЕПЕНИ ВАЖНОСТИ)” – и некоторое время рассматривал эту надпись. Хмыкнув, он вычеркнул “РАНЖИРОВАНЫ ПО СТЕПЕНИ ВАЖНОСТИ” и убрал скобки, посидел еще, уставившись взглядом в потолок, прикоснулся к шлему, желая то ли снять его, то ли поскрести в затылке. Внезапно в блеклых серых глазах, словно утопленных в пещеры глазниц, вспыхнул огонек; быстро вытянув руку, он набрал две цифры и два слова и довольно кивнул.

На экране горела надпись:

"ПРЕДПИСАНИЯ АГЕНТУ: 

1. Выжить. 

2. Вернуться”.

Примечания

1

Лига – единица расстояния, принятая ООН, наряду с километром, в качестве одной из международных мер; составляет около 4,6 км.

(обратно)

2

Иосиф Смит – основатель мормонского вероучения, нашедший в 1827 году в штате Нью-Йорк золотые листы с Книгой Мормона.

(обратно)

3

Dad - папа (англ.)

(обратно)

4

Dot - точка (англ.).

(обратно)

5

Диаграмма “спектр-светимость" – диаграмма Герц-шпрунга – Ресселла, связывающая спектральный класс звезды с ее светимостью. Основных спектральных классов насчитывается семь: О, В, A, F, G, К, М; началу этой последовательности соответствуют звезды с температурой поверхности 30 000-50 000 градусов (класс О, голубые гиганты), а концу – звезды с температурой около 3 000 градусов (класс М, красные карлики). Солнце – желтая звезда класса G.

(обратно)

6

На земле штат Мичиган был расположен в районе Великих Озер (Верхнее, Мичиган, Гурон, Эри, Онтарио); на Колумбии ему определяли такое же место - у внутреннего моря с пятью причудливыми заливами, в восточной части материка Новый Свет.

(обратно)

7

Верном Келл - руководил более четверти века управлением МИ-5, британской службой контрразведки

(обратно)

8

Аллен Даллес - директор ЦРУ в 1953 - 1963 гг., при котором функции Центрального Разведывательного Управления были значительно расширены.

(обратно)

9

Буффало Билл, вождь Желтая Рука, женщина-стрелок Энн Оукли, вождь Сидящий Бык-реальные личности, участники знаменитого шоу “Дикий Запад”, организованного Буффало Биллом в 1883 г.

(обратно)

10

В сражении на реке Литл-Бигхорн вождь индейцев оглала Неистовый Конь разбил американские войска (1876 г.)

(обратно)

11

Карабаш – Черная Голова (тот.).

(обратно)

12

Кер огул – сын глухого (тюрк.).

(обратно)

13

Омар Хайям, рубаи.

(обратно)

14

Егэт - парень, джан кисягем - эквивалентно русскому "душа моя", дунгэс - свинья (тат.). Пятница у мусульман - святой день недели, как суббота у иудеев, и воскресенье у христиан.

(обратно)

15

Во благо мира (лат.).

(обратно)

16

Кота, мака, фанги, мьене - народы группы банту, населяющие Габон.

(обратно)

17

около 32 км.

(обратно)

18

Tough - тугой, жесткий (англ.) или преступный, бандитский (амер. разг.).

(обратно)

19

Дюгесклен – французский рыцарь и полководец времен Столетней войны (1337-1453 гг.) между Англией и Францией.

(обратно)

20

Доун-установка - медицинский аппарат для замедления процессов жизнедеятельности.

(обратно)

21

Миср - средневековое арабское название Египта.

(обратно)

22

Фатима, дочь пророка Мухаммада, прозванная Захра Аллах (Свет Аллаха), является самой почитаемой женщиной для мусульман-шиитов. Она стала супругой первого халифа Али и родоначальницей династии халифов-фатимидов.

(обратно)

23

Ва Мухаммад сафват Аллах мин халкихи ва мустафаху – Мухаммад лучшее из творений Аллаха и избранник его (ар.).

(обратно)

24

Джафар Бармакид - визирь, а Масрур - меченосец и охранник Харуна ар-Рашида; оба – персонажи сказок “Тысячи и одной ночи”. Масрур по совместительству выполнял обязанности палача.

(обратно)

25

Лакаб, кунья, алам, насаб, нисба – элементы личного именования у арабов.

(обратно)

26

Эта фраза - традиционное окончание сказок «Тысячи и одной ночи».

(обратно)

27

Фахир - превосходный (ар.).

(обратно)

28

Первое вычислительное устройство, подобное современным компьютерам, было спроектировано и построено Чарльзом Бэббиджем, английским математиком из Кембриджа, еще в середине девятнадцатого века. Разумеется, его машина была механической, а не электронной, но в ней имелись процессор, оперативная память и устройства ввода Бэббиджа считают первым создателем вычислительной машины.

(обратно)

29

Ape - апи, человекообразная обезьяна (англ.).

(обратно)

30

Бог из машины (лат.); употребляется в смысле «внезапно», «вдруг».

(обратно)

31

Первый Закон роботехники гласит: робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред. Сформулирован Айзеком Азимовым.

(обратно)

32

Согласно Библии, Десять Заветов Закона Божьего принес людям Моисей. Эти заповеди были вручены ему Богом и записаны на двух каменных скрижалях: на одной — четыре завета, определяющие обязанности людей перед Богом («не сотвори себе кумира» и т. д.), и на Другой - еще шесть, которые регулируют взаимоотношения между людьми («не убий», «не укради», «не прелюбодействуй», «не возжелай дома и жены ближнего своего» и т. д.).

(обратно)

33

Иаков Старший — один из двенадцати апостолов. Согласно христианской символике, его атрибутами были халцедон и палица.

(обратно)

34

Алеф-бит – единица измерения компьютерной памяти, принятая в двадцать четвертом веке.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть 1 КРАЙ ДЕМОНОВ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

Часть 2 НОВЫЙ ЭДЕМ

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

Часть 3 КАТОРЖНИКИ ТИДА

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

ЧАСТЬ 4 ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПА АЛАДДИНА

  Глава 11

  Глава 12

Часть 5 ТИХАЯ CАЙДАРА

  Глава 13

  Глава 14

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg